Начало педагогического опыта

В 1931 году я спросил разрешения у Антона Семёновича на испытание своих сил, опыта, а, главное, действия системы, которую имел возможность изучать, – системы Антона Семеновича, но в других условиях и не под его началом. Окажусь ли я достойным учеником своего учителя? Оправдаю ли его доверие и надежды?

В Ленгороно я просил предоставить мне место воспитателя в одном из худших по своей организации детских домов. Такое учреждение под титулом «66-я школа-колония для трудновоспитуемых детей» нашлось. Положение было действительно трудное. В Ленгороно меня предупредили, что это учреждение подлежит расформированию, так оно неисправимо запущено. Если удастся наладить там работу, то Ленгороно готово еще на год отсрочить ликвидацию школы-колонии. Я обещал уложиться в более короткие сроки.

Это была типичная малина-ночлежка, скопление воришек, которые день проводили в городе, занимаясь воровским промыслом, а к ночи сползались в колонию. Мои попытки собрать ребят для знакомства и беседы были безуспешными. Засады в столовой не приносили пользы, так как ребята просто не являлись туда, не нуждаясь в нашей пище.

Карауля у корпуса, я пытался помешать ребятам выходить в город, но они и мимо меня не проходили, и в корпусе их не оказывалось. Воспитатели сидели по своим квартирам-бастионам и не подавали признаков жизни.

И вот на третий день своего безуспешного блуждания по колонии я натянул волейбольную сетку на столбы, надул мяч и стал играть в надежде, что кто-нибудь из ребят соблазнится и составит мне компанию. Это было около шести часов дня, когда, как правило, ребята начинали сползаться домой. Однако ко мне никто не подошел. Вдруг где-то совсем близко задребезжал сигнал, как-то тревожно, взахлеб. Окна второго этажа спален распахнулись, и в них показались букеты мальчишеских голов. Все, кто был во дворе, стремглав бросились в дом. Со второго этажа хором закричали: «Бык! Бык! Убегай!» И я увидел во дворе огромного быка. Он шел, горделиво останавливаясь, загребал передними ногами землю и забрасывал ее на свою могучую спину. Он шел в мою сторону. «Бежать!» И вдруг я подумал: я побегу от этого зверя и… делать здесь мне больше нечего. Позор, слава труса взметнется мне вслед стоголосым улюлюканием трусливо торчащих в окнах мальчишек.

А бык подошел к сетке и стал играть рогами. Пока бык развлекался сеткой, намотав ее на рога, я лихорадочно искал выход. Бык развернулся ко мне задом, а я схватил его за хвост и стал ногами бить по его ногам и сдавленным голосом уговаривать вернуться на хозяйственный двор. Я решил, что только вместе с его хвостом оторвусь от быка. Через некоторое время мне удалось укротить его и погнать в стойло.

А когда я вернулся во двор, то ко мне подошли несколько ребят и, не скрывая своего любопытства и восторга, заговорили:

– Вы в самом деле не испугались нашего быка?

– А здорово вы его!..

– А все-таки испугались, да, испугались?

– Да как вам сказать… Вообще-то струхнул. А потом решил, что если таких телят бояться, то лучше и на свете не жить.

– Ого! Это теленок называется! Ничего себе теленок. Так он же лошадь запорол! Когда он вырывается, так дядя Гриша специальный знак дает, чтобы люди убегали, – затараторил курносый мальчишка.

– Так я же не знал, что его надо обязательно бояться. Если бы знал, то вместе с вами побежал бы на чердак.

Эффект был неожиданный, но нужный.

– Идемте к нам в спальню, – баском проговорил угрюмый мальчик, в котором без труда угадывался «авторитет». Я пошел.

Но что-то похоже на общее собрание состоялось только через несколько дней. А до этого собрания я интриговал ребят, входил в их гущу, разламывал ледок отчуждения то шуткой-прибауткой, то трудовыми и игровыми вспышками разрушал «авторитет» вожаков, распознавая их, высматривал будущих командиров, влюблял в себя толпу.

