Глава 20

Вот уже больше шести недель Эбатноты покинули Калькутту и направились в долгое путешествие в Дели. Их сопровождали Гарденены-Смиты и, — что было неожиданностью, — лорд Карлион.

Лорд Карлион решил посетить древнюю столицу Моголов Дели и попросил позволения составить компанию этим двум семьям. Иначе, как он выразился, ему пришлось бы страдать от скуки и одиночества. Просьба, выраженная в галантно-вежливой форме, просто не могла встретить отказа. Миссис Эбатнот была искренне рада такому попутчику, однако ее весьма раздосадовало то обстоятельство, что и семейство Гардененов-Смит, в самую последнюю минуту, изменив свои планы, решило отправиться на несколько недель в Дели, присоединившись к ним.

Мама Делии объявила, что зной и влажность Калькутты уже невозможно выносить, но миссис Эбатнот, — хоть и не хотела выглядеть злючкой, — заподозрила, что на изменение планов миссис Гарденен-Смит повлияло известие о том, что лорд Карлион выразил желание присоединиться к компании. Она понимала, что такой приятной просьбой со стороны лорда Карлиона обязана отнюдь не достоинствам своим или мужа. Продолжая рассуждать, миссис Эбатнот сразу же отмела вариант с Лотти и Винтер, поскольку они уже были обручены. Неужели?.. Неужели ему приглянулась Софи?!.. Софи еще совсем ребенок, но зато уже такая миленькая и хорошенькая!.. Неужели все-таки Софи?!

Миссис Эбатнот некоторое время потешила себя мечтами счастливой матери. То, что она без особого воодушевления восприняла присоединение к их поезду семьи Гарденен-Смит, было вполне объяснимо, ведь Делия… Со вздохом миссис Эбатнот признавала про себя, что Делия — настоящая красавица, способная вскружить голову любому мужчине и затмить бедняжку Софи.

Полковник Гарденен-Смит, впрочем, как и полковник Эбатнот вынужденно отправились в эту поездку. Их женам и дочерям путешествие казалось на редкость некомфортным, утомительным и, если бы не присутствие лорда Карлиона, смертельно скучным. Что касается самого Карлиона, то Индия не произвела на него впечатления, если не считать великолепных условий и свободы охоты для путешественников. Одна Винтер с интересом и восхищением преодолевала каждую милю дороги. Она любовалась каждым рассветом, и который поднимался над равниной или над джунглями в шафраново-желтом зареве, каждым вечером, когда солнце закатывалось на покой, окрашивая местность то в бледно-золотистое, то в розовое, то в янтарное свечение. Она приветствовала одинокую луну в небе, которая походила на мускатный орех… На тот самый серебристый орех, который ехала посмотреть «дочь испанского короля».

Пейзажи раскрывались перед ней во всей своей непередаваемой красоте. Спутавшиеся в тугом клубке джунгли, низкие холмы вдали и ровные равнины. Широкие, причудливые изгибы индийских рек, их серебристые песчаные пляжи, белые стаи цапель, ищущих корм на отмелях. Поблескивающие в сумерках джили, с поверхности которых поднимались в зеленое вечернее небо косяки диких уток. Пальмовые деревья и желтые, похожие на мимозы, цветы шиповых кикар-деревьев. Тишина обожженных солнцем пыльных дорог и веселая суматоха параос. Небольшие села с крохотными базарами, скрипучие крестьянские телеги и повозки, водоемы, храмы. Крик павлина в сумерках и гиканье диких гусей и журавлей на рассвете.

Винтер не могла понять, как человек, путешествующий по такой сказочной стране, мог, как, например, сестра лорда Окленда Эмили Иден, называть ее «краем золы и мусора» или «на редкость отвратительным местом». Она не понимала, почему в одних глазах одна и та же вещь кажется образцом красоты, вызывающим только восхищение, а в других — отвратительной, обескураживающей и отталкивающей?

Все нравилось ей в этой поездке в Дели. Все, кроме одного. Радость омрачалась присутствием лорда Карлиона.

На Винтер Карлион не произвел благоприятного впечатления еще во время их первой встречи на летнем балу Сибеллы в Уэйре. И несмотря на то, что с того времени, как они покинули Калькутту, он вел себя с ней исключительно вежливо, она, внутренне съеживаясь, чувствовала к нему антипатию.

Часто бывало, что томно-ленивый взгляд Карлиона подолгу задерживался на ней. В этом оценивающем взгляде было что-то оскорбительно очевидное, как будто он рассматривал молодую рабыню или чистокровную кобылу, думая, купить ее или не купить. Во всех его словах и фразах, несмотря на их внешнюю легкость, таился какой-то скрытый смысл. Наконец, он по всякому поводу и без повода дотрагивался до нее. Она не могла отказать ему в этом, не желая показаться неблагодарной или по-детски резкой. Когда к ней прикасались эти белые, ухоженные, как у женщины, руки, — хоть и необычайно ловкие в обращении с поводьями или ружьем, — по всему ее телу пробегала брезгливая дрожь, и ее охватывало нехорошее предчувствие.

Карлион чувствовал ее состояние, но истолковывал его по-своему. Это был эгоистичный человек, привыкший благодаря своему высокому титулу, богатству и внешней привлекательности добиваться у женщин неизменного успеха. В серьезные отношения он старался не вступать — его вполне устраивали легкие «амурные» победы. Причем с одинаковой поразительной ловкостью он стрелял, скакал по пересеченной местности или соблазнял очередную чужую жену. До сих пор он никогда не проявлял интереса к одиноким молодым леди. Еще ни разу он не удостаивал таких женщин знаками своего внимания. Но Винтер де Баллестерос совсем не походила на них и ярко выделялась в общем ряду притворно застенчивых, постоянно краснеющих светских дебютанток.

Ее неординарная внешность заинтриговала его. Он решил чуть «подзаняться» ею и был застигнут врасплох тем, как она отреагировала на его, якобы блестящий комплимент. Его поставили на место и наградили решительным отказом во взаимности. И кто отказал?! Такая молодая и такая еще в светском отношении неопытная девочка! По своей новизне это ощущение уязвило и одновременно заинтриговало его. Он увеличил натиск, но намеченная жертва все никак не попадала в его силки и неизменно ускользала. И тогда здравый смысл на время взял в нем верх. Действительно, преследование незамужней девушки из хорошей семьи могло привести либо к скандалу, либо к алтарю, а ему не улыбалось ни то, ни другое.

Сейчас, однако, ситуация была совершенно иной. Здесь, на пыльной дороге, не было рядом влиятельных родственников, которые своим вмешательством могли бы устроить для Карлиона серьезные неприятности. Эбатнотов не стоило рассматривать в качестве серьезного препятствия. А что касается того олуха-комиссара, за которого девушка должна выйти замуж, Карлион вообще не брал его в расчет. Он цинично считал, что, если человек служит в Индии, он уже заведомо ничтожен как в духовном, так и в социальном плане. Иначе он нашел бы себе место и в Англии.

Карлион был продуктом своей эпохи, когда богатые члены аристократического клана ставили себя над законами, общими для всех, но подходящими лишь для среднего и низшего класса. Карлион всегда преклонялся перед так называемым «Правом сеньора», считал это прекрасным обычаем и горько сожалел о том, что он уже отжил и не может быть восстановлен. Ведь как было бы приятно преподать этому очаровательному юному и невинному существу пару-другую уроков на тему приятных сторон супружеской жизни. Ведь познакомившись с радостями нежной страсти под руководством признанного знатока, она бы потом терпимо относилась и к убогим объятиям того ничтожества, которое должно было стать ее мужем. Он чувствовал, что девушка с таким чувственным ротиком и такой соблазнительной фигуркой должна оказаться весьма способной ученицей в любовной науке. А путешествие длиной в несколько недель, казалось, представляет уйму великолепных возможностей для того, чтобы развлечься таким способом.

Но несмотря на все тщательные маневры, ему все никак не удавалось поговорить с малышкой Баллестерос наедине, ибо всегда рядом с ней оказывались либо Лотти, либо Софи. Было ясно, что она вовсе не желает уединиться с ним для интимной беседы. И Карлион, который отправился в путешествие, заранее уверенный в своих силах и возможностях, постепенно начал терять терпение.

Господи, сколько своего обаяния и слов он уже растратил на то, чтобы развлечь этих скучных мещанок! Уже не говоря о том, что из-за этой поездки ему пришлось отложить свой отъезд из Индии! Ради чего? Ради того, чтобы трястись по этой пыльной дороге, ежедневно терпя лишения и неудобства? Ведь даже до сих пор преданный ему слуга наотрез отказался сопровождать своего господина в этой поездке. И все это зря?! Он просто не мог в это поверить! Но день проходил за днем, путешественники приближались к Дели, а Карлион все топтался на месте, не имея возможности хоть на шажок сократить расстояние до так самонадеянно поставленной цели. Все относились к нему хорошо, кроме Винтер. Жены полковников находили его приятным и обаятельным. В особенности этого мнения придерживалась Делия. Сами полковники считали, что Карлион отличный парень, невысокомерный и первоклассный стрелок. Но Винтер… она оставалась холодна, чем полностью оправдывала свое имя, и все так же далека.

Вместе с терпением Карлион растерял и осторожность. Миссис Эбатнот уже подозрительно косилась на него и тревожилась за свою подопечную, по отношению к которой поведение лорда Карлиона начинало казаться странным. Впрочем, миссис Эбатнот все время старалась себя чем-нибудь успокоить. Она говорила себе, что лорд Карлион не имеет в мыслях ничего серьезного, а те дополнительные знаки внимания, которые он уделяет Винтер, объясняются просто тем, что она из родовитого дома и все такое. Все же… Миссис Эбатнот стала повнимательнее приглядывать за Винтер. Закончилось все тем, что рассерженный, раздраженный и уязвленный лорд Карлион сделал то, что он всегда раньше называл «верхом глупости»: он влюбился.

Карлион так долго играл в прятки с этим чувством, что поначалу даже не сообразил, что произошло. Любовь была развлечением и наградой за сильноразвитый сексуальный голод, но ни сердце, ни душа никогда не знали этого чувства. И он уже был уверен в том, что обладает иммунитетом от этой особой формы безумия. Осознание же того, что он, — Артур Верайан Сент-Мор, десятый барон Карлион, — по-настоящему влюбился в какую-то семнадцатилетнюю девчонку, изумило и взбесило его. Он не мог в это поверить! Этого, казалось, не могло быть! Наверно, это все влияние отвратительного климата и того обстоятельства, что он вот уже в течение восьми месяцев, — беспрецедентный факт! — был лишен женщины.

Тем не менее он влюбился. И оказавшись в роли влюбленного, он потерял голову, он также потерял способность рассуждать здраво и рационально.

Он обнаружил, что не может спать по ночам. Что изящество, благодаря которому он выходил невредимым из десятков переделок, покинуло его. Он стал вести себя грубо и знал об этом. И зная, ничего не мог с собой поделать. Миссис Эбатнот испугалась, а миссис Гарденен-Смит оскорбилась. Только полковники, обладавшие большим пониманием, в отличие от своих жен, кидали на Карлиона сочувственные взгляды. Делия дулась и хмурилась. А Винтер оставалась все такой же совершенно погруженной в себя.

Настойчивые ухаживания Карлиона вызвали у Винтер неприязнь, больше похожую на страх. Она молила Господа о том, чтобы это невыносимое путешествие, отравленное присутствием лорда Карлиона, поскорее закончилось. Как только она выйдет замуж за Конвея, она перестанет бояться всех и вся. О, скорее бы выйти замуж за Конвея! Скорее бы защититься этим браком от холодной недружелюбности Джулии, зловредности Сибеллы и от похотливых взглядов таких людей, как полковник Маулсен и Карлион! Дни путешествия, начавшиеся так радостно, теперь превратились в пытку постоянного напряжения и смущения.

Когда в конце пути показались розово-красные стены Дели, один Карлион из всей компании не выразил радости.

Домик Эбатнотов располагался в военном городке на каменистом взгорье примерно в четырех милях от обнесенного стеной города. Карлиону удалось без труда добиться приглашения на время поселиться у Эбатнотов. Таковы были правила вежливости.

В глубине души миссис Эбатнот возражала, ведь еще в дороге она все поняла. Но лорд Карлион как-то беззаботно сказал о «недельке-другой» и она, вздохнув, согласилась. Ее утешала только мысль о том, что комиссар Лунджора, которого известили о дате приезда Эбатнотов в Дели, конечно же, будет уже ждать свою невесту в городе, и свадьба состоится в ближайшие же дни. С другой стороны, она немного даже жалела о том, что теперь уже поздно девушке порывать с комиссаром. Лорд Карлион был гораздо более привлекательным и во всех других отношениях, — особенно в имущественных, — больше подходил на роль жениха Винтер. Но теперь уже ничего не поправишь. Разрыв с комиссаром накануне свадьбы породит нежелательные разговоры. Да и потом сама Винтер вроде бы не показала ничем, что с симпатией относится к лорду. Скорее, наоборот. Можно было даже подумать, что он вызывает у нее неприязнь. Хотя любая девушка почла бы за великую честь удостоиться знаков внимания со стороны такого красивого и богатого мужчины. Даже если эта девушка уже обручена с другим.

Привязанность лорда Карлиона настолько уже пустила глубокие корни и была настолько очевидна для всех, что миссис Эбатнот горько сожалела о том, что у нее не хватает морального мужества подойти к нему и решительно посоветовать, учитывая сложившиеся обстоятельства, максимально сократить свое пребывание в их доме. Может быть, Джордж сможет провести с ним такой разговор… Впрочем, она и сама не понимала, отчего вдруг так обеспокоилась. Не могут же в самом деле одни лишь взгляды, которые лорд Карлион бросает на Винтер, быть серьезной угрозой… Хотя в последнее время поведение лорда Карлиона было таким, что не могло не встревожить кого угодно. В Калькутте она ни о чем не догадывалась, как и на протяжении всей первой половины их путешествия в Дели, но потом… потом ей стало казаться, что под внешней маской этих томно-ленивых манер и обаяния скрывается опасная и эгоистическая натура. А, может, она это все просто выдумывает?..

Какое облегчение настанет, когда она увидит мистера Бартона! Он, конечно же, до свадьбы будет жить в Лудлоу-Касл у господина Симона Фрейзера, комиссара Дели, и в первый же вечер появится у них дома. Миссис Эбатнот надеялась, что он не объявится сразу, дав тем самым невесте время принять ванну и сменить платье. Девушка несомненно захочет предстать перед ним в самом лучшем виде. Шесть лет, Бог ты мой!.. Миссис Эбатнот сентиментально вздохнула и утешила себя мыслью о том, что уже через полчаса их утомительный переезд подойдет к концу.

Впечатляющий строй домашних слуг, выстроившихся на веранде дома для встречи Эбатнотов… Была здесь и Кунти, нянька миссис Эбатнот, которой нездоровье помешало приехать в Калькутту встречать свою хозяйку. Она прослезилась от счастья, когда увидела двух взрослых девушек, которых помнила совсем еще детьми: одну в носочках и с пояском, а другую — грудной малышкой. Она по очереди сердечно прижала их к груди.

Лотти поджидало дома не меньше семи писем, каждое из которых было толстым пакетом. Таким же толстым, поддразнивая ее, заметила Софи, как романы миссис Хейман. Все послания были, разумеется, от Эдварда Инглиша. Для контессы де лос Агвиларес, однако, не было ничего.

«Да и откуда? — мысленно утешала себя Винтер. — Конвей уже наверняка находится в Лудлоу-Касл. Зачем ему оттуда писать? Всего миля расстояния». Через час, — а может, меньше, — она увидит его. Надо поторопиться и надеть свое самое лучшее платье. Господи, в каком она диком виде! Волосы покрылись пепельно-серым налетом от дорожной пыли, осевшей также на ресницах и в уголках носа и рта. Ужас! Немедленно в ванну и переодеваться! Быстро, быстро!..

Тину, молодую родственницу Кунти, которую приставили к девушкам в качестве няньки, послали за водой. Винтер пока снимала с себя дорожное платье, а Софи и Кунти распаковывали чемоданы с одеждой. Вот Софи достала яблочно-зеленое бареж с атласными полосками и стала встряхивать его. Одного из домашних немедленно послали за прачкой и приказали передать ей, чтобы не забыла утюг.

Спустя час Винтер в последний раз придирчиво осмотрела себя в зеркало, лишний раз пожалев, что не имеет синих глаз и золотистых завитков Лотти, затем прошла через коридор в гостиную и села ждать Конвея. Из окон ей были видны ворота, значит, она не пропустит его появления. Слуги уже накрывали стол для обеда. Уже около пяти часов… конечно, он будет вот-вот!

Она услышала, как кто-то подходит к комнате, и повернулась, ожидая увидеть в дверях миссис Эбатнот.

— Кого ждем? — спросил Карлион. — Видно, наш счастливый избранник запаздывает, а?

Винтер вся словно окаменела. Ее темные глаза широко раскрылись, на шее забилась учащенным пульсом какая-то жилка. Достаточно было бросить на лорда Карлиона один-единственный взгляд, чтобы понять, что он выпил и находится навеселе. Нет, он не был пьян, но разрумянившееся лицо, ярким блеском горевшие глаза и не вполне четкая речь указывали на то, что он также и не совсем трезв.

Винтер проговорила решительно и холодно:

— Я жду господина Бартона. Лучше, наверное, будет ждать его в саду. Сегодня приятная, прохладная погода, и солнце заходит…

Она подхватила полы своего кринолинового платья и медленно стала приближаться к дверям. Карлион стоял неподвижно до тех пор, пока она почти не поравнялась с ним, а затем с неожиданной прытью преградил ей путь.

— Не думаю, что там будет лучше. Наконец мне выпала редкая возможность! Вы старательно избегали меня, не правда ли? И надо признаться, делаете это очень умело. Почему вы не позволяете мне поговорить с вами?

Винтер с трудом взяла себя в руки и как можно более спокойным голосом сказала:

— Неправда. Вы часто разговаривали со мной.

— Всегда в присутствии посторонних и ни разу наедине! Вы задумывались над тем, что мне никогда не удавалось уединиться с вами? Даже на секунду! Почему вы так поступаете со мной? Вы делаете это для того, чтобы уязвить меня, Винтер? Нет, вы никуда не пойдете! Я попросту не пущу вас!

Она попыталась обойти его, но он снова сделал шаг и снова загородил ей проход. У Винтер перехватило дыхание, она прошептала:

— Лорд Карлион… Пожалуйста, дайте мне пройти. Я… Я слышу в холле миссис Эбатнот…

— Никакой миссис Эбатнот там нет. Кстати, меня зовут Артур. Я вам должен это сказать. Я также должен сказать вам, что вы самое милое, самое очаровательное и самое желанное для меня существо на всем белом свете! Я должен сказать вам, что…

— Лорд Карлион, прошу вас!

— Артур! Меня зовут Артур! И я люблю вас! Это абсурд, не правда ли?

— Лорд Карлион, вы не можете говорить со мной так, — прошептала Винтер в отчаянии. — Вам известно, что я выхожу замуж и…

— Замуж? За кого? За этого ничтожного комиссаришку? Чепуха! Это смешно! Черт возьми, это просто бред! Вы же сами это понимаете! Понимаете, не правда ли, моя красивая лебедушка, моя снежная дева… Я должен растопить этот лед и научить вас быть теплой, как лето, а не холодной, как ваше имя. Я должен, должен…

До Винтер донесся стук лошадиных копыт на подъездной аллее у дома. Конвей! Она снова попыталась миновать лорда Карлиона, но он поймал ее за руку. Прикосновение этих горячих пальцев отозвалось в ней чувством отвращения, но даже в таком состоянии она понимала, что не должна вырываться. Это будет невиданным позором, если сейчас откроется дверь и они войдут, и увидят… Не дай Бог, Конвей найдет ее здесь вырывающейся из объятий другого мужчины!.. Что он подумает? Он может подумать, что она поощряла лорда Карлиона каким-нибудь образом!.. Она подумала, что не имеет права терять спокойствие…

Довольно ровным голосом ей удалось произнести:

— Если вы меня сейчас же не отпустите, я закричу.

Карлион тихо рассмеялся.

— Нет, дорогая, не закричите. Или вам хочется положить начало вульгарному скандалу? И именно в минуту прибытия сюда этого избранного вами в женихи комиссарика? Ладно, поскольку у нас мало времени…

Прежде чем она сумела сообразить, что он хочет сделать, он рывком притянул ее к себе, с силой прижал ее руки к телу и впился в нее крепким поцелуем, от которого перехватило дыхание. Она стала молча и отчаянно сопротивляться. Гнев, боль и отвращение лишили ее разума. Жадные губы вжимались в ее рот, подбородок, впадинку шеи, спускались к плечам.

Она попыталась закричать, но смогла лишь придушенно застонать. Вдруг дверь из холла в комнату отворилась. Лорд Карлион тут же отпустил Винтер, она инстинктивно отшатнулась назад и схватилась одной рукой за спинку стула, а другой за шею, на которой после этих нечеловеческих поцелуев наверняка должны были остаться синяки. Но в дверях стоял не Конвей, которого она ждала с желанием и одновременно страхом. Она изумленно смотрела в лицо капитану Рэнделлу…

— Алекс! — еле слышно прошептала она, даже не подозревая в то мгновение, что называет его по имени.

Карлион обернулся к дверям. Он полностью овладел собой и казалось немыслимым, что именно этот человек всего несколько секунд назад пытался совершить над девушкой насилие в приступе дикого физического желания.

— А, — равнодушно произнес лорд Карлион. — Мистер Бартон, если не ошибаюсь?

Взглядом своих тяжелых серых глаз Алекс молча и внимательно смерил лорда Карлиона с головы до ног. Брови его чуть приподнялись в недоумении. Он проговорил:

— Нет, сэр. Насколько я понимаю, вы ожидали увидеть именно его? — Затем Алекс глянул через плечо Карлиона на Винтер и поклонился: — К вашим услугам, контесса.

Краска внезапно залила щеки Карлиона, в то время как губы его, наоборот, напряглись и побелели. Он выпрямился, вздернув подбородок и, медленно растягивая каждое слово, проговорил:

— Вы ошиблись дверью, сэр. Полковника Эбатнота вы найдете сидящим в своем кабинете.

С этими словами он кивком указал Алексу на дверь. Странно, но эта высокомерная манера говорить, с помощью которой раньше лорд Карлион легко и быстро ставил выскочек на место, сегодня не сработала.

— Очень возможно, — сказал Алекс, проходя в комнату. — Но я пришел сюда не для того, чтобы встретиться с полковником Эбатнотом. Я уполномочен передать контессе де лос Агвиларес одно сообщение.

— В таком случае передавайте и уходите, — рявкнул лорд Карлион. — Вы мешаете нам.

— Это я заметил, — проговорил Алекс, задержав взгляд на красных пятнах, которыми были покрыты шея и плечи Винтер. — Однако это сообщение носит личный характер. Оно от будущего мужа этой молодой леди. Надеюсь, вы позволите мне передать его контессе наедине. Я долго ее не задержу.

Лорда Карлиона настолько явно выпроваживали, что он даже растерялся. Надменно-ленивое выражение исчезло с лица. Он зло проговорил:

— Да как вы…

В ту же секунду Винтер, шурша полами платья, подбежала к Алексу и взяла его за руку. Не глядя на Карлиона, она тихо, но твердо проговорила:

— Проводите меня, пожалуйста, в сад, капитан Рэнделл. Там вы и передадите мне свое сообщение. Там лучше, право… Прохлада…

— Там слишком шумно, — улыбнувшись, ответил Алекс. — Уверен, что здесь будет лучше.

Он прошел к двери, открыл ее и с улыбкой обернулся к лорду Карлиону. Те, кто знал Алекса, знали и эту его улыбку. Карлиону она была незнакома. Гнев утих и сменился презрением во взгляде. Лорд оглянулся на Винтер и сказал:

— Я вернусь через пару минут, дорогая. — С этими словами он вышел в холл. Алекс закрыл за ним дверь и повернулся к Винтер.

Девушка как-то бессильно опустилась на диванчик. Она ощущала сильную слабость в коленях. Страшно захотелось разрыдаться:

— Кто это? — заинтересованно спросил Алекс.

Винтер отвернулась от него и изменившимся голосом проговорила:

— Лорд Карлион. Он… сопровождал нас из Калькутты и теперь вот… остановился здесь. Но вы не подумайте только, что я… Я бы не хотела, чтобы вы…

Она осеклась и прикусила губу. С какой это стати она должна оправдываться перед капитаном Рэнделлом. Он, конечно же, не думает, что она была добровольной участницей сцены, которая предстала его глазам, когда он вошел в комнату?!.. Что он успел увидеть, интересно?.. Карлион отпустил ее настолько быстро… К тому же она не кричала… Впрочем, последнее может свидетельствовать именно против нее… Алекс знал, что если бы она закричала, то он услышал бы ее. Неужели он может предположить, что она?..

Залившись яркой краской, она порывисто подняла на него глаза и проговорила:

— Понимаю, что эта сцена могла показаться вам необычной и даже странной, но… — Тут она в первый раз заметила повязку на руке Алекса и, тут же позабыв о предмете разговора, воскликнула: — Вы ранены?! Что случилось?

— Несчастный случай на охоте, — равнодушно ответил Алекс.

— Несчастный случай? — Она вдруг вспомнила слухи о разных восстаниях, о том, как убивают людей в отдаленных районах этой страны. Побелев, она поднялась с диванчика и быстро проговорила: — Конвей… С ним что-то случилось в Лунджоре?! Поэтому вы приехали сюда?! С ним что-нибудь стряслось?! Он заболел?!

— Насколько мне известно, нет, — бесстрастно ответил Алекс.

— Тогда почему вы приехали?

— Комиссар не смог лично приехать в Дели. Он попросил меня объяснить вам ситуацию, а также устроить ваш переезд в Лунджор с Гарденен-Смитами, которые скоро туда отправятся.

— Но… — Винтер нащупала рукой спинку стула и оперлась о нее. — Но они поедут туда только через три недели!

— Это мне известно. Сочувствую. Но кроме них в ближайшее время туда больше никто не поедет, а одну вас отпустить не могу.

— Почему бы вам не поехать со мной?

— Комиссар полагает, что так делать не стоит, — сухо ответил Алекс. — И потом я сам буду возвращаться не раньше чем через пару недель. У меня здесь есть кое-какое дело, с которым комиссар попросил разобраться.

Винтер молча опустилась опять на диванчик. Яблочно-зеленые полы платья, которым она так хотела порадовать Конвея, шатром опустились вокруг нее. В эту минуту она показалась маленьким, заброшенным всеми ребенком. И снова, — как и тогда на палубе «Глеморген-Касл» в Калькутте, — Алекс подумал о том, что господина Бартона удавить мало. С другой стороны, он задавался вопросом: а на самом ли деле это юное и хрупкое создание столь невинно, каким внешне выглядит? Ему было очень интересно узнать, в чем был смысл той сцены, которая разворачивалась здесь в момент его появления. Молодые леди, особенно те, кто помолвлен и вот-вот собирается выйти замуж, обычно не уединяются с нежелательными поклонниками. Если бы ей было неприятно общество Карлиона, ей ничего не стоило крикнуть и позвать на помощь. Дом кишел слугами, уж не говоря о членах семейства Эбатнотов.

Лорд Карлион, на беспристрастный взгляд Алекса, относился к тому типу необычайно красивых мужчин, какой пользуется большим успехом у всех женщин, — и молодых, и пожилых. Контесса сказала, что он сопровождал ее и семью Эбатнотов всю дорогу из Калькутты в Дели. Значит, у него было полно возможностей произвести впечатление на нареченную невесту комиссара. Если у него это получилось, то Алекс не имел оснований сожалеть об этом, так как искренне полагал, что абсолютно любой человек в качестве жениха Винтер выглядит предпочтительнее господина Бартона.

Ему было жаль только одного: он не мог избавиться от внутреннего ощущения, что он несет ответственность за эту девушку. Это было абсурдное чувство, которое порядком раздражало Алекса. К тому же оно казалось безосновательным. То, что должно было случиться с ней, не должно было волновать его. Да и вообще, если здраво рассудить, этой молодой женщине удивительно повезло в жизни. Ее участи многие позавидовали бы. Она титулованная особа, обладающая множеством связей в аристократических кругах, значительным состоянием и, наконец, необычайной внешней красотой. Тем не менее он никак не мог стряхнуть с себя это досаждающее ему чувство ответственности. Оно угнетало его со времени той самой прошлогодней ночи, когда комиссар попросил его отвезти домашние письма в Уэйр и сопровождать его невесту в Индию. Это чувство утвердилось тогда и осталось в нем до сих пор. Оно вспыхнуло с неожиданной силой год назад, когда он узнал о том, что ее августейшим родственникам в общем-то нет дела до бедняжки и они озабочены только тем, как бы поскорее сплавить ее с рук.

Алекс опустил глаза на ее склоненную голову и маленькие руки, которые она отчаянно сцепила, положив на складки красивого платья, неуместно лезшего в глаза Алексу. Он нахмурился. Он чувствовал, что на душе у нее плохо, и одновременно думал о том, что Индия — не место для таких невинных созданий. Если здесь вдруг разразится мятеж или восстание, таким, как она, придется особенно худо.

Как раз в ту минуту, когда Алекс задумался, Винтер неожиданно подняла на него глаза, поймала его сдвинутые брови, это заставило ее очнуться, взять себя в руки и даже рассердиться. Она поднялась, выпрямилась и проговорила сдержанно и весьма холодно:

— С вашей стороны было очень любезно побеспокоиться обо мне. Надеюсь, что не покажусь вам неблагодарной. Скажите, а не прислал ли господин Бартон вместе с вами письмо?

— Времени не было. Изменения в планах господина комиссара произошли в самую последнюю минуту. Я сам отправился в дорогу уже через полчаса после того, как мне были даны указания, — объяснил Алекс.

Не мог же он в самом деле сказать, что господин комиссар, отправляя его в дорогу, еле держался на ногах. Какое уж тут письмо, если и устная-то речь в ту минуту давалась ему с трудом?..

Дело было в том, что когда время отъезда мистера Бартона приблизилось вплотную, его одолели те же страхи, которые не дали ему в положенное время самому отплыть в Англию за своей невестой.

