Им обоим казалось, что знакомство в реале, не по телефону, началось со слов: «Привет, Ту». – «Ну, привет, привет, привет…» Она повторяла затухающее «привет», а ему почему-то хотелось улыбнуться и сказать глупость: «Вот ты какая!» Сказал так, как хотелось, с особой интонацией, удивился, засмущался, будто встретился с дочерью, выросшей и похорошевшей за годы разлуки. И повторил «Вот».

– Какая? – переспросила она с провокационной женской стервозностью.

– Такая! – рассмотрел и твердо сказал он, пробегая ее взглядом с головы до пят, как короткую, но довольно трудную спортивную дистанцию.

Дистанция – волосы, светлые, длинные, светящиеся чистотой на ослепляющем солнце. Дистанция – лицо, приятное, худое, скуластое, острый небольшой нос, чуть впалые щеки, легкая асимметрия горящих любопытством глаз. Особая дистанция – большой рот и губы, сухие, средние, не пухлые, чуть увеличенные помадой естественного цвета. Дистанция – грудь, не маленькая, размер имел для него решающее значение, как раз что надо. Разрез, интригующая ложбинка, соски, слегка выступавшие через легкую бирюзовую майку из хорошей ткани – одета была легко, даже, казалось, не по погоде. Дистанция – живот, заметный, слегка выступающий, подчеркивающий, что «за сорок». Дистанции – зад и ноги он проскочил, пристально не рассмотрев, можно сказать, уже запыхался, как бы из последних сил – все уже нравилось, было понятно: что-то в ней есть. И почему-то было совсем не стыдно, что они познакомились на сайте, впервые видятся только сейчас, пристально, прямо смотрят друг на друга. И не стыдно ей – не стыдно ему. В негласном договоре сайта знакомств было записано: «Не стоит притворяться – мужчины и женщины друг другу нужны». Именно так они и смотрели с возбуждающей откровенностью. Ей был нужен мужчина, чтобы снова почувствовать себя женщиной, чтобы вечером вставить диск в музыкальный центр и сказать ему: «Давай потанцуем, любимый, давай, давай не ленись, родной»! Или он предложит: «Давай пойдем…»; куда он захочет ее повести, она не знала, но была согласна на все. Жажда движения, наполненной жизни всегда связывалась у нее с мужчиной – надо, чтобы он был, был рядом. Если не каждый день, то все же… Поэтому она готовилась к реальному знакомству еще с вечера, продумывая, что надеть, чем поразить музыканта, а потом решила, что будет одета просто, в спортивном стиле, но поедет на своей машине, которую долго не водила, и от этого решения добавилось и торжества, и страха. Она репетировала первые слова у зеркала, подкрашивая глаза, но увидела его, и все куда-то улетучилось, опять вся жизнь началась сначала, без плана, вот он – ее новый мужчина. Возможно, это он.

У Саши Васильева были две машины, и обе старые. У него всегда – только старые, не потому что не хватало денег на покупку новой, но… как-то так получалось. Только он решился купить, уже подобрал марку, определился с деньгами, откуда-то, всегда совершенно случайно, подворачивался человек – «приятель приятеля», «вот такой мужик – надежный!», – который в полупьяном разговоре убеждал его приобрести «совершенно новую, лучше новой и, можно сказать, бесплатно для такой ласточки». Эта история повторялась в разных словах, но каждый раз неотвратимо. Наступал момент, он решался на новую машину, знал, где и какую, и все выходило, как прежде, – «приятель приятеля» появлялся на горизонте.

Теперь уже можно написать, что новой машины у Александра Васильева никогда не было. И уже не будет. Но в тот момент он мечтал…

Тогда, на дороге, когда встретились, у него глаз загорелся каким-то ребячьим радостным светом. Если бы не начало августа, день, удушающе слепящее полуденное солнце, то точно, в ночи такой взгляд был бы заметен любому – Татьяна Ульянова приехала на «мерседесе», его новая женщина выходила из такой машины!

У него не находилось слов от восхищения – он с детства любил эту марку, вырезал из иностранных журналов фотографии с этой машиной, до сих пор помнил, как на улице Горького, ныне Тверской, около «Интуриста», в толпе зевак, наверное, целый час, а может быть, и больше, не мог отойти от припаркованного автомобиля. Да и само слово «автомобиль» по-настоящему подходило только к «мерседесу», остальные были – просто авто. Что говорить – «мерс»!

