Первый прыжок

Над оренбургской степью, спаленной зноем, солнце пылало от зари до зари. Мы отдыхали лишь ночью, когда жара немного спадала. Утром опять солнце, опять нестерпимый зной…

В один из таких, дней, побывав в городе, я пешком возвращался в лагерь. Утомленный жарой, я медленно шел по пыльной дороге. Над широко раскинувшимся лагерем кружили самолеты. Среди множества машин, летавших то строем, то по одиночке, меня привлек странный полет одного смельчака.

Какой-то летчик, проделав упражнения по высшему пилотажу, поднял самолет до двух тысяч пятисот метров. Машина резво совершала эволюции, послушная руке пилота. После трех правых витков штопора летчик снова набрал высоту, ввел самолет в левый штопор, и машина трижды обернулась вокруг своей оси.

Очевидно, летчик дал рули для вывода — это было видно по вращению самолета. Заинтересовавшись намерениями летчика, я стал наблюдать. Машина, поблескивая плоскостями, штопором неслась к земле. Метрах в ста пятидесяти — двухстах, когда я уже мысленно простился с моим неизвестным товарищем, машина нехотя вышла из штопора и, резко пикируя, понеслась вниз. В момент, когда, казалось, уже должен был произойти удар о землю, самолет вдруг выровнялся, приняв горизонтальное положение. Выбора не было. Мотор остановился — летчик вынужден был ткнуться на площадку, изрытую канавами.

Приземление произошло нормально. Попав, однако, на бугры, самолет запрыгал, словно подбитая птица, и оторвался от одной из неровностей, сыгравшей роль трамплина. Небольшой овраг, оказавшийся впереди, машина проскочила, и хвостовая часть ее задела за выступ оврага и оторвалась от фюзеляжа… Самолет по инерции сделал еще несколько прыжков, подломал шасси и ткнулся носом в грязную лужу.

Что было мочи я бросился к самолету, желая узнать судьбу пилота, так как по номеру на хвосте уже узнал машину нашей группы.

У разбитой машины стоял молодой летчик — наш курсант Власов. Кое-как выбравшись из остатков кабины, он с сокрушенным видом рассматривал свой истерзанный самолет. Он рассказал мне, что случилось: попал в штопор. Не имея возможности прекратить падение самолета, он вспомнил было о своем парашюте. Но какай-то боязнь и неумение пользоваться этим спасательным аппаратом заставили его остаться в падающей машине. Власов разбил ее и, не воспользовавшись парашютом, едва не разбился сам.

Случай этот ближе свел меня с парашютом и заставил задуматься над техникой прыжка. Летая на истребителях, я ни разу не пользовался этим спасательным аппаратом и даже не знал, что он собой представляет. Правда, еще ранее я принял решение, что в случае катастрофы, когда машину спасти будет невозможно, я обязательно воспользуюсь парашютом. Случай с Власовым еще больше укрепил во мне это убеждение. Прыгать нужно уметь так же, как владеть рулем самолета, — решил я.

Другой случай, происшедший на моих глазах, окончательно убедил меня в этом.

Я дежурил в степи. Укрывшись от жары, я забрался в свою палатку и оттуда наблюдал, как самолеты делали в воздухе различные перестроения. В кристальной лазури неба были отчетливо видны малейшие эволюции машин, летавших в окружности на расстоянии пяти-шести километров. Внимание привлек самолет, летевший на высоте более двух тысяч метров. Он проделывал всевозможные фигуры высшего пилотажа.

Летчик то на полном газу свечой набирал высоту, снова разгонял машину и делал мертвые петли, то лениво переворачивался набок, делал «бочки», виражи… Вдруг самолет вошел в левый штопор. О волнением я стал считать число витков: один, два, три, четыре… Я насчитал уже двадцать два витка, пока самолет, продолжая штопорить, не скрылся за линией горизонта. Оторвавшись от бинокля, я бросился к телефону и сообщил командованию о случившемся. Несколько минут спустя я узнал об аварии.

Летчик Михайловский, не сумев вывести самолет из штопора, пытался сам спастись на парашюте. Но было уже поздно. Он оставил самолет на высоте семидесяти-восьмидесяти метров от земли. Не имея запаса высоты, парашют открылся не полностью. Пятнадцатиметровая длина шелкового купола и строп едва вытянулись в колбаску: парашют не амортизировал удара — летчик погиб. Если бы Михайловский умел владеть парашютом, он спасся бы, оставив безнадежную машину хотя бы в двухстах метрах от земли.