А потом уже пошли настоящие собрания, заседания совета командиров, борьба за каждого члена коллектива и воспитание коллектива.

5 мая 1932 года во двор колонии ворвались пять легковых автомобилей. Это была первая экскурсия иностранцев. Приехали педагоги Англии. Покидая колонию, они оставили следующую запись: «Мы чрезвычайно заинтересовались колонией и остались под большим впечатлением от организации дела воспитания детей, царящей атмосферы дружбы и доверия между заведующим и детьми и отсутствием суровой дисциплины и наказания…»

Что же случилось, что за такое время учреждение, являвшее собою дурную малину, где 150 ребят развлекались игрой в карты, пьянкой, воровством, преобразилось? И не только преобразилось, а было признано образцово-показательным?

А произошло то, что произошло с Иваном Царевичем, когда он испил живой воды. Система организации детского коллектива A.C. Макаренко, возникшая на Украине, оказалась одинаково живительной и в детских учреждениях Ленгороно. Применил я эту систему в 66-й школе-колонии, как говорится, слово в слово. Результаты были воистину изумительными. В 1934 году, в год самого убедительного успеха, в год моего предполагавшегося личного рапорта Антону Семёновичу, собравшемуся навестить мою колонию, мне был нанесён страшный удар. Мой трёхлетний сын стал жертвой садиста-подростка, присланного накануне убийства из приёмника. Сказалось то, что он уже успел совершить не одно подобное преступление.

Какой-то угодник от педагогики тут же, у еще открытой могилы моего первенца, посоветовал бросить это проклятое дело. Ничего, мол, хорошего из этих беспризорников не получится, а вот так, как вашего сына, всех нас поубивают. Им все можно. Я так посмотрел на этого педагогического дьячка, что он не на шутку струсил и, не дожидаясь погребения, скрылся.

Нет, я не бросил поля брани, не отступил, не изменил педагогическому долгу. И не пищал. Антон Семенович писал мне тогда: «Дорогие мои, я не пишу вам слова утешения, я с вами, чувствуйте меня рядом с собой, как чувствую я вас, ваши плечи, ваши сердца. Бывает иногда в жизни такая заваруха, что, кажись, выхода нет, хоть погибай или отступай. То и ценно в нас, что мы отступать-то и не приучены. Верю тебе, Семен, найди в себе силы перенеси это страшное горе, помоги Гале…».

Со всех концов я получил в эти дни письма от совоспитанников колонии имени Горького. Думаю, что этот поток доброй, товарищеской поддержки был результатом подсказки Антона Семеновича…

Из дневника С.А. Калабалина

 

Вопрос о воспитании физически здорового и высоконравственного поколения

 

Помнится, в 1922 году, будучи воспитанником детской трудовой колонии имени М. Горького, я был свидетелем возмутительной забавы. Группа колонистов, здоровых, загорелых подростков в возрасте 14–18 лет, развлекалась на спортивной площадке. Мимо проходила жена инструктора столярной мастерской, страдавшая сильной близорукостью. Вдруг один из самых «уважаемых» хулиганов отбежал от нас и с кошачьими ужимками распластался на тропинке, почти у самых ног женщины. Та, не видя, споткнулась и упала, что и послужило причиной взрыва дикого хохота десятка здоровых глоток. Будущих мужчин.

Эта злая «шутка» моего товарища вызвала во мне вспышку гнева и возмущения. Я прошипел в лицо «героя» какое-то для него оскорбление. Он ответил тем же. Тормоза сорвались, и мы бросились друг на друга с кулаками.

– Семён прав, нехорошо это получилось. Да перестаньте же драться! – гремел Григорий Бурун, расталкивая нас.

…Нельзя мириться с тем, чтобы один человек своей жизнью, своими поступками не укреплял уверенное благополучие другого человека, а, наоборот, разрушал бы его, вызывал бы в своем согражданине страх, отчаяние, угнетённость насилием.

