Человек с большой буквы

Ещё не умолкли громовые раскаты гражданской войны, ещё набухали почками и вырастали, как на запущенной ниве, будяки, атаманы, ещё по ночам по сёлам и проезжим дорогам украинские дядьки и титкы кричали «врятуйте!». В этот беспокойный 1920 год у подножия педагогического Олимпа появился скромный педагог-революционер Антон Семёнович Макаренко. Ему суждено было стать педагогическим мудрецом, творцом системы воспитания.

Вначале своей замечательной «Педагогической поэмы» Антон Семёнович пишет о том, как перед ним завгубнаробразом ставит задачу:

– Нужен нам такой человек вот… Наш человек! Ты его сделай!

Эту не совсем ясно выраженную задачу Антон Семёнович понял, как должен был понять честный интеллигент, как учёный, ставший под знамя революции. А поняв, Антон Семёнович приступил к её решению, не формально, не как кустарь-одиночка, а как мастер-новатор, как творец-художник, как мыслитель-большевик.

Ураган революции многое разрушил, разнёс в щепки, многое задел, а вот педагогики только коснулся. Её рутина, её консерватизм, каста её педагогических знахарей оставалась патриархально-домостроевски сильна. И это старое не хотело сдавать своих позиций. Оно не умерло вместе с царской Россией, оно желало зло жить и зловонить в самом нежном цехе строительства социалистического государства – в цехе воспитания нового человека, нового человеческого общества. Ясно, что такого человека необходимо воспитывать новыми методами. А вот этих новых методов и не было, да и быть не могло. Их надо было создавать.

«Педагогический Олимп» не только не создавал новых методов, наоборот, всячески тормозил это дело и шельмовал педагогических тружеников, которые творили новое. «Олимпийцы» высидели по-шамански кабинетно-оскорбительную педагогику, а в это время A.C. Макаренко вместе с живым человеком-гражданином создавал коллектив как цель воспитания и коллективную систему воспитания. На голову Антона Семёновича обрушились потоки помоев «педагогической блевотины» с самой вершины «Олимпа».

Макаренко не отступил, он продолжал творить. Ему утвердительно пожимали руку Горький и наследники Дзержинского – чекисты. Это они предложили Антону Семеновичу создать детскую коммуну имени Ф.Э. Дзержинского. Чекисты – замечательные люди революционной смелости, стражи революции, поняли и оценили гражданское значение учения Макаренко.

В течение семи лет Антон Семёнович создавал детскую коммуну имени Дзержинского мировой известности. Вчерашние беспризорные, девочки и мальчики, сегодня уже сидели за партами средней школы, вычерчивали сложные узоры фотоаппарата «Лейка», работали на сложных заграничных и отечественных станках. Созданный детский коллектив создавал ценности материальные и духовные – Человека. Коммуна имени Дзержинского описана Антоном Семёновичем в его повести «Флаги на башнях».

Антон Семёнович создал науку о воспитании, которая оправдала себя в образах тысяч воспитанных им граждан нашей Родины. Его система живёт и уверенно, победоносно заявляет о себе, о своём праве. Система живёт, а её оскорбители, жалкие космополиты, вроде Легина, падают в яму, ими же вырытую. Антон Семёнович Макаренко был Человеком и воспитывал как Человек – естественно, по-человечески, уважая нас, требуя от нас; воспитывал в труде, в мечте, перспективой, верой в коллектив, служением коллективу, воспитывал самим собою.

Что может быть в наше время важнее дела воспитания высокоидейного, здорового, примерной нравственности человека!

Дело воспитания в нашей стране должно быть отнесено к почётному перечню строек коммунизма, а это значит – дело всенародное.

«У человека должна быть единственная специальность, – говорил A.C. Макаренко. – Он должен быть большим человеком, настоящим человеком».

И это дело наших рук, нашей чести, нашей совести.

(Рукопись)

 

Выдающийся советский педагог Антон Семёнович Макаренко

[5]

 

Говорить об Антоне Семеновиче нельзя, не говоря об облике педагога-воспитателя, о самом общественном явлении – воспитании подраставшего поколения, о том, как это делается, какими методами нужно воспитывать, и каким должен быть сам воспитатель. Из его рук выходил совершеннейший гражданин.

Встретился я с Антоном Семеновичем в декабре 1920 года. Ох, как это было давно, и был я тогда чуть помоложе. Я был, действительно, молодым, когда впервые встретился с Антоном Семёновичем…

Был на Украине один большой художник Васильковский (Сергей Иванович (1854–1917). – Л.М.), которому недавно исполнилось сто лет со дня рождения. Этого художника современники называли «солнечным художником», «художником света», так он изображал все красиво, светло: и небо, и природу, и землю. Вот таким же солнечным, поэтичным был и Антон Семенович. Смотреть на него было красиво, и сам он держался эстетично, красиво, и голову держал эстетично, и все у него было красиво, и походка у него была спортивно-эстетичная.

Антон Семёнович показывал уважение к людям, и во мне он, прежде всего, увидел человека, и этим поднял во мне человеческое достоинство. Конечно, тогда мне это было непонятно. Я был так далек от всяких тонкостей, на мне была кожа, как на бегемоте, а душа была покрыта струпьями красоты…

В колонию я прибыл пятым по счету. Когда я рассказывал ребятам о моей первой встрече с Антоном Семеновичем и о его поведении, когда я сказал Гришке Супруну, что Антон Семенович на меня странно влияет и что я его, вероятно, чувствую в своем сердце, тот мне на это ответил:

– Да ведь Антон Семенович колдун.

На самом же деле это был живейший, умнейший, энергичнейший человек. Человек с большой буквы.

Одно время Антон Семенович и ел, и спал с нами, потому что его комната не была готова. Он делил с нами все невзгоды и тягости 20-х годов, годов чрезвычайных событий и оскорбительного голода. Мы никогда не видели, чтобы Антон Семенович находился в состоянии покоя. Он был все время в состоянии напряжения, легко переходил из одного состояния в другое, от рабочего к гневному, к радости, заразительному смеху, а затем вновь к суровой жестокости.

Сам Антон Семенович также принимал участие в тех воинствующих играх, о которых говорится в «Педагогической поэме». Мы проводили эти игры в радиусе до 30 километров вокруг колонии, и Антон Семенович всегда бывал руководителем в этих играх. Он возглавлял тот или иной лагерь, а я почти всегда возглавлял другую, противоположную партию. Мы выходили далеко за пределы колонии, в естественные условия, в условия преодоления трудностей, причем Антон Семенович такими педагогическими путями лепил из нас настоящих людей и каленым железом вытравливал из нас пороки, которых мы нахватались за годы гражданской войны. Лепил он нас чудесной лепкой и наделил нас рядом живых человеческих достоинств. Как видите, я оправдываю характеристику, данную мне Антоном Семеновичем, и остаюсь неисправимым кокетом.

Многие педагоги даже тех лет упрекали Антона Семеновича:

– Как вы можете в ваших играх допускать лишение пищи своих питомцев?

А у нас игры проходили таким образом: одна из партий уходила из колонии часа в четыре утра и занимала оборонительную позицию, пряча свое знамя; другая партия выступала позднее. Но и той, и другой партии в два часа на двух различных подводах каптёры возили пищу. Борща обычно не варили, но зато давали котлеты, да таких размеров, что их бы хватило на весь Запорожский курень. Но наши ребята обладали нечеловеческим аппетитом, съедали по две котлеты и с удовольствием частенько уплетали двойные порции пищи, захваченные у вражеского лагеря, в то время как другая партия оставалась ни с чем. В связи с этим некоторые педагоги занимали воинственную позицию в адрес Антона Семёновича и бросали в его направление такие стрелы, что он подчас едва уклонялся от них. А я даже не с педагогической, а с общечеловеческой точки зрения считаю, что очень полезно заставить человека терпеть, самому преодолевать трудности и добиваться того, что ему нужно. Не нужно оберегать человека от дурного влияния, но нужно воспитывать в нем способность преодолевать затруднения и различную заразу, в том числе и социальную. У Макаренко это здорово получалось, причем это он делал не в порядке наказания, а в естественных условиях, в рабочем порядке.

Возможен ведь такой случай: сидит семья в двенадцать человек и ждет обед. Сидят с хорошим настроением, может быть, пришли из бани, хорошо помывшись, может быть, в преферансик удачно сыграли. Сидят и ждут хорошего обеда – с пирогом, курочкой. И вдруг что-то случилось, и мама испортила обед, что же ее за это растерзать надо? Можно остаться и без обеда, нужно так воспитать человека, чтобы он не падал в обморок и не устраивал из-за этого истерику.

Я уже говорил, что и по внешним признакам Антон Семёнович был настоящим педагогом-воспитателем, что все у него было эстетически красиво. Я вспоминаю такой пример. Еще до 1930 года, когда мы в первый раз повезли колонию в крымский поход «Севастополь – Ялта», я тогда впервые после десяти лет неразлучной жизни с Антоном Семеновичем увидел его купающимся. Это было на Черном море, при двух свидетелях (скалах «Монах» и «Дива»), Я думал, что Антон Семенович боится воды, что он никогда не купается, и вдруг вижу, он прекрасно плавает. Когда я спросил:

– Почему вы никогда с нами не купаетесь?

Он ответил:

– Педагог не должен никогда показывать себя во всех своих бытовых подробностях. Когда ты купаешься с приятелями, они видят твою атлетическую фигуру, загорелое тело. А я, когда все закрыто галифе с тужуркой, еще ничего, но вот в голом виде и ключицы у меня несовершенные, и колени острые. Если бы хлопцы увидели, то стали бы надо мною смеяться. Эстетическая ограниченность, может быть, но бытовая откровенность к хорошему не приводит.

Антон Семенович никогда с нами вместе не кушал, хотя во время торжественных собраний и за обедом сидел с нами, но ел он как-то, я бы оказал, шутя. Вообще он исключительно мало ел и говорил, что те, кто много кушают, обычно глупеют. Может быть, это была шутка, но во всяком случае я тоже стараюсь кушать как можно меньше. Он говорил нам:

– Есть люди такого сорта, которые кушают, обрызгивая слюной напротив сидящего товарища, а другие чавкают, как чавкает старая калоша в грязи, а иной так тянет макаронину, что она висит у него изо рта. Как может педагог иметь авторитет у своих воспитанников, если они видят, как он некрасиво ест.

