Капитан знал, что пассажирам нравится, когда над рекой раздается протяжный, напряженный звук корабельного ревуна РВП-220. Ему самому нравился этот вдохновенный мобилизующий звук, который он посылал в знак приветствия идущим навстречу судам, матросам, готовым принять судно на причале, или перед отплытием, после посадки, рыбакам, спешно отгребавшим от фарватера, жителям деревень и поселков, расположенных по берегам, пастухам и коровам и вообще всем и всему живому – от листа на дереве до человека – мужчины и женщины. Идущие по трапу отдыхающие не подозревали, что при помощи ревуна капитан круизного речного четырехпалубного теплохода «Лев Толстой» начинает с ними разговаривать и даже заигрывать. Теплоход был австрийский, как новенький, белый, с золотыми объемными буквами по бокам, 1956 года постройки, а капитан и вся команда была русская, лукавая и расхлябанная – то, что называют «хорошие ребята».

Таня Сольц – она вернула после развода с Куприяновым девичью фамилию – уже почти три года отработала в МИДе секретарем-переводчиком в международно-правовом совете и мечтала добиться длительной заграничной командировки. Там, по плану, она должна скопить инвалютные рубли на покупку кооперативной квартиры, и тогда у нее наконец-то появится в Москве крыша над головой.

Личная жизнь не складывалась, но была: короткие противные отношения с женатыми мужчинами, ни привязанности, ни страсти. То ли в этот момент на рынке любовниц было перепроизводство, то ли она оказалась нехороша, но, вопреки собственному желанию, она втягивалась в безвольные, бесперспективные «отношения». Так это называла. После одной такой «стыдной связи» она решила, что великая русская река Волга, острова и монастыри Ладоги могут успокоить ее, дать ей силы на последний, решительный рывок к обретению счастья. Командировку за рубеж почти невозможно было получить без замужества, а муж не возникал. Ее бесплодие одних пугало, других, ненужных ей мужчин притягивало. Ей срочно, как папа говорил, было надо «устроить разбор полетов». Она решила, что в этот отпускной месяц развратного Черного моря не будет, а будет река, причаливание и отчаливание, шлюзы, закаты и восходы, будет скупая северная архитектура, прохладный ветерок от тихого, безмятежного скольжения по воде, и она придумает что-то для себя и про себя. С этими надеждами она всходила по трапу теплохода «Лев Толстой» под ободряющий звук ревуна РВП-220, которым капитан встречал пассажиров.

Какой-то пожилой мужчина, в возрасте ее отца, при переходе на среднюю палубу игриво сказал Татьяне:

– Проходите вперед, красавица!

Она правильно подумала – «и этот туда же» – и с приветливой мидовской улыбкой поднялась по лестнице, чуть-чуть повиливая задом перед его носом.

На другой день она увидела, как этот мужчина, представившись врачом-гомеопатом, собрал на верхней палубе несколько молодящихся старух в разноцветных шляпках и рассказывал им о целебных свойствах отвара лаврового листа с чесноком для укрепления внутренней обшивки человека, называя ее то аурой, то чакрами, меняющими свет, то личным богом легкого ветра в человеке.

– Присоединяйтесь к нам, красавица, – пригласил гомеопат Татьяну, когда она проходила мимо.

– Спасибо, – отказалась она. – Потом… потом…

– Конечно, вам еще рано, но пропустите – будет поздно.

