Глава 7

Большинство гостей покинуло Уэйр в день похорон, остальные сидели по своим комнатам. К вечеру того ненастного дня шестой граф послал слугу за капитаном Рэнделлом, и снова Алекса провели по коридорам в западное крыло здания. Но на этот раз — не в гостиную, а в маленькую комнату, где новый граф грелся у очага.

Хантли, лорд Уэйр, полный, невзрачный мужчина, маскировал недостаток воли бесстрастно-важной манерой говорить. Он любезно приветствовал капитана, выразил сожаление, что не принял его раньше, и надежду, что приезд в замок доставил ему не слишком большие неудобства. Затем он поговорил о будущем браке мистера Бартона с юной кузиной, и в заключение сказал, что, как он понял, капитан в июне возвращается на Восток, и что он (граф) сделает распоряжения, чтобы контесса отправилась в путь на том же судне.

Алекс посмотрел на него изучающе. Перед ним было пустое место. Последний из Уэйров! У старика, которого похоронили сегодня, была более горячая кровь.

— Я слышал о вас, капитан Рэнделл, — любезно сказал Хантли. — Я знаю, что вы получили повышение по службе за личную храбрость в Хилианваллахе, а потом новое, через несколько лет. Замечательные успехи!

Казалось, коричневые от загара щеки капитана покраснели. Он бесстрастно сказал:

— Для таких успехов в Индии много возможностей, сэр. Со стороны мистера Бартона было очень любезно хорошо отозваться обо мне.

— О, это — не Бартон. Один джентльмен, с которым я встречался в гостях, недавно из Пенджаба. Бредит Индией из-за наших связей с Ост-Индской компанией. Я сожалею, что не имел возможности обсудить с вами этот важный предмет, но я, увы, очень занят. Вы уезжаете завтра? Надеюсь, смогу еще раз увидеться с вами перед отъездом.

Это было прощание, но Алекс проигнорировал его. Он не мог прямо разговаривать с графиней, но сейчас такая щепетильность не имела значения. Этот человек, ставший опекуном контессы, должен знать правду. Мало надежды, что это изменит его решение, но попытаться стоит.

— Позвольте мне, сэр, сказать вам, что было бы желательно отложить отъезд контессы на несколько лет, пока ситуация в стране не станет спокойнее. Очевидно, вы не имеете полного представления об угрозе волнений в этой стране. Может быть, это — мнение меньшинства, но его разделяют такие люди, как сэр Генри Лоуренс и генерал Джекоб. В последнее время появились тревожные признаки. Сэр Генри и другие предупреждают о возможности серьезных беспорядков в связи с аннексией суверенных государств, особенно в деле Оуда. Индия и Бенгальская армии отнюдь не спокойны, как кажется кое-кому, и я должен предупредить, сэр, сейчас не время посылать туда молодую женщину, тем более — девушку.

Хантли холодно заметил, что капитан ошибается, ему не так уж плохо известно о положении в Индии. Только в августе прошлого года он был на банкете Ост-Индской компании в Лондонском ресторане в честь назначения лорда Каннинга генерал-губернатором, и тогда получил заверения, что наши индийские владения еще никогда не были такими мирными и процветающими. Он берет на себя смелость считать, что ораторы, там выступавшие, знают страну, по крайней мере, не хуже капитана.

— Я не ссылаюсь на авторитеты, — ответил Алекс, — все же говорю на основе опыта, так как по необходимости имел тесные контакты с местным населением, больше, чем многие старшие офицеры или чиновники, которым, по их положению, это труднее делать. Но политика лорда Долхаузи, политика аннексий и изъятий, хотя и принесла нам огромные территориальные приобретения, но вызвала и крайнюю враждебность местной знати, которую лишили владений. Агенты этой знати активно интригуют нас, а число их растет. Известно, что лорд Долхаузи и директора с Лидентал-стрит выступают за аннексию Оуда, но если Оуд также станет собственностью компании, опасность значительно возрастет.

— Думаю, вы преувеличиваете, — сказал Хантли, которому все это уже надоело. — С некоторыми директорами я знаком, а мой кузен Грантам говорил мне, что многие представители княжеских домов даже стали офицерами Бенгальской армии.

— Это правда, — хмуро сказал Алекс. — Но чего не видят ваш кузен и такие, как он — это целей такой службы, что им дает несравненную возможность сеять семена недовольства и беспорядков там, где это всего опаснее — в армии, среди сипаев, индийских солдат. Крупномасштабный бунт в частях Бенгальской армии стал бы серьезной угрозой для нас, а до этого вполне может дойти дело.

— Было бы жаль считать, что вы говорите серьезно, капитан. Подобных паникерских взглядов трудно было ожидать от человека с вашей репутацией. Я могу лишь предположить, что на ваш дух повлияли переутомление и суровость климата.

Алекс саркастически улыбнулся, но голос его оставался почти таким же ровным.

— Возможно, они и повлияли, сэр. Но не на мой ум. Всему есть предел, и самоуправный захват Оуда будет означать еще одну покоренную провинцию с разоруженным войском и обозленными дворянами, для которых это означает потерю власти, а то и просто средств существования. Кроме того, Оуд, хотя там много индусов, одно из последних мусульманских государств, так что его аннексия вызовет враждебность всех мусульман, а также подозрения, что мы хотим захватить всю остальную Индию, и не одно государство не будет чувствовать себя в безопасности. Кроме того, у нас сейчас нет достаточного числа английских гарнизонов для охраны новых территорий, и придется использовать для этого туземные части, не поддерживающие подобные захваты.

— Все эти аспекты, конечно, представляют власть имущие, — высокомерно сказал Хантли, — и не следует забывать, что основная масса населения должна смотреть на нас, как на своих избавителей от угнетения и злоупотреблений со стороны местных правителей. Мы не только даем им лучшее управление, но и несем блага прогресса и цивилизации, за что они должны быть нам благодарны.

— Это всего лишь обычные для нашей среды взгляды, — сухо ответил Алекс, — удобные, чтобы оправдать завоевание, но увы, совершенно ошибочные. Блага цивилизации редко принимаются покоренными народами, особенно, когда они вбиваются прикладом. Заверяю вас, сэр, что я не паникер. И мне не изменяет выдержка. Мы удержим Индию. Но все, что мне известно в последнее время, доказывает, что мы слепо движемся навстречу беде. Конечно, я уверен, мы выстоим. Но не время посылать туда девушек, не знающих Востока.

Хантли поднялся, глядя на собеседника свысока.

— Дорогой капитан Рэнделл, если бы был хоть какой-то риск посылать мою кузину в Индию, можете быть уверены, что мистер Бартон никогда бы не предложил подобного. Как ваш начальник, он должен знать дела лучше вас. Я могу лишь заключить, что вы излишне тревожитесь.

— Я вижу, — грустно сказал Алекс, — что мне придется говорить прямо, сэр. Я понимаю, что при этом я рискую подвергнуться обвинению в неверности командиру, но обстоятельства достаточно серьезные вынуждают меня. Это, конечно, конфиденциально, но, как родственник и опекун контессы, вы должны знать это. — И он бесстрастно и четко рассказал все, что знал о мистере Бартоне…

Лорд Уэйр, округлив глаза, заговорил слегка нервозно, что он, конечно, не предполагал… это все весьма беспокоит его, но… Не преувеличивает ли капитан? Трудно поверить…

— Прошу вас поверить, сэр, — перебил капитан Рэнделл. — То, что я рассказал про комиссара — еще не вся правда. Я не мог бы со спокойной совестью сопровождать вашу кузину, не предупредив вас, но после этого у меня нет больше обязательств на этот счет. Теперь вам решать, поедет ли она. Ваш слуга, сэр. — Он слегка поклонился и вышел.

Снова, как и в тот вечер, когда он прибыл, капитан ужинал в одиночестве, а потом появился секретарь с посланием от леди Уэйр. Графиня желала видеть его как можно скорее, чтобы познакомить с контессой. Капитану нужно было захватить с собой небольшой пакет, который доверил ему комиссар для передачи невесте. После этого он последовал за секретарем в покои графини.

— Как хорошо, что вы пришли, капитан Рэнделл, — сказала графиня. — Надеюсь, за вами тут хорошо ухаживали? Я знаю, вы извините нас за такой сдержанный прием — он связан с семейным трауром. Вы ведь встречались с моим мужем? Это — моя дочь Сибелла. А это — будущая жена дорогого Конвея, Винтер де Баллестерос. Винтер, это — капитан Рэнделл…

Алекс поклонился, испытывая неловкость. Лорд Уэйр не смотрел ему в глаза, а леди Уэйр улыбалась с красноречивой холодной вежливостью. Значит, думал он, муж рассказал ей. А она решила не обращать на это внимания. Видно, эта Вайкомб права. Тут он заметил, что Сибелла улыбается ему, и вспомнил о приличиях. Он пробормотал что-то условно любезное и перевел взгляд на невесту комиссара. Он долго смотрел на это юное лицо, выражавшее настороженность и скованность.

На бледных щеках появилось подобие румянца, и капитан вытащил из кармана небольшой пакет с печатью, тот, что дал ему комиссар. Он сказал только:

— Мистер Бартон велел мне передать это вам.

Девушка схватила пакет, румянец на ее щеках стал еще ярче, а лицо оживилось, так что она вмиг удивительно похорошела. Ей как будто хотелось спрятать пакет, но леди Уэйр властно сказала:

— Вскрой его, дорогая. Там — твой свадебный подарок.

Винтер посмотрела на пакет. Она и так знала, что там. Она помнила все, что говорил Конвей, а он говорил ей некогда, что придет день, и он подарит ей алмаз, «самый красивый, который я найду в Индии, чтобы ты носила его на пальце вместо золотого с жемчугом кольца, которое долго носила на ленточке на шее». Ну, вот он и прислал алмаз. Все ее мечты, наконец, становятся явью. Ей не хотелось вскрывать посылку при Джулии и этом чужом человеке, который смотрел на нее с холодным любопытством. Это — слишком личное.

— Мы ждем, — сказала Джулия.

Румянец исчез с лица Винтер и она нетвердыми пальцами сломала печать. В свете каминного пламени сверкнул огромный изумруд в искусно сделанной золотой оправе. Алекс, узнав его, почувствовал внезапный гнев и отвращение. Он не раз прежде видел этот камень. Три года назад он красовался на руке члена княжеского дома, Рао Кишан Прасада. Алекс давно интересовался Кишаном Прасадом. О нем нашептывали странные вещи, и то, что его камень достался комиссару Лунджора, заставило Алекса задуматься, какого рода взятку он собой представлял. Потом он видел этот камень у одной индийской танцовщицы, развлекавшей гостей на одной из сомнительных вечеринок у комиссара; Алекс, кроме того, недавно встретил Прасада при неожиданных обстоятельствах, и капитан теперь взирал на драгоценный камень с отвращением.

Сибелла же смотрела на него с восхищением и завистью, и даже во взгляде леди Уэйр отразилось невольное восхищение. Но для Винтер это было чем-то вроде холодного ветра, задувшего огонек, вспыхнувший в ее душе после письма Конвея. Он забыл про алмаз? Но почему он должен был буквально воспринимать слова, сказанные ребенку? Он лишь имел в виду, что пришлет ей красивый и драгоценный камень, чтобы она носила кольцо с ним на руке, вместо скромного подарка при расставании. Он помнил об этом и прислал ей его.

Она надела азиатское украшение на средний палец левой руки, подумав, что скоро Конвей наденет на тот же палец обручальное кольцо. И тогда она будет любима, защищена и освобождена от вечного одиночества. Она слегка улыбнулась и тут, подняв голову, увидела злость и неприязнь в глазах капитана Рэнделла. На мгновение это озадачило ее. Этот человек по непонятной причине враждебен ей. Нет, не ей, Конвею. Но это казалось невозможным, ведь сам Конвей послал сюда этого человека, как свое доверенное лицо, чтобы сопровождать свою будущую жену в Индию. Если Конвей доверяет ему, он не может быть врагом. Наверное, она ошиблась. И вправду, выражение злости исчезло с лица капитана, и оно вновь стало бесстрастным.

Молчание нарушила графиня, попросившая капитана сесть и начавшая рассказ о том, как будут проходить сборы перед отплытием. Ясно, что ни она, ни новый граф не собирались медлить, так же как и беседовать в дальнейшем приватно с курьером мистера Бартона. Оставалось только поблагодарить капитана за службу и заверить, что и контесса, и ее компаньонка будут счастливы вверить себя его покровительству.

— Простите, но теперь я должна проститься, — сказала леди Уэйр. — Боюсь, я не из тех, кто встает рано, а вам надо будет собираться. Вы, кажется, плывете на «Сириусе»? Я, конечно, напишу вам о приготовлениях, сделанных нами для дорогой Винтер.

Ясно было, что и приватной беседы с самой контессой у него не будет.

Все это вызывало у него досаду, раздражение и неприязнь. Он не мог не проинформировать опекуна Винтер о некоторых сторонах характера и образа жизни капитана, но теперь совесть его была чиста, и все же он сердился.

Ведь такому, как комиссар, предназначалась не зрелая женщина, а девушка, почти ребенок. И эта сплетница Вайкомб оказалась права: родственнички готовы причинить ей зло, не предупредив ни словом о нем.

Конечно, капитан понимал всю несообразность такого сообщения, если бы он сам передал это девушке. Грубая прямота времен Регентства уступила место своей противоположности — лицемерной фальши, так что девиц оберегали в незнании от грубых сторон мужской жизни. Но двенадцать лет жизни на Востоке лишили Алекса всякого уважения к вежливым условностям, и вдруг он упрямо сказал себе, что невеста комиссара не должна вслепую идти навстречу своей судьбе, если он может помешать этому. Вернувшись в свою комнату, он быстро написал записку, сложил ее и запечатал, потом позвонил.

На звонок явилась служанка, юная и романтического вида, как с облегчением отметил Алекс, который был рад, что не явился человек более пожилой и консервативный. Она взяла записку и золотой, и, явно сгорая от радостного любопытства, заверила заговорщицким шепотом, что мисс Винтер несомненно получит ее. Алексу осталось только лечь спать.

Следующее утро также было ненастным. Туман окутал парк. В окно ничего не было видно. Слуги в коридорах снимали траурные драпировки, а у парадного входа конюх чистил Медузу. Наконец, капитан Рэнделл с облегчением уселся в седло, довольный, что прощается с Уэйром.

В густом тумане деревья казались похожими на призраки. Сначала Алекс пустил кобылу во весь опор, наслаждаясь скоростью и встречным ветром. Прислушиваясь к стуку копыт Медузы, он вдруг услышал что-то похожее на эхо этого стука, и заставил ее перейти на рысь, а потом поехал шагом. На дороге появился другой всадник, и Алекс воспринял это одновременно с досадой и облегчением, останавливая лошадь. Еще через минуту лошадь и всадник материализовались из тумана и поравнялись с ним.

Капли дождя блестели на черных волосах Винтер, как лунные камни, щеки ее раскраснелись от холода и езды верхом. Ее огромные глаза, как у отца, Маркоса де Баллестероса, наследовавшего эту черту от мавров, настороженно смотрели на него, и он снова вдруг почувствовал злость и тоску. Наверное, это как-то можно было прочесть на его лице, потому что она спросила его с беспокойством:

— У вас… письмо для меня, капитан Рэнделл? От Конвея… мистера Бартона?

Алекс покачал головой.

— Но… вы писали…

— Простите меня за мою хитрость, — ответил он, — но я должен был поговорить с вами наедине. Мне необходимо сказать вам нечто такое, что ваши родственники предпочитают скрывать от вас.

Он видел, как она напряглась, а выражение глаз стало неприязненным.

— Что вы хотели сказать мне?

Алекс посмотрел на нее хмуро.

— Сколько вам лет? — вдруг спросил он.

Вопрос был для нее неожиданным, но она ответила, послушная его властному тону:

— Шестнадцать, но скоро…

— Шестнадцать! — воскликнул он, пораженный. — Но так нельзя! Имеете ли вы представление о той стране, куда вы собираетесь, о той жизни, которая ждет вас?

Винтер посмотрела на него с удивлением:

— Вы так добры… — проронила она, и Алекс по ее интонации понял, что доброта в ее короткой жизни встречалась не так часто.

— Так вы, — сказала она, наклонившись к нему, — думаете, что я собираюсь в чужую страну, где буду несчастна? Вы ошибаетесь. Я возвращаюсь на родину. Разве вы не знали, что мой отец, испанец, родился в Оуде, и я родилась там же? Индия даже больше родина для меня, чем эта страна, и моя приемная мать была индианка, пахари (горянка) из Кафри. Я научилась говорить на их языке раньше, чем на английском, и не забыла его. Смотрите: (она перешла с английского на хинди) «Чего мне бояться, если я возвращаюсь к моему народу в отцовский дом?»

Алекс услышал знакомую речь с раздражением, и, видя это, она спросила едва слышно:

— Что случилось? Конвей болен? Вы это хотели сказать мне?..

— Нет, — ответил Алекс с усилием. — Он не болен, в том смысле, в котором вы говорите. Но он теперь стал другим.

— Конечно, стал другим. Я сама изменилась. Тогда я была ребенком, а сейчас выросла. А у него было несколько лет тяжелой работы, лишений, ответственности, которая на нем лежит. Он писал мне о своих трудностях. Он постарел, наверное, но это неважно.

— Вы не так поняли. Я счел своим долгом сообщить правду вашему кузену лорду Уэйру, но он, видимо, не счел удобным сообщить вам это или не желает предотвратить ваш брак.

— Предотвратить? — она побелела и в тревоге уставилась на него.

— Да, я не знаю, каким был мистер Бартон лет пять назад, но я знаю его теперь, и должен предупредить вас, что лучше не ездить в Индию, а повременить со свадьбой до того, когда он приедет сюда, чтобы вы имели возможность сами судить об этом.

Взгляд Винтер вдруг стал гневным, голос задрожал:

— И это говорите вы, вы, его доверенный подчиненный? — Она заметила, как он покраснел, и голос ее стал презрительным. — Так я была права! Вы — один из его врагов, которые из зависти интригуют против него за его спиной! И вы смеете говорить все это мне! У вас все?

— Да, — ответил Алекс, стоя на своем. — Я не могу ожидать, что вы поверите чужаку, пусть и «доверенному подчиненному», но могу лишь повторить совет повременить до его приезда сюда, тогда вы сами все узнаете.

— Этого мало. Я должна спросить вас прямо, сэр. Или вы предпочитаете сплетни прямым словам?

— Нет, — ответил он медленно. — Но я не хочу оскорблять ваш слух вещами, которых вы еще не поймете. Но, если хотите, ваш жених — неподходящий муж для девушки из приличной семьи и…

Он увидел, что ее лицо стало таким же белым, как туман вокруг, она сжала в руке хлыст — и понял, что она сейчас сделает. Но почему-то он не попытался уклониться от удара. Хлыст обжег его лицо, и из рассеченной губы пошла кровь; но он неожиданно рассмеялся:

— Женщины из семьи Уэйр, как я вижу, скоры на руку. Как понимаю, я вас недооценил. Вы вполне сможете составить ему пару.

Ее щеки снова вспыхнули, и она снова опустила хлыст, на этот раз — на лошадь, которая помчалась вскачь назад и исчезла в тумане.

Капитан вытер кровь с лица и снова рассмеялся. Вот чего стоят расхожие мнения о благородных юных леди, нежных и хрупких, как тепличные растения! Интересно, в последний ли раз видит он Винтер? Скорее всего, после того, что случилось, она не захочет в его сопровождении ехать в Индию. Она, скорее всего, отправится на другом корабле и, конечно, расскажет о нем своему жениху. За этим, скорее всего, последует его увольнение из Лунджора. Единственное, чего он здесь добился — запятнал себя, как нелояльного офицера, нажил врага в юной контессе и ее влиятельных родственниках, испортил себе служебную карьеру — и все. Рубец на его щеке вздулся и болел. «По заслугам», — заметил он философски и поскакал вперед.

Уверенный, что никаких новых вестей от Уэйров не поступит, Алекс был удивлен и раздражен, когда месяца три спустя получил письмо от графини. Она сообщала, что ее юная кузина готова к отплытию на пароходе «Сириус», который отбудет из Лондона в Александрию первого июня. Мистер Бартон будет встречать невесту в Калькутте, и свадьба произойдет сразу по ее прибытии в порт. Компаньонкой будет миссис Эбатнот, направляющаяся в Индию к мужу, командиру бенгальского полка в Дели. Леди будут рады вверить себя опеке капитана Рэнделла. Графиня надеялась, что капитан в добром здравии, и под его присмотром ее молодая родственница безопасно доберется до Индии.

Капитан хмуро посмотрел на письмо, скомкал его и бросил в мусорную корзину, мысленно посылая подальше всех женщин (кроме, разве что, нескольких милых и нестроптивых артисточек). У него были сейчас заботы поважнее. В конце марта распространилось известие, что великие державы, вместе с Турцией и Сардинией, после одной из самых бесплодных войн, наконец, договорились о мире. В воскресенье, чтобы не нарушать вечерних церковных служб, салют в честь мира был дан в десять часов вечера. Алекс вышел прогуляться под залпы салюта и игру военных оркестров в парке Сент Джеймс и ответные залпы из Тауэра. Слушая их, он думал о мертвых, которые остались на Севастопольских сопках, и вспоминал улыбающегося Кишана Прасада, смотревшего на деморализованную английскую армию, обратившуюся в бегство после неудачной попытки взять Редан. Он не знал, почему таким, как Прасад, разрешали посещать Крым, но это было, и Алекс не ждал от этого ничего хорошего. В начале марта ему попалась на глаза небольшая газетная заметка, где прямо говорилось: «Оуд будет аннексирован, а генерал Аутран станет главным комиссаром». Неделей позже появилась новая: «Армия из 16000 человек собирается в Ковенпоре для выступления в Лакноу. Сопротивления не ожидается, но лорд Долхаузи всегда старается быть предусмотрительным. Князь будет низложен с пенсией в сто тысяч рупий».

Лорд Долхаузи, прежний генерал-губернатор Индии, имел все основания гордиться. Он присоединил к Британской империи Пенджаб и Нижнюю Бирму, Кохинорскую жемчужину британской короны, обеспечил безопасность на западной границе Индии и принес в страну блага цивилизации в виде железных дорог и телеграфа. Его преемником должен был стать лорд Каннинг, который перед отплытием напомнил директору Ост-Индской компании, что «на ясном сегодня небе Индии может появиться небольшое облачко, но оно будет расти и расти, и может обрушить на нас грозу».

Но это облачко, мрачно думал Алекс, прислушиваясь к праздничному салюту, уже появилось на небе Индии. Он и многие из таких, как он, уже давно заметили это. Всего два года назад сэр Генри Лоуренс писал лорду Стэнли:

«Вы спрашиваете, сколько продержатся Оуд и Хайдарабад? Стало модно кричать об их аннексии… я думаю, что при всех наших недостатках мы все же можем управлять лучше любых нынешних туземных правителей. Но это не оправдывает того, что мы их обираем. Оудское соглашение предполагает, если потребуется, управления их страной. Но мы можем защищать крестьян, не кладя их ренту в свои карманы… Увы, я в незначительном меньшинстве. Военные и гражданские власти, пресса, генерал-губернатор — все они против меня. Я снова напоминаю о наших договорах. Нельзя заключать их сегодня, чтобы нарушить завтра».

Алекс бродил по улицам среди толпы, праздновавшей окончание долгой и дорогой Крымской войны, и вспоминал слова Лоуренса, а также слуг и сипаев, собравшихся под деревом в ланджорской резиденции. Ему было страшно.

Прошел март, потом апрель, а беспокойство не оставляло Алекса, он с нетерпением ждал возвращения. Лунджор граничит с вновь обретаемой провинцией, и предстоит много работы, которую комиссар Бартон совершенно неспособен выполнить, потому что его район полон мелких царьков, вовлеченных в беспорядки еще лет двенадцать назад. Волнения были подавлены, район возвращен под контроль Компании, политикой которой являлось подавление крупных землевладельцев, что находило полное одобрение Конвея Бартона. Капитан Рэнделл со своей стороны делал все, чтобы смягчить издержки и неприятности, которые влекло за собой близорукое проведение этой политики. При всех этих заботах, ему некогда было думать о невесте комиссара, почему он и отправил в корзину письмо леди Уэйр.

И Винтер также о нем не думала. Не задумывалась она и о возможных трудностях в будущем. Долгое ожидание окончилось, она, наконец, выросла, и Конвей послал за ней. Она снова увидит прекрасную Индию, и навеки расстанется с холодными стенами Уэйра и ледяными глазами Сибеллы и Джулии. Уэйр для нее ничего не значит теперь, когда два человека, которых она любила, умерли. Граф лежит в фамильной усыпальнице, а Зобейда, которой викарий отказал в праве на освященную землю, лежит в тихом углу парка, где ее оплакивает только дождь.

Кузина Джулия с неожиданной для нее добротой поручила Винтер заботам лондонской родственницы, которая согласилась помочь собрать невесте приданое. Пожилая леди Аделаида Пайк была женщиной добродушной и очень общительной, а Винтер не знала, что желанием Джулии было не столько обеспечить ее приданым, как поскорее сплавить ее из Уэйра. Винтер была еще в трауре по прадеду, но леди Аделаида считала, что это не должно быть препятствием для светской жизни.

— В конце концов, дорогая, вы же не из Грантамов. И если у вас скоро свадьба, а в приданое черных цветов покупать нельзя, то я не вижу, почему бы вам не отдохнуть и не развлечься? На Востоке вы не найдете таких развлечений.

Она водила Винтер послушать Гризе в итальянской опере, или отрывки из «Отелло» в исполнении миссис Кембл, или Мариетту Альбони в театре ее величества. Они посещали обеды и музыкальные вечера, ездили в Парк. Винтер, пышно одетую в белый тюль, с муаровым шлейфом, с тремя страусовыми перьями в волосах, возили во дворец Сент-Джеймс приседать перед невзрачной, коренастой, безвкусно одетой женщиной — Викторией, божьей милостью королевой Великобритании и заморских владений.

Англия в тот год веселилась. Война закончилась, был заключен Парижский мир, королева провела смотр армии и флота. Отравитель Вильям Палмер был публично повешен в Стаффорде, при большом стечении народа, а духовенство атаковало кринолины, напоминая женщинам, «обременяющим себя пышными одеждами, что ворота царства Небесного узки».

Леди Аделаида, не думавшая об этих воротах, подбирала в приданое Винтер самые широкие юбки. Тут были бальные платья из тарлатана, белого тюля, белого муслина с кружевами муара антик; дневные платья из муслина, шерсти, тафты, легкого французского «бареж» нежных тонов; утренние — из кашемира, батиста, поплина, жаконэ. К этому следует добавить перчатки и шляпки всех видов и цветов, украшения для волос — цветы, жемчуг, ленты с кружевами, а также десятки нижних юбок, панталон и прочих предметов дамского туалета.

То был век роскоши, больших обедов, огромных семей, огромных юбок и огромной, расширяющейся империи. И — век грубых нравов, тяжкой бедности, ханжества, самодовольства и поразительного авантюризма. Десятки женских нижних юбок были одновременно символом и роскоши, и тяжелого труда в трущобах, где другие женщины, не щадя своих пальцев, своего зрения, своей молодости, шили все это, получая плату в несколько пенсов.

В начале июня Винтер отправилась в Соффолк в сопровождении мрачной миссис Барлоу, компаньонки новой графини, чтобы попрощаться с дядей Конвея, старым сэром Эбенезером Бартоном.

Сэру Эбенезеру исполнилось в этом году семьдесят семь, его зрение и слух слабели. После долгой жизни на Востоке, английские холодные ветры и зимы принесли ему ревматизм и ишиас. Он обычно жил в одной из комнат ставшего ветхим дома, куда он примерно четверть века назад привел Эмилию, и редко выходил из нее. Он также начал заговариваться и жил прошлым. Винтер он совсем не помнил, а когда ему напомнили о племяннике Конвее, он сказал дребезжащим голосом:

— Дурная кровь… дурная… с материнской стороны… Мальчик мог избегнуть этого, сын Джозефа как никак, но все же… Такой уж род.

Потом он не вспоминал о своем племяннике, но бормотал что-то малопонятное. Однажды в сумерках он стал называть Винтер Маркосом, так как ее лицо напомнило ему тот забавный вечер…

— Знаешь, Маркос, Эмилии это совсем не понравится… Нет. А если ты думаешь так про деда Сабрины, то… очень ошибаешься. Видеть того, кого любишь, раз в шесть-семь лет — мало. Нет, из этого ничего хорошего не выйдет…

А перед ее отъездом сэр Эбенезер вручил ей старую шкатулку с драгоценностями Эмилии.

— Она хотела их отдать Сабрине, — сказал он, поднимая крышку дрожащей рукой. — Но и Сабрина умерла.

Старческие слезы потекли по его щекам. Плакал ли он об Эмилии или о Сабрине?

— Мне сказали, что ты ее дочь, — продолжал он. — Ты не похожа на свою мать. Золотая была девочка. Должно быть, по отцовской линии. Так ты собираешься замуж за Конвея? Ага. Тебе ведь нужны будут всякие безделушки. Я сберег их. Я говорил: пусть девочка подрастет. Не доверял этой ведьме, Джулии. А, что? Эмилия эти штуки не очень ценила, но я любил дарить их ей. Она собирала их для Сабрины. Сабрина уже не будет их носить. Но ты будешь. Будешь.

Он подтолкнул к ней шкатулку и грустно сказал:

— Будь я лет на десять моложе, поплыл бы с тобой. Как я хотел бы снова все это увидеть. Замечательная страна. Богатая и замечательная… Кольцо Пир Хана, Маркос… Я устал.

Камни в старинных оправах были великолепны, все эти изумруды, бриллианты, кольца, броши, браслеты, драгоценные заколки, в своей азиатской красоте; все это Эбенезер покупал для Эмилии, а она так редко носила.

Джулия смотрела на все это с молчаливым неодобрением, а Сибелла — с нескрываемой завистью.

— Совсем не подходит молодой девушке, — сказала, наконец, Джулия. — Тебе лучше было бы положить их на сохранение в банк. Подобные ценности в доме — приглашение к грабежу и насилию.

Но Винтер взяла их с собой, драгоценности Эмилии и жемчужное ожерелье, которое мать Маркоса подарила Сабрине лет восемнадцать назад — жемчуга, которые виконтесса да Селинкорт надевала на свадьбу Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Джулия решилась на отчаянный шаг — отправилась в Лондон, чтобы передать юную родственницу под опеку миссис Эбатнот. Она провела там всего одну ночь, а на следующее утро уже уехала к друзьям в Сюррей. Но она успела посмотреть вслед кэбу, увозившему дочь Сабрины на пароход «Сириус», который должен был доставить ее в Александрию, для дальнейшей поездки в Индию.

 

Глава 8

Миссис Эбатнот была добродушная разговорчивая толстушка. Примерно в возрасте Винтер, она вышла за своего Георга и впервые отплыла на Восток. Ей еще не было сорока, но долгие годы в Индии и рождение семерых детей, из которых пятеро умерли, сказались на ней, так что она выглядела лет на десять старше.

— Девяносто дней, дорогая, — рассказывала она Винтер о первом путешествии. — Мы плыли вокруг Кейптауна. Кажется, это было так давно, но тогда на корабле была мисс Маршалл. Она собиралась выйти замуж за человека по фамилии Лоуренс… Теперь сэр Генри. Год назад она умерла… Такая утрата… А вот теперь опять еду туда, и на этот раз — с двумя взрослыми дочерьми. Как летит время!

Лотти и София были совсем не похожи на свою маму (она была брюнетка): тонкие, светловолосые, молчаливые, небольшого роста. Надо думать, они пошли в отца.

София (она была на три года младше) осталась в каюте с матерью, а восемнадцатилетняя Лотти стала соседкой Винтер. Первые дни путешествия никак нельзя было назвать приятными.

Начало лета было дождливым и холодным, дождь преследовал их еще по пути в порт. Миссис Эбатнот, София и Лотти пошли в свои тесные каюты, а Винтер стояла на палубе и смотрела, как в серых сумерках исчезал английский берег. За кормой корабля тревожно кричали чайки, а впереди сильный ветер гнал ревущие волны, и брызги смешивались с дождем. Вот и в тот далекий день, думала Винтер, шел дождь и было холодно, когда они с Зобейдой, промокшие и продрогшие, высадились в Саутгемптоне. Ей тогда не было и семи… А сейчас ей семнадцать, и она вновь плывет на корабле, навстречу замужеству и семейному счастью…

Корабль качало, холодные брызги обжигали лицо, и она почувствовала себя нехорошо. Но ей никак не хотелось спускаться в душную каюту, где Лотти уже мучилась на койке от морской болезни. Свежий воздух все-таки был предпочтительнее, и, стиснув зубы, она стала прохаживаться по палубе.

А пустынная палуба продолжала уходить у нее из-под ног, и она уже стала жалеть, что не ушла. Лучше было спуститься в каюту, пока у нее еще хватало сил: теперь она вдруг поняла, что не может сдвинуться с места. Она могла только стоять, вцепившись в перила и бессильно наблюдать, как ветер раздувает ее плащ наподобие паруса; шляпка была сорвана ветром с головы и держалась теперь только на лентах. Голова словно распухла, перед глазами появились и запрыгали искорки, она почувствовала тошноту. Винтер не слышала шагов за спиной, а если бы и услышала, не обратила бы внимания. Она стала ко всему безучастной и лишь почувствовала, как ее подхватили чьи-то руки, и уже не надо держаться за перила.

Кто-то вдруг поднял ее легко, как ребенка, и слегка насмешливый мужской голос проговорил: «Наверно, это входит в обязанности курьера». А потом ее понесли в темноту, в каюту. Она слышала, как открылась дверь каюты, слышала стоны Лотти, которую рвало. Она отвернулась и уткнулась лицом в плечо мужчины, который ее нес. Он с деланным ужасом сказал «О, Господи!», потом закрыл дверь. Через минуту он положил девушку на койку, и она, открыв глаза, увидела лицо капитана Рэнделла. Ему, видимо, было весело, и она снова закрыла глаза. Зажав рот рукой, она огромным усилием воли заставила себя сказать:

— Пожалуйста, уходите. Я… боюсь, мне сейчас будет очень нехорошо.

— Я видел вещи и похуже, — философски заметил капитан, нагибаясь за тазом.

А Винтер было уже все равно, уйдет он или нет. Капитану же не пришло в голову уйти, так как, честно говоря, он не смотрел на нее, как на взрослую. Он еще удивлялся, что ей уже семнадцать, и она едет на собственную свадьбу с комиссаром Бартоном. Маленькая, промокшая, мучимая морской болезнью, она была сейчас больше похожа на семи-, чем на семнадцатилетнюю.

Проснулась она утром. Было пасмурно и шел дождь. Пароход продолжал свой трудный путь по волновавшемуся морю. Каюта поднималась и опускалась перед глазами Винтер, и она, вздрогнув, закрыла глаза. И вдруг странная мысль заставила ее открыть их вновь. Это была не ее каюта. Обстановка была ей не знакома. Должно быть, каюта капитана Рэнделла. Значит, он принес ее сюда вчера вечером, потому что Лотти было слишком плохо, а сам ночевал где-то еще, может быть, в кают-компании. Удивительно, что он так беспокоится!

Винтер лежала, с ужасом вспоминая подробности вчерашнего неприятного происшествия. Как она могла так себя вести? Вместо того, чтобы настоять на том, чтобы остаться одной, она не только приняла помощь от капитана, но даже как будто была рада этому! Она помнила, как он держал ее голову над тазом, когда она уже обессилела и не могла сама себя обслуживать. Потом он положил ее на подушку и умыл холодной водой, снял с нее мокрый плащ и влил в рот бренди, со знанием дела и совсем без смущения.

Винтер не знала, что жизнь офицера на государственной службе требует гораздо большего числа навыков и большей готовности к неожиданным обстоятельствам, чем у среднего человека. Чем только не приходилось заниматься Алексу Рэнделлу сверх прямых служебных обязанностей: ампутировать ногу человеку, покалеченному тигром, вешать убийцу, обеспечивать кров и стол для тридцати семи маленьких детей, принимать роды, вытаскивать кричащую женщину из погребального костра ее мужа, где она должна была быть принесена в жертву по обычаям своего народа, вопреки новому закону Компании. Так что не приходилось удивляться тому, что он так легко справился с помощью девушке, страдавшей морской болезнью. Удивительно, как он еще не снял с нее платье. Она осторожно пошевелилась, и вдруг поняла, что он так и сделал. Ее тяжелое батистовое дорожное платье вместе с кринолином из китового уса висело на стуле, а она, укутанная одеялами, была только в нижней юбке и панталонах. А затем она с ужасом обнаружила, что капитан также распустил ее корсет.

От негодования она села на койке, но это было неосторожно. У нее вдруг все поплыло перед глазами, и она прислонилась головой к полированным доскам. Кто-то осторожно постучал в дверь, а через минуту она открылась, и появился сам капитан Рэнделл, причем, с недовольством отметила Винтер, очень хорошо выглядевший. Увидев ее враждебный взгляд, он улыбнулся. И эта улыбка была обезоруживающе приятной, а тот факт, что она даже в таком состоянии это признает, рассердил Винтер еще больше.

— Я принес вам поесть, — сказал он, — разрешите войти?

— Это ваша каюта, — зло ответила она, — и я не могу вас сюда не пустить. Только прошу вас хотя бы не упоминать о еде.

Алекс рассмеялся и вошел с небольшим подносом, который поставил у койки.

— Вы почувствуете себя намного лучше, если чуть поедите. Здесь только суп и печенье.

Винтер посмотрела на них и вздрогнула. Качка продолжалась в мерном тошнотворном ритме, и суп из миски пролился на поднос.

— Уходите, — прошептала она хрипло, — забирайте это и уходите!

Алекс сел на край койки.

— Если вы намерены продолжать переносить морскую болезнь, — заметил он прозаически, — то уж лучше и стараться не зря. — И прежде, чем она сумела что-нибудь сообразить, он поднял ее за плечи и стал кормить супом и сухим печеньем, как ребенка, как в таком случае сделали бы это старая няня или домоправительница Флекер. Суп был горячим и питательным, она даже смогла съесть большую часть печенья и действительно почувствовала себя намного лучше. Она прислонила больную голову к плечу капитана, это показалось ей очень уютным, успокаивающим. Она напоминала сама себе, что этот человек предал Конвея, что она однажды заслуженно ударила его хлыстом. Но все это сейчас не имело значения, все, кроме удивительного чувства покоя и безопасности. Этого чувства она не знала с детства, это напомнило ей заботливые руки Хуаниты и Азизы Бегам в знакомых стенах Гулаб-Махала. Она не понимала, почему на нее так действует враг Конвея, а значит, и ее, — но ее силы были слишком истощены, чтобы удивляться. Она чувствовала себя несравненно лучше, и ей не хотелось двигаться.

— Хорошо, — сказал капитан, ставя на место пустую миску, — что ваша компаньонка, как и большинство женщин здесь, лежит с морской болезнью, а то я боюсь, ваша репутация была бы навсегда испорчена. Леди имеют обыкновение щадить лишь свои чувства. Но пока вы можете безопасно оставаться здесь.

— Не могу. Я должна вернуться в свою каюту.

— Не советую. Ваша соседка пока далека от выздоровления, и десять минут пребывания там сведут на нет благоприятное действие еды и сна.

— Откуда вы знаете? — спросила Винтер, заинтересованная. — Вы ухаживали и за ними?

— Да, — заметил он, чуть усмехнувшись. — Если бы я знал, что сопровождение будет включать в себя обязанности сиделки, в жизни не согласился бы на это. Служители делают все, что могут, но у них только две ноги, а ваша компаньонка с дочерьми также на моей ответственности. Уверен, что когда миссис Эбатнот будет чувствовать себя лучше, она не простит мне этой помощи, но сейчас она очень нуждается во мне.

— Если вы развязали и ее корсет, я думаю, она никогда вам этого не простит. — Винтер сказала это не подумав (ее всегда учили обратному), и сама теперь рада была взять эти слова обратно. Она дернулась, стряхивая поддерживающую ее руку капитана, и густо покраснела. Упоминание о белье в те времена считалось неприличным, а она сказала это постороннему мужчине! Мужчине, который имел нахальство ухаживать за ней, словно горничная. Кузина Джулия упала бы в обморок. Но капитан, словно не замечая ее замешательства, серьезно продолжал.

— В этом не было необходимости. Она смогла это сделать сама.

Говорил он совершенно спокойно, потому что служба в значительной мере избавила его от ханжества Викторианской Англии, опутавшего частную жизнь множеством табу. Его, видно, не очень интересовало то обстоятельство, что женщины носят нижнее белье, и тем более это не возбуждало его воображения. Так что раздеть ее, снять промокшее верхнее платье было для него просто делом здравого смысла, раз она сама не в силах была этого сделать. Он, конечно, знал о практике тугого шнурования, и это казалось ему смешным и мучительным делом, но не больше, чем мундиры с тугими воротниками, аксельбантами и тяжелыми эполетами, вроде тех, что носил и он сам, как парадную форму, несмотря на страшный зной.

