I

Чужие лавры не давали мне покоя. Чем я хуже других журналистов? Но почему–то их очерки о неправедно осужденных или, наоборот, об оставшихся безнаказанными преступниках, а также о самом опасном из недугов общества — о равнодушии — вызывают обычно такую волну откликов, что из одних только писем можно было бы сверстать целые газетные номера. А вот мои репортажи из зала суда в лучшем случае оставляют в редакционной почте след в виде одного–двух протестов по поводу неточного отображения фактов или же поверхностного анализа приведших к преступлению причин. После этого даже полученный гонорар не в силах утолить боль уязвленного самолюбия; напротив, соль честолюбия разъедает воспаленные раны. Ну да, я знаком со многими руководящими работниками правосудия, немало инспекторов милиции приветствуют меня уже на расстоянии, а однажды даже выручили: меня остановили за нарушение правил движения, и вдруг из мегафона патрульной машины на всю улицу раздалось: «Отпусти его, Эдгар, это свой…» Однако это и было, кажется, вершиной моей карьеры: никакой популярности своими творениями я так и не завоевал. Что, как уже сказано, сильно задевало мою честь.

Над этой проблемой я размышлял долго и мучительно. Примириться с отсутствием таланта и искать другое применение честно выстраданному в университете диплому филолога — не в природе пишущего человека. Но может быть, вся беда заключалась в том, что до сих пор все, о чем я писал, я знал только со слов других, «пост фактум», как любят говорить мои приятели–юристы? Может быть, секрет в том, что ход событий я восстанавливал по Документам, не переживая сам каждый их поворот? Если разобраться, я находился как бы в роли судьи. Однако судья должен быть беспристрастным: таково необходимое условие справедливого приговора. А вот репортерское отношение к делу не может оставаться на уровне холодной объективности. Только эмоциональность, ощущение собственного присутствия может убедить читателя, заставить его увидеть самого себя или своих близких в роли потерпевшего и прийти к тем выводам, ради которых мы и публикуем такие вот судебные очерки.

Так что на этот раз я решил не дожидаться звонка из министерства, обойтись без особых сигналов и подсказок. Ладно, ухлопаю на это сутки–другие, посижу в дежурной части городского отдела милиции — жалко, что ли? Даже если и не нападу на такой материал, который спасет меня от угрозы ссылки в редакционный отдел писем, все же смогу пообщаться с оперативниками, а то и съездить на место происшествия: пусть то будет лишь драка на кухне коммунальной квартиры, попытка взлома магазина или хулиганское нападение в парке. Все равно — куда лучше, чем просиживать свой стул в Доме печати, притворяясь, что работаешь над произведением государственного значения. По телефону я выяснил, что дежурит мой старый знакомый Александр Козлов. Тот самый Саша, который еще в уголовном розыске прославился умением спать в любых условиях. Вот и сейчас, услышав, что ответственный дежурный по городу занят, я готов был поспорить, что майор просто удобно пристроился где–нибудь и крепко спит, запасая таким путем энергию для самого напряженного времени дежурства — ночи. Разумеется, прежде всего он принял меры против неприятных сюрпризов вроде неожиданного визита начальства: воздвиг перед собой бастион из папок с делами, спрятал глаза за стеклами темных очков, протянул тоненькую, почти невидимую прозрачную леску прямо к старшей операторше, сделав ее, путем регулярно повторяющихся намеков на предложение руки и сердца, своей союзницей и оберегательницей покоя. К сожалению, действенность его демаршей в немалой мере умалялась неизменными вступительными словами: «Если бы я не был давно и счастливо женат»; и тем не менее старший сержант чувствовала себя польщенной и свято верила в свою неотразимость. Менее успешным оказалось поданное по начальству письменное предложение реформировать порядок дежурств и впредь начинать суточную вахту под вечер, чтобы таким образом добиться наибольшей концентрации духовных сил к ночи, когда, как показывает практика, совершается больше всего преступлений. Нельзя отрицать, что в предложении этом была известная логика, и все–таки оно было воспринято, как очередная попытка Козлова подвести теоретическую базу под свою постоянную потребность во сне; так что рацпредложение даже не стали обсуждать. Таким образом, то, что прежде было его козырем, на новой должности, соответствующей только что полученной им майорской звездочке, обратилось против него же самого. Раньше это служило упрочению его славы. В ходе каждого допроса настает момент, когда воцаряется тяжелое молчание и все решается одним: у кого крепче нервы. Нередко напряжения не выдерживает работник милиции и очередным вопросом дает преступнику возможность вывернуться. Но Саша в этой области был непобедим. Он в упор смотрел на задержанного — а сам тем временем спал, как заяц, с открытыми глазами. Ходили даже слухи, что он засыпает, едва успев закрыть рот, однако это было уже преувеличением. Нашлись свидетели, готовые поклясться, что на церемонии получения новых погон виновник торжества задремал лишь в самом конце торжественной речи начальника управления и полез целоваться вовсе не оттого, что спросонья принял полковника за свою жену, но оттого, что был растроган до глубины души.

Так или иначе, сейчас самым разумным казалось — последовать примеру Саши Козлова, хорошенько выспаться до вечера и со свежей головой явиться в милицию.

Однако я, видимо, все же не выспался, потому что уже в первый миг моего появления в милиции меня изумило, до чего же оперативное помещение дежурной части было похоже на многократно виденное мною на экране кино и телевизора. Тот же пульт со множеством телефонов, тумблеров, кнопок и гнезд, с которыми управлялись причесанные как на бал обладательницы приятных голосов; на стене — такой же электрифицированный план города, на котором по вспышкам лампочек можно было следить за движением патрульных машин. Лишь немного оправившись, я понял, что фильмы, вероятнее всего, и снимались в этом самом помещении и что признаки социалистического реализма надо искать не в форме, а в содержании. Если я хочу осуществить свой план, мне надо забыть, что я тут — посторонний, поменьше пялить глаза на обстановку и побыстрее вникнуть в суть дела. Будить спящего поцелуем, изображая сказочного принца, я не собирался, и потому постарался как можно громче стучать каблуками.

Но ответственный дежурный не спал; надо полагать, его система сигнализации действовала безупречно.

— Хочешь? — предложил он, отвинтив колпачок термоса и наливая в него дымящийся кофе.

— Что нового? — после вежливой паузы, заполненной отхлебыванием переслащенного на восточный манер кофе, я задал вопрос, ради которого был готов даже к бессонной ночи.

— Буфет вот ремонтируют.

— А в городе?

Козлов пожал плечами, потом сделал вид, что листает дежурный журнал, чтобы сделать вдвойне убедительным свой ответ:

— Ничего интересного для твоих читателей. — И тут же стал развивать эту мысль. — Ведь что волнует их чувствительные сердца? Прежде всего — попавшие в беду дети. Похищенные или пропавшие без вести, забытые в пылающих домах, провалившиеся в прорубь или в омут — и героически спасенные. Затем щекочут нервы истории об изнасилованных женщинах. Далее — всякие неприятности, приключившиеся с известными людьми. Если, скажем, у Ивана или Петра угонят машину, это никого особенно не заинтересует. А вот если на улице разденут тебя, это будет уже поводом для некоторого оживления: вот, мол, он все писал про них, пока и сам не попал в беду; посмотрим, что он теперь запоет, не накрутит ли, наконец, хвост милиции, которая не может обеспечить порядок на улицах… Так что от души тебе рекомендую: что бы ты там ни написал о нашем совместном дежурстве, постарайся на всякий случай ругать нас побольше. Это всегда производит приятное впечатление, потому что показывает, что автор — человек принципиальный, которому сам черт не брат…

Речь его становилась все замедленнее, словно вместо кофе он пил валерьянку. Собрав остатки исчезающей бодрости, майор смог еще добавить:

— А теперь ступай, мне надо сосредоточиться. Поговори с ребятами — они, надо думать, уже вернулись с вызова.

— Что–нибудь серьезное?

— Иди, иди, — слабо отмахнулся Козлов.

— Кто сегодня дежурит?

Он не ответил. Наверное, видел уже второй сон, а сны у людей, изо дня в день сталкивающихся с теневыми сторонами жизни, может быть, для соблюдения справедливого равновесия, бывают на диво розовыми.

И в оперативной группе нашелся человек, с которым я был немного знаком. Правда, о нем я больше слыхал от других, чем узнал прямым путем; но то были вполне достоверные источники, и поэтому личность инспектора Оскара Силиня не являлась для меня совершенно чужой.

Он обладал привлекательным, но одновременно и вызывавшим антипатию характером. О таких в начале фильма трудно бывает сказать, какими они окажутся к его концу. Может быть, исправятся, пройдя через придуманные автором испытания. Или окажутся любителями легкой жизни, не справятся с трудностями, проявят малодушие. Но с таким же успехом внешний цинизм может оказаться лишь маской, под которой скрывается чувствительный, легко ранимый человек.

Что я знал об Осе, которого работники старшего поколения, помнившие прозвище некогда знаменитого баскетболиста Гунара Силиня, ласкательно называли «Силой»? Рос он в семье начальника стройки республиканского масштаба. До призыва в армию пользовался всеми преимуществами, какие давало общественное положение отца. Со службы вернулся женатым, и в качестве запоздалого свадебного подарка получил от родителей «жигули». Старшие Силини недолго терпели задиристый характер невестки, и в результате трехступенчатого обмена раздобыли для молодых отдельную квартиру. Но через несколько месяцев капитулировал и Оса, укрывшийся от семейной жизни в Минскую школу милиции. Когда он вернулся оттуда, гнездышко оказалось пустым, и даже прощальное письмо валялось на полу: всю обстановку жена увезла с собой. С первой получки инспектор Силинь обзавелся широкой тахтой, письменным столом и несколькими стульями; этим он и ограничился, полагая, что приобрел совершенно достаточно для тех нескольких часов, какие придется проводить дома. Болтали, что за столом он иногда, чтобы расслабиться после работы (лейтенант работал в отделе по расследованию особо опасных преступлений или, проще говоря, убийств), пишет лирические стихи и мелодраматические рассказики, однако проверить эту информацию не удалось. Куда более правдоподобными казались разговоры о том, что свободные вечера он никогда не проводил в одиночестве, но приглашал старых, а иногда и новых подруг, обещая прокрутить для них уникальные записи самодеятельных бардов. Это более подходило к его характеру неутомимого искателя, не однажды приводившему на работе к острым противоречиям. Смелый, далее безрассудный в оперативных действиях, Оса не боялся и начальства, с необоснованным презрением проводя знак равенства между опытом и рутиной. Еще большее неудовольствие вызывали у коллег свойственная ему самоуверенность и присущее молодости стремление изображать как акт самоотверженности и бескорыстия все то, за что он боролся по доброй воле. Так что когда руководство отделом сменилось, новый начальник, которого Силинь до того не раз катал на своей машине, вызвал его для дружеской беседы и предложил перейти на другую работу.

И вот теперь он стоял передо мной — в хорошо сшитом кителе, подчеркивавшем его спортивную фигуру, — и испытующе глядел темными, подернутыми дымкой безразличия глазами, умевшими, без сомнения, и ласкать, и жалить. На губах его застыла ироническая усмешка.

— Так где вы теперь? — спросил я, когда мы преувеличенно сердечно пожали друг другу руки.

На лице темноволосого лейтенанта, которое, несмотря на несколько мелковатые черты, могло бы принадлежать и киногерою, промелькнула легкая гримаса.

— В транспортном отделе. Ловлю автомобильных воров. Да только…

— Да, да?

— Поймать удается разве что угонщиков, да и тех мы почти всегда отпускаем, потому что практически несовершеннолетним за такие штуки полагается лишь условное наказание. Раньше таких тонкостей не понимали. Если цыган сводил чужую лошадь, это была кража, и его совали в кутузку. А мы стали уж такими гуманными, что прямо тошнит. И еще удивляемся, откуда берутся новые преступники. Словно бы не сами воспитываем их в инкубаторе, подогреваемом мнимой добротой…

Остановить это словоизвержение удалось не сразу. Но не затем же я пришел, чтобы выслушивать давно известные истины. Мне нужны факты, выводы я сделаю и сам, и к тому же — вне сомнения — лучше, чем этот зеленый теоретик криминологии.

Надо полагать, и он думал обо мне не намного лучше, и на мой вопрос ответил агрессивным вопросом:

— Опять ищете материал для эффектной статейки? Ну да, сейчас ведь модно таким путем доказывать свободу критики и дать читателю почувствовать, что все его грешки — мелочь по сравнению с тем, что происходит по соседству. Однако то, что вы сейчас услышите, никто, я вас уверяю, печатать не станет, так что не изводите зря бумагу.

— Ну, а если все же попробовать? — Я начал понимать людей, которых самоуверенный тон Силиня выводил из себя.

— Пока что такие вещи фигурируют только в отчетах министерств внутренних дел и здравоохранения, — усмехнулся лейтенант. — Пожалуйста, мне не жалко, может быть, при случае и подбросите в печать какую–нибудь пригодную информацию.

Он провел меня в дальний угол помещения, где наш разговор никому не мешал, усадил в кресло, обтянутое неприятно–холодным дерматином, и закурил, пряча, словно школьник, сигарету в ладони.

— Когда уйду на пенсию, непременно брошу. А пока это единственное средство, чтобы сохранять нервы в порядке.

— Не поздно ли будет? — снова попытался я уколоть его, обиженный тем, что он не предложил закурить и мне.

Силинь отмахнулся:

— Там увидим. Короче говоря: тривиальный случай — заметьте, я не говорю, что типичный. Нам позвонили со «Скорой»… Нет, лучше с самого начала. Позвонили в «Скорую». Срочный вызов — приступ нестерпимой боли, температура, все, что говорят обычно, чтобы медики не очень копались. Шофер с санитаром покурили в ожидании, потом спохватились, что адрес вроде бы знакомый, и на всякий случай поднялись в квартиру — может быть, придется выручать докторшу. На счастье, дверь оказалась незапертой, а внутри — так и есть! — два типа приставили ей нож к горлу, требуя, чтобы она впрыснула им морфий, омнапон, пантопон. Два мужика и баба. Ну, ребята дали им как следует и сообщили по радиотелефону нам. Когда мы через полчаса прибыли, те еще даже с места не сдвинулись. Так обессилели без своей отравы, что и смыться не могли, лежали на грязных матрацах, пялились в потолок и ждали неизвестно каких чудес, прекращения своих мучений, блаженства, какое дается привычным наркотиком — а может быть, смерти ждали, иди знай… И тут снова сработала наша прославленная человечность, хотя у таких, я полагаю, нет даже права зваться людьми. Надо бы засадить за вооруженное нападение на женщину, а их, вернее всего, отправят лечить за казенный счет. Наш доктор и сейчас еще возится с ними в поте лица — искусственное дыхание, сердечные капли, да кто не знает старика Розенберга? Не успокоится, пока не поднимет их на ноги, а потом сам примется сосать валидол и рассказывать о своей больной жене… Даже думать противно. Лучше уж собак любить, как наш Карлуша, — тут хоть знаешь, с кем имеешь дело… Старик Дарвин, я думаю, ошибся: история человечества началась вовсе не тогда, когда обезьяна поднялась на задние ноги или взяла в руку орудие труда, а в тот день, когда наш достойный предок научился притворяться и изображать Человека с большой буквы.

Сигарета догорела, монолог Силиня закончился, да к тому же эффектным, поднятым до обобщающего уровня выводом. Он швырнул окурок в окно и повернулся ко мне:

— Пришли бы в пятницу вечером или в субботу, вот тогда здесь — ни минуты свободной.

— Тогда бы вас тут не было.

Не решив, как реагировать на эти слова, Силинь предпочел воспринять их как комплимент и скромно оставил без ответа.

— Ну, я, конечно, перегнул, — словно спохватился он. — У вас могло сложиться неверное представление, что в Риге непрерывно происходит что–то неладное. Вызовы через каждые пять минут, как писали бы статистики. Но ведь люди звонят по ноль–два не только, чтобы сообщить о преступлениях. Вот идите послушайте — узнаете, с какими только вопросами не обращаются в милицию: как найти пропавшую собаку, куда сдать в чистку забрызганное грязью пальто и кому послать счет — дворнику или автоинспекции, какие дежурные магазины открыты после десяти, почему по радио не сообщили, как сыграли наши динамовцы — в конце концов, это же милицейская команда!.. Катя, переключи–ка свой аппарат на внешнюю точку!

Как назло, телефон молчал. И лишь когда уже стало казаться, что этим вечером вообще никто не позвонит, загорелась сигнальная лампочка.

— Милиция слушает, — бархатным голосом произнесла до невероятия светловолосая операторша, придвигая блокнот поближе. И через несколько секунд уже резче: — Говорите же! Если звоните из автомата, нажмите кнопку!

— У меня украли машину! — выкрикнули на другом конце провода, и отчаянный призыв, усиленный до двойной громкости, разнесся по всему помещению. — Час назад еще была…

— Кто говорит? — спросила Катя, приглушив динамик до терпимой громкости и включив диктофон.

— Владелец, понятно, и с вашей помощью, надеюсь, не только бывший. — Волнуясь, человек все же попытался выжать из себя весьма сомнительную остроту.

— Имя, фамилия, адрес? — Катя улыбнулась, но голос ее по–прежнему звучал бесстрастно и официально.

— Ах да, простите. Эгил Попик, с вашего разрешения. Работаю в Театре оперы и балета. — Последовала пауза, казалось, потерпевший пытался вспомнить свой адрес.

— Самое глубокое контральто нашего хора, — с уважением прошептал Силинь, не выказавший, однако, никакого волнения по поводу кражи.

— Вы знаете его? — я не мог сдержать удивления. Рига, конечно, не Москва, но и у нас подобные совпадения могут показаться читателю плодом неуемного воображения автора.

— Не он, а Катя. Жаль только, что она по уши влюблена в сегодняшнего ответственного дежурного. Однако бессмертный Саша наверняка проспит и эту возможность.

— Адрес? Где вы живете? — терпеливо допытывалась Катя.

— В Задвинье. Но какое это имеет значение? Машину–то угнали от Театра драмы. Во втором антракте вышел покурить — а ее нет.

— Тогда совсем хорошо, ведь это по соседству! — обрадовалась Катя, словно услышав приятную новость. — Сейчас подъедем. А вы пока прогуляйтесь там, посмотрите — не брошена ли машина за ближайшим углом. Или бывает, что мальчишки покатаются и к концу спектакля поставят назад.

— Да что вы меня утешаете, как маленького! — рассердился потерпевший. — Запишите лучше номер машины и ее приметы! — Тут голос его снова сделался жалобным. — Бога ради, сделайте что–нибудь, объявите тревогу, составьте протокол!

— Акт вы составите вместе с нашим работником, — холодно прервала его оператор. — Диктуйте! — И, тяжело вздохнув, стала записывать:

«Темно–синий ВАЗ–2106, номерной знак 35–40 ЛТУ, на заднем стекле нанесена светящаяся надпись «Милый, не спеши» и установлен дополнительный стоп–сигнал в виде глаз филина, на крыше — металлический решетчатый багажник. В баке — литра четыре–пять, не более, собирался заправиться после театра».

— Спасибо. Ждите наших работников. Сообщение приняла старший сержант Голубович. — Катя дала отбой и нерешительно обратилась к Силиню:

— Слушай, Сила, ты мог бы потихоньку начать, это ведь по твоей линии. А ответственному я доложу сама.

— Будет исполнено! — картинно щелкнул каблуками инспектор и начал действовать.

Было ясно, что это стандартные ходы. Прежде всего он связался по радио с патрульными машинами, затем позвонил в дежурную часть автоинспекции, попросил оповестить и контрольные пункты «Латавтотэка», а в заключение переговорил со штабом добровольной дружины. И в этом разговоре он тоже в первую очередь попросил обратить внимание на дурацкую надпись на заднем стекле.

— Номер можно заменить, — объяснил мне Силинь. — Минутное дело. А такую надпись надо счищать ножом, букву за буквой, если только под рукой нет горячей воды. Но для этого нужно время и условия. Так что придется нам поторопиться, пока милый еще не спешит.

— Вы полагаете?..

— Пока я еще ничего не предполагаю. Едем!

В комнате отдыха, сидя на кушетке и перегородив своими длинными ногами выход, дремала следователь Байба Ратынь. Без очков лицо ее казалось беззащитным, совсем детским, невзирая на капитанские погоны на ее милицейском кителе: как и Силинь, на дежурство она явилась одетой по форме. Привычным движением она одернула юбку, чтобы прикрыть круглые коленки, и даже не открыла глаз.

— Что, поехали?

— Спи спокойно, — неожиданно мягко проговорил Силинь, — обойдемся без тебя. А где Андж окопался?

— Говорил, подремлет в машине. Боялся, наверное, скомпрометировать меня. Или себя. — Она открыла близорукие глаза и, увидев туманные очертания постороннего, спохватилась: — Что же ты не предупредил, что не один? Извините, я сейчас…

Но мы уже затворили за собой дверь.

На улице стояли белесые сумерки. Ни свет, ни тьма. Странно: далеко не сразу привыкаешь к тому, что стрелки передвинуты на час вперед. Через несколько месяцев покажется естественным в девять часов зажигать свет, но сейчас, три недели спустя после Янова дня, все еще тянет по традиции включить электричество, даже не дожидаясь полуночи.

— Как они не боятся засветло лезть в чужие машины?

— Самое удобное время, — не согласился Силинь. — Час назад лило как из ведра, а в такую погоду люди бегут, не глядя по сторонам. Забраться в машину — плевое дело, я сам знаю с дюжину таких приемов, когда это делается в пять секунд. Только не стану раскрывать их, не то бы еще используете мои советы при угоне.

— А если включится противоугонная сигнализация? — не отступал я.

— Не страшно, — усмехнулся он. — Пока кто–нибудь соберется выскочить на улицу, они в трех кварталах отсюда уже успеют вскрыть другую тачку. Я вот к своей машине приладил такой железный крюк, что соединяет руль с педалью сцепления. С тюремную решетку толщиной. Пусть–ка попробуют перепилить!

После такой лекции я был немало удивлен, увидев около театра довольно много машин. Силинь двинулся на розыски незадачливого владельца, а мы с водителем милицейского микроавтобуса приблизились к единственному пустому месту на тесно уставленной машинами всяких марок стоянке.

Воздух по–прежнему пахнул дождем, небо закрывал толстый слой облаков, мешая вечерним звездам отражаться во множестве лужиц. Сухой асфальтовый прямоугольник недвусмысленно свидетельствовал, что еще недавно здесь стояла машина. Но это позволяло судить разве что о размерах похищенного автомобиля — никаких других выводов сделать было нельзя. И даже предельно напрягая воображение, я не мог представить, с чего начал бы, окажись я сейчас на месте Силиня.

Андж, парень лет двадцати пяти, но уже с брюшком от постоянного сидения за рулем, пожал плечами:

— Все, что могли, мы уже сделали, не тащить же сюда собаку, эксперт тоже не скажет ничего нового. Глухое дело. На этот раз, может, и повезет, потому что мужик вовремя спохватился. Не успеют отогнать в лес или в какой–нибудь гараж. Иначе через два дня она уже сменила бы цвет и номер, а тогда — ищи иголку в стоге сена.

— Выходит, такая кража — без малейшего риска?

— В наши дни без риска и к жене в постель не залезешь… Раньше или позже они все же попадаются — кто за спекуляцию крадеными колесами или приемниками, кто за нарушение правил движения, когда приходится предъявлять автоинспектору технический паспорт…

Когда мы вернулись к автобусу, в нем уже сидел Эгил Попик и под руководством Силиня писал так называемое объяснение.

— Да что мне тут объяснять? — протестовал он. — Словно бы мне надо оправдываться в том, что вы не уследили за моей машиной. Я не объясняю — я жалуюсь!

— Вы не суетитесь, гражданин, а пишите! — подбадривал его лейтенант. — Время дорого.

— Да, время! — словно опомнился потерпевший. — Сейчас жена уже беспокоится, куда я провалился, думает, наверное, что застрял в буфете. А когда узнает, закатит такой концерт — куда там всяким увертюрам и торжественным маршам. Может быть, товарищ лейтенант, вы вместе со мной…

— Ну уж нет, — энергично отверг предложение Силинь и, видя, что Попик вовсе не торопится писать, напомнил: — Кто же тогда станет разыскивать вашу машину?

Хитрый ход увенчался успехом. Подавленный несчастьем, а может быть еще и страхом, потерпевший схватил шариковую ручку и в графу «занимаемая должность» вписал «реквизитор». Затем снова отложил ручку в сторону.

— Дело не в машине. Инара вовсе не такая жадная — может быть, даже обрадуется, что меньше станет хлопот, а за страховку можно будет отремонтировать квартиру и купить импортную обстановку. Но она наверняка припомнит, что с самого начала хотела идти в театр пешком, и запустит свою любимую пластинку: «Ты со мной никогда не считаешься, думаешь только о своих удобствах, а не о моем здоровье…» И так далее. Слез будет больше, чем в сцене смерти в «Травиате».

— Время! — снова напомнил Силинь.

Эгил Попик некоторое время послушно писал. Но вдруг рука его замерла у графы, где надо было проставить дату.

— Гениально! — воскликнул он. — Скажу ей, что во время третьего действия отвел машину в гараж, чтобы после спектакля прогуляться до дома пешком и проветрить легкие. Только бы снова не начался дождь… Вы же найдете машину до утра, товарищ начальник?

В этом вопросе было столько боли и надежды, что Силинь ощутил потребность ответить столь же серьезно:

— Постараемся. Но ручаться не могу.

Загорелась красная лампочка радиотелефона, захрипел зуммер.

— Шеф появился, — сообщил голос Кати; перемежавшийся атмосферными помехами, он теперь скорее напоминал хриплый баритон, чем мелодичное контральто.

— И что он?

— Звонит домой по телефону, что же еще. Сообщает, что живым и здоровым добрался до цели своей прогулки. Так что не спеши, раньше чем через сорок минут он никогда не вешает трубку, — успокоила Катя.

Силинь все же заторопился.

— Так вот, гражданин, ваши семейные проблемы решайте без участия милиции. Если через полчаса ваше объяснение не будет на моем столе, пеняйте на себя! Андж, включи мигалку и газуй!

Андж, однако, спешить не стал. Он терпеливо выждал возможность спокойно выехать на улицу, потом постоял перед красным светофором. Он вообще славился тем, что соблюдал все правила движения, в том числе и те, нарушение которых едва ли не обязательно для всякой милицейской машины. «Тише едешь, дальше будешь», — возражал он на все упреки, а особо торопливых работников своей медлительностью доводил чуть ли не до бешенства.

То была очень хитрая политика. Андж мог бы посоперничать с любым гонщиком, однако зная, сколь высоко ценит быструю езду начальство, он опасался, как бы его не забрали в министерство, определив в шоферы к одному из заместителей министра. Тогда пришлось бы распрощаться с выходными, а заодно и с автошколой, в которой Андж неплохо прирабатывал, где его обожали курсантки и где регулярно бывали вечеринки, на которых обмывались водительские права. На вечеринках во время «дамских» танцев Анджа так и осаждали поклонницы. Его небывалая популярность основывалась на многих причинах. Прежде всего он был холост, во–вторых, в отличие от прочих инструкторов, никогда не прибегал к грубости — даже когда мотор по вине курсантки глох посреди трамвайных рельсов. Он и тогда не произносил ничего обидного, ограничиваясь словами: «Спокойно, девушка, спокойно». В–третьих, никогда не брал взяток, разве что сувениры на память после успешной сдачи экзаменов. А экзамены с первого раза сдавали даже самые нервные дамочки — потому что (в–четвертых) автоинспекция также относилась с уважением к его незапятнанной репутации и не придиралась к таким мелочам, как не выключенный вовремя указатель поворота или слишком резкое торможение. Я в свое время тоже учился у Анджа и едва не подставил под удар его доброе имя, когда во время экзамена бросил руль и стал колотить по спине сидевшего рядом инструктора, который непрерывно кашлял, чтобы тем отвлечь мое внимание от обстановки на проезжей части.

В оперативном помещении былая сонливость сменилась приятным моему журналистскому сердцу оживлением. Не желая подслушивать частные разговоры начальника уголовного розыска, сюда перебрался и ответственный дежурный по городу. Сейчас он пояснял Байбе Ратынь:

— Вот только освободится место начальника отделения, я сразу вернусь на настоящую работу, где у каждого дела есть начало и конец и где видишь результаты своих трудов. Полковник Дрейманис не возражает.

Я подумал, что наконец познакомлюсь с начальником уголовного розыска города, о котором мне доводилось слышать очень много противоречивого. Например, что он заносчив и заботится только о своем самочувствии. Что он глубоко переживает чужие беды и на этой почве нажил себе инфаркт. Что после возвращения на работу стал еще упрямей прежнего и без конца повторяет одни и те же байки о своих успехах в молодости. Что он способен вновь и вновь анализировать обстоятельства дела, ища аналогии в прошлом, лишь бы докопаться до истины. Что он так подолгу засиживается на работе только потому, что дома уже надоел всем своими бесконечными жалобами на подорванное здоровье, здесь же подчиненные встречают его нытье весьма сочувственно. И что он никогда не жалеет себя и для общего блага готов позабыть о своих хворобах. Что о больном сердце он вспоминает, лишь когда это ему выгодно, и глотает таблетки, чтобы вызвать смущение у собеседников. И что он сознает свою ответственность, знает меру своим силам и прежде времени весел не бросит. Одним словом, он, как все талантливые люди, был сложной и многогранной личностью.

— Вот и я так же думаю! — тем временем откликнулась на слова Козлова Байба Ратынь. — Помнишь, в свое время и я хотела сменить работу, только, как говорится, в диаметрально противоположном направлении. С утра до вечера возись с одними подонками, а тут еще ваши грубые шуточки, вечные кровавые рассказы, жаргон, который и отталкивает и в то же время прилипает. Никогда не забуду выражение лица моего мужа, когда впервые крепко выругалась дома — не со злости, а просто так. Ну, так, как вы это делаете — чтобы выразиться посочнее, с перчиком. Он тогда уже сидел над кандидатской диссертацией и вращался в утонченном обществе саласпилсских физиков.

Она тихо засмеялась, но в смехе не ощущалось веселья. От возбуждения щеки ее раскраснелись, карие глаза за толстыми очками блестели, обрамлявшие лицо пряди темных, без блеска, волос придавали лицу выражение лукавства, и тем не менее назвать эту тридцатилетнюю женщину привлекательной было трудно. В ней чувствовалось что–то, граничащее с фанатичностью, какая–то односторонность, и ни в словах, ни в движениях ее не было той непринужденной легкости, какую мы так ценим в женщинах и на работе, и дома.

— Ладно, в то время это было бы не бог весть как разумно: мы фактически жили на мою зарплату. Но теперь муж зарабатывает прилично, девочкам нужна мать, а не вечно занятая тетя, которая поминутно вслушивается, не звонит ли телефон. Муж мог устроить меня юрисконсультом, потом мне предлагали перейти в отдел виз, там тоже нужны люди с юридическим образованием. Хорошо обставленный кабинет, свежие цветы в вазе, проспекты с цветными фотографиями, солидные, вежливые иностранцы, никаких сверхурочных — можешь и отвести дочек в садик, и забрать вовремя домой, чего же еще? Но стоило мне представить эту скукотищу — даже мурашки забегали. Нет, это не по мне…

— Знаешь, что я тебе скажу? — откликнулся на ее исповедь Силинь. — Будь я твоим мужем…

Ему не удалось закончить. Резко зазвонил телефон, соединявший городскую дежурную часть с автоинспекцией.

— Докладывает капитан Яузе. Пятьдесят третья машина только что засекла разыскиваемые «жигули» номер 35–40 ЛТУ и следует за ней по пятам. Ждет распоряжений.

Я при всем желании не смог бы изобразить, как майор Козлов в мгновение ока возник у телефона. Наверное, сработала накопленная за время продолжительного отдыха стартовая скорость.

— Кто за рулем?

— В угнанной машине — двое мужчин, в нашей — сержант Аспа Вайвар. Одна, потому что Буркова со вчерашнего дня в декрете.

— Обойдемся без интимных деталей, — недовольно поморщился Козлов и, прикрыв микрофон ладонью, неожиданно резко бросил Байбе Ратынь: — Вот видишь! А если бы обе они, как и полагается женщинам, занимались бумажками, то в машине сейчас сидели бы два мужика, и воры были бы, считай, у нас в руках. — Он взял телефон со стола и, таща за собой длинный шнур, подошел к плану города. — Продолжаем прерванный разговор. Где находится наш бдительный сержант, в каком направлении движется?

Ощутив в вопросе оттенок пренебрежения, капитан сухо ответил:

— В районе Пурвциемса. По третьему каналу можете связаться непосредственно.

Катя уже переговаривалась по радиотелефону:

— Пятьдесят третья! Вызываю пятьдесят третью!

— Пятьдесят третья слушает! — донесся сквозь треск помех взволнованный, прерывистый женский голос.

— Докладывайте! — приказал майор.

— Переехали через Деглавский виадук. Скорость — около шестидесяти. Они пока не заметили, что их преследуют, на моей машине нет отличительных знаков.

— Очень хорошо. Постарайтесь не вспугнуть. Следуйте за ними на достаточном расстоянии, связывайтесь с центром через каждые пять минут. Постараюсь прислать подкрепление. Все.

Он положил трубку, нагнулся к другому микрофону, но передумал и кивком подозвал Оскара.

— Будем считать, что тебя сегодня нам сам бог послал. Давай, покажи, чему ты научился на новом месте. Куда обычно загоняют краденые машины, где их раздевают?

— Сейчас поглядим. — Силинь всмотрелся в план. — Пока еще у них много возможностей. Смотри сам. — Его палец скользил по лабиринту улиц. — Московское шоссе, Лубанское направление, Видземские леса, не говоря уже о кольцевой дороге. Но их ограничивает бензин: они же не знают, что лампочка только что зажглась. Значит, будут ехать напрямик.

— Куда? — нетерпеливо повторил майор.

— Туда, куда договорились и где компаньон поджидает их с машиной, чтобы увезти добычу. Дай сообразить. — Он растопырил пальцы правой руки и стал водить ими по рижской окраине. — Похоже, что ближе всего — Улброкские заросли. Но порой у них такая логика, что не рассчитаешь.

Майор не стал спорить. Трудно было сказать, согласился ли он с выводом Силиня или скорее принял его в качестве рабочего варианта, чтобы не гадать на кофейной гуще.

— Внимание! Вызываю все патрульные машины, находящиеся на северо–востоке города, в треугольнике Пурвциемс — Межциемс — Кенгарагс! — От сонливости майора не осталось и следа, сейчас Козлов походил на полководца, отдающего войскам приказания перед битвой. — Следует перекрыть путь автомашине «жигули–супер–люкс» чернильной окраски. Номер машины 35–40 ЛТУ, она пытается вырваться из города. В машине двое мужчин, не исключено, что они вооружены. Чтобы избежать аварии, по возможности воздержитесь от преследования. Немедленно свяжитесь с…

Словно только и дожидаясь этих слов, сержант Вайвар прервала инструктаж майора. На этот раз в ее голосе слышался неподдельный азарт:

— Говорит пятьдесят третья. Объект внезапно резко увеличил скорость. Чтобы не отстать, приходится держать около ста. Движемся по улице Дзелзавас.

— Спросите, а с чего это они так заторопились? — проговорил кто–то у меня за спиной.

Я оглянулся. В открытых дверях стоял тучный седой полковник. Никем не замеченный, он, видимо, вошел уже достаточно давно, но только сейчас счел нужным вмешаться. Говорил он негромко, но с такой дикцией, которая позволяла словам преодолеть расстояние от стены до микрофона, а оттуда — до одинокой девушки–сержанта в машине автоинспекции.

— Дважды оглядывались, потом сделали левый поворот под красный свет. Я не отставала от них, и это, видимо, их напугало. Разрешите обогнать и преградить дорогу.

— Категорически запрещаю! — даже не посмотрев на полковника, отрубил ответственный дежурный. — Включите дальний свет, может быть, опознаете кого–нибудь из них.

Некоторое время стояла тишина. Но когда уже казалось, что сержант Вайвар отключилась, ее голос зазвучал снова. На этот раз в нем слышалась безнадежность.

— Мне за ними не угнаться. Они жмут, как сумасшедшие, крутят по новым кварталам, ныряют в проходные дворы… — дальнейшие слова растворились в чем–то, напоминающем всхлипывания.

— Странно, — разочарованно сказал Силинь. — А я–то собрался пригласить Аспу в нашу команду по ралли.

— Чего вы хотите от женщины, — поджал губы Козлов. Но тут же вспомнил, что микрофон не выключен, и строго приказал:

— Внимание! Остается в силе распоряжение заблокировать выезды из Риги. Экипажам ближайших патрульных машин немедленно направиться к сержанту Вайвар!

Я ощутил неудовлетворенность. Мысленно я уже сочинил нечто вроде радиорепортажа о гонке между стражами закона и его нарушителями, победить в которой должен был, разумеется, закон. А такой вот ничейный счет вряд ли удовлетворил бы читателей.

— Птички были почти что в клетке, надо же — такая незадача, — сокрушенно вздохнул Силинь. — Был бы за рулем я — эти субчики узнали бы, что такое настоящий кросс… Ну ничего, главное — удалось напасть на след.

Удивленный неожиданной вспышкой оптимизма, я повернул голову и увидел Эгила Попика. Его тащила за руку энергичная пожилая дама, длинное нарядное платье и оголенные плечи которой, уместные на премьере, здесь выглядели несколько странно. За другую руку потерпевшего пытался удержать молоденький милиционер, усилия которого, однако, оказались тщетными.

— У моей супруги — важные сведения, которые могут помочь розыску! — прохрипел Попик.

Странно, но выглядел он сейчас бодрее прежнего, словно бы все невзгоды, связанные с угоном машины, его уже миновали. Сутулая спина, казалось, распрямилась, он стал даже выше ростом и мог теперь поглядывать на жену сверху вниз. Оказалось, что и у него был свой козырь, и это сразу уравняло отношения супругов.

— Говори, Инара, — потребовал он. — Расскажи, что же ты столь легкомысленно засунула в «бардачок»?

Супруга сделала кислую гримасу.

— В отделении для перчаток лежали квитанции химчистки. Кто же мог подумать, что мой муж позволит украсть нашу машину? Все мое белье… — Она говорила все более возбужденно. — А кто уговаривал меня не стирать самой, поберечь руки? Он! И теперь на моих льняных простынях будут валяться грязные воры! Даже если я получу их обратно, никогда больше не смогу спать на них спокойно, будет мерещиться всякая нечисть…

— Выйдите в коридор и напишите заявление с указанием химчистки, — сказал полковник Дрейманис. — Этим вы нам очень поможете, спасибо!

Как ни странно, она тотчас же подчинилась.

— Вы устроите там засаду? — с надеждой спросил Попик.

— Таких дураков среди современных воров не осталось, — махнул рукой Силинь. — Они не меньше вашего читают детективы, смотрят фильмы… Мы на всякий случай предупредим химчистку — хотя грабителям сейчас их собственная безопасность куда дороже, чем самые белые простыни. Скажите, сколько у вас на самом деле оставалось бензина?

— Когда выезжали, лампочка мигала, — прикинул Попик. — Километров на тридцать–сорок, не больше, и то если ехать экономно.

— Об этом сейчас говорить не приходится: они жмут на всю катушку. Оставьте ваш телефон и отведите жену домой. Очень возможно, ночью я позвоню.

— Товарищи начальники! Мы ведь потерпевшие, так сказать, жертвы вашей недостаточной бдительности, — угодливой улыбкой Попик попытался смягчить остроту упрека. — Не отвезете ли вы нас домой?

— Это значило бы оторвать машину от общего розыска. Вы этого хотите? — Усмешка Силиня тоже не соответствовала его словам. — К тому же ночные прогулки, если не ошибаюсь, способствуют хорошему самочувствию вашей супруги.

Ну ладно; а что же я до сих пор собрал? Материал для небольшой зарисовки о заурядной милицейской ночи, какой можно будет опубликовать под успевшей уже надоесть рубрикой «Наблюдения и раздумья». Несколько шпилек в адрес мещанства, несколько выводов на уровне «В–их–ра–боте–мелочей–нет». Блестка–другая юмора, одна–две щекочущих нервы детали, какие, надо надеяться, удастся почерпнуть из повествования сержанта Вайвар. Одним словом, типичная статейка для воскресного номера. Ничего не поделаешь, придется, не поддаваясь усталости, проторчать здесь до утра. Интересно: Козлов уже весь кофе выдул?

— Добрый вечер, — откликнулась тем временем Катя на приветствие какого–то нового невидимого собеседника и тут же сморщилась, словно от глотка переслащенного чая. — Вы нас не беспокоите, гражданин, это наша служба… Жена пропала? Минутку, сейчас запишу. Фамилия, имя, отчество, когда видели ее в последний раз? Ах вот как, сегодня не возвратилась с работы. А когда она, по–вашему, должна была прийти? Полчаса назад? Ну, знаете ли, гражданин, вы действительно беспокоите. — Она хотела уже положить трубку, но заметила предупреждающий жест полковника и уже другим тоном закончила: — С вами будет говорить начальник уголовного розыска.

— Полковник Дрейманис у аппарата, — произнес тот, когда телефон переключили на внешний динамик. — Рассказывайте, гражданин, все, что у вас на душе, только, пожалуйста, по порядку.

— Биографию с рождения? — осмелился пошутить звонивший.

— Достаточно будет, если начнете со дня свадьбы.

Честно говоря, я не мог отделаться от подозрения, что полковник хочет таким способом немного скрасить скуку или же найти оправдание своему позднему пребыванию здесь. И все же, как и все прочие, вслушивался в голос незнакомого мужчины. В нем не ощущалось ни малейшего признака хмеля, разве что преувеличенная забота о безопасности жены и словно бы какое–то чувство вины.

— Поженились мы четыре года назад, и в результате гармоничного брака два года назад у нас родился сын.

Что он паясничает, почему не может простыми словами сказать, что любит жену и счастлив с нею? Но таково уж наше время: боясь впасть в сентиментальность, люди скрывают свою сердечность за напускной иронией, а самые прекрасные слова загнали в подполье.

— Своей квартиры у нас еще нет, так что зимой живем на даче родителей жены, словно лебеди с подрезанными крыльями. Кстати, и фамилия моя соответствует: Гулбис — лебедь. Марис Гулбис, жену зовут Лигитой, она на год старше меня, ей, значит, неполных двадцать семь, работает звукооператором в радиокомитете, — продолжал он. — Раньше, когда она возвращалась с вечерней смены последней электричкой, я встречал ее на станции, а на этот раз не смог: сынишка захворал, и я побоялся оставить его одного. У меня и сейчас земля горит под ногами, потому что звоню по единственному автомату в поселке.

— Вы не допускаете, что она задержалась на работе? — спросил полковник.

— Я звонил в радиокомитет. Вахтер видел, как она уходила вместе с двумя сослуживцами.

— А им вы позвонили?

— У меня больше нет двушек. Будить соседей неудобно, все уже спят.

— Ясно, а в милицию позвонили потому, что ее вызвать можно и без монетки, — заключил Дрейманис; недаром он был опытным криминалистом, — Договоримся так, товарищ Гулбис: сейчас бегите домой, и если жена вернулась, сообщите нам минут через десять. Успеете? С ее коллегами, если понадобится, я свяжусь сам. Да, на всякий случай — ваш адрес.

— Поселок науки и техники, восьмая линия, дом три. И еще раз — простите за беспокойство.

— Вы случайно не в сфере обслуживания работаете?

— Нет. Заместителем начальника цеха.

— Вот почему вы такой вежливый, — протянул полковник. — Ну, доброй ночи.

Первый радиокомитетчик, которого разбудил звонком Силинь, был сердит и неразговорчив. С женой Гулбиса они дошли вместе только до ближайшего угла. Может быть, больше сможет рассказать Рич Стипран, он обычно ездит тем же поездом, у него там на даче вроде бы даже телефон есть. Нет, номера он не знает — позвоните в милицию, там скажут… Последние слова показывали, что человек действительно еще не проснулся по–настоящему.

Милиция приняла добрый совет к сведению, и уже через несколько минут Силинь расспрашивал диктора Стипрана, чей всем знакомый голос придавал каждому его слову характер официального сообщения.

Да, конечно, ради бога, пожалуйста. О Лигите Гулбис — только самое лучшее. То же и об ее муже, урожденном Алкас, он принял фамилию жены, чтобы избавиться от нежелательного созвучия «алкаш»; да, он как бы друг их дома; последний раз — этак с час назад, когда она сошла на своей станции, а сам он поехал дальше; нет, проводить ее не пришло в голову — как бы он тогда попал домой, поезд–то последний! Думал, что ее встретит Марис; правильно, ее беспокоило здоровье сына, с собой она везла купленные в буфете лимоны, первая клубника еще дороговата даже в день получки; да, пожалуйста, он еще самое малое час не будет ложиться, охотно раскочегарит свой «запорожец» и выедет навстречу; нет, никаких вещичек Лигиты, по каким собака могла бы взять след, у него, к сожалению, нет; ясно, что мужа без надобности лучше не беспокоить; ладно, договорились!

Прошло десять минут, пятнадцать — Марис Гулбис не звонил. Согласно договоренности, это должно было означать, что жена его не вернулась.

Но кто же не знает, что лишь плохие вести летят быстро — в мудростях, истертых до того, что они превратились в поговорки, обычно кроется истина. Я тоже никогда не торопился делиться хорошими новостями, зато всегда спешил позвать на помощь, едва только начинал жать башмак. Хотелось верить, что Гулбис благополучно встретился со своей Лигитой и в эту минуту устраивает семейный скандальчик местного значения — испытанное средство для гашения стресса.

Когда, наконец, раздался звонок внешнего телефона, полковник великодушно позволил Кате взять трубку; он был уверен, что тревоге объявят отбой.

На сей раз Марис Гулбис не просил извинения.

— Полковник еще там? Скажите ему, что о Лигите до сих пор никаких известий. Я больше не знаю, что делать.

— Ждите, — сказал Дрейманис. — Через полчаса будем у вас.

— Врача и проводника с собакой! — распорядился Козлов. — Оса, захвати корреспондента, что ему здесь болтаться без толку…

— И капитана Ратынь, — прибавил полковник.

— Вы действительно думаете?..

— Что оперативная группа без женщины — все равно что машина без запасного колеса. Никогда нельзя поручиться, что не понадобится. — Широко зевнув, он поднялся. — По дороге подбросите меня домой.

Доктор Розенберг словно сошел с иллюстраций к собранию сочинений Диккенса. Именно таким представлял я мистера Пиквика: кругленьким коротышкой с прозрачно–голубыми детскими глазами навыкате, говорливым и деятельным. Держа на руках и укачивая, словно любимого внука, свою медицинскую сумку, он сидел на заднем сиденье машины и что–то увлеченно рассказывал Байбе Ратынь. Старшина Карлис со своей черной овчаркой устроился впереди. По его облику никто не сказал бы, что предки его были безземельными крестьянами из Видземе, много поколений тому назад пустившимися искать счастья на просторах Российской империи. Во внешности Карлиса преобладали черты, унаследованные от матери–башкирки. И все же в нем вдруг заговорил так называемый голос крови: отслужив в пограничном отряде где–то между Павилостой и Мазирбе, Карл Карлович Лапин решил вернуть свою фамилию к изначальному «Лапинь» и обосноваться в Латвии, где для него открылась возможность сохранить верность единственной своей привязанности — собакам. С ними он разговаривал на своем родном башкирском языке, а не на той ужасной смеси латышского с русским, которая, хотя и вызывала у девушек здоровый смех, все же не приводила к желаемым результатам.

На этот раз Андж не тормозил у каждого перекрестка. Включив сирену, пролетал их с восьмидесятикилометровой скоростью, не уделяя внимания светофорам. И это, как знал любой работник милиции, служило плохим признаком: если уж Андж спешит, значит, дело серьезное. Наверное, по той же причине и Оса молчал и даже не отвечал на мои вопросы.

На третьем участке восьмой линии светились два окна: на кухне и в гостиной. В похожем на беседку домике умещалась еще тесная спаленка. Ясно, что для двух семей здесь места не было. Зато сад был большим и выглядел хорошо ухоженным.

— Добрый вечер, — произнес знакомый голос. — Я Ричард Стипран.

Когда он появился в светлом прямоугольнике, я понял, почему этот известный диктор не работает на телевидении. Он был до ужаса тощим, лысая голова его с выпяченной нижней челюстью походила на безвкусную гипсовую пепельницу–череп, какими предприимчивые кустари в последнее время наводнили рижские рынки; к тому же известно, что лысина от века считалась недостатком, отнюдь не украшающим настоящего мужчину.

— Я еще не заходил. Одному неохота.

У меня тоже возникло неизъяснимое предчувствие беды, еще более подкреплявшееся трогательной картиной, какую можно было наблюдать через окно: в кроватке, подняв над головой кулачки, спал раскрасневшийся ребенок, у изголовья сидел тоже красный от волнения отец, раскрытой книгой отгонявший мух.

— По возможности обойдемся без преждевременного сочувствия, наигранной душевности. Если стряслась беда, то чем позже он о ней узнает, тем лучше, — предупредил Силинь.

— Может быть, лучше пока вообще не тревожить? — предположил Стипран, с сомнением оглядев нашу многочисленную группу.