Был у нас такой случай потери авторитета. Здесь сидит один из моих бывших воспитанников из Московского детского дома. Он, может быть, вспомнит нашего учителя математики Давыдова. Этот Давыдов иногда дежурил по детскому дому с 6 часов утра до 11 вечера. В этот день он домой не ходил, а кушал в столовой. Пользовался этот Давыдов хорошим, деловым авторитетом: он знал математику, в совершенстве играл в шахматы, и вдруг однажды он мне заявил:

– Под меня кто-то подкапывается. Я был самым любимым учителем среди ребят, мое слово было для них законом, а сейчас я чувствую что-то не то.

Стал я наблюдать за этим учителем и понял, что он свой авторитет просто «проел». Авторитет не покупается за деньги и не выдается в качестве обязательной нагрузки студентам: вот вам диплом, а вот вам семь килограммов авторитета. Авторитет – это такая вещь, которая приобретается неизвестно когда, своей личностью, своим отношением к делу, вещам, людям, труду. Может быть несовершенный внешний вид, и в то же время можно казаться обаятельным, привлекать к себе своим сердцем, своей душой, трудовой страстью и умением. А если чего-нибудь педагог не умеет делать и скажет ребятам:

– Ребята, я не умею, может быть, вы меня научите.

И ребята довольны будут научить. А когда говоришь, что умеешь играть в шахматы, и в первой же игре проигрываешь – вот и потеря авторитета. Как мне кажется, на такой почве растет древо авторитета. Только не надо дать этому древу увянуть, надо поливать его, как следует и чем следует.

Как же Антон Семенович наказывал? Следует ли вообще наших детей наказывать? И делают ли наши дети такие проступки, за которые их следует наказывать?

Вам, ленинградцам, может быть, повезло, и в ваших школах «тишь да гладь – божья благодать», и нет таких пороков, за которые следовало бы наказывать детей, но там, где я живу, бывают отдельные случаи, когда детей нужно наказывать.

Как наказывал Антон Семенович? Он говорил, что воспитатель – это командир лучшего звучания, и в любой обстановке он должен немедленно найтись и красиво выйти из любого конфликтного состояния. Бывает так, что учитель впадает в конфликтное состояние с детьми, но этот конфликт сам не умеет разрядить и бежит к директору, а директор в ответ:

– Что я могу сделать, сам заварил, сам и расхлебывай.

Да, бывает так.

Мы всегда помним, что повысить голос на ребенка нельзя, стукнуть кулаком по письменному столу нельзя, отчехвостить его нельзя, что… Я уж даже не знаю, что же можно, и зачастую кривим душой. Если уж себя так плохо чувствуешь, лучше стукнуть по столу так, чтобы он разлетелся, а не нести такую травму в душе. Подчас в школу идет воспитатель в состоянии крайнего возбуждения, а что он может сделать для своей разрядки? Только лишь мускульные упражнения, а горит у него душа, ему бы взорваться. Нельзя. А дети знают, что нельзя и ехидничают.

Сдерживался, сдерживался учитель в школе, прибежал он домой. А дома два хороших ребятенка встречают маму. Они тоже в школу ходят, ребятенки хорошие, они и полы к маминому приходу вымыли, и улыбка на их лицах при виде мамы. А мама, как вошла, да как заорет: отвяжитесь вы от меня, проклятые, оставьте вы меня в покое! Детишки умненькие, все понимают, один другому подмигивает: маму раздразнили в классе. Зачем же вносить раздражение из школы в дом? А подчас раздражение приносят в школу, когда нужно его пережить в своем семейном кругу.

У учителя может быть большое горе, травма. Похоронила учительница свою любимую маму, приходит она в школу через три дня, все еще полна горя, и хотелось бы ей, чтобы в ее трауре не расплескалась ни одна капля горя. В школе, где хорошо организованный коллектив, где умные взаимоотношения у учителя с детьми, дети могут понять это горе. Они будут удерживаться от топтания ногами, от чрезмерного шума, может быть, даже пыль вытрут со стула. И не нужно скрывать это горе. Пусть дети учатся на нашем горе переживать свое горе, разве наши дети проживут без горя, разве у них не будет печали и смерти? И нужно «тренировать» это чувство у них на конкретных фактах.

Конечно, я не представляю себе, что можно сказать ребятам, что нужно запланировать в учебной четверти в плане, как вести себя, когда у вас умирает мама, или как вы должны себя чувствовать, когда вы женитесь не по любви. Нет, но нужно воспитывать на своем собственном примере, и Макаренко так и говорил: я вас не перевоспитываю, но хочу, чтобы вы были такими же, как я сам, и думаю, что за это государство не должно меня упрекнуть. А если выбудете немного умнее меня, я буду счастлив как отец. Лев Толстой говорил:

– Выживите так, как я вас учу, но не так, как я сам живу.

Макаренко говорил:

– Живите так, как я вас учу, и так, как я живу сам.

Как же Антон Семенович реагировал на наши отдельные «художественные» проявления? Только не так, как я сейчас приведу пример.

Было это в прошлом году в одной из школ. Меня пригласили туда поговорить с учащимися как героя «Педагогической поэмы». Но мне не хотелось, чтобы они потребляли мое присутствие, потому что Карабанов – это очередное удовольствие для них. Когда я был в учительской, то стал свидетелем такой картины: вваливается целая компания учащихся вместе с учителем. Среди них одна девочка горько плачет, а к притолоке двери привалилась этакая туша, здоровущий детина. Оказалось, что эта «туша» отрезал у девочки полкосы, вот она и плачет. Завуч подлетает к этой девочке и говорит:

– Что ты разревелась, что он тебе всю косу отрезал, что ли, – а мясистый детина ухмыляется. Меня всего перевернуло. Подошел я к этому детине и прошипел ему на ухо:

– Ну и гадина же ты.

Что же было делать с этим детиной? Нужно было что-нибудь придумать, чтобы этот парень впредь не посягал на чужую честь. Может быть, я эту самую косу прицепил бы ему сзади и заставил его походить по школе, чтобы все как следует посмеялись и чтобы он почувствовал, что делать так нельзя.

Я неоднократно убеждался в том, как Антон Семенович разряжал сильнейшее напряжение в колонии изумительной шуткой, а он умел быстро переключаться с гневного настроения в шутливое. Вспоминаю один эпизод. В 1922 году я влюбился, да так влюбился, как только в романах пишут. Антон Семенович был нашим душеприказчиком, и мы всегда ему обо всем рассказывали, и принимал он это всегда хорошо, без всяких признаков фамильярности или панибратства. Пришел и в этот раз я к нему, рассказал, что влюбился, назвал ее имя – Ольга. Обнял он меня, посадил на диван:

– Расскажи, как все происходит.

И я рассказал, что везде вижу эту девушку, что мне хочется стихи писать.

– Спасибо тебе, – говорит Антон Семенович, – я думал, что вы не настоящие люди, а раз вы стали влюбляться да стихи писать, значит, вы люди нормальные.

И тут же Антон Семенович подсказал мне, как надо любить.

– Ты смотри только ее не обижай, внимательно относись к ней. И так он меня рыцарски настроил, что только однажды я решился на поцелуй, да и то на почтительном расстоянии.

Приехал я в 1924 году на летние каникулы. Целуемся мы со своими воспитателями. Тут и воспитательница Екатерина Григорьевна, и Надежда Тимофеевна, которая сейчас живет в Ленинграде, и вдруг мне один из наших воспитанников говорит:

– Тебя твоя Ольга разлюбила, замуж выходит.

Побежал я стремглав к ней, – действительно, так. Блуждал я, блуждал по лесу и поздним вечером пришел к Антону Семеновичу:

– Все пропало, и рабфак, и все, Ольга меня разлюбила, и я повешусь.

– Это правильно. Вешайся. Но уж если хочешь вешаться, так вешайся подальше от колонии, чтобы не пахло твоим влюбленным трупом.

И так он это мне сказал, что мне расхотелось повеситься.

Вот каким я помню Антона Семеновича Макаренко – умным человеком, с лучшими человеческими достоинствами, человека с необычайным педагогическим звучанием, человека, у которого есть чему поучиться, человека, произведения которого можно читать как художественные и можно их читать специально для того, чтобы почти на каждый случай в жизни найти ответ; человека, произведения которого можно читать в состоянии тяжелой болезни, чтобы утешиться, и человека, с которым просто хочется поговорить, как с живым. Вот каким я знаю Антона Семеновича, и вот таким, я хотел бы, чтобы вы представляли его себе.

И то, что мы не вымышленные люди, что это не выдумка художника, что из дефективных пацанов выработался коллектив, в этом заслуга Антона Семеновича. Этот художественный, необычайной силы документ – «Педагогическая поэма» – повествует о живых людях, которые находятся среди вас и делают то же, что делаете вы. Я тружусь 27 лет и почти все время работал в колониях МВД, где трудновоспитуемые дети, и только четвертый год я работаю в нормальном детдоме. И хочется заверить вас и перед вашим лицом, и перед доброй памятью Антона Семеновича, что ни одного из своих воспитанников я не сделал бракованным человеком для нашей Родины. Тот мальчик, которого я сегодня здесь встретил, мой бывший воспитанник, сейчас учится на третьем курсе консерватории. Я смотрел на него, и так мне хотелось его поцеловать в самую душу, душу нормального, хорошего юноши – человека, гражданина.

По мере своих сил и возможностей я делаю свое педагогическое дело, и неплохо иногда и кулаком стукнуть, и поставить на свое место воспитанника. Я не понимаю, как можно воздействовать при холодной крови, как можно воспитывать ребенка, если он не почувствует всей нашей страстности. Мы должны воспитывать такого человека, который, если столкнется с посягательством врага народа, с человеком, который задумает совершать диверсию, не скажет ему мягкотело: не надо этого делать, нет. Нам нужно воспитывать таких людей, которые леопардовой походкой подошли бы к этому диверсанту и поразили бы его своим гневом, своей страстностью, да так, чтобы потом органам МГБ нечего было с ним делать.

 

О моей работе в детском доме

Рассказать, как я работаю сейчас. Трудно. Я тружусь в одном детском доме так же, как трудился сейчас перед вами. И дети у меня хорошие, когда я сообщил, что уезжаю, они сказали:

– Мы без вас будем лучше себя вести.