Через три дня пути, одной стоянки на природе, посещений двух застиранных, теплых провинциальных городков, в которых не было ничего, кроме разрушенного храма, остатков крепостной стены – груды кирпичей, еще не до конца разворованных, – и фабрики, производящей валенки, Татьяне стало скучно. Мысль о том, что она ошиблась с выбором вида отдыха, пришла на четвертый день. Выспавшись и прочитав уже все, что взяла с собой, она не знала, чем себя занять, и, обнаружив висевшую на одной нитке пуговицу на своем плаще, несказанно обрадовалась: все же занятие, надо ее пришить! Пошла по людям. В музыкальном салоне нашла женщину, на лице которой определенно читалось – у нее должна быть иголка с ниткой. И они у нее были! И даже наперсток. Она взяла плащ, пуговицу, добытые инструменты (нитки не очень подходили по цвету, но ничего) и вышла на палубу, чтобы сделать это торжественно, с наслаждением и на свежем воздухе. Она села в кресло возле окна своей каюты и, обозрев бескрайне-унылый водный простор, попыталась вдеть нить в ушко иглы. Теплоход потрясывало, и вдеть толстую нитку в мелковатое ушко оказалось непросто. Когда она это делала, мимо прошел мужчина – подтянутый, почти без брюшка, с очень правильной ровной прической и чуть сладковатым лицом, лет на десять – пятнадцать старше ее. Он мельком взглянул, как молодая светловолосая особа метит в игольное ушко – зрелище не для холостяков, каким на тот момент был главный инженер небольшого, но известного, с дореволюционной историей московского завода. Ему на секунду показалось, что именно в него пытаются сейчас попасть, в него смотрят, его пришивают накрепко. Он прошелся дальше, размышляя о не написанной еще великими художниками картине «Пришивающая пуговицу» или «Попадающая в ушко», остановился на корме, недолго философски посмотрел на бурлящую от винтов воду и продолжил свою прогулку; он сделал по палубе круг – Татьяна все еще вдевала нитку!

– Вам помочь?

Татьяна ничего не ответила, она даже толком не видела мужчину – из-за солнца, стремившегося к закату, – просто протянула нить и иглу. Главный инженер справился с этим по-чемпионски, как будто всю жизнь только этим и занимался. Затем просто положил предметы, как оказалось, любовного шитья в изящную, протянутую к нему ладонь с четкими линиями, уже, видимо, обозначающими и его судьбу.

– Спасибо.

Он шел дальше по палубе, но думал только о ней: с такой женщиной все пуговицы будут точно пришиты и у него, и у детей. В прошлой жизни, со всеми его женщинами, начиная со студенческих лет и до жены, с которой не так давно расстался, все обычно упиралось в дом, в конечном счете, фигурально говоря, в пуговицу. И далее он мыслил в таком вот роде.

У Татьяны не было никаких предчувствий, она водила иглой с ниткой по прозрачному речному пространству, и ей было совершенно непонятно, почему «этот дяденька» взялся вдевать нитку – зачем, почему, ну хочешь, пожалуйста! Да, она не сразу вдела, сделала несколько стежков, да нить оборвалась о металлический неровный край пуговицы, и пришлось снова – нитку в ушко, а он подошел: «Вам помочь?»

Вся последующая жизнь с Федором Ульяновым, а это был именно он, была закодирована в этом житейском эпизоде: он всегда чего-то не видел, не замечал и по-своему домысливал. В тот день он решил, что она упорная, домашняя, провинциальная девушка, которой надо только помочь, и все получится, вот она так долго мучается с иглой – он целый круг по палубе прошел, а она все вдевает нить, но оказалось, что на самом деле она уже во второй раз это делает и, следовательно, не так упорна и не так беспомощна.

С этого времени на теплоходе «Лев Толстой», встречаясь в ресторане или на палубах, они стали здороваться: «доброе утро», «добрый день», «добрый вечер», «приятного отдыха», «приятного аппетита», и они смогли друг друга подробнее рассмотреть. Федору с первого взгляда все было ясно, как и с производственным планом на квартал: там надо выполнить, здесь – познакомиться. Она ему понравилась, полностью, безумно. Но было одно пустяшное препятствие – английский язык. Он видел, как Татьяна сидела в кресле на палубе и читала; он мельком заглянул – книга-то на английском, да еще переворачивает страницу за страницей, на скорость, а она просто во второй раз ее читала, чтобы язык поддержать. Он, прямолинейный инженерный парень с крепким дворовым прошлым в Марьиной Роще, оробел. Но объект казался «из-за английского» еще более соблазнительным.