Танина машина – не новая, ей было пятнадцать лет, но выглядела как в пятидесятые годы выпускница на школьном балу – все с иголочки, торжественно. «Мерс» – черный, блеском похожий на лакированные туфли, с круглыми, убедительно вставленными фарами, в отличной сохранности, с кожаными серыми сиденьями, автоматической коробкой передач, со всеми опциями, какие только возможны у самой легендарной в мире машины. «SL250I» – единственное нестареющее богатство, которое досталось Ульяновой от бывшего мужа, он про него просто забыл при разводе, отсуживая особняк на Рублевском шоссе и квартиру в Москве. Когда вспомнил о «мерседесе», записанном на жену, было уже поздно, суды прошли, и он решил, что «Мерседес» SL250I будет для нее дополнительным наказанием, пусть помнит, чего лишилась, поймет, что такое самой заработать копейку на полный мерседесовский бак.

Васильев посмотрел на автомобиль и спросил:

– Давно на нем ездишь?

– Давно, но нечасто, – ответила Татьяна. – Совсем нечасто.

Ей не хотелось рассказывать, что ездить на такой машине слишком дорого, к тому же она боится, что его угонят, и большую часть года, почти всю зиму, «мерседес» стоит у старинной богатой подруги Люси Земляковой под Москвой, в теплом большом гараже, где за автомобилями, их там пять или шесть, ухаживает специальный человек. Так что ее автомобиль, по старой дружбе, получает обслуживание наивысшего класса, потому и сверкает теперь как новый, а может, даже лучше. Только иногда летом Ульянова позволяет себе вспомнить прошлое и прокатиться. Иногда с ветерком. Теперь ее транспортом стали метро и автобус. Единственное, что она сказала тогда:

– Я люблю скорость…

– У тебя отличная машина, ты не писала в анкете, что водишь. Я всегда мечтал о «мерседесе», думаю, как разбогатею – куплю. Но теперь уже – все.

– Попробуй прокатись, если хочешь…

– Нет. Не сейчас, как-нибудь потом. Мой дед говорил: «На чужой бороде бриться не учатся».

– На какой бороде? – не поняла сразу смысла поговорки Татьяна.

– На чужой…

– Поняла, поняла, поняла…

Ульянова имела, как считал ее бывший муж, идиотскую, раздражающую его привычку повторять слова; как бы затухая, каждое следующее слово произносилось чуть тише предыдущего. В пылу ссор он кричал: «Я все знаю, что ты мне одно и то же повторяешь сто раз, как малахольная!» А Васильеву эта ее привычка иногда затухать на одной фразе сразу понравилась, показалось даже эротичной, напоминала исчезающий, затухающий в его инструменте звук. Ему нравилось со времен еще детской музыкальной школы при Дворце пионеров (там он начинал), как многозначительно и нежно гибнет последняя нота в изгибе саксофона.

Васильев посмотрел на свой побитый, не раз перекрашенный, выгоревший, некогда красный фургончик «форд-торино» и вроде извинился:

– Мой дом на колесах. Из Германии пригнали – без пробега по России. Рабоче-крестьянская машинка. Неубиваемая. Я на ней – по концертам, всегда что-то везти приходится, еще друзья подкинут инструменты, колонки, аппаратуру всякую.

– Очень боевая машина!

– Боевая машина джаз-пехоты, – подхватил Васильев. – Генералы на таких не ездят.

– Что будем делать? – оборвала Ульянова. – Вы уже придумали?

– Нет-нет. Стоп. Давай сразу на «ты», тем более мы уже столько по телефону проговорили. Мне вообще как-то непривычно на «вы», никогда в жизни ни в одной конторе не работал: ребята собрались – ребята сыграли. Все. Никаких – «вы»!

– Хорошо. Ты уже решил, куда мы пойдем?

– Нет. Обычно ко мне садятся в машину, и мы куда-то едем…

– …и часто к тебе садятся? – перебила она.

– Садятся, бывает. Ты хотела, чтобы ко мне уже никто не садился?

Ульянова улыбнулась.

Васильев подошел к «мерседесу», не спрашивая, открыл дверцу, как мальчишка, осмотрел салон, отвесил глухие комплименты автомобилю и, захлопывая дверь, спросил:

– Как поедем? На твоей? На моей? Тут есть один ресторанчик, почти на выезде из города. Может, ты машину бросишь здесь?

– Лучше я за тобой, – ответила Татьяна.

– Тут недалеко.

Васильев, размахивая большими руками, стал объяснять, как проехать, на каком светофоре поворачивать.

– Едем, – прервала его Татьяна. – Я ничего не понимаю. Ты только не отрывайся далеко – и все.