Поначалу он только воздерживался от длительного, знойного и лишенного комфорта путешествия в Калькутту. Воздерживался только потому, что уж очень не хотелось ему терпеть дорожные неудобства. Рассудив, он решил, что ничего такого не случится, если он женится в Дели. Но по мере приближения даты выезда, энтузиазм его угасал. Он вспомнил о том, что сейчас в Дели как раз начинается зимний светский сезон. Господин комиссар чувствовал, что на фоне подтянутых военных офицеров будет смотреться невыгодно и может произвести на невесту неблагоприятное впечатление. Да и потом еще эти Эбатноты, которые, наверное, успели крепко подружиться с ней, могут выкинуть какую-нибудь подлость. Допустим, что он ей не понравится при встрече. Что тогда? Посмеет ли она, опираясь на поддержку Эбатнотов, пойти на разрыв помолвки?..

Нет, уж лучше доставить ее прямо в Лунджор, где ее окружат абсолютно незнакомые люди (не считая полковника Маулсена и Гарденен-Смитов). Прибыв сюда, она уже не сможет ничего сделать. Уж об этом-то он позаботится!

Эти беспокойные раздумья были, в частности, вызваны докладом полковника Маулсена, который сообщил комиссару о том, что его невеста хоть и не в его вкусе, — полковник любил пышных блондинок, — но, несомненно, является очаровательной малышкой. Несмотря даже на все свое жеманство.

Таким образом, мистер Бартон решил не рисковать, бить наверняка и потому отбросил всякую мысль о поездке в Дели.

Свое решение он отметил тем, что крепко напился. В то утро, на которое первоначально был назначен его собственный отъезд, он смог лишь заплетающимся голосом передать капитану Рэнделлу инструкции, суть которых заключалась в том, что Алекс должен был заняться вплотную Делийским делом, — то есть найти относящиеся к нему документы в бумагах офиса, — а также извиниться перед Винтер за отсутствие ее жениха. Вынужденное отсутствие. Ей предписывалось прибыть в Лунджор вместе с семейством Гарденен-Смитов.

Сам господин комиссар решил, что будь он проклят, если сам потащится на свадьбу в Дели. Невеста должна приехать сюда. Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету… Алекс должен все устроить. А господин комиссар, конечно, черкнет девчонке пару строчек, когда почувствует себя лучше. Где, черт возьми, эта черная скотина-поставщик достал последнюю партию бренди?!

Описание Винтер этой сцены, как подозревал Алекс, лишь усугубит недоразумение. А если невесте комиссара и впрямь приглянулся лорд Карлион, то это хорошо. Это означало, что все проблемы могут быть решены уже без участия Алекса. Он горячо надеялся на такое развитие событий, понимая, что если девушка по какой-нибудь причине не выйдет замуж ни за Карлиона, ни за Бартона, ему, Алексу, придется взвалить на себя неблагодарную задачу подыскать ей попутчика для возвращения в Уэйр.

Он проговорил:

— Комиссар просил меня передать вам, что он скоро напишет. Полагаю, вы получите письмо уже завтра или послезавтра, хотя… Почта в нашей стране работает иногда так, что на нее нельзя положиться…

От неприятной необходимости отвечать Винтер спасло появление миссис Эбатнот, которая горячо обняла Алекса, запричитала и несколько раз всплеснула руками, увидев его рану, и сказала, что он должен отобедать у них и что она ничего больше не хочет слышать.

— Я пошлю одного из слуг к господину Фрейзеру, и он, я уверена в этом, отпустит вас к нам на часок-другой, — твердо заявила миссис Эбатнот. — Нет, вы просто должны остаться, милый мальчик. Лотти и Софи так обрадуются вам! Полковник Эбатнот только сейчас передал мне, что вы пришли, иначе я появилась бы здесь гораздо раньше. Совсем замоталась. Только приехали, суматоха. Разбираю вот чемоданы и мешки. А где господин Бартон?

— В Лунджоре, — ответил Алекс. — Он не смог приехать.

Миссис Эбатнот торопливо повернулась к Винтер, — отчего у той взвились полы кринолина, — чтобы выразить свое сочувствие.

— О, моя дорогая, представляю, какое это для тебя разочарование! Мне кажется несправедливым, что у мужчин работа всегда должна быть на первом месте, а мы, бедные женщины, только на втором. Но ты быстро привыкнешь к этому, милая. Бывают времена, когда мне за день удается обменяться всего какой-нибудь парой слов с полковником Эбатнотом. Впрочем, я понимаю тебя. Конечно, обидно, когда работа вытесняет даже такое событие, как свадьба. Когда приедет господин Бартон? Надеюсь, он не болен, Алекс?

Слово «болен» миссис Эбатнот поставила под особое ударение.

— Нет, — ответил Алекс и вкратце и, насколько мог, убедительно рассказал о неожиданной перемене в планах господина комиссара.

Миссис Эбатнот очень огорчилась, когда узнала, что Винтер будет не здесь выходить замуж, но обрадовалась, что благодаря этой задержке Винтер не пропустит свадьбы Лотти. Гарденен-Смиты решили дождаться этого праздника, а отъезд в Лунджор назначили на следующий день.

Алекс остался у них обедать. Ничего тут не поделаешь, он не мог отказаться. Карлиону это очень не понравилось. Он не привык к тому, чтобы его оттесняли в тень и играть вторую скрипку. Ощущения были неприятные, это усиливало раздраженное состояние. Все закончилось тем, что он выпил больше, чем следовало в таком обществе, и растерял значительную часть своего аристократического лоска. Он полагал, что Эбатноты неоправданно много носятся с этим весьма посредственным и, по его мнению, нежелательным гостем. Сам он вел себя по отношению к капитану Рэнделлу оскорбительно-холодно. Но никакие ухищрения не помогали ему поставить Алекса на место. Карлион начинал уже горячиться. Его презрение увеличивалось вместе с раздражением.

Ему не раз приходилось слышать, с какой пренебрежительностью отзывались высокопоставленные офицеры Конной Гвардии об офицерах, служащих в индийской армии. Он знал, что во многие английские полки отказывались зачислять тех, кто переводился из Индии. Должно быть, потому, что они разделяли его собственную точку зрения, которая состояла в том, что все те, кто находится на индийской службе, суть мещане и ничтожества. Он не понимал, как граф Уэйр позволил девушке из столь уважаемой семьи отправиться в эту экзотическую и дикую страну, чтобы выйти там замуж за какого-то мелкого чиновника из Ост-Индской Компании.

Карлион хотел сесть за обедом рядом с Винтер, но она проскользнула мимо него и опустилась на стул между полковником Эбатнотом и капитаном Рэнделлом. Лорду Карлиону нашлось местечко между миссис Эбатнот и Лотти. Обе соседки, — проклятье! — на протяжении всего обеда обращали внимание только на этого капитана. Лорд Карлион утешал себя лишь тем, что Винтер, кажется, не проявляла признаков интереса к этому человеку и даже не говорила с ним, если не считать нескольких ответов на его вопросы, обращенные прямо к ней. Софи же, которая всегда была застенчиво-вежливой с лордом Карлионом, просто глаз не спускала с Рэнделла и покрывалась румянцем каждый раз, когда он заговаривал с ней или просто поворачивался в ее сторону.

Все это вместе превратилось в скучнейший вечер. Лорда Карлиона обрадовало только известие о том, что жених контессы не сможет сам приехать в Дели. Лорд Карлион тут же принял решение остаться в доме Эбатнотов на все три недели, вплоть до отъезда Винтер в Лунджор. Судьба, похоже, благоволила ему. Он понял, что совершил сегодня в гостиной непростительную глупость, от повторения которой он предостерег себя на будущее. Да, он сегодня сорвался. Почему? Выпил немного, переволновался, да и Винтер сама виновата. Такие красивые девушки всегда мутят головы мужчинам. В следующий раз необходимо быть осмотрительнее. Лорд Карлион понимал, что если он позволит себе подобную «бетиз», полковник Эбатнот вежливо попросит его оставить их дом.

Полковник был веселый и дружелюбный коротышка, думающий о других только хорошо и сам старался поступать так, чтобы всем было хорошо. Но Карлион чувствовал, что при случае полковник вполне способен будет повести себя достаточно жестко. Во всяком случае лорд Карлион не хотел проверять это на себе.

Да и потом он далеко не был уверен, что в отношении Винтер действительно перешел какую-то границу. Да, она сопротивлялась ему, но это, возможно, являлось только следствием ее невинности. Ведь она не позвала на помощь. Это обнадеживало.

Как, интересно, будет в следующий раз?..

 

Глава 21

Лотти должна была венчаться в делийской церкви Св. Джеймса двадцать шестого числа этого месяца. Все последние дни перед этим событием в доме Эбатнотов шли приготовления, царила радостная суматоха, перетрясались в который раз шелка и миткали, оживленно обсуждались варианты свадебного платья. Время проходило в интересных экскурсиях, пикниках, вечеринках и балах.

Карлион, выполняя поручение полковника Маулсена, посетил военный гарнизон, где ему оказывались самые лестные знаки внимания, и был даже приглашен нанести визит старому косматому святому, жившему во дворце внутри крепостных стен Дели, называвшихся Красным Фортом. Это был Бахадур Шах, происходивший из рода Тимура, он был последним из живущих в мире великих моголов.

Впрочем, Винтер оставалась по-прежнему недосягаемой, и раздражение Карлиона росло день ото дня.

Не прибавляло ему веселья и то обстоятельство, что во всех семейных мероприятиях неизменно принимал участие капитан Рэнделл. Та неприязнь, которой лорд Карлион проникся к этому молодому человеку, не только не исчезла, но наоборот, с течением времени все усиливалась. В холодном, безразличном взгляде капитана Рэнделла и во всей его бесстрастной манере держаться было что-то такое, что сбивало с толку и часто выводило из себя лорда Карлиона, но не мог же он ссориться с человеком, у которого одна рука была на перевязи?! Капитан Рэнделл благодаря своему ранению был практически неуязвим для рассерженного аристократа. Более того, казалось, он не обращает никакого внимания на состояние лорда Карлиона. Равнодушно он относился также и к светским развлечениям. Карлион видел, как отчаянно скучает капитан Рэнделл на различных вечеринках и балах, и не мог понять, зачем капитан принимает приглашения на них.

Алекс и сам не смог бы объяснить этого. Дело, которое привело его в Дели, состояло, главным образом, в разрешении спорного дела об ошибочном присоединении каких-то территорий. Он организовал работу так, что всю гору документов по нему взялись обработать клерки из офиса господина Фрейзера и сэра Теофилуса Меткальфа. Таким образом, у Алекса появилось много свободного времени. Эбатноты постоянно его куда-то приглашали. Обычно он привык отказываться от участия в не интересных для него мероприятиях, но от участия в делах, где принимало участие семейство Эбатнотов, он почему-то отказаться не мог.

Может быть, это все из-за ложного чувства ответственности, от которого он никак не мог избавиться?.. Или, может быть, оттого, что он чувствовал, как Винтер испугана и несчастна, хотя и сам не понимал отчего?.. Внешне она не показывала этого, но в ней произошла какая-то перемена, не укрывшаяся от Алекса. В глазах уже не было прежнего блеска. Она снова ушла в себя, была встревоженной, беспокойной… Эта девушка походила на дикого зверька, замирающего при малейшей опасности.

Он ничего не мог поделать, чтобы вернуть ей улыбку и счастливое состояние ожидания. Но он также чувствовал, что в его присутствии она становится более спокойной и уверенной в себе. Почему? Может быть, потому что она продолжала рассматривать его как нить, связывающую ее с Конвеем Бартоном?

Он не ошибался в своих ощущениях. Его присутствие успокаивало Винтер. Она простила Конвею то, что он не смог встретить ее в Калькутте, так как в то время капитана Рэнделла не было в Лунджоре, и комиссара некому было подменить. Но она не понимала, почему Конвей не приехал в Дели. Ведь он мог не посылать сюда капитана, а оставить его на время вместо себя.

Почему же он этого не сделал?

У Конвея, очевидно, были серьезные основания для того, чтобы остаться. Нельзя быть такой эгоисткой! Важная работа, конечно, должна быть на первом месте, а личное счастье только на втором. В своих редких письмах он постоянно обращал ее внимание на это обстоятельство. И все же, несмотря на эти аргументы, которыми она пыталась себя успокоить, она чувствовала, что ему следовало бы все-таки пожертвовать несколькими днями ради того, чтобы приехать сюда к ней. Если бы он был болен, это было бы еще понятно. Но в письме, которое Винтер получила через несколько дней от самого Бартона, также говорилось только о «завале» работы. Он писал, что должен разделаться с какими-то важными для региона делами, чтобы иметь потом право получить продолжительный отпуск для проведения медового месяца. Письмо было более нежным, чем все предыдущие, и оно заметно приободрило ее. Все же она чувствовала, что ее вновь начинают тяготить мрачные ощущения полного одиночества, сопровождавшие ее на протяжении всех детских лет и исчезнувшие было, когда в Уэйре появился капитан Рэнделл с письмами от Конвея.

Она была благодарна ему за то, что он был рядом с ней в Дели и не исчезал. Ведь его присутствие было полезным уже потому, что ограждало ее от нежелательных знаков внимания со стороны лорда Карлиона. Когда Алекс был рядом, она могла на время забыть о его назойливости и немного расслабиться. Она знала, что, если поделится с миссис Эбатнот о произошедшем инциденте, лорду Карлиону придется покинуть этот дом, но… Винтер не находила в себе мужества смутить свою добрую хозяйку таким откровением. Она молчала и страдала, будучи не в силах оградить себя от возможности повторения случившегося тогда в гостиной.

Карлион видел, что она продолжает старательно избегать его. Наконец он понял, что тщеславие и самоуверенность заставили его совершить огромную тактическую ошибку. Он не только не пробудил в Винтер женского интереса к себе, но, наоборот, вызвал отвращение и испугал ее. Он понимал, что если не будет впредь максимально осторожен, то может потерять ее навсегда. Но он знал также, что не найдет в себе мужества извиниться перед ней в присутствии окружающих. С другой стороны, он боялся, что у него не будет больше возможности уединиться с ней.

Случай, однако, скоро представился на балу — он пригласил ее на вальс. Она не могла отказать из вежливости, а он уж постарался использовался эту возможность. Вину за свое непростительное поведение в день приезда он возложил на бренди и настойку опия, принятую, как он объяснил, в качестве профилактики против начинающейся простуды. Унизительно извиняясь, он в то же время употребил все свое дьявольское обаяние и чувство такта, умоляя о прощении.

После того, как это прощение было ему наконец даровано, он самоуверенно, без лишних церемоний предложил Винтер стать его женой.

Карлион осознает, сколь неуместным выглядит его предложение, ведь он делает его чужой невесте. Но вместе с тем, добавил он, горячо надеется на скидку для человека, пылающего страстью глубокой любви. Тот факт, что Винтер не виделась со своим нареченным много лет, дает ему основание надеяться на то, что она сможет, по крайней мере, отложить свадьбу и подумать. А уж он позаботится в это время о том, чтобы она изменила свое решение. Объяснялся лорд Карлион униженно и пылко, но в ответ получил самый решительный отказ. Музыка прекратилась, и Винтер не наградила лорда Карлиона вторым танцем.

Она была тронута униженностью, с какой он умолял ее о прощении, но неприятно удивлена последующим за тем предложением. Она не оставила ему своим отказом никаких надежд и была уверена, что он немедленно покинет Эбатнотов и Дели. Ведь он говорил, что кроме нее его здесь ничего не держит.

Но не таков был лорд Карлион. Он и не думал уезжать. Вместо этого он написал тщательно продуманное письмо, переданное ей его носильщиком, в котором заверил, что вовсе не хочет расстраивать ее, обещал, что больше никогда не станет возвращаться к предложению, но робко надеется на то, что она хотя бы наградит его своей дружбой. Если ей когда-нибудь понадобится его помощь, она может располагать им. Ну, и так далее.

Винтер, прочитав письмо, решила, что превратно судила о душевных качествах лорда Карлиона. При следующей встрече она ему даже робко улыбнулась. Но, увы, где ей было знать об истинных причинах, побудивших его написать это письмо?!.. Если бы она была чуть более опытной, то не на шутку встревожилась бы. Ибо Карлион находился в очень опасном состоянии, а письмо написал только для того, чтобы оттянуть свой отъезд из Дели. Он, кстати, не собирался надолго задерживаться в этом городе и действительно хотел уехать. Но только вместе с ней.

Не сразу он понял, что действительно хочет жениться на этой девушке, настолько абсурдной еще так недавно казалась ему мысль о браке. Но, разобравшись в своих желаниях, он совсем не подумал о чувствах Винтер. Ему и в голову не могло прийти, что она будет так упряма в своих обещаниях Бартону. До сих пор он еще ни одной женщине не делал предложения, но, по своему тщеславию и слепой самоуверенности, искренне полагал, что ни в коем случае не получит отказа. Это казалось ему немыслимым. Он и мысли об этом не допускал.

Когда же она объяснилась с ним во время танца, он… просто не поверил в то, что она отказала всерьез. Он подумал, что таким образом она завлекает его… Хотя… Девушки обычно завлекают мужчин до определенной границы, до алтаря. А он сам предложил ей это…

Внезапное осознание серьезности отказа Винтер, в которое Карлион долго просто не мог поверить, вызвало у него приступ ярости. За его внешней томно-ленивой маской скрывался пылкий и неуравновешенный характер. Теперь Карлион внезапно потерял контроль над собой. Он безумно жаждал эту девушку. Раньше он даже никогда не подозревал о том, что человек может с такой силой чего-то желать. Он хочет ее и, черт возьми, получит! И пусть только посмеет этот олух с индийской службы встать у него на дороге!

План его был прост: помириться с Винтер, сделать необходимые приготовления, а затем в благоприятный момент увезти ее куда-нибудь и скомпрометировать так, чтобы после этого ей ничего не оставалось, как только выйти за него замуж. Этот чиновник-жених может, конечно, устроить ему некоторые неприятности, но Карлион был уверен, что он всегда сможет с ним договориться. Ведь Бартон много лет не видел своей невесты и просто не может испытывать к ней какие-либо чувства. Впрочем, как и она к нему. В случае осложнений Карлион пользуясь своим влиянием, добьется для него повышения по службе.

Поскольку обстоятельства вынудили Винтер задержаться в Дели, было решено, что она вместе с Софи будет выступать в роли «подружки невесты» на свадьбе Лотти. Им приготовили к церемонии миткалевые платья, щедро украшенные атласными бантами и рюшками, а также миниатюрные соломенные шляпки голубого цвета, украшенные розами. Свадебный наряд Лотти был ей очень к лицу. Глядя, как старшая дочь примеряет свадебное платье перед зеркалом, миссис Эбатнот пролила немало счастливых материнских слез, но сокрушалась, что не сможет жить без своей милой, доброй Лотти.

— Но ведь я останусь с тобой, мама, — желая утешить ее, сказала Софи.

Миссис Эбатнот с благодарностью обняла ее и со слезами на глазах проговорила, что скоро и Софи придется примерять свадебный наряд.

— Наверно, я никогда не выйду замуж, — ответила Софи, печально вздохнув. — Я до конца жизни останусь одинокой и буду утешением тебе и папе.

— Чепуха! — решительно возразила миссис Эбатнот. — Лотти, дорогая, мне кажется, нужно немного поправить прическу. Я думаю, будет лучше подвинуть челку чуть вперед, чтобы на ней хорошо держался венок.

— Давай я это сделаю, — вызвалась Софи. — Не дергайся, Лотти! Какая же ты дурочка! Сомнешь платье!

Софи поднялась на маленькую табуретку и укрепила на золотистой головке сестры венок с прикрепленной к нему длинной, прозрачной, как паутинка, фатой. Делая это, Софи с тоской думала-гадала о том, настанет ли время и ей когда-нибудь надеть фату… Посмотрит ли капитан Рэнделл когда-нибудь на нее так, как Эдвард смотрит на Лотти?.. Или как лорд Карлион, — Софи была наблюдательной девушкой, — смотрит на Винтер?.. Софи очень в этом сомневалась. Капитан Рэнделл обращался с ней так, как будто она была еще ребенком в классной комнате, или даже хуже того: он обращался с ней, как с младшей сестренкой!

— Но я повзрослею! — с надеждой воскликнула Софи. — Может быть, на следующий год и мне повезет.

В коридоре послышался какой-то шум, а вслед за этим раздался пронзительный голос миссис Гарденен-Смит, предупреждавшей о своем появлении. В следующее мгновение дверь в комнату отворилась, и мать семейства Гарденен-Смитов вплыла внутрь в сопровождении своей дочери Делии. Она тут же скороговоркой попросила у миссис Эбатнот прощения за внезапное вторжение. Сказала, что привратник передал ей, что мем-сахиб примеряют наряды для шади и очень заняты.

— Мне было стыдно отрывать вас от этого ответственного занятия, поэтому я решила сама присоединиться к вам.

Тут миссис Гарденен-Смит остановила взгляд на Лотти и нервно вскрикнула:

— Господи, дорогая! Как вы можете! Снимите скорее, прошу вас!

— Почему? Что такое? — растерянно переспросила Лотти. — Вам не нравится платье?

— Очень нравится, дорогая. Оно очень хорошенькое. Но нельзя надевать свадебное платье и фату за несколько дней до венчания. Это ужасно плохая примета! Неужели вам про это ничего не известно? Скорее снимите! Хотя бы фату. Если вы останетесь в одном платье без фаты или в одной фате без платья — это еще можно. Я же понимаю, что примерка необходима. Но надевать все сразу… это немыслимо!

Миссис Эбатнот резковато заметила:

— Глупости! Я сама сто раз примеряла свой свадебный наряд до свадьбы — и ничего не случилось.

Но Лотти страшно побледнела и торопливо сдернула венок с фатой.

Лотти пребывала в той стадии влюбленности, когда кажется, что такое большое счастье не может длиться долго, что оно слишком необыкновенно, слишком волшебно, чтобы быть настоящим. Она чувствовала, что должна вести себя крайне осторожно, ходить едва ли не на цыпочках, иначе какая-нибудь ревнивица-судьба лишит ее счастья. По ночам ей становилось страшно за Эдварда, так как она знала, что в этой жестокой стране с человеком может произойти все, что угодно. Столько уже мужчин, еще вчера смеявшихся и шутивших, сегодня мертвы! Ах, если бы только можно было все устроить так, чтобы она завтра же вышла за Эдварда замуж!.. Каждый час, который он проводит вдали от нее, вселяет в нее страх. Господи, ну почему дни тянутся так медленно?!..

Винтер почувствовала, как дрожат руки Лотти. Она забрала у нее фату, а миссис Эбатнот увела миссис Гарденен-Смит и Делию в гостиную, заявив, что больше пока нечего показывать. Эта невинная ложь нисколько не задела миссис Гарденен-Смит, которую на самом деле абсолютно не интересовало приданое и свадебный наряд Лотти. Она вообще пришла, надеясь застать лорда Карлиона.

В доме Меткальфа ожидался бал. Сэр Теофилус Меткальф был представителем магистрата Дели. Миссис Гарденен-Смит надеялась, что лорд Карлион, — если ему заранее сообщить, что на балу будет Делия, — пригласит ее на вальс или котильон. К сожалению, лорда Карлиона в тот момент не было дома. Он уехал на артиллерийские позиции, где какой-то офицер продавал лошадей для экипажа. Миссис Эбатнот сообщила, что он вернется не раньше чем через час. Миссис Гарденен-Смит любезно согласилась провести этот час в гостях у миссис Эбатнот, и обе леди тут же углубились в обсуждение приготовлений к свадьбе и светских мероприятий, назначенных на следующую неделю.

Например, говорили о ночном пикнике, который на крепостных стенах Дели планировали устроить какие-то веселые молодые офицеры. Обе леди выразили свое крайне сдержанное отношение к этой затее. Девушкам без провожатых туда идти, конечно же, не пристало. Миссис Эбатнот и миссис Гарденен-Смит решили посетить этот пикник, чтобы присмотреть материнским оком за своими дочерьми, в душе противясь такого рода развлечению.

— Хотя, — с неуверенностью в голосе проговорила миссис Эбатнот, — когда в небе полная луна, вокруг светло почти как днем. К тому же, как я слышала, там будет много народу. Все начинается за час до захода солнца. Все будут с нетерпением ждать восхода луны. Должно быть, очень красивое зрелище.

— А лорд Карлион собирается там быть? — спросила миссис Гарденен-Смит.

— Да, разумеется. Все наши идут. Кроме полковника Эбатнота. Он говорит, что подобные вещи не для него. Но в качестве мужчин-провожатых у нас будет Карлион и Алекс, так что все, думаю, будет хорошо.

Карлион вернулся, когда леди еще не успели закончить свой разговор. В ответ на расспросы миссис Гарденен-Смит он сообщил, что приобрел экипаж и четверку лошадей и что предпочитает путешествовать собственным транспортом — в отличие от ненадежных дак-гари. В настоящее время он занят поисками запасных лошадей для экипажа. Лично ему, конечно, больше по нраву верховая езда, но экипаж тоже не помешает в такой долгой дороге.

Миссис Гарденен-Смит очень огорчилась, поняв что лорд Карлион вскоре покинет Дели и лишит их своего общества. Она выразила, однако, надежду, что лорд Карлион, возможно, найдет немного времени посетить Лунджор. Она обещала, что ее муж, полковник Гарденен-Смит, устроит для лорда настоящую тигровую охоту в местных джунглях. После этого она перевела разговор на тему предстоящего бала в доме у Меткальфа и ночного пикника. Они неторопливо беседовали до самого прихода полковника Эбатнота. После этого обе леди решили удалиться.

— Значит, увидимся на пикнике, лорд Карлион, — мило улыбаясь, сказала миссис Гарденен-Смит на прощанье. — Там будет очень весело. Только бы не пошел дождь! Вообще-то сейчас сухой сезон, но что-то не нравятся мне облака. Впрочем, даже если и начнется дождь, он только прибьет пыль и кончится, вот увидите. До завтра. Пойдем, Делия, милая. Браддоки, наверное, не знают, что и подумать о нашем отсутствии.

Облака, так насторожившие миссис Гарденен-Смит, быстро исчезли, и день закончился великолепным закатом. Винтер как раз отправилась вместе с полковником Эбатнотом на верховую прогулку к башне с флагштоком, находившуюся на Ридже. Оттуда девушка, затаив дыхание, смотрела на раскинувшийся внизу город, на изогнутое русло поблескивавшей в вечерних сумерках Джамны и необъятные равнины, раскинувшиеся на противоположной стороне реки. Они были словно позолочены ярким отсветом заходящего солнца.

Минареты, мечети и бастионы Дели сверкали так, словно были сделаны из расплавленного металла. А вдали, поднимаясь над куполами бесчисленных усыпальниц, над развалинами Семиграда, тянущимися на восток, возвышалась высоченная башня Кутаб Минара, словно острое, поднятое вертикально копье сквозь низкие пурпурные облака.

Винтер натянула поводья и остановила лошадь, чтобы вдосталь налюбоваться видом этой сказочной красоты, и пока она смотрела, золотистое сияние перешло в розовые тона, затем в бледно-лиловые, и наконец зубчатые стены, «мыльные пузырьки» куполов, минареты и дворцы словно остыли совсем и окрасились в розоватую лазурь. На фоне сияющего неба зрелище было незабываемым. Река несла по темным равнинам свои воды, казавшиеся в закате багрово-красными. Непрошенные слезы навернулись на глаза девушки. Ей показалось, что в этой короткой вспышке волшебной красоты, озарившей небо великих моголов, и в быстрых сумерках, поглотивших ее, есть что-то символическое…

Где-то за этими стенами, тенью среди других теней шаркал старческими ногами по великолепным мраморным дворцовым плитам последний из моголов. В этом дворце, выстроенном шахом Хананом, он сочинял теперь персидские куплеты, чтобы тем самым хоть как-то скрасить свою отныне бессмертную жизнь. Это был старый и дряхлый, в поношенных шальварах человек, который с недавних пор стал королем только на бумаге.

Словно эхо, пробившись сквозь толщу времени, нашептывало Винтер на ухо голосом Азизы Бегам сказки, которые читают маленьким детям на ночь:

— …и пески наползли на город, и погребли его под собой, и казалось, что на этом ровном месте никогда ничего и не было…

Полковник Эбатнот также пребывал в задумчивости, глядя вниз, на крепостные стены города. Но думал он о другом. Неожиданно, словно он продолжал с кем-то жаркий спор, у него вырвалось:

— Да, думаю, это в принципе возможно. Но армия все равно быстро наведет порядок.

Винтер оглянулась удивленно на полковника.

— О чем вы, сэр? Где армия должна навести порядок?

Полковник очнулся от задумчивости и проговорил:

— Прости, милая. Я думал вслух, да? Дурацкая привычка. Сейчас мне припомнилась одна статья, которая была написана сэром Генри Лоуренсом… э-э… лет десять назад или даже больше. Тогда она вызвала большой переполох. Многим она пришлась не по душе. Но я вырезал ее и сохранил. Статья о Дели. Он доказывал, что при случае мятежники очень легко могут захватить город. И если это случится, то у сотни бунтовщиков сразу же появятся тысячи сочувствующих. В двадцать четыре часа каждый плужный лемех будет перекован в меч. Вот я и думаю, что во всем этом определенно что-то есть… Я всегда считал, что всем нам было бы намного спокойнее, если бы хоть один полк был расквартирован в пределах города. Конечно, у нас здесь есть охрана, но она покажется каплей в море, когда возникнет угроза захвата Дели мятежниками.

— Вы думаете, что такое возможно?

— Нет, нет… Конечно, нет! Это маловероятно. Никогда еще страна не пребывала в состоянии такого спокойствия. Но мы — военные и обязаны всегда отрабатывать тактику. Хотя теоретически это возможно. Впрочем, снова отнять у них город будет нетрудно. Чернь ничего не сможет поделать с регулярной армией. Я готов биться об заклад, что мне удалось бы отнять город обратно с одними моими сипаями. Где вы еще видели таких богатырей?! Лучшие войска в мире!

В глазах полковника Эбатнота сверкнул фанатичный блеск, и он стал рассказывать Винтер об одном случае небольшой перестрелке, случившейся лет тридцать тому назад. Так вот, рота местной пехоты, которой он тогда командовал, проявила просто завидную удаль и храбрость.

