У Хирсанова отобрали пропуск на первой проходной, при входе в комплекс зданий Администрации Президента. На все вопросы офицер службы охраны через стекло показал подписанное кем-то распоряжение с печатью. Хирсанов бросился было звонить, но вдруг понял, что это — конец. Ничего изменить нельзя. Он поехал домой и три дня лежал и ждал, что за ним придут. Он ел, спал, читал, и всякий раз ему казалось, что этот кефир утром он ест в последний раз. И кусок обжаренного с луком мяса имеет точно такой же последний вкус, потом кровать, ее удивительная горизонтальность, чистые простыни, кофе — все имело свое определение и вкус расставания. Жена нудно спрашивала из своей спальни, как кукушка в часах, с заданной периодичностью:

— Что ты все дома? Тебя что — выгнали?

Когда четвертым днем за ним не пришли, голова заработала иначе. Он рассмотрел из окон квартиры весь двор, машины и людей, и не нашел слежки. Обошел дом и купил в ближайшем магазинчике хлеб, молоко и десяток яиц. Нес пакет и думал: вот набор пенсионера — финал жизни. К вечеру Хирсанов спустился в гараж и подогнал свой джип к подъезду. Он решил, что его могли уволить без объяснений, — он свободен. В голове нашлись аргументы в том смысле, что арестовывать и судить его нельзя, что он нужен, что он много знает, более того, знает то, что не знает никто. Да, его ждет унизительная опала на некоторое время, но потом начнутся выборы и он может пригодиться. В памяти всплывали фамилии знакомых ему людей, которые попадали в немилость, а потом глядишь — снова на этаже, с табличкой на двери. Затем пришла мысль о том, что он никому не нужен до Нового года — посмотрел на календарь — уже двадцать пятое, почти ничего не осталось. Самолеты на горные курорты в Швейцарию и Францию стояли под парами — кто его вспомнит в мертвый сезон, когда никто уже не работает?

Савилов тоже смотрел на календарь, но иначе — до Нового года хотелось завершить эту работу и уехать на неделю к родителям в Новокузнецк. В Москве решили ничего не предпринимать: тут пресса, люди, любое происшествие скрыть трудно — ждали выгодного момента и смотрели, как в окнах домов постепенно вечерами зажигаются лампочки на украшенных елях. Оперативная машина, грузо-пассажирский Volkswagen, менялась два раза в сутки, а иногда Савилов приезжал на своем старом “Форде”, который мечтал сменить, и ждал в соседнем квартале. Когда Хирсанов выходил из магазина, Савилов специально проехал мимо, навстречу, пытаясь разглядеть лицо и прочитать его психологическое состояние. Проехал — но ничего не понял.

На хирсановскую машину поставили маячок, еще когда она стояла в гараже. Все делалось правильно, как положено, но не хотелось ждать, мерзнуть под крепчающим морозцем. Один день в оперативной машине просидел Сковородников, для того, чтобы привыкал и приглядывался.

— Лейтенант, мы тут что, будем Новый год справлять? — на четвертые сутки спросил Савилова водитель оперативки. — Это не я спрашиваю — это жена.

— У тебя есть предложения? — ответил Савилов и добавил: — Попробуем что-нибудь сделать.

Он поехал в контору, нашел в деле распечатку последних звонков Хирсанова, среди них — один межгород. По коду выходило, что это граница Горьковской и Владимирской областей, поселок Урицкого, владелец телефона — некто Анатолий Вальтерович Ниханс, предприниматель. Савилову очень хотелось успеть к родителям, к семейному столу, и в голове начинали рождаться комбинации, суть которых состояла в том, чтобы организовать приглашение приехать на праздники в поселок Урицкого, к этому Нихансу. Он не знал точно, какие между ними отношения и не насторожит ли такое приглашение Хирсанова, но захватывать его и везти куда-то он рассматривал как самый крайний вариант. Ничего путного на ум не приходило. Он позвонил в оперативную машину — новостей не было: из дома не выходил, никому не звонил и ему — никто. Савилов набрал номер библиотеки, где работала Тулупова. Трубку взяла Маша, он ее сразу узнал.

— А где ваша строгая начальница? — игриво спросил Савилов.

— Кто говорит?

— Говорит советское информбюро. Работают все радиостанции Советского Союза…

— Кто это?

— Никто. Маша, ты одна?