— А как вы ее в темноте отыщете? По флюидам, что ли? — резким шепотом ответил Силинь. — Сделаем так: все остаются здесь, я войду к нему, а вы, товарищ диктор, захватите в прихожей какую–нибудь вещичку Лигиты, лучше всего домашнюю туфлю. Ясно?

Они вернулись почти сразу, и я мог бы поручиться, что Силинь и на этот раз прервал бесплодные разговоры своим неопровержимым аргументом: нельзя терять время.

— На станцию! — приказал он, усевшись в автобус.

— Я покажу дорогу. По шоссе тут километра четыре, и обычно все идут лесом, там вдвое ближе, — предложил Стипран, — но там в темноте сам черт ногу сломит.

— Это бы еще не самое худшее, — грустно откликнулся Розенберг. — Кости мы чиним быстро. Хуже со внутренними повреждениями. Думайте что хотите, Байба, но я не верю, что человека можно вылечить. Подлечить — да; помочь ему безболезненно, даже, может быть, с некоторым удовольствием прожить срок, запрограммированный еще в утробе матери, — на это наша медицина способна. В былые времена не говорили «медсестра». Сестра милосердия — вот что лучше всего выражает сущность нашего ремесла, а кстати, и определяет предел его возможностей: облегчить страдания.

Мы подъехали к станции. Теперь следовало глядеть в оба, подмечая как можно больше деталей, которые пригодятся потом в работе над репортажем. Надо стать зорким и наблюдательным не хуже Силиня, которому для восстановления общей картины происшествия тоже понадобятся все детали сложной мозаики.

Итак: на часах — четверть третьего, последний поезд из Риги прибыл и проследовал дальше пятьдесят восемь минут назад. Минутная стрелка электрических часов прыгала по делениям циферблата, а мы стояли на пустой площади и ждали Силиня, отправившегося на поиски дежурного.

— Зимой я вам назвал бы по имени любого пассажира, — оправдывался заспанный ветеран транспорта, в своей измятой клетчатой рубашке совершенно не соответствовавший моим представлениям об ответственном должностном лице. — А всех дачников кто же упомнит? И так уже порой думаешь: а остается ли в Риге хоть кто–нибудь на ночь? Все едут и едут. А с утра — обратно. Вот скажите: какой смысл вкладывать в землю деньги, строить дом, если приезжаешь только переночевать в нем? Жену молодого Гулбиса знаю, как же. Помню, она еще девчонкой с косичками выкинула в окно билеты родителей. Я тогда работал ревизором.

— Ну, и что вы? Заставили заплатить штраф? — поинтересовался Силинь, вдруг начисто забывший, казалось, о факторе времени.

— У нас не милиция, где и родную мать оштрафуют… когда начальство стоит над душой. Мать Лигиты скорей пешком шла бы в Ригу, чем поехала без билета.

— А этим вечером?

Дежурный не понял.

— Нынче вечером видели Лигиту Гулбис?

— А, понятно. Так точно, видел, далее поздоровался: все же у нее сезонный билет. — Видимо, дежурный осознал свою ответственность и отвечал теперь без обобщений и экскурсов в далекое прошлое.

— Сошло много народу?

— Все те же ночные птицы. Кошкины с ВЭФа, мадам Зирнис — она работает в рижской билетной кассе, ездит по служебному удостоверению. Еще оба официанта из пивного бара. Но вся эта публика свернула налево, лесом пошла только Лигита. Я еще спросил, не страшно ли. А она: что поделаешь, дядя Янис, перешла в вечернюю смену, пока ребенок болеет мы с мужем можем хоть подменять друг друга. Старую Гулбиху сюда ведь и колом не загонишь, она своего благоверного стережет, чтобы не шатался по ночам.

— Все? А поезда на Ригу никто не ждал? — спросил Силинь.

— Да дайте же досказать, не то голова кругом идет… Да, чуть не позабыл тех пэтэушников, что вылезли из предпоследнего вагона.

— Много их было? В какую сторону пошли? Около Гулбис не терлись?

— Кто их знает… Пока мы с Лигитой болтали, они уже пропали со всеми своими палатками и надувными плотами.

— На реке у них своя база отдыха, — вставил Стипран, — когда тут еще хоть мелюзга ловилась, я там иногда брал лодку. Это по ту сторону полотна.

— Спасибо, дядя Янис. — Силинь с его профессиональной хваткой успел, конечно, запомнить имя старика. — Если потребуется, растолкаем вас.

— Я на работе не сплю! — величественно заявил дежурный.

— Твой черед, Карлуша–Давай–давай! — и Силинь сунул Лапиню взятую с дачи синюю ночную тапочку. — Дай понюхать своему зверю, и пусть ищет.

— Ко мне, Мухтар! — скомандовал Лапинь.

— Ну конечно: больше чем на Мухтара у нас фантазии не хватает. Хорошо еще, что пока не стали обозначать лучших друзей человека просто номерами, — проворчал Розенберг.

Пес, казалось, вовсе не стремился выполнять свой служебный долг. Он повел мохнатой головой туда–сюда, оскалил клыки, словно давая понять, что подобная закуска не по нему.

— Молод еще, — заступился Лапинь за своего единственного подчиненного. — Но работает, что надо.

Пес, наконец, понял, что отвертеться не удастся. Глубоко втянул ноздрями запах туфли, потом, опустив нос к самой земле, двинулся по станционной площади, делая все более широкие круги. Вместе с ним, как волчок вокруг оси, вертелся Карлуша, с каждым витком все больше выпуская поводок.

— Идеальная тренировка для космонавтов, — даже сейчас Силинь не мог не съязвить. — Меня уже давно стошнило бы.

— Ищи, Мухтар, ищи! — погонял Лапинь собаку непрерывными окриками.

Когда и мне от одного вида этой карусели сделалось не по себе, она вдруг перестала вертеться. Поводок натянулся, и хозяин Мухтара едва устоял на ногах.

— Есть! Теперь, приятель, давай–давай! — Вот, оказывается, откуда происходило прозвище Лапиня.

Собака бежала уверенно, даже не принюхиваясь к земле. Наверное, видела только ей одной понятные следы. Позади характерным для пограничников стайерским аллюром бежал Карлис, за ним — Силинь, на бегу расстегивая кобуру.

— А вы не спешите! — крикнул он. — Не забудьте, сколько лет доктору!

Впрочем, Розенберг и не собирался включаться в погоню. Негромко вздохнув, он поднял сумку и исполненным достоинства шагом двинулся вслед за фонариками бежавших.

Мы втроем следовали за ним. Некоторое время включенные Анджем фары еще освещали утоптанную сотнями ног лесную тропу, потом вокруг нас сомкнулась темнота.

Вряд ли здесь было светлее и час назад, когда Лигита Гулбис шла домой. Но я заставил себя не думать о ней.

Особенно нелегко приходилось близорукой Ратынь, но и мне тоже: с детства страдаю куриной слепотой, Уверенно шагал один лишь Стипран, и у меня возникло подозрение, что этим путем он идет не впервые.

— Они слишком отклонились влево, — сказал диктор. — Так мы скоро выйдем на шоссе.

— Не критикуйте, пожалуйста, образованную собаку, — съязвил Розенберг, только что споткнувшийся об узловатый корень и едва не упавший при этом. — Где сказано, что она шла прямо домой? Может быть, завернула к подруге и заболталась. А мы теперь плутаем в этой проклятой мгле.

— Ну конечно, виновата всегда женщина! — тут же откликнулась Ратынь.

Они перебрасывались словами лишь для того, чтобы не молчать. Но легче от этого никому не делалось. Я, например, ощущал, что лоб мой покрылся потом и от усилий начинает ломить глаза. Отлично понимая, что никакая опасность мне не грозит, я все же вздрогнул, словно попав в ловушку, когда вокруг моей шеи обвилась липкая паутина. Малейший треск грохотом обрушивался на перепонки, в памяти сразу вставало все, что мне доводилось читать в детстве об умении следопытов и разведчиков передвигаться по лесу без малейшего шума. Мы же ломились, как стадо разъяренных кабанов, и, наверное, вспугнули бы любого возможного злоумышленника; предположению доктора, что Лигита могла задержаться у подруги, не верил ни я, ни он сам. Я давно отказался от первоначальной мысли фиксировать в памяти каждое свое наблюдение и ощущение — только циник мог бы в такой момент думать о своем ненаписанном произведении. Так низко я еще не пал.

— Они ждут нас, — сказала Ратынь.

Действительно, огоньки нашего авангарда больше не отдалялись, но обращенными назад пучками лучей подзывали нас.

— Всю последнюю часть пути она петляла, дважды меняла направление, — пояснил Силинь. — Такое впечатление, что она пыталась оторваться от преследователя. А здесь, — он посветил вниз, где мох был разрыт, словно тут поработали искатели ранних лисичек, — он ее настиг. Дальше вести Мухтар отказался. Надо рассыпаться в цепь и потихоньку двигаться вперед. Карлуша, привяжи своего безрогого, пусть не путается под ногами. Может, и вы останетесь здесь? — последний вопрос относился ко мне.

— Это не следы ног, — сказал Розенберг. — Поверьте старому охотнику. Это разворошили, самое малое, неделю назад. Скорее всего рылись кабаны.

Силинь не стал спорить.

— Вперед! Или хотите остаться с собакой? Товарищ диктор, в каком направлении ее дом? В опасности человек обычно бежит кратчайшим путем…

Уже через несколько шагов в ноздри мне ударил острый запах — нос мой, как бы возмещая слабое зрение, отличался особой чувствительностью.

Вслед за тем лучи фонариков справа и слева скрестились, и я увидел на земле тело женщины.

Она была совершенно нагой, лишь лицо накрывала скомканная тряпка, испускавшая явный запах эфира.

— Доктор! — позвал Силинь.

Розенберг уже склонился над Лигитой, отбросил «наркозную маску» и припал ртом к ее губам.

— Дышит — значит, выживет, — выпрямившись, проговорил он и тут же развил бурную деятельность. — Карлуша, бегом в машину за одеялами или пальто! Скажи Анджу, пусть попробует подъехать… Силинь, дайте фонарь и займитесь своим делом, мне поможет Байба.

— Сколько она тут пролежала? — спросил Силинь.

— Примерно час. Предостаточно, чтобы схватить воспаление легких: земля сырая. — Сейчас Розенберга интересовало только здоровье Гулбис.

Я неохотно оторвал взгляд от лица женщины, чьи черты показались мне странно знакомыми. Не сразу я сообразил, что выражением лица она напоминала мне мадонн старых мастеров — то же примирение с уготованным судьбой испытанием и одновременно та самая непобедимость, что превращает минутную слабость в необоримую силу. Последним, что я заметил, были ее разметанные льняные волосы.

— Есть признаки борьбы? — повернулся я к Силиню, который закурил, снова забыв предложить сигарету мне.

— Проклятое телевидение! Два месяца назад показали фильм, в котором жертву усыпляют эфиром, и вот пожалуйста! — Его слова утонули в приступе кашля.

— Зато есть строгое указание, чтобы на голубом экране никто больше не смел курить, — сказал Стипран, извлекая из кармана пачку «Элиты». — Скоро, наверное, начнем вырезать и из заграничных лент.

В своих попытках бросить курить я находился сейчас в той традиционной фазе, когда человек уже не покупает курево, но постоянно «стреляет» его у других.

— Почему мы бездействуем? — нервно спросил я.

— А что вы предложили бы? — с иронией поинтересовался Силинь и тут же сам себе ответил: — Свою задачу мы выполнили: Лигита Гулбис найдена.

— Ну, а если серьезно?

Кончик сигареты Силиня дважды ярко вспыхнул. Это могло означать, что он интенсивно размышляет.

— Прошел час. Пока свяжемся с центром и оцепим район, пройдет самое малое еще столько же. За это время до Риги можно и пешком дойти. Собака, на беду, молодая, неопытная. Будет чихать и сторониться запаха эфира, но след не возьмет. Сами мы с нашими фонариками в этой тьме Ничего не отыщем. Так что лучше всего обождать, пока она не придет в сознание, и только тогда действовать.

Подошел врач. Без пиджака, подстеленного им под Гулбис, доктор походил на ремесленника, закончившего дневную норму. Это впечатление подкреплялось и его довольным тоном:

— Ее не били, не душили и не насиловали. Только раздели и бросили. Через полчасика очнется. На всякий случай я впрыснул ей сердечный коктейль и лобелин для стимуляции дыхания. Как только окажемся в тепле, посмотрим пообстоятельнее.

— Может быть преступника вспугнули? — предположил Силинь.

— Разобраться в этом — ваше дело, — пожал плечами Розенберг.

Приближались торопливые шаги. Правой рукой Лапинь прижимал к боку свернутые брезентовые носилки, в левой держал небольшой предмет.

— Смотри, начальник! — сказал он, переводя дыхание. — Это Мухтар унюхал в кустах. Молодец! Скажешь, нет?

То был женский кошелек, какие в Тбилиси продают в киосках по шесть рублей за штуку. Из искусственной кожи, с фотографией кинозвезды под целлофаном. На сей раз на нас взирало цветное изображение Гунара Цилинского. В отделении для бумажных денег находилось шестьдесят семь рублей, железнодорожный сезонный билет и служебное удостоверение звукооператора Гулбис.

— Молодчина! — похвалил Силинь, имея в виду скорее всего не собаку, а Лигиту. — Заметила преследователя и постаралась сберечь хотя бы деньги.

— Не лучше ли все же добровольно отдать бандитам кошелек? — усомнился Стипран.

— Попробуйте сделать это, когда вас усыпляют без предупреждения… Ну, за дело, товарищи. Гулбис надо отвезти домой и еще до рассвета вернуться, иначе люди пойдут на поезд и затопчут все следы. Куда девался Андж?

— Едет!

Действительно, в промежутках между деревьями, стоявшими, словно живая изгородь, засветились желтые галогенные глаза микроавтобуса. Скрылись, снова возникли, затем фары высветили четкую дорожку просеки, ведшей к шоссе. И внезапно сноп света наткнулся на что–то большое, черневшее в паре десятков шагов от нас.

Это был брошенный среди леса автомобиль. «Жигули–супер–люкс» чернильного цвета. С багажником на крыше. И на заднем стекле его виднелась зеленовато поблескивавшая надпись: «Милый, не спеши!»

II

Ночное дежурство закончилось. Пока в кабинете начальника оформляли документы по приемке–сдаче, я сидел в залитой утренним светом операторской и пил кофе, принесенный из дому новой сменой. Позже они пополнят свои запасы в вокзальном буфете, недобрыми словами поминая сантехников, которые до сих пор не могут найти трещины в столетнем лабиринте водопроводных и канализационных труб. Здание Управления милиции одновременно ремонтировали и снаружи, и сквозь заляпанные окна местами пробивались острые солнечные лучи, безжалостно показывая разницу между обликом «моих» и «чужих» девушек. Только что пришедшие на смену источали жизнерадостность и энергию, сменявшиеся пытались с помощью губной помады и прочей косметики замаскировать следы бессонной ночи: бледные, пересохшие губы, круги усталости под глазами, морщины от бессонницы, разрушавшие уже наложенный слой пудры. Козлов прав: есть области, в которых женщины не должны работать, как бы ни влекло их туда сознание ответственности или магнит романтики. Даже я, проведя здесь лишь двенадцать часов, чувствовал себя разбитым и только и мечтал поскорее попасть в постель; им же еще предстояло выстоять очередь в магазинах, завернуть на рынок, накормить мужей завтраком, проводить детей в школу и прибрать в квартире.

Сон одолевал меня, и все же домой я не пошел. Хотелось дождаться Козлова и Силиня и узнать, что они собираются предпринять теперь. Вторая половина ночи почти не продвинула расследование. Придя в себя, Лигита Гулбис долго не могла сообразить, как она очутилась в своей постели. Розенберг даже посоветовал оставить ее в уверенности, что все происшедшее было лишь дурным сном. Лишь понемногу в ее сознании обрисовались очертания страшного приключения, но и они были крайне туманными. Среди леса ей показалось, что она слышит за спиной шаги. Она оглянулась, даже окликнула, но безрезультатно. Тогда она попыталась убедить себя в том, что слышит отзвук собственных шагов, но все же пустилась бежать и сбилась с дороги. Когда она остановилась, чтобы сориентироваться, то ясно услыхала звук шагов и сопение. Она хотела спрятаться, но преследователь был уже совсем рядом. Она успела лишь забросить в кусты кошелек: жаль было двухнедельной зарплаты. Затем выбежала на открытое место, где казалось все же надежнее, чем среди деревьев. И там он внезапно вырос перед нею. Лигита не успела ни закричать, ни даже испугаться по–настоящему, почувствовала только, что чужая рука закрыла ей рот и нос чем–то мягким и удушливым. Потом ее словно бы поднимали, несли, она ощущала то озноб, то жар, словно от топящейся печи… Ничего больше в своей памяти Лигита Гулбис воскресить не могла.

— Как он выглядел? Узнали бы вы нападавшего? — спрашивал Силинь. — Может быть, хоть по голосу?

— Он все время молчал. И потом, эта темнота вокруг… Было очень страшно.

— На вас напал один или их было несколько?

— Не знаю, ничего не знаю, — шептала Лигита. — У меня нет больше сил.

Голова ее упала на подушку, глаза закрылись — она уснула.

— Не волнуйтесь, — успокоил ее мужа Розенберг. — Я впрыснул ей еще и снотворное. А мальчик ваш завтра будет здоров, как огурчик. Легкие чистые, разве что небольшая краснота в горле. Продуло, наверное, много ли такому надо. А вообще парнишка бойкий, в отца. — Доктор попытался похлопать Гулбиса по плечу, но выше лопатки дотянуться не смог. — Будет баскетболистом.

Осмотр места происшествия задал еще несколько загадок. В ожидании трассологической экспертизы Ратынь и Силинь осмотрели место невооруженным глазом. В окрестностях удалось заметить следы лишь двух машин: милицейского микроавтобуса и угнанных «жигулей». Рисунок шин глубоко впечатался во влажный песок и, покрытый утренней росой, блестел, как только что обожженная керамика. Следовательно, отпадала самая достоверная из выдвинутых Силинем гипотез — что Лигита Гулбис нечаянно наткнулась на третьего соучастника угона, ожидавшего в условленном месте со своей машиной, и тот, так сказать, для препровождения времени решил ограбить, а может быть и изнасиловать женщину. При дневном свете версия эта растаяла, как иней на заре. Возникла целая вереница неопровержимых возражений. Почему он пришел пешком и так же удрал? Почему испугался членов своей же шайки?

Частичный ответ возник после осмотра машины. Обе ее фары оказались разбитыми. Было бы слишком опрометчивым пытаться выехать из леса без света.

— Что–то у меня не контачит, — Ратынь первой заметила странное несовпадение. — Как можно разбить фары, не повредив крылья или хромированные ободки?

— Могло отскочившим камнем, — осторожно предположил Силинь, но тут же спохватился: — Обе? Нет, это скорей с умыслом.

— Кто же?

— Человек, не желавший, чтобы его узнали, погнались…

— Иными словами, чужой?

— По–моему, логично.

— И все же — нет! — категорически заявила Ратынь. — Меня всегда настораживают такие удобные варианты с неизвестным злоумышленником, который появляется и исчезает, когда мы не в состоянии доказать виновность задержанных. По–моему, угонщики приехали первыми, поджидали согласно уговору другую машину, затем, услышав чье–то приближение, спрятались в кустах. А когда увидели, что это одинокая женщина — напали на нее…

— Иными словами — вытащили из кармана флакон с эфиром, который на всякий случай постоянно возят с собой, затем один раздел ее, другой тем временем расколотил фары, потом они подхватили ее вещички, оставив взамен машину, и пустились наутек. Так, по–твоему? Нет, душа моя, так можно импровизировать без конца. Без Валдиса Ребане нам в этом не разобраться.

— Эксперты тоже не ясновидцы.

— Они хотя бы не берут свои теории с потолка. Дадут отпечатки пальцев, увидим, работала ли наша старая клиентура или какие–то новички. В разгар лета никто не станет взламывать машину в перчатках.

Правое окошко «жигулей» было опущено, через него можно было дотянуться до перчаточного ящика. В нем, свидетельствуя о педантизме и осторожности Попика, лежали щетки стеклоочистителя, оставленные его женой бельевые квитанции и полиэтиленовый мешочек с мятными леденцами, о котором владелец машины не обмолвился ни словом.

…Из кабинета начальника, наконец, показался Силинь. Он ничуть не удивился, увидев, что я околачиваюсь здесь уже битый час. Словно бы это было моей обязанностью, за которую мне деньги платят! Я поднялся ему навстречу, но лейтенант остановился у телефона и набрал номер Попика, даже не взглянув в блокнот.

— Вы слушаете?.. Через двадцать минут за вами заедет наша «волга», чтобы вы опознали вашу машину… Да, все приметы совпадают, но эта формальность необходима… Хорошо, дадим вам повестку, предъявите на работе… Нет, бензин пока не нужен, к Управлению доставим ее сами… К вечеру, когда эксперты закончат осмотр… Если до сих пор пострадали только фары, то и у нас ее не разденут… Это вы требуйте с госстраха. Скажите лучше, не держите ли обычно в машине, ментоловые леденцы — ну, зеленые, какие сосут, чтобы отбить запах алкоголя?.. А ваша жена?.. Откуда мне знать — может быть, чтобы отвыкнуть от курения… Ясно, не за что, и вам тоже спасибо.

— В конце концов догадался все же поблагодарить. Хотелось бы видеть лицо почтенной Инары в миг, когда она узнает, в каком деле фигурирует их движимое имущество, — Силинь присел рядом со мной.

— Что говорит эксперт?

— Работает. Машину открыли через форточку, крючком, мотор завели, соединив провода напрямую. Очень распространенный прием. Отпечатков такое множество, что Саше придется повозиться до вечера, пока сможет отобрать нужные.

— Саше — это майору Козлову?

— Да, вы же не знаете новостей! Полковник Дрейманис сдержал слово и берет Сашу своим заместителем. Ему это айн–цвай, и готово. И заодно подсунет ему это путаное дело.

— И вы будете работать под его руководством? — интервью по своей сути мало чем отличается от допроса.

— Пока будем работать параллельно, но независимо, — подчеркнул Силинь. — Помогу, конечно, насколько смогу, без моих воров он долго еще протопчется на месте.

— Как вы рассчитываете схватить их теперь, когда машина найдена?

— С другого конца, как обычно. Повращаемся в соответствующих кругах, поглядим, кто из известных нам автоспецов на воле, изучим конъюнктуру — каков спрос, каково предложение. Может быть, кто–нибудь недавно разбил темно–синюю машину, и частные мастера ищут новую дверь или весь кузов… Бывает, клиент восхищается тем, как великолепно выправлены вмятины, а на самом деле ему поставили другой, краденый капот или заднюю панель. Это куда проще и быстрее, чем вытягивать, рихтовать, подбирать шпаклевку и краску… Одним словом, такой мир, в котором вас в два счета обведут вокруг пальца.

— Под вашим крылышком…

— Мне туда и показаться нельзя, придется рассчитывать на дружков. Позвоню им, когда поговорю с Аспой.

— Я охотно пошел бы с вами. Очень интересно познакомиться с сержантом Вайвар, до сих пор слышу ее голос.

— А вот увидите ее, и вовсе голову потеряете. Знаете, почему Аспу сняли с перекрестка? Чтобы уменьшить число аварий. Водители смотрели только на нее, а не вперед, назад или по сторонам. Некоторые вообще глушили моторы и не желали трогаться с места, расточали комплименты, назначали свидания, а она только плыла от машины к машине, улыбалась и составляла акты об остановке в запрещенном месте. Можете представить, какие возникали заторы?

— Обычные милицейские байки…

— Не верите — поехали в дивизион! — и Силинь встал.

— Сейчас? — усомнился я. — Не лучше ли сперва вздремнуть?

— После такого количества кофе усталость приходит только в середине дня.

…Силинь не стал пристегиваться ремнем — наверное, был уверен, что любой автоинспектор узнает его на расстоянии. Поэтому он позволял себе и еще кое–какие вольности: трогался при желтом свете, чтобы первым успеть сделать левый поворот, обгонял на перекрестках. И все же ощущение надежности не исчезало ни на мгновение. Казалось, водитель сросся с машиной и она, если только он пожелает, сможет даже подняться в воздух.

Двор дивизиона дорожного надзора автоинспекции напоминал кладбище машин, уставленное памятниками человеческому легкомыслию и тяге к выпивке. Я никогда не думал, что машина может выглядеть привидением на колесах. У одних мотор от столкновения был притиснут к самому заднему сиденью, у других руль торчал из продавленной крыши. Трудно было представить, что еще за полчаса, да что — за миг до аварии машины эти, чистые и блестящие, катили по улицам и в них сидели жизнерадостные, хотя, может быть, чересчур несдержанные люди, которые сейчас — кто в больнице, а кто, может быть, и в двух метрах под землей.

— Сюда надо бы приводить на экскурсию всех, поступающих в автошколу.

— Без толку, — покачал головой Силинь. — Никто ведь не допускает, что подобное может случиться и с ним. Иначе люди и в машины не садились бы, и на улицы не выходили — вообще боялись бы жить, да еще и детей рожать. Каждый верит в свою звезду. А от того, что в тебя врежется какой–нибудь лихач, не застрахован даже самый осторожный ездок.

— Да вы никак фаталист? — Меня раздражало, что Силинь легко отвергал мои предложения, в то время как мне не удавалось опровергнуть его легкомысленные теории.

— Аспа уже на линии? — спросил Силинь у полной брюнетки, с хозяйской обстоятельностью протиравшей ветровое стекло служебного мотоцикла.

— Нет твоей красотки и не будет, надо было встать пораньше. А другие девушки разве хуже — я, например? — кокетливо улыбнулась она.

— Не надо было выходить за чемпиона по боксу, тогда у тебя поклонников было бы куда больше, — отшутился Силинь.

— Ну, тебе–то это не страшно, легковесов Язеп никогда не обижает…

В таком духе можно болтать бесконечно — особенно, если надо ждать, пока прогреется мотор. Наверное, долгая ночь меня все же утомила, судя по тому, что меня влекли даже сомнительные удобства мотоциклетной коляски. Наверное, я поборол бы стеснение и устроился в ней, если бы не оказалось, что Силинь тоже не расположен к длинным разговорам.

— Ладно, Илга, обойдемся на сей раз без ревности… Аспа сегодня снова в вечернюю смену?

— Я же сказала: зря ждешь. Она убыла в учебный отпуск, хочет попытать счастья на юридическом факультете. Вот как действуют наши передовики! — Она уселась в седло, выжала сцепление и включила скорость. — Донесение о вчерашнем приключении еще у начальника. Ты ведь ради него к нам пожаловал, верно?

Уже в мои школьные годы предмет чистописания был исключен из учебной программы. Сейчас, глядя на донесение сержанта Вайвар, я не мог не восхищаться ее прекрасным почерком. Трудно было только понять, как может человек, тратящий столько сил на всякие петельки и хвостики, еще находить в себе достаточно энергии, чтобы выжать из головы связные мысли. Но, в противоположность богато украшенным буквам, в отчете по дежурству не было ничего лишнего и, к сожалению, нового ничего тоже. Заметила, сообщила, в соответствии с распоряжением преследовала, догоняла, однако не обгоняла, выполняя указание ответственного дежурного по городу, пыталась ослепить дальним светом, петляла по новым кварталам и там потеряла след темно–синей машины. Она писала кратко и деловито, не оправдываясь, не ссылаясь на боязнь сбить какого–нибудь запоздалого пешехода. Изложение случившегося, число, подпись, точка.

— Кое–что мне тут непонятно, — разочарованно сказал Силинь. — Почему нет описания угонщиков? Они же оглядывались, самое малое, один раз. И у Аспы галогенные фары…

— Вайвар — инспектор дорожного надзора, а не угрозыска, — почему–то принялся я защищать незнакомую девушку.

— Верно. И все же могла добавить хотя бы несколько слов: широкоплечие или тощие, молодые или в годах, светлые или темноволосые. Но может быть, вы и правы: написать трудней, чем рассказать. Едем?

— Куда теперь? — спросил я, зная ответ заранее.

— К Аспе в общежитие.

Я не стал спрашивать, откуда он знает ее адрес, потому что не сомневался: настойчивость лейтенанта продиктована не только служебным рвением.

Но и в общежитии нам не повезло. Оказалось, что Аспа ранним автобусом уехала к родителям, проживавшим где–то между Дундагой и Валдемарпилсом. А так далеко не простирались даже личные интересы Силиня.

Получилось так, что рассказ сержанта я услышал намного позже, когда дело уже близилось к завершению. Читатель же, напротив, имеет право узнавать все в строгой хронологической последовательности.

* * *

Почти три года минуло с того дня, который Аспа Вайвар долго считала самым несчастливым во всей своей жизни, но который, как оказалось впоследствии, явился исходной точкой всех ее дальнейших удач. Приехав в Ригу поступать в университет, она провалилась уже на первом экзамене — на сочинении.

Аспа долго стояла у черной доски и, не веря своим глазам, разглядывала красовавшуюся против ее фамилии двойку. Суета и гомон уже улеглись, а она все еще не могла понять, что случилось непоправимое. Ведь до сих пор все ее школьные сочинения оценивались, самое малое, на четверку и то лишь потому, что литературу в школе преподавала ее мать, которой, видимо, казалось неудобным баловать дочь отличными оценками… Аспа вынула из сумочки продолговатую записную книжку, в которой в алфавитном порядке были записаны цитаты на все случаи жизни — из советских и иностранных писателей, классиков и современных; изречения эти могли бы украсить любое сочинение. Именно поэтому Аспа выбрала тему по Райнису: «Пусть трудно, пусть ночь — сильным быть и превозмочь» и до отказа заполнила его чужими мыслями и сентенциями, как набивают крупой кровяную колбасу. Перестаралась, наверное, и продукт получился неудобоваримым. Повинуясь внезапному порыву, девушка хотела было порвать в клочки источник подобранных матерью премудростей, но вместо того просто выкинула его в ближайшую же мусорную урну.

В первые минуты отчаяния Аспе хотелось найти в парке местечко поукромнее, сесть на берегу канала и, глядя неподвижным взглядом в его застоявшуюся воду, заново оценить всю свою жизнь — точно так, как делали это в тяжелые мгновения герои когда–то прочитанных ею романов. Однако раскисать подобным образом было не в ее характере. Она любила действовать, двигаться, находить какие–то новые занятия. Поэтому домой она возвращаться не станет. Что ей там делать? Готовить корм для мальков в рыбоводческом хозяйстве, которым заведовал ее отец; раз в неделю ездить на вечера отдыха к рыбакам; дважды в месяц трястись в колхозном автобусе, чтобы попасть в кино или на спектакль. А еще через год присоединиться к матери в ее сетованиях на то, что из–за ихтиологических экспериментов Петера Вайвара она заживо похоронена в этой забытой богом глуши. Правда, Лаймдота Вайвар нашла выход для своего честолюбия в школьных и семейных делах. Даже местный загс не устоял перед ее желанием назвать дочь Аспой, а сына — Ярайсом, когда она доказала чиновнику, что имена эти являются законными сокращениями от Аспазии и Яна Райниса и вскоре станут не менее распространенными, чем Кристина и Мартынь.

Ну, а чем займется она в Риге?

Погруженная в безрадостные мысли, Аспа пересекла улицу и угодила прямо в объятия свистевшего милиционера–женщины. Она уже собралась было уплатить штраф, но тут в милиционере узнала Илгу.

— А я уже подумала, что ты загордилась, — смеялась Илга. — Хочешь тридцатью копейками откупиться от подруги детства?

Слово за слово, и когда вечером они сидели за мороженым и кофе, Аспа уже не видела никакой иронии судьбы в том, чтобы вместо университета поступить в милицию. Приличный оклад, общежитие, сама себе хозяйка, а порой и не только себе, но и тем, кто нарушает установленные нормы поведения.

— У твоего отца ведь машина, — вспомнила Илга. — Водить умеешь?

— У меня и права есть. Третьего класса, не любительские, — гордо сообщила Аспа. — Ты уже уехала, когда колхоз подарил нашей школе старый грузовик. С него и началась моторизация учеников.

— Тем лучше! Зимой все–таки приятнее, чем на мотоцикле.

Пока подвергалась проверке родословная Аспы (не судима ли, нет ли нежелательных склонностей), она жила у дяди, писала матери длинные письма и заучивала наизусть правила дорожного движения. А в день, когда получила право надеть форму, переселилась в общежитие. Она была готова к самостоятельному труду и существованию.

В первое время самостоятельность эта, впрочем, была лишь кажущейся. Оказалось, что в милиции опекунов даже больше, чем дома. Инструкторы и старшие инструкторы, политработники курсов и дивизиона дорожного надзора. Все распоряжались, поучали, советовали. Даже чихнуть без последствий больше нельзя было: немедленно следовал совет обратиться к врачу, чтобы не пришлось потом загрипповать.

Но больше всего неприятностей доставляли пешеходы. Водители, которых она останавливала за пренебрежение красным сигналом, обычно не оспаривали своей вины, просили прощения, божились, что никогда больше себе такого не позволят, пытались флиртовать, а направление на занятия воскресной школы воспринимали как заслуженное наказание. Пешеходы, напротив, даже не замедляли шага, ссылаясь на отсутствие времени, спорили и потрясали кулаками, словно бы закон был писан не про них, повелителей улицы.

«Штраф является воспитательным средством», гласит инструкция. Но что ты станешь делать, если люди не желают, чтобы их воспитывали? Что сделаешь хмельному молодцу, который, швырнув к ногам скомканный рубль, ныряет в поток прохожих и уже с почтительного расстояния орет:

— На, подавись, а мораль побереги для своих хахалей!

И при этом обычно не оказывалось никого, кто утихомирил бы крикуна, призвал к порядку…

Вскоре Аспа поняла, что ее слезы вызывают лишь злорадство.

— Мам, почему тетя милиционер плачет?

— Была непослушной, вот ее и поставили на угол…

Не менее раздражали и приезжие, прочесывавшие столичные магазины. Обвешанные кульками и коробками матери семейств, конечно, не теряли времени, чтобы дойти до обозначенного полосами или металлическими бляхами перехода, а пересекали улицу в недозволенных местах, на несколько метров сокращая путь до ближайшего промтоварного магазина.

— Куда вы так торопитесь?

— В лавку, дочка. Не видишь — сейчас закроют.

— Ничем не могу помочь. Сперва придется уплатить штраф за нарушение правил движения, — и Аспа протягивала квитанцию.

— О господи! — стонала старуха. — У меня с собой — ни гроша!

— Зачем же спешили в магазин?

— Поглядеть, дочка, только поглядеть. Обещала соседке рассказать про последнюю рижскую моду.

Пешеходами пришлось заниматься и тогда, когда Аспу назначили сопровождающей на патрульную машину: не случайно статистические данные утверждали, что более половины всех зарегистрированных дорожно–транспортных происшествий происходит именно по их вине. Но теперь у нее была куда большая свобода действий: можно было вовремя оказаться в нужном месте, чтобы одним своим присутствием дисциплинировать посетителей театров и спортивных зрелищ, которые обычно и создавали заторы на перекрестках.

Новый начальник Аспы, старшина милиции Эдгар Клапатниек был большим поклонником профилактики нарушений и свято верил в так называемый эффект присутствия. В дни Олимпийских игр он был командирован в Москву, где познакомился с новейшими теориями поддержания порядка, и теперь часами излагал своей сопровождающей, что достаточно было бы на самых опасных поворотах шоссе установить одетые в милицейскую форму манекены, чтобы все ездоки инстинктивно стали притормаживать.

Другие усвоенные в Москве привычки обратились, к сожалению, против него самого и на неопределенное время задержали давно уже ожидаемое повышение. Забыв, что посреди рижских улиц нет зон безопасности, Клапатниек любил, заложив руки за спину, шагать по этой воображаемой дорожке или стоять между встречными потоками движения, причем работающий вхолостую мотор мотоцикла как бы подчеркивал полную боевую готовность своего водителя. Трудно сказать, к каким воспитательным результатам привела бы эта наглядная агитация, если бы в один прекрасный день у мотоцикла не, лопнул тросик сцепления. Мотоцикл рванулся с места, проскочил между расставленными ногами старшины и угодил как раз в промежуток между вагонами трамвая. Прицеп наклонился и задел старшину, в изумлении не успевшего даже отскочить. К счастью, он оказался единственным пострадавшим в этой им же самим вызванной аварии, и сбереженной за время пребывания в больнице зарплаты как раз хватило, чтобы возместить расходы по ремонту трамвая.

Аспе не надоедали его швейковские рассказы, потому что лучшего учителя, чем Клапатниек, пожелать было трудно. Добродушный и наделенный чувством юмора старшина никогда не ссорился с шоферами из–за пустяков, знал, когда следует строго наказать, а когда можно и посмотреть сквозь пальцы, каким–то неизъяснимым чутьем уже издали определял ездоков «под градусом» и с ними всегда бывал беспощаден. Он не лишал ученицу возможности действовать самостоятельно и нередко доверял ей руль, даже после глупой аварии на обледеневшей улице.

Нечто более нелепое, чем эта авария, трудно было придумать. Аспа, осаживая машину задним ходом, чтобы легче сманеврировать на улице, почувствовала, что задние колеса заскользили, и что есть силы нажала на тормоз. Но было уже поздно. Раздался лязг, машина содрогнулась и лишь тогда остановилась.

— Поезжай и не оглядывайся! — приказал Клапатниек, выглянув в дверцу. — Этот бетонный столбик еще сто лет простоит.

В тихом переулке они вылезли и осмотрели повреждения. Больше всего пострадал бампер, что соответствовало его назначению. Но были вмятины и на задней панели, и на крышке багажника.

— Вреда на пятак, а шуму будет на весь дивизион, — покачал рыжей головой старшина. — Опять Клапатниеку лишние хлопоты.

— Почему — тебе? — Аспа еще как следует не пришла в себя. — Я помяла, я и отвечу.

— Отвечает всегда старший, — наставительно произнес Клапатниек и, приняв решение, сел за руль. — Одним выговором больше, одним меньше, разница невелика. А тебе это может испортить начало карьеры. Поехали в сервис, у меня там есть знакомый.

— Думаешь, он сделает так, что незаметно будет? — в Аспе проснулась надежда.

— Сильно сомневаюсь. Но хотя бы выбьем из рук начальства главное оружие: что машина выбыла из строя.

Вначале все шло гладко. Отстояв в двух очередях, они получили наряд на осмотр машины и через мойку въехали в обширный цех. Но здесь началось непонятное. Никто не подходил к ним, не проявлял ни малейшего интереса. Все выглядели бесконечно занятыми, сновали туда–сюда. Между машинами и стендами, гоняясь друг за другом, суетились владельцы машин и мастера в синих халатах с эмблемой ВАЗ. «Шеф, на пару слов…» — «Ждите, сейчас вернусь» — тем и ограничивалось большинство разговоров. Автомобилисты поопытней ковали свое счастье сами и, стараясь не выпачкаться, подтаскивали или подталкивали свои машины поближе к стенду диагностики. Другие, засучив рукава, готовили фронт работ для занятых мастеров — откручивали гайки, вывинчивали свечи, обнажали головку блока, поминутно, словно в ожидании похвалы, поглядывая на проносившихся мимо них слесарей, которые, как ртуть, всегда ухитрялись просочиться сквозь пальцы.

Милицейская форма здесь ни на кого не действовала, тут они были третьеразрядными клиентами, от которых не ждали ни чаевых, ни протекции, а еще меньше — ответных услуг, какие предлагают продавцы, администраторы, даже врачи. В первую очередь здесь обслуживали тех, кто — за наличный расчет, конечно, — привозил импортную обувь и колготки, билеты в Театр драмы или на авторский концерт Раймонда Паулса, бутылку финского клюквенного ликера или ящик чешского пива. Всеобщее веселье вызвал плакат, изготовленный впавшим в отчаяние хирургом: «Никто не застрахован от аппендицита. Но тогда поздно будет вспоминать, что я не могу ездить без тормозных колодок».

Готовность помочь проявляли только товарищи по несчастью, делившиеся и богатым опытом, и запчастями, — правда, только в порядке обмена: я тебе — ты мне. Я тебе крестовину, ты мне — глушитель, авось пригодится. Но солидарность угнетенного класса давала трещины, едва лишь на горизонте возникал свободный мастер, еще издали оценивавший, какой ремонт окажется для него самым выгодным. Мгновенно в силу вступали законы капитализма, и сосед из брата превращался в волка, готового перегрызть горло и шагать по трупам.

Доморощенный специалист обратил внимание и на милицейскую машину. Дважды обойдя вокруг нее, он установил не подлежащий уточнению диагноз:

— Не стоит время терять. Сварные швы всегда ржавеют первыми, а вмятины эти вы сами выправите даже без покраски. Заплатите за смену бампера, заберите его с собой, а дома привинтите.

— Кто умеет, тот ничего не делает, кто не умеет — дает советы, — пренебрежительно проворчал Клапатниек. Однако чувствовалось, что идея пришлась ему по вкусу. — Аспа, побудь у телефона.

Время тянулось так медленно, словно старшина уехал за бампером в Юрмалский автомагазин. Наконец он вернулся со своим знакомым — толстячком приятной наружности, который уже на расстоянии производил впечатление всеведущего товароведа.

— Бамперами от третьей модели я бы тебя засыпал. А для твоей нет, — развел он руками. — Хоть отбери права до скончания века, если найдется один–единственный.

— Ты же обещал все достать! — нажимал Клапатниек.

— Все, что у меня есть. Пришел бы ты две недели назад…

— Мне и нынче утром еще не требовалось.

— Умные планируют заранее. Покупают все, что есть в продаже: вдруг понадобится, — назидательно произнес властелин склада.

— Кому понадобится? — наивно спросила Аспа.

— Ну, хотя бы частнику, к которому вам придется обратиться, если не захотите, чтобы вас останавливала автоинспекция… Ах да, простите, к вам это, наверное, не относится…

Было потеряно два часа. Еще через пять надо было передавать машину вечерней смене.

— Слушай, Эдгар, — сказала Аспа, когда они не солоно хлебавши снова катили в центр. — А что, если мы заедем к моему дяде? Его машину всегда ремонтирует сосед. Быстро и не очень дорого.

— Может, это и выход, — проговорил Клапатниек после долгой паузы. — Но нам обоим вряд ли удобно там показываться. Если начальство пронюхает, попадет еще больше, чем за вмятины… Где он живет?

— В Берги. Но если ты считаешь, что нельзя…

— Хотя — кто может нам запретить навестить твоего родича? Поставить машину у него во дворе и проверить, как соблюдают правила движения в том районе? — оживился старшина. — Мы даже сообщим об этом в дежурную часть. Помнишь, на прошлом собрании говорили, что надо увеличить радиус действий…

Старший брат отца Аспы Висвалд Вайвар ушел на пенсию в день, когда ему исполнилось шестьдесят, и уже месяц спустя понял, что совершил промах. Приятно, конечно, когда почтальон ежемесячно приносит тебе перевод, и все же это ни в какой мере не компенсирует потерянных часов отдыха. Раньше он в автобусе спокойно просматривал газеты — утром «Циню», вечером «Ригас Балсс», теперь же еще до завтрака жена выгоняла его поливать сад, пока еще не палит солнце. На работе тоже всегда находилась свободная минутка, чтобы выпить кофе, а с тех пор, как в кабинетах запретили курить, перекуры на лестничной площадке превратились в неторопливые мужские беседы о хоккее и других важных событиях общественной жизни. Теперь, напротив, приходилось вкалывать с утра до вечера, совсем как в юности у кулака. Когда он строил теплицу, ему и в голову не приходило, что в ней придется работать не только жене, но и ему самому. Поэтому Вайвар радовался каждой возможности разогнуть спину.

— Будет сделано! — браво заявил он, выслушав просьбу гостей, словно бы собирался приняться за ремонт сам. — Нил Берзаускис так сделает, что при всем желании не найдешь, к чему придраться.

— Вовсе не обязательно все менять, — почти слово в слово повторила Аспа недавно услышанный совет. — Если осторожно выправить, можно будет даже не красить…

— Единственное, чего Нил терпеть не может, — сказал дядя, — это когда его начинают учить. И не беспокойтесь насчет цены. Он все оценивает по государственному прейскуранту, не зря два года работал в сервисе.

— А новый бампер у него есть? — заикнулся было Клапатниек.

— Если и нет, то через час будет. Нил Берзаускис — это фирма! — превозносил соседа Вайвар. — Раньше плавал боцманом, и там только и знал, что от зари до зари красить. Никто не умеет так подобрать цвет, как он, какой угодно колер… Давайте, милые, ключи от машины и забудьте о своих печалях. Аспа, дочка, свари–ка кофе, ты же у нас, как дома…

— Пойду с вами, отключу телефон в машине, — решил старшина.

После сытного второго завтрака Аспа помогла тетке перемыть посуду, запечатать банки с томатным желе и вареньем и терпеливо, в который уже раз, выслушала слезливые упреки в том, что своих ближайших родственников бросила, будто в доме места мало или хлеба нет.

Клапатниек тоже не выбрался в планировавшийся рейд.

— Да что вы там увидите такого, чего я вам не расскажу? — уговаривал его Вайвар. — Поговорите лучше со старым автомобилистом, и сразу поймете, где надо убрать знаки, а где повесить «кирпич». А заодно подержите мне стремянку, давно пора снять последнюю антоновку.

— Нет уж, дядя Вайвар, на яблоню я сам полезу, это моя голубая мечта детства!

Через три часа машина была в порядке и, не зная, действительно нельзя было сказать, что она побывала в ремонте. Никаких претензий не возникло и у начальника гаража милиции, когда он год спустя принял ее у Аспы, чтобы взамен вручить ей только что полученную с завода машину морковного цвета, на которой, с номером индивидуального владельца, девушке предстояло разъезжать по рижским улицам.

От этого эксперимента начальство ожидало всяческих благ, прежде всего — объективных наблюдений за дисциплиной движения по нерегулируемым улицам и перекресткам. Поэтому осуществить его доверили лучшим или, как болтали недоброжелатели Аспы, нетипичным инспекторам. И действительно, кто мог подумать, что прелестная девушка с каштановыми волосами, скрывавшая свою форму под зеленоватым плащом, на деле сержант милиции, а не избалованная красотка, несущаяся с недозволенной скоростью со свидания домой, чтобы поспеть туда прежде своего ревнивого мужа.

Да, Аспа обычно ездила быстро, напоминая стилем маневрирования старшего лейтенанта Силиня, с которым ей случилось познакомиться во время рейда. Девушка уже привыкла к тому, что о ней вспоминают всякий раз, когда устраивают ловушку и требуется вкусная наживка для привлечения преступников. Только по этой причине она не участвовала в телевизионном конкурсе, хотя на вопросы смогла бы ответить лучше победителей; потому же не фигурировала и в тех документальных кадрах, где были показаны лучшие автоинспекторы города.

В этот вечер такие мысли больше не занимали Аспу. Она избрала для себя другое будущее и подчинила этому выбору все свои мысли. Как долго можно изо дня в день шлифовать асфальт? В одном отношении мать была права: без высшего образования трудно найти работу, приносящую удовлетворение. И может быть, диплом юриста, знания в области права и криминалистики станут трамплином для прыжка в куда более глубокие воды — такие, где охотятся на акул Оса и другие борцы с преступностью.

С завтрашнего дня у нее отпуск. Аспа не сомневалась, что милицейский стаж позволит ей выдержать конкуренцию с выпускниками средних школ. Но вряд ли можно было полагаться только на это. Разумнее всего — поехать домой, снять с чердака свои старые учебники (вряд ли нужные найдутся у брата) и с помощью матери обновить накопленные когда–то знания.

Улицы казались пустынными. После часа «пик» — когда закончился рабочий день в учреждениях; — поток машин усилился только однажды — перед началом спектаклей в театрах, затем наступило затишье. Даже ливень не смог погасить зеленые огоньки свободных такси: рижане сидели у телевизоров или на верандах дач и поругивали скверную погоду, какой не было с пятьдесят пятого года, совершенно забыв, что то же самое говорили они и прошлым, и позапрошлым летом. Новый прилив машин возникает, когда опустится театральный занавес. Однако опыт подсказывал, что сегодня особых осложнений ждать не придется: это не день получки, не конец недели, и даже около ресторанов не выстраиваются очереди жаждущих.

Аспа ехала так медленно, что пришлось переключиться на третью передачу, чтобы не мучить мотор. Обычно в такие минуты передышки она останавливалась в удобных для наблюдения местах и начинала обсуждать с Ларисой новости дня. Но стоять у тротуара одной не хотелось, надоело объяснять назойливым мужчинам, что она не ждет ни щедрого пассажира, ни предприимчивого кавалера.

Завидовала ли она напарнице Ларисе, на свадьбе которой полтора года назад была подружкой невесты? В какой–то степени — конечно, хотя сама объясняла это радостью за счастье подруги. И в то же время она не могла представить себя на месте Ларисы. Не только потому, что жених был не в ее вкусе — почти двухметрового роста, но балованный, какими бывают единственные сыновья. Да и Лариса продолжала баловать его бесконечными заботами, даже билеты в кино покупала сама. Аспа не желала подчинять свои интересы воле другого человека, она мечтала о гармонии в семье — такой, к какой привыкла в родительском доме. Но разве это возможно с кем–либо из ее поклонников — с тем же Осой хотя бы, вот уже вторую неделю не отстававшим от Аспы? Он только говорил и говорил сам, не давая сказать ни слова другим. И все о себе, о своих подвигах и приключениях. Говорил, правда, интересно, с юмором. Может быть, когда–нибудь он даже соберется с духом и напишет книгу, вчерашнее его происшествие само так и просилось в рассказ.

