В течение часа добираясь до загса, я закоченела и была буквально выпотрошена от усталости. Думаю, я мало чем отличалась от мороженой курицы в витрине мясного отдела, разве что головой. В голову мне, как бомба замедленного действия, был заложен вопрос: где я буду кормить ребенка, если наша поездка не уложится в два с половиной часа? Неужели мне придется давать ему грудь в метро или троллейбусе?..

– Следующий!

Не расставаясь со своей тревогой, я вошла в кабинет, присела и протянула сотруднице свой паспорт и справку из роддома. Ближайший загс, где регистрировали детей, родившихся на Соколиной Горе, находился в часе езды от моего дома. Поездка туда с ребенком на руках была для меня не менее изнурительна, чем путешествие в Сибирь для жены декабриста, и я оттягивала ее до последнего – пока не исполнился ровно месяц со дня рождения ребенка. Сегодня было двадцать третье ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года.

– Одинокая мать? – спросила сотрудница, принимая мои документы.

Я вздрогнула. До сих пор я думала о себе совсем не так. Я была «доченькой», «Инкой», «Озерниковой» (так я сама мысленно к себе обращалась), я была директором отдела маркетинга и «ценным сотрудником». Одинокая мать? Нет, это не ко мне!

– Да, – ответила я.

Сотрудница загса застучала по клавиатуре компьютера.

– Что напишем в графе «Отец»?

– Прочерк.

– Ну подумайте сами, как ребенок будет жить с таким свидетельством о рождении?

– Иванов Иван Иванович.

Сотрудница вздохнула.

– Фамилия в любом случае ставится ваша. А имя-отчество придумайте какое-нибудь правдоподобное, не то сразу будет ясно, что безотцовщина.

Кто только придумал это омерзительное слово «безотцовщина»? Длинное, как хвост, который должен волочиться за ребенком, и хлюпающее, как трясина, в которой должно увязнуть все его будущее…

– Имя запишите – Антон.

– Хорошо. А отчество у папы будет?..

Я вспомнила, что когда мы с Антоном регистрировались на горнолыжной турбазе, то рядом с его фамилией стояли инициалы «А. Ю.». В русском языке есть только одно имя на «Ю»…

– Юрьевич.

Компьютер ничтоже сумняшеся проглотил данные об отце.

– Как ребеночка назовем?

Даже по дороге в загс этот вопрос почему-то не приходил мне в голову. Существо, за которым я ухаживала, было просто Ребенком, столь всеобъемлющее понятие не требовало комментариев в виде имени. Точно так же как изо всех войн в истории лишь Великая Отечественная была для нашего народа просто войной. «До войны мы, бывало… А вот после войны…»

– Так как же мы его назовем?

– Илья! – произнесла я прежде, чем успела подумать. Память услужливо подбросила имя, развернувшее мою жизнь на 180 градусов. В каком-то смысле отцом моего ребенка был и Илья Семенович.

Через пару минут Ребенок стал Озерниковым Ильей Антоновичем – событие более удивительное, чем превращение гусеницы в бабочку. Я даже с опаской посмотрела на него, думая: как-то он себя проявит в новом качестве? Но Илья Антонович затаился в глубоком сне, а я тем временем получила две бумажки, дававшие мне право на единовременное социальное пособие (довольно приличная сумма – шестая часть моей зарплаты в качестве директора по маркетингу) и на пособие ежемесячное (сумма мизерная, но раз в два месяца на скопившиеся деньги можно будет купить пачку памперсов). Кроме того, мне полагались какие-то льготы как одинокой матери. Я повеселела, но тут же выяснила, что получить все эти деньги не смогу, пока не обрету московскую регистрацию. В результате, выходя из загса, я выносила из него не больше того, с чем пришла, – ребенка. Правда, теперь в придачу к ребенку имелось еще и имя…

– Поехали, Илья Антонович, – с горькой усмешкой обратилась я к нему, ловя такси. До очередного кормления оставалось двадцать минут, и я была готова на все, чтобы уложиться в этот срок, – даже на сокрушительную брешь в своем бюджете.

К полутора месяцам ребенок начал держать голову. Пока что это выглядело довольно забавно: когда я брала его на руки и придерживала в вертикальном положении, он отрывал лобик от моего плеча. Пару секунд голова качалась из стороны в сторону, а затем вновь укладывалась на меня. Постепенно те промежутки, что голова держалась прямо, стали удлиняться, и когда ребенок «гулял» между кормлениями, я постоянно брала его на руки и ходила с ним по комнате в надежде, что увиденное расширит его кругозор. Похоже, ребенку действительно было интересно – так сосредоточенно он на все таращился. А вскоре меня осенила гениальная идея: почему бы нам не двигаться под музыку?

Забегая вперед, скажу, что идея танцев с ребенком была равносильна изобретению колеса в мировой истории. Все время с момента переезда на свою теперешнюю квартиру я ужасно страдала от одиночества. Единственным моим собеседником, если не считать случайных разговоров в магазине или на улице, была я сама. Телефонные звонки маме, когда приходилось вымучивать из себя бодрые общие фразы, стали настоящим кошмаром, и я старалась общаться с ней как можно реже. Общаться же с ребенком – или спящим, или едящим – до сих пор было проблематично. Конечно, с появлением Ильи я жила уже не в полной изоляции, но… мои ощущения были сродни ощущениям узника, который завел в одиночной камере мышку. Жалкая сублимация человеческого общения!