— Эх, вот бы моих сипаев в Крым послать! — мечтательно вздохнул полковник Эбатнот. — Клянусь честью, они утерли бы нос всем этим молодчикам из Конной Гвардии! Там, правда, уж очень холодно. С климатом они, пожалуй, не совладали бы. Но если не брать это в расчет, если дать им толковых офицеров, они горы свернут, клянусь честью! Я же говорю: лучшие войска в мире! Для меня большая честь командовать ими. Как и для всякого другого офицера. И пусть кто-нибудь попробует с этим не согласиться! Люди, вроде Карлиона, сами не ведают, что говорят. Нет опыта, что поделать. Но…

Полковник Эбатнот, который с гордостью и нежностью отзывался о своем полку, словно там служили его любимые сыновья, казался заметно раздраженным, видно, вспомнил что-то неприятное.

— Эх, старина Карлион, — вслух продолжал рассуждать полковник Эбатнот, нахмурившись. — Просто не знаю, что с ним делать! Неплохой парень вообще-то. Прекрасный стрелок, а видеть его в седле — просто одно удовольствие. И тем не менее порой он…

Летучая мышь пролетела над полковником Эбатнотом, едва не коснувшись крылом головы. Это вывело его из состояния задумчивости. Он удивленно осмотрелся вокруг, как будто только сейчас осознал, что сумерки уже совсем сгустились, и Ридж, где они находились, давно уже светился под серебристым лунным светом.

— Поедем отсюда, дорогая. Пора возвращаться, а то миссис Эбатнот еще, чего доброго, будет волноваться.

Они повернули лошадей в сторону дома и легким галопом поскакали сквозь сумерки к белому бунгало в военный городок, огни которого просвечивали сквозь листву.

 

Глава 22

К северо-востоку от Дели облака собрались в тот вечер, на который был назначен пикник при луне: угрожающе серая полоса легла вдоль всего горизонта, хотя над ней небо оставалось чистым. Миссис Эбатнот поглядела на небо с некоторой тревогой и решила взять с собой на пикник коллекцию плащей и зонтов и распорядиться подать крытую карету. Но Алекс убедил ее, что если она это сделает, то дождь пойдет уже наверняка, и добавил, что, если бы на севере действительно шел дождь, он застал бы его на обратном пути в Лунджор.

Низкое солнце, окрасившее стены старинного города, блистало своим теплым великолепием и слепило тех, кто приехал на пикник раньше и теперь прогуливался по широкой зубчатой стене между Кашмирскими воротами и Водным бастионом, глядя на зеленые заросли Кудзиа-Баг. Ужин должны были устроить у дома охраны, рядом с главной смотровой башней. Тем временем гости прогуливались по стенам, любовались закатом и ждали восхода луны.

Карлион, Винтер и Алекс отправились на пикник верхом, а миссис Эбатнот с дочерьми поехала в карете. Поездка была приятной, несмотря на то что дорога была чересчур пыльной. Карлион вел себя примерно. Когда он хотел этого, он мог быть замечательным спутником, а в тот вечер прилагал к этому все усилия. Поэтому к моменту, когда они достигли Кашмирских ворот, Винтер была настроена к нему весьма благосклонно. Проехав под массивной аркой ворот, они спешились перед главной смотровой башней, и Алекс остановился поговорить с джемадаром. Неожиданно его окликнул всадник, подъехавший к воротам со стороны церкви Святого Джеймса.

— Алекс! Ей-Богу, это ты! — всадник пришпорил своего коня, подъехал ближе и, перегнувшись через седло, хлопнул капитана Рэнделла по спине. — Когда ты вернулся? За эти полгода я получил от тебя всего пару слов по почте. — Алекс быстро обернулся и схватил протянутую руку.

— Уильям! Что, черт возьми, ты здесь делаешь? Мне сказали, что ты в Дагшае.

— Да, официально я именно там и нахожусь.

— Ну-ка, слезай и присоединяйся к нам. Контесса, позвольте мне представить вам лейтенанта Ходсона. Уильям, контесса де лос Агвиларес и лорд Карлион.

Лейтенант Ходсон, наклонившись, протянул руку, и, здороваясь с Винтер проговорил:

— Надеюсь, вы меня простите, если я не стану спешиваться. Я недавно вывихнул лодыжку и с трудом передвигаюсь без коня.

Он был стройным и поджарым, как Алекс, хотя несколько выше его ростом, и выглядел несколько старше; но Алекс был темноволосым и сильно загорелым, Ходсон же был мужчиной нордического типа. Индийское солнце, не в состоянии изменить цвет его белой кожи, выжгло его светлые волосы и длинные кавалерские усы до такой степени, что они тоже стали почти белыми, и темными на его лице остались только глаза. И глаза его были замечательны: цвет их был настолько голубым и они казались темными и такими большими, что способны были покорить женское сердце, но они могли быть колючими, свирепыми и сверкающими, как у сокола.

Пожав руку Винтер, Ходсон бросил на Карлиона испытующий взгляд, который позволил ему в считанные секунды составить мнение об этом человеке.

— Ваш покорный слуга, сэр, — сказал он и снова обернулся к Алексу с расспросами о его поврежденной руке.

Винтер и лорд Карлион продолжили свой путь и присоединились к группе на крепостном валу.

— Уильям, твои манеры, как обычно, оставляют желать лучшего, — обратился к нему Алекс.

— Вздор! Неужели ты думаешь, что я стану тратить время на соблюдение светских условностей, когда не видел тебя два года? Влезай скорее на коня, и проедемся вместе по окрестностям. Я не могу беседовать с тобой здесь.

Алекс снова вскочил в седло, и оба, выехав через ворота и повернув направо, поехали вдоль глубокого, высохшего рва, отделявшего стены Дели от бурной тропической зелени Кудзиа Баг.

— А кто эта испанская красавица? — спросил Ходсон. — И что ты вообще делаешь в подобной компании?

— Играю роль дуэньи, — сказал Алекс с усмешкой. — Испанская красавица приехала сюда, чтобы выйти замуж за моего уважаемого начальника, и на меня возложена неблагодарная миссия следить за ее безопасностью в этом путешествии. Я сопровождаю ее сюда из самой Англии.

— Что? — Ходсон запрокинул голову и раскатисто рассмеялся. — Теперь мне все ясно!

— Да, здесь есть над чем посмеяться, — заметил Алекс с кривой усмешкой. — Но я понял, что не представлял себе будущей службе, когда решил вступить в ряды Бенгальской армии. Я вынужден совмещать практически все гражданские профессии от магистрата до акушерки. Теперь я уже не удивляюсь, что мне приходится служить в эскорте невест высших чинов. Это немногим хуже, чем обременять себя заботой о сироте-подкидыше, от чего, помнится мне, однажды ты страдал.

— Бог мой, ты прав! Вряд ли мне когда-нибудь удастся об этом позабыть. От того, чем нам здесь приходится заниматься, у любого кавалериста волосы станут дыбом. А кто был этот титулованный выскочка? Только не говори мне, что твой несносный начальник, помимо обязанностей няньки, принудил тебя выполнять роль гида для знатного туриста!

— Пока еще нет. Хотя могу предположить, что к этому все идет. Находясь здесь на службе, можно всего ожидать. Лорд Карлион приехал в Дели сам по себе.

— У него опасный вид, — заметил Ходсон. — Однажды у меня был такой же конь. Породистый, с виду архангел, а внутри полон пороков, как Вельзевул. Я потом пристрелил его. Да, кстати, я вспомнил, что ты мне так и не сказал, что стряслось с твоей рукой. Неудачно сел на коня? Или кто-то всадил в тебя пулю?

— Последнее более точно, — сказал Алекс.

Они ехали медленным шагом вдоль поросшего травой и мелким кустарником берега реки Джамны.

— Это длинная история. Не хочу утомлять тебя. Как бы то ни было, эта повязка превратилась уже в сплошную бутафорию. Ее нужно было снять еще несколько дней назад, но я нахожу ее полезной.

Он улыбнулся, и Ходсон, в отличие от лорда Карлиона, хорошо знающий эту улыбку, сказал с укоризной:

— Что еще за чертовщину ты задумал, Алекс?

Алекс засмеялся.

— Никакой чертовщины, я тебя уверяю, Уилл. Но так случилось, что именно сейчас мне никак нельзя ссориться с его светлостью, и пока у меня рука на перевязи, он вряд ли будет вести себя со мной вызывающе, даже если бы он этого захотел. Никто не станет оскорблять человека, который не в состоянии отплатить за оскорбление.

Твердые голубые глаза глядели на Алекса с интересом и не без удивления.

— Что за чума на тебя нашла, Алекс? Боишься скандала?

— Бог мой, нет, конечно. Просто я так же, как и ты, не доверяю этому типу. Ему очень легко все дается, и он, кажется, достаточно эгоистичен, чтобы пойти на все ради мести. У него влиятельные друзья, и в данный момент у меня нет особого желания, чтобы на меня жаловались в Калькутте — или где бы то ни было — а потом взяли бы на мое место расторопного и сговорчивого парня, а меня отправили бы куда-нибудь подальше в медвежий угол месить воду в ступе.

— Как это делал я, — мрачно сказал Ходсон. — Ты ведь слышал историю о том, что меня отстранили от командования разведотделом, и что по моим действиям было проведено расследование? Ну да, конечно же, ты слышал. Ты же писал мне об этом.

— Да, и предлагал свои услуги, чтобы задушить этого твоего Тэйлора собственными руками, — сказал Алекс. — Жаль, что ты не принял моего предложения. Как сейчас у тебя дела?

— О, они ничего не смогли доказать. Но доказательства, способные оправдать меня и снять обвинение, спрятали в каком-то надежном гнездышке и оставили собирать там пыль, а меня отправили загорать в Дагшай. И скажу я тебе, Алекс, чертовски трудно начинать с нуля, как младшему офицеру после более чем одиннадцатилетней нелегкой службы. Долго я этого не выдержу. Подожду еще полгода, и если и тогда не получу удовлетворения, то придется выбирать между самоубийством, отставкой или дезертирством — или, четвертый вариант, заставить генерал-губернатора взять свои слова обратно и принести мне извинения! Я больше склоняюсь к последнему.

— Слушай, давай-ка слезай с лошади, если ты в состоянии доковылять хотя бы до тех ближайших деревьев. Мне надо многое сказать тебе, но я не могу спокойно говорить с тобой, сидя на этом беспокойном животном.

Он помог другу спешиться, и, привязав лошадей, оба расположились между кочками на берегу Джамны, которая неторопливо несла свои воды, жемчужно-розовая и блестящая в лучах заходящего солнца.

Позади них, примерно на расстоянии мили, виднелась низкая, неровная линия Гряды. Справа от них в пыльной дымке возвышались розово-красные стены Дели.

Алекс оглянулся через плечо на густые заросли в десяти шагах позади них, и Ходсон сказал, проследив направление его взгляда:

— Там павлин. Я видел его, когда мы проходили мимо. Если кто-нибудь будет подходить с той стороны, он нас предупредит.

Алекс одобрительно улыбнулся.

— Ты великий человек, Уильям.

— Еще нет. Но я им стану. Если Богу будет угодно, я им стану.

Эти слова были сказаны очень серьезно, и Алекс внезапно спросил:

— Что ты здесь делаешь? Ты что, уехал тайком?

— Более или менее.

Он нетерпеливо поднял руку, расстегнул каску, стащил ее с головы и, бросив на траву рядом с собой, взъерошил бледно-желтые волосы.

— Я приехал, услышав, что в Дели ожидается один твой друг. У меня есть в городе несколько друзей, и я решил, что стоит провести небольшое расследование.

— Мой друг? — Алекс нахмурился.

— Спарков.

— Григорий!

— Он самый.

— В таком случае он перемещается чертовски быстро. Я видел его на Мальте, возвращаясь сюда.

— Ты шутишь! Что же он там делал?

— Обманывал, калечил и убивал, — ответил Алекс и рассказал ему всю историю.

Ходсон выслушал его, не перебивая, и когда он закончил, в задумчивости произнес:

— Очень интересно. Я полагаю, что в Дели его нет — пока. Фарид Хан послал мне весточку, что он ожидается здесь, хотя не сказал когда, и еще он не сказал, как к нему попала эта информация. Я приехал сюда, чтобы вытянуть из него побольше, но кто-то его сильно напугал. Хотя уже это ценно — знать, что Кишан Прасад поддерживает контакт с Григорием: я встретил Раол-сахиба. Ловкая бестия.

— И чертовски опасен, — коротко заметил Алекс.

— О, да. Очковая кобра. Ближайший друг твоего хорошего знакомого, специального уполномоченного Бартона, я полагаю.

— И это тоже, — подтвердил Алекс с горечью в голосе.

Ходсон легко пожал его поврежденную руку.

— Я знаю, что это так. Бог мой — мне ли не знать! Иногда я лежу ночью без сна и чувствую себя, как… как Кришна, понуждающий Арджуну убить своего родственника и оправдывающий это деяние. Если бы только была возможность убрать этих ожиревших дураков, каким благословенным краем стала бы Империя!

Он поднял руку таким жестом, словно хотел обнять широкую равнину, тихую реку, старинный город Дели и всю Индию, и глаза его неожиданно вспыхнули. Затем он опустил руку и сказал горько:

— Существует так много людей, за которыми можно следовать без оглядки, в саму преисподнюю, если это понадобится: Лоуренс, Николсон, Эдвардс — да и дюжина других первоклассных парней. Но ведь для того, чтобы исправить то зло, которое может причинить один Бартон, потребуется не одна сотня хороших парней. И я еще не знаю, что хуже, он или восьмидесятилетние выжившие из ума старики, которых гораздо больше, и которые оказываются на верхушке командования нашей армией, благодаря ее идиотской системе. Один бригадир, под началом которого я служил во время кампании 49-го года, попросту не имел уже физической возможности видеть свой полк. Я должен был водить его лошадь под уздцы, а он спрашивал меня, в какую сторону мы едем. Кастовость в нашей армии слишком сильна. Какая-то высокопоставленная бездарь позволяет себе командовать людьми, которые стоят двадцати, а то и больше таких, как они сами. Но в целях дисциплины в мирное время и эффективного ведения боевых действий невозможно придумать ничего хуже, чем эта система, и однажды нам придется ощутить это на собственной шкуре.

— И возможно, скорее, чем мы думаем, — сказал Алекс мрачно.

Ходсон резко обернулся на него.

— Что ты знаешь?

Алекс рассказал ему все. К тому времени, когда он закончил, их длинные тени, протянувшиеся по белому прибрежному песку Джамны, сделались черными и легли позади них в свете поднимавшейся на небо луны.

Выбежал шакал на серебристый песок, чтобы насытиться гниющими останками речных обитателей, выброшенных на берег. В зарослях тростника резко и пронзительно закричал павлин. Привязанные лошади нервно забили копытами, и лошадь Алекса тихонько заржала.

— Это, должно быть, Нияз, — сказал Алекс, оглядываясь через плечо.

Он встал на ноги и протянул руку Ходсону, помогая ему подняться.

— Я должен вернуться и выполнять мой общественный долг. Присоединяйся к нам, Уилл.

— Не могу. Завтра я должен быть в Дагшае.

— Завтра? Да ты с ума сошел? Уильям, ты не сможешь этого сделать! Во всяком случае, со своей вывихнутой ногой. Почему ты вечно должен скакать куда-нибудь, как угорелый?

— Мне так больше нравится. И к тому же однажды это может оказаться полезным. А потом, ты ведь знаешь, я могу спать в седле. Что же касается лодыжки, то она у меня привязана к шине. Поэтому я так хромаю. Чертовски больно, зато очень удобно.

Он доковылял до своей лошади и позвал:

— Охе, Нияз Мохаммед Хан. Это ты?

Нияз выехал вперед на освещенное лунным светом пространство и, спрыгнув с лошади, приветствовал его, как приветствуют старших по чину.

— Салам алейкум. Все ли хорошо с тобой, Ходсон Бахадур?

— Нет, я болен. Моя звезда закатывается.

— Это я слышал, — сказал Нияз серьезно. — Не важно. Она поднимется снова.

Он поддержал Ходсону стремя, помогая взобраться на лошадь, а Алекс спросил:

— Они послали тебя за мной?

— Нет, я только следовал за вами, потому что увидел садху, который тоже шел сюда. Это Шакта-левша. Он шел очень тихо и держался в тени деревьев, я пошел за ним, чтобы посмотреть, что он будет делать. Но он услышал, как моя лошадь шуршит по сухой траве, повернул назад и ушел на север. Я ждал, но он не вернулся.

— Еще один из твоих друзей, Алекс? — спросил Ходсон через плечо, пока его лошадь по узкой тропинке выбиралась на дорогу.

Алекс пожал плечами.

— В Индии много садху. Ты в самом деле собираешься в Дагшай сегодня, Уильям?

— Боюсь, что так.

— Значит, я некоторое время не увижу тебя. В понедельник я отправляюсь в Лунджор. Дела здесь прояснились раньше, чем предполагалось, но Фрейзер попросил меня остаться здесь на уикэнд. Я должен был возвращаться, но принял его приглашение, потому что у него остановился гость, с которым мне интересно будет встретиться. Дунду Пант. Наследник Пейшва. Ты встречался с ним когда-нибудь?

— Однажды. Еще одна змея. Что он здесь делает?

— О, это частный визит. Неофициальный. Он приехал в Дели на два дня. Должен признать, что я всегда испытывал определенную симпатию к этому человеку. От этого никуда не деться, по законам Хинду на этой земле жили веками, и мы не можем попросту отмахнуться от них только из-за того, что они не приняты на Западе. Сэр Джон Малком просил правительство выделить пенсию этому человеку, как настоящему сыну и наследнику старого Пейшвы. И я не могу отделаться от чувства, что жестом последнего скряги было отказать ему потому, что он является не родным, а приемным его сыном. Ведь в глазах любого индуса он является официальным наследником.

— Твоя беда в том, Алекс, — сказал Ходсон, — что ты всегда воспринимаешь чужие проблемы, как свои собственные. Знаешь, такая позиция сильно усложняет жизнь.

Алекс криво усмехнулся.

— Уж я-то это знаю. Хотел бы я быть таким, как ты. А какова твоя цель в жизни, Уильям?

— Лидерство, — не задумываясь, ответил Ходсон. — Я бы хотел суметь заставить людей слепо следовать за мной — так, как я бы последовал за Джоном Николсоном — в самое пекло, если это будет необходимо.

— Так и будет, — сказал Алекс с улыбкой. — Нияз не поддержал мне стремя и не назвал меня Бахадуром.

Ходсон рассмеялся.

— Знаешь, я тоже верю, что так и будет. Только если мне удастся помешать этим слабоумным старым бабам в штанах подрезать мне крылья. Однажды, с милостью Божьей, удача повернется ко мне лицом, и тогда все пойдет так, как надо!

Он натянул поводья своей лошади, потому что они уже достигли главной смотровой башни, и протянул руку своему другу:

— Ну, да благословит тебя Господь, Алекс.

Они коротко и сильно пожали друг другу руки, и Ходсон, вонзив шпоры в бока своего коня, галопом промчался под сводами Кашмирских ворот, провожаемый Ниязом, спешившимся и вставшим по стойке смирно. Затем Алекс услышал, что копыта его лошади гулко прогрохотали по мосту надо рвом.

— Что делает здесь Ходсон Бахадур? — вполголоса осведомился Нияз, придерживая под уздцы лошадь Алекса, пока тот спешивался.

— Он навещает друзей в городе.

— Вот как! — сказал Нияз задумчиво. — Помнишь ли ты, как в год, последовавший за взятием Пенджаба, астролог из города Амристара составил его гороскоп и предсказал, что его звезда взойдет через семь лет и будет гореть ярко посреди большой крови? Эти годы мчатся очень быстро, и может быть, он уже чует эту кровь.

Он поднял поводья и отвел лошадей в тень, в то время как Алекс поднялся по пандусу на зубчатую стену, откуда доносился гул голосов, смех и звон бокалов.

Участники пикника расположились вдоль длинной белой скатерти, которой был накрыт ковер, разложенный прямо на теплых камнях. Пожилые леди сидели на плетеных стульях, а те, что помоложе, расположились на подушках, брошенных на ковер. Широкие юбки, окружавшие их, были похожи на распустившиеся цветки роз. Мужчины сидели рядом с ними, по-турецки скрестив ноги или прислонившись спинами к амбразурным зубцам стены. Разносили великое множество разнообразных холодных закусок и напитки. На скатерть были поставлены свечи, но их свет привлек так много летающих и ползающих насекомых, что их быстро пришлось потушить, и теперь собравшихся освещал лишь белый свет луны. Свет индийской луны гораздо ярче, чем свет луны весенней ночью на Западе.

— Мой дорогой Алекс, а мы уже было совсем махнули на вас рукой. Где же вы были?

Миссис Эбатнот немного сдвинула в сторону свой стул и подобрала юбку, освобождая место для Алекса на ковре у своих ног.

— Прошу прощения. Я встретил друга, которого не видел около двух лет, он покидает Дели сегодня вечером.

Он сел, взял тарелку с холодной закуской и принялся есть с отсутствующим выражением. Его мысли все еще были заняты недавним разговором с Уильямом. Вдруг он услышал, что кто-то обращается к нему по имени. Алекс повернул голову и увидел Винтер, сидевшую слева от него.

Девушка старалась держаться поближе к миссис Эбатнот, с тех пор как они приехали сюда. В последнее время Карлион вел себя с таким достоинством и благородством, что Винтер почти избавилась от антипатии, которую испытывала к нему сначала, но все же в этот вечер она чувствовала себя очень неспокойно. Это чувство появилось в связи с внезапным исчезновением с пикника капитана Рэнделла. Если бы он не появился после встречи с тем светловолосым незнакомцем с замечательными глазами, ей пришлось бы возвращаться назад одной в компании лорда Карлиона либо сослаться на нездоровье и попроситься в карету. Алекс не имеет права оставлять ее одну! Конвей поручил ему оберегать ее от волнения и тревоги, и он не должен уезжать с незнакомцами и оставлять ее на попечение людей, подобных Артуру Карлиону.

Правда, его светлость вскоре оставил ее с миссис Эбатнот и принялся любезничать с миссис Гарденен-Смит, а когда солнце зашло и на небе появилась луна, он занял место между Делией и мисс Клиффорд, подруги мисс Дженнингс, дочери капеллана.

Вечеринка проходила очень весело. Гул голосов и дамский смех вспугнули птиц, гнездившихся на деревьях позади главной смотровой башни, и привлекли внимание любопытных туристов, задиравших головы с риском свихнуть себе шеи и во все глаза глядевших на ферингхи.

Но встревоженная Винтер не могла разделить всеобщее веселье. Она пыталась казаться довольной и увлеченной, но боль, закравшаяся в сердце после известия, что Конвей не приедет в Дели, мучила ее и не давала веселиться. Застенчивый лейтенант бенгальской артиллерии Джордж Уиллоуби сидел слева от нее, а широкая юбка миссис Эбатнот надежно защищала ее справа до тех пор, пока Алекс не возник из лунного света и не сел рядом.

С его приходом часть ее страха и напряжения спала. В Алексе было что-то утешительное, надежное. Винтер с трудом поборола детское желание покрепче прижаться к его рукаву. Хотя он вряд ли бы заметил, если бы она действительно это сделала, — он казался настолько погруженным в собственные мысли, что едва ли замечал происходящее вокруг него. Она так невпопад отвечала на робкие попытки лейтенанта Уиллоуби завязать с ней разговор, что он наверняка почувствовал облегчение, когда она, наконец, повернулась к Алексу и спросила:

— Кто был тот человек, которому вы представили меня сегодня, капитан Рэнделл? Он квартируется в Дели?

Алекс повернулся к ней, слегка хмурясь, но затем его лицо прояснилось.

— О, это вы. Прошу прощения, я не расслышал. Что вы сказали?

Винтер повторила свой вопрос.

— Уильям Ходсон? — сказал Алекс. — Нет, он приехал сюда всего на один день. Его полк расквартирован в районе силмийских холмов. Я думаю, он тайком покинул службу.

— Вы имеете в виду, что он уехал без разрешения? А разве старшие офицеры позволяют так поступать?

— Нет, но Уильям живет по своим законам. Это не раз причиняло ему неприятности в прошлом и сулит еще большие неприятности в будущем. Но если мне придется участвовать еще в одной войне в этой стране, то я бы предпочел, чтобы за спиной у меня был Уильям, чем целая армия. Да, впрочем, он никогда не остается за чьей-то спиной, он всегда будет идти на двадцать шагов впереди!

— Вы очень привязаны к нему? — спросила Винтер.

— Да, — коротко ответил Алекс.

— Расскажите мне о нем.

К собственному удивлению, Алекс был рад ее просьбе и рассказал ей кое-что об Уильяме. Он рассказал ей, какой это энергичный, нетерпеливый, непредсказуемый человек, физически очень выносливый, преданный своему делу. Он рассказал ей о том, как лейтенант Ходсон служил под началом их всеобщего любимца, сэра Генри Лоуренса и по заданию сэра Генри принял на себя управление «Приютом Лоуренса для детей европейских солдат» у подножия холмов Куссовли. Как он был секретарем, надсмотрщиком, попечителем и имел множество других должностей, как помогал создавать отряд разведчиков, сражался вместе с ними в войне с сикхами, и как стал после этого командиром. Как он прошел путь от младшего офицера до желанного любым военным командного поста, и о его нестандартных методах управления, вызывавших враждебность и злобу у завистливых людей, что стало причиной понижения его в чине, в то время как чиновники скрыли результаты расследования, способные оправдать его…

— Беда Уильяма в том, что он говорит то, что думает, а многим людям это не нравится. А то, что он, как правило, оказывается прав, нравится им еще меньше. Его сослали в далекий медвежий угол в Дагшай — и это в то время, когда такие люди нужны здесь более, чем когда-либо! Мое единственное утешение в том, что, если где-нибудь случится настоящая беда, никто и ничто не сможет его удержать.

Алекс забыл, что говорит с будущей женой мистера специального уполномоченного Бартона, который причинил ему столько неприятностей. Ему было очень легко говорить, так, как уже было с ним однажды ночью, под мальтийской луной. Он глядел в ее лицо и улыбался несколько виновато, он понял, что без перерыва говорил в течение трех перемен блюд, и так, будто они были совершенно одни. Они действительно могли считать, что находятся наедине, потому что миссис Эбатнот вела оживленную беседу с миссис Форстер, а лейтенант Уиллоуби беседовал с мисс Дженнингс, дочерью делийского капеллана.

Алекс еще раз огляделся по сторонам, один взгляд моментально привлек его внимание. Карлион в конце концов заметил, что он единолично владеет вниманием маленькой Баллестерос на протяжении целых двадцати минут! Встретив этот взгляд, Алекс с живостью вспомнил слова Ходсона, сказанные около часа назад. «У него опасный взгляд», — сказал тогда Уильям и был абсолютно прав. В задумчивости Алекс снова обернулся к Винтер, и принял у нее пустую тарелку, которую она держала в руках.

— Похоже, я наговорил вам слишком много, — сказал он. — Что за тема для разговора на подлунном пикнике. Уильям должен гордиться. Я утомил вас?

— Нет.

Быстрая, благодарная улыбка осветила глаза Алекса. Односложный бесхитростный ответ, лишенный манерности, свойственной молодым леди, искушенным в ведении светских бесед, был трогательно откровенным. Сам Алекс никогда не говорил «да» или «нет», если он так не думал.

Он нагнулся, чтобы отогнать большую бабочку, так и норовившую залететь в чашу с фруктовым салатом.

— Почему он заинтересовал вас? — спросил он у Винтер.

Но на этот раз ее ответ очень удивил его, Винтер просто сказала:

— Потому что он ваш друг.

Алекс изумленно поднял на нее глаза.

— Видите ли, — сказала Винтер медленно, словно она объясняла что-то самой себе, а не только Алексу, — я знаю о вас слишком много, но о людях можно узнать гораздо больше, если узнаешь, что у них за друзья.

— И значит, теперь вы знаете обо мне немного больше, чем раньше? — спросил Алекс со странными нотками в голосе.

— Думаю, что да.

Она отвернулась и принялась водить пальцем по линиям узора персидского ковра, на котором они сидели.

— Алекс… — она снова почувствовала неуверенность в том, стоило ли называть его по имени.

— Да?

— Почему Конвей не смог приехать в Дели? Была ли для этого какая-нибудь… какая-нибудь другая причина?

Алекс не ответил, и Винтер уточнила:

— Другая, чем его работа, я имею в виду?

«Проклятие! — растерянно подумал Алекс. — Как, интересно, люди умудряются отвечать на подобные вопросы и при подобных обстоятельствах? И вообще, что проку отвечать? Он однажды уже сказал ей, и испытал болезненное чувство. Теперь, когда она узнала его получше, поверит ли она тому, что он ей скажет? Или… — Я не могу причинить ей боль в самом разгаре пикника, — подумал Алекс. — Я не могу. Я должен подождать…»

— Была ли другая причина? — настаивала Винтер.

— Нет, — коротко ответил Алекс. — То есть — нет. Я…

Неожиданно его прервала миссис Эбатнот, которая наклонилась и дотронулась веером до его плеча.

— Алекс, милый мальчик, вы сидите на моих оборках, а я хочу встать. Благодарю вас…

Она поднялась, отряхивая свои юбки, и Алекс тоже мгновенно вскочил на ноги.

— Сейчас слуги уберут посуду, и мы будем петь, надеюсь. Лейтенант Ларраби достал гитару, а мисс Клиффорд настраивает свою мандолину. Винтер, любовь моя, миссис Форстер сказала мне, что нам надо удалиться ненадолго и оставить мужчин допивать оставшееся вино. Пойдем, дорогая. Пойдем, Лотти.

Всколыхнулись и зашелестели шелка, и пышные кринолины уплыли вместе со своими владелицами, поблескивая при лунном свете, словно гигантские мыльные пузыри, гонимые легким ветерком.