— Позвонил начальник среднего уровня, — высшие ездят на служебных машинах, — и заявил, что со стоянки у министерства исчезли его «жигули» и нужно немедля принять энергичные меры. Не он первый пострадал и не он последний, так что особо тревожиться никто не стал. Но меры приняли. Объявили умеренную тревогу, а дело передали мне — ничего лучшего им, как правило, в голову не приходит. А у меня таких сообщений целая куча. Я подложил новое к ним: придет время, дойдет и до него очередь. И хорошо сделал, что не помчался, как на пожар. Под вечер владелец звонит — спасибо, мол, все в порядке, машина снова стоит на месте, без царапинки, без вмятинки. Ну что же, бывает и так: кто–нибудь возьмет машину, прокатит свою дамочку, потом бросит. На этот раз даже пригнали обратно — тем лучше, наверное, попался совестливый угонщик. «В самую точку, — подтверждает обрадованный владелец, — даже оставили благодарственное письмо и два билета на завтрашний концерт польской эстрады, как будто мы с женой интересуемся такими вещами». Я попросил его прочитать записку. И правда, написано в лучших правилах хорошего тона: пусть, дескать, не обижается, лишь исключительные обстоятельства заставили одолжить машину, но чтобы возместить нервное напряжение и израсходованный бензин, к сему прилагаются два дефицитных билета вместе с пожеланиями весело провести время… Только я не из тех, кто верит в благородство воров, тут следовало искать другую зацепку. Я уговорил недоумевающих супругов поехать на концерт, а сам спрятался в их особнячке. Как же: не прошло и двух часов, как двойную раму высадили и через окно полезли в жилье. Соседские парни, ученики одиннадцатого класса, охотники до японского магнитофона и еще кое–какого импорта…

Когда зажужжал телефон, Аспа почему–то решила, что это Оса: во время последнего ночного дежурства лейтенант дважды вызывал ее и даже ненадолго приехал, чтобы развеять скуку… Записав номер и приметы темно–синей машины, Аспа решила, что ехать к мостам через Даугаву уже поздно. Но если угонщики пустились в другом направлении, их можно будет перехватить в районе Пернавского кольца. Пока они доберутся туда, петляя по кривым переулкам, она рванет по прямой.

Аспа прибавила газу и, пользуясь «зеленой волной» на улице Ленина, вскоре увидела световую рекламу над корпусом ВЭФа, неизменно призывающую застраховать свое имущество на случай всяческих стихийных бедствий. Она, конечно, не надеялась заметить где–нибудь краденую машину, но все же глядела в оба: кому–то ведь удается задерживать автомобильных воров, иначе вряд ли стали бы объявлять общий розыск. Эх, если бы на этот раз повезло ей, если бы удалось утереть нос Осе!

Представив себе выражение лица Силиня, Аспа громко фыркнула и непроизвольно нажала на газ. Машина послушно рванулась вперед, но уже в следующий миг остановилась, как вкопанная. Иначе пришлось бы столкнуться с темно–синими «жигулями», так неосторожно пересекавшими главную улицу. Нечего мечтать с открытыми глазами!

Аспа даже не потрудилась вторично посмотреть на номер машины: он тоже казался составной частью фантазии, желанием, а не реальностью. И лишь постепенно гаснущая надпись «Милый, не спеши» дошла до ее сознания.

Ощущая в ноге легкую дрожь, Аспа выжала сцепление и притормозила снова. Она понимала: действовать интуитивно — значит действовать неправильно. Прежде всего — успокоиться, вспомнить, что в таких случаях полагается делать по инструкции… Правильно, снестись с дежурной частью, воры никуда не денутся, они едут не быстро, опасаясь привлечь к себе излишнее внимание.

Получив одобрение начальства и укрываясь, насколько это удавалось, за грузовиком, ехавшим, к счастью, в том же направлении, Аспа следовала за темно–синим автомобилем. Постепенно она поняла, что волноваться нет причин. Ничего общего с головокружительной погоней, без которой не обходится ни один приключенческий фильм, словно все преступники давно уже обзавелись автомобилями. Скорее это напоминало автомобильную экскурсию, надо лишь соблюдать установленную дистанцию между машинами — и только.

За виадуком на улице Деглава грузовик поехал прямо, а синие «жигули», а за ними и оранжевая машина Аспы свернули налево. Теперь в свете уличных фонарей девушка увидела, что воров было двое: за рулем плотный мужчина, рядом — фигура потоньше.

Снова замигал сигнал поворота. На этот раз направо. Доехав до угла, Аспа с удивлением заметила, что расстояние между машинами увеличилось и продолжало возрастать. Она отреагировала мгновенно. Педаль акселератора была еще далеко от пола, а стрелка спидометра оказалась уже за черточкой ста километров. На миг расстояние между машинами сократилось, затем снова выросло.

— Ничего! — вспыхнуло в Аспе упрямство. — Посмотрим, кто кого!

Она ни на миг не усомнилась, что сможет настичь беглецов. Школа Клапатниека в конце концов! Все преимущества ведущей машины следует уравновесить хладнокровием. Первый всегда устает быстрее, ему приходится выдерживать большее нервное напряжение. Аспа ехала уже со скоростью сто двадцать и не думала о том, что станет делать, настигнув воров: в эти мгновения азарт погони вытеснил все остальные мысли.

— Категорически запрещаю! — крикнул в телефон ответственный дежурный по городу. Но сейчас остановить Аспу могло бы разве что противотанковое заграждение.

Вцепившись в руль, она уверенно удерживала машину на прямой, временами включая дальний свет, чтобы ослепить убегавших. Это помогало. И казалось, темно–синяя машина вот–вот будет в руках, когда она вдруг резко вильнула вбок и скрылась в тесном промежутке между двумя домами.

«Наверное, он здесь не впервые», поняла Аспа, тщетно пытаясь сократить расстояние. На прямых участках ей удавалось приблизиться, но резкие и неожиданные повороты снова и снова выручали беглецов. Теперь один из них неотрывно смотрел назад, и у Аспы возникло ощущение, что сейчас он вынет оружие и, как в виденных ею фильмах, начнет стрелять по шинам.

— Ничего подобного! — пробормотала она. — Вот тебе! — и снова включила дальний свет.

Исказившееся от яркого света лицо с закрытыми глазами. И все же, без всяких сомнений — лицо ее брата.

Ярайс — автомобильный вор!

Только на миг Аспа выпустила руль, но этого оказалось достаточно, чтобы машина перемахнула через обочину и передними колесами застряла в детской песочнице.

«Догнать, спасти, пока он еще не наделал других глупостей! Скорей, скорей, пока не поздно!»

Но было уже поздно. Когда Аспа задним ходом снова выбралась на асфальт, от темно–синей машины не осталось и следа. Еще некоторое время она кружила по проездам, постояла у конечной остановки троллейбуса, но хорошо понимала, что воры сейчас находятся уже за тридевять земель. Не оставалось ничего другого, как ехать в дивизион.

Написав донесение, в котором она ни полсловом не упоминала о брате, Аспа выпросила у дежурившего капитана разрешение отвезти свой багаж на служебной машине на автобусную станцию и прямым путем направилась к дядиному дому. Именно в том направлении бежали угонщики — так она, избегая нестираемого клейма «воры», называла теперь Ярайса и его компаньона.

Дом Висвалда Вайвара был погружен в темноту. Аспа хотела было позвонить, но вовремя вспомнила железное теткино правило: после полуночи набрасывать на дверь предохранительную цепочку и не отворять никому. Ей поэтому не раз приходилось ночевать в сарайчике. Она поднялась на цыпочки и в знакомом тайничке нащупала ключ от висячего замка. Значит, Ярайс не появлялся.

С той стороны забора к сарайчику примыкал двухместный гараж Берзаускиса. Именно там, судя по дядиным жалобам, Ярайс пропадал целыми днями, помогая не дядюшке в его саду, а Берзаускису, осваивая при этом тайны авторемонтного дела. Отец был уверен, что это пригодится сыну в армии, но сейчас в сердце Аспы закралось подозрение: не принимал ли Ярайс участия в заготовке запасных частей? Если так, то случившееся явилось кражей, а не просто мальчишеской забавой.

Имела ли она право написать столь безответственное донесение? Сейчас Аспе больше не казалось, что она сама сможет заставить брата сказать, где спрятана машина, и возвратить ее владельцу. Скорее все это было похоже на серьезное преступление. И чем раньше поймет Ярайс, на какой путь он встал, тем будет лучше.

Но в дивизионе Аспу ждал столь тяжелый удар, что она снова изменила свои намерения.

— Последние новости слышала? — спросил капитан Яузе. — Группа Силиня только что сообщила. Нашли твой объект, и хорошо, что ты не успела вмешаться. Оказалось, то была не просто кража машины, но связанная еще и с ограблением и попыткой изнасилования.

— А виновные? — спросила Аспа, чувствуя, что стены обрушиваются на нее.

— Как сквозь землю… И ни единого свидетеля. Ты ведь тоже не разглядела негодяев как следует.

Ярайс невиновен — в этом Аспа ни на миг не усомнилась. На такое ее маленький братик не способен. Но мать этого не переживет. Мать… Ну конечно — к кому же еще он всегда бежал со всеми своими бедами и проблемами? Не у дядюшки — у матери надо искать брата, у единственного человека, способного понять и простить. И сама она тоже должна отнестись к Ярайсу как сестра, а не как работник милиции, успевший уже подать донесение. Тогда, может быть, удастся узнать всю правду и добраться до настоящих преступников.

III

Проснулся я с тяжелой головой, нащупал во тьме кнопку будильника и нажал. Звонок умолк, потом раздался снова. Не сразу я понял, что это телефон. Все еще не разобрав, вечер это или уже утро, я поднял трубку.

— Силинь беспокоит. Если еще не легли, приезжайте.

— У вас что–то новое? — глупо спросил я.

— Да так… Просто соскучился по вашим деловым вопросам.

За щелчком разъединения последовала тишина. Вставать или снова принять горизонтальное положение? Без причины он не позвонил бы, следствие, надо полагать, успело продвинуться вперед, и Силинь, как прирожденный актер, жаждет публики и аплодисментов. Я приказал себе открыть глаза, но веки отказались повиноваться.

Не знаю, сколько времени пролежал я в летаргическом сне, но когда очнулся, стрелка показывала двенадцатый час, а на дворе по–прежнему было темно. Значит, все еще вечер. Я проковылял на кухню, поставил воду и сунул тяжелую голову под холодный кран. Это помогло прогнать отупение, возникшее после затянувшегося послеобеденного сна, но до того остудило мозги, что не хватило терпения ждать, пока настоится кофе.

— Пешком, что ли, что так долго? — упрекнул меня Силинь.

— Ждал, что пришлете машину. Но вы, наверное, балуете только преступников.

На этот раз, кажется, мне удалось задеть его, но Силинь быстро отпарировал:

— Проспали главный выход. Ладно, первое действие перескажу потом, сейчас начнем второе. Прошу!

Театральным жестом он распахнул дверь, почти притиснув к стене стоявшего за дверью милиционера.

За столом сидела Байба Ратынь, и ничто в ее облике не напоминало о том, что она опять работает сверхурочно. Не зря уверяют, что сухощавые женщины — самые выносливые. Лишь когда она подняла взгляд от протокола допроса, я увидел в ее воспаленных глазах следы утомления. Однако речь ее оставалась спокойной и неторопливой, словно бы следователь была готова снова просидеть здесь до утра.

— А теперь, Янис, расскажите, как вы провели прошлую ночь.

И обращение, и ровный голос создавали впечатление, что повстречались два старых приятеля, чтобы поболтать о разных разностях. Об этом же свидетельствовал и ответ:

— Как обычно. Отдыхал, набирался сил для нового трудового дня. Мне ведь приходится вставать еще до шести, чтобы вовремя попасть на работу.

— Или вовсе не ложиться.

— Ну, знаете, не тот возраст. Больше двух суток подряд уже не могу, нутро не выносит. А у меня есть свидетели, что я керосинил всю субботу и воскресенье. Запишите их имена, адреса и проверьте!

Разыграв этот козырь, допрашиваемый удовлетворенно откинулся на спинку стула, и я, наконец, увидел его лицо. До сих пор мне приходилось видеть нарушителей закона только в зале суда, и их образ в моем представлении был неразрывно связан с приметами, говорящими о неделях, проведенных в заключении, — с серым цветом лица, бегающим взглядом опущенных глаз, отрастающим ежиком на остриженной наголо голове. Что же касается Яниса (фамилия его, как я потом узнал, была Лубиетис), то он больше всего напоминал случайно оказавшегося в милиции рабочего, который встанет и уйдет сразу же, как только разъяснится недоразумение: такое чувство собственной правоты излучали его манеры и речь, его улыбка, одновременно почтительная и бесстыдная, открывавшая все его золотые зубы. Большие, сильные руки с несмываемыми следами машинного масла казались словно созданными для физической работы, высокий лоб под прядями темных волос, как можно было подумать, таил глубочайшие мысли, глаза взирали на мир, исполненные веры в людскую доброту.

— Назовите тех, кто может подтвердить, что видел вас вчера после двадцати двух часов.

— Настоящие мужчины не болтают. Допустим, я был один.

— Вам самому решать, что важнее: свобода или так называемая мужская честь.

Он промолчал, плотно сжав губы.

— Старая гвардия умирает, но не сдается — так прикажете понимать сигналы ваших биотоков? — усмехнулась Ратынь. — В таком случае мне придется верить тем сведениям, что имеются в нашем распоряжении.

Янис Лубиетис не проявил ни малейшего любопытства, лишь слегка развел руками, показывая, что спорить с женщиной не в его характере.

— И они позволяют сделать вывод, что вы принимали участие в краже автомашины. — Голос следователя сделался официальным. — В этой связи вы были задержаны, доставлены сюда и теперь подвергаетесь допросу.

Лубиетис облегченно усмехнулся:

— А я–то думал, что меня обвиняют бог знает в чем.

— Для начала хватит и этого. Дальнейшее будет зависеть от вашей откровенности и желания помочь следствию.

— Всегда готов, еще с пионерских времен, — он снова откровенно насмехался над следователем.

Внезапно я понял, что Лубиетис еще относительно молод, что всю свою жизнь он прожил в нашем обществе, где никто не учил его жульничать или красть, лгать или предавать друзей. Откуда же эти преступные наклонности? Действительно врожденные? Влияние улицы? Но ведь и на улице играют такие же самые, росшие при советской власти ребята… И только сейчас до меня дошло, что я не верю в невиновность Лубиетиса. Почему? К сожалению, в вопросах Ратынь я услыхал скорее желание подтвердить свои подозрения, чем стремление установить истину. Но может быть, такова была ее методика допроса?

— С Вайваром и Кирсисом вы знакомы?

— Кто же не знает своих соседей?

В голосе Лубиетиса не чувствовалось никаких изменений, но я насторожился. Вайвар? Это ведь фамилия сержанта автоинспекции — девушки, первой напавшей на след похитителей. Впрочем — мало ли в Латвии Вайваров…

— И вы не помните, о чем договаривались с ними? Хотите, чтобы я показала вам, черным по белому?

Напряжение в лице Лубиетиса ослабло, словно он испытал вдруг чувство прояснения и облегчения.

— А, вот, значит, что я нагородил во хмелю! Наверное, так раззадорил сопляков, что они решили отомстить.

— Значит, сознаетесь в попытке провокации? — Ратынь повертела в пальцах ручку. — В случае с Вайваром это квалифицируется как развращение несовершеннолетних.

— Да мне и в голову не пришло, что они решатся. Силенок маловато, чтобы посметь. С таким же успехом я мог потребовать, чтобы они залезли на телеграфный столб, спрыгнули оттуда и застрелились. — У него и на самом деле хватило бесстыдства, чтобы последние слова прогудеть в ритме старой песенки. — И что только не приходит в голову человеку, когда он опохмеляется? — Словно в поисках поддержки, Лубиетис глянул на меня, и его глаза выражали прочувствованное раскаяние. — Запишите, что это была неудачная шутка, иначе я протокол не подпишу.

— И все же вы пообещали ждать их в лесу с вашим грузовиком, — продолжала Ратынь гнуть свою линию.

— И что, они действительно угнали чужую машину и приехали? — Лубиетис был, казалось, на грани отчаяния. — И с такими вот мы должны строить наше светлое будущее! Ничего удивительного, что вы не можете мне поверить… — Неожиданно он перегнулся через стол и потребовал: — А покажите, где это они пишут, что в том сказочном лесу они встретили меня?

Следователь растерялась. Она была готова на какую–то резкость, однако в конце концов сказала неопределенно:

— Им помешали непредвиденные обстоятельства. Однако я не собираюсь терять время и доказывать вам то, что вы и сами хорошо знаете.

— Потому что у вас нет никаких доказательств.

— Зато у нас есть показания Яниса Кирсиса. Он уверяет, что вы можете удостоверить его алиби с половины второго, когда он добрался до условленного места встречи, до половины шестого, когда вы расстались у поворота на Берги.

— Наверное, накирялся Кирсис до последнего. — Заметив, однако, что игра слов не произвела должного впечатления, Лубиетис посерьезнел и озабоченно продолжал: — Набрался, значит, до белых мышей. Пусть то же самое скажет мне в глаза Вайвар — тогда поверю, что я лунатик и по ночам брожу по дорогам.

— Помните, Лубиетис, что я вам сказала два года назад? Что в дальнейшем надеюсь видеть вас только на сцене. А вы продолжаете разменивать свой актерский талант… Прочтите внимательно и подпишите, — и Ратынь придвинула к нему бланк протокола.

— За какие грехи он сидел первый раз? — шепотом спросил я Силиня.

Лейтенант улыбнулся и положил передо мной толстое дело. В поисках обвинительного заключения я стал листать его и так увлекся историей жульничества, что даже не заметил, как вошел милиционер и увел Лубиетиса в изолятор.

…Это произошло в Средней Азии. Бензозаправочная станция у шоссе была единственным оазисом среди окружающей пустыни, и там останавливались даже те путешественники, кому бензин и не требовался. Выпить зеленого чаю или шербета в тенистой чайхане, напоминавшей о далеких временах караванов. Поболтать с едущими в противоположном направлении. Передохнуть и дать остыть мотору перед последним рывком к столице.

Сюда по дороге домой завернули и супруги Секумбаевы. Их манила возможность без помех обменяться первыми впечатлениями об увиденном в семье сына. Как бы ни хотелось уже в пути высказать свою радость по поводу того приятного ожидания, в каком находилась сейчас невестка, супруга ни словом не решалась оторвать мужа от ответственной операции вождения. А ведь были все основания радоваться жизни детей, которая так резко отличалась от их собственной молодости, прошедшей в трудные послевоенные годы. В других условиях муж, пожалуй, не отказался бы и от бокала шампанского, но в такую жару не решился: впереди еще двести километров. Воздерживалась и жена, боявшаяся разомлеть и уснуть в дороге, а четыре глаза как–никак видят лучше двух. Но таить радость про себя было трудно и, заметив за соседним столиком одинокого мужчину, будущий дед заказал бутылку и велел официанту отнести ее незнакомцу. Тот, естественно, подошел поблагодарить и справиться — за чье здоровье следует ему выпить. Так что ликование, царившее в душе Секумбаевых, обрело, наконец, слушателя.

Когда очередь рассказывать дошла до нового знакомого, выяснилось, что в этом мире радость и горе обитают рядом. Правда, в сравнении с их великим счастьем заботы незнакомца выглядели мелочью, о них даже и говорить–то не стоило… Сам попал в переплет, сам и выкарабкается как–нибудь… Слово за словом выяснилось, что встреченный ими потерпел аварию совсем недалеко отсюда. Они наверняка заметили большой мебельный фургон на перекрестке! Весь немалый путь из Риги сюда машина шла, как часы, и вдруг — на тебе!

Ничего такого Секумбаевы по дороге не заметили, но магическая сила словосочетания «Рижская мебель» вызвала неудержимую лавину предложений о помощи. Пусть Он только скажет, в какой магазин везет… К сожалению, везти он сейчас как раз не может, на «жигуле» такой груз не дотащишь, здесь требуется другая телега, а телегу надо мазать, а он сейчас, к сожалению, на мели. Вот может быть… Если бы можно было под расписку… Потерпевший аварию водитель оказался таким стеснительным, что даже неловко стало. Из–за нескольких сотен никто не обеднеет.

Они обменялись адресами, прощальными речами на уровне тостов, и расстались. Супруги Секумбаевы успокаивали себя тем, что человек с таким количеством золотых зубов — несомненно человек честный. С тем они и продолжили путь в столицу. А рижанин направился на поиски трактора в одному ему известном направлении.

В сумерках следующего дня он уже стучался в дверь Домика Секумбаевых. За спиной он прятал букетик цветов, в кармане — бутылку лучшего армянского коньяка, а в сердце — благодарность и большую просьбу.

«Деньги я мог бы отправить и по почте, — сказал он хозяевам, передавая пачку пятирублевок. — Написать письмо и обещать достать гарнитур для спальни и детской. Но я хочу доверить вам самое дорогое, что есть у меня на свете. — Он обернулся и позвал молодую женщину, стоявшую у калитки. — Подойди, дорогая, я познакомлю тебя с моими благодетелями».

Нет, не ради длинного рубля преодолевает он ежемесячно неблизкий и тяжелый путь из Риги и обратно, вовсе нет! Вот магнит, влекущий его сюда: его невеста Рамона. Однако во время его долгого отсутствия девушка чувствует себя одинокой, поскольку сама тоже не местная.

Супруги Секумбаевы поняли намек. Пожалуйста, в любое время, каждое посещение Рамоны будет для них праздником.

Потом они пили коньяк, потому что мужчины, хвала аллаху, были не за рулем, и шофер–дальнобойщик рассказывал о прекрасных людях на транспортном предприятии, снабдивших его новым трамблером взамен отказавшего. Когда откупорили вторую бутылку, было уже достигнуто соглашение о мебели и выдан аванс, зато упущен последний автобус в центр города. Казалось естественным, что гости останутся ночевать, и хозяйка уже собралась стелить постель, но рижанин воспротивился: не хотел затруднять. Шоферу не привыкать спать где придется. Под конец он все же уступил, предложив компромисс: чтобы не беспокоить хозяев, гости переночуют в саду. «Тогда уж лучше в машине», — предложил Секумбаев. — «Разложим сиденья, и матрац будет готов». — «Не замерзнем?» — усомнилась невеста. — «Запустим мотор и включим печку», — успокоил будущий муж.

«Прямо–таки рыбья кровь у этих северян, — залезая под одеяло, сказал жене Секумбаев. — Когда мы с тобой были молоды, нам вдвоем не бывало холодно. А эти уже греются. Как бы только не перегрели мотор…»

Опасения его были напрасны. Мотор работал прекрасно и до рассвета успел унести машину за пределы республики. И вряд ли Янис Лубиетис попался бы на этом деле, если бы не его лже–невеста, которую ловкий жулик уже через неделю бросил без денег в одном из прославленных курортных мест черноморского побережья.

…Ввели второго задержанного. Янис Кирсис во всех отношениях был прямой противоположностью Большого Яниса: невысокий, подвижный, зато на удивление плечистый, со светлыми, можно даже сказать — бесцветными волосами, светло–голубыми неунывающими глазами он напоминал широко известный тип сельского балагура или школьника — зачинщика всех мальчишеских проделок. Даже в сугубо по–деловому убранном милицейском кабинете он сразу же почувствовал себя как дома, ни минуты не колеблясь сел у стола Силиня, закинул ногу на ногу и вынул пачку сигарет.

— Разрешите курить? — небрежно спросил он у Ратынь.

По всем классическим канонам криминалистики предлагать в решающий момент сигарету является прерогативой следователя — чтобы тем облегчить задержанному признание. Но на сей раз беседа грозила направиться по другому руслу. Это подтвердили первые же слова Силиня:

— Снова попался на пустяке. Янис, Янис, и когда ты, наконец, поумнеешь?

— Что же я могу поделать, если меня после третьей рюмки черт начинает так дергать, что хочешь не хочешь принимаешь еще три, а тогда я уже себе не хозяин, вы же знаете… — Чувствовалось, что из разговорчивого парня не придется выжимать ответы, как последнюю каплю из сухой губки.

— Знаю, только на этот раз твой любимый номер не пройдет. Кирсис, мол, накрылся на крыше и ничего не помнит. Лучше и не пробуй начинать старую песенку.

— Жаль, — не смутился Кирсис. — Но под газом я все же был, не скрываю, хотя и понимаю, что за это могу лишиться шоферских прав.

— После такого предисловия мне, видно, следует поверить, что и продолжение будет столь же откровенным, — усмехнулся Силинь. — Намотай на ус, Малый Янис, мы о тебе знаем столько же, сколько ты сам.

— Если от Вайвара — тогда сдаюсь. Третий Янис ведь был трезвым, сосал только дрянные зеленые леденцы. Угадал?

Я ожидал в ответ традиционного «Здесь вопросы задаем мы», однако тут же выяснилось, что во власти штампов находятся не милицейские работники, а их бытописатели.

— Совершенно верно, — подтвердил Силинь. — Один–ноль в твою пользу.

— Тогда он, наверное, рассказал и о том, что меня так и тянуло к девчонкам. Что делать, если у меня такой темперамент? Я вот уже говорил той дамочке, — кивнул Кирсис в сторону Ратынь, — что в такие моменты я хоть милицейскую машину вскрою…

— А пришел в себя ты только тогда, когда в лесу наткнулся на Лубиетиса… Читал, читал. Странное совпадение, и выгодное к тому же. Вместе начинали вечер и вместе закончили. В точности как новобрачные в медовый месяц. — Дальше Силинь шутить не стал. — Беда только в том, что Янис Лубиетис ничего такого не припоминает. Можешь ознакомиться с его показаниями: без задних ног спал в своей берлоге и ни друзей, ни недругов не встречал.

— Верю вам на слово, зачем ворошить бумажки, мы же с вами не первый день знакомы, — старался Кирсис выиграть время, чтобы разгадать тактику собутыльника. — Раз он говорит, значит, так оно и было. Я, как только что признался, был в лежку, а чего только не примерещится с пьяных глаз…

— Не крути, а скажи коротко и ясно: почему ты любой ценой хочешь доказать, что ночью ни на миг не оставался один? Не потому ли, что не можешь поручиться за свой прославленный темперамент?

— Ну, если уж честь по чести… Все равно за эту машину придется пострадать годик–другой, нам, у кого срок уже был, условное наказание вроде бы не грозит… О чем договорились Лубиетис с Вайваром, мне при всем желании никак не вспомнить. Я залез в машину, чтобы ехать к дамам! И ничего в ней не тронул! Хватит с меня и статьи за угон.

— Стоп, стоп! — поднял руку Силинь, словно регулируя слишком стремительный поток слов. — Говоришь так, словно за рулем сидел кто–то другой. Давай сперва выясним один вопрос: почему ты не остановился, когда за вами погналась автоинспекция?

— Впервые слышу! — Кирсис врал мастерски, однако следующими словами сам же вырыл себе яму. — Что же она не включала ни сирены, ни мигалки на крыше? Я как поехал, так и жал до самого конца.

— Почему остановился в лесу?

— Кончился бензин. Не бросать же такую славную машину на дороге, еще украдут. — В глазах Кирсиса я прочитал, что шутка эта ему самому понравилась. — Оставил Третьего Яниса сторожить, а сам…

— Пошел к девочкам, слышали. И сколько можно повторять одно и то же? — потерял терпение Силинь. — Вот приди только еще раз ко мне, чтобы помогли устроиться на работу — я тебе покажу! Мне и так стыдно книжникам в глаза глядеть…

— Гражданин начальник, разве же я в рабочее время? — оправдываясь, заявил Кирсис. — Да и сегодня накрутил бы свои тонно–километры, если бы не ваше дружеское приглашение. Да я ночь напролет стану работать, только бы дать план…

— Ночью ты сумеешь поразмыслить над своими делами и освежить память, советую от души, — и Силинь встал. — Хочешь что–нибудь добавить к своим показаниям?

На прощание Кирсис изобразил человека, погрузившегося в мучительные раздумья и почти готового оказать своему доброжелателю ожидаемую услугу. Потом вздохнул, печально покачал головой и тоже поднялся на ноги.

— Все они актеры, не только твой Большой Янис, — сказал Силинь следователю после того, как Кирсиса увели. — Знаешь, что меня беспокоит? Как Кирсис почуял, что следует любыми средствами открутиться от происшествия на лесной полянке?

— Очень просто. Он сам в нем участвовал.

— Допустим. А как ты объяснишь историю с фарами? — Силинь повернулся ко мне. — Вы, наверное, еще не слышали. Наши эксперты уверяют, что фары разбиты не камнем, а пулями. Из пистолета «парабеллум», это старая модель военных лет. И со снайперской точностью: ни одна пуля не прошла мимо. — Он снова обратился к Ратынь: — Как угодно, но представить себе Кирсиса с оружием я не могу. Это не в его характере.

— Если уж говорить о характере, то права я, — не согласилась она. — Все указывает на Кирсиса. Ты ведь не забыл, за что его осудили в первый раз?

В отличие от Силиня, Байба Ратынь уже на этой стадии расследования имела свое представление о ходе событий и держалась за него с женским упрямством, истолковывая все полученные материалы именно под таким углом зрения. Так решил я тогда с типично мужской ограниченностью. И попытку Силиня оспорить ее аргументы счел безнадежной.

— Был бы я судьей — я бы их обоих посадил, — повернулся Силинь ко мне, — вместе со шлюхой, которую он избил. Просто трагикомедия в итальянском вкусе. Хотел подпоить новую приятельницу, да нашла коса на камень. Когда он проспался, то оказался обобранным дочиста, так что ему пришлось выбить даме четыре зуба, чтобы получить назад свои золотые часы.

Ратынь не ожидала такого наплыва воспоминаний. Ей хотелось поскорее возвратиться к действительности.

— Ты думаешь, он и Вайвар виделись еще раз?

— Если бы я это знал, мы сделали бы большой шаг вперед.

— Что за Вайвар, о ком речь? — спросил я. — О неуловимом сержанте?

— О ее брате Ярайсе.

* * *

Ярайс был на три года моложе и на целую голову выше Аспы. Только на этом и держалось чувство превосходства, необходимое ему, чтобы компенсировать неизбежную зависть: сестра играючи достигала всего, о чем он мечтал и чего ему приходилось добиваться в поте лица. Она почти не занималась — но приносила хорошие отметки; закончив школу, получила рекомендацию в университет; без сожаления отвернулась от него — и устроилась в автоинспекцию, хотя в машинах разбиралась куда хуже брата. А главное — Аспа стала независимой от родителей и сама присылала им подарки в государственные и семейные праздники. Ярайсу, напротив, все еще приходилось выпрашивать у матери рубль на кино и часами доказывать, что в джинсах местного производства являться на школьные вечера неприлично.

Отец хорошо помнил свою молодость, сочувствовал сыну и по возможности поддерживал его — когда мог сделать это без ведома жены. В потомке Петер Вайвар узнавал самого себя — такое же абсолютное отсутствие честолюбия. Жаль только, что Ярайс при этом отнюдь не был мечтателем. Однако с годами безразличие заполнит какая–то цель, у него появится свое рыбоводство — интерес, без которого и жить не стоит.

С дочерьми проще. Рано или поздно они выходят замуж. Хорошими женами и матерями становятся те из них, у которых нет других четко выраженных интересов. Для сыновей таким спасательным кругом является военная служба, которую один считает лучшей школой мужской закалки, другие — чем–то вроде исправительного заведения для сбившихся с пути истинного и пугалом для молодых людей, не желающих учиться в институте. В семье Вайваров ее считали обязательной составной частью мужской биографии. Так что несогласие возникало лишь при обсуждении вопроса, как использовать время между школьным выпуском и осенним призывом.

— Пусть отдохнет, — Так, естественно, рассуждала мать, желавшая подольше удержать в лоне семьи хотя бы одного ребенка.

— От безделья? — возразил отец. — Пусть повидает мир, пусть привыкает жить среди людей, сам заботится о себе. Здесь он все время проболтается с удочкой у озера, а в доме моего брата, возможно, возьмет в руки лопату или тяпку и почувствует, что такое труд.

Это Ярайс понял быстро. И пришел к выводу, что садоводство — дело хотя и не слишком утомительное, но не для него. Если уж приходится работать, то так, чтобы видеть результаты своего труда сейчас, а не месяцы спустя, когда что–то там взойдет, зазеленеет, покраснеет и принесет плоды. Плевать он хотел на клубничное варенье, которое тетка обещает присылать ему в армию. Пускай сама гнет спину, если это доставляет ей такое удовольствие.

Зато в соседнем доме шла совсем другая жизнь. Чтобы собрать урожай, там не дожидались осени. Утром туда кое–как втаскивали искалеченную машину, а уже вечером, а самое позднее — через пару дней, она выкатывала из соседнего гаража, чтобы возобновить свой бег по улицам и дорогам. Это чудо было делом рук человеческих, и заниматься таким делом Ярайс был согласен.

К сожалению, через щелку в заборе трудно освоить специальность автомеханика и жестянщика; трудовые навыки испокон веку требовали пота и мозолей, тычков и слез. Но это парня не пугало: тем слаще покажутся плоды. Ярайс вспомнил своего классного руководителя, окончившего институт физкультуры по специальности «альпинизм» и получившего затем назначение на курземское побережье, где даже голубые холмы Слитере поднимаются над уровнем моря не более чем на сто метров. И все же альпинист пытался привить ребятам любовь к восхождению в горы. Главное — радость борьбы, а не победа сама по себе, неважно, высока или нет преодоленная вершина, главное — побеждать трудности, воспитывать себя. Прекрасными видами можно любоваться и из окошка самолета, но справиться с опасностями и с собственной слабостью — единственно пробиваясь к избранной самим цели.

— Сущая ерунда! — категорически заявил Нил Берзаускис, выслушав рассказ соседского племянника о любимом учителе. — По мне, чем работа проще и легче, тем лучше. Думаешь, стал бы я часами стучать резиновым молотком, шпаклевать и полировать, если бы мог достать готовую запчасть? Черта с два! Я и мизинцем не шевельнул бы, если бы знал волшебные слова, чтобы заставить вкалывать за себя золотую рыбку. Поверь мне, браток: главное — рубль, который ты зашибаешь своей работой, а не само ковырянье. Ну и, само собой, все то, что за этот рубль можно купить.

Тут только Ярайс заметил, что мастер пьян. Наступил, наверное, один из тех двух раз в году, когда он предавался воспоминаниям о своих лучших годах и топил в алкоголе тоску по океанским далям. Так и есть: на нем полосатая тельняшка, один рукав ее засучен, чтобы видны были наколотые на жилистой руке якорь и торжественная клятва сохранить верность некой, давно уже позабытой Даце. Широко расставленные ноги тоже должны были удостоверять принадлежность Берзаускиса к племени мореходов, как и походка враскачку — что, впрочем, скорее можно было объяснить штормом, потрясавшим его организм изнутри. Шторм этот, в конце концов, загнал моряка на внешний рейд знакомого порта и заставил пришвартоваться к скамеечке у гаража.

Ярайс уселся рядом. Может быть, как раз настал подходящий момент, чтобы обратиться с просьбой? Хотя не исключено, что в Берзаускисе обитал дух противоречия. С пьяным не угадаешь: один наобещает тебе с три короба, а протрезвев, ни о чем и не вспомнит, другие становятся задиристыми и во имя высвобожденного хмелем чувства собственного превосходства не соглашаются даже с разумными предложениями, называют белое черным, и наоборот. Отец же, например, выпив немного, становился мягким, как воск, и мать порой даже сама ставила на стол четвертинку, чтобы затем делать все по своему усмотрению.

Ярайс огляделся. В дядином саду было, конечно, красивее: ухоженный газон, цветочные грядки, ряды кустов и деревьев. Но здесь он чувствовал себя лучше: тут ничто не напоминало кладбищенский порядок, земля служила человеку, не превращая его в раба. Тут можно было позволить себе втоптать в землю окурок, вылить и закопать остаток антикоррозийки, не говоря уже о площадке, служившей для маневрирования автомобилей, на которой отсутствующее покрытие с успехом заменял так называемый культурный слой. Дощатый забор отгораживал двор от внешнего мира, кованые ворота распахивались лишь по телефонной договоренности. Собаки у Берзаускиса не было. Он не хотел лишнего шума.

Вообще, он был любителем тишины. Поэтому в свое время избрал профессию моряка и, в надежде обрести тишину, поступил на учебный парусник; ради этого покинул автосервис, где постоянно приходилось вертеться на людях. Чтобы уберечься от вредного влияния окружающей среды, он решил уйти в себя и заниматься йогой: каждое утро полтора часа отдавал упражнениям, и даже самые срочные и выгодные заказы не могли отвлечь его от этого занятия. Пусть торопыга сам постоит на голове да посмотрит с такой позиции на свою бессмысленную спешку — тогда поймет, многого ли она стоит.

Сам Берзаускис немало проблем тоже видел вверх ногами — так сначала казалось привыкшему к примитивной логике сельскому парнишке. Он все еще прикидывал, как получше подъехать к соседу, когда тот неожиданно предложил сам:

— Иди, Ярка, ко мне юнгой. Зря ты в земле роешься, никакие клады там не закопаны. Настоящие золотые россыпи здесь, — он похлопал себя по карману, отозвавшемуся металлическим звуком, потом сунул туда руку и извлек большую связку ключей.

Неверными пальцами выбрав самый сложный, Берзаускис поднял его, словно верующий распятие:

— В сервисе за хранение такого ключа платят зарплату и квартальные премии. Чем мы хуже английского парламента? Там тоже есть такая должность: «лорд–хранитель ключа».

— Хранитель печати, — поправил Ярайс.

— Вот и я говорю: мы их не только догнали, но уже и обошли. У нас за хранение печати получает зарплату уже другой деятель. Сосчитаем–ка, сколько народу там получало деньги за мою работу. Диспетчер, — Берзаускис поднял палец, — сменный мастер, нормировщица, кассирша в цеху, завскладом, — он перешел на другую руку, — придурок из ОТК, два сторожа, что впускают и выпускают. О большом начальстве я уж и не говорю. Но некому провернуть ручку, когда нужно подтянуть цепь или отрегулировать клапаны. И здесь тоже некому! — выкрикнул вдруг Берзаускис, ловко вытащил засунутую за пояс фляжку и поднес к губам. Скривился, потому что мысль об измене сына внесла привкус горечи в подогретое алкоголем ощущение довольства собой. — Стоит соседу попросить парня отвезти тюльпаны на то нерестилище акул, что напротив магазина подарков, или даже саженцы роз в Литву — он тут как тут. А когда родной отец сулит те же самые деньги за то, чтобы счистить ржавчину с железа, мой Курт воротит нос. Ему только бы мотаться по свету… Теперь ты, Яра, будешь мне вместо сына, а чтобы все это звучало солидно, назначаю тебя старшим по складу. На, полюбуйся, какое у нас там богатство, — он бросил парню ключи и указал на пристройку к гаражу.

Хорошо смазанная дверь отворилась легко и беззвучно, как если бы за ней находился банковский сейф. Почти одновременно вспыхнул свет и завыла тревожная сирена. Ярайс отскочил, но было поздно: в лицо ему ударила струя красной туши.

— Когда я впервые пересекал экватор, меня окрестили варом, — не скрывая удовольствия от удавшегося сюрприза, сказал Берзаускис. Пошарив за спиной, он выключил сигнализацию. — Это мне устроил один отставной пиротехник за то, что я поставил ему новые мосты и проложил под головку прокладку для семьдесят шестого бензина. А по ночам тут еще вылетают огненные языки, с ума сойти, до чего красиво. Ну, будем считать, что ты получил крещение. Виват!

Пока мастер изрядным глотком отмечал вступление вновь принятого помощника в должность, Ярайс, безуспешно попытавшись при помощи смоченного слюной носового платка оттереть несмываемую краску, заглянул в кладовую и удивился еще больше. Это было похоже на оптовую базу. Три стены снизу доверху закрывали полки, и над каждым отделением висела табличка с наименованием детали и ее ценой. Здесь можно было найти все, начиная с облицовки радиатора и вплоть до лампочек освещения номерного знака. Деталей, наверное, хватило бы, чтобы собрать совершенно новый автомобиль.

— Глаза держи открытыми, а рот — на замке, — предупредил Берзаускис, закрывая дверь.

Судовой боцман, по представлениям Ярайса, должен был выглядеть совсем иначе: во всяком случае, рослым или хотя бы толстым, с волосатой грудью и жгутами мускулов от плеча до локтя. Но Нил Берзаускис едва достигал ему до подбородка и состоял, казалось, из одних лишь костей. Чтобы казаться повыше, он даже в жаркие летние дни носил на голове старомодную лыжную шапочку, длинный козырек которой защищал и глаза, и тонкий нос от солнечных лучей и искр сварки.

— Откуда все это? — не понял Ярайс.

— Купил, нашел, едва ушел… Вложил капитал и создал резерв. Я беру все, что предлагают, — похвалился Берзаускис, которого последний глоток лишил остатков сдержанности. — Один умный человек как–то сказал: «Если бы дефицита не было, его следовало бы выдумать». Я ничего не выдумываю — я создаю его искусственно. Скажем, в магазине вдруг появляются тормозные колодки. Мне звонят. Я приезжаю, прошу завернуть две дюжины. Думаешь, рядовой покупатель может спокойно выдержать это? Ему нужны две колодки, а он сразу просит четыре, шесть — на сколько хватает денег. И через полчаса, когда покупатели слетаются, на прилавке уже пусто… Я мог бы тут же за углом продать их за двойную цену, но разве я спекулянт? Я мастер, и живу своим трудом. Надо сменить колодки? Пожалуйста, по государственной цене, с меня хватает заработка в рамках прейскуранта: сначала диагноз, потом мойка, потом поднять машину, снять колеса, отбалансировать… Вот начнешь работать — увидишь.

Ярайс уже примирился с тем, что сегодня работать не придется. Казалось, что и разговор потерял дальнейший смысл: язык Берзаускиса ворочался все тяжелее, речь прерывалась зевками и икотой. Однако прославленная морская выносливость еще раз заявила о себе: прежде чем окончательно уснуть, боцман еще раз открыл глаза, узнал, как ни странно, Ярайса и дал последние указания:

— Когда придут оба Яниса — скажи, чтоб забежали завтра. А сегодня пусть выпьют за мое здоровье, и расходы в объеме двух банок припишут к счету.

Так произошла встреча, в ходе которой Ярайс получил уже второе за нынешний день крещение.

— Что за идиотское имя — Ярайс? — запротестовал Ян Лубиетис. — Приличная собака, и та не откликнется.

— Обычно меня зовут Яркой.

— Короче, но все равно глупо, — отверг Кирсис. — К чему выворачивать язык? Имя должно быть таким, чтобы девушки не перепутали. Что–нибудь звучное и запоминающееся.

— Янис, например, — предложил Лубиетис.

— Гениально! Будешь Третьим Янисом, — Кирсис разлил водку по рюмкам и объявил: — За это надо еще добавить!

Они добрались до опушки и устроились в тенистой ложбинке, где, судя по пустым бутылкам и консервным жестянкам, находилось традиционное место отдыха окрестных выпивох. Оба новых знакомца работали шоферами — один развозил книги, другой — мебель; оба не скрывали, что успели побывать в местах заключения, однако своим пестрым прошлым не хвастались. Подчеркивали даже, что риск не оправдывается, есть куда более спокойные пути к заработку. Однако в подробности не вдавались: Третий Янис теперь будет работать у боцмана, значит, время от времени придется встречаться, а там видно будет…

В настоящем деле Ярайс увидел обоих Янисов лишь через две недели. Он работал теперь у соседа в гараже и, как ему казалось, достаточно хорошо изучил характер Берзаускиса. Мастер, ничего не скажешь. Проспавшись, он помнил каждое сказанное слово, отослал обоим Янисам обещанную десятку и даже не стал опохмеляться. В годовщину своей свадьбы он посмотрел на татуированную руку и напился в стельку. Но через три дня встряхнулся, как собака после холодного купания, и вернулся к работе, требовавшей всей его энергии.

Работал Берзаускис как одержимый, единственным мерилом считал свою совесть, а честь фирмы ставил даже превыше денег. Ради нее он был готов без устали полировать заделанные шпаклевкой или смолой вмятины, красить и перекрашивать до тех пор, пока результат не начинал соответствовать его представлениям о качестве. Легко заработанные деньги его не интересовали, и если он обещал заказчику, что машина будет как новая, то готов был расшибиться в лепешку, но сдержать слово и даже обратиться за помощью к обоим Янисам, если не оставалось другого выхода.

Ярайс научился не только разбирать и собирать мотор, чистить свечи, регулировать карбюратор и делать еще десятки мелких операций, но еще и думать и решать по–новому. До сих пор ему казалось, что все эти мелкие частники — паразиты, тормозящие прогресс, маленькие человечки, бросающие большую тень. Теперь же оказалось, что они, напротив, были верными помощниками народного хозяйства. Не зря же поощряют содержание частного скота, создание всяких там садовых кооперативов. Чем же такой Берзаускис хуже дяди Висвалда, везущего на рынок овощи, фрукты и ягоды и требующего за свой товар установленную цену, которую под силу заплатить покупателю, тоже обладающему побочными доходами. Почему накануне Женского дня тетка дерет за свои тюльпаны тройную цену, а дядя Нил вынужден прятаться за высоким забором? Станции обслуживания ВАЗ так или иначе не справляются с работой, и нужно бы радоваться тому, что находятся добровольные помощники, а не загонять их в глубокое подполье.

— Пока что зарплаты ночного сторожа мне хватает, — ухмылялся Берзаускис. — Одну ночь сплю в сторожке транспортного предприятия, потом двое суток свободен. Вот когда придет старость, обязательно прибью над воротами вывеску. Три года буду платить налог, сколько потребуют, — все равно свои деньги верну, когда стану получать пенсию.

Да, приобретенное в школе представление о добре и зле покосилось и окончательно рухнуло, когда оба Яниса впервые допустили его к участию в их деле.

Это случилось вскоре после Янова дня, когда была спущена последняя копейка и даже хорошее пиво не улучшало настроения.

— Виктор в праздник помял тележку, — сказал Лубиетис. — Три раза перекувырнулся. Металлолом на колесах. А самому хоть бы что, жив–здоров.

— Везет пьяным, — безразлично буркнул Кирсис. — Застрахована?

— В том и беда, что он был в лежку и не мог вызвать милицию. А без справки автоинспекции страховку не платят.

— Что, у Виктора денег мало, что ли? Он еще у вас экспедитором?

— С такого места по своей воле не уходят, — сказал Лубиетис. — Знаешь, сколько дают торгаши за каждый гарнитур, что получают сверх плана?

— Представляю. — Кирсис все еще не понимал, чего хочет дружок, словно бы Рижский черный бальзам намертво забальзамировал его мозги. — Пускай ищет новый кузов и гонит монету.

— Виктор ищет, да нет никого, кто помог бы, — сказал Лубиетис и, прищурясь, Покосился на Ярайса. Тот давно уже не прислушивался к разговору: что ему за дело до чужих забот?

Наконец, до Кирсиса дошло, и он тоже посмотрел на Ярайса, лежавшего на животе и вроде бы задремавшего. Потом пожал плечами: может быть, действительно пора кончать игру в прятки?

— И ты, понятно, пообещал…

— Пообещал поразмыслить. Предупредил, что проще достать целую машину, чем один кузов.

— А он что? — В голосе Кирсиса почувствовалось напряжение.

— Готов взять. За четыре столба, если найдется такой же белый, какой был у него.

— Номера перевинтить не трудно, А кто перебьет цифры на моторе? Боцман связываться не станет, это как дважды два.

— Это забота Виктора. Так уж сразу он и налетит на такого ненормального инспектора, который полезет открывать мотор и сравнивать номера! А что еще можно требовать за такие гроши?

— Считай, что меня ты уговорил, — сказал Кирсис, потом кивнул на Ярайса. — А с ним как?

— Где два Яна, там и третий, — проговорил Лубиетис. — Можно, конечно, и на этот раз обойтись без него, свинчивать нам ничего не придется. Но когда–то ведь надо приучать… Поднимайся, Третий, кто спит, тот себя обкрадывает. Есть возможность заработать одну…

— Почему только одну? — ловко предупредил продолжение Кирсис. — Кругленьких пять сотен неплохо для новичка, верно?

— А если я не захочу? — спросил Ярайс, понимая, что отказаться у него не хватит смелости.

— Тогда застрахуй жизнь и держись за теткину юбку. И ни у боцмана, ни на улице больше не появляйся, — пригрозил Кирсис.