Этот случай был этапом в моей жизни. Я твердо решил научиться владеть парашютом, научиться прыгать с самолета.

С этим намерением осенью 1931 года, в звании младшего летчика, я приехал в Н-скую краснознаменную истребительную эскадрилью Ленинградского военного округа, замечательную славными боевыми традициями.

Встреча в эскадрилье была теплой и радушной. Я быстро освоился с новой обстановкой, познакомился с командирами и летчиками и, не оставляя своего замысла — прыгнуть с парашютом, занялся своим непосредственным летным делом. Из ближайших разговоров со своими товарищами я узнал, что за несколько месяцев до меня в ту же эскадрилью прибыл молодой летчик, у которого было уже несколько парашютных прыжков.

Вечером того же дня мы были знакомы. Интересовавший меня парашютист был командир-истребитель Николай Александрович Евдокимов. Держался он чрезвычайно серьезно и, несмотря на свои двадцать два года, старался говорить важно, начальствующим тоном и обязательно басом.

Правда, тема наших разговоров никак не соответствовала начальствующему тону: я старался свести разговор только к прыжкам и парашютизму. Устройство и назначение боевого парашюта мне было известно, но тренировочный, на котором совершают учебно-тренировочные прыжки, оставался для меня загадкой.

В эскадрильи не было ни одного тренировочного парашюта, а на боевых прыгать не разрешалось. Наслушавшись от Евдокимова рассказов о прыжках, случаях в воздухе, я за короткое время заочно изучил тренировочный парашют, но прыгать было не с чем.

Весной в нашу эскадрилью пришел приказ — выделить двух летчиков на сбор инструкторов парашютного дела. Моя страсть к парашютизму была всем известна. Командованию выбирать пришлось недолго. На сбор в Евпаторию отправились Евдокимов и я.

Пасмурная и дождливая погода была использована для ознакомления с парашютами. Я до деталей изучил заграничные типы парашютов «Орс», «Бланкье» и другие, первый русский парашют системы Котельникова и, в особенности, учебно-тренировочный.

Ежедневно тренируясь, все ждали летной погоды. В плотно обтянутых комбинезонах, с парашютами на груди и за плечами, я вместе с товарищами изучал технику прыжка — отделение от самолета, приземление. Увлеченные новизной дела, мы десятки раз влезали в кабину большого самолета, с которого предполагался первый ознакомительный прыжок.

Наконец, наступил долгожданный прозрачный и солнечный день. Туманная дымка над Евпаторией растаяла. Все были возбуждены. Прыгаем!

Получив приказ готовиться к прыжку, я осмотрел свой парашют, сам уложил его, проверил все до последней резинки, тщательно подогнал под свой рост и в назначенное время вместе с пятью другими летчиками — будущими инструкторами-парашютистами — приехал на аэродром.

Под тремя сильными моторами машина нервно дрожала, готовая вспорхнуть со старта. Мы расселись в удобные кресла самолета. Последним, проверив посадку, вошел в самолет инструктор парашютного дела товарищ Минов. Видимо, он остался нами доволен.

Но вот дан старт, и машина, выплюнув клубы отработанного газа, ровно побежала по стартовой площадке. Еле заметный отрыв — и мы уже в воздухе. В застекленные окна кабины я видел, как уплывает выстланная на аэродроме буква «Т» — посадочный знак, ангары, а в стороне — Евпатория, окаймленная широким полукругом залива. Наблюдаю за товарищами, но они сосредоточенно смотрят лишь на Минова. Смотрю и я на него. Самолет делает последний круг, плавно разворачиваясь правым крылом. Придерживаясь за ручку, Минов смотрит на землю и сквозь открытую дверь кабины определяет положение самолета в воздухе.

Расчет сделан. Взмахом правой руки Минов подзывает первого парашютиста — неоднократно прыгавшего летчика. Он должен сделать показательный прыжок, чтобы на его примере мы могли видеть правильность расчета и основные приемы техники отделения. Я и мои товарищи сидим, не шевелясь, и запоминаем каждое движение парашютиста.