Теперь неожиданно оказалось, что с ребенком возможен контакт. Выждав какое-то время после кормления, я включала свою небольшую магнитолку и брала Илью на руки. У меня была неплохая подборка кассет на все случаи жизни: бодрые танцевальные мелодии, медленные баллады, арии из рок-опер, песенки в стиле кантри, популярная классика, сыгранная в современной аранжировке. Многое из этого записал мне Антон, но, ставя ту или иную пленку, я старалась не вспоминать о ее происхождении. Я приплясывала или плавно кружилась, крепко прижимая к себе Илью, или, наоборот, держала его на вытянутых руках и заставляла то взлетать, то падать в такт музыке. Казалось, ему это очень нравится, а однажды я впервые увидела, что ротик ребенка приоткрыт так, как если бы он пробовал улыбнуться. Ближе к двум месяцам улыбка стала почти привычной и появлялась у него на лице с первыми музыкальными тактами. Теперь, когда он уже увереннее держал голову, я пыталась изобразить с ним настоящий парный танец: сажала к себе на локоть левой руки, пальцами поддерживая под мышки, и брала за руку, как если бы он действительно был моим партнером и стоял вровень со мной. Двигаясь под быстрые ритмы, мы вместе веселились, под медленные – лирично грустили. Были у нас любимые зажигательные композиции, под которые я стремительно вертелась, вскидывая Илью вверх и затем позволяя стремительно мчаться вниз. Эти танцы с ребенком были лучшим временем дня, когда непроглядная действительность куда-то пропадала, мое дремучее настроение последних месяцев уносилось вместе с хлынувшей из динамиков музыкой и мы с ребенком становились теми, кем я в идеале и желала нас с ним видеть, – парой друзей.

Зачастую танцы помогали мне забыться и провести хотя бы полчаса в своей прежней жизни (ее одну я воспринимала как настоящую, все остальное было затянувшейся болезнью, засадившей меня в четырех стенах). Инструмент для сгибания над ванной с бельем распрямлялся и становился моим телом, я ощущала свою молодость, словно вставшую из могилы тяжелого, бедного быта, кружась в танце, я переставала видеть обшарпанную комнату и сознавать, что сижу под замком. Юность, радость, свобода, музыка, душа, развернувшаяся в полете… Впоследствии лишь одно воспоминание о том времени, когда я была заперта на краю Москвы для ухода за ребенком, не было пронизано холодным стержнем горечи: наши танцы. Та короткая получасовая безмятежность, когда я летала по комнате с теплой, живой ношей на руках и представляла себе, что держу в объятиях любимого человека, когда я переставала присутствовать в настоящем и танцевала не на полусгнивших черных досках, а на мраморных плитах главного здания МГУ, когда мне снова было восемнадцать лет, и ни одним столетием горького опыта больше. Ведь именно тогда я на тридцать спасительных минут забывала о том, что такое ребенок.

Возможно, я чувствовала бы себя хоть немного лучше, если бы не стояла зима. Зиму я всегда не любила (горные лыжи – особая статья) и даже побаивалась – как ни крути, это мертвое время года. Если бы при взгляде в окно меня всегда приветствовало солнце, если бы свет сопровождал меня на протяжении всего дня, я бы, наверное, верила, что жизнь все-таки существует, просто меня временно вырвали из нее обстоятельства. Но утром я встречалась глазами с серой пеленой за окном и понимала, что свет в конце туннеля не зажжется никогда, а окончательно убеждал меня в этом сумрак, приходящий в четыре часа пополудни. Декабрь в этом году выдался снежный, и солнечные дни мелькали так же редко, как ярко одетые люди в черно-коричневой толпе московского метро.

Новый год, мой любимый праздник, и тот затерялся среди развешанных на кухне пеленок и метаний от плиты в комнату к закричавшему ребенку. На третьем месяце жизни Илью стали одолевать желудочные колики, и практически весь вечер он не слезал у меня с рук. Я не могла взять в толк, что во мне было целебного, но покорно брала его с кровати при каждом крике. В результате мечта приготовить новогодний ужин (этим я думала хоть немного поднять себе настроение) так и осталась мечтой. Когда ребенок заснул, я бросила на сковородку куриный окорочок и, наскоро обжарив, села есть его перед телевизором.

Так я встречала Новый год впервые. Обычно он был для меня некой феерией из друзей, шампанского, беготни по неспящим улицам и искрящихся под звездами петард. Разрывающийся от поздравлений телефон; позже, часам к трем ночи, – гадания по строчкам из книги и задушевные разговоры. Зная, что на сей раз я буду всего этого лишена, я уже твердо решила взять ребенка в охапку и поехать через весь город в университетское общежитие. Но затем, в один из вечеров, когда Илья изводился от колик у меня на руках, я ясно представила себе, чем обернется мой любимый праздник в присутствии ребенка.