Да, отказаться пришлось бы не только от пяти сотенных, без которых Ярайс отлично обошелся бы, но и от ежедневной десятки, получаемой им от Берзаускиса, а это было бы куда хуже. Теперь он уже и представить не мог, как ему раньше удавалось существовать без гроша в кармане. Правда, за содержание парень не платил, расчеты с дядей вели родители, но все же жить с пустым карманом?.. Словно бы выбили почву из–под ног. Да и не только в деньгах было дело. На что Ярайс до сих пор тратился? На рубашки, на туфли, которые, пока он отслужит в армии, успеют давно выйти из моды; дважды приглашал в ресторан девушек, которым после того даже не звонил; подарил Аспе на день рождения духи, которые, как оказалось, пришлись ей не по вкусу. Ради одного этого он не стал бы ввязываться в рискованное предприятие. Но пугала пустота. Бесконечно долгие часы без дружеских шуток мастера, без вопросов и просьб клиентов, позволявших ему чувствовать себя вершителем их судеб, и без работы, которая поддавалась все легче и доставляла все большее удовольствие.

Они выехали, едва лишь стемнело и огни в окнах погасли. За рулем своего пикапа сидел Кирсис, рядом — Лубиетис, Ярайс устроился в кузове. Почти у каждого дома стояли машины — где у тротуара, где на специально отведенных площадках. И только сейчас Ярайс сообразил, что каждая из них принадлежит какому–то человеку, и человек этот вложил в нее заработанное за много лет, вложил свой пот, кровь, любовь, пожертвовал ради нее не одной мечтой. Утром он проснется, выглянет в окно — и… Ярайс ощутил, что лицо его покрылось потом, когда он представил, что испытал бы сам, если бы исчез «москвич» его отца, какими словами поминал бы воров. В горле встал комок, волну жара сменил внутренний озноб, лоб покрылся холодным, липким потом, задрожали ноги, губы пересохли, подступила тошнота. Если он сейчас же не вылезет из машины, то каждый оборот колес будет все дальше уносить его от всего, что было ему дорого, — от детства, родителей и сестры. Он больше не сможет вернуться домой, ловить на озере рыбу и относить улов матери. Он превратится в такого же отщепенца, как эти двое, у которых нет в мире ни одного близкого человека. Ярайс проглотил комок и жадно вдохнул воздух. К счастью, сидевшие впереди ничего не заметили. Выпустят ли его из машины? Лучше всего будет исчезнуть, когда они втроем направятся взламывать чужой автомобиль. Дождаться первого же автобуса и пуститься прямо домой…

— Стоп! — приказал Лубиетис. — Вон тот придется точно, как вылитый. Та же модель, тот же цвет.

Машина остановилась метрах в двухстах от небольшой неохраняемой стоянки.

Кирсис сунул в рот толстую сигару и закурил.

— Жалко портить стекла, — пояснил он Ярайсу. — Защелка форточки приклеена так слабо, что отваливается, если подогреть.

— А мне что делать? — заставил себя спросить Ярайс.

— Ничего. Будешь зрителем, сидящим в самой дорогой ложе. А если увидишь что–нибудь подозрительное — мигни светом. Как махнем тебе — подъедешь к нам.

Ярайс при всем желании, спроси у него, сейчас не мог бы сказать, что же побудило его остаться. Облегчение от того, что он не станет прямым участником преступления? Уважение к излюбленному правилу — никогда не уходить с поста? Боязнь, что такой шаг могли бы расценить как предательство?

Издали все выглядело очень просто. Ярайс даже не заметил, в какой момент оба Яниса нырнули в белые «жигули», потом его ослепила яркая вспышка. Надо ехать! Но руки и ноги словно оцепенели.

— Уснул ты, что ли? — прошипел подбежавший Кирсис, оттолкнул его в сторону и сам сел за руль.

Дальнейшее тоже происходило быстро и без помех. Лубиетис зацепил машину тросом, и через несколько минут угнанный автомобиль находился уже так далеко от дома владельца, что можно было запустить мотор. Теперь Большой Янис ехал впереди, машина Малого — за ним.

На следующем этапе дело несколько осложнилось. Виктор долго не открывал, а впустив посетителей, вовсе не спешил вытащить бумажник.

— Мало ли, что договорились. Если бы я верил всему, что люди обещают, давно был бы беден как церковная крыса. Аванс я дал? Срок назначил? — его вызывающий тон не гармонировал с широкими футбольными трусами и фиолетовой майкой.

— Кончай болтать! — оборвал его Лубиетис, угрожающе приблизясь. — Гони деньги на бочку и покажи, куда загнать тележку!

— Нету. Ни денег нет, ни места в гараже, собирался сказать тебе завтра утром, — оправдывался Виктора — Нынче вечером мне предложили совсем новый кузов, и я отдал все башли.

— Не мое дело. Уговор есть уговор, — не отступал Лубиетис. — Хочешь, чтобы я тебя пощекотал? В местком я жаловаться не пойду, ты меня знаешь, но перо всегда при мне.

Виктор понемногу сдавался:

— Обождите хоть до утра. Съезжу в деревню, возьму у жены — она там отдыхает.

— А кто у тебя сопит за стеной? — ласково спросил чуткий Кирсис. — Может, поинтересуемся — нет ли у дамы при себе пары тысяч? Ты ведь водишься только с богатыми или красивыми.

— Кончай звонить! — Лубиетис не признавал дипломатии Малого Яниса. — Давай все, что есть дома, а окончательный расчет — завтра вечером.

Он правильно рассчитал, что такой человек, как Виктор, никогда не останется совсем без денег. Со стонами и причитаниями тот нашарил по карманам и ящикам несколько сторублевок, потом заглянул в неподвижные зрачки Лубиетиса, тяжко вздохнул и извлек из кухонного шкафчика оклеенную пачку десяток.

— Мы свободой рискуем, чтобы тебе помочь, — попытался Кирсис смягчить горечь происходящего, — а ты плачешь по суетным вещам.

— Где поставить машину? — хмуро спросил Лубиетис.

— Мой гараж знаешь? — слабым голосом спросил Виктор. — Поставьте за кустами крыжовника, завтра что–нибудь придумаю.

— Под открытым небом, как в этнографическом музее; — ухмыльнулся Лубиетис. — Украсть ведь могут!

Виктор махнул рукой.

— Доброй ночи, — вежливо простился Кирсис.

Внизу они в лицах разыграли этот разговор перед Ярайсом, который не поднимался к Виктору.

— Больше всего он испугался, как бы я не стукнул его жене, — все не мог успокоиться Лубиетис.

— Мне жутко жаль, что не увидим его морду завтра утром, — сказал Кирсис. — Одно то, что ты предупредил клиента о возможности кражи, войдет в историю криминалистики.

— Ты это о чем?

— О том, что мы сейчас же отгоним белую машину обратно. Пока владелец не проснулся и не стал трезвонить в милицию. Вряд ли он каждый вечер записывает километраж.

— А Виктор? — наконец сообразил Ярайс.

— Будет держать язык за зубами. Иначе ему придется объяснить кое–где, каким способом он зарабатывает деньги на эти машины… Ты же не думаешь, что мы всерьез хотели обокрасть человека? Нет, мы — современные Робин Гуды, карающие спекулянтов и тех, кто запускает лапу в государственную кассу.

Ярайс не знал, чему и верить. Действительно, получалось, что в этой комбинации с белым конем проиграл Виктор, а выиграли сообразительные жулики, и он в том числе. Однако он сомневался, насколько такая система может быть надежной. Это походило на популярную во всех школах «цепь счастья»: вложи в пять конвертов по рублю и пошли пяти адресатам, по теории ты можешь получить назад двадцать пять, однако на практике дождешься одного или двух.

Неделю в Берги царила тишина, оба Яниса у боцмана не появлялись, наверное, пропивали свалившиеся с неба деньги. Ярайс, напротив, долго обдумывал, как ему поступить со своей долей. Оказалось, что такую сумму не так легко истратить, не вызывая подозрений. В конце концов он купил облигации трехпроцентного займа. Выиграет — сможет показать дома оправдательный документ, если нет — пригодятся в армии.

Время перед призывом тянулось медленно. Еще весной Ярайс воспринимал призыв, как неизбежное зло, а теперь ждал с нетерпением. Он устал. Не от работы в гараже, а от размышлений. От мучительной необходимости решать самому, от свободы выбора, которой, по сути дела, больше не пользовался, потому что не нашел в себе силы плыть против течения. В армии за него станут думать другие, они будут приказывать и нести ответственность — точно так же, как в отцовском доме, как в школе…

В обед приехала Аспа, но, как обычно, в мастерскую Берзаускиса заходить не стала, остановилась точно на границе обоих участков.

— Что передать маме, Ярка? — Она торопилась на последнее дежурство и отказалась даже от теткиного кофе.

— Я приготовил ей подарок. — Ярайс посмотрел на свои замасленные руки. — Возьми в моей комнате на столе.

— Поехал бы лучше со мной, погостил, заодно помог бы отцу починить крышу.

— Некогда. Вот картошку копать приеду обязательно.

Казалось, сказано все и пора прощаться. Но Ярайсу вдруг захотелось, чтобы сестра задержалась еще, сказала что–нибудь.

— Ну, как тебе живется?

— Нормально.

Аспа тоже чувствовала, что глупо было бы помахать рукой и двинуться своей дорогой. Однако поцеловать брата в щеку было бы еще глупее. В семье Вайваров не расточали ласки и нежности. В свое время их немало пришлось на долю Последыша, но Ярайс давно превратился в долговязого детину в запачканной спецовке, и только молчаливая просьба в карих глазах напомнила Аспе карапуза, который после очередной проделки умел так искренне покаяться.

— Ну, чао! — сказал наконец Ярайс.

— Всего!

Через два часа Ярайс был готов кусать себе пальцы, что не бросил все и не уехал с Аспой. Но было поздно. Явились оба Яниса, открыли бутылку и сообщили, что снова есть выгодный заказ.

— Кто останется в дураках на этот раз? — спросил он.

— Увидишь.

— А мне придется что–нибудь делать?

— Узнаешь.

Они говорили мало и выглядели таинственно. Пили больше, чем следовало бы перед тем, как сесть за руль. Ярайс выяснил только самые общие черты плана, а именно: «жигули», обязательно темно–синего цвета, угонят Кирсис и он сам, а Лубиетис со своим грузовиком будет ждать их где–то в лесу.

Они пустились в путь еще до десяти. Из–за дождя улицы были темны и пустынны, словно водой унесло всех шатающихся. Подняв воротники плащей, они пробирались вдоль домов, заглядывая во дворы. В одном увидели именно то, что искали: машину чернильной окраски, по ее крыше весело барабанили капли. Но вокруг светились окна — дом еще не спал.

— Слишком опасно, — перехватив вопросительный взгляд Ярайса, прошептал Кирсис, хотя клокотанье воды в водосточных трубах заглушило бы и крик.

— При таком шуме?

— Настоящий автомобилист различит голос своего господина и повелителя даже среди адского грохота.

— На что же ты рассчитываешь? — спросил Ярайс, надеясь, что план кражи, может быть, сорвется.

— Кто умеет, тот имеет… — неопределенно ответил Кирсис. — Бывают на свете всякие чудеса… Но ты прав — к чему искать в темноте, если можно выбрать там, где посветлее? Рванем к Театру драмы, — и он почти бегом пустился дальше.

Ярайсу с его длинными ногами не пришлось прилагать усилий, чтобы не отставать. Кирсис даже не подумал, что он нарочно топал по лужам. Но и здесь ему не везло: брызги грязи, едва достигавшие плеча Ярайса, попадали самому прямо в лицо. Словно оскорбленный в лучших чувствах школьник, он неожиданно нырнул в подворотню: погляжу, мол, что ты станешь делать без меня.

Ярайс даже не заметил этого и, словно обреченный на смерть пленник, продолжал шагать навстречу судьбе. Окажись на пути милиционер, Ярайс сам отдался бы ему в руки. Но милиционера поблизости не было. Бледные фонари над театральной дверью отражались сотнями огоньков в полированной поверхности автомобилей.

Кирсис догнал его.

— Как заметишь подходящий, пройди мимо него вплотную и толкни плечом или задом, чем тебе удобнее, — в моменты возбуждения Кирсис старался погасить внутреннее волнение язвительными замечаниями.

Темно–синюю машину они заметили одновременно. Ярайс, как было приказано, уже собрался коснуться ее, когда Кирсис вцепился в его рукав:

— Милый, не спеши!

Ярайс ожидал чего угодно — ругательства, сигнала к бегству, только не такого обращения. Повернул голову в направлении вытянутой руки Кирсиса, и вдруг истерически расхохотался.

— Перст судьбы, — Кирсис тоже сотрясался в неудержимом смехе. — Хорошо еще, что он не написал «Быстро едешь — тихо ляжешь». — Он вынул из кармана плаща заранее припасенный стальной крючок. — Заслони–ка от света.

Кирсис воткнул острие крючка в резиновое уплотнение стекла, нажал вверх, затем открыл форточку, засунул руку и отворил дверцу. Вся операция заняла не более десяти секунд. Еще через пять Ярайс сидел рядом с ним. Погасла лампочка в салоне машины.

— Милый, не спеши! — предупредил Кирсис сам себя и снова захихикал.

Вцепившись обеими руками в рулевое колесо, он рывком повернул его. Защелка хрустнула и перестала удерживать руль.

«Как просто», с горечью подумал Ярайс, представив, что придется размонтировать руль и замок зажигания, чтобы заменить сломанную защелку — если только удастся найти такую. Среди запасов Берзаускиса этой детали ему не попадалось.

— Теперь — чему бывать, того не миновать, — произнес Кирсис словно бы заклинание.

Не сводя глаз с зеркальца, в котором видна была дверь театра, он вытащил из кармана связку ключей и по очереди испробовал их. Ни один не подошел.

— Замкнем на прямую!

Он привычным движением пошарил за панелью, вытащил несколько проводков, соединил их попарно. С тихим гудением мотор завелся. Они тронулись. И только тут Ярайс сообразил, что отступать больше некуда и что от владельца машины, который сейчас переживал вместе с героями пьесы их горести и радости, его отделяли не считанные десятки метров, а широкая пропасть, барьер в зале суда, а может быть даже тюремная решетка и вооруженный конвой.

Машина остановилась.

— Где мы? — Ярайс плохо знал Ригу.

— В самом надежном месте, где никто нас искать не станет, около дивизиона автоинспекции. Посмотри, нельзя ли скрутить провода покрепче, а то еще расцепятся на ходу.

Кирсис, конечно, мог бы с успехом сделать это и сам. Но хотел связать Ярайса круговой порукой.

Потом они снова ехали по темным переулкам. Не спеша, словно бы выполняя первую заповедь автомобилиста. Однако за Деглавским виадуком Кирсис озабоченно проговорил:

— Мне вон тот морковный «жигуль» не нравится. Тащится за нами, как приклеенный, и не обгоняет. А я ведь не зря плетусь не быстрее извозчика… Не верти головой, не надо, сейчас мы оторвемся.

За поворотом Кирсис стремительно увеличил скорость, и преследователь на мгновение исчез из вида. Но вскоре в зеркальце снова возникли два бледных огонька; затем яркая вспышка резко ударила Кирсису в глаза и снова погасла.

— Черт бы взял… — пробормотал Кирсис. — Сигналит… Надо его стряхнуть. Хватило бы в баке…

Он изменил угол наклона зеркальца. Мотор взвыл, словно протестуя против укола шпорами. Сильное ускорение прижало Ярайса к спинке сиденья, выбоины в асфальте заставляли взлетать до самого потолка. Труднее всего было глядеть вперед — казалось, что машина мчится прямо на придорожные столбы, на стены домов, что она никогда уже не выйдет из поворота. Но Кирсис вел машину мастерски.

И все же преследователь не отставал. Метры, потерянные на виражах, наверстывал на прямой. «Наверное, форсированный мотор», — подумал Ярайс и оглянулся. Он успел заметить оранжевую машину, затем спрятал лицо в ладонях.

Ярайс не успел разглядеть ничего — ни номера машины, ни человека за рулем. Но по цвету и по Юрмалскому пропуску на ветровом стекле он узнал служебную машину Аспы, и не сомневался, что в ней сидит сестра.

Эта уверенность подавила в его мозгу все остальные мысли. «Аспа, Аспа, — только и мог повторять он. — Ну, теперь я пропал».

Очнулся Ярайс в лесу. Машина стояла под соснами на краю небольшой полянки и, кажется, еще содрогалась после сумасшедшей гонки.

— Бензин на нуле, — сказал Кирсис. — Люди совсем совесть потеряли. Насос полетел к черту. Придется мне топать пешком целых пять километров. — Он вылез и, прежде чем захлопнуть дверцу, предупредил: — Никуда не отлучайся. Если до рассвета не приедем, езжай домой поездом. Станция где–то тут по соседству.

Ярайс не ответил. Если бы Кирсис позвал его с собой, у него вряд ли хватило бы сил выбраться из машины. Он чувствовал себя опустошенным, обессиленным. Треск валежника под ногами Кирсиса еще не успел стихнуть, когда Ярайс уже забылся тяжелым, похожим на обморок сном.

Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Возвращаться к действительности не хотелось. Некоторое время Ярайс сидел неподвижно, давая глазам привыкнуть к темноте, потом понял, что его разбудило. Совсем близко что–то сопело и трещало. Наверное, приближались оба Яниса.

Ярайс обрадовался: это было все же лучше, чем томиться тут в одиночестве. Может быть, они что–нибудь придумают… Да что они медлят, сбились с пути, что ли? Надо показать дорогу. И он включил фары.

Свет залил поляну. Он достиг даже ее отдаленного уголка, и там стало видно что–то шевелящееся. Ярайс вгляделся. На земле лежала обнаженная женщина, над ней склонилась мужская фигура. Мужчина медленно выпрямился, Повернулся. Бледное лицо, очки без оправы, тонкие темные усики, зуб из белого металла в середине рта. Он вытянул правую руку, в ней чернел пистолет. Из ствола вылетело пламя, сухо ударили два выстрела, зазвенело стекло и окрестность погрузилась во тьму.

Ярайс удирал что было сил. Спотыкался, падал, поднимался и мчался дальше. Свалился в придорожную канаву, передохнул немного и снова пустился вперед то шагом, то бегом. Он не останавливался, пока не достиг дядиного дома.

У ворот стояла оранжевая служебная машина Аспы. Ярайс спрятался: сейчас он не мог смотреть сестре в глаза. Прежде надо было разобраться в самом себе. Он понимал, конечно, что впереди был только один путь — в милицию. Но знал и то, что возвращение оттуда будет не таким легким. И хотелось перед тем еще побыть с матерью и сказать ей то, Что не сказал бы никому другому, в чем трудно признаться даже самому себе: что он не попытался задержать преступника, не оказал помощи изнасилованной и, может быть, раненной женщине, а искал спасения в бегстве.

На автостанцию Ярайс пришел за час до отхода автобуса. И все же он не был первым пассажиром: в зале ожидания сидела Аспа. Заплаканные глаза, зажатый в кулаке мокрый платочек сокрушили последние остатки упрямства Ярайса.

— Ты не имеешь права молчать. Ни дня, ни часа, — выслушав брата, сказала Аспа. — Ты ведь единственный, кто видел бандита!

Она не читала морали, не напоминала о его гражданском долге. Она просила от имени людей, на которых преступник нападет завтра или послезавтра.

— Пойди туда, пойди сейчас, прошу тебя — не будь трусом. Напиши, как все было, так будет легче, и отнеси. Обещаешь?

Ярайс пообещал. Проводил сестру до автобуса и впервые в жизни поцеловал ее. Потом в ближайшем почтовом отделении написал свою исповедь, вложил в конверт и направился в Управление милиции. Но вовнутрь не вошел. Сказал дежурному милиционеру, чтобы письмо немедленно доставили самому главному начальнику, повернулся и вышел.

Обещание было выполнено. Теперь оставалось доказать сестре, что он не трус.

IV

Обычно шум, производимый семейством моей дочери, меня раздражает; особенно шумлив бывает внук. Но этой ночью меня изводила тишина. Я никак не мог заставить себя сесть и спокойно подумать над итогами минувших суток. В пустой квартире, которую я вот уже шестнадцать лет называл своим домом, я чувствовал себя всеми покинутым. Мебель стояла на обычных местах, даже все двери были закрыты, — а с тех пор, как маленький Андрис научился передвигаться самостоятельно, добиться этого стало нелегко. Моя жена, пользуясь отсутствием родителей малыша, увезла его к сестре в деревню. Казалось, ничто больше не мешает мне спокойно думать, используя те идеальные условия, о каких может мечтать любой литератор. Сядь только за стол, раскрути мозги — и пиши! Но вместо этого я лишь слонялся из комнаты в комнату, словно в поисках вдохновения. На самом деле я искал повода не работать. Искал — и не находил: вся посуда была перемыта, расставлена по местам, пыль вытерта, даже помойное ведро пусто. Неужели меня действительно гнетет одиночество, тоска по близким? Вряд ли. Я не впервые оказывался один, и в командировках, например, мне работалось вполне прилично, мой единственный сборничек рассказов родился именно в одиночестве провинциального гостиничного номера. Конечно, квартира без семьи — не дом, а лишь жилье, дом всегда озаряет и ведет женщина, однако сейчас не это было главным. Меня донимала неудовлетворенность. Хотелось создать что–то более серьезное, чем репортаж–однодневка, но до этого было далеко.

Когда–то я читал, что основа основ настоящей литературы — это отбор. Я тоже мог не сходя с места отсеять все лишнее и сочинить безупречный по сюжету очерк о том, как удалось быстро и оперативно разыскать похищенную машину, схватить воров, доказать их виновность и передать дело в суд. Заодно можно было бы и вскрыть недостатки в системе снабжения запчастями и завершить свои наблюдения разумным выводом о том, что дефицит выгоден тем, кто сам способствует его возникновению, — словно бы эту Америку до меня не открывали многие куда более влиятельные лица. Нет, отобрать нужно самое главное, а не то, что удобно автору. А в данном случае тут оставались еще невыясненные вопросы.

Какая связь между обоими совершенными минувшей ночью преступлениями? Есть ли основания утверждать, что судьбы нескольких человек лишь случайно пересеклись в одной и той же точке времени и пространства, как утверждает Силинь? Может быть, права все же Ратынь, считающая это не простым совпадением? Обе версии выглядели равно привлекательными, и у меня еще не хватало информации, чтобы склониться в ту или другую сторону. Я не имел представления о том, как напал Силинь на след угонщиков автомобиля, допрошен ли уже третий соучастник — Ярайс Вайвар, как воспринимается почти невероятное событие: что сестра во имя закона преследует своего нарушившего закон брата. Если к этому совпадению присовокупить еще мои подозрения насчет того, что руководитель оперативной группы неравнодушен к прелестному сержанту, получался такой треугольник, какой не пройдет ни у одного рационально мыслящего редактора. Типичная мелодрама с привкусом назидательности… Какова же была действительность? Оскар Силинь, к сожалению, скрывал ее за завесой таинственности и на все мои вопросы отвечал уклончиво.

В том–то и беда, что милиция никогда не раскрывает все свои карты до конца. А от нас тем не менее требуют, чтобы мы писали реалистически, без приукрашивания. В действительности же многие утонченные психологические ходы и Дедуктивные заключения, принадлежащие героям Приключенческих романов, возникли в воображении автора. А в жизни и преступники, и работники милиции поступают не так, как хотелось бы автору книги, а часто куда более примитивно. Очень характерным в этом отношении кажется мне анекдотический случай, с которым я столкнулся в кабинете диспетчера аэропорта. Помещение было битком набито «всякими аппаратами и приборами, непрерывно стучали клавиши телеграфа, трещал телетайп, вспыхивали и гасли разноцветные сигнальные лампочки, настойчиво жужжали зуммеры, предупреждающе шипели устройства экстренного вызова, в динамиках хрипели до неузнаваемости искаженные голоса пилотов, и трудно было представить, что один человек может уследить за всем этим обилием современной техники. Неожиданно диспетчер повернул ко мне голову и сказал: «Сейчас сядет машина из Москвы». Поскольку я намеревался описать это свое посещение, я вытащил блокнот и спросил, какое именно из средств связи принесло ему эту информацию. Он пожал плечами: «Посмотрел в окно» и указал на турбореактивный ТУ–134, уже катившийся по бетонной дорожке.

Вот и в милицейской работе умение заметить очевидное часто определяет ход и результат следствия. А прославленные достижения науки и техники — лишь дополнительные средства, которые иногда подтверждают, а порой и опровергают основанные на жизненном опыте предположения, рассчитывают наиболее правдоподобный вариант, ускоряют процесс анализа. Но задать уместный и своевременный вопрос не по силам никакому аппарату.

И все же я не видел особых поводов для царившего в кабинете Силиня удовлетворения. Единственным достигнутым до сих пор реальным результатом было то, что в семействе Эгила Попика сегодня радовались вновь обретенной машине и квитанциям на белье, в полном соответствии с поговоркой: лучше два раза найти, чем один — потерять. За разбитые фары заплатит госстрах. Правда, завтра может оказаться, что в магазинах их нет. А ездить хочется. В конце концов обладатель машины вынужден будет обратиться к спекулянтам. Вполне возможно, что те, в свою очередь, дадут заказ еще менее почтенным членам общества. И начнется цепная реакция, в результате которой окажется угнанной еще одна машина, и у Силиня прибавится работы. Он возьмется за новое дело без особой охоты, потому что считает, что намного более опасным, чем все эти подонки вроде Большого и Малого Янисов, является неизвестный преступник, разгуливающий по окраинам с пистолетом в кармане и в темноте нападающий на людей. И у меня тоже нет права заниматься всякими мелочами, пока этот выродок еще находится на свободе…

Ровно в восемь я постучал в дверь майора Козлова. На удивление, он оказался уже на месте и пил первую сегодня чашку кофе. Я только третий день жил по распорядку работников уголовного розыска, и то уже ощущал недосып. Что дают те несколько дней, которые, как компенсацию за ненормированное рабочее время, прибавляют к очередному отпуску, если остальные одиннадцать месяцев приходится бороться с недосыпанием, разрушая сердце никотином, кофеином и другими возбуждающими средствами? К сожалению, преступники не считаются со здоровьем своих противников и до сих пор почти все темные дела обделывают по ночам. Зато с честными людьми, напротив, разговаривать приходится днем, и так возникает заколдованный круг, из которого не вырвешься. Не случайно полковник Дрейманис перенес инфаркт, а у Козлова предательски дрожат руки и трудно поверить, что еще пять лет назад он был одним из лучших самбистов министерства. Интересно, тренируется ли он и сейчас? Странным образом, этот вопрос показался мне сейчас более уместным, чем традиционное журналистское «что нового».

— Спортом надо заниматься от рождения до смерти. Или вообще не заниматься. И только ради собственного удовольствия! Если хочешь добиться результатов, спорт становится тяжелой и нудной работой, которую бросаешь после первых же неудач. Это неизбежно. Как и смена поколений. Из спорта никто еще не уходил непобежденным, и красивые слова насчет того, что побеждает один, а выигрывают все, потому что выигрывает всегда дружба, — это для маленьких. Почему же в таком случае футболистов ругают за ничьи? Кажется, что же в этом плохого: двадцать два парня полтора часа побегали на свежем воздухе, судьи тоже получили возможность размяться и показать свою неоспоримую власть, зрители смогли поорать в свое удовольствие, какого никогда не получили бы, сидя у телевизоров… Но нет, публике нужен счет, и ради него каждый игрок хочет доказать свое превосходство над всеми другими, даже и над теми, кого он считает своими лучшими друзьями.

Кто бы мог предположить, что моя маленькая хитрость вызовет подобное словоизвержение? Следовало побыстрее выбраться из самим же мною вырытой ямы, иначе придется до самого обеда выслушивать суждения спортсмена с неудовлетворенным самолюбием.

— Разве занятия спортом не обязательны?

— Слава богу, только до определенного возраста. Попробуй представить полковника Дрейманиса на ковре… Но и ему приходится регулярно являться в тир и посылать все пули за молоком. Словно бы это предохраняет его мозги от склероза… — завершая рассуждение, Козлов навинтил колпачок на термос и убрал остатки кофе в сейф. Затем снова повернулся ко мне: — Ну, что на душе? Пришел показать очередное бессмертное сочинение о славных милицейских буднях?

Трудно было понять, куда обращено острие его иронии. На всякий случай я повернул разговор в нужное мне русло:

— Немедленно сажусь за письменный стол, как только ты расскажешь, кто напал на Лигиту Гулбе.

— Боюсь, что твоим читателям придется еще долго ждать.

— Серьезно, Саша, как далеко вы продвинулись?

Козлов и на самом деле посерьезнел.

— Пока — ни на шаг. Если не считать, что выяснили, кто на этот раз остается вне подозрений. — Видя мое недоумение, он пояснил: — Я не о тебе, себе или о миллионах других мужчин, а о потенциальных насильниках. Согласись, мелкий карманник ведь не станет грабить сберкассу, не нападет на инкассатора? Ну так вот, нам известны все в республике, судимые за изнасилование или применение оружия. С твоей точки зрения это, может быть, звучит примитивно и неинтересно, но не забудь, что старший брат рутины — опыт, а он, в свою очередь, когда–то возник из смелого поиска.

И что он сегодня так разговорился? Не собирается ли задурить мне голову общеизвестными истинами, чтобы не пришлось признать свою неудачу?

— Короче говоря? — довольно грубо прервал я его.

— Короче говоря — пока ничего. Но стоило бы когда–нибудь написать о том, какое множество усилий кроется за таким вот отрицательным результатом. Даже при той громадной экономии времени, какую дает вычислительная машина. Ее данные ведь нуждаются еще и в оперативной проверке.

— В таком случае, зачем она вообще?

Козлов широко зевнул.

— Ты опять не так понял. Проверять надо не информацию машины, а людей. Например: двое уже вернулись из мест заключения. Где они сейчас, чем занимались позавчера? Другие, по нашим данным, еще находятся в заключении, и все же надо навести справки — не ударились ли в бега. Да не жалко времени, если бы возникла хоть какая–нибудь зацепка…

— Чего же мы ждем? — спросил я, словно само собой разумелось, что я последую за ним.

— Художника, — кратко ответил Козлов и погрузился в раздумья.

Если, как говорят, терпеливое ожидание является в милицейской работе залогом успеха, то майор Козлов несомненно заслуживал гроссмейстерского титула. Он умел ждать так мастерски, что, кажется, даже получал от этого немалое удовольствие. Вглядевшись, я понял, что он, следуя принципам йогов, ушел в себя и полностью отключился от внешнего мира, забыв, наверное, и о моем присутствии и о моих неприятных вопросах.

Никто еще не подсчитал, какая часть человеческой жизни тратится на ожидание — в очередях и приемных, на остановках и с телефонной трубкой в руке, на углах, где назначаются свидания, и в столовых. Иной до самой смерти так и не дождется давно ожидаемой доброй вести. Майор умел превратить это мучительное убивание времени в отдых.

Я же, наоборот, нервничал, хотя мне спешить было некуда. Считал секунды и минуты, уходившие без возврата. Из них постепенно могли сложиться часы, которым можно было бы найти куда лучшее применение: сделать все то, что я давно собирался и никогда так и не сделаю, ссылаясь на недостаток времени и обвиняя в нем других. В конце концов, — пытался я утешить себя, — мир не погибнет, если мой очерк появится на день или неделю позже. Но вот как может примириться с подобной бездеятельностью Козлов?

Майор вышел из транса так же неожиданно, как впал в него. В комнате, кроме нас, вдруг оказался паренек в поношенных джинсах и ковбойке, появление которого я непонятным образом прозевал. Без лишних слов парень бросил на стол Козлова папку с рисунками.

— Вариантов много… как обычно. Вопрос правильного выбора… может быть. Пусть посмотрит товарищ… или гражданин. Тогда сделаю портрет… окончательно.

Позже я пришел к выводу, что такой манерой разговора художник пытался прикрыть свою самоуверенность. Он выбрасывал целую кучу уверенных заявлений, и к ним прицеплял вежливое выражение сомнения.

Козлов не стал затруднять себя ответом. Он извлек из папки первый лист. На прозрачной пленке были нарисованы многоугольные очки без оправы, какие лет десять тому назад носили служащие среднего ранга; пониже очков — черные усики южного типа и два ряда стиснутых зубов, один из которых, в середине, был заклеен фольгой.

— Все приметы, полученные от вас… если не ошибаюсь.

— Да, небогато, — согласился Козлов. — Но мы полагаемся на силу вашего вдохновения. В прошлый раз благодаря сделанному вами портрету мы в два дня поймали опасного взломщика.

Художник проглотил похвалу, как кислую ягоду.

— Рисунок все же убедительнее, чем фоторобот… кажется. Ну, за дело… с божьей и вашей помощью.

Он подложил под целлофан первый набросок. Темные, гладко причесанные на пробор волосы, колючие глаза, горбатый нос с широкими ноздрями, тонкие губы, безвольный подбородок. Типичный налетчик, соответствующий всем теориям Ломброзо относительно внешности преступников.

— Вы бы уж сразу нарисовали Гитлера в очках, — покачал головой Козлов.

— Дойдем и до этого… со временем. Но прежде такая промежуточная попытка — более современная… по моим понятиям.

На этот раз лицо более напоминало Гиммлера с жадно оскаленным ртом. Я не понимал, почему Козлов не хочет прервать эту безнадежную игру, ни он, ни я преступника не видели. Это понял, наконец, и сам портретист.

— Где ваш очевидец… не умер, надеюсь? — заявил он.

— Еще не нашли, — сознался Козлов. — Но до вечера разыщем обязательно, у нас есть его фото.

— Можете оставить себе на память, — всерьез рассердился художник, но тут же прибавил: — или вклеить в служебный альбом. А эти эскизы — в графу обязательств в нашем шефском договоре… как свидетельство собственного бессилия. Хотя бы тот, который напоминает вас. А в следующий раз вызовите с того света Рубенса или нашего Розенталя… без стеснения.

Дверь захлопнулась. Мы переглянулись.

— Кто мог подумать, что Ярайс Вайвар бесследно исчезнет? Звонили в деревню, сестра тоже не знает, куда он девался. Наши всю ночь дежурили у дядюшкиного дома, у мастерской соседа. Как в воду канул. А без него мы как слепые. Тоже мне нашелся любитель эпистолярного жанра, черти бы его взяли! — Голос Козлова становился все громче, казалось, он вымещает свою бессильную злость на мне. Так же возбужденно закричал он и в телефон:

— Юра, фото Вайвара размножил? Милиционерам раздал? Да, всем, разве не понятно? Пусть поглядят в буфетах, ресторанах, должен же человек где–то питаться, а деньги у него есть… И не забудь Юрмалу, может, этот субчик переночевал в дюнах и теперь спокойно загорает… Сам знаю, сколько там народу, но он мне нужен, живой или… живой, только живой, понял?

— Может быть, стоит завернуть и в дачный поселок ученых? — предложил я.

— Начитался теорий, что преступника тянет на место преступления? — усмехнулся Козлов. — Учтем… А теперь зададим нашему электронному мозгу еще пару заковыристых вопросиков. Пошли.

Даже не проверив, следую ли я за ним, майор вышел из кабинета. Я подумал, что его легендарная медлительность служила лишь оружием против скуки, являясь хорошим средством приспосабливаться к обстоятельствам и накапливать энергию для тех случаев, когда она должна извергнуться подобно взрыву.

Об ЭВМ до сих пор у меня было довольно смутное представление. Главным образом по карикатурам, на каких ее изображали похожей на огромный комод со шкалами вместо ящиков или в виде широкогрудого робота, растянувшего свои болты и гайки в ехидной усмешке. В действительности устройство занимало несколько помещений, в которые нас дальше порога не пустили. Даже в прихожую можно было входить лишь в белых халатах.

— У твоего вспомогательного мозга, видно, слабое здоровье, раз он так боится инфекции, — сказал я, пытаясь хоть немного оживить мертвую атмосферу технократии. Но в ответ удостоился лишь осуждающей гримасы.

— Я подготовила для вас справку обо всех, кто является социально опасным и находится на свободе, — сказала Козлову по–девичьи хрупкая темноволосая женщина, под халатом которой проступали милицейские погоны. — Боюсь, что ни один из них не подойдет. Но на всякий случай попросила, чтобы Леон связался с психиатрической — не выпустили ли они кого–нибудь в конце недели.

— Спасибо, Верочка! Надо бы запрограммировать очки без оправы, темные усики и металлический зуб. Знаю, знаю, вам больше понравился бы шрам или рябины, заячья губа или стеклянный глаз, а не такие компоненты, которые можно надеть или наклеить. А с другой стороны — кто станет устраивать маскарад темной ночью?

— Дай–то бог, — без особого доверия проговорила Вера, пожимая угловатыми плечами. — Если ничего другого нет зайдите в библиотеку. Там вас уже ждет наш ХРЛ.

— Это Волдис Ребане, Холостяк в Расцвете Лет, — объяснил мне Козлов. — Я его ищу по всему Управлению, а он даже позвонить не считает нужным.

— Разве он в состоянии пройти мимо девушек из библиотеки? — сказала Вера без малейшего осуждения в голосе.

Нам навстречу поднялся статный сорокалетний мужчина, смахивавший на древнего викинга, с резкими, словно высеченными из гранита чертами. Легкий эстонский акцент придавал его речи особое очарование, и было нетрудно представить его любимцем всех женщин министерства.

— В нормальных учреждениях научным работникам полагается один библиотечный день в неделю, а у нас прекрасных дам прячут в архиве и не позволяют свободно пообщаться с ними даже час.

— Подо мной земля горит, — хмуро отверг Козлов его иронический тон.

— Пожарных всегда вызывают слишком поздно и требуют, чтобы они совершали невозможное, — не смутился Ребане. — Не скажу, что мешок у Деда Мороза совсем уж пуст. Если прочитаешь стишок, может быть, я что–нибудь в нем и найду.

Майору пришлось сдаться.

— Лигита Гулбе ничего связного рассказать не может. Достаточно сомнительный свидетель показывает, что стрелял усатый человек в очках, потревоженный при попытке изнасилования. А у тебя?

— Прежде всего рассмотрим неоспоримые факты, — проговорил эксперт деловито. — Стреляли с небольшого расстояния пулями калибра девять миллиметров. Обе пули несколько сплющены и со следами царапин, следовательно, вариант со служебным пистолетом системы Макарова отпадает. Из неисправного вряд ли добьешься такой снайперской точности. Скорей можно предположить, что стреляли из переделанного оружия. Я тут немного разобрался, — он кивнул в сторону груды книг на столе, — и готов ручаться, что мы имеем дело с пистолетом фирмы Борхард–Люгер, обычно называемым «парабеллум». После войны таких трофейных пистолетов осталось множество, так что его можно было сохранить, унаследовать, найти в погребе или на чердаке, может быть, в брошенном лесном блиндаже, отчистить от ржавчины и приспособить к нашим патронам.

— Ясно. Оружие не характеризует владельца, — сделал вывод Козлов. — А как с отпечатками пальцев и обуви?

— Осмотр машины ничего не дал. К тому же, все свидетельствует, что он пришел и скрылся пешком. Есть два пригодных для идентификации следа, гипсовые отливки изготовлены. Спортивные туфли чехословацкого производства, так называемые «ботас», с весьма характерным рисунком подошвы, сорок первого размера. Я уже выяснил: их можно было приобрести весной в магазине «Динамо». Были и у нас на складе, мне даже выдали такие бесплатно, когда я пообещал регулярно участвовать в кроссах.

— Ну и?

— В первый же день я стер ноги до крови, так что с тех пор… Ну да, тебе же наплевать на мои спортивные неудачи. Зато мне твои проблемы далеко не безразличны. И я попытался влезть в твою шкуру. По–моему, сейчас надо ломать голову не над тем, что мы нашли, но прежде всего над тем, чего найти не удалось.

— Ты об одежде Гулбис? — Козлов сразу понял ход мыслей эксперта. — Думаешь, мы имеем дело с фетишистом?

— Не исключено, но тот взял бы что–нибудь одно, чулки или лифчик, на чем он там свихнулся. А наш унес все, и я допускаю, что он вовсе не хотел насиловать, а всего лишь ограбить жертву. Не найдя денег, взял вещички — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Ты не узнавал, что на ней было — может быть, фирменные шмотки?

— Принимаю, как один из вариантов, — неохотно согласился Козлов. — Вот только с эфиром не укладывается. Если бы ты в лесу напал на кого–то, имея в кармане оружие, стал бы ты брать с собой еще и флакон с эфиром?

— Пути господни неисповедимы, — неопределенно проговорил Ребане. — Я подбросил тебе идею, остальное — дело твое. Боюсь только, что на одной логике тут далеко не уедешь. Разве логично, что нормальный человек насилует женщину? При современной свободе нравов…

— Это ты как эксперт или как мужчина? — огрызнулся Козлов, и мне вдруг почему–то показалось, что он завидует независимости, приобретенной Ребане вместе с кандидатской степенью, служебным положением и ироническим отношением ко всему окружающему, включая себя самого. Но майор сразу же вернул разговор к сути дела, спросив: — Скажи лучше, где можно достать эфир?

— В аптеке, поликлинике, химчистке, в моей лаборатории; это не проблема. Во всяком случае, легче, чем достать оружие.

В приоткрытой двери, словно сулящая беду черная кошка, мелькнула черная прическа Веры.

— Звонил Леон. Главный врач больницы с возмущением отвергает такую возможность. Больных, способных на преступление, они не выпускают. На этой неделе в домашнем увольнении были только поэт, страдающий манией бдительности, и железнодорожник, который может общаться только со своими внуками… Моя «Василиса» скоро тоже заболеет меланхолией, потому что не может ответить ни на один из ваших вопросов. Есть потенциальные насильники в очках, с усами, даже один дважды судимый рецидивист без переднего зуба. Но такого, кто объединял бы и то, и другое, и третье, — нет.

— Тогда пропишите ей на сладкое еще одно последнее заданье. Мне нужны все, кто был замешан в хранении или изготовлении оружия. Тоже, конечно, вне очереди!

В кабинете нас ожидал Силинь. Увидев кислое выражение на лице майора, я понял, что лейтенант попал туда при помощи своего ключа или отмычки. Тот, кажется, тоже сообразил, что мальчишеская выходка его на сей раз оказалась неуместной, и сразу же стал оправдываться:

— Воспользовался вашим отсутствием, чтобы разобраться в своих соображениях — у меня там все время люди, даже рапорт об отставке нельзя толком написать.

— Если вы созрели — прошу! — Широким жестом Козлов пригласил его к столу и пододвинул стопку чистой бумаги.

— И напишу! — обиженно заявил Силинь. — Если и вы тоже согласны с Ратынь, что на Гулбис напал один из этих жалких воришек.

— А ваше мнение?

— Стараюсь обосновать его в донесении.

— Благодарю. Прочитаю на досуге.

В их отношениях не осталось и следа той дружественности, какая была на ночном дежурстве, и трудно было представить, что вчера они называли друг друга на «ты». Ничего лучшего не обещало и продолжение:

— А сейчас с удовольствием выслушаю, какому открытию я обязан этим внезапным посещением.

Оказалось, что Силинь способен смущаться, даже краснеть. Самолюбивые люди в таких ситуациях становятся резкими и пытаются перейти в контратаку. На он смирил свою гордость.

— Товарищ майор, я хотел просить вас включить меня в состав вашей оперативной группы. Дело об угоне машины Попика я закончил и передал в следственный отдел. Оба задержанных сознались, кроме того, виновность Кирсиса подтверждается отпечатками его пальцев на руле и дверце, а розыск Вайвара идет по линии Гулбис.

— Доложу о вашей просьбе полковнику Дрейманису. Но не могу представить, чем ее обосновать.

Что бы ни собирался возразить Силинь, я был уверен, что это лишь предлог для того, чтобы вырваться из отдела, который он считал чем–то вроде штрафного батальона, недостойного его чести и интеллекта. В этом смысле ночное дежурство и связь между обоими уголовными делами являлись вескими аргументами. Но лейтенант хотел подчеркнуть свои личные заслуги.

— Я считаю, что ни один разумный преступник не станет болтаться ночью в глухом лесу и ждать, не попадет ли случайно кто–нибудь в расставленную им ловушку.

— Может быть, он следовал за Гулбис от самой станции? — Наконец, Козлов забыл обиду и отказался от официального тона.

— Так я и думаю. Даже больше. — Теперь и Силинь заговорил с обычной своей увлеченностью. — Мне кажется, что преступник ожидал именно Лигиту Гулбис. Знал, что она должна приехать этим поездом, что муж не сможет ее встретить, и решил воспользоваться случаем.

— Значит — кто–то из знакомых?

— Отвергнутый поклонник, недруг мужа, чем–то разозленный сосед, — развивал Силинь свою теорию, приобретавшую правдоподобие. — Прикиньте сами, товарищ майор, вам же ясно, насколько обычно лишены логики все случаи изнасилования. А тут — тонко рассчитанное действие: Лигита Гулбис усыплена, чтобы не узнала нападавшего, затем раздета догола и оставлена в лесу с эфирным тампоном на лице, чтобы не могла проснуться до утра, до первых прохожих. Позор на всю округу! Может ли быть более утонченная месть?

— Вы полагаете, он даже не собирался изнасиловать свою жертву? — Меня поразило, что уже второй человек высказывал такую мысль.

— Тогда незачем было тратить столько времени, чтобы раздеть ее, а потом — унести с собой все до нитки.

— А пистолет, пистолет? — не отставал Козлов. — Он выпирает из любой конструкции, как абсолютно чужеродное тело.

— Если бы мы могли влезть в шкуру такого человека… Может быть, подросток подражал какому–то киногерою, может быть, человек подбадривал сам себя, как знать, — не смутился Силинь. — На практике пистолет ведь пригодился.

— Значит, у нас уже три рабочих варианта, — заключил Козлов, — которые условно обозначим как насильника, грабителя и мстителя. Проще всего напасть на след, идя по вашей линии, так как искать придется среди знакомых Гулбис. Вы потому так рветесь в бой, что надеетесь на легкий успех?

— Честно говоря, не люблю останавливаться на полдороге. Я нашел жертву, хочется найти и виновного. А потом с чистой совестью вернуться к моим воришкам.

— Звучит достойно, ничего не скажешь. Я поговорю с полковником, — повторил Козлов, и на сей раз в его словах слышалась сердечность. — Так или иначе, ждите моего звонка до обеда.

Я сейчас не отказался бы от чашки кофе, но майор не собирался открывать сейф; видимо, наши биоритмы не совпадали.

— Можешь курить, если хочешь, — заметив, что мои глаза сами собой закрываются, милостиво разрешил он. — Меня это больше не беспокоит.

— Давно уже?

Козлов глянул на часы:

— Через четыре часа и восемнадцать минут будет шестьдесят семь дней.

— И как? — Чтобы оправдать назойливость, я добавил: — Я тоже собираюсь бросить.

— Жить можно, — скривился он. — Только сон валит с ног. И живот растет, как пивная бочка. Зато дома — мир и согласие. Только надо как ножом отрезать, а не снижать норму постепенно.

— Тебе врач запретил? — продолжал я спрашивать, чтобы найти оправдание собственному безволию.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — улыбнулся он. — Я в очередной раз забыл о годовщине нашей свадьбы и явился домой без цветов. Чтобы спасти ситуацию, как дурак, преподнес жене только что начатую пачку сигарет и письменное обязательство никогда больше не брать соску в рот. — После этого лирического отступления он выудил из письменного стола смятую пачку «Примы». — Вообще держу только для преступников, но отравители окружающей среды ничем не лучше.

Взглядом раненого зверя Козлов следил за тем, как я закуриваю, но приступ кашля, вызванный у меня крепким дымом, помог ему обрести душевное равновесие.

— Когда сможешь снова нормально разговаривать, зайди к полковнику. Без его согласия я не могу прикрепить тебя к оперативной группе. А заодно замолви словечко и за Силиня, старику нравится, когда хвалят его подчиненных.

Полковник Дрейманис сидел за столом, до такой степени свободным от бумаг, что возникало сомнение, работает ли он здесь вообще. В отполированной до блеска поверхности отражалось круглое лицо с характерными для сердечников мешочками под близорукими прищуренными глазами и с седыми, начесанными вперед волосами. Они, впрочем, лишь частично закрывали высокий лоб мыслителя — границей служила глубокая горизонтальная морщина, на висках спускавшаяся до уровня удивительно маленьких ушей.

— Мы очень польщены тем, что вы не ограничились наблюдениями одного ночного дежурства. Однако это усложнит вашу задачу: чем глубже будете вы знакомиться с работой милиции, тем больше встретите трудностей и недостатков. Журналисты приходят к нам только за сюжетом. Все остальное, как им кажется, можно сочинить куда лучше, чем оно происходит в жизни, — и психологически, и композиционно. К тому же, ваш народ почти всегда избирает главным действующим лицом нарушителя закона, вас интересуют его стремления к легкому заработку и сладкой жизни, социально–психологические корни преступления. Работник милиции — всего лишь винтик в механизме, который всегда помогает справедливости восторжествовать. Но ведь не только преступники, но и мы — живые люди с сомнениями и проблемами, со своими положительными и — простите мою откровенность — многими отрицательными качествами. Пишите по принципу: ошибаться свойственно человеку, и могу поручиться, что мы не станем обижаться. Не так уж мы слабы, чтобы и без приукрашивания не завоевать симпатии читателей.

— Как вы охарактеризуете совершенное преступление и все, что до сих пор предпринято?

— Если вы не возражаете, я открою окно… Хотя рижский воздух давно уже нельзя назвать свежим. При всем желании. — Полковник несколько секунд прислушивался к городским шумам, потом повернулся и привычным движением вложил в рот таблетку. Валидол или нитроглицерин — мне не удалось различить в сыгравшем роль зеркала застекленном портрете Дзержинского; об его отражающей способности главный сыщик города легкомысленно забыл. Оживившись, он снова взглянул на меня.