Как-то мы спросили у Антона Семёновича, какие преступления он считает самыми опасными и какие меры наказания следует применять. Антон Семёнович ответил примерно так:

– Измена Родине, насилие и убийство плюс хулиганство и воровство. И карал бы за эти преступления беспощадно сурово.

Общество должно всеми доступными ему средствами оберегать себя от всяких признаков насилия и других аморальных явлений, оскорбляющих честь новой на земном шаре нации – советской. Кто же они, эти нарушители общественного порядка, пьяно уродствующие, оскорбляющие наше славное прошлое, марающие наше великое рабочее сегодня? К сожалению и стыду нашему, это наши дети. Они росли и воспитывались в наших семьях и детских садиках, в нашей школе, в пионерских и комсомольских организациях. Это наш брак. А между тем этого брака могло бы и не быть. Во всяком случае, он мог быть сведён до микроскопического минимума.

Кто же те, кто подвергается оскорблениям, насилию, надругательствам хулиганов? Это, прежде всего, наши матери и сестры, жёны и невесты. Так не пора ли нам самим навести порядок в своём собственном доме? Пора – и без оглядки на то, а не хихикнет ли сосед.

Нам нужен порядок и такой, который оберегал бы благополучие и общественное спокойствие в нашем трудолюбивом доме. И на дверях этого дома не должны висеть замки, какие висели на лабазах новгородских купцов. Не замки должны оберегать наш сон и добро, а закон, сила и культура быта народного, дружба народная, уважение друг к другу и беспощадное преследование тех, кто посягает на жизнь и душевный покой людей.

Какие же меры борьбы с аморальными проявлениями представляются мне полезными и возможными?

Всех насильников, воров, хулиганов, садистов – судить и применять самую беспощадную кару к ним, как к социально опасным типам. Всеми доступными средствами и авторитетом наших правительственных органов внушить гражданам право на активное сопротивление и отпор всяким попыткам проявлений хулиганства.

Наблюдается какое-то странное, противное советскому человеку непротивление злу. Чем это порождено? Мне кажется, некоторыми беззакониями в законе. Оказывается, если на тебя напал насильник-хулиган, избил тебя, причинил увечье и, если это нападение будет доказано, то отвечает нападавший. Если же жертва, защищаясь, спасая свою жизнь, жизнь близких или соседей, наносит насильнику увечье, а то и убивает его, – жертва превращается в обвиняемого.

В городе Φ. в ночное время к старику-пенсионеру с целью грабежа ломились неизвестные. Громилы начали высаживать окно, угрожая убийством. Тогда старик снял со стены ружьё и выпалил в бандита. Старика начали таскать по судам. Один суд осуждал, другой оправдывал. Лишь после длительных мытарств и волнений старика, наконец, оставили в покое. Оправдали, кажется, только по мотиву старости.

Может, из-за боязни отвечать граждане и не оказывают должного сопротивления хулиганам, не вступаются друг за друга, не возмущаются коллективно-дружно.

В пригородном поезде «Киев – Попельня» имел место такой случай: на одной из остановок в вагон вошли трое и объявили:

– Сейчас будем всех резать.

Человек 50–60 пассажиров (из них добрая половина мужчин всех возрастов) впали в состояние какой-то обречённости, оскорбительного страха или, ещё хуже, равнодушия.

В одном из живописных парков Киева было многолюдно. В глазах многих пар светилось счастье уверенной надежды и взаимной любви. Вдруг на одной из аллей какое-то оживление. Группа юношей-подростков в возрасте 16–18 лет оскорбляли девушку. Никто не счёл нужным вмешаться, вступиться за девушку. Только один молодой офицер, с благородными строчками орденских колодок на кителе, оставил свою подругу, подошёл к бесчинствующим и негодующе воскликнул:

– Что вы здесь хулиганите? Как вы смеете обижать девушку!?