То, что Винтер покраснела и глаза ее стали испуганными, наверное, впервые навело его на мысль, что его действия могут кого-то шокировать. Он веско сказал:

— Разрешите дать вам совет, контесса. Здравый смысл принесет вам больше пользы, чем слепое следование условностям. Оставь я вас на ночь в мокрой и неудобной одежде, — я избавил бы вас от минутного смущения, но для вашего здоровья это было бы пагубно. А вы не можете себе позволить болеть, отправляясь жить в Индию.

Винтер успокоилась, а испуг ее сменился заинтересованностью. Слова его насчет здравого смысла были прямо противоположны поучениям кузины Джулии и всяких гувернанток. На мгновение его слова показались ей ересью, но, если подумать, они ведь были справедливы. Она даже почувствовала облегчение, словно была развязана какая-то тугая психологическая шнуровка. Она не очень высоко ставила мнение Джулии, но в области приличий считала ее авторитетом. А ведь кузина Джулия даже в таких условиях сочла бы помощь Рэнделла совершенно неприличной, а самое Винтер — почти что падшей женщиной. А ведь если бы капитан оставил ее на произвол судьбы, ее бы ожидала тяжелая простуда, а то и пневмония, хотя были бы соблюдены светские приличия.

Винтер, подумав, пришла к выводу, что подход капитана Рэнделла несравненно практичнее. Она улыбнулась, и ямочки появились на ее щеках. Алекс, кажется, впервые заметил ее улыбку, но не улыбнулся в ответ. Он смотрел на нее, впервые видя в ней не беспризорного ребенка, а женщину. Он как бы заново увидел лицо «сердечком», бледность которого сделала ее глаза еще больше, чем они были, голые руки и плечи цвета слоновой кости, густые, распущенные, иссиня-черные волосы. Потом он вдруг с неприязнью представил влажные дрожащие руки комиссара Бартона, трогающие эти голые плечи, и нахмурился. Он встал и сказал:

— Капитан полагает, что эта скверная погода сегодня ночью переменится. Вам лучше побыть здесь хотя бы сегодня. Эта каюта остается за мной до Гибралтара.

— Но… как же вы? — спросила она нерешительно.

— Обойдусь, — кратко ответил он.

Дверь каюты закрылась за ним, и вновь Винтер увидела его нескоро. В обед в дверь постучался принесший еду служитель, а к вечеру она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы одеться и вернуться к себе в каюту. Но это оказалось ошибкой. После покоя и уединения в его каюте, нескольких минут в обществе Лотти оказалось достаточно для возобновления тошноты. Тут было душно, воздух был кислым и спертым, а Лотти постоянно жаловалась на плохое самочувствие.

Оптимизм капитана насчет погоды оказался необоснованным, но миссис Марта Холи, оправившаяся от приступа морской болезни, пришла на помощь семье Эбатнот. Это была полная, общительная, по-матерински заботливая женщина, прежде — детская няня. Она потеряла нескольких детей в Индии, но горе и лишения не сломили ее дух, и, проведя год в Англии, работая сиделкой при немощной жене и двух детях одного полковника, она возвращалась в Индию к мужу.

— Не то, что мне эта страна по душе, мисс, — говорила она, — жару я терпеть не могу, да и чужой народ мне ни к чему. Но Олли всегда был мне хорошим мужем, а без меня он там пропадет. Эти черные ни постирать, ни починить ничего не умеют. Да, шестнадцать лет я провела в Индии. Это немало. Что-нибудь это да значит. Ну, мисс Лотти, съешьте супчику, пока я присмотрю за вашей бедной мамой. Съешьте, а то хуже будет. Я сама заставила себя съесть ихнее печенье, и вот, бегаю, как видите.

Ее энергичные хлопоты возымели нужное действие, и через четыре дня, когда, наконец, небо стало ясным, а море — спокойным, даже миссис Эбатнот вышла на палубу.

Среди пассажиров было еще несколько дам, два генерала, судья, много офицеров всех чинов, большинство — возвращались из отпуска, все хорошо известные капитану Рэнделлу: полковник Мулсон из Лунджора, закадычный друг мистера Бартона, и элегантный, хорошо воспитанный индус, прекрасно говоривший по-английски, ехавший с несколькими индийскими слугами. Это был Кишан Прасад, которого Алекс в последний раз видел под Севастополем.

Он и его слуги сразу привлекли внимание Винтер, которой их лица и знакомая речь напомнили детство и дорогое ей смуглое лицо Зобейды.

Кишан Прасад познакомился с ней однажды вечером, когда она стояла под навесом на задней палубе, глядя, как солнце садится в океан. Внезапно подул ветер, и край ее легкой шали запутался вокруг пилерса. Кишан Прасад, оказавшийся поблизости, пришел на помощь. Она мило поблагодарила его, и он уже хотел уйти, но его взгляд упал на ее левую руку. Она носила кольцо Конвея с изумрудом, то, что капитан привез из Индии. Он обратился к ней с вопросом, и только напевные интонации выдали, что он не англичанин:

— Это очень необычное кольцо. Позвольте спросить, откуда оно? Похоже, что этот камень из моей родной страны, из Рохильканда.

— Может быть, — ответила она, показывая ему кольцо, — его прислал мне мой жених, мистер Конвей Бартон.

— А, мистер Бартон! Очень интересно. Он ведь комиссар Лунджора?

— Да. Вы знаете его?

— Мы немного знакомы с мистером Бартоном. У меня есть поместье в Лунджоре.

Прасад оказался человеком приятным в обращении и интересным собеседником. Вскоре он завязал хорошие отношения с большинством пассажиров, и даже миссис Гарденен-Смит, которая считала, что индусы не должны свободно общаться с молодыми европейками, нашла его манеры очень приятными.

— Кто это? — спросила она капитана судна.

— Не из важных людей, — ответил он. — Просто богатый индус, который путешествует по всей Европе, видимо, для развлечения.

— Интересно, что ему это дает, — заметила миссис Эбатнот. — Контраст между нашими большими городами и нищетой Востока должен поражать таких людей. Лотти, дорогая, пожалуйста, отойди под навес. Веснушки — это так некрасиво.

— Да, мама, — пробормотала Лотти, глядя на компанию офицеров в дальней части палубы. «Может быть, думала она, веснушки и не идут женщине, но мужчину они могут украсить».

Лейтенант Эдвард Инглиш был крепкий молодой человек, со множеством веснушек, рыжих волос и обаяния. Его голубые глаза с восхищением смотрели на хрупкую Лотти, которая пришлась ему по душе. Он, не теряя времени, познакомился с ней, но ее мама, считавшая, что поощрять такие контакты пока преждевременно, старалась держать его на расстоянии. Конечно, ей хотелось выдать свою дорогую Лотти за достойного человека, но был ли таковым Эдвард Инглиш? Надо еще посмотреть. Времени впереди много, много и других мужчин на борту.

Среди других молодых леди следовало упомянуть мисс Делию Гарденен-Смит. Она претендовала на звание красавицы, что тревожило сердца мамаш, имевших девиц на выданье. Она была высокая, голубоглазая, склонная к полноте, с красивыми густыми каштановыми волосами. Ее мать утверждала с гордостью, что ей говорили, будто таких красивых волос не было даже у императрицы Евгении.

Гарденен-Смит — старшая, дальняя родственница одного пэра, была очень высокого мнения о своей породе, но, узнав, что с миссис Эбатнот едет девушка с титулом, родственница графов Уэйров, решила познакомиться с ней. Она сказала, что Лотти — славная девушка, а София — очаровательный ребенок, но она не знала, что сказать о контессе де лос Агвиларес. Как и другие женщины, она не могла восхищаться ее необычной красотой.

— Так ее отец был испанец? Жаль, у нее какая-то желтая кожа, и уж слишком черные волосы. А глаза! Боюсь, на востоке ее примут за свою. И по-моему, она очень скрытная.

— Пожалуй, застенчивая, — сказала миссис Эбатнот. — Она, бедная, сирота. Но она милый ребенок, и совсем не зазнается. По-моему, мистер Бартон просто счастливчик.

Зато необычный стиль Винтер пришелся по вкусу пассажирам-мужчинам. Особенно, кажется, полковнику Мулсону. Он был холостяком и бабником, и считал себя знатоком женщин. Постарев, он был вынужден платить за то, что раньше давалось само, но тщеславие не позволяло ему признать этого. Он особенно любил молоденьких, и ни одна девушка не была в безопасности от его назойливых ухаживаний. Неопытных и робких Лотти и Софию он просто запугал, но холодные темные глаза Винтер смотрели сквозь него, что никак не могло ему понравиться. И это несмотря на заверения, что он чувствует за нее особую ответственность, как за невесту лучшего друга.

Винтер удивлялась, как такой неприятный человек может быть другом Конвея, но думала, что тот по долгу службы может быть в дружеских отношениях с людьми, с которыми не стал бы дружить по личному выбору. Ради Конвея она была с ним вежлива, тем более, что здесь было нетрудно не оставаться с ним наедине, а другие мужчины также были рады пообщаться с ней.

И только один джентльмен не интересовался ею: капитан Рэнделл сказал ей не больше десяти слов, после того как она стала выходить из каюты, и, хотя он приятно общался с миссис Эбатнот, заслужив самое лестное мнение этой доброй женщины, — он ни разу не присоединился к компании вокруг невесты Бартона, и она решила, что он сознательно ее избегает.

Открытие это было для нее не из приятных, и ей пришлось напоминать себе, что он враг Конвея, и что если бы он не избегал ее, она сама была бы вынуждена это делать. То, что он в начале путешествия помог ей и ухаживал за ней с фамильярностью, извинительной только для брата, не должно перевешивать его неверности комиссару. Наверное, он и сам понимает это, потому и держится в стороне. Она не понимала лишь, какое ей до этого дело? Она даже стала сравнивать его с Конвеем, чтобы убедиться, что тот лучше.

Алекс Рэнделл был тонок, смугл и, конечно, хорош собой. Остро глядящие серые глаза были обрамлены ресницами, почти такими же длинными, как у нее самой. Хотя он был не выше среднего роста (Конвей был, по ее воспоминаниям, необычайно высок), капитан выглядел благодаря стройности и осанке, несколько выше. Но рядом с синеглазым здоровяком Конвеем Алекс казался невидным, а роскошные пшеничные усы Конвея делали его мужественнее, и он очень выигрывал рядом с немодно выбритым капитаном. К тому же Конвей великодушен, честен, и не станет, уподобляясь Рэнделлу, плохо говорить о человеке за его спиной.

И все же непонятное чувство недовольства оставалось. Мог бы он в конце концов хоть поговорить с ней? Ведь его же послали охранять ее и заботиться о ней. Тут не было кузины Джулии, с ее вечными нотациями, миссис Эбатнот была сама доброта, и Винтер должна была быть счастливой. Но этого не произошло. Несмотря на доброту новых друзей, внимание пассажиров, ее беспокоили какие-то смутные страхи и сомнения. Она не понимала саму себя, ругала себя за это, но продолжала искать глазами Рэнделла со смешанным чувством неприязни и невольного любопытства.

Однажды вечером она встретилась с ним в темном коридоре, который вел в каюту. Он посторонился, пропуская ее. Она уже собралась пройти, прижав свои широкие юбки, так как коридор был узким, но вдруг остановилась, и ее кринолин, расправившись, коснулся обеих стенок коридора, так что капитану невозможно стало пройти. Она сказала, запинаясь:

— Я… я так и не поблагодарила вас за… помощь. Вы были так добры, и я не хочу казаться неблагодарной.

Алекс молча поклонился. Бледные щеки девушки вдруг вспыхнули румянцем, и она сказала очень тихо:

— Сожалею, что… ударила вас тогда хлыстом. Это было совершенно непростительно.

— Но вполне понятно, — серьезно ответил Алекс.

Она ожидала, что он сам извинится за то, что говорил тогда, или возьмет свои слова назад, но он молчал.

Она покраснела сильнее и высокомерно подняла голову, после чего снова взялась за юбки, как вдруг корабль качнуло от внезапного порыва, и на минуту она упала на него и снова оказалась невольно в его объятиях, и снова ощутила чувство надежности, как уже было в начале путешествия. Она подняла голову с его плеча, увидела в его глазах что-то не очень похожее на злость и поспешно удалилась восвояси.

Больше Винтер не пыталась с ним заговорить. Они время от времени обменивались учтивыми репликами, и трудностей с ним у нее больше не возникало.

 

Глава 9

«Сириус» делал недолгую остановку на Мальте, и большинство пассажиров готовилось устроиться в гостинице, радуясь возможности отдохнуть от корабля. Но неполадки с машиной задержали их на несколько часов, и, когда они вошли в гавань Карантин, уже всходила луна.

Миссис Эбатнот ввиду позднего часа была склонна остаться на борту, но дочки уговорили ее все же сойти на берег, куда и отвезла их портовая шлюпка. Ужин и номера были приготовлены в отеле «Империал», и после ужина миссис Эбатнот сразу отошла ко сну.

Винтер снова оказалась соседкой Лотти. И, несмотря на поздний час, спать ей не хотелось. Как приятно было снова стоять на твердой земле и вдыхать запах цветов. Сам ночной воздух полутропического Юга волновал ее кровь, так что она и не думала ложиться.

Их комната выходила в пассаж, обрамлявший внутренний дворик, где росли роскошные тропические растения. Дверь, ведшая в пассаж, была открыта, и Винтер, отодвинув тяжелую штору, выглянула наружу.

В дальней части дворика, там, где светился крошечный огонек, курил сигару высокий молодой человек. Винтер с минуту вглядывалась в него, а потом тихо позвала:

— Лотти?

— Да?

— Тебе нравится мистер Инглиш?

Та слегка ахнула.

— Винтер! Как ты можешь?.. Ну, я… Конечно, он очень приятный, но мама…

— Он сейчас там, во дворике. Смотрит на нашу комнату.

Винтер услышала шуршание платья позади, и вот уже Лотти стояла рядом. Винтер сказала:

— Я не думаю, что ты себя скомпрометируешь, если выйдешь… ну, посмотреть на цветы. Они так прекрасны!

— О, нет… мне нельзя, — пролепетала Лотти.

— Почему? Твоя мама ничего не имеет против мистера Инглиша. Я слышала, она говорила миссис Гарденен-Смит, что он очень приятный молодой человек и родственник Гринвуд-Темпестов.

— Да, — сказала Лотти грустно, — мама не против него, но…

— Но что?

— Но… она считает, что я слишком молода, чтобы решать сама то, что касается джентльменов. Она говорит, что у меня будет еще не одна возможность встретить и более подходящего джентльмена, и она не хочет, чтобы я делала выбор, прежде, чем… чем такая возможность появится.

— А ты сама как думаешь? Изменит ли такая встреча твои чувства?

— Нет! — вскрикнула Лотти после некоторого молчания. — Но мама не разрешает мне говорить с ним иначе, как в ее присутствии. И… я не могу выйти. Это будет неприлично и как не подобает леди.

Винтер помолчала немного. Потом сказала:

— Один человек недавно дал мне совет. Он… Говорят, что здравый смысл почти всегда предпочтительнее, чем рабское следование условностям. Я часто об этом думала, и мне кажется, в этом есть смысл. Я думаю, что выйти во двор для тебя — значит, не следовать условностям.

— Мама… мама увидит…

— Но окна ее спальни выходят не сюда. — Винтер посмотрела на Лотти и вдруг рассмеялась. — Нет, Лотти, ты права. Никуда не надо ходить. Я сама не знаю, что со мной сегодня. Я ввожу тебя в искушение, а тебе следует сказать: «отыди, Сатана», помолиться и лечь спать. А потом ты когда-нибудь выйдешь замуж за какого-нибудь почтенного джентльмена с огромным состоянием и скажешь: от какой напасти я спаслась на Мальте!

— И это — здравый смысл? — спросила Лотти, также рассмеявшись.

— Думаю да, но точно не знаю.

— А я знаю. Точно знаю. — Она быстро чмокнула Винтер в щеку и выскользнула в пассаж.

Винтер наблюдала, как она появилась из темноты в свете луны, и как высокая фигура из дальнего конца дворика направилась к ней. Потом заросли олеандра скрыли их от ее глаз. Она снова засмеялась, потом вздохнула и вернулась в комнату. Однако желания спать у нее не было. А жаркая ночь и яркий лунный свет постоянно беспокоили ее, словно звали куда-то.

Повинуясь внезапному импульсу, она подняла широкие юбки и сняла кринолин, упавший на каменный пол. Затем она нашла среди своих вещей, принесенных с корабля, черную кружевную шаль, накинула ее на голову и на цыпочках вышла на улицу. Пассаж был темным, его лишь пересекали полосы света, выходившие из окон и дверей. У стен стояли каменные скамейки, и одна из них была занята. Винтер подумала, что лейтенант хорошо проводит время. Ей самой не хотелось оставаться во внутреннем дворике, и через несколько минут, не встретив никого, кроме нескольких заспанных слуг, она вышла с территории отеля и быстро пошла куда-то по темной улице.

Там было немного людей, а те кто был, не смотрели на нее.

Прошла компания подвыпивших моряков, распевающих «О Полли, попробуй со мной…», и потом появилась еще группа военных, распевающих душещипательную песенку «Плыли по небу…», жалобу о потерянных грезах и надеждах, и о бедном, милом Чарли.

Улица вывела на пустынную площадь, засаженную деревьями и окруженную домами с глухими стенами и плоскими каменными крышами, и Винтер пересекла ее, стараясь держаться в тени, не привлекая внимания, а ее легкие туфли позволяли ей бесшумно ступать по пыльной мостовой. Она увидела высокую стену, всю увитую пахучими ползучими растениями, цвет которых трудно было разобрать в лунном свете. Над ней возвышались вершины двух кипарисов и оранжевых деревьев, а рядом росло причудливо искривленное фиговое дерево. Винтер поглядела на него и подумала, что оно представляет собой прекрасную лестницу. Еще через несколько минут она, смеясь и слегка задыхаясь, достигла широкой вершины стены.

По другую сторону ее был большой сад, примыкавший к частному дому где-то за апельсиновыми деревьями и алоэ, по ту сторону широкой лужайки. Ночь была такая тихая, что еще слышен был слабый звук голосов, певших «Плыли по небу…», а где-то там, в доме кто-то играл грустную мелодию на гитаре и пел песню на не известном ей языке. За садом и домом с плоской крышей открывался вид на гавань и отсюда местами была видна темная гладь Средиземного моря. Южная ночь была по-прежнему тихой, лунной, таинственной и манящей, как все южные ночи.

Захваченная этим очарованием, Винтер вздохнула полной грудью и уселась в тени фигового дерева, прислонившись к какой-то удобной ветке, росшей параллельно стене, с трех сторон скрытая листвой и побегами вьющихся растений. Она почувствовала, что в ее душе что-то освободилось, словно бы раскрылась по весне почка. Лед в ее сердце растаял, и кровь молодого де Баллестероса пробудилась к жизни в его дочери.

…Огни в домах гасли один за другим, луна опускалась все ниже, тени в саду меняли очертания. Ночная бабочка, привлеченная запахом цветов, пролетела совсем рядом. Певец в доме за деревьями умолк, и ночь стала тихой-тихой. Винтер даже слышала постукивание копыт небольшого стада коз, прошедшего по пустынной площади. А затем она услышала тихие шаги человека, шедшего к ее стене. Потом вдруг этот человек остановился у старого фигового дерева, а затем она услышала скрип, и ветка, к которой она прислонилась, слегка дрогнула. Кто-то карабкался по дереву, как она сама только что это сделала…

Винтер съежилась в своем укрытии, затаив дыхание. Ее черное платье не видно было в темноте, и ей стало ясно, что человек, влезший на стену на расстоянии протянутой руки от нее, ее не заметил. Он был в темном бесформенном одеянии (может быть, закутался в плащ), и лица его она не видела, но слышала частое дыхание. Затем он нагнулся, видимо, заглядывая в сад, и осторожно спрыгнул вниз, в заросли олеандра и герани у стены внизу, и там точно растворился.

Звуков больше не было, но Винтер была уверена, что он где-то поблизости. Кто это, вор, который собирается вломиться в дом в саду? Или какая-то мальтийская Джульетта ожидает своего Ромео в тени деревьев? Это — ночь любви и любовников, но в этом безмолвном, быстро двигавшемся незнакомце было что-то такое, отчего по спине у Винтер побежали мурашки, и она застыла, боясь пошевелиться, чтобы не привлечь внимания притаившегося человека. Потом в доме за деревьями открылась дверь, и на темном фоне возник желтый прямоугольник света. Винтер вздохнула с облегчением и чуть не рассмеялась над собой. Наверное, тот кто перелез через стену, обошел сад и постучался в дверь, а в этом нет ничего страшного. Она услышала донесшиеся от двери приглушенные голоса и звук шагов по мощеной дорожке. А еще через минуту в сад из тени алоэ вышли три человека.

Они остановились в месте, освещенном луной, и тут заговорили так тихо, что и в ночной тишине она слышала лишь отдельные слова. Они говорили по-английски, но звучание их речи было совершенно не английским, очевидно, они говорили на этом языке просто потому, что он был единственный для них общий. Тут до нее донеслась одна фраза, странная на островке в Средиземном море.

— …как перед выступлением марахтов. Только тогда было просо, а теперь бакри.

Один из них усмехнулся.

«Бакри, — подумала она, вспоминая недавно прошедшее по площади стадо коз. — Кто это говорит здесь про нападение марахтов и употребляет слово «козел» на хинди?»

Один из троих курил сигару, до нее донесся запах табака. Это был высокий, богатырского сложения человек с бородой, рядом с которым казались низкорослыми двое собеседников — маленький толстяк и стройный мужчина среднего роста, и Винтер решила, что это он перелез через стену — он был в темном плаще, к тому же высокий был слишком здоровый, а толстый — слишком низкий.

Она почувствовала, что ее ноги затекли, но не двигалась. Она не думала, что должна бояться, но не хотела, чтобы ее заподозрили в покушении на частную собственность, тем более, что по необычному пути, которым проник в дом третий человек, было ясно, что он не хотел, чтобы о его визите знали.

Высокий сказал громко что-то вроде: «Kogo Bog zakhochet nakazat, togo sperva lishit razuma», но она не знала, что это значит и не узнала языка, на котором он говорил. Потом вдруг трое пошли по лужайке прямо к ней, она подумала, что ее заметили. Но они остановились ярдах в пяти от места, где она сидела, и только тут она поняла, что в стене была дверь, которой с этой стороны было не видно в тени большого дерева. Потом она услышала, как ключ повернулся в замке, заскрежетал болт, и невидимая дверь открылась. Она видела лица двоих, но человек в темном плаще стоял спиной, и голос его был смутно знаком ей.

— Нам будут нужны деньги, много денег.

Высокий коротко рассмеялся:

— Вечно эти деньги! Одна и та же песня. Мы, богатая страна, остаемся бедными, потому что тратим свои богатства на других.

— Подкупаете, друг мой, — сказал тихо толстяк. — Вы пускаете хлеб свой по водам, разве не так?

— Конечно, — сказал здоровяк и снова рассмеялся. — Мы не дураки. Год ли, сто, двести лет, все одно. Мы умеем терпеть и ждать. Наш хлеб вернется к нам рано или поздно.

— Но цены растут, — пробормотал тонкий. — Тридцати серебреников теперь уже недостаточно. Теперь надо триста, три тысячи, а там — и триста тысяч.

Винтер видела, как высокий нахмурился, затем снова рассмеялся и сказал:

— Будьте довольны, что за это платят. Значит, через четыре месяца. Do svidanija.

Маленький толстяк вышел в дверь, а за ним, с восточным жестом прощания — и тонкий, в темном плаще, и тут лунный свет упал на его лицо. Винтер узнала в нем пассажира с «Сириуса». Это был Кишан Прасад.

Дверь снова скрипнула, потом загремел болт и повернулся ключ. Высокий подождал, пока шаги стихли и снова нахмурился. Он откашлялся и сплюнул презрительно, затем повернулся и зашагал к дому. Через пару минут светлый прямоугольник исчез, звякнула цепь, и снова наступила тишина.

Винтер вздохнула с облегчением и собралась слезать, но ее остановил какой-то звук. Внизу зашуршали листья, и кто-то вздохнул, словно вторя ей. И тут она в страхе поняла вдруг, что тот, кто перелез через стену, был не Кишан Прасад, и он не ушел. Он все время был внизу, затаившись в кустах, так близко, что она могла бы слышать его дыхание, И вот он выбрался из своего убежища на свет. Он был без шляпы, но голова его была на восточный манер обернута материей — странный наряд для душной ночи, но понятный при желании скрыть лицо.

«Если он полезет обратно через стену, — в тревоге подумала Винтер, — то не сможет меня не заметить». Ветви и вьющиеся растения закрывали ее с внешней стороны стены, но с этой ему придется подпрыгнуть и он может ее увидеть. Может быть, удастся сообразить, можно ли без шума спрыгнуть на землю. Здесь всего футов восемь, а внизу можно будет пробежать по площади, быстрее, чем он ее увидит.

Она осторожно пошевелила ногой, но недооценила того, что она затекла. Она почувствовала в онемевшей ноге сильную боль и невольно охнула. Человек внизу молниеносно дернулся, и лунный свет осветил пистолет, внезапно появившийся в его руке.

Винтер не стала ждать. При виде оружия она впервые испугалась по-настоящему. Она вскочила, одной рукой придерживая юбки, а другой — хватаясь за ненадежную ветку. Но затекшие ноги мешали ей. Человек внизу разбежался, подпрыгнул и схватил ее за ногу. Ветка в руке обломилась, и Винтер, вскрикнув от страха, обрушилась вниз вместе со своим захватчиком.

Тот подмял ее под себя, захватив мертвой хваткой так, что казалось, ее ребра вот-вот хрустнут. Лицо ее было прижато к его плечу, так что она не могла закричать. Она отчаянно сопротивлялась, извиваясь под ним, но тяжесть его тела и сила рук лишили ее возможности дышать, и она прекратила свои попытки и замерла. Он немного ослабил хватку, и она смогла вдохнуть глоток воздуха.

Он не двигался, и она поняла, что он прислушивается к каким-то звукам в саду. Может быть, звуки, вызванные их падением, услышали в доме и вернулся тот здоровяк. Если она сумеет закричать, то привлечет его внимание.

Она тихо лежала, собирая силы, потом открыла рот, чтобы заорать. Но вдруг она словно онемела, так как неожиданно, хотя и не видела его лица, она поняла, кто он, и пораженная, произнесла его имя:

— Капитан… Рэнделл?!

Рывком высвободив одну руку, он провел ею по лицу Винтер.

— Проклятие! — скорее выдохнул, чем произнес он.

— Что…

— Молчите! — ответил он свирепым шепотом.

Действительно, где-то поблизости был слышен слабый звук, но она не могла понять где, из-за собственного тяжелого дыхания. Она попыталась проконтролировать его, чтобы услышать то, что слышал он. И услышала едва различимые мерные звуки, казалось более слабые, чем ее собственное сердцебиение. Она почувствовала, что Алекс напрягся, стараясь не дышать. Звуки приближались, и тут она вспомнила, как звякнула цепь, и поняла, что тот высокий, очевидно, спустил собаку, и это ее лапы ступают по сухой земле. Потом она услышала фырканье, и в тишине вдруг раздался кошачий вой, а потом кусты затрещали и ночная тишина взорвалась лаем.

Почти тут же Алекс вскочил, поднял Винтер и подсадил на стену. Он не тратил время на слова, да это было и не нужно. Она ухватилась за ветвь фигового дерева. Взмахнув ногой, она обрела равновесие, услышав позади проклятие, произнесенное сдавленным голосом, — и почувствовала себя в безопасности.

 

Глава 10

Она обернулась, увидев, как Алекс разбежался и снова подпрыгнул, затем схватила его за плечи и потянула изо всех сил. Через минуту они были уже внизу, с внешней стороны стены. Алекс схватил ее за руку, и они побежали, держась в тени от стены. Он протащил ее через площадь, и они свернули в узкую улочку между домами, после чего, свернув резко направо, они оказались на площади поменьше, где над широкими каменными ступеньками возвышался резной фасад церкви. Тут Винтер, переставшая поддерживать юбки, запуталась в них и упала бы, если бы Алекс не держал ее за руку.

Она схватилась за бок, чувствуя, что ей нечем дышать из-за корсета, который свел ее и без того тонкую талию всего к восемнадцати дюймам, и сказала, задыхаясь:

— Плохо… не могу бежать…

Выдернув свою руку, она, спотыкаясь, дошла до ступеней церкви и села на теплый камень, прислонившись спиной к перилам.

Алекс подошел, хмуро поглядел на нее, и она с минуту смотрела на него, глубоко дыша, чтобы набрать воздуха в легкие. Затем вдруг она неожиданно рассмеялась.

Это был радостный, веселый смех, полный отчаяния юности и сродни очарованию лунного света. Алекс слушал его с восхищением. Он ожидал слез, истерики, но не смеха. Он несколько мгновений удивленно смотрел на нее. Потом вдруг тоже сел с ней рядом и рассмеялся.

Они сидели рядом и смеялись, и их смех эхом отзывался среди каменных построек.

Первым перестал смеяться Алекс и резко спросил ее:

— Что вы делали там?

— Смотрела на луну, — ответила Винтер.

Алекс схватил ее за запястье:

— Говорите правду, пожалуйста.

— Но это правда, — возразила она, все еще смеясь. — Я думала, это все из-за корабля и из-за этой тесной каюты, где мы были с Лотти. Так славно было вновь оказаться на берегу, вдыхать запах земли и деревьев. И ночь была удивительная. Ложиться спать мне не хотелось. Мне захотелось погулять, и я стала бродить по городу. На стену было легко залезть благодаря дереву, а я хотела только посидеть наверху, посмотреть на луну и подышать запахом цветов.

Его пальцы сильнее сдавили ее руку, он долго изучающе смотрел на нее и наконец спросил:

— Так ли это?

— Да. Я хотела убежать, когда вас увидела, но у меня онемели ноги. Поэтому вы поймали меня.

Алекс отпустил ее руку и напряженное выражение на лице исчезло. Он посмотрел куда-то в сторону темных домов, окружавших церковь, видя, что он снова нахмурился, она спросила с любопытством:

— А вы что там делали? Следили за Кишаном Прасадом?

Алекс никак не отреагировал, но она заметила происшедшую в нем перемену. Он молчал так долго, что она даже подумала, что он не ответит. Но он повернулся, взглянул ей в лицо и сказал:

— Да. Мне нужно было знать, с кем он встречался. И теперь я знаю это.

— Кто они, те люди? — спросила Винтер. — Что они делали там?

— Дьявольский заговор. Один из них русский, другой — перс, третий — человек, которого я знаю уже три года.

— Кто он? Расскажите мне о нем.

— Кишан Прасад? Выходец из знатнейшей семьи Рохилькида. Очень умен и очень озлоблен, а это весьма опасное сочетание. Учился в лучшем колледже в Индии и получал высшие оценки по всем английским предметам. Изучал инженерное дело для службы в Компании и был лучшим на курсе, имея оценки выше, чем европейцы. Но так как он не европеец, он смог стать всего лишь джема даром, — это в Компании самое младшее звание для индуса, и оказался в подчинении у сержанта-европейца, человека, уступавшего ему во всех отношениях, но при этом — тщеславного, наглого, тупого, и тот не упускал случая оскорбить его. Цивилизация индусов насчитывает тысячи лет, они уже писали книги, когда мы в Европе жили в пещерах. А Прасад был гордым уроженцем княжеского рода. Он нашел свое положение унизительным и уволился со службы. А мы, допустив это, потеряли хорошего работника и нажили опасного врага… Год назад он отправился в путешествие по Европе. Странное для такого человека дело, ведь он заплатил большие деньги своим браминам, чтобы вернуть положение в касте, потерянное таким образом. Я последний раз видел его в Крыму, где он был свидетелем нашего поражения под Севастополем, и, вероятно, познакомился там с русскими агентами… а сейчас он возвращается на родину. Никому из индусов не следовало бы разрешать видеть британскую армию в Крыму. Или — потом возвращаться и рассказывать, что они видели… — Алекс, кажется, обращался больше к самому себе, потому что голос его становился все тише.

Ветер подул вдруг с моря, поднимая пыль. Винтер поежилась. Но не от теплого ветра, а вспомнив про оружие в руках Алекса. Она спросила сдавленным голосом:

— А вы его… хотели убить?

— Убить? — Алекс вдруг засмеялся. — Нет, к сожалению, легкое отношение к убийству чуждо британскому темпераменту. А иногда об этом можно пожалеть.

— Пожалеть? Но ведь убивать нельзя!

— Вы говорите, как христианка или как человек?

— Разве это не одно и то же?

— Да нет, не совсем. Пятая заповедь гласит «Не убий». Но что, если, подчиняясь ей, мы обрекаем на смерть тысячи невинных?

— Не понимаю, — задумчиво сказала она.

— Да? А я видел многих людей в Индии, и в Крыму тоже, чью тупость превосходило только их самодовольство, но при этом они имели власть только благодаря рождению или богатству. Их преступная глупость не только может обречь на гибель тысячи людей, но посеять семена вражды, отравляющей жизнь нескольких поколений. Если вы видите сумасшедшего с факелом, который хочет поджечь дом, где сгорят сотни беззащитных детей и женщин, и убить его — единственный способ предотвратить это — то будет ли это убийством или гуманностью?

— Нельзя оправдывать убийство, — сказала Винтер.

— Я не оправдываю. Но о каком убийстве вы говорите? Об убийстве сумасшедшего или людей в доме?

Он заглянул в ее испуганные глаза и рассмеялся.

— На это нет ответа, правда? Может быть, есть на небесах, но не на земле. Вот почему я иногда сожалею, что британцы находят убийство социально неоправданным. — Он вдруг грустно улыбнулся и добавил: — Не знаю, почему я вам все это говорю — наверное, чтобы оправдать свою неспособность совершить убийство.

Он встал, и луна осветила пистолет, который он заткнул за пояс.

— Пора возвращаться в отель, — сказал он. — Мисс Лотти уже наверное, подняла тревогу, и мне очень сложно будет объяснить все вашей компаньонке.

Винтер улыбнулась:

— Не думаю, чтобы Лотти сегодня заметила мое отсутствие.

— Если так, я надеюсь также, что она не заметит синяка, который утром, несомненно, будет у меня под глазом.

— О! Я лягнула вас? Я боялась, что… вы…

— Ну, если оценить ситуацию, то я еще легко отделался, — усмехнулся Алекс. Он помог ей подняться, и они пошли по тихим улицам.

В отеле было темно, и луна больше не освещала дворик. Но в окне их с Лотти спальни все еще горела лампа. Винтер остановилась у входа и повернулась к спутнику, похожему на тень.

— Капитан Рэнделл…

— Контесса?

Формальное обращение удивило ее, она помолчала немного, пытаясь в темноте различить выражение его лица. Ей показалось, что он улыбался, но она не была уверена, а все, что она хотела сказать, вылетело из головы. Луна уже опустилась к горизонту, а звезды стали светить ярче. Падающая звезда прочертила яркий след в темном небе. В тишине ночи был слышен далекий рокот волн, спокойное дыхание Алекса и стук ее сердца. Она вдруг поняла, что ждет чего-то.

В ночном аромате смешались запахи цветов, земли, моря, и был он удивительно пьянящим и похожим на чарующую музыку. Винтер вдруг почувствовала фантастическое и необъяснимое побуждение: коснуться руками головы Алекса и привлечь его к себе. Она словно уже ощутила его густые волосы под своей рукой… погладила по голове и коснулась его теплых губ. Но тут, где-то за отелем, раздался крик петуха, и этот неожиданно громкий звук разрушил очарование ночи и стряхнул с Винтер навеянный этой ночью сон. Она вдруг почувствовала ужас и стыд, повернулась и побежала через пассаж, словно ее преследовали фурии.

Лотти не спала. Винтер погасила лампу, разделась и улеглась, дрожа от непонятного потрясения. Она сама себя не понимала. Ведь не была же она влюблена в капитана Рэнделла! А как может нравиться человек, который так говорил про Конвея? Но минуту назад, сделай он малейшее движение к ней, она была бы в его объятиях. Она с дрожью вспомнила, что только крик петуха, давний символ измены, спас ее самое от измены Конвею. Она не лучше какой-нибудь Эммы Болтон, служанки, которую выгнала домоправительница.

Считалось, что Винтер и Сибелла не должны знать о причинах этого, но Сибелла рвала тогда розы под открытым окном миссис Флекен и слышала ту драматическую беседу разъяренной домоправительницы с невменяемой горничной. «Она целовалась с Томпсоном, — взахлеб рассказывала потом Сибелла, — и миссис Флекен сказала, что она — плохая женщина и плохо кончит».

«И я не лучше», — думала Винтер, сгорая от стыда. — Только нехорошей женщине могло прийти в голову такое!..»

Она уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Алекс после ее бегства еще немного постоял, глядя ей вслед, затем, привалившись к стене, стал смотреть в темноту невидящими глазами. Мысли его были неприятными, но думал он не о Винтер. И когда он вернулся в свою комнату, заснуть не мог.

Он лежал и думал об Индии, о напрасных предупреждениях таких, как Генри Лоуренс, о страшной глупости таких, как Конвей Бартон, о шепоте шпионов, об индийском жреце, которого видел в резиденции комиссара, о лице Кишана Прасада, наблюдавшего поражение британской армии под Реданом во время Севастопольской битвы.

Он вспоминал тех троих, которых видел недавно в саду, понимая, что утром надо будет поговорить с губернатором. Хотя ясно, что толку от этого будет немного: в Париже заключен мир, и нельзя запретить Григорию Спаркову, купцу, гражданскому лицу, приезжать на Мальту, Мухаммеду Раширу, сыну француженки и отпрыска персидского вельможи, жить в доме мальтийского еврея, а Рао Кишану Прасаду, уроженцу Индии и пассажиру «Сириуса», разговаривать с любым из них или с ними обоими.

Есть в Индии немало служащих из «Молодых людей Лоуренса», которые знают многие языки и наречия, пытаются понять людей, среди которых живут и работают, и относятся к ним с симпатией, и они чуют приближающуюся бурю. Но их гораздо меньше, чем самоуверенных, склонных к иллюзиям или просто тупых. А сановники Компании пресекают всякие разговоры об угрозе общего восстания, как истерию или необоснованные страхи впечатлительных людей. Командиры полков, связанные со своими людьми годами службы, воспринимают разговоры о мятеже, как оскорбление, а тех, кто их предупреждает, считают трусами и провокаторами. Самодовольство царит наверху, а те, кто не хочет видеть — хуже слепых.

Алекс беспокойно вертелся, словно надеясь стряхнуть с себя тревожные мысли. Кишан Прасад… Еще одна жертва психологии Конвеев Бартонов. Человек умный, образованный, одаренный, талант которого пропал даром просто из-за цвета кожи, а честолюбие и энтузиазм были сломлены злобным болваном, уступавшим ему во всем, кроме грубой силы. Алекс давно подозревал, что Прасад участвует в мятежной деятельности, и докладывал об этом мистеру Бартону. Комиссар требовал доказательств, которых не было: Алекс основывался на интуиции, опыте, слухах, а не на фактах. Он пытался принять свои меры, ограничивающие активность Кишана Прасада. Но все это игнорировалось. И было это вскоре после того, как сказочный камень, который Алекс видел на ручке Винтер, стал собственностью комиссара. Может быть, совпадение, а может, и нет.

Кишану Прасаду позволили беспрепятственно везде разъезжать, побывать в Крыму, встречаться с русскими и персидскими агентами. И Алекс ничего не может с этим поделать, если только не совершит убийства. Почему человек убивает человека в жаркой битве или по холодному повелению закона, но не может просто хладнокровно убить типа, который опасен, как заряженный пистолет в руке ребенка или (о чем он говорил Винтер) — как горящий факел в руке сумасшедшего… Алекс слышал часть истории Винтер от комиссара и теперь вспомнил, что ее отец погиб во время злосчастного отступления из Кабула. Его смерть на совести безответственных поджигателей Афганской войны, а также — на совести старого маразматика, командовавшего войсками в Кабуле. Тупость и бездарность лорда Элфинстоуна была очевидна всем в его штабе. Но не существовало законной возможности убрать его и обезопасить себя от его идиотских приказов. Не могла ли вовремя посланная пуля спасти тогда шестнадцать тысяч человек от мучительной смерти? Это, думал Алекс, споря сам с собой, как тогда с Винтер, запрещено делать людям. Но почему? Не потому ли, что тогда это было бы Евангелие насилия, что вызвало бы худшие последствия, чем гибель невинных? А тот же Кишан Прасад — изменник, с одной точки зрения, но достоин похвалы, с другой. Бритон, восставший против римлян, был героем для соотечественников, но был повешен римлянами, как преступник, а Кавальер, шпионивший в пользу короля Карла, был предателем для людей Кромвеля… Если Прасад участвует в заговоре против правителя, поставленного Компанией, кто он — изменник или патриот?

Но до каких пор он, Алекс, будет рассматривать все «с одной стороны и с другой стороны»? Разве нельзя просто верить, как Лоуренс, Николсон или Эдвардс в божественное право англичан править другими? Лоуренс и Николсон были кумирами Алекса, но верить, как они, он не мог. Он работал так же, но по другой причине: будет, думал он, лучше для англичан, для индусов и для мира в целом, если англичане, а не русские будут править Индией.

