В качестве подарка на Восьмое марта на меня обрушился грипп. На следующий день к моменту возвращения Антона с занятий я меняла Илье памперс, не нагнувшись, как обычно, над ребенком, а обессиленно лежа рядом с ним. Весь пол был завален снятой после прогулки одеждой, которую я была не в состоянии уложить в шкаф. Грязные тряпочки, на которые Илья срыгнул, тоже валялись рядом. Дойти до ванной, чтобы подмыть ребенка, я уже не могла, и одна из тряпок благоухала еще и оттого, что ей подтерли детскую попу. Надо всем этим великолепием возвышался полученный мной вчера букет бордовых роз.

Антон увидел происходящее еще из коридора и быстрым шагом пошел в нашу комнату. Однако он замер, не входя, на уровне дверного проема, словно здесь пролегала незримая граница наших параллельных миров. Мы обменялись приветствиями: он – мрачноватым, я – полумертвым. После чего, даже не спросив, чем он может мне помочь, Антон отправился на кухню, прикрыл за собой дверь, и вскоре я услышала приглушенный разговор по телефону. Это продолжалось долго. Все то время, что длилась беседа, я надеялась на то, что она вот-вот закончится и я попрошу Антона сходить в аптеку. Но конца трепотне не предвиделось, и в какой-то момент моя расплющенная болезненной тяжестью голова всерьез выдавила мысль о том, что с Москвой пора прощаться. Я стала чужой для этого города в тот момент, когда стала чужой для Антона. И к чему было столько месяцев хранить иллюзии?

– Я звонил бабушке, – сообщил Антон, выходя из кухни, – она сейчас приедет и поможет.

После поданной Антоном таблетки, когда отступил мутящий сознание жар, я получила возможность немного поразмышлять.

У меня никогда не было бабушки, и ее роль в воспитании ребенка я представляла себе еще более смутно, чем роль отца. От одноклассников я знала, что бабушки кормят их обедом после школы, водят в секции и кружки, вместе делают уроки, вывозят летом на дачу – короче, занимаются тем же, чем занимались бы матери, не проводи они весь день на работе. Но если при слове «отец» меня всегда пронизывала неприязнь (человек, едва не испортивший маме жизнь!), то со словом «бабушка» у меня не было ровным счетом никаких ассоциаций – ни плохих, ни хороших. Нет, вру, ассоциация нашлась! Не кто иной, как бабушка, воспитывала Лермонтова, моего любимого поэта. А Пушкина воспитывала старенькая няня… Видимо, в преклонном возрасте заложен большой потенциал!

Лежа в ожидании, я попыталась себе представить, что за человек едущая ко мне на помощь Мария Георгиевна. У меня были все причины заочно уважать ее – судя по рассказам Антона, его бабушка принадлежала как раз к тому типу людей, про которых сказано: «Богатыри, не мы!» И доля ей досталась, как и положено, хуже некуда: молодость пришлась на жесточайшую в мире войну. К сорок первому году Мария Георгиевна как раз успела выучиться на медсестру и тут же попала на фронт. Для нее в отличие от многих все четыре военных года были непрекращающимся апокалипсисом в полевом лазарете. Она успела родить и потерять двоих детей (отец и дядя Антона появились на свет уже после войны), а ее муж, главный врач того же лазарета, счастливо переживший войну вместе с ней, нелепо погиб в пятидесятом году, купаясь летом в речке. Мария Георгиевна не только в одиночку вырастила сыновей (теперь-то я понимала, что это значит!), но и дала им высшее образование. На своей же личной жизни она при этом поставила крест – так и осталась незамужней, так и проработала всю жизнь медсестрой, хотя мечтала после войны выучиться на врача. Правда, к пенсии она дослужилась до звания старшей сестры в своей больнице.

