На работу я вернулась в состоянии шока.

Первым делом позвонила папе, чтобы убедиться, что он жив и здоров, но он бормотал что-то бессвязное, и я встревожилась еще сильнее.

— Сегодня сразу после работы приеду к тебе, — пообещала я. — Все будет хорошо, не беспокойся.

— Кому я теперь нужен, Люси? — спросил он дребезжащим, совсем стариковским голосом. Я была готова убить маму.

— Мне, — с жаром ответила я ему. — Я всегда буду заботиться о тебе, не волнуйся.

— Ты меня не бросишь? — робко спросил он.

— Никогда, — заверила я, вложив в это слово столько воли, сколько у меня в жизни не бывало.

— И останешься ночевать? — спросил папа.

— Останусь, конечно, я всегда буду с тобой!

Потом я позвонила Питеру. На работе его не оказалось, из чего я заключила, что мама уже и его осчастливила своей новостью, и он, отягощенный эдиповым комплексом идиот, сбежал домой, где лежит в темной комнате, задернув шторы, и ждет смерти на почве сердечной травмы. Так и было: когда я набрала его домашний номер, он сиплым, севшим от горя голосом заявил, что, как и я, ненавидит мать. Но я-то знала, что у него на то другие причины и со мной ему равняться нечего. Питер был в отчаянии не потому, что мама ушла от папы, а потому, что от папы она ушла не к нему.

Далее я позвонила Крису и выяснила, что его мама ввела в курс дела еще утром. Вот ведь негодяй — мог бы позвонить, предупредить, так нет! Мы немного поругались по этому случаю, что было приятно, ибо ненадолго отвлекло меня от мыслей о папе. Крис бурно обрадовался, когда я сообщила, что вечером еду к папе («Господи, Люси, какая же ты молодец. Я твой должник»). С чувством ответственности мой брат не в ладах: он просто не знает, что это такое.

Затем я позвонила Дэниэлу и рассказала ему, что случилось. Ему хорошо рассказывать, потому что он умеет сочувствовать искренне. К тому же он всегда очень тепло относился к моей маме, и меня радовала возможность показать ему, какая она на самом деле дрянь.

Дэниэл никак не прокомментировал преступное легкомыслие моей матери, зато сразу же предложил отвезти меня к отцу.

— Нет, — сказала я.

— Да, — сказал он.

— Нет и нет, — отрезала я. — Настроение у меня хуже некуда, собеседник из меня сейчас никакой, ехать туда долго и скучно, а по приезде я захочу одного: побыть с папой.

— Отлично, — согласился он. — И все же я бы хотел составить тебе компанию.

— Дэниэл, — вздохнула я, — я понимаю, что ты нуждаешься в помощи квалифицированного психиатра, но в данный момент у меня нет времени разбираться с твоими душевными неполадками.

— Люси, будь благоразумна, — твердо ответил он.

И мы оба невесело рассмеялись.

— Дэниэл, — продолжала я, — ты просишь о невозможном. Прекрати унижаться, от меня все равно ничего не добьешься.

— А теперь слушай меня! — заорал он в трубку. — У меня машина, тебе далеко ехать да еще надо сначала зайти домой за вещами. На сегодняшний вечер у меня других планов нет, поэтому я сам отвезу тебя в Эксбридж и больше ничего слышать не желаю!

— Уф! — выдохнула я, вопреки трагизму ситуации несколько развеселившись. — Да ты прямо герой-любовник из женского романа — суровый, волевой и нежный! Пощупай-ка свои ляжки — небось мускулы стали тверже камня.

Он даже не понял, о чем я говорю.

Странно, прежде я никогда не задумывалась о том, какие у Дэниэла ляжки. Смутно подозреваю, что действительно мускулистые. Я почувствовала некоторое неудобство, что-то вроде нервного возбуждения, и решила больше не спорить.

— Спасибо, Дэниэл. Если тебе правда нетрудно, отвези меня. Ты очень мне этим поможешь.

Ужасный поступок мамы, бросившей папу, нисколько не умалял моего страха перед Карен и тем, что она сделает со мной, если узнает, что Дэниэл сопровождал меня в Эксбридж. Но, к счастью, в тот момент, когда мы с Дэниэлом выходили из квартиры с вещами, она еще не пришла с работы.