— Вам удалось за одну ночь познакомиться с двумя крайностями нашей практики. С тривиальным происшествием, быстрое завершение которого — вовсе не счастливое совпадение, а закономерность, потому что мотивы действия ясны, а воровской круг достаточно ограничен. Таких, кто выбивает на машинах новые номера, чтобы продать их за пределами республики, сравнительно немного. И они тоже рано или поздно попадаются: им ведь необходимы сообщники, фальшивые документы. Второе преступление доставляет нам куда больше забот. Не боюсь утверждать, что нормально мыслящий человек не может влезть в шкуру сексуального преступника. Есть такое утверждение, что всякого рода нечестность порождается обстоятельствами: скажем, утерянным кошельком, оставленными без присмотра ценностями, когда опасность попасться практически крайне мала. К сожалению, среди нашедших добропорядочных становится все меньше, не зря же о них пишут под рубрикой «Так поступают советские люди…». Назовем это девальвацией моральных ценностей. — Полковник закрыл глаза и соединил кончики пальцев. Потом взглянул на меня, и в его глазах я увидел такую душевную боль, что неловко заерзал на стуле. — Можете ли вы, не лицемеря, сказать о себе, что вы абсолютно честны? Я не смог бы. Я краду время, потому что давно уже не работаю с полной отдачей, в своих отчетах лакирую действительность — нельзя же нам отставать от других столиц, где делают то же самое. И вы тоже не пишете всей правды — всегда находятся объективные причины, чтобы о чем–то умолчать или что–то приукрасить.

Полковник умолк. Сбился с мысли и пытался вспомнить, что же хотел он сказать? С тех пор, как работу милиции больше не скрывали за семью печатями, а напротив, посредством прессы и телевидения вывели на всеобщее обозрение, многие начальники научились при помощи общих фраз весьма успешно воздвигать между собой и интервьюерами непроницаемый железный занавес. Дрейманис оказался еще хитрее.

— Пока в этом деле я еще не пришел к определенным выводам, какие можно было бы обосновывать и защищать. Поэтому могу развлекать вас до одиннадцати часов, когда у меня назначено оперативное совещание. Я попрошу вас принять в нем участие, и вы сможете познакомиться с различными точками зрения. Вы удивитесь, услышав, насколько расходятся взгляды наших работников. Сторонникам виктимологии, например, кажется, что при изнасиловании виновной нередко оказывается и жертва, спровоцировавшая агрессивные действия или легкомысленно завязавшая отношения с подозрительными типами. Существует даже теория, что изнасилование — не сексуальное преступление, а в первую очередь акт протеста, направленный против существующей морали.

— А вы как думаете? — спросил я, опасаясь, что он снова утонет в абстрактных рассуждениях.

— Как отец двух взрослых дочерей, я считаю, что в этих случаях мы имеем дело с душевнобольными субъектами. Разумеется, психиатры признают их вменяемыми, поскольку они сознают, что совершают зло, однако врачи избегают употреблять такие слова, как «здоров» или «нормален»… И это затрудняет следствие. Да вы сами в этом убедитесь — если не ошибаюсь, вы решили вместе с нами сражаться до последнего?..

В совещании участвовало пятеро: Козлов, Ребане и Силинь, которого полковник и без моей протекции включил в состав оперативной группы, и еще два лейтенанта — наверное, упоминавшиеся ранее Леон и Юрис. Все были в форме, которую обычно надевали лишь в особо торжественных случаях, но настолько отличались друг от друга обликом и характером, что трудно было представить их членами одной ударной группы, скорей уж собравшимися под общее знамя борцами за справедливость. Старый знакомец Козлов, под внешней медлительностью скрывавший острый аналитический ум и почти маниакальное стремление систематизировать любую информацию, даже самую мелкую, создавая из крошек мозаику. Элегантный Ребане, стремившийся при помощи очередного эксперимента доказать правильность своих теоретических предположений и потому расценивающий все происходящее с научной точки зрения. Полный иронии Силинь, в котором охотничий азарт нередко преобладал над профилактическими и воспитательными сторонами милицейской работы. А оба вновь пришедшие, как я быстро убедился, очень успешно дополняли эту троицу — Юрис с его крестьянской уравновешенностью и настойчивостью, Леон — с его порывистостью и врожденным артистизмом, помогавшим ему приспосабливаться к переменам в настроении партнера и в нужный момент подавать нужную реплику.

Он и оказался тем, кто смог порадовать собравшихся хоть сколько–нибудь реальным результатом проведенного расследования:

— Верочкина «Василиса», наконец, разрешилась ответом. Правда, гора, можно сказать, родила мышь, но все–таки… Четыре года назад по одному делу проходил самодеятельный мастер–оружейник, некий Витольд Крум. Я в то время еще служил на турецкой границе, но товарищ полковник, может быть, припомнит. Один подросток застрелил своего соученика из трофейного револьвера, который стащил у отца. Нечаянно, конечно. Но в суде возник вопрос: почему оружие, тридцать лет не применявшееся, оказалось вычищенным и смазанным, где парень достал патроны, и так далее…

— Помню, а как же! — оживился Дрейманис. — Мальчишки молчали, словно глухонемые, демобилизованный подполковник готов был принять всю вину на себя, однако не смог объяснить, каким образом старая немецкая машинка вдруг заработала, да еще и нашими патронами. Все следы вели в ближайшую мастерскую, где этот самый Крум работал слесарем. Чертов сын, что называется, золотые руки. Он первым в Риге стал чинить и заправлять газом зарубежные зажигалки, за час мог изготовить самый сложный ключ — хоть для автомобиля, хоть для сейфа. С похмелья не отказывался от любой халтуры, вышло бы только на поллитра. Саша, если не ошибаюсь, вы его тогда допрашивали?

— Даже задержал на двое суток, — без энтузиазма откликнулся Козлов. — Пришлось выпустить, улик не оказалось. Но, кажется, напугался он на всю жизнь.

— До сих пор удалось установить только, что он прописан и возможно даже живет на старом месте, — тактично прервал Леон Акментынь самокритичные воспоминания начальника. — Но мастерская давно снесена, там сейчас строят жилой кооператив. Товарищ полковник, разрешите мне заняться этим Крумом?

— Пока поручим это участковому, — решил Дрейманис. — Мне кажется, вы сейчас будете нужнее в дачном поселке. Пока Силинь станет разговаривать с Лигитой Гулбис, вы походите по соседям. Если память мне не изменяет, там поблизости пионерский лагерь. Попробуйте установить, не замечали ли там в последнее время подозрительного человека. Такого, например, кто заговаривает с другими и, не дождавшись ответа, идет дальше… А на вечер, товарищи, запланируем широкую операцию. Во всех последних поездах, в лесу, на шоссе. Примет, какими мы располагаем, вроде бы должно хватить. После обеда жду вас, майор Козлов, с разработанным планом. Если до тех пор удастся напасть на след Вайвара, обязательно возьмите его с собой.

Юрис Банковскис собрался встать, но полковник жестом удержал его:

— Знаю, знаю: вы сделали все возможное. Если бы все было так просто, он уже давно был бы у нас в руках. А вас, Волдис, я попрошу еще раз связаться с больницей и диспансером и поговорить, как коллега с коллегами, — может быть, мы все же чего–то недоучли…

* * *

В дачный поселок ученых мы поехали в машине Силиня, снискавшей ему популярность среди коллег и известный авторитет в глазах начальства. И не потому, что направление движения определяет сидящий за рулем, а из–за стесненных обстоятельств с транспортом в уголовном розыске. Не однажды именно его быстрая машина способствовала успешному исходу операции.

Путь, уже проделанный нами ночью, теперь, среди бела дня, выглядел совсем иначе. Улицы были полны народу, на перекрестках, нетерпеливо рыча моторами, выстраивались длинные очереди автомобилей с номерами самых разных республик — как всегда в летний сезон. Пешеходы, судя по их отпускным нарядам и вниманию, какое они уделяли витринам, тоже были, главным образом, приезжими, еще не понимавшими, что такое утро, каким выдалось это, надо проводить на пляже, отложив прочесывание магазинов до пасмурных дней, которые, к сожалению, никогда не заставляют себя ждать.

Наконец, мы вырвались из центра, Силинь облегченно вздохнул и резко увеличил скорость. Но уже на следующем перекрестке прозвучала трель свистка. Силинь и не подумал снизить скорость, лишь негромко, но сочно выругался. Я бросил взгляд назад. На краю тротуара, потрясая нам вслед кулаками, стояли два немолодых человека с повязками автодружинников, третий уже открывал дверцу стоявшего рядом «москвича».

— Только не устраивай гонок, — предупредил Леон. — Они еще собьют ребенка, а виноват будешь ты. Хотя бы по закону морали.

— Не надо было переодеваться, тогда они не посмели бы, — пробормотал Силинь. — Единственное преимущество, какое дает форма. А вот какие преимущества рассчитывают получить эти люди с повязками и эмблемой общественного автоинспектора на машине? Езди по правилам, и тебя никто и так не задержит!

Тем временем красный «москвич» обогнал нас и, следуя лучшим традициям приключенческих фильмов, прижал к тротуару. Задняя дверца распахнулась и из машины выскочили двое разгоряченных погоней мужчин. Силинь, не теряя времени, направился к ним, достав служебное удостоверение, и принялся что–то доказывать. Видимо, он не удержался от кое–каких язвительных замечаний, так как возвратился с весьма довольным видом.

— Номер моей машины они забудут не так–то скоро, — сообщил он нам и включил мотор.

Я так и не понял, одобряю ли его действия, или нет. Как пешеход, я наверняка осудил бы их, но как водитель, в глубине души…

Мы проехали станцию, мимо которой равнодушно бежали вдаль рельсы; в полдневный зной вокзал выглядел брошенным, даже газетный киоск был заперт. Затем свернули на лесную дорогу, что вела в поселок. Рядом с дорогой вилась пешеходная тропка, иногда нырявшая в чащу, чтобы спрямить путь метров на двадцать. Досадно было сознавать, что именно желание выиграть несколько шагов оказалось роковым для Лигиты Гулбис. Но это в характере человека — всегда искать кратчайший путь. Солнечный свет, пробиваясь между деревьями, разукрасил наезженную дорогу полосами, как в месте перехода. Вокруг был мох, гнезда земляники, черничные оазисы и, к сожалению, ржавые консервные жестянки, яичная скорлупа, бутылки, обрывки бумаги; лес, который мы привыкли считать наилучшим местом для отдыха или, как неудачно сформулировал автор предупреждающих плакатов, «наш зеленый друг», как оказалось, мог обернуться и недругом, если кто–то использовал его для осуществления своих грязных намерений.

Дачный поселок при дневном свете выглядел весьма прозаично. Лишь немногие обладатели участков вложили в землю не только пот и удобрения, но и вкус. Даже многоэтажные сооружения, воздвигнутые страдающими гигантоманией людьми, стояли, со всех сторон стиснутые грядками овощей, рядами фруктовых деревьев. Обычный газон, приятный для глаза и удобный для детских игр или бадминтона, считался тут, наверное, излишней роскошью: хочешь порезвиться — иди в лес.

Дом Гулбисов по первоначальному замыслу должен был, видимо, служить летней дачей, лишь впоследствии над ним надстроили обшитый толем второй этаж, разделенный на две комнатки. Из трубы шел дым — наверное, Лигита стряпала обед или топила камин, чтобы больному ребенку было тепло; так или иначе, она, по–видимому, оправилась после всех потрясений.

Это было заметно и по ее виду, хотя порозовевшие щеки свидетельствовали скорей о неприятных ассоциациях, вызванных нашим появлением. Может быть, ощущение неловкости возникло при мысли, что мы видели ее обнаженной. Правда, женщины обычно не стыдятся врачей, однако в эту минуту она могла и забыть, что милиция выполняет обязанности общественных санитаров.

Но вскоре Лигита поборола неловкость. Ее зеленоватые глаза потеплели, она распустила узел поднятых вверх волос, позволив им свободно падать на загорелые плечи.

— Добро пожаловать! — пригласила она. — Только извините за дикий беспорядок. Я еще не успела прибраться.

Очень хотелось сделать ей комплимент, но я воздержался. Если такие вещи говорят иностранке, она благодарит и доброжелательно улыбается, но наши женщины в таких случаях считают своим долгом возразить, словно оправдываясь: «Что вы, что вы! Всю ночь глаз не сомкнула, с утра стирала, потом простояла два часа за апельсинами…»

— Пойдете с Леоном или останетесь здесь? — спросил меня Силинь.

Я всерьез не принимал ни его версии, ни гипотезы полковника относительно маньяка. Но разговор с Лигитой мог хотя бы позволить поглубже заглянуть в судьбу человека, а эта молодая и привлекательная женщина меня, безусловно, интересовала.

Она сознавала собственную привлекательность и всячески старалась подчеркнуть ее — и тембром голоса, и таинственной улыбкой, и лукавым взглядом. Очевидно, подобный флирт был в ее натуре и обеспечивал ей успех среди не особенно разборчивых мужчин.

— Марис отвез ребенка к своим родителям, ведь здесь никто не может теперь поручиться за человеческую жизнь, — сказала она. — А мне завтра снова надо на работу, а от его предков добраться до Риги не так просто.

Силинь извлек из портфеля портативный кассетный диктофон, установил его на невысоком журнальном столике, вместе с диваном и двумя креслами образовавшем традиционный уголок отдыха. Пока он, щелкая клавишами и переключателями, проверял аппарат, я осмотрелся. Лигита не преувеличивала: в комнате действительно царил беспорядок. И, насколько я мог судить по своему опыту соломенного вдовца, возник он не за день и не за два. На столе и подоконнике валялись газеты и раскрытые книги, в вазе — засохшие цветы, на пыльном столике — надувной крокодил и другие игрушки, на откинутой крышке бара стояла неубранная чайная посуда, как бы удостоверяя нелюбовь Лигиты к соблюдению элементарных норм домоводства.

Однако сама хозяйка, хотя и не ожидавшая гостей, выглядела на удивление элегантной и ухоженной. Видимо, себе она уделяла столько внимания, что на остальное его уже не хватало. Белый халат, домашние туфли на высоком каблуке, подкрашенные губы, брови и ресницы. От нее веяло свежестью и жизнерадостностью, и мне подумалось, что она, быть может, кого–то все–таки ждала.

— Во сколько обычно возвращается ваш муж? — словно угадав мои мысли, спросил Силинь.

— Обещал приехать после обеда. Он еще волнуется.

— А вы?

Лигита пожала плечами. Вопрос был исчерпан.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я запишу ваши показания? — Силинь придвинул к себе микрофон и уже другим голосом продолжал: — Разговор с потерпевшей Лигитой Гулбис, 1956 года рождения, латышкой, звукооператором радиокомитета, подвергшейся нападению неизвестного злоумышленника. Заявите, пожалуйста, что согласны с таким способом допроса… Говорит гражданка Гулбис.

— Отпадный номер! Как раз для меня! — обрадовалась Лигита и тут же доказала свою профессиональную сноровку, поправив регулятор громкости. Затем скорчила кислую мину, но ответить все же не отказалась: — Я согласна, что мой голос при помощи этого третьесортного устройства будет записан на пленку низкой чувствительности.

Покосившись на меня, она подмигнула.

Это ее легкомыслие вовсе не понравилось Силиню.

— Попрошу вас сосредоточиться и серьезно подумать, прежде чем отвечать на мои вопросы. И не забудьте, что я задаю их не из любопытства, но в ваших собственных интересах, во имя закона и справедливости.

Впервые я слышал его говорящим столь официально. Наверное, он не забывал, что слова эти услышат и другие, и прежде всего — начальство. Вообще мало кто не страдает микрофонной лихорадкой, превращающей даже самые обычные слова в торжественную декларацию. Но тут я заметил, что во время этой его тирады диктофон был выключен, и мысленно принес лейтенанту извинения.

— Итак (щелк!), есть ли у вас или вашего мужа враги?

— Враги? Ну и вопрос! — воскликнула Лигита с неподдельным изумлением. — Какие же мы знаменитости!

Казалось, она уже целиком оправилась от душевного потрясения после ночного нападения и теперь от души наслаждалась ролью пострадавшей героини. «Отпадное ощущение!» — так это, наверное, звучало бы на ее языке, в котором это словечко сменило давно уже вышедшее из моды универсальное определение «нормально». И так говорит человек с высшим образованием, женщина, выросшая в семье ученых! Проще всего объяснить это протестом против утрированной утонченности ее окружения; но может быть, она и по сути своей — пустоцвет?.. Однако от дальнейших необоснованных выводов я воздержался и стал прислушиваться к разговору.

— Может быть, завистники? — не отставал Силинь. — Не спешите с ответом, попробуйте вспомнить, не оскорбили ли вы кого–то из соседей. Хотя бы невольно, сами того не желая. Какие у вас отношения с жителями поселка?

— Да никаких. Вот если бы здесь жил мой дорогой отец, они каждое утро справлялись бы о драгоценном самочувствии профессора. — Можно было подумать, что обиженной является Лигита, а не ее соседи. — А нас эти надутые мещане не замечают, у Мариса ведь нет ученой степени! Вспоминают, лишь когда им требуется помощь — портится электрический насос или крыша течет. Вот тогда требуется и профессорский зять. Хорошо, что он водки в рот не берет, не то спился бы, как жэковский сантехник.

— А на работе?

— В радиокомитете меня все любят, кое–кто даже слишком, — ответила Лигита, не смущаясь.

Мне не потребовалось даже повернуть голову: я и так знал, что антенна лейтенанта уловила этот сигнал. Однако он был достаточно опытным психологом и избегал двигаться к цели напрямик.

— Скажите, Лигита, звукооператор — это ведь, если не ошибаюсь, довольно редкая специальность. Почему вы избрали именно ее?

— Я даже не знала, что такая существует. Да и сейчас думаю, что при высокоразвитой электронике можно почти совершенно обходиться без таких специалистов. В школе я мечтала только о кино. Но у нас ведь режиссеры никого не берут со стороны, им нужны диплом и слава, а не талант и внешность, и поэтому роли молодых девочек играют тридцатилетние тети.

Силинь не мешал ей говорить. Допрашивай он кого–либо другого, он наверняка время от времени выключал бы диктофон, чтобы сэкономить ленту, но от Лигиты это не укрылось бы.

— Я кинулась во ВГИК, но там меня провалили уже на предварительном отборе, сказали, что ни Артмане, ни Радзини из меня не выйдет. Словно бы об интеллекте могут судить люди, даже не знающие, кто такая Лигита Берзинь… Тогда я узнала, что почти такой же институт есть и в Ленинграде. Все, что в Москве не признали, там приняли отлично — и интеллектуальный уровень, и фигуру, и так называемую очаровательную улыбку. Чудно, верно? К тому же оказалось, что у меня хотя и не развитый, но абсолютный слух. Вы даже представить не можете, сколько преподавателей предлагало развить его в частном порядке! — Она усмехнулась. — Кто знает, может быть, таким путем я рано или поздно и получила бы какую–нибудь ролишку. Но я встретилась с Марисом Алкасом и не стала связываться ни с какими частными преподавателями. Честно окончила факультет звукоинженеров. Устроиться на киностудию не удалось, так я и оказалась на радио.

— А там к вам относятся хорошо? Поклонников много? — Наконец, Силинь добрался до сути.

— Спасибо, не жалуюсь. Один, правда, последнее время стал слишком уж назойлив… Не сварить ли вам кофе? — Совсем некстати Лигита вспомнила о своих обязанностях хозяйки.

— А муж об этом знает?

— О чем? Ах, о Вилисе… Боже сохрани! Он так ужасно старомоден — если бы мог, запретил бы мне работать. Чтобы я растила малыша и ждала мужа дома. А я без работы сошла бы с ума.

— Понимаю, стремление личности к утверждению своей индивидуальности, — туманно проговорил Силинь. — А чем там занят этот Вилис?

— О, это великий спец! Ремонтирует нашу аппаратуру.

— А вам он, конечно, ремонтирует без очереди?

— Пусть только попробует тянуть резину!

Больше ничего мы от Лигиты Гулбис не добились.

— Вы считаете, она — любовница этого Вилиса? — спросил я, когда мы пустились на поиски Леона.

— Какого же черта тогда было ее насиловать? Нет, тут скорее действует принцип «Вей, ветерок»: сулить сулила, но не разрешила. Флиртовала, водила за нос, пока он не потерял самообладания и не набросился на нее.

— С эфиром за пазухой и заряженным пистолетом в кармане, — напомнил я.

— Да что сейчас гадать, к вечеру будем знать всю правду, — уверенно сказал Силинь.

Акментынь уже добрался до середины поселка. К сожалению, коэффициент полезного действия полученных им сведений не соответствовал длине преодоленного пути.

— Сначала я еще делал заметки, потом махнул рукой. Никто ничего не видел, но волнение в поселке сильное. Собираются подать петицию, чтобы после наступления темноты в поселке дежурил милицейский патруль. Твою Лигиту не очень–то жалеют, одна даже заявила открытым текстом: «Эта… что заслужила, то и получила». Она что, действительно похожа на такую?

— А твой источник информации очень походил на супругу университетского доцента?

— Скорей на кухарку, усевшуюся во главе банкетного стола… Вы меня не ждите, я еще загляну к пионерам, а в Ригу потом доберусь на электричке.

* * *

На радио уже знали о приключившемся с Гулбис — наверное, диктор огласил новость во всех редакциях. И нельзя было особенно упрекать в этом Стипрана: распространение информации — его профессия. Но нашу задачу это значительно осложнило.

Достаточно было предъявить на проходной милицейское удостоверение, чтобы дежурная тут же поинтересовалась здоровьем Лигиты. Силинь пытался доказать, что слышит такое имя впервые в жизни, но без уверенности, что ему поверят. И на самом деле, Сквозь стекла лифта можно было видеть, как лихорадочно, словно вызывая аварийную службу, жадное до сенсаций должностное лицо накручивало вертушку телефона и с лицемерным выражением предупреждало подругу, что секрет должен остаться между ними.

Но я обидел ее напрасно. Наверху к нам поспешно подошел пожилой человек, чья выправка даже на расстоянии свидетельствовала о его воинском прошлом.

— Заместитель начальника отдела кадров, подполковник в отставке Стимсон! — представился он: — Чем могу служить, лейтенант?

— Тем, что пригласите нас в кабинет — кулуарные беседы не мой любимый жанр, — с удовольствием съязвил в ответ Силинь.

Стимсон несколько съежился.

— Я вас проведу, — сказал он уже без апломба, и спина его показала, что впереди нас идет старый и усталый человек.

— Хотелось бы побеседовать с некоторыми работниками, но прежде услышать, что думаете о них вы. На вашем языке это называется оперативной разведкой, — и Силинь с хитрецой улыбнулся.

Стимсон снова отреагировал с точностью запрограммированного автомата: стянул лоб морщинами и с полным сознанием ответственности остановился у большого сейфа.

— Я в вашем распоряжении.

— Протоколировать не будем. Наш разговор прошу считать конфиденциальным. — Силинь для чего–то все подливал масла в огонь. — Он не должен ни на кого бросить ни малейшей тени, пока у нас нет даже подозрений, одни только сомнения, проверить которые — наша обязанность.

Да, чувства меры инспектору явно недоставало, и он продолжал разыгрывать роль тайного советника, пока окончательно не лишил старика душевного равновесия. А нужно–то было всего лишь собрать данные об этом самом Вилисе, минутное дело… Я демонстративно кашлянул.

— Товарищ корреспондент, если хотите курить — курилка в конце коридора налево, возле туалета, — осадил меня Силинь, одновременно щегольнув наблюдательностью, и вновь обратился к Стимсону.

— Начнем по порядку. У вас в ремонтной мастерской работает некий Вилис…

— Штейнберг, — подсказал Стимсон.

— Правильно! Меня интересует буквально все о нем. Как характеризуется на работе и в семейной жизни, его отношения с коллективом, прошлое, настоящее и… ну, будущее в значительной мере зависит от вашего ответа.

Напуганный до полусмерти заместитель начальника отдела кадров хотел уже открыть сейф, чтобы извлечь личное дело Штейнберга, но Силинь удержал его:

— Это, если потребуется, мы запросим письменно. Поделитесь вашими мыслями и впечатлениями… Да, я, кажется, забыл сообщить, что прибыл в связи с преступным нападением на Лигиту Гулбис.

— Об этом я и сам догадался, — с достоинством ответил Стимсон и глубоко втянул воздух, словно готовясь прыгнуть в воду. — Вилису Штейнбергу лет этак тридцать пять — сорок. Работать здесь он начал задолго до меня, думаю, лет десять назад.

— Очки носит?

— Не помню. Я его только один раз и видел. Когда разбирали заявление его бывшей жены, что он платит алименты только с официальной зарплаты, хотя халтурами зарабатывает вдвое больше. Чинит частные магнитофоны, за немалую плату переписывает на нашей аппаратуре всяких знаменитостей, от канадской пятерки до Высоцкого.

— Одним словом, темная личность, — заключил Силинь.

— Вспомнил! — победоносно заявил Стимсон. — Он был в темных очках. Я в тот раз предложил объявить ему выговор, но товарищеский суд воспротивился. Он, мол, наш лучший специалист, единственный, кто соглашается работать сверхурочно и сам достает дефицитные детали. Можно было подумать, что все радиопередачи держатся только на его плечах… Жена ничего не смогла доказать, и мне пришлось уступить, хотя в глубине души я ей верил. А сам Штейнберг не сказал ни слова, ни да, ни нет, ни может быть. Только иронически ухмылялся.

— Спасибо, товарищ подполковник, — Силинь встал. — Где я мог бы поговорить с ним?

— Сейчас узнаю, какая из студий звукозаписи свободна. Там можно потихоньку включить магнитофон, и…

— Мы таких приемов не признаем, — гордо ответил Силинь, но в глазах его блеснул предательский огонек.

Только сейчас я заметил, что портфель его был открыт, и готов был поручиться, что в нем все время работал маленький диктофон.

Вилис Штейнберг был представительным мужчиной. С длинными волосами, пышной черной бородой и волосатой грудью под распахнутой, не заправленной в джинсы светло–зеленой рубашкой из похожей на брезент ткани, он вполне отвечал идеалу современных женщин. Соответственно независимыми были и его речь, и манера поведения.

— Опять от моей бывшей, и когда это кончится? Я же не считаю, сколько она получает от своих хахалей! Дочки, когда меня навещают, без подарков не уходят, позавчера даже поехал с ними в «Детский мир» и купил по новой куртке, чтобы не мерзли у себя в лагере.

— Вечером ваши очки, наверное, светлеют? — неожиданно спросил Силинь.

— Меняют цвет в зависимости от освещения, — охотно объяснил Штейнберг, снял очки и повернул стекла к самому темному углу комнаты. Стекла и на самом деле стали светлеть и почти слились с желтоватой роговой оправой. Очень возможно, что при мгновенной вспышке света они могли показаться очками без оправы.

— Дорогое удовольствие, зато экономлю на светофильтрах, — и Штейнберг, как по заказу, широко улыбнулся.

Зубы у него были коричневатые, одного–другого недоставало, но металлических протезов я не заметил. Меня это не удивило: трудно было представить себе этого исполненного жизненной силы человека во власти низменных инстинктов. Такой способен бросить жену и детей, драться за возлюбленную, но наброситься на женщину, усыпить, а затем надругаться? Разве что в пьяном угаре…

— Вы нас не так поняли, — счел, наконец, необходимым объяснить наше появление Силинь. — Мы обратились к вам, как к ближайшему другу Лигиты Гулбис.

— Друг — это верно, но ближайший… Мы ведь за этими стенами почти никогда и не встречались. Ну, раз–другой провожал ее до дома, это, по–вашему, близость? Ну, как она, бедняга? Говорят, завтра выйдет на работу…

— Не расскажете ли нам о ваших отношениях? — Заметив, что Штейнберг колеблется, Силинь добавил: — В интересах следствия. Это важнее так называемых джентльменских принципов. И я обещаю, что ее муж ничего не узнает.

— Да что там такого рассказывать? Она мне нравится, да и не мне одному. Красивая мордочка, хорошая фигура, умеет одеваться. Всегда веселая, улыбчивая. Есть такие певцы, в особенности баритоны, которые только у нее и записываются. Подайте им Лигиту, иначе голос не звучит, и все тут… Понимаете, мне кажется, на работе ей веселей, чем дома, где муж следит за каждым шагом, даже на концерты не водит, а она ведь еще молода, ей хочется повертеться в обществе, сбегать на танцы, мало ли еще чего. Только не думайте, что это я такой умный: она сама мне рассказывала обо всех своих обидах.

— И вы, приняв исповедь, конечно, воспользовались ситуацией?

Вопрос показался мне неуместным. Штейнберг говорил с такой искренностью, что я верил каждому его слову. Разве же в мире больше нет бескорыстной любви? Симпатии между мужчиной и женщиной? Дружеских отношений между коллегами? Поэтому, услышав ответ механика, я ощутил разочарование.

— Какой бы я был мужик, если бы не попробовал? Она, казалось, сама, напрашивалась. В щеку целовала, когда просила побыстрее отремонтировать аппаратуру. В нашем кафе всегда садилась ко мне за столик. Зная, что мужа нет дома, позволяла проводить. Но дальше калитки не пускала. Мелкая женская хитрость, а я потом, как школьник, чесал полтора часа до ближайшей стоянки такси. «Спасибо за доверие, — сказал я ей в последний раз. — Тебя эти пламенные поцелуи, может, и устраивают, только я не деревянный». Посмотрю, что она теперь запоет.

— Спасибо, вы очень помогли… Скажите, пожалуйста, — как бы спохватился Силинь, — почему вы не проводили Лигиту позавчера, когда муж не мог ее встретить?

— Позавчера я кончил работу в пять часов.

— Почему сбрили усы? — уверившись, что Штейнберг не собирается ничего добавить, переменил тему Силинь.

— Они у меня росли такие — рыжие. Смешно было.

— Да, бывает… Так где вы были позавчера после полуночи?

— Я же сказал, что не деревянный.

— Послушайте, Штейнберг, это серьезней, чем вы полагаете. Может ли кто–нибудь подтвердить, что видел вас позавчера ночью между часом и тремя? Женщина или мужчина, все равно.

— Да вы что, вы… меня? — Штейнберг недоверчиво посмотрел на Силиня, потом расправил плечи: — Это мое дело, уж не взыщите.

— Как бы оно не привело к неприятностям для вас.

Штейнберг промолчал.

— Ну, как угодно… Вы в ближайшее время собираетесь выезжать куда–нибудь из Риги?

Мастер покачал головой. Он что, действительно решил все время молчать, как капризный ребенок?

— Воля ваша. Если все–таки возникнет такое желание, попрошу на всякий случай позвонить, — Силинь протянул бумажку с номером своего телефона. — Спасибо, на сегодня хватит.

Садясь в машину рядом с Силинем, я спросил:

— Вы действительно думаете, что он причастен к делу Гулбис?

— Маловероятно. Заметили, какие у этого битюга ноги? Самое малое сорок третий размер.

— Зачем же было терять столько времени?

— Такая наша служба, как поют на вечерах в День милиции, — Силинь включил мотор. — Отвезу вас домой. Если хотите участвовать в вечернем рейде, советую хорошенько отдохнуть.

…Я еще не успел уснуть, когда зазвонил телефон:

— Это Силинь. Печальные новости. По дороге на станцию Леон Акментынь обнаружил в лесной чаще тело Ярайса Вайвара. Убит ночью. Из того же самого пистолета.

V

Недалеко от Управления милиции Ярайс опустился на скамейку в парке и закрыл лицо ладонями. Не хотелось видеть ни старое здание Управления, где вскоре прочтут его письмо, ни еще не столь старую, но тем не менее покрытую ржавчиной радиобашню, на которой его сверстники подрабатывали, через каждые несколько месяцев заменяя полотнище развевающегося на шпиле флага.

Город понемногу просыпался. Люди куда–то спешили, одному только ему идти было некуда. Завтра исполнится два месяца, как он в Риге. Невероятно, но факт, как пишут в «Дадзисе»; да он за это время и превратился в этакий карикатурный персонаж: мелкотравчатый бездельник, стремящийся начать новую жизнь, но не решающийся перейти улицу… Впрочем, он тут же нашел для себя оправдание: прежде, чем шагнуть вперед, не мешает оглянуться, и ни один шофер не тронется с места, не поглядев в зеркальце на то, что происходит сзади. Да и вообще будущее немыслимо без прошлого.

Ярайс понимал, что такие раздумья ничего доброго не сулят. И все же — что приобрел он за эти два месяца? Ну, прежде всего — немало денег. Если бы вчерашняя попытка увенчалась успехом, денег было бы еще больше. Это, безусловно, достижение; только что ему делать со всем этим звенящим и хрустящим, ради которого другие бьются в поте лица? Купить еще одни фирмовые джинсы, куртку сафари, туфли на «творожной» подошве? Но он же не собирается переодеваться по три раза на день, нормальные люди в нашем обществе так не делают. Может быть, копить на мотоцикл или даже на машину? Однако с ними никуда не покажешься, даже к родителям. А потом, когда он не будет больше находиться на их иждивении, какое применение найдет он нечестно нажитым деньгам? Это не заграница, где можно выгодно поместить капитал в акции и жить на проценты до конца жизни или же начать какое–нибудь собственное дело. После грандиозной аферы с «мебельным» спекулянтом Виктором Ярайс поинтересовался у Малого Яниса, как потратил тот немалую сумму. «Слетал в Таллин». — «А там?» — «Надрался в лежку», — ответил Кирсис, с удовольствием вспоминая попойку с эстонскими дамами на крыше новой гостиницы.

Оправдывает ли это риск, стоит ли того сверлящего беспокойства в груди, что не ослабевает ни днем, ни ночью? Ярайса волновало не только возможное наказание. Гораздо более важным внезапно оказался вопрос: достойна ли человека такая жизнь? Обманывать других, не получая для себя ничего, кроме денег, которые он больше не считал решающей ценностью.

Что успел он в свои восемнадцать лет? Сидел на родительской шее, учился ровно столько, сколько требовалось, чтобы переползать из класса в класс, не использовал по–настоящему даже нынешнюю возможность сделаться автослесарем высокой квалификации. Старик Берзаускис, что бы ни думали клиенты о его честности, был признанным мастером и выдающимся диагностом. А чему Ярайс научился после шести недель практики? Отрегулировать карбюратор, подтянуть цепь, прибавить или убавить обороты, еще нескольким элементарным ремонтным операциям, которым умелый дрессировщик научит даже обезьяну. Если бы он еще не связался с этими Янисами, то может быть… Но Ярайс понимал, что тешит себя надеждой, что полученных навыков ему хватит, чтобы в армии попасть в шоферы или подручные механика, — иными словами, опять словчить. И вот только что упустил единственную возможность доказать, что он тоже мужчина, и вместо того, чтобы в ночном лесу наброситься на насильника, трусливо пустился наутек. А сейчас уклонился от ответственности за сделанное, сунул милиционеру свое мальчишеское сочинение и сидел тут, а не в кабинете следователя, где пришлось бы отвечать на менее приятные вопросы, чем те, которые он задавал сам себе.

Больше не было сил продолжать этот разговор с самим собой, наверное, первый честный разговор в его жизни; невыносимым стало одиночество в переполненном людьми городе. К тому же, очень хотелось есть. После диетического ужина тетки Амалии прошло уже не менее четырнадцати часов. А именно завтрак, как гласила теткина мудрость, нужно было есть самому.

Ярайс встал и по подземному переходу направился к вокзалу — там можно раздобыть что–нибудь съестное. Ресторан был еще закрыт, и он поднялся на перрон, где, словно ожидая, что его прицепят к поезду, находилось длинное, как вагон, кафе.

На перроне толпились сошедшие с поезда. С большим и, видимо, очень тяжелым чемоданом, шла тоненькая девушка, чуть ли не пополам перегнувшаяся в поясе. С глубоким вздохом она поставила ношу на землю и откинула со лба взмокшие каштановые волосы. Потом обошла чемодан, чтобы поднять его другой рукой. В ее темных глазах было такое отчаяние, что у Ярайса невольно вырвалось:

— Разрешите вам помочь.

Девушка, не понимая, посмотрела на него и растерянно улыбнулась. Ярайс, опомнившись, повторил предложение по–русски.

— Буду вам очень благодарна, — глубоким и звучным голосом, не соответствовавшим ее фигурке, радостно ответила она. — Мне надо попасть в Юрмалу, в путевке написано, что туда нужно ехать на электричке.

— Поедем на такси, — с неожиданной для него самого удалью заявил Ярайс.

И действительно: не все ли равно, где проведет он этот день? Сделает хотя бы одно доброе дело.

Он взвалил чемодан на плечо и удивился его тяжести. Девушка смахивала на студентку и, наверное, везла с собой учебники.

На лестнице поток людей разделил их, и у Ярайса мелькнула мысль, что легче легкого было — скрыться за углом, выйти из здания Вокзала в сторону Центрального рынка и там замешаться в плотную толпу покупателей. Мысль промелькнула и исчезла, не найдя в Мозгу ни Малейшего отклика. Он даже не обрадовался тому, что вызвал у девушки доверие: это ведь было естественно.

В такси он уселся рядом с шофером и, обернувшись назад, спросил:

— Вы в Риге впервые?

— Да, и мне даже не снилось, что здесь живут столь гостеприимные люди.

— И родители отпустили вас одну?

— Как вы угадали? — удивленно воскликнула она. — Я собиралась ехать с подругой, но позавчера она заболела. Мама собрала меня, словно на Северный полюс. Пришлось согласиться, иначе вообще не пустили бы.

— Сейчас вы впервые проедете по новому мосту. Моя мать говорит, что в таких случаях надо загадать желание, и оно обязательно сбудется.

— Пусть все остальные дни отдыха будут такими же прекрасными, — не задумываясь, выпалила она и протянула Ярайсу руку. — Меня зовут Тамарой.

Пока девушка регистрировалась в конторе пансионата, Ярайс ожидал ее в саду. Спешить ему было некуда. Да и не хотелось. Наконец–то нашелся человек, нуждавшийся в его помощи. Так доказывал себе Ярайс, хотя прекрасно понимал, что Тамара обойдется и без него. Но куда приятнее было думать, что симпатия эта обоюдна. На чем она могла основываться? Они ничего не знали друг о друге, не обменялись даже хоть сколько–нибудь связными мыслями. Всю дорогу от Задвинья до Юрмалы Ярайс объяснял происхождение своего необычного имени, рассказывал, что знал, о Райнисе и обещал сводить девушку на дачу поэта, посетить которую сам по себе никогда не собрался бы.

Тамара была избалованной. Это можно было понять уже из того, как она рассказывала о первом годе своей учебы в мединституте. Никто не заставит ее резать трупы, пусть не надеются, разве мало в Москве других институтов?.. Она сделала капризную гримасу, и в этот миг Ярайс заметил, что Тамара вовсе не так красива, скорее миловидна с ее вздернутым носиком между по–кукольному круглыми щеками. К такому лицу, пожалуй, больше шли бы светлые волосы, но он не собирался размышлять о причудах природы и чувствовал лишь, что девушка нравится ему и такой.

В полупустом в этот ранний час приморском ресторане они сели у окна, чтобы видеть море и пляж. Ярайс говорил без умолку, так много он не наговорил, пожалуй, за целый год; показывал маяки — Лиелупский и Даугавгривский, Рагациемский мыс, суда на якоре, ожидавшие на внешнем рейде лоцмана; предупреждал, чтобы не заплывала дальше третьей мели, потому что дна там не достать. Потом, измерив Тамару взглядом, поспешил исправить ошибку:

— Нет, тебе и за второй будет выше головы.

Незаметно они перешли на «ты» — оказалось, что это вполне возможно даже без брудершафта.

После обеда с новой силой навалилась усталость бессонной ночи. Уложив одежду в пляжную сумку Тамары, они по мелководью дошли до маяка, который девушке обязательно хотелось осмотреть вблизи. Она, конечно, испытала разочарование, убедившись, что сигналы морякам подаются не с романтической башни из дикого камня, а посылает их автомат, установленный на прозаической конструкции из металла. Дальше идти Ярайс отказался. Как подкошенный, он рухнул на песок, успев лишь пробормотать:

— Там, дальше — устье реки. Его покажу тебе завтра. — И уснул.

Тамара села, подтянула колени к плоскому животу и оперлась на них подбородком. Только теперь, вслушиваясь в глубокое и равномерное дыхание Ярайса, она поняла, что рядом с ней спит ее сверстник, а вовсе не сказочный принц. Парень, которому она достает только до плеча и который обязательно получит солнечный удар, если она не накроет его голову полотенцем.

Тамаре хотелось, чтобы Ярайс на руках внес ее в море. Она даже пообещала себе не визжать при этом, а лишь прижаться к его груди. Но будить его ей не хотелось: бедный, он, наверное, утомился, чемодан тяжелый, пусть отдохнет.

Самой же ей не хотелось терять ни мгновения этой так прекрасно начавшейся новой жизни, которая будет продолжаться еще целых четыре недели, а может быть, и еще дольше. Увидев молодых людей, игравших неподалеку в волейбол, она присоединилась к ним.

Купаться в одиночку она все же не решилась, еще не забыв пугающих рассказов матери о судорогах, сводящих мускулы в холодной воде. Зачерпнув купальной шапочкой воды, она вернулась к Ярайсу. Парень успел перевернуться на живот, во сне сбросил полотенце и положил голову на согнутую руку. Наверное, ему снился тревожный сон, потому что то и дело он напрягался, словно для прыжка. Это заставило Тамару пожалеть его. Она вылила воду на песок и легла под прямым углом к Ярайсу, положив голову на его горячую спину.

А он снова бежал. Встречный ветер не давал дышать. Поясница налилась свинцом, как если бы пули поразили его спину. И как он покажется на глаза сестре?.. Раненных в спину солдат расстреливают, как изменников. Затылком он ощущал горячее дыхание преследователя, но бежать быстрее не мог — грудь упиралась в темную чащу. Она не пропускала, сжимала в железных объятьях… Тишина. Убийца промчался мимо. Надо вернуться к несчастной женщине, может быть, еще не поздно помочь ей. Но в темноте он не мог найти дорогу. Куда бы он ни поворачивал, везде натыкался словно на стену. А Тамара все ждала, может быть, истекая кровью… Теперь он совершенно точно знал, что первой жертвой насильника была Тамара. Девушка, которая доверилась Ярайсу, пришла к нему ночью. А он предал ее. Схватил чемодан и пустился наутек. А сейчас и чемодан исчез. В нем все вещи Тамары и книги, в которых, несомненно, написано, как действовать ему дальше. И письмо, которое надо ведь доставить в милицию…

Ярайс с трудом поднял тяжелые веки. Перед глазами стояла багровая мгла, в которой плавали темные круги. Тяжесть в спине не исчезала. Он осторожно отвел руку назад и пальцами коснулся мягких волос Тамары.

— Наконец–то! Ну и соня ты! — сказала девушка, проснувшаяся свежей и деятельной. — Наверное, уже поздно. И тучи собираются.

— Значит, надо поскорей выкупаться! — Ярайс стряхнул липкое оцепенение и помог Тамаре подняться. — Бежим! — И помчался к морю.

— Постой! — На глаза Тамары навернулись слезы. — Я же не умею! — И, догнав юношу, смущенно сказала: — Не только у твоей, у моей мамы тоже есть приметы и обычаи. Например… — Она смутилась еще больше и сказала первое, что пришло в голову: — Никогда нельзя выбрасывать отстриженные ногти, их надо сжигать. Иначе на том свете придется их все разыскивать. И еще… — Понимая, что говорит глупости, она все же не хотела отказаться от своей мечты: — В жизни; женщины есть такие пороги, через которые нельзя переступать ногами.

— Как после загса, когда невесту на руках вносят в ее новый дом? — Ярайс не был уверен, что правильно понял намек.

— Ну, зачем сразу так?.. — искусно разыграла смущение Тамара и подошла вплотную к нему.

Ярайс легко поднял девушку, тотчас же обвившую руками его шею, и вошел в воду.

…Поужинала Тамара в пансионате, потом проводила Ярайса до станции. В первый вечер надо выспаться, в конце концов, завтра тоже день, и она будет ждать друга, как только он кончит работу. И вот Ярайс уже сидел в поезде, который вез его в город.

Ярайс не был столь наивным, чтобы считать, что все забыто и прощено. По телевизору его фото, конечно, не показывают, вряд ли оно выставлено и в витрине «Разыскивает милиция», не столь велико его преступление. И все же ни у дяди, ни у мастера лучше не показываться. В родительском доме он тоже не будет в безопасности. Выходит, выдав обоих Янисов, он строже всего наказал самого себя. Но ведь он заплатил такую цену за несколько дней свободы только ради одного: ради мести! Своими руками схватить преступника. Он — единственный, кто видел негодяя и узнает его и среди тысяч.

Другого пути к Тамаре нет. Ей не нужен друг, вынужденный скрываться от милиции. Правда, иначе они и не встретились бы, но теперь надо искупать вину. Сегодня же вечером он пойдет в лес, куда обязательно вернется и преступник. Эту уверенность Ярайс почерпнул из теткиных рассказов о примитивном мышлении преступников. Только бы кто–нибудь не опередил…

Схватки Ярайс не боялся. Ростом он был метр восемьдесят и, занимаясь альпинизмом, нарастил неплохие мускулы. Он никогда не отступал перед старшими парнями, чего же бояться сейчас? Главное — напасть внезапно, чтобы тот не успел выхватить оружие, затем одним ударом свалить хлюпика на землю. Если сегодня он его не поймает — завтра обязательно сообщит, что издали преступник выглядел маленьким, словно подросток.

Ярайс успокоился. Кажется, все разложено по полочкам, и можно снова думать о завтрашнем дне, о Тамаре. Влюбился ли он в нее? Этого Ярайс не знал, он не совсем хорошо понимал, что такое любовь. Знал только, что хочет видеть Тамару. Завтра, послезавтра и каждый день! Что хочет ощущать ее в своих объятиях, как сегодня на пляже, чувствовать на своем лице ее легкий, влажный поцелуй. Что хочет откровенно рассказать ей о кошмаре этих дней и о его счастливом завершении. Он не сомневался, что в награду за большую услугу милиция отпустит ему его мелкие грешки.

В центре города Ярайс сел в автобус. По мере приближения к конечному пункту, пассажиров оставалось все меньше. К концу маршрута возникло впечатление, что все они знакомы между собой — так дружно обсуждался ужасный случай в дачном поселке. Особенно возбужденными казались две пожилые дамы.

— А я вот не верю, что ее не изнасиловали, — заявила одна из них пронзительным голосом. — Эти слухи распространяет ее муж, чтобы спасти семейную честь.

— Жаль вещи. Профессор всегда привозил Лигите все заграничное. — Собеседницу больше интересовал материальный аспект события.

— Ну, вам–то что, — не успокаивалась первая. — Вечерами гуляете со своей Дэзи, она даже соседских псов не подпускает, не то, что чужих мужчин. А я вот в темноте больше носа из дому не высуну. И дочери не позволю.

— Думаете, это здешний? Мне сообщили из верных источников, что он из Берги. Один из тех, кто украл машину. Муж слышал, что они уже арестованы.

— А главный виновник еще на свободе! Нет, милая, береженого бог бережет.

Ярайс не сразу понял жуткий смысл этих слов: насильником считают его! Кто из Янисов выдумал подобное? И так убедительно, что милиция считает его письмо лживой уловкой. Но это значит… Да, это значит, что ищут его, Ярайса Вайвара, а вовсе не истинного преступника, который спокойно разгуливает на свободе и выбирает новые жертвы, совсем как тот шофер автобуса из Ноттингема, о котором недавно писали в газетах. Еще одна причина действовать самому и обезвредить преступника!

Из поселка надо было выбраться незамеченным. Шагая по главной улице, от которой через каждые четыре участка отходили к дюнам посыпанные щебенкой переулки, Ярайс замечал, как во многих домах шевелились занавески. За ним наблюдали. Может быть, свернуть к морю? Но как оттуда снова выбраться на шоссе и в лес? За это время какая–нибудь чрезмерно бдительная гражданка успеет позвонить в милицию, и завтра Тамара прождет его понапрасну. Нет, действовать надо хитрее. К счастью, теперь он знал, как зовут жертву нападения. Ярайс остановился у первого же забора:

— Вы не скажете, где тут живет Лигита? Мне надо навестить ее по поручению месткома.

Женщина, собиравшая в лукошко последнюю поспевшую этим солнечным днем клубнику, выпрямилась и показала пальцем:

— Предпоследний дом со стороны леса. — В ее голосе слышалось явное облегчение.

В лесу тоже надо было соблюдать осторожность. Ягодники, правда, уже разошлись, но то и дело попадались запоздавшие жители — видимо, шли со станции. Чтобы не повторять легенду о месткомовском человеколюбии, Ярайс свернул в чащу и вскоре нашел удобный пенек. Сел на него и, стараясь ни о чем не думать, осмотрелся. Под вечерним ветром вершины деревьев раскачивались на фоне все еще светлого неба. Но внизу тьма сгущалась, уже трудно было различить стволы. Однако лес совсем не казался страшным, он скорее успокаивал и наводил на неторопливые раздумья.