Когда они вернулись, от горы грязной посуды не осталось и следа. Было убрано все, включая и белую скатерть. Теперь камни покрывал ковер и множество подушек. Один офицер, владелец впечатляющих бакенбардов и роскошных усов, наигрывал на гитаре сентиментальные баллады. Большинство гостей не стало немедленно садиться снова, многие прогуливались по стене, разговаривали, смеялись, любовались луной и замечательным пейзажем. Винтер почувствовала облегчение, увидев, что лорд Карлион, всецело занятый Делией, ведет ее в сторону, чтобы взглянуть на реку. Его ухаживания вызывали сдержанную улыбку у миссис Гарденен-Смит.

Однако среди гостей она не увидела Алекса, и опять стала волноваться, не уехал ли он домой, но Лотти сообщила ей, что видела, как он направлялся к Водному бастиону.

— Софи тоже хотела пойти, — призналась Лотти, — но у нее не хватило мужества попросить его составить ей компанию, а он не додумался ей это предложить. Вообще-то он выглядел несколько необычно, так, словно ему вообще не нужна никакая компания. Винтер, ну не чудесная ли сегодня ночь? Может быть, Эдвард сейчас тоже смотрит на луну? Как бы мне хотелось, чтобы он был сейчас здесь!

«А может быть, и Конвей тоже смотрит на луну, — подумала Винтер. — Почему Алекс был в таком замешательстве, когда я спросила его о Конвее? Он выглядел… виноватым».

— Винтер, любовь моя, — сказала миссис Эбатнот, направляясь к ней с каким-то неизвестным джентльменом, — вот человек, с которым ты, наверняка, будешь рада встретиться. Представь себе, мистер Кэррол был проездом в Лунджоре всего неделю назад, и останавливался у полковника Маулсена — ты ведь помнишь полковника Маулсена, правда, дорогая? И они обедали с мистером Бартоном, так что он сможет рассказать тебе о нем самые последние новости. Мистер Кэррол, эта леди очень скоро выйдет замуж за мистера Бартона, будьте знакомы, — контесса де лос Агвиларес.

Мистер Кэррол был крупным мужчиной с таким красным лицом, что даже лунный свет не в состоянии был сделать его бледнее. Он поглядел на Винтер и пробормотал, что весьма польщен встречей с ней. Затем он взял ее руку, склонился над ней, и в ответ на ее жадные расспросы ответил, что действительно видел специального уполномоченного в прошлый уикэнд. Еще он сказал, что часто бывает в Лунджоре и имеет удовольствие знать мистера Бартона на протяжении нескольких лет.

— Мистер Бартон был так добр, что приглашал меня пожить у него некоторое время и составить ему компанию, потому что сейчас у него нет никаких особых дел. Но если у специального уполномоченного в Лунджоре и нет никаких особых дел, то у меня их оказалось предостаточно, я вынужден был отказаться…

Мистер Кэррол заметил удивление на лицах его слушательниц, и, сбитый с толку, встревоженно замолчал.

— Но это же абсурд! — довольно резко вмешалась миссис Эбатнот. — Возможно, вы не знаете, что мы ожидали мистера Бартона в Дели, но груз забот не позволил ему покинуть Лунджор. Вы, должно быть, ошибаетесь!

— О… э… Да, — сказал мистер Кэррол несчастным голосом. — Я, видимо, его не так понял. Да, конечно. Я…

Винтер не дослушала его сбивчивого бормотания.

— Мистер Кэррол, пожалуйста, скажите мне, почему специальный уполномоченный не смог приехать в Дели? Он что… нездоров?

Мистер Кэррол, смущенный и огорченный, схватился за эти слова, как утопающий хватается за соломинку.

— Да. Да, боюсь, что так. Он… э… не хотел расстраивать вас. Естественно, он хотел пощадить ваши чувства. Это очень неудобно — заболеть в такое время — он очень неважно чувствует себя по этому поводу.

— Но… Но почему же он ничего мне не написал? — спросила Винтер, сжимая руки.

Кэррол крупно сглотнул, лихорадочно подыскивая подходящий ответ, и тут его осенило:

— Ничего не написал? Ну конечно, он боялся, что вы посчитаете своим долгом немедленно приехать и ухаживать за ним. Комната больного не место для леди с такой деликатной натурой, как ваша. Лихорадка, вы знаете, э… — мистеру Кэрролу на мгновение представилось заплывшее и распухшее лицо специального уполномоченного в Лунджоре, и он принялся импровизировать. — Опухолевая лихорадка, знаете ли. Нет, нет, ничего серьезного, я вас уверяю. Просто, знаете ли… изменяет немного внешность. Заразиться ею нельзя, но ни один чувствительный человек не пожелал бы, чтобы его видели в подобном состоянии.

— О, бедный, бедный мистер Бартон! — воскликнула миссис Эбатнот, тронутая до глубины души. — Теперь-то я все прекрасно понимаю! Как мог он позволить вам увидеть себя в таком плачевном состоянии? И, конечно же, он не захотел позволить вам терпеть неудобства, находясь в одной комнате с больным человеком. Возможно, из-за этого он и в Калькутту не смог приехать? Наверное, он думал, что сможет достаточно оправиться для того, чтобы приехать в Дели, но у него, должно быть, случился рецидив.

— Так ли это? — спросила Винтер жадным прерывающим голосом. — Как долго он болен?

Мистер Кэррол жалким взглядом посмотрел в ее бледное, напряженное лицо. Он сам не раз развлекался вместе с мистером Бартоном, и считал его на редкость непорядочным человеком; но он не мог рассказать правду этой чудесной молодой женщине. Солгать было легче. А утром надо будет послать весточку старине-Кону, чтобы разъяснить ему ситуацию.

— Э… не больше шести недель, — сказал мистер Кэррол, — или, может быть, немного больше. Это дело небыстрое. Он надеется скоро совсем поправиться. Он уже выздоравливает. Но ведь вы же ему не скажете, что я вам все это рассказал? Он… он не хотел, чтобы вы тревожились о нем.

— Нет, — порывисто ответила Винтер. — Нет, я не скажу ему. Но я очень рада узнать… что ему уже лучше. Спасибо вам, мистер Кэррол. Я вам очень признательна.

Она подала ему руку, мистер Кэррол поклонился и поспешно пошел прочь, утирая лоб большим носовым платком и тяжело дыша.

— Бедный, несчастный человек! — сказала миссис Эбатнот, продолжая, очевидно, скорбеть по отсутствующему мистеру Бартону. — Как благородно с его стороны пощадить твои чувства, Винтер. Как чутко избавить тебя от необходимости ухаживать за ним… Ах, я слышу, что снова заиграла музыка. Пойдем, присоединимся к остальным. Мне кажется, мисс Клиффорд замечательно играет на мандолине… ах, какие звуки! Пойдем, Софи. Постой, Винтер, куда ты, любовь моя?

Винтер не ответила, да и вряд ли она слышала вопрос. Она подобрала шлейф своего платья для верховой езды и быстро побежала по длинной, залитой лунным светом стене по направлению к Водному бастиону. В той части стены прогуливалась лишь небольшая группа. Большинство расселись на коврах и подушках, готовые наслаждаться дуэтом талантливой мисс Клиффорд и романтического лейтенанта Ларраби, а те немногие, кого встретила Винтер, направлялись в их сторону с дальнего конца стены. И все же один джентльмен остался сидеть в амбразуре стены, глядя на реку, и кончик его сигары мерцал маленькой красной точкой в ночной темноте.

Алексу не нужна была компания. Он чувствовал злость, раздражение, и еще он чувствовал себя виноватым. Он надеялся, что ему не придется больше объясняться с Винтер. Ей достаточно будет попасть в Лунджор и самой увидеть этого человека. И тогда разрыв помолвки не будет никоим образом связан с ним самим, Алексом Рэнделлом, и следовательно не даст специальному уполномоченному повода сослать его куда-нибудь из Лунджора — как это сделали с Уильямом — в чине младшего офицера. Но Винтер задала ему прямой вопрос, и на него нужно было ответить. Ему пришлось солгать, потому что сказать ей правду в той обстановке было абсолютно невозможно. Теперь же она узнала его лучше и стала относиться к нему с меньшей враждебностью.

Он должен сказать ей все, и на этот раз она бы поверила ему, и уехала назад, в Калькутту, а оттуда в Англию, вместо того, чтобы ехать в Лунджор. А это означает, что специальный уполномоченный стал бы задавать ему вопросы, и… «О, эти женщины!» — в растерянности подумал Алекс. И что на него нашло? Сейчас было совсем не время для того, чтобы позволить юному, беззащитному и напуганному созданию встать между ним и его карьерой. И все же…

Люди парами проходили мимо, разговаривая и смеясь, но он не оборачивался на них, и никто из них не пытался потревожить его. Теперь большинство людей снова переместились к главной смотровой башне, и он остался наедине с лунным светом, блестящей и широкой рекой, мерно катившей внизу свои воды между призрачными песчаными берегами и белой цаплей, мягко опустившейся на стену в дюжине ярдов справа от него.

На дальнем конце стены кто-то пел под мандолину: «Где цветы, что собирали мы утром?» Заунывная баллада, которую последний раз он слышал в Англии. Затем до него донеслись звуки легких шагов и шуршание женского платья. Цапля взмахнула серебряными крыльями и улетела в ночь, а шаги замерли совсем рядом с ним. Алекс затушил сигару о камень, бросил ее вниз и поднялся.

Лицо Винтер казалось лишенным каких бы то ни было красок в белом лунном свете. Она прерывисто дышала, так, словно только что бежала. Облегающая жемчужно-серая амазонка, которую она надела сегодня вместо платья с кринолином, подчеркивала красоту ее фигуры и делала ее выше. Она не могла сдержать детскую дрожь в губах или спрятать боль в глазах, и Алекс, глядя в ее освещенное полной луной лицо, сам при этом оставаясь в тени, чувствовал странную тяжесть в сердце и раздражение.

— Вы знали, что случилось с Конвеем, не так ли? — сказала она быстро и почти прерывистым голосом, стараясь казаться спокойной. — Вы все время об этом знали. Вы могли мне об этом сказать, даже если он не хотел, чтобы я об этом знала. Я имею право знать! И все эти недели я думала… я думала…

Ее голос прерывался, и Алекс сказал отрывисто:

— Однажды я пытался сказать вам это, но вы не захотели слушать.

— Вы никогда не говорили мне об этом! В тот день, когда вы сообщили мне, что он приехать не сможет, я спрашивала вас, не случилось ли с ним что-нибудь, и вы ответили, что нет. Я спросила вас сегодня…

— Прошу прощения, — сказал Алекс, почувствовав некоторое и жалость к ней. Ему не пришло в голову поинтересоваться, откуда ей стало обо всем известно. Достаточно было того, что теперь она узнала правду, но не от него. И все же тот факт, что она доверяла ему, и хотела услышать правду именно от него, больно ранил его.

— Вы знали причину, почему он не приехал встретить меня в Калькутту. Вы также получили от него письмо. Он должен был рассказать вам об этом.

Алекс внезапно нахмурился.

— О чем вы?

— О, я понимаю, он не хотел, чтобы я знала. Мистер Кэррол рассказал мне. Он думал, что причинит мне этим страдания, и… и он хотел пощадить мои чувства. И я знаю, он не хотел, чтобы я увидела его таким… — ее голос замер, она внезапно задохнулась от возмущения, ее глаза расширились. — Почему… Как он мог подумать, что я отвернусь от него, больного, только из-за его изменившейся внешности! Он должен был знать, что этого никогда не случится! Но он так плохо знает. А вы все знали! Вы-то должны были понять, что я вовсе не такая. Вы должны были сказать мне…

Алекс резко оборвал ее на полуслове:

— Мы, кажется, друг друга не понимаем. Кажется, я понял, что не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите. Что сказал вам мистер Кэррол?

— Он сказал мне правду. Что Конвей все это время был болен.

— Болен?

Подбородок Винтер судорожно задрожал.

— Надеюсь, вы не собираетесь отрицать, что знали об этом?

— Я непременно должен это сделать, — решительно проговорил Алекс, — хотя, думаю, его состояние можно назвать и так. Может быть, вы будете настолько любезны, и расскажете, что в точности сообщил вам мистер Кэррол?

Винтер повторила рассказ. Ее голос подрагивал от возмущения и упрека.

— Я… Я полагаю, что вы хотели, как лучше, — закончила она, — но вы должны были знать, что я предпочитаю знать правду. Я не думала, что вы такой…

Она не договорила и закусила губу, а Алекс сказал отрывисто:

— Вы правы. Я должен был сказать вам правду. Хотите ли вы услышать ее теперь?

— Теперь я ее уже знаю.

— Нет, не знаете. Нет… — он резко протянул руку и схватил ее за запястье, когда она хотела уйти. — На этот раз вы не уйдете до тех пор, пока я не скажу вам всего, что должен был сказать.

Она яростно дернулась, но сильные пальцы Алекса крепко сжимали ее запястье; она поняла, что без унизительной борьбы ей не освободиться, и прекратила сопротивляться.

— Очень хорошо. Я вас выслушаю.

Он отпустил ее руку. Винтер стояла перед ним, прерывисто дыша и потирая запястье. На ее лице были написаны сомнение и боязнь услышать что-то еще.

— Мистер Бартон не болен, — начал Алекс. — А если и болен, то не в традиционном смысле этого слова.

— Что… что вы имеете в виду? — эти ее слова были произнесены почти шепотом.

— Я имею в виду, — сказал Алекс с грубой прямотой, — что мистер Бартон страдает злоупотреблением алкоголем, наркотиками и женщинами.

Винтер внезапно не хватило воздуха, она судорожно вздохнула и обернулась, снова пытаясь убежать, но Алекс и на этот раз оказался проворней ее. Он поймал ее за руку и повернул к себе лицом.

— Прошу меня простить, но вы дослушаете меня до конца. Я уже говорил вам однажды, что Бартон не тот человек, который подходит вам в мужья. Распутник и пьяница — неподходящий муж и для любой другой женщины, если уж на то пошло. Он не приехал в Англию из боязни предстать перед вашей семьей в таком виде, уверенный в дальнейшем расторжении помолвки. Я не знаю, почему он не встретил вас в Калькутте. Возможно, все по той же причине. Тем не менее, я знаю что похмелье, если не что-нибудь похуже, помешало ему приехать сегодня в Дели. Он был не в состоянии держаться на ногах, когда я видел его в последний раз.

Он отпустил ее руку, но Винтер не двигалась. Она стояла молча, глаза ее были широко раскрыты, и Алекс снова почувствовал удивительную боль в сердце.

— Ну, теперь вы знаете правду, — сказал он резко, — и вольны уехать в Калькутту и возвратиться в Европу с первым же рейсом.

Она не ответила ему; следующее мгновение, казалось, тянулось целую вечность. Мангуст пробежал по парапету, и, увидев двух неподвижно стоявших людей, распушил свой хвост и нырнул в тень с тихим яростным криком. Ни один из них не решался двинуться или заговорить, а отдаленно, в подлунной тишине звучали нежные слова песни и грустная мелодия доносилась с другого конца стены. Звучание дюжины голосов, смягченное расстоянием, наполняло ночь странным ностальгическим волшебством.

Винтер заметила, как Алекс облегченно замолчал, и проговорила шепотом:

— Нет. О, нет… я не верю этому, Алекс…

Она протянула вперед сомкнутые руки, словно молила о поддержке, и когда коснулась его, что-то живое и трепетное, как вспышка молнии, пробежало между ними. В следующий момент он обхватил ее руками и крепко прижал к себе. Одно мгновение она яростно сопротивлялась, но тело ей не повиновалось, и в следующий миг его губы коснулись ее губ, и земля уплыла из-под ног.

От ее кожи исходил легкий запах лаванды, тело было хрупким и податливым в его объятиях, таким же, как ее губы, ее закрытые, трепещущие веки, ее блестящие волосы. Губы Алекса не были горячими и жадными, как у Карлиона. Они были прохладными и твердыми, а медленные поцелуи — теплыми, опьяняюще восхитительными. Они лишили ее всякой возможности мыслить или двигаться, собрали эту ночь, и лунный свет, и весь бескрайний мир, и еще более бескрайнее небо в тесном кольце его рук.

Она почувствовала, как он освободил свою левую руку; его пальцы легли на основание ее шеи и стали медленно подниматься вверх, лаская ее сквозь густые и мягкие волны волос. Он крепко и властно прижимал ее к себе, его левая рука достигла нижних выступов ее затылка. Наконец он оторвался от ее губ, и коснулся своей прохладной щекой ее теплой, гладкой кожи.

— Милая… милая… — его слова были почти беззвучны, но все же они разбили страстную зачарованность, возвращая холодную реальность. Винтер отпрянула, высвобождаясь из его объятий, горя от стыда и возмущения, пораженная внезапным открытием.

— Так вот, значит, почему вы его ненавидите!..

Ее голос был низким и тихим, почти презрительным.

— Вы ревнуете меня к Конвею и все это выдумали про него! У вас нет чести и… благородства, чтобы удержаться от соблазна совратить его будущую жену. Вы! — вы и Карлион! Мистер Кэррол сказал мне правду. Зачем ему было лгать мне? Конвей болен — а вы, вы его ненавидите, вы постарались приложить все силы, чтобы очернить его в моих глазах и заняться со мной любовью за его спиной. Я надеюсь… я надеюсь, что я вас больше никогда не увижу!

Она разрыдалась и убежала прочь. Он слушал, как звуки ее торопливых шагов замерли вдалеке, растворившись в отдаленном тихом пении.

Алекс не попытался следовать за ней. Он стоял, глядя в пустоту перед собой невидящим взглядом. Затем он поднес руку к лицу, потер лоб и сел в нишу бойницы. Задумавшись, он вынул из кармана табак и спички. Тщательно свернув сигарету, чиркнул спичкой о стену. Сера на конце спички с шипением загорелась, и при свете маленького живого желтого огонька моментально померкли краски ночи и сам лунный свет.

Пение прекратилось, и ночь опять сделалась безмолвной. Алекс забыл о зажженной спичке, и она, догорев до конца, обожгла ему пальцы. Он выронил ее, сморщившись от боли, и кинул сигарету вниз в темноту.

— Проклятье! — проговорил Алекс громко, но беззлобно, адресуя свои слова луне, старинному городу Дели и всей Индии.

 

Глава 23

Амурные планы лорда Карлиона в последнее время начинали приобретать более или менее ясные очертания. Безукоризненной вежливостью он старался усыпить страхи Винтер и намеренно избегал ее, переключившись на ухаживание за Делией Гарденен-Смит.

Приехав на пикник, он сел от Винтер слишком далеко, но это не помешало ему заметить, как она оживленно беседует с Рэнделлом, не обращая внимания на окружающих. Он старался не глядеть на них, но не мог от этого удержаться. Необыкновенное оживление Рэнделла и заинтересованность Винтер раздражали и тревожили его. Слава небесам, Рэнделл должен скоро покинуть Дели, да и сам он скоро отряхнет прах этого несносного местечка со своих ног! Осталось всего несколько дней — дольше он просто не выдержит.

Карлион посмотрел вдоль белой скатерти на Винтер, стараясь взглянуть на нее беспристрастно и решить, что же все-таки в ней есть такого, что будит лихорадку в его крови? У него в жизни было множество красивых женщин, гораздо красивее, чем эта дикарка, чей трогательно неуверенный взгляд так противоречил чувственной внешности.

Возможно, эта неуверенность, эта неразбуженная еще страсть и влекли его к ней? Его, пресыщенного бурной жизнью, теперь могла завлечь только неопытность. Каким же он был дураком! Он, с его знанием женщин, принялся обращаться с этой невинной девушкой, как с опереточной танцовщицей, которую можно соблазнить любой безделушкой. Знает ли она, что выглядит волнующей и желанной?.. Что, интересно, такое говорит ей сейчас Рэнделл?

Он встретился с оживленным взглядом Алекса и не отрываясь, напряженно смотрел на него некоторое время, от бессильной ярости у него перехватило дыхание. Позже, этим же вечером, когда началось пение, он как-то упустил исчезновение Рэнделла и Винтер. Но, перехватив направление тревожного взгляда Софи, он уже почти не сомневался в том, где они были.

Сколько мог он боролся с желанием пойти за ними, но минута проходила за минутой, а они все не возвращались, и его яростная ревность все возрастала, пока не сделалась вдруг совсем невыносимой. Тогда он встал и быстро пошел в направлении Водного бастиона. На полпути черная тень от большого нимового дерева пересекла дорогу. Дойдя до нее, он услышал звук быстрых шагов, кто-то выбежал ему навстречу и попал прямо в его объятия.

— О, это вы… — голос Винтер был прерывистым и всхлипывающим.

Столкнувшись с лордом Карлионом, она позабыла о том, что ей не нравился этот человек. Она забыла обо всем, кроме того, что Алекс предал ее — солгал ей — заставил ее устыдиться.

— Отвезите меня домой. Пожалуйста, отвезите меня домой. Я не могу здесь больше оставаться.

Карлион вывел ее из тени на лунный свет и, заглянув в ее расстроенное лицо, заметил слезы в глазах.

— Что он вам сделал? — спросил он гневно. — Дорогая моя, пожалуйста… не надо! Не плачьте. Я сейчас пойду и сверну ему шею!

— Нет… нет, пожалуйста, не надо, — сказала Винтер, судорожно ухватившись за его руку. — Я хочу вернуться в бунгало. Пожалуйста, отвезите меня назад.

— Конечно, — он взял ее под руку и направился с ней назад к Кашмирским воротам. Но они не сделали и дюжины шагов, как он остановился.

— Мы должны будем пройти мимо всех гостей. Другого пути вниз нет. Я думаю, вам не захочется, чтобы они видели вас в таком виде. Могу ли я?..

Он протянул ей чистый носовой платок, и Винтер взяла его с благодарностью. Затем она сказала более спокойным голосом:

— Вы очень добры.

— Нет, — сказал он с неожиданной горечью и теплотой в голосе, и Винтер испуганно взглянула на него. Карлион быстро поправился. — Я уже говорил раньше, что услужить вам доставляет мне огромное удовольствие. Это были непустые слова.

— Я… я знаю.

Знала ли она? Может быть, она ошибалась в нем? Ведь ошиблась же она в отношении Алекса. Если она могла ошибиться в Алексе…

Довольно неожиданно для себя она вдруг поняла, что рассказала Карлиону обо всем. И о болезни Конвея, и о вероломстве капитана Рэнделла, и о своих страхах и сомнениях, когда Конвей не смог приехать в Дели.

— Я не могла понять, как так получилось. Я думала, что он вполне может оставить работу на несколько дней. Ведь это же ненадолго — поехать и встретить меня. Но теперь я знаю, что должна сама ехать к ему и немедленно; я не смогу выдержать в Дели еще одну неделю! Я могу ухаживать за ним — и вовсе не возражаю находиться в одной комнате с больным человеком. Ему снова может стать хуже, а меня там не будет. Если он болен, значит я ему нужна. Будете ли вы… Согласитесь ли вы помочь мне добраться к нему?

Карлион посмотрел в ее широко открытые, молящие глаза и заметил, что она вся дрожит. Он ничего не знал о том человеке, за которого собиралась замуж юная контесса, но почувствовал, что капитал Рэнделл открыл ей правду о своем шефе. Рэнделл не производил впечатления человека, способного солгать в данном случае. Но Рэнделл попытался увлечь будущую жену своего начальника, и Карлион почувствовал себя уязвленным, с одной стороны, а с другой — ему представился чуть ли не Богом посланный шанс сыграть собственную игру.

— Я отвезу вас в Лунджор, — сказал Карлион. — Вы ведь не можете ехать туда без сопровождения.

Винтер издала короткий вздох, теребя шлейф своей амазонки.

— Правда? Вы действительно так и сделаете?

— Конечно. Нам очень повезло, что совсем недавно мне удалось приобрести карету. Вы и ваша горничная сможете путешествовать в ней, а я поеду верхом. Только вот еще одна вещь… — он замолчал.

— Что такое? — взволнованно спросила Винтер.

— Ну, я не знаю, — с сомнением в голосе заговорил Карлион. — Возможно, лучше будет, если вы не будете сообщать о своих намерениях Эбатнотам, — он заметил, что напугал ее, и тут же добавил: — Я уверен, что они с сочувствием отнесутся к вашим намерениям, но они просто обязаны будут удержать вас от этого шага до тех пор, пока вы не сможете отправиться туда под присмотром миссис Гарденен-Смит. Они даже слышать не захотят о том, чтобы отпустить вас одну или со мной, но думаю, что миссис Гарденен-Смит не сможет приблизить дату своего отъезда.

— Нет, — медленно проговорила Винтер. — Нет, конечно, она этого не сможет сделать. И вы правы насчет Эбатнотов. Но я не стану ждать. Не стану! Я… я сама себе хозяйка. Никто не может меня остановить.

— Они попытаются, — сухо сказал Карлион.

— Да, полагаю, вы правы, — ее глаза неожиданно заблестели, она расправила свои худенькие плечики и подняла подбородок, видимым усилием воли унимая дрожь, сотрясавшую ее тело. — Когда мы сможем выехать? Завтра?

— Да, я смогу это устроить.

— Вы очень добры. Я поговорю с миссис Эбатнот сегодня вечером и скажу ей, что хочу немедленно уехать в Лунджор. Я должна это сделать. Если она согласится сопровождать меня, я не стану беспокоить вас. Но если она откажется, тогда… тогда я думаю, будет лучше, если мы выедем как можно раньше.

— Вы, конечно же, правы, — серьезно сказал Карлион. — Давайте надеяться, что миссис Эбатнот сможет вас сопровождать.

Он был спокоен, уверенный в обратном, затем, предложив Винтер руку, спросил:

— Мы можем идти? Вы предпочитаете ехать домой верхом или лучше сядете в карету? Я могу сказать миссис Эбатнот, что у вас разболелась голова. Знаете, я не думаю, что вам следует ехать без нее. Это будет слишком заметно.

Винтер вернулась в карету, и, вернувшись домой, миссис Эбатнот, встревоженная бледностью девушки, поспешила уложить ее в постель и напоила ее горячим молоком с хлористыми каплями. Оставшись с ней наедине, Винтер попросила ее разрешения немедленно уехать в Лунджор, но миссис Эбатнот, хотя и глубоко посочувствовала ей, все же не желала и слышать о немедленном отъезде. Этот вопрос даже не подлежал обсуждению.

— Ты уже и так прождала достаточно долго, дорогая, так что можешь подождать и еще каких-нибудь восемь дней. Только подумай, как ты можешь смутить бедного мистера Бартона, когда ты увидишь его не в лучшей форме после стольких лет разлуки.

На страстное возражение Винтер, что ей совершенно безразлично, как выглядит теперь Конвей, миссис Эбатнот ответила, что в данном случае речь идет не о чувствах милой Винтер, но о бедном мистера Бартоне.

Винтер стала умолять и спорить, но миссис Эбатнот, посочувствовав, прослезилась и, нежно поцеловав ее, осталась непреклонной.

— Ты увидишь, что полковник Эбатнот согласится со мной. И Алекс тоже.

Она потушила свет и вышла из комнаты, а Винтер лежала без сна в темноте и обдумывала свой план. Она не станет ждать и одного лишнего дня, не то что восемь дней. Она уедет немедленно. Алекс уезжает в Лунджор в понедельник, и если она выедет завтра, к тому времени уже будет там — замужем за Конвеем и в полной безопасности от него. Она не знала, почему ей надо быть в безопасности от Алекса, но просто чувствовала, что ее желание немедленного отъезда к Конвею в Лунджор вызвано паническим стремлением убежать от него.

Конвею нужно будет избавиться от Алекса. Пусть отправит его в какой-нибудь другой гарнизон. А до тех пор, пока это не случится, ей не следует снова с ним встречаться. Что же касается Карлиона, то теперь она позабыла о своем отвращении и недоверии к нему. Она рассматривала его лишь как средство для достижения своей дели. Он не представлял для нее опасности, так как не видела больше в нем человека с его слабостями, а лишь воспринимала его как средство осуществления своего замысла.

Винтер пошарила рукой в темноте в поисках спичек. Отыскав их, она зажгла свечу, выскользнула из кровати и написала короткую записку Карлиону. Ее индийская горничная Аях на утро доставит ее первой. Затем она написала еще одну, подлиннее, для миссис Эбатнот, запечатала ее сургучной печатью, надписала адрес и убрала. Ее багаж должны будут прислать вслед за ней. Сейчас она была не в силах упаковать сундуки. Она зажгла вторую свечу и собрала одежду и самые необходимые вещи, которые ей нужно было взять с собой. Затем она уложила их в маленький чемоданчик и дорожную сумку. Карлион должен будет придумать способ незаметно погрузить их в карету. Что касается Аях, то она не сможет взять с собой обеих служанок, но тут ничего не поделаешь. Конвей должен будет простить ей ее поспешность, когда она приедет, то все ему объяснит. Тут ей пришла в голову еще одна мысль, и она написала третью записку, торопливую и полную выражений любви и симпатии, адресованную Лотти — Лотти, по крайней мере, ее поймет!

Подготовив все, она потушила свечи, легла в постель и заснула тревожным сном.

Миссис Эбатнот не стала больше ломать себе голову над внезапным желанием Винтер немедленно ехать в Лунджор, потому что на следующее утро больше не упоминала об этом. Она поинтересовалась, прошла ли у Винтер головная боль и, казалось, вся была поглощена последними свадебными приготовлениями. Список приглашенных, который она принялась зачитывать, был бесконечным, но Карлион прервал ее, спросив, не желает ли Винтер проехаться с ним с утра и испробовать его новую карету?

Миссис Эбатнот не была уверена в том, что это хорошая идея — отправлять дорогую Винтер кататься вдвоем с лордом Карлионом, но успокоила себя тем, что Винтер была уже почти замужняя дама. Кроме того, девочка выглядела удивительно бледной, и утренняя прогулка, без сомнения, должна была пойти ей на пользу. Когда они уезжали, она обратила внимание, что Карлион не собирается садиться внутрь кареты, рядом со своей гостьей, а приготовился ехать рядом с ней, верхом. Капот кареты был поднят, чтобы защитить ее от утреннего солнца. Миссис Эбатнот осталась на веранде, и Винтер, прощаясь с ней, поцеловала ее с необыкновенной нежностью. Миссис Эбатнот, подозрительная по натуре, была глубоко тронута и смущена этим порывом.

