Федор Ульянов подъехал в следственный отдел, чтобы передать заявление с просьбой от Татьяны – «прервать подписку о невыезде в связи с похоронами отца». Он все еще сомневался, стоит ли это делать самому, пробежал глазами еще раз составленную казенным языком бумагу и решился отдать ее сам – из рук в руки. Приглашать адвоката, с которым Татьяна должна будет заключать договор, затем утверждать его в прокуратуре, займет много времени. Так будет и быстрее, и убедительнее, в конце концов, он – бывший муж, умер свекор, родной дед сына, вместе едут в Борисоглебск на похороны, дело срочное, убеждал он себя, хотя его подталкивало опасное, наглое любопытство: хотелось собственными глазами взглянуть на следователя, ведущего дело.

– Жди, – буркнул он водителю и вышел из машины.

Около здания толпилось довольно много людей, Федор с интересом осмотрел толпу и небольшое трехэтажное здание. С советских времен он не бывал в таких местах. Длинная очередь стояла в подъезд паспортного стола, вдоль нее ходила бойкая, яркая женщина со списком и выкрикивала номера. С противоположной стороны здания находился вход в следственную часть. На месте дежурного офицера сидел пухлый, лысоватый полицейский – готовая модель для карикатуриста.

– Мне нужен следователь. Зобов Сергей… Себастьянович, – прочитал Федор по бумажке, хотя хорошо помнил фамилию и имя.

Дежурный нехотя поднял глаза от журнала, шмыгнул ими по гостю:

– Сам вызывал, Зобов-то?

Федор мотнул головой:

– Нет.

– Тогда ждите. Там, где все.

Ульянов отошел к стене, встал рядом с грузной женщиной неопределенных лет, крепко схватившейся за ручку своей хозяйственной сумки на колесиках. Уже через несколько минут молчаливого ожидания Федор пожалел, что пришел сюда, а не прислал адвоката. Конечно, ему хотелось увидеть следователя самому, но стоять в одном ряду с потными, испуганными, зависимыми людьми и чувствовать какое-то пацанское волнение было ни по чину, ни по возрасту. Здесь мало что изменилось с тех пор, когда по молодости попадал в милицию, тут время будто навсегда замедлило свой ход, подчинившись хамскому, покореженному колесу российской государственности.

– Как фамилия? – неожиданно услышал он голос дежурного. – Нет, нет, не твоя. Ваша, ваша!

Полицейский приподнялся из-за стола и, держа в руках телефонную трубку, тыкал ею в очередь.

– Моя? Ульянов.

И опять ожидание, запах пота, перегара, мокрой половой тряпки, оставленной в углу, в ведре. Федор подзабыл, что такова жизнь в стране, которую он одновременно любил и ненавидел. У него никогда не было иллюзий, не особенно верил он советской власти, даже когда, по сути, ею был, но ему всегда почему-то хотелось сказать: я парень с Марьиной Рощи, с самого хулиганского района Москвы, я из простых. Он любил вспомнить, что его теперь утерянная родня, собираясь на праздники, протяжно пела «По Дону гуляет казак молодой». И хотя он создавал бизнес по западным лекалам, его основной партнер – швейцарец Альберт Фрилинг, а сын закончил школу в Лондоне, но все равно – «за державу обидно». Ему всегда почему-то хотелось всех либеральных умников, рассевшихся по ресторанам и жующих невредную, без холестерина, еду, послать подальше, зажить без их советов, отдельно. Но лоб в лоб с родиной лучше не встречаться – сейчас он рассуждал так: на нижних этажах России никогда не запахнет европейским парфюмом, как ни старайся.

Деньги, богатство, среда, словно забор, незаметно отделили его от остальной России. Раньше, работая главным инженером на заводе, он даже любил народ, баб-технологов в синих халатах, которые с утра приходили к нему жаловаться на мужиков-работяг, а теперь с трудом стоял рядом с народом и проклинал себя, что из любопытства оказался здесь…

– Кто к Зобову?

К вертушке на входе вышел Шишканов.

– Я, – выдвинулся Ульянов. – Вы Зобов?

– Нет. Я помощник следователя Шишканов Петр Васильевич, вместе с ним веду это дело. – Он достал из кармана красную развернутую корочку и выставил ее перед глазами Федора. – Пойдемте подымемся к нам на этаж.