По дороге мы остановились у супермаркета купить продуктов для папы. Я потратила целое состояние, покупая все, что, по моему мнению, могло его обрадовать: хрустящее печенье с джемом, спагетти, шоколадные конфеты, сахарные вафли, цветные мятные драже и бутылку виски. Наплевать мне на мамину клевету, никакой он не алкоголик. Ни единому ее слову не верю. А если и верю, неважно. Я бы дала папе все, что угодно, лишь бы ему стало лучше, лишь бы он почувствовал, что его кто-то любит.

Я создам для него любящий дом, в миссионерском запале думала я.

Мне не терпелось поскорее начать. Уж я покажу маме, как надо жить.

Когда мы с Дэниэлом вошли в дом, папа сидел в своем кресле совершенно пьяный и плакал. Глубина его горя потрясла меня, потому что в глубине души я ожидала, что он будет рад: мама ушла и наконец оставила его в покое. Я думала, он испытывает облегчение оттого, что мы с ним вдвоем, только я и он.

— Бедный, бедный папочка.

Я кинула сумки на стол и бросилась к нему.

— Ох, Люси, — сказал он, медленно качая головой. — Люси, что же со мной будет?

— Я о тебе позабочусь. А теперь выпей-ка, — предложила я, махнув Дэниэлу, чтобы достал из сумки бутылку виски.

— Пожалуй, выпью, — уныло согласился папа. — Пожалуй, выпью.

— Люси, ты уверена? — негромко спросил Дэниэл.

— Не учи меня жить, — прошипела я в ответ. — Его только что бросила жена, дай ему выпить, черт побери.

— Люси, успокойся, — сказал он, доставая из-за папиного кресла пустую бутылку из-под виски и показывая мне. — Просто не хочется, чтобы ты его угробила сразу.

— От еще одной вреда не будет, — упрямо возразила я.

Мне вдруг стало безумно жаль и себя, и папу. Не успев осознать, что происходит, я ударилась в истерику, завопила: «Дэниэл, ради бога!» — и выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.

Затем рванула на себя дверь «парадной» гостиной и в припадке слезливой ярости бросилась на «выходной» полосатый серо-коричневый диванчик. Эту комнату берегли для гостей, но, поскольку гости у нас бывали редко, она сохранилась во всем нетронутом с 1973 года великолепии. Здесь время как будто бы остановилось.

Я сидела и плакала, при этом ужасаясь собственной дерзости: посметь сесть на хороший диван, на который дозволялось садиться только священникам да гостям из Ирландии. А через пару минут, как я и ожидала, в комнату вошел Дэниэл.

— Ты дал ему выпить? — хмуро спросила я.

— Да, — кивнул он, обходя журнальный столик из темного стекла. Затем присел рядом со мной на ископаемый диван, обнял меня. Я знала, что он так поступит. Дэниэл мил и предсказуем, на него всегда можно рассчитывать, он всегда ведет себя как надо.

Потом он посадил меня к себе на колени, обнимая за плечи одной рукой. Этого я не ожидала, но и против ничего не имела. Сейчас мне было необходимо дружеское участие в любых количествах.

Я дала себе волю, припала к его груди и еще немного поплакала. Плакать на груди у Дэниэла просто замечательно: он такой надежный. Войдя в роль, я беззастенчиво вытирала мокрые щеки о плечо его пиджака, а он нежно гладил меня по волосам и бормотал что-то успокаивающее типа: «Тсс, Люси, не плачь, маленькая». Было очень приятно.

От него чудесно пахло: я уткнулась носом ему в шею, и от его запаха у меня кружилась голова.

Надо же, удивленно подумала я, вполне сексуальный запах, теплый, мужской — по крайней мере, был бы сексуальный, если б так пахло от другого человека.

Интересно, лениво подумала я через минуту, а каков он на вкус? Наверно, тоже ничего. Да и я сейчас так близко, что стоит только высунуть язык и дотронуться до гладкой кожи…

Но тут же осадила себя. Не хватало еще облизывать мужчин, тем более — Дэниэла.

Он продолжал одной рукой гладить мои волосы, а другая скользнула под волосами к затылку и начала странные манипуляции большим и указательным пальцами.

Я вздохнула и прижалась к нему теснее. Его прикосновения расслабляли и успокаивали. Только расслабление было какое-то странное — до дрожи. Успокаивает, но…

Вдруг я поняла, что уже не плачу, и меня охватила паника: надо срочно высвобождаться из объятий. К мужчинам я позволяла себе прижиматься, только если нас связывали романтические отношения или в случае, когда нуждалась в утешении. Поскольку наша дружба с Дэниэлом не отвечала ни одному из этих условий, я находилась в его руках без всяких на то оснований: кончились слезы, и наше время истекло.