Вот он подошел к краю кабины, поставил наборт левую ногу, правой рукой взялся за вытяжное кольцо. Вот он отодвинул нагрудный парашют вправо, придерживаясь левой рукой за борт. Мы все, незаметно для себя, приподнимаемся со своих кресел. Минов рукой слегка касается плеча парашютиста, и в это мгновение мы видим, как тот стремительно бросается вниз.

Не отрываясь, я смотрю в окно и вижу, как парашютист летит вниз, раскинув ноги. Ясно вижу стоптанные подошвы его сапог, каблуки… еще мгновение — и над падающим комком появляется парашют. Увлекаемый вытяжным парашютиком, он вытягивается в колбаску… и вдруг вспыхивает правильным полукругом. Видно, как, заболтав ногами, парашютист повисает под зонтом.

Машина идет на следующий круг и поочередно выпускает еще двоих. Моя очередь. Возбужденный прыжками товарищей, я ерзаю на кресле, глядя то на Минова, то на землю, то на маленькие беленькие зонты, под которыми спускаются мои товарищи. Врач, стоящий рядом со мной, замечает волнение. Взяв мою руку, он считает пульс — девяносто, вместо нормальных семидесяти четырех.

— Хорошо! — говорит он и одобрительно хлопает меня по плечу.

Подхожу к дверце кабины. С высоты шестисот метров смотрю вниз на землю и впервые по-новому ощущаю высоту. Земля кажется необычной, не такой, какой я привык ее видеть из кабины своего истребителя, летая на больших скоростях. Перед прыжком она кажется маленькой, дорогой и близкой. И город в стороне и синий рукав залива кажутся маленькими от ощущения высоты. В этот момент не верится, что, бросившись вниз, опустишься на землю.

Легкий удар Минова отрезвляет меня. Пора! Не задумываясь, я мягко сгибаюсь в пояснице, и тело мое, получив крен через борт, летит вниз головой… и я отчетливо вижу землю, сначала неподвижную, как на плане аэроснимка с разлинованными прямоугольниками площадей. Потом она медленно начинает вращаться, крутиться вокруг меня, и я на лету убеждаю себя, что это происходит от моего собственного вращения. Нужно остановить падение, — мелькает в моем сознании. С силой дергаю вытяжное кольцо. Кончик троса просвистел перед самым моим носом и остался в руке. Усилие, которое нужно применить для выдергивания вытяжного кольца, равно полутора-двум килограммам. Но, движимый инстинктом самосохранения, начинающий парашютист обычно дергает кольцо с такой силой, что трос целиком выскакивает из шланга и нередко кончиком ударяет по лицу. С еще большей скоростью лечу к земле. «Раскроется ли?» Ощущаю толчок. Меня встряхивает, как котенка, и вместе со стропами болтает в воздухе. Вздыхаю легко и свободно. При быстром падении почти не дышал. После шума мотора и напряженного ожидания прыжка наступили удивительная тишина и спокойствие, хотя нервы возбуждены.

Я машу самолету, уходящему на последний круг, кричу товарищам и плавно снижаюсь к земле.

По мере того как нервы успокаиваются, я свыкаюсь со своим положением в воздухе. Поправляю ножные обхваты, привязываю вытяжной трос и разворачиваюсь по ветру, перекрещивая основные лямки руками. Вот уже до земли остается не более ста пятидесяти метров. Возникает ощущение, будто земля надвигается на меня. Спускаюсь еще ниже и с высоты семидесяти-восьмидесяти метров слышу крики: «Подбери ноги!»

Увлеченный полетом, я не приготовился к встрече с землей и, лишь взглянув вниз, почувствовал скорость падения, совершенно неощутимую на большой высоте. До приземления остается десять-двенадцать метров. Делаю позицию: подбираю ноги — все внимание на землю. Чувствительный удар. Я падаю на бок почти в центре аэродрома.

Навстречу бежит врач. Не дав освободиться от парашюта, он хватает меня за руку и, улыбающийся, смотрит в лицо.

— Молодец! Пульс замечательный, всего сто четыре. Какое впечатление? — спрашивает он.

Я вне себя от радости, но стараюсь держаться серьезно и как можно солиднее. Делаю вид, что о таком пустяке мне, собственно, не хочется и рассказывать.

В моей новенькой парашютной книжке появилась первая запись:

«10.I.1932 — прыжок с самолета. Высота 600 м.».

Комиссия дала удовлетворительную оценку моему прыжку.