Ярайс вырос в лесу и на озере. Природу он всегда воспринимал как неотъемлемую часть жизни, а не как явление, достойное восторгов. В лес шли за дровами и смолой, грибами и ягодами, зимой иногда и на охоту. И ценность его определяли полученные от него блага, так же, как и озера делились на бедные и богатые рыбой. Ярайс не понимал людей, стремившихся любой ценой провести отпуск близ леса, гулять в нем и дышать озоном. Когда он бежал через лес, чтобы не опоздать в школу, ему недосуг было любоваться красотами. Но сейчас он об этом задумался.

Да, незачем было ехать в Ригу, оставшиеся месяцы следовало использовать, чтобы помочь отцу в хозяйстве. Не надо было связываться со спекулянтами, ворами и пьяницами, надо было найти в себе силы и идти своим путем. В конце концов, преступниками становятся не смельчаки, а те, у кого не хватает духа сказать дружкам «нет!». И его сюда привела не храбрость, а малодушие, боязнь отвечать за свои действия, оказаться перед судом общества. А еще большая нелепость — эта вот частная охота. Вместе с милицией куда легче напасть на след преступника. Такую помощь тоже ведь оценят…

Ярайс встал и направился к станции. Как опытный человек, сроднившийся с лесом, он шел бесшумно и уже на расстоянии услыхал шаги идущего навстречу. Вскоре тот показался за деревьями — невысокий, щуплый человек, в очках которого отражались последние лучи света. Но Ярайс еще не был уверен. Расстояние все же немалое, да к тому же их пути не пересекались.

Юноша вынырнул из тени и громко окликнул:

— Минуточку!

Незнакомец оглянулся. Он! Повернулся и бросился бежать. Ярайс пустился за ним. Его подгоняла мысль: «Догнать! Если он сейчас убежит, то, вспугнутый, никогда больше тут не покажется!» Об оружии Ярайс не думал, видел лишь, что расстояние между ними сокращается, и можно бежать еще быстрее.

Убегавший перемахнул через канаву и нырнул в кустарник. Ярайс не отставал, руками прикрывая лицо от колких веток. Под его ногами с треском ломался валежник. Потом остановился, огляделся, вслушался во внезапное безмолвие. Неподалеку слышалось дыхание. Но может быть, так громко дышит он сам? Он сделал еще шаг, другой, заглянул в чащу и увидел яркую вспышку.

Это и было последним, что Ярайс Вайвар видел в своей короткой восемнадцатилетней жизни.

* * *

Я вызвал по телефону такси и попросил ехать побыстрее. Названная мною цель поездки заставила шофера гнать машину что было духу. Ярайса Вайвара я никогда не встречал, однако мне казалось, что я обязан своим присутствием воздать ему последнюю почесть.

В здании Управления милиции царил сонный покой. Я ожидал волнения из–за трагического оборота дела, громких голосов, хлопанья дверей, телефонных звонков, топота ног и еще бог весть каких кинематографических эффектов. Оказалось, однако, что сила повседневности несокрушима. Кого бы я ни искал из моих новых знакомых, все, как выяснилось, были в отлучке: Козлов отдыхал дома перед ночным рейдом, Силинь куда–то уехал, Леон все еще находился на месте происшествия, где вместе с врачом, экспертом, фотографом и представителем прокуратуры пытался установить обстоятельства убийства. Наконец, я решился заглянуть в кабинет полковника. Оторвав взгляд от папки с документами, Дрейманис сразу понял причину моего появления.

— Жаль парня. А еще больше — его родных. Эксперты уверяют, что он гнался за преступником, хотел самолично задержать его. Вот к чему приводит мальчишеская самодеятельность: раз, два — и кончено дело. — Полковник покачал головой и добавил: — Если нет ничего срочного, прошу извинить.

Единственным, кого удалось мне встретить, оказался Юрис Банковскис. Он говорил по телефону. Кабинет его был так тесен, что ему пришлось встать и отодвинуться, чтобы предложить мне сесть.

— Не выписан, но года два уже не показывался, ясно. Что думаете предпринять? Аннулировать прописку? Учтите, сейчас не время шутить. Адрес замужней сестры Крума установили? Ну, это уже кое–что. — Он повторял вслух ответы участкового, чтобы дать и мне возможность следить за разговором. — А она что? Ах, это не ваш участок и вы не поехали… Слушайте, сколько лет вам осталось до пенсии? Нет, я не угрожаю, просто жду, чтоб вы сказали, наконец, где эта сестра живет. Благодарю за любезность!

Еще несколько мгновений Банковскис шевелил губами, произнося, видимо, кое–что про себя в адрес нерадивого работника, затем повернулся ко мне.

— Хотите, поедем со мной — лучше, чем торчать здесь и ждать, пока лед тронется.

Выяснилось, что для подобных поездок служебной машины не предусмотрено. Мы долго тряслись в трамвае и еще столько же времени разыскивали нужное нам здание среди одинаково неприглядных новостроек Кенгарагса.

— Не хватает еще, чтобы никого не оказалось дома, — мрачно пробормотал Банковскис.

Его пессимистический прогноз, однако, не оправдался. Обитую простеганной клеенкой дверь отворила костлявая женщина, которой с равным успехом можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят; когда она неповторимым женским движением поправляла пеструю шелковую косынку, под которой угадывались накрученные на бигуди локоны, или неожиданно улыбалась, открывая на зависть ровные и белые зубы, она казалась моложавой.

— Мы с сябром прямиком из Латгальской республики, — представился Банковскис. — Витольке привезли привет, и вообще — есть о чем потолковать. С его руками в наших краях можно по колено в деньгах ходить.

— И верно! — сразу согласилась сестра. — И я ему говорю: «Что ты, братушка, томишься тут в городе, с твоими халтурами ты далеко не уйдешь — что заработал, то и пропил. А в деревне хотя бы харч завидный, подыщешь себе теплую женушку, не то что эта тощая вдова, которая и сама не любит, и другим не дает».

— А он при ней пристроился, надо думать, чужих щенят растить? Как нам туда дотопать?

— Вот уж не скажу, ноги моей там не было и не будет. Езжайте до новой больницы. Да, вы же Риги не знаете… Межциемс — запомните? Под Даугавпилсом тоже такое место есть, тетка, покойница, его еще звала Погулянкой… Его сожительница там работает сестрой, зовут Теклой, как породистую корову. И квартиру она получила там неподалеку. Только об выпить при ней не заикайтесь. Братушка, как примет чарку, домой и на ночь не приходит. Иначе разве вспомнил бы он о родной сестре? А так иногда вижу его по вечерам, знаю хоть, что еще таскает ноги.

— А когда он был у вас в последний раз? — резко спросил Банковскис, выйдя из роли.

Женщина настороженно глянула на него, но ответила:

— Днями был, когда — не упомню. Если меня будят среди ночи, у меня всякий счет пропадает.

Ехать в Межциемс на общественном транспорте? Тогда уж лучше выкатить из гаража «москвич» зятя — с божьей, а вернее — с милицейской помощью как–нибудь проеду через город. Но тут показалось такси и я решил: ладно, в счет предстоящего гонорара! Банковскис воспринял мой широкий жест с благодарностью и тут же принялся инструктировать.

— У вдовы станете говорить, главным образом, вы. Держитесь, как солидный наниматель, которому надо срочно отремонтировать… ну, сложное механическое устройство. Чем туманней, тем лучше.

— А если он сам дома?

— Тогда разговор будет совсем другим. Но чует мое сердце, что Крум ударился в бега.

У больницы Банковскис попросил шофера не выключать счетчик — словно бы это ему предстояло платить. Но отсутствовал он недолго.

— Разве отдел кадров еще работает? — спросил я, вспомнив метод Силиня.

— Любая вахтерша знает куда больше, — усмехнулся Банковскис. — Поехали прямо, я покажу, где свернуть.

Вдова оказалась совсем не такой, какой я представил ее по рассказу сестры Крума. Пухленькая, домашняя, с высокой грудью и молочно–белой кожей лица, оттенявшейся несколькими трогательными веснушками, с прямым носиком. Наш визит не вызвал у нее восторга.

— Нет дома. Может, к вечеру придет.

— У меня авария! — настаивал я. — Может, знаете, где его найти?

— У всех теперь аварии, нормально никто больше не работает… Мой тоже, когда хочет вечером улизнуть из дому, всегда выдумает какую–нибудь аварию. Словно без него мир обрушится. А мне нужен муж, который утром уходит на работу и возвращается в четыре, когда обед еще не остыл. Что мне толку от его левых денег, если я Витольда все равно что не вижу? Сколько прошло с тех пор, как он последний раз водил меня в кино…

— Чего же вы ждете? Гоните из дома — и дело с концом, — неожиданно посоветовал Банковскис.

— Да человек он хороший. Детей любит, да и меня, видно, тоже. Даже пьяный мухи не обидит. Не будь он таким лентяем, давно была бы у нас и своя дача. А он все другим строит, профессору этому в научном поселке третий день трубы проводит…

Я застыл. Совпадение? Я решил быть особенно хитрым и спросил:

— Это Калныню, что ли?

— Откуда мне знать, как их зовут? Хоть бы взял меня разок с собой, показал, как люди живут. Профессорша вон бассейн заказала, потому все так медленно и продвигается.

— Если разрешите, мы вечерком еще заглянем. До скольких можно вас беспокоить? — Видя, как нетерпеливо переминается Банковскис, я постарался закруглить разговор.

— Мне завтра в семь сменять ночную сестру, так что лягу рано. Поезжайте лучше в тот поселок, только не думаю, что он все бросит и помчится к вам. Не зря он работает от зари до зари, последние дни даже на ночь остается — хочет доделать.

Когда мы снова оказались на улице, я упрекнул лейтенанта:

— Надо было попросить фото, хоть знали бы, кого искать.

— С таким же успехом можно было сразу предъявить милицейское удостоверение. Нет, вспугнуть птичку мы не должны. А теперь — ни шагу, пока не доложу полковнику. Он признает самодеятельность лишь от сих до сих. Боюсь, не обойтись без санкции прокурора. Убийство как–никак.

…Полковник Дрейманис казался довольным — впервые за долгий день.

— Наконец, хоть что–то! — похвалил он Банковскиса, нажал клавишу селектора и приказал: — Выясните, кто из членов научного дачного кооператива роет сейчас на своем участке бассейн… С фонтаном или без, я не знаю. Жду!

Отключившись, Дрейманис дал волю чувствам:

— Кажется, почему бы и не оборудовать в своем саду бассейн? В нем можно развести карпов и вылавливать, когда нежданно придут гости. В нем может плескаться детвора. В него можно окунуться после финской бани. С профессорской зарплатой и гонорарами наверняка можно себе это позволить. И все же это вызывает во мне непонятный внутренний протест. Это кажется мне чистейшей воды мещанством, стремлением подражать «сладкой жизни» высших кругов, стремлением переплюнуть соседа. «У вас альпинарий с садовой керамикой, зато у нас бассейн». В конце концов, если нельзя без этого обойтись, копай сам, сгоняй лишний жирок. Но не используй наемную силу. И не жалуйся потом, что тебя надули или обокрали…

В селекторе щелкнуло и раздался глухой голос:

— Бассейн оборудуют в саду директора института Академии Наук Маркуля. Установлено, что профессор еще на работе. Его телефон…

Полковник задумался.

— Маркуля я знаю лично. Большой ученый, автор многих открытий. Зато его супруга… В последний раз держала в руках серьезную книгу, когда в университете готовилась к экзаменам. Но это было так давно, что и лучшие косметологи ничем не могут помочь… Теперь, значит, ей бассейн понадобился!

Он набрал номер профессора.

— Товарищ Маркуль? Привет, Зиедонис, старина, говорит Август Дрейманис, не забыл еще?

Полковник не выключил внешнего динамика, и комнату наполнил хрипловатый голос профессора:

— Не иначе, ты помирать собрался, раз уж вспомнил. Перед смертью принято собирать старых друзей.

На лице Дрейманиса возникло болезненное выражение. Шутка профессора ему не понравилась, и он тут же перешел в контратаку:

— А ты стал страдать моральным ожирением. Говорят, в саду бассейн соорудил.

— Кажется, да. Вчера возвращался с коллоквиума и в темноте угодил в него. Хорошо еще, что воды не было.

— А теперь серьезно, Зиедонис. Кто его строит?

— Мастер, которого мне рекомендовал… постой, постой… нет, не помню. Но работает хорошо. Если тебе что нужно…

— Как он выглядит? Может, ты заметил?

— Не требуй слишком многого. Я его видел раза два.

— Очки он носит? — не отступал полковник. — Хоть это ты заметил?

— Безусловно! — обрадовался профессор. — Я сам видел, как он занимался сваркой. Большой мастер!

— Ты безнадежен, — вздохнул полковник.

— Что ты там бормочешь? Если нужны подробности — приезжай в гости и спроси у моей супруги. Сегодня я освобожусь пораньше. Будем ждать тебя. Решено?

Частые гудки свидетельствовали, что профессор положил трубку.

— Прекрасная идея, хотя и чисто дилетантская: полковник отправляется знакомиться с преступником. А почему бы и нет? Короче говоря, так: мы с товарищем из газеты поедем, а на вас, лейтенант, остается квартира Крума и постоянная связь с моей машиной. Ясно?

Мы поужинали у Дрейманиса дома, где меня поразило великое множество книг на полках, закрывавших все стены. Смущало, однако, что не показался никто из домашних: полковник сам принес из кухни еду, приготовленную незримыми гномами.

Трудно сказать, о чем мы разговаривали. Будучи журналистом, я старался побольше слушать, а полковник довольно сбивчиво рассказывал случаи из своей практики, которую разделял на два этапа: до инфаркта и после него, вновь и вновь подчеркивая, что теперь его работоспособность чрезвычайно зависит от погоды: если, например, ночью льет дождь, на завтра ему приходится оставаться дома и вызывать врача.

К счастью, шофер был пунктуален, и через полчаса машина остановилась у калитки профессора Маркуля. Своим скромным видом дом выгодно отличался от претенциозных строений по соседству. Но вскоре я понял, что это лишь утонченный прием, рассчитанный на то, чтобы потрясти гостей. За каменными, старинного вида стенами открывалась такая роскошь, какая сделала бы честь представлениям любого художника Рижской киностудии о быте западных Миллионеров: дорогой ковер на паркетном полу, гобелены на забранных панелями стенах, камин из голландских изразцов. Единственным, что не соответствовало роскошной обстановке, были сами хозяева. Профессор — без пиджака, с подтяжками поверх клетчатой, с короткими рукавами рубашки — почему–то напоминал мне трамвайных кондукторов послевоенной поры, тоже носивших очки в виде полумесяца: вниз они глядели сквозь оптику, а вдаль — невооруженным глазом. Вагоновожатым в семье была, несомненно, жена, но в случае необходимости Зиедонис Маркуль умел крутануть колесо ручного тормоза и замедлить слишком стремительное движение мадам Клары.

Нас ждали. У камина был накрыт кофейный стол с печеньем, стояли хрустальные рюмки самых разных калибров. Дверцы домашнего бара были растворены, и даже без традиционных зеркал, усиливавших эффект, выбор напитков мог сломить сопротивление любого трезвенника. Дрейманис тоже пригубил знаменитую сливовицу Швейка, но от кофе отказался: по его словам, ему вообще следовало употреблять поменьше жидкостей.

Когда были провозглашены тосты за общую молодость и одноклассников, полковник без обиняков сказал:

— Меня интересует ваш мастер. Витольд Крум, если не ошибаюсь. Пока еще не имею права объяснить, почему. Что можете сказать о нем?

— Его рекомендовал нам муж сестры, и до сих пор не было повода жаловаться. Пьет только, если предлагаю я сама — например, когда в первый раз пустили воду. И правильно делает: мы ведь договорились, что платить я буду за сделанное, а не поденно. Так что он часов не считает, приезжает рано, иногда работает дотемна. Бывает даже, остается здесь на ночь, когда…

— Где? — быстро спросил полковник.

— Не в комнате, разумеется! — Клара восприняла вопрос почти как оскорбление. — В сарайчике с инструментами. Я поставила там раскладушку. Умывается за гаражом, по нужде бегает в лес…

— Клариса! — прервал ее профессор. — Не надо хвастать своими антидемократическими предрассудками. Человек, установивший для тебя унитаз, имеет право и присесть на него.

— Попытайтесь вспомнить, — настойчиво попросил полковник, — когда он ночевал тут в последний раз. Это очень важно.

— Вчера?.. Нет, вчера он ушел на станцию засветло. А вот позавчера оставался. Я еще вскипятила ему чай, сделала бутерброды.

— Можно взглянуть на этот ваш сарайчик? — полковник встал.

Дощатая хибара, во время строительства служившая, вероятно, времянкой, стояла в глубине сада, ближе к лесу.

— Ясно, — пробормотал полковник. — Отсюда можно незаметно уйти и вернуться.

— А собака? — напомнил я. В моих ушах еще звучали истерические вопли профессорского жесткошерстного терьера.

— Протон его знает и голоса не подает, — сказала Клара. — И по ночам вообще не остается снаружи.

В комнату полковник вернулся задумчивым. Съел еще один курземский пирожок и отодвинул тарелку:

— Последняя просьба. Попытайтесь общими силами описать этого Крума. Носит ли, например, очки, усы, какие зубы…

— Я отказываюсь! — энергично возразил профессор. — Стоит мне выйти из дому, как я забываю даже, как выглядит жена. Ты уж не обижайся, Клариса.

— Мужчина как мужчина, не лошадь ведь, чтобы глядеть ему в зубы, — мадам Маркуль кинула на мужа испепеляющий взгляд. — Усов у него нет, скорее этакий пучок волос под носом, как у моего мужа, когда он по субботам и воскресеньям ленится взять в руки бритву. Очки? Днем обычно носит темные, вечером работал без них.

— А эти темные — с диоптриями, не заметили?

— Не знаю, — развела руками хозяйка дома. — Я ведь не надзиратель, не слежу за ним…

Полковник велел шоферу ехать к станции, сам же, взяв меня под руку, свернул в лес. Не знаю, как он догадался о моей куриной слепоте, но этой ночью его любезность не была необходимой: сияла луна, и тропинку я видел достаточно четко. Но не заметил ни одного из работников милиции, укрывшихся за деревьями и тихо приветствовавших полковника, когда мы проходили мимо.

До станции мы добрались без происшествий. Из помещения дежурного навстречу нам вышел одетый в штатское Козлов.

— Вы, товарищ Козлов, близоруки, — не ответив на приветствие, проговорил полковник. — Скажите: когда вы дома что–то мастерите, скажем, чините утюг или меняете прокладку в кране — вы снимаете очки или работаете в них?

— Как когда, — неопределенно ответил Козлов. — Разрешите доложить: до сих пор ни в поезде, ни здесь ничего подозрительного не замечено.

— Сам вижу, — буркнул полковник и повернулся ко мне. — Едем. У меня такое чувство, что сегодня ничего особенного не случится.

Лишь вернувшись домой, я сообразил, что нигде не заметил Осу Силиня.

VI

Миновав Юрмалу, Силинь наконец вздохнул свободно и дал волю нетерпеливо урчавшему мотору. До сих пор он соблюдал все правила движения: там, где требовали знаки, уменьшал скорость до сорока и даже тридцати километров или терпеливо тащился за подвернувшимся грузовиком, послушно прижимаясь к правой стороне шоссе. Так ездил он всегда, когда находился в состоянии физического или духовного стресса: боялся, что в опасной ситуации не сможет мобилизовать все силы. Кроме того, непривычно малая скорость помогала отогнать неприятные мысли. А сегодня мысли были особенно мрачными.

Мертвых Силинь видал не раз. Но даже изуродованное в аварии тельце ребенка, потом долго являвшееся ему во снах, не вызывало в нем такой жалости. Ребенок не был братом Аспы. Но Ярайс, полный сил, с неуязвимым здоровьем! Казалось — что могло помешать ему дожить до преклонных лет? Что могло помешать учиться, работать, любить девушек и быть самому любимым? И вот он погиб из–за собственного легкомыслия и по вине недостаточно расторопной милиции. Да, никуда не денешься: им не удалось уберечь Ярайса Вайвара. Почему? Сейчас Силиню казалось, что они недооценили парня, сочли беглецом, в то время как он был борцом. Обязательный анализ происшествия выяснит, кто виноват; к сожалению, от того, что корни ошибки будут обнажены, легче уже никому не станет. И во всяком случае — Аспе. Силинь прекрасно представлял, как сестра будет убиваться и терзать себя за гибель брата. Поэтому он сейчас и спешил к Вайварам — хотел поспеть раньше, чем позвонит какой–нибудь исполнительный служака, чтобы казенно–бесстрастным голосом сообщить печальное известие, присовокупив к стандартным выражениям соболезнования приглашение начальства как можно скорее прибыть в Ригу.

Силинь твердо решил оберегать Аспу от всех неприятностей, и ему казалось, что он является самым подходящим человеком, чтобы выслушать ее рассказ обо всех обстоятельствах дела. Разумеется, той ночью девушка узнала брата, иначе не сбежала бы в деревню так стремительно. Надо было выяснить, не кроются ли за этой страусовой политикой какие–то факты, которыми можно было объяснить необдуманные действия Ярайса. Истина должна быть установлена, и если Аспа этого не поймет, значит, ей надо уходить из милиции и распрощаться с мыслью о юридическом факультете.

Мотор пел свою привычную песню, в которой тревога соединялась с жесткой целенаправленностью. Нога ощущала под педалью еще не израсходованные резервы мощности, но Силинь заставил стрелку спидометра недвижно стоять на отметке ста километров. Правильно выдержанный ритм важнее нескольких рывков, которые хотя и порождают иллюзию скорости, но в среднем на нее не влияют: так или иначе на трудном участке пути или у переезда он нагонит всех торопыг.

Силинь выбрал дорогу вдоль моря. У обочины даже в этот послеобеденный час стояли машины грибников, там и сям между деревьями мелькали охотники за боровиками и маслятами, своими полными лукошками как бы опровергая старое поверье, что грибы находят только по утрам. В рыбацких поселках из труб поднимался белый дым, на кольях сохли неводы и вентери, которыми колхозные пенсионеры еще и сегодня ловили рыбу. Еще несли свою службу и их старые весельные лодки: распиленные пополам и поставленные вертикально черные просмоленные корпуса вносили в картину современных построек приятный призвук ретро.

Внимание Силиня привлек плакат слева от дороги. В первый миг он показался относящимся к детской военной игре — столь чуждым на фоне спокойно шумящего леса был череп со скрещенными костями. Увидев затем еще один, а за ним и третий подобный знак, Силинь притормозил. Буквы встали на места, и можно было прочесть, что участок обработан ядовитыми веществами; он вспомнил, что читал в газете о химической атаке на вредящих соснам гусениц. Да, более соответствующую вывеску придумать было бы трудно… Он снова увеличил скорость, но уже через несколько мгновений опять нажал на тормоз, заметив загнанную в лес машину. Владельцы ее собирали на поляне малину, а дети сносили в кучу шишки и валежник для костра, на котором, наверное, будет жариться шашлык из свинины, не уступающий ныне в Латвии по популярности даже национальным блюдам.

Неужели трудно было проехать чуть подальше или свернуть в незатронутую ядом зону дюн? Что для этих людей дороже: пара литров лесной малины или собственное здоровье? Какими вырастут дети, с малолетства привыкшие пренебрегать запретами? Может быть, в таком нигилизме воспитывался и Ярайс Вайвар, и вот к чему это привело. Но ведь рядом с ним росла Аспа, к которой Силинь сейчас мчался, отодвинув в сторону все остальные служебные задания. Трудно сказать, взялся бы он за эту тяжелую обязанность, если бы его не влекло так к этой девушке… До сих пор Силинь лишь изредка вспоминал о существовании прекрасного пола — когда хотелось развлечься, повеселее провести свободное время. На этот раз в конце пути его ожидали отчаяние и слезы, но сознание, что там он увидит Аспу, заставляло его с нетерпением считать километровые столбы.

Дом Вайваров стоит на берегу озера — вот и все, что знал Силинь. Аспа рассказывала ему о кормовом цехе, о насосной станции с очистным устройством и о месте, с каскадом каналов, где разводили форель, — и в его представлении горожанина возникала картина целого комбината. Поэтому он едва не проскочил мимо кучки строений на склоне холма, под которым чернело укрывшееся в тени озеро. Еще не совсем стемнело, и в доме не было света, но тут можно было хоть расспросить о дороге.

Калитку Силинь отворил не без опаски: цепная собака давно бы уже подала голос, но куда опаснее кривоногие дворняги, подстерегающие за углом и неожиданно вцепляющиеся в икры. Одновременно с калиткой распахнулась дверь дома, и на пороге появилась женщина.

— Увидела, как ты подъехал, — сказала Аспа; он не сразу узнал ее голос, охрипший от волнения. — Что случилось? Ярайс клялся, что ту женщину и пальцем не тронул.

— Он не явился в милицию. — Силинь стиснул ее руку, словно желая поддержать ее. — Будь сильной, Аспа.

— Что он сделал? — произнесла она шепотом, чтобы не разбудить родителей, но в глазах ее стоял отчаянный крик.

— Решил сам задержать преступника, и поплатился за это жизнью. — Силинь чувствовал, что нужны другие, сердечные слова, но не нашел их. Только добавил, чтобы не оставить места для несбыточных надежд:

— Твоего брата больше нет, Аспа.

Слова эти упали в тишину, не вызвав ни малейшего отклика, никакого движения. Казалось, девушка их не услышала — так неподвижно стояла она в черном дверном проеме. Не заплакала, не запричитала, не закрыла лицо руками. Даже не прислонилась к притолоке. И все же малейшего дуновения достало бы, чтобы опрокинуть ее — такой хрупкой и уязвимой казалась она сейчас в синем тренировочном костюме.

— Не приглашаю войти. Лучше, если я сама скажу им, — выдохнула она наконец. — Пройдемся к озеру, мне надо знать всю правду… Спасибо, не надо, — отказалась она от протянутой Силинем руки. — Я покажу дорогу.

Она ничего не вымолвила и тогда, когда Силинь рассказал все, что знал, о последних шагах ее брата. Не так уж много. Но заслуживало внимания, что ни один из Янисов не пытался свалить на Ярайса главную вину в эпизоде с машиной; оба утверждали, что он пошел с ними просто за компанию, а вовсе не ради прибыли… Так, конечно, было для них выгодней, иначе пришлось бы отвечать за вовлечение несовершеннолетнего в преступление; но об этом Силинь умолчал. Он рассказал еще, что умер Ярайс без страданий, пуля задела аорту. Хотел добавить, что в кармане парня нашли билет на электрички от Булдури до Риги, так что скорее всего тот день он провел в Юрмале, нашли также изрядную сумму денег, — однако, этого Силинь говорить не стал. Подобные детали могли заинтересовать работника милиции, но никак не сестру, которая, наверное, все еще не могла осмыслить вести о внезапной и бессмысленной гибели брата.

Аспа до сих пор никогда не думала о смерти. Когда умерла бабушка, она сочла это избавлением для нее, потому что — сколько же мог мучиться парализованный, прикованный к постели человек? Выстраданный покой; и полная пустота — такая, наверное, какую чувствовала она в себе, утратив способность воспринимать происходящее или размышлять над ним. Но почему все же доходили до ее сознания слова Силиня, почему слышала она негромкий плеск воды, тихие хлопки поднявшихся к поверхности рыб, почему замечала, как колышутся на волнах поплавки, поддерживавшие мосток? Нет, жизнь не остановилась, и в этой жизни у Аспы по–прежнему были свои обязанности.

— Поеду с тобой в Ригу. Но сперва…

— Да, иди к родителям, — поддержал Силинь. — Я обожду здесь.

Только сейчас он заметил, что в лодке, привязанной в конце мостков, сидел мальчишка, время от времени подергивавший удочку.

— И как, клюет? — окликнул его Силинь, но в окружавшей их тишине собственный голос показался ему таким резким, что он тут же перешел на шепот: — Наверное, прикармливаешь лещей?

— Сейчас пора уже брать спиннингом, — сказал парнишка. — Хотите попробовать?

— Что же ты сам не забрасываешь?

— Боялся помешать. Вы, наверное, тоже из милиции?

Уже по тому, как почтительно было произнесено это слово, Силинь понял, каким уважением пользуется здесь Аспа. Он размахнулся и что было силы метнул блесну вдаль, однако блесна плюхнулась в озеро, словно подстреленная утка, совсем близко. Катушка же продолжала вращаться, безнадежно запутывая прозрачную леску.

— Если привыкли к безынерционной катушке, возьмите вот эту, это Ярайса, — предложил паренек. — Он ею вытащил такую щуку, что рук не хватит показать.

Однако ничего не получилось. Сколько ни старался Силинь сосредоточиться на возможном улове, мысли его возвращались к Аспе, в темный домик. Дети не должны умирать прежде своих родителей, это противоречит всем законам природы. Именно так определил он сейчас смысл своей жизни и работы в милиции, хотя в иных обстоятельствах сам иронически усмехнулся бы такому слащавому идеализму.

— Держите палец на леске, — посоветовал мальчишка. — Иначе не почувствуете, когда щука возьмет. Поглядите, как кружат около наживки!

Но Силинь смотрел на дом. Помедлив у ограды, может быть, даже оглянувшись на них, Аспа скрылась внутри. Издали нельзя было определить, плакала она или все еще сдерживалась. Когда Аспа снова появилась, в руке она держала плетеную сумку–авоську, в которой лежал продолговатый сверток. Пересекла двор и, оставив калитку притворенной, нырнула в тень деревьев. Через мгновение раздался сигнал машины, стука дверцы не было слышно — наверное, девушка не захлопнула ее. Из дома никто не вышел. Все еще темнея окнами, дом понемногу одевался траурной пеленой.

— Разреши мне сесть за руль, — сказала Аспа и, не дожидаясь ответа, включила мотор.

Только сейчас Силинь вспомнил, что, вылезая, не вынул ключ зажигания. И тут же подметил еще один признак забывчивости: когда машина двинулась, замерцал красный глазок бензиномера.

— Можно взять из отцовских запасов, — сказала Аспа. — Но лучше сделаем крюк до райцентра и заправимся там.

— Ты уверена, что можно оставить их одних? — спросил Силинь, когда машина выкатила на асфальт. — Может, стоило предупредить соседей?

— Сейчас даже я была бы здесь лишней. У них вскоре — серебряная свадьба, но и сейчас лучше всего они чувствуют себя вдвоем. Сперва хотели ехать с нами в Ригу, но я обещала привезти его сюда. Мать хочет похоронить его на здешнем кладбище. Как думаешь, позволят?

— Кто откажет? После вскрытия отдадут. Грузовик возьму в нашем гараже. Тебе ни о чем не придется заботиться.

— Я сказала им то же самое. Если бы можно было забыться…

Фары встречной машины осветили лицо Аспы, и Силинь увидел, что по щекам текут слезы, которые она даже не старалась смахнуть.

— Никогда не прощу себе его смерти, — сказала она, и слова прозвучали, словно приговор суда, вынесенный после долгого и трудного обсуждения.

— Ты думаешь, той ночью можно было задержать его? — задал Силинь вопрос, который должен был неизбежно возникнуть при разговоре Аспы с полковником.

— Нет, я старалась, поверь. В его же интересах… Но в том лабиринте и ты не сумел бы. Нет, Ярайса нельзя было оставлять одного потом.

— Ты после этого видела его еще раз?

— На автобусной станции. Там он мне все рассказал. Надо было взять его за руку и отвести в городскую дежурную часть. А я думала только о себе. Что опоздаю на автобус и придется снова стоять в очереди за билетом. Что придется отвечать на неприятные вопросы… Всю ношу я взвалила на него одного. Понадеялась, что Ярайс окажется более мужественным, чем я, и положилась на его обещание. Убедила себя, что он уже взрослый. И вот — большой ребенок никогда уже не станет взрослым…

Многое в этом разговоре осталось для Силиня неясным, но он не стал донимать Аспу расспросами. Спросил лишь:

— Поможешь задержать виновного?

— Я… я… — всхлипы не позволили Аспе продолжать, и она молча кивнула.

* * *

Казалось, за эти дни можно было уже привыкнуть к ночным звонкам. И все же я боялся открыть дверь — словно бы так можно отгородиться от дурных новостей.

На лестничной площадке еще горела тусклая лампочка, в запыленное окно проникал серый предутренний свет, но через глазок никак не удавалось рассмотреть раннего посетителя; перегнувшись через перила, он показывал мне лишь бесконечно усталую спину. «Во всяком случае, не почтальон», успокоил я себя, потому что от телеграмм не ждал ничего доброго.

Я заложил цепочку и приоткрыл дверь.

— Что нужно?

— Передайте жене, пока еще свежие, — сказал Силинь и сунул мне сверток. Бумага расползлась, открывая острые головы форелей.

Он успел уже спуститься на полэтажа, когда я сообразил, что ради этого Силинь не стал бы приезжать в такую рань. Почему же? Могли быть только две причины: похвалиться — или облегчить душу. И в том, и в другом случае сторонний человек был более удобным собеседником, чем сослуживцы. Я вовремя догадался задержать его:

— Может, посодействуете? Вся семья на природе, — и, широко распахнув дверь, направился на кухню.

Он устроился в моем любимом уголке между окном и холодильником.

— Водки, к сожалению, нет, — сказал я, изучая его осунувшееся лицо. — Если хотите побриться — ванная в конце коридора.

— Сперва выпьем кофе, потом примемся за рыбу. Настоящий холостяцкий завтрак.

Я недоверчиво покосился на его холеные руки с пальцами музыканта.

— Не лучше ли будет — отвезти вашим родителям?

— Эта форель — из хозяйства отца Аспы и Ярайса. Считайте, что принимаете участие в поминках.

Он умело очистил рыбу покрупнее, разрезал вдоль, посолил, посыпал перцем и слегка — сахаром.

— Под такую закуску действительно было бы не грех. Какие у вас отношения с соседями?

— Дружеские. Но только с десяти утра до полуночи.

— Ну, значит, не суждено, — смирился Силинь. — Кофе смолоть?

— У меня растворимый.

Оба мы понимали, что болтаем чепуху и походим сейчас на двух гонщиков на треке, выжидающих, едва двигаясь, кто из них возьмет инициативу на себя. Но ведь мы не были противниками, а скорее союзниками в этой борьбе.

— Узнали что–нибудь новое от Аспы? — не выдержав, прямо спросил я.

— Не так уж много. Но достаточно, чтобы опрокинуть всю нашу скороспелую теорию. Теперь я уже не думаю, что мы имеем дело со знакомым, решившим грубо подшутить над Лигитой. Такой не стал бы убивать случайного свидетеля.

— А кто способен на это?

— Только человек, не отвечающий за свои действия, — уверенно заявил Силинь. — Заметил ночью одинокую женщину и хватает ее за горло, встретил мужчину — стреляет в него. А днем он может быть таким лее, как вы или я, поэтому так трудно напасть на след.

— Однако эфиром он запасается днем, — возразил я. — И пистолет тоже заряжает не в минуты помрачения.

— Трудно сказать. Может быть, именно в этом проявляются его маниакальные устремления. А последующее — результат цепной реакции. Одна мысль порождает следующую, а, в конечном итоге, человек совершает черт знает что. — Силинь отхлебнул кофе, скривился, как после рюмки, и закусил бутербродом. — Да и сам я не лучше. Поехал к Аспе, чтобы в трудный миг быть рядом, а наговорил таких глупостей, что она не на шутку разобиделась.

— Может быть, именно это помогло ей справиться с горем. Праведный гнев осушает слезы.

— Теперь и вы говорите ерунду. Представьте только: я стал разглагольствовать о принципах свободной любви, разрисовал себя этаким искателем приключений, испытывающим свои чувства. Слово за слово, и закончилось тем, что я предложил ей провести ночь у меня — так сказать, вступить в испытательный брак.

— А она?

— Попросила отвезти ее в общежитие и даже не попрощалась толком. Я больше не уверен, захочет ли она теперь работать со мной.

— Постойте, постойте! Так что же вас беспокоит: ваши отвергнутые чувства или оказавшееся под угрозой мероприятие?

— Я подумал, что может быть удастся приманить убийцу. — Силинь заслонился от прямого ответа. — Аспа прогуливалась бы по лесу, а мы ее охраняли бы. Иного пути я пока не вижу. Собирались сегодня вместе просить санкции полковника, только теперь захочет ли она?

— Снова вы путаете разные проблемы. Аспа ведь пойдет на охоту за убийцей брата, а не на романтическую прогулку с вами.

— Так–то так, — неохотно признал Силинь. — И все же лучше бы мне не распускать язык.

Я подумал, что несколько форелей — слишком ничтожная плата за отведенную мне роль: если Силинь хочет, чтобы я на рассвете выслушивал повесть о его любовных терзаниях, мог прихватить хотя бы бутылку коньяка. Взглянул на часы; нет, будить соседей было еще рановато.

— Есть такая французская песенка: «Если бы я знал, чем это кончится, непременно действовал бы по–другому».

— Вы правы, конечно. Те же французы говорят: «Если бы юность знала, если бы старость могла». Потому уважаемый полковник Дрейманис и созывает так часто свои нескончаемые совещания.

— В конце концов, за результат отвечает он, — встал я на защиту опыта.

— Значит, вскоре снова зачерпнем из источника мудрости, — без восторга проговорил Силинь и сделал себе еще чашку кофе. — Не уснуть бы только.

* * *

Атмосфера в Управлении милиции на этот раз вовсе не казалась сонной. Спасаясь от прохладного по–осеннему дождя, работники теснились у входа, где дежурный милиционер с сомнительным успехом старался отсеять посторонних. У меня, например, он не спросил пропуска, наверное потому, что я в тот момент помогал Байбе Ратынь закрыть непослушный складной зонтик. Остальные вымокли до нитки, полагая, видимо, что «чемберлен» не очень сочетается с форменной одеждой.

— Заглянешь? — спросила Ратынь Силиня. — Дам прочесть заключение, может быть, найдешь в нем что–то полезное для дела Вайвара.

— Ты не останешься в нашей группе?

— Дальше делом займется Особо важный Эрнест Ванадзинь. Он вас заставит поплясать под дудку прокуратуры.

В кабинете она сразу подошла к телефону и тупым концом карандаша набрала номер.

— Утренний инструктаж, — шепнул мне Силинь.

— Ринголд, это я. Когда поедешь в садик за дочками, не забудь взять их накидки. И отвези к маме… Нет, сегодня к моей, пусть оставит на ночь. Тогда и сам оставайся, если тебе лень с утра делать такой крюк. Десять лет назад, когда ты рвался провожать меня с танцев в клубе Дзержинского, это вовсе не казалось тебе такой далью… Надо готовиться к реферату? Ну, об этом надо было подумать прежде, чем заводить детей. Одним словом, мне надо в тюрьму, это тоже не пирожки!

С громкостью, соответствующей восклицательному знаку, Ратынь швырнула трубку на аппарат и, словно обессилев после словесного поединка с упрямым мужем, упала на стул. Но уже в следующий миг вскочила на ноги.

— И так каждый день! — накинулась она на Силиня. — Еще ничего не успела сделать, а нервы уже на пределе. А их клетки, как известно, не восстанавливаются… Прими это в расчет, когда захочешь осчастливить кого–нибудь из наших красоток. — Уже стихая, Ратынь не смогла побороть извечного женского любопытства. — Кто же сейчас проходит добрачное испытание? Та беленькая фея из ГАИ или все еще длинноволосая русалка с распашной двойки?

Я почувствовал, что у Силиня на кончике языка вертится резкий ответ, но, к счастью, в кабинет вошли доктор Розенберг и Волдемар Ребане, и вопрос так и остался открытым. В отличие от эксперта, врач не стеснялся ходить с зонтиком, и у него намокли только концы брюк. В комнате сразу сделалось тесно и шумно.

— Вскрытие показало, что Вайвар вовсе не был таким крепким, как можно было подумать, — говорил доктор. — Врожденная сердечная недостаточность, с которой его даже в армию не взяли бы. Когда я еще работал на селе, то регулярно вызывал таких мнимых богатырей на профилактический осмотр.

— Если его не взяли бы в армию, то и вся эта рижская эскапада вообще не была нужна! — воскликнул Силинь, узнавший от Аспы причину приезда ее брата в Ригу. — Какая нелепая смерть!

— Всякая смерть кажется нелепой, хотя является естественным концом жизни, — философски произнес Розенберг. — Однако прошу не понять превратно: у меня в юности тоже был ревмокардит, но, как видите…

— Зато быстро прогрессирует склероз: стоит попасть в дамское общество, сразу забываешь обо всем на свете, — поддел его Ребане. — Ты обещал сказать, когда наступила смерть.

— Между девятью и десятью вечера. Мгновенно и, как уверяют, безболезненно… Хотя, — снова начал рассуждать он, — кто может знать, что именно чувствует человек в свой последний миг? Даже те, кто благополучно выкарабкался из клинической смерти, ничего толком рассказать не могут.

— Один выстрел, и человека нет. Это можно было бы счесть случайностью, если бы прошлой ночью не были так же мастерски прострелены фары машины. — В голосе эксперта слышалось нечто, похожее на восхищение. — В убийце погиб стрелок высокого класса.

— Это еще не сказано, — возразил Силинь. — Надо позондировать в спортивных кругах, там тоже бывают всякие подозрительные типы, бляха мастера спорта — еще не знак морального качества. И это могло бы объяснить многое, начиная с переделки пистолета и кончая импортными кедами.

— Ты упускаешь из виду психологический аспект, — не сдался Ребане. — Настоящий спортсмен–стрелок никогда не поднимет оружие на человека, это ему привито годами тренировок. Даже в войну мало кто из них стал выдающимся снайпером, большинство направляли в артиллерию.

— Минутку, товарищи, — оторвавшись от блокнота, вмешался я в разговор. — Разве есть неопровержимые доказательства того, что в обоих случаях действовало одно и то же лицо?

— Относительно действовавшего лица я пока ничего не утверждаю, — сказал Ребане, осторожно выбирая слова. — Теоретически возможно, конечно, что некто украл и использовал оружие и обувь — потому что идентифицировать удалось только их. По калибру, царапинам на пулях, по отпечаткам следов ног. Это из другой оперы, но я сделал вывод, что убийца находился в состоянии аффекта: там, в кустах, он топтался, словно стоял на горячих угольях.

— Значит, ты снова взялся за своего невменяемого?

— Я ни за что не брался, я излагаю факты, — сердито отрезал Ребане. — Через час смогу сказать вам, как он был одет: на ветках осталось так много ниточек, что хватило бы на детский костюмчик.

— Если он изодрал свой фрак, то наденет другой, и мы снова останемся с носом, — пожал плечами Розенберг. — Зато мой пациент как раскрытая книга: вся биография словно на ладони.

— Да, карманы богаты содержанием, — не позволил Ребане похитить его лавры. — Убийца к нему не прикасался, это совершенно ясно, иначе прихватил хотя бы деньги. Девяносто семь рублей с копейками — не коробок спичек. Личные документы в наши дни тоже не валяются на улице, в особенности водительские права. Билеты — автобусный и с электрички, оба от позавчерашнего числа. Самые большие надежды подавал клочок бумаги с телефоном и именем «Тамара». Юрис вчера съездил в пансионат, но номер оказался пустым: однодневная симпатия, успевшая уже обзавестись новым телохранителем. Типичный курортный романчик и, естественно, парень ей ничего существенного не рассказал.

В этот миг у меня возникло решение познакомиться с девушкой. Казалось, я нащупал неплохой дополнительный материал для повествования о разных судьбах брата и сестры. Я, конечно, не верил, что встречу на морском берегу современную Сольвейг, оплакивающую свою первую и единственную любовь: это было бы вопиющим анахронизмом. Но столь же неправдоподобным казался нарисованный экспертом циничный финал. Может быть, Юрис поторопился с заключениями?..

Дверь отворилась, но вошел не мой вчерашний соратник, а Леон Акментынь. Могло показаться, что члены оперативной группы избрали кабинет Силиня местом для кулуарных разговоров. Лейтенант Акментынь тоже поделился последними новостями.

— Я только что из радиокомитета. Штейнберг отпадает. Окончательно и бесповоротно. И не только из–за размеров обуви, как утверждает Оса. Я поговорил с дамами из тамошней охраны, полистал регистрационный журнал. Позавчера Штейнберг работал в вечерней смене, с работы ушел за несколько минут до полуночи. В самом конце выяснилось еще одно интересное обстоятельство: в ту ночь, когда раздели Лигиту Гулбис, Штейнберг находился в своей мастерской — пришел около одиннадцати и только в три расписался в уходе. Причина: аварийный ремонт. Но это формальный повод. Я поговорил с дежурной по душам, и она выболтала мне тайну, известную многим: кассеты и пластинки, которые Штейнберг через знакомых продает на черном рынке, он записывает на казенной аппаратуре. Этим объясняется их высокое качество и спрос, каким они пользуются у коллекционеров. А вам он заявил, что провел ночь у дамы, имя которой не пожелал раскрыть. Ну точно как в том бородатом анекдоте, где муж готов принять на себя все смертные грехи, лишь бы не сознаться жене, что всю ночь играл в преферанс.

Я покосился на Силиня. Он выглядел так, словно все, сказанное Леоном, было ему давно известно, и мне вдруг подумалось, что вся милицейская работа — это нескончаемая череда ошибок и разочарований: день за днем идешь по следам, которые логически выстроил в одну цепочку, и вдруг видишь, что оказался в тупике, потому что на каком–то повороте принял желаемое за реальность, или же расчеты разрушила простейшая случайность. И все надо начинать сначала, с того места, где была допущена ошибка…

Интересно, как распутался узелок, завязавшийся вокруг слесаря Крума? Косвенные улики казались неопровержимыми: человек с сомнительной репутацией, изготовлявший оружие, в обоих случаях находившийся близ места происшествия — ясно, что он мог совершить преступление. Но вот совершил ли?

Ответ мог знать только Юрис Банковскис, который, наверное, уже допрашивал Крума или, может быть, еще шел по его следам. Наверное, именно потому лейтенанта здесь не было. Ничего, на совещание у полковника Дрейманиса соберутся все, тогда я и узнаю, почему Силинь не звонит Штейнбергу, чтобы отменить предупреждение о возможных выездах. Или это маленькая месть облеченного властью лица за обман представителя милиции? Силинь, пожалуй, был на это способен…

В дверь постучали, и в следующий миг все услышали жизнерадостный голос шофера Анджа:

— Отворяй, тебя же не повесткой вызвали!

Он привел Аспу Вайвар.

Сержанта дивизиона автоинспекции я видел впервые. Она была еще красивей, чем я представлял по рассказам. Подобных светловолосых красавиц обычно изображают на рекламных плакатах, призывающих пользоваться услугами Аэрофлота, приобретать билеты вещевой лотереи или хранить деньги в сберкассе, чтобы доставить радость своей невесте. Лишь через мгновение я понял, что застывшие, невыразительные глаза и искусственная улыбка не постоянные особенности девушки, за ними — переживания и страх перед предстоящим объяснением. Стройную фигуру не могла скрыть даже форменная одежда: блузка была чуть более прилегающей, юбка на дюйм покороче и поуже, чем полагалось по уставу. Я представил ее в роли соблазнительницы по сценарию Силиня и не усомнился в том, что в ином туалете Аспа вскружила бы голову не одному недостаточно уравновешенному мужчине и заставила бы его забыть общепринятые нормы поведения. Стоило только чуть более вызывающе подкрасить чувственные губы, несколькими мазками зеленого тона придать взгляду страстное выражение и призывную глубину…

Я вовремя оборвал себя. Передо мной, в конце концов, был несчастный человек, неспособный простить себе гибель брата и готовый на все, чтобы хоть в какой–то мере искупить свою вину, а вовсе не бесчувственная марионетка, которой можно управлять по своему усмотрению. Я подумал даже, так ли уж оправдан план Силиня: маньяк выбирает свои жертвы случайно, такому безразлично, на кого напасть. И сразу же запутался в своих рассуждениях: разве же убийство Ярайса не свидетельствовало о том, что действия убийцы подчинены определенной логике? Хоть бы поскорее началось совещание у полковника, а то у меня не осталось больше криминологических знаний, чтобы предугадывать дальнейший ход расследования.

Аспа направилась прямо ко мне — наверное, единственному человеку в кабинете, с кем она не была знакома.

— Я принесла письменное донесение. Такое же подам и своему прямому начальнику.

Она говорила сдержанно, без трагических ноток и не пыталась вызвать сочувствие.

— Сядь, Аспа, — Силинь не позволил ситуации стать смешной. — К полковнику пойдем вместе. Это товарищ из газеты, наш старый друг.

Аспа поблагодарила его едва уловимой улыбкой. Присев на край стула, она не сводила глаз с темноволосого лейтенанта, словно ожидая дальнейших распоряжений. Так можно смотреть только на человека, к которому чувствуешь безграничное доверие. И я знал, что Силинь сделает все, чтобы оправдать его.

Все присутствующие старались выказать Аспе свои симпатии. Леон предложил сигарету, от которой Аспа, к моему удивлению, не отказалась. Ребане поднес огонь и пододвинул поближе пепельницу. После первой же затяжки девушка закашлялась, словно подтверждая мою мысль, что вообще она не курит. Ее выручил Розенберг: подошел, вынул сигарету из ее пальцев и выбросил в окно.