Конечно, меня встретят с распростертыми объятиями. Девчонки станут визжать от восторга перед Ильей, и он проснется. А как ребенок поведет себя на новом месте? Даже если спокойно, проснувшись, он не будет лежать на кровати, а потребует моих рук. Вместо того чтобы участвовать в общей радостной суете – помогать с новогодним столом, наряжать елку или шутливо целоваться с мальчишками, – я буду держать на руках ребенка. Вскоре тот захочет есть, и я буду вынуждена искать какое-нибудь тихое местечко для кормления, а попробуйте найти тихое местечко в новогодней общаге! После долгих мытарств это место найдено, и я удаляюсь как минимум на полчаса. В это время все рассаживаются за стол и открывают окно, чтобы проводить старый год. Когда же я спешно присоединяюсь к компании и уже поднимаю бокал, то в животе у ребенка звучит отчетливый сигнал о том, что надо менять памперс. Я с трудом выбираюсь из-за тесно окруженного людьми стола и начинаю привычные процедуры: снять памперс, обмыть ребенка, надеть новый памперс, выбросить старый. А вдруг хозяевам комнаты не понравится грязная попка в их раковине? Даже если понравится, я буду чувствовать себя неловко. Кстати, памперсов придется захватить не менее пяти, а это – огромный расход! Ну да Бог с ним, ребенок перепеленут, и я присаживаюсь к столу. Возможно, мне перепадет полчаса веселья, но затем Илья начнет засыпать, а я начну искать место, где бы его уложить. Предположим, что часам к одиннадцати я решу эту проблему (в соседней комнате, куда я буду бегать каждые четверть часа) и снова вольюсь в компанию. Далее последует один ничем не омрачаемый час, или даже полтора, но потом вся тусовка побежит на новогоднюю дискотеку, а после на улицу – устраивать фейерверк и с воплями кататься в темноте с Воробьевых гор. Я же буду обречена сторожить уснувшего ребенка. Лежа рядом с ним, я буду рыдать от несбывшихся ожиданий до тех пор, пока не усну от усталости. При этом я нарисовала самый благоприятный эскиз предполагаемых событий, а что будет, если Илья поведет себя неспокойно? Тогда я лишусь даже той сотой части праздника, которую могла бы получить, и проведу все время, сидя в комнате, соседней с той, где происходит праздник, и лишь по доносящимся до меня взрывам смеха буду знать, что отмечаю Новый год.

Да, похоже, что люди с детьми и люди без детей – все равно что красный и зеленый цвета светофора. Они хорошо горят на отдалении друг от друга и в разное время, а если смешать их, то получится грязно-бурая околесица и в отрегулированном ходе жизни мгновенно начнутся столкновения и визг тормозов. Не стоит и пытаться.

В итоге, уложив ребенка, я пару часов переключала каналы, просматривая куски новогодних огоньков и концертов. В двенадцать я наткнулась на пьющего за здравие народа президента, с горькой усмешкой выслушала пожелание любви и счастья и с первым ударом курантов выключила телевизор.

Утро первого января выдалось удивительно ясным и красивым. Минус пять, ни ветерка, с опушенных снегом ветвей время от времени падают мягкие хлопья. Гуляя с коляской, я почти успокоилась и даже подумала о том, что жизнь с ребенком тоже возможна. Если, конечно, не вспоминать о том, что существует и другая жизнь…

В начале января мне неожиданно позвонили из детской поликлиники. Возмущению врача не было предела: ребенку уже два месяца, а он еще не прошел диспансеризацию.

– У меня нет страхового полиса.

– Почему?!

– Потому что я нигде не прописана.

Мне показалось, что на том конце трубки шепотом пробормотали ругательство.

– Ладно, приносите, так посмотрим.

Собирая ребенка для визита к врачам, я волновалась до дрожи в руках. При тех чувствах, что я питала к официальной медицине, вызов в поликлинику был для меня равносилен вызову на Лубянку для закоренелого диссидента. Но не пойти, а значит, бросить вызов Системе, – казалось мне довольно опасным экспериментом. Ставя коляску у входа в низкорослое белое здание, прямо под надписью «За сохранность колясок администрация ответственности не несет», я внушала себе, что поступаю правильно. Наверное, ребенка должны периодически осматривать врачи, даже если я вижу и чувствую, что он совершенно здоров…

За полчаса ожидания перед кабинетом Илья почти успел задремать. Когда я наконец внесла его и начала распаковывать, он, в свою очередь, стал окончательно закрывать глаза. Врач велела мне положить его на живот. Илья не возражал – ему было вполне комфортно засыпать и в этом положении. Он повернул голову немного вбок и удобно устроил ее на мягкой обивке смотрового столика.

– Почему ребенок не держит головку?!

Мне показалось, что это спрашивает не врач, а прокурор, перед которым стоит по меньшей мере Джек-потрошитель.

– Он держит…

– Что, я не вижу?

– Он держит, просто он уже спит…

Врач махнула рукой и тут же села что-то строчить в медицинскую карту.

– Так и запишем: развитие не соответствует возрасту. Кладите его на весы.

Вес у Ильи оказался не только в норме, но даже у верхней границы нормы. Врач поджала губы – это явно не соответствовало ее ожиданиям. В отместку она заявила мне, что если я ем мандарины, то ребенок вырастет аллергиком на моем «цитрусовом» молоке. В этот момент в кабинет вошла медсестра, и врач с явным облегчением передала Илью ей для измерения роста, а сама занялась писаниной. Губы ее были так ядовито поджаты, точно она строчила на ребенка донос.