Словом, «гвозди бы делать из этих людей…». Но все же: что она за человек? Я решила прислушаться к тому, что говорит мне ее имя. Я всегда считала, что имена могут многое сказать о человеке. Например, Антон не мог бы носить никакое другое имя, кроме своего собственного: ни одного резкого звука, спокойно уравновешено двумя «н» и весомо со своим ударением на последнем слоге. Точка опоры – «т» вносит приятную простоту. Звук «а» так и навевает ассоциацию с красным цветом (вспомнить только Антонов румянец!). И конечно, оно радостно: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку!» Словом, все Антоновы качества в нем – налицо.

Или взять мою маму – Виктория. Редкое и благородное имя. Довольно твердое, но твердость и приводит к победе, а разве мама не победила свои жизненные обстоятельства? К тому же твердость этого имени не пугающая: начальное «ви» звучит свежо и молодо.

А скажем, имя булгаковской Маргариты с первого появления этой героини в романе показалось мне идеально подходящим для ведьмы. Роскошное, словно длинное ожерелье, на которое нанизаны крупные самоцветы, но, Боже мой, как пугающ их блеск! «М», «г», двойное «р» – здесь есть от чего оробеть, но зато как сияет тройное «а»! Да, с таким именем легко пуститься в ночной полет на шабаш.

Мария… Тут было над чем подумать. Хоть Пушкин в «Полтаве» и говорил про «имя нежное Марии», но, по мне, уж чем от него не веяло, так это нежностью. Мне чудилась в этом имени необузданность, дикая воля, стихийный порыв. Степь, по которой носится ветер, пригибая траву к земле… Голова опять начала наполняться болезненным жаром, но напоследок я подумала, что если бы бабушку Антона звали, скажем, Валентиной, я бы ничуть не волновалась ее приезду. А сейчас болезнь усугублялась неосознанной тревогой.

Я заснула, но сон не принес облегчения: очень скоро меня разбудил Антон, принесший Илью для кормления. Едва соображая, что происходит, я приложила его к груди и вновь закрыла глаза. Как тяжело! Господи, как тяжело!

– Почему она кормит без марлевой повязки? – услышала я незнакомый строгий голос в коридоре.

– А зачем? – Это спрашивал уже Антон.

– Она же заразит ребенка! Если уже не заразила… Надо держать их в разных комнатах, а ребенка перевести на искусственное питание.

Мое полубессознательное состояние мигом прошло, как если бы мне дали нюхнуть нашатырного спирта. Забрать от меня Илью? Кормить его искусственно? И это при том, что все книги и журналы в один голос твердят о колоссальных преимуществах грудного молока! При том, что кормление грудью – самая большая, если не единственная моя радость при уходе за ребенком!

– Нет! – твердо сказала я неизвестному злоумышленнику.

Это были первые мои слова, обращенные к Марии Георгиевне.

Бабушка Антона решила промолчать, но увела внука на кухню и что-то долго ему внушала за закрытой дверью. Прислушиваться не имело смыла – стены в комнатах были толстыми. Когда они вернулись, Антон нерешительно подсел ко мне на кровать и сказал:

– Инка, послушай, бабушка – медик, она знает, что говорит. Искусственное питание ничем не хуже – сейчас такие технологии! Вы просто побудете в разных комнатах, пока ты не поправишься, и бабушка будет ухаживать за ним сама. Ты не бойся: она же двоих детей вырастила, да еще меня. – Антон смущенно улыбнулся. – А через недельку…

– Через недельку у меня пропадет молоко.

– Это не страшно! – Тут в комнату вошла уже сама Мария Георгиевна. – Сейчас такая плохая экология, а вы, современные, едите одни чипсы со сникерсами, так что в молоке у вас ничего полезного нет. Уж лучше кормить ребенка смесями – туда-то кладут все нужные витамины.

Думаю, что если бы Мария Георгиевна нарочно захотела восстановить меня против себя, она не нашла бы для этого лучших слов. Но я промолчала в ответ, собирая силы для решающей акции протеста. Бабушка Антона восприняла мое молчание как нерешительное согласие.

– Давай-ка я его возьму, а ты лежи, поправляйся. И не волнуйся: я его обихожу лучшим образом – по всей науке.