Надеясь, что он не сочтет меня неблагодарной, я попыталась потихоньку отстраниться.

Он улыбнулся, приблизив свое лицо к моему, будто знал что-то, чего я не знала. Или, возможно, должна была знать.

Иногда его безусловная положительность действует на нервы, раздраженно подумала я. И зубы у него что-то слишком белые, наверно, у дантиста побывал. Это тоже раздражало.

Мне стало жарко и неудобно, даже не знаю почему.

Потому, наверное, что наше общее эмоциональное напряжение дошло до высшей точки, следом за которой должна наступить разрядка. Мгновенная вспышка счастья (или несчастья) уже миновала, и держаться за руки, обниматься и лить слезы стало мучительно неловко. Потому, вероятно, мне и хочется бежать от него, подумала я, лихорадочно ища объяснения своему состоянию.

Мне вообще не особенно удается проявлять нежные чувства.

Во всяком случае, на трезвую голову.

Но Дэниэл, казалось, не понимал, что я хочу высвободиться. Я пыталась разорвать кольцо его рук, но безрезультатно. Меня захлестнула вторая волна панического страха.

— Спасибо, — шмыгнула носом я, надеясь, что говорю спокойно, и предприняла новую попытку выскользнуть из его объятий на свободу. — Извини.

Мне надо вырваться, думала я. В его руках мне было стыдно и неловко, но то не были обычные стыд и неловкость.

Он меня волновал.

Я теперь увидела все, чего не замечала, пока плакала.

Например, какой он большой. Я привыкла к некрупным мужчинам. Забавно, когда тебя обнимает такой великан, как Дэниэл.

Забавно и страшновато.

— Не извиняйся, — сказал он.

Я подождала его обычной, чуть насмешливой улыбки, но он не улыбался, а смотрел на меня в упор, не двигаясь, и глаза у него были очень серьезные.

Я тоже смотрела на него. Мы оба замерли в ожидании. Всего пять минут назад я чувствовала себя в полной безопасности, теперь на смену ей пришли другие чувства, но безопасности не было и в помине. Кроме того, мне никак не удавалось вдохнуть: воздух застревал где-то на полпути, не доходя до легких.

Дэниэл пошевелился, и я рванулась вперед, но он просто отвел мои волосы со лба. От прикосновения его руки меня пронизала дрожь.

— Но я должна извиняться, — нервно пробормотала я, не в силах взглянуть ему в глаза. — Ты ведь меня знаешь, я обожаю чувствовать себя виноватой.

Он не засмеялся. Дурной знак. И не отпустил меня. Что еще хуже.

К своему ужасу, меня захлестнула волна сексуального влечения, причем такой силы, что я чуть не свалилась у него с колен.

Я предприняла еще одну попытку вырваться.

Хотя, должна признаться, особых усилий не прикладывала.

— Люси, — сказал Дэниэл, беря меня за подбородок и осторожно поворачивая мое лицо к себе, принуждая смотреть в глаза, — я тебя не отпущу, даже и не мечтай.

О господи! Вот и все, маски сброшены. Тон его мне не понравился. То есть на самом деле понравился и даже очень. Если б не мой отчаянный страх перед тем, что все это значило, я была бы наверху блаженства.

Происходило нечто странное: отчего вдруг в нас с Дэниэлом заговорил голос плоти? Почему именно сейчас?

— Почему это ты меня не отпустишь? — заикаясь, спросила я, чтобы выгадать время, и тут же отвлеклась на его ресницы, длинные и густые просто до неприличия. И неужели у него всегда был настолько чувственный рот? И такой чудесный легкий загар, особенно заметный по контрасту с белизной рубашки…

— Потому, — ответил он, глядя на меня сверху вниз, — что я тебя хочу.

Проклятие! Я вся дрожала, мне было жутковато. Мы быстро приближались к границе, за которой ждала полная неизвестность. Будь у меня хоть капля разума, я бы заставила нас обоих остановиться.

Но ни капли разума у меня не было, и даже себя одну я остановить не могла.

И даже если бы хотела, точно не могла остановить его.

За целую вечность до того, как это случилось, я знала, что он меня поцелует.