Когда же я сказал, что ухожу в отпуск, они даже удивились. Этот мой отпуск за 27 лет работы второй, и выходных дней я еще не имел ни одного. Воспитываю я с душой, со страстью, даже с красивой душой. Но у меня есть такие дети, по отношению к которым мне приходится разыгрывать более эффектные сцены, чем разрыв атомной бомбы. Вот такие эпизоды.

Смотрю, идет мой воспитанник не оттуда, откуда должен идти. Увидел меня и сторонкой, сторонкой. Я его окликнул, он подошел ко мне, но все время стремился стоять на определенной дистанции. Конечно, Антон Семенович нас учил, что между нами и педагогом должна быть «лента свежего воздуха», но в данном случае воспитанник стоял уж на очень большой дистанции. Говорю ему:

– Подойди ближе. Ты курил?

Он стал отнекиваться. Говорю:

– В кармане папиросы есть?

– Нет.

– А что же есть?

– Бычки.

– Сколько их?

– 17 штук.

Я ему сказал:

– Подожди меня у дверей детдома.

И когда я подошел к нему, то обратился с такими словами:

– У меня к тебе большая просьба. Я должен выполнить поручение Наробраза, сдать им 1700 штук бычков. Мог бы ты их мне собрать?

Он, конечно, не знает, что такое Наробраз, даже повеселел при моей просьбе.

– Может быть тебе корзинку дать?

Наделил я его тарой из бумаги, и пошел он собирать бычки. Долго он их собирал и принес 26 штук. Я ему заявил, что должен получить завтра к двум часам все 1700. Пошел он снова искать. Долго искал. Принес еще штук 20. Наконец, он понял, что это мера воздействия за курение.

Или такой случай: чувствую, что в кармане моего ученика какой-то инородный предмет. Оказывается, рогатка. Говорит, что сам сделал.

– Значит, ты умеешь делать? Сделай каждому нашему мальчику по рогатке – 65 рогаток, и дал ему чертеж. Возился он долго. Приходит, говорит:

– Нет резины.

Достал я ему резину. Долго его так мотал и довел до такого состояния, что уже два года прошло, а в детском доме нет ни одной рогатки.

Своего мнения я не навязываю, но мне кажется, что есть такие люди, которых, хотя бы раз в пятилетку, нужно испугать. В одном детдоме мальчик разбил палкой 28 окон. Идет он и окна бьет, а директор детдома сзади идет да просит:

– Петенька, не надо.

Привели его ко мне по распоряжению гороблоно, а этот мальчишка визжит:

– Ябедники.

Я зыкнул на него:

– Моментально под стол.

Даже все испугались, и у Петьки в глазах, естественно, страх отразился. И, представьте, полез он под стол. Если бы я его тогда не испугал, не был бы он сейчас в 9-м классе, не был бы солистом духового оркестра и не дружил бы с моим сыном. Я считаю, что это был хороший педагогический испуг.

Конечно, не только таким путем я общаюсь с моими детьми.

Что так положительно влияло на вас в колонии?

Влюбленность в Антона Семёновича. Это был такой обаятельный человек, что не хотелось его обидеть, и я все готов был сделать, только бы он похвалил. Но похвалами он нас не баловал. Я его однажды спас от бандитов и стал рассказывать в колонии, как напали пять бандитов. А Антон Семенович меня остановил, сказал, что было всего три бандита, и прибавил:

– Зачем об этом болтать!

Что делать, если студент техникума III курса систематически пьянствует, живя в общежитии!

Я сам не знаю, чтобы я сделал. В каждом конкретном случае нужен конкретный подход, может быть, я даже вместе с ним выпил, но так, чтобы он больше уже не хотел пить. Покажите мне сначала этого пьяного, а там я увижу, что с ним делать.

Применяли ли вы опыт Антона Семёновича в системе наказания!

У Антона Семёновича были и противоречия. С одной стороны, он говорил, что по отношению к детям в нашем наказании не должно применяться мер, которые причинили бы моральное и физическое страдания. В другом же месте он говорит, что дети – это наш сад. И если на сад напали гусеницы, то нужно его полить Парижской зеленью, пусть даже при этом листочки поежатся.

Я считаю, что наказание не может быть полезным, если оно не причинит страдания. Даже самая безобидная беседа, и та приносит моральное страдание. Если же еще как следует напугать или посадить на скамью подсудимых на годок, это будет и физическим страданием, и моральным. Но наказывать нужно так, чтобы причинить либо физическое, либо нравственное страдание, иначе нечего и наказывать. Конечно, я не догмирую, делюсь своим мнением на основе своего собственного рабочего опыта.

Как вы внедряете в практику современного воспитания те идеи и принципы, за которые осуждался Макаренко!

Есть широкие возможности, причем не начетнические, применить в широком творческом масштабе идеи, системы и принципы воспитания Макаренко. Работать с чувством гражданского долга, ответственности за дело воспитания; работать творчески, а не формально-бюрократически. Отдавать себя всего и отдавать себя так страстно, чтобы быть любимым в детской среде так, как любили Макаренко. А мы его любили так, что даже ревновали его к каждой женщине, которая ему нравилась. Мы не допускали мысли, что Макаренко смеет жениться. Правда, одна девушка нам нравилась, и мы даже хотели, чтобы Антон Семёнович на ней женился.

 

Мой учитель

Выше среднего роста, строен, собран, всегда с приподнятой головой, немного прищуренные глаза светятся добротой, походка быстрая, чеканная и лёгкая – вот портрет моего учителя. Всю жизнь я ношу его в сердце.

Антон Семёнович Макаренко воспитывал нас своим примером, своей высокой внутренней культурой, своим отношением к труду и людям, своей правдивостью. Он был великим мастером-педагогом, но его мастерство приносило такой блестящий эффект только потому, что он любил свою работу.

Делу воспитания он отдал всю жизнь, всегда и во всём являясь для нас великим примером. Он имел право говорить и воспитателям, и родителям:

– Ваше собственное поведение – самая решающая вещь.

Антон Семёнович был очень требователен.

– Не может быть воспитания, если нет требования, – говорил он.

Были ли мы когда-нибудь недовольны его требовательностью?

Нет. Наоборот, установленная им дисциплина в коллективе была нам очень по душе. Мы знали: кому Антон Семёнович больше доверяет, с того он больше и требует. И мы знали, что Антон Семёнович очень верит в наши силы. Ответственное поведение человека всегда основано на соблюдении им требований дисциплины. В ответственности и выражалось отношение воспитанника к дисциплине! Взаимодействие свободы и ответственности, свободы и дисциплины определяло поведение человека.

Путь воспитателя требует особого мастерства. Макаренко был мастером: шел от простых форм жизнедеятельности к сложным, от менее ценных и значительных – к более важным и высоким, от примитивных видов удовлетворения, связанных с органическими биологическими потребностями, – к удовлетворению духовных, нравственных потребностей. И действовал как мастер: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим «героя», то выражая протест и беспощадное осуждение, то гневно взрываясь и вызывая к жизни, если пока ещё не сознание подростка, то на первый раз хотя бы страх.

И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь, убедительно, совершенно искренне и не колеблясь.

Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоноварением привлекались как раз такие ребята, которые любили выпить, и не раз в этом уличались.

В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал у нас к действию спавшие до этого лучшие человеческие качества.

Забывая свои преступления, мы даже как бы и внешне преображались, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемым другими, – мы и протестовали, и активно боролись с ними. А во главе этой борьбы был наш старший друг и учитель. Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом нашего учителя в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как мы с ним, быть может, рядом лежали в кювете у дороги, подстерегая бандитов.

Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!

Как часто мы доставляли ему страдания своими выходками! Бывало, скажешь ему:

– И чего вы, Антон Семёнович, тоже расстраиваетесь? Не стоит этот паршивый Васька, чтобы из-за него так мучиться.

– Нет, – отвечал он. – Без душевных мучений, пожалуй, ни одна мать и ни один отец не вырастят хорошего сына или дочь. Так и у нас. Меня не столько волнует твоё сегодняшнее благополучие, сколько то, каким ты завтра будешь. Каким ты должен быть, я знаю. Но прежде чем этого добьёмся, будут у нас и терзания души, и сам ты не раз покорчишься от педагогических атак.

Не для любования нам ты нужен, голубчик, а для большой жизни, которая потребует от тебя полной отдачи духовных и физических сил. И к этой отдаче ты должен быть готов.

Бесконечно многообразны методы воспитательного действия Антона Семёновича. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, через коллектив, в труде, самим собой – личным примером, словом и делом.

Зная очень близко Антона Семёновича Макаренко с 1920 по 1939 годы, я не помню за ним ни единого промаха как в общественной, так и в личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось хоть чем-нибудь быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Каждый из нас имел право на сыновние чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.

Мне кажется, что A.C. Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, среди которых нам придётся жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!

Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, на заготовке дров, на скотном дворе, в мастерской и т. д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навыки организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, воспитательное воздействие на них оказывалось не только со стороны Макаренко и воспитателей, но и самих колонистов. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.

Очень внимательно следил Антон Семёнович за нашей учёбой, за чтением. С каким жаром рассказывал он нам о блестящих перспективах, которые открываются перед высококультурным человеком! И неудивительно, что почти все воспитанники колонии имени Горького впоследствии получили высшее и среднее образование.

Однажды мы организовали в колонии театр. Настоящий театр, со сценой – просторной и высокой, со сложной системой кулис и суфлёрской будкой. Пьесы мы ставили серьёзные, большие, в четыре-пять актов, работали над спектаклями долго и терпеливо. Уже после третьего спектакля слава о нашем театре разнеслась далеко за пределами Гончаровки. К нам приезжали крестьяне из соседних сёл, приходили рабочие-железнодорожники, а скоро стали наезжать и городские жители. Антон Семёнович обычно был за суфлёра, а иногда играл одну из главных ролей.

Много времени мы отдавали военным занятиям и физкультуре. Учились ходить в строю, владеть винтовкой, увлекались лёгкой атлетикой, плаванием. Особенно любили мывоенные игры. Антон Семёнович и здесь всегда был с нами. Играли с нами и другие воспитатели, технический персонал и даже сельские ребята – наши соседи. Надо было обнаружить знамя противника и овладеть им. Действовать приходилось в радиусе до 20 километров. Мы разделялись на две группы. Антон Семёнович обычно возглавлял одну из них. Он не только не тяготился игрой, а, напротив, очень увлекался ею: наравне со всеми бегал, прятался, маскировался. Такие игры воспитывали в подростках качества будущих воинов: сметку, выносливость, готовность жертвовать собой во имя чести коллектива.