Шишканов повернулся, чтобы идти, но Ульянов остановил его, придержав за локоть.

– Подожди! Я никуда не пойду. Некогда мне, – начальственно произнес он, показывая прыщавому юнцу, кто здесь заказывает музыку. – Держи заявление от лица Татьяны Михайловны Ульяновой. У нее умер отец. Она должна срочно выехать на похороны. Посмотри, все правильно?

Шишканов взял бумагу в руки, бегло прочитал, соображая, что предпринять. Несколько минут назад дежурный позвонил с поста, назвал фамилию, Петр уточнил, как выглядит: молодой или старый? Получил ответ, догадался – бывший муж подозреваемой. Сразу созрело решение завести в кабинет и там, как бы между делом, неформально допросить. Теперь ничего не получалось. Зобова на месте не было, он должен подъехать с минуты на минуту, может быть, он что-нибудь придумает, но посоветоваться не с кем…

– Заявление надо зарегистрировать, – нашелся Петя Шишканов, поднял глаза от бумаги и рассмотрел Федора внимательно, в упор.

– Правильно. Надо все по закону сделать, – ответил Ульянов. – Регистрируйте.

– Предлагаю вам подняться к нам, я дам вам расписку, что принял заявление…

– Не могу, я здесь только в качестве курьера. Жена, – добавил он, – бывшая. И сын… Они в таком состоянии… сразу столько на них свалилось. Сама не могла приехать. Подшейте там, куда надо. Я свое дело сделал, передал, – сказал Федор и повернулся к выходу.

– Подождите! А на сколько?

– Там написано, – обернулся Ульянов. – Дней на пять. Но вернемся раньше. А что?

– А если мы не разрешим?

Федор пожал плечами:

– Дело ваше.

Он вышел из отделения, сел в машину, скомандовал водителю: «Давай в офис» – и, вспоминая растерянное лицо Шишканова, подвел итог: «Ну и кадры!»

Зобов вернулся в отдел не скоро. После встречи с информатором – он искал любые сведения о киллере и заказчике – заехал домой, и вместе с женой подскочили на строительный рынок – подобрать ручки к новым дверям в квартире. Ходили по ларькам, приценивались и разругались – настроение испорчено, время потеряно. Вообще, день проходил чудовищно бестолково, информатор мямлил, ничего толком не рассказал, ручек не купили, а тут, только вошел в кабинет, на него набросился переполненный впечатлениями Шишок:

– Вот заявление от Ульяновой, у нее отец умер! Но кто принес! Кто его принес! Не представляешь – как это было. Я ему «вы», он мне – «ты». Я уверен, я его видел, я рассмотрел – вот так, глаза в глаза. Я его чувствую, это он, точно! Точно он убил! Тут нет никаких сомнений. Этот может убить спокойно. Он даже боялся подняться в кабинет, потому что понимает – выйти он может только со мной. Он зверь, он такой махровый зверь… у него глаза убийцы, Сергей Себастьянович, ты понимаешь, он… ему было страсть как важно на тебя и меня посмотреть. Он, это точно, точно он, его надо обкладывать, под него копать. Я уверен!

Зобову было противно все это слушать, он молчал, горько молчал, ожидая окончания несущегося на него потока «неопровержимых доказательств», а потом не сдержался и взвился:

– Что ты лепишь, Шишок? Что ты несешь? Чушь! Ты знаешь, чем он владеет? Он десять таких баб купит! Пучок! Как редиску! Зачем ему этот трубач? Я понимаю – если б он ему рога наставил, в койке голого застал, но они уже четыре года в официальном разводе! И до этого не в один же день все расстались! Я тебя учу, учу – надо искать причинно-следственные связи, реальные, а не зайцев ловить с выпученными глазами – «у него глаза убийцы, он мог». Любой – мог! Любой может убить! Любой! Ты можешь убить! Я! Лю-бой!

Шишканов не понимал, что он так орет и при чем тут зайцы. Он только тихо возразил:

– А если такая у него любовь?

Зобов снисходительно посмотрел на него, как на мальчишку, которому первый раз дали поработать в серьезном, взрослом деле, а он – такое лепит.

– Жениться тебе надо, Петя, может, тогда голова от спермы освободится, в голову попадать перестанет, поумнеешь, поймешь что-нибудь и про любовь. – В завершение Зобов показал известный жест – ребром ладони по горлу: – Вот где мне эта любовь!