Как если бы это было специально задумано, медсестра оказалась полной противоположностью своей начальницы – «хорошим полицейским». Она мягко задавала вопросы и, слушая, внимательно кивала. Я прониклась к ней доверием и сама начала расспрашивать о разных так волновавших меня мелочах: о том, нужно ли поить, не так ли страшно надевать памперсы и что делать с ежевечерним плачем. Ответы оказались такими простыми, что вокруг меня стал словно рассеиваться туман. Поить не надо – сейчас не лето и не жара, памперсы не страшны, если вовремя их менять и давать ребенку проветриваться в промежутках между ними, а лекарство от колик существует на удивление простое: нужно лечь на спину и положить ребенка животом к себе на живот – это подействует как естественная грелка. Как все спокойно и не страшно! Я настолько ободрилась, что даже рискнула спросить, почему первые недели во время кормления у ребенка дрожал подбородок. Медсестра ответить не успела…

– Перинатальная энцефалопатия! – с воодушевлением объявила врач и снова набросилась на карту с шариковой ручкой. – Нет сейчас здоровых детей, ни одного! Перинатальная энцефалопатия и повышенное внутричерепное давление – раз он голову не держит.

Заметив, что я наконец-то изменилась в лице, врач расправила крылья и грозно спросила:

– Он у вас вот так делает? – Она запрокинула голову назад и свела лопатки.

Я вспомнила, что в последние несколько дней Илья действительно начал отводить один локоть (а вместе с ним и лопатку) назад, пытаясь перевернуться. Голова у него при этом тоже немного запрокидывалась…

– Делает…

Врач торжествующе выдернула из какой-то стопки казенный бланк.

– Повышенное внутричерепное давление! Я пишу направление в детскую неврологическую больницу.

Выбегая из кабинета с Ильей на руках, я чувствовала себя как волк, сумевший вырваться за красные флажки охотников. Направление в больницу я скомкала и швырнула в урну. Эта бумажка буквально жгла мне руки: я отказывалась признавать своего ребенка больным.

Следующий врач, которого мне предстояло посетить, был невропатологом. Спящего Илью пришлось раздевать догола, и, просыпаясь, он заплакал. В этом плаче была настоящая обида: представьте себе, что вас против воли вытаскивают зимой из теплой кровати! Врач взяла его под мышки и поставила в вертикальном положении. К моему удивлению, он попытался шагнуть.

– Шаговый рефлекс плохо развит, – равнодушно констатировала невропатолог.

– Может быть, памперс мешает? – предположила я. Памперс к тому времени уже довольно ощутимо наполнился.

– Может быть. – Врач пожала плечами.

– Так снять его?

– Ну снимите.

Я проворно сняла памперс. Новая попытка – и теперь Илья сделал по-настоящему широкий шаг.

– Шаговый рефлекс развит хорошо, – констатировала невропатолог все с тем же равнодушием.

Новым этапом нашего большого пути стал окулист, о котором у меня не осталось никаких воспоминаний, а затем – ортопед. В кабинете у ортопеда мне показалось, что на нас с ребенком снизошла благодать: врач была такой любезной женщиной, так ласково и прямо-таки нежно обращалась с Ильей, который совершенно извелся от отсутствия сна, что ничего лучшего и желать было нельзя. Она уверила меня, что мой ребенок находится в самом добром здравии, но, вот беда, современные мамочки так загружены работой и хозяйством, что им не всегда удается это доброе здравие сохранить. А казалось бы, чего проще? Нужно только ежедневно делать ребенку массаж! Как это делается? Да вот так! И в течение получаса Илью поглаживали, разминали, по очереди поднимали ему ручки, словно делая зарядку, ногами изображали велосипед. Ребенок, казавшийся совершенно измученным, развеселился и улыбался вовсю, еще чуть-чуть – и он расхохотался бы в лицо доброй тете-доктору. Я же не знала, как ее благодарить.

– Запоздали вы с массажем, – мягко пожурила она меня, – начинать можно было с месячного возраста. Ну да ничего, наверстаем. Приходите ко мне ежедневно… ну, хотя бы три раза в неделю, и я буду с вашим ребеночком работать.

Неужели такое бывает? Я собрала все душевные силы, какие только могла, чтобы произнести одно из самых горячих спасибо в своей жизни.

– Двадцать рублей сеанс, – с милой улыбкой добавила врач.

Я буквально почувствовала, что мое уже расплывшееся для вдохновенной благодарности лицо вытягивается и каменеет. В ответ мне удалось вымучить что-то вроде: «Спасибо, я подумаю».

– Думайте, – холодно и чуть насмешливо попрощалась со мной ортопед.

Отоларинголог был на больничном, и я с облегчением направилась к выходу, но вспомнила, что мы не сдали на анализ кровь. Я знала, что эта процедура необходима для прививок, и она не вызывала у меня внутреннего протеста, но когда спящего Илью кольнули острым металлическим «перышком» и он в ужасе закричал, я зарыдала в кабинете вместе с ним. Едва лаборантка собрала достаточно крови, я выскочила в коридор, прижала покрасневшего от плача ребенка к себе и стала суматошно целовать его в остром приступе жалости. Себя я в этот момент ненавидела – мне казалось, что я позволила злым людям надругаться над беззащитным существом.

Я долго сидела в пустом коридоре, покачиваясь взад и вперед, шепча ребенку все слова оправдания, которые только знала, и чувствуя себя последней из предательниц. Я впервые по-настоящему осознала, что, появившись на свет, ребенок доверился мне душой и телом. Грош мне цена, если я не сумею его защитить! Пока он здоров, я не отдам его невежеству участковых врачей и бездушным больницам, а если он заболеет, я не отдам его болезни. Как? Я придумаю как!

В таком неустойчивом – наполовину плачевном, наполовину боевом – состоянии духа я подкатывала коляску к своему подъезду. По улице летела легкая метель, и ветер дул так неудачно, что хлопья снега заносило прямиком под капюшон коляски. Видя, что Илья, и без того измученный, начинает беспокоиться во сне, последние метров сто я бежала бегом и вздергивала коляску на ступеньки, задыхаясь от усилий, – поскорей бы доставить ребенка в покой и тепло!