— Кто говорит? — возмущалась Маша, но не могла бросить трубку из-за женского любопытства и еще оттого, что она догадывалась, кто это звонил. — Кто?

— Это — я. Ваш незнакомый друг.

— Кто?

Савилов еще чуть потянул время и напомнил Маше о своем посещении и о том, что она ему понравилась и вот он звонит.

— Кстати, Маш, вы не знаете, где находится поселок Урицкого?

— Далеко. Моя завбиблиотекой недавно туда ездила, говорила, что это часов пять на электричке или меньше, я ее сейчас спрошу…

— Не надо, — остановил ее Савилов. — Если пять или меньше, я туда не поеду точно, в такую даль на Новый год. Буду искать другие варианты. А вы где справляете, Маш?

— Еще не знаю, — сказала Маша, хотя обещала справлять Новый год со своим молодым человеком, который ей все еще нравился, но уже не очень.

— Я все понял, — многообещающе сказал Савилов и распрощался.

Повесив трубку, он подвел черту вслух:

— Дуракам везет. Значит, недавно он там был с библиотекаршей.

Савилов спустился в столовую на нулевой этаж, заказал себе порцию борща со сметаной, два вторых — мясное и рыбное, клюквенный морс, чай, а на салфетке за едой набросал SMS, как бы от Ниханса. Задача была проста: написать текст, который, с одной стороны, привлекал бы, но, с другой, там не должно быть ничего, что могло бы насторожить, например, обращений на “ты”, на “вы”, потому что неизвестно, как они общались между собой, должен угадываться стиль человека… После обеда Савилов отдал отпечатанный на принтере текст в отдел компьютерной обработки, с тем чтобы они отправили SMS как бы с телефона Ниханса, и у Хирсанова на мобильном телефоне источник определился как положено.

Через час Кирилл Леонардович Хирсанов прочитал сообщение, которое, как он решил, было в типично восторженном духе Толи Ниханса: “У нас пошла такая охота по первому снежку! Погода прелесть. Надо не только работать, но отдыхать. Встречу на высшем уровне. Жду в любой день, чем раньше, тем лучше. С наступающим! Если я вне зоны — значит, на охоте. Жду”.

Хирсанов нажал на номер контакта в телефонной книге своего мобильника. Подождал и получил ответ: “Телефон находится вне зоны действия сети”.

“На охоте”, — подумал Хирсанов.

На самом деле на охоте был он сам, причем не в роли охотника.

Тулуповой на работу позвонила Клара и сказала, что хочет на праздники

уехать — с двадцать девятого декабря по третье января — в подмосковный дом отдыха.

— И с кем же ты хочешь уехать? — обреченно спросила Людмила Тулупова.

— Ма, ну какая разница. С кем, с кем — с людьми…

— Я знаю этих людей?

— Ма!

Людмила знала, что этот разговор обязательно должен состояться, но теперь он был почему-то очень болезненный, болезненный как никогда.

— А Сережка?

— Сережка тоже уезжает — я знаю, со своей этой, училкой, они тоже куда-то намылились.

— А между прочим, нас всех приглашают на Новый год в гости, в хорошую семью. Там уже купили настоящую живую елку, до потолка, — мне уже позвонили.

— И?

— Что “и”?

— Я должна водить хоровод под этой елкой? С неизвестными мне людьми?

— Ничего ты не должна! — еле сдерживая себя, сказала Тулупова и бросила трубку.

Ей вдруг так стало страшно предстоящего Нового года, мучительного одиночества в чужом доме, и самое страшное — изображать любовь, захотелось немедленно броситься к телевизору и смотреть всю их новогоднюю глупость, все их тупые шутки и чокаться, чокаться шампанским с экраном до одурения.

“Как быстро подкрадывается этот Новый год, как быстро!” — подумала она.

Утром пятого дня жена Кирилла Хирсанова вышла из спальни в красном широком пеньюаре с оборками и тонкой вышивкой по краям. Она зашла в ванную комнату и долго плескалась под душем, слушая музыку по радио. Хирсанов вышел из своей комнаты, заметил через неприкрытую дверь силуэт жены, услышал неожиданно бодрые звуки, которыми сопровождалось купание, и понял, что его вечно больная жена вдруг ожила и имеет определенные намерения. Он забыл, когда они занимались этим, сколько прошло лет. Высчитывать, было это в прошлом веке или все же в этом, ему не хотелось.