Хотя об этом мало кто знал, его имя было производным от русского. Его отец бывал в молодости в Петербурге и подружился там с русским офицером. Много лет спустя, уже в Индии, он назвал сына в честь друга. Алексей Ланович считался крестным отцом мальчика. Но местный священник не смог или не захотел ломать язык ради странного заграничного имени и окрестил ребенка «Алексом», а не «Алексеем». Так он и был зарегистрирован в индийском поселке, где родился.

Когда Алекс был уже подростком, отец возил его в Россию, и эта огромная загадочная страна поразила тогда воображение мальчика. Россия была для него врагом номер один, которого следовало бояться больше других даже из-за огромности ее пространств, неуязвимых для нападения, что на своем опыте узнал Наполеон. Россия могла, отступая, завлечь вражескую армию в свои бескрайние просторы, на свою безмолвную, таящую что-то землю, распростершуюся от границ Польши до Берингова пролива, омываемую шестью морями: Беринговым, Ледовитым океаном, Балтийским, Черным, Каспийским и Охотским. Она превосходит по территории все известные государства Европы и Азии, Россия с холодными глазами, терпеливо ждущая, затаившая пламя своей веры в предначертанное ей судьбой господство над миром…

Алекс всегда помнил год, проведенный в России. «Мы должны удержать Индию, — думал он, — должны удерживать ее до тех пор, пока она не укрепится и не сможет держаться сама, по этой причине, а не потому, что говорят дураки вроде Бартона».

Бартон… сколько уже вреда принес он в Лунджоре за последние годы? Такие, как он, вообразили, что сама их принадлежность к расе завоевателей — основание, чтобы на них смотрели с рабским страхом и почтением. Им и в голову не приходило, что их жестокость, распутство, взяточничество воспринималось местными жителями с гневом и презрением, ибо эти чувства не отражались на непроницаемых восточных лицах.

И тут Алекс впервые вспомнил о Винтер де Баллестерос, невесте Бартона. Редкая девушка, подумал он с улыбкой. Когда он схватил ее на стене — не закричала, не лишилась чувств, а стала бороться с ним, как тигренок, и спокойно лежала, когда приближался тот сторожевой пес. Потом бежала вместе с ним, пока хватило сил, потом не заплакала, не раскричалась, а засмеялась. Куда там до нее этому пройдохе Конвею Бартону.

Алекс уже не очень верил в эту свадьбу. Эта девушка явно живет воспоминаниями детских лет, а Конвей Бартон в 1856 году должен очень мало напоминать тогдашнего. Так что ее должно ждать тяжелое разочарование. Раньше Алекс думал, что в чужой стране без близких друзей у Винтер может все же не остаться другого выбора, нежели это крайне неприятное замужество. Но теперь он так не считал. Девушка с таким характером могла отказаться от своего решения даже перед алтарем. Во всяком случае, он на это надеялся.

Может быть, сегодня ночью надо было поцеловать ее? Там, у входа, был момент, когда, это он точно знал, достаточно было лишь коснуться ее, чтобы это произошло. Он не знал, что удержало его, но, конечно, не преданность комиссару. Было ли тут смутное чувство самосохранения, боязнь сделать шаг, после которого возврата назад уже не будет?

Алекс заметил, что звезд уже не стало в небе за окном, и забрезжил свет, знаменующий новый день. Из порта и города донеслись первые утренние звуки. Он повернулся на бок и заснул.

 

Глава 11

На следующее утро Винтер проснулась поздно и обнаружила, что Лотти уже встала и оделась, оробевшая и охваченная трепещущей тревогой при воспоминании о своем безрассудстве прошлым вечером.

— Просто представить себе не могу, как я могла себя вести настолько не похоже на леди, — выдохнула Лотти, прижимая ладони к пылающим щекам.

— Как ты думаешь, Винтер, он знает? Что я выходила из-за того, что он там, а не для того, чтобы посмотреть на цветы?

— А ты сожалеешь о том, что выходила? — задала Винтер прямой вопрос.

— О, нет! — душераздирающе вздохнула Лотти. — Он сама доброта и благородство. Я знаю, что не ошибаюсь. И… он любит меня! Он сказал мне это и собирается поговорить с мамой при первой же возможности и, разумеется, с папой, как только мы достигнем Калькутты. Как ты считаешь, правильно ли быть такой счастливой, ведь он не должен был вести себя так дерзко?

— Ты просто прелесть, — проговорила Винтер, целуя ее, — но боюсь, что порицания достойна, в первую очередь, я, и, если ты выйдешь за Эдварда и потом будешь всю жизнь мучиться, это будет целиком на моей совести. Я вела себя вчера вечером просто ужасно. Понять не могу, почему, но я слышала, что люди бесятся оттого, что спят при лунном свете. Как ты думаешь, это возможно?

— Вероятно. Я думаю, мы обе немного свихнулись вчера вечером, поскольку у меня в голове не укладывается, как ты осмелилась расхаживать по улицам без сопровождения. К тебе ведь могли пристать. Просто подумать страшно! У тебя в городе не было никаких происшествий?

— Нет, — кратко ответствовала Винтер.

Она надеялась, что Лотти не станет продолжать расспросы, что та слишком занята собственными чувствами и многочисленными совершенствами лейтенанта Эдварда Инглиша и не ошиблась.

— Он всего лишь второй сын, — пустилась объяснять ей девушка, — но у него неплохие перспективы и более чем достаточные знания вдобавок к хорошему жалованию. Конечно, это слишком торгашески — даже думать о деньгах, но я знаю, что в глазах мамы и папы это будет иметь вес, и я не могу не радоваться тому, что Эдвард вполне обеспечен. Он говорит, что влюбился с первого взгляда, когда увидел, как мы сходили с корабля на пристань. Странно, но я даже не заметила его. О, я уверена, что с мамой не будет никаких трудностей! А вдруг я сегодня вообще его не увижу?

Но лейтенант Инглиш, как оказалось, обладал решительностью, часто сопровождающей рыжеволосых и веснушчатых, и вскоре после завтрака семейство Эбатнот совершало прогулку под его руководством.

Винтер видела капитана Рэнделла за этот день всего лишь дважды. Она надела широкополую шляпу от солнца и в холле присоединилась к миссис Эбатнот, чтобы осмотреть город. Миссис Эбатнот в подобной же шляпе, сжимая в руках большой солнечный зонт, ридикюль и веер, беседовала с капитаном Рэнделлом. На секунду Винтер остановилась, когда увидела его, и он, вероятно, заметил эту невольную нерешительность, так как, когда она присоединилась к ним, он неулыбчиво наклонился и, осведомившись, хорошо ли она провела ночь, извинился и вышел на солнцепек.

Яркий свет обнаружил темный синяк у него на скуле, и миссис Эбатнот сообщила Винтер, что дорогой Алекс наткнулся в темноте ночи на открытую дверцу комода и что она посоветовала ему немедленно приложить арнику.

Позже тем же утром они еще раз мельком увидели, как он выходил из боковой двери губернаторского дворца в сопровождении дородной и довольно помпезной личности в военной форме, которая сильно потела от жары. На палящем солнце капитан выглядел усталым и хмурым и слушал собеседника с явным нетерпением. Он не видел группы Эбатнот и, резко поклонившись, поспешил в направлении Страда-Реаль.

Миссис Эбатнот сделала несколько покупок на случай, если это потребуется до того, как они прибудут в Александрию, и они вернулись в отель на ленч. Остаток дня прошел без каких-либо событий и, когда в этот вечер взошла бледная и огромная луна, чтобы повиснуть над сверкающей гладью Средиземного моря, напоминая очаровательный китайский фонарь, Винтер отвергла ее чары и спозаранку отправилась спать.

На следующий день они встали чуть свет, съели сдобу и выпили кофе под прекрасными сводами Коммерчи перед тем, как вновь погрузиться на «Сириус». И теперь островок исчезал в горячем мареве, вновь оставляя вокруг лишь синее небо сверху и еще более синее море вокруг, да белые барашки, бегущие за кормой.

Для Винтер долгие жаркие дни едва тащились, но Лотти и Эдвард находили, что они летят слишком быстро. Лейтенант, верный своему обещанию, в первый же день по выезде с Мальты подошел к миссис Эбатнот и попросил ее разрешения в присутствии отца Лотти сделать предложение ее дочери, не забыв добавить хотя и робкий, но вполне удовлетворительный отчет о своем финансовом положении, и был столь искренен и обаятелен, что сердце матери совершенно растаяло и она заверила его, что, хотя последнее слово, несомненно, за отцом Лотти, но, если дочь разделяет его чувства, она не будет препятствовать ее счастью.

И действительно, благодушно думала миссис Эбатнот, хотя ее дорогая Лотти могла бы сделать более блестящую партию, Эдвард Инглиш происходил из хорошей семьи и, по-видимому, имел как перспективы, так и достаточно нежные и искренние чувства. Так что все могло вполне хорошо уладиться.

По мере приближения корабля к берегам Египта жара усилилась. Море из синего стало зеленым, и нетерпеливые пассажиры толпились у гребного винта или свешивались с леера палубы, чтобы посмотреть на минареты и верхушки крыш, поднимавшиеся, казалось, прямо из воды. На борт был взят широкобородый мусульманин — лоцман, а часом позже на корабль взошли разнообразные египетские чиновники, и пассажиры сошли на берег, чтобы проехаться и полюбоваться гигантскими пальмами, белыми домами и стилизованными александрийскими экипажами.

Они покинули «Сириус» и добрались до Каира на поезде. На следующее утро и они вернулись, чтобы провести последнюю ночь на борту. Но спать могли лишь немногие, если вообще можно было уснуть, так как раскаленная земля отдавала им порывы ветра, напоминающие жаркое дыхание огромного зверя, а шум и гам арабов, грузивших на корабль уголь, продолжался при свете факелов всю ночь.

Винтер довольно легко переносила жару и могла бы немного поспать, если бы не шум. Но Лотти совершенно задыхалась и беспокойно металась по койке или ходила и смачивала лоб и руки водой, такой же теплой, как и сама ночь, пока Винтер решительно не поднялась.

— Я иду на палубу, — заявила она. — Не хочешь пойти со мной? Там будет прохладнее. Думаю, никто не может спать в таком шуме.

Но Лотти только покачала головой и растянулась на койке, а Винтер, взяв шаль, накинула ее и вышла из каюты.

Палуба представляла собой движущуюся мозаику черных, как деготь, теней, ярких оранжевых огней горящих факелов и мерцающих масляных ламп на подвозящих уголь лодках, но на первый взгляд, казалась совершенно пустынной, и Винтер осторожно отвернулась в сторону, укрывшись в густой тени, чтобы глянуть вниз на суетящихся угольщиков, которые копались в мрачном свете факелов; с согбенными, почти голыми телами, перемазанные угольной пылью и блестящие от пота, они выглядели, словно персонажи дантовского «Ада». За ними лежало, как черное маслянистое озеро, море, в котором отражались огни Александрии, едва подрагивающие на вялой, застывшей водной поверхности. Горячий воздух пахнул угольной пылью, потными телами, машинным маслом и Ближним Востоком.

К шумам ночи вдруг добавился взрыв хохота, и Винтер, быстро обернувшись, увидела спускающуюся с полуюта группу мужчин, отрезающую ей путь к отступлению. Они, очевидно, кутили на берегу и были изрядно под хмельком, и один из них рассказывал историю, которая, к счастью для нее, была ей большей частью непонятной, но тем не менее достаточно скабрезной, чтобы заставить ее покраснеть от стыда. К группе присоединился еще один мужчина, Винтер распознала в нем майора Реттрея, офицера en route в Китай.

На майоре, тучном джентльмене, в этот момент не было ничего, кроме некоего рода набедренной повязки, и Винтер вдруг осознала, что остальные были одеты под стать ему. При этом открытии она явно осознала всю неуместность своего присутствия здесь. Это наполнило ее стыдом и страхом, и она начала пробираться в тени, чтобы укрыться подальше, как вдруг услышала за собой быстрые шаги. Сильная рука схватила ее за плечо, повернула к себе, и сердитый голос капитала Рэнделла проговорил:

— Что, черт подери, вы делаете на палубе! Что-нибудь случилось?

— Н-н… нет. В каюте было жарко, и я думала…

— Вы что, совсем очумели? Здесь не место для женщин. Половина мужчин праздновала на берегу, остальные почти раздеты, и все кишит арабами-кули. Немедленно в каюту! Ну, марш!

Он развернул ее и подтолкнул в направлении к сходящему вниз трапу, но как раз в тот момент, когда они подходили к нему, на палубе появился еще один человек. Это был полковник Маулсен, заметно навеселе.

Он и трезвый-то был не особо приятным, но под воздействием хмеля становился просто несносным. Алекс оттолкнул Винтер назад, пытаясь заслонить ее от пошатывающейся фигуры. Но оказался недостаточно проворен. Полковник, хотя и был пьян, но не настолько, чтобы ничего не замечать. И он разразился пьяной тирадой.

— Юбка, язви меня в корень! — завопил он. — Притащил с собой веселую пташку, Рэнделл? Дай-ка мне глянуть!

— Извините, что вынужден вас разочаровать, сэр, — твердо проговорил Алекс, — но леди, которая пришла со мной, желает спуститься. Не будете ли вы любезны пропустить нас вниз?

— Леди!? — взвыл полковник. — Отлично. Если бы это была леди, она не поднялась бы сюда наверх. Не будь собакой на сене, парень. Кто она? Цыганка, арабка? Выходи-ка, голубушка, дай нам глянуть на тебя!

Он неуклюже попытался заглянуть за Алекса, который отразил эту попытку и достаточно терпеливо повторил:

— Я вынужден попросить вас пропустить нас, сэр.

— Черта с два, разрази меня гром!

С этими словами он сделал шаг-два назад и загородил трап, раскрыв руки и издавая призывные крики. Гуляки в дальнем конце палубы, привлеченные шумом, двинулись к ним, и Алекс, не поворачивая головы, приказал девушке:

— Бегите!

Он резко шагнул вперед, правой рукой схватил полковника за шиворот и крепко тряхнул так, что пьяное мычание прервалось, а левой дал под дых в жирное брюхо. В следующий момент полковник тяжело рухнул, распластавшись на палубе. Винтер оказалась на трапе, исчезнув из вида гуляк, а Алекс и лежащий Маулсен — в центре заинтересованной группы зрителей.

— Что здесь происходит? — потребовал объяснения майор Реттрей.

— Удар кулаком, разрази меня гром! — жизнерадостно объявил господин специальный уполномоченный Феррингтон. — Кто-то здорово ему выдал.

— Позвольте мне, сэр, — заботливо проговорил Алекс, помогая полковнику встать.

Маулсен неуверенно встал на ноги и отшвырнул руку капитана. Он рванул свой ворот, лицо его горело от гнева — он задыхался в состоянии среднем между бездыханностью и апоплексической яростью.

— Черт подери, Рэнделл, вы мне за это заплатите на дуэли!

— С превеликим удовольствием, — с готовностью ответил Алекс.

Физиономия у полковника в значительной мере побледнела так же, как и умерился его гнев. Он хмуро посмотрел на капитана, и дыхание его стало менее напряженным.

— Что такое? Что такое? — допытывался тощий седой джентльмен, всю одежду которого составляли полотенце и пара вышитых шлепанцев.

— Нельзя драться с младшими офицерами, это абсурд. Дуэли незаконны.

— Он ударил меня. Этот щенок ударил меня!

— Бог мой! Это чертовски серьезное нарушение — дать по зубам старшему по чину офицеру, — заявил майор Реттрей.

— Но он же не в форме, дорогой мой, — пробормотал одетый в турецкие шаровары и монокль апатичный джентльмен.

— Ведь не назовете же вы это формой, а без нее это всего лишь личное дело. Недоразумение между джентльменами.

— Я должен извиниться за то, что поспешил, — спокойно проговорил Алекс. — Одна из леди в нервном расположении и испуганная огнями факелов и шумом, решила, что корабль горит и выбежала на палубу. Я предложил проводить ее назад, но полковник Маулсен, вообразив, что это женщина совсем иного сорта, стал загораживать путь, и я был вынужден совершить некоторую грубость. Надеюсь, он примет мои извинения за ту боль, которую я ему причинил.

Полковник хмуро посмотрел на капитана, но глаза того выражали далеко не то смирение, которое звучало в его словах и, поскольку пары принятого спиртного стали улетучиваться, полковник начал осознавать, что версия капитана Рэнделла может оказаться верной; у леди, о которой шла речь, может оказаться ожидающий ее в Калькутте муж, и тогда роль самого Маулсена в этом деле будет довольно сомнительной. Поэтому он прорычал, что принимает извинения и, пошатываясь, удалился.

Алекс задумчиво смотрел ему вслед. Очень жаль, что эта история случилась именно с полковником Маулсеном… Он всегда недолюбливал этого человека и считал его достойным компаньоном Конвея Бартона. И капитан пожалел, что обстоятельства вынудили его нажить в полковнике врага, это могло значительно затруднить его дела в Лунджоре. Почетное сопровождение контессы Агвиларес оказалось вовсе не таким уж приятным времяпрепровождением, раздраженно подумал Алекс.

Винтер без каких-либо дальнейших сложностей достигла своей каюты и, поскольку было темно, она лишь на следующее утро, проснувшись от вскрика Лотти и после беглого взгляда на свое отражение в зеркале, обнаружила, что руки ее были черны, а лицо изрядно измазано угольной пылью.

— О! — со злым вздохом вскрикнула она. — Что он обо мне подумал?

Казалось, такова была ее судьба — постоянно появляться перед капитаном Рэнделлом в невыгодном свете: то потерявшей контроль над собой и отстегавшей его словно фурия своим хлыстом, то выбивающейся из объятий Эдмунта Ратли, то в жалком состоянии из-за морской болезни, то лазающей на стены и падающей с них, словно девчонка-сорванец, а теперь еще она оказывается на палубе в самый неподходящий час, да еще вся перемазанная сажей, как какая-нибудь чумичка! Каким-то образом (до конца она и сама не понимала каким) виноват во всем этом был, конечно, сам капитан. И, яростно оттирая лицо мылом и холодной водой, она — к великой тревоге Лотти — высказалась довольно резко на четком испанском языке и впредь решила обращаться с ним со всей возможной холодностью. Но возможностей у нее для этого оказалось весьма мало, так как в последующие дни она почти не видела его.

В роли сопровождающего группы миссис Эбатнот Алекс организовал отправку багажа и перевозку самих дам до вокзала, но сам не поехал в том же вагоне, и Винтер не виделась с ним, пока они не выехали из Каира в Суэц на «пустынном» омнибусе, запряженном мулами и лошадями. Но и тогда он не заговаривал с ней. Он сидел напротив, и Софи уснула, положив голову ему на плечо.

Винтер изучала его в ярком свете звезд и мерцании масляной лампы, болтавшейся рядом с возницей. Ее лицо было спрятано в глубокой тени, и он не мог этого заметить. В те дни, когда пышные бороды, усы и часто сопровождающие их бакенбарды украшали почти каждое мужское лицо, Алекс Рэнделл выделялся своей безукоризненно выбритой и почти женственной внешностью. Его густым ресницам могла бы позавидовать любая девушка, но твердые черты лица, как и упрямый контур подбородка говорили о мужественном характере. Загорелая кожа была темной, как у арабов, но даже при этом тусклом свете Винтер все еще могла видеть слабый след синяка, который она поставила ему каблуком в тот вечер на Мальте. Казалось, это было так давно, а ведь прошло меньше десяти дней после того, как она помогла ему влезть на стену и бежала с ним по пустынным улицам и сидела в лунном свете, говоря ему так, словно она знала его всю жизнь.

Взгляд ее перешел с Алекса на Софи. Софи было всего пятнадцать лет, но она уже была женщиной: довольно милое создание, тонкокостная и хрупкая, с тихими карими глазами и застенчивой, очаровательный улыбкой. Она сильно напоминала Винтер одну из белых мышей, которых Билли Уилкинз, мальчишка-новичок держал в ящике на дворе конюшни в Уэйре. Фургон накренился, так как внешние колеса наткнулись на валун или побелевшие кости верблюда, и головка Софи соскользнула с плеча Алекса на грудь, но она не проснулась.

Винтер ощущала острое и совершенно неразумное раздражение. Просто смешно, что Софи уснула таким странным образом! Хотя, по-видимому, большинство других пассажиров фургона также спали мертвым сном. Но ей совсем не хотелось спать, и она не понимала, как разумный человек может уснуть в таком грохочущем, тряском и неудобном экипаже. Кроме того, если Софи должна была уснуть, ей следовало бы наклониться более пристойным образом, чтобы ее поддерживала миссис Хиллинуорт, уютная жена майора бенгальской артиллерии, а не падать в объятия капитана Рэнделла. Она видела, как Алекс приподнял голову Софи и лицо его скривилось в гримасе неудобства, и поняла, что он страдает от приступов судороги.

«Так ему и надо», — мстительно подумала она.

Закрыв глаза, Винтер заставила себя думать о Конвее. Но по какой-то непонятной причине не смогла ясно представить его. Раньше ей это всегда удавалось. Она ясно видела Конвея, который дал ей, двенадцатилетней девочке, золотое кольцо с жемчужиной. Он стоял на Лонг-Вок в Уэйре, солнце сияло на его светловолосой голове, отбрасывая тень на бархатный газон. Высокий, широкоплечий, с золотистыми волосами и очень красивый сияющий рыцарь. Теперь видение впервые ускользнуло от нее и она видела перед собой уже не живого человека, а картинку из детской книжки — плоское, двухмерное изображение, грубо нарисованное, одеревенелое и нереальное. Пустое лицо, голубые глаза которого были стеклянными и невыразительными, как у куклы, а рот был скрыт под обвислыми пшеничными усами.

Два дня спустя путники сели на пакетбот «Глэморген-Касл» и отплыли по Красному морю, оставляя за собой пыль и мишуру Суэца. И снова дни превратились в монотонную череду приятного пребывания на борту.

Через три дня после Адена они попали в шторм, который утих только после двадцати четырех часов бешеной качки, и наконец в последний вечер перед тем, как вновь установилась прекрасная погода, они миновали давно затонувший корабль без мачт, с вымытыми тяжелыми волнами палубами.

Капитан Росс провел корабль очень близко от затонувшего судна и спустил парусную шлюпку под командой первого помощника с группой пассажиров. Они вернулись мокрые и усталые с новостью, что судно, очевидно, было транспортным военным кораблем, направлявшимся в Китай, но на борту никого не было, и они нашли лишь очень немного бумаг и предметов обихода. Они решили, что все, кто был на борту, уплыли на шлюпках, так как ни одной шлюпки тоже не осталось. Часть капитанской кабины была снесена, портовый якорь и катбалка исчезли и, судя по разорванным парусам и сломанному рангоуту, можно было решить, что внезапный порыв урагана снес все снасти одним разом. Вряд ли люди, покинувшие его, сумели добраться до берега, но теперь уже ничего нельзя было сделать, и «Глэморген-Касл» продолжал свой путь в быстро густевших сумерках.

Винтер, вскарабкавшись на продуваемую ветром палубу, всматривалась в покинутые обломки, исчезающие в бурном сумраке. По спине у нее пробежали мурашки. Несмотря на непогоду, то, что она была уже в Индийском океане и сама Индия наконец лежала перед ней, наполняло ее ощущением счастья. Но видение разбитого и брошенного корабля, дрейфующего в морских просторах, омрачило ее радость, и на нее повеяло холодным предчувствием чего-то дурного.

Услышав рядом чей-то вздох, она быстро повернулась и увидела стоящего рядом Кишана Прасада. Его глаза тоже были прикованы к останкам кораблекрушения. И вдруг его вежливое, непроницаемое лицо потеряло обычную для него осторожность, словно с него была сорвана маска, и оно осталось неприкрытым. Казалось, он не замечает Винтер. Он не двигался и не говорил, но вдруг она отчетливо прочла его мысли, как будто он их прокричал, и ей стало страшно.

Он думал с пламенным, радостным удовольствием о людях, которые были на этом корабле, он видел их своим мысленным взором, погружающихся в холодную пучину, затягиваемых весом их намокшей одежды, задыхающихся и тонущих, борющихся за жизнь и разрываемых на части акулами и барракудами. Он вздохнул снова. Тот же долго сдерживаемый вздох ненависти и удовлетворения, и Винтер сжалась и попятилась от него, обернулась и побежала, спускаясь по крутой лестнице и путаясь в своих юбках.

По коридору навстречу ей шел Алекс Рэнделл и, поймав за руку, спросил:

— В чем дело? Опять плохо себя чувствуете?

— Нет, — выдохнула Винтер. Она забыла, что собиралась избегать всяких разговоров с капитаном, кроме тех случаев, когда того требовали приличия и, уцепившись за его руку и с расширенными от ужаса глазами проговорила:

— Это был Кишан Прасад…

Она увидела, как у Алекса изменилось лицо и сжался рот.

— Он смотрел на этот корабль. И был рад! Он ненавидел их и хотел, чтобы они утонули… Он был рад, что они утонули… Я видела это.

Алекс заметил:

— Ничего удивительного. Все люди на этом судне были солдатами. Британскими солдатами. Если бы он мог потопить их своими руками, он, вероятно, так бы и сделал.

— Почему? Они… они ненавидят нас?

Алекс нетерпеливо продолжил:

— А ты полагаешь, они должны нас любить? Блага западной цивилизации не обязательно рассматриваются как непреложные благодеяния, особенно, если они навязаны Востоку иноземным завоевателем.

Он глянул на ее побелевшее лицо и увидел, какое потрясение она перенесла сейчас от этого открытия. Она, вероятно, никогда не думала об Индии, как о завоеванной стране. Она воображала, что возвращается домой, и сознание, что многие жители этой страны могут ненавидеть британцев с дикой и непримиримой страстностью, оказалось для нее, как удар по лицу доверчивого ребенка. Поэтому ему хотелось сказать ей:

«Да не гляди так! Плохо быть столь ранимой и ожидать слишком многого от жизни».

Но вместо этого он с какой-то усталой злостью проговорил:

— Я предупреждал вашего кузена Уэйра, что сейчас не время посылать молодую женщину в Индию, но он не слушал. Никто из них не захотел меня даже выслушать!

И, резко отвернувшись, он спустился по проходу на мокрую палубу.

Но лишь два дня спустя, когда Кишан Прасад свалился за борт, именно Алекс бросился за ним…

 

Глава 12

Алекс не знал, что за бортом оказался именно Кишан Прасад. Возможно, если бы он это знал, течение многих жизней могло бы измениться.

День был жаркий и тихий, и от шторма осталось только долгое, едва ощутимое волнение, из-за которого лениво хлопали двери, да горизонт поднимался и падал в медленном ленивом ритме. Море вновь обрело ту интенсивную полуночную синеву, которая характерна для Индийского океана, и стало таким ясным, что проплывающая в глубине стая медуз казалась пузырьками в синем стекле, а солнце, сияющее с безоблачных небес непрерывно целый день, делало доски палубы слишком горячими, чтобы их касаться.

Все случилось после четырех часов, когда палубы были относительно пусты, так как пассажиры переодевались к обеду. Лотти поднялась наверх рано, намереваясь встретить своего Эдварда и, поглядев вверх, увидела Кишана Прасада, стоящего на кожухе гребного колеса, глядя на море. Как раз, когда она смотрела, корабль резко качнуло, и Кишан Прасад, ничего не подозревая, поскользнулся, упал и проскользнул под леером. В следующий момент он исчез из виду, а Лотти вскрикнула и побежала.

Двое матросов-индусов вместе с корабельным офицером и полковником Маулсеном тоже видели, как кто-то упал, и с криком побежали по палубе. Полковник Маулсен с быстрой сообразительностью подобрал два стула и бросил их в пенящийся кильватер, за ними почти сразу же последовала клетка для кур, брошенная индусами.

— Человек за бортом! — завопили полковник Маулсен и корабельный офицер.

Спавший в тени лицом вниз, уткнувшись в руки, Алекс проснулся от крика Лотти и вскочил на ноги. Она налетела на него с белым, как мел, лицом, крича и указывая на море, он повернулся и поспешил по палубе в направлении, которое она указывала.

— Все в порядке, Рэнделл, — огрызнулся полковник Маулсен. — Всего лишь один из этих темнокожих. Он уже утонул — они не умеют плавать.

Алекса вдруг охватила вспышка гнева. Он скинул обувь в следующее мгновение перешагнул через леер и, прыгнув ногами вперед, погрузился в сомкнувшееся над его головой море.

Вода оказалась неожиданно холодной и пенящий воду кильватер засасывал его все глубже и глубже, пока он не почувствовал над собой тонны воды. Но как раз в тот момент, когда ему казалось, что легкие его должны взорваться, вес исчез, и его пробкой выбросило на поверхность, и он вновь оказался на воздухе. Он сделал глубокий вдох и быстро поплыл, чему помогало кручение кильватера. После удушливой жары «Глэморген-Касла» холодная струя пенящейся воды была невероятно ободряющей, и он, стряхнув волосы с глаз, засмеялся.

По-видимому, решил он, это был один из слуг Кишана Прасада, так как, если бы это был член команды, Маулсен сказал бы, что утонул «ласкар».

— Чертовский идиотизм! — подумал Алекс, предавая анафеме свое поведение.

— Что за глупость жертвовать жизнью ради какого-то лакея-язычника, проявлять донкихотство, пытаясь выудить его? Почему в критические минуты человеку отказывает здравый смысл?

Он увидел перед собой борющуюся с водой фигуру, а в следующее мгновение она исчезла. Алекс наполнил легкие воздухом и нырнул. Тонущий слабо сопротивлялся и с минуту, которая казалась вечностью, они тонули вместе. Затем Алекс ухватил его за волосы и, сильно оттолкнувшись ногами, они снова поднялись на свет и воздух.

Но и теперь он еще не понял, кого держит. Он схватил наполовину утопленника под мышки и поплыл к тяжелой клети для кур, которая виднелась на гребне волны не более чем в двадцати ярдах. После нескольких бесплодных попыток водрузить бездыханную ношу лицом вниз на крепко сбитую клеть, это ему удалось, он держал его так, пока из него изрыгалась вода.

Гребень волны скрыл от них удаляющийся «Глэморген Касл». Следующий вал поднял их, и где-то вдалеке, за много миль отсюда, корабль выглядел маленьким на фоне неба. Им потребуется много времени, чтобы развернуться назад, подумал Алекс. Отдаленный корабль вновь исчез; когда клеть оказалась опять внизу между валами, индус кашлянул, рыгнул, поднял голову и слабо шевельнулся.

— Лежи тихо, дурень, — проговорил Алекс на туземном языке.

Человек повиновался, но теперь он повернул голову и Алекс впервые увидел, кого он спас.

Оба долго смотрели друг на друга, и Алекс почувствовал бесполезную, тщетную, нездоровую злость на судьбу, на себя за происходящее сейчас с ним.

Винтер однажды спросила его, не собирается ли он убить этого человека, и он с горечью ответил, что убийство не в характере британца. Он знал, что не сможет хладнокровно убить Прасада, хотя, если бы он смог доказать свои подозрения и тем законно приговорить его к виселице, он сделал бы это без малейшего колебания. Но он не смог этого сделать и из-за тупой слепоты тех, кто не желает этого видеть; он знал, что никогда не получит доказательств, которые удовлетворили бы их. И вот вмешалось само Провидение и сделало все, чтобы покончить с Кишаном Прасадом, а он, дурак, рисковал своей шеей, чтобы спасти человека, которого считал одним из опаснейших врагов британского владычества в Индии.

Если бы он только замешкался! Если бы он задал несколько вопросов перед тем, как прыгнуть. А все это дурацкое заявление Маулсена. Он сказал:

— Это всего лишь один из этих темнокожих…

И Алекс сразу потерял голову, а в результате попал в ловушку и спас Кишана Прасада. Морская вода горчила во рту, он посмотрел на черное лицо индуса и рассмеялся.

Губы Кишана растянулись в усталой ухмылке. Хриплым голосом он проговорил, борясь с затрудненным дыханием.

— А ты считал, что спас… саиба? — обращение было скорее оскорблением, чем знаком уважения. — Одного из своих? Возможно, большую шишку?

— Нет, я думал, что это один из твоих нукеров.

Он увидел удивление и недоверие в его темных глазах.

— Мой слуга?

— Да, — отрывисто ответил Алекс. — Если бы знал, что это ты…

— То позволил бы мне утонуть, — докончил Прасад, борясь с каждым вздохом.

— Да, — просто подтвердил Алекс. — Молчи или устанешь, а бот еще не скоро подплывет.

Индус долго молчал. Медленные валы лениво поднимали их, и в интервалах они видели далекий корабль и маленькую точку стремящейся к ним шлюпки, затем они опять опускались в долгую синюю пустоту, когда все исчезало и оставались лишь два человека и деревянная клеть для кур, одни в бесконечном океане.

Кишан Прасад смотрел на прозрачную воду и думал о невообразимых глубинах, что лежали под ними, вплоть до слизистого дна, и пальцы его конвульсивно сжимали грубое дерево, поддерживающее их.

Наконец он тихо заговорил, вопреки всем усилиям едва справляясь со своим голосом:

— Вы сказали, что, если бы знали, кто упал, то оставили бы меня умирать. Но кажется, что и так одного из нас здесь ждет смерть. Посмотрите туда.

Алекс повернул голову, у него подвело живот и сердце похолодело — на гребне за ними лежало длинное серебристо-коричневое тело, из воды высовывался лишь треугольный плавник. Акула!..

Под ними темнело море, а по воде палило низко висящее солнце, окрашивая гребень золотом и очерчивая хищницу огнем. Она не двигалась, но висела неподвижно, словно муха, застывшая в янтаре.

Алекс, казалось, потерял всякую способность двигаться. Он держался за край клетки одной рукой и смотрел назад в маленькие холодные глаза. Они наблюдали за ними с ленивым любопытством.

Индус хрипло прошептал:

— Эта деревяшка не выдержит двоих на поверхности, и моя жизнь — расплата за твою.

С этими словами он начал соскальзывать с клети, и Алекс настойчиво проговорил:

— Не будь дураком! Забирайся обратно, ты не умеешь плавать.

При первом же движении акула вильнула в сторону, и они увидели только ее плавник на приличном от них расстоянии. Они опять оказались на вершине вала, и снова стала видна шлюпка. Низкое солнце сверкало на лопастях весел, но шлюпка все еще была слишком далеко.

Алекс вспомнил, что слышал где-то про нелюбовь акул к шуму и начал бить по воде ладонью. Плавник исчез, сделал круг и вернулся назад. Кишан, спустившись в воду, держался за клеть одной рукой, и Алекс снова сказал:

— Забирайся назад, дурень!

Он схватил индуса за талию, поднял и водрузил на клеть, а затем затолкал на нее и его ноги, и тот оказался теперь на этой деревянной конструкции на четвереньках, держась за край. Куриная клеть была ненадежной и опасной, и теперь, когда на нее давил весь вес Кишана, она возвышалась над водой всего на один-два дюйма. Но, по крайней мере, все тело было над поверхностью.

Плавник медленно разрезал воду, курсируя по волне параллельно с ними, и вызвал у Алекса спазм холодной, лишающей возможности двигаться паники.

— О, Боже, если бы только у меня был нож, — прошептал он, не сознавая, что говорит вслух.

— Вот, — выдохнул Кишан. Он порылся в своей мокрой одежде — утлый плот под ним угрожающе закачался, и, вытащив нож с тонким грозным восьмидюймовым лезвием, сунул его в руку Алексу. Это было совсем не то орудие, которым можно было бы справиться против двадцатифутового чудовища, осторожно кружащегося около них, но ощущение его в руке вселило вдруг в Алекса чуточку надежды. Это было уже кое-что. Он читал о ловцах жемчуга на побережье Цейлона, которым удавалось отделаться от акул с помощью ножа.

Он снова стал бить ладонью по воде и шуметь, и акула уплыла вновь, подождала вдали и вернулась. Казалось, она зависла над ним, и он вдруг понял, что, если она нападет на него, когда он держится за клеть, толчок этого огромного тела опрокинет так называемый плот, и Кишан также окажется в воде.

Он забыл, что индус был врагом, смерть которого он только приветствовал бы и всего несколько минут назад сожалел, что не позволил ему утонуть. Человек на плоту был товарищем по несчастью перед хладнокровным морским убийцей.

Он разжал кисть и отплыл, не отрывая глаз от спинного плавника. Алекс поднялся на гребне, и акула еще раз зависла над ним. Она приближалась очень медленно и при этом переворачивалась. Алекс сверхчеловеческим усилием уклонился от нее, оттолкнувшись и вновь повернувшись к ней лицом. Он услышал хриплый, предупреждающий крик Кишана Прасада, и у него мелькнула мысль, что прибыла шлюпка.

— Как раз вовремя, — хмуро подумал Алекс. Но затем увидел быстрое движение слева… еще плавник. Вторая акула… третья. Они кружили около него словно из простого любопытства, а он почувствовал тяжесть воды под собой, когда первая вернулась для повторного нападения, но он снова как-то сумел его избежать. Теперь они устремились к нему все вместе. Он не стал ждать, когда они разорвут его на куски, а сжал в руке нож и поплыл на ближайшую из них.

Движение его, очевидно, оказалось неожиданным для рыбины, так как она исчезла со скоростью света, а он быстро обернулся, увидел в лениво катящемся водяном валу приближающееся к нему проворное туловище другой и на секунду отчетливо разглядел тоненькие полосатые тельца рыб-пилотов, плывущих впереди и рядом, затем нырнул, чтобы встретить ее, когда она нависла над ним со своими острыми челюстями, и что было силы всадил в нее нож.

Нож скользнул по подреберью и выскользнул у него из руки, а в воде медленно появилось облако крови. На мгновение две другие акулы замерли, но в следующее мгновение вода вскипела, они набросились на раненую подругу, разрывая ее на куски. Вода покраснела от крови, Алекс повернулся и поплыл прочь. Он все еще отчаянно плыл, как вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за плечо и закричал, а потом его втащили в шлюпку, и он бездыханно и беспомощно упал к ногам команды.

— Прошел по лезвию, — проговорил первый помощник, хлопая его по плечу. — Бросился в пасть смерти и отделался испугом. Вот! Гляньте, мистер Прасад. Святые угодники! Что за скотины, они опрокинут нас. Веслами, веслами ее, стервозу!

Лодка опасно закачалась, так как десятифутовая акула, привлеченная кровью, столкнулась с килем, а океан вдруг ожил, как будто состоял из треугольных плавников и гладких перекатывающихся тел… А затем они поплыли к кораблю, и путь их озаряло заходящее солнце, а море было уже не синим, а черным под ними и золотым впереди.

Алекс сидел и ухмылялся Кишану Прасаду, голова кружилась, а Кишан Прасад смеялся, подняв голову в кратком жесте приветствия. На какое-то время они больше не были врагами, так как только что были перед лицом неминуемой смерти и все же каким-то чудом избежали ее и остались целы и невредимы. Они пили горячий грог, предложенный первым помощником, слегка улыбались друг другу и с изумленной благодарностью смотрели в ясное небо над головой в то время как ласкары болтали и налегали на весла, а «Глэморген-Касл» с возбужденными, приветствующими их пассажирами становился больше и ближе и наконец повис над ними — такой прочный и безопасный.

Алекс плохо воспринимал шум, крики, как и людей, пожимающих ему руки и хлопающих по плечам. Он едва держал голову и изо всех сил не давал глазам слипаться, зевая прямо в лица поздравляющих его пассажиров и, спотыкаясь, прокладывал себе путь в каюту, где рухнул на койку, а корабельный доктор, следующий за ним, нашел его так крепко уснувшим, что он не проснулся даже, когда его раздели и прикрыли одеялом.

На следующий день он проснулся рано утром, чувствуя себя бодрее и лучше, чем все последнее время. Долгое плавание, большое напряжение прошлого вечера с последующим почти двенадцатичасовым непрерываемым сном, оказали на него явно более благотворное влияние, чем ленивые жаркие дни и знойные беспокойные ночи с тех пор, как они покинули Мальту. Его компаньоны по каюте, по-видимому, были на палубе, и Алекс лежал, глядя на тесное пространство и низкий потолок над головой со странным, новым для него чувством иного миропонимания и удивления оттого, что он жив. Сойдя с койки и одевшись, он поднялся на палубу подышать предрассветным воздухом.

Солнце еще не взошло, но небо уже было ярким, палуба блестела от ночной росы и соленой воды и группа ласкаров мыла корабль. В предрассветном сумраке море было бесцветным, лишь вблизи корабля оно казалось холодно черным и прозрачным, как стекло. Решетки и крышки люков на палубе были заняты пассажирами, которые предпочли прохладу ночи под звездами жаре закрытых кают, и проснулись пока только ласкары.

Алекс пошел на корму и наклонился над леером, лениво разглядывая белый след кильватера. Услышав за собой шаги, он повернулся и увидел Кишана Прасада. Мгновение они смотрели друг на друга холодным оценивающим взглядом противников, измеряющих мечи, затем Кишан Прасад медленно проговорил:

— Я хотел бы поблагодарить вас…

— Вам не за что меня благодарить, — резко прервал его Алекс.

— Вы хотите сказать, знай вы, что это я, вы не стали бы меня спасать? Это действительно так? Зная, что я не умею плавать, вы не попытались бы помочь мне?

Алекс твердо посмотрел ему в глаза.

— Вот именно. Я и пальцем бы не пошевелил.