Когда меня спрашивают о системе A.C. Макаренко, когда некоторые утверждают, что система Макаренко была пригодной только для исправления беспризорных, колонистов и только для того времени, а не для нас и наших школ, одним словом, что это – история прошлого, я отвечаю так: нет, эта система – наука о воспитании, делании человека.

A.C. Макаренко был человеком, преданным государственному делу, патриотом; он любил Россию, оберегал её прошлое и строил её будущее. Вдохновенно увлечённый педагогической деятельностью, он отдавал ей всего себя. Пребывал в постоянной рабочей готовности, был честным, смелым, всегда новым, неожиданным. Нравственная красота его приятно сочеталась с мужественной внешностью, собранностью и чистоплотностью. Он верил в человека и заботился о нём, нетерпимо относясь к порокам. Всего себя он отдавал новой педагогике – воспитанию человека, гражданина своей страны.

Эта боевая, творческая человечность и есть «соль» его педагогической системы.

 

Воспоминания о жизни и педагогической деятельности A.C. Макаренко

[6]

A.C. Макаренко – человек исключительной творческой страсти и юношеского задора. Мы, воспитанники, смотрели на него не как на воспитателя, а как на нечто отдаленное. Он был для нас символом, постоянным товарищем и в труде, и в игре, и в фантазии. Он мог так заразительно нарисовать перспективы, и настолько они были реальными, что хотелось каждому улыбаться, сорваться с места и двигаться с творческим коллективом для их достижения, все равно каких. Все знали, что все эти перспективы, дальние и средние, государственной важности, личной важности.

Антон Семенович умел здорово раскрыть человека, человека вообще, и юношу в частности. Для этого использовал различные методики и приемы, порой выходя за рамки уставов и правил, принятых в педагогике. Если можно так выразиться, он занимался собиранием человеческого фольклора. Он ухитрился за 35 верст поехать ко мне в село, где я родился, на свадьбу моего брата, вместе с бабками, крестьянами, бородатыми дядями пел песни, откуда-то он знал старинные свадебные песни и чокаться умел по-особому, как нужно в таких случаях. И, бывая на таких свадьбах, он имел соприкосновение с родителями, с природой, к которой имел отношение воспитываемый им, и это давало ему несравненный материал для настоящего, гигантского раскрытия личности, конечно, для того чтобы в эту личность вложить то нужное, что требуется от нас во имя воспитания.

Я не знаю ни одного воспитанника из многочисленного коллектива колонии имени Горького и имени Дзержинского, который бы опять вернулся на улицу, за исключением одного, исключительно одаренного художника и одаренного мошенника. Его принимали члены правительства, ему удалось побывать в Кремле и все это делалось во имя мошенничества. Все остальные люди – командиры, летчики, если не орденоносцы, то замечательные стахановцы, педагоги, все передовые люди. 86 орденоносцев, и я буду орденоносцем.

Антон Семенович очень оберегал свой коллектив. Может быть, иногда до смешного оберегал. Он не позволял никакого постороннего вмешательства в коллектив. Я приведу такой случай. (Еще в первом коллективе в Полтаве, который был колонией для несовершеннолетних правонарушителей и при Николае II, в 1916 году я имел счастье там быть. Там был не педагог Макаренко, а дядька, была дежурка и на стенах висели пучки розг.) В 1921 году бушевал страшный бандитизм на Украине, и на большой дороге «Харьков – Полтава», в полукилометре от расположения колонии каждое утро мы констатировали 3-4-5 повешенных или труп есть, а головы нет.

Однажды в два часа ночи мы просыпаемся в спальне, все 60 человек, от какого-то не совсем естественного ощущения, и первое, что было замечено, это дуло револьвера, направленное против каждого, и сам Макаренко под конвоем поднял страшный крик:

– Вон, мерзавцы, отсюда!

Милиция отступила, но Антон Семёнович тут же сказал, что нужно бороться с бандитизмом. Были приняты меры. Мы выловили 27 бандитов, из них 12 оказались местными кулаками. Бандитизм в нашем районе был ликвидирован навсегда.

Чем определяется, мне хочется сказать как практику, творческая, созидательная деятельность детского коллектива, тем паче коллектива, который мы привыкли называть трудновоспитуемым? Между этими детьми и детьми школы никакой разницы нет. Детский коллектив включается в серьезную созидательную, творческую жизнь, которая их окружает. Для этого используется все: и труд, и театр, и художественное слово, и кисть, и музыка, и спорт. Главное, чтобы они знали: от того, насколько они будут целесообразно, разумно и честно создавать, творить, настолько будет благополучна и их собственная жизнь.

От того, что у нас в детских домах насаждается: что дети не должны сами полы мыть, что они и то, и то, и то не должны делать, а только должны потреблять, мы и имеем такие скучные вещи. Такие дети смотрят на нас, как на тех, которые все должны для них, а они – ничего. Мы пришли в детских домах к тому, что у нас растут иждивенцы. Что это за претензия на аристократию? Кто из педагогов не встает до школы, чтобы помыть полый приготовить обед, и кто не знает, что если один ребенок идет в школу в двенадцать часов, а другой в два, то последний накормит и оденет младшего. Так что же это за эксплуатация ребенка?

Мой детский дом находится в ста километрах от Москвы. Ко мне приезжают некоторые товарищи и говорят:

– Ах, так у вас полы моют девочки по 17 лет.

Девочки с большими претензиями на другие правила нашего общежития. В колхозах 14 —15-летние девочки и мальчики зарабатывают по 14–15 трудодней. А у нас 16-летние девочки носят челки и банты, а мы, воспитатели, должны подметать? И меня бьют ежедневно. Я отчитывался на районном партийном комитете, и мне сказали:

– Товарищ, это дело надо прекратить.

Я сказал:

– Вы повторяете Щедринского бюрократа – закрыть Америку!

Я пытался применить в детском доме под Москвой методы Антона Семеновича, создать, прежде всего, ему памятник – нормальный морально устойчивый детский коллектив, способный выпускать в жизнь таких людей, как я. А мне говорят:

– Так, вы макаренковщину насаждаете, вы командирскую систему заводите, порочную систему заводите, ни за что в жизни!

Нам говорят: «Вы не должны повышать голоса на ребенка». Я повышал, и часто повышал голос и исправил этим многих. Нам обязательно нужно и повышать голос, чтобы не было никаких недоразумений. Могу показать на примере.

Мне сказали, что никаких ревизий не будет, принимайте 550 детей и спасайте разложившийся коллектив. На 32-м году советской власти я застал в Подмосковье детский дом, где дети лезут в землю. Нарыли вокруг катакомбы, сидят там, хрюкают и ни на что не реагируют. Волосы длинные, сидят на крышах, бьют воспитателей и бьют девочек. Когда я согласился взять этот дом, то думали, что я сумасшедший человек. Когда меня спросили, чем мне помочь, я сказал:

– Будьте любезны, месяц не приезжайте и не мешайте работать.

Потом приехали. Что такое? Чисто, мальчики в трусиках, девочки без челок, все говорят «здравствуйте», «извините, пожалуйста». Я этого достиг благодаря применению методов и форм страстной души A.C. Макаренко. Я применил и труд, и игры, и вместе с ними превратился в мальчика, как когда-то Антон Семёнович, и здорово поругали меня за то, что дети сами сажают картошку.

Мне разрешают под Москвой создать учреждение по типу и подобию Антона Семёновича. Если я буду вредить, гоните меня, если я создам, а я уже создал, нужно это обнародовать, чтобы оно было достоянием всей нашей когорты педагогов.

Что можно создать сюсюканьем? У меня был воспитанник – Шумаков, у него один глаз остался, другой он проиграл. Он одну молодую учительницу, прибывшую на практику, загнал ко мне в кабинет. Если бы я начал с ним говорить: «Коля, разве так можно?», он и ко мне бы применил палку.

Я поступил так, как должен был поступить всякий педагог, искренне переживающий всякое событие. Я вскочил и ударил кулаком:

– Кто ты?

Он первый раз стал делать ужимки. Жаль, что я не могу продемонстрировать Шумакова. Это экземпляр классического человека, причем он сейчас – директор садоводческой фермы.

Может быть, я все-таки, благодаря своей воле, своим личным качествам, и убедил бы воспитанника не делать плохо. Благодаря этому человек развил бы у себя достоинства – не нервничать, не повышать голоса, бесстрастность. И выпускаем его на завод. На заводе диверсант ломает станок, и продукт моего сюсюканья работает на следующем станке. Ему доступны высокие чувства патриотизма. Он должен сказать вредителю:

– Уважаемый диверсант, я вас прошу, не ломайте, не портите, не уничтожайте.

Пока он бы его уговаривал, тот бы не только вывел из строя станок, но и постарался бы вывести из строя самого сюсюкающего. Мы должны выпускать такую продукцию живого человека, который, если бы это увидел, должен был немедленно взять его за шиворот и потащить в НКВД. Такого качества должен быть человек. Система сюсюканья дает плохую продукцию человека.

Приведу несколько примеров, какие результаты, какие итоги получаются от применения методов и форм системы Антона Семёновича, системы организации детской среды, системы организации детского самоуправления.

Макаренко много раз повторял, что никакая другая специальность не имеет такого большого права на гнев, как специальность педагога. Сам же даже в исключительных случаях умел сдерживать себя.

В 1921 году нас было 64 беспризорника. Мы уже вступили в новую жизнь, но, конечно, без отдельных «вывихов» еще не обходилось. На дневку в нашей колонии остановился кавалерийский эскадрон. Мы помогали красноармейцам чистить коней, а за это они разрешали нам босыми ногами подержаться в стременах. Уезжая, они подарили нам 150 тушек вареных кур, которые мы положили в холодный подвальчик. Кстати, на нем никогда не висел замок. Калина Иванович, наш завхоз, по этому поводу говорил так:

– Я доверяю этим паразитам.

И слово это было у него высшей степенью благодарности и доверия. Многие из нас старались сделать что-нибудь хорошее, чтобы услышать от него одобрительное:

– А ты – хороший паразит.

Так вот, случилось «чепе»: кто-то стащил курицу. (Далее излагается факт кражи Химочкой курицы. – Л.М.)