Карета выехала со двора под сень перцовых деревьев, и десять минут спустя, выглянув из окна спальни, миссис Эбатнот обратила внимание, что двое конюхов Карлиона выезжают из ворот конюшни и выводят за собой двух порожних каретных лошадей. Она предположила, что они получили на то специальное распоряжение от хозяина, но это было очень странно — выгуливать лошадей в самое жаркое время суток. Она отнесла это только за счет невежества Карлиона и незнания им провинциальной жизни. На мгновение мелькнуло нехорошее предчувствие, но в следующий момент Лотти отвлекла ее, спросив совета по поводу посадки рюшки на рукаве, и мысли миссис Эбатнот потекли по прежнему руслу.

В двенадцать часов пополудни карета еще не появлялась, и в час дня миссис Эбатнот серьезно встревожилась. Она была убеждена, что благоразумность Винтер и Карлиона не позволила бы им продолжать эту утреннюю прогулку до такого позднего часа. В таком случае, оставалось одно-единственное объяснение их отсутствия. Карета, должно быть, сломалась, или — еще хуже — лошади понесли.

Миссис Эбатнот представила себе, как Винтер в данный момент лежит в каком-нибудь пересохшем речном русле со сломанной шей.

— О, нет, мама! — вскрикнула Лотти, бледнея. — Ты не можешь так думать… Ты не должна в это верить… Ведь лорд Карлион прислал бы нам весточку, если бы действительно произошел несчастный случай. Или вернулся бы один из его конюхов.

Последовавшее затем расследование показало, что ни один слуга, которого миссис Эбатнот сегодня утром видела с веранды покидающим конюшню, не возвращался.

— Мама, — спросила задумчиво Софи, — а ты не предполагала, что они могли сбежать вместе?

Миссис Эбатнот тихонько вскрикнула.

— Софи! Как ты могла такое подумать!

— Я извиняюсь, мама, но согласись, это несколько странно, что исчезли все слуги и лошади лорда Карлиона и никто из них пока не вернулся.

— Дорогая Винтер никогда бы… — начала миссис Эбатнот, но остановилась. Она неожиданно вспомнила о том поцелуе, каким одарила ее Винтер сегодня утром, перед отъездом. Этот поцелуй показался удивительно эмоциональным для этой обычно сдержанной девочки. Но она предположила, что это было своеобразное извинение с ее стороны за вчерашнюю вспышку, когда она просила разрешения немедленно уехать в Лунджор.

— Лунджор!.. — миссис Эбатнот упала в кресло со стоном, заставившим Лотти и Софи испуганно подбежать к ней. — О, нет! Как она могла так поступить! Она могла хотя бы оставить письмо!

Лотти побежала за нюхательной солью, а более практичная Софи отправилась в спальню Винтер. Через несколько минут она вернулась оттуда, неся в руках два письма, оставленные на каминной полке так, чтобы броситься в глаза первому же вошедшему.

Полковник Эбатнот, вызванный домой безумной запиской своей жены, высказал мнение, что этот Карлион поступил аморально, и что, если уж откровенно, он никогда особенно не доверял этому парню. У него во взгляде было что-то циничное. Но он, однако, не сказал бы того же о юной контессе. Возможно, сказалось ее иностранное происхождение; говорят, что у них на континенте всюду царят свободные нравы.

На просьбу жены немедленно выехать вдогонку беглецам он ответил решительным отказом. Он был слишком занятым человеком, чтобы носиться по стране, преследуя юную проказницу, которая, кстати, уже достаточно взрослая, чтобы принимать самостоятельные решения.

— Из этого ничего хорошего не выйдет, Милли, дорогая. Я не стану этого делать. Девушка в конце концов отправилась к своему будущему мужу. Ее нетерпение вполне понятно. Не могу понять, как он согласился на такой безумный план, но раз уж она была решительно настроена предпринять это путешествие, он, видимо, решил, что без сопровождения ей ехать нельзя. Хотя он также должен был понимать, что одного его присутствия рядом с ней достаточно, чтобы погубить ее репутацию. Я могу только надеяться, что специальный уполномоченный в Лунджоре взглянет на ситуацию более легко. А что до твоей идеи, чтобы их преследовать, так это чистый абсурд! Если уж кому и пристало скакать им вдогонку, так это капитану Рэнделлу. Девушка была поручена его заботам, а не моим. И к тому же он гораздо моложе; ему, может быть, и удастся их перехватить. А я этого делать не буду.

— Алекс! — воскликнула миссис Эбатнот. — Как я могла о нем забыть!

Она поспешно схватилась за перо и написала короткую записку, умоляя Алекса немедленно приехать. Слово «немедленно» было подчеркнуто тремя жирными черными линиями, которые насквозь прорвали бумагу, внизу она добавила постскриптум, тоже подчеркнутый и объясняющий срочность дела, по которому требовался Алекс. Эта записка была немедленно отправлена в замок Лудлоу, резиденцию мистера Фрэйзера, у которого остановился Алекс. Посыльному была дана строгая инструкция отдать записку белому капитану в собственные руки. Но Алекса в замке не оказалось, и посыльный, в чьи полномочия не входило разыскивать белого капитана по всему Дели, спокойно заснул в тени за изгородью, ожидая возвращение сахиба.

Алекс вернулся за час до заката и, будучи не в лучшем настроении, не прореагировал должным образом на записку миссис Эбатнот. Он отпустил слугу, велев передать на словах, что приедет в течение часа, и отправился принять ванну после длинного жаркого дня. После ванны он снова взял записку, перечитал, порвал ее на кусочки и кинул на пол, приказав Ниязу оседлать Шалини и привести ее ко входу на веранду через десять минут.

Он проехал через военный городок, расцвеченный теплыми жемчужными тонами заката. Все оттенки земли, неба и реки смешались, погрузив все вокруг в скоротечный опаловый сумрак. Первые звезды плавали в прохладном зеленом небе, словно серебряные рыбки в чистой воде.

На дороге было довольно много экипажей и всадников; жители Дели и обитатели военного городка выехали насладиться прохладным вечерним воздухом. Алекс встретил нескольких знакомых, но в его лице было нечто такое, что не позволило ни одному из них завести с ним беседу. Он не имел представления о том, что заставило миссис Эбатнот написать эту записку, но догадывался, что, возможно, Винтер устроила какую-то неприятную сцену вчера вечером, и теперь миссис Эбатнот желает услышать все от него самого.

Возможность того, что она может вот так скоропостижно уехать с Карлионом, просто не приходила ему в голову. Поэтому он оказался совершенно не подготовлен к новости, которую объявила ему миссис Эбатнот со слезами на глазах.

Она заметила, как он побледнел, и на лбу залегли глубокие складки.

— Во сколько она уехала? — спросил он.

— Довольно рано, — всхлипнула миссис Эбатнот, поднося к глазам носовой платок. — В девять часов, я думаю.

— О, Бог мой, мэм! — гневно вскричал Алекс, — почему же вы не послали за мной раньше?

— Но мы ни о чем не догадывались до тех пор, пока Софи не обнаружила это письмо…

Она отдала его Алексу, который пробежал его глазами, почти черными от ярости. Затем он одним движением скомкал его и сунул себе в карман.

— А потом вы уже уехали, — объяснила миссис Эбатнот. — А Джордж — полковник Эбатнот — наотрез отказывается ехать за ними вдогонку.

— Да, об этом не может быть и речи, — твердо сказал полковник Эбатнот, который услышал конец фразы. Он зашел в комнату с веранды и мрачно кивнул Алексу.

— Что вы собираетесь предпринять, мой мальчик?

— Вернуть ее назад, — сказал Алекс отрывисто.

— Теперь уже слишком поздно. Она будет с тем парнем в дороге всю ночь прежде, чем вы сумеете их перехватить. Кроме того, не думаю, что будет какая-либо польза от того, что вы поедете. Двое мужчин в такой ситуации не многим лучше, чем один. Даже, я бы сказал, хуже. Я, безусловно, меньше всего склонен доверять Карлиону. Он положил глаз на эту девочку. Он сам хотел ее заполучить, любому дураку это было понятно. Возможно, он уже обесчестил ее. — Взглянув на Алекса, он невольно отступил назад и сказал поспешно: — Нет, нет, я не думаю, что он на это решится. Но вот что касается ее репутации…

Алекс резко оборвал его.

— Могу я быть уверен, что она сможет снова жить здесь с вами, если я привезу ее назад, миссис Эбатнот?

— Конечно, вне всяких сомнений. Я очень хорошо знаю, что милое дитя не хотело никому причинить зла. Она решилась на этот шаг только из-за того, что была расстроена вестью о болезни мистера Бартона, и хотела без промедления оказаться рядом с ним в это тяжелое для него время. Это легко понять. Она поступила так из лучших побуждений! Но она, возможно, не захочет вернуться.

— Ее желания, — процедил Алекс сквозь зубы, — не имеют ничего общего с реальным положением вещей. Я надеюсь вернуться довольно рано завтра утром, и если все, что произошло, еще не вынесено за пределы этого дома, то я не вижу причин для придания ему огласки.

— Вам не нужно беспокоиться на этот счет, мой мальчик, — сказал полковник Эбатнот твердо. — Мы не привыкли болтать о подобных вещах. И все же, если бы рядом с ней был не Карлион, влюбленный в эту девушку, я бы посоветовал вам оставить все так, как есть, и дать ей спокойно добраться до Лунджора. Смею предположить, что Бартон отнесется к ее спутнику лояльно, если получит ее целой и невредимой. И если вы не будете стараться вернуть ее, она перейдет уже на его попечение.

Алекс, который уже было взялся за ручку двери, остановился и, обернувшись, сказал:

— Именно поэтому я намереваюсь вернуть ее. Лорд Карлион может отправляться ко всем чертям!

Дверь захлопнулась за его спиной. Полковник Эбатнот, поразмыслив над только что разыгравшейся сценой, сказал задумчиво:

— Будь я проклят, если он сам не влюблен в эту девочку. Вот, полюбуйся, что ты наделала, Милли.

— Я наделала? А что я такого наделала? Я послала его за ней. Ведь кто-то же должен был поехать. И я уверена, что он в нее не влюблен!

— Ты глупа, Милли, — сказал полковник Эбатнот выразительно. — И всегда была такой. Почему же он так воспринял эту новость? Он не из тех, кто по пустякам выходит из себя. Ну, теперь жди представления.

— Что ты имеешь в виду, Джордж?

— Имею в виду? Я имею в виду, что если я не ошибаюсь на его счет, он перехватит этих двоих прежде, чем они достигнут Лунджора, и убьет этого дурня, Карлиона. А если не его, то, вероятно, убьет Бартона!

Миссис Эбатнот, которой и так пришлось достаточно пережить в этот день, спаслась бегством, не выдержав столь сильной атаки на свои чувства.

Настроение Алекса было близко к тому, что предположил полковник Эбатнот, и события обещали разыграться в полном соответствии с тем сценарием, который он предсказал своей жене. Но этого не случилось, потому что он упустил из своих расчетов один немаловажный фактор — брод у реки Джатгхат.

Алекс заехал в замок Лудлоу сказать своему хозяину, что будет отсутствовать по независящим от него причинам, забрать Нияза, третью лошадь и свой револьвер. Он предпочел не давать объяснений по поводу своих действий, и ускакал, сломя голову. Когда луна появилась на небе, он был уже далеко в пути. Алекс знал, что карета не сможет быстро передвигаться из-за плохого состояния дороги, и рассчитывал, что она остановится на ночь в каком-нибудь почтовом бунгало. Но хорошо зная дорогу, он надеялся нагнать их до полуночи.

У него не было ясного плана действий. Карлион, вероятно, окажет сопротивление, и с ним, по всей видимости, будет не менее шестерых слуг. Их возьмет на себя Нияз, а что до Карлиона, то лично разобраться с его томной светлостью доставило бы Алексу огромное удовольствие. О Карлионе он много не думал — даже его он считал более подходящим мужем для Винтер де Баллестерос, чем специальный уполномоченный в Лунджоре — и та всепоглощающая, убийственная ярость, охватившая его при известии об их побеге, почти целиком была направлена на мистера Бартона.

Если бы Винтер отправилась в Лунджор с Гарденен-Смитами, то они помогли бы ей при возвращении в Дели или в Калькутту, когда она обнаружила бы, что не может выйти замуж за специального уполномоченного, а это по его расчетам, должно было произойти практически немедленно. Но если она приедет в Лунджор одна, и никого не будет рядом, к кому она могла бы вернуться, неизвестно, что тогда произойдет. Вероятно, мистер Бартон позаботится о том, чтобы сделать любую ее попытку вернуться невозможной. Алекс терял рассудок при одной мысли об этом.

Даже упоминание полковника Эбатнота о том, что Карлион сам желает эту девушку, не слишком увеличило его ярость. Но теперь он вспомнил об этом снова, и ярость уступила место ледяному страху, как только в его памяти всплыла сцена, произошедшая в вечер приезда Винтер в Дели, которую он прервал своим появлением. Затем ему вспомнился взгляд, который он заметил у Карлиона прошлой ночью. «Если он тронет ее… — в бешенстве думал Алекс. — Если только он тронет ее..».

Он сжал зубы и подался вперед в седле. Они скакали, словно на скачках, и с безрассудством, которое пугало Нияза.

Но он позабыл о броде у Джатгхат и несвойственных этому времени года облаках, которых испугалась миссис Эбатнот прошлым вечером.

Дождь шел у подножия холмов, а также на равнинах позади Морадобада и Рампура, и продолжался он уже более суток. Река поднялась и продолжала подниматься дальше. Она достигла уже опасного уровня, хотя ее все еще можно было перейти вброд, когда четырьмя часами раньше этого места достигли Винтер и Карлион. Теперь же то, что недавно было бродом шириной не более чем в пятьдесят ярдов, представляло собой коричневый стремительный поток, от берега до берега которого было около четверти мили. Он свободно катил свои воды под лунным светом со зловещим глухим бурлящим грохотом, говорившим о водоворотах и скрытых течениях.

Алекс летел вперед бешеным галопом, мало обращая внимания на дорогу, так что ему пришлось круто натянуть поводья, когда до него донесся предостерегающий крик Нияза. Он спешился и с отчаянием посмотрел на бешеный водный поток.

Он прекрасно знал эту дорогу, и знал также, что пока вода не спадет, им ничего не остается делать, как ждать. Был другой путь в объезд, но пришлось бы сделать крюк в пятьдесят миль по труднопроходимой местности. В обычной ситуации ожидание спада воды оказывалось меньшей задержкой, но сейчас ситуация была далеко не обычной.

Нияз расспросил сонных обитателей близлежащей деревни и узнал, что мем-сахиб в карете, сопровождаемая сахибом на коне и несколькими слугами, проехала брод за полчаса до того, как он сделался непроходимым.

Алекс, с диким и страшным лицом, залитым лунным светом, снова вскочил в седло и, повернув на север, отправился в долгий путь к ближайшему мосту.

Полчаса спустя питон скользнул через узкую и малохоженную тропу перед копытами его лошади. Шалини неистово дернулась и нижняя ветка кикара ударила Алекса по раненой руке. Он вылетел из седла, ударился плечом о землю, и прежде чем удариться головой о придорожные камни, услыхал, как хрустнула его ключица. Затем он провалился в черноту.

 

Глава 24

Винтер забилась в угол кареты и закрыла глаза. Садившееся за горизонт солнце проникало под тяжелый кожаный капот кареты своим сверкающим золотым оком. Дорога была невероятно плохой. Колеса кареты попадали в ямы, с натугой выбирались из них и тут же попадали в другие. Каждый раз ее швыряло из стороны в сторону и ударяло о стенку кареты; в конце концов у нее заболела голова.

Она снова сказала себе, что едет к Конвею, и что через четыре дня, а может быть, и меньше, если дорога улучшится, она наконец соединится с ним. Не надо будет больше ждать. Не будет больше сомнений, страхов и одиночества. Но эта сказка стала потихоньку терять свое первоначальное очарование.

Когда они достигли брода, произошла первая задержка. Лошади заартачились перед бурлящей коричневой рекой, а возница напугался. Он принялся убеждать путешественников вернуться или подождать, пока спадет вода. На какое-то мгновение Винтер почувствовала радостное облегчение. Они должны вернуться! В следующий момент она, устыдившись своего малодушия, и, полная решимости, принялась настойчиво поддерживать стремление Карлиона пересечь реку.

Вид поднявшейся реки неприятно поразил Карлиона. Он и думать не хотел о возвращении в Дели. Испуганное выражение на лицах кучера и слуг привело его в ярость. В конце концов угрозы и обещания сделали свое дело, и они пересекли реку.

Устроив себе короткий отдых на другом берегу, они глядели на воду, постоянно прибывающую дюйм за дюймом.

— Никто больше не пересечет эту реку здесь в ближайшие дни, — сказал один крестьянин, пересекший реку вместе с ними.

Винтер посмотрела назад на бурлящую воду и подумала: «Назад пути нет. Теперь, что бы ни случилось, мы должны двигаться только вперед». Эта мысль странно напугала ее. Она не хотела возвращаться. Конечно же, она не хотела возвращаться! И все же теперь, если бы она и захотела, сделать это было уже невозможно. Бешеная разлившаяся река лежала между нею и Алексом. Алекс — она внутренне содрогнулась от мысли о нем, словно эта мысль затронула в ней что-то такое, чего она не хотела замечать. Она и думать об Алексе не хотела.

Дорога на другом берегу реки оказалась еще хуже, чем та, по которой они ехали из Дели, но Карлион вручил поводья своей лошади одному из слуг, а сам сел в карету к Винтер. Она мало говорила с ним с тех пор, как они тронулись в путь, потому что трудно поддерживать разговор с тем, кто едет на лошади рядом с каретой. Во время коротких остановок Карлион вел себя учтиво и сдержанно. Однако теперь, когда непроходимая река лежала позади них, в его поведении произошли заметные перемены. Или, может быть, ей показалось из-за того, что слишком устала за этот день?

Со времени той сцены, что произошла в доме Эбатнотов и была прервана появлением Алекса Рэнделла, Карлион избегал прямо смотреть на Винтер. Во всяком случае она больше не ощущала на себе медленного оценивающего взгляда, который так беспокоил ее на пути из Калькутты. Теперь же, когда у него отпала необходимость сдерживаться, всякий раз, когда она поднимала глаза, она видела напротив глаза, в упор глядевшие на нее.

Он говорил немного, и Винтер, находившая эту неопределенную тишину тревожной, всеми силами старалась поддерживать видимость беседы. Когда солнце село за деревьями и карета наполнилась сумраком, она попросила опустить капот, чтобы они могли подышать немного прохладным воздухом. Ощущая над собой открытое небо и постоянно находясь на глазах у слуг, она надеялась получить некоторое облегчение. Но Карлион, несмотря на то, что остановил карету и удовлетворил ее просьбу, спросил ее со смехом:

— Для чего вам это понадобилось? Вы что, опасаетесь того, на что я смогу решиться?

На этот вопрос невозможно было ответить, и Винтер собрала все свои силы, чтобы встретить его взгляд спокойно и с оттенком легкого презрения, которое только вызвало у него восхищение. Несмотря на всю ее молодость и неопытность, она не была похожа на эфемерную девицу, которая немедленно падала в обморок при любом проявлении мужской силы. Она будет стоящей женой. Его взгляд остановился на ней, выражая властное одобрение. У него мелькнула мысль, что нужно будет проверить, чтобы ни одна из лошадей не оставалась без присмотра и в пределах досягаемости. Впереди по дороге, на расстоянии нескольких миль должно было быть почтовое бунгало, которого они собирались достигнуть еще до наступления полной темноты. Хотя Винтер хотела бы продолжать ехать ночью, ему удалось убедить ее в нереальности этой идеи. Он объяснил, что лошади не смогут продолжать путь без отдыха и что сам он не собирается ехать дальше этого почтового бунгало.

Потоп, без сомнения, посланный самим Провидением, перекрыв дорогу позади них, решил, по крайней мере, одну проблему: он не был уверен в том, как отреагирует на известие об их побеге Алекс, а теперь ему уже незачем было оглядываться назад и прислушиваться, не раздастся ли позади стук копыт его лошади. И хотя почтовое бунгало вполне могло оказаться не лучшим, а может быть, даже и худшим, чем те, которые они уже встречали на своем долгом пути, это уже не столь важно. Они проведут короткий, предварительный медовый месяц под его крышей. Брачную ночь, которая опередит свадьбу на несколько дней. Если окружение окажется не слишком убогим, а брод останется таким же непроходимым, они могли бы даже задержаться там на несколько дней. Эти дни обещали стать поистине идиллическими, полными обладания любимым и желанным объектом, которого он домогался с таким усердием. Затем, когда река спадет, они вернутся в Дели и сыграют тихую мирную свадьбу, после которой немедленно уедут в Бомбей, где сядут на корабль, идущий в Англию.

Винтер, конечно, сперва испугается. И возможно, даже очень сильно, потому, что она, похоже, питает к этому Бартону романтическую детскую привязанность, которую она ошибочно принимает за любовь. Но в конце концов она отступит перед неизбежностью. У Карлиона существовали подозрения, что юная контесса обладает весьма незначительными познаниями относительно физиологического аспекта замужества. Что ж, тем легче она может оказаться в положении, после которого брак с другим мужчиной станет для нее практически невозможным. Он не испытывал сомнений по поводу того, что ему удастся заставить ее полюбить себя.

Он был несколько удивлен, обнаружив, что желает завоевать ее любовь почти также сильно, как и ее тело. Похоже, последнего будет несколько труднее достичь, потому что его нельзя взять силой. Но в конечном итоге он добьется своего. Слишком много женщин любили его, чтобы у него возникли какие-нибудь сомнения на этот счет.

Когда они достигли почтового бунгало, он с раздражением обнаружил, что кроме них еще какие-то путники ищут здесь пристанища на ночь, и, похоже, их было довольно много. Компания не входила в его расчеты. На мгновение ярость настолько овладела им, что он отдал безрассудное распоряжение двигаться дальше. Однако и лошади, и всадники порядком устали за день, а следующее почтовое бунгало находилось на расстоянии двенадцати миль от них. Так что, поколебавшись немного, он послал разузнать ситуацию своего носильщика из Калькутты, говорившего на довольно приличном английском для того, чтобы господин мог его понимать. Тот вскоре вернулся с сообщением, что путешественниками были всего лишь индийская леди и ее слуги. У них случилась поломка в пути, и они остановились для починки в этом почтовом бунгало. Кроме этой леди, постояльцев там было немного, так что свободных комнат для хозяина и белой мисс было предостаточно. Карлион, воспринимавший всех индусов вместе взятых с меньшим интересом, чем мебель в гостиной, испытал явное облегчение и помог Винтер выйти из кареты.

Это почтовое бунгало мало чем отличалось от других строений, уже попадавшихся им на пути. Оно стояло в стороне от дороги на огражденном пятачке земли рядом с большим нимовым деревом. Ограда представляла собой низкую каменную стену. С трех сторон к зданию была пристроена веранда. Внутри большие побеленные комнаты были практически лишены мебели. На полах лежали пыльные циновки, а белые муравьи проделали длинные тонкие, замысловатые по форме туннели из высохшей грязи на стенах и прогрызли себе путь сквозь всю немногочисленную мебель. Кровати были индийской работы, широкие и низкие, без каких-либо спинок в ногах или в головах; они выглядели довольно неуютно, но иногда, видимо, были способны обеспечить приятно проведенную ночь не только клопам.

У Винтер не было возможности захватить с собой какое-нибудь постельное белье, но Карлион уверил ее, что у него есть кое-что сносное для них обоих, и послал носильщика, которому дал строгие инструкции приготовить ее комнату. Они кое-как поужинали в общем зале бунгало, и когда луна поднялась высоко в небо, кто-то — повар сказал, что это мусульманская леди в дальней комнате на веранде — заиграл переливчатую мелодию на каком-то струнном инструменте.

Эта призрачно звучавшая мелодия была странно знакома Винтер. Она уже слышала ее когда-то раньше. Она очень устала. Ей хотелось уйти поскорее в свою комнату, где она, наконец-то, избавится от раздражающего взгляда Карлиона и необходимости казаться спокойной и собранной. Да и еда оказалась невкусной. Поэтому она очень скоро извинилась и ушла из-за стола. Выйдя на веранду, она увидела рут, крытую повозку с двумя отделениями, в которую была запряжена пара волов.

— Это принадлежало Бегам-сахиб, — ответил один из слуг в бунгало, отвечая на вопрос Винтер. — Она остановилась здесь только потому, что у нее сломалось колесо. Теперь починили. Она собирается заночевать в деревне, дальше по дороге. Она родом из Оуда и теперь возвращается домой.

Винтер повернулась и медленно пошла к двери своей комнаты. Ее широкие юбки мягко шуршали по пыльному каменному полу веранды.

«Я тоже из Оуда, — подумала она, — и тоже возвращаюсь домой».

Эта мысль воодушевила ее. Она обернулась и подала руку Карлиону, идущему за ней, поблагодарила его за помощь и компанию и пожелала ему спокойной ночи.

Карлион взял ее руку, но не отпустил. Он держал ее, сильно сжимая лихорадочно горячими пальцами, медленно поднимая к своим губам. Затем он поцеловал ее.

Это не был легкий галантный жест. Это был жадный страстный поцелуй, похожий на тот, каким он поцеловал ее однажды раньше, и который все дальнейшие события — нервный шок от известия, принесенного мистером Кэрролом, предательство Алекса, ее неистовое желание убежать к Конвею, — отбросили на задворки ее памяти. Она попыталась выдернуть руку, но он держал ее крепко, целуя снова и снова, впиваясь своим горячим, жадным поцелуем в ее прохладные губы. А когда он в конце концов поднял голову и посмотрел на нее, его глаза не были больше холодны. Они были столь же жаркими и ненасытными, как и его губы.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, тяжело и прерывисто дыша. Щеки его заливал румянец, а глаза горели лихорадочным возбуждением, непонятным Винтер, и вместе с тем настолько сильным, что она содрогнулась всем телом и похолодела от охватившего ее первобытного страха, смутно понимая, что страсть, которую она разбудила, была уже ему неподвластна.

Она почувствовала отвращение и ярость, когда он поцеловал ее в гостиной Эбатнотов. Но страшно ей не было. Ей не пришло в голову пугаться, потому что это произошло среди бела дня, и повсюду было множество людей, которых она в случае чего могла позвать на помощь. Но теперь ей было по-настоящему страшно. Так страшно, что она на мгновение ощутила физическую боль от ощущения, которое затрепетало у нее где-то в желудке и разом высушило во рту. Наконец Карлион отпустил ее руку, и она быстро кинулась в открытую дверь своей комнаты.

Захлопнув за собой дверь, она налегла на нее всей тяжестью своего тела, в ужасе от мысли, что он может за ней последовать. Сердце бешено колотилось, зубы стучали, словно от холода. Когда же дрожащими руками она принялась искать задвижку, чтобы запереть дверь изнутри, она обнаружила только лишь пустую уключину. Задвижки на месте не оказалось.

Отсутствие задвижки вызвало в ней вторую волну болезненного ужаса. Она пробежала через всю комнату, спотыкаясь о корявые циновки, и зажгла масляную лампу, стоявшую на маленьком столике рядом с ее кроватью. Руки девушки тряслись, и ее широкий кринолин отбрасывал огромные, дрожащие тени на стены, когда она наклонилась, чтобы осмотреть то место, где должна была быть задвижка. Неровное пламя лампы ясно высвечивало те места, где были скобы, ее державшие. Так же ей стало ясно, что их убрали недавно…

Она смотрела на свое открытие несколько секунд, не в силах сдвинуться с места, болезненно размышляя про себя, сколько Карлион заплатил этому продажному носильщику из Калькутты за то, чтобы он убрал задвижку, и что этот человек подумал, получив такое распоряжение? Но столь явное доказательство его намерений неожиданно подтолкнуло ее к решительным действиям. Теперь она столкнулась не с абстрактным, а самым, что ни на есть конкретным злом. Выход был только один: ей следовало немедленно бежать. Во дворе есть лошади… Она может выйти через ванную комнату, затем через черный ход в конюшни. Там она сможет оседлать лошадь и ускакать на ней. Но она должна действовать быстро, потому что в любой момент дверь может отвориться, а ей нечего было и думать тягаться силой с Карлионом.

Винтер сняла с себя пышные верхние юбки в оборках, годные лишь для коротких прогулок в карете, и отвязала кринолин. Он шумно упал на пол. Она перешагнула через него, схватила дорожную сумку… чемодан придется оставить. Времени переодеваться не было, но без кринолина она сможет скакать верхом.

Внутренняя дверь ванной была заперта, ключа не было.

Паника охватила ее снова, но она поборола ее. Она выйдет через дверь на веранде. Другого пути нет, и ей казалось невозможным, что Карлион будет поджидать ее снаружи. Он будет оставаться в своей комнате до тех пор, пока не уедет индусская дама, а слуги в бунгало не отправятся спать. Он вряд ли предполагает, что она сбежит, ведь ей некуда бежать.

Эта мысль, пришедшая ей в голову, заставила ее остановиться. Ей, действительно, было некуда бежать. Дорога назад в Дели была перекрыта разлившимся бродом, а если она продолжит двигаться вперед, то не далеко сможет от него уйти. Вскоре он обнаружит, что она сбежала и отправится за ней в погоню. Ужаснувшая безнадежность положения сдавила горло. Она снова привалилась к двери спальни, дрожащая и ослабевшая.

Звук голосов и случайный смех донеслись до нее снаружи, и ее ухо различило позвякивание колокольчика, говорившее о том, что один из волов замотал головой. Другие путешественники, видимо, собирались уезжать. Ну, разумеется! Она попросит помощи у леди из Оуда. Конечно эта женщина не откажется помочь ей!

Винтер осторожно отворила дверь на веранду. Скрипнули петли, но веранда оказалась пуста. Огни факелов, масляных ламп и говорливая группа слуг окружала рут, а квадратное пятно света из окна дальней комнаты говорило о том, что индуска еще не ушла оттуда.

Винтер приподняла одной рукой свою длинную волочившуюся юбку, в другую взяла дорожную сумку, и побежала по озаренной лунным светом веранде.

Дверь не была заперта, она могла слышать доносившиеся из-за нее женские голоса. Глубоко вздохнув, она толкнула ее и вошла внутрь.

В комнате находились три женщины. Молодая и удивительно красивая женщина была одета в шелковую тунику и мусульманские штаны-шальвары замужней дамы. Две других, постарше, очевидно были ее служанками. Молодая женщина тихо вскрикнула от неожиданности при появлении в ее комнате незнакомки.