В тот же день мне вручили нагрудный значок парашютиста под номером «94».

Последующие четыре прыжка в Евпатории хотя и совершались с самолетов различных систем, тем не менее они повторили для меня знакомые ощущения первого прыжка. Зато пятый остался в памяти до сих пор.

Меня подняли в воздух на самолете «Р-5». С этой машины я прыгал впервые. На высоте семисот-восьмисот метров я оставил кабину и вылез на плоскость, чтобы по сигналу летчика броситься вниз.

Уже стоя на плоскости летящего самолета, я взглянул на землю и вдруг почему-то почувствовал себя одиноким и потерянным. Мною овладела одна мысль — как можно скорее очутиться на земле. Но, думая о земле, я не мог сдвинуться с места и бессмысленно глядел вниз. Самолет уже сделал лишний круг, и я понимал, что медлить нельзя — нужно прыгать, иначе расчеты будут сбиты. Летчик подал сигнал — оставляй самолет, но чувство физического отвращения к прыжку казалось непреодолимым. Я посмотрел на землю, на летчика и увидел, как тот раздражительно повторил свой приказ. Тогда, напрягая всю свою волю, я отвалился от самолета и дернул кольцо, чтобы скорее прекратить падение…

Прыжок получился неважный. Крепким ударом о землю я поплатился за свое промедление, потому что, не выполнив своевременно команды летчика, я выбросился с запозданием, не рассчитав приземления. Сел я на дорогу, изрытую ямами, и все же был доволен, что переборол небывалую силу сопротивления. Когда на земле я раздумывал о случившемся, мне было стыдно за самого себя.

 

Пике с 8200 метров

Зима кончалась. Предстоящая распутица могла помешать мне закончить затянувшуюся тренировку.

Я решил сделать последний полет и набрать максимальную высоту. На шестьсот метров я поднимался свободно, но прыжок, к которому я готовился, был задуман значительно большей высоты.

Натянув на себя меховой комбинезон, пуховые брюки и теплый шлем, я забрался в заднюю кабину. На высоте пять тысяч пятьсот метров я почувствовал холод. Задумался — перенесет ли Скитев максимальный подъем?

Шесть тысяч пятьсот метров! Самочувствие бодрое, даже игривое. Слегка перевалившись через борт кабины, смотрел я на землю. Земля была в тумане, и я с трудом различал прямоугольник аэродрома и поселок.

Полуобернувшись ко мне, Скитев поднял большой палец кверху: «Хорошо! Машина свободно набирает высоту».

Задрав нос самолета кверху, Скитев пытался круче взять высоту, но разреженность воздуха сказалась на работе винта. Тяга была недостаточна. Мотор не давал полной мощности.

Семь тысяч восемьсот метров! Убеждаю себя, что высота эта легко переносима, хочу спокойно взглянуть через борт, но голова свисает в кабину, и тело как-то неожиданно размякает.

Меня охватила сонливость. Смотрю на большой термометр, — он должен стоять на стойке крыльев, совсем недалеко от меня, — но, как ни напрягаю свое зрение, ничего не вижу.

Пытаясь еще раз взглянуть на землю, я с силой перегнулся через борт, и в глазах моих вместо ожидаемой панорамы закружились разноцветные кружочки. Пересилив себя, я гляжу на альтиметр. На один миг вижу цифру «8000», потом восьмерка уходит и остаются одни нули. Они начинают кружиться, рассеивая вокруг себя цвета спектра, потом уплывают в какую-то белесую муть, и я чувствую, что зрение начинает мне отказывать. Я напрягаю свой взгляд, чтобы увидеть показания альтиметра, но ни стрелки, ни нулей — ничего не различаю.

Огромным усилием воли заставляю себя поднять руку на борт кабины. Страшная сонливость парализует сразу все тело. Я хочу шевельнуть ногой — ноги неподвижны. Смутно вижу лицо Скитева, всматривающегося в меня, и вялым движением головы киваю вверх: «Продолжай набор высоты».

Снова на полных оборотах мотора Скитев пытается поднять машину выше, и слышно, как звенящий винт режет воздух. Мотор тяжело рокочет. Слабым движением головы я требую подъема и незаметно сползаю с сиденья в хвостовую часть фюзеляжа.