Кишан Прасад хмуро поклонился, получив ответ, которого ожидал, продолжил:

— Именно поэтому я и пришел поблагодарить вас. Не за то, что вы сделали для меня, но за то, что вы сделали бы для одного из моих слуг. Немногие бы рискнули жизнью ради… темнокожего и слуги темнокожего.

— Вы переоцениваете меня. Никакого риска не было — я сильный пловец.

— А акулы? — мягко спросил Кишан Прасад.

— Вы заставляете меня признаться, что я начисто забыл об их существовании. Если бы я об этом помнил, даю вам слово, я бы не прыгнул. Так что видите, вы мне ничем не обязаны.

— Тем не менее, — улыбаясь продолжал индус, — волей-неволей вы вернули мне жизнь, которую боги отобрали бы у меня. В прошлом я был врагом вашего народа…

Он увидел внезапный блеск в глазах англичанина и, подняв руку, как бы защищаясь, засмеялся.

— О, нет! Это не признание… я не скажу вам ничего, что не было бы вам известно. Да к тому же здесь никого нет, чтобы это подслушать. Мы говорим наедине. Ваш комиссар не выдвинет против меня никакого обвинения, я это знаю.

— И я тоже, — с горечью проговорил Алекс. — Не хотите ли вы мне сказать, что сменили гнев на милость оттого, что я рисковал сломать себе шею, чтобы вытащить вас из моря?

Кишан улыбнулся и покачал головой.

— Увы, нет. Я не изменил своего отношения к англичанам. Во имя моей страны, народа и богов, я сделаю все, что в моих силах, чтобы скинуть иго вашей Компании.

— А я, — заявил Алекс, — сделаю то же, чтобы повесить вас или сослать на каторгу ради моих соотечественников, которые управляют вашей страной.

— Хорошо, — печально проговорил Прасад. — Мы понимаем друг друга, ведь мы не дети.

Он снял небольшое кольцо, которое носил на правой руке, и протянул Алексу. Эта была мишурная вещица, не имеющая ценности, сделанная из серебра, с тремя красными камешками, которые могли сойти за бракованные рубины. Странное украшение для такого человека.

Индус проговорил:

— Не согласитесь ли вы принять его ради меня? В знак моей благодарности? Оно не стоит и десяти рупий, но это талисман, который может когда-нибудь избавить вас от многих бед. Когда настанет день, о котором я молю богов, посмотрите на это кольцо и вспомните Кишана Прасада. Ибо в тот день, кто знает, я смогу оплатить часть моего долга.

Алекс посмотрел на протянутую руку, колеблясь. Затем он взял его, надел на мизинец правой руки и сказал:

— Я не помнил, что существуют акулы, когда прыгал через леер вчера вечером. Но вы уступили мне место на этом чертовом курятнике, когда заметили их появление, и я буду носить его, как подарок храброго человека.

Кишан Прасад сложил руки вместе, торжественно поклонился, повернулся и ушел.

 

Глава 13

— Завтра мы будем в Калькутте, — думала Винтер. — Еще день, и я увижу Конвея!

Казалось невероятным, что долгое ожидание, начавшееся шесть лет назад в Уэйре, наконец закончится, и через два дня она уже будет не «мисс Винтер» или графиня де лос Агвиларес, а станет миссис Конвей Бартон, и покинет церковь вместе со своим красивым мужем, чтобы жить счастливо, как принцесса в сказке.

«Глэморген-Касл» встал на якорь, ожидая первого свистка и прилива, когда с лоцманом на борту он начнет движение по реке к Калькутте, и Винтер, лежа без сна на койке, думала о том, встретит ли Конвей ее в устье реки или взойдет на борт корабля на пути к Калькутте. Полковник Маулсен считал это возможным.

Какое-то время назад она еще не могла четко представить себе Конвея, и образ его стал нереальным и безжизненным — тенью, лишенной сущности. Она не могла объяснить, чем это вызвано, и смутно винила в этом капитана Рэнделла, хотя и не могла сказать, в чем собственно заключается его вина. Но, по крайней мере, он нес ответственность за то, что восстановил образ Конвея в его первоначальном блеске. И сделал он это столь же неподдающимся объяснению способом. Все это было связано с драматическим спасением индуса Кишана Прасада…

Винтер была в своей каюте, когда закричала Лотти. Звук был гулким и неясным. Она услышала топот ног по палубе у нее над головой и ощутила беспокойство и замешательство, а потом через иллюминатор услышала крик «человек за бортом!» и, побежав наверх на палубу, обнаружила толпу возбужденных пассажиров и громкие крики приказов: «Спустить шлюпку… занять на ней места…»

Свистки, пронзительные крики мужчин и продолжающийся вопль Лотти… Винтер взяла ее за плечи и энергично встряхнула, что произвело немедленный эффект. Лотти сглотнула, сделала вдох и буквально выплеснула на нее свой рассказ. Кишан Прасад упал за борт… Лотти видела это… а он не умеет плавать, и капитан Рэнделл последовал за ним.

Винтер почувствовала вдруг, будто ее ударило чем-то твердым и тяжелым, ледяной кулак скользнул по ней и исчез. Она отпустила Лотти и побежала посмотреть с леера, но толпа была слишком плотной и она ничего не увидела и со странным замиранием сердца ожидала, как ей показалось, целую вечность, пока корабль замедлит ход и повернет назад.

— Хорошо еще, что мы не под парусами, — заявил полковник Маулсен. — Если бы был ветер и у нас были поставлены паруса, мы промчались бы несколько миль, прежде чем смогли бы затормозить. Клянусь святым Георгием, пар — отличная штука!

— Вы их видите? — настойчиво спрашивала Винтер.

— Никаких признаков, но обнаружим, как только спустим шлюпку. Море спокойно, как бильярдный стол. Никакой опасности, если они остались на плаву и, конечно, если рядом не окажется акул. Иначе им крышка. Я видел однажды человека, выпавшего за борт у Адена. Акулы набросились на него раньше, чем мы спустили шлюпку. Его разорвали на куски. Ужасное зрелище!

Миссис Эбатнот слабо вскрикнула, а Винтер так побледнела, что полковник, испугавшись, что она потеряет сознание, поспешно извинился и поспешил прочь, посмотреть, как спускают шлюпку и отправляют ее с первым помощником.

Последовавший час тянулся бесконечно. Солнце спускал лось, и она следила за тенью гребного колеса, которая все удлинялась и удлинялась на палубе. Затем с вершины бизань-мачты впередсмотрящий, сообщавший время от времени, что все в порядке, прокричал:

— Акула!

И палуба снова наполнилась криками.

Женщины визжали и плакали, а Софи, вдруг испытавшая страстное, хотя и тайное чувство к капитану Рэнделлу, упала в обморок, и ее отнесли вниз. За нею последовала миссис Эбатнот, которой нравился Алекс, и мысль о том, что его в эту минуту разрывают на части и пожирают акулы, вызвала у нее сильную истерику.

Лотти разразилась слезами, и ухаживать за Софи и ее матерью выпало Винтер и всегда полезной миссис Холли. Но когда Лотти принесла весть, что оба спасены и их везут на корабль, миссис Эбатнот остановилась лишь для того, чтобы еще раз вдохнуть sal volatile и, захватив его с собой, поспешила на палубу. За ней последовала Винтер. Покидая палубу, она услышала крики и приветственные возгласы, Апекс спотыкаясь спустился по лестнице и прошел мимо, не видя ее.

Лицо его было бледно, он шел словно пьяный или обкурившийся наркотиками. За ним шел корабельный врач, и Винтер пошла вверх на палубу, где первый помощник и пассажиры соревновались друг с другом, пересказывая происшедшую историю так, как они слышали ее от Кишана Прасада, расцвечивая и украшая ее собственными подробностями.

Винтер села в кресло, ноги у нее вдруг подкосились, и она вспомнила, как Алекс однажды выразил сожаление, что не убил этого человека, ради спасения которого только что рисковал собственной жизнью, и ее залило теплое, радостное восхищение, стершее воспоминание о его нападках на Конвея.

Восхищение, однако, длилось менее двадцати четырех часов.

У нее не было возможности поговорить с ним раньше, чем на следующее утро, когда миссис Эбатнот настоятельно попросила его присесть рядом с ней на палубе в тени и ответить на многочисленные вопросы.

— Конечно же, это невероятно благородно, дорогой мой, но совершенно непостижимая опрометчивость. Вы могли бы утонуть!

— В совершенно спокойном море? — лениво полюбопытствовал Алекс. — Чепуха. Если хоть чуть-чуть умеешь плавать, в таком море не утонешь, а я сильный пловец… Могу вас заверить, что это было очень приятно после жары на палубах.

— Я вижу, вы намерены свести это приключение к развлечению, — с одобрением проговорила миссис Эбатнот. — Но я этого не допущу, — продолжала она. — Не колеблясь, прыгнуть в кишащее акулами море, чтобы спасти тонущего, — поступок героический и заслуживает высочайшей похвалы.

— Миссис Эбатнот, я не могу рядиться для вас в тогу героя, хотя с радостью бы это сделал. Но, как я уже не раз повторял, я начисто забыл о том, что существуют акулы. Мне и в голову не приходила возможность встретиться с ними, а если бы пришла, то, уверяю вас, я не бросился бы за этим человеком, а успокоился бы на том, что бросил бы еще одну клеть для кур и молился.

— Я этому не верю, — энергично запротестовала миссис Эбатнот.

— Увы, но это так. Вид акулы вызвал у меня самый большой шок в моей жизни и, надеюсь, другого такого не будет.

Оторвавшись от рукоделия, Винтер глянула на него и впервые заговорила.

— Возможно, вы и не думали об акулах, но бросились спасать человека, которого… о котором у вас не было причин хорошо думать. Это, по крайней мере, благородно.

Алекс иронично посмотрел на нее.

— Боюсь, что нет. Понимаете, я не знал, за кем прыгаю.

— Не знали?

— До тех пор, пока не настиг его.

Винтер уставилась на него, широко раскрыв глаза.

— Но… а, если бы вы знали, то дали бы ему утонуть?

— Да, — хмуро проговорил Алекс. — Этот поступок был с моей стороны непоправимой ошибкой, о которой я весьма сожалею.

Он встал улыбаясь, раскланялся и отошел от них.

— Все это, конечно, не так, — уверенно проговорила миссис Эбатнот. — Просто он очень скромен, а это и есть истинный героизм!

— Да нет, вовсе нет, — скорбно возразила Винтер. Глаза ее горели гневом.

— Он говорил то, что думал. И он абсолютно прав — в этом нет ничего героического, так как он знал, что не утонет, а об акулах он и не думал. Он не знал, кто упал, и мог полагать, что это вы или Софи, а если бы он знал, то дал бы ему утонуть!

— Как ты можешь так говорить, Винтер? — голос Софи дрожал от возмущения.

— Потому что это правда, — огрызнулась Винтер. Сознание того, что она сама была близка к тому, чтобы рассматривать поступок капитана Рэнделла почти с таким же восхищением, как Софи, если не с большим, наполняло ее злостью, а то, что она забыла и простила ему нелояльность к Конвею, безмерно увеличивало ее злость.

Конвей, думала она, прыгнул бы спасать утопающего, даже зная об опасностях, и не стал бы смотреть безучастно на тонущего, даже, если бы это был враг. И вдруг при мысли об этом Конвей вновь стал живым и реальным, перестав быть муляжем из соломы и краски.

Остаток путешествия прошел без приключений. Они видели школу китов у Коломбо и обогнали шедший на всех парусах при луне индийский корабль, казавшийся чем-то сказочным, сделанным из лунного серебра, и были совсем близки к завершению своего долгого пути.

Прибой плескал и журчал о борт остановившегося корабля, и в открытый иллюминатор Винтер видела низко над морем огромную звезду, которая раскачивалась, как алмаз на невидимой цепочке, из-за легкого покачивания судна. Одна из служанок в Уэйре сказала ей, что, если загадать желание на звезду, то оно сбудется, и с тех пор каждую ясную ночь Винтер загадывала желание на звезду. Всегда одно и то же. Чтобы годы пролетели быстро, и Конвей приехал к ней. Теперь в этом не было надобности и яркая звезда, казалось, знаменовала различие между этой и всеми остальными ночами и блистала предзнаменованием, отмечающим начало новой жизни и такого большого счастья, что ей никогда больше не придется загадывать на звезду, разве что, чтобы Конвей никогда бы в ней не разочаровался.

Пока она смотрела, небо стало черным и на камбузе запел петух. Скоро солнце позолотит море, прозвучат свистки боцманов, вызвав топот ног на палубе и лязг якорной цепи. Последний день!..

Кроме последних необходимых предметов, Винтер уже упаковалась предыдущим вечером, так как не хотела терять ни мгновения этого чудесного дня. Она с восторгом впитывала в себя каждую пядь расстилавшегося ландшафта: запутанные заросли бамбука, лачуги с крышами из тростника или пальмовых листьев и окруженные рощицами тамариндов, джекфрута и кастард-апл, бурой земли, храмов и широкую мутную Хугли с ее предательскими блуждающими мелями и непредсказуемыми течениями. Все это было удивительно и возбуждающе для девушки, которая прошла ребенком по этому же маршруту почти двенадцать лет тому назад, тогда ее вела за руку Зобейда, рыдавшая, видя в последний раз свою родину.

В каждом приближающемся судне, в каждом экипаже, едущем по берегу, в каждом всаднике, мог находиться Конвей.

Алекс Рэнделл, видя, как она бежала к лееру, наклоняясь, чтобы рассмотреть приближающийся корабль, снова ощутил нечто наподобие злости, не лишенной отчаянного желания сказать ей, чтобы она не тешила себя столь глупыми ожиданиями и не выдавала окружающим своей радости, так как не пройдет и дня, как она увидит, что годы сделали с комиссаром Бартоном, и лицо ее уже никогда не обретет радостного выражения. И глядя на это восторженное, ранимое существо, ему отчаянно хотелось задушить Конвея.

Небо полыхало закатом, когда «Глэморген-Касл» достиг стоянки в Калькутте и с берега начали одна за другой отходить шлюпки с родственниками и друзьями пассажиров, или же с перевозчиками, чтобы доставить прибывших в город. Миссис Эбатнот, всего лишь днем раньше заявившая Лотти, что публичное проявление привязанности не только неприлично, но и неделикатно, отбросила всю свою сдержанность и бросилась в объятья коротконогого, толстого джентльмена с ангельским лицом, серебристо-седыми волосами и кроткими голубыми глазами, оказавшегося полковником Эбатнотом, и воссоединившееся семейство со слезами радости удалилось в свою каюту.

Винтер стояла в стороне от прощальной суматохи и с волнением огладывала каждую шлюпку, но ни в одной из них не было знакомого лица. Она видела, как уезжал Кишан Прасад, увешанный душистыми гирляндами цветов и украшений, привезенными приветствующими его друзьями, лодку с двумя гребцами, которая привезла индуса, одетого в странную, песчаного цвета одежду, и поспешившего ему навстречу Алекса Рэнделла.

Как только прибывший поднялся на палубу, он быстро откозырял, затем лицо его расплылось в улыбке, Алекс, улыбнувшись, крепко обнял его. Какое-то время они смотрели друг на друга без слов, как встретившиеся после долгой разлуки братья, с чувством облегчения при виде друг друга. Затем Алекс разжал объятия, оба они рассмеялись и, быстро разговаривая, куда-то пошли.

Заполненные людьми палубы опустели, и Винтер с тревогой смотрела, как лодка за лодкой, нагруженные пассажирами, направлялись на берег. Наконец кто-то тронул ее за руку, и она быстро обернулась. Но это был лишь капитан Рэнделл. На лице его было выражение, опасно напоминающее жалость. Она была очень юной и, несмотря на гордо поднятую голову, казалась очень испуганной и озабоченной.

Он сказал лишь:

— Ваш жених не смог приехать. Прибыл мой ординарец и привез письма из Лунджора.

Слегка дрожащей рукой Винтер взяла протянутый ей пакет. Она сжала его так, что затрещала плотная бумага, и почувствовала, как слезы навертываются на глаза, но с трудом сдержала их. Если бы она позволила Алексу Рэнделлу увидеть эти слезы, она никогда бы себе этого не простила, да и ему тоже.

Она холодно поблагодарила его, и он, резко повернувшись, оставил ее.

Винтер ухватилась за леер, ее била дрожь, и слезы, сдерживаемые при Алексе, полились так, что она видела реку, деревья и дома на берегу, словно сквозь колеблющуюся дымку. Горечь разочарования была почти непереносима. Сегодня должен был настать конец долгого путешествия, а оно вовсе не окончилось. Посмотрев на письмо, которое сжимала в руке, сорвала печать.

Масса работы, писал Конвей, сделала невозможным для него встретить ее в Калькутте. Она должна знать, какое это для него разочарование, не менее сильное, чем оно будет и для нее. Но долг превыше всего, и он уверен, что она не захочет, чтобы он забывал свой долг ради нее. Он написал Рэнделлу и просил его обеспечить ее поездку на север, а так как он слышал, что Эбатноты, столь любезно сопровождающие ее, направляются в Дели, ей лучше остаться под их попечением и тоже ехать в Дели. Это немного не по пути, но поскольку он сам в ближайшем времени будет иметь возможность приехать туда, их встреча там наконец-таки состоится. Они смогут там обвенчаться и провести медовый месяц в этом историческом городе, посещая различные интересные места, которыми изобилует древняя столица Великих Моголов. Конечно, это означает отсрочку их встречи еще на несколько недель, но что это по сравнению со всей оставшейся жизнью?..

Почерк был беспорядочным и неровным, строчки разъезжались. Вероятно, он писал это очень уставший, сочувственно подумала Винтер. Усталый и разочарованный. И она устыдилась своих эгоистичных чувств. Как это благородно и похоже на него — ставить долг выше личного счастья!

Она прижала письмо к груди и боролась с желанием положить голову на фальшборт и заплакать. Но этого не следовало делать здесь, на открытой палубе, а на корабле весь день некуда было укрыться. Если позволить другим увидеть горечь ее разочарования, это могут неправильно понять. Она повернулась и с гордо поднятой головой спокойно пошла в свою каюту.

Миссис Эбатнот по-матерински посочувствовала ей. Алекс уже предупредил ее о положении вещей и вручил ей весьма милое письмо мистера Бартона. Какое разочарование! Но ведь жизнь в Индии, к сожалению, полна ими. Офицеры на службе Компании не принадлежат самим себе, а Индия не Англия, заявила миссис Эбатнот. Естественно, дорогая Винтер останется с ними, это для них такая радость! Но она боится, что это вызовет некоторую задержку, так как у полковника Эбатнота есть еще официальные дела в Калькутте и Бараккпуре, которые могут задержать его здесь. Он договорился, что они остановятся у его друга, мистера Шедвелла, калькуттского купца. Он, была уверена миссис Эбатнот, с радостью примет Винтер в качестве долгожданной гостьи, так как хорошо знал ее дядю. А Лотти будет просто в восторге от перспективы совместной поездки в Дели!

Дом Шедвеллов оказался двухэтажным дворцом на Гарден-Рич, окруженным лужайками и садами, выходящими на реку.

К великому облегчению Винтер, ей дали отдельную комнату.

Она закрыла за собой дверь и устало прислонилась к ней, избавившись от необходимости проявлять спокойствие и улыбаться. Теперь, когда ее никто не видит, она могла наконец поплакать, сняв напряжение и боль разочарования сегодняшнего дня.

Но она не плакала, а смотрела на большую комнату с высоким потолком и французскими окнами, открывающимися на большую веранду. Она была так же непохожа на английскую спальню, как широкая, медленно текущая Хугли на английскую речушку. И пока она смотрела, тугой узел, затянутый у нее на сердце, ослабевал, спадала лихорадка возбуждения и тяжкий груз разочарования.

Она медленно пересекла комнату и вышла на веранду. Крутой откос между группками деревьев спускался туда, где, золотясь в кратком закате, лежала река, зеленела лужайка. Небо казалось бледно-зеленым размывом, на котором начинали призрачно поблескивать первые звезды. Вечерний воздух наполняло множество звуков: полузабытых и все же столь знакомых. В храмах запели трубы, слышался дальний звук тамтамов, крики павлинов и вой шакалов, тявканье собак париев и все многообразие шумов индийского города. Воздух пахнул прокопченной солнцем пылью и кострами из коровьего навоза, дымом древесины, бархатцев и жасмина, сильным запахом реки, а в густевших сумерках горели мириады крошечных огоньков в бамбуковой поросли и над головой метались через сад темные тени — светлячки и питающиеся плодами летучие мыши, которых сэр Эбатнот хотел бы увидеть еще раз…

На следующее утро путешественники проснулись от щебета птиц. Небо начало окрашиваться зарей, а воздух был все еще прохладным, летучие мыши-фруктоеды отправлялись на покой, подвешивались в самой густой тени манговых деревьев, толкаясь и хлопая крыльями, чтобы занять удобное место для сна. Река тоже просыпалась и превращалась в оживленную трассу. Пароходик спешил в Аллахабад, туда-сюда сновали скифы, местные лодки и тонкие дингхи, толкаемые лодочниками при помощи длинных бамбуковых шестов. Маленькая полосатая белочка возмущенно верещала в душистых, обильно цветущих и вьющихся растениях, обвивающих один из столбов веранды; на карнизе ворковали голуби, и попугаи сделали несколько стремительных виражей, резко крича над головой.

На их крики отозвалась Лотти, чья комната выходила на ту же самую веранду, а еще через мгновение она сама, одетая в розовый пеньюар поверх батистовой ночной рубашки и с рассыпанными в беспорядке мягкими кудряшками, появилась в спальне Винтер. К ней в комнату вошел индус, в волнении объявила она.

— Мужчина! Он даже не постучался, Винтер… просто вошел. Я думала, что упаду в обморок от страха.

— Что ему было нужно? — поинтересовалась Винтер.

— О, ему ничего не было нужно. Он принес мне чай и фрукты, поставил их на столик рядом с моей кроватью и снова вышел. Не смейся, Винтер! Я никогда еще не была так напугана.

— Это всего лишь разносчик, — проговорила Винтер, продолжая смеяться. — Он и мне принес кое-что. Ты привыкнешь, Лотти, дорогая! Не думаю, чтобы слуги в Индии когда-нибудь стучались.

— Я никогда к этому не привыкну! — с содроганием объявила Лотти.

— Еще как привыкнешь. Предсказываю, как через год ты обнаружишь, что не можешь жить или вести простейшее menage без помощи, по крайней мере, дюжины слуг и еще десяти для Эдварда. Миссис Шедвелл сообщила мне вчера, что они живут здесь весьма скромно — всего тридцать пять слуг!

Но упоминание имени Эдварда сразу же отвлекло Лотти, которая, ярко зардевшись, выдохнула:

— Винтер, Эдвард сегодня едет к папе. Мама ему все рассказала, и папа был так добр. Только подумать, он знал дядю Эдварда! Они вместе учились в школе. Он не принял решения, но не казался недовольным и сказал только, что для отца трудно, только что обретя свою дочь после стольких лет разлуки, снова потерять ее, не успев даже как следует с ней познакомиться. Это ведь не похоже на отказ?

— Конечно же, нет. А какие у него могут быть возражения? Эдвард весьма подходящий жених. И такой красивый, — добавила Винтер, подмигнув.

— А ведь правда он красив? — вздохнула Лотти, принимая это как факт. И действительно, в ее любящих глазах коротковатый нос, голубые глаза, веснушчатое лицо и пламенно-рыжие волосы Эдварда воплощали мужскую красоту, хотя всего лишь месяца два назад ее легкомысленное видение идеального мужчины напоминало покойного лорда Байрона, у которого не было ни малейшего сходства с лейтенантом Эдвардом Инглишем.

— Ты такая счастливая, Винтер, — вздохнула Лотти. — Я считаю, это несправедливо. Ты на целый год моложе меня, а уже через несколько недель выйдешь замуж, тогда как я должна ждать по крайней мере полгода, а, возможно, и больше. Мама говорит, что помолвка, длящаяся всего шесть месяцев, должна считаться скандально короткой, но Эдвард надеется убедить папу разрешить нам пожениться весной. Как ты думаешь, он согласится? Приятно, конечно, быть с папой опять, но…

Но вышло так, что ей не пришлось ждать так долго.

Лотти обвенчалась через несколько недель по прибытии в Дели, так как Эдвард получил из надежного источника известие о том, что его полк, который был королевским, а не войском Компании, может быть послан для укрепления сил адмирала Геймура в Китае уже в начале следующего года. Поэтому он хотел жениться как можно скорее на случай, если произойдет такое несчастье. Он сказал, что знает Лотти два месяца, в течение которых виделся с ней ежедневно, а это, несомненно, долгое знакомство, так как, будь они в Англии, он виделся бы с ней самое большее раз-два в неделю, даже если бы они были помолвлены. Нет смысла, чтобы они были разлучены еще на несколько месяцев, доказывал он, чтобы обвенчаться лишь накануне отправки с перспективой долгой разлуки. Дайте им насладиться хотя бы кратким счастьем, а там, если случится худшее и он действительно получит приказ отправиться в Китай, они смогут встретить это несчастье спокойнее, как муж и жена. И если он будет убит, твердо добавил Эдвард, его жена будет хорошо обеспечена, так как его состояние перейдет к ней.

Лотти, услышав о возможной скорой отправке Эдварда в Китай, лишилась чувств, и только обещание раннего венчания смогло вновь вернуть ее к жизни и предотвратить повторный обморок.

Миссис Эбатнот, напуганная отчаянием дочери, прекратила всякое сопротивление, и вся группа отправилась в гостиную, а мистер Шедвелл, послал за шампанским, чтобы все могли выпить за здоровье и счастье помолвленной пары.

И как раз в этот момент слуга объявил о приходе капитана Рэнделла, который сердечно приветствовал миссис Эбатнот, его представили Шедвеллам, а полковник Эбатнот лично поблагодарил его за неоценимую помощь, оказанную его семье в пути. Узнав о помолвке и свадебных планах Лотти и Эдварда, он озабоченно поздравил их и сказал, что пришел только, чтобы попрощаться. Он сожалеет, что не может сопровождать их в Дели, но не в состоянии откладывать больше свое возвращение в Лунджор.

Винтер проговорила несколько чопорных официальных слов благодарности, на которые Алекс, глянув на часы в дальнем углу комнаты, сухо ответил, что был счастлив оказать ей помощь. Он явно торопился и, проглотив полбокала шампанского, пожал руки всей компании и вышел. Шум его экипажа замолк вдали, а Винтер почувствовала себя одинокой и беззащитной. Хотя почему, разве не было здесь полковника Эбатнота, чтобы побеспокоиться о ней?

Но когда медленно потянулись дни, она с удивлением обнаружила, как ей его недостает. Не самого Рэнделла, но того ощущения, что он давал ей, — пока он был здесь, она чувствовала себя в безопасности. Она не переставала вспоминать его. Но тот факт, что он ушел и никогда уже не будет следить за ее удобствами и безопасностью, не приносил ей никакого облегчения, а наоборот, создавая ощущение нестабильности и утраты. Вероятно, решила она, потому что он был ее связующей нитью с Конвеем.

 

Глава 14

На следующий день после краткой беседы с полковником Эбатнотом Эдвард Инглиш уехал в Мерут, и Лотти начала готовиться к свадьбе, которая должна состояться в конце октября. Время проходило быстро, так как добрые Шедвеллы организовали для своих гостей многочисленные развлечения и приглашения на балы и ассамблеи, включая Государственный бал в Доме Правительства.

Миссис Гарденен-Смит и Делия также оказались в Калькутте, так как полковник Гарденен-Смит получил трехмесячный отпуск, и они решили остаться там на неделю-другую, чтобы отдохнуть и восстановить силы после долгого путешествия. Они несколько раз наносили визиты всем дамам семейства Эбатнот и сопровождали их в походах за покупками по городу.

Калькутта как столица и ставка генерал-губернатора и совета и место пребывания Верховного правительства, была очень оживленным городом. Государственный бал оказался для Лотти и Софи открытием, так как до этого они никогда не посещали подобных торжеств. Даже Винтер, привыкшая к монотонным черно-белым нарядам мужчин, танцующих в Уэйре и в лондонских бальных залах, подумала на мгновение, что генерал-губернатор дает костюмированный бал.

Мужчины в пышных формах полков, названия которых редко можно было услышать за пределами Индии: бледно-голубая с золотом — легкой кавалерии, канареечно-желтая — Нерегулярной конницы, зеленая — компании Рифл и алая — полков инфантерии, соперничали с мерцающими шелками и пенящимися кружевами и кисеей бальных платьев по богатству красок и блеску украшений и превосходили женщин числом шесть к одному.

Среди них в более скромных нарядах встречались и богатые калькуттские купцы, такие как Шедвелл или украшенные лентами и орденами члены Совета генерал-губернатора и высшие офицеры Ост-Индской Компании. Попадались и индийские гости, многие из которых блистали драгоценностями и носили яркую парчу и муслин; их темные лица, часто не темнее загорелых англичан под тучными воротничками военных униформ, сливались с этой компанией, Лотти с удивлением отметила отсутствие на балу индусских женщин.

— На востоке женщин держат на должном месте, — подмигнув, сказал полковник Эбатнот. — Индусский джентльмен считает крайне неприличным позволять женщинам шляться на публике полуголыми… А уж о том, чтобы держать их за талию в танце руками незнакомого мужчины, нельзя и подумать.

— Боже, как ты можешь так говорить! — миссис Эбатнот была шокирована. — Неужели ты действительно не одобряешь танцы? Что же до полуголых, это просто немыслимое преувеличение, и я удивляюсь, что ты такое говоришь при дочерях.

— Я не говорю, что я не одобряю танцы, любовь моя, — мягко возразил полковник. — Но думаю, что наши западные танцзалы опустели бы, если бы на них смотрели глазами Востока. И ты должна признать, что современные фасоны раскрывают достаточную часть женского тела.

— Ничего подобного, — с раздражением заявила его жена. — Почему, если учесть, что наши бабушки считали простого куска муслина достаточным для вечернего платья, ты рассматриваешь нынешние фасоны, как нескромные.

— Да, я замечаю прогресс по сравнению с модой Регетства, — согласился полковник, — но никогда не перестаю удивляться, почему женщина, считающая необходимым скрывать себя ниже талии широким кринолином с китовым усом, находит возможным спокойно открывать руки, плечи и грудь. Нет, как европеец, я не жалуюсь. Я просто размышляю, что об этом думают наши восточные друзья.

Миссис Эбатнот собиралась было возразить, но слова замерли у нее на устах при виде Делии Гарденен-Смит, проходящей в этот момент под руку с офицером в алой форме и в избытке подтверждающей справедливость утверждений мужа. На ее кринолине было ярдов двадцать тафеты цвета лиловых лепестков, и ее широкие юбки позволяли увидеть лишь быстрые мелькания маленьких атласных туфелек, но туго затянутый, сильно декольтированный лиф позволял любоваться плечами и большей частью груди.

Миссис Эбатнот, почувствовав себя неловко, вспыхнула, натянула на плечи кружевную шаль и бросила озабоченный взгляд на дочерей. Но ни Лотти, ни Софи, мелкокостные и хрупкие, не могли так выглядеть даже в самых раскрытых нарядах, а лифы их скромных платьев с розовой и голубой кисеей были прикрыты, в отличие от наряда Делии, пристойными feihu и маленькими рукавчиками.

Винтер надела бальное платье, выбранное леди Аделаидой для ее приданого, из белого муара, задрапированное оборкой брюссельских кружев, через определенные интервалы, перехваченных жемчугом. Его лиф был декольтирован так же сильно, как у Делии, но ее тонкие плечи, гордая осанка и врожденное достоинство исключали какое-либо сравнение с мисс Гарденен-Смит.

Миссис Эбатнот со своей дородной фигурой чувствовала себя вполне уверенно в gris-vert тафте с черной отделкой, но слегка смущенным шепотом заявила матери Делии, что нынешние обстоятельства весьма необычны и то, что казалось вполне обычным нарядом на Западе, здесь могут счесть весьма вызывающим.

— Полагаю, это потому, что сегодня так много индийских гостей, — с несчастным видом заключила она.

Миссис Гарденен-Смит обиделась и заявила, что со своей стороны считает нынешние фасоны очаровательными и несколько человек сделали ей комплименты о внешности ее Делии. Леди Кантинег, например, была более, чем добра. Такая милая особа! Хотя и жаль, что она выбрала алый наряд, от этого она выглядит слишком бледной. Вероятно, климат слишком труден для нее, ведь это ее первый визит на Восток. Что же до генерал-губернатора, то, хотя миссис Гарденен-Смит еще не разговаривала с ним, но, по ее мнению, он выглядит тоже не совсем здоровым.

Здоровье лорда Каннинга было прекрасное, но у него были трудные времена. Он надеялся на тихое пребывание у власти после динамичного правления Долхаузи, чьи реформы, как говорили, начали в Индии эпоху просвещения и прогресса, но Индия оказалась устланной не розами, а терниями.

Новый генерал-губернатор был весьма красивым мужчиной, ему было немногим за сорок. Он принял бразды правления от лорда Долхаузи всего лишь восемь месяцев назад и быстро обнаружил, что официальные сообщения, будто в Индии все в порядке, не соответствовали действительности. Долхаузи расширил пределы Империи до невообразимых ранее размеров, но за этим не последовало соответствующего увеличения штатных сотрудников Компании, требуемых для управления и администрирования. Бенгальскую армию лишили офицеров, которых отослали на особую службу управлять вновь приобретенными районами, действовать в качестве судей, строить дороги и мосты или усмирять восставшее население; от этого пострадала эффективность выучки в армейских полках. Генерал-губернатор не был силен в создавшейся ситуации и не знал, как с ней справиться.

Одним из последних деяний лорда Долхаузи была аннексия Оуда, но усмирение этой области пришлось на долю лорда Каннинга.

Назначение мистера Каверли Джексона на должность главного комиссара Компании оказалось неудачным. Мистер Джексон, казалось, был больше заинтересован в проведении оживленной бумажной войны со своими подчиненными, Габбинзом и Оммани, чем делами Оуда. Мистер Габбинз, вспыльчивый и раздражительный, с энтузиазмом принялся за борьбу, и несчастная провинция, основное, место рекрутирования сипайской армии Компании, осталась в состоянии хаоса, в то время как главные британские администраторы тратили большую часть своего времени и энергии на взаимные обвинения, измышления, ежедневно бомбардируя своими депешами Калькутту.

К довершению забот лорда Каннинга, над Персией нависли тучи войны, и он знал, что, если она будет объявлена, придется посылать войска из Индии, что окажется совершенно разорительным. Есть также проблемы с Ваджидом Али, низложенным царем Оуда, обосновавшимся в Калькутте и привезшим с собой родственников и вассалов, живущих в праздности и занимавшихся интригами и составлением бесконечных жалоб на британских офицеров, которые, как они утверждали, причиняли страдания и унижения низложенной знати, грабя их добро, преследуя их женщин, используя их дворцы для содержания своих лошадей и собак.

Лорд Долхаузи, отплывая из Индии навстречу преждевременной смерти, воображал, что оставляет после себя мирные сельскохозяйственные акры, отвоеванные у диких лесов средневековья и варварства. Но посеянные им зубы дракона взошли под ногами его преемника, и лорд Каннинг смотря на беззаботно вальсирующих гостей, мысленно был весьма далеко от них.

Полковник Эбатнот, не будучи хорошим танцором, оставил жену сплетничать со старшими женщинами и присматривать за Лотти, Софи и Винтер и удалился в более близкую ему по духу компанию нескольких джентльменов, его единомышленников, раскуривающих сигары в холле на некотором отдалении от танцзала. Его появление приветствовал дородный штатский.

— Привет, Эбатнот, тебя-то я и хотел видеть, Фоллон много болтал здесь всякой чепухи о недовольстве среди армии вокруг Дели. Это ведь твой район? Я сказал ему, что не верю этой болтовне и наполовину. Армия абсолютно здорова!

— Ну… слухи такие действительно были, — осторожно подтвердил полковник, — но у меня не было неприятностей с моими людьми. Мое почтение, генерал. Привет, Фоллон.

— Ха… слухи! — фыркнул тучный штатский. — Всегда слухи. Разве Индия может жить без них. Но только паникеры трясутся и принимают их всерьез.

Бронзовое лицо полковника Фоллона приобрело багровый оттенок.

— Я отвергаю эту клевету, сэр! Я не паникер, но и не правительственный страус, зарывающий голову в пески благодушия и самодовольства. Я говорю вам, что у сипаев появились опасные идеи. Идеи, которые мы заронили в них сами или не сделали ничего, чтобы их предотвратить. У них созрели обиды, на которые мы не обращали должного внимания.

— Какие например, сэр? Сипаи получают питание более хорошее, обращение более вежливое и жалование более высокое, чем когда-либо раньше.

— В этом-то и сложность, — вмешался в разговор пожилой мужчина с седыми усами, одетый в голубую с серебром форму знаменитого полка бенгальской кавалерии.

— В дни моей юности они привыкли быть стойкими, как палки из орешника, но теперь мы избаловали их. Да, черт подери! Мы избаловали и изнежили их, словно ведем школу для девиц, а не армию. Все размякли.

— Не размякли, — огрызнулся полковник Фоллон, — а все прогнило с ног до головы. Половина молодых офицеров даже не знает своих людей, а остальные оторваны от дел в армии специальными назначениями на гражданские посты. К тому же этот проклятый брахманизм. Надо его как-то ограничить.

Высокий красивый мужчина с холодными глазами тоже решил вступить в дискуссию.

— Брахманизм? Прошу просветить мое невежество, полковник Фоллон. Я не знал, что в этой стране существуют партии.

— Это не политическая партия, лорд Карлион, это одна из форм индуизма. Брамины — дважды рожденная жреческая каста индусов, которая почитается всеми остальными. Одно время была предпринята попытка ограничить набор браминов на службу, но они записываются как раджпуры и кшатрии, но все же сохраняют свои священные права и привилегии, что разрушает дисциплину.

— Как, сэр? Вы хотите сказать, что Компания зачисляет священников в ряды военных?

— Они не являются священниками в обычном смысле, — пояснил мистер Холливелл. — Это наследственные члены высшей касты. Брамином можно родиться, но не стать. И индусы низших каст не осмеливаются оскорбить их из страха ужасных наказаний, которые выпадут им не только на этом свете, но и в следующем.

— Что приводит к бесконечным затруднениям в войсках, — вставил полковник Фоллон, — потому что они держатся друг за друга, как члены тайного общества. Брамин никогда не донесет на другого, и не так уж редки случаи, когда индус-офицер из низшей касты пресмыкается перед рядовым сипаем, принадлежащим к браминам. Это полностью уничтожает дисциплину, и надо было бы уже давно набирать армию только из низшей касты. Именно брамины сейчас и мутят поду.

— В чем это выражается, сэр? — осведомился лорд Карлион. — Я так понял, что мистер Холливелл сказал, будто сообщения о беспорядках не имеют никаких оснований.

— Так оно и есть — фыркнул мистер Холливелл. — Никаких оснований. Много трусливой болтовни.

— Генри Лоуренс совсем не похож на труса, — пробормотал тощий мужчина с темным, птичьим лицом в серебристо-голубой форме пенджабской кавалерии.

Мистер Холливелл повернулся к говорящему, лицо его угрожающе побагровело:

— Я весьма уважаю сэра Генри как способного администратора, — гневно проговорил он, — но он чертовски любит этих темнокожих! Он был против аннексии Оуда и так настаивал на этом, что Дел вынужден был довольно резко поставить его на место.

— Сэр Генри не единственный, кого его светлость поставил на место, — сухо проговорил тощий мужчина. — Мне помнится, то же было в пятидесятом году с Нэпиром и по той же причине.

— Одного поля ягоды, — огрызнулся мистер Ходсон. — Паникеры оба. Сэр Чарльз заявил, что бенгальская армия на пороге восстания, и Империя в опасности. Чистая фантазия, и он-таки оказался неправ!

— Вы считаете, что благодаря быстрым действиям, предпринятым сэром Чарльзом, опасность была временно предотвращена, — так же зло возразил полковник Фоллон. — Но остается фактом, что вся армия заметила и обсуждала разногласия между главнокомандующим и генерал-губернатором. Это стало предметом всеобщих обсуждений и оказало нам медвежью услугу, так как солдаты увидели, что их главнокомандующий был вынужден подать в отставку, а также поняли, что в верхах произошел раскол. Они узнали и кое-что еще более опасное. Хочу напомнить вам, сэр, что недовольство, которого опасался сэр Чарльз Нэпир, могло привести к волнениям в связи с низким жалованием, и он пытался устранить его сам.

— И напрасно! И напрасно! — вскричал мистер Ходсон. — Это не тот вопрос, который должна решать армия. Это в компетенции правительства, которое…

— Не знает, что думают сипаи! — гневно возразил полковник Фоллон. — Мы никогда не научимся, если будем учиться на собственных ошибках!

Его прервал крупный светловолосый джентльмен, украшенный роскошными бакенбардами, бывший член Палаты Общин. Мистер Леджер-Грин, потерявший свое место на последних выборах, только что прибыл в Калькутту. Он собирался сделать короткую остановку на Востоке, чтобы написать книгу «Наши колониальные владения» и уже собрал немало материала.

— Могу я спросить, о каких ошибках вы говорите? Я, честно говоря, в полном неведении.

— Извините, сэр, но эта дискуссия может быть для вас слишком утомительной. Давайте оставим ее.