Сели по автомобилям. Васильев развернулся, потому что был припаркован на противоположной стороне, и, слегка нажав на гудок, предложил Ульяновой следовать за ним. Он вел машину уверенно, знал этот район хорошо, да и вся Москва была для него легкочитаемым городом. В молодости он привык искать никому не известные улицы – везде, кажется, выступал. Татьяна с трудом успевала перестраиваться из ряда в ряд, не допуская большого отрыва от красного фургона. Как ни старался Васильев избежать пробок, на одном из перекрестков они все же встали. Александр не увидел в боковых зеркалах черного «мерседеса», со страхом потери выскочил из машины и тут же (он стоял сзади через два фургона) увидел машину Ульяновой, подбежал к ней; Татьяна приспустила стекло, и он зачем-то спросил:

– Нормально?

– Нормально.

– Не отстаешь?

– Ничего. Еду.

Неожиданно дали зеленый, пробка истерично двинулась, и Васильев побежал обратно.

Припарковав машины, они вошли в маленький тусклый зал ресторана, прошли по полупустому залу, поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и сели у дальнего уединенного столика в углу, у окна. Официант тут же принес меню и дежурно, проглатывая слова, видимо никто уже на это не реагировал, пролепетал про скидки и преимущества клубных карт.

– Вот приехали, а я есть не хочу!

– Выпить нам нельзя, так что и едой называть это не будем, – ответил Васильев.

– Может, выпить безалкогольное что-нибудь? Я люблю мохито, у них есть?

– Поищем, – сказал Васильев и стал искать коктейль в карте ресторана, а Татьяна получила возможность подробно его рассмотреть.

На самом деле Ульяновой хотелось всего и есть, и пить, и говорить, и целоваться, и любить, хотелось всего, что бывает между мужчиной и женщиной, но прямо сказать об этом невозможно. Да и сама она еще не знала: может, это случайная встреча – и только, но женским существом предчувствовала – это не так. Кто угадает, что думает мужчина, встречая незнакомую женщину ее возраста? Может, он видит только появившиеся морщины, припухший рисунок вен на руках, непрокрашенные пряди? Теперь, когда Васильев уставился в меню, она получила прекрасную площадку для сосредоточенного, детального обзора. Впрочем, ничего нового не увидела: короткая стрижка, седина, серые глаза – одним словом, довольно приятный мужчина. На мизинце широкое, не снимаемое серебряное кольцо с каким-то рисунком, казалось, навсегда впаянное в кожу, пальцы чуть полные и мягкие, податливые, ухоженные. Он держал ими меню, потом положил карту ресторана на стол и водил ими по бумаге, и все, что они делали, как передвигались в пространстве, было несколько отдельно от него самого. Руки имели собственный имидж, они будто имели право жить, двигаться и даже говорить, не спрашивая разрешения хозяина. Васильев, прочитав какие-то названия, не поднимая головы, заметил иронично, что для названий обычного блюда теперь находят такие слова, что не сразу разберешься, что это просто макароны с подливой, известные со школьной столовой. Она вслушивалась не в слова, а в его приятный, чуть басовитый голос, просто молчаливо соглашалась, слегка кивая. Ульянова находила много замечательного в нем и нервной безотчетной мыслью, и возбужденным взглядом пыталась разглядеть мужчину доподлинно, была бы возможность, и через микроскоп немедленно согласилась бы изучать его и его тело. Это желание, интерес, покорная скромность были не чем иным, как животной заинтересованностью женщины в мужчине, или, по-другому, можно сказать, предлюбовью. Чувство неизученное, не сразу опознаваемое, но знакомое каждому и любому, как стол и стул.

– Ну что?! Вот и мохито нашел! Напиток закомплексованных кубинских рыбаков.

– Почему закомплексованных?

– Они ловят, а у них не клюет…

– Почему не клюет?

– Не знаю. Поймать ничего не могут! На ром им уже не хватает, а в руках держать что-то надо – пьют мохито, воду с мятой!

«Какая-то странная шутка, чего это он про комплексы, я что, кажусь закомплексованной? Зря по телефону много о себе рассказывала».

– А вот нашел: для дам без алкоголя – пожалуйста. Швебс, лед, парниковая мята, она уже ничем не пахнет, кроме удобрений… Шутка.

– Саш! – хотела его остановить.

– А что Саш? Это – горькая правда. Я человек горькой правды – будем знакомы. – И он сделал рукой движение, обозначающее поклон. – Ту, нам надо выпить по-настоящему. Что этот мохито?

– Саш, человек горькой правды, а что вы делаете на сайте? Что ищете? Чего вам не хватает для счастья?

– Я, как известный персонаж, Балаганов, точно знаю, что мне нужно для счастья. Красивую любящую женщину. Например, тебя, Ту. И славы. Немного славы. От всего этого я бы не отказался.