— Только невежды полагают, что никотин — универсальное средство, помогающее успокоиться или возбудиться. Курение — скверная привычка, все равно что грызть ногти или ковырять в носу, не более того. Могу предложить успокоительное, но в ваши годы организм должен справляться сам. Я, например…

— Может быть, все же тонизирующую таблетку, доктор? — прервал лекцию Силинь.

— Спасибо, не надо, — отказалась Аспа.

— Ты не единственная, кто этой ночью не спал. И очень нужно разогнать сонливость перед разговором с полковником. От кофе меня в последнее время только в сон клонит.

Силинь подбросил таблетку, поймал ее, словно дрессированный тюлень, ртом и проглотил. Аспа благодарно улыбнулась.

— Я поговорю с прокурором, — вдруг громко сказала Байба Ратынь. — Чтобы в обвинении вообще не упоминалось имя вашего брата.

Все понимали, что это невозможно, но были рады теплым словам. От Ратынь я ожидал этого меньше всего; но, наверное, Аспе была присуща способность превращать всех и каждого в своих доброжелателей.

Это подтвердил и резковатый с посторонними Козлов. Когда Аспа вошла, он встал навстречу и, поддерживая ее, словно больную, подвел к единственному креслу, с которого только что поднялся, чтобы поздороваться, человек, чей облик показался мне странно знакомым. Я не сразу понял: именно так, по описанию Ярайса Вайвара, должен был выглядеть убийца — низкорослый, лысый, о цвете его исчезнувших волос напоминал разве что клочок черных усов под носом. Темными были и печальные глаза, испытующе смотревшие на окружающее из–за толстых очков. Их тонкую металлическую оправу можно было разглядеть не сразу. Я невольно покосился на его ноги — они были невелики и обуты в осенние туфли на толстой подошве.

— Следователь прокуратуры по особо важным делам Эрнест Ванадзинь, — представился он нам, потом взял Аспу за руку. — Попрошу вас, если возможно, уделить мне полчаса сразу после совещания.

— Она знает не больше того, что описал в своем письме Ярайс, — сразу же бросился на защиту девушки Силинь, и я понял, что он влюблен по–настоящему.

— Будем считать это неизбежной формальностью. — Следователь явно не позволял влиять на себя. — Вам придется теперь привыкать к моему стилю работы, лейтенант.

Я много слышал о Ванадзине от студентов юридического факультета, которым он, кандидат наук, читал курс лекций, связанных с его специальностью. Некоторые утверждали даже, что преподавание — его истинное призвание. Однако Ванадзинь хотел на собственном опыте проверить созданные им математические схемы следствия — тему докторской диссертации, над которой он работал.

Сегодня я впервые увидел полковника Дрейманиса в форме. Она не только придавала ему некоторую строгость, но влияла и на манеру речи, лишенную обычных для него пространных отступлений.

— Через час я должен доложить заместителю министра. Возможно, он решит взять оперативную группу под свой личный контроль. Говорит это в нашу пользу или, напротив, показывает проявленную до сих пор неумелость — об этом пока умолчу. Прошу, товарищ Ванадзинь, поближе ко мне, не отрывайтесь от чернорабочих. А вы, — на этот раз он обращался к Аспе, — наверное, и есть сержант Вайвар. Примите мое искреннее соболезнование и обождите в приемной…

— В этом, надо полагать, и заключается ваша сногсшибательная идея, Силинь, — язвительно продолжал он затем. — И на том спасибо, что не притащили сюда Лигиту Гулбис. Если не ошибаюсь, обе они могут ошеломить внешностью, но никак не новыми фактами.

— Товарищ полковник, — оправдывался покрасневший от неожиданности Силинь. — Она согласна…

— Это свойственно женщинам. — Казалось, Дрейманис хотел заблаговременно возместить урон, который должно было понести в министерстве его самолюбие. — О вашем предложении поговорим попозже. Сейчас слово имеет лейтенант Банковскис.

Юрис вытянулся и с удручающей крестьянской медлительностью принялся перелистывать свои записи. Наконец, нашел нужный листок и монотонно, словно с трудом разбирая чужой почерк, прочитал заранее составленный отчет.

— Согласно инструкции, я избегал прямых контактов с Витольдом Крумом. Он сошел с троллейбуса в двадцать часов восемнадцать минут и направился прямо на квартиру Теклы Аболтынь. Судя по походке, был трезв. При себе не имел ничего. В результате наблюдения установлено следующее: рост метр семьдесят два — семьдесят четыре, плотный, но не очень широкий в плечах, около пятидесяти лет, носит очки в светлой пластмассовой оправе, зубы — без видимых дефектов, гладко выбрит и надушен крепким одеколоном — наверное, после работы был в парикмахерской. Походка слегка прихрамывающая, размер обуви — меньше среднего. — Банковскис заглянул в другую бумажку. — Сегодня удалось получить оттиски его следов. Из–за дождя он поехал в дачный поселок в резиновых сапогах сорок второго размера, что позволяет предположить, что обычный номер его обуви меньше. Из дома вышел вместе с сожительницей в половине седьмого утра, — Банковскис демонстративно зевнул, но, не дождавшись сочувствия, продолжал докладывать: — Снова с пустыми руками. В электричку сел на станции Ошкалны, ехал без билета или с месячным, на дачу профессора Маркуля прошел лесом. Придя, переоделся, но обуви не менял. В данный момент работает под присмотром хозяйки в подвале дома, где кончает оборудовать финскую баню. Последняя информация получена по телефону семнадцать минут назад.

Банковскис умолк и снова перебрал свои шпаргалки. Нашел искомую, но еще не начав говорить, выразительными, как в немом кино, жестами обратил внимание полковника на Ванадзиня. Даже мне стало ясно, что лейтенант испрашивал разрешения огласить и то, что удалось выяснить не вполне легальным путем.

— Не тяните! — нетерпеливо поощрил его Дрейманис. — Нас интересует результат, а не ваши методы.

— Сарай запирается большим висячим замком. Внутри — беспорядок, заставляющий усомниться в рабочей квалификации Крума. Инструменты перемешаны со всякими трубами, гайками, еще нераспакованной арматурой. Там же с полдюжины пустых бутылок — «Тайзелис» и так называемые бомбы из–под вермута. Заношенный бумажный тренировочный костюм, какие выдавали в спортивных организациях лет тридцать назад, стоптанные шлепанцы сорок первого размера. Короче, ни эфира, ни чешских «ботас», ни оружия не обнаружено. А обследовать квартиру Аболтынь без постановления об обыске мы не решились. Да и вряд ли это дало бы что–нибудь: что спрячешь в малогабаритной квартире, где к тому же вертятся двое детей?

— Обойдемся пока без ваших выводов, — оборвал его полковник. — Удалось установить каких–нибудь его знакомых?

— Он одиночка, человек необщительный. Дважды подвергался принудительному лечению — в Страупе и Олайне. С той поры избегает публичных ссор и напивается в одиночестве. Спился настолько, что уже после третьей рюмки становится неуправляемым. Затем обычно настают периоды воздержания, когда он к алкоголю не прикасается.

— А в последнее время?

— Похоже, пьет. Иначе Текла Аболтынь вряд ли стала бы заводить с главным врачом больницы разговор о тех ампулах, что вшивают под кожу.

— Это разрешено только с письменного согласия пациента, — наконец вступил в разговор и Ванадзинь.

— У меня все, товарищ полковник. — И Банковскис сел.

— Ваши соображения, товарищ Козлов? — спросил Дрейманис у своего заместителя.

— Подозрительный, очень подозрительный тип, слов нет. В приключенческом романе он, конечно, оказался бы ни в чем не замешанным, ну, а в реальной жизни? — Козлов, казалось, не знал, чему отдать предпочтение. — Попытаюсь обобщить свои впечатления. Прежде всего о внешних приметах. Они вроде бы совпадают. Зуб из металла может быть результатом оптического обмана, как и усы: игра света и тени. Возможно, между машиной и насильником оказалась какая–нибудь ветка с листьями… И вообще, насколько можно полагаться на письмо Вайвара? Импульсивный, неуравновешенный паренек, это видно и по его дальнейшим действиям… В лице Крума мы имеем дело со спившимся субъектом, готовым на все. Ему, наверное, уже давно белые мыши мерещатся. Такой за себя не отвечает, ему надо освободиться от давящей на него тяжести, и он готов на все: крушить и жечь, насиловать и убивать, даже на себя руки наложить.

— Простите, но психиатр сформулировал бы это более научно, — сдержанно заметил Ванадзинь. — И все же это отнюдь не прямые улики.

— В том–то и беда, — не обиделся Козлов, — что у нас только догадки, основанные на допущениях и совпадениях.

— Из всего сказанного вытекает, что Крум мог быть виновником, — сказал полковник. — Однако виновен ли он на деле? Мы снова оказываемся в исходной точке.

— Мое предложение: задержать и допросить его. Наверняка узнаем что–нибудь дополнительно. — Впрочем, особой уверенности в голосе Козлова не было.

— Не станем забывать, что мы должны доказать его вину, а не он — свою невиновность, — предупредил Ванадзинь. — У нас нет ни одного свидетеля, и если Крум уничтожил оружие, обувь и одежду, которую Ребане обещает идентифицировать, то у нас не окажется ни одного вещественного доказательства. И все же, — следователь вызывающе взглянул на полковника, — я поддерживаю точку зрения майора.

— Полагаетесь на ваш прославленный метод? — улыбнулся Дрейманис. — Два, четыре, шестнадцать — и Крум запутается в вашей математической сети… Но только если он не сознается, его придется освободить, а тогда — ищи ветра в поле. И вы первый станете требовать от нас конкретных результатов. А они сами собой не возникают. Надо пытаться застать виновного на месте преступления, с запятнанными руками.

— На это могут понадобиться месяцы и годы! — ужаснулся Ванадзинь. — А что скажет общественность?

— Как и всегда, станет ругать милицию: «За что только им деньги платят?..» Но даже те, кто орет громче всех, не стремятся к нашему легкому хлебу… Одним словом, мне доверено найти виновного, и я его найду! Если, конечно, меня до тех пор не снимут с работы.

Чувствовалось, что в эту последнюю возможность Дрейманис не верит — настолько уверенным в себе выглядел он сейчас. О дедуктивных способностях полковника свидетельствовала следующая его фраза:

— В этой связи попрошу сейчас высказаться лейтенанта Силиня.

Я знал, что приглашение не застало Силиня врасплох. Однако он не стал сразу брать быка за рога — наверное, решил, что выгоднее будет, если придуманный им с Аспой ход предложит кто–нибудь из начальства.

— По–моему, нельзя складывать руки. Надо попытаться спровоцировать преступника — все равно, подозреваемый это или кто–то еще неизвестный. Конечно, если мы сможем обеспечить, чтобы Крум в этот момент не выкинул никаких номеров.

— За это я ручаюсь, — поддержал его Банковскис, зато Акментынь присвистнул:

— Стандартный ход с дамой…

— Вовсе не стоит пренебрегать им, — неожиданно поддержал Силиня Дрейманис. — Нас обычно призывают не расценивать противника слишком низко. Но так же нелепо предполагать, что он специально изучал криминалистику. Во всяком случае, в данном деле. Поэтому считаю, что успеха можно добиться и традиционными приемами, воздействующими на инстинкт, а не на интеллект. Есть у вас конкретная кандидатура?

— Сержант Вайвар согласна.

— Так я и думал, — с довольным видом усмехнулся полковник. — Готова на любой риск и бесконечно доверяет своему рыцарю… Но шутки в сторону — мы не имеем права вовлекать в опасную операцию работника не нашей службы.

— Она идет на это добровольно, — возразил Силинь. Ему, неизвестно почему, казалось, что участие в этом деле именно Аспы и никого другого сулит успех. — Аспа Вайвар находится в отпуске, кто может запретить ей вечерами поездить в электричке и побродить в окрестностях дачного поселка? Под мою ответственность, товарищ полковник.

— Даю вам на этот эксперимент сорок восемь часов, — заявил Ванадзинь. — Тем временем мы с майором Козловым будем параллельно разрабатывать другие версии. Если не ошибаюсь, до сих пор вы в своих розысках руководствовались внешними приметами и характером преступника. Мы изучим аналогичные случаи у нас и в соседних республиках — попытки изнасилования, в которых применялся эфир или фигурировал парабеллум или иное оружие, дающее царапины на пулях.

— Очень хорошо, придам вам в помощь лейтенанта Акментыня. Пригодится и опыт нашего главного эксперта. Какими новостями ты нас порадуешь? — повернулся полковник к Ребане, только сейчас присоединившемуся к участникам совещания.

Ребане извлек из объемистого портфеля стопку синих картонных карточек и разложил их на столе. Откашлялся, словно хотел сделать пространное сообщение. Но, заметив, как полковник покосился на мерцавшие цифры электронных часов, решил ограничиться краткими выводами.

— Ладно, если вы готовы поверить мне на слово… Итак, убийца был в джинсах фирмы «Латвия», на ногах — те же самые «ботас», как уже констатировалось ранее, дальше — пиджак или куртка из бумажной ткани, в свое время именовавшейся «чертовой кожей». Куртка сильно поношена и потому установить ее происхождение трудно, но опознать сможем. Отпечатков следов достаточно, чтобы судить о его походке. Мы сопоставили глубину следов, и оказалось, что он бежал вприпрыжку, словно боясь опереться на правую ногу.

— Хромой, — удовлетворенно произнес Ванадзинь, еще не распростившийся окончательно с замыслом немедленно допросить Крума.

— Да, но наш–то синюшник припадает на левую ногу, — заглянув в свои заметки, напомнил Банковскис.

— Я анализирую объективные данные, — сделал гримасу Ребане. — А они допускают и другое истолкование: бежавший человек находился в состоянии крайнего возбуждения, несся стремглав, петлял, не зная, куда кинуться, забился в кустарник, оцарапался — мы обнаружили там мелкие следы крови, не дающие, однако, возможности определить ее группу. Он мог подвернуть ногу, кто знает. Долго оставаться в укрытии ему нельзя было, преследователь находился поблизости. Единственное логическое объяснение множества оставленных им следов — то же самое состояние аффекта: выстрелив, помчался сломя голову, без оглядки, продираясь сквозь кусты, по молодняку. Нам удалось проследить его путь до самой станции.

— Такое пригодится разве что товарищу из газеты, — с ехидцей заметил полковник. — А нам какой толк от всего этого?

— Мы даем заключение, — отбился эксперт. — Выводы и предложения — по твоей части, не стану отбивать твой хлеб. Психически неуравновешенный человек; а был он таким от рождения или стал под воздействием алкоголя — это уж ваше дело установить.

— Будем иметь в виду, и на том спасибо, — и полковник встал. — Начнем действовать, товарищи! Если будут новые указания — созову вас к вечеру.

* * *

Инструктирование и переодевание Аспы происходили в моей квартире. Ничто не должно было указывать на то, что она как–то связана с милицией. Мне подумалось, что Дрейманис не столько боялся вспугнуть преступника (он ведь утверждал, что не допускает возможности слежки), сколько желал сохранить свою совесть спокойной. Ловушки между станцией и поездом были устроены без прямой связи с проектом Силиня, в поездах вот уже третий вечер курсировали работники милиции в самых разных обличьях, только Козлов, чтобы картина выглядела совершенно естественной, временами позволял себе сесть в вагон в форме.

Домой мы пришли сразу после совещания. Мое предложение поспать в дочкиной комнате Аспа отклонила, предпочтя посидеть с книжкой вместо того, чтобы без сна ворочаться в чужой кровати, продолжая терзаться упреками. Безошибочно отыскав на полке мою тощую брошюру, она уселась в кресло и сразу отключилась от внешнего мира, отказавшись даже от кофе. Я тоже решил воздержаться от него, зашел в свою комнату, прилег, взял начатую вчера книгу и сразу же уснул.

Мне показалось, что проснулся я от собственного храпа. Но гудение не прекращалось, и я понял, что в соседней комнате работает пылесос. Жена вернулась, что ли? Она одна была способна, даже не поздоровавшись, начать очередную кампанию по наведению чистоты. Однако отворив дверь, я увидел Аспу в халатике моей дочери, действовавшую электрическим мусороглотом.

— Я уже испугалась, что вы проспите до утра и мне придется пить коньяк в одиночку. — Увидев, что я не понял, она пояснила: — Приходил Оса. Принес газовый пистолет и бутылку: и то, и другое входит в мое сегодняшнее снаряжение. Он считает, только подвыпившая женщина не побоится войти в лес ночью без провожатого. Кроме того, ничто, по его мнению, не привлекает трутней так, как запах алкоголя. Чего только не приходится знать работнику милиции!

— Куда же девался сам поклонник системы Станиславского?

— Должен вот–вот привезти мне наряд. Но он сегодня к рюмке не притронется, ему нужна ясная голова.

— Ну, если уж без компании вы не признаете, придется принести себя в жертву общественным интересам, — вернул я ее к предмету разговора.

— Сердечно благодарю. С вашей стороны это очень благородно. — В глазах Аспы светилась ирония.

К сожалению, на сей раз коньяк не подбодрил, а, напротив, подействовал угнетающе. Рюмки, казалось, были наполнены слезами — напитком горя. С каждым глотком разговор становился все более грустным и вскоре перешел на смерть ее брата — на ту самую тему, которой я хотел любой ценой избежать.

В таком траурном настроении застал нас Силинь.

— Похоже, что вы не пили, а тренировались в стрельбе из пистолета со слезоточивым газом, — усмехнулся он. — Виды на будущее у нас, конечно, не блестящи, но к чему скисать заранее? В нашем деле, Аспа, путь к успеху вымощен неудачами; отрицательный результат — тоже шаг вперед.

Затем что–то в нем сломалось, и из любителя проповедовать Оса снова превратился в нормального человека, больше всего на свете желающего видеть свою любимую счастливой. Он сел рядом с Аспой, обнял ее и мягко встряхнул:

— Тренируйся, милая, пока вокруг такие симпатичные ребята. Сегодня вечером тебе придется улыбаться каждому мужику, что попадется по дороге, и чем шире, тем лучше… Хорошо, что ты не знаешь наших: ты же не актриса, которую не смущает публика. Но запомни: ты ни на секунду не останешься одна, не бойся, мы тебя не потеряем. Если услышишь позади шаги или тебя кто–то окликнет, не беги: может быть, это и будет нашей удачей. А вообще — иди, куда хочешь, молчи или напевай что–нибудь, все равно.

Звучало это обнадеживающе, и все–таки у меня мурашки забегали по коже, когда я представил себе Аспу блуждающей в темноте, в которой хозяйничает убийца. Силинь, надо полагать, тоже испытывал нечто подобное, потому что, взяв голову девушки в ладони, заставил ее взглянуть ему в глаза:

— Посмотри на меня, Аспа! Можешь ты представить, что я подвергну тебя серьезной опасности? Ты для меня самый дорогой на свете человек, я ведь люблю тебя!

— Не надо, Оса, милый, — тихо проговорила Аспа. — Я пойду, это мой долг, а вовсе не твой.

VII

Я сидел в кабинете Козлова. Его кто–то вызвал по телефону, и прежде чем оставить меня одного, майор запер сейф и ящики стола. Я знал, что таков железный закон службы, и все же ощутил укол обиды: что же, меня до сих пор еще считают посторонним, не заслуживающим доверия? Все, даже Саша, с которым меня связывало давнее знакомство?.. С другой стороны, — что я знал о Козлове, исключая разве анекдотические легенды о его сонливости? Даже характер его оставался для меня тайной за семью печатями, подобно сейфу и всей этой комнате, где полированная поверхность мебели отражала только мой облик и ничего не говорила о своем хозяине.

Я закурил. Я снова стал покупать сигареты сам, и это было единственным, что изменилось у меня за последние двое суток. Послезавтра моя командировка закончится, и я не смогу каждое утро приходить в Управление милиции, чтобы узнать, что нового в «нашем деле». Это будет только их работа, которую я стану освещать со стороны, и даже Аспа с Осой вряд ли заглянут ко мне, чтобы рассказать о своих приключениях. Меня проинформируют о результатах следствия, однако никто больше не поговорит по душам, как говорила вчера на рассвете смертельно усталая девушка; всю ночь она играла роль соблазнительницы, а потом пила у меня на кухне липовый чай с медом, позаимствованным из тайников жены.

Конечно, в разговоре с малознакомым мужчиной женщина никогда не бывает откровенной до конца. Но мне хватило и ее обрывистых фраз и скупых намеков, чтобы представить, что перенесла она этой ночью. Как старалась превозмочь отвращение к подчеркнуто–легкомысленному наряду и вызывающему гриму. Коньяк, как уже упоминалось, не пошел ей впрок и вызвал скорее состояние похмельного уныния, чем игривой легкости. Но может быть, Силинь и добивался этого? Приткнувшись в уголке полупустого вагона, Аспа, наверное, и в самом деле напоминала типичную жертву Восьмого марта, которую сослуживцы на работе угостили, а потом бросили на произвол судьбы. У одних такие горемыки пробуждают жалость, у других — влечение. Аспа дрожала от волнения, от страха, что провалит задание, ей почему–то казалось, что она должна обязательно выглядеть беззаботной и сияющей, как Лигита Гулбис, о которой Оса рассказал ей по дороге к вокзалу. Однако никто не обращал на нее внимания. Сквозь опущенные ресницы Аспа с тревогой увидела, что в вагоне осталась, кроме нее, лишь одна парочка, целовавшаяся так увлеченно, что возникла уверенность: это и есть обещанная охрана. Поэтому она вовсе не испугалась, когда дверь стукнула и в вагон с громкими возгласами вломились трое изрядно выпивших молодцов. Они незамедлительно подсели к Аспе — один рядом, двое напротив.

— Если я ее поцелую, она снова сделается лягушкой? — заржал один из них, долговязый юнец, еще помнивший слышанные от бабушки сказки.

— Львицей! — не отводя глаз, отрубила Аспа.

Она уже поняла, что эта компания может сорвать спектакль, и нужно поскорее освободиться от нее.

— Придется придержать за лапки. — На этот раз голос прозвучал угрожающе, и можно было не сомневаться, что его обладатель готов перейти от слов к делу.

Но самым опасным оказался третий. Нагнулся, закрыл Аспе рот ладонью, а другой рукой вырвал у нее сумочку, говоря:

— Станешь орать, мы тебя так разукрасим, что родная мать не узнает, — и провел шершавыми пальцами по ее лицу. Прикосновение было настолько противным, что Аспа затаила дыхание и только в отчаянии повела глазами вокруг.

Целовавшаяся парочка исчезла, за окном пробегали похожие на виселицы электрические столбы, колеса равнодушно стучали на стыках. Выхватить из–за пазухи газовый пистолет? Отнимут и его, с тремя хулиганами ей не справиться. Тогда уж лучше изобразить обморок.

Аспа уронила голову назад, сползла к стенке. Хулиган ослабил руку:

— Рвем когти, парни, принцесса отдает концы!

Далеко они не удрали. В темном тамбуре, где можно было протиснуться лишь по одному, стоял Силинь и, словно по конвейеру, передавал хулиганов поджидавшему в соседнем вагоне патрулю.

К Аспе он не подошел, лишь подтолкнул к ней по сиденью сумочку и вымученно улыбнулся, словно обещая, что, кроме таких вот цветочков, будут еще и ягодки.

На станции не было видно даже дежурного. Лишь в освещенном окошке кассы виднелся молодой человек в форме железнодорожника, от скуки листавший толстенное расписание поездов. Сошла здесь не только Аспа: несколько пассажиров торопливо пересекли рельсы перед поездом и скрылись в темноте. Где–то пропала и шумливая кучка подростков — спортсменов из «Трудовых резервов», в очередной раз нарушивших режим тренировок. Еще некоторое время на перроне оставались две женщины в вечерних платьях, но вскоре они увидели на площади машины, в которых за театралками приехали их мужья, и тоже исчезли.

Дорогу Аспа знала наизусть. Силинь нарисовал ей каждый поворот, описал даже рельеф местности. К тому же ярко светила луна, ее свет свободно проникал через сухие вершины сосен. И все же даже в этом призрачном полумраке ей поминутно казалось, что она сбилась с пути. Хорошо, что можно было воспользоваться карманным фонариком. Но и этот «светлячок» не привлек злоумышленника. Когда впереди засветились огни дачного поселка, девушка пустилась бежать, хотя знала, что пройдена лишь часть пути и ей, как пловцу на дальние дистанции, еще не раз предстоит оказаться в этом конце бассейна, повернуть и следовать в обратном направлении… Преодолевая расстояние в последний за эту ночь раз, Аспа уже ковыляла, ни о чем больше не думая и ни на что не надеясь. И пришла в себя только у меня на кухне, куда Силинь привез ее в машине, правильно сообразив, что его холостяцкая квартира на этот раз была бы некстати.

На следующую ночь место волнения заняло тупое безразличие. В морге Аспа простилась с братом и окончательно поняла, что жизнь ему не вернет ничто: ни расплата, ни предусмотренная судом кара. Конечно, надо заботиться о других, выполнять свой долг, но это можно было делать и с холодным рассудком.

Силинь прекратил операцию уже в два часа: надо же было Аспе выспаться, в особенности перед тяжелым днем похорон. Сейчас оба они находились, вероятно, уже у места последнего упокоения Ярайса, а я торчал в кабинете Козлова и, как потерпевший поражение воин, лечил свои раны йодом самокритики и бальзамом присущего Ванадзиню оптимизма.

Пока этот оптимизм казался ничем не оправданным. Во всяком случае, так уверял Юрис Банковскис — а кто мог судить об этом лучше него? О действиях Крума он в данный момент мог бы рассказать даже больше, чем сам объект наблюдения. Меня лейтенант считал союзником: как–никак, мы вместе делали первые шаги в направлении теперешнего тупика.

— Слушай, — без малейшего смущения усевшись на майорский стул, обратился ко мне Банковскис. — Наш Витольдик превратился прямо–таки в пай–мальчика, в положительного героя из детской пьесы: не пьет, не курит, так что будь у меня участок, строить дачу я доверил бы только ему. Если бы эти проклятые маляры здесь у нас работали с таким рвением хоть неделю, мы давно забыли бы, что ремонт является вечным временным явлением… Не знаешь, где Саша хранит свою емкость с кофе? Неужели правда, что в несгораемом шкафу? Слушай дальше! Вчера Крум доделал финскую баню, надо было ее опробовать — какую температуру может нагнать обогреватель. А профессорская Клара после вашего визита стала пугливой, оставлять его на ночь не захотела. К счастью, вовремя вернулся сам хозяин и страшно захотел погреть кости перед сном. И кочегарили почти дотемна, потом в три приема парились еще целый час. Маркуль в промежутках бегал под душ, а наш подопечный обновил еще и бассейн. Плескался розовый, как невинный ребенок. Потом я слышал, как профессор предлагал глотнуть пивка. И что ты думаешь? Крум поблагодарил и отказался: завтра, мол, то есть сегодня, надо установить в бассейне подводное освещение, а для этого нужна ясная голова. А прошлым вечером, по нашей просьбе, ему предлагали аванс — он и от денег отказался: пусть заплатят все разом, и то прямо жене в руки… Я уже хотел махнуть на него рукой, вдруг вижу — снова вылезает из берлоги. На хозяйской половине свет уже погас, но заметно было, что в руках у него — небольшой сверточек. Я крадусь за ним, и что ты думаешь — куда он меня привел? К морю! Не хватило ему бассейна, захотелось и в соленой воде поплескаться. Подумать только, как сауна портит человеческий характер! Бултыхался битый час, потом залег и как покойник дрых до полседьмого. А сейчас прилаживает эти самые лампочки.

— Не сердись, Юрис, — я попытался выразиться поделикатнее, — но не допускаешь ли ты, что он заметил наблюдение? Это же не шутка — на четыре дня превратиться в тень человека. Может, кто–нибудь из твоих помощников был недостаточно осторожен? И сейчас Крум своим театром водит вас за нос.

— Раньше или позже замечают любую слежку. — Мой вопрос не задел чести Банковскиса. — Но только профессионалы. Человек с чистой совестью обычно не оглядывается… А теперь скажи: как бы повел себя ты, желая сбить с толку наблюдателей? Так резко изменить образ жизни — это как раз выглядит очень подозрительно. Я скорей думаю, что Текле удалось, наконец, уговорить его вшить ампулу.

— Стоило бы проконсультироваться с психотерапевтом.

— Уже сделано. Целый час слушал лекцию. Оказалось, что на этом свете случаются всякие чудеса. И у нашего случая есть различные прецеденты в психиатрической практике. Одна теория пришлась бы как раз по вкусу Саше. А именно: после полного удовлетворения ненормальных стремлений наступает продолжительный период внутреннего покоя, когда неспециалисту больной может показаться совершенно здоровым. Не завидую Особо важному Ванадзиню, — и Банковскис тяжело поднялся. — Через полчаса доставлю ему Крума на допрос.

Весь этот час я листал принесенное Леоном Акментынем дело об убийстве Аркадия Гаврилова, снова и снова убеждаясь в сложности милицейской работы. Лишь постепенно открывались обстоятельства, при которых совершилось загадочное преступление, и выяснение их еще затрудняла необычная личность самой жертвы. Человек пропал без вести, но целую неделю никто не проявлял никаких признаков тревоги. Лавина, как обычно, началась с одного камешка. Дворничихе с Академической улицы в конце концов надоело каждый раз огибать желтые «жигули», уже шесть дней стоявшие без движения у тротуара, так что не удавалось даже путем полить улицу: сточная решетка, находившаяся как раз под машиной, засорилась и не пропускала воду. Машина не принадлежала никому из здешних жильцов, в этом уверял сын дворничихи, а во всем, что касалось автомобилей, на мальчишку можно было положиться. Он даже предлагал вызвать автоинспекцию, но мать рассудила, что для того, чтобы убрать помеху, хватит и участкового. Инспектор сразу заметил, что в замке зажигания торчит ключ. Так что отъехать было совсем просто, но прежде требовалось выяснить, кому машина принадлежит.

— Ищите у любовницы, — кратко ответила законная жена Гаврилова. — С тех пор, как он демобилизовался и вернулся из–за границы, знаю о нем меньше, чем узнавала раньше из писем. Я уже подала на развод: нам с сыном нужен настоящий отец.

Но не смогла помочь и Илона Гудревич:

— Захаживает временами. Но никогда не остается больше чем на два–три дня. Очень уж неусидчив, все время носится на своей машине по деревням, словно хочет открыть родную землю заново. Ночует, где придется.

Вряд ли кто–нибудь может представить себе весь объем работы, какую приходится переделать в подобных случаях. Страницы дела давали о них исчерпывающую информацию: было опрошено сто шестьдесят восемь жителей Академической улицы, многие из них заметили желтую машину, но Гаврилова не знал никто — ни по имени, ни в лицо. Казалось уже, что его придется объявить безвестно отсутствующим, когда из соседнего района поступило тревожное донесение. В лесу, в полукилометре от дороги, мальчишки случайно обнаружили труп застреленного мужчины. Формальности опознания и заключения экспертов заняли целый том. Картина происшествия прояснилась: Гаврилов был застрелен на краю небольшой вырубки, упал в куст малины и пролежал там три недели. Пулю найти не удалось, но были основания предполагать, что она была выпущена из пистолета системы Макарова. Жертва не была ни обыскана, ни ограблена, поэтому в районной милиции решили, что целью убийства было похищение машины. Ее бросили на улице, когда кончился бензин, но не успел ли преступник до того воспользоваться ею для совершения других преступлений? Этот и многие другие вопросы все еще висели в воздухе, не хватало фактов, какие дали бы хоть малейшее указание на мотив убийства или личность убийцы.

За эти два дня Леон переделал множество дел. Вдоль и поперек исходил место происшествия, изучил тропки и стежки и, разумеется, не нашел ни единого отпечатка, который напоминал бы узор подошвы чешских спортивных туфель. Столь же бесплодными оказались и разговоры с обеими женщинами; жизнь Гаврилова казалась открытой и неинтересной книгой, лишенной страстей, которые могли бы объяснить столь трагический конец.

Теперь подозрения соединились в непрерывную цепочку. Держалась она, правда, только на отрицаниях, но все вместе они приводили к выводу, казавшемуся логичным: действовал душевнобольной, не использовавший даже возможности взять лежавшую в машине сумку Гаврилова с достаточно ценными вещами. Лес находился неподалеку от Научного поселка, калибр оружия совпадал, что позволяло предположить причастность убийцы Ярайса Вайвара и к этому делу. Но и такая мысль, к сожалению, не приближала к разгадке. Разве что Ванадзиню удастся загнать Крума в угол и устроить ему настоящую баню, учинив перекрестный допрос.

Когда я вошел в кабинет следователя, ничто не указывало, что идет допрос опасного преступника. Разговор скорее напоминал консультацию с психоаналитиком, когда пациент откровенно рассказывает о своих проблемах, а врач задает наводящие вопросы и старается понять подлинную сущность болезни.

— Да я давно уже бросил, — похвалялся Крум. — Целую неделю и не нюхал.

— Тогда вы должны хорошо помнить, где и чем занимались все последние дни, — обрадовался Ванадзинь. — И сможете нам помочь.

Следователь находился в тени, которую бросали гардины, а Крума усадил лицом к свету — точь–в–точь так, как это уже не раз описывалось. Со своего конца дивана я видел допрашиваемого лишь сбоку; когда я вошел, он даже не повернул головы.

Надо признаться, что я не узнал бы Крума, руководствуясь только описанием, сделанным Банковскисом, — потому, наверное, что воображение нарисовало мне классический тип преступника из старых фильмов: либо взлохмаченного, с бегающими глазами, с морщинами, оставленными разгульной жизнью, либо остриженного наголо, с застывшими чертами лица, стиснутыми губами и ледяными змеиными Глазами. Сейчас моему представлению соответствовал только рост. Крум казался таким маленьким, что трудно было представить его рядом с дебелой Теклой. Но я совершенно не был готов увидеть седого человечка в темных очках и белой рубашке, которые делали его похожим на очкастого мастера из сельского профтехучилища.

— Работал, а после смотрели с женой телевизор.

— Где, если не секрет?

— Дома, понятно… А, да, — замялся Крум, — я тут одному дружку помогаю дом ставить, так что постоянной работы пока еще не подыскал.

— Не знал, что у вас знакомства в научных кругах. Где это вы вместе с профессором Маркулем свиней пасли?

— Что же спрашивать, если сами знаете? Но денег я не получал. Ни копейки!

— Я и это знаю. Иначе вы, конечно, заплатили бы подоходный налог, профсоюзные взносы…

Крум оглянулся, словно в поисках поддержки. Мы встретились взглядами. У него были голубые детские глаза с сеткой красных жилок вокруг зрачков.

— Ну как доказать вам, что я ничего плохого не делаю? Сотни мастеров целыми днями халтурят, а я один раз решил помочь друзьям, и меня уже тягают к прокурору, собираются прижать… Что же не позовете и барыню Кларису? Я не набивался, она сама меня уговорила. Ну и пусть платит, денег, что ли, у них мало? Я даже в лучшие времена за неделю не мог пропить столько, сколько они за день заколачивают.

— Да, так как же насчет выпивки? — словно спохватился Ванадзинь. — Что, доктор запретил?

— Жена. Раньше ворчала, но терпела. А тут вдруг взбунтовалась: «Или кончай, или ищи себе другую. Тут не вытрезвитель, чтобы шлялись всякие тебя разыскивать. От того, что был постарше, за версту несло лягавым, не мог даже толком сказать, что у него там сломалось, только и бубнил: авария, авария. Что ты там снова натворил по пьянке?» Пристала как банный лист.

— И вы бросили пить? — покачал головой Ванадзинь. — Поберегите эти сказочки до другого раза.

— Честное слово! Мне это дело тоже показалось подозрительным, никто ведь этого адреса не знает. Если подвертывается работенка, ребята идут в кабак или дают знать старому Эдгару. Но чтобы домой?.. Не собираются ли только втянуть меня в какой–нибудь темный бизнес, на который я по пьянке мог бы согласиться…

— Как тогда, когда починили револьвер ребятам?

Крум вздрогнул, но сделал вид, что не слышал вопроса.

— Если бы вы мне подтвердили, что те двое были из вашей конторы, у меня гора с плеч свалилась бы, и я уж не отказался бы принять на радостях.

— Итак, что же вы мне до сих пор сказали? — Ванадзинь не повысил голоса, но я почувствовал, что на сей раз Круму не удастся вывернуться.

Хорошо еще, что следователь не знал, сколь жалкую роль сыграл я по заданию лейтенанта Банковскиса в деле перевоспитания Крума. Хоть бы мое присутствие и на этот раз не испортило дела: наверное, нужен особый дар, чтобы влезть в чужую шкуру.

— Вот, смотрите. — Ванадзинь положил перед Крумом раскрытую тетрадь. — Тут я записал свои вопросы, а здесь оставил место для ваших ответов. И ничего еще сюда не вписал, хотя мы беседуем уже полтора часа. Выходит, мы занимались болтовней. А вы — мастер высокого класса, не какой–нибудь болтун и должны понимать, что мне тоже нужно сделать свое дело. Итак, начнем еще раз с начала. Где вы были ночью с четырнадцатого на пятнадцатое?

Крум зажмурился, всячески давая понять, что до предела напрягает память.

— Два раза ночевал в сарайчике у мадам Кларисы. Может, она знает?

Наступило молчание. Поняв, что на это следователь не клюнет, Крум сдался.

— Ладно, пускай будет мужской разговор. Думаете, я не вижу, что вы хотите мне пришить? Той ночью изнасиловали эту соседскую финтифлюшку, профессорша все утро о том только и болтала. Так вот, запишите, пожалуйста, в свою тетрадку: в ту ночь я спал в сарае и во сне видел Теклу, и никого другого. Мне чужие жены ни к чему.

— Может быть, есть свидетель, который подтвердил бы ваше алиби?

— Я ведь сказал: наружу не выходил, — вызывающе заявил Крум, — и приема в своем дворце тоже не устраивал.

— Допустим… Следующий вопрос: во сколько вы закончили работу во вторник?

— На часы не глядел.

— А каким поездом возвращались в город — может, вы хоть это запомнили?

— Каким поездом? Электричкой, паровоза спереди не было, это уж точно. — Крум понемногу обретал былое нахальство. — А домой, на свою беду, попал еще до девяти, и жена сразу же погнала меня в магазин за харчами. Не ждала, мол, меня, иначе захватила бы из больницы, ребятня ведь в пионерлагере сейчас.

— Значит, подтвердить ваши слова может только она. Но жена, как вам хорошо известно, — не самый надежный свидетель… Ладно, на всякий случай запишем. Будем гнать план по вопросам–ответам, что надо, то надо.

Первое лицо множественного числа не вязалось с обычной манерой разговора следователя по особо важным делам. Казалось, он хочет приноровиться к Круму — совсем как больничная медсестра, на рассвете будящая больного идиотским вопросом: «Ну, как мы сегодня себя чувствуем?», хотя каждому ясно, что хорошо чувствовать себя здесь может разве что она сама.

— Почему вы отказались от предложенного аванса? — На сей раз вопрос был задан без вводных фраз.

— Обещался больше не пить. А зачем тогда мне деньги? Пускай она копит, может, и соберет на какой–нибудь мотор. У меня с молодых лет сохранились права на мотоцикл.

От такого лицемерия меня с души воротило. Разумеется, с пустым карманом легче устоять перед искушением, но мечта о моторизованных выездах на лоно природы со всей семьей напоминала скорее репертуар Армии спасения. Наверное, спектакль стал надоедать и Ванадзиню, но улик, чтобы загнать Крума в тупик, не хватало. Поэтому дальнейшие вопросы прозвучали, как заключительный аккорд собеседования.

— Имеется ли у вас оружие?

— Нет, и никогда не было. — Крум больше не валял дурака.

— Ремонтировали ли вы кому–нибудь пистолет «парабеллум», переделывая его под современные патроны? Теперь, а не четыре года назад? — спросил Ванадзинь, уже не рассчитывая на успех, и чуть не подскочил, услышав ответ:

— Было такое предложение. Обещали два коньяка, если сделаю. Но я не стал связываться.

— Кто предлагал? Имя, фамилия.

— Никто. Встретил в буфете заведующего мастерской, где я раньше работал, и он сказал, что есть такой клиент. Наверное, как и вы, не верил, что в тот раз у меня не было с теми сопляками ничего общего.

— Как фамилия этого посредника?

— Каупур. Он с полгода назад помер.

Мы долго еще не могли решить, является ли это показание правдивым и говорит ли в пользу Крума, или, наоборот, это ложь, усиливающая направленные против него подозрения. Обе возможности казались одинаково вероятными.

Полковник Дрейманис уже ожидал нас. Мне вообще стало казаться, что он постоянно кого–нибудь ждет за своим образцово убранным столом, с которого сняли даже телефоны, как бы подчеркивая полную готовность полковника выслушать, вдуматься, посоветовать. Встретив нас и поздоровавшись, он предложил сесть не к столу, а в кресла, образовывавшие в углу кабинета некий оазис отдыха.

— Курите, если это необходимо, — милостиво позволил он. — Мне в свое время тоже казалось, что это помогает мозговой деятельности и что заодно с горьким дымом улетают и горькие мысли. Да, помню еще по старым временам: Крум — твердый орешек, всей правды от него мы так и не узнали.

— Этот тип не так прост, как хочет выглядеть. Тот еще фрукт, — согласился Ванадзинь, и в его устах жаргонное выражение звучало, как признание в поражении. — Эта его неожиданная трезвенность — не ловкий ли ход? Я в жизни своей не говорил жене таких нежностей, какие он тут развел о Текле.

— Четыре года назад он, как за соломинку, держался за мать, клялся ее здоровьем, — вклинил полковник в разговор очередной фрагмент воспоминаний.

— А на этот раз ради жены отказался от всяких выгодных предложений. Вообще–то я охотно верю, что профессорские соседи пытались подрядить его. Но Крум оказался кремнем: обещал Текле, что устроится на завод, и уже подработал достаточно, чтобы осуществить это. Она в действительности королева красоты? — спросил Ванадзинь меня. — Вы же видели это чудо природы.

Выходит, ему все время было известно, как позорно провалился я в квартире Аболтынь, и все же он ни словом не упрекнул меня. Может быть, не такой уж он и сухарь?

— Она из тех тихонь, что мягкостью и слезами добиваются большего, чем иные — скандалами и угрозами. Во всяком случае, не в моем вкусе.

— Не станем сейчас спорить о вкусах, — вернулся полковник к началу разговора. — Какой бы она ни была, мы должны считаться с тем, что она сделалась осью, вокруг которой ныне вращается жизнь Крума.

— Допускаю, что ради женщины можно убить. Но изнасиловать?

Полковник пропустил мое замечание мимо ушей, вернее, отозвался в характерной для него туманной манере.

— Вы знакомились с его биографией? У меня сохранилось в памяти лишь, что он на полпути бросил институт, чтобы зарабатывать в качестве жэковского слесаря. Нечто подобное попалось мне в одном романе, но там автор выдумал столь сложные психологические мотивы, что в конце концов и сам в них запутался. Да, о чем я?.. Надо бы поинтересоваться, не обращался ли он когда–либо к врачу. Не в связи с пьянством. Не исключено ведь, что он на учете в психиатрическом диспансере. Этим объяснялось бы его безрассудное нападение на Лигиту Гулбис… Ваш с ним разговор даст хотя бы один положительный результат: он вызовет взрыв.

— Или наоборот — Крум уйдет в глубокое подполье, — самокритично добавил Ванадзинь, — и докопаться до сути станет еще труднее.

— Сейчас выясним, чем он занят в данный момент. — Полковник встал и нажал кнопку селектора. — Говорит седьмой, вызываю четырнадцатого. Доложите, что делает Ягодник.

— Стоит в будке автомата, говорит по телефону, — ответил неспешный голос лейтенанта Банковскиса. — Внешних признаков волнения не выказывает, но впечатление такое, что старается кого–то в чем–то убедить. Какой номер он набирал, отсюда различить не удалось, но первой цифрой была пятерка или шестерка.

— Спасибо, конец… Теперь, друзья, сосредоточимся. — Он хотел вновь присоединиться к нам, но не успел еще сесть, как загорелась красная лампочка и секретарша сообщила, что звонит профессор Маркуль.

— Слушаю, Зиедонис… Что–что? Только что тебе звонил гангстер? Рассказывай по порядку, пожалуйста, — и полковник включил подсоединенный к аппарату диктофон.

— По–твоему, это порядок, когда он угрожает всей моей семье? — спросил профессор, показывая, что он еще не утратил способности воспринимать жизненные осложнения с юмором. — Ну, как я уже сказал, позвонил незнакомый человек и потребовал, чтобы я уплатил ему двадцать тысяч — иначе он поступит с моей женой, как с Лигитой Гулбис, а со мной самим — как с тем мальчиком, которого убили в нашем лесу, так сказать эксемпла гратис, что в переводе означает…

— Постой, Зиедонис. Ты положил трубку?

— Думаешь, я не читаю детективы? — не на шутку обиделся профессор. — Беда в том, что в романах все происходит куда глаже, чем в жизни. Вмешалась станция и разъединила, потому что меня вызывал Берлин.

— Черти бы их взяли! — За полчаса Ванадзинь уже вторично вышел за пределы приличий.

— Ясно. — Полковник пережил неудачу более сдержанно. — Что он сказал еще? Да: говорил чисто или с акцентом?

— На чистом латышском — как говорил бы я, если бы ты дал мне хоть слово молвить. Я, конечно, сказал ему, что таких денег у меня нет. Но у него свои представления о доходах академиков. Посоветовал съездить в сберкассу и взять. На своей машине или на такси — все равно. А оттуда ехать прямо на стройплощадку нового цеха нашего завода, экспериментального. Там перебросить портфель с деньгами через забор соседнего особняка, в том месте, где растут кусты смородины.

— За эти деньги он предлагал что–нибудь?

— Естественную смерть в преклонном возрасте. А что можешь предложить ты, Август? Вооруженную охрану до конца моих дней? — В голосе Маркуля прозвучала тревога. — Я ведь успел уже нарушить его категорический запрет обращаться в милицию.

— А что другое тебе оставалось? — ответил полковник уколом на укол. — У таких вымогателей жуткий аппетит. Если завтра он получит двадцать тысяч, то вскорости потребует еще, используя ту же угрозу, а может быть и какую–нибудь другую. Связываться с таким может только слабоумный, ты уж не обижайся, Зиедонис. Как тебе показалось по разговору — не юнец какой–нибудь звонил?

— Скорее пожилой. И, думается, образованный. Говорил кратко и точно, местами вставлял иностранные слова.

— Как и ты сам. Кстати, ты уверен, что голос был незнакомым? Может быть, это просто розыгрыш?

— В каком смысле?

— Ну, допустим, ты являешься с набитым портфелем, а за забором ждет веселая компания и требует, чтобы ты повел их в ресторан.

— Подобный вариант я абсолютно исключаю. Может быть, в твоем кругу такие шутки и являются общепринятой нормой, но…

— Извини. Договоримся так: пока — никому ни слова. Спокойно жди моего звонка. Слышишь — без малейшего волнения!

— Ты тоже можешь не волноваться. — Профессор не остался в долгу. — В особенности потому, что после строительных увлечений Кларисы я и двадцати сотенных не наскребу, что уж говорить о тысячах.

Ощущение того, что мы приближаемся к развязке, на каждого из нас подействовало по–разному. У меня, например, чесались руки схватить меч и разрубить узел, стягивающийся вокруг горла новой жертвы. Ванадзинь извлек из «дипломата» записи, сделанные при допросе Крума, и принялся их перечитывать, пытаясь, видимо, отыскать в ответах намек на предрасположенность Крума к шантажу. Полковник Дрейманис не стал предпринимать ничего. Он бережно положил трубку и остановился у стола, глядя в его полированную поверхность и предостерегающе обращаясь к собственному отражению:

— Милый, не спеши, только не спеши!

Я не сразу понял, что, предупреждая самого себя против необдуманных шагов, он повторяет призыв на заднем стекле той машины, угон которой привел ко множеству осложнений, и в том числе к гибели молодого парня.

Наконец, полковник шевельнулся. Словно не доверяя больше телефону, так редко радовавшему нас добрыми известиями, он отворил дверь и сказал секретарше:

— Попросите майора Козлова!

Я не мог понять, зачем сегодня анализировать в теории то, в чем завтра мы убедимся на практике. Чтобы доказать свою способность аналитика? Чтобы доложить заместителю министра? Чтобы лучше подготовить завтрашнюю засаду? Ни одна из этих причин не казалась мне достаточно убедительной.

— Двух мнений быть не может! — заявил Ванадзинь. — Это Крум! У кого еще столько козырей на руках? Он хорошо знает профессора, знает, как зовут его жену. Все время вертится на даче и в ее окрестностях и разнюхал все, что ему нужно. — Внезапно следователь хлопнул себя по лбу: — Гениально! Это Крум, и только он! Но он не насильник и не убийца. Прожженный жулик, пользующийся ситуацией. О Лигите он узнал там, о Вайваре — от меня. Деньги нужны на свадьбу, на машину, на новую жизнь, как выразился он сам. Почему же не разбогатеть разом? В поселке царит паника, а она — плодородная почва для всяких сорняков и пустоцветов… У него возникает идея, и он звонит профессору на работу. Из первого же автомата. Не откладывая надолго, так как ему ясно, что профессор заплатит — особенно после разговора с женой.

— Столь гениальная мысль могла прийти в голову только вам, — усмехнулся полковник.