— Нет-нет, полковник. Я крайне заинтересован, так как хочу изучить весь вопрос о наших иностранных владениях. Что за вопрос о жаловании и привилегиях, на который вы ссылались?

Полковник сделал еще один большой глоток и иронически посмотрел на своего собеседника. Он не особенно жаловал журналистов и политиков, приезжающих в Калькутту ненадолго, в бархатный сезон, и по возвращении на родину считающих себя экспертами по всем вопросам, касающимся востока; но тема дискуссии была из тех, в которых он чувствовал себя уверенно, и он проговорил:

— Сипаям, сэр, были гарантированы особые привилегии за службу на внешних британских территориях. Мы использовали их, чтобы завоевать обширные новые провинции, которые, однажды аннексированные, мы провозглашаем британскими и отбираем их у сипаев, которые нам служили за «морские» премиальные. Сипаи и так противились аннексии, но с утратой этих добавок их сопротивление очень сильно возросло. Они противились в Синде, позднее в Пенджабе и наконец начались волнения, их было усмирили, но при этом сделали значительные уступки, а так как они были сделаны в результате волнений, у сипаев возникло впечатление, что они выиграли, и дало им ощущение собственной силы…

— Несчастья Афганской войны подорвали веру в несокрушимость британцев, а открытая ссора главнокомандующего и генерал-губернатора показала сипаям, что в британских верхах — раскол, а уступки, последовавшие за волнениями сорок девятого и пятидесятого годов породили веру, что мы боимся их силы. Лорд Долхаузи, как другие, вообразил, что раз на поверхности все тихо, то под ней не существует сильных подводных течений. Но я рискну утверждать, что его светлость не так близко знал сипаев, как сэр Чарльз Нэпир, и меньше понимал восточный ум, чем сэр Генри Лоуренс!

— Чушь! Как генерал-губернатор его светлость имел преимущество наиболее информированных в Индии мнений. Кроме того, сэр Генри общеизвестный мечтатель и непрактичный идеалист. Его брат Джон стоит дюжины таких, как он. Меньше сентиментальности и больше здравого смысла. Эти люди не ценят сентиментальности. Они принимают ее за слабость и, черт возьми, они правы. Сильная рука — вот что им надо.

— О, я согласен с вами, сэр, — проговорил полковник Фоллон. — Самая большая глупость, которая произошла в армии — это ужасная ошибка Бентинка, запретившего телесные наказания. Если что-то и могло способствовать ослаблению дисциплины, так лучшего и выдумать невозможно. Наши индийские офицеры больше всего возражали против этого… У меня были депутаты от них, которые заявили, что если мы отменим телесные наказания, солдаты перестанут бояться и в один прекрасный день восстанут. И в то же время мы продолжали порки в британских войсках и, более того, позволяем солдатам-сипаям быть свидетелями таких наказаний. Мы, вероятно, спятили. А теперь последняя глупость с Оудом…

— Сэр! — начал было с жаром мистер Ходсон, но не смог закончить, так как снова вмешался мистер Леджер-Грин:

— Я крайне заинтересован в том, что относится к Оуду. У меня было несколько интервью с экс-королем. Почему вы считаете это глупостью? Принимая гуманитарную точку зрения…

— Я говорю как военный, — нетерпеливо прервал его полковник. — Мы рекрутируем основную часть сипаев из Оуда, имевших в этом государстве привилегии, как слуги Компании. Так, они имели право выбирать в качестве третейского судьи британского резидента, поэтому индийский судья знал, что адвокатом сипая будет резидент, и судил осторожно. Эта привилегия столь ценилась, что почти каждая семья в Оуде имела по крайней мере одного члена, служащего в бенгальской армии… Но теперь, когда любой гражданин Оуда получил равные права перед законом Компании и эта привилегия отпала, как и многие другие, не стало никакого смысла оставаться на службе у Компании.

Полковник Эбатнот, до этого не принимавший участия в дискуссии, кашлянул и уверенно вмешался:

— Я согласен, что недавняя аннексия вызвала много недовольства, и все же, по моему мнению, это дело иностранной службы. Но пока к этому надо относиться с осторожностью.

Мистер Леджер-Грин обернулся к говорящему и вынул маленький блокнотик, в котором сделал несколько торопливых заметок.

— Закон об общей воинской повинности, вы сказали? И что это означает?

— Служба за морем, сэр. Сипай-бенгалец записывается в армию, зная, что ему не надо будет ехать за море.

— Опять все дело в кастах, — ввязался полковник Фоллон. — Они уверены, что поездка за море лишит их касты и им по возвращении придется дорого заплатить священникам за очищение от скверны. Но генерал-губернатор с одобрения мистера Ходсона и его друзей в Совете недавно издали «Общее Положение», в котором говорится, что ни один рекрут в будущем не будет приниматься на службу, если он не согласен нести ее, где бы она ни потребовалась. А это значит Бирма, сэр! Или Персия, или Китай. Разве не понятно, что сдерживаемые кастами, фанатичные и суеверные люди охотно поверят любому агитатору, разъясняющему, что британский план предназначен для уничтожения их каст, чтобы они были слепым орудием Компании, готовым выполнять все, что ей угодно и где угодно, ради ее ненасытной жажды завоеваний?

— Чушь! — взорвался мистер Ходсон. — Вы ужасно преувеличиваете, полковник.

— Полагаю, что нет, сэр. Мне кажется, я встречался и разговаривал с гораздо большим числом людей, чем вы здесь в Калькутте. Магометане и индусы одинаково подозрительно относятся к постройке железных дорог и телеграфа, а когда мы позволили Миссионерскому обществу опубликовать манифест о том, что наши поезда и пароходы, облегчая материальное объединение всех человеческих рас, явятся инструментом духовного союза при единой вере (нашей!), неудивительно, что они верят самым глупым и диким слухам.

— Должен ли я заключить, полковник Фоллон, — презрительно проговорил Ходсон, — что вы рассматриваете собственный полк как рассадник подстрекательств и беспокойств?

На загорелом лице полковника выступили темно-красные пятна, и он инстинктивно схватился за оружие, но затем рука его снова упала, и он с жаром проговорил:

— Нет, сэр. Благодарение Богу, мои люди лояльны! Но я не слеп к нападкам на их лояльность и доверчивость со стороны агитаторов и смутьянов. Мы сделали все, что могли, чтобы дать сипаям гордое ощущение их собственной значительности, но в то же время подорвали их уважение к нашей власти. Командир полка, который должен быть конечным судьей их судьбы, не может ни поощрить их, ни наказать согласно тому, что они заслуживают. И мои друзья-полковники сведены до положения телеграфной ленты, а наши решения переигрываются в Ставке. Единственное продвижение индус может получить только на основании выслуги и возраста, заслуги же не имеют значения…

Высокий седобородый мужчина со знаками различия бригадного генерала холодно проговорил:

— Вы забываетесь, полковник.

Полковник Фоллон обернулся и побледнел, поняв, что позволил себе дойти до открытой критики военной политики, но его возмущение было поддержано вином, и он ни в коей мере не был трусом, он твердо встретил холодный взгляд генерала и ответил:

— Возможно, сэр. Но я не забываю, что туземные войска насчитывают двести тридцать три тысячи человек, тогда как европейцев во всей армии не более сорока пяти тысяч. Весьма отрезвляющие цифры, сэр.

— Я так не считаю, — заявил мистер Ходсон. — Всем известно, что британец стоит пятидесяти азиатов. Вы не согласны, джентльмены?

Послышался одобрительный хор, и полковник Фоллон резко заключил:

— Да, насколько я могу судить, на такие заявления способны лишь штатские и политиканы! Мне в их компании делать нечего. Всего хорошего, сэр. — И натянуто поклонившись, он рассерженно вышел.

— Какое бесстыдство! — негодующе выдохнул мистер Ходсон. — Он просто опасен! Разносчик слухов. Баба какая-то. Он не достоин командования войсками, если прислушивается к подобной чепухе.

— Двести тридцать три тысячи!..

Это произнес экс-член парламента от Чилбери и Хайерфорда, в его голосе прозвучали нотки страха.

— И сколько он сказал британцев? Сорок пять тысяч? Действительно отрезвляющая мысль. Вы в самом деле уверены, что нет никакой опасности? Я собирался посетить Дели и внутренние районы, но…

— Уверяю вас, сэр, — проговорил Ходсон, — нет никаких причин для беспокойства. Страна, умиротворенная от края до края, радуется нашему благодатному правлению. Что же до бенгальской армии — она лояльна до мозга костей. Уверен, что вы, джентльмены, согласны со мной.

— Несомненно, — согласился седобородый бригадный генерал. — Лучшая армия в мире! Естественно, когда вспоминаешь, что она служит нам уже столетие, то, надо думать, за это время могли случаться иногда неприятные инциденты. Они ничего не значат — всего лишь рябь на поверхности. Основные массы страны и армии удовлетворены. Можно смело утверждать, что сейчас положение лучше, чем когда-либо. Те, кто болтает о недовольстве, психи и паникеры, но к счастью их немного. Если вы, сэр, собираетесь посетить Дели, полковник Эбатнот расскажет вам больше, чем я. Его полк располагается там, и я уверен, что он не считает его на грани восстания.

— Совершенно верно, сэр, — с улыбкой подтвердил полковник Эбатнот, — иначе я не собирался бы взять туда жену и дочерей.

— Правда? Это очень успокаивает. Я не думаю, что вы хотели бы подвергнуть их какой-либо опасности. А если это безопасно для дам, то, вероятно, нет оснований для тревоги. Я собираюсь заехать в Оуд, если позволит время, чтобы получить информацию из первых рук. У меня есть рекомендательное письмо к мистеру Каверли Джексону…

— Что там о Каверли Джексоне? — поинтересовался новый голос, и группа, обернувшись, увидела приближающегося к ним хозяина. — Вы предполагаете визит в Лакноу, мистер Леджер-Грин?

— Если только позволит время, ваше превосходительство. У меня есть туда письмо от общего друга.

— Ах, да, — проговорил лорд Каннинг. — Компетентный господин, если бы только он так не любил скандалы.

— Ты выглядишь утомленным, Чарльз, — заметил лорд Карлион. — Индия, кажется, не очень тебе подходит. Слишком много обязанностей и слишком много жары.

— И слишком много работы, — с улыбкой проговорил генерал-губернатор. — Тебе надо бы тоже попробовать, Артур. По крайней мере, в этом была бы прелесть новизны.

— Ну зачем так, Чарльз. Я работаю как проклятый негр.

— Ты меня удивляешь. И что же ты делаешь, позволь тебя спросить?

— Борюсь со скукой. Ношусь по свету, чтобы справиться с ней.

— Останься пока здесь и попытайся вместо этого поработать по-настоящему, — посоветовал лорд Каннинг. — Мы могли бы использовать даже нечто столь бесполезное.

— Ну, тогда это значит, что у тебя чертовская нехватка рук, Чарльз.

— Именно так или так будет, если разразится буря в Персии. Аннексия Оуда напрягла наши ресурсы до предела… Но нет времени для такого скучного разговора. Вы, джентльмены, пренебрегаете своим долгом — вам надо танцевать.

— Мы оставим это тем, кто помоложе, ваше превосходительство. У каждой леди танцы расписаны не меньше, чем на три вперед, и такие старые сычи, как мы, не имеют никаких шансов.

— Говорите за себя, Ходсон, — заявил бригадный генерал, выпячивая грудь вперед. — Я собирался танцевать лансье со своей женой, если бы смог уговорить ее оставить карточный столик.

— Браво, генерал! — похвалил лорд Каннинг. — Я уверен, что и остальные собираются последовать столь похвальному примеру. Словечко за тобой, Артур…

Генерал-губернатор взял лорда Карлиона за руку и пошел к танцзалу.

— Что у тебя на уме? — полюбопытствовал лорд, в нем проявилась неожиданная наблюдательность. — Неужели ты говорил все это серьезно?

— Когда предлагал, что могу взять тебя на службу? Абсолютно серьезно.

— Мой милый Чарльз! В каком же качестве? Танцевать с дамами, которые посещают твои приемы? Это самое большее, на что я способен, да и то, если они хорошенькие. Я не могу танцевать с дурнушками, сразу теряю чувство ритма и сбиваюсь.

— Ты недооцениваешь себя, Артур. Я знаю, что ты отличный наездник и первоклассный стрелок.

Более молодой из лордов вдруг остановился и пристально посмотрел на хозяина. Затем он медленно проговорил:

— Что ты хочешь в конце концов? Ты тоже, как и этот полковник, полагаешь, что ожидаются трудности?

— Какой полковник? Кто-то предрекал здесь затруднения?

— Фоллон, если не ошибаюсь. Пожилой человечек с лицом цвета кирпичной стены. Скажи, Чарльз, что это за правило в индийской армии, чтобы для получения командирского поста надо быть, по крайней мере, дедом? Разрази меня гром, если я когда-либо видел столько седобородых. Твои полковники балансируют между подагрой и могилой, а генералы, кажется, в ней уже обеими ногами. И еще говорят, что это страна молодых людей!

— Так оно и есть, но для тех, кто использует все свои возможности.

— Но не в том случае, если они остаются в армии, как я понимаю! Я не военный стратег, но сейчас не время Компании проводить повышение по служебной лестнице лишь за старость, не так ли? Я вижу, что в бенгальской армии никто не может стать старшим офицером, пока не состарится и, следовательно, станет бесполезным. Не удивительно, что те, кто еще на что-то годен, каркают, предрекая несчастья.

— А Фоллон каркал?

— Как ворон, — с легкостью проговорил Карлион. — Но он оказался в меньшинстве. А что ты сам думаешь? Ты тоже предвидишь потоп?

— Нет, конечно же, нет. В стране все в порядке. Некоторым нравится каркать о грядущих несчастьях. Это результаты пророчества, как я полагаю. Просто удивительно, как суеверны могут становиться даже самые уравновешенные головы.

— Какое пророчество? — с интересом спросил Карлион.

— О, это древняя история. Оно возникло после Пласси. Владычество Компании продлится сто лет после битвы, которая его установила. А битва при Пласси произошла в 1757 году.

— То есть, в следующем году исполнится сто лет. Очень интересно. Но ведь ты не принимаешь это всерьез?

— Конечно, нет. Я хотел бы, чтобы ты был серьезнее.

— Тогда что тебя тревожит?

— Ничего, ничего. Просто… ну, мне хотелось бы, чтобы ты, если это возможно, продлил свой визит. Ты согласен?

— Зачем?

Генерал-губернатор посмотрел на переполненный танцзал и заговорил вполголоса, так что его едва было слышно из-за болтовни вокруг и веселой музыки:

— Мне было бы полезно, если бы ты проехал по всей стране, разумеется, совершенно неофициально, как простой путешественник, и рассказал мне о своих впечатлениях. Я обнаружил, что слишком многие говорят мне лишь то, что считают для меня приятным. Вопрос идет об Оуде. Экс-король и его приспешники сидят здесь, в Калькутте и донимают меня своими жалобами на поведение наших в Лакноу. Я посылал туда наших представителей, но ответы комиссара Каверли Джексона очень уклончивы.

— Уволь его, — скучающим тоном порекомендовал Карлион.

— Я не могу этого сделать, не ранив его чувств, — печально проговорил лорд Каннинг. — Обвинения, вполне возможно, не имеют оснований и, наверняка, сильно преувеличены. Но они наносят большой вред нашей репутации и дают пищу для недовольных. Если бы я мог снять комиссара без прямой отставки… Я надеялся…

Он помолчал, хмурясь, и Карлион глянул на него с дружеским сочувствием, но без сострадания. Он знал о способности Каннинга избегать резких, неприятных мер и о совестливости, не позволяющей ему принимать каких-либо осуждающих решений без самого тщательно расследования. Менее терпеливый Карлион не слишком одобрял такую нерешительность и не имел намерения продлевать свое пребывание на Востоке. Он собирался к Новому году вернуться в Англию. Он поехал в Индию, чтобы сделать перерыв в своих любовных делах, поэтому принял так кстати пришедшее приглашение Каннингов посетить Калькутту. Он решил, что уже достаточно долго пробыл вдали от дома, и ему вовсе не улыбалась перспектива поехать в Лакноу расследовать обоснованность обвинений против британской администрации вновь приобретенной провинции со стороны низложенного короля.

— Конечно же, ты не можешь ехать прямо отсюда, — продолжил лорд Каннинг, — но, отправившись сначала в Дели, вернешься через Лакноу и тогда это будет выглядеть, как туристическая поездка…

Он вдруг увидел, что Карлион перестал стоять лениво и, ухватившись за балюстраду, с живым интересом рассматривает кого-то в танцзале.

— О, черт! — проговори Карлион себе под нос. — Это же тот гадкий утенок!

Он обернулся к своему другу с неожиданно оживленным блеском в скучающих глазах.

— Извини меня, Чарльз. Я увидел знакомую. Мы продолжим разговор чуть позже.

Он повернулся, чтобы спуститься по убранной цветами лестнице, и исчез из вида.

Лорд Каннинг немного устало вздохнул. Он действительно хотел точного и беспристрастного отчета о состоянии дел в Лакноу, минуя официальное расследование, которое могло заставить его отправить комиссара в отставку, а ему совсем не хотелось отправлять из страны вполне работоспособного англичанина. Он не обладал особым воображением, но не благоволил и даже не имел терпимости к тем, кто предрекал грядущие неприятности. А были времена, когда огромное пространство этого незнакомого субконтинента, доставшегося ему в управление, угнетало его огромным пространством и миллионами индусов. Такой огромный и удерживаемый небольшой горсткой…

Взглянув вниз, он поймал высокую фигуру Карлиона, расталкивающего гостей, чтобы проложить себе путь к темноволосой девушке в белом бальном платье, окруженной молодыми офицерами.

Генерал-губернатор повернулся и удалился в свой кабинет бороться с делами, оставив жену оказывать почести гостям. Он вышел оттуда, когда лампы и свечи пригасили и экипажи начинали разъезжаться, увозя зевающих мужчин, сонных вдовствующих леди и возбужденно смеющихся девиц, и нашел Карлиона, сопровождающего дородную матрону в алом плаще в закрытый экипаж. Лицо леди было ему незнакомо, и она была совсем не в стиле Карлиона, как ее костюм и прическа, что мог заметить даже генерал-губернатор, отнюдь не гоняющийся за модой.

Однако лорд Карлион усадил ее в экипаж и жестом, несвойственным ему, поцеловал руку, выразив намерение навестить ее при первой возможности, и пропустил в экипаж коротенького толстяка в форме полковника инфантерии, вероятно мужа этой леди. На лестнице толпилось с полдюжины молодых офицеров, разошедшихся, когда уехал этот экипаж.

Лорд Карлион медленно вернулся к хозяину дома.

— О, Чарльз, я-то думал, что ты вполне разумно решил удалиться в постель.

— Кто это? — без особого интереса спросил Каннинг.

— Ничего интересного. Некая миссис Эбатнот, — молодой лорд глянул на увядший цветок в петлице, вынул его и бросил на полированный мраморный пол.

— Между прочим, Чарльз, если ты хочешь знать, я решил последовать твоему совету и продлить пребывание в Индии. Я посещу Дели и, возможно, вернусь через Оуд.

 

Глава 15

— Можно ли нам самим выбрать, какой дорогой уехать отсюда? — спросил Нияз Мухаммед.

Алекс повернулся от окна их скудно обставленной комнаты в гостевой части дака и вновь задернул камышовую занавеску.

— А что, это так необходимо?

— Крайне необходимо, — ответил Нияз, не поднимая глаз от пыльного чемодана, с застежками которого как раз возился.

— Говорить в ту минуту, когда нас многие могли подслушивать, было неблагоразумно, впрочем, сейчас уже поздно жалеть.

— Здесь тоже есть любопытные уши, — сказал Алекс, и кивком головы показал на внешнюю веранду, откуда виднелась тень человека. Это был отдыхавший от работы слуга, который праздно развалился прямо на согретых солнцем камнях.

Алекс и его ординарец покинули Калькутту поездом. Новая железная дорога, олицетворявшая собой один из самых замечательных шагов лорда Далхаузи в направлении «вестернизации» восточной империи, была проведена аж до Ранигаджа, который находился в ста сорока милях к северу от Калькутты. Там рельсы заканчивались, а это означало, что путешествие придется продолжать по обычной дороге. Алекс и Нияз слезли с душного и пыльного, покрытого сажей и песком поезда и переночевали в Ранигадже. Компанию им составили солдаты и разношерстные путешественники, которые также двигались на север. Среди них оказался и полковник Маулсен. Утром Алекс с Ниязом и их попутчики двинулись в дальнейший путь, — направление взяли на Бенарес, — на дак-гари, на которой и тряслись вот уже несколько суток.

В результате мощных ливней дорога совсем раскисла и пребывала в самом отвратительном состоянии, какое только можно было себе представить. Полуголодные низкорослые лошаденки плелись еле-еле. Вдобавок ко всему присоединившийся к Алексу в Рениганже некий мрачного вида майор, который говорил, что возвращается в свой полк, расквартированный в Бенаресе, казалось, вовсе не хотел скрашивать своим обществом долгие и скучные часы дороги. Пространство между сиденьями было выложено досками, которые были покрыты постельным бельем, чтобы путешественники имели возможность отдохнуть прямо в пути. Основное время майор неподвижно, с закрытыми глазами пролежал на своей лежанке, проявляя признаки жизни только тогда, когда хотел в очередной раз на что-нибудь пожаловаться. Нияз сидел рядом с кучером на козлах, а слуги майора следовали за дак-гари на экке. Это была расшатанная, жалкого вида повозка на двух колесах, которую тянула одна-единственная лошаденка. Лошадей меняли на каждом перегоне. Частенько приходилось останавливаться для того, чтобы провести текущий ремонт сбруи или самой гари. Мало того, дважды в пути пассажирам приходилось слезать и вручную помогать кучеру вталкивать дилижанс на дорогу, когда его колеса, подпрыгнув на очередной кочке, теряли колею.

На четвертые сутки наконец случилось то, что казалось неизбежным: дилижанс перевернулся около какой-то насыпи. Пассажирам, как и кучеру, удалось соскочить вовремя и не получить никаких травм. Однако оглобли хрустнули так, будто были сделаны из хвороста, а постромки лопнули, как прогнившие веревки… Словом, изнуренные и норовистые лошаденки остались целы, получили свободу и, недолго думая, во весь опор унеслись прочь по равнине.

Сам дилижанс пребывал в таком состоянии, что на него было больно смотреть. Во всяком случае, сразу становилось ясно, что сегодня его служба человеку бесславно закончилась.

Кучер потратил непростительно много времени в попытках собрать свои пожитки, валявшиеся на дороге и в канаве, а также в различных живописных ругательствах, которые он отпускал по адресу сбежавших лошадей. Наконец Нияз заставил его отправиться в погоню за лошадьми. Кучер пошел, да только было видно, что особенного воодушевления он не испытывает. Не желая попусту терять своего драгоценного времени, майор властно приказал своим слугам слезть с экки и дальше сопровождать его пешком. Сам он взобрался на их место, посадил также своего носильщика и Алекса и приказал своему кучеру гнать в сторону ближайшего же дака, который, на счастье, находился всего в двух милях от места аварии. Нияз предпочел остаться у насыпи с багажом, и на постоялом дворе появился спустя два с половиной часа, когда ему удалось остановить на дороге проезжавшую мимо крестьянскую телегу, запряженную волами.

На постоялом дворе при почтовой станции было несколько своих дак-гари. Впрочем, путники решили немного передохнуть и настроились хорошенько подкрепиться всем, что мог им предложить местный кансама. Мрачный майор, не теряя времени, подозвал его и велел обслужить их. Затем из конюшен вывели свежих лошадей, путники вновь взобрались в почтовый дилижанс. Поначалу кобылы не хотели идти, но после продолжительной обработки плетью они, наконец, сдались и галопом унесли дак-гари прочь с постоялого двора. За дилижансом быстро поднималось облако пыли. Это видели Алекс и Нияз, которые пожелали остаться на почтовой станции еще на некоторое время.

Нияз сказал, что новый транспорт подадут не сразу, что уже садится солнце и им следует здесь заночевать. Он добавил также, что снял на постоялом дворе комнату и узнал о том, что при желании тут можно задешево приобрести верховых лошадей и тем самым избавить себя от хлопот, связанных с дак-гари.

— Когда людей ждет работа, им лучше путешествовать без попутчиков, — сказал Нияз. Его смуглое лицо оставалось бесстрастным. — В деревне у меня есть один приятель. В свое время я оказал этому человеку одну небольшую услугу. Когда я ехал на юг, то остановился у него в доме на ночлег. Думаю, он поможет нам найти верховых лошадей.

Алекс молча кивнул и вошел в комнату, находившуюся в самом конце длинной веранды. Там стоял его чемодан, и уже была приготовлена ему постель. Со времени своей высадки в Индии у Алекса практически не было возможности нормально поговорить наедине с Ниязом. Гостиница в Калькутте была до отказа забита народом, и он вынужден был делить свой номер с другим офицером.

Нияз был пенджабским мусульманином и происходил из одного местечка, которое было немного севернее Карнала. Они с Алексом были одногодки. Нияз родился в семье преуспевающего землевладельца, обладавшего определенным влиянием. Сестры Нияза были выданы замуж далеко от отчего дома, таким образом, он имел родственников почти в половине всех провинций Индии. Нияз служил в полку вместе с Алексом Рэнделлом, сражался с ним плечом к плечу при Мудки, а затем при Ферозешахе. В бою при Мудки под Алексом зарубили его лошадь. Это сделал раненый сикх. Атака противника была неожиданной и заставила замолчать стволы Кальсы. В самую отчаянную минуту к Алексу подскочил Нияз, приподнялся в стременах и каким-то чудом сумел выдернуть его из седла под заваливающейся лошадью. Нияз посадил Алекса на свою лошадь, а сам спрыгнул на землю и, держась рукой за кожаный ремешок стремени, продолжал биться рядом со спасенным товарищем. Рубка была страшная. То и дело Нияз орал безумным голосом клик атакующих:

— Шабаш, байан! Дауро! Дауро! (Хорошая работа, братья! Марш! Марш!)

Спустя четыре дня при Ферозешахе Алексу довелось оплатить свой долг… Нияз рухнул на землю с пулей, пробившей грудь. Под Алексом убили лошадь. Он подбежал к раненому другу и своим клинком защищал его от наседавших сикхов. С тех пор Нияз по-настоящему привязался к Алексу, стал его ординарцем и телохранителем. А когда Алекса перевели на особую службу, он употребил все свое влияние и добился того, что Ниязу разрешили остаться рядом с ним. В прошлом году Ниязу был предоставлен долгосрочный отпуск. Уезжая в Европу, Алекс оставил ему некоторые неофициальные распоряжения, будучи уверенным в том, что Ниязу будет вполне по силам позаботиться об их выполнении.

…Слуга-бездельник так и продолжал валяться на веранде. Тень его, отбрасываемая заходящим солнцем, не шевелилась. Алекс, глядя на нее, задумчиво проговорил:

— Принеси мое ружье. Здесь, наверное, полно перепелов и куропаток. Меня окончательно выбила из равновесия эта идиотская тряска на дак-гари. Необходимо размяться.

Нияз понимающе улыбнулся и ушел. Он позвал повара и сообщил ему о том, что сахиб желает пойти поохотиться, а потом вернется к ужину. И не дай Бог, еда ему не понравится. Тогда, мол, Ниязу придется познакомиться с поваром поближе…

Алекс сбежал по мелким каменным ступенькам веранды и медленно стал пересекать рощу манговых деревьев, которая раскинулась по левую сторону от постоялого двора. Меж стволами пробивались пыльно-золотистые лучи заходящего солнца; в густой листве щебетали и ссорились обезьяны. За рощей открывалась относительно открытая местность: поля с маисом и сахарным тростником были уже засеяны, за ними виднелись пастбища. Вдали можно было различить блеск воды, который указывал на то, что, если не полениться пройти еще вперед, можно выйти к джилю, на котором, возможно, водятся разные птицы. За озером стелилась до самого горизонта равнина.

Земля в манговой роще была задубелой и сухой. Повсюду она была заляпана пометом зеленых голубей. Теплый луч вечернего солнца раздвигал лесную тень и освещал каменную плиту, на которой был вырезан лингам — древний восточный символ плодородия. Плита опиралась о ствол толстого дерева. Святой знак был выкрашен в красное, и перед ним на земле были разложены подношения. Весьма скромные дары: пригоршня сухого зерна, букет цветов-бархатцев, нитка красных бус и кусочек чуппатти. Две маленькие полосатые белочки ссорились из-за куска чуппатти, а зерно клевали семь «сестричек» — серо-коричневые, мало примечательные птички, которые всегда жили небольшими стайками и почему-то напоминали нервических старых дев.

Алекс приостановился и стал с интересом рассматривать священный символ. В самой находке не было ничего удивительного, ибо он знал, что вся Индия завалена таким добром. Его удивили подношения. Цветы еще не увяли, да и зерно и чуппатти были положены, видимо, сравнительно недавно, иначе от них давно бы уже ничего не осталось, учитывая активность лесных обитателей. В то же время Алекс не мог понять, кто положил эти скромные дары к камню в такой час. Жители деревни? Маловероятно. У крестьян нынче в самом разгаре сельская страда. Внимание священным знакам они могут уделять лишь поздним вечером или ранним утром, когда землепашцы и пастухи идут на работу или возвращаются с нее.

Из состояния задумчивости Алекса вывел звук шагов за спиной. Он обернулся и увидел Нияза, который нес дробовик и наполненный патронташ. Нияз бросил быстрый взгляд на раскрашенную красным эмблему Махадео и весело воскликнул:

— Ох уже мне эти незаконнорожденные нечестивцы! — Он плюнул перед собой и показал большим пальцем себе через плечо, указывая в сторону постоялого двора, откуда он только что появился. — Подношения принесли кучеры двух дак-гари и тот бездельник, который правил эккой. Здесь было, разумеется, и послание, но его что-то не видно… Вот их следы, смотри!

На сухой земле не отпечаталось человеческих следов, но день был безветренный, поэтому пыль, ветки и опавшая листва лежали неподвижно и там, где их разгребли, становилось ясно, что проходил человек. Более того, можно было догадаться, что этот человек пришел со стороны пастбища и открытой равнины, а потом туда же вернулся.

Нияз медленно шел по следу до тех пор, пока не вышел на опушку рощи. Повернувшись к Алексу, он сказал:

— Тут он повернул обратно в деревню. А послание… Его запихивают в тесто для чуппатти и пекут вместе с ним, чтобы, таким образом, получше спрятать. Старый трюк. Впрочем… кучер экки ведь мусульманин, а не индуист.

Алекс молча кивнул и повернулся лицом к равнине. Прищурив глаза, он стал смотреть на заходящее солнце. Над головой послышался звук куропатки, и он потянулся за ружьем. Алекс был отличным стрелком. К тому времени, когда они подошли к берегу заболоченного озерца, в руках Нияза было уже больше полдюжины тушек пернатых. Мелководный джиль был окружен со всех сторон густым камышом, островками слоновьей травы. Невдалеке стояло несколько пальм, на которых почти не было листвы. На фоне яркого заката они походили на старые метловища.

Алекс прошел по узкой каменистой косе, которая врезалась в джиль, опустился на кочку сухой травы спиной к воде и, достав из кармана листочки бумаги и щепоть табака, ловко свернул две самокрутки. Этому искусству он научился во время Крымской кампании. Покончив с этим, он передал одну самокрутку Ниязу, присевшему рядом.

Нияз зажег серную спичку о каблук своего башмака, и они закурили, медленно выпуская изо рта после каждой затяжки порцию дыма. Сгоревшая спичка полетела в спокойную, как зеркало, воду.

— Здесь нас точно никто не подслушает, — одобрительно заметил Нияз. — И никто к воде не подойдет незамеченным. Со спины — озеро. Приблизиться можно только по берегу, но на берег мы как раз смотрим. Хорошее местечко, ничего не скажешь.

Он сделал сильную затяжку, глубоко забрал дым в легкие и медленно выпустил его через ноздри. Вечер был очень теплый и спокойный. Время от времени они слышали только слабый плеск воды в десятке ярдов от себя, когда бока заходящему солнцу хотела подставить какая-нибудь проворная рыбешка, кряканье речных птиц в камышах да шелест небольшой змеи, которая прокладывала себе дорогу в сухой траве.

Алекс многому научился у Востока, в частности, терпению. Он сидел молча, расслабившись, наблюдая за тем, как удлиняются вечерние тени, как спокойно поднимается в неподвижном воздухе дым от самокрутки, и ждал. Он знал, что Нияз все равно заговорит только тогда, когда сочтет нужным. А пока можно было наслаждаться покоем и вдыхать знакомые ароматы индийского вечера, наблюдать за яркими отблесками зацепившегося за верхушки пальм заходящего солнца. Какой замечательный закат! Зрелище просто необыкновенное, особенно для тех, кто живет на Западе.

Наконец Нияз раздумчиво проговорил:

— Я сделал все, что ты просил. Я взял отпуск, сел на коня, как и подобает риссале, и отправился навестить родственников в Оуде, Роилкенде и Джанси. От них я много чего узнал. Покончив с этим, я спешился и дальше шел пешком. Уже не как Нияз Мухаммед Хан, солдат кавалерийских частей Компании, а как Рахим, никчемный человек, бродяга без роду без племени. Я прошел дорогами родной илаки, взял направление на север и побывал в сикхской Лудиане, затем нанес визит в Бенарес, который находится в руках нечестивцев. Пошел на юг и попал в Бурдван. Во время своих странствий я держал ухо востро и много чего услышал на базарах и на ночных привалах на дороге…

Он сделал паузу, чтобы несколько раз как следует затянуться. Закатное солнце окрасило его лицо яркими красками, и стало казаться, что на нем — маска из полированной бронзы. Потом он продолжил:

— Так вот, ты прав, брат. Затевается дьявольская заваруха. Только на этот раз эпидемия не будет локализована в каком-нибудь одном месте, не затронув другие. На этот раз инфекция распространится на север и на юг, ибо на этот раз ее переносчиков будет намного больше. Этот мор понесут по стране все! Даже эти наши кучеры дак-гари! По всей Индии, во всех деревнях заговорили о знамениях с неба, о чудесах, о пророчестве — о «Ста Годах».

— Все это разговоры, — лаконично ответил Алекс, не спуская глаз с высоко летящего гарганийского чирка, который казался маленьким темным пятнышком в спокойном небе.

— Правильно, разговоры. А где ты видел беду, которая начинается иначе? Впрочем, на этот раз речь идет не только о разговорах. Ты не помнишь тот год, когда английское правительство приказало армии идти на Кабул? Тебя еще здесь не было. Так вот, среди индусов в армии стало накапливаться недовольство после того, как войска форсировали Инд. Все помнили и рассказывали друг другу историю другого похода. Тогда раджа Маун-сингх также переправился через эту реку с большой армией, намереваясь затеять войну с афганцами. Он еще сказал всем, что индуистская религия не распространяется дальше Инда и что это плохо. Он выстроил на противоположном берегу храм и приказал всем брахманам оставить в нем свои священные нити, которые являлись символами их касты. Так вот, когда армия Компании подошла к Афганистану, наступили холода. Такие холода, которых невозможно было себе представить. Солдаты не имели возможности совершать омовения перед принятием пищи, нарушая тем самым древний и священный обычай. Они были вынуждены одеваться в поштины, поскольку стояли лютые морозы и непрерывно валил снег. А ведь уважающий себя человек никогда по своей воле не коснется шкуры мертвого животного! Словом, когда армия вернулась в Ферозепур, солдаты-индусы обнаружили, что их соплеменники не желают общаться с ними и говорят, что они стали отщепенцами, что они замарали себя. Мусульмане также были разгневаны тем, что Компания заставила их воевать с единоверцами, что запрещено Кораном.

— Я все это знаю и слышал, — терпеливо проговорил Алекс. — Все это старые песни. Конкретнее есть что-нибудь?

— Конкретнее? Пожалуйста: среди сипаев растет недовольство, жажда отмщения. Эта старая их печаль, которая до поры до времени дремала, а теперь вот проснулась и снова становится предметом разговоров. Они говорят, что Компания унижает их достоинство и делает их отщепенцами в родной стране. Потеря касты для индуса — вещь очень тяжелая. Именно это они и приписывают Компании. И железные дороги, и телеграф, и больницы, не говорю уж о тюрьмах — все это, по мнению сипаев, есть всего лишь хитроумные орудия для уничтожения касты. А глупости вроде миссионерского движения только подливают масла в огонь. Миссионеры и офицеры Компании постоянно твердят индусам о том, что их обычаи и традиции — от лукавого и должны быть уничтожены. Возможно, это так, но и обычаи, и традиции имеют глубокие корни. Компания хочет срезать стволы и думает, что на этом все закончится. Как бы не так!

Нияз аккуратно взялся за остаток самокрутки, сделал глубокую затяжку и стал медленно выпускать дым через нос. Алекс сидел рядом и молчал. Нияз, в сущности, до сих пор не сказал ему почти ничего, чего он и так не знал. Впрочем, Алекс решил не торопить своего друга.

— В Индии есть такой древний обычай, — продолжал между тем Нияз. — Если у человека нет наследника — сына, он вправе взять в дом чужого, усыновить и сделать из него своего преемника. Нечестивцы верят в то, что сын — родной или нареченный, неважно, — избавляет своего отца от ада, который они называют Пат. Если нет сына, который позаботится о похоронах отца, тогда тому не видать вечного блаженства. Так говорят нечестивцы. Поэтому их священники и законники всегда разрешали усыновление чужих детей в семье, где некому продолжать мужскую линию. И вот откуда ни возьмись появляется приказ Компании, в котором говорится о том, что если в родовитой семье нет кровного наследника, отец не имеет права передавать свои земли и титул приемному сыну. Вместо этого вся собственность переходит к Компании, а род со смертью отца прекращается. Таким способом Компания завладела уже не одним состоянием и из-за такой политики не один славный род уже навечно канул в Лету, превратился в прах…

Голос Нияза постепенно приобрел плавные, напевные оттенки. Зрачки его глаз увеличились, словно от наркотического воздействия табака. Казалось, он забыл сейчас о том, что сам является мусульманином, а не индуистом, и помнит только о том, что Индия — его родина.

— Сатарах… Нагпур… Самбалпур… Величие этих имен — уже история. Раджи Сатарахи происходили от Шиваджи, основателя империи Махратта. Они не совершили никакого преступления перед Компанией. Вся их беда была в том, что у последнего раджи не родилось сына. У них отняли их состояние. То же самое стряслось и с Пейшва. Нана Сахиб унижен несправедливым отношением к нему Компании, которая отказала ему в том, что принадлежало ему по праву согласно дедовским обычаям…

Алекс тихо проговорил:

— Это все индусы, а ты ведь последователь Книги Пророков.

— Это так. Но Компания добралась и до Оуда. В прежние времена короли Оуда всячески помогали английскому правительству и Компании. В результате был заключен договор, который гласил: «Никогда состояние королей Оуда не будет конфисковано англичанами». И что же? Его конфисковали. Да, возможно, за этим состоянием плохо присматривали, но это ничего не значит. И об этом говорят все. Говорят, что Оуд принадлежит Ваджиду Али и его роду. Плохо он управляем им или хорошо — неважно. Главное, что он ни разу ни нарушил свою клятву верности Компании. А если Компания обирает тех, кто ей служит, кто ей предан, что уж тут говорить? Каждый князек, каждый сирдар, да просто любой другой, кому есть что терять, — неважно, маленькое ли это хозяйство или огромные владения в много коссов, — трясется от страха. А тот, кто боится — опасен! Страх и ненависть могут сплотить между собой индуистов, мусульман, нечестивцев, богоизбранных. Сейчас страх и ненависть начинают распространяться из конца в конец по всей земле Индии.

— Что говорят?

— Говорят, что ферингисов мало, что они разделены, что недавно северный народ, руссы, нанесли им такой удар в Крыму, что никто на помощь Компании оттуда не придет. Говорят, что Дост Мухаммед Хан, эмир Афганистана, поднимает восстание. Говорят, что персидский шах поддержит его и общими усилиями они опрокинут англичан в море. Последнее, на мой взгляд, конечно, чепуха, — добавил Нияз после паузы и презрительно сплюнул на землю. — Дост Мухаммед скорее согласится подержать на ладони живую кобру, чем примет в союзники персов! Однако многие этому верят. Слух распространяется по стране с невероятной скоростью, проникает в города и деревни сотнями разных способов. Его несут от пултона до пултона, от риссалы к риссале бродяги-паломники, идущие к гробницам Каши и Харамук, торговцы, муллы, священники-индуисты, мусульмане, брахманы, сикхи, джайниты. Этот слух разносит и женщина, которая несет воду из колодца, и мужчина, который тянет на своем поле плуг. Каждый индус, мусульманин, нечестивец может стать разносчиком заразы. Каждый! Порох рассыпается по всей стране. Понадобится всего лишь искра, чтобы зажечь его.

Алекс щелчком послал окурок в воду, куда он упал, слабо зашипев и вспугнув маленькую птичку, которая до этого плавала всего в ярде от них, не обращая внимания на голос Нияза. Она вспорхнула, махая крыльями. Это была красношеяя брахманская утка. Она пронеслась над головами людей. Звук очень походил на тот, который издает рвущийся кусок шелковой материи. Птица перелетела на противоположный берег и села там. Розовый и шафрановый оттенки заката уже исчезли, небо окрасилось зеленоватым светом. Над головами Алекса и Нияза проступила лишь одна-единственная звезда, которая мерцала, будто драгоценный камень.