Он выглянул в окно: легкий снежок, солнышко, некрепкое в своем свете. Машину за ночь слегка припорошило.

Кофе был готов. Он сделал бутерброд с сыром и стал жевать быстрее, когда прекратила литься вода, но успеть доесть до встречи с женой не получилось.

— Почему ты меня не подождал? — спросила она, заходя на кухню. — Мы могли бы вместе позавтракать.

— Я тороплюсь, мне сегодня надо, — ответил Хирсанов, понимая, что теперь ему ничего не остается, как ехать к Нихансу на границу двух штатов.

— “Хер” садится в машину. Куда едет, не знаем — никому пока не звонил, — передали из оперативной машины лейтенанту Савилову. — Что делать? Мы — за ним?

— Да-да, конечно, — распорядился по рации Савилов. — Докладывайте о маршруте, я к вам присоединюсь.

Савилов набрал номер мобильного телефона Сковородникова:

— Ну, Сковорода, давай блины жарить! Я тебя подхвачу у метро, ты снимаешь квартирку на Рязанке? Все сходится — крюков делать не надо. О’кей. Мой “Форд” ты видел. Жди.

Хирсанов сел в джип, долго прогревал мотор, хотя этого не требовалось, но ему почему-то хотелось, чтобы в машине, как дома, было тепло, потом аккуратно, медленно, как катафалк, выезжал из двора на широкий проспект и почти сразу остановился у придорожного магазина “Цветы”. Зашел в стеклянный павильон, стал выбирать. Как-то по-новому посмотрел на отборные розы, хризантемы, лилии, герберы и на ценники под ними — все не нравилось, все не то. Продавщица с украинским говорком предложила помощь, но он отказался.

Он подумал — а вдруг Тулупова не согласится с ним поехать и он будет с этим веником как дурак. И вообще, эта отутюженная селекционная цветочная красота противоречила всему, что он чувствовал сейчас. На самом деле — дарить ничего не хотелось. Пусто и жалко себя. Он подумал, что такого Нового года у него, наверное, еще не было.

— Ничего не нравится? — спросила продавщица.

— Ничего.

Хирсанов вышел из магазинчика, снова сел в машину и почти без пробок доехал до Музыкального института. Набрал номер.

— Привет, — сказал он. — Привет, Мил, это — я.

— Да, Кирилл, я узнала, — ответила Тулупова, она только что примирила себя с тем, что на длинные праздники останется одна, а сам Новый год, с тридцать первого на первое, будет встречать у Аркадия. А дальше все было непонятно. Ей это все не нравилось, как будто кто-то стоял рядом и останавливал, шептал что-то невнятное на ухо, ни во что не верил, на все отвечал ухмылкой, сомневался в каждом шаге — ничего из всех ее планов не выйдет. Вот и Хирсанов появился вдруг.

— Посмотри в окно, — сказал Хирсанов.

— Зачем?

— Посмотри.

Тулупова подошла к окну и увидела знакомую машину Хирсанова и его рядом с ней.

— Вижу.

— Отключай ему связь! Срочно! — распорядился Савилов, понимая, зачем объект, то есть Хирсанов, приехал к институту.

Связь прервали.

Хирсанов несколько раз перенабрал номер, а затем стал жестикулировать, показывая Людмиле Тулуповой, чтобы она спустилась вниз — раз телефон не работает.

Если бы Савилов истерично не оборвал связь, она легко бы отказалась — по телефону это всегда проще; если бы Хирсанов позвонил чуть раньше из цветочного магазина или подъехал, как победитель, с букетом лживых торжественных роз, или бы позвонил еще до звонка дочери Клары — настроение у нее было бы другое; если бы жена Кирилла Хирсанова не надела утром красный пеньюар, не пошла бы в душ, а продолжала бы привычно лежать в кровати, подсвеченная работающим телевизором, — Кирилл собирался бы еще полдня, да, может, и не собрался бы никуда ехать; если бы Аркадий не купил ель, а попросил бы Людмилу Тулупову, как и мечтал, поехать с ним вечером после работы и выбирать их первую елку вместе; если бы Шапиро приезжала из Германии не в январе, а раньше; если бы Тулупову вызвали в бухгалтерию или к ректору с годовым финансовым отчетом по закупкам библиотечных фондов; если бы флейтистка Маша, если бы… “Если бы” — какое замысловатое количество и качество этих “если бы” могло бы выстроиться в нужный, счастливый для Людмилы Ивановны Тулуповой ряд и развернуть ее — “если бы”. Но она, надев дутое легкое пальто с пристегивающимся воротником из крашенного под леопарда кролика, спустилась вниз, как школьница, пробежала по морозцу к машине, села на переднее сиденье рядом с Хирсановым, и он сказал, как-то особенно проникновенно, не пошло, как довольно часто у него выходило, — “если бы”, но он сказал именно так:

