– Инночка, а почему ты назвала его Ильей?

– Не знаю. Просто имя понравилось.

– Илья Антонович… По-моему, так звали какого-то художника. Ты не помнишь?

– Если вы про Репина, то он был Илья Ефимович.

– Ну, не важно.

Про себя я тихо рассмеялась: внук казался моей свекрови исключительным явлением природы, а отнюдь не элементарным следствием человеческого совокупления.

– Илья Муромец! – нараспев произнесла она с мечтательной поволокой в глазах.

Я не рвалась разделить ее восторг. Сейчас я отдыхала, впервые за последние два года по-настоящему отдыхала от ребенка.

– Илья-пророк…

Так, мы дошли уже до Библии. Скоро начнем вспоминать ранний эпос Гваделупы. Софья Львовна с окрыленным выражением на лице перебирала губами. Она полностью соответствовала той теории имен, которую я для себя выстроила. Мягкий звук зашуршавшей по песку и тихо ушедшей в него волны. Мы сидели на даче, принадлежавшей совместно отцу и дяде Антона. Это был деревенский дом с пристройками, неказистый, но теплый и просторный. По периметру он был опоясан огненным кольцом настурций, фантастически красиво выделявшихся на фоне серой некрашеной древесины. Перед фасадом была разбита роскошная клумба с георгинами, а территория для отдыха была отделена от хозяйственной заборчиком из петуний и душистого горошка. Аромат стоял такой, что трудно было поверить, что находишься на грешной земле. Если это и не рай, то его преддверие.

Я и не знала, что у Антона есть дача; этой поездкой меня как бы окончательно ввели в семейный круг. Дядя и тетя Антона оказались приятными и нелюбопытными людьми, для которых прополка и сбор урожая всецело затмевали мою скромную персону. Их дочь, некрасивая девушка, стойко ждущая своего женского счастья, не отходила от Ильи, купая его в миниатюрном пруду и занимая мячиком, а я впервые за долгое время получила возможность посидеть, подумать, поговорить…

– Инночка, а как называется твоя должность? – отвлекаясь от темы «Ребенок», задала вопрос свекровь. Я ответила. Та с восхищенным удивлением покачала головой:

– Да, в наше время о таком и не слышали. Рекламы ведь не было никакой, разве что: «Пейте морковный сок!» и «Отдыхайте в здравницах Крыма!»

Я от души рассмеялась. Видимо, никакие загранпоездки вкупе с мужем-дипломатом не сумели выковать из этой милой простоватой женщины искушенную светскую львицу. Мыс Софьей Львовной удивительно быстро нашли общий язык, она казалась мне похожей на маму, только с другим лицом. Признаться, в тот день, когда родители Антона должны были вернуться домой из Австрии, я на всякий случай собрала чемодан (уже в третий раз за время пребывания в Москве). И в третий раз судьба дала мне отсрочку: похоже, кто-то наверху действительно не хочет, чтобы я несолоно хлебавши убиралась восвояси, освобождая бесценную столичную площадь для более достойных кандидатур.

Странно, но в эти минуты на даче, когда обстановка идеально располагала к раздумьям, я не пыталась окинуть взглядом пройденный путь. Возможно, я просто боялась увидеть при свете дня те препятствия, через которые прорвалась в кромешной тьме, не задумываясь о том, можно их преодолеть или нет. А возможно, я и не видела нужды заглядывать в прошлое, даже одним глазком. Куда приятнее созерцать результат: через два года после рождения ребенка я возвращаюсь к жизни.

Кому-то из мудрецов принадлежит замечательная фраза о том, что прочувствовать жизнь во всей ее полноте может лишь тот, кто испытал бедность, войну и любовь. Я могу лишь гордиться тем, что в свои двадцать лет, начиная жизнь по новой, имею о ней всеобъемлющую информацию: бедность как отсутствие собственных денег и возможности позволить себе что-то сверх необходимого для меня подходит к концу лишь сейчас, война с четырьмя стенами мною выиграна, а любовь прошла тяжелый путь и пала смертью храбрых. Жизнь прекрасна?..