Алекс свернул еще самокрутку и спросил:

— И как отыскать эту искру? Она уже есть?

— Пока нет. Заговорщики ищут ее. Они понимают, что нужно дать только первый толчок пожару. Они ищут повод, но не простой, а который заинтересовал бы в равной степени мусульман, индуистов и всех других. Ибо если одно племя восстанет без поддержки другого, Компания, какой бы слабой и малочисленной она ни была, сумеет одержать верх. Поэтому заговорщики не торопятся, ищут повод с крайним прилежанием, выжидают.

— Понятно, — задумчиво сказал Алекс, передавая Ниязу самокрутку. — Но им очень непросто будет найти мотив, который объединил бы мусульман, индуистов и сикхов, заставил бы их забыть хоть на время о различиях.

— Компания, разумеется, не преминет помочь им в этих поисках, — со злой иронией в голосе проговорил Нияз. — Я что-то не пойму… Твои соотечественники слепы? Глухи? Безумны? Почему они не могут разглядеть очевидного?

— Нет, видят и слышат они хорошо, — возразил Алекс. — Дело в другом. Они самонадеянны. Это наша национальная черта, понимаешь… Мы привыкли рассматривать себя лишь в качестве… благодетелей что ли, перед которыми такие, как ты, — Алекс поддразнил Нияза злорадной усмешкой, — могут испытывать лишь восхищение и преклонение.

— Значит, прошлые волнения так и не стали для вас уроком? — презрительно фыркнул Нияз.

— Увы. Мы, англичане, — ангрезис, как вы нас называете, — такие, какими нас создал Господь. Нас уже не изменить. Все то, о чем ты мне сейчас рассказал, в точности, произошло лет сорок назад в королевстве, которое принадлежало Хайдару Али. Даже тогда у нас были люди, которые имели острые глаза и чуткие уши и умели пользоваться ими. Но над ними издевались, их предостережения высмеивали. То же самое происходит и сейчас.

— Я слышал о тех волнениях, — пробурчал Нияз. — Тогда возникли проблемы с выплатой жалованья. Как и сейчас, тогда нужна была всего лишь искра, чтобы зажечь пожар. Англичане поднесли эту искру недовольным на блюдечке. Они приказали индусам надевать кожаные головные уборы, сделанные из шкур коров, которые в Индии почитаются, как священные животные. Мусульманам было приказано носить шляпы из свиной кожи, а тебе известно, как мы относимся к этому нечистому животному. Тогда солдаты-индусы и солдаты-мусульмане восстали и перебили своих офицеров. Тогда все говорили о том, что необходимо избавить землю предков от тех, кто уничтожает касту. Сегодня по стране ходят те же самые разговоры. Только на этот раз пожар не удастся погасить так быстро, потому что на этот раз он вспыхнет не только на юге, но также на севере, западе и востоке. И многим суждено будет сгореть в этом адском пламени! Это я тебе говорю точно. Не зря весь прошедший год я подслушивал, о чем говорят по дорогам, по базарам, в городах, в караван-сараях, на привалах!

Алекс беспокойно задвигался. Мягкие тропические сумерки почти угасли, и он уже нечетко различал лицо Нияза.

— Все это разговоры, не больше! — резко проговорил он. — Какие доказательства заговора?

— Доказательства? — переспросил Нияз и зло хохотнул. — Это слова настоящего сахиба! — Он произнес слово «сахиб» с таким выражением, с каким произносил его Кишан Прасад.

— Я тебе солгал хоть раз? Как ты можешь требовать доказательств? Разве тебе недостаточно того, что говорит тебе не кто-нибудь, а я. Я тебе друг, а не адвокат в суде.

— Гулам, — тихо проговорил Алекс. — Ты мне брат, хоть и не кровный. И если бы ты мне не был братом, за такие слова я швырнул бы тебя в воду!

Нияз в притворном страхе выставил перед собой руки.

— Марф каро, сахиб!

Алекс поймал Нияза за руку и прижал ее к земле. Наступила напряженная пауза. Они сидели друг против друга. Нияз пытался оторвать руку от земли, а Алекс не давал ему это сделать. Так они молча боролись с минуту или больше.

— Значит, все-таки хочется искупаться? — тихо, но твердо спросил Алекс.

— Нет, хватит, Марф каро, бай.

— Так-то оно лучше, — отпуская его руку, проговорил Алекс.

Нияз потер запястье и усмехнулся.

— Что ж, хорошо, по крайней мере, то, что твое пребывание в Белаите не лишило твои мускулы прежней силы. Кстати, что за побрякушку ты носишь? Любовный амулет, да?

— Это?.. — Алекс кинул взгляд на изогнутое серебряное кольцо с тремя небольшими красными камнями и покачал головой. — Нет, это подарок от человека, за удовольствие увидеть труп которого я много бы дал.

Он обо всем рассказал ему, а когда назвал имя, то Нияз с каким-то зловещим присвистом и шипением выпустил изо рта воздух.

— Кишан Прасад! — воскликнул он. — Я слышал об этом человеке. И если все, что я слышал, правда, то лучше бы уж ты отрубил себе правую руку, чем подарил ему жизнь.

— Как по-писаному говоришь, — философски заметил Алекс.

— Бешак! — мрачно проговорил Нияз. — Впрочем, думаю, это колечко еще сослужит тебе службу в свое время. Возможно, с его помощью ты получишь то доказательство, которого требуешь.

— Мне это доказательство не нужно, — сдержанно сказал Алекс. — То, о чем ты мне рассказал, я знал и без тебя. Ты это властям расскажи и попробуй их убедить. Недавно генерал-губернатор уехал в Англию и заявил там всем, что здесь все мирно, все хорошо, все спокойно, народ Индии доволен и все такое прочее.

— Какой же он дурак! — фыркнул Нияз.

— Поэтому в Англии никто не прислушивается к предостережениям, — закончил свою мысль Алекс, внешне проигнорировав реплику Нияза.

— Перед резней в Веллоре вы тоже ни к чему не прислушивались, — буркнул Нияз.

— Верно. Сейчас обстановка похожа на ту, которая была перед Веллором. У нас есть одна поговорка… Тех, кого Бог хочет наказать, он лишает его рассудка.

— Как точно! — воскликнул Нияз. — У тебя будет доказательство, брат, только вряд ли от этого тебе станет получше.

— Да? — внезапно заинтересовавшись, переспросил Алекс. — Я знал, что ты чего-то не договариваешь. Хватит выписывать круги на воде и давай прямо к делу!

Нияз рассмеялся.

— «Мы такие, какими нас создал Господь», — передразнил он. — Нас уже не изменишь. Вот в этом вы все, англичане. Беретесь сразу за главное, не оглядываясь по сторонам. Да, я умалчивал до сих пор об одной вещи. Я бы не стал тебя беспокоить одними базарными слухами.

Он тревожно оглянулся через плечо, словно хотел точно убедиться в том, что их никто не подслушивает. Впрочем, место для разговора они выбрали действительно удачное. Даже шакал не смог бы подобраться к ним ближе, чем на пятьдесят ярдов, не будучи обнаруженным. Нияз наклонился к уху Алекса, решив быть осторожным до конца и, понизив голос почти до шепота, произнес:

— Я узнал, что в одном месте близ Канвая назначена одна встреча. Это к северу от Битаура, в пределах Оуда. Те, кто знает об этой встрече, очень рискуют. Но таких мало. Может, сотня во всей Индии. Не больше.

— Как же ты узнал? — тихо спросил Алекс.

Нияз поднял руки ладонями вверх в каком-то непонятном жесте.

— С помощью женщины, как же иначе? Ее муж стар и много пьет. Книга Пророков запрещает пить вино, и правильно, ибо это зелье развязывает языки. Многие тайные планы были разрушены, как только их доверили пьяницам. А женщины любопытны на чужие тайны. А еще больше любят рассказывать их. Из праздности ли, из злости ли, или… — Нияз усмехнулся, — из любви.

— Значит, об этой встрече тебе рассказала та женщина. Она не солгала?

— Конечно, нет! Клянусь жизнью! Я не знаю, о чем будут говорить те, кто придет на встречу. Я не знаю, что они будут там делать. Но знаю одно наверняка: эта встреча не сулит ничего хорошего. Поэтому я решил, нам было бы неплохо узнать, что конкретно затевается. Встреча состоится ночью через двенадцать дней. В самый разгар ярмарки в Канвае. Мне пришлось побывать в развалинах старого богатого дома. От него почти ничего уже не осталось. Куча камней да пробитая стена, почти уже проглоченная подступающими джунглями. Неприятное место, впрочем, и те, кто там будет встречаться — безумцы. С точки зрения конспирации, все, однако, продумано неплохо. К развалинам ведет всего одна дорога. Со стороны фасада. С других сторон — непроходимые джунгли. Дорога идет по дну оврага. Заканчивается она там, где раньше был вход в дом, теперь совсем разрушенная. Дорога узкая. Одновременно по ней может пройти только один человек. И каждый проходящий обязан назвать пароль. Он мне известен.

И снова Нияз стал тревожно озираться в опустившихся сумерках. Со всех сторон их обступала темная тишина. И только откуда-то издали еле доносился вой шакала, которому, видно, так же светила одинокая вечерняя звезда. Затем Нияз вновь повернулся к Алексу, и даже тьма не могла скрыть блеска его глаз и сверкающих зубов.

— Чертяка! — воскликнул Алекс по-английски, точно так же сверкая глазами. — Нияз, такие, как ты, заканчивают свой жизненный путь в петле палача, учти! Представляю, как ты рисковал! Слушай, а наша перевернутая дак-гари, небось, тоже твоя работа?

Нияз только отмахнулся.

— Я посчитал, что без этого не обойтись, — беззаботно ответил он. — И потом, кучер мой недруг. Он оскорбил меня, и я чувствовал, что нужно вернуть должок. Он увлекается опиумом, так что быстро задремал на дороге. Оставалось только чуть дернуть в сторону поводья и — дело сделано.

— А если бы я свернул себе шею, о, сын Иблиса?!

— Да, ну, вас прямо! Ну, пара царапин, ну, синяк-другой — это максимум. Нам необходимо было как-то отделаться от попутчиков. Так что? Пойдем в Канвай?

— Разумеется, — тут же ответил Алекс и рассмеялся.

Такой мужской смех можно было услышать порой на поле боя, когда отдан приказ к кавалерийской атаке. Так смеются только мужчины. Женщинам этот смех кажется демоническим. Нияза он не смутил, так как он ответил на смех Алекса точно таким же смехом.

Над их головами в темноте прошелестели крылья птицы. Не долго думая, Алекс вскинул ружье и выстрелил. Раздался плеск воды, затем еще один, футах в двадцати от них. Спокойная поверхность воды тут же разошлась кругами. Нияз мгновенно вскочил на ноги и пошел за подбитой птицей. Алекс сломал ствол ружья пополам и вынул из дымящихся каналов гильзы.

— Новая игрушка, — сказал вернувшийся Нияз. — Я раньше не видел ружей, которые заряжаются таким способом.

Он внимательно осмотрел зарядный механизм двустволки, напрягая зрение в густом полумраке, затем резким движением выпрямил ружье и подобрал с земли подстреленных птиц.

— Пора нам. Пошли в дом.

Они покинули берег джиля и направились через темную равнину обратно, к огоньку дака. Небо над их головами зацвело звездами, где-то за пастбищем подняла зловещий вой стая шакалов. Когда они вошли во тьму манговой рощи, Нияз чуть поотстал. Он должен был исправно играть роль исполнительного ординарца, которому разрешено следовать за английским офицером не ближе чем в шести шагах.

Алекс тут же лег спать, у Нияза были еще дела. С ними он справился как надо, доказательством чему служило появление ранним утром около веранды дака старосты деревни и трех лошаденок. Нияз сообщил:

— За эту жалкую троицу, произведенную неизвестно от какой мамаши, староста заломил непомерную плату в сто пятьдесят рупий!

Эти слова вызвали у старосты бурю протестов. Он заявил, что по деревенским меркам сто пятьдесят рупий за трех «скакунов» — это почти что даром.

— Убери его, пока я не оглох! — взмолился Алекс. — Очень хочу надеяться, что эти красавцы не рассыплются под нашей тяжестью в пыль, хотя и сомневаюсь в этом.

— Лучше уж попытаться что-нибудь выжать из них, чем отдаваться на милость даки-гари, которые либо пьяницы, либо наркоманы, — сказал Нияз, подавая старосте серебряную монету. — Надеюсь, Господь не допустит, чтобы кто-нибудь из нашей риссалы увидел нас на отчаянных конягах! Вон та дальняя… она способна разве на то, чтобы везти наши пожитки. Если она, конечно, вообще на что-либо способна.

Они выехали с постоялого двора в то же утро; их поглотила обширная, полная загадок земля, и они затерялись среди миллионов разноязычных индусов, словно две песчинки на бесконечных равнинах.

 

Глава 16

Спустя десять дней на пыльной дороге, ведущей из Каунпура в Оуд, появился странствующий торговец игрушками. Мешок его был наполнен всякими безделицами. У него не было помощника, но сам он был весел, отличался на редкость общительным характером, и легко вступал со своим братом-путешественником в беседы либо прямо в пути, либо на привале. На одной из таких остановок он познакомился с группой фокусников, ехавших на ярмарку в Канвай — небольшую деревеньку, находившуюся на границе Оуда недалеко от Битаира.

Его остроумие и величавость, которые он проявлял, продавая свои игрушки, очень пришлись по душе руководителю группы фокусников, и тот предложил Джату в свободное от торговли время быть зазывалой у фокусников. За это ему обещали харчи и, — если выручка будет солидной, — небольшой процент от нее. Такой разговор вполне устроил обе стороны.

С противоположной стороны, из Фатигара, к Канваю приближался стройный и жилистый патанец. Он сидел верхом на костистой и норовистой крестьянской кобылке и вел на поводу еще двух весьма жалких лошаденок. Он также направлялся на известную ярмарку. Его одежда, речь, тяжелый взгляд светлых глаз на смуглом от загара лице говорили о том, что это сын пограничного племени из Усафзая. Он отличался веселым нравом, по дороге постоянно распевал во весь голос песенки всякого рода, — в том числе и весьма легкомысленные, — а также был не прочь завязать дружеский разговор с любым человеком, встретившемся ему на дороге.

Всякому, кто желал его послушать, он рассказывал о том, что его кузен Ассад Али привел с севера табун лошадей, намереваясь продать их с большой выгодой для себя в Пенджабе или Рохилкенде. Торговля шла очень бойко, но кузен вдруг ни с того ни с сего загнулся от холеры в какой-то деревеньке около Дели. Когда он умер, все его помощники разбежались из страха подцепить заразу. При этом они прихватили с собой всю выручку. В результате он, Шередил, остался один. В Карнале он поймал трех последних захудалых лошаденок из табуна кузена, которых тот не успел продать. Теперь вот приходится тащиться с ними по пыльным дорогам. Впрочем, он все еще надеется, что ему удастся сбыть их с рук где-нибудь южнее. А недавно он услышал от кого-то о ярмарке в Канвае и решил попытать счастья там.

В его широкий пояс был заткнут длинный патанский нож, через плечо висел старый, но еще исправный жезаил, имелось и приличное количество патронов. Шередил предпочитал ехать по самой середине дороги (Алекс всегда верил в присловье о том, что лучше всего прятать вещь, положив ее на самое видное место).

Канвай в народе называли городом, но на самом деле это была обычная деревенька, известная лишь своей ежегодной ярмаркой, которая устраивалась в честь договора, заключенного между двумя враждовавшими кланами, пытавшимися много лет назад уничтожить друг друга. Причем последние поколения врагов уже даже не знали, в чем кроется причина их вражды. Просто убивали друг друга потому, что так делали их отцы и деды.

Ярмарочная площадь была окружена рядами торговцев сладостями, игрушечных дел мастеров, лошадников. Здесь можно было как следует поразвлечься: фокусники, акробаты, факиры, глотающие огонь; потрепанный и жалкий, но хорошо дрессированный мишка; укротители ядовитых змей и наконец предсказатели. А по ночам группа пиротехников устраивала мощные фейерверки, запуская в воздух ракеты, которые лопались с резким треском, приводя в суеверный ужас жителей.

В первый вечер ярмарки пиротехники устроили настоящее представление. Огни, рассыпавшиеся в ночном небе, освещали лица завороженно запрокинувших головы зрителей красным, зеленым и янтарным цветом. Казалось, все неотрывно смотрели на зрелище. Однако при внимательном наблюдении, в неровном свете взлетающих огней можно было заметить, как то и дело из толпы по одному или по двое выходят какие-то люди, и, пробираясь полями за деревней, выходят на невспаханную землю, за пастбища, скрываясь во тьме плотной стены джунглей…

Шередил из Усафзая пошел тем же путем, но зацепился в темноте за какой-то корявый сучок шипового дерева. Тихо выругавшись на пушту, он освободился и тут же замер в напряжении. Тень, которая следовала за ним по пятам, увеличила шаг, и вскоре раздался шепот:

— Ага! Ты с севера… — При этих словах незнакомца Алекс весь напрягся и его рука легла на рукоять ножа, заткнутого за пояс. — Что ты здесь делаешь? Ты патанец, а не индус!

— Я пришел сюда для того, чтобы донести слово истины до моих людей за границей, — зашептал Алекс на хинди. — А ты?

— Я пришел сюда с той же целью. Я должен донести слово истины до Бенгалии, до Берхампура и Муршидабада. Ты из какого пултона?

— Ни из какого. Но зато зять моего кузена служит даффадаром в Гидесе, — солгал Алекс. — Он думает так же, как и мы. А у тебя какой полк?

— Девятнадцатый Бенгальский Пехотный.

Алекс понял, кто перед ним стоит. Это был сипай в отпуске, копейщик, который к тому же пользовался большим влиянием в своем полку, раз был послан сюда представителем. Познакомившись с Алексом, он прошел вперед и скоро растворился во тьме.

Свет от фейерверка то и дело вспышками освещал тропу. Напрягая зрение, Алекс мог заметить, что впереди и позади него в одном и том же направлении идут люди. Тропинка была очень узкая и извилистая, она огибала каждый кустарник шипов, заросли бамбука, дак-деревья и слоновью траву. Люди шли быстро, строго соблюдая приличную дистанцию друг от друга. Нияз осмотрел окрестность острым взглядом опытного разведчика. На пыльной дороге он набросал примерную карту местности, но она не содержала ни единой фактической ошибки или неточности. Поэтому даже ночью Алекс, зная обо всех особенностях рельефа, не мог заблудиться и знал, что его может ждать впереди.

Тропинка, — это была козлиная тропа, — тянулась в джунгли как будто совершенно бессмысленно, между зарослями высокой травы и бамбука. Наконец, она вывела к песчаному склону, по которому можно было спуститься в глубокий овраг. Если посмотреть направо, то было видно, что овраг заканчивается тупиком, но налево он сужался и уводил куда-то вдаль. Алекс следовал за сипаем, с которым повстречался несколько минут назад, держась от него всего в десятке ярдов. Сипай повернул в овраге налево. То же самое сделал и Алекс. Ему показалось, что овраг перегорожен какой-то каменной плитой. Сипай шел впереди, не замедляя шага. Он словно исчез в этой каменной стене! Алекс всю дорогу благодарил про себя Нияза за то, что он так хорошо разведал обстановку. Вот и сейчас он не растерялся, так как знал, что в каменной стене есть узкий ход. Две каменные глыбы, перегородившие овраг, как бы «находили» одна на другую, если смотреть на них прямо. К тому же проход был скрыт от любопытного глаза лесными растениями и корнями деревьев. Только при внимательном взгляде, при свете дня, можно было увидеть проход.

Вид этого оврага неожиданно и неприятно напомнил Алексу о другом овраге, который находился в сотне миль к северо-западу от Оуда. Однажды жарким и солнечным утром семь лет назад какой-то черт дернул Алекса спуститься туда. Тот овраг также был завален скалой. Алекса охватило праздное любопытство, и после недолгих поисков он отыскал в камне небольшую дыру. Когда он пролез в нее, то оказался лицом к лицу с огромным тигром, приближавшимся к скале с противоположной стороны. Ему до сих пор помнились дикие желтые глаза на огромной, покрытой черными полосами морде… Он до сих пор помнил, как дрогнули густые бакенбарды зверя, как он страшно оскалился, как напряглись мускулы перед прыжком… Вдвоем они никак не могли ни развернуться, ни разойтись на узком дне оврага. С Алексом, охотившимся тогда на куропаток, был только его дробовик. Он выстрелил из обоих стволов в упор. Падая, тигр успел задеть его своей огромной лапой, увенчанной острыми когтями. Отметина у Алекса осталась на всю жизнь.

Сейчас старый шрам горел так, будто появился только что. Он знал, что за скальной плитой на этот раз лесного зверя не будет, но знал также и то, что там его подстерегает опасность куда более страшная — человек.

Дыра в каменной плите была такая узкая, что одновременно в нее мог пролезть только один человек. Нияз сообщил ему, что за дырой лежит узкий сводчатый туннель — остатки внешнего входа в крепость, полуразрушенные стены которой были справа и слева, заросшие деревьями и кустарником. Алекс услышал за спиной шорох шагов. Это еще один конспиратор пробирался через завал в овраге. Стиснув зубы, Алекс пошел вперед по туннелю.

Не пройдя и четырех шагов в темноте с вытянутыми перед собой руками, он уткнулся в древко копья, загородившего дорогу. Копье тут же исчезло. Помедлив с пару секунд, Алекс вновь двинулся вперед и услышал, как копье вновь поднялось за его спиной. «Следит за тем, чтобы одновременно проходил только один человек», — понял Алекс.

Он не видел впереди света, и его руки беспокойно скользили по грубой каменной стене. Нияз говорил, что туннель внешнего входа длиной не более десяти шагов. Алекс знал, что на выходе из туннеля его опять проверят. Впереди немного посветлело, черная темень стала сереть… И тут он почувствовал, как что-то коснулось его груди. Это была окованная железом латьи, какими обычно вооружены ночные часовые. Почти в ухо Алексу кто-то прошептал:

— Пароль.

— Белый козленок для Кали.

— Проходи, брат.

Латьи освободила путь, и Алекс вышел из туннеля на открытое пространство.

Здесь склоны оврага были круче и уже. Джунгли зловеще нависали над оврагом, вплотную подступая к нему. Здесь было почти так же темно, как и в туннеле. Затем темнота стала постепенно слабеть, и вскоре Алекс увидел впереди свет факела, светивший сквозь кустарник. Внезапно овраг кончился, и Алекс вышел на открытое место перед развалинами древней крепости-дворца.

Свет звезд, полумесяца, зажженных факелов и отблески все еще взлетавших вдалеке ракет фейерверка неровными вспышками освещали стены без потолка и давно рухнувшие колонны, полузаросшие кустами и лианами. Гигантское пипул-дерево расщепляло своим стволом камни помещения, которое когда-то, возможно, было залом для приемов. При таком слабом освещении очень трудно было определить, что за тени попадались под ногами тут и там: то ли лежащие колонны, то ли огромные корни этого лесного гиганта. В Индии полно таких развалин, которые олицетворяют собой останки городов и династий, давно канувших в Лету и в забытье. Теперь здесь были норы змей, лисиц, обезьян и логовища диких кабанов.

Алексу показалось странным, что организаторы встречи заговорщиков решили собраться именно здесь. Впрочем, атмосфера у этого странного места была под стать их зловещим замыслам. И хотя развалины находились меньше чем в полумиле от Канвая и от дороги, найти их случайный человек не мог. Через минуту Алекс понял, что поляна, на которой он оказался, не естественного происхождения — это были остатки каменного двора под открытым небом. Ощетинившиеся шипами кусты и жесткая трава пробили себе дорогу в песчаных плитах двора, но джунгли не смогли пока поглотить его целиком и только окружили плотной стеной, через которую даже лучи солнца не пробивались.

Двор был заполнен тенями людей. В воздухе стоял приглушенный гул разговоров. Алекс стоял рядом с копейщиком из 19-го пехотного Бенгальского полка, который тяжело и шумно дышал. В дальнем конце двора, где можно было увидеть полуобвалившиеся ступени разрушенного крыльца, ведущего в холл дворца, стояли два факельщика. Их факелы, сделанные по-крестьянски из высушенной травы, сука и смолы, отчаянно чадили. Факельщики стояли неподвижно, словно кого-то ожидая. Оранжевый свет факелов отбрасывал какие-то жуткие блики на их глаза навыкате, на их словно каменные лица, а также на волнующуюся и шепчущуюся толпу и кидали гротескные тени на стену обступивших двор джунглей.

Вдруг за спиной Алекса ощутилось какое-то движение и толпа стала расступаться. Алекс обернулся и увидел шестерых мужчин в темных плащах, вышедших из туннеля. Кажется, именно их и ждали собравшиеся. Шестеро молчаливых мужчин, словно ножом разрезали толпу, и она расступилась перед ними. Все шестеро прошли к крыльцу, где стояли факельщики, и остановились там. Их ждала уже какая-то маленькая группа людей. Они обменялись между собой вполголоса несколькими фразами. Толпа между тем прекратила шорох и разговоры. Все стали отчаянно прислушиваться к тому, что говорилось на крыльце. Впрочем, вряд ли бы он понял что-нибудь, даже если бы стоял совсем близко, так как именно в ту минуту пиротехники на ярмарке в деревне выпустили в воздух целую очередь ракет, огласивших своим лопающимся треском все окрестности.

— Слишком все легко… — бормотал себе под нос Алекс. Он думал, что пришедшие последними люди в темных плащах поднимутся сейчас на последнюю ступеньку крыльца и оттуда начнут «накачивать» толпу. — Слишком все просто… Должно быть что-то еще…

Ни с того ни с сего вдруг в его голове завертелась строчка из детского стишка: «Заходите ко мне в гости, — мухе предложил паук»…

«Я вошел сюда легко. Удастся ли так же легко отсюда выйти?..»

Наконец люди в темных одеяниях, стоявших рядом с факельщиками, повернулись, и стали подниматься по ступеням крыльца, как ожидал Алекс. Они прошли мимо факельщиков и… просто исчезли! Будто земля разверзлась под их ногами и поглотила их!

С того места, где стоял Алекс, иллюзия исчезновения была настолько полной, что он услышал, как стоявшие рядом с ним ахнули и отшатнулись. Краем глаза глянув в сторону пехотинца-сипая, Алекс увидел, как тот схватился рукой за тайный амулет, который носил под рубашкой.

Затем толпа зашевелилась, и все медленно стали подаваться вперед. Вскоре Алекс понял, что факельщики стоят по обеим сторонам шахты, уводившей вглубь земли, и каждого проходящего мимо них они останавливают на несколько секунд и внимательно рассматривают.

Вдруг кто-то коснулся его руки. Алекс резко обернулся и увидел перед собой Джату, продавца игрушек.

— Меня не пустят.

— А ты попробуй кольцо! — горячо прошептал Джату Алексу на ухо и тут же растворился во тьме.

Алекс медленно, шаг за шагом, продвигался вперед. Между лопатками противно покалывало, во рту пересохло. На какую-то долю секунды ему явилась страшная мысль: «А вдруг кольцо ничего не будет значить в глазах факельщиков?.. Что произойдет? Меня, наверное, отодвинут в сторону или…»

Свет факела ударил ему прямо в лицо, и нервы его мгновенно натянулись, словно струны, готовые лопнуть, но рука, которую он протянул вперед, не дрожала.

Три маленьких камешка на перстне Кишана Прасада излучали красноватое свечение под огнем факела. Само кольцо показалось маленьким и невзрачным. Но люди, державшие в руках факелы, тотчас узнали и признали его. Один из них наклонился вперед и стал внимательно рассматривать перстень. Потом он пробормотал какие-то слова, которых Алекс не разобрал. Затем Алекса официально поприветствовали и дали пройти. Он прошел мимо факельщиков и оказался возле отверстия в земле. Вниз вела узкая лестница. Ступив ногой на первую ступеньку, Алекс ясно почувствовал, как на лбу выступил холодный пот и увлажнились ладони.

Вход в шахту обычно закрыт огромной каменной плитой, которая сейчас была поднята канатами вертикально. Для того, чтобы сдвинуть этакую махину, понадобится напряжение всех сил двух крепких мужчин, если не больше, машинально подумал Алекс. Стены шахты были гладкие и сухие, а обшарпанные ступени лестницы — такие крутые и узкие, что по ним мог одновременно спускаться только один человек, да и то очень медленно. Алекс не подозревал, что шахта ведет так глубоко под землю. У него появилось ощущение, что это ловушка. Вдруг возле самого лица пролетела летучая мышь, коснувшись своим крылышком его щеки. Это означало, что в подземелье где-то есть еще один вход…

Спустившись по лестнице до конца, Алекс оказался в большой комнате. Грубые каменные колонны поддерживали сводчатый потолок.

Было трудно оценить размеры помещения, ибо дальние стены, скрывавшиеся за колоннами, терялись во тьме. Свет исходил только из жаровни, установленной на железной треноге в дальнем конце комнаты. Неровный огонь, трепетавший на жаровне, повсюду отбрасывал зловещие блики. Каменный пол и колонны были на ощупь скользкими и влажными, в отличие от стен шахты. При свете жаровни, подняв глаза кверху, Алекс увидел, что меж каменными плитами сводчатого потолка прорастают корни деревьев. Понятно тогда, почему здесь относительно легко дышится и почему здесь обитают летучие мыши. Возможно, когда-то эта потайная комната служила хранилищем сокровищ царька этого дворца или использовалась для отправления зловещих религиозных обрядов. Последнее предположение подкреплялось наличием каких-то надписей, вырезанных на стене позади жаровни.

На каменном полу между колоннами уселось тридцать-сорок человек. Впрочем, Алекс не исключал того, что многих он не видит из-за слабого освещения. Он пробрался к одной из колонн и сел рядом, по-индусски, прислонившись к ней спиной. Вокруг него сидели тяжело и шумно дышавшие люди. Омерзительно воняло немытым человеческим телом. Глаза постепенно привыкали к полумраку, и Алекс стал рассматривать собравшихся. Здесь были, в основном, священники, представлявшие, казалось, все возможные секты и направления. У всех были дикие глаза, многие были измазаны сажей от костров, кое на ком не было одежды, на других были накинуты плохо выделанные шкуры животных. В глаза бросались отливавшие матовой тусклостью волосы, безобразные прически. Здесь присутствовали байрагисы, бикшусы, париараджака, агорины, в привычках которых было воровать и есть трупы. Были здесь и те, кто поклонялся дьяволу, — монахи нищенствующего ордена Мистики.

Алекс содрогнулся, его тело стало покрываться мурашками. Он про себя благодарил Бога за то, что догадался прислониться спиной к прохладному камню колонны. Впрочем, его испугало вовсе не присутствие рядом с собой индуистских аскетов. Испугало то, что здесь они были не одни. Это казалось невозможным, немыслимым, невероятным. В этом мрачном подземелье собрались не только сикхи, но и мусульмане, последователи Книги Пророка, которые считали всех индусов собаками и неверными. Здесь были те, кто поклонялся Шиве-Разрушителю, Вишну, Брахме, Ганешу с головой слона, многорукой Матери Кали-кровопийце. Казалось, здесь собрались представители всех религиозных направлений и сект, какие только существовали в мире в данный момент.

Значит, это правда… Значит, мусульмане и индуисты и вправду решили соединиться в борьбе против Компании, против белолицых иностранных завоевателей, которые властвовали в этой стране вот уже сотню лет. Алекс понимал, что это сборище возможно только при наличии общих мотивов и общей ненависти.

В дальнем конце комнаты над сидевшими возвышалась высокая фигура какого-то человека. Он мрачно смотрел на море голов, заполнивших собой пространство между каменными колоннами. Жаровня горела за его спиной, и поэтому Алекс не мог видеть его лица, но по голосу и одежде догадался, кто это мог быть.

Это был мусульманин. Возможно, представитель Оуда. Он был высок ростом и на удивление красноречив. Он говорил спокойным тоном, напевно, словно читал молитву. Это был голос либо священника, либо искусного рассказчика. Он читал проповедь об угнетаемом, покоренном народе. О народе, который подвергался всевозможным притеснениям, был обманут, ограблен, и до сих пор хищнически эксплуатируется пришельцами с Запада, из страны, лежащей за Черной Водой. Он рассказывал о королях и принцах, которые погибли как герои, сражаясь с Компанией, или пострадали и были лишены всех прав. Он называл знаменитые фамилии, знаменитые дома, которые исчезли, словно песчаные барханы в пустынях Биканера. Он рассказывал о прежних законах, традициях, обычаях, религиозной терпимости. Говорил о том, что все это теперь либо отменено, либо урезано. Он рассказывал о простых женщинах, о королевах и принцессах, которых люди с Запада лишили всего и вынудили зарабатывать себе на жизнь на панели.

Его голос все повышался. Говорил он неровно, меняя тембр. Люди, сидевшие перед ним, медленно раскачивались из стороны в сторону и стонали в унисон проповеди. Создавалось такое впечатление, что все они марионетки, которые приводятся в движение одной веревкой, конец которой находится в руках говорившего. Даже Алекс… Алекс, который знал, что здесь правда, а что ложь, преувеличение и грязная фальшивка, почувствовал на себе гипнотическое воздействие этого гневного голоса… Он был против своей воли тронут до глубины души этой дикой, горькой и скорбной сагой о страданиях индийского народа. Он даже забыл на минуту о том, что он англичанин, что служит Компании… Он стал раскачиваться и стонать вместе со всей этой раскачивающейся и стонущей толпой…

Он не помнил, сколько времени длилась речь первого оратора. Может, час, может, два или даже три. Огонь в жаровне трепетал и танцевал, тень говорившего все время была в движении. Она то прыгала на стену, то вновь отшатывалась назад. Это заводило пеструю толпу сидевших перед ним людей еще больше. Эффект оказывало гипнотический, такой же, как и удивительный голос оратора. Алекс только помнил, что речь была закончена страстной мольбой, просьбой к единению:

— Эти из Компании… Их мало! Горстка! Они рассеяны по всей земле! Мы, те, для кого Индия является Родиной, не раз уже восставали против них, но всегда терпели поражение. Мы не могли до сих пор победить из-за того, что были разделены и враждовали друг с другом. Но ведь всем известно, что десять мужчин с одним сердцем могут сломить сопротивление ста мужчин с сотней сердец! Нам нужно только одно: чтобы мы объединились в едином сердце! Тогда мы избавим Родину от захватчиков навсегда! Давайте отбросим все наши различия и недоразумения и ударим единым махом!

Он вскинул руки над головой в диком жесте, толпа охнула и отхлынула назад, ибо в эту минуту с рук говорившего сорвался зеленый огонь, с каждого оттопыренного пальца. Эффект чуда не произвел впечатления только на Алекса. Ему приходилось наблюдать, как точно такой же трюк выполнял довольно средний иллюзионист в Лондоне. Постепенно осознание реальности вернулось к нему. Он успокоился, стряхнул с себя туман гипноза и почувствовал… холодок страшной опасности. Если этот человек смог так быстро и круто завести это безумное, фанатичное, деклассированное и разношерстное сборище, то он олицетворял собой самую страшную опасность, какая когда-либо вставала перед Компанией.

К жаровне вышел другой человек и тоже стал говорить. Это был индуист. Тема была та же, но в его резкой, истерично-страстной речи явно не хватало той гипнотической силы, которой была исполнена проповедь предыдущего выступавшего. Алекс позволил себе немного расслабиться и стал оглядываться по сторонам, стараясь запомнить и удержать в памяти как можно больше лиц присутствующих. Освещение было слабое, и Алексу оказалось нелегко справиться со своей задачей. Впрочем, ему показалось, что несколько лиц он хорошо запомнил.

Речь все продолжалась и продолжалась. Алексу стало неуютно. Он беспокойно заерзал на своем месте. В первые годы своей службы в Индии, когда они с Ниязом брали отпуска и уходили на охоту, Алекс научился сидеть по-индусски. Его забавляло это занятие: учить и копировать обычаи и привычки, а также речь местных жителей. Это было хорошим развлечением, даже какой-то игрой. Нияз был прирожденным артистом-мимиком, и он талантливо помогал Алексу. Впрочем, Алекс знал, что совершенства ему никогда не достигнуть. Сейчас он старался изо всех сил вписаться в тот образ, который для себя создал, и молил Бога, чтобы ни у кого из окружавших его не закралось в голову подозрение. Когда у Алекса в прежние годы бывали какие-нибудь важные переговоры, он умел терпеливо часами сидеть в позе индуса, не испытывая неудобства. Но весь последний год он провел в Европе. Мышцы отвыкли от этой причудливой позы, и теперь он расплачивался за это. Вся нижняя часть тела у Алекса отчаянно ныла. Он уже стал подумывать о том, чтобы встать и уйти отсюда. Он ведь не знал, когда этот ужасный спектакль наконец закончится. А уйти можно было относительно легко. Да и услышал он уже достаточно для того, чтобы полностью оправдался риск его появления здесь. Лестница шахты была от него не дальше, чем в полдюжине шагов. Никто ни в чем не заподозрит его, если он сумеет придумать убедительный предлог, чтобы покинуть это сборище.

Но он продолжал неподвижно сидеть на месте, привалясь спиной к колонне.

Заговорил уже третий человек. На этот раз к жаровне вышел священник-индуист, садху. Он говорил конкретнее тех, кто выступал до него. Основной мыслью его речи было: несите слово истины! Его необходимо принести в каждый город, в каждую деревню! Каждый человек должен пребывать в полной готовности. Необходимо раздобыть оружие и надежно укрыть его до поры. Где взять оружие? Украсть, если нельзя иначе! Каждый должен заточить свой меч, топор, нож, оковать железом свою латьи. Грядущий год должен стать Годом Пророчества, в который придет конец Ста Годам Притеснений!.. Захватчиков необходимо истребить. Всех до единого. Мужчин. Женщин. Детей. Чтобы до Запада не добрался ни один из них и не рассказал своим соотечественникам о том, что произошло в Индии.

— Несите слово истины! Несите слово ненависти! Несите слово! — вновь и вновь эхом по комнате разносился хрипловато-истерический крик говорившего. — А теперь мы приготовим знак для всего нашего народа! Как в прежние, дедовские времена!

С колен поднялся бритый монах и бросил что-то на жаровню. Пламя на секунду вспыхнуло с невиданной силой, на мгновение залив все помещение ярким светом и выхватив из тьмы все лица собравшихся. Вспышка была коротка. Когда она угасла и на жаровне остался прежний слабый и трепещущий огонек, комната вновь погрузилась во тьму. Второй монах затянул молитву, которую вскоре подхватили все собравшиеся.

Свет вспыхнул снова, но уже в тумане. Вокруг жаровни торжественно двигались два монаха. Люди тянули шеи вверх, стараясь увидеть самое главное. Алексу очень хотелось подняться на ноги и посмотреть на все свободно, ибо в сидячем положении головы и спины других все заслоняли ему. Но он оставался на месте, не желая привлекать к себе ненужное внимание. Он видел то, что происходит вблизи жаровни, лишь урывками. Монах что-то плеснул или высыпал на блюдо, установленное в жаровне. Похоже это была ата. Человек, сидевший недалеко от жаровни, стал размеренно бить в небольшой барабан. Поначалу несильно, как бы аккомпанируя напевной молитве, которая неслась над головами людей. Но постепенно удары становились все громче, все неистовее. Голос монаха, читавшего молитву, также все повышался. Наконец, все это превратилось в какую-то дикую, безумную какофонию звуков. Собравшиеся все до единого во весь голос выкрикивали заклинание, в котором Алекс признал гимн во славу Кали:

— Кали! Кали! О, страшная зубастая Богиня! Пожри! Отруби! Уничтожь зло! Ударь своим топором! Схвати! Свяжи! Выпей кровь! Защити! Защити! Слава Кали!

Ряд мужчин, сидевших перед жаровней, вдруг вздрогнул. Один из монахов что-то швырнул на жаровню. Но на этот раз вспышка огня сопровождалась еще густым, чадящим дымом, он клубами взвился вверх, наполнил собой помещение и стал воздействовать на присутствующих. Алекс почувствовал удушающий запах какого-то курения: тяжелый, одуряющий, наркотический аромат, который, однако, наполнял душу безумным весельем. Другой монах на минуту ушел в тень и потом снова показался оттуда, таща за собой какое-то маленькое существо, которое слабо упиралось и издавало какие-то тоненькие, нечленораздельные звуки.

«Жертвоприношение, разумеется, — подумал Алекс. — Белый козленок во славу Кали. Они полоснут по горлу несчастного животного особым ритуальным ножом…»

Он увидел блик огня на длинном лезвии ножа. С того места, где сидел Алекс, видно было плохо, но он почувствовал, как вдруг отшатнулись и охнули первые ряды. Этот тяжелый вздох перекрыл на секунду даже оглушительный бой барабана. Дрожь волной пронеслась назад и докатилась до Алекса. Даже те, кто сидел на последних рядах, ощутили на себе весь ужас, который испытали первые ряды. Алексу стало страшно. Это был безотчетный, суеверный страх, парализовавший его на минуту. Он не понимал, что происходит. Только чувствовал, что от ужаса у него на мгновение пересохло во рту, встали волосы дыбом и выступил пот на лбу.