Антон Семёнович любил повторять:

– Плохое в человеке и так видно. Нужно найти в нем хорошее, зацепиться за него, помогая всестороннему развитию человека.

В 1928году Антон Семёнович командировал меня в Ленинград. Посмотри, что делается в Ленинграде в детских домах. Я посмотрел тридцать детских домов, и у меня создалось впечатление самое безотрадное. Мы решили, что я должен поехать в Ленинград и сделать хорошую детскую колонию. Я искал подходящий детский дом и, наконец, нашел. Был такой интересный приказ зав. гороно Тюркина: «Вследствие полного развала воспитательной и хозяйственной работы и совершенного отсутствия данных к восстановлению нормальной работы66-ю колонию закрыть…». Эти дети настолько озверели, что педагоги могли только через трубу вылезать из квартиры. Потом эти дети начали нападать на машины «линкольн» и опрокинули две дипломатические машины.

Я попросил дать мне этот детский дом. Все сделали большие глаза. Я его получил 17 февраля 1931 года, а 5 мая 1931 года ко мне в детский дом въехали первые пять «линкольнов» с иностранной делегацией, чтобы познакомиться с моим опытом. Детский дом был включен в объект посещения иностранными туристами.

Группа голландских педагогов пишет: «Школа есть вдохновение и пример того, что следует делать и в других странах».

Группа американских педагогов: «Мы были чрезвычайно заинтересованы видеть колонию и остались под большим впечатлением от организации дела воспитания детей и царящей атмосферы дружбы и взаимного доверия между заведующим и детьми, и отсутствия наказаний, и суровой дисциплины. Огород произвел впечатление чистоты проделанной в нем работы под руководством организатора – учителя».

Группа английских педагогов: «Большие успехи достигнуты в деле строительства школы-коммуны. Объездив Европу, мы нигде ничего подобного еще не встречали. Система воспитания должна быть употреблена во всех школах. Мы надеемся и будем стараться над ее осуществлением во всем мире» и т. д.

Наконец приехал инспектор гороно, посмотрел, потом меня вызвали туда и написали: «Система воспитания в полном разрезе с положением от… до и т. д. Тов. Калабалин навыдумывал отсебятины, муштрует ребят, отряды, салюты и даже командиры, более того, дают сигналы, а не звонки, так что я предлагаю эту палочную систему ликвидировать. А то, что дети стали неузнаваемые, здоровые, культурные, политически развитые, веселые, так это отношу за счет общего улучшения личных качеств тов. Калабалина».

Они пишут: дети стали неузнаваемы. Мало того, вообще воспитание, новаторские идеи известны больше за границей, чем у нас в стране, и тем паче Наркомпросу и наркомпросовским работникам. Причем с такой казуистикой, с таким косноязычием встречался и преодолевал их и Антон Семенович в своей творческой, сознательной жизни.

Я постарался от него унаследовать все: и страсть и пыл, и твердость, но я от него унаследовал и наркомпросовские передряги, это самое ужасное наследство, и когда будет конец этому наследству, Бог его знает.

Надо, чтобы сказал Наркомпрос, чтобы сказали профессора, ученые, исследователи, и дали бы гражданское право замечательному наследию Антона Семёновича, ибо оно в жизни получилось неплохим. Я его воспитанник и отец многочисленного семейства, у меня было семь человек, потерял четырех, одного трагически потерял… И многие его ученики – на ответственных постах нашей Родины. Значит, его формы и методы дают хорошие результаты, и нет плохих. Зачем же откладывать в долгий ящик это замечательное наследство?

 

Не верьте, что Макаренко устарел!

[7]

За последнее время облик школы заметно изменился, теснее стала ее связь с жизнью. Но мы только в начале пути, поиск продолжается. Особенно велик интерес к морально-этическим проблемам в школе. Передать детям определенную сумму знаний относительно просто, хотя и это не всегда, как следует, удается, но главная цель – подготовить для жизни настоящих людей. И хотя процент брака в педагогическом деле не учитывается никакими ОТК, он только на совести педагога, ей, этой совести, подчас должно быть очень тревожно: не всегда из рук педагога выходит продукция высшего сорта.

Часто ошибки лежат на поверхности. Почти в каждой школе есть так называемые трудные ученики. Их все знают и видят. Но иной воспитательский просчет не бросается в глаза, а дает о себе знать гораздо позже. И если все выпускники хороши, откуда же потом берутся обыватели, циники, карьеристы и даже преступники?

Ответственность за воспитание молодого поколения разделяют с педагогами семьи и общественность. Влияние на души наших детей, в конечном счете, определяется строем социальной жизни.

Литература по педагогике толкует вопросы воспитания довольно своеобразно: обучение неотделимо от воспитания, а воспитание – от обучения. Обучая, учитель в то же время и воспитывает, а воспитывая – обучает… Советский учитель является не только преподавателем, передатчиком знания, но и воспитателем детей, подростков и юношества. Кажется, не на бумаге напечатаны, а на камне высечены эти слова: «должен», «обязан», «является». Но что эти железобетонные установки значат для практики? Ровно ничего.

И совершенно прав директор 437-й школы Москвы М.Б. Ценципер, когда в статье «Воспитание опытом» критикует лишающее учителей инициативы и свободы творчества «уложение» о воспитательных мероприятиях – «Программу воспитательной работы», выпущенную АПН, а ведь, кроме программы, существуют еще планы районо и райкома комсомола, циркуляры различных добровольных обществ. Все эти уважаемые организации требуют: «Делайте вот это!» В результате «баланс успехов» нередко определяется двумя показателями: перечнем мероприятий и массовостью, числом занятых в них ребят.

А любимый всеми педагогами-книжниками индивидуальный подход!

«…Всякий раз, приступая к работе, спрашиваю себя: хорошо ли я знаю каждого своего питомца, его способности, склонности, интересы, его домашнюю жизнь, родителей?» Задачей досконального изучения особенностей и применения различных мерок к детям в зависимости от индивидуальных особенностей каждого исчерпывается для учителя содержание воспитательной работы – таков смысл этого и многих других высказываний на темы индивидуального подхода. Классическая формула «найти ключ к сердцу каждого ребёнка» подаётся как идеал, к которому надо стремиться. На практике выходит иначе: индивидуальному воспитательному «воздействию» подвергаются дети, поведение которых не укладывается в установленные рамки. С ними и говорят «по душам», а на остальных просто не хватает ни времени, ни «пороха»!

Требование чуткого внимания к человеку, к детской душе, разумеется, законно и справедливо. Но нельзя же единственным видом такого внимания считать индивидуальный подход.

«Я сам стал учителем с семнадцати лет, – пишет A.C. Макаренко, – и сам долго думал, что лучше всего организовать ученика, воспитать его, воспитать второго, третьего, десятого, и когда все будут воспитаны, то будет хороший коллектив. А потом я пришёл к выводу, что нужно… построить такие формы, чтобы каждый был вынужден находиться в общем движении».

Мы злоупотребляем словом «коллектив». Мы истерли его, как медный пятак. А слово это особое, и надо с ним обращаться аккуратно, не разменивая на пустяки.

Инспектируя по поручению МК КПСС одну из школ-интернатов области, комиссия уже при подходе к ней была поражена контрастом между импозантным внешним видом большого светлого здания и открывшейся картиной преступной бесхозности и запустения. Неопрятные подростки гоняли мяч среди хрупких саженцев молодого сада; дом зиял черными дырами выбитых стекол; стены были заляпаны грязью и исписаны. Первое впечатление не обмануло. Основательное обследование никаких следов организованных форм детского коллектива не обнаружило; среди учителей – разброд, ребята заброшены, а директор ходит гоголем и как ни в чем не бывало разглагольствует о коллективе.

Коллектив создается и растет в движении к цели. Если перед коллективом нет цели, то нельзя найти способы его организации. Перед каждым коллективом должна быть поставлена общая коллективная цель – не перед отдельным классом, а обязательно перед целой школой, говорил A.C. Макаренко.

Какова же эта цель?

Ответ у теоретиков готов: высокая успеваемость и дисциплина. Попробуйте воодушевить такой чрезвычайно «живой» и «интересной» задачей группу ребят. Трудно…

Есть и другие предложения: сплачивать ребят при помощи разного рода мероприятий – утренников, походов, экскурсий, диспутов и т. д. Подготовка к ним – это якобы и есть настоящая перспектива, выражающая стремление к завтрашней радости. Но ведь истинный фундамент жизни – рабочие будни. Не эпизодические лозунги и призывы к развлечениям и словопрениям, а постоянная трудовая забота – вот что является основанием коллектива.

A.C. Макаренко ставил в основание коллектива организацию своего развивающегося хозяйства – сельского и промышленного. Не «труд – работа», а «труд – забота» обладает, по его мнению, могучим воспитательным влиянием; процесс обучения в школе и производство продукции определяют личность потому, что они уничтожают ту грань, которая лежит между физическим и умственным трудом.

Бытует убеждение, что полезнее всего для ребенка сделать самому какую-нибудь вещь – пусть даже плохой стул, к примеру, – и представить ее на выставку. Тут якобы приобретаются трудовые навыки и воспитывается любовь к труду. Производство продукции неблагородно (не слишком ли узкий практицизм?) и скучно! Разве можно заставлять ребенка делать все время одну ножку к стулу? Да он умрет от однообразия и тоски! Но мальчик, изготовив плохой стул, прекрасно понимает, что он портит материал, что на стуле никто сидеть не станет, что на фабриках производят стулья не кустарным способом, а на машинах и в общем его труд – «понарошку», игрушечный и стараться особенно ни к чему. В производстве, пусть самом нехитром, есть большая, серьезная задача, контроль за качеством («Если я плохо сделаю ножку, наш стул выйдет колченогим»). Следовательно, возникает придающее самому неинтересному труду благородный характер чувство коллективной ответственности, что в тысячу раз важнее всяких «индивидуальных» стульев.

В развитом производстве, каким было производство ФЭДов в коммуне имени Ф. Дзержинского, ребята получали несколько высоких производственных квалификаций, руководили участками и цехами, могли найти себе занятие по вкусу в любом месте на заводе и в конструкторском бюро. Впоследствии токари и лекальщики кончали юридические, медицинские и другие вузы.