А еще у меня есть ребенок. Интересно все-таки, что это такое? Я не воспринимаю его как часть себя и уж тем более как часть Антона. Мне вообще трудно считать его человеком, поскольку он живет и ведет себя совершенно не по тем законам, которые приняты во взрослом человеческом обществе (я основываюсь на том, что за одну сотую долю тех причуд, выкрутасов, капризов, беспредельного эгоизма и бесчувствия к чужой боли, которые позволены детям, взрослого человека просто убили бы или по крайней мере изолировали бы от окружающих). Существо, живущее по неведомым канонам того мира, что находится за пределами нашей квартиры, Петровского парка, Москвы, да и всего примитивного школьного глобуса. Диковинное создание, случайно попавшее ко мне в руки, да так там и оставшееся, точно не было ему другого места… Чем оно занято сейчас? Некрасивую девушку, игравшую с ним в мяч, сменил Антон, вышедший из дома с полной миской мытой черной смородины. Оба сели на лужайке в отдалении от нас, и Илья восхищенно хватал казавшиеся ему самыми крупными ягоды и восклицал «го» («много»).

Софья Львовна с интересом расспрашивала меня о работе: о моих должностных обязанностях, о подводных камнях, о профессиональных хитростях. А я с удовольствием распространялась об адресной рассылке, 25-м кадре и о принципе «маленький брэнд – к большому брэнду». На этом месте Софья Львовна вздохнула:

– Оказывается, маркетинг – такое искусство! Тебе бы подучиться.

Я промолчала, не желая бередить старые раны. Я совсем не прочь подучиться – разве не за этим я когда-то ехала в Москву? Но о какой учебе может идти речь, если день будет занят работой, а вечер – Ильей?

– Сейчас не получится, сами понимаете. Может быть, потом…

Софья Львовна не стала развивать тему. Мы немного помолчали, а потом она спросила как бы невзначай:

– Кстати, Инночка, ты отдаешь Илюшу в садик?

– Нет, Антон против. Я нашла няню.

– Это же такие деньги!

– Что поделаешь.

Я глубоко вдохнула аромат петуний и душистого горошка. Налетел ветерок, и яблоня над моей головой тихо покачала ветвями. Мир так прекрасен! А больной вопрос о деньгах и детях надлежит закрыть! Но Софья Львовна не отступала:

– Послушай… Я вот что хотела с тобой обсудить… Как ты смотришь на то, чтобы вместо няни с Илюшей оставалась я?

Как я могу представить себе четвертое измерение? Это нечто выходящее за пределы моего понимания. Я почувствовала, как у меня расширяются глаза, но была не в состоянии произнести ни слова.

После рекламной паузы, данной мне на размышление, Софья Львовна вновь заговорила – почему-то робко, как если бы она просила меня о милости.

– Я все равно не работаю, других детей, кроме Антоши, у меня нет, а он уже вырос. Почему бы мне не посидеть с единственным внуком? У меня, можно сказать, появится в жизни новый смысл. (Она волновалась и отвела взгляд, устремив его куда-то к линии горизонта. Потом снова посмотрела мне в глаза.) А ты занимайся спокойно своим маркетингом, потом когда-нибудь пойдешь учиться… Давай так сделаем, а?

– Го! – восторженно завопил Илья, едва не раздавливая от возбуждения огромную, на его взгляд, ягоду. Антон, полулежавший на локте рядом с ним, смеялся и подрисовывал ребенку усы бордовым смородиновым соком.

Я молчала. Наверное, я должна была разрыдаться от счастья, упасть Софье Львовне в ноги и назвать ее своей благодетельницей, но что-то меня от этого удерживало. Что? Я опустила глаза на землю и заметила выползающего из норки червяка. Отвратительное зрелище!

Что же такого неприемлемого таило в себе предложение Софьи Львовны? Я видела, что она совершенно искренна в желании взять Илью на себя, и была уверена, что бабушка станет обращаться с ребенком куда лучше, чем мать. Мое желание сбежать из дома на работу исполнялось совершенно волшебным образом, а в придачу я получала еще и деньги, которые не нужно будет отдавать няне. Ребенок будет расти ухоженным и радостным, без моих криков и детсадовских болячек, но шестое чувство ясно внушает мне, что соглашаться нельзя. Что же не так? Что же не так?