Четыре ступени до входной двери, и те, что вели на первый этаж, мы преодолели одним рывком, после которого кончились мои силы. Первый пролет лестницы дался мне уже с огромным трудом, а на первых ступенях второго пролета я почувствовала, что дальнейший путь наверх будет равносилен восхождению на Эверест. Я села на ступени, подперев коляску спиной, и велела себе прийти в рабочее состояние как можно скорее. Но сонная темнота окутала меня мгновенно, как наброшенное на голову одеяло. В какой-то момент (время перестало существовать) из темноты ко мне долетел голос:

– Давай помогу!

Мне пришлось разлеплять глаза, но веки упорно не хотели подниматься – сон тянул меня к себе, на мягкое темное дно. Я смогла лишь выговорить спасибо предложившему помощь мужчине и, не просыпаясь, побрела вслед за ним. Я смутно думала о том, как хорошо быть большим и сильным и легко заносить коляску на второй этаж.

– Еще раз огромное спасибо! – пробормотала я со всей вежливостью, на которую была способна, и полезла в карман за ключами. Мужчина не уходил. Чего он ждет? Не заплатить же я ему должна за такую джентльменскую услугу!

Я вопросительно оглянулась на него, вставляя ключ в скважину, и сон разом отлетел – мне стало холодно.

– Привет! – пытаясь улыбнуться, выговорил Антон.

На секунду у меня возникло такое ощущение, будто рядом со мной на лестничной площадке оказался актер из любимого фильма, скажем, Ричард Гир или Майкл Дуглас, – шок и чувство полной нереальности происходящего. Словно красивая сказка вопреки всем правилам смешалась с уродливой реальностью. Антон – это то, чего уже нет и никогда не будет в моей жизни, но вот я вижу его воочию. Впору тихо оседать в обморок с тем, чтобы вернувшийся из небытия герой подхватил тебя на руки и со словами любви внес в опочивальню. Вот прикол! По губам у меня поползла кривая усмешка.

Для того чтобы открыть дверь, я отодвинула коляску в сторону, и сейчас она стояла между мной и Антоном. Он сделал шаг вперед. Я нервно вцепилась в край коляски, преодолевая разом накатившую на меня слабость. Я должна устоять! Я не поддамся мгновенному желанию выскочить из-за разделяющей нас преграды и рвануться к нему, в свое светлое прошлое, назад – к вершинам, упасть головой к нему на грудь, вновь обрести тепло среди зимы, задышать его запахом, прижавшись лицом к колючему свитеру, и счастливо заплакать оттого, что страшный сон кончился и мы опять стоим вместе посреди нетронутой снежной чистоты под заливающим весь мир горным солнцем.

Я дрожала. Когда-то я считала этого человека частью себя самой, но оказалось, что моя вторая половинка способна на вполне самостоятельное существование. И видимо, весьма неплохое! После нашего разрыва подранком оказалась я, а Антон напоминал человека, пересидевшего Вторую мировую войну на швейцарском горнолыжном курорте. Его вполне можно было назначать международным эталоном здоровья: плечи широко развернуты, глаза блестят, а румянец – так просто рябина на снегу! Что общего у этого кинематографического красавца со мной, разорванной ребенком и грубо заштопанной врачами? Нет, ребята, кина не будет!

Я молча распахнула дверь и протолкала коляску на кухню. Через пару минут в прихожей раздались нерешительные шаги. Никак на них не реагируя, я разворачивала ватное одеяло, в которое был завернут ребенок.

Я надеялась, что обстоятельства не позволят мне поговорить с Антоном, по крайней мере заставят отложить разговор. Сейчас начнется кормление, потом – все остальные процедуры… Но намаявшийся в поликлинике Илья беспробудно спал. Я растерянно стискивала край его одеяла, а шаги между тем замерли прямо за моей спиной. Я напряглась: вновь это дикое неподконтрольное желание наконец-то расслабиться, откинуться назад, упасть в его руки, доверить свою жизнь его рукам. Что он сделает, если я позволю себе стать слабой? Молча прижмет меня к себе так, что хрустнут кости, отнесет на кровать, запрет дверь, задернет шторы… Все будет так, как первый раз в горах, потом я благодарно обниму его и вновь почувствую, что жива. Ведь жизнь начинается тогда, когда в нее приходит любовь, все остальное – существование. Как же я хочу жить и как устала существовать!

Антон ничего не предпринимал, и мне удалось совладать со своим порывом. Сделай он в этот момент первый шаг – и я бы сдалась, но он стоял не шевелясь, скованный… чем? Робостью, виной? Или же (я и сама оцепенела от этой догадки) у него и в мыслях не было меня обнимать? Почему бы и нет – я вспомнила, как он приходил ко мне в общагу в последний раз, когда предлагал зарегистрироваться. Люди не ходят в загс с беременными девушками по зову сердца, их ведут туда под конвоем долг и порядочность. Вот и сейчас: он случайно узнал о том, что я осталась в Москве, и не может не проявить участия. Вежливого участия в делах своей давней знакомой.

Я оторвалась от коляски и опустилась за кухонный стол. Антон присел напротив, в позе его чувствовалось напряжение. Мы были точь-в-точь как два представителя враждующих государств за столом переговоров, не хватало только переводчиков за спиной. Обстановку мог бы смягчить горячий чай с печеньем, но у меня не возникало желания вносить в наш разговор какую-то теплую струю.