Винтер приложила палец к губам, призывая ее к молчанию, и заговорила мягким шепотом, объясняя, что она не стеснит их, если они окажутся так добры и возьмут ее с собой. Индийская девушка, которая не могла быть намного старше, чем Винтер, выслушала ее с широко раскрытыми от удивления глазами, и когда та закончила, захлопала в ладоши, как дитя.

— Но это же просто удивительно! — Она обернулась к служанке: — Разве это не удивительно? Услышать, что ферингхи говорит как одна из нас? Кто ты? Как твое имя?

— Винтер. Винтер де Баллестерос. Если Бегум Шагиба будет так добра…

— Что? Что ты сказала? — резко переспросила девушка. Она схватила масляную лампу, поднялась с пола и поднесла ее ближе к лицу Винтер.

Винтер сощурилась от яркого света, а девушка молча разглядывала ее, перемещая лампу так, чтобы свет от нее падал сперва на одну, а затем на другую половину лица Винтер. Отсветы пламени заиграли на ее черных кудрях.

— Так и есть! Точно! — сказала девушка. — Аллах Керимаст! Точно! Маленькая сестрица, разве ты не узнаешь меня?

— Я… не думаю… — тихо начала смущенная Винтер.

— Амира! Неужели ты не помнишь Амиру? Неужели ты забыла Гулаб-Махал и мою мать, Хуаниту Бегам, и сказки, которые нам рассказывали няни на крыше?

Старая служанка вдруг вытянула вперед руки с тихим возгласом.

— Айе! Айе! Это Чота Моти! Это Зобейда Баба, которую я нянчила малышкой!

Глаза Винтер расширились так, что стали похожи на темные озера на ее белом лице. Она посмотрела на старую женщину, а затем перевела взгляд на девушку, называвшую себя Амирой.

— Анн-Мари! — из глаз Винтер мгновенно брызнули слезы, и голос превратился в дрожащий шепот: — Анн-Мари!

Затем, довольно неожиданно, они оказались в объятиях друг друга, смеясь и плача, расходясь в стороны, чтобы посмотреть друг на друга, и обнимаясь снова.

Мягкий шелк, запах сандалового дерева, розовое масло, по-восточному неправильные гласные… Ощущения, звуки и запахи ее родного дома…

Внезапно сумятица, донесшаяся из-за двери, вернула Винтер назад к реальности, и она, разом отпрянув от своей подруги, стала прислушиваться, с явной тревогой на лице.

— Быстрей, Анн-Мари, быстрей! Возьми меня с собой. Если он обнаружит, что я ушла…

— Ш-ш! Ш-ш-ш! — прошептала Амира, дочь Хуаниты. — Сейчас мы уедем. Там во дворе мои слуги, и они тебя защитят.

— Нет! — поспешно сказала Винтер. — Драки быть не должно. У него есть пистолеты. Давай лучше побыстрее уедем, пока он еще не обнаружил, что в комнате меня нет.

— Как пожелаешь, — сказала Амира. — А по дороге ты мне расскажешь, кто этот ферингхи, который так тебя напугал. Может быть, ты убегаешь от своего мужа?

— Нет, это один человек, который… Анн-Мари, я не могу вот так туда выйти. Там огни, и слуги увидят, как я уезжаю. Нельзя ли подогнать рут поближе?

Амира засмеялась.

— Никто не увидит тебя, Маленькая Жемчужина — помнишь свое прозвище в зенана? — мы наденем на тебя боурка Хамиды. — Она схватила просторное длинное белое одеяние, лежавшее на полу, и надела его на Винтер. Это был зашитый со всех сторон мешкообразный плащ, который скрыл ее от головы до пят. Во всем одеянии была лишь единственная прорезь для верхней части лица, через которую его обладатель мог видеть, но не быть увиденным.

— Вот так, — сказала Амира тоном триумфатора. — Готово! Хамида закроет лицо своей чадрой, если почувствует, что ее красота не дает мужчинам прохода.

Старая служанка, которая нянчила Винтер в детстве, утерла слезы со своего лица.

— Я выйду через черный ход, чтобы слуги не заподозрили ничего неладного, увидев четырех женщин, выходящих отсюда, хотя вошли сюда только три.

— Прекрасная мысль, — сказала Амира, надевая свою боурка. — Ну, теперь идем. Мы готовы.

— Нет, подожди, — сказала неожиданно Винтер. — Я должна оставить записку. Если я этого не сделаю, он подумает, что я пропала, и будет искать меня по всей стране или пойдет в полицию. Он не может просто так оставить меня и возвратиться назад. Есть у тебя бумага и чернила?

— Бумага и чернила? Нет. Но Атия сейчас попросит немного у повара. Быстро, беги, Атия!

Амира подтолкнула женщину к выходу, и та умчалась, похожая на привидение, тут же вернулась, неся в руках мягкий лист местной бумаги, склянку с чернилами и перо.

Винтер откинула полы своего одеяния, обмакнула перо в чернильницу и принялась быстро писать. Амира держала для нее лампу. В записке она благодарила лорда Карлиона за его великодушную поддержку, но сообщала, что встретила родственницу, кузину, и что теперь ему не стоит утруждать себя заботой о ней. Волноваться о ней не стоит, потому что она будет в полной безопасности со своей родственницей, с которой она должна выехать немедленно.

Она подержала листок над лампой, чтобы быстрее высохли чернила. Ее руки дрожали от нервной спешки. Затем, сложив листок пополам, она попросила Атию отнести его в свою комнату, только сделать это нужно очень тихо, не привлекая ничьего внимания. Женщина снова выскользнула, а Винтер осталась дожидаться ее в лихорадочном нетерпении, замирая от страха. Наконец она вернулась, ободряюще посмеиваясь и неся в руке маленький чемодан:

— Не стоит оставлять его тут, — сказала Атия. — Мы накроем его чадрой, и никто ничего не заметит. — Они поспешили вниз по ступенькам веранды, вышли в ночь и через несколько секунд уже сидели в темной повозке с плотно задернутыми шторами. Снаружи раздался удивленный возглас слуги и гневный призыв Хамиды, залезавшей в повозку, сохранять молчание.

— Этот сын осла погубит все дело, — раздраженно проворчала она.

Слуга, вскрикнувший от удивления, увидев, что в повозку залезли четыре женщины вместо ожидаемых им трех, с тревогой осведомился, все ли в порядке.

— Все в порядке, Фатех Али, — отозвалась Амира. — Трогай, поехали, а то уже поздно.

Возница раскатисто крикнул, волы пошли вперед, и рут дернулся с места, швырнув Винтер на колени Амиры, и все неприятности, волнения и напряжение последних суток отпустили ее, и она разразилась в безудержном взрыве хохота. Она прижималась к Амире и смеялась, и Амира, и обе служанки принялись смеяться вместе с ней. Возница и четверо пожилых слуг, верхом сопровождавших повозку, удивленно переглянулись и тоже принялись одобрительно посмеиваться.

— А теперь, — сказала Амира, пытаясь отдышаться и утирая глаза уголком своей вуали, — расскажи мне все. Как ты сюда попала? Не замужем ли ты еще? И кто был этот ферингхи, от которого ты убежала?

Но ответа она не получила. Голова Винтер покоилась на ее плече, она уже успела заснуть.

Карлион дождался, когда улеглась суета, смолкли голоса отъезжавших и шум колес повозки затих в ночи. Он слышал, как повар и другие слуги почтового бунгало прошли через веранду, подождал, пока смолкли их голоса и голоса слуг в конюшнях, и дом погрузился в сон. Он не торопился, он мог позволить себе подождать.

Когда наконец наступила тишина, он оправил на себе длинный шелковый халат, провел рукой по волосам и, улыбаясь, вышел на пустую веранду. Свет все еще горел в комнате Винтер, и он вошел внутрь, слегка толкнув не закрытую на задвижку дверь. Войдя в пустую комнату, он решил, что Винтер, должно быть, находится в ванной; она явно готовилась ко сну, ее отстегнутый кринолин и верхние юбки лежали на полу. Он бесшумно затворил за собой дверь, прошел через всю комнату и, усевшись на кровать, стал ждать.

Спустя несколько минут, обеспокоенный необычной тишиной, он тревожно обвел взглядом комнату, и взгляд его упал на листок бумаги, на котором было написано его имя. Менее чем через минуту он уже был на веранде, выкрикивая распоряжения седлать лошадей, позвать слуг и принести побольше света.

Он наскоро оделся и пустился в погоню, но уже успел потерять достаточно времени и, кроме того, он не знал об узкой окольной дороге, которая вела в деревню, где Амира собиралась остановиться на ночь. На эту дорогу рут и сопровождающие свернули за пять минут до того, как он пронесся мимо в бешеном галопе.

Спустя час он вынужден был признать, что Винтер удалось сбежать от него. Он повернул назад, ярость в его душе сменилась тревогой о ее безопасности. С кем она уехала? Родственница? Каким образом могла она встретить здесь родственницу? Может быть, она все это спланировала заранее и знала, что ее тут кто-то встретит? Индийская леди из дальней комнаты не слишком занимала его мысли, ведь он не знал о Хуаните де Баллестерос, которая вышла замуж за Вали Дада из Оуда.

Напуганные слуги не смогли дать ему никакой информации, и он проклял свое незнание этого варварского языка и бездарность калькуттского носильщика как переводчика. Он направился к броду, надеясь, что записка Винтер была написана только для отвода глаз, а сама она на самом деле отправилась назад в Дели. Но брод уже успел превратиться в грозный бурлящий поток, и Карлион вернулся в почтовое бунгало, белый от ярости и окончательно убедившийся в том, что Винтер удалось его перехитрить. Там он провел два отвратительных дня, мучаясь от безделия и страдая от приступов ярости и скуки. На третий день утром, услышав, что вода в реке спала, он возвратился в Дели.

Винтер проснулась и обнаружила, что лежит в замысловатом пятне солнечного света, проникшего в комнату сквозь резной деревянный ставень. На ней все еще было помятое утреннее платье из балзарина, в котором она уехала из дома Эбатнотов в Дели… Как давно это было? Ей казалось, что с тех пор прошли века; она оказалась совсем в другом мире.

Откинув легкое хлопковое покрывало, под которым спала, вытянула руки над головой. Она лежала на чарпои, низкой кровати с резными и раскрашенными ножками, в маленькой комнате, стены которой были выкрашены в веселый розовый цвет, а пол устилали тростниковые циновки. Кроме чарпои и циновок, другой мебели в комнате не было, и перед мысленным взором Винтер снова встало видение ее комнаты в Уэйре, с ее хаотично расставленной, громоздкой мебелью, темными обоями и гравюрами в тяжелых рамах. Разительный контраст заставил ее громко рассмеяться. Тотчас же в комнате послышалось шуршание шелков. Это появилась Амира. Она подошла к чарпои и, улыбаясь, посмотрела на Винтер.

— Мы не хотели будить тебя, — сказала Амира, — но солнце уже высоко, и если не хочешь пропустить дневную прогулку, скорее вставай.

Винтер быстро вскочила с постели и тут же наступила на подол своего помятого платья. Она упала бы на пол, если бы ее не подхватила вовремя подоспевшая Амира.

— Tenga cuidado! — воскликнула Амира, неожиданно переходя на испанский. — Почему ты носишь одежду, в которой невозможно ходить?

— Мой кринолин, — воскликнула Винтер, горестно глядя на свои волочащиеся по полу юбки. — Я сняла его и думаю, что он все еще на полу там, в почтовом бунгало.

Позабыв о более важных делах, она принялась объяснять заинтересованной Амире принцип устройства кринолина.

— Он держит юбки, понимаешь. Вот так.

— Как шатер! — воскликнула Амира. — Но это же должно быть очень забавно. Как в нем можно сидеть или проходить в двери?

Винтер продемонстрировала ей, как это можно делать, и Амира расхохоталась.

— Но неужели ты действительно ни разу в жизни не видела ни одной подобной штуки? — удивленно спросила Винтер. — Разве в Оуде нет европейских женщин?

Смеющееся лицо Амиры помрачнело.

— Да, — сказала она медленно, — здесь есть европейские женщины, но я не встречаюсь с ними.

— Но твоя мать?

— Моя мать умерла, — сказала Амира. — Разве ты не знала?

— Нет. Прости. Она писала нам, а затем перестала, и это все, что я знаю.

— Она умерла в год холеры, от которой в Лакноу умерло более пятисот человек за один день, — сказала Амира. — Ai de me! В Гулаб-Махале ты встретишь теперь немногих, кто помнит тебя.

— Но ты все еще говоришь по-испански, — сказала Винтер.

— Как видишь. Но теперь уже плохо. Мы пользовались им в детстве. Сейчас я мало говорю на нем, потому что моего мужа… моего мужа мало интересуют ферингхи и их обычаи.

— Твоего мужа! Так ты, значит, замужем?

— Конечно, — ответила удивленная Амира. — Я замужем уже пять лет. Неужели у тебя еще нет мужа?

Винтер засмеялась.

— Ты привезла меня на мою свадьбу!

Амира по-детски захлопала в ладоши.

— Правда? В таком случае это еще один повод поторопиться. Ты все должна мне рассказать, но сперва нужно поесть, и еще необходимо подыскать тебе одежду. Ты не можешь путешествовать в таком виде.

Она подбежала к двери и отдала кому-то ряд распоряжений. И почти сразу же Винтер была умыта, накормлена и одета в один из элегантных костюмов Амиры шумными, любопытными служанками.

— Зобейда хорошо заботилась, — одобрительно сказала Хамида, расчесывая тяжелые шелковые волны волос, достававших Винтер почти до колен. — Они мягче и тоньше, и даже длиннее, чем у Амиры Бегам. Неужели Зобейда уже не живет в этом мире, раз ее нет теперь с тобой?

Винтер кивнула, и Хамида вздохнула:

— Хай май! Все мы становимся старыми. Стой спокойно, дитя, пока я заплетаю. Мне не потребуется шерсть черной овцы, чтобы удлинять твою косу.

Ее ловкие коричневые пальцы заплели шелковые пряди в две толстые косы, перевитые цветными лентами.

— Ну, скажи, не правда ли, этот наряд гораздо удобнее твоего шатра из проволоки и рыбьих костей? — спросила Амира. — Такой я помню тебя, когда мы играли вместе на женской половине в Гулаб-Махале.

Теперь, когда обе женщины были одеты одинаково в свободные туники и вуали из тончайшего шабнама из Дакки, обе с иссиня-черными волосами, заплетенными в косы до колен, родство между ними стало очевидным.

Винтер, дочь Маркоса, более хрупкого сложения, как ее мать Сабрина, была не такой высокой, как Амира. Но глаза у них были одинаковыми; это были глаза де Баллестеросов, темно-карие, но не черные, огромные, влажные и прекрасные. Глаза нежной марокканской девушки, которая в глубине веков стала женой рыцаря Кастильи. У них обеих были маленькие, вздернутые носы и брови, похожие на ласточкины крылья. На этом их сходство заканчивалось.

Лицо дочери Хуаниты было нешироким, заостренным к подбородку, как и у Винтер, но в нем не было ее серьезности и выступающих, четко очерченных скул. Лицо Амиры было гладким, смеющимся, и хотя ее губы были такими же алыми, как у Винтер, они напоминали скорее плод граната, чем цветущую розу, а ее темно-золотистая кожа контрастировала с нежной, цвета слоновой кости, кожей Винтер, казавшейся рядом с ней совершенно белой.

Она была старше Винтер менее чем на два года, но благодаря примеси восточной крови уже окончательно созрела, обрела настоящую цветущую женственность, и ей можно было бы дать на десять лет больше, если бы в ее глазах, в ямочках на щеках и в уголках маленького, красиво очерченного рта не плясал постоянно веселый, беззаботный смех.

Винтер, чья жизнь в Уэйре была бедна весельем, посмотрела на радостные глаза Амиры и ощутила, как неожиданно прошло все ее напряжение. К ней вернулось хорошее настроение и появилось необычное для нее желание выбежать на солнце, закричать во все горло и играть весь день в какие-нибудь глупые игры. Смеяться ради самой радости смеха, наверстать упущенное за все долгие годы одиночества в Уэйре.

— Боурка для невесты! — провозгласила Амира. — Моя маленькая кузина выходит замуж, и мы не можем позволить посторонним мужчинам разглядывать ее мимоходом.

И они вместе весело засмеялись смехом, похожим на птичий щебет, и выбежали в открытые двери женской половины.

Это путешествие было, наверное, самым счастливым временем, которое Винтер де Баллестерос, отправлявшаяся на свою свадьбу, знала с тех давних дней, проведенных ею в Гулаб-Махале. Рядом с ней была подруга ее далекого детства, и снова к ней вернулось все тепло и счастье тех давно прошедших дней, воспоминания о которых она хранила с помощью Зобейды, они были единственным, что доставляло радость все предыдущие годы жизни в холодной Англии. Она рассказала Амире обо всем, что произошло с ней за эти годы, и в ответ услышала все новости о Гулаб-Махале.

Как и сказала Амира, во Дворце роз мало осталось тех, кто помнил Маленькую Жемчужину. Холера собрала там богатый урожай. Дазим, сын брата старого Али Шаха, молодой и красивый мужчина, заглядывавшийся на белолицую Сабрину, теперь стал джентльменом средних лет, а его жена, язвительная и сварливая женщина родом из Файзабада — на смеющимся лице Амиры появилось насмешливое выражение — была главой в доме, хотя Дазим приобрел еще двух младших жен и теперь владел тремя, разрешенными Пророком.

Сестра Амиры, малышка, которая родилась в роковой январь, видевший отступление из Кабула и разрушительный конец первой афганской войны, тоже умерла от холеры, но ее брат, который родился в тот же год, что и Винтер, был теперь молодым человеком, почти достигшим восемнадцатилетнего возраста.

— Совершенно дикий юнец, — сказала Амира, качая головой. — Но он еще так молод. Жизнь его еще всему научит. Сейчас он готов пойти на любые безумства и легко подпадет под влияние плохих компаний. Но это пройдет.

Амира вышла замуж за своего троюродного брата Валаят Шаха, маленького князька, который занимал одну из многочисленных наследственных и весьма доходных синекур при распутном дворе короля Оуда. Аннексия лишила его места и средств к существованию, и он со всей семьей перебрался жить в Гулаб-Махал. Потеря власти и привилегий ожесточила Валаят Шаха против англичан, так что будет лучше, объяснила Амира с сожалением, если Винтер пока не будет посещать Гулаб-Махал. Мужчины подвержены внезапным порывам горячности и гнева. Они менее терпеливы, чем женщины, и хотя она сама считает действия Компании несправедливыми, — разве не было больше никого из королевской семьи, чтобы заменить Ваджида Али, если он был нечестен? — она все же рада была снова вернуться в Гулаб-Махал, и у нее нет желания жечь и убивать в отместку. Она не слыхала ничего хорошего о Ваджиде Али за время его правления, и теперь, когда он был низвергнут, она не видела большого смысла в кровопролитии ради того, чтобы восстановить его на троне. Ей нужно думать о безопасности своих детей, и ради них она вполне согласна жить тихо и мирно в Гулаб-Махале при любом правительстве, способном сохранить в стране порядок.

— Твои дети? — воскликнула Винтер, переключаясь с политических проблем на личные. — У тебя есть дети? Как замечательно. И сколько?

— У меня два сына, — гордо сказала Амира. — Одному четыре года, а другому три. — Они были оставлены на попечение матери ее мужа, пока она сама ездила на свадьбу к ближайшим родственникам. Она взяла бы их с собой, но мать мужа запретила ей это, остерегаясь, чтобы с ними ничего не случилось в пути. Теперь она никак не может дождаться, когда снова их увидит.

— Три недели! Я не видела их три недели — а мне они показались тремя годами. Если бы я могла прожить в разлуке с ними еще какое-то время, я бы осталась здесь на твою свадьбу, Маленькая Жемчужина. Когда ты будешь замужем и у тебя появятся собственные сыновья, ты поймешь, что я чувствую сейчас.

Путь Амиры лежал через Лунджор и далее, через лодочный мост, но когда пять дней спустя они приблизились к окрестностям города, она не захотела въезжать в город, остановила рут и послала слуг нанять экипаж.

— Я подумала, — с нежностью в голосе сказала Амира, — что будет лучше, если ты появишься у своего жениха без сопровождения родственницы другой расы. Я слышала, что среди белых людей есть такие, которым это не нравится. Но мы встретимся снова. Мы обязательно встретимся снова! А теперь, чтобы не оставлять тебя одну, Хамида поедет с тобой. Нет, нет, мы обо всем договорились вчера вечером, пока ты спала. Тебе не пристало показываться своему будущему мужу без сопровождения женщины. А если он даст тебе другую, Хамида сможет возвратиться ко мне.

Две молодые женщины обнялись, и Хамида, собрав свои и вещи Винтер, вслед за ней вылезла из повозки. В следующий момент ярко разукрашенная рут вместе с ее верховым эскортом двинулась вдоль длинной дороги, скрытой под сенью деревьев. Тонкая рука коротко махнула им из-за украшенных вышивкой занавесок, и Амира исчезла.

Винтер, переодетая в амазонку сдержанной расцветки, стояла со слезами на глазах на обочине дороги, глядя на пыльное облако, скрывшее рут, пока Хамида, раздраженная назойливыми деревенскими жителями, останавливавшимися поглядеть на диковинную мем-сахиб, подтолкнула ее поскорей в наемный экипаж.

Под палящим дневным солнцем они поехали в направлении военного городка, и вскоре впереди показалась длинная белая дорога, обсаженная по краям деревьями и высокой травой. Спустя еще некоторое время они достигли больших замковых ворот из выбеленных временем камней, достаточно широких, чтобы пропустить навьюченного слона. Ворота были расцвечены огненными цветами бугенвиллеи, которая взбегала по стенам с обеих сторон, свисая живописной массой с парапета. Под этой самой цветущей аркой восемнадцать лет назад проехала Сабрина Грантам, контесса де лос Агвиларес, приехавшая погостить в резиденцию своего дяди, где теперь его племянник Конвей Бартон был специальным уполномоченным.

 

Глава 25

Дочь Сабрины смотрела не на ворота, а вперед, на длинную дорогу, ведущую к высокому одноэтажному дому, который должен был стать и ее домом. Наконец-то она доехала. Конвей был здесь и совсем скоро должен был стать ее мужем.

Экипаж остановился возле каменного крыльца, обрамленного вьющимися растениями, и изумленный чуппрасси открыл рот при виде девушки в облегающей амазонке. Слуги из резиденции уже много месяцев знали о предстоящей женитьбе их хозяина, но ожидали невесту не раньше, чем через две недели, и несколько человек, собравшихся посмотреть на нее, теперь взволнованно перешептывались.

— Да, — осторожно согласился Дурга Чаран, главный чуппрасси, взволнованно поправляя свой тюрбан, — комиссар-сахиб дома, не он никого не может видеть, он слишком болен, чтобы принимать посетителей.

— Я знаю, — сказала Винтер. — Поэтому я и приехала. Я хочу немедленно увидеть сахиба. Проводите меня в его комнату.

Главный чуппрасси, пораженный этой юной мисс-сахиб, показавшей такое неожиданное знание его родного языка, тщетно пытался остановить ее: Винтер проскользнула мимо него прямо в широкий холл.

В спальне Конвея было темно из-за задернутых штор. В комнате стоял неприятный запах, а кроме того, здесь находилась какая-то женщина. Полная индианка, одетая в яркий разноцветный муслин, сидела, скорчившись на полу, рядом с кроватью и махала пальмовым опахалом. Женщина вскинула голову, испуганная неожиданным появлением Винтер, и поднялась на ноги, зазвенев браслетами на щиколотках. Она была толстой и не первой молодости, но все же ее нельзя было назвать некрасивой. Она жевала пан, и его запах в сочетании с ароматом мускуса, исходящим от женщины, почти заглушил все остальные запахи. Она не очень походила на сиделку и встретила Винтер с негодованием и враждебностью, ее угольно-черные глаза казались огромными на пухлом смуглом лице.

— Сахиб нездоров, — сказала женщина пронзительным сердитым голосом. — Он не может никого видеть. Никого!

— Он увидит меня, — возразила Винтер и прошла мимо нее к постели.

Лежащий на кровати застонал, заворчал и заворочался, потом произнес хриплым голосом:

— Что такое? В чем дело? Заткнись, грязная…

Человек перевернулся на спину и застонал громче, Винтер взглянула на опухшее, неузнаваемое лицо. Был ли это — мог ли это быть Конвей? Она ожидала увидеть измученного, изможденного, возможно, даже поседевшего человека-скелета, иссушенного лихорадкой, но это одутловатое лицо, желтое в скудном освещении затемненной комнаты, было полной неожиданностью. Спертый воздух и зловонное дыхание заставили ее отшатнуться. Они просто накачали его бренди! Наверняка, это не самое лучшее средство от лихорадки.

Неожиданно ей вспомнились слова мистера Кэррола: «Раздувающая лихорадка». Ну, конечно! Поэтому-то Конвей и выглядел таким опухшим и грузным. Неудивительно, что ему не хотелось, чтобы она видела его в таком состоянии. Разумеется, он был прав, ведь он не знал ее достаточно хорошо, чтобы верить в ее преданность ему, он боялся эффекта, который мог на нее произвести его внешний вид. Любовь и жалость захлестнули ее, и глаза наполнились слезами сострадания. Она наклонилась к нему и положила свою прохладную руку ему на лоб.

Конвей заворчал и с усилием открыл глаза. Он долго всматривался в ее лицо, пытаясь задержать на ней свой взгляд. Должно быть, он слишком перебрал вчера, или это еще действует опиум? Боже, что у него с головой! Язык распух, словно пыльный матрас. У него и раньше бывали видения, какие-то чудовища, ползущие и прыгающие. Но только не женщины. Не молодые и прекрасные женщины. Нет, это не из-за бренди. Наверняка, опиум. Это существо говорило. Ему хотелось, чтобы она замолчала и исчезла. Ему нравились женщины, но только не с похмелья. В такие моменты любой звук отдавался в голове нестерпимой болью…

— …Винтер. Конвей, это Винтер. Конвей, дорогой, ты не узнаешь меня? Почему ты не сказал, что заболел? Я приехала ухаживать за тобой. Скоро ты поправишься, дорогой. Конвей, это я, Винтер. Дорогой, я здесь…

Спустя какое-то время, смысл ее слов стал доходить до него… Винтер! Значит, это не бренди и не опиум. Это было то создание, на котором он собирался жениться. Уродливое, худое, темноглазое существо из Уэйра. Она здесь! Как она здесь оказалась? Конечно, на него не могла так подействовать попойка, чтобы он пролежал без сознания несколько недель. Едва ли. Впрочем, какая разница? Девушка здесь. Надо избавиться от нее. Сейчас его стошнит и все на этом закончится. Надо от нее избавиться…

Его рвало. Сильно. Но в перерыве он с удивлением обнаружил, что она придерживает его голову и омывает лоб холодной водой, шепча ласковые слова и убеждая, что скоро он поправится. Ясмин, оцепеневшая от ярости, начала было протестовать, но Конвей медленно повернул голову — он не мог обратить на нее взгляда — и произнес краткое и злое приказание удалиться.

Маленькие прохладные руки положили его голову обратно на подушку, и он лежал с закрытыми глазами, пытаясь думать, смутно сознавая происшедшую катастрофу и необходимость предпринять какие-то действия. Он слегка приоткрыл глаза, всматриваясь в нее из-под отекших полузакрытых век, и хрипло сказал:

— Не ожидал тебя. Хорошо, что ты приехала. Позови, пожалуйста, Исмаила. Моего носильщика.

Дородный носильщик, топтавшийся за дверью среди перешептывающейся и любопытствующей толпы слуг, поспешил к своему хозяину и после коротких переговоров повернулся к Винтер и низко поклонился в приветствии. Если мисс-сахиб последует за ним, он покажет ее комнату и принесет освежающие напитки. Хузур приказал Исмаилу прислуживать ему.

— Иди с ним, — с усилием произнес Конвей. — Можешь прийти позже.

Когда дверь за ней закрылась, он вылез из постели и дотащился до ванной. Вода в глиняном гурра была холодной после ночи, он зачерпнул кувшином и вылил его себе на голову и плечи, вздрагивая от прикосновения холодной воды к разгоряченному потному телу. Вернувшийся Исмаил предложил различные проверенные снадобья, и комиссар, стеная и прихрамывая, добрался обратно в спальню, тяжело рухнул в кресло и потребовал бренди.

— Горячее молоко от опиума лучше, — посоветовал мимоходом Исмаил.

— Ну, так смешай их вместе. Побыстрее! И скажи Ясмин не покидать своих комнат.

Он выпил смесь горячего молока и бренди и, почувствовав себя значительно лучше, потребовал у слуги объяснений, как здесь оказалась его будущая жена. Исмаил все слышал со слов тех, кто видел приезд мисс-сахиб, а также от айи, которую мисс-сахиб привезла с собой.

Конвей слушал в полудреме, отупевший и мучимый приступами тошноты и бессильного гнева. Проклятая девчонка! Как это ей взбрело в голову? Просто неслыханно! Все испорчено. Он никогда не позволил бы такому случиться. У него были намерения организовать свадьбу через час-два после прибытия невесты, чтобы не дать ей передумать. А она так неожиданно возникла, одна, нашла его страдающим после попойки, в доме, пропахшем благовониями, сандалом и духами пяти девушек-танцовщиц из города, которые, включая Ясмину, развлекали его гостей на холостяцкой вечеринке, устроенной им накануне. И как она могла свалиться ему на голову? А, может, до нее дошли некоторые слухи и ей хотелось застать его врасплох?

— Мисс-сахиб, прослышав, что Хузур страдает от болезни, поспешила прибыть из Дели, чтобы ухаживать за ним, — сказал Исмаил, перестилая кровать.

Болезнь. Она, кажется, тоже так говорила. Ну, конечно же! Такое невинное создание не могло вообразить себе последствий пьянки. Она подумала, что он страдает от какой-то серьезной болезни.