Она протянула руки к ребенку.

Я тут же накрыла Илью краем своего одеяла, обняла поверх рукой и прижала к себе. Пусть попробуют отобрать! Родившаяся в роддоме ненависть к нашей медицине (ведь за Ильей собирались ухаживать по всей науке!) взмыла в душе и помогла мне обрести злые черные крылья. Болезнь оказалась отброшена – я была готова к борьбе. К вечной материнской борьбе за благополучие своего ребенка. Если бы потребовалось, я бы зубами вцепилась в сухую морщинистую руку, тянувшуюся отнять у меня Илью.

Глаза я закрыла – мне не хотелось смотреть на своих врагов, а каждый их маневр я и так ощутила бы внутренним чутьем. Не знаю, какими взглядами обменивались надо мной Антон и Мария Георгиевна, но немного погодя они ушли. Я с облегчением провалилась в свою болезнь.

Остаток этого дня так и прошел – в провалах и мучительных выползаниях из провалов. Выбираться в жизнь приходилось тогда, когда Илья беспокоился от голода. Все время, пока он бодрствовал, я проводила в почти бессознательном состоянии, следя лишь за тем, чтобы ребенок не свалился с кровати. В какой-то момент я нашла в себе силы, добралась до упаковки с памперсами, вытряхнула их и отдала Илье плотный, весело шуршащий пакет. Он стал играть им, как котенок, лежа на спине, крепко стиснув полиэтилен ручками и шумно колотя по нему ногами. Когда ему надоедало шуметь пакетом, он барахтался вокруг меня, теребил мои руки, одежду, лицо, дергал за волосы. Примерно через час такой возни Илью одолевал сон. Тогда позволяла себе отключиться и я. Бороться с болезнью приходилось в одиночку: Мария Георгиевна проводила время на кухне в разговорах с Антоном. Видимо, бабушка в красках расписывала, каким идиотизмом с его стороны было связаться с провинциалкой. Один раз она зашла и предложила погулять с Ильей. Я была уверена, что под предлогом прогулки она увезет его от меня, и со всей возможной твердостью пробормотала, что никому не отдам ребенка. После зашел Антон и сказал, что я веду себя неразумно. Я швырнула в него подушкой, которая, не долетев, упала на полдороге. Тогда меня оставили в покое до утра.

Утром я почувствовала себя немного лучше. Отчасти потому, что в момент моего пробуждения квартира была безмолвна. Значит, страшная бабушка уехала и очередная опасность миновала, словно закончился ночной кошмар…

Выпив аспирин и окончательно окрепнув духом, я пошла на кухню и поняла, что страшный сон смешался с действительностью, совсем как в фильме «Кошмар на улице Вязов». Мария Георгиевна сидела на стуле и покачивала Илью на руках.

– Отдайте! – сказала я с ненавистью к захватчикам.

Она испуганно обернулась, и мне стало если не стыдно, то неловко. Нет, эта старая женщина не могла быть врагом, должно быть, я обозналась. Она смотрела так растерянно и жалко, словно это я хотела отнять ее ребенка, а не она – моего. Меня поразили очень правильные черты ее лица, более тонкие, чем у Антона, в чем-то даже аристократические; обезобразить их не смогла и старость. Вчера я не успела ее рассмотреть, и сейчас неожиданно благородный облик противника привел меня в замешательство. Вдобавок она носила очки. И эти очки были точно такой же формы, что и у моей мамы. Я почувствовала, что растеряла всю свою ненависть – главное, если не единственное мое оружие.

…Мама ходила в очках не всегда, она надевала их только во время чтения. И больше всего я любила смотреть на нее именно в эти минуты, когда мама, неизменно стойкая и жизнерадостная, начинала казаться такой трогательно слабой от своей дальнозоркости. И мама всегда так бережно прикасалась к книгам…

Мама в очках с книгой в руках, женщина в тех же самых очках с ребенком на руках… В сознании что-то столкнулось и наложилось друг на друга. Теперь Мария Георгиевна не могла быть моим врагом.