– Это мальчик? – спросил Антон.

Я усмехнулась. Мне показалось, что он задает совершенно идиотский вопрос. Какая разница, мальчик это, девочка или кто-нибудь еще? Важно то, что ребенок здоров и что у меня есть молоко, все остальное яйца выеденного не стоит! Но сейчас мне догадаются задать еще более идиотский вопрос об имени…

Я полезла за пазуху и достала свидетельство о рождении, с которым ходила в поликлинику.

– Вот, ознакомься.

Антон пробежал по листку глазами и озадаченно нахмурился.

– «Озерников Илья Антонович», – прочел он чуть ли не по складам и удивленно поднял на меня глаза.

– А что ты ожидал там увидеть? – злобно осведомилась я. – «Шариков Полиграф Полиграфович»?

– Я ничего не ожидал… непривычно просто – «Антонович»…

– Это тебя ни к чему не обязывает, тем более что в графе «Отец» – не совсем ты.

– Ты не думай, я не против! Я наоборот… рад.

Теперь уже я взглянула на него с удивлением. Он тоже поднял на меня глаза. Я честно поискала в его лице признаки радости, но увидела лишь прежнее тревожное напряжение и, не зная, что сказать, пожала плечами.

– Я зашел в твою прежнюю комнату, – сказал Антон, чуть помолчав, – просто так зашел, зачем, не знаю – я ведь думал, что ты уехала… В коридоре случайно встретил Серафиму – она дала мне этот адрес.

– Я не знала, что ты ее снимал.

– Даже не догадывалась?

Он спросил это с искренним удивлением. Я ощетинилась.

– Если бы я знала, я бы никогда…

– Да ладно тебе! – посоветовал Антон так беззлобно, что мои колючки опали сами собой. – Что в этом было плохого? Ты же хотела остаться в Москве?

– Да.

– Вот и осталась.

«Осталась»… Как и много месяцев назад, я ощутила горестную безнадежность, которая почти что сразу сменилась тихой яростью. Хоть он и пришел сейчас ко мне, он по-прежнему стоит на другом склоне горы. Я совершила авантюру и осталась в Москве, я проявила неосмотрительность и родила ребенка, а он так и наблюдает за мной, находясь на отдалении и не считая нас единым целым. Приступам слабости и позывам к любви больше не было места на наших переговорах!

Тут слово взял Илья. Он наконец-то вышел из спячки, закряхтел, и я с облегчением вскочила на ноги – задержка с кормлением вызвала в груди мучительный прилив молока.

Антон проводил нас взглядом в соседнюю комнату. Когда через полчаса мы вернулись, он не изменил позы, лишь пальцы его с силой барабанили по столу.

– Может быть, сходим погулять?

Я не стала возражать: разговаривать во время прогулки, уверенно держась за ручку детской коляски, будет гораздо легче. Ветер улегся, погода была нам на руку. Контролируя свой голос так, что тон все время оставался непринужденным, я излагала, что со мной произошло за последние полгода, и радовалась тому, что с самого начала взяла в разговоре верную ноту. Никаких жалоб, сетований, вздохов! Менее всего я должна была походить на терпящий бедствие корабль, которому Антон приходит на помощь (даже если в действительности так оно и есть). Будучи маркетологом, я прекрасно понимала, что любой факт, даже самый черный, можно представить в каком угодно цвете, и мысленно выбрала зеленый – хороший цвет, ни теплый, ни холодный, прямо посредине радуги, с какой стороны ни смотри. Свой трагический провал с декретными деньгами я обрисовала так: «На работе мне заплатили пособие, правда меньше, чем я думала, но все равно на жизнь хватает». Роддомовский кошмар стал следующей фразой: «Ну, потом меня отвезли в роддом, роды прошли нормально, правда, поначалу было маловато молока». Последующие месяцы страхов, мучительной неуверенности в себе и завалившего меня быта уложились в хорошую, гладкую формулировку: «С утра мы как раз были у врача – Илья в полном порядке и отлично прибавляет в весе».

Я чувствовала, что Антон ждет от меня причины, по которой я осталась в Москве, но внятно объяснить свой поступок даже самой себе не могла. Предупреждая его вопрос, я заявила, что не могу оставить такую прекрасную работу и рассчитываю вернуться на нее через несколько месяцев, а ребенка отдать в ясли или даже взять няню, если зарплата будет это позволять. Говорила я, безжалостно давя внутреннюю дрожь и решая не выходить из роли, пока меня не выведут оттуда насильно.

– А ты изменилась, – осторожно произнес Антон, помогая мне по возвращении снимать пальто.

Я помрачнела. Конечно, я изменилась! Я наивно полагала, что по выходе из роддома спокойно влезу в джинсы и затяну ремень на последнюю дырочку, но мой живот не лез ни в какие рамки. Конечно, он был уже не столь велик, но после родов я как будто вернулась не к исходной точке беременности, а в пятый ее месяц! За прошедшее время живот, правда, уменьшился, но всего лишь до размеров третьего месяца. Талия была условной. Мышцы казались мне отвратительно дряблыми, над пупком нависли складочки кожи, на бедрах были видны растяжки. У меня сильно поредели волосы, причесываясь, я с отчаянием обнаруживала в расческе целый ком. Да и трудно не измениться, если ты попал в самый настоящий эпицентр взрыва, на клочки разметавшего твою прежнюю жизнь. Только бы выжить после катастрофы! Я почти не следила за собой, редко мылась, ногти отрастали и ломались. Антон наверняка заметил у меня на волосах сальный блеск. Если раньше я считала, что не менее красива по-женски, чем Антон – по-мужски, то теперь он явно вырвался вперед.