Может быть, он еще долго бы решался, но неожиданно на помощь пришел капитан теплохода с женой, которая работала на «Льве Толстом» организатором культурно-массовых мероприятий. Оба они прекрасно знали, что после нескольких первых дней отдыхающим, что уж тут говорить, надоедает великая, ленивая река, упертая в персидскую лужу, называемую Каспийским морем, надоедают однообразные, сероватые российские берега, и хочется приключений. Вечером, после ужина, совсем ближе к ночи, входили в водохранилище, даже огоньков на краю горизонта не было видно, и теплоход превращался в маленький, утлый кораблик, затерянный в гигантских водных просторах страны. В это время во всех каютах и на палубах неожиданно гас свет, оставалось только дежурное освещение в коридорах. Капитан три раза включал корабельный ревун и спокойным голосом призывал пассажиров не волноваться, останавливал дизеля и по громкой связи срочно вызывал к себе электрика. Жена капитана ходила по палубам и каютам и просила относиться ко всему спокойно. Пассажиры, как картошка из мешка, вываливались из темных кают на палубы и, скрепленные вдруг пробудившейся жаждой приключений и жизни, начинали общаться и знакомиться. У людей в голове возникала тысяча вопросов, школьные и университетские знания шли в ход, вспоминалось столько несчастных и счастливых случаев, что, если их записать, хватило бы на десяток романов. Все начинало волновать: погода, ветер, время, все имело значение, теплоход гудел от мыслей о спасении, от проектов, от заявлений и требований к власти и капитану. И конечно, в речной темноте, в трагическом молчании двигателя, мужчины и женщины теснее прижимались друг к другу.

Федор Ульянов, выскочив из каюты, сразу отправился на третью палубу, туда, где безымянная белокурая девушка недавно пришивала пуговицу.

– Не знаете, что случилось? – спросила Татьяна Федора Ульянова.

– Наверное, отказали генераторы, могла сгореть обмотка, или замыкание в цепи – все что угодно… вас как зовут?

– Таня, – не задумываясь представилась она и спросила: – Если мы встали – нас может выбросить на мель?

– Думаю, может, но есть якорь, и потом…

– А почему его не спускают?

– Электричества же нет – моторы не работают, как его спустишь? Таня, давайте держаться вместе, – предложил Федор. – Может быть и эвакуация, вы одна, вы хорошо плаваете?

– Да.

– Я тоже. Значит, не страшно – доплывем.

– Вы думаете, что придется? – спросила Татьяна. – Все-таки неприятно. У них шлюпки-то работают?

Мимо прошел взволнованный гомеопат и несколько раз повторил:

– Товарищи, товарищи, в темноте на большом водном пространстве лучше всего открываются ваши чакры – пользуйтесь моментом! Поднимите руки к небу и пропускайте через себя энергию! Заземляйтесь! Заземляйтесь!

Десятки людей подняли руки вверх.

– Вы в это верите? – спросил Федор Ульянов.

– А что, можно и поднять – жалко, что ли?

Татьяна подняла руки к густому звездному небу и почувствовала, как оно забирает человека…

– Вы что-нибудь понимаете в звездах… как вас зовут?

– Федор.

– Федор, вы чего-нибудь понимаете в звездах?

Наступил тот самый момент в жизни, когда совсем не важно, что ты понимаешь в звездах, важно, что звезды понимают в тебе, как они выстраиваются в неподвластные уму ряды и сцепляют одну судьбу с другой.

Примерно через час стояния в напряженной речной темноте капитан запустил двигатель, дал три раза победно высказаться сигнальному ревуну и зажег лучистый, желтый свет на всей территории отдельного государства под названием «Лев Толстой». И тут началось веселье: спасение надлежало хорошо отметить, новые знакомства требовали того же. Ресторан за ночь делал сумасшедшую выручку. Все гудело от любви, по имени-отчеству уже никто друг к другу не обращался, только по именам – Люся, Паша, Саша, Николай, Галя, и все с палубы на палубу, из каюты в каюту кричали, звали к себе – как же, такое пережили! И до утра…