Она безропотно протянула мне ребенка и одновременно с ним – марлевую повязку, которой врачи закрывают нос и рот. Говорила она вежливо, с оттенком извинения в голосе.

– Вот, надень, пожалуйста, – грипп передается воздушно-капельным путем…

Я не стала возражать. Но меня очень удивил этот резкий переход от командирского тона к полному смирению.

Последующую неделю, пока я окончательно не встала на ноги, Мария Георгиевна вела себя безупречно. Она проверяла мою температуру и давала таблетки. Она предупреждала о возможных осложнениях после гриппа и рассказывала, как их избежать. Она готовила еду и меняла Илье подгузники. Она без конца проветривала комнаты и вывозила Илью гулять. Она постоянно держала его на руках, принося мне только для кормления. Впервые за все время, прошедшее после родов, я получила отпуск – отпуск от ребенка.

Теперь, когда я занималась им не целый день без перерыва, а в общей сложности несколько часов, я впервые начала получать от общения с ребенком радость. Я даже успевала по нему соскучиться и, лежа в ожидании Ильи, вспоминала все милое и забавное, что происходило с ним в эти месяцы, но оставалось неоцененным из-за постоянной, тяжелой усталости.

…Когда ему было месяца два, он неотрывно смотрел на горящую лампу. Я даже переложила его в кроватке так, чтобы свет не испортил ребенку глаза, но Илья упорно таращился на любой осветительный прибор, что попадал в поле его зрения. Почему его так притягивал яркий свет? А почему взрослых людей так манят огни большого города?..

…В этом же возрасте он спал с поднятыми кверху руками – меня всегда смешила эта поза сдающегося солдата. А когда я клала его, распеленутого, на диван, ручки и ножки дергались так, словно их хозяин пытался сбежать с несуществующего поля боя на все четыре стороны сразу…

…Примерно к трем месяцам на темени у него протерлась лысинка. Прибавьте к этому страшную сосредоточенность во время сна – и получится маленький мудрец, решающий после обильного молочного обеда все мировые проблемы сразу…

…Тогда же он стал агукать. Раньше я думала, что этот звук, произносимый младенцами в книжках, настолько же условен, насколько условно «гав» из уст собаки. Но у Ильи выходило настоящее «агу», правда, с невнятным гортанным «г». Месяцем позже к этому добавились совершенно невообразимые звукосочетания типа «бгдых», «агхым», «абдых». Однажды в то время я увидела на полке магазина минеральную воду «Архыз» с изображением Кавказских гор на этикетке и задалась вопросом: а не повлияло ли место зачатия Ильи на его лингвистические способности? Что, если он пытается заговорить со мной на кабардинском или балкарском языках?..

…Сейчас, ближе к пяти месяцам, он научился по-настоящему – по-детски – заливисто смеяться. В ванне он устраивал сущее цунами, изо всех сил колотя по воде руками и ногами – теперь Илья уже умел ими управлять. А когда его клали рядом со мной перед кормлением, он точно так же изо всех сил улыбался мне, во всю ширь открывая рот. Я целовала его и с наслаждением принюхивалась к его волосам…

– А почему ты его не взвешиваешь до и после кормления? – спросила Мария Георгиевна. В ее тоне снова отчетливо проступила строгость.

Я не делала этого по двум причинам: во-первых, у меня не было весов, а во-вторых, я не видела в этом необходимости. Илья спокойно спал восемь ночных часов, а днем выдерживал четкие четырехчасовые промежутки между едой.

– Откуда ты знаешь, хватает ему молока или нет?

– Я же вижу.

– Интересно, что ты можешь видеть?!

Последняя фраза была произнесена с раздражением. Как только я выздоровела, Мария Георгиевна круто изменила свою линию поведения. Она стала такой же, как и при нашем первом знакомстве, – строгость, приказной тон. Более того, привыкнув за неделю распоряжаться домашними делами, бабушка Антона не желала вновь уступать мне эту привилегию. Правда, всю черную работу выполняла я, но только по ее указанию: «Тебе обед не пора готовить?», «Интересно, когда ты собираешься убираться?», «Сейчас придет Антон – давай накрывай на стол!»