Мы парили в безвоздушном пространстве, почти соприкасаясь губами, сближаясь все теснее.

Лицо Дэниэла, так давно мне знакомое, казалось совершенно чужим, причем очень привлекательным.

Это было страшно. Но очень приятно.

Наконец мои нервы натянулись до звона, и я точно знала, что больше не могу ждать ни секунды. Тогда он наклонился ко мне, приник к моим губам и поцеловал. Мне показалось, что поцелуй проник в мою кровь, и она заиграла, как газировка.

Я тоже поцеловала его.

Потому что, как ни стыдно в этом признаваться, я хотела его поцеловать.

То был лучший поцелуй в моей жизни, и дал мне его Дэниэл. Как ужасно, если он узнает, то сойдет с ума от гордости. Надо позаботиться, чтобы он никогда об этом не узнал, решила я.

Теперь я замечала все мелочи, которых не видела раньше. Например, проводя ладонями по дорогой ткани пиджака, почувствовала, какая у Дэниэла широкая, сильная спина.

Неудивительно, что он так замечательно целуется, думала я, пытаясь отвлечься от этих опасных мыслей. У него богатый опыт. Но потом он опять поцеловал меня, и я подумала: ладно, дело сделано, семь бед — один ответ, можно и еще разок. Он был восхитителен. У него был изумительный рот, невероятно гладкая кожа с мускусным привкусом. Он был мужчина, настоящий мужчина!

О боже, испугалась я, такое забыть я не смогу.

Он сам никогда не даст мне забыть. Какой стыд! После всех оскорблений, которыми я осыпала его за любовь к ближнему!

Если б я не настолько потеряла голову, то посмеялась бы над собой. Карен меня убьет. По существу, я уже труп.

«Как я могла допустить?» — потрясенно спросила себя я. А как было не допустить?

Все эти мысли промелькнули в моем мозгу и вылетели вон: их место заняло желание. Я умирала по Дэниэлу.

То и дело тоненький голосок внутри меня твердил: ты знаешь, кто это? Дэниэл, если ты еще не заметила. А заметила ли ты, где находишься? Да, правильно, в маминой парадной комнате. На диване имени святого отца Кольма.

Меня уже трясло оттого, как сильно я его желала. Я могла бы отдаться ему прямо здесь, сию минуту, на достославном диване для гостей, при том, что в соседней комнате находился мой родной отец. Мне было все равно.

А он ведь только целовал меня. Целовал и ласкал, но совершенно невинно, не переступая границ дозволенного. Я не знала, умиляться или раздражаться оттого, что он даже не пытался пойти дальше, завалить меня на диван, запустить руку мне под юбку.

Наконец он оторвался от меня и произнес:

— Люси, ты не знаешь, как долго я этого ждал.

Надо отдать ему должное — он был очень хорош. Голос у него звенел от страсти. Выглядел он замечательно. Зрачки так расширились, что глаза казались почти черными, прическа соблазнительно растрепалась, не то что обычно — волосок к волоску. Но больше всего мне понравилось лицо: такое бывает либо в большой любви, либо, по меньшей мере, от сильного желания.

Неудивительно, что он охмурил стольких женщин.

— Ах, Дэниэл, — неверным голосом заметила я, пытаясь улыбнуться, — ты наверняка это всем девушкам говоришь.

— Люси, я серьезно, — сказал он серьезным голосом, очень серьезным тоном, серьезно глядя на меня.

— И я тоже, — небрежно ответила я.

Здравый смысл, как бы мало его ни было, начал неохотно возвращаться в мою затуманенную голову, хотя все тело еще вздрагивало от неудовлетворенного томления.

Я смотрела на него и хотела ему верить, но знала, что нельзя.

Мы сидели рядом, близкие, но чужие, оба с грустным видом, я все еще в его объятиях. Гостеприимством Дэниэла я явно злоупотребила, но уходить до смерти не хотелось.

— Люси, прошу тебя, — сказал он, беря мое лицо в свои ладони бережно, будто ведро, до краев налитое серной кислотой.

Тут открылась дверь, и в комнату ввалился папа. Мы с Дэниэлом отпрянули друг от друга, будто ошпаренные, но он все-таки успел увидеть, что происходит, и это потрясло его и разъярило.

— Боже правый, — ззревел он. — И вы туда же! Прямо Содом и Бегорра какие-то!