В ту минуту самым лучшим было встать и уйти, но Алекс просто физически не мог шевельнуться. Все мускулы свело судорогой от страха, прежде ни разу не изведанного им. Он был беспомощен, поражен примитивным, каким-то средневековым ужасом… И это был страх не перед смертью, это был страх от встречи лицом к лицу со Злом… Он слышал, как шумно и прерывисто дышат вокруг него люди. Ему казалось, что это волки. Они и внешне напоминали волков: бешено вращали обезумевшими глазами, высунули языки… Они окружали Алекса, совсем как стая ночных шакалов окружает раненую антилопу…

Дым наконец перестал срываться с жаровни, и пламя вновь очистилось. И как только это произошло, человек, сидевший прямо перед жаровней, вскочил на ноги и издал хриплый крик. Это был тот высокий мусульманин, который говорил на сходке первым. На какую-то долю секунды его лицо осветилось огнем жаровни. Это было грубое, с ястребиным носом лицо, с глубоко посаженными глазами и побелевшими от ужаса зрачками. Он выкрикнул что-то. Алекс не понял смысла. Барабан продолжал греметь, молитва превратилась в какую-то исступленную песнь. Кто-то из толпы оттолкнул мусульманина назад. В следующую секунду над жаровней чья-то рука взмахнула ножом, блеснувшим в неровном свете длинным лезвием. Затем рука резко опустилась. Раздался захлебывающийся крик агонии, резкий и высокий, он почти сразу же потонул в стоне, который издала толпа.

Этот крик не был похож на крик животного. Алекс вскочил на ноги и, увидев того, кто издал этот душераздирающий крик, бессильно отклонился назад, прижавшись спиной к скользкому камню колонны.

На каменной плите было распластано отнюдь не тело козленка. В лужице крови, стекавшей ручейками с плиты, лежал ребенок. Белый ребенок. Алексу бросились в глаза пшеничные волосы и маленький ротик, раскрытый последним криком ужаса и боли. Горло было перерезано, и в нем зияла огромная дыра. Это был мальчик. На вид ему можно было дать не больше трех-четырех лет. Его маленькое тельце неестественно белело на камне, залитом яркой алой кровью.

Слепая, безумная ярость охватила Алекса. На минуту он потерял рассудок и всякую мысль об осторожности. Рука его скользнула за отворот свободной патанской рубахи и пальцы сомкнулись на рукоятке нагревшегося от его тела пистолета. С такого расстояния он просто не мог промахнуться по тому монаху, который стоял над растерзанным ребенком. Алекс знал, что убьет и его помощника, который держал чашу. И еще троих. А потом у него останется нож…

Он выхватил пистолет и навел его на убийцу. Алекс только начал прицеливаться, как вдруг прямо перед ним кто-то поднялся на ноги, загородив обзор. Этот человек, разумеется, не видел Алекса и его пистолета. Просто ему тоже захотелось увидеть все без помех. На какие-то доли секунды пришлось задержать исполнение приговора монахам. И этих секунд оказалось достаточно для того, чтобы вовремя прийти в чувство и образумиться. Ослепляющий туман бешенства схлынул, и Алекс вновь почувствовал способность разумно мыслить. Да, месть за убитого ребенка была необходима. Но, с другой стороны, Алекс не имел сейчас права совершить глупость. Ставки в этой дьявольской игре были слишком высоки. От него сейчас зависели жизни и безопасность сотен и тысяч других детей, уже не говоря об их матерях и отцах… Он обязан был выйти из этой берлоги невредимым. Если он погибнет сейчас, то не сможет спасти своих соотечественников. Пусть даже перед смертью ему удастся отправить на тот свет несколько человек из этой дьявольской компании, игра не стоила свеч. Он понял, что здесь рождалась зараза, которой суждено распространиться на всю страну, если о ней вовремя не предупредить. Если его убьют, соотечественники не услышат его голоса. Нияз? Он тоже погибнет, так как обязательно полезет в драку, если услышит, что Алекс обнаружил себя.

Алекс быстро убрал пистолет обратно под рубаху и вытер рукой пот с глаз. Страшный ритуал жертвоприношения приковал к себе взгляды и внимание всего сборища. Никто не обратил на Алекса никакого внимания. Алекс бессильно опустился на свое место и только сейчас почувствовал, что его всего колотит. Человек, который невольно уберег его от совершения трагической ошибки, ушел куда-то в темноту и освободил Алексу обзор.

Один из монахов вновь кинул что-то на жаровню, и она в очередной раз взорвалась ярким, шипящим пламенем, выхватив из полумрака несколько лиц сидевших поблизости людей. Одно лицо особенно привлекло внимание Алекса. Смуглая, злорадно ухмыляющаяся рожа, искаженная ненавистью и возбуждением. Глаза были широко раскрыты, блестели и были кровожадно устремлены на страшное место жертвоприношения. Красные камни, видимо, рубины, украшали его уши и сверкали на дрожащих руках.

«Эту рожу я навеки запомню!» — подумал с ненавистью Алекс.

Затем состоялся ритуал, который Алекс мог наблюдать свободно, но смысла которого не понимал. Затем он увидел, как теплую кровь принесенной жертвы влили в блюдо с мукой. Один из монахов стал замешивать тесто. Алекс рассеянно следил за привычными движениями его рук. Сколько раз он уже видел, как замешивают тесто на дорогах, у костров, на базарах… Он догадался, что монах готовит чуппатти. Под оглушающий аккомпанемент каких-то хриплых голосов, выкрикивающих заклинания, и под грохот барабана тесто было замешано. Ему придали нужную форму, умяли и бросили на металлическую тарелку, укрепленную над жаровней. А толпа все продолжала безумно раскачиваться из стороны в сторону, кланяться и биться об землю в состоянии гипнотического исступления.

Наконец тарелку сняли с огня, и служители Кали разломали хлеб, от которого исходил дымок. Делая это, они непрерывно бормотали себе под нос молитвы богам и заклинания дьяволу. Эти заклинания были древними, как само Зло, как те заклинания, которые произносились в храмах Молоха. Человеку с рубиновыми серьгами передали квадратный отрез шелка. Он принял на него куски чуппатти от монахов.

— Да разнесется этот знак по всей земле нашей! — возопил самый высокий из монахов, вскинув руки над головой. — Пусть о нем узнают в каждом уголке страны! От севера до юга, от запада до востока! Куда бы ни попал кусок чуппатти, тут же сердца будут загораться священной ненавистью к захватчикам! Это поветрие, это зло, эта кровь англичанина! — Казалось, глаза его вот-вот вылезут из орбит. На губах выступила пена. — Услышь меня, Кали! Услышь меня, о кровопийца! С севера на юг! С запада на восток!

Он рухнул на землю и стал корчиться в судорогах на каменном полу. Второй монах подлил масла на жаровню, и скрипучее пламя вновь взвилось до потолка на пару секунд, а потом опало. Барабан ударил в последний раз и смолк. Молитва оборвалась на длинной, ноющей ноте. Сводчатая комната вдруг погрузилась во мрак и тишину. Только буро-красные уголья жаровни тлели, словно зловещий глаз дьявола.

В темноте раздался негромкий голос:

— То, чему все вы стали свидетелями, накрепко повязало вас всех. Если слух об этом дойдет до англичан, каждый из вас будет повешен. В глазах Компании и ее правительства все, кто был здесь сегодня и видел все, будут признаны виновными в смерти того, чья кровь пролилась на камень. Хорошенько запомните мои слова и не соблазняйтесь предательством!

Голос смолк. Прошла еще минута, и люди стали молча один за другим подниматься со своих мест и проталкиваться к лестнице шахты, стремясь побыстрее выйти на свежий ночной воздух.

Они появлялись из глубины шахты по одному, словно муравьи, выползающие из норы. Никто не останавливался. Все, стремясь избежать встречи друг с другом, старались поскорее исчезнуть в ночной тьме.

Факельщики ушли. Мощеный камнем двор, окруженный стеной джунглей, сумрачно освещался только звездами да убывающей луной. Алекс вступил в черный коридор оврага. Путь ему освещал один-единственный шираг, который был оставлен на выступе у выхода из узкого туннеля. На секунду огонек исчез — его заслонил человек, идущий впереди Алекса. Вот он скрылся в туннеле. Через минуту туда же вступил и Алекс.

 

Глава 17

Спустя несколько минут Алекс уже карабкался вверх по козьей тропке в дальнем от развалин конце оврага. Поднявшись, он оказался в зарослях высокой травы, росшей на краю открытой равнины.

Когда он проходил мимо нависающей тени шипового дерева, кто-то схватил его за руку. Алекс услышал шепот:

— Это я, брат.

— Назад! — тут же сориентировался в обстановке Алекс.

Он схватил Нияза за руки и силой утащил обратно в заросли высокой травы, откуда тот появился на тропинке. Сам Алекс тоже спрятался. Через полминуты из оврага появился очередной участник тайной встречи, который торопливо прошагал мимо того места, где прятались Алекс и Нияз. Это был садху. Его измазанное сажей тело серело под лунным светом.

— Ложись! — прошептал Алекс Ниязу, вытянувшему было шею, чтобы рассмотреть получше индуса. — Ложись, тебе говорят!

Они вжались в сухую землю, надежно укрываемые шатром пыльной и острой травы, и молча следили за тем, как мимо них один за другим торопливо проходили люди, появляющиеся из оврага. Все они направлялись в деревню, огни которой мерцали вдали. Каждый человек строго держал дистанцию между собой и предыдущим, то и дело воровато оглядывался по сторонам и через плечо назад. Мимо Алекса и Нияза проходили в темноте садху, сипаи, торговцы, горожане и фермеры, последователи Книги Пророка, обладатели святых нитей — брахманы, ученики Баба Нанака, фанатики Кали…

— Разделяй и властвуй, — прошептал про себя Алекс, наблюдая за проходящими из своего укрытия.

Участники встречи быстро шли мимо, бесшумно ступая по тропе. В тишине поздней сентябрьской ночи было отчетливо слышно только их взволнованное, прерывистое дыхание.

Алекс думал о том, что пока эти люди будут разделены кастами и религиями, судьба их всегда будет зависеть от милости победителя, но стоит им объединиться, как они подомнут под себя кого угодно, хотя бы одним своим численным превосходством.

— Но они никогда не объединятся, — думал вслух Алекс. — Никогда. Они же ненавидят друг друга больше, чем нас. Такой союз — химера…

Нияз толкнул его в плечо и прошептал:

— Чего мы ждем? Нам нельзя здесь долго оставаться. Пойдем лучше.

— Тихо, — шикнул на него Алекс. — Мне еще нужно вернуть один должок. Когда все они пройдут, мы вернемся туда, откуда я появился. Там останется несколько человек. Монахи. Они уйдут последними, так как им нужно еще кое-что доделать… Они же не могут оставить тело непохороненным.

— Значит, там все-таки кого-то убили?

— Да. Тихо… еще один идет.

На этот раз прошли сразу двое. Один — высокий, в чалме. Его ястребиный нос четко выделялся на лице под светом звезд. Второй был приземистый. Он был завернут в шаль, которой даже голову накрыл, словно боясь ночного воздуха. Высокий шел, не пригибаясь и не оглядываясь украдкой по сторонам, как остальные. Он ни от кого не скрывался. Решительно ломал ветки, попадавшиеся под ноги, не боясь шума. Говорил он вполголоса, но его слова легко можно было разобрать:

— Собаки! Слуги дьявола! — яростно шипел он. — Обязательно им было вляпываться в такую грязь?! И только для того, чтобы подстраховаться на случай предательства! Теперь все мы можем поплатиться жизнью за участие в сегодняшней оргии!

— Тише, тише же! — жалостливым шепотком умолял его коротышка, то и дело оглядываясь назад через плечо. — Между прочим, что касается тебя, то считай, что ты уже сложил свою голову, Мулла Сахиб. Ангрезис не пожалеют тебя, ибо ты сегодня про них такое говорил!..

— За слова не вешают, — презрительно усмехнувшись, проговорил высокий. — Тщеславие этой нации делает англичан слепцами. Они не боятся таких разговоров. По своей глупости, очевидно. Но если они вдруг прознают об убийстве, за нами начнется охота, как за дикими шакалами. Они не успокоятся до тех пор, пока всех нас не перережут. Всех. Собаки! Слуги дьявола!..

Голоса высокого и коротышки затихли вдали. Оба участника тайной сходки исчезли во тьме.

— Это был Ахмед Улла, крупный землевладелец из Файзабада, — прошептал Нияз. — Он один из самых активных подстрекателей к мятежу против господ Компании. Его называют в народе муллой из Файзабада.

Наконец прошел человек, после которого в течение десяти минут никто больше не появлялся на тропинке.

— Тридцать семь, — сказал Нияз. — Я считал. На встрече было больше людей, но не все прошли мимо нас. Некоторые ушли по северной стороне оврага. Там тоже есть тропинка, которая ведет к развалинам.

Алекс осторожно поднялся из травы, замер и целую минуту, не шевелясь, прислушивался к ночной тишине. Вокруг все было вроде бы спокойно. Нияз тихо проговорил:

— Возвращаться в берлогу тигра через полчаса после того, как нам повезло каким-то чудом оттуда выбраться… Извини, но это глупо. Забудь свою месть и пойдем отсюда. Человека убили, так что же? У нас есть дела поважнее мести за одного убиенного.

— Это был ребенок, — сказал Алекс. — Англичанин.

— А, понятно… — протянул Нияз изменившимся голосом. — Тогда веди.

К развалинам можно было вернуться только той дорогой, какой Алекс шел раньше. Они, стараясь не поднимать шума, скатились по песчаному склону в овраг, замирая при каждом звуке упавшего камешка или осыпавшейся под ногами сухой земли. Дно оврага было окутано непроницаемой тьмой. Но у Нияза было зрение, как у кошки. Алекс не мог в этом сравниться со своим другом, но у него глаза были достаточно острые, чтобы не испытывать проблемы с темнотой.

Огромный, мощеный камнем двор был освещен тусклым светом звезд. Клочки высокой травы, шиповые кусты и карликовые деревца выглядели в сумерках похожими на залегших в засаде врагов. Впрочем, все было тихо, только изредка налетавший порыв ночного свежего ветерка колыхал траву.

Алекс и Нияз осторожно пробирались вперед, делая короткие перебежки от куста к кусту. Вскоре они добежали до пипул-дерева, возле которого находился вход в полуразрушенный дворец и вход в шахту.

Каменная плита, которая в обычное время скрывала шахту от любопытных глаз, все еще была приподнята вертикально и прижата к первой ступеньке узкой и крутой лестницы, уводившей вниз. Из глубин самой шахты исходил слабый свет и доносились голоса. Алекс по-пластунски переполз от пипул-дерева до входа в шахту. Он замер и стал прислушиваться.

Внизу как раз начал говорить какой-то рассерженный человек странно знакомым голосом:

— …Всех подвергли смертельной опасности!

— Зато теперь все друг с другом повязаны неразрывными, смертельными узами! — ответил ему другой, резко-истеричный голос. — Теперь, когда все несут ответственность за пролитую здесь кровь, никто не посмеет предать нас! Ты же сам все это придумал! Не волнуйся, теперь они все проглотят свои языки! Не понимаю только, чего ты беснуешься? Ведь это был твой план! Уловка! И какая замечательная уловка! Человек — существо ненадежное, но ты придумал, как укрепить его дух и не дать поддаться соблазнам. Это было целое представление. Чего стоит только зеленый огонь из твоих пальцев! А молитва, поднимающая дух? А бой барабана? Хорошее начало для всей нашей священной работы! И пойми, в такие минуты жертвоприношение — вещь обязательная! Просто необходимая!

— В жертву должны были принести козла! — рявкнул первый голос. — Если бы я знал, что вы тут задумали…

— Правильно, — прервал его второй голос. — «Белый козленок за Кали»! Ты сам придумал этот пароль. Мы сделали все так, — голос стал истерично повышаться, — чтобы эффект был удвоен! Зачем Матери Кали паршивая кровь полудохлого бакри, когда мы можем предложить ей кровь тысячи… нет, сотни тысяч ферингисов?! Этим жертвоприношением мы дали клятву исполнить то, что грядет. С помощью этого жертвоприношения мы изготовили священный знак! Да, нам нужен ребенок! Ребенок тех, кто погряз в грехе! Ребенок тех, кто пожирает мертвых животных, кто разрушает наши устои! Ребенок мужского пола! И это только начало! Ах, как бы я хотел, чтобы его горло олицетворяло собой горло всех детей, мужчин и женщин! С каким наслаждением я перерезал бы его! Одним единственным ударом!

Голос все повышался и повышался, пока не превратился в истеричное завывание.

— Я также жажду смерти захватчиков, — сказал первый голос. — Но убивать беззащитного ребенка в такой форме… Это грех перед Богом и людьми.

— Ты что, хочешь сказать, что предпочел бы сохранить жизнь тому змеенышу? Фу! Это глупо! Ведь ясно же, что если бы мы не прервали его существование сегодня, через десять-пятнадцать лет он без всякой жалости убил бы многих наших! Их нужно уничтожать, истреблять! Листву и ветви, корни и семя! Никого не щадить! Никого! Никого!

Алекс услышал, как говорящий затопал ногами по земле с такой силой и яростью, что по всей сводчатой комнате загуляло эхо. Наступила короткая пауза, после которой первый голос проговорил лаконично:

— Ладно, что сделано, уже не поправить. Но я тебе вот что скажу: если для крестьян нашего представления будет достаточно, то этого же нельзя сказать о сипаях. Нам нужно что-то такое, что глубже проникает в сердце, что не оставит равнодушным никого. Сипаи, например, уже готовы к выступлению, но им нужен первый толчок. Искра, которая способна была бы воспламенить их. Мы должны найти ее.

Алекс почувствовал, как Нияз взял его за руку и прошептал ему на ухо:

— Давай опустим камень. Не думаю, что им удастся поднять его изнутри. Они будут заживо похоронены и умрут медленно, как крысы!

Глаза Алекса поначалу загорелись, отражая свет звезд. Он порывисто поднялся на ноги, но тут же остановился и отрицательно покачал головой.

— Нет. Я думаю, им все-таки удастся найти выход. Я видел там внизу летучих мышей. Значит, у них есть какая-то своя мышиная дверь. А при большом желании в мышиную дверь сможет пролезть и человек. Подождем лучше. Они станут выходить один за другим, и мы…

Нияз кивнул и стал вынимать из ножен длинный нож. Вдруг он насторожился, рывком повернул голову назад и замер, словно пойнтер, почуявший зверя. Он с пару секунд внимательно прислушивался к ночным шорохам, а потом вдруг хрипло шепнул:

— Назад! Под дерево! Там кто-то идет!

Нияз и Алекс отбежали от входа в шахту и вновь укрылись среди толстых жгутов корней пипул-дерева.

Слух не обманул его. Со стороны густых джунглей, обступивших полуразрушенные стены дворца, кто-то явно приближался. Хрустнула опавшая ветка, зашелестела трава, и вскоре Алекс и Нияз услышали приглушенный звук шагов по камням двора. Двое показались из темноты со стороны туннеля, прошли под сенью пипул-дерева и остановились у входа в шахту. На фоне полутемного, тускло освещенного звездами каменного двора они казались всего лишь двумя силуэтами. В руках у них что-то было. Какое-то оружие. В неровном свете оно напоминало… напоминало топоры с короткими рукоятками… Из джунглей раздался крик козодоя. Спустя секунду с противоположной стороны леса ухнула сова. Один из подошедших проговорил тихо:

— Пилао и Тибоя! Оба подали свои голоса! Это хороший знак, хоть он и пришел очень поздно. И бхил хорошо спрятана.

Этот человек опустил свое оружие лезвием вниз на камни двора, и раздался металлический лязг. Алекс и Нияз непроизвольно содрогнулись. Кроме того Алекс почувствовал страх, который исходил от Нияза. Его другом овладел ужас. Это было невероятно. До этой минуты Алекс считал Нияза бесстрашным бойцом. Но теперь он ясно чувствовал, что Ниязу страшно. Плечо его касалось плеча Алекса, и тому передавалась дрожь Нияза. На лбу Нияза выступил холодный пот. Он весь трясся от суеверного ужаса, подобного тому, который охватил Алекса час назад, когда он был на страшном сборище.

Человек, который сказал до этого о могиле, опустился на одно колено над входом в шахту и тихо позвал:

— Охе, такур! Все сделано.

Снизу ему ответили, и спустя минуту из шахты показалась голова поднимающегося человека. Пальцы Нияза непроизвольно свело судорогой, и руке Алекса стало больно. Из шахты один за другим вышли четыре человека. Слабый свет, исходивший снизу, отражался на рубинах одного из них, которые тот носил в ушах. Все стали о чем-то перешептываться, а тот, который был с рубиновыми серьгами, сердито проговорил:

— Уже поздно. До рассвета мне нужно проделать большой путь. Там внизу остались двое. Они выйдут и закроют шахту, а нам пора идти.

Это был голос человека, который истерично кричал о смерти пять минут назад там, внизу…

Один из них повернулся к шахте и крикнул вниз:

— Мы уходим. Когда закончите и выйдете, закройте вход.

Слабый свет из шахты на секунду ярко вспыхнул, как бывало, когда один из монахов во время сходки кидал на жаровню какой-то порошок. Эта вспышка хорошо осветила лицо человека, сказавшего последние слова. Нияз больно схватил Алекса за руку, а другой рукой принялся вытирать пот со лба.

Этим человеком был Кишан Прасад.

В следующую секунду вся группа повернулась и скрылась во тьме. Ночь снова была спокойна.

Двое людей, спрятавшихся в тени пипул-дерева, лежали неподвижно в течение, по меньшей мере, пяти минут, боясь пошевелиться.

— Значит, дядя моего отца говорил правду, — дрожащим шепотом проговорил наконец Нияз. — Они не все погибли!

— Кто?

— Те, кто несли топоры… Эти двое были лугаи… Копатели бхила, убийцы-гробовщики… Ты знаешь, как называются те топоры, которые были у них в руках? Кхуссе! Это их оружие. Они фансигеры! Разбойники-душители! Последователи Бховани! Душители! — Голос Нияза утих, и Алексу было слышно, как стучат зубы у его друга. — Теперь я точно сознаю, что здесь затевается страшное Зло, раз в нем участвуют слуги ада, воскресшие из мертвых! Сорок лет назад за душителями устроил настоящую охоту Солиман Сахиб. Дядя моего отца помогал ему. И он сказал мне… — Голос Нияза дрожал от ужаса. — Пойдем отсюда! Быстро!

— Пожалуй, задержимся еще на пару минут, — прошептал Алекс. — Вернем должок оставшимся двум.

Он поднялся на ноги и вышел из тени пипул-дерева. Через пару секунд к нему присоединился Нияз. Они осторожно подобрались к камню шахты с разных сторон и стали прислушиваться к слабым звукам, доносившимся снизу. Через минуту съежившаяся луна закатилась за горизонт, и стало гораздо темнее. Со стороны равнины, которая начиналась по ту сторону джунглей, доносился скорбный вой шакала. Легкий ветерок шуршал в кустах, шелестел в кроне пипул-дерева и наполнял спокойную ночь еще сотней слабых, приглушенных звуков.

Наконец внизу потушили свет и на лестнице послышались чьи-то шаги. Спустя минуту из отверстия шахты показалась голова поднимающегося человека. Алекс подождал, пока покажутся и плечи, а затем перегнулся из-за камня и схватил человека за горло. Тот придушенно охнул и стал отчаянно сопротивляться, барабаня руками по воздуху. Его голые пятки отбивали дробь на крутых ступеньках лестницы шахты. Напрягши силы, Алекс одним мощным рывком выдернул монаха из отверстия шахты, словно тот весил не больше мешка с овощами.

— Что там такое? Ты упал, что ли? — спросил голос снизу.

Через пару секунд из шахты показалась голова второго монаха. Длинные, стальные пальцы Нияза тут же сомкнулись на его горле и дернули монаха вверх. Тот перевалился через край шахты на камни двора и ударился головой о булыжник. Звук был такой, словно разбилось яйцо. С него было достаточно.

— По крайней мере, этот уже никому не перережет глотку, — тяжело дыша, проговорил Нияз. — А как твой?

— Готов, — проговорил Алекс и отпустил своего врага, который, обмякнув, свалился ему под ноги.

Руки Алекса были липкими от крови, хлынувшей изо рта и ноздрей монаха. Он наклонился и вытер руки о робу убитого.

— Что теперь? — спросил Нияз.

— Скинем их вниз. Если кто-то придет сюда их искать, ему не придется долго аукать их.

Они общими усилиями свалили трупы обратно в шахту, а потом подступились к каменной плите, которая должна была закрыть отверстие. Они не знали, каков механизм действия этой плиты, а времени на то, чтобы отгадывать загадки, у них не было. Они надавили плечами и нажали изо всех сил. Когда казалось уже, что все это бесполезно, каменная плита вдруг рухнула и закрыла собой шахту. Шум взорвал тишину, словно пушечный выстрел на тихой поляне, и пробудил многоголосое эхо, загулявшее в полуразрушенных стенах крепости.

— Быстрее, черт! — шепнул Нияз. — Вдруг они услышали и вернутся?!

Они бросились бежать через широкий старый двор и вскоре окунулись во тьму оврага. Через несколько минут они уже достигли края пастбища и опушки леса, где Алекс оставил лошадей.

— Куда теперь? — шепотом спросил Нияз, лихо вскочив на беспокойного жеребца, что никак не вязалось с его еще недавним образом Джату, продавца игрушек. — Вместе мы не можем.

— Я прямиком еду в Лунджор. Через Пари.

— Было бы лучше поехать по дороге, которая пролегает к югу от Гунги, — сказал Нияз. — Там, по крайней мере, очень мала вероятность встречи с «соотечественниками»-патанцами. Да и потом показываться тебе на дорогах Оуда… совсем небезопасно.

— Сейчас везде небезопасно, — мрачно возразил Алекс.

— Это верно. Давай поторапливаться, потому что уже через час станет светать. О, как бы я хотел сейчас сидеть на моей верной кобылке, а не на этом гремучем мешке с костями!

К первому лучу утреннего света они выбрались лишь за десять миль от Канвая, так как дороги были очень плохие, а с заходом луны стало совсем темно и поэтому пришлось пустить лошадей шагом. Когда стало светать и первый утренний туман розово-шафранового оттенка сменил серебристо-серый ночной, когда по всей равнине расползся низкий дым от костров на коровьих «лепешках», которые жгли в деревнях, Нияз покинул своего друга, и Алекс поехал по открытой местности дальше один. С урожайных полей доносился крик павлинов, а капельки росы искрились бриллиантовым светом на каждой травинке и каждом опавшем листе в первых лучах утреннего солнца.

От Канвая до Лунджора было не больше сотни миль — расстояние, которое ворона пролетает легко и без отдыха. Поначалу он думал, что сможет покрыть эти мили до следующих сумерек, но потом понял, что лошади, хочешь не хочешь, а придется дать отдых. При необходимости Алекс мог спокойно вздремнуть в седле, но он понимал, что просто обязан сделать днем где-нибудь остановку. Ради лошади. Мысль о привале была ему ненавистна, так как инстинкт подсказывал ему, что он должен удалиться как можно дальше от Канвая и тех развалин, если хоть немного дорожит своей жизнью. Он чувствовал, что не пройдет и часа-двух, как за Шередилом из Усафзая будет снаряжена нешуточная погоня. Факельщик, конечно же, вспомнит патанца, который показывал ему в качестве пропуска перстень Кишана Прасада.

Алекс опустил глаза на свою руку, бросил на минуту поводья, сорвал с пальца кольцо в минутном припадке ненависти и далеко зашвырнул его в придорожные заросли травы.

Человек, который протестовал против убийства там, в сводчатой комнате, был Кишаном Прасадом, в этом Алекс был уверен. Он узнал голос. Конечно, главная ответственность за это злодейство ложится на двух монахов и человека с рубиновыми серьгами. Но Кишан Прасад организовал это дикое сборище, и поэтому на нем лежала прямая вина за все, что там произошло. Он вполне заслужил виселицы за то мероприятие, в котором принял активнейшее участие минувшей ночью.

Алекс оглядывался сейчас на прошлое и не мог понять, почему он не дал этому человеку тогда умереть? Он умер бы, если бы в Алексе не проснулось на минуту что-то абсурдное, необъяснимое, связанное, видимо, с происхождением и воспитанием… И он спас Кишану жизнь. А всего несколько часов назад Алекс безо всяких колебаний убил монаха, и его высохшая кровь до сих пор была на его руках, под ногтями и на одежде… А ведь тот монах был в тысячу раз менее опасен, чем спасенный Алексом Кишан Прасад! Значит, минутная ярость, а вовсе не здравый рассудок, является подлинным мотивом убийства?

Алекс опустил глаза на свои запачканные руки и поморщился. Восстания не должно быть! Его необходимо предотвратить любой ценой, во что бы то ни стало! Ведь если оно случится, если вспышка насилия, которую он наблюдал всего пару часов и кровавый туман которой до сих пор застилал ему глаза, вырвется наружу, — накроет собой всю страну и это может иметь следствием ответную, непредсказуемую реакцию англичан. Узнав об убийстве ребенка, англичане вознегодуют, но если начнется полномасштабное восстание, они потеряют разум и в припадке ярости могут подавить вооруженный мятеж страшными средствами, не щадя ни правых, ни виноватых! Алекс чувствовал это на собственном примере. Ведь он, который не дал Кишану Прасаду умереть, несколько часов назад охваченный бешенством и ничего не соображая, голыми руками задушил монаха… Он мстил ему за смерть белого ребенка, и чувство мести затмило разум. Алекс понимал, что если страх и ненависть, которые разжигаются в народе такими людьми, как Кишан Прасад, выльются в мятеж, сотни и сотни белых детей умрут смертью, которая будет еще хуже!

«Этого не должно произойти, — отчаянно молился про себя Алекс. — Если это случится, то ненависть и недоверие останутся в потомках, и в один день…

Кобыла под ним взбрыкнула и дернулась в сторону, когда почти под самыми ее копытами дорогу перебежал заяц. Это вывело Алекса из состояния задумчивости и заставило подумать о проблемах, которые в данную минуту были более насущными.

Вскоре после полудня он напоил лошадь, спутал ей ноги и оставил пастись в сотне ярдов от опушки леса. Сам он прилег на землю и заснул.

Спустя час в этом месте дороги как раз проезжал Нияз вместе с несколькими вооруженными людьми, с которыми он познакомился в пути. Он заметил, что следы кобылы Алекса внезапно оборвались на пыльной дороге, и понял, что Алекс свернул в сторону, чтобы дать своей кляче отдых. Это хорошо. Днем ему ехать было бы опасно. Ночью же как-то спокойнее…

 

Глава 18

Низко висевшее солнце просвечивало сквозь траву и бамбуковые заросли, когда Алекс проснулся. Невдалеке протекала речка, где в камышах надрывался лесной петух. Алекс пошарил у себя за пазухой и вытащил остатки чуппатти, на которые тут же с жадностью набросился. Он решил напиться из речки и тронуться в путь. В следующий раз он поест и отдохнет уже только в Лунджоре.

Глотая сухие куски, он вспомнил тот дикий ритуал приготовления чуппатти, свидетелем которого он был прошлой ночью. Чуппатти монахов было провозглашено каким-то особым знаком. Алексу был известен один индийский обычай. Во времена мора чуппатти готовится с особыми заклинаниями, а затем куски разбрасываются на дороге в надежде на то, что прохожий подберет их и унесет заразу из той местности. В чем был смысл вчерашнего чуппатти? Символ избавления жителей Оуда от неудач, которые связаны с присутствием и правлением англичан?..

Когда Алекс показался из леса у воды, оттуда вспорхнула стайка попугаев, они укрылись в деревьях и стали оттуда недовольно цокотать. Алекс присел у берега на корточки и стал руками зачерпывать воду для питья. Над головой в синем небе пролетел косяк белых цапель. Они направлялись на водопой к дальней реке. Словно меловая полоска прочертила ясный небосвод… Алекс напился, вытер руки о широкие патанские шаровары, поднялся с корточек, сел на отдохнувшую лошадь и выехал из джунглей на вечерний свет. Было тепло.

Следующие двадцать миль он проехал без приключений. Солнце постепенно закатилось за горизонт, с равнины потянуло острым и сладковатым древесным запахом. Вскоре поднялся прохладный ветерок — предтеча похолодания и морозных ночей… Алекс завернул шею и плечи в кусок хлопчатобумажной ткани. Сумерки сгущались над джунглями и равниной. Поначалу бледный, словно призрак, месяц постепенно набирал силу в темноте.

Алекс пришпоривал свою захудалую клячонку, осторожно и умело выжимая из нее все, на что она была способна.

Была уже поздняя ночь, и дорога стала белой под лунным светом, когда он приблизился к маленькому городишку Пари. К этому времени он уже проскакал от Канвая больше восьмидесяти миль. До реки, которая обозначала собой границу между Оудом и Лунджором, оставалось от силы шесть-семь миль. Он знал, что стоит переправиться через реку, как уже через час езды он подъедет к военному городку и городу Лунджор, находившемуся от границы в каких-нибудь десяти милях.

Вот уже около часа он ехал по дороге, которую с обеих сторон обступали густые джунгли, деревья нависали над ним почти шатром. Наконец он выехал на открытое место. Тут и там виднелись участки высокой травы, призрачные тени шиповых деревьев. Впереди поблескивали огоньки пригородов Пари. Равнина казалась облитой молоком под лунным светом. Тут и там виднелись неровные тени травяных зарослей и кочек, кое-где из земли вылезали скальные камни, причудливые силуэты которых отчетливо отпечатывались на фоне черного ночного неба. Вскоре Алекс почуял какое-то движение за ближайшей черной скалой. Он пришпорил свою лошадь и увидел, как навстречу ему выехал Нияз.

Нияз молчал. Он только схватил лошадь Алекса за узду и завернул ее с дороги. Он выглядел очень утомленным. Тяжело дышал. Бока его лошади раздувались и были покрыты пеной. Лошадь была практически уже загнана.

— Дальше ехать нельзя, — сказал наконец Нияз хриплым шепотом, как будто боялся, что даже здесь, на открытой равнине, их кто-нибудь может подслушать. — О тебе уже прознали и ищут. В Пари разъезжают вооруженные люди, которые расспрашивают о патанце, который торговал лошадьми. Ищут Шередила из Усафзая. Говорят, что ты украл чью-то лошадь… Я проехал через весь город, а потом сделал большой крюк в два косса по полям и пастбищам и незаметно вернулся сюда. Впрочем, это стоило мне моей лошади. Она уже еле дышит. Если твоя еще ничего, то поворачивай и езжай до деревни, которая расположена около водоема с насыпью. Увидишь три могилы при дороге. Там начинается другая тропа на юг. Через джунгли. Займет много времени, но…

Он внезапно осекся, повернул голову и стал напряженно прислушиваться. Откуда-то издалека до них донесся слабый, но ритмичный звук.

— Лошади! — в ужасе прошептал Нияз.

Он слез из седла, и Алекс сделал то же самое. Они бегом бросились к тому месту, где дорога проходила через лощину. Лошадей они тащили на поводу, хотя те и упирались. Они стали быстро карабкаться вверх по склону лощины, спотыкаясь на мелких камешках и сглаженных водой булыжниках. Наконец они поднялись из лощины и залегли.

Алекс сорвал шарф с шеи и завернул им голову своей лошади. Нияз сделал то же самое, только со своей чалмой. Им казалось, что их тяжелое дыхание разносится эхом по всей равнине. Нияз отпустил у своей лошади постромки и кинул поводья в руки Алексу.

— Подержи пока. Я сбегаю посмотрю, кто это.

Он повернулся и стал спускаться обратно в лощину. Алекс ясно услышал шум обваливающейся земли, скоро, однако, утихший. Наступила тишина, которая нарушалась только сдавленным хрипом полупридушенной лошади и позвякиванием сбруи. Кобыла Алекса подняла голову, и уздечка вновь звякнула. Алекс схватил ее рукой за шею и прижал к земле. Лошадь успокоилась. Вскоре стук копыт приближающихся лошадей стал громче. Наконец копыта застучали по сухим камням лощины. Всадники с разгону выехали вновь на открытое пространство на противоположном склоне и быстро исчезли в темноте. Вновь Алекса со всех сторон обступила тишина.

Спустя несколько секунд он освободил морду своей лошади от шарфа, и та сразу стала шумно дышать, раздувая во всю трепетные ноздри. Она поднялась и зашаталась, как пьяная, на неровных камешках. Сбоку послышался звук какого-то движения. Это вернулся снизу Нияз.

— Мы опоздали, — объявил он спокойно. — К трем могилам нам уже не выехать.

Алекс молчал. Он только достал маленький пистолет, который носил за пазухой, под светом луны проверил канал ствола, зарядил его и заткнул за широкий кожаный пояс так, чтобы в нужный момент быстро выхватить его оттуда и произвести выстрел. Освобождая голову своей лошади, Нияз глянул на действия Алекса и одобрительно кивнул.

— Не думаю, что мы еще встретим погоню на дороге, — сказал он. — Они поджидают тебя возле города. Предлагаю проехать вперед еще милю, а потом свернуть с дороги и дать крюк по полям. Сейчас-то нам, пожалуй, ничто не угрожает, но потом… Ведь речку можно перейти только в одном месте: там, где мост из связанных лодок. А за ним, конечно, приглядывают в оба глаза.

— Ладно, о мосте потом будем думать. Когда оставим позади себя город, — решил Алекс. — Как твоя клячонка? Потащит еще?

— Нужда заставит, — со смешком ответил Нияз.

Они вывели лошадей обратно на дорогу, сели в седла и неспеша направились под светом луны в сторону города. Спустя пятнадцать минут они свернули с дороги, перешли на шаг и отпустили поводья. Лошади устало брели сами собой, выискивая дорогу между камней и травяных кочек. Таким образом они решили обогнуть Пари по вспаханным полям.

Не успели они как следует потоптать крестьянский урожай, как вдруг на них залаяла бродячая собака. Они пришпорили лошадей, но тут, как назло, подвернулась ирригационная канава, где лошадь Нияза споткнулась и едва не кинула седока на землю. К лаю одной собаки присоединились другие. Алекса и Нияза окружила целая собачья свора. Нияз яростно ударил пятками по бокам кобылы и пустил ее спотыкающейся рысью по пыльной тропинке, огибающей кактусовые заросли. Алекс слышал, как его друг вполголоса крыл свою клячу последними словами.

На тутовом дереве на краю поля была установлена особая платформа. Там сидел сторож, в обязанности которого входило отпугивать оленей и кабанов, норовивших поживиться крестьянским урожаем. Собачий лай встревожил сторожа. Он стал кричать удаляющимся всадникам и сорвал с плеча охотничье ружье. Прозвучавший выстрел срезал листву с деревьев над головами всадников, и тут Алекс почувствовал, как его руку словно резануло раскаленным ножом. Теплая кровь стала быстро стекать на ладонь.

Впереди под лунным светом блеснула вода. Через минуту всадники выехали на узкую тропу, ведущую по краю заболоченного озерца, которое тянулось вперед и влево.

Бешеный лай собак постепенно стал затихать за их спинами. Они повернули на север, в тень крутой насыпи, на верхушке которой густо росли кактусы. Вскоре, однако, они оказались в тупике. Насыпь с кактусами делала резкий поворот, загораживала проход и тянулась дальше к поблескивавшей воде озера. Нияз остановил лошадей и спрыгнул с седла.

— Впереди дорога, — прошептал он. — Ты не видишь отсюда, но я знаю… — Он вдруг осекся. — Тебя что, задело?

— Кость целая — это самое главное, — сквозь зубы ответил Алекс и неловко слез с лошади.

Нияз закатал рукав патанской рубахи. Корявый, с острыми краями кусок железа, которым сторож заряжал свой дробовик, проник в мясистую часть руки между плечом и локтем, образовав отвратительный, рваный шрам, из которого свободно сочилась кровь. Нияз разорвал на две полоски шарф Алекса, из одной половинки сделал что-то вроде тампона, а другой умело замотал раненую руку.

— Так что твоя дорога? — спросил Алекс.

— Она сворачивает направо, а затем идет вдоль насыпи. Когда я возвращался из Пари сюда этим путем, она не охранялась, но сейчас… кто знает. Ты подожди здесь, а я сбегаю погляжу, что и как.

Он исчез в темноте, а Алекс остался и стал ждать, прислушиваясь к многоголосью ночи и пытаясь подсчитать шансы на удачу. Порывами ветра несло по земле мертвый и высушенный кактусовый лист. Где-то выла на луну стая шакалов. По краям джиля квакали лягушки шумным и монотонным хором. С середины озера изредка доносилось чье-то кудахтанье — это кормились птицы.

Нияз вернулся так же бесшумно, как и ушел. Его обутые ноги не производили почти никакого звука при ходьбе по земле, покрытой толстым слоем пыли.

— Тропа закрыта, — еле слышно проговорил он. — В дальнем конце они перегородили ее телегой. Там дежурят, по крайней мере, двое. Может быть, есть и третий.

Алекс спросил:

— А джиль?

— Переправляться мы будем до утра. Если, конечно, не потонем, запутавшись в водорослях. Да и потом, в этом случае нам придется расстаться с лошадьми.