…Очнулся я, почувствовав свободное дыхание. Машина находилась в горизонтальном полете. Было легко и весело. Взглянув на альтиметр, я изумился: высота — четыре тысячи метров. Спрашиваю летчика: «Почему не ходил на высоту?» Тот знаками отвечает: «Сделаем посадку, все объясню».

Кругами снижаемся на землю, и через несколько минут машина касается посадочной площадки. Нас окружили товарищи.

Скитев рассказывает:

— Поднялись на восемь тысяч двести. Обернувшись, я увидел тебя посиневшим, впавшим в бессознательное состояние, — понял, что плохо. Я круто «пикнул» и вошел в слой облаков на высоте около четырех тысяч, когда ты, уже очнувшись, толкал меня в спину.

После этого полета я решил итти на прыжок.

Погода, словно по заказу, оказалась благоприятной.

Мартовским утром, щурясь от яркого света, я отправился в штаб. В кабинете начальника штаба произошел такой разговор:

— Сводка благоприятствует. Все ли у вас готово?

— Все готово. Разрешите итти на предельную высоту.

— А выдержите?

— Сколько возьмет самолет.

Мы все отправились на аэродром.

 

Рекорд

Аэродром лежит еще заснеженный, но знакомый и облетанный, изученный до каждой морщинки. Мотор проверен, приборы испытаны. Сердце машины бьется ровно и размеренно.

Вокруг самолета — начальник штаба, доктор Элькин, укладчик парашютов Матвеев, техники-мотористы…

Матвеев смотрит на меня взглядом человека, извиняющегося за беспокойство, и подтягивает лямки парашюта.

Ожидание взлета становится томительным. Доктор Элькин похлопывает меня по плечу и шутит, как вечером за игрой в «козла». Я волнуюсь, по стараюсь всем своим видом казаться спокойным. Изредка посматриваю на начальника штаба. Он стоит, окруженный моими учениками — парашютистами и укладчиками, и, кивая в мою сторону, что-то говорит с сердечной улыбкой.

Я жму всем руки и, чтобы преодолеть волнение, кричу летчику:

— Скорее в воздух!

Машина взметнулась, едва оторвавшись от стартовой площадки. Я оглянулся. Снежный вихрь скрыл от меня друзей. Я увидел их снова, когда машина шла уже кругом над аэродромом. На высоте, нарастающей с каждым мгновением, я еще больше чувствовал теплоту товарищеских проводов.

Я вспомнил, как в последнюю минуту начальник штаба, волнуясь, подошел ко мне и, точно желая подбодрить, дружески тронул за плечо. Наши взгляды встретились. Я понимал — он что-то хотел сказать, но вместо слов вдруг крепко пожал мне руку и, чтобы разрядить напряжение, приказал летчику:

— Пошли! Смотреть за Кайтановым!

Сквозь затянутые целлулоидом окна кабины синел перелесок. Легкой тенью скользила застывшая река с кривыми отрогами берегов. Хвойный кустарник подымался из оврагов…

Стрелка альтиметра беззвучно накручивала каждую новую сотню метров.

Высоко. Уже пропала бархатистая синева перелеска. Затерялась где-то маленькая точка на аэродроме с моими друзьями. Земли не видно. Мы уже шли над светлыми, будто нарисованными облаками.

Машина со звоном врезалась в высь, с каждым кругом набирая большую высоту. Я был в маске, но все же мороз, сухой и колкий, до боли обжигал лицо.

Семь тысяч метров! Дышится легко и свободно, и я совсем не чувствую кислородного голода.

Летчик двойным кругом проходит на этой высоте и неожиданно для меня дает сигнал: «Готовься!»

С недоумением смотрю на посиневшее лицо пилота, и мне сразу все становится понятно.

Не выспавшись после ночных полетов, он пустился на высоту и уже на семи тысячах почувствовал себя плохо. Я горько сожалею, что сегодня летит со мной не Скитев. Было обидно за летчика, за неиспользованную мощность мотора, способного поднять много выше.

Вялым поднятием руки летчик повторяет сигнал. Нужно прыгать!

Решительно встаю, отбросив целлулоид. Смотрю на термометр — минус сорок один градус Цельсия.

Присев на левый борт, я оцениваю обстановку и в момент, когда машина плавно делает креп, кувыркаюсь головой вниз. Колкие струи холода мгновенно врываются за ворот, за тугие перехваты фетровых сапог. В воздухе дважды делаю сальто и, взглянув в облачное «окно» на землю, выдергиваю кольцо.