Выход из создавшегося положения открылся ему с такой удивительной ясностью, что он рассмеялся бы вслух, если бы это не было так болезненно. Она была здесь одна, без сопровождения. В Лунджоре у нее не было знакомых, а остаться на ночь в его доме, не будучи его женой, она не могла. В конце концов все пройдет гладко и легко. Он пошлет за падре и объяснит причину: чтобы сохранить репутацию юной невесты, свадьбу нужно устроить немедленно, и пока узелок не завяжется, он будет делать вид, что действительно болеет. Все складывалось как нельзя лучше!

Воодушевленный и оживленный этой перспективой, он снова прилег на кровать и приказал Исмаилу немедленно послать записку падре-сахибу с просьбой сразу же приехать, и еще одну — полковнику Маулсену с пожеланием видеть его.

— И пришли мне брадобрея, убери в комнате, открой все окна и проветри немного… нет, не отдергивай шторы, черный ублюдок! И не пускай сюда мисс-сахиб, слышишь? Скажи ей, что я сплю или в ванной, — что угодно. Но только держи ее подальше. А теперь убирайся!

Падре, стройный молодой человек, подслеповатый и страдающий от начинающейся малярии, пытался вникнуть в объяснения по поводу неожиданного приезда молодой контессы и возникшей в связи с этим щекотливой ситуации. В конце концов мучаясь от озноба, он согласился, что скорейшее бракосочетание — лучшее разрешение проблемы, и поскольку жених, к несчастью, занемог, церемония будет проведена в доме. Он сделает все необходимые приготовления, но комиссару нужно представить двух свидетелей.

Три часа спустя, в прохладной, полутемной гостиной дочь Сабрины уже стояла перед импровизированным алтарем между зажженными свечами и обвенчалась с племянником Эмили и Эбенезера.

Она привезла с собой подвенечное платье, но не надела его, потому что некому было придерживать его длинный шлейф, и не было никакого желания объяснять в этих обстоятельствах, почему она без кринолина. Вместо этого на ней была та самая светло-серая амазонка, в которой она приехала, а в руках букетик белого жасмина, росшего возле крыльца. Хамида воткнула цветки жасмина в ее черные волосы и, набрасывая прозрачную фату ей на голову, поморщилась, заметив, что белая фата подходит больше вдовам, а не невестам.

С Хамидой было непросто. Она понятия не имела об обычаях и традициях сахиб-лог, но слуги комиссара, как она заметила, за его спиной не выказывали особого к нему почтения, а полчаса пребывания в резиденции не оставили никаких иллюзий в отношении женщины, занимавшей биби-гур — маленький, уединенный домик, расположенный позади главного здания и скрытый от глаз зарослями пойнсеттии и перечных деревьев.

Когда-то для сахибов не было ничего зазорного в том, чтобы поселять индийских женщин в своих поместьях, и было время, когда такая практика даже прощалась. И не только потому, что отсутствие белых женщин заставляло мужчин общаться с проститутками и даже иметь морганатических жен и любовниц из числа местных жительниц, просто близкое общение с такими женщинами давало им более полное представление о стране и лучшее понимание людей, находящихся под их командованием. Многие женились на индусках, а леди Уилер, жена британского генерала, командующего в Каунпуре, была индуской из очень хорошей семьи. Но с появлением белых женщин в стране такие связи становились редкими, и Хамида считала, что из уважения к своей невесте комиссар-сахиб должен был отправить содержанок из биби-гура еще до ее приезда. Хамида с подозрением отнеслась к создавшейся ситуации и с первого взгляда невзлюбила слуг комиссара, которых посчитала развязными и дерзкими.

Но если у Хамиды и были какие-то претензии, Винтер волновало лишь здоровье Конвея, и она была встревожена, услышав о его намерении покинуть постель ради церемонии. Безусловно, человек, который так долго был болен, не должен вставать и находиться на ногах даже короткое время. А вдруг приступ повторится? Однако Конвей заверил, что ее неожиданный приезд уже явился для него приятным сюрпризом, который так благотворно подействовал на его душевное здоровье, что он чувствует себя новым человеком, поэтому такое радостное событие никак не может повредить ему.

Весь этот разговор происходил в затемненной спальне с задернутыми шторами, защищающими от яркого солнца. Преподобный Юстас Чиллингхэм, который так же присутствовал, был удивлен, узнав, что комиссар сильно болен, поскольку ничего не слышал об этом, но он и сам плохо себя чувствовал, чтобы уделять этому факту слишком большое внимание.

Винтер не видела Конвея до тех пор, пока не прибыл полковник Маулсен, чтобы проводить ее в гостиную. Вид полковника, который ей никогда не нравился и которого после инцидента, происшедшего в ночь отплытия «Сириуса» из Александрии, она по-настоящему невзлюбила, неприятно поразил ее. Она забыла, что он тоже будет в Лунджоре, и хотя знала, что он знаком с Конвеем, не ожидала, что настолько близко, чтобы вести ее к алтарю. Пусть бы ее вел под венец кто угодно, но не полковник Маулсен, и не Алекс.

На мгновение у нее перед глазами возникло его лицо, такое реальное и негодующее, словно он действительно встал между ней и полковником Маулсеном; Алекс лгал ей и пытался помешать ей выйти замуж за Конвея. С другой стороны, Конвей знал, что она встречалась с полковником, но он предпочел, чтобы ее вел именно он, а не какой-нибудь незнакомец. Он не думал, что она скорее предпочла бы незнакомца.

Винтер посмотрела на полковника Маулсена, ее бледные щеки покрылись румянцем, глаза засверкали, но в них мелькнуло какое-то испуганное выражение; она видела не его, а только старый знакомый образ Конвея, золотоволосого, голубоглазого, с начищенным оружием, видела его стоящим между ней, кузиной Джулией и несчастьем.

Эта картина не исчезала, когда она смотрела сквозь дымку своей фаты на грузного стареющего мужчину с блеклыми выпуклыми глазами, седеющими волосами и вялым, искривленным ртом, его руки так сильно дрожали, что он с большим трудом сумел надеть кольцо на ее палец.

Ничего в этом одутловатом человеке не осталось знакомого; но это был Конвей, и он был болен. Так сильно болен, что не хотел, чтобы она видела, как эта болезнь изменила его. Это лишний раз доказывало его любовь к ней и его доброту. Перемены, которые она видела, были чисто внешними, но теперь она здесь, чтобы заботиться и опекать его, и вскоре он выздоровеет и станет сильным, как прежде. Она посмотрела на кольцо, которое было слишком велико для ее пальца, как и то, первое, которое он когда-то дал ей, и ее глаза неожиданно наполнились счастливыми слезами.

Сквозь пелену этих слез и белую пену фаты она повернулась и взглянула на своего жениха, и за его спиной увидела еще одну женщину, — молодую, стройную и белокурую, с огромными темными глазами, в необычном одеянии. Но это была лишь игра света, проникавшего через деревянные жалюзи; смахнув слезы, она никого не увидела, кроме полковника Маулсена, майора Моттишэма, преподобного Юстаса Чиллингхэма (его подслеповатые глаза блестели от высокой температуры) и Конвея Бартона, ставшего только что ее мужем.

Но всего через полчаса здесь собралось много народу, слуги принесли огромное количество шампанского.

Преподобный Чиллингхэм ушел сразу же после церемонии, но, к огорчению Винтер, Конвей отказался вернуться в постель.

— Постель? Глупости! Никогда не чувствовал себя лучше. Я же сказал, что иду на поправку. Не каждый день приходится жениться. Я разослал приглашения некоторым своим друзьям, и скоро они приедут. Им хочется взглянуть на невесту. Теперь ты жена комиссара, дорогая. Тебе придется научиться исполнять обязанности хозяйки дома. Выпей шампанского. Отличное средство, чтобы развеселиться. У нас тут прекрасные погреба. Эй, Рассел, принеси еще бутылку!

Он поднял тост за Винтер и окинул ее одобрительным взглядом. В промежутке между болью, тошнотой и страхом, что ее неожиданный приезд может в результате лишить его надежды на ее состояние, ему удалось слегка ее разглядеть. Теперь же, ликующий и ощущающий себя в безопасности, он достойно оценил свою невесту и решил, что судьба была к нему несомненно благосклонна.

Кто мог поверить, что тот простенький, с круглыми, как у совы, глазенками ребенок, которого он в последний раз видел шесть лет назад, превратится в такую красотку? Она в общем-то была не в его вкусе (в Индии и так полно черноволосых женщин, а что касается европейских женщин, он предпочитал блондинок и покрупнее), но достаточно хороша. Глаза были просто великолепны и, если он что-то понимает в женщинах, то этот рот обещал очень приятную брачную ночь. И если облегающая амазонка не врет, то ему вообще не на что жаловаться.

— Фред рассказывал мне, что ты превратилась в настоящую красавицу, — сказал комиссар. — И, клянусь Богом, он был прав! Богачка и к тому же красавица — да я просто счастливчик! — Он обнял Винтер за тонкую талию и сжал ее, при этом шампанское выплеснулось через край бокала прямо на его жилет.

— Конвей, пожалуйста, сядь, — заволновалась Винтер. — Ты еще недостаточно окреп. Полковник Маулсен, прошу вас, уговорите его лечь в постель.

— Уговорить его лечь в постель? — воскликнул полковник Маулсен, смешивающий шампанское с бренди и опрокинувший в себя три бокала один за другим. — Вам не составит труда затащить его туда! Во всяком случае, будь я на его месте, меня трудно было бы вытащить оттуда!

Винтер не вполне поняла намек, но хриплый смех, сопровождающий сказанное заставил ее покраснеть, она содрогнулась от отвращения. Но Конвей только рассмеялся и сказал:

— Всему свое время, Фред, всему свое время!

Тут начали прибывать экипажи и всадники, и вскоре комната оказалась наполненной шумными незнакомцами.

Их было не так уж много — возможно, всего около дюжины, — и в их числе всего две женщины, но Винтер показалось, что гостей гораздо больше. Шум, громкий смех и поздравления, любопытные оценивающие взгляды и откровенное одобрение мужчин смущали и тревожили ее, а женщины не показались ей особенно симпатичными, чтобы заводить с ними знакомство. В их присутствии она чувствовала себя очень скованно. Она видела, что все они очень хорошо знают Конвея, поскольку обращались к нему — как и все мужчины, присутствующие в комнате, — просто по имени, поэтому Винтер было трудно решить, кто чей муж.

Миссис Уилкинсон была маленькая, полненькая и симпатичная, и не скрывала, что пользовалась румянами. На ее руках звенело огромное количество браслетов; она душилась крепкой фиалковой эссенцией, смеялась высоким пронзительным смехом и закатывала при этом глаза.

Миссис Коттар, в противоположность миссис Уилкинсон, была некрасивая, высокая, худощавая, рыжеволосая, с зелеными глазами. Но одета она была с большим вкусом, хотя несколько старомодно, и, похоже, очень нравилась мужчинам. Ее замечания постоянно встречались взрывами смеха и аплодисментами, но Винтер мало что могла расслышать, а то, что ей удалось разобрать, не казалось смешным, и она не могла понять, почему так веселились мужчины, аплодируя словам миссис Коттар и называя ее просто «Лу».

Сама Винтер стояла молча, с маленькой вежливой улыбкой, застывшей на губах, и с тревогой смотрела на Конвея. Один раз, когда особенно громкий взрыв смеха прозвучал вслед за шуткой миссис Коттар, он заметил, что его невеста не принимает участия в общем веселье, и повысив голос, потребовал, чтобы она была попроще.

— Ей не долго такой оставаться, только не в твоем обществе, Кон, — заметил полковник Маулсен, икнув.

— Черт тебя побери, Фред, — запротестовал жених, и весело добавил: — Но я бы сказал, что ты не далек от истины.

— Ты не сможешь сразу перейти на молоко и воду после стольких лет шампанского и местного бренди, — заявил полковник. — Для тебя это совершенно не годится.

— Но тогда, думаю, он перестанет так гордиться своим винным подвалом, — негромко заметила миссис Коттар.

Снова раздался общий смех, Конвей рассмеялся, а миссис Коттар перевела взгляд с жениха на невесту, и на ее лице выразилось недоумение.

У Люси Коттар был язвительный ум, она не испытывала особой любви к представительницам своего пола; ее отношение к большинству из них выражалось активным неприятием, поскольку, несмотря на недостаток у нее красоты, многие мужчины находили ее привлекательной, остроумной, и миссис Коттар нравилось играть с огнем, особенно когда дело касалось чужих мужей. Но что-то в потупленном взоре Винтер вызвало у нее на мгновение угрызения совести.

— Кон, — тихо произнесла миссис Коттар. — Ты не должен был поступать так, это бесчестно.

— Что бесчестно? — потребовал объяснений мистер Бартон.

— Ты сам. Что могло заставить семью этой малютки прислать ее к тебе? Это же не лучше изнасилования. Разве они тебя плохо знают?

— Я все сделал для того, чтобы они ничего обо мне не узнали! — воскликнул мистер Бартон и расхохотался. Он чувствовал себя победителем. Все кончено, все ожидания, вся работа. Он женился на целом состоянии. Он был богатым человеком. Богатым и умным! Он все это спланировал, и план ему удался. Просто гений!

Миссис Коттар, испытывая чувство стыда за Бартона, отошла от него и обратилась к его жене:

— Вы, должно быть, чувствуете себя очень одиноко — слишком много не знакомых вам людей. Но вскоре вы со всеми познакомитесь. Хотя в Лунджоре и не особенно весело. Мы стараемся из всех сил, но если вы ожидали жизни, подобной той, что ведут в Калькутте или Дели, боюсь, что вы будете разочарованы.

— О, нет, я и не ожидала ничего подобного, — поспешила заверить ее Винтер. — И я знаю, что Конвей — мистер Бартон — будет слишком загружен работой, как только поправится, чтобы часто развлекаться.

— Так он был болен? — с некоторым удивлением переспросила Коттар. — Я и не знала. Правда, я с неделю не видела его. Знаете, это очень необычно, потому что мы очень часто встречаемся. Ваш муж каждый вторник организует маленькую вечеринку для своих друзей, а знаете как это приятно во время жаркого сезона! Невыносимо мучиться целыми днями из-за жары, сидя дома, а у Конвея такой прохладный дом. На прошлой неделе у меня был приступ мигрени и я не смогла прийти, хотя Джош и пошел, — эгоистичный тип.

Она заметила, что Винтер смотрит на нее с нескрываемым удивлением, и пояснила:

— Джош, Джошуа, это мой муж. Тот большой темноволосый человек возле двери. — Она махнула веером в направлении двери.

— Но… но Конвей, мистер Бартон, был болен с… с прошлого августа, — медленно произнесла Винтер, словно с трудом выговаривая слова.

— Болен? Неужели! Это он вам сказал? Так он пошутил. Возможно, он имел в виду, что заболел любовью.

— Но мистер Кэролл сказал мне…

— Кэролл? Вы имеете в виду Джека Кэролла? Значит, вы знакомы с ним? О, просто он хотел сказать, что, когда Джек в последний раз был здесь, Кон устраивал одну из своих холостяцких пирушек, и все они на следующее утро пребывали в сильнейшей меланхолии. Я знаю это от Джоша! И предупредила, что в следующий раз, когда он вернется с подобной пьянки, будет спать на веранде. Боюсь, что наши мужчины будут очень тосковать без этих вечеринок, после того как Кон женился, но, надеюсь, вы не будете нарушать наши еженедельные встречи по вторникам? Мы играем в карты. Ставки не очень большие, но достаточные, чтобы заставить поволноваться. А вы играете?

— Нет, — ответила Винтер, — нет, я никогда…

— Мы обязательно научим вас. И вам нечего бояться, что Кон будет слишком занят по работе, чтобы устраивать для нас эти небольшие развлечения. Он же самое ленивое создание на свете, мы и сами говорим ему об этом. Он позволяет малышу Алексу Рэнделлу выполнять за него всю работу, а сам лишь снимает пенки. Шокирует, правда, Кон?

— Понятия не имею, о чем вы, Лу, волшебница. Но я готов быть шокирован, — сказал мистер Бартон, подходя к ним. — В чем дело? Новый скандал?

— Напротив. Старый. Я говорила о вас. Рассказывала вашей жене, что вы позволяете Алексу Рэнделлу выполнять всю работу, а сами пользуетесь результатами.

— Что же в этом шокирующего? — удивился мистер Бартон. — Рэнделлу нравится работать. Работа для него — смысл жизни. Имеет особый вкус. Я был бы круглым дураком, если бы делал сам то, что за меня может сделать другой человек. У меня есть способ получше проводить время. Но этот Алекс — брррр! Холодный, словно лягушка.

— Нет, это не так, — губы миссис Коттар растянулись в улыбке. — В этом вы не правы, Кон.

— Ха! Не прав? Полагаюсь на ваше компетентное мнение. Надеюсь, вы судите по собственному опыту, Лу?

— Увы, нет.

— Это означает, вы пытались испробовать свои чары на нем, а?

— Естественно. Любая женщина сделала бы то же самое. Но он не смешивает бизнес и удовольствие, а Лунджор — это бизнес. Такая жалость.

— Не для меня, — сказал комиссар, протягивая свой стакан подобострастному хидматгару, чтобы вновь его наполнить. — Он свое время отдает бизнесу, а я — удовольствиям. Очень удобное разделение труда, Лу, любовь моя, — он сделал большой глоток и посмотрел в побелевшее неподвижное лицо своей жены, — не надо забывать, что теперь я женатый человек. Должен следить за собой, а не ходить по краю, правда, Лу? Э… э, дорогая? — Он приподнял пальцем подбородок своей жены и одновременно плеснул бренди ей на платье.

Оставшаяся часть вечера показалась Винтер сплошным кошмаром, ужасным, лихорадочным сном, состоящим из неразберихи, шума, звона бокалов, за которыми она не могла расслышать ни единого слова. Она сидела на диване, выпрямив спину, высоко подняв голову, с застывшей вежливой улыбкой на губах. Она отвечала, когда к ней обращались, но собственный голос казался ей чужим.

Солнце село, и комната наполнилась тенями. Были зажжены лампы и свечи, а жалюзи подняты, чтобы впустить в дом прохладный ночной воздух, но шум не смолкал, и никто из гостей еще не собирался уходить. Много часов спустя — или так ей показалось — в большой столовой накрыли стол, и Винтер села рядом со своим мужем во главе стола, такая же бледная, с сухими глазами, пытаясь заставить себя есть. Тосты и спичи произносились все более заплетающимися языками, а она по-прежнему сидела, погруженная в странный транс, ее тело превратилось в какой-то отдельно существующий объект, а мозг прекратил свою работу. Она пробудилась наконец, когда кто-то коснулся ее руки, повернулась и увидела миссис Коттар.

— Простите меня, дорогая миссис Бартон, но я вижу, что вы еще не привыкли к роли хозяйки дома, и мы ждем, чтобы вы покинули стол, — объяснила миссис Коттар. — Если мы не дадим нашим мужчинам побыстрее перейти к портвейну, никто из нас сегодня не доберется до кровати.

Гости начали расходиться в полночь, да и то благодаря майору Моттишэму, второму свидетелю на свадебной церемонии, который, вдруг вспомнив, что это был прием по случаю свадьбы, а не просто очередная попойка, произнес короткую и путаную речь, полную различных намеков, и в завершение послал всех собравшихся к черту.

Винтер стояла на ступеньках крыльца рядом со своим мужем, виснущем на ней, и на ее лице оставалась застывшая улыбка, пока скрип колес экипажей и стук копыт не замер в отдалении.

Сад был залит лунным светом, и в гостиной слуги собирали бокалы, вытряхивали пепельницы, выключали лампы и задували свечи.

— Что ж, может, у нас была и не вполне официальная свадьба, — вымолвил Конвей. — Но у нас, конечно же, будет и большое празднование. Ведь женюсь-то я не каждый день, так давайте веселиться! Есть, пить и жениться! Вот и все, правда, дорогуша?

Он ожидал ответа, и Винтер сказала лишенным всякого выражения голосом:

— Я очень устала. Думаю, если ты не возражаешь, я пойду в постель.

— Верно. Иди в постель. Я не заставлю тебя ждать! — Он оглушительно рассмеялся, Винтер повернулась и медленно, нетвердым шагом направилась в свою комнату, словно это она, а не Конвей, была пьяной.

Хамида уже ждала ее, и вид бледного лица и затуманенных глаз девушки напугал ее. Но Винтер не обратила внимания на ее слова, она едва слышала их. Она позволила раздеть себя, выкупать и уложить в постель, словно она была даже не ребенком, а большой куклой. Ее мир — выдуманный мир, который она создавала годами, планировала, ожидала и жила в нем — рушился вокруг нее, но она даже не могла об этом думать.

По крайней мере, сейчас хоть было тихо. Шум, сумятица, бессмысленные разговоры, непонятные жесты, взрывы смеха и звон бокалов прекратились, и она оказалась в одиночестве; сейчас даже Хамида ушла. Теперь, возможно, она снова обретет способность мыслить — сможет поплакать, чтобы облегчить ужасную боль, от которой разрывается сердце. И вдруг дверь отворилась. На пороге стоял Конвей.

Винтер резко села, натягивая на себя простыни, тупо удивляясь, почему он здесь и что он хочет сказать ей так поздно ночью. Она не обратила внимания на смысл последних его слов и в головокружительном кошмаре этого чудовищного свадебного торжества совершенно забыла, что женатые люди делят одну постель. Она глупо смотрела, как он приближается к ней, слегка покачиваясь, ставит свечку на прикроватный столик и начинает снимать халат. И вдруг совершенно неожиданно оцепенение сменилось паникой и ужасом.

Этот человек — этот грузный, отвратительный, пьяный незнакомец — собирается лечь с ней в одну постель. Лечь рядом с ней — возможно, коснуться ее — поцеловать ее! Она натянула простыни до самого подбородка, а лицо превратилось в одни огромные глаза, полные ужаса.

— Уходи! Прошу тебя, немедленно уходи! — Ее голос был хриплым от страха и отвращения. — Ты не можешь спать здесь сегодня. Уходи!

Конвей одобрительно хохотнул.

— А ты — скромница, моя маленькая девственница? Так и должно быть. Но ты теперь моя жена. — Он посмотрел на нее, его налитые кровью глаза вспыхнули огнем, который она уже видела однажды. Такой же огонь пылал во взоре Карлиона.

— Боже, ты еще и красавица! — произнес он с некоторым оттенком благоговения. — Конечно, ради такого состояния я женился бы и на уродине, но заполучить в придачу еще и красотку…

Он протянул было руку и коснулся ее черных распущенных волос, но Винтер оттолкнула его с яростью и ужасом.

— Не прикасайся ко мне! Не смей меня трогать!

Конвей повалился к ней на кровать, но она отбросила простыни в сторону и выскочила из нее, охваченная той же отчаянной паникой, которую испытала, когда Карлион смотрел на нее, стоя у дверей ее комнаты на постоялом дворе за рекой. Но цепкие руки ее мужа крепко держали ее за волосы, он притянул их и с жестокостью намотал на руку так, что она упала назад и оказалась в западне. И на этот раз сбежать было невозможно…

 

Глава 26

Нияз резко обернулся, услышав за спиной хруст веток и последовавший за ним стук падающего тела. Но Алекс был сильным и здоровым мужчиной, и Нияз надеялся на лучшее. Убедившись в том, что ранения не опасны, он расстегнул одежду Алекса, вправил ключицу, закрепив ее своим размотанным пуггари, и приказал Шалини скакать обратно в маленькую деревню, мимо которой они недавно проезжали, чтобы достать носилки и найти людей, способных их нести. Час спустя Алекс уже был устроен в хижине деревенского вождя и с помощью старухи-знахарки обложен различными лекарственными травами.

Однако в сознание он пришел лишь после восхода солнца, но весь день, пока Нияз удерживал его, не давая встать, чтобы лишний раз не травмировать руку и плечо, он бредил; иногда по-английски, иногда на хинди или пушту. Увещевал строителей, проложивших дорогу через дикую и неосвоенную территорию; выкрикивал команды кавалерии; перешептывался с хавилдаром, погибшим восемь лет назад, когда они ползли под покровом темноты, собираясь атаковать форт; дискутировал на философские темы с муллой у подножия Хоти Мардана, спорил с комиссаром Лунджора, излагая взгляды на политику, призывая к действиям, терпеливо разъясняя необходимость проведения реформ.

Один раз он заговорил на незнакомом языке. Странная фраза, которую он дважды повторил, звучала так: «Kogo Bog zakhochet pogubut, togo sperva lishit razuma». Нияз не знал, ни того, что Алекс говорил по-русски, ни что означали эти слова, ни что именно их произнес Григорий Спарков в залитом лунным светом саду на Мальте.

Алекс ворочался на постели, бормотал что-то о Канвае и белых козах, об акулах и жертвоприношениях, о глупости дураков, которые не хотят ни видеть, ни слышать, ни понимать. Но ближе к закату он затих и лежал неподвижно, разговаривая с Винтер чуть слышно хриплым, усталым голосом.

Нияз спал, растянувшись на земле рядом с низкой чарпой, на которой лежал Алекс; он касался ее плечом и мог в любой момент проснуться, когда старуха, скорчившаяся на дальнем конце кровати, время от времени подносила странный травяной отвар к пересохшим губам Алекса, прислушиваясь к бесконечному неразличимому бормотанию, понимая каким-то женским чутьем, что сахиб разговаривал с женщиной…

Через сутки раненый полностью пришел в себя и почувствовал страшную головную боль. Он ничего не помнил о прошедших нескольких неделях, последним его воспоминанием была перевернувшаяся дак-гари по пути из Калькутты. Он предположил, что был ранен во время этого инцидента, и поинтересовался, что произошло с его попутчиком, тем мрачным майором.

Нияз, обнаруживший провал в его памяти, не собирался восстанавливать ее, так как инстинкт подсказывал ему, что как только Алекс вспомнит о цели своей поездки, он немедленно отправится в путь, не дожидаясь полного выздоровления. Но поскольку спешить в Лунджор особой необходимости не было и пока Алекс считает себя пострадавшим в результате той поездки, его можно уговорить задержаться здесь и тихо полежать. Лекарства знахарки тоже помогали в этом. Алекс, испытывая боль, послушно выпивал отвары и спал; разбуженный запахом горячего кизяка и пропеченной солнцем земли, ароматами масалы и кардамона, всеми знакомыми звуками и запахами индийской деревни, он улыбался Ниязу, выпивал смесь из трав и горячего молока, которую тот предлагал ему, и снова засыпал.

Только на утро шестого дня, разбуженный первыми яркими лучами солнца и скрипом колодезного ворота, он вспомнил Дели и все, случилось там. Некоторое время он вспоминал, сколько же дней пролетело с тех пор, как он поскакал в погоню за Винтер и Карлионом, и, вспомнив, оперся на здоровую руку и принялся ругать Нияза за то, что тот позволил ему валяться здесь, за то, что тот пичкал его наркотиками, а не посадил на лошадь и не отвез его обратно в Лунджор или Дели.

— Если бы я это сделал, вы никогда бы не выздоровели, — спокойно сказал Нияз.

— Седлай лошадей. Мы сейчас же едем.

— В Дели?

— В Лунджор.

Нияз покачал головой.

— Если мы выедем сегодня, вы сможете проскакать две коссы, может быть, три, но не больше. Подождите здесь еще пару дней, а я поеду в Дели за Латифом и нашим багажом. Я послал записку Фрейзеру сахибу в Дели, а также Бартону сахибу, что с вами произошел несчастный случай и ваш приезд откладывается. Нет никакой необходимости скакать в Дели и обратно. Я поеду, а завтра, если вернусь вовремя, мы отправимся в Лунджор.

— Мы выезжаем сегодня же, через час, — сказал Алекс.

Нияз задумчиво посмотрел на него и нерешительно произнес:

— Я отправил человека к броду за новостями. Река спала три дня назад, лорд-сахиб и нукер-лог вернулись с экипажем и лошадьми. Они поехали в Дели.

Алекс долго думал. Потом спросил:

— Была ли с ним леди-сахиб?

— Нет. Но тот человек разговаривал с одним из сайсов, и тот сказал, что она по дороге встретилась с друзьями и поехала вместе с ними в Лунджор.

Алекс медленно лег на свою плетеную кровать и уставился в закопченный потолок. Он молчал так долго, что Нияз в конце концов откашлялся и весело сказал:

— Так мы едем сегодня?

— Нет, — Алекс прикрыл глаза и заговорил, не глядя на него: — Я подожду здесь. Доставь багаж из Дели, — он повернулся на правый бок, лицом к стене и больше не разговаривал.

Нияза не было два дня, и это дало Алексу много времени для раздумий. Его плечо все еще болело, как и голова, но сонливость исчезла. Он больше не стал пить старухины отвары, и ум его прояснился. Был момент, когда ему захотелось вернуться в Дели и потребовать от лорда Карлиона объяснений, но пятиминутное размышление убедило его в бесполезности этой затеи. У него не было ни малейшего права призвать Карлиона к ответу, а на полковника Эбатнота нельзя было рассчитывать. Что же до Винтер, то, если она действительно по дороге встретилась с друзьями, она прибыла в Лунджор уже несколько дней назад, и что-либо менять было уже поздно. К этому времени она уже наверняка узнала, что за человек этот Конвей Бартон, и, возможно, постарается остаться у друзей, пока не сможет вернуться в Англию.

Другое дело, хотел ли он, чтобы сна возвращалась? Но у него не было никакого желания задумываться над этим. Он не мог позволить себе такой роскоши — в условиях Индии, находясь на службе в армии, заводить семью: пострадает то или другое. Те жены, которые жили в условиях жаркого климата на равнинах, оставались рядом со своими мужьями, старились раньше времени, а их отъезд в горы означал месяцы разлуки. И дети были менее желанными из-за постоянных волнений. Ходсон потерял в прошлом году своего единственного и любимого ребенка, вся Индия была усеяна детскими могилами.

Когда-нибудь, когда улучшатся условия жизни, а железные дороги и шоссе свяжут провинции со штатами, все может измениться. Но в нынешней ситуации, считал Алекс, брака следует избегать.

Винтер… Если бы он снова ее увидел, то попытался бы остановить ее, не дать вернуться в Англию… или отпустил бы? Всего неделю назад он был бы рад ее отъезду. Но это было до того, как он поцеловал ее. Он целовал и других женщин, легко или страстно, и тут же забывал их. Но до сих пор он ощущал ее теплую, стройную фигурку в своих объятиях, и то, как она, казалось, сливалась с ним и даже стала частью его, каждый ее нерв, биение пульса, вздох и стук сердца принадлежали ему.