— Перед Новым годом такое бывает — связь… рвется. Но не между нами, Мил? Между нами ничего не рвется…

— Нет, — сказала Тулупова. — Между нами ничего не рвется. Ничего особенного и не было, поэтому и… Да, Кирилл?

— Неужели ты все еще обижаешься — не обижайся, — ответил он и добавил: — Меня с работы выгнали, подчистую. Уволили.

— Да?! Ну, не расстраивайся, тебя везде возьмут — ты такой умный.

Опять библиотекарь выдала ему книжку и перьевой ручкой жирно записала в потертый желтоватый читательский билет: число, затем черта с наклоном, месяц римскими цифрами, название книжки и далекий голос: Кирилл, ты у нас самый читающий мальчик во всей школе, самый умный, самый начитанный, вот, распишись здесь, это последняя страница в твоем читательском билете, дальше надо будет уже доклеивать, вот ты у нас какой, расписывайся.

— Мил, поехали со мной. Ниханс эсэмэску прислал — такая охота по первому снегу! Это будет самый лучший Новый год в твоей жизни, поверь. Я люблю тебя. Мил. Мне без тебя плохо.

— Нет. Я — не охотница. Я справляю Новый год в другом месте, с другим человеком — я обещала. И никуда не поеду, Кирилл. Не могу, хотя ты очень хороший…

Хирсанов не заметил этого “человека”, он не верил, он считал, что у библиотекаря не может быть несколько мужчин, и поэтому только повторил:

— Мил. Мне плохо. Очень.

Она машинально погладила его по голове, как ребенка, который жалуется — больно ударился.

— Не расстраивайся, ты действительно умный.

— Мил…

— Что?

— Мил…я тебя прошу.

— Нет.

— Просто туда и обратно. Мне одному так…

Савилов спросил стоящую недалеко оперативную машину:

— У вас нет направленного микрофона — о чем они там говорят так долго?

— Нет. Мы не взяли.

— Жаль.

— Вот, — добавил он сидевшему рядом Сковородникову, — идешь на охоту, рыбалку, отец учил, — бери все.

— Крючки большие и маленькие… — поддержал тот.

— Уже соображаешь, Сковорода! Вот где тебе пахать надо — у нас!

Савилов посмотрел на лицо молодого парня и в очередной раз понял, что тот и не догадывается, для какой работы его взяли, почему он здесь сидит, подписав пустую, никчемную бумажку о неразглашении государственной тайны.

— Мил…

— Да, что ты хочешь?

— Мне одному почему-то страшно. Поедем, по дороге съедим шашлыки, а потом я отправлю тебя обратно на этой же машине с шофером, там у них есть один парень…

— И когда я вернусь?

— Когда захочешь… — радостно сказал Хирсанов, понимая, что она готова согласиться. — Хоть сегодня, хоть завтра, как решишь…

Тулуповой вдруг неожиданно нестерпимо, как воды, захотелось дороги. Будто кто-то подталкивал ее в бесконечный путь. Захотелось ехать долго-долго одной. Захотелось этого мелькания, шума резины, захотелось обратного пути, уже без Хирсанова, за стеклом — снежок, лес, холод, белая, ровная зима, петляющее полупустое шоссе, почему-то никогда не надоедающие российские просторы, глубокий, врезающийся в темноту свет фар. Одиночество дороги. Все с нее начинается, все ею заканчивается.

Вскоре она все это увидела и услышала. И свет фар, и просторы, и лес, и шум шипованной резины. Но перед этим Тулупова поднялась в библиотеку — время было уже половина второго — и написала короткую записку для Маши: “Откроешь библиотеку сама, я завтра буду чуть попозже”. И подписалась инициалами: “Л.И.Т.”.

Она смотрела по сторонам, вспоминала ту осеннюю дорогу и теперь, казалось, ничего не совпадало — другая дорога и другая страна. Затерянные концы и нераскрытые начала. Смотришь и ничего не ясно, ни с чем — ни с тобой, ни со страной, ни с чем абсолютно. Почему она поворачивает туда, почему сюда? Кого объезжает и от чего отворачивается полотно зимней дороги? Почему спускается вниз и как выходит в горизонт? В темный, подсвеченный луной.