Система Макаренко – не искусственное, умозрительное построение, а организация детской жизни в ее наиболее естественных формах, база для обретения опыта хозяйствования, постоянный общий интерес, рождающий крепкую спайку, видимый рост благосостояния, ощутимый расцвет личности, успевающей овладеть не сколькими специальностями, образованием, культурой, эстетикой. Все это давало искомый нравственный опыт, определяющий поведение человека в будущей жизни.

В одной из московских школ никак не удавалось укрепить разладившуюся дисциплину и поднять интерес к учению. По договоренности с заводом-шефом в школе был создан малый завод-спутник, поставляющий детали для большого производства. Появились все атрибуты производственного процесса: строгий план, производственные бригады и комитет управления. И облик школы начал меняться. Денежные накопления от выпуска продукции было решено использовать для школьных нужд, организации летних походов, материальной помощи младшим и плохо обеспеченным ученикам вплоть до организации рабочего места на дому. С лентяями-двоечниками и шалунами комитет разговаривал коротко:

– Предупреждаем, снимем с работы.

Это действовало сильнее всяких угроз. Ребята стали лучше учиться, проблема дисциплины просто отмерла.

Становление коллектива, переход от состояния стадности к целеустремленной и разумной жизни, начинается почти всегда со взрыва. Он уничтожает скопившиеся старые дурные привычки и очищает место для новой организации. Взрыв – это и требование к ребятам, и уважение к их силе и возможностям. Педагогический взрыв может быть качественно разным.

Как-то Антона Семеновича спросили:

– С чего бы вы начали работу в школе?

Он ответил:

– С хорошего общего собрания, на котором от души сказал бы детям, во-первых, чего я от них хочу, во-вторых, чего я от них требую, в-третьих, сказал бы им, что у них будет через два года. Это был бы, конечно, «тихий», но глубокий по содержанию взрыв.

Начальная стадия деятельности воспитателя среди педагогически запущенных ребят требует взрывчатого заряда большой эмоциональной силы. Нужны творческий подход, риск, хватка и, если хотите, игра. Трафареты, повторения нетерпимы, но сделать выводы из опыта можно.

Практика Макаренко показывает различные виды начальных этапов организации коллектива.

…1920 год. В самоотверженной борьбе педагогов за каждого воспитанника колонии, за каждую человеческую личность, когда наряду с заботой о детях, подростках имели место и справедливый педагогический гнев, и проявление человеческой радости при победах и успехах, протекал процесс становления и воспитания коллектива будущих горьковцев. Создается детское, собственно, подростковое учреждение нового типа. Тут сплачивается ядро единомышленников, которое способно правильно понимать волю и логику организатора, распространить свое организующее влияние на остальных.

1926 год. Куряжская колония, в которой живут четыреста подростков, находится на грани морального распада. И вот там появляются сто двадцать ребят-горьковцев, будто пришли они из другого мира. Люди дисциплинированные и интеллигентные, они знают, во имя чего пришли в Куряж: они исполняют общественный долг. Горьковцы – активный коллектив, к которому и устремились отдельные куряжане. В этом случае организованный коллектив сформировался под воздействием внешних сил – уже сцементированного другого коллектива.

1927 год. На общем собрании колонии имени Горького были выделены пятьдесят лучших коммунаров для перехода в коммуну имени Ф.Э. Дзержинского. Простейшим путем «отпочкования» образовалась коммуна, затем в нее постепенно шло пополнение.

Мне как воспитателю чаще всего приходилось прибегать к прямой атаке на группу педагогически запущенных подростков.

В 1931 году в школе-колонии для трудновоспитуемых подростков Ленинградской области отношение ребят к новому директору резко изменилось после усмирения им быка, специально выпущенного на него колонистами для «проверки». Еще раньше в одесской колонии удалось утихомирить разбушевавшихся ребят широким к ним доверием: была снята всякая охрана, и воспитатель остался один на один с толпой.

Тяжелое положение было и в Клемёновском детском доме Московской области. Хулиганство и грубость ребят буквально парализовали работу воспитателей. Приняв заведование этим домом, я на общем собрании сказал твердо и прямо:

– Жить такой оскорбительной для человеческого достоинства жизнью дальше нельзя. И так жить мы не станем. Я буду непреклонен в борьбе за новую, красивую и счастливую жизнь и верю, что рядом со мной встанут смелые ребята, способные с улыбкой на лице пережить некоторые лишения и трудности. Уже с этого собрания мы разойдемся организованными по отрядам, а их командиры образуют совет. Пусть он добьется проведения центрального отопления в общежитии, сооружения водопровода, позаботится о пристройке для новых спален, выделении земельного участка для подсобного хозяйства и приобретения автобуса для наших будущих поездок по стране. А еще надо построить стадион и заложить сад… Задачи большие, трудные. Конечно, придется попотеть. Потеть можно, а пищать нельзя.

Началась повседневная работа.

Круг обязанностей руководящих органов коллектива должен быть строго очерчен. Нет ничего вреднее, чем органы недействующие: детский совет, который никем не руководит, а лишь скучно и торжественно заседает или проводит скучнейшие мероприятия; санкомиссии или хозкомиссии, члены которых и не вспоминают о своих обязанностях, и т. д. Атрофирующийся орган лучше ликвидировать совсем, чем дискредитировать бездеятельностью само понятие коллективного руководства.

С командира отряда спрашивается за состояние спальни и классной комнаты; он распределяет ребят на работу, следит за выполнением ими своих обязанностей. Без наблюдения командира не может производиться даже смена белья в отряде. Командир отряда – организатор жизни группы своих товарищей и уполномочен представлять их интересы в органах коллектива, он же выражает требования этих органов к отряду. Он не может забыть или нерадиво выполнить свои обязанности, потому что это сразу ударило бы по интересам ребят, сбило бы наладку общей жизни и вызвало бы протест коллектива. Отряд может поставить вопрос о замене командира, если он неинициативен.

Совет командиров управляет жизнью детского учреждения. В него, кроме командиров, входят также председатели комиссий: санитарной, хозяйственной, пищевой, культурной, спортивной, главный редактор стенной газеты, заведующий учебной частью, старший пионервожатый, председатель совета дружины и директор детдома. Руководит работой совета командиров выбранный председатель, секретарь ведет документацию.

Совет командиров тренируется в управлении. Поначалу ребята руководить не умеют. Педагоги, старшие товарищи, и прежде всего директор умелой постановкой вопроса, советом, предложением стараются вызвать в ребятах активность, направить их на принятие верного решения.

Ни с чем несравнима роль общего собрания в коллективе. Его тоже надо воспитывать с тем, чтобы мнение общего собрания стало «верховным судьей» в трудных жизненных ситуациях. Это школа руководства, овладения силой коллектива. На обсуждение собрания выносятся вопросы все более усложняющиеся, но обязательно конкретные и, как правило, затрагивающие интересы коллектива. Исключение из него, тяжкие проступки, даже прием в детдом не должны проходить мимо внимания ребят. К примеру, горячо дискутировался вопрос, взять ли в Клемёновский детдом воспитанника Николая П., совершившего уголовное преступление; какой отряд возьмет его на поруки.

В коммуне имени Дзержинского общие собрания проводились ежедневно. Взрослые и сильные люди бледнели, когда им приходилось выходить «на середину» и «отдуваться» за свой проступок, давать объяснения «как и что». Решения собрания, так же как и решения совета командиров, ни воспитателями, ни директором не отменялись. Спорные постановления совета выносились на обсуждение общего собрания.

Когда в коллективе нет единства, когда воспитатели только руководят, а ученики только подчиняются, хуже того, поворачиваются спиной к педагогам, втайне творя какие-нибудь некрасивые дела, прежде всего надо добиться общего доверия и ликвидации опасного разрыва.

Коллектив учителей и коллектив детей – это не два коллектива, а один коллектив, и, кроме того, коллектив педагогический. Поэтому подменять органы самоуправления, отменять постановления у воспитателей не должно быть права. В колонии имени Горького (в коммуне воспитателей не было) воспитатели жили и работали вместе с воспитанниками, никогда не прибегая к прямому администрированию, а влияя на ребят только авторитетом – культуры, ума, ответственности за порученное дело. Лучшим воспитанникам и воспитателям присваивалось почетное звание «колонист». Это создавало единую, ясную атмосферу; не было пропасти между ребятами и взрослыми.

Четкий ритм определяет эффективность органов самоуправления. Ежедневно в нашем Клемёновском детдоме дежурит коллегия: воспитатель, командир отряда, члены санитарной и пищевой комиссий. Дежурная коллегия «ведет день» и отвечает за точность распорядка, чистоту, организует работу дневного наряда по самообслуживанию, присутствует при получении на складе продуктов на следующий день, контролирует их расход на кухне. Подъем, зарядка, туалет ребят, уборка помещений, питание, подготовка уроков уже не требуют присутствия всех или значительной части воспитателей. Дежурный воспитатель – оперативный директор детского дома.

Нельзя недооценить роли утренних санитарных обходов и общих командирских рапортов.

Само собой разумеется, что для нормальной деятельности органов самоуправления и вообще всей жизни воспитательного учреждения очень важна дисциплина. Каждый ученик должен быть убежден, что дисциплина является формой наилучшего достижения цели коллектива, и поступать соответствующим образом. Но дисциплина не возникает сама по себе, ее следует воспитывать.

Вот пример настоящей дисциплины из практики Макаренко: идут коммунары великолепным строем, все любуются. Дана команда:

– Стой! Разойдись! Через два часа всем быть на том месте, где будет находиться знамённая группа!

В назначенное время вся колонна в сборе. И если бы не было такой свободы дисциплины, всем пришлось бы томиться два часа на месте, а воспитателям «пасти» ребят.

Некоторые педагоги до сих пор «пожимают плечами»: не переборщил ли Макаренко, безусловно, опираясь на коллектив. Ведь, в конечном счёте, нам надо воспитать личность. Коллектив не цель, а всего лишь средство. Тут кроется хитрая диалектика. Для организатора воспитательного процесса коллектив – это и цель, особенно на первой стадии его развития, и средство – на втором этапе. Для самих же участников воспитательного процесса, то есть для ребят, он должен выступать как цель. «…Мы не хотели, чтобы каждая отдельная личность чувствовала себя объектом воспитания». Для нас ребёнок – объект воспитания, для себя он живой человек, и убеждать его в том, что он – только будущий человек, что он – явление педагогическое, а не жизненное, невыгодно и неправильно.