Кажется, я догадалась что. За все хорошее приходится платить, если не деньгами, то чем-то еще. Отдавая Илью Софье Львовне, я попадала от нее в строгую зависимость. Нет, она не станет делать мне выговоры за неприбранную комнату и недожаренные котлеты (не тот человек!), но получит надо мной полную власть. Пока что мы с ней в прекрасных отношениях, но малейшая ссора – и… с кем же я оставлю ребенка? А ссоры непременно будут – как им не возникать между обычными живыми людьми?

Человечество создало немало легенд о том, как люди, просившие у Бога некой огромной милости, приносили ему потом в жертву самое дорогое, что у них было. Я положу на алтарь только что отвоеванную свободу. Софья Львовна будет решать, можно ли мне в эту субботу пойти в кино или лучше посидеть дома. Софья Львовна, а отнюдь не начальство, будет отпускать меня в командировки или отменять их. А самое страшное то, что все возрастающая моральная задолженность перед Софьей Львовной не даст мне морального права разорвать отношения с ее сыном.

Я еще раз взглянула на Антона, играющего с ребенком, и поняла, что смотрю на него как на старую фотографию: с грустной полуулыбкой, но без душевной дрожи. Долго ли мы сможем протянуть вместе, если один из нас превратился для другого в воспоминание?

Я наконец-то смогла взглянуть на Софью Львовну. У той на лице было недоумение: почему я так долго решаю, принимать ли драгоценнейший подарок? Как бы объяснить ей, что дорогие подарки очень обязывают, а для того, чтобы начать путь к вершине, я должна быть вольной птицей? Нет, не объясню. Но я должна ей что-то ответить…

– У меня к вам встречное предложение.

Сама не знаю, откуда возникли эти слова – их не было у меня в голове. Видимо, они, как и строки написанного когда-то сочинения, пришли по наитию, минуя мое сознание. Софья Львовна напряженно ждала.

– Хотите, я подарю вам ребенка?

Да, такого она не ожидала. Впрочем, я тоже. Я же объясняю вам, что в этот момент не отвечала за свои слова, а просто выговаривала то, что приходило мне на язык откуда-то свыше.

– Как – подаришь?

– Вы говорили, что с Ильей у вас появится в жизни новый смысл. Вот пусть он и появляется, только без меня. Антон у вас единственный ребенок – считайте, что родился второй!

Я даже улыбнулась, это безумное предложение далось мне удивительно легко.

Софья Львовна так и не могла осознать, что же я имею в виду.

– Ты хочешь оставить его мне и жить в другом месте?

– Именно так.

– И… ты будешь только навещать его по выходным?

– Нет, он будет целиком и полностью ваш. Если хотите, можем оформить официальное усыновление.

– Инна, ты понимаешь, что говоришь?!

– Да. Не бойтесь, я в здравом уме и твердой памяти.

– Я не знаю, не знаю… не могу понять. Да нет, не может быть, ты шутишь!

– Я говорю совершенно серьезно.

Софья Львовна нервно переплела пальцы.

– А как же Антон? Он будет с тобой согласен?

– Это мой ребенок, мне и решать.

– Но вы же с Антошей – одна семья!

Я горько рассмеялась. На лицо Софьи Львовны пришло выражение ужаса. Я ее прекрасно понимала: у нее на глазах рушился недавно обретенный, но успевший стать родным и привычным мир. Муж и сын, внук и невестка, все – в одном большом и радостном доме, а она согревает всех душевным теплом и поддерживает советом. И вот у идиллии подломилась опора… Хоть я ничего и не могла поделать, мне было больно за Софью Львовну: ведь я как никто другой знала, что испытываешь в момент крушения твоего мира.

– Значит, вот как… – произнесла наконец она. – Что ж, что ж…

– Так получилось. Я бы тоже хотела, чтобы мы могли остаться одной семьей.

– Я понимаю.

Разговор повис в воздухе. Дядя и тетя Антона закончили прополку и теперь разводили в банках удобрения, некрасивая девушка присела на веранде с книгой, а Илья с Антоном с обоюдным увлечением раскапывали кротовый холмик.

– Хорошо, – справившись с собой, смогла произнести Софья Львовна, – ты уходишь от мужа… от Антона – всякое бывает, хотя мне казалось… Но от ребенка ты не можешь уйти.