Рассудок мог обманывать ее, рисуя красивые картины, державшие ее в плену последние шесть лет, и мысли ее были о будущей любви к Конвею; но собственное тело предало ее.

Закрыв глаза, Алекс мысленно представил себе юное лицо, темные глаза, в которых застыло смятение: только что они сияли надеждой и счастьем, а в следующее мгновение стали такими испуганными и разгневанными. Она научилась управлять своим лицом. Годами носить маску достоинства, спокойствия и самообладания. Научилась гордо держать голову, не сгибать спину и прятать одиночество, надежду и боль. Возможно, со временем она научится управлять и своими глазами, если только счастье и чувство безопасности не уберегут ее от этой печальной необходимости. Но он, Алекс, не был тем человеком, который мог гарантировать ей это.

Лучше ей отправиться домой, и поскорее. Он больше не увидит ее, да и, насколько он мог догадываться, она наверняка уже уехала из Лунджора. Ему следовало бы категорически отказаться от мысли везти ее в эту страну. И все же, если бы он заспорил с комиссаром… Снова он оказался в проклятом тупике.

Вступить в прямой конфликт с комиссаром означал бы его перевод на какой-нибудь незначительный пост, где он не смог бы принести ни вреда, ни особой пользы, а для Алекса, ученика и последователя Генри Лоуренса, необходимость выполнять нужную работу имела жизненный смысл.

Официальные власти в лице лорда Долхаузи не согласились с умеренностью и гуманностью сэра Генри и удалили его из Пенджаба, передав управление в более твердые руки его брата Джона, предпочитавшего силу убеждениям. И Алекс знал, что комиссар Лунджора, предоставленный сам себе или заручившийся помощью человека с меньшим пониманием проблем района, сможет объединить местных талукдаров и мелких землевладельцев безо всякой надежды на их сотрудничество, а лишь под давлением силы.

Мысли о Винтер были вытеснены более насущными, о проблемах, связанных с управлением маленькой частью Индии, чье благосостояние входило в сферу его обязанностей.

«Почему, черт возьми, — думал раздраженно Алекс, — Губернаторский совет не направил Лоуренса в Оуд? Только он смог бы там все уладить по справедливости и без обид. Если бы он командовал там хотя бы год, ему удалось бы сохранить там спокойствие, даже если бы вся остальная Индия бушевала вокруг. Сейчас в Оуде чума, а Лунджор граничит непосредственно с ним…»

По вечерам загорались костры для приготовления ужина; вождь и некоторые деревенские старейшины, узнав, что он уже вполне оправился, собирались около его двери, курили свои хукахи и беседовали.

Подобные разговоры о проблемах деревенской жизни Алекс слышал уже много раз. Сбор урожая, пересохший колодец, ущерб, нанесенный оленями и дикими свиньями, потери урожая в результате сильных муссонов, спор о свадебном выкупе — половина которого еще не была уплачена — и острые вопросы, касающиеся гражданских прав. Это была Индия, которую он знал и любил и которую понимал, насколько это доступно европейцу, работающему в Индии.

Для Алекса Индия ассоциировалась с землей. Крестьяне и скотоводы, сотни тысяч маленьких бедных деревенских общин, чья жизнь нисколько не изменилась за века, прошедшие после Александра Македонского, пытавшегося завоевать неизвестную землю, оказавшуюся очень древней в сравнении с юной Грецией. Города ему не понравились — для него они означали сосредоточение всех пороков Востока, и он никогда не мог проехать через них, не испытав при этом ужаса, жалости или отчаяния.

Алекс никак не мог, в отличие от многих своих сограждан, примириться с видом грязи, болезней и черствого равнодушия окружающих к страдающему человеку или животному. Голые, голодные, рахитичные ребятишки бедняков, с кривыми ножками, раздутыми животами и больными глазами, облепленными мухами; больные калеки, вымаливающие себе кусок хлеба; безносые, безглазые прокаженные, бродящие в огромном количестве по узким улочкам, — все они казались ему оскорблением в глазах Бога и в какой-то степени лежащими на его совести. Едва ли менее чудовищным в его глазах был вид бессловесных животных, голодающих, больных или изувеченных, обрекаемых на медленную смерть и агонию, потому что никто не брал на себя грех лишать их жизни.

Города служили рассадником не только грязи, но и пороков. Убийства и проституция, воровство и жульничество, нетерпимость и ненависть, болтовня, пустые разговоры и демагогия, редко имеющие связь с реальными делами и являющиеся ядом, смущающим сердца и души доверчивых, оборачивающиеся в святые дни кровавыми столкновениями между сектами и последователями разных богов. Разговоры, никогда не носившие созидательного характера, проповедующие лишь разрушение, могущие разжечь истерию со скоростью крутящегося веретена… Но в деревнях было мало болтунов, работа на земле занимала большую часть их времени и жизни.

Пахота, сев, прополка и полив не могли ждать, пока люди вдоволь наедятся и наслушаются сладкоречивых болтунов, обещавших утопию на следующий же день, если какой-то класс или секта, вероучение или цвет будут уничтожены. Впрочем, в деревнях были свои недостатки. Архаичные методы возделывания земли за тысячи лет совсем не изменились. Люди не учились лучшему и не хотели этого. То, что было хорошо для их отцов, было достаточно и для них, поэтому они всегда жили с угрозой голода за спиной. Но они усердно трудились и были добрыми людьми, и Алекс выслушивал их и чувствовал себя более умиротворенным и расслабленным, чем в течение многих дней до этого.

Они спрашивали его мнения и считались с ним, и он неожиданно для себя выступил в роли судьи, разрешив горячий спор — кто является владельцем коровы, разделивший деревню на два враждующих лагеря еще несколько недель назад.

Его решение было встречено с одобрением, а деревенский вождь, проникнув к нему уважением, попросил разрешить более личную проблему. Подобная проблема вряд ли могла возникнуть в западном обществе, но Алекс уже слышал о подобном, поэтому внимательно его выслушал и дал вождю подходящий совет. Затем разговор перешел на тему богословия (длинный, пространный спор, который так любят вести азиаты); он продолжался до тех пор, пока вождь не заметил, что Алекс устал, тогда он распустил собрание, выразив надежду, что его гость как следует насладится ночным отдыхом и к утру будет свеж и бодр, и с этими словами удалился в темноту.

На следующий вечер их разговор состоялся вновь, но в этот раз Алекс сидел под открытым ночным небом, усыпанным звездами, на нагревшейся за день земле под огромным деревом ним, где жители деревни обычно встречались, как встречаются члены клуба, для обсуждения своих дневных дел.

Благодаря хорошему уходу Нияза, ключица Алекса быстро заживала, и, не считая слабой головной боли, последствия контузии постепенно проходили. Ему не терпелось тронуться в путь — в Лунджоре начинался спор за землю, ему хотелось урегулировать его с минимальным вмешательством комиссара, и Нияз, наблюдавший за ним со стороны, тактично вызвал его с собрания, сказав, что им необходимо как следует выспаться, так как утром предстоит длительная поездка верхом.

Они выехали прохладным ранним утром после завтра, приготовленного женой вождя; сам вождь и некоторые деревенские жители проводили их с милю по дороге.

— Если так необходимо, чтобы землей управляли ферингхи, — заметил вождь, глядя вслед всадникам, скрывшимся между высокой травой и деревьями кикар, — они должны посылать нам таких вот людей, а не дураков, вроде того толстого сахиба, проезжавшего здесь в прошлом году и привозившего с собой злобного негодяя из Дели, чтобы тот говорил за него, потому что господин не считал нужным понимать наш язык и нашу жизнь.

Алекс завершил оставшуюся часть пути более легко, чем предполагал, но все же чувствовал сильную усталость после долгих часов, проведенных в седле; а Винтер была уже почти неделю замужем к тому моменту, когда он скакал по длинной пыльной дороге, ведущей мимо резиденции к его собственному дому.

Его освещенное бунгало было приятно прохладным после жарких, пыльных дорог, и Алам Дин, совмещающий обязанности дворецкого и носильщика, предупрежденный Ниязом, уже успел приготовить ужин. Алекс проскакал в тот день не менее тридцати миль, но буквально выбился из сил и сердился на себя за это. Он собирался отправиться прямо в постель и просто оповестить комиссара о своем приезде, отложив доклад до следующего утра, но мистер Бартон прислал к нему человека, передавшего, что господин желает его видеть этим же вечером.

Алам Дин, прислуживая за столом, упомянул о свадьбе комиссара — она вызвала значительный интерес в Лунджоре — и одобрительно высказался, что в резиденции наконец-то появилась мем-сахиб, но Алекс отвечал невпопад, не воспринимая ни одного сказанного слова. Алам Дин отличался разговорчивостью, а мыслями Алекс был далеко.

Уже при свете звезд он подошел к резиденции и остановился под темной аркой ворот поговорить с Акбар Ханом, привратником, поднявшимся при его появлении. Оранжевый свет маленькой масляной лампы делал его фигуру с длинной бородой, в белом халате, похожей на какого-то пророка из Ветхого Завета. До этого он с кем-то переговаривался, потому что чуткое ухо Алекса уловило почти неразличимое журчание голосов, но никого не увидел. Маленькая каменная ниша в толще ворот, где Акбар Хан проводил большую часть времени, стоя на посту, была темной, и привратник стоял, загородив собой вход.

Акбар Хан низко склонился в приветствии, выразив сожаление, что с Хузуром произошел несчастный случай, и надежду на то, что теперь он полностью поправился. Но его глаза при свете лампы избегали встречаться с глазами Алекса и, казалось, ему не терпится, чтобы тот поскорее прошел в ворота. Догадавшись об этом, Алекс стал тянуть время, говоря о всяких пустяках и раздумывая, кто мог прятаться в темноте за спиной Акбар Хана. Не было никакой причины, запрещавшей ему говорить с посетившим его приятелем. Возможно, это была какая-то женщина из дома. И все же…

В воздухе он уловил тонкий знакомый запах. Запах, явно отличавшийся от смеси пыли и политой земли, камней, буггенвиллеи, горячего лампового масла и дешевого табака в трубке, которую курил Акбар Хан. Это был зловонный, почти животный запах, исходивший от немытого человеческого тела и напомнивший Алексу запах обнаженных, вымазанных золой байраги в подземелье Канвая. Он прищурился и тихо произнес:

— Кто там сидит так неподвижно? Заставь его выйти.

Выражение лица Акбар Хана не изменилось, но теперь глаза его перестали бегать. Он прямо посмотрел в глаза Алекса и заговорил с просительной интонацией:

— Это моя жена, Хузур. Она принесла мне немного масла для лампы и услышала, что вы приближаетесь, поэтому она спряталась внутри, потому что там темно и она может обойтись без чадры.

Алекс внимательно посмотрел на него. Инстинкт и тот почти неуловимый неприятный запах подсказывали ему, что привратник лжет. Но если он ошибся и это действительно жена Акбар Хана, прячущаяся в темноте, то заставлять ее выйти на свет с непокрытой головой означало бы нажить неприятности.

— Скажи… жене, — мрачно произнес Алекс, — что выходить с открытым лицом, даже под покровом ночи, неразумно, ведь кто-нибудь, кроме меня, сможет ее увидеть. И рассказать об этом.

Предупреждение и угроза не скрылись от Акбар Хана, его глаза на мгновение стрельнули по сторонам, он снова низко поклонился, словно соглашаясь, и Алекс прошел в ворота, вспоминая о Канвае и о том, как примерно год назад он стал свидетелем любопытного сборища под деревом баньян. Мусульмане (Акбар Хан был мусульманином-фанатиком) не общаются с индусскими святыми… И все же человек с ястребиным лицом, обращавшийся к собранию в Канвае, был одновременно мусульманином и муллой. Алекс остановился на темной подъездной дорожке и хотел было повернуться и пойти назад, но решил лучше идти к дому, и подымаясь по ступенькам крыльца и быстрым шагом направляясь в приемную комиссара, он продолжал в задумчивости морщиться и качать головой.

Большая комната была ярко освещена и пуста, но в ней чувствовалось что-то необычное. Здесь больше не царил хаос, так знакомый ему. Обстановка разительно изменилась: комната была чисто прибрана, и в ней было не меньше трех ваз с цветами. Алекс рассеянно взглянул на букеты оранжевых лилий и желтого жасмина, все еще думая об Акбар Хане, когда дверь в дальнем конце комнаты распахнулась, он поднял голову и увидел Винтер.

Ему следовало бы приготовиться к возможной встрече, но он был совершенно не готов. Он был абсолютно уверен, что с ее молодостью, характером и смелостью она не позволит обстоятельствам заставить ее выйти замуж, увидя Конвея. Конечно, он предполагал, что она может все еще оставаться в Лунджоре, но он считал более вероятным, что те друзья, с которыми она встретилась в дороге — возможно, друзья по Уэйру или знакомые сэра Эбенезера? — уже помогли ей вернуться к Эбатнотам или в Калькутту, и он мог быть только благодарен им за это. То, что она могла выйти замуж за такого пропойцу и гуляку, было просто невероятно, невозможно. Поэтому он не был готов ни к тому, что увидит ее вновь, ни к тому, какой эффект на него произведет эта встреча.

Винтер не знала о возвращении Алекса. Конвей не счел нужным сообщить ей об этом, и она не представляла, что вообще когда-нибудь снова увидит его. Зная, что ее муж сидит за бутылкой вина с двумя своими приятелями, она проскользнула в приемную через боковую дверь, чтобы взять ножницы, оставленные там вечером. Она открыла дверь и увидела Алекса…

Они стояли неподвижно, глядя друг на друга; лица были бледными, а широко раскрытые глаза полны недоверия и изумления. В приемной висели массивные часы из мрамора с позолотой. Их маятник качался взад-вперед, отсчитывая секунды в полной тишине, и его тиканье, нарастая, становилось все громче и громче. Алекс, словно слепой, протянул руку и нащупал спинку стула, и Винтер заметила, как сжавшиеся костяшки пальцев побелели, а на лбу выступили бисеринки пота.

Ее собственные пальцы отчаянно вцепились в дверную ручку, пока она боролась с приступом стыда и отчаяния, сходными с теми, что она испытала в брачную ночь. Алекс сказал ей правду о Конвее, а она не поверила ему. Он сделал все, что мог, чтобы она не попала в эту ловушку в зыбучих песках, в которую завела ее собственная глупость и упрямое нежелание слышать, и ей было совершенно невыносимо видеть сейчас его.

Алекс хрипло произнес:

— Вы вышли за него?

— Да, — едва слышно прошептала она.

— Почему?

Винтер не ответила, но слегка качнула головой с беспомощным выражением, которое было скорее не отказом отвечать, а означало полную безнадежность.

Что-то в этом маленьком жесте отчаяния вызвало у Алекса невыносимую боль, почти физическую, словно он коснулся раскаленного железа.

— Вы сделали это, потому что вам больше ничего не оставалось? Вы могли бы… — Он запнулся, осознавая всю бесполезность расспросов. Какое значение имели теперь все эти «зачем» и «почему»? Дело сделано. Его рука, все еще сжимавшая спинку стула, разжалась и безвольно опустилась. Голова раскалывалась, и ему трудно было стоять выпрямившись. Он заговорил неожиданно официальным тоном, создававшим впечатление, что он немного пьян:

— Думаю, должен выразить вам свои поздравления. Вы извинитесь за меня перед своим мужем? Он посылал за мной, но у меня был тяжелый день и, уверен, он простит меня, если я отложу свой доклад до утра. Спокойной ночи.

Он повернулся на каблуках, и Винтер услышала, как он споткнулся, спускаясь по ступенькам, и потом звук его шагов замер в тишине; одни только часы продолжали тикать все громче и громче, и приглушенный смех доносился до нее из столовой, где Конвей с друзьями приканчивал свой портвейн.

Алекс ушел. Она позволила ему уйти, хотя могла остановить его. Даже сейчас, если бы она кинулась вслед за ним, он мог бы помочь ей. Конечно, он был не в состоянии расстроить ее брак. Это было невозможно. Но он не мог отказать ей в помощи. Он что-нибудь придумал бы — она не знала что — но что-нибудь. Но как же она могла обратиться к нему с просьбой после всего, что случилось в Дели? После тех оскорблений, которые она выкрикивала ему? Ей оставалось только надеяться, что она никогда больше не увидит его. И не было никого, к кому она могла бы обратиться за помощью.

Она могла бы убежать к Амире, но Амира говорила ей, что не сможет сейчас приехать к Гулаб-Махал; и она не могла вернуться в Дели, потому что Конвей отнял у нее шкатулку и все ценности, сказав, что такие вещи лучше хранить под замком. Даже Хамида уехала…

На следующее утро после свадьбы Винтер очнулась от глубокого сна, чувствуя себя совершенно разбитой морально и физически и полностью осознавая, какую ошибку она совершила. На грудь ей давила тяжелая рука, а рядом на подушке храпел с открытым ртом, источавшим запах перегара, ее муж. Он застонал и повернул голову, когда она пошевелилась, но не проснулся, и Винтер дрожа выбралась из-под этой руки и из кровати, измученная, избитая, больная от отвращения и отчаяния, и, набросив на себя шаль, прокралась в гардеробную и заперла за собой дверь.

Хамида уже ждала ее там, и Винтер бросилась к ней на шею, дрожа, с сухими глазами, в полном отчаянии. Хамида стала гладить и утешать ее, что-то тихонько напевая, но было очевидно, что она считает такие вещи обычной частью жизни. Сама она, рассказывала Хамида, была много моложе Винтер, когда ее выдали замуж, и ее муж был огромным мужчиной — медведем! — и Хамида тоже плакала от ужаса в свою брачную ночь и продолжала плакать и дрожать еще много дней спустя. Но со временем она научилась любить своего мужа и отвечать на его объятия, она родила ему пятерых сыновей, из которых четверо еще живы, и у нее уже множество внуков. Мужья, сказала Хамида, часто бывают грубыми и жестокими на брачном ложе, но жены должны терпеть такое и учиться угождать своим господам, иначе их господа пойдут к женщинам легкого поведения.

Истеричные заявления Винтер, что она немедленно уедет из Лунджора, были встречены с возмущением и ужасом. Это невозможно, немыслимо! Жены не должны так вести себя. У них есть свои обязанности, и убегать только потому, что муж не пришелся по сердцу, — неслыханно. Теперь она замужем, и ничего нельзя изменить. Ее ведь даже не заставляли делать это насильно. Она пошла под венец добровольно и теперь не сможет убежать от этого.

Хамида прочла Винтер целую лекцию об обязанностях жен. Жена должна подчиняться своему мужу и пытаться быть скромной, угодливой и послушной, чтобы завоевать его расположение. Не замечая его недостатков, жена всегда должна смотреть на своего мужа, как на Бога, относиться к нему со всем вниманием, заботой и не обращать внимания на его дурное настроение. Если ее муж будет плохо обращаться с ней, даже несправедливо бить ее, она должна в ответ умолять его о прощении, а не кричать громко и не убегать из дома.

Винтер молча слушала Хамиду, но единственное, что она заключила, — теперь она замужем, и этого нельзя изменить. Хамида была права. Но через неделю и Хамида покинула ее.

Причиной ее отъезда была та самая толстая женщина, которую Винтер увидела сидящей у кровати Конвея в день своего приезда; Ясмин, женщина, живущая в биби-гуре за изгородью из ярко-алых пойнсеттий и поперечных деревьев вместе со своей сестрой и своими служанками. Ясмин угадала в Хамиде врага и предприняла все, чтобы избавиться от нее. Конвей сказал своей жене, что она должна отослать привезенную с собой женщину, потому что он уже нашел ей подходящую айю, и посторонний человек будет только вызывать неудовольствие среди слуг.

Винтер наотрез отказалась расставаться с Хамидой, и Конвей, как бы он ни гневался, не смог заставить ее изменить своего решения. Он потерял терпение и наговорил ей много такого, что избавило ее от остатков иллюзий в отношении него. Она не уступила, но на следующий же день Хамида заболела и прошептала Винтер, что в ее пищу подсыпали яд.

— Не бойся, детка. Я съела совсем мало, и завтра снова буду здорова. Но теперь я должна сама покупать себе еду и отдельно ее готовить, не позволяя никому приближаться, чтобы меня снова не попытались отравить.

Но Винтер не могла об этом и слышать. Она не собиралась рисковать жизнью Хамиды и отослала ее, дав ей с собой подарки и письма к Амире. И с Хамидой оборвалась ее единственная связь с внешним миром, до тех пор пока Гарденен-Смиты не приедут в Лунджор. Тогда, возможно, они смогут помочь ей — одолжат денег, чтобы она смогла вернуться в Англию и Уэйр. В Уэйр! Она поверить не могла, что когда-нибудь захочет вернуться туда, но все что угодно — все что угодно — только не жить в этом ужасном доме вместе с грубым, грузным, жестоким незнакомцем, ставшим ее мужем и в ярости бросившим ей в лицо, что женился на ней только ради ее денег.

Алекс Рэнделл все не возвращался, и Винтер могла быть только благодарна Господу, что избавлена от унизительной встречи с ним. Конвей вскользь как-то бросил, что с ним произошел какой-то несчастный случай, заставивший его отложить возвращение, что с его стороны было совершенно безответственным. Но Винтер не могла поверить в это. Она была уверена, что после инцидента в Дели Алекс предпочтет не возвращаться в Лунджор и устроит себе перевод в какое-нибудь другое место, ей это казалось естественным выходом. У Алекса не было никаких иллюзий в отношении своего начальника. Он говорил о нем в недопустимом тоне, целовал его невесту и был обвинен в ревности и лжи. Нет, он не захочет возвращаться в Лунджор, и она никогда больше не увидит его.

Оставались только Гарденен-Смиты, заехавшие к ней под каким-то благовидным предлогом сразу же после своего прибытия. Этот предлог объяснялся любопытством и желанием рассказать все новости о свадьбе Лотти Эбатнот, а кроме того познакомиться с человеком, занимающим такой важный пост, и выразить неодобрение поступком Винтер.

Миссис Гарденен-Смит была очень любезна с мистером Бартоном, а мистер Бартон исключительно благосклонно отнесся к ее дочери Делии, которая полностью отвечала его представлениям о красивой молодой девушке. Миссис Гарденен-Смит была в лучшем смысле слова поражена его манерами и удивлена, что его жена так неважно выглядит. Девушка, казалось, постарела на десять лет. Жуткая бледность ее лица была заметна даже в затемненной жалюзями комнате, а черные тени под глазами делали их слишком большими для ее лица. Однако Винтер сосредоточенно и с большим интересом выслушала о свадьбе Лотти. Она просила разрешения навестить миссис Гарденен-Смит и на следующий день приехала в одиннадцать часов. Но последовавший разговор был болезненным для обеих.

Мнение миссис Гарденен-Смит относительно молодых жен и их обязанностей перед мужьями — особенно такими важными и учтивыми, как комиссар Лунджора — практически ничем не отличалось от мнения Хамиды. Она не только не выразила никакого сочувствия, но была шокирована. Конечно, все мужчины выпивают! И иногда пьют слишком много и ведут себя соответственно. Но истинные леди не замечают подобных вещей. Они смотрят в другую сторону. Что же касается ее помощи Винтер сбежать от мужа, то она не собирается ей потакать. Это лишь вызовет неудовольствие комиссара. Но даже, если Винтер окончательно сойдет с ума и сбежит, она далеко не уедет, потому что закон на стороне мистера Бартона и он заставит ее вернуться. Миссис Гарденен-Смит заявила, что шокирована таким безответственным поведением Винтер, — как она вообще оказалась способной до такого додуматься! Она должна помнить, что теперь она не легкомысленная девчонка, а замужняя женщина, и что брак налагает определенные обязательства…

Винтер уезжала по пыльной тенистой дороге, ее последняя надежда лопнула. Миссис Гарденен-Смит была права точно так же, как и Хамида. Она вышла замуж за Конвея и не может убежать; потому что ей некуда бежать и потому что, как бы далеко она ни убежала, закон отошлет ее обратно к мужу. Она сама постелила себе постель и теперь должна лежать на ней.

Вернувшись в большой белый дом, ставший и ее домом, она думала, что невозможно испытать еще большее унижение и отчаяние. Так она считала до самого вечера того дня, когда, открыв дверь в прихожую, увидела Алекса Рэнделла. Тогда она поняла, что ошибалась.

В потянувшиеся за этим дни и недели Винтер очень редко виделась с Алексом и никогда с ним не разговаривала. Он не уехал из Лунджора, и она, которая когда-то — как давно, кажется, это было! — собиралась повлиять на Конвея, чтобы он отослал его, все больше радовалась этому. Тот факт, что он был здесь, даже если она не могла поговорить с ним или увидеться, был на удивление успокаивающим; одно крепкое звено в проржавевшей и прогнившей цепочке. Если когда-нибудь жизнь станет для нее невыносимой, рядом будет Алекс. По крайней мере, он не откажется помочь ей. Он знал Конвея.

Большую часть своего времени Алекс проводил в отдаленных районах округа, и когда не был в разъездах, старался избегать заходить в жилые комнаты резиденции. Но он часто бывал в офисе комиссара, и Винтер могла слышать рокот его низкого голоса, который каждый раз, когда он обращался к ее мужу, как будто терпеливо разъяснял какую-то взрослую проблему испорченному, глупому и капризному ребенку. Она догадывалась, что Алексу часто приходится сдерживаться, и недоумевала, почему, но слова миссис Коттар о том, что капитан Рэнделл выполняет всю работу, а господин Бартон присваивает себе ее результаты, очень скоро подтвердились.

Конвей редко занимал себя трудами и с удовольствием перекладывал большую их часть на плечи Алекса. Он подписывал бумаги, которые раскладывал перед ним Алекс, и соглашался с решениями, принятыми Алексом, а потом выдавая их за свои собственные. В конце концов он не стал посылать своего прошения об отставке — пошли слухи, что в следующем году генерал-губернатор собирается совершить обширную поездку, в которую включено и посещение Лунджора, и комиссар рассчитывал на возможное посвящение в рыцарство. Перспектива уйти на пенсию не только богатым человеком, но и «сэром Конвеем» очень тешила его самолюбие, и он решил отложить свою отставку на год; а кроме того, сделать этот год самым приятным. Он перестал проявлять даже малейший интерес к делам в Лунджоре, тем самым немного упростив работу Алекса, хотя из-за этого Алексу приходилось проводить больше времени в Лунджоре и меньше в округе.

Став обладателем огромного состояния, комиссар вовсю развлекался, и в резиденции всегда было полно гостей. Он заказал новую мебель из Калькутты, чтобы его дом мог соответствовать положению генерал-губернатора и его окружения, и заводил разговоры о пристройке к дому нового крыла. Он также гордился внешностью и манерами своей жены, ему льстило, что ее платья и драгоценности, а также ее молодость и красота производили впечатление на его гостей. Но он вскоре разочаровался в ней как в женщине. Больше она не кричала и не плакала, не сопротивлялась ему, но ее пассивное, неистребимое отвращение, с которым она принимала его ласки, лишало его всякого удовольствия, и он вернулся к более сговорчивой Ясмин в поисках развлечений.

Пока его интерес к своей жене полностью не угас, был короткий момент, когда Винтер нехорошо почувствовала себя после еды, хотя комиссар, кажется, нисколько не пострадал. Она вспомнила Хамиду и испугалась. Но кто в доме мог хотеть избавиться от нее? Хамида была служанкой, и ее присутствие лишало подобранную Конвеем для этих целей женщину выгодной работы. Нет, это не мог быть яд! Должно быть, у нее разыгралось воображение!

Болезнь отдалила ее от Конвея, он не заходил к ней в комнату несколько дней, и когда она наконец выздоровела, то стала есть только те блюда, что и Конвей. Она презирала себя за это, но, по крайней мере, больше не болела — и Конвей возвратился к ней.

Два дня спустя она имела еще шанс, но чудом избежала гибели. Винтер как раз собиралась принять ванну в маленькой купальне, примыкающей к ее комнате. Она располагалась в самой старой части дома, где стены были толщиной в три фута, а каменные потолки странным эхом отражали любой звук. Ванная представляла собой жестяное корыто, наполняемое с помощью кувшинов, и стояла в небольшом углублении, окруженная низким бортиком из кирпича. Ночью комнатка освещалась единственной масляной лампой, стоявшей на деревянной скамеечке возле двери, в тот раз лампа коптила. Винтер подняла ее, чтобы поправить фитиль, и это спасло ее, иначе бы она никогда не заметила кобру, которая поднялась ей навстречу из свернутых колец. Но движение лампы отбросило ее зловещую увеличенную тень на стену позади ванны.

Тень медленно зашевелилась, и Винтер на мгновение завороженно застыла, прежде чем увидела, кому она принадлежит, — тонкий, блестящий ужас, с раздвоенным язычком и раздувшимся капюшоном. Она не закричала, но дернула в испуге рукой, и фитиль, который она подкручивала, вспыхнул и погас, оставляя ее в полной темноте с шипящей, разозленной змеей. Она отпрянула назад, нащупывая дверь, и спустя вечность, найдя ее, повернула ручку и выскочила в примыкающую комнату.

Кобра была убита, но никто не мог дать подходящего объяснения, как она могла попасть в ванную. Должно быть, она проникла по трубам, через которые вытекала вода из ванной, предположил Конвей. Но это едва ли было возможно, потому что высокая веранда, окружавшая дом, поднимала пол в комнатах на три фута выше уровня земли впереди и почти на пять футов сзади, где земля шла с небольшим уклоном. Кроме того, веранда находилась через стену от ванной. Две другие стены были без окон и выводили к сточной канаве и участку земли, на котором буйно разрослось фиговое дерево, питаемое водами из ванной. Выход трубы упирался в каменную заслонку, через которую вода попадала в сточную канаву, и никакая змея не могла преодолеть такой преграды без посторонней помощи. Конечно, она могла вползти по ступенькам веранды на противоположной стороне и попасть в ванную через дверь, хотя это казалось еще более невероятным.

Винтер была потрясена больше, чем показывала. Но подобные инциденты больше не повторялись, и ей не пришло в голову, что Конвей потерял к ней интерес и перешел спать в свою комнату в связи с этими инцидентами.