Таня и Федор тоже выпили бутылку шампанского у барной стойки и сделали бесчисленное количество кругов по палубам теплохода. Таня почему-то стала рассказывать об отце, может, оттого, что сначала говорили про технику, потом соскользнули на тему, как люди от нее зависят, а затем она стала рассказывать о самолетах, полетах, аэродромах, военных городках и, конечно, об отце-летчике. Федор, оказывается, тоже в свое время мечтал поступать в летное училище, но потом как-то прошло. Все, кто готов по-настоящему с интересом слушать воспоминания о детстве, быстро становятся очень близкими людьми, а вообще, в первом любовном разговоре часто очень много ребяческого, детского. Таня рассказывала красочно и видела, что ему интересно – «он намного старше, у него, конечно, жена и дети, но ему занятно, что думают такие молодые, как я». Мужчину она в нем не видела, а он, напротив, сразу почувствовал, что она его женщина, мать его детей. В какой бы край будущей, новой жизни он ни заглядывал, везде Татьяна оказывалась по месту – и дома, и чтобы друзьям показать, и в постели. Он вдруг понял, что, видимо, ради нее он в молодости хулиганил и дрался во дворах Марьиной Рощи, ради нее остановился на опасном краю – не сел в тюрьму. Ради нее одумался и поступил в техникум, а потом и в институт, ради нее развелся и ради нее готов теперь выстроить заново запутавшуюся в мечтах новую жизнь. Тембр голоса, движение рук, волосы, глаза, все – то, что надо, то, что он искал. Дочь летчика – он готов был с ней лететь и летать, куда она скажет. Об этом он думал, засыпая под утро в своей каюте.

Татьяна, засыпая, не предполагала, что познакомилась этой ночью со своим будущим. Она не знала, что этот человек определит многое в ее дальнейшей жизни, не знала, что совсем скоро никакой длительной заграничной командировки ей не понадобится, что «квартирный вопрос» и вообще все вопросы благополучия, которые тогда ее особенно волновали, растают или развалятся, как растает или развалится страна, со всеми своими писаными и неписаными законами. Она, засыпая, слышала, как ровно и медленно ползет по реке теплоход «Лев Толстой» и как на каком-то дальнем судне ревун РВП-220 исполняет свою изумительную ходовую песню. Этот звук хорош и для капитана на мостике, и для нее, наконец-то согревшейся под тонким казенным одеялом в своей каюте; и для людей, одиноко и неодиноко живущих по берегам, в маленьких поселках и деревнях; и для рыбаков, выходящих засветло на лодках; в общем, и для тех, кто рядом, и для тех, кто далеко или посередине, он приятен для всех, как любовь, делающая из солнца – Солнце, из луны – Луну, из звезды – Звезду, и так до бесконечности.

Все оставшиеся дни в круизе они провели вместе, но это была только дружба. Никаких поцелуев, признаний, просто смотрели в одну сторону: экскурсии, завтраки-обеды-ужины, созерцание восходов, закатов, шлюзование и причаливание – все. Татьяна готова была расстаться с Федором в Москве, прямо на Речном вокзале, и больше не встретиться никогда. Потом, уже замужем за ним, она удивлялась своей слепоте и сказала ему, смеясь: «Не видела в тебе мужчину, мне казалось, что ты ветеран, участник войны 1812 года!» Он оказался старше ее всего на одиннадцать лет и два месяца, но любовь тогда, в самом начале, и хоть какие-нибудь отношения казались ей невозможным делом, хотя сама знала сотни примеров еще большей разницы в возрасте. Федор был деликатен, обходителен, спокоен, и она никак не могла догадаться о его быстро вспыхнувших серьезных чувствах. Только уже в Москве, когда он позвонил, сводил в театр, потом на концерт, она прочла его неровное дыхание. Догадалась. А он скрывать перестал – признался, коряво, путано, но красиво.

Бывает так, что какая-то глупость, случайность, набор пустых слов поворачивает мужчину так, что обычная, в чем-то даже беспутная женщина, даже, может, не красивая, глуповатая, становится богиней, царицей, единственной и «на всю жизнь». И кажется, подойти к этому возведенному на пьедестал объекту решительно невозможно, захватывает дух, страх парализует, самые искренние слова, обращенные к ней, кажутся или оскорбительными, или пошлыми, или бестолковыми. Иной «мачо» посмотрит и решит про себя – «нормальная баба». Шепнет на ухо, не церемонясь: «Красавица, пошли…», и царица сойдет с пьедестала и послушно пойдет, семеня ножками в предвкушении. Но фундамент счастливого брака закладывается банально. По старинке первые кирпичи – неровное дыхание, ощущение приза, неостановимый восторг, торжество обладания и так далее, из такого на первый взгляд непрочного, но очень долговечного материала; зато, когда рушится или кособочится верхняя постройка, правильный фундамент выдерживает и позволяет исправлять ошибки более позднего строительства.