Пока я раскупоривала кокон одеял и выкладывала из коляски Илью, Антон прошелся по квартире, на глазах мрачнея от ее убранства. Он попытался вымыть руки в треснувшей раковине и воспользоваться недавно засорившимся унитазом, до которого еще не добрался сантехник. На кухне он раздраженно раздавил пару-тройку тараканов и, разглядывая желтые потеки на потолке – следы жизнедеятельности соседей, – констатировал следующее:

– Да, квартирка – не фонтан! Почему бы вам не перебраться ко мне?

Да, действительно, почему бы не переехать из плохой квартиры в хорошую? Если бы нас с Антоном не связывало ничего, кроме моего квартирного вопроса, это выглядело бы вполне уместным предложением. Но вся беда в том, что между нами было нечто большее, чем снятая за деньги Антона комнатка в общаге.

– Все зависит от того, сколько ты берешь за квартиру.

Нет, я не хотела обидеть его сознательно, вместо меня говорила старая боль. Антон улыбнулся окаменевшим лицом.

– Для старых знакомых – бесплатно.

Колебалась я секунд примерно десять. Скорее даже не колебалась, а пыталась усмирить свою вновь взыгравшую гордость. Аргументы для смирения были вескими: денег у меня оставалось в обрез, нового источника доходов не предвиделось, а расстаться со всеми надеждами, вложенными в Москву, я не могла. Значит, «да»?

Нет!!! И без того истерзанное самолюбие взвыло от этого нового удара с той же силой, с которой так недавно рыдал Илья, уколотый в поликлинике для анализа крови. Умом я принимала необходимость новой боли, но душа мучительно билась в тисках разума и отказывалась идти на компромисс. Антон не отрываясь смотрел на меня в ожидании ответа, и я вынуждена была поднять глаза. С нарастающей как шквал ненавистью в сердце я вцепилась взглядом в этого здорового, красивого, обеспеченного и внутренне уравновешенного человека, который так вовремя появился рядом с полумертвым, страшным, как черт, нищим и издерганным существом, что может сломить его раз и навсегда небрежным предложением денег и крыши над головой. Я глубоко вдохнула воздух.

– Меня в детстве учили не принимать от мужчин дорогих подарков – это обязывает.

Антон усмехнулся. Возможно, он произвел мгновенную мысленную калькуляцию того количества подарков, что я приняла от него раньше, и позабавился колебаниям в моих нравственных устоях.

Заметив его усмешку, я обозлилась. Похоже, меня не принимают всерьез? Так я докажу тебе, что ты имеешь дело не с шавкой, которая впустую разоряется, сидя на цепи! Внутри меня скалит зубы волк-одиночка; пусть лапа у него и попала в капкан, но хребет не сломан.

– Так что спасибо за предложение.

Антон опустил глаза и некоторое время молча выдергивал нитки из продранной обивки кресла.

– Я, наверное, немного не так выразился, – произнес он наконец, – я хочу, чтобы вы переехали ко мне.

Голос у него изменился в неожиданную сторону. Обычно именно таким голосом двоечник просит учительницу не ставить ему заслуженную пару.

– Не вижу для этого никаких причин, – заявила я настолько холодно и уверенно, словно таких причин действительно не имелось.

– Не видишь? (Мне показалось, что Антон произнес это с явной горечью в голосе.)

– Нет.

Я отчеканила последнее слово довольно бодро, но едва оно вылетело из губ, как сердце рухнуло в пятки. Я как будто сделала шаг вниз с убийственной высоты. Что же теперь будет?! Денег ни копейки… Неужели обратно – в Пятигорск?.. Упрашивать Антон не станет, это точно… Сколько у меня осталось в заначке? Баксов сто? Сейчас он поднимется и уйдет… А что дальше? Восемьдесят – за квартиру, двадцать – на жизнь… Короткая получается жизнь…

Антон смотрел мимо меня – в окно; там валом валил снег. Что за день сегодня такой? С утра – метель, потом – затишье, а сейчас – сплошная беспросветность: ни земли, ни неба не разобрать из-за белых хлопьев.

«Он никогда не скажет: "Инка, я хочу, чтобы мы с тобой были вместе и чтобы у нас был ребенок", – вдруг с тоской осознала я. – Он не произнес эту фразу полгода назад, не произнесет и теперь». Стало быть, надо мне успокоиться и не ждать так отчаянно развития событий. Какая разница, чем закончится наш сегодняшний разговор, если единственно желанные для меня слова так и не прозвучат.

Антон оторвал взгляд от снега и перевел на меня. Мне показалось, что метель влетела в комнату.

– Я тебя понял, – произнес он очищенным от эмоций голосом. – Ты не хочешь одолжений? Так давай по-деловому! Давай заключим с тобой… э… ну… что-то типа договора о взаимовыгодном сожительстве.

О Господи! Даже моя больная душа притихла, пока мозг пытался осмыслить эту формулировку.

– Считай, что мне нужен человек, который занимался бы моим хозяйством: готовил, убирался, ну и всякое такое. Будет весьма удобно, если этот человек поселится у меня дома. На таких условиях ты согласна?