– Почему?

Софья Львовна посмотрела на меня так, что я поняла, каково было Христу услышать от Пилата вопрос: «Что есть истина?»

– Почему я не могу оставить его, если мне с ним плохо? А вам с ним будет хорошо.

– Лучше бы я ничего тебе не предлагала! Ты взяла бы няню, и у тебя не было бы никаких безумных мыслей.

– Да, конечно! – зло усмехнулась я. Я чувствовала, что внутри освобождается от сдерживающих его преград некий взведенный до предела механизм. Я должна была наконец-то выговориться и закрыть свой детский вопрос раз и навсегда. – Я, понятное дело, взяла бы няню, я вообще сделала бы все, чтобы освободиться от ребенка. Я бы работала целый день без перерыва, чтобы видеть его только спящим в кроватке. Я бы брала на себя любые сверхурочные дела, чтобы потом иметь возможность послать вместо себя домой деньги, а самой отправиться… да куда угодно! На тусовку к друзьям, в путешествие, в театр, кино, да просто гулять по улицам. Ведь я же нигде не была! Хочу поехать за границу: всегда мечтала – во Францию; хочу научиться плавать с аквалангом; хочу посмотреть, что такое Южные моря – я когда-то про них читала у Джека Лондона… Но пока у меня есть ребенок, я ничего этого не увижу! А я хочу сидеть в каком-нибудь культурном месте, а не на краю песочницы и разговаривать с людьми о книгах, а не об опрелостях. Хочу зайти в университет, позаниматься пантомимой, а потом спуститься и послушать, как играет органный класс. Хочу по выходным плавать в бассейне и играть в боулинг. Хочу просто жить, жить, а не заниматься ребенком!

Кажется, во время своей тронной речи я плакала. Да, точно – я вытерла мокрые глаза рукавом. Софья Львовна мягко взяла меня за руку:

– Деточка, ты просто устала. Кто угодно устал бы на твоем месте в твоем возрасте. Но это пройдет. И когда ты немного отдохнешь, ты поймешь, какая ерунда вся эта работа, путешествия, друзья по сравнению с тем счастьем, которое у тебя есть!

– Я, оказывается, счастлива?

– Да, это счастье – быть матерью!

– Спасибо, я уже побыла матерью. Теперь я хочу побыть человеком.

Глаза Софьи Львовны, с надеждой обращенные ко мне, потухли. Она отпустила мою руку.

– Раз так, то мне стоит действительно взять ребенка себе.

– Я буду рада тому, что он в хороших руках.

– Может, все-таки передумаешь? Будем считать, что этого разговора не было, что ты просто сорвалась, наболтала ерунды…

Я покачала головой.

– Ты вернешься к ребенку, ты не сможешь без него. Он – самое прекрасное, что есть в твоей жизни.

Я снова покачала головой. Софья Львовна измученно вздохнула:

– Ну что я еще могу тебе сказать? Если нет, то ты свободна.

Я не сразу вникла в смысл ее слов, так непривычны для меня они были.

– Ты свободна, – глухо повторила Софья Львовна, опустив голову. – Илюша останется здесь, а ты… иди, живи, если сможешь.

– Смогу.

Я поднялась с места. Прошла в дом и собрала сумку, с которой приехала на дачу. Мысли работали как хорошо смазанные шестеренки. Где жить? У Антона больше нельзя. Значит, буду снимать. Прямо сейчас поеду в университет, найду Серафиму, заплачу за комнату в общаге. Я вышла из дома с сумкой через плечо. Софья Львовна отвернулась, чтобы на меня не смотреть, Илья с Антоном были заняты друг другом, а прочие родственники находились где-то на заднем дворе. Я глубоко втянула в себя воздух и быстрым шагом вышла за калитку. Не оборачиваться и ни с кем не прощаться! Иначе я превращусь в соляной столб.

– Пфам! – завопил Илья за моей спиной. Это означало «сам». Наверное, в их с Антоном совместной игре ребенку хотелось что-то сделать самостоятельно. Как много новых слов у него появилось! Я на мгновение замерла на месте. Потом снова тронулась вперед.