Макаренко считал, что лучший способ прикосновения к личности – через первичный коллектив. Инструментовка его достаточно разнообразна, некоторые приёмы стоит показать. Кто-то написал на тетрадке девочки обидные слова. Директор вызывает командира группы: выясните, кто это сделал. Командир выясняет. Грубияну велено написать извинительное письмо всем девочкам.

Один мальчик за найденную им авторучку товарища вымогал у него деньги. Немедленно собирается группа вместе с педагогом, идёт откровенный и взволнованный разговор о чести и честности. «Шантажист» сначала держится вызывающе, потом его лицо покрывается красными пятнами, он низко опускает голову.

Девочка не возвратилась вовремя в детдом из отпуска. Совет командиров решает: «Ввиду того, что Надя Н. не уважает порядков коллектива, поручить второму отряду разъяснить ей значение дисциплины. Отряд на зимние каникулы оставить без отпуска». Потом девочка ходила и умоляла, чтобы её наказали как угодно, только пусть не расплачиваются товарищи. С того времени ребята возвращаются из отпуска точно в срок.

У Макаренко очень удачно использовалось авансирование личности через отряд. Коллектив занял первое место в соревновании за неделю, он награждается походом в театр. В отряде есть один лентяй, он тоже идёт, но чувствует себя неловко: понимает, что не заслужил, затем старается подтянуться.

Воздействие живого и сложного социального организма, высокоразвитого коллектива на человеческую личность, разносторонне и эффективно, хотя, конечно, не исключается и прямое воздействие воспитателя. Получается любопытная картина: над ребятами фактически нет давящей, специально воспитывающей силы, они «обтёсываются» в общем движении.

Найдена мера свободы и дисциплины – получается истинный коллективизм и расцвет всех возможностей личности. Поистине личность, являющаяся лишь объектом воспитания, часто страдает пассивностью, вялостью, стёртостью душевных нарезок. Личность, выступающая в роли объекта воспитания, разворачивается свободней, она ярче, определённее, самостоятельней. Даже и знания усваиваются быстрее и легче, и подход к предмету изучения активный, творческий. Особого нажима не требуется, а, если он и нужен, то на выручку приходит коллективный нажим.

Интересы коллектива и личности обычно гармоничны, но, если личность всё-таки выпадает из общего движения, может ли она при развёрнутом требовании коллектива попасть в тяжёлое положение?

Этот вопрос требует чрезвычайной осторожности. Самые суровые наказания в колонии и в коммуне накладывались за проступки отвратительные: бойкот Ужикова из-за кражи им стипендии у рабфаковцев; изгнание из коммуны Иванова за цинизм, за то, что он, будучи дежурным командиром, высшим доверенным лицом в коллективе, украл радиоприёмник и ещё высказывал предположение, кто бы мог это сделать. Коллектив был совершенно прав, отстаивая чистоту своих принципов. Для виновных наказание послужило хорошей встряской, перевернувшей всю их натуру, стало уроком на всю жизнь. Однако наказание не было физически беспощадным.

В коммуне считалось неприличным, если после наложения наказания человеку напоминали о его проступке. Больше того, сама форма наказания менялась, становилась символической. Арест коммунара означал, что он сам, выбрав время, сидит в кабинете Антона Семёновича, разговаривает с ним, читает книги. Но сила общественного мнения была такова, что человек сильно переживал наказание. Вот как раскрывалась формула: «Как можно больше уважения к человеку, как можно больше требовательности к нему».

На всех педагогических перекрёстках Макаренко громко хвалят и превозносят, но если прислушаться, то и недоброжелательных голосов найдётся немало в учительском мире:

– Макаренко устарел, – это говорится безапелляционно, с небрежным отбрасывающим жестом.

– Да, да, его педагогическое чудо непревзойденно, но что вы хотите? Талант – дар божий. Всё зависит от учителя. Есть учителя любимые, есть бездарности и посредственности. Закон природы.

– Вот, говорят, Макаренко, Макаренко. А я попробовал ввести аресты: ничего не вышло. И Макаренко не бог, тоже ошибался. Нельзя всё брать у него.

– Макаренко был хорош для воспитания «уголовников» и беспризорных. Для нормальной школы он не годится.

Что ж, пусть инакомыслящие выскажутся открыто. В спорах рождается истина. Но хочется сделать несколько замечаний.

Во-первых, разнести по частям умный механизм системы не значит творчески его применять.

Второе, делая упор на индивидуальный подход, мы определённо воспитываем индивидуализм.

Воспитывая коллектив, мы утверждаем в каждой индивидуальности коллективизм, гражданственность, воспитываем человека, счастливого коллективным счастьем. Поэтому не назад, а вперёд, к Макаренко, – вот наш сегодняшний педагогический лозунг.

 

Ответ профессору Шимбиреву и наши предложения

[8]

За дискуссией в «Учительской газете» я слежу с неослабным интересом. Бывший воспитанник A.C. Макаренко, я хорошо знаю, какой изумительной силой обладали разработанные им методы.

Тов. Лялин и некоторые авторы последующих статей, в частности тов. Козлов (см. «Учительскую газету», 27 июня 1940 г.), верно раскрыли существо этих методов. Пестуя колонистов, A.C. Макаренко заботился не только о воспитании высокого сознания, но и о соответствующем ему этическом поведении. Каждый из нас учился подчинять воле большинства (если оно право) свою волю, учился также направлять работу своих товарищей.

Разработка проблем методики воспитания в коллективе является большой заслугой Макаренко перед теорией педагогики. Антон Семенович неоднократно писал о том, что педагогическая литература не дает конкретных указаний, как воспитать человека. И он был вполне прав, когда настаивал на том, что мы обязаны, опираясь на прогрессивные педагогические идеи о воспитании, создать методику гуманистического воспитания. С большим недоумением прочитал я поэтому статью профессора Шимбирева («Учительская газета», 2 июня 1940 г.), автор которой считает ошибкой Макаренко «поиски какой-то особой техники воспитания». Он обвиняет Макаренко также в том, что Антон Семенович рассматривал воспитание независимо и изолированно от обучения. Автор подкрепляет это и другие обвинения ссылками на недостатки, пороки и ошибки в деятельности колонии имени М. Горького. Должен сказать, однако, что представления профессора Шимбирева о колонии не соответствуют действительности. A.C. Макаренко, по понятным соображениям, не все вопросы осветил в «Педагогической поэме». Как же расценивает это естественное, неизбежное ограничение профессор Шимбирев?

В книге не описана, например, работа школы. Отсюда профессор Шимбирев заключает, что в колонии школа не играла «заметной роли в деле воспитания». В «Педагогической поэме» мало сказано о заседаниях педагогического совета, и профессор Шимбирев делает вывод: в колонии не было коллектива педагогов. В «Педагогической поэме» не рассмотрен вопрос о связи обучения с производственным трудом, и профессор Шимбирев заключает: «Труд в колонии Макаренко был изолирован, не имел связи с обучением». Как бывший колонист я могу сообщить профессору, что в колонии систематически и настойчиво развертывалось и школьное обучение, которое педагоги всемерно использовали для того, чтобы воспитывать нас по высоким меркам педагогических возможностей. Так, ссылаясь на ошибки Макаренко, не имевшие в действительности места, профессор Шимбирев приходит к решающему выводу: «Оказывается, и системы педагогических взглядов Макаренко не было».

Отмечу еще одно обстоятельство. Профессор Шимбирев видит в педагогическом опыте Макаренко столь существенные пороки, что, казалось бы, его следует раскритиковать как нечто чуждое советской педагогике и, во всяком случае, архаическое.

Однако выступления подавляющего большинства учителей – участников дискуссии – показывают, что педагогическое наследие Макаренко вызывает большой интерес в среде передового советского учительства.

A.C. Макаренко стремился превратить доверенное ему учреждение в единый коллектив и организовать его деятельность так, чтобы его участие воспитывало по-человечески достойных людей. Эта основная установка Макаренко выражает стремления многих передовых учителей. Точно также находят признание и поддержку такие важные принципы, как сочетание волеизъявления с принуждением, широкая самодеятельность воспитанников, воспитание привычки к труду и др. Однако разработанные Макаренко формы и методы организации коллектива используются в школе слабо. На этом вопросе я и хочу остановиться.

Есть сторонники, есть и противники строя, приказов, рапортов и прочих «ритуалов», но большей частью приходится слышать такое мнение, что дело, мол, не в форме, что вопросы формы – вопросы третьестепенные. Это мнение при всей его кажущейся убедительности на самом деле ложно. Если мы хотим, действительно, создать в школе коллектив, то обязаны найти необходимые формы организации.

В 1938 году я предложил директору и педагогическому коллективу обычной неполной средней школы (с. Соколовка Крыжопольского района Винницкой области) ряд организационных мер, чтобы устранить наблюдавшуюся в школе недисциплинированность и расхлябанность учащихся. В каждом классе из среды учащихся был выделен ответственный организатор класса. Он приходил до занятий, проверял состояние кабинета, исправлял недочеты. Организатор отмечал также явку учащихся (пропуски и опоздания). Он знал, кого нет, а часто даже успевал узнать причину отсутствия ученика.

При входе учителя в класс организатор отдавал учителю устный рапорт, то есть в нескольких словах докладывал о готовности класса к занятиям. Во время рапорта соблюдалась некоторая торжественность (класс выслушивает рапорт стоя, затем преподаватель здоровается с классом). По окончании занятий классный руководитель и организатор письменно докладывали об учащихся, получивших отличные отметки, а также о тех, кто допустил нарушение дисциплины или получил отметку «плохо». Организатор класса доставлял этот рапорт директору или завучу. Если организатор класса и классный руководитель находили нужным, директор тут же вызывал провинившихся к себе.

В школе была обычная «доска соревнований», на которой передвигались фигурки автомобилей (по числу классов). Мы приняли условие: если в классе хоть один человек допустил какое-нибудь нарушение, автомобильчик в этот день стоит. Нарушений нет – передвигается на одну клетку. Таким образом, мы сделали буквально осязаемой связь между поведением одного учащегося и интересами всего класса.

Эти на первый взгляд чисто организационные меры многое изменили в жизни школы по существу. Письменный рапорт занимает всего несколько строк, но это не простая формальность. Благодаря этой мере каждый организатор класса ежедневно общается с директором, директор всегда знает состояние каждого класса, ни одно нарушение не проходит незамеченным, воздействие на нарушителей оказывается безотлагательно. Изменения в учете соревнования сразу помогло учащимся почувствовать, что они объединены общими для всех интересами. Результаты сказались очень быстро. Дисциплина в школе резко улучшилась, заметно повысилась успеваемость.