Сквозь плотно обтянутый шлем слышен резкий свист. Мороз еще сильнее обжигает лицо. В руке — выдернутое кольцо. С изумлением смотрю вверх. Вслед за мной, брошенный точно камень, несется измятый, вытянувшийся в колбасу, нераскрывшийся купол парашюта. С тревогой думаю: «А вдруг он неисправен?»

Метров шестьдесят парашют несется за мной, едва шевеля сморщенными клиньями и не раскрываясь. Потом медленно расправляется, набирает воздух и распахивается, вздернув меня на стропах. В этот момент по куполу, освещенному ярким солнцем, скользит тень самолета… Я вижу, как надо мной кружит летчик, наблюдая за спуском.

В неравномерно согретом воздухе начинается качка. Приоткрыв шлем, я подтягиваю стропы, чтобы ослабить качку, по меня болтает до пота. С высоты, примерно, двух тысяч пятисот метров я снова увидел землю, пропавшую за облаками. Подо мной, километров за двадцать от аэродрома, лежали знакомые деревни, над которыми я часто летал на своем истребителе, знакомая река, разбегающаяся двумя рукавами, и лес, клином уходящий на восток. К этому лесу меня и несло.

Земля быстро приближалась. За тридцать минут снижения на парашюте меня отнесло на двадцать один километр от того места, где я оставил самолет. Нужно было определить посадочную площадку. Подтянув стропы, я заскользил и, уменьшив площадь торможения, попытался сесть на территории первой деревушки. Расчеты не удались: воздушным течением меня снесло в сторону, на сосновый перелесок, — деревня оказалась левее. Я ткнулся в глубокий снег перед огромной сосной, едва не зацепившись краем купола за вершину. Вздохнул, осмотрелся. Конец деревни уходил прямо в перелесок. Из крайней избы выскочила старушка и с криком бросилась обратно. Сквозь приотворенную дверь высунулись две головы.

Я засмеялся и, подбирая парашют, махнул им рукой: «Не бойтесь, мол, подходите!» Никакого впечатления.

Выручил колхозный стороне Семен Сергеевич Ухов. Увидев меня с тяжелым ранцем за плечами, он бросился навстречу и повел в ту самую избу, где укрылась перепуганная старушка.

В избе Семен Сергеевич стал рассказывать:

— Сижу на конюшне, смотрю — не то человек, не то птица. Только велика что-то, думаю себе, птица-то, или, может, плохо видеть стал… Опустилась она ниже, смотрю — человек с зонтом, — понял, что летчик. Сын у меня в Оренбурге на летчика учится, — добавил он. — Писал в письме, что тоже прыгал.

Старушка неуверенно приблизилась ко мне и, пощупав руками комбинезон, с любопытством стала рассматривать ранец. Вскоре избу пришлось оставить, она до отказу наполнилась любопытными.

Все вышли на улицу. Пришлось разложить парашют на снегу, надеть на себя подвесную систему и в таком виде демонстрировать колхозникам свой спуск на парашюте. Все остались довольны.

Оказалось, что меня занесло в деревню, жители которой почти ежедневно видели в воздухе машины нашей части, но парашютистов на их территорию никогда еще не заносило.

Меня снова привели в избу к накрытому столу. Я взялся за молоко и в тот же момент услышал гудок машины. Я узнал сигнал нашей «санитарки» — госпитальной машины. В тот же миг в избу вбежали начальник штаба, доктор Элькин и несколько нетерпеливых штатских. Они взяли меня под руки, с недожеванным куском во рту, и, снова вытащив парашют из моего ранца, защелкали фотоаппаратами у самой избы. Это должно было изображать момент приземления.

Едва кончилась съемка, как вторая смена штатских потребовала, чтобы я подробно рассказал о своем прыжке.

— Какие ощущения, товарищ Кайтанов, вам пришлось перечувствовать? — озадачил меня корреспондент.

— Нормально, — говорю, — перечувствовал.

Карандаши лихо заплясали по блокнотам.

Продолжая беседу, мы тронулись по тряской проселочной дороге.

У приземлившегося самолета на аэродроме к приезду машины меня ожидала комиссия. С барографа, прибора, показавшего высоту, на которой я оставил самолет, были вскрыты пломбы.

Я покинул самолет на высоте шести тысяч восьмисот метров.