«Это пройдет! – внушала я себе. – Эта боль должна утихнуть». Да, тяжело и страшно навсегда оставлять пусть и не часть себя самой, но часть своей жизни. Неполных два года и предшествовавшие им девять месяцев труда, усталости и надежд, но ты должна это оставить, если хочешь остаться в живых.

«А если я просто храбрюсь?» – спросила я себя метров через десять, вновь сделав непроизвольную остановку. Вдруг я действительно не смогу лишиться ребенка? Ведь не смогла же я это сделать много месяцев назад, когда впервые узнала о перешедшем мне дорогу эмбрионе. Тогда я осознала, что не смогу, как прежде, есть и спать, любить Антона и, кипя энергией, приходить в офис, если совершу убийство. Что, если сейчас я не смогу жить, совершив предательство?

– Пфам – яга!

«Сам – ягоду!» Во что они, интересно, там играют? Я вспомнила, что по приезде на дачу Антон стал учить Илью срывать ягоды зубами с ветки… Но во что я превращусь, если сейчас не выдержу и останусь? Белка в колесе: работа – ребенок, ребенок – работа. А работа, между прочим, будет уже не в радость, а от сих до сих, ни засидеться на совещании, ни допоздна вести переговоры (мне же надо к ребенку!). Сотрудник, нервно срывающийся с места, едва стрелка часов отметит конец официального рабочего дня, не имеет шансов стать руководителем. Значит, так я и останусь скромной работягой у подножия служебной лестницы, утопив все свои способности в материнской любви. Я буду возвращаться с работы домой, угрюмо перебирая в уме нереализованные возможности, а вернувшись, буду каменеть душой при виде Антона, знакомого лыжника, не поддержавшего меня когда-то на крутом вираже. И такой жизни с осиновым колом в душе и стиснутыми до скрипа зубами я не вынесу.

Я заставила себя сделать несколько шагов вперед, потом пошла быстрее. Я должна уйти от ребенка, если хочу быть человеком. Я это сделаю, я смогу! Нет… Да! Нет… Да! Боже!

Я вдруг почувствовала его руки, обнимающие меня за шею, и личико, прижавшееся к моему плечу. И в памяти дружно, плечом к плечу, встали все те моменты, когда мы с ребенком были особенно близки друг к другу. Та чернота, которая, как я считала, и составляет мою жизнь, сделала шаг назад и превратилась в темную глубину театральной сцены, а на первый план выступили актеры в белом и золотом. Первые всплески его движений… его головка, готовая оторваться от пеленочного кокона… тугая струя молока, ударившая в его нёбо… первая улыбка… танцы в обнимку… его уморительная ходьба с выпяченным пузом и заложенными за спину руками… И опять как наваждение: его лицо на моем плече.

И тут же другим, внутренним, зрением (оно в эти минуты словно раздвоилось) я увидела свой любимый дом-муравейник, свой университет, олицетворявший для меня все буйство и разнообразие жизни. Мимо меня проносились десятки радостных и открытых лиц; в глазах, как юных, так и умудренных, читалась жажда деятельности, познаний, приключений; вокруг, словно бабочки, мелькали улыбки, и каждая из них была улыбкой надежды или уверенности в себе. Я слышала могучий голос дающего концерт хора и видела Пегаса со взметнувшимися крыльями на стенде литературной студии.

– Тйуба! – донесся до меня крик ребенка, раздававшийся уже почти из прошлого. – Тйуба! Коты!

Я обернулась. Несколько необъяснимо долгих секунд я наблюдала за тем, как соседская кошка лезет через низенький дачный заборчик, а Илья во весь голос комментирует это событие, счастливый от того, что может выразить свои мысли.

– Мама де?

Нет, он не мог этого сказать! Еще ни разу я не слышала от ребенка законченной фразы, выстроенной из целых двух слов. В ужасе, точно одними своими словами он мог дотянуться до меня и задержать на пути к свободе, я повернулась и бросилась в прежнем направлении – к железнодорожной станции. Но сделать мне удалось лишь около трех шагов.

– Де? – опять раздалось за спиной.

Я остановилась. Затем опустилась на колени. Потом села на траву. Я безмолвно раскачивалась из стороны в сторону и прижимала к себе сумку так, как если бы в этот момент в ней был заключен смысл всей моей жизни.

За деревьями шумела подходящая к станции электричка.