Федор Ульянов чувствовал правильность происходящего с ним – он шел прямо, как по проспекту, к тому, чего хотел. Да и Татьяна читала с листа одно: это будет то, что нужно любой женщине: спокойный, надежный брак. Отказываться от такого предложения она не стала и в первые годы их совместной жизни каждый день получала один ответ из всех возможных: я правильно сделала, звезды выстроились тогда в удачный ряд.

Свадьбу хотели справить пышную, в ресторане. Ей – белое платье до пола и фату, ему – строгий костюм. Но в эпоху дефицита и блата воплотить красоту, как мечтали в первый опьяняющий день после подачи заявления в ЗАГС, не получилось, да и жажда справить будто исчезала – стали жить вместе в комнате в огромной коммунальной квартире на Чистых прудах. В конце концов после споров, где Таня всегда занимала позицию: «поскромнее», «не стоит так тратиться», отметили в столовой заводского клуба. Ульянов договорился. Главному инженеру пошли навстречу и за ящик водки отдали под свадьбу тысячи квадратных метров – «гуляй, инженер». Платье Таня взяла напрокат у подруги, благо что фигура у нее была чудесная, некоторые вещи тогда даже в «Детском мире» могла купить. Костюм для Федора еще проще: старый почистили, выгладили. Но все удалось. И запомнилось. И даже потом сыграло свою отдельную воспитательную роль – сыну Борису, отправляя в Лондон учиться, говорили: мы же все с ноля начали, у нас свадьба была – «мать в чужом платье, отец в костюме из химчистки, ты не думай, что все так просто».

Народу пригласили много, в основном заводские. Тане приятно – его любят, он хороший. Отец в форме и с начищенными орденами приехал из Борисоглебска, где теперь жил и обучал молодых летчиков. Мать не смогла – уже тогда серьезно болела. Почти в начале застолья отец взял слово. Встал и с поднятой рюмкой произнес:

– Дорогие гости, я летчик-истребитель, истребительная авиация – слышали? Летал на МИГе двадцать пятом, кто знает. – Мужчины за длинным свадебным п-образным столом зашумели, мол, знаем, знаем, уважаем летчиков. – Я налетал, чтоб не соврать, по летным книжкам можете проверить, 2568 часов, кто понимает. И делал все фигуры высшего пилотажа. Все. Бочка, петля, совместное патрулирование, полеты в группе. Когда на расстоянии в пять метров друг от друга идешь. Ведущий и ведомый. Он – туда, я – за ним. Как муж и жена должны быть. Все делал. Дозаправка на 12 тысячах метрах – тоже. Но я никогда не делал штопор. Вы понимаете, что такое штопор… – Полковник Сольц показал свободной рукой, как летит самолет в штопоре, а стол загудел на секунду в пьяном своем понимании и тут же затих, как симфонический оркестр перед началом выступления. – Штопор, это когда вниз идешь и вращаешься вокруг своей оси. Но штопор мне делать не разрешали. Я ходил, писал командованию рапорта – не разрешали. Потому что боялись потерять самолет. Я не боялся, они боялись! Сейчас вообще штопор в авиации делать запрещено. Для всех. Из штопора самое сложное – выйти. Вот почему. Я не буду сейчас объяснять физику этого дела, образующиеся завихрения и так далее, но главное – сложно выйти. Но моя дочь Таня и жених, теперь ее муж, Федор вошли в штопор, – собравшиеся гости не понимали, что старик имеет в виду, – и вышли из него. С первым браком они вошли в штопор, но вышли и снова набирают нужную высоту! – командирским голосом закончил отец. – За нужную высоту до дна!

– Ну вот и приехали, папа, – прошептала Таня стоящему рядом с ней мужу, ведь никто из гостей не знал, что у этой белокурой, светящейся девочки уже второй брак.

– Прилетели, – сказал Федор.

Таня вспомнила водные просторы, теплоход «Лев Толстой», где они познакомились, и поправила:

– Приплыли.