Все чаще и чаще я скрипела зубами. Разумеется, я и раньше делала всю работу по хозяйству, но при этом грамотно распределяла свои силы: что-то нужно закончить прямо сейчас, а что-то можно отложить до завтра (или до послезавтра). Что-то я на последнем издыхании доделаю сегодня вечером, а за что-то без зазрения совести возьмусь через неделю. В общем, я действовала как опытная лошадь, везущая телегу по неровной дороге: перед подъемом надо приналечь, на спуске притормозить… Главное, чтобы возница не понукал и не мешал мне беречь силы в долгом пути! При этом условии я справлюсь с грузом и не издохну раньше времени. Но теперь я постоянно слышала над головой свист кнута…

«Что со стиркой? У ребенка нет уже ни одного чистого комбинезончика!»

А это было уже настоящим наказанием. Первое, что сделала Мария Георгиевна, став во главе нашего хозяйства, – это запретила мне включать стиральную машину. Сражая меня наповал своим медицинским авторитетом, она внушила, что в стиральной машине вещи недостаточно отстирываются и плохо прополаскиваются, а для детской кожи нет ничего губительнее, чем остатки порошка на белье. Она рассказала душераздирающие истории об аллергиях. Она безапелляционно заявила, что памперсы – это прямой путь к бесплодию (особенно вредно пользоваться памперсами ночью, когда ребенок проводит в них много часов подряд, надевать их допустимо лишь на время прогулок). В результате количество стирки увеличилось раз в пять, объем моего труда – раз в десять, а нервотрепка… Нет, я не хочу даже подсчитывать эти разы! Скажу одно: меня начинало трясти при виде собственного ребенка. Утром, вместо того чтобы с нежностью приложить его к груди и радоваться его широкой улыбке, я со стоном сдергивала с него насквозь мокрые тряпки, тащила в ванную обмывать, а потом тыкала ему в рот соском с одной-единственной мыслью: стирки прибавилось! Вновь, как и в самое тяжелое время – сразу после рождения Ильи, – я проводила по полдня, согнувшись над ванной – то самое время, что я могла бы провести с ребенком. Что при этом происходило с Ильей?

– Иди-иди, занимайся делами, я за ним погляжу.

И я уходила – стирать, гладить (за этим Мария Георгиевна следила очень строго!), готовить, мыть полы, вытирать пыль, перемывать посуду. При этом я каждый раз уходила от ребенка, уходила, сама того не желая, но боясь сказать хоть слово поперек. Ведь я была так обязана этой женщине!

– Иди скорее в магазин, а то на ужин ничего нет. А мы с Ильей погуляем пока, да, Илюша?

И Илья счастливо улыбался в ответ на воркование прабабушки. А я безмолвно, как автомат, брала сумку, опускала туда кошелек и поворачивалась к дверям.

«Может быть, завтра она уедет?»

Но каждое завтра заставало Марию Георгиевну в нашей квартире во все более бодром и боевом расположении духа. Несколько раз я намекала на то, что уже окончательно поправилась, но на бабушку это не производило ни малейшего впечатления. Антон, по-видимому, был только рад ее присутствию в доме, равно как и тому, что мы с Марией Георгиевной хозяйничаем и ухаживаем за ребенком в полном согласии друг с другом. Я же не делилась с ним своими бедами, как не делилась вообще никакими мыслями и переживаниями. Если я о чем-то и заговаривала, то это была проблема, связанная с хозяйством, или вопрос об университетской жизни. Зато Мария Георгиевна без конца болтала с внуком, особенно вечерами, когда я уходила спать. Меня она обычно провожала словами:

– Завтра утром перегладь-ка пораньше Илюшины вещички, а то мне надеть на него уже просто нечего…