— Мошенники обычно — интеллигентные люди и выдающиеся психологи, — отстаивал свою версию Ванадзинь, однако чувствовалось, что первоначальная горячность его улеглась.

— Нам следует опуститься до уровня преступника, а не поднимать ход его мысли до собственных интеллектуальных вершин, — поучительно произнес полковник. — Это, конечно, не исключает участия Крума — но только в начальной стадии.

— Я хотел бы согласиться с товарищем Ванадзинем, — словно вынырнув из–под земли, медленно заговорил Козлов. — Похоже, что я нашел прекрасное объяснение тому, что украденный у Гаврилова автомобиль стоял на Академической улице.

— О чем вы? — не понял полковник.

— О том, что сегодняшний шантаж задуман уже давно. Убийца Гаврилова направлялся к институту Маркуля, собирался оставить машину там, как пугающее наглядное пособие, и тогда уже звонить профессору. Но не хватило бензина, и ему пришлось искать новый способ.

— А почему этого не мог сделать сам Крум? — не понял Ванадзинь.

— Потому, что пьяница не заглядывает дальше своего носа, а Крум только сейчас стал трезвенником, — объяснил Козлов. — Впрочем, как говорится, утро вечера мудренее.

Это было единственное утверждение, к которому я охотно присоединился.

— За дело, друзья! — напомнил полковник. — Совершенно ясно, что мы имеем дело с человеком из окружения профессора, знающим его телефон, имя жены, знакомым с подчиненным институту заводом. Надо быть вдвойне осторожным, так как он, возможно, следит за Маркулем. Мы не вправе вспугнуть его, наша задача — задержать его с поличным.

— Элементарно, — пожал плечами Козлов. — Положим в портфель капсулу с несмываемой краской. Когда он станет открывать, краска обдаст его с ног до головы. Надо только предупредить профессора, чтобы сам он не дотрагивался до замка.

— А кто это сделает? — Полковник задумчиво обвел нас взглядом. — Приглашать Маркуля сюда — легкомысленно, идти к нему тоже рискованно. А что, если мы позовем на помощь товарища журналиста?

— Об этом нечего и говорить! — воскликнул Ванадзинь.

Я почувствовал, как загорелись мои уши. Нашел удобный случай выставить меня посмешищем!.. Но последующие слова его доказали только, что у страха глаза велики.

— Крум видел его в моем кабинете! А я по–прежнему считаю, что мы не должны сбрасывать Крума со счетов.

— С той поры, как изобрели телефон, такие проблемы перестали существовать. — Козлов снова показал, сколь велика роль опыта. — Я представляю себе завтрашний день примерно так: профессор велит своей секретарше вызвать такси, чтобы поехать в сберкассу. Возьмет большой портфель и сядет в машину. В ней уже будет подготовленный нами портфель, а за рулем, на всякий случай — Силинь. В сберкассе профессор заполнит чек; надо надеяться, что у него на книжке осталось хоть что–то. Оттуда направится прямиком на экспериментальный завод и оставит наш портфель в условленном месте. Нам понадобится лишь предварительно изучить местность — где и как лучше всего поставить ловушку.

— Если не ошибаюсь, там всегда многолюдно, — наконец–то и я смог блеснуть информированностью: недавно я был на заводе по заданию редакции. — У ворот остановка троллейбуса и стоянка такси.

— Элегантно! — обрадовался Козлов. — Значит, наши машины никому не бросятся в глаза. Если разрешите, товарищ полковник, я съезжу, когда там кончится первая смена, а потом доложу вам.

Полковник Дрейманис разрешил. Участники оперативного совещания поспешно распрощались. У всех троих было еще много дел, и только я вдруг почувствовал себя никому не нужным, словно выпавшим из коллектива.

Дома меня ожидал сюрприз: ключ не входил в замок, и я понял, что в квартире кто–то есть. Мысль о взломщиках я сразу же отбросил: скорее уж Силинь вернулся с похорон и решил в очередной раз подшутить. Неделя, проведенная в милиции, настолько испортила меня, что вариант с женой мне даже не пришел в голову.

Дверь открыл внук. За время отсутствия он похудел, но загорел и, кажется, подрос.

— Ты хоть жив, — прохладно проговорила жена и не подставила губы для обычного приветственного поцелуя.

Следственный опыт, приобретенный мной за последние дни, на сей раз пригодился. Не моргнув и глазом, я сделал вид, что не заметил кофейную чашку с губной помадой Аспы на краешке, которую жена, словно вещественное доказательство обвинения, выставила на середину кухонного стола.

— Если бы ты знала, что тут было! — охладить ревность сейчас могло одно лишь любопытство, и я сознательно приукрасил свой рассказ. — Хотел написать репортаж, но получается целый роман. Ты что, действительно не слыхала, что в Риге насилуют женщин, убивают юношей, и я…

— Ты, насколько можно судить, прекрасно обходишься уговорами, кофе и коньяком! — и жена указала на пустую бутылку на подоконнике.

— Ну, как не стыдно говорить такое! Тут у нас была устроена конспиративная квартира.

— Где никто не поднимал трубки: я звонила тебе каждое утро и каждый вечер. Я так переволновалась, ты же обещал приехать навестить, — на этот раз в ее голосе звучали более мирные нотки.

— Не знаю даже, вправе ли я рассказать тебе все…

Этот отлично нацеленный удар окончательно пробил броню недоверия. Жена нахлобучила мальчишке на голову шапку и подтолкнула его к дверям.

— Иди, детка, поиграй во дворе, нам с дедушкой надо поговорить.

Мой рассказ превратился в настоящую инсценировку, потому что в самый напряженный момент — я как раз добрался до профессорского звонка, — дверь распахнулась и в квартиру вошли Аспа и Силинь. Неприкрытая нежность их друг к другу развеяла остатки подозрений моей жены. К тому же возник повод отведать привезенные из деревни домашний хлеб и мясо, открыть банки с грибами и ягодами.

Только поздно вечером я вспомнил о своем долге литератора и попытался представить, что чувствует сейчас преступник и как он готовится к событиям завтрашнего дня, ради которых он насиловал и убивал.

* * *

Сколько он не выходил из дому? Этого он не знал, потому что не считал дней. Не ходил и на работу. И, даст бог, никогда больше не пойдет. Надо только дождаться утра. А потом дотерпеть до вечера. Но страшно болела голова. Нет, правду говоря, пока еще только ныла. Давление постепенно поднималось, словно кто–то накачивал ему в мозг воздух. Все больше и больше, пока голову не начнет разрывать на части. От одной лишь мысли об этом сжималось сердце. Надо найти кран и открыть, тогда снова станет хорошо. Он сможет свободно вздохнуть и нормально соображать. Все встанет на свои места, возникнет внутреннее равновесие. Исчезнет тревога, будоражащая сознание и заставляющая злиться по мелочам. Душа наполнится желанным теплом, оно проникнет во все поры. Как в ту ночь в лесу, когда он выстрелил в своего преследователя. Вместе с пулей вылетела и болезнь, перешла в другого. В тот миг враг превратился в друга. Хоть бы он снова встал и навек унес с собой его беду…

Он понимал, что это пустые мечты. Поэтому даже не подошел. Он не сомневался, что попал в сердце. Не зря же месяцами, годами тренировался в стрельбе. С того дня, когда в подвале покойной тещи, в сундуке, нашел завернутый в промасленную бумагу пистолет. Когда кончились привезенные тестем патроны, он раздобыл другие. Но пули застревали. Уговорить слесаря не удалось, пришлось самому подпиливать и подгонять. Тут же в погребе, куда после смерти старого майора никто не заходил. Родила бы жена сына, тогда они пропадали бы внизу вдвоем. А так он ходил туда один. Так и подохнет, когда нагрянет припадок посильнее. Уже дважды он приходил в себя после обморока на сыром полу подвала. Но об этом вспоминать не следует. Такие мысли только ухудшают самочувствие и приближают начало кризиса.

Да и зачем ломать ноющую голову, о чем? О завтрашнем дне? До него надо еще дожить — без врачей, которые могут упрятать в больницу. И без новых жертвоприношений, из–за которых можно угодить в тюрьму. Раньше, когда он не знал другого выхода, он бил жену. Однажды почти задушил дочь подушкой — ее нытье терзало барабанные перепонки, доводя до безумия. Теперь семья от него ушла. Жена нашла работу в районном городке и уехала. Забрала с собой все, и даже, приезжая в командировку, ночует в другом месте. Оставила только стол со стульями, раскладушку и всякий хлам в погребе. Хорошо хоть, что не взяла телефон. Вряд ли у него хватило бы сил добраться до автомата и оттуда позвонить профессору. Разговор принес облегчение. Растерянность старого кретина оказалась чудодейственным лекарством. Взволнованное дыхание, доносившееся с другого конца провода, ослабило сжимавший голову обруч. Завтра старик прибежит, это как дважды два. С деньгами. И можно будет, наконец, наладить старый трофейный мотоцикл, уже бог знает сколько лет ржавеющий в подвале. Не понадобится больше трястись в автобусе или электричке, где он всегда чувствует себя словно в западне. Уже по дороге в лес отстанут ядовитые шипы, терзающие мозг. Но сейчас, куда кинуться сейчас, чтобы спастись от безжалостной боли?

Мысли путались. Самое страшное было в том, что он знал средство, но боялся применить его. Последними остатками здравого смысла он приказал себе не выходить из квартиры и не вызывать «скорую помощь». Этих людей он избегал. Двух раз в больнице хватит ему на всю жизнь. В первый раз был смысл стараться: лучше месяц в больнице, чем еще целый год в армии, где пришлось избить сержанта, чтобы вырваться в лес. Во второй раз его упрятала туда жена, которую ему не удалось сделать достаточно покорной, и ее любовники мстили ему, как могли, — инсулиновыми шоками и другими адскими ухищрениями. Уже из–за одного этого не следовало выходить на улицу: если он свалится там, непременно примчится карета, с белыми дьяволами.

Беспокойство ломилось наружу. Левая щека дергалась. Он так стиснул зубы, что челюсти свело судорогой. Он принялся без конца расстегивать и застегивать рубашку — чтобы только перестали дрожать руки. Чем занять их? Как задержать бесцельно блуждающий взгляд? Как остановить кружащиеся каруселью стены?

Он доковылял до стола. Не открывая глаз, дрожащими пальцами нащупал в ящике рисовальный блокнот, акварельные краски, кисточку. А что если поможет увлечение юности?.. Наугад выдавил из тюбика длинную змейку краски и лишь тогда решился взглянуть. Черная. Тем лучше! Не имеет значения, что в тот день и река, и небо были голубыми — то был самый черный день в его жизни… Черная краска ложилась на бумагу неоднородными пятнами, серела там, где оказалось больше слюны, и чернела, словно вар, там, где кисточка скользила по сухим местам.

Следующий тюбик он выбрал уже сознательно. Возник коричневый треугольник с вытянутой вверх вершиной, черточка мачты, склонившаяся почти горизонтально: тонущий корабль. Все яснее становилось содержание картины: бледная пена — поверхность разбушевавшейся реки, мрачные пятна — штормовые облака, желтые квадраты — безнадежно пустынный берег. Кисточка двигалась все уверенней. Получились даже искаженные страхом лица тонущих, их простертые руки. На переднем плане, на гребне обрушивающейся волны, барахтается мальчик лет десяти…

Да, это был он. Родители уже исчезли в пучине. Еще и сейчас в ушах звучали их отчаянные крики, смешивавшиеся с воплями других тонущих. Да, суденышко, на котором их в то воскресенье везли на экскурсию, опрокинулось, когда на него хлынула толпа нетерпеливых пассажиров. Да, многие погибли. Но на этом сходство заканчивалось. То утро было солнечным, река спокойна, набережная полна людей. В воду летели спасательные круги; люди, умевшие плавать, пытались спасти не умевших, на помощь спешили лодки, яхты, катера. Его кто–то вытащил на спине… Но детство осиротевшего не стало от этого светлее.

Возбужденный лихорадкой рисования, он схватил новый листок. Как изобразить одиночество, тоску, слезы? Может быть, оставить листок совсем пустым, чистым? Не поймут и высмеют — точно так же, как одноклассники смеялись над заикой. И отчаяние переплавилось в злобу. А злоба черна, как глухая ночь. Снова возник темный фон, на нем мужчины и женщины с белыми пятнами вместо лиц — дяди и тети, у которых он провел целых два года. Не хотелось вспоминать их черты. Да эти люди и не отличались один от другого. Все они хотели как можно скорее освободиться от болезненного ребенка со странностями, который любил упрямиться, а когда ему выговаривали за это, в истерике валялся по полу. Менялись опекуны, сменялись школы, а взрослым все еще казалось, что это дурной характер, а не болезнь. Когда, наконец, у него признали эпилепсию, было уже поздно лечить ее, и его направили в школу–интернат санаторного типа.

Слишком поздно… Эти два слова омрачили все его отроческие годы. Слишком поздно, чтобы вылечить, чтобы перевоспитать, чтобы привить ему любовь. Только учитель рисования считал, что еще не поздно, что еще ничего не потеряно. Пейзажи мальчика были мрачны, но, безусловно, талантливы. С отпечатком личности автора. Можно и так, — ободрял учитель, когда остальные в недоумении отворачивались. Но были правы те, кто считал эти рисунки зеркалом его души. Когда наступали черные дни, он плевал и на учителя рисования и задавал стрекача. Бежал куда глаза гладят. Укрывался в сараях, в оставшихся от войны блиндажах. И, как раненый зверь, старался забиться под землю, когда его настигал припадок. Слава богу, в лесу припадки случались редко.

Рисуя лес, он и сейчас не пожалел светлых красок. Среди зелени проглядывали даже золотые черточки. И все же над всем этим простирались темные грозовые облака. Хотелось изобразить и свое укрытие, но руки больше не слушались. Перед глазами вставала мгла. К горлу подступила тошнота, наполнила рот горькой слюной. Не хватало воздуха. Скорей наружу!

Он вскочил и выбежал в дверь, не рассуждая более. Его гнали вперед инстинкт и выработавшаяся за долгие годы привычка. Он пришел в себя на Большом кладбище. На узкой, заросшей тропке между двумя покосившимися надгробиями. Прочитать выбитые надписи не удалось. Они были немецкими, к тому же сделаны готическими буквами. Небо было едва тронуто зарей; значит, пролежал он недолго. Дышалось легко и равномерно. Он осторожно повернул голову. Она больше не болела. Кратковременный обморок, словно маленькая смерть, очистил его и позволил родиться заново. Сделал то, чего в других случаях удавалось добиться лишь при помощи насилия. Криками, ударами, вцепившимися в горло пальцами, убийством.

Невдалеке слышались голоса. Сюда теперь приходили многие. Прогуливались владельцы собак, отдыхали пенсионеры, сидели бабушки с внуками, с вязаньем. Все, что тут стоило украсть, давно уже было украдено — мраморные и гранитные памятники, чугунные решетки и украшения, старинные фонари, даже садовые скамейки. Раньше, когда он, студент техникума, спасался на этом кладбище, здесь собиралась совсем другая публика: пьяницы и хулиганы, изредка — парочки. Их он пугал. В отношении прочих строил страшные планы. Как отомстить за все перенесенные обиды, как заставить ползать на коленях и просить пощады. Но жажда крови исчезала, едва те пускались наутек. Люди вызывали в нем вражду, только пока смотрели в глаза и, казалось, насмехались. Он будет стрелять лишь в лицо или грудь — как судия, а не в спину, как трусливый убийца.

Теперь можно было и встать. Первые шаги были неуверенны, силы возвращались постепенно. Но завтра он определенно будет в форме. Зато сегодня разумнее не подниматься больше на шестой этаж. Переночевать в подвале. Это ничем не хуже неприбранной однокомнатной квартиры. Подвал был его настоящим убежищем. Здесь царил порядок. Вдоль одной стены — полки с инструментами, вдоль второй — части мотоцикла, посредине — покрытый одеялом надувной матрац. В нише под самым потолком был тайник, в котором хранились пистолет, принадлежности для наркоза, очки. Их он надевал лишь в исключительных случаях. Обычно пользовался контактными линзами с тех пор, как во время припадка исцарапал себе осколками все лицо. Даже из глаз пришлось извлекать крохотные стеклышки. А их у человека только два, это не зубы, которые можно заменить и металлическими.

Он улегся. Здесь, в погребе, прошли его лучшие часы. Наверху скулил младенец, ныла жена. Здесь можно было строить воздушные замки. Представлять, что больше не надо ишачить на экспериментальном заводе, где у каждого было право помыкать им. Даже у директора института, ничего не смыслившего в обработке металла. Гадкий старик только и знал, что приказывать и придираться. Из–за вашей халатности не работает агрегат!.. Вы провалили мне ответственный эксперимент!.. Своей преступной беззаботностью вы нанесли государству убыток!.. Ничего, теперь ему придется заплатить самому! Из своего кармана, а не из институтской кассы.

Сперва он хотел пристрелить профессора. Но какая была бы от этого польза ему самому? Неделя без головной боли? Месяц без припадков? Но такое же удовлетворение принес бы и любой убитый. Особенно кто–нибудь из владельцев машин, которых он ненавидел всей душой. В любом лесу, на любом поле, у каждой излучины реки — везде стояли рычащие и воняющие автомобили, и нигде не было от них покоя. Теперь надо будет самому обзавестись каким–то транспортом, тогда он сможет уезжать подальше. И за все это должен заплатить старый угнетатель.

Как назло, в тот раз машина не дотянула до института. Но он не очень горевал. Внутренняя необходимость совершить что–то противоестественное все равно была удовлетворена. Отнять у человека жизнь. Без причины, просто так. Чтобы доказать самому себе, что способен на это.

Завтра он докажет, что может действовать не только оружием, но и головой, пускать в дело не только силу, но и хитрость.

VIII

Я никогда не думал, что задержание одного человека требует такой подготовки. Казалось бы, что тут такого: приблизиться к нему, вынуть оружие и провозгласить традиционное «Руки вверх!» или «Именем закона!». На деле это оказалось наивной чепухой. Преступник был вооружен и поэтому относился к категории «особо опасных». Он уже убил самое малое двоих и понимал, что ему грозит смертный приговор. Грубо говоря, терять этому безумцу было нечего. И это заставляло ожидать, что он окажет сопротивление — станет отстреливаться и попытается бежать. Далеко не убежит, понятно, потому что район оцеплен. Но может ранить или убить кого–то. На улице даже в этот вечерний час полно народу, в том числе женщин и детей. А пуля не разбирает, где милиционер, а где случайный прохожий. И у работника милиции тоже только одна жизнь.

Надо избежать малейшего риска. Но нельзя и слишком торопиться. Преступник должен быть задержан в момент, когда он больше не сможет вывернуться, уверяя, что просто прогуливался. Следовательно — с портфелем в руках. В этом смысле мне казалось символическим, что скрытая в портфеле капсула была наполнена именно красной краской — как пролитая им кровь. Но это уже лирическое отступление. Полковника Дрейманиса заботила в первую очередь безопасность. Пусть сам и не участвует в операции, отвечать все равно будет своей головой. И ради нее приходилось напрягаться переутомленному сердцу. Взвешивать самые невероятные возможности: а если преступник живет в этом доме и у него есть выдрессированная собака, которая под покровом темноты унесет и доставит ему портфель, как на подносе? Или если он вместо себя пошлет какого–нибудь мальчишку, пообещав ему рубль–другой, и с почтительного расстояния будет наблюдать, не грозит ли ему опасность? При помощи абсурдных допущений доказывались многие научные теории, и было бы непростительным легкомыслием основываться лишь на аксиомах. Разработав подробный план, в который вошли все предложения подчиненных, полковник изложил его заместителю министра и с его благословения приступил к реализации. В этом плане каждому был назначен боевой пост. Даже мне было разрешено находиться в поставленном на противоположной стороне улицы мебельном фургоне и наблюдать за событиями через щель в задней стенке трехстворчатого гардероба. Был пост и у Аспы: она сидела за рулем своей служебной машины и пыталась выполнить поставленную полковником сверхзадачу — изображать жену, поджидавшую мужа в день получки. Самый выгодный наблюдательный пункт выбрал майор Козлов. Забравшись в кабину строительного крана, он с высоты, достойной заместителя начальника, руководил операцией при помощи портативного передатчика.

Точно за две минуты до указанного часа у заводских ворот остановилось такси. Из него вылез профессор, поставил портфель между ногами, расплатился с шофером, поднял портфель и направился к новостройке. Он был заметно взволнован и через каждые два шага оглядывался.

Но кто же не станет волноваться, отдавая вымогателю такие деньги?

Я бросил взгляд в другую сторону. Улица как улица — не переполненная и не вымершая. У газетного киоска напротив заводских ворот две женщины, купив рекламное приложение к «Ригас Балсс», фыркали, читая раздел брачных предложений. Продавщица кваса поглядывала на хмурившееся небо и наверное прикидывала, не лучше ли закрыть свою торговлю. Подпирая спинами стену дома, трое мужчин тянули пиво прямо из горлышка, и я решил, что это и есть милицейские люди. В конце улицы мужчина в ковбойке учил сына ездить на велосипеде и так ругал малыша, как может позволить себе только родной отец. Временами проезжали машины, появлялись и исчезали прохожие, из открытого окна доносились звуки поп–музыки.

Профессор добрался до своей цели — высокого забора, за которым, окруженный кустами смородины, виднелся особнячок. Еще раз оглядев портфель, словно жалея с ним расстаться, профессор резким движением перебросил его через забор и почти бегом продолжил свой путь. По тонкому расчету полковника, это должно было означать, что у бедняги Маркуля не осталось на такси. И действительно, на следующей остановке он сел в троллейбус.

Зато Силинь теперь мог спокойно стоять на стоянке такси в ожидании седоков. На всякий случай он выдвинул табличку «В гараж», дававшую возможность отказываться от невыгодных рейсов, затем вышел из машины и, словно в поисках пассажиров, стоял, оглядываясь по сторонам.

За стенкой приглушенно зазвучал радиотелефон. Я узнал голос Банковскиса:

— Здесь четырнадцатый, как слышите меня, как слышите? Прием… Десять минут назад Ягодник вышел из дома, наряженный как на гулянку. Сейчас сидит в скверике у больницы, как видно, поджидает свою половину, она заканчивает смену через полчаса. Отсюда до вас восемь минут на машине, двадцать одна — троллейбусом, примерно сорок минут прогулочным шагом. Конец.

Это еще не означало, что Ванадзинь ошибался. Портфель мог пролежать в кустах и до ночи. Было бы даже разумней забрать его, пользуясь темнотой. Но сколько можно, не вызывая подозрений, держать здесь грузовик с мебелью? Когда–то ведь надо и разгружать… Но полковник, вероятно, исходил из предпосылки, что преступника терзает нетерпение и что он побоится оставить без надзора такую сумму.

Я снова выглянул. На улице мало что изменилось. Место женщин у киоска занял седовласый толстячок, тут же на прилавке заполнявший карточку спортлото. Перед овощным магазином выстраивалась очередь за только что привезенными болгарскими помидорами. Из дверей кафе вывалились два посетителя и зигзагами направились к ближайшей подворотне. В одном я узнал Леона Акментыня, другого видел впервые. Освободившись от лишней жидкости, они вернулись для новой заправки; наверное, из окна распивочной хорошо просматривался противоположный тротуар. По нему по–прежнему туда и сюда сновали прохожие. Одни, задержавшись на заводе, теперь спешили домой, другие торопились поспеть на последний сеанс в ближайшем кинотеатре или просто подышать свежим воздухом перед сном.

Первым, что я заметил, была обувь. Светлые спортивные туфли с тремя красными клинышками с обеих сторон. Толстые желтоватые резиновые платформы придавали походке своеобразную пружинистость — казалось, ноги отталкиваются от батута и вот–вот он, словно цирковой акробат, взовьется в воздух. Только потом до сознания дошла мысль, что именно такие туфли разыскивали мы все эти дни. Их владелец шагал, держась вблизи забора, в сгущающейся тени домов, так что усов у него я не разглядел. Но почти готов был утверждать, что очков на нем не было. Очередное совпадение: мало ли в Риге таких туфель…

И все же сердце отчаянно заколотилось. Что–то в этом низкорослом человечке не гармонировало с общей мирной картиной улицы. Руки его беспрерывно расстегивали и застегивали пиджак, рот кривился, словно он жевал резинку или поминутно глотал слюну. Были и другие признаки, свидетельствовавшие о том, что предчувствие не обмануло меня: занавеска на окне кафе шевельнулась, Силинь захлопнул дверцу машины и, включив мотор, медленно поехал навстречу — на случай, если преступник захочет увезти добычу на такси.

Я дал обещание не вылезать из мебельного фургона, что бы ни происходило снаружи. Только на таком условии мне было позволено участвовать в операции. Но было мгновение, когда лишь максимальным усилием воли я удержал себя от того, чтобы выскочить: человек неожиданно нагнулся, раздвинул две доски в окружавшем особнячок заборе. Когда он выпрямился, в его левой руке был портфель профессора.

Неужели никто не заметил этого? Уж Силинь–то во всяком случае должен видеть, он же находился почти рядом. Но машина все набирала скорость и через мгновение скрылась за углом.

Улица выглядела точно так же, как миг назад, час назад, как всегда — буднично. И лишь человек, только что шедший по ней с пустыми руками, теперь нес кожаный портфель, за который заплатили жизнью уже два человека, а третий едва не был изнасилован.

Чтобы уменьшить напряжение, я попытался вообразить, как стану описывать это событие в моем репортаже. Но не находил подходящих слов. Наверное, потому, что наблюдал все словно на экране, был только зрителем, а не действующим лицом этой уголовной драмы, которая вот–вот могла превратиться в трагедию, в которой герои гибнут.

Донесся едва слышный щелчок. Рядом послышался тихий голос Банковскиса.

— Докладывает четырнадцатый. Ягодник с женой купили два билета на последний сеанс и вошли в кинотеатр «Югла». Все выходы под нашим наблюдением. Показывают индийскую картину «Сказка о любви», сеанс закончится около полуночи. Пока прекращаю связь.

Метаморфоза Крума действительно казалась сказочной. Теоретически можно было, конечно, предположить, что он связан с этим человечком, может быть даже является инициатором шантажа, но в это как–то не верилось.

Тем временем на улице все развивалось по сценарию полковника. Из заводских ворот вышел плечистый верзила в заляпанном цементом халате, небрежно, как и подобает законному супругу, чмокнул Аспу в щеку, уселся рядом. Морковный автомобиль тронулся. Но через десяток–другой метров мотор зафыркал, зачихал и замолк. Верзила вылез и поднял капот. Этого было достаточно, чтобы вокруг машины собралось несколько добровольных советчиков.

Человек перешел на противоположную сторону улицы. Правую ногу он слегка подволакивал, и это напомнило мне заключение эксперта о неодинаковых отпечатках следов. Он даже не хромал, но боком проносил ногу между мелкими лужицами, подтеками масла, кучками мусора, словно боялся запачкать белые туфли. Сделал еще несколько шагов — и внезапно как сквозь землю провалился. Лишь стукнувшая дверь позволила понять, что сейчас он находится в сером четырехэтажном доме. Черного хода в доме не было, это мы знали.

И тут раздался взрыв. Дверь распахнулась, из нее вырвался клуб дыма. Когда дым рассеялся, я увидел человека — оглушенного, с обрызганными красной краской лицом, руками, одеждой. С одной стороны его держал лейтенант Акментынь, с другой — пассажир Аспы. У тротуара уже стояла неизвестно откуда появившаяся машина «скорой помощи». Его уложили на носилки, пристегнули, задвинули внутрь. Взвыла сирена, и машина сорвалась с места. События произошли так стремительно, что народ не успел сбежаться, очередь за помидорами даже не нарушилась, И я по–настоящему опомнился лишь в тот миг, когда мебельный фургон тронулся, и я стукнулся головой о верхнюю полку шкафа.

* * *

Его допрашивали в кабинете полковника Дрейманиса. В окружении работников милиции он выглядел особенно жалким, и казалось нелепым, что из–за такого хлюпика была поднята на ноги едва ли не половина всей рижской милиции.

В форме были только Ванадзинь и лейтенант, стучавший на машинке за маленьким столиком. На всякий случай был включен и диктофон. Ко времени моего прихода личность задержанного была уже установлена. Меня паспортные данные не волновали: так или иначе, в статье придется назвать его вымышленной фамилией, чтобы не бросить тень на его дочь, у которой вся жизнь еще впереди.

На столе было разложено содержимое его карманов: несвежий платок, блокнот, кошелек с несколькими рублями, связка ключей, дюжина автобусных билетов. Ничего такого, чем можно было бы воспользоваться, как оружием. И сам он походил скорее на жертву недоразумения, чем на закоренелого преступника. Именно это он и доказывал сейчас Ванадзиню:

— Иду по улице. Вижу: за забором — портфель. Кто–то потерял, наверное. Если оставить, могут украсть. Поэтому я взял. И понес в милицию.

Он заикался не на отдельных звуках или словах, но на целых фразах. Перед тем, как начать, мучительно шевелил губами, словно хватая воздух, потом короткими порциями выбрасывал слова. Снова умолкал, разгонялся — и все повторялось. Смотреть на это было неприятно, однако по телефону могло показаться, что человек обдумывает каждую фразу и излагает мысли в телеграфном стиле.

— Но завернули в ближайшее же парадное, — сказал Ванадзинь. — С какой целью?

— Посмотреть, что внутри. Стоит ли нести. Какую премию дадут за находку.

— Так и запротоколируем: «Раскрыл из любопытства», если не возражаете. А что было потом?

— Потом ничего не помню. — Видимо, заготовленный по дороге в Управление запас лжи был исчерпан, так как больше говорить он не стал.

— Что вы делали так поздно в этом районе? Вы ведь живете совсем в другом конце города.

— Работаю на заводе. Долго болел. Пришел узнать, что нового.

— Когда все уже разошлись? Почему не пришли днем?

— Раньше не мог. Болела голова.

— Допустим. — Следователь не пытался опровергать его выдумки. — А почему попали в милицию? Понимаете?

— В милицию? — Он долго хватал воздух. — Я думал, везут в больницу. Там тоже спрашивают.

Простачком он не был. Во всяком случае, оказался куда более хитрым, чем можно было судить по внешности. Но как долго сможет он вывертываться? В этой схватке побеждают не по пунктам, здесь все заканчивается нокаутом или безоговорочной капитуляцией.

— Вы знаете профессора Маркуля?

— Только доктора Бертуля. — Он все еще хитрил. — Он лечил меня в последний раз.

— Где? — вмешался в неспешный ход допроса полковник. — В психиатрической больнице?

— Директора академического института, — Ванадзинь не хотел терять нить. — Шефа вашего завода.

— Академика? Видел, — признал тот.

— Может быть, даже по телефону разговаривали? Вчера, например?

— Никогда! — выкрикнул он и так резко мотнул головой, что чуть не свалился со стула.

— Вы должны понять, что мы не можем принимать на веру ни одного вашего слова, — ловко плел сеть Ванадзинь. — В конце концов, вы произвели взрыв в густонаселенном месте.

— Я не виноват, — потупился тот.

— Докажите это полной откровенностью. Как попал в ваши руки портфель профессора Маркуля? Отвечайте!

— Нашел. Не знал, что это Маркуля.

— Что вы сказали ему вчера по телефону? Повторите!

— Ничего. Я ему не звонил.

— Вы лжете. Признавайтесь, что вымогали у него двадцать тысяч рублей!

— Я говорю правду. Поверьте.

— Хорошо. — Ванадзинь снова заговорил доброжелательно. — Дам вам возможность доказать вашу правоту экспериментальным путем. Скажите в телефон несколько слов, которые я вам напишу на бумаге. Тот же текст прочтут и два других человека. И попросим профессора сказать, чей голос кажется ему знакомым.

Ванадзинь написал что–то в блокноте, вырвал страницу и положил ее перед задержанным. Тот побледнел, но продолжал молчать. Лишь оторванная им в этот момент пуговица пиджака свидетельствовала о крайнем возбуждении.

— Чтобы эксперимент был законным, мы должны прежде всего предупредить профессора. Товарищ полковник, не наберете ли вы номер профессора Маркуля?

Телефонные разговоры были слабостью полковника. Будь это возможно, он решал бы по телефону все служебные вопросы. И на этот раз он снял трубку с явным удовольствием.

— Товарищ Маркуль, сейчас вы услышите по телефону три голоса. Попытайтесь вспомнить, не знаком ли вам какой–либо из них, когда и при каких обстоятельствах вы его слышали. Попрошу вас внимательно слушать до конца. — Он положил трубку на стол и кивнул мне. — Надеюсь, вы не станете возражать против участия в эксперименте?

Текст заключал четыре кратких фразы:

«Портфель с деньгами оставьте за забором. Между кустами смородины. И без глупостей. Если предупредите милицию, горько пожалеете».

Я откашлялся. И все же чувствовал, что голос мой сдавлен, звучит неестественно, даже театрально. И потому старался говорить без выражения, как упражнение из учебника.

После меня настала очередь задержанного. Довольно долго он молчал. Рука сжимала трубку, кадык поднимался и опадал, губы произносили какие–то беззвучные слова — проклятия или молитву, кто знает. Наконец он набрался решимости и прохрипел:

— Портфель с деньгами… — На этом его разбег иссяк. Никто не стал торопить его. Поняв, что отказ означал бы то же признание, он закрыл глаза и наизусть, на сей раз почти не запинаясь, монотонно прочел написанное.

Роль третьей подопытной свинки выпала доктору, приглашенному полковником на случай, если у задержанного начнется нервный припадок. Он единственный постарался изобразить вымогателя и — в соответствии с содержанием — угрожающе рубил фразы.

Профессор не сомневался ни мгновения.

— Второй голос я слышал вчера, — заявил он и удовлетворенно добавил: — В детстве у меня нашли почти абсолютный слух, советовали даже поступать в консерваторию и учиться на композитора, но началась война и нарушила все…

— Спасибо. Сегодня больше беспокоить вас не будем. Да, передайте привет супруге и заверьте от моего имени, что она может спать спокойно… — Полковник нажал клавишу селектора. — Главный эксперт уже вернулся? Жду.

И действительно, задержанный сидел в одних носках — видимо, туфли его были направлены на экспертизу.

Волдемар Ребане принес с собой несколько фотографий крупного формата. На одной были абсолютно совпадавшие оттиски следов: с бороздками, со слегка стершимися краями, но четко различимым отпечатком в середине. Рядом он поставил туфли задержанного.

— Это ваши? — Ванадзинь повел допрос дальше.

Задержанный не стал ни возражать, ни соглашаться.

Казалось, он вообще утратил интерес к происходящему и впал в апатию — остекленевшими глазами смотрел на включенную настольную лампу и ни разу не моргнул при этом. Неподвижным оставалось и отражение лампы в его зрачках, и я понял, как он обходится без очков.

— Следы ваших туфель соответствуют отпечаткам, обнаруженным в лесу и приобщенным к делу о попытке изнасилования Лигиты Гулбис и убийства Ярайса Вайвара. Хотите ли что–нибудь пояснить по этому поводу?

— Ничего не понимаю, — произнес он после паузы. — Голова болит.

Врач проверил его пульс, заглянул в глаза, потом растворил в воде белый порошок и подал ему.

— Он еще не на грани приступа, даже не близок. Но сегодня вы от него больше ничего толкового не услышите. Он наполовину выключился и за свои слова не отвечает.

— А вообще? — спросил Ванадзинь. — Можно ли считать его невменяемым?

Врач пожал плечами:

— Я не компетентен судить об этом. Необходимо продолжительное обследование в стационарных условиях.

— Не будем терять времени, товарищи. — Полковнику не понравилось, что разговор перешел на болезни. — Предлагаю немедленно приступить к обыску. Может быть, по дороге он очухается и сам укажет тайник.

…На обыск поехали в двух машинах. В одной из них я оказался рядом с Силинем, с которым за весь день не обменялся ни словом.

— Как Аспа?

— Словно окаменела.

— Не может отойти после похорон?

— Это вам лучше знать, — сердито ответил он. — Она теперь под крылышком вашей супруги. Вместе станут смотреть телевизор, потом она останется у вас ночевать.

Ну правильно, сегодня же передавали последнюю серию детектива. В честь такого события даже внуку будет разрешено не спать до полуночи… Когда машина остановилась, в окне первого этажа был виден голубовато мерцающий экран. Раздались крики, ударил выстрел и зазвучала тревожная музыка. Наверное, события там приближались к концу, но вряд ли Милда отпустит Аспу так поздно. Постелит в комнате дочери и оставит на ночь. Именно это и сердило Силиня.

Находившиеся под впечатлением только что закончившегося фильма супруги–дворники не очень удивились, когда полковник пригласил их понятыми.

— Так я и знала, что это плохо кончится. — Страдавшая одышкой женщина останавливалась, как и полковник Дрейманис, на каждой площадке, чтобы отдохнуть, что, однако, не мешало ей высказывать свои соображения. — Его надо было выселить, а не самой уезжать. Теперь срам на весь дом, а мы ведь боремся за нормы коммунистического быта, обязательства взяли.

— Да нет, он не пьет, — этажом выше сообщил муж дворничихи. — И последние два года жил тихо, не скандалил.

Оба они говорили о задержанном в прошедшем времени, как если бы его не было рядом, словно бы наручники на его руках уже служили доказательством его вины. Но мы еще только искали улики.

В квартире не удалось найти ничего. Осмотр ее занял около получаса — так мало вещей оказалось в давным–давно не убиравшихся комнате и кухне: раскладушка, пара табуреток, стол, старомодная этажерка. Немытая посуда стояла в раковине, остальная — в стенном шкафу, служившем одновременно и кладовой для скудной провизии: нескольких огурцов и луковиц, куска копченого сала и буханки черствого хлеба. Козлов диктовал, Банковскис записывал, фотограф сверкал «вспышкой», Силинь и Ребане исследовали ванную, Акментынь выстукивал стены.

— Да он больше в подвале живет, чем здесь, — проговорила дворничиха.

— Покажите дорогу, — попросил полковник.

В подвале пришлось взломать дверь этой выгородки: ни один из ключей не подошел к замку, а задержанный не мог или не хотел указать, где хранит настоящий ключ. Казалось, он погрузился в полную летаргию, не исчезнувшую даже в тот миг, когда полковник поднялся на цыпочки и безошибочным чутьем старого сыщика нащупал лежавший над дверной коробкой завернутый в женскую кофточку пистолет.

— Когда будет готово заключение экспертизы? — спросил он, передавая оружие Ребане.

— Со всеми фотографиями, описанием и идентификацией пуль — завтра к десяти.

— В таком случае, шабашим, — решил полковник. — Благодарю, товарищи!

Только через мгновение я понял, что последние слова относились к понятым. К своим полковник обычно не обращался столь торжественно.

— Не лучше ли продолжить допрос сейчас? — поинтересовался я. — До утра он мало ли еще что придумает.

— Или же придет к выводу, что запираться нет смысла, — пояснил свою точку зрения Дрейманис. — Ночь в следственном изоляторе порой делает чудеса… И кроме того, сейчас мы вряд ли услышим от него что–нибудь членораздельное.

* * *

Выяснилось, что полковник был прав. На следующий день задержанный оказался расположенным к разговорам. Более того. Слова обгоняли друг друга, петляли и сталкивались, чтобы затем устремиться в неизвестном направлении. Мы сидели в том же самом кабинете, только народу было поменьше: Дрейманис, Ванадзинь и я. Время от времени заходил Ребане, приносил синие полотнища экспертизы, но и без них можно было бы обойтись. Задержанный не запирался, напротив, могло даже возникнуть впечатление, что самообвинение доставляло ему что–то вроде наслаждения. О врачебном диагнозе он говорил с почтением, словно это было присвоенное правительством почетное звание. В одной больнице была установлена эпилепсия с изменениями личности. В другом месте — раздвоение личности.

Обычно это начиналось с тумана, в котором он блуждал, теряя самого себя. И наружу вырывался другой человек. Не признававший никаких препятствий. Никаких условностей. Стремившийся уничтожить все, что вызывало раздражение. Иначе он мог погибнуть. Иначе верх снова одержало бы презренное существо. Школьник, над которым насмехались. Муж, которым распоряжались. Отец, не смевший повысить голос. Техник, с которым не считаются. Маленькое, робкое существо без денег, без влияния, без размаха. Способное только бродить по кладбищам. Там неизменно возникало желание убивать. Но долгие годы он не осмеливался. Когда о своих видениях и голосах он рассказывал жене, она лишь смеялась. Называла его чокнутым. Потом у него снова начались жуткие головные боли. Жена давала всякие порошки. Они не помогали, потому что в эти минуты в нем уже рождался другой человек. Тот, второй, Сильный. Никого не боящийся. И он уходил в лес охотиться на людей. Сначала он охотился на них лишь в воображении. Смотрел в глаза и ощущал свое превосходство. Люди ведь не знали о его мыслях. Не догадывались, что находятся в его власти. Что ему достаточно вынуть оружие, чтобы отправить их на тот свет. Но без толку стреляют только сумасшедшие, а к таким он себя не причислял. Но понемногу потребность становилась все сильнее, и второе «я» все трудней было утихомирить. Приступы случались все чаще. Все ясней звучали голоса, говорившие, что надо сделать, чтобы выстрел оправдался и он мог бы остаться человеком. Именно в это время старый шеф страшно разозлил его. Надо было отомстить. Убедиться, что Маркуль боится его. Так возник план: напугать, вымогая деньги. Но когда он впервые убил в лесу человека, все закружилось такой каруселью, что он даже забыл, зачем сделал это. В машине были ключи. Он сел в машину и катался. Поэтому под конец не хватило бензина, чтобы добраться до института. Но его это не огорчило. Голоса утихли, в душе наступил покой. Этого вполне хватило на какое–то время. Но затем директор института снова разбранил его за какой–то чертеж. И он понял, что нельзя складывать руки. Что заболеет, если не осуществит свой план.

Поэтому ночью он снова поехал в лес…

— Погодите! — остановил его Ванадзинь, подняв руку. — Вы могли бы указать место, где убили незнакомого вам мужчину? Как он выглядел?

— Не помню. Было темно, — неуверенно сказал он.

— Посмотрите, не опознаете ли его на одном из этих снимков? — Ванадзинь веером разложил на столе фотографии.

— Наверное, этот, — с запинкой проговорил он и показал верно. — А место найду без труда. Остановка автобуса «По требованию». Потом вперед — и направо, в лес. — Он заметно оживился, гордясь тем, что может доказать свое утверждение. — Там дорога к кладбищу немецких солдат первой мировой войны. Иначе он туда не заехал бы. Остановил машину под большим дубом и пошел прямо на меня. Я выстрелил.

— А машину вы могли бы описать? — спросил Ванадзинь, стремившийся соблюсти все процессуальные формальности.

— «Жигули» желтого цвета. Первая модель, но почти новая. Мотор еще не приработался. Когда я попробовал выжать сто тридцать, стал барахлить. И вообще — на мотоцикле совсем другое ощущение. У меня в подвале…

— Мы видели, — прервал его полковник и повернулся к Ванадзиню. — Не съездить ли, как вы думаете? Вызвать машину и свидетелей…

— Мне хотелось бы использовать его теперешнюю разговорчивость, — разумно возразил Ванадзинь. — Если не возражаете.

После этой демонстрации взаимного уважения допрос продолжался.

— Что вы задумали, когда отправились в лес во второй раз? Зачем взяли с собой флакон с эфиром?

— В тот вечер я чувствовал себя неплохо. Голоса не побуждали меня. Я поехал по своей охоте и не собирался убивать. Я знал, где живет старик. Я все разведал. В его семье тоже командует жена. Надо было эту Клару напугать. Чтобы ему было легче отдать деньги. Сперва я хотел раздеть его жену. Но она не выходит из дому. Я ждал в лесу три вечера. Она даже к морю не ходила. Наверное, потому и вырыла пруд в саду. Тогда я решил подстеречь какую–нибудь другую женщину из поселка.

— С эфирным тампоном?

— Чтобы не смотрела мне в глаза.

— А зачем взяли с собой оружие?

— Если бы она посмотрела. Тогда я бы ее убил.

Логика была потрясающей. Мне приходилось слышать, что душевнобольные рассуждают с железной логикой. До известной грани, за которой начинаются ложные выводы. Теперь я сам убедился в этом.

Я впервые понял, что в ту ночь он даже не увидел Ярайса. И понятно: что можно увидеть, глядя в яркий свет фар? Выпало целое звено в цепи ранее возникших аргументов. Юноша убит вовсе не потому, что преступник стремился избежать разоблачения, но нечаянно. Потому, что пересеклись их пути. Если бы он побежал от преступника, то жил бы и сегодня. Воистину, как нелепо!

— Вещи Лигиты Гулбис обнаружены в вашем подвале под резиновым матрацем. Владелица опознала их среди многих других предметов женского гардероба. Если желаете, можете ознакомиться с протоколом.

Следователь приподнял листок и снова положил на место. Видимо, сегодня он хотел составить общую картину событий, а детали уточнить потом. По опыту я знал, что за этим допросом последует множество других, на которых будут проверять и всесторонне исследовать даже самые мелкие факты, выяснять самые незначительные с виду, побочные обстоятельства.

— А в тот вечер, когда встретили в лесу Ярайса Вайвара, вы вышли из дома с обдуманным намерением убить?

— Не знаю. Это был не я, это был он. Перед тем на меня накатило. Хотел позвонить Маркулю, но не было сил. Чувствовал, что все испорчу. Боялся, что не смогу произнести ни слова. Что наберу неверный номер. Назову неправильный адрес. Боялся сам себя. Потом очнулся на полу. Голова болела, но была ясной. Я вдруг понял, что у меня ничего не выйдет, если не убью еще одного. Только это даст мне силы продолжать. Поставить последнюю точку. Я взял пистолет и поехал в лес. Хотел дождаться темноты. Но кто–то приближался ко мне слева. Что–то крикнул и кинулся на меня. Я побежал и спрятался в кустах. Оттуда увидел его лицо. Такие глаза, которые надо было закрыть навечно. Я вынул пистолет и выстрелил. Домой поехал на электричке. Чувствовал себя словно заново родившимся. Только намного позже появилась необходимость позвонить профессору и потребовать денег.

Он умолк. Полковник и Ванадзинь молчали тоже. Не сомневаюсь, что в своей практике они выслушивали еще более страшные и кровавые истории. Но разве это могло ослабить леденящее впечатление, оставленное этим признанием? Можно ли судить того, кто даже не поймет как следует, за что его судят? Мир его чувств ограничен лишь жалостью к самому себе, животным стремлением избежать боли. Где начинается и где кончается ответственность? Мы наказываем даже детей за каждое проявление жестокости, обращенное против насекомых, кошек, собак, внушаем, что дереву больно, когда у него ломают ветку, что и божья коровка горюет по пропавшим деткам. Но что можно втолковать больному, чьи мысли движутся по непредугадываемым орбитам? Человеку, непредсказуемому в своих действиях и невменяемому по их результатам?.. Не берусь судить.

Наверное, не знал этого и полковник. Он встал, вытер внезапно побледневший и покрывшийся потом лоб и сказал резче, чем собирался:

— Мы свое дело сделали. Задержанного преступника передаю в распоряжение прокуратуры. Думаю, что без заключения судебно–психиатрической экспертизы тут не обойтись… А вам, товарищ журналист, я не завидую: остались без уголовного сюжета с социальным подтекстом.

* * *

Я и сам себе не завидовал. Ясно, что от такого поворота дела, хотя и взятого из жизни, редактор не придет в восторг. К чему печатать материал, не содержащий практической морали? Пьяница и любитель длинного рубля Крум в роли преступника выглядел бы более воспитывающе. Но он, как и спекулирующий пленками Штейнберг, в этом деле не замешан. Столь же неудовлетворительно звучит линия брата и сестры Вайваров: чему она нас учит? Что даже у незначительных проступков могут быть такие вот далеко идущие последствия? Мелковато…

Я знал, что долго не смогу уснуть. И все же обрадовался, не застав дома ни Аспы, ни Силиня.

— Она согласилась, наконец, ознакомиться с его коллекцией записей?

— Она уехала к родителям. Я была бы не я, если бы не уговорила ее поступать в университет. Станет адвокатом.

Одно другому не мешает. А потом, у меня такое ощущение, что Силинь вовсе не так удовлетворен жизнью и самим собой, как стремится показать. Настоящий мужчина никогда не послал бы свою избранницу на такую опасность. — Моя жена всегда отличалась категоричностью в суждениях. — Ты в свое время даже не позволял мне купаться в Гауе… Нет–нет, Аспа заслуживает мужа и посерьезнее.

— А если она тоже влюбилась? — Я не хотел примириться с тем, что рвется и эта сюжетная ниточка.

— Тогда мои советы ей в одно ухо вошли, в другое вышли, — столь же безапелляционно заявила Милда, — и она сейчас пребывает в объятиях твоего лейтенанта. Ничего, рано или поздно ты все узнаешь.

Словно в подтверждение ее слов забренчал телефон. Но это был не Силинь.

— Надеюсь, мне удалось тебя разбудить, — сказал Козлов. — Если Ты все еще ищешь концовку для своего сочинения, могу помочь. Но только это не традиционный счастливый конец.

— Мне нужен хороший конец, а вовсе не счастливый.

— Два часа назад полковник Дрейманис помещен в больницу. На его место пока назначили меня.

Гудки в трубке неопровержимо свидетельствовали о том, что разговору пришел

КОНЕЦ.