— Ну и что? Так даже лучше. Ведь ищут-то не просто патанца, а верхового патанца. Лошадь может выдать. Впрочем, на своих двоих далеко не уйти…

Алекс молчал минуту-другую, посматривая на насыпи с растущими там зарослями кактуса. Берега джиля были очень крутые, а через такие густые кактусовые изгороди могла продраться, пожалуй, лишь мангуста. Алекс кинул поводья Ниязу и проговорил:

— Стой здесь, я пойду гляну.

Алекс, стараясь ступать как можно осторожнее, пошел по насыпи вдоль берега, который резко завернул влево. Там была еще одна насыпь. Обе насыпи тянулись параллельно в сторону города на протяжении тридцати ярдов, образуя узкую лощину с крутыми склонами. В дальнем конце этой лощины она была перегорожена крестьянской телегой. Алекс стал приближаться. Вскоре он различил шум голосов и свет костра. Он подполз ближе и замер на месте, когда до телеги оставалось не больше десяти футов. Приглядевшись, он с удовлетворением отметил, что под днищем телеги, между неуклюжих колес привязан мешок с фуражом, а между оглоблей свисало одеяло, которое должно было закрывать собой костер, разведенный из навозных «лепешек». Пламя было низким, дым стелился по земле. У костра сидело двое часовых, которые увлеченно резались в карты. Третий сидел чуть в сторонке, привалившись спиной к колесу телеги и, по-видимому, спал. Между краем телеги и левой насыпью было как раз достаточное пространство для того, чтобы мог пройти человек. Но не лошадь.

Алекс стал осторожно отползать назад и вскоре присоединился к Ниязу.

— Не так уж и сложно.

Он изложил свой план в нескольких коротких фразах. Нияз кивнул.

— Попробуем. Если не повезет, повернемся к ним лицом. Нас двое, а их всего трое. К тому же из троих один всегда убежит.

— Мы не должны позволить кому-либо из них убежать. Он поднимет тревогу. Ладно, начали. Дай мне пять минут времени.

С этими словами Алекс повернулся и ушел туда же, откуда только что пришел.

 

Глава 19

Тропа была покрыта слоем пыли в несколько дюймов. Она была вся завалена мертвыми кактусовыми листьями с длинными шипами, которые полностью утопали в пыли, когда Алекс наступал на них. Легкий треск, издаваемый при этом, заглушался бульканьем кальяна и шлепками карт. В десятке ярдов от телеги Алекс прижался к земле и дальше продвигался уже медленнее, — дюйм за дюймом, — и по-пластунски. Предварительно он обернул нос и рот своей чалмой, закрывая их от пыли. Вскоре он достиг телеги и залез под нее. Часовые его не могли видеть из-за мешка с фуражом и свешивавшегося с оглоблей одеяла. Голова Алекса, между тем, находилась меньше чем в футе от ног третьего сторожа, который привалился к колесу телеги. Примерно в ярде от телеги болтали, ругались, кашляли и попеременно прикладывались к кальяну игроки.

Пыль и гадкий дым от навозного костра проникал в ноздри, несмотря на чалму, и это раздражало Алекса. К тому же страшно ныла раненая рука. По ногам у него проползла целая рота муравьев, а мошка, привлеченная сюда светом костра, вилась перед самыми глазами, то и дело норовя сесть на лицо.

Минуты тянулись ужасно медленно и казались долгими часами. Алекс уже стал было отчаиваться и думать, что с Ниязом что-то произошло, когда наконец услышал тот звук, которого ждал. Это был голос. Грубый, немелодичный голос, который выводил в ночи слова неприличной песенки, в которой подробно описывались прелести одной делийской куртизанки.

Песня то и дело прерывалась громким иканием. Голос становился громче. Человек приближался к сторожам. Те, бросив карты, стали прислушиваться. А дремавший до той минуты сторож встрепенулся, сорвал с плеча мушкет и наставил его на дорогу.

— Какой-то пьяница из города, только и всего, — пробормотал один из картежников. — Охе! Кто идет? Здесь проход закрыт! Дорога закрыта! Проваливай обратно, о слуга Бхайрона!

— Проваливать обратно? — икнув, переспросил пьяница. — Куда это, интересно? И с каких это пор дорогу стали закрывать перед честными людьми?

— Это приказ нового правительства, — крикнул обладатель мушкета.

— Что за насилие! Сначала тебе попадается по дороге свинья-патанец, лошадь которого сталкивает тебя в вонючий джиль, откуда ты вылезаешь весь в грязюке, а теперь вот еще и дорогу закрыли!

Человек с мушкетом подбежал к Ниязу, схватил его за руку и силком подтащил к костру.

— Что ты сказал? Какой патанец?

— Да там, на дороге. Чтобы его кляча упала в джиль и утонула! Кстати, он спрашивал, где бы тут можно было раздобыть свежую конягу, потому что его совсем сдохла. Но я-то тут при чем? Я что, лошадник, что ли? Я пою песню, вот и все. Давайте-ка, ребята, вместе со мной, подтягивайте. Ну? «О луна моих очей…»

— Тот самый! — крикнул убежденно сторож с мушкетом. — Вот дурак! Ну и что? Он сюда идет? Пьянь, я к тебе обращаюсь!

— Кто?

— Да патанец же, олух царя небесного!

— Откуда я знаю? Он сидит при дороге, а лошаденка его щиплет травку. Слушай, вы меня серьезно хотите завернуть назад, или как? А вдруг он меня побьет? Патанцы все отличаются скверным характером, а этот попался особенно злой.

— Надо сходить проверить, — сказал один из картежников, кладя руку на рукоять большого ножа. — За его голову назначена хорошая цена. Оставайся у телеги, Дунно, и никого не пропускай. А ты, сын безносой матери, будешь сидеть у костра до самого нашего возвращения и, не дай Бог, ты солгал нам! Если мы не обнаружим патанца, тебе придется по-настоящему худо!

— Кто солгал-то?! — вызывающе крикнул Нияз. Он оступился на ровном месте и тяжело осел прямо в пыль. — Все так, как я сказал. Он сидит у берега джиля и проклинает своих богов. Если вы мне не даете пройти, пожалуйста, я заночую здесь. Мне все равно.

Он с трудом вновь поднялся на ноги и широко зевнул, а потом громко икнул.

Двое сторожей ушли в темноту, а третий присел у костра рядом с Ниязом. Почти тут же в ночи раздался звук глухого удара, приглушенный всхлип и шум падающего тела.

Из-под телеги вылез Алекс и стал отряхивать от пыли свою одежду.

Человек, которого сторожа назвали Дунно, лежал ничком у самого костра, а Нияз спокойно убирал в ножны нож на длинной рукоятке.

— Я же говорил, что хватит с нас убийств, — рассерженно воскликнул Алекс.

— Он не умер, — ответил Нияз, перевернув безжизненное тело ногой. — Я саданул его рукояткой. У этих свиней головы, что твое дерево. Вряд ли у него в черепушке даже трещина будет. Очухается. Ну, что, пошли? Пешком далеко придется топать.

— Тем более мы должны остаться и дождаться лошадей, — сказал Алекс. — Даже загнанная лошадь идет быстрее, чем человек. Подождем тех двоих. Они скоро вернутся и наверняка приведут наших лошадей.

Он наклонился над сторожем, потерявшим сознание, и стал быстро раздевать его. Пока Алекс облачался в его одеяние, Нияз связал беднягу, заткнул ему на всякий случай рот и затащил под телегу.

Спустя минут десять вернулись двое сторожей, которые уходили искать «патанца». Как и предполагал Алекс, они вели в поводу лошадей, которых беглецы оставили пастись на берегу джиля.

— Патанца мы не нашли. Зато мы захватили его лошадей. Пешком ему далеко не уйти, — сказал тот, что был с мушкетом, проходя между телегой и насыпью.

Алекс встретил его прямым в подбородок. Обладатель мушкета дернулся и без звука стал заваливаться на землю. Придушенный вопль донесся сзади телеги, где Нияз расправлялся со второй жертвой.

— Действительно, несложно, — презрительно ухмыльнувшись, проговорил Нияз. Он слазил под телегу и вынул оттуда мешок с фуражом. — Скормим это нашим клячонкам, иначе они далеко не пройдут.

Потом они откатили телегу с дороги, связали двух сторожей (третий еще не очнулся) и швырнули их в телегу, откуда доносились их приглушенные стоны.

— Вообще лучше было бы убить их, — рассудительно заметил Нияз. — Они слишком много знают.

— Повторяю, с нас убийств достаточно. Их найдут не раньше утра, а к тому времени мы уже успеем переправиться через речку.

— Возможно, — с сомнением ответил Нияз. — Но не забывай: через реку ведет только мост, за которым, несомненно, хорошо приглядывают.

Короткий отдых и кормежка словно вдохнули новую жизнь в измученных лошадей, которые довольно бодро понесли своих седоков по залитой лунным светом дороге в сторону реки. Но рука Алекса стала неметь и по тому, как сильно она ныла, он понял, что в ней все еще сидит кусок железа. Он также понял, что чем быстрее он его вытащит, тем больше будет у него шансов избежать заражения крови.

Меньше чем через час езды до них стало долетать дуновение реки. Они спешились, увели лошадей с дороги, стреножили их в джунглях, а сами отправились пешком на разведку. Дорога стала более грубой, песчаной. В лицо подул свежий ветерок, принесший с собой запах мокрого пляжа и застоявшихся отмелей. В конце дороги располагалась пошлинная застава, забрызганная со всех сторон речной грязью. За ней в плантанах и бамбуке скрывалось несколько жалкого вида лачуг, где жили, видимо, семейство таможенника и охрана моста. С простых прохожих пошлина не взималась. Только с повозок и других колесных транспортов, чье приближение было, как правило, слышно издалека. Здание заставы было погружено в темноту. Алекс и Нияз старались держаться в тени деревьев, приближаясь к реке чуть в стороне от дороги и не подходя к заставе.

Берег реки был низкий, заросший кустами казуарины, засыпанный песком. Тут и там под луной поблескивали отмели. Но сама река была широка и глубока. Противоположный берег был высок, крут и зарос сплошной стеной джунглей. Этот берег был очень труден для подъема. Но там был Лунджор. А сейчас они стояли еще на берегу Оуда. К воде сбегала каменная гать. Там, где она кончалась, начинался мост из лодок, связанных между собой веревками. Вокруг стояла тишина. Мост был совершенно открыт и, казалось, свободен. Освещенные тусклой луной лодки покачивались, и весь мост выгибался небольшой дугой под воздействием течения.

— Нас поджидают на той стороне, — сказал Нияз мрачно.

Алекс кивнул, нахмурившись. Ему был хорошо знаком противоположный берег реки. Джунгли там стояли густой, практически непроходимой стеной. Лошади нечего было и думать продраться сквозь сплетения деревьев, лиан и густых кустарников. Да и человеку сделать это было бы затруднительно. Особенно если учесть, что там не было никаких дорог, кроме потаенных тропинок, по которым ходили звери на водопой. В город Лунджор от реки вела единственная извилистая дорога длиной в десять миль, — какие-то десять миль! — начинавшаяся после моста. Они понимали, что, даже если им удастся переправить на тот берег лошадей вплавь, они просто не смогут их высадить из-за крутизны берега и густого, подступающего к самой воде леса. Течение подмыло противоположный берег, который нависал теперь над водой под отрицательным углом. Лесная вырубка была только там, где заканчивался мост из связанных между собой лодок и где начиналась дорога на Лунджор. Только там можно было высадиться на дальний берег. Дорога взбегала по длинному и некрутому склону. Там стояла еще одна застава, а к опушке джунглей жались несколько лачуг.

Значит, лошадей в любом случае придется оставить.

— Надо плыть, — медленно, с расстановкой проговорил Алекс.

Нияз на это ничего не ответил, а только показал на реку рукой. Алекс посмотрел в том направлении, куда он показывал, и увидел в воде какой-то длинный и серый предмет, напоминавший сплавлявшееся бревно. Но это было не дерево. Это был маггер, тупорылый крокодил-людоед индийских рек.

— Если уж мне и придется скоро умереть, то я все-таки предпочитаю умереть на суше, — сказал Нияз, — а не в пасти этой уродины. Да и потом, какой из меня пловец? Я уж не говорю о тебе. Как ты собираешься грести против сильного течения с твоей-то рукой? Нет. Решим так. Я пойду вперед со своей лошадью. Они не тронут меня. За что? Им нужен патанец. А там я посмотрю: если их немного, я убью всех и вернусь за тобой.

— А если их будет много? А если тебя задержат до рассвета? Те ребята, которых мы связали в Пари, утром будут обнаружены. Они приедут сюда и споют вместе с тобой ту веселую песенку…

— Я же говорил: их надо было убить, — поморщившись, сказал Нияз. — У меня появилась отличная мысль… Давай, я съезжу назад и все-таки перережу им глотки, а?

— Нет времени.

— Тогда делаем, как я сказал. Скоро уже будет светать. Каждая минута дорога.

Алекс помолчал и согласился:

— Хорошо, попробуй. Вдруг получится? Возьми мою лошадь, она будет посвежее твоей. Если их будет слишком много, езжай в Лунджор и скажи Гарденену, чтобы он немедленно прислал сюда роту солдат.

Они вновь зашли в кусты казуарины, вышли по осыпающемуся песку к дороге, отвязали лошадей и уже стали было прощаться, как вдруг Нияз поднял палец и стал прислушиваться к чему-то. Алекс, следуя его примеру, также напряг слух и услышал слабый и отдаленный звук. Точно такой же, какой им уже приходилось слышать этой ночью. Это скакали во весь опор кони. Стук копыт становился громче и быстро приближался. Всадники скакали со стороны Пари.

Алекс и Нияз остались у дороги в тени деревьев. Дорога была хорошо освещена луной, и они увидели проскакавших мимо всадников, которые подняли за собой удушающее облако пыли. Всадники остановились у будки заставы, там загорелся свет, с минуту был слышен звук оживленного разговора, потом лошади поскакали по мосту на дальний берег.

Нияз медленно выдохнул.

— По крайней мере, один из них тот, который подстерегал нас у Пари. Мне надо было, конечно, посильнее ударить его. Ну, все… Мост для нас закрыт. Может, попытаться вернуться на Канвайскую дорогу? Там нас уже не будут искать. У нас есть пока лошади. Давай вернемся.

— Вернуться в Оуд? Это загон, где нас очень быстро поймают. Нет, мы должны идти вперед или умереть.

— Тогда, видимо, придется умереть, — мрачно проговорил Нияз.

— Главное, добраться до начала моста, — задумчиво сказал Алекс. — Мы не будем подниматься на него, а переправимся вплавь, держась за него руками.

— Нет, ничего у нас не выйдет, — сказал Нияз. — Даже по-пластунски мы не сможем подползти к мосту незамеченными. Здесь даже крысе негде укрыться.

Алекс вынужден был признать правоту этих слов и вновь задумался. Основание каменной гати было заметно шире верхушки. Подходы к реке с обеих сторон на протяжении двух сотен ярдов были абсолютно открытыми. Песчаный пляж да лужи, которые затопляются рекой во время дождей. Высота гати не позволяла спрятаться за ней человеку. Спина и зад все равно видны при такой яркой луне. Но с другой стороны, луна скоро зайдет. Будет несколько минут до рассвета. Станет темнее. И тогда можно будет попытаться, укрываясь за бортиком гати, подползти к началу моста и соскользнуть в воду. Нияз уже говорил, что он плохо плавает, но даже он сможет переправиться на тот берег, держась рукой за мост… Впрочем, сначала до моста еще нужно добраться…

За последние двое суток Алексу удалось сомкнуть глаза всего на пару часов, поэтому сейчас голова у него гудела и раскалывалась на части. Раненая рука дико ныла, горела и кровь в ней билась гулкими ударами. Через минуту ему показалось, что эти толчки крови в руке и висках отдаются на дороге каким-то дальним эхом. Постепенно это эхо стало приближаться и перекрыло толчки крови. Тогда Алекс понял, в чем дело. К мосту приближался длинный караван скрипучих крестьянских повозок. Повозки были запряжены волами. Этот вид транспорта был типичен для Индии, и его можно было встретить на дорогах страны в любое время дня и ночи. Кучера спали на козлах, а терпеливые и выносливые животные медленно тянули повозки вперед час за часом в кромешной темноте.

Алекс схватил Нияза за руку и, кивнув в сторону каравана, сказал тихо:

— Отвяжи лошадей, они нам больше не понадобятся. Не думаю, что нам придется расстаться с жизнью сегодня. Видишь повозки? На них-то мы и переправимся на тот берег.

Они отпустили лошадей свободно пастись в джунгли, сами, держась в тени, бросились навстречу каравану. В нем было девять телег, которые медленно катились по залитой лунным светом дороге, скрипя и переваливаясь на кочках. Волы тащились по дороге, словно черепахи, опустив морды почти к самой земле и покачивая рогами. Кучера дремали на козлах, каким-то чудом удерживая равновесие и не сваливаясь с них. Горящий фонарь, заправленный маслом, покачивался на передней телеге. При свете луны Алекс и Нияз увидели, что четыре передние повозки нагружены доверху сахарным тростником, а последние пять — мешками с бхузой. Алекс и Нияз выбежали с обочины на дорогу между телегами. Подбежав к одной из них, Нияз быстро скинул на землю несколько мешков. Алекс в это время следил за клевавшим носом кучером, про себя моля его не просыпаться.

— Готово! — шепнул Нияз.

Алекс прыгнул в образовавшуюся щель и стал отчаянно пробиваться дальше. Когда Алекса снаружи уже не было видно, Нияз для верности закупорил отверстие двумя-тремя мешками, затем отбежал к телеге, груженной сахарным тростником, и зарылся в него со сноровкой земляной змеи.

В пыльной, сладковато-пахнувшей темноте Алекс пробирался все дальше и дальше, расталкивая мешки в разные стороны. Наконец он успокоился и замер в самой глубине груза.

Волы не замедлили хода, видимо, не почувствовав прибавления в весе. Повозки продолжали приближаться к мосту, подскакивая на кочках и отчаянно скрипя. Наконец колеса зашелестели по прибрежному песку. Со стороны будки заставы караванщиков окликнул заспанный, сердитый голос, и повозки остановились.

Кучеры от внезапной остановки проснулись и тут же вступили в ожесточенные пререкания с зевающим таможенником. После некоторой задержки тот махнул рукой и телеги вновь тронулись. Кучеры стали хлестать волов по бокам плетьми, орать и ругаться. Караван миновал пески и въехал на каменную гать. Один за другим волы вступали на мост, который качался и стонал под тяжестью повозок. На несчастных животных обрушивался град ударов и ругательств, призванных подбодрить их. Наконец мост был преодолен, повозки въехали по подъему противоположного берега и вновь оказались на дороге.

Алекс не слышал, как каравану приказали остановиться, так как скрип телег просто оглушил его. Но он почувствовал, как его телега опять остановилась, и почти сразу же поблизости раздались рассерженные голоса кучеров, охрипшие со сна:

— Да что же это такое, а?! Опять остановка! — кричал один из них. — Патанец?! Никаких патанцев не знаю и не видел!.. Смотри сам… Смотри-смотри! Лошади? Лошади? Какие лошади? Это тебе что, дак-гари, что ли? У нас волы только. Везем фураж и тростник в Лунджор. Первый раз что ли? Вы прямо как, я не знаю, иностранцы какие-то!

Другой кучер также что-то сердито вставил, но его прервал громкий мужской голос:

— После того, что он сделал, любому дураку было бы ясно, что мы станем следить за мостом. А человек, которого мы ищем, не дурак. В Гангис ему пришлось бы делать двойной путь. К тому же Нарайн Дасс говорит, что у него загнана лошадь. Охе! Эй ты, на телеге! Не видел случайно на дороге лошадей?

— Я уже сказал тебе, что не видел никаких лошадей! И патанцев тоже! Другое дело, что я немного вздремнул по дороге… Но если ты думаешь, что мы везем в телегах лошадей и патанцев, пожалуйста, смотри, проверяй! Может, и найдешь что-нибудь. Конечно, мы же всегда зарываем в сено лошадей! Да и слонов тоже! И турков! Смотри, проверяй, мне не жалко! Только побыстрее, нам нужно до утра попасть в город.

Кто-то зажег факел, и охрана пошла вдоль каравана, щупая телеги и заглядывая в них. Впрочем, всем было ясно, что разгружать их сейчас просто невозможно.

— Ткни копьем, — хрипло предложил кто-то.

— А кто мне будет платить за мешки? — взвился тут же какой-то кучер.

С другой телеги зло крикнули, что не появилось еще на свет то копье, которое способно пробить насквозь груз с сахарным тростником.

— Чем тыкать-то будешь? Этим колышком от палатки? Ну-ка, давай! Попробуй!

Чье-то копье застряло в мешках. По всему каравану начался обыск. Наконец кто-то взобрался на телегу, где прятался Алекс. Он почувствовал и услышал, как копье стало с хрустом пробиваться вниз, к нему. Острие задело повязку на руке. Кровь вновь выступила на ней. Рана открылась. Но то ли копье поднялось раньше, чем появилась кровь, то ли оно обтерлось о верхние мешки, но охранник ничего не заметил и спрыгнул с телеги, направившись к следующей.

Алекс прижал раненую руку к неподатливому боку мешка и попытался закрыть рану другой рукой. Но кровь вскоре стала просачиваться между пальцев. Он боялся, что она станет вытекать на дорогу и, когда караван тронется опять, охрана заметит кровавый след и забьет тревогу.

Наконец, — казалось, прошла целая вечность, — телеги вновь двинулись. Алекс со страхом ждал окрика, но его так и не было. Значит, прорвались. Теперь все позади.

Пыльная, душная темнота вновь сомкнулась над ним, и он заснул. Алекс плохо помнил, как при свете желтого рассвета Нияз вытаскивал его из этой пыльной берлоги.

Спустя три часа принявший ванну, побрившийся и накормленный, одетый во все чистое и с обработанной раной, с рукой, подвешенной на перевязь через плечо, Алекс появился в резиденции.

У комиссара был посетитель, и капитану Рэнделлу было приказано подождать. Сказали, что визитер уйдет максимум через полчаса.

Алекс вышел на веранду, опустился на стул, вытянул перед собой натруженные ноги и стал ждать. Канвай он покинул больше чем тридцать часов назад, так что несколько минут задержки роли не играли. До него доносились приглушенные голоса из гостиной, которая располагалась в дальнем конце офиса комиссара. Из этого можно было заключить, что мистер Бартон принимал сейчас не официального посетителя, а по личному делу. Спустя некоторое время разодетый в пух и прах чупрасси, который сидел в дальнем конце веранды, вдруг резво вскочил на ноги, подбежал к двери гостиной и откинул в сторону тростниковую занавеску, загораживающую выход. Алекс теперь яснее мог слышать голоса. Комиссар с кем-то сердечно прощался. Мимо вытянувшегося по стойке «смирно» вестового торжественно прошел высокий человек, индус, который направился к противоположному концу веранды, прямо навстречу Алексу.

Это был Кишан Прасад!

Алекс продолжал сидеть неподвижно. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Он не изменил своей свободной позы. Словом, ничто не выдало тот шок и то несказанное изумление, которое испытал он при виде Кишана Прасада. Кишан расслабленной походкой подошел к Алексу, остановился и отпустил вежливый поклон. Алекс не ответил на приветствие, продолжая неподвижно сидеть. Он только поднял взгляд на Кишана Прасада и уставился прямо в его ледяные, тяжелые и страстные глаза, над которыми нависали густые черные брови. Помедлив несколько секунд, Алекс улыбнулся с усмешкой.

Кишан Прасад невольно отшатнулся и на какую-то секунду, казалось, потерял часть той уверенности, которая до этого сквозила во всей его позе… Уголки рта на мгновение сдвинулись. Затем он взял себя в руки и подчеркнуто вежливо проговорил:

— А, капитан Рэнделл. Приятно удивлен нашей встрече. Комиссар сказал мне, что не ожидает вас до следующей недели, когда должен будет уехать мистер Парбери, который сейчас подменяет вас здесь. У вас травма руки? Как жаль. Сочувствую. Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет, ничего серьезного, — с ледяной ухмылкой, ответил Алекс. — Как хорошо, что вы сами пришли. Значит, мне не придется посылать за вами.

— Посылать за мной? — спросил Кишан Прасад, изображая вежливое удивление.

— Да. Вас ведь необходимо доставить в тюрьму. А потом и на эшафот.

— Мой дорогой капитан Рэнделл! Должен признаться, что не понимаю вас. Это что, какая-то английская шутка?

— Вы прекрасно меня поняли, — тихо ответил Алекс. — Убийство всегда считалось преступлением, за которое наказывают смертью.

— Убийство?

— Что же еще? «То, чему вы все только были свидетелями, связывает вас всех одной ниточкой. Если все откроется, то никому из вас не удастся избежать петли». За точность цитаты не ручаюсь, но смысл передан верно, — сказал Алекс. Он заметил, как он вздрогнул и зрачки расширились от ужаса. — Да, да, именно так. Я как раз и есть тот человек, которого ваши головорезы ищут по всему Оуду. Вы проявили осторожность в организации той тайной встречи.

— Н-не понимаю… — заикаясь, протянул Кишан Прасад.

Алекс сказал:

— Зато я понимаю. У меня было много косвенных свидетельств, но до позавчерашней ночи я не располагал твердыми доказательствами. Теперь они у меня есть. Считайте, что вы, — как и все те, кто присутствовал на встрече, — уже дважды приговорены к смерти. Один раз за подстрекательство к бунту, второй — за убийство.

Кишан Прасад медленно выдохнул и потом тихо проговорил:

— Я был против этого убийства. Я не воюю с малыми детьми. Если бы мне было заранее известно, что именно затевается, я бы не дал этому свершиться. Только слуги дьявола способны на такую мерзость. А я не служу дьяволу. Что же касается остального, то я уже имел честь говорить вам раньше, что имею сильнейшее желание свергнуть господство вашей Компании. Это моя цель, претворяя в жизнь которую, я положу на ее осуществление все свои силы и средства, которыми располагаю. Впрочем, повесить вам меня не удастся. У вас нет доказательств. Есть только ваше слово, которому никто не поверит. Никто, — он поднял руку, чтобы остановить уже открывшего было рот Алекса, и продолжил: — Выслушайте меня до конца. Не знаю, как вам удалось узнать о встрече и как вам удалось пройти на нее, но я знаю наверняка, что если бы не допустил в свое время одной большой глупости и не дал бы вам один знак, вы не увидели бы того, что увидели позавчера ночью. Вы показали этот знак в качестве пропуска, не так ли? Это — мне наказание за глупость. Мне передали, что какой-то патанец показывал этот перстень. Я не мог поверить, хотя, впрочем, понимал, что в принципе тут нет ничего невозможного. За патанцем началась охота. Но мы допускали возможность того, что его не поймают. На этот случай были предприняты кое-какие предосторожности. Так что если вы сейчас отправите людей в Канвай на поиски вещественных доказательств, вы там ничего не найдете. Что же касается меня, то я найду сотню свидетелей, которые присягнут в том, что в ту ночь меня в Канвае никак не могло быть.

Алекс мрачно проговорил сквозь зубы:

— Надеюсь, вы понимаете, Рао Сахиб, что мое слово перевесит показания всех ваших липовых свидетелей?

— Вы так думаете? Вы полагаете, что ваше слово перевесит даже показания комиссара Лунджора? — вежливо спросил Кишан Прасад.

Лицо Алекса окаменело, и только в уголках его рта появилось два небольших белых пятнышка. Он так резко встал со стула, что Кишан Прасад инстинктивно отклонился назад от возможного удара. Алекс хрипло прорычал:

— Я вам не верю!

— Но это правда. Он солжет, сам не зная того, — сказал Кишан Прасад. — Понимаете… в тот вечер в доме нашего общего друга была вечеринка, на которой господин комиссар отдал должное ароматному бренди… Пожалуй, даже слишком увлекся. Он не совсем точно помнит, что там происходило и абсолютно убежден в том, что я там был. Ему от моего имени подарили забавную вещицу, которую я привез из Франции. Он любезно согласился принять подарок и думал искренне, что принимает его из моих рук. Он даже успел уже рассказать об этом полковнику Маулсену, который сейчас с ним. Так что, видите…

Кишан Прасад сочувственно развел своими мускулистыми смуглыми руками, и Алекс все понял. Кишан Прасад на все сто процентов использовал склонность мистера Бартона к пьянству и его тщеславие. Все оказалось для него так просто, так удивительно просто!.. Заранее организованная вечеринка в доме одного из индийских вельмож самой сомнительной репутации, пьянка, танцовщицы, шампанское, в которое подмешивали бренди и, возможно, опиум… И наконец человек, похожий внешне на Кишана Прасада, несколько раз произнесенное вслух его имя, пока не дойдет до помутившегося сознания комиссара. Подарок из Франции…

Алекс слишком хорошо знал своего шефа. Если комиссар уже вслух признался кому-то, хотя бы полковнику Маулсену, в том, что лично видел на той вечеринке Кишана Прасада, он уже не возьмет своего слова назад ни при каких обстоятельствах, не желая признавать, что из-за пагубного пристрастия к алкоголю его легко провести…

— Скажут, что вы обознались, — проговорил все так же тихо Кишан Прасад. — Что же касается самой той встречи, то скажут, что это была самая обычная сходка, каких много. Да, собрались недовольные, ну и что? Какой вред от того, что они немного поплачутся друг другу в жилетку на свою плохую жизнь? И знаете, почему еще вам не поверят? Потому, что англичане не хотят верить в это. Полковники, которые командуют здесь сипайскими частями, подозревают, что у них в подразделениях зреют зерна бунта. Индийские офицеры в последнее время ведут себя все более оскорбительно со своими английскими начальниками. Но полковники старательно закрывают на это глаза, никогда не признаются в существовании этих брожений в войсках и будут говорить, стараясь перекричать друг друга, что у них в полках все хорошо, все в лучшем виде. Видите, я с вами откровенен. Зачем нам притворяться друг перед другом, раз нам обоим известно то, что неизвестно еще никому?

Он пристально взглянул Алексу в глаза и понизил голос почти до шепота:

— Вы отлично знаете, что эту битву вам не выиграть. У Компании есть только горстка вооруженных людей. Власть Компании — иллюзия. Я видел сражение у Севастополя и ответственно заявляю вам: у английской королевы больше не осталось полков, которые бы она могла прислать вам на помощь. Не противьтесь. Присоединитесь к нам! Ведь уже есть примеры, когда люди с Запада достигали величия в индийских армиях. Возьмите Авитейбла, Джорджа Томаса, Ваентуру, Поттера, Гардинера…

Алекс расхохотался, и этот смех вызвал краску гнева в лице Кишана Прасада. Тот уронил руки и отступил назад:

— Прошу прощения, — проговорил он. — То, что я сказал, глупость.

— И еще какая! — согласился Алекс.

Кишан Прасад горько улыбнулся.

— Мне очень жаль, что принадлежность к разным нациям сделала нас врагами, может быть, в своей следующей жизни вы родитесь индусом.

— Может быть, — ответил Алекс. — Но в этой жизни я еще должен успеть отправить вас на виселицу.

— Возможно, что когда-нибудь вам это и удастся, — сказал Кишан Прасад. — Но сейчас еще не подошло время.

Он еще раз вежливо поклонился Алексу и сбежал по ступенькам крыльца в сад, залитый ярким солнцем. Там его ждала открытая коляска и слуги.

Встреча с комиссаром подтвердила слова Кишана Прасада. Мистер Бартон с нескрываемым недоверием слушал доклад Алекса. Он сказал, что Алекс обознался и что в этом нет ничего удивительного: так как, мол, «эти черные все похожи между собой, как обезьяны»! Предположение капитана о том, что, может быть, это не он, а господин комиссар обознался, привело того в такую ярость, что, казалось, он вот-вот рухнет в апоплексическом ударе. Подобные инсинуации абсурдны и возмутительны! Сам Рао Сахиб подарил ему игрушку, которую привез из Парижа, вот, не угодно ли видеть: музыкальная шкатулка с обнаженной танцовщицей, которая двигает ручками в такт легкой мелодии. Вот оно, доказательство правоты слов комиссара, стоит на столике. Кишан Прасад умолял его принять этот скромный дар, а вот только сейчас зашел затем, чтобы передать второй ключик от шкатулки. И правильно сделал, потому что первый запросто может потеряться. Все эти мелкие вещицы всегда куда-то пропадают…

Рэнделл жестко вернул разговор в прежнее русло. Это еще больше рассердило комиссара. Очевидно, говорил он, что Алексу довелось быть свидетелем обычного в этих местах, но, безусловно, экзотичного для англичанина, религиозного обряда. Комиссар, между прочим, посоветовал Алексу больше не соваться в такие дела. «Каждый сходит с ума по-своему», — таков был его вывод. На таких сходках черные неизбежно порют всякую будоражащую нервы чепуху. Это еще ничего не значит. Что же касается слов Алекса о том, что там был принесен в жертву английский ребенок, то тут господин комиссар мог предположить только одно… Алекс… э-э… слишком увлекся, что неудивительно было в подобных обстоятельствах. Возможно, он наглотался наркотического дыма с той жаровни, может быть, очень устал, словом, на какую-то минуту потерял чувство реальности. Господин комиссар, конечно, далек от мысли о том, что Алекс был пьян, хотя эти чертовы индусы гонят весьма крепкую водочку… Жертвой был, разумеется, белый козел. Самая обычная жертва в подобных обрядах. И если Алекс последует его совету и воздержится впредь от этого маскарада с переодеванием в патанца, то ему это пойдет только на пользу. И вообще не стоит совать свой нос в такие мутные делишки. Это недостойно в конце концов звания офицера Компании и может завести куда угодно. Пусть рана в руке послужит Алексу хорошим уроком на будущее!

А теперь, когда с этим покончено, господину комиссару хочется узнать, какие новости Алекс привез о контессе. Господин комиссар надеется, что с ней все нормально. Некрасивая, так что же? Красота — не самое главное. Доброе дитя, хоть и излишне простенькая. Жаль, тысячу раз жаль, что сам он не смог поехать в Калькутту, но ведь ему нездоровилось. Простуда все… Он, конечно, понимает, что поездка в Дели — не вполне приятное путешествие, но надеется, что под присмотром миссис Эбатнот все пройдет хорошо. А потом он и сам приедет в Дели по делу, заодно и… Словом, убьет сразу двух зайцев.

За прошедший год мистер Бартон не стал здоровее и внешне привлекательнее. Он-то, может быть, и хотел взять себя в руки и путем ежедневных физических упражнений и воздержания от спиртного и женщин улучшить свое состояние. Но по здравому размышлению решил, что все это необязательно. Наоборот, ведь это его последний год свободы и надо получить от него максимум удовольствий. Через год придется связать свою судьбу с некрасивой, постоянно ноющей, костлявой девчонкой. Ей, конечно, не понравится образ его жизни, и она поднимет по этому поводу дикий шум, призовет на помощь всех своих влиятельных родственников. Но господину комиссару плевать. Главное, добраться до венца, а значит и до ее денежек, а там уж будь что будет, ничего не страшно. Жизнь, конечно, пойдет совсем не та, что сейчас, поэтому-то и необходимо вовсю насладиться напоследок. Прийдя к такому выводу, господин комиссар выкинул из головы все мысли о каком бы то ни было воздержании и упражнениях, удовлетворенно вздохнул и предался удовольствиям. И сейчас перед Алексом Рэнделлом стоял тучный, лысеющий, шлепающий губами человек со стаканом в подрагивающей руке и с усами и подбородком, залитыми бренди.

Алекс покончил с вопросом о контессе одной короткой репликой и с мрачной решимостью опять вернулся к вопросу о Кишане Прасаде и сходке заговорщиков в Канвае. Алекс спорил, разъяснял и умолял, но мистер Бартон оставался непреклонен. Алекс ничего с ним не мог поделать. Господин комиссар признал, что все это очень печально, но добавил, что самое лучшее сейчас — обо всем забыть, как будто ничего и не было. Нет смысла ворошить корявым сучком осиное гнездо.

То же самое мнение было выражено полковниками Маулсеном и Паккером, которые командовали двумя из трех полков местной национальной пехоты, квартировавшейся в Лунджоре, а также майором Беквитом, который в отсутствие полковника Гарденен-Смита временно командовал третьим полком.

Полковник Маулсен, который не забыл и не простил капитану Рэнделлу его поведения в Александрии, приложил особые старания, чтобы подвергнуть его рассказ оскорбительному осмеянию. Он сделал все от него зависящее, чтобы комиссар не предпринимал каких-то официальных мер по этому докладу и едва из кожи вон не вылез в стремлении поставить под сомнение рассказанное Алексом. Полковник Паккер, фанатичный христианин, заявил, что все находится в руках Божьих и нужно только почаще молиться. Майор же Беквит, будучи человеком, весьма неуверенным даже в себе самом, был убежден, однако, в нерушимой преданности Компании каждого сипая в его полку. Он с охотой выслушал разгромную критику из уст полковника Маулсена, не возразил, когда тот назвал Алекса выскочкой и карьеристом-любимчиком на государственной гражданской службе и в конце концов укрылся за тем обстоятельством, что в отсутствие полковника Ганденера-Смита он самолично не может ничего сделать. К тому же Алекс был армейским офицером, которого перевели на гражданскую должность, где и платили гораздо больше, чем в армии, и власти было не в пример полковой «свободе». Очень часто таким, как Алекс, их прежние сослуживцы остро завидовали. И майор Беквит в этом не был исключением.

Тогда Алекс выставил вперед свою раненую руку на перевязи, попросил недельное продление отпуска по ранению и тут же уехал в Агру к губернатору Северо-Западной провинции господину Джону Колвину. Впрочем, поездка оказалась безрезультатной.

Этот губернатор был тем самым господином Колвином, который двадцать лет назад, будучи личным секретарем лорда Окленда, явился одним из главным инициаторов чудовищной глупости — Афганской войны. С тех пор он потерял уверенность в себе, перестал доверяться собственному суждению и стал бояться брать на себя какую бы то ни было ответственность. Господин Колвин принял и выслушал Алекса. Но он не поверил в то, что вся страна пропитана духом недовольства и мятежа, мысль же о брожениях в армии он полностью и категорически отверг. Он согласился с тем, что повсюду ходят тревожные слухи, но заметил, что слухи были и будут всегда, однако это еще ничего не значит. Он заявил, что не может взять на себя ответственность за арест таких людей, как Кишан Прасад. Это влиятельные вельможи, которых нет оснований подозревать в нелояльности. Тем более что, — Алекс вынужден был рассказать об этом губернатору, — сам господин комиссар Лунджора готов подтвердить алиби индуса и присягнуть, что того не было на канвайской сходке в указанную капитаном Рэнделлом ночь. Губернатор тоже предположил, что капитан Рэнделл обознался в отношении Кишана Прасада и вообще преувеличивает опасность сложившейся ситуации. Он также заметил, что офицеру Компании не пристало лично заниматься расследованиями подобного рода. Среди местного населения есть немало шпионов, которые находятся на содержании у Компании. Им вполне можно доверять, и потом, внедриться во вражескую среду им намного легче, чем белому человеку. Губернатор пообещал, что он, конечно, пустит информацию капитана Рэнделла вверх по команде, но в данное время…

Алекс, стиснув зубы, со все возрастающим чувством раздражения и горечи слушал губернатора. Он находился в положении человека, которого признали сумасшедшим и заперли в одиночную палату с обшитыми ватой стенами, чтобы он не разбил себе голову. А человек этот мечется и никак не может доказать, что он — нормальный, а его надзиратели — психи!..

Алексу следовало немного раньше вспомнить о генерале Джоне Джейкобе, которого записали в паникеры. Когда таких больших людей не слушают, что уж говорить о простом капитане? Может, не стоило и начинать это безумно-безнадежное предприятие?

Наконец он решил, что, если ему удастся раздобыть убедительные доказательства, ему все же поверят. Еще два дня назад он наивно полагал, что его собственные свидетельские показания будут достаточно убедительным аргументом, но… Кишан Прасад был прав, когда говорил, что англичане не поверят, потому что не захотят поверить. Властям удобнее закрывать на это глаза и упорно смотреть в другую сторону. Очевидно, в надежде на то, что если они не тронут улей, пчелы их не покусают.

Максимум, что удалось выколотить Алексу, это разрешение взять с собой шестерых пехотинцев и трех английских офицеров и прочесать место происшествия в поисках вещественных доказательств убийства, свидетелем которого он, как утверждает, был. Господин губернатор с неохотой признался, что примерно с неделю назад было подано заявление о пропаже ребенка. Исчез трехлетний сын рядового английского полка, расквартированного в Каунпуре. Так что есть вероятность того, что… Хотя, нет, в это решительно невозможно поверить!..

Алекс выбрал шестерых солдат и трех скептически настроенных, но исполнительных офицеров и уехал с ними в Канвай. Ничего они там, конечно, не нашли. Отверстие, ведущее в шахту, где проходила зловещая сходка, было открыто и доверху завалено всяким мусором. Казалось, этот мусор лежал там всегда. Недавно произошел обвал на том месте, где пускало свои мощные корни пипул-дерево. Было ясно, что сводчатая комната находится в аварийном состоянии и спускаться туда просто опасно для жизни.

В десяти шагах от каменного двора в лесу была обнаружена могила, в которой валялись гниющие останки белого козла.