Молодой человек пал жертвой хулиганской наглости пяти подростков, а сотня граждан-очевидцев разбежалась. Где же гражданское самолюбие? Где человеческий гнев? Где общественная спайка и солидарность?! Почему сотня человек, руководствуясь принципом «моя хата с краю», полезли в унизительную щель трусости?

Надо, и немедленно, создавать такую обстановку, чтобы у обнаглевшей кучки тунеядцев не было возможности безнаказанно творить насилие, оскорблять личность, нарушать труд и отдых граждан. Там, где появится наглец-хулиган, должно стоять кольцо людей, думающих об общественном благополучии. Все мы должны стать организованной стеной в борьбе с насильниками, и в этой борьбе должны быть применимы все человеческие средства воздействия – от убедительного слова до убеждающего спортивного удара. Благополучие нации выше и достойнее «неудачного» средства борьбы за честь страны, за культуру нации.

 

О мерах, предупреждающих аморальное поведение подростков

Следует с самого раннего возраста привлекать детей к труду. Мне кажется, что в обязательном порядке нужно обучать детей до семилетнего образования (семь классов считалось неполным средним образованием. – Л.М.). К обучению же в старших классах допускать только детей, желающих учиться, отличающихся примерным поведением и прилежанием. Остальных, особенно мальчиков, обязательно привлекать к производственной деятельности, предоставляя рабочие места за счёт освобождения от работы женщин-матерей.

Физический труд будет способствовать развитию лучших нравственных качеств, не говоря уже о физических. Подросток будет не только потребителем, но и созидателем, будет участником улучшения материального положения своей семьи.

Школе, учителям предоставить право на более конкретные и строгие меры наказаний. Следует внушить детям, что их имеют право наказывать. Они же у нас привыкли к другому – к безнаказанности и бесправию педагога и школы.

Мне думается, что будет более гуманным проявлением бережливости к будущему наших детей, если будет больше педагогической заботы о них в том случае, если мы сумеем заставить их страдать морально и физически за свои пока детские шалости и проступки. Куда горше и убыточнее будет потом наказывать их уже взрослых за уголовные преступления. А для нас не секрет, что «безобидные» проступки детей перерастают в преступления в юношеском возрасте.

Есть ли повод к тому, чтобы говорить о мерах наказания в школе? Есть. Мне могут возразить, указав, что начало учебного года ознаменовалось целым рядом приказов об укреплении сознательной дисциплины в школе. Но произошли ли изменения в лучшую сторону по сравнению с прошлым годом? Нет. Да и речь идёт не о детях с сознательной дисциплиной, а как раз о несознательных, об их вредных проступках, которые служат почвой для выроста взрослых хулиганов.

Вопрос воспитания физически здорового и высоконравственного поколения, решительной борьбы с аморальными проявлениями должен быть возведён в разряд первостепенной государственной важности. Решим и эту задачу, но при условии, что ей будет уделено больше внимания со стороны правительства.

 

Воспитание человека

[19]

У меня есть одна практика – это воспитывать ребят. Делать человеков, настоящих человеков из малышей и особенно из тех ребят, которых иногда производят школы. Называют их потом трудновоспитуемыми и выдавливают из школы, из своего педагогического внимания. И вот такими ребятами я с удовольствием руковожу. Работать с ними особое удовольствие, особый педагогический интерес – сделать из каждого такого ребенка человека. Влюбить его самого в себя. Влюбить в него своих коллег, хотя он абсолютно не даёт никаких признаков, по которым можно было отнестись к нему с любовью. Часто бывают такие ребята, ну… живой организм. Но это ещё не значит, что его нужно любить, потому что он скорее вызывает какое-то опасение, какую-то тревогу и какую-то настороженность, опаску. И всё-таки мы многое в себе человеческое перебарываем, влюбляемся в нашего воспитанника, ещё не воспитанного, а затем делаем его таким красавцем. И так неудержимо влюбляемся, что потом, когда расстаёмся, то как будто кусок сердца откалываем. Не хочется с ним расставаться. Тобой овладевает чувство