Если в голосе Антона и был намек на шутку, то я его не уловила. На лице у него вырисовывалась не очень-то приятная усмешка.

– Ты это серьезно?

– Более чем.

Нет, он не мог предлагать мне такую бредовую сделку всерьез! С другой стороны, почему бы и нет? Наша любовь в далеком прошлом, зато в настоящем имеется тот неприятный факт, что девушка, у которой от тебя ребенок, переживает не лучшие времена. Взяв меня к себе в качестве домработницы, Антон получает весьма экономичный способ успокоить свою забарахлившую совесть. А я получаю возможность остаться в Москве, более того, остаться на плаву, не нанося при этом своей гордости смертельного удара. Хотя в глубине души я и чувствовала, что стоимость ведения хозяйства слабо соотносится с ценой проживания в столице, формально у меня появилось основание согласиться. На секунду меня даже ослепил неожиданный свет в конце туннеля. Нет, все-таки…

Антон молчал, дожидаясь от меня ответа, а я молчала, не зная, существует ли таковой вообще. Казалось бы, я уже привыкла к тому, что с появлением ребенка жизнь перевернулась с ног на голову, но к такому выпаду судьбы готова не была. Вместо радости совместной жизни и взаимовыручки, которые сопутствуют любви, – служба в обмен на кров и пищу, вместо любимого человека – хозяин, вместо семьи… Нет, слов у меня не находилось!

– Хорошо, – ответила я.

Антон холодно улыбнулся:

– Вот и отлично! Давай собираться.

Едва договорив эти слова, он повернулся ко мне спиной и резко выдернул ящик комода, где хранились мои книги. С удивляющей быстротой (куда нам было спешить?) он выкладывал книги на пол, сортировал по размеру, перевязывал веревками… Я наблюдала за сборами как-то тупо, не шевелясь, словно они ко мне не относились. Перед глазами почему-то стоял кадр из когда-то виденного мной приключенческого фильма: некто пытается перейти пропасть по шаткому веревочному мостику, но едва он делает несколько шагов, как мостик обрывается, подожженный неприятелем. Человек повисает, цепляясь за веревки, и раскачивается над бездной, лицом к скале, подставляя спину врагу…

Я смотрела в спину Антона, надеясь, что рано или поздно он ко мне обернется, но для того, казалось, сейчас не существовало ничего, кроме книг. А покончив с книгами, он переключился на кухонную утварь, время от времени бросая мне через плечо вопросы, и волей-неволей я вынуждена была втянуться в сборы. Так весь вечер мы и проработали бок о бок, находясь на таком же недосягаемом расстоянии друг от друга, как житель Западного и житель Восточного Берлина, что трудились на одной и той же улице с разных сторон своей великой стены.

Самое активное участие принимал в сборах и Илья. Грудные дети обладают свойством одним своим присутствием в доме неимоверно растягивать любые процессы. После того как в десять вечера ребенок был уложен спать, мы проделали оставшиеся восемьдесят процентов работы за два с половиной часа вместо предшествующей половины дня. У меня осталось ощущение того, что мы провели все это время молча, несмотря на постоянные переговоры о том, что куда положить, что взять, а что оставить. В половине первого я краем глаза поймала часы и спохватилась:

– Ох, как поздно! Поезжай скорее, а то не успеешь на метро.

Антон, стоя на коленях упаковывавший какую-то коробку, замер в той позе, в которой его застала моя фраза. Он не произнес ничего в ответ и мгновение спустя поднялся на ноги, но мне показалось, что впервые за вечер прозвучали какие-то слова.

– Жди меня завтра к десяти, – сказал он чуть позже бесстрастным голосом, стоя в дверях и накидывая куртку, – я приеду на такси.

Я молча кивнула, не зная, какие слова прощания могут подойти для нашей противоестественной ситуации.

Антон чуть помедлил, пытаясь пробиться ко мне взглядом, потом отвернулся и шагнул в лестничную темноту.

Я старушечьим тяжелым шагом дотащилась до комнаты, где спал ребенок, и упала на кровать рядом с ним. Какое крошечное существо! Чуть больше полуметра в длину, неполных восемь килограммов веса… Однако оно обладает способностью воздвигать между людьми такие непреодолимые преграды, что вся тектоническая активность нашей планеты не в силах с ним соперничать! Нет, не преграды… Оно перебрасывает людей в разные миры. В разные солнечные системы… В разные галактики… Я, прочитавшая за свою жизнь столько фантастических книг, знала, что расстояние от одной звезды до другой исчисляется многими световыми годами, по сравнению с которыми человеческая жизнь – это жалкий миг. Стоит ли надеяться на то, что за один миг двум людям удастся преодолеть вселенские расстояния друг до друга?

Я даже не плакала – боль давила меня, как положенная на грудь чугунная плита. Я не пыталась вспоминать какие-то счастливые моменты прежней жизни, когда мы с Антоном еще были единым целым, словно произошедшая катастрофа уничтожила все, что было между нами, даже прошлое. Все, что я видела сейчас, было его каменно-холодное лицо в тот момент, когда он предлагал мне сделку: остаться в Москве, в его доме, в обмен на услуги по хозяйству. На какую же безумную орбиту способны вырулить человеческие взаимоотношения, когда во Вселенной происходит взрыв сверхновой – рождается ребенок!

Головка ребенка, пребывавшего в глубоком сне, прижималась к моему плечу. Легкие, размеренные, как ход часов, вдохи и выдохи отмеряли секунды моей жизни.