Хирсанов особенно не гнал, во всяком случае, так ей казалось. Что-то говорил о работе, о том, что все не так в России делается, что он бы мог и хотел все развернуть, но так сложно пробиться со своими идеями. Все время ждешь чего-то, а так и не выходит ничего, и все идет к черту.

— Ты не спишь? — спросил он долго молчавшую Людмилу.

— Нет, я слушаю, — соврала Тулупова, которая, как самый тупой ученик в классе, не смогла бы повторить и двух последних слов учителя.

Но все, что говорил Хирсанов, никому уже не могло пригодиться.

Оперативный Volkswagen шел в нескольких километрах впереди. Маячки, светящиеся на панели монитора слежения, позволяли держать точное расстояние до объекта. Савилов на “Форде” вместе со Сковородниковым шел за джипом Хирсанова сзади и ждал, что тот остановится на какой-либо бензозаправке по пути, но объект ехал и ехал и уже далеко вышел за территорию Московской области. Собственно, здесь лучше всего и было проводить операцию, которую они с Кашириным обсуждали, — главное, подальше от Москвы и без применения огнестрельного оружия.

— На ближайшем посту милиции, — передал Савилов в оперативную машину, — договоритесь, чтобы его остановили и проверили. Может, мы там попытаемся все сделать. Как поняли?

— Поняли. На посту.

— А что мы будем делать? — наконец перестал стесняться и спросил Сковородников.

— Делать будешь ты, — ответил Савилов. — Пусть это будет твое первое боевое крещение. Первое. Боевое. Это входной билет такой — в наш мир. И заметка на память — что бывает с предателями.

Савилов посмотрел в глаза шахтерскому пареньку и не увидел в них ни страха, ни робости, ни даже волнения — он, как будто у себя в ресторане, принимал очередной заказ.

— И что? — спросил Сковородников — “заказывать будем или еще меню смотрим”?

“Пока еще меню посмотрим”.

— Рано. Не торопи.

— Где-то здесь, — сказал Хирсанов Людмиле Тулуповой. — Тут мы с тобой ели, у азербайджанца, как его звали, не помнишь?

— Нет, — ответила Тулупова и стала напрягать память.

Она вспомнила стоявшую на привязи корову, которая вскоре должна была превратиться в разрезанное на кусочки, замоченное в пряности и луке мясо, вспомнила послушного мальчика с шампурами, запах шашлыка и свежего лаваша, но имя мангальщика упорно не вспоминалось.

— Представляешь, мы бы сейчас подъехали и сказали ему привет, там, как его…

— Да. Он бы удивился, что ты его запомнил. Но какая разница, как кого зовут, — она вспомнила Анну Шоломовну и повторила за ней: — Там нас встретят не по именам…

— Что-то ты, Мил, прям очень грустно на мир смотришь. Так нельзя. Как там в рекламе: “Все только начинается…”

— Что?

— Наша с тобой жизнь. Сейчас барана купим — ты же тогда хотела…

— А сейчас-то зачем? Там же у них охота…

— Баран на Новый год лишним не будет.

Хирсанов увидел знакомую вывеску, теперь присыпанную снегом, — “Хорошие шашлыки”.

— Останавливаются у шашлычной! Не надо ментов загружать. Срочно сюда! — скомандовал по рации Савилов, и оперативная машина, улучив просвет в едущем навстречу потоке, быстро развернулась и понеслась в обратную сторону.

— Как ты думаешь, — обратился он к Сковородникову, — если ты рядом пройдешь с ними, они тебя вспомнят?

— Не знаю, они выпивши были. Я был в костюме. В белой рубашке…

— Но близко не подходи все равно. Вспугнуть нельзя. Когда выйдут из машины оба, ты на тормозные колодки прикрепи это. С одной и другой стороны, тут специально все сделано, посмотри, вот так…

Савилов показал, как крепится специально сделанное приспособление, для того чтобы в течение нескольких минут тормозные шланги были разъедены и не сработали тормоза. Он попросил Сковородникова повторить, что он и как понял.

— Включать будем дистанционно, когда отъедут и разгонятся как следует.

— А женщина? Она тоже? — спросил Сковородников: — …она тоже предала?