– Я серьезно.

– И я серьезно. Все есть. Хотелось только чуть больше. Побольше известности, не откажусь и от славы, побольше любви, но про это лучше поговорить не под мохито…

– …мы за рулем! Вообще-то, я не пью… – Она поправилась: – Редко.

– Но метко. Поэтому-то нам и надо выпить!

– Нет, я не буду! – резко ответила Татьяна, испугавшись, что перед ней страшный пьяница, спросила: – Вы что, Саша, скажите честно, вы пьяница?

– Как тебе сказать? Всегда хотел им быть, но у меня не получилось. Так бывает. Не вышло, понимаешь? Рядом столько хороших мужиков спились, а я не смог. Если ты ищешь пьяницу, тебе не повезло. Ну что, берем эту воду со льдом?

– Уже не знаю, тебе денег жалко – мы так долго это обсуждаем? Я могу сама заплатить, – огрызнулась она и от неожиданной собственной дерзости, больше похожей на психологический эксперимент, чуть прикусила нижнюю губу.

– Музыканта может обидеть каждый – он играет, как умеет. О'кей, мохито! И что еще?

– Не хочу открывать меню – выбирай сам.

– Как хочешь. У тебя сколько было браков? Я забыл.

Она не сразу приняла такой резкий поворот.

Вопрос о количестве браков болезненный, как ни крути, для женщины – это подсчет поражений, все равно что «сколько раз тебя бросали?». Для мужчины вопрос доблести – «сколько раз ты уходил?». Васильев почувствовал, что территория заминирована, и попытался помочь:

– Ты мне говорила по телефону, но я чего-то забыл – сколько раз ты была замужем? Кажется…

– Два.

– Значит, еще не безнадежно. Общий счет 3: 2 в мою пользу.

– Что значит «не безнадежно»?

– Ты еще можешь меня догнать, при счете 3: 1, или 3: 0 это уже сложно, практически невозможно за оставшееся нам время…

– Умирать не собираюсь.

– Я тоже.

– Но и замуж не собираюсь…

– Я помню, ты говорила про плиту. Я тоже не собираюсь жениться. Тогда возникает вопрос: зачем мы с тобой встретились, Ту?

– Ну, ты любишь задавать вопросы…

– Люблю.

Ульянова пожала плечами.

Любой честный ответ застревал в горле, про любовь, про тепло, про постель, про опустошающую тоску, про только закончившиеся бесконечные внутренние диалоги с бывшим мужем, про страх до конца дней остаться одной, никому не нужной. Банальные вещи – от них лучше всего укрыться в молчании, в недоговоренности, иногда даже с самим собой.

– Можно просто встречаться, – сказала Ту и снова еле заметно пожала плечами. – Просто… встречаться.

– Можно. Только зачем?

– Там видно будет.

Пришел официант и принял странный заказ: мохито, кофе, мясная солянка. Солянку выбрал Васильев, потому что дома, когда холодильник пуст, он все же наскребал в дальних сусеках кости для бульона, остатки колбасы, сосисок, луковицу для пассеровки и варил сборную солянку – окончательный приговор своему безденежью. На другой день он начинал обзванивать друзей-музыкантов и записывался в первый подвернувшийся «чес» по, слава богу, все еще необъятной родине. Такая работа не приносила удовольствия, всегда была противна натуре, но он привык так жить, и менять свои привычки, когда тебе за пятьдесят, уже невозможно. Период, когда хотелось зарабатывать и покупать, закончился в девяностых. Осталось только длинное, тугое «теперь», то, что сложилось, то и есть: все еще ожидание востребованности, негромкой славы, но слабеющая с каждым годом надежда, что так будет; вслушивание в самого себя, растущий интерес к себе же; бесконечные, мучительно приятные вопросы обо всем. Чтобы прервать их болезненное самозарождение в голове, иногда будто ему уже не принадлежащей, он брал в руки саксофон и играл. Называл это – «чтобы не разучиться». Разговор с Ту сам собой вырулил на такие темы. Рассказал о своей холостяцкой солянке, о том, как несколько лет учился играть на фортепьяно в детской музыкальной школе и на трубе – во Дворце пионеров и как ни с того ни с сего бросил любимую музыку ради футбола. Потом, в последний год в школе, ребята создали свой вокально-инструментальный ансамбль, Васильев оказался самым продвинутым, самым музыкальным парнем из всех. Студентом авиационного института случайно взял в руки саксофон и самоучкой выучился «дуть». Стали выступать. На Николиной Горе (от этого названия Ульянова вздрогнула), на даче друга, состоялся легендарный концерт, о котором сейчас пишут все историки русского рока, и он там был, мед-пиво пил, и по усам текло, и куда-то там попадало. Вот теперь получилось такое «теперь». Он много раз рассказывал об этом разным людям, и каждый раз выходило немного по-другому. По фактам все так, но иногда ему казалось, что в жизни было иначе, проще, что ли, без вариантов, без выбора. Он ничего не сказал о своих женщинах. Они были, и тогда, на Николиной Горе, были, и они своей любовью мостили ему дорогу в жизни, а он просто по ней шел и шел.