К сожалению, в массовой школе о «технике воспитания» мало заботятся, единого стиля нет, в решении важных для школы вопросов ученические организации не участвуют. Подростки, юноши и девушки являются сейчас в школу на все готовое и действуют, так сказать, в роли «потребителей». Такое положение решительно никуда не годится. Чтобы изменить его, нужно прежде всего создать в школе гибкую и жизнеспособную систему ученических организаций. Мне эта система представляется следующим образом.

Во главе каждого класса стоит выборный командир (кстати сказать, командир носит отличительный нарукавный знак), все командиры классов образуют совет командиров (CK) во главе с секретарем. Членами советов командиров являются также директор школы, завуч, секретарь комитета ВЛКСМ, старший пионервожатый. Совет командиров должен быть в курсе всей жизни школы, причем заботы об учебе и дисциплине будут, естественно, занимать центральное место. Совет командиров имеет право представлять к исключению из школы нарушителей, отбирать знаки отличия, присуждать награды.

Для того чтобы совет командиров мог не только обсуждать и решать, но также проводить свои решения в жизнь, он должен иметь определенные рабочие органы. Возможна организация постоянных комиссий (например, академической, санитарной, военно-спортивной, редакционной). Председатели этих комиссий также являются членами совета командиров. Такая структура значительно расширяет масштабы деятельности ученических организаций.

Разумеется, хорошая структура ученических организаций – еще полдела. Необходимо наладить их работу так, чтобы они ежедневно участвовали во всей сложной деятельности школьного коллектива. Нужно правильно организовать и, если можно так выразиться, оформить школьный день (в особенности его начало). Как показывает мой опыт, целесообразнее всего начинать каждый день зачитыванием очередного приказа по школе (на данный день). В приказе могут сообщаться распоряжения директора, военного руководителя, постановления совета командиров, объявляются благодарности и выговоры. В приказе же устанавливаются некоторые фронтальные задания на день, определяется состав дежурных на день (дежурный педагог, дежурный командир, дежурные члены комиссий). Приказ отдается по совету командиров за подписями директора и секретаря совета командиров. Чтение приказов должно проводиться в торжественной обстановке.

Нужно подчеркнуть, что ежедневное зачитывание очередного приказа имеет не формальное, а принципиальное значение. Эта мера дает возможность информировать всех учащихся о жизни всей школы и ставить перед всей школой определенные задачи. Здесь не от случая к случаю, а систематически становятся предметом внимания коллектива успехи и поражения его членов, все учащиеся объединяются вокруг выполнения поставленных задач. Совершенно обязательно, я считаю, также подведение итогов в конце каждого дня. Лучше всего, чтобы командиры классов докладывали в нескольких словах о том, как прошел день (смена) в их классах секретарю совета командиров в присутствии директора или завуча, а дежурные представляли столь же краткий письменный рапорт директору о дежурстве по школе в целом.

Могу заранее предполагать, что мое предложение всерьез расширит права детских организаций и тем самым вызовет немало нареканий со стороны взрослых. Некоторые товарищи опасаются, что это может снизить роль педагогов и директора. Приходится подчеркнуть, что чем активнее члены коллектива, тем сильнее должен быть его руководитель. Авторитет директора должен достигаться не за счет бессилия всех школьных организаций, а за счет собственной силы директора. Эта сила в безусловном умении направлять все школьные организации по нужному пути.

Очень важно создать в школе продуманную систему поощрений и наград. И здесь во многом может быть использован опыт A.C. Макаренко. Почему бы не ввести, например, звание школьника? Серьезных доводов «против» мне слышать не приходилось. Конкретные формы реализации моего предложения могут быть, разумеется, различными. Так, например, можно установить, что учащиеся первых классов числятся только кандидатами на звание школьника. По окончании первого класса (если учащийся удостоен перевода во второй класс) ему в торжественной обстановке это звание присваивается. При переходе в третий класс (с оценками по основным предметам не ниже чем «хорошо» и по поведению «отлично») учащемуся вручается отличительный знак школьника. Мыслим и другой путь, когда присвоение звания и знака школьника не связано с переходом из класса в класс. Но дело не в этих деталях. Решающее значение имеет здесь то, что коллектив определяет достойных, торжественно награждает их, что каждый может рассчитывать на это поощрение со стороны коллектива, каждый будет стремиться его заслужить. Я думаю, что отличника следует во всех случаях награждать грамотой, вносить в книгу отличников школы, нужно также выдавать благодарственную грамоту родителям. По окончании школы следует отмечать достойных серебряными и золотыми медалями.

Нужно сказать, что если награда символизирует признание коллективом заслуг его членов, если она выражает уважение коллектива к труду, то это имеет большой педагогический смысл и сближает награжденного с коллективом. Возможны и более смелые, значительные и действенные методы. На мой взгляд, целесообразно ввести такую традицию, чтобы при переходе в пятый класс учащиеся приносили присягу как люди, сознательно приобщающиеся к важнейшему государственному делу. Если этот акт будет совершаться после необходимой подготовительной работы, с полным сознанием его ответственности, в достаточной торжественной обстановке, он сослужит службу нашей школе.

Многие товарищи, выступая в связи с дискуссией, правильно требовали покончить с безответственностью детей. Уместно дополнить это пожеланием: всемерно повысить ответственность родителей. Я думаю, что было бы целесообразно при приеме ребенка в школу знакомить родителей с правилами школьного распорядка, причем так, чтобы родители расписывались в признании этих условий и знали, что учащиеся, нарушающие нормы поведения, могут быть из школы исключены.

Думаю также, что во многих случаях за обучение учащегося, оставленного на второй год, нужно взимать известную плату сообразно с достатком родителей. Конечно, это суровая мера, но суровые меры вполне уместны по отношению к тем, кто упорно не желает заботиться о воспитании детей.

 

К 70-летию А.С. Макаренко

[9]

…Необходимо разобраться, по-настоящему понять то великое и мудрое, то славное наследие, которое оставил A.C. Макаренко.

Я бы очень хотел, чтобы вы, кроме любви к Антону Семёновичу, заразились бы его оптимизмом, его верой во все лучшее, во все доброе. В каждом человеке, в каждом его акте Антон Семёнович видел все доброе, все хорошее, все прекрасное и своим опытом украшал все, что было им увидено и найдено. А найти вы должны – способ, стиль – как можно лучше, увереннее воспитывать настоящего красивого человека, такого человека, о котором мечтал Чехов, у которого должны быть и красивая одежда, и красивая совесть. Такого человека, которому Антон Семёнович подарил всю свою славную жизнь.

Как-то при неофициальном разговоре, состоявшимся где-то в семейных кулуарах с Иваном Андреевичем Каировым, тот спросил у Антона Семёновича:

– Скажите, трудная эта штука – воспитывать и перевоспитывать?

Антон Семёнович ответил:

– Нет, это не трудная штука, это очень легкое занятие.

Иван Андреевич усомнился:

– Нет, мне все-таки кажется, что это очень трудное дело.

Антон Семёнович еще раз решительно подтвердил:

– Нет, это дело очень легкое, если иметь в виду такую «мелочь», что надо любить это дело, посвятить этому делу всю свою жизнь до конца и работать, в крайнем случае, 24 часа в сутки. Тогда это кажется легким делом.

Я воспринимал Антона Семёновича, прежде всего, как близкого человека, как духовного отца своего, как воспитателя, учителя, и мне очень трудно было на него смотреть с других позиций, скажем, с позиции ученого. Он был, прежде всего, человеком. Красивый, живой, жизнерадостный, и этой своей человечностью Антон Семёнович воспитывал нас, своей рабочей готовностью, своим отношением к человеку, своим гневом, улыбкой, юмором и, наконец, своей жаждой жизни. Всем этим Антон Семёнович воспитывал нас, то есть собой. Каждое его движение вызывало воспитательный эффект. Это было такое искусство, которому следовало бы позавидовать и овладеть.

Человеку должно быть присуще и чувство юмора, и чувство гнева, и чувство грусти. Будем говорить об Антоне Семёновиче как о живом человеке. К нему можно было обратиться с любым вопросом и получить ответ. У него были ответы на самые насущные вопросы, несмотря на то, что он писал еще в 1930-х годах, но на вопросы, возникающие сегодня, у него можно найти ответ.

Антон Семёнович умел неожиданно остроумно подойти – обстановка диктовала на нужный поступок то ли реагировать делом, то ли шуткой, но всегда Антон Семёнович находил выход. Он не создавал конфликт, а умел его ловко ликвидировать, всегда оставаясь победителем, всегда развенчивал виновных и всегда говорил: «Ребята, вы меня должны благодарить за наказание, оно вас воспитывает. Я хочу воспитать вас сильными, закаленными, волевыми. Наказание хорошо тренирует настоящее человеческое достоинство, вырабатывает иммунитет активного сопротивления порокам, которые вас окружают». Если бы Антон Семёнович не был бы так беспощадно добр и щедр в отношении наказаний, возможно, что ребята не достигли бы того хорошего положения, которое они занимают в нашем обществе.

Я в меру сил своих, умения, знаний, стараюсь быть хоть чуточку похожим на Антона Семёновича. В течение этих тридцати лет, что я тружусь вместе со своей дорогой супругой, Галиной Константиновной, в детских домах в системе МВД, мы не одну тысячу детей пропустили через свои родительские сердца. Не секрет, что, прежде всего, привлекают наше родительское, педагогическое внимание те дети, которые выделяются из разумных, обществом принятых норм поведения. На них, прежде всего, обращено наше внимание.

Следует рассказать о тех случаях, когда применялись меры педагогического воздействия, которые могли бы послужить добрым примером для вашей будущей педагогической деятельности. Я поступал так потому, что, мне кажется, так поступил быв подобных ситуациях и Антон Семёнович.

В соответствии с тем великолепным призывом, с которым Антон Семёнович обращался к своей аудитории, я говорю, что воспитывать надо всегда, всем людям, на каждом квадратном метре нашей земли. Если только ты не равнодушный, настоящий патриот нашей Родины, то должен и патриотически думать о том, как оставить после себя самое здоровое, самое красивое наследие, чтобы не разрушалось оно, чтобы самая незначительная его часть не была браком, не посягала бы на наше благополучие.