— Не надо. Лишние вопросы в нашем деле не приветствуются. Мы ее к нему не сажали… Хотя она тоже виновата, если по-настоящему посмотреть, но я что-нибудь попробую сделать. Но уж как получится.

На самом деле, Тулупова тоже не давала покоя Савилову, он все время думал, как ее убрать из машины. Она мешала, как лишний свидетель, и делать с ней непонятно что. Если они доедут до поселка, там свидетелей будет еще больше, если ее удалять из машины, она опять должна быть ликвидирована. Отложить акцию — но люди, которые ждут Нового года, трое оперативников, включая водителя, он сам — все хотят Нового года в кругу семьи. В общем, как ни крути — так и так, в его рассуждениях все получалось плохо, и еще скажут — “с простым делом не справился”.

Хирсанов действительно решил купить у мангальщика Камиля живого барана, с тем чтобы при нем его зарезали и освежевали. Поэтому после поздравлений с наступающим Новым годом и восточных объятий он пошел выбирать с Камилем барана в кошаре. Камиль шел и жаловался на то, что перед Новым годом баранов осталось мало, всех молоденьких разобрали, но все равно он подберет старому клиенту хорошего, с большим курдюком, который, если правильно приготовить, будет “самый вкусный еда на Новый год”. Хирсанов по своему обыкновению допытывался, как правильно его готовить и от чего помогает курдючное сало, о целебных свойствах которого он слышал.

Людмила Тулупова сидела в машине.

Савилову и Сковородникову, наблюдавшим издалека за происходящим с небольшой парковки, казалось, что она и не собирается выходить из автомобиля.

— Что она там сидит? Черт! — выругался Савилов.

— Холодно. Греется.

— Сходи, пройдись, посмотри. Закажи нам по шампуру.

Сковородников вышел из машины и двинулся к павильону. Навстречу ему выбежал мальчик и, открывая перед ним дверь, спросил, будет ли он заказывать шашлык или люля и сколько порций.

— Две.

— Две люля — две шашлык, — принял заказ предприимчивый мальчишка.

— Два шашлыка! — почти по складам произнес Сковородников.

— Хорошо. Зачем, дяденька, нервничать?!

В это же время подъехала оперативная машина. Из нее вышел водитель и тоже заказал у мальчишки три порции мяса с собой.

Через некоторое время все участники охоты ели мясо, но судьба сортировала людей на тех, кто ест свой последний кусок, и на тех, кому суждено делать это еще не раз.

Из перерезанного горла барана толчками выливалась кровь в пластмассовый синий таз, часть ее каплями попала на свежевыпавший снег и по-новогоднему украшала его. Хирсанов с пытливостью мальчишки наблюдал за умелыми действиями азербайджанца, а тот, чувствуя его ученический восторженный взгляд, сказал ему без почтения:

— Ты когда-ныбудь кровь кушал?

— Нет. А ее едят? — удивился Хирсанов.

— Еще как идят! Жарят на сковородке…

Тулуповой мальчишка принес порцию шашлыка в машину, она его съела одна, пока Кирилл возился с покупкой барана. Потом вышла на мороз, чтобы выбросить одноразовую тарелку и заодно помыть руки. Возвращаясь к автомобилю, она неожиданно столкнулась с земляком, отходившим от хирсановского джипа. Сковородникова она узнала сразу, несмотря на то, что тот был в спортивной куртке, вязаной шапке и высоко закутан шерстяным шарфом. Она узнала его моментально, как узнают своих детей в любой темноте и непогоде, он так же, как его отец Андрей Сковородников, шел медленно, спокойно, словно по пляжу.

— Ты, — удивилась она. — А чего ты тут делаешь?

— Работаю.

Она не понимала, как могла произойти их встреча здесь, на дороге.

— Где?

— Тут. Хотите, поехали с нами в Москву — мы тут с ребятами, — невнятно произнес Сковородников и показал на савиловский “Форд”. — В Москву, в общем, едем.

— Нет, спасибо. Не могу, меня ждут… — сказала она машинально — эта вторая случайность уже совсем никуда не укладывалась, была уже знаком, дальним и непонятным приветом из Червонопартизанска.

— Ждут, — повторила она.

— Тогда с Новым годом! — сказал Сковородников и своей династической походкой пошел к машине.

— Да. Тоже, — через длинные паузы говорила она. — Тебя.