– Вопросы есть? – спросил Васильев.

– Нет. Какие могут быть вопросы? У тебя дети есть?

– Дочь. Взрослая. В Питере, – устало ответил.

– У меня сын.

Васильев кивнул, показывая на бокал:

– Как мохито?

– Ничего. Мне нравится сочетание цветов. Зеленый – белый. Лед прям стеклянный! Почему у них всегда такой получается, а у меня дома – никогда?

– Может, ты просто горячая, Ту?

– Может быть. – И кокетливо добавила: – Вообще, может быть все.

Про себя ей не хотелось говорить, и Васильев, слава Богу, не настаивал, попробовал спросить о ее бывших, но Ту ловко ушла от ответа: «Не сейчас». Она оценила его деликатность или равнодушие, ей – неважно, точно про себя знала – пытай ее хоть как, если не хочется рассказывать, будет молчать. Тогда, по телефону, настроение было другое, а теперь ничего, кроме дальнего детства или ранней молодости, все остальное – предельно больно, как глотать при ангине. И невозможно говорить, прямо глядя в глаза.

Васильеву и не хотелось бы ничего такого слушать, что касается любого прошлого, рано или поздно, если возникают отношения, все сейфы сами открываются, нужды копаться над их взломом сейчас не было. Оттолкнувшись от какой-то детали в разговоре, он вспомнил о поездке в Японию, рассказал о гастролях, которые случились шесть лет назад, – казалось, почти в другой жизни, так удивительно быстро текло и изменялось время. А теперь скоро, если ничего не произойдет, поедет в Монреаль на джазовый фестиваль. В ответ – Татьяна про себя: работает у друзей в небольшой туристической компании, иногда это бывает тяжело, но они закрывают глаза на ее опоздания, и не только, работает с «випами». И еще, побывала много раз за границей, если ей куда и хочется, то только в Японию, хочется другого, необычного. Она рассказывала о себе так, что Васильеву приходилось будто хлебные крошки сгребать со стола – то там, то тут выпадало из нее словечко, отношение, улыбнулась вовремя, мило кивнула. Впрочем, так насобиралось у обоих. Немного, но уже что-то. И все нужное. Друг другу понравились.

Пришел официант, принес счет. Васильев расплатился. Ничего не оставалось, как выйти на улицу, сесть в машины и разъехаться – официант рассчитал, словно конвойный произнес: «Свидание закончено».

В ресторане – вечернее настроение, прохлада, полумрак, а вышли на улицу – жарко, солнце слепит глаза, машины шумят…

– Ну, что, Таня?! – спросил Васильев. – Все?

– Все. По домам? – ответила Ульянова, но он не услышал в интонации вопроса.

– Ну, давай!

– Давай!

Они пошли к своим машинам, им не хотелось расставаться, но ничего другого в те минуты придумать не получилось. «Железные кони» стояли в разных концах парковки и диктовали противоположные маршруты. Васильев открыл машину, на заднем сиденье увидел свой диск с записью старого новогоднего концерта. Оглянулся – Татьяна начала уже отъезжать, он махнул ей рукой, чтобы остановилась, подбежал и в приоткрытое окно сунул:

– Послушай, я там дую.

– С удовольствием, спасибо, – вежливо сказала Ульянова, бросила диск на заднее сиденье и умчалась.

Он проводил взглядом блестящий «мерседес», в секунды набиравший скорость.

Татьяна была уверена, что не понравилась, в машине ощущение неудачи только усилилось. Она включила радио, и на все, что произошло или не произошло с ней, легким словесным пледом набросили новости про выборы, лесные пожары, про наводнение в Пакистане, которое неким образом, через воздушные потоки – какие-то волны Россби, – оказывается, связано с московской жарой. Она удивилась, как все вместе сшито на земле, и потом отрезала эти мысли решительным: «…а мне-то что, все пройдет, и жара, и зима наступит». Пока ехала, позвонил сын, и они коротко, как всегда в последнее время, поговорили. Через час она ехала по полупустому летнему шоссе, в прохладе климат-контроля, и казалось, что и не было никакого Саши Васильева, только наплыв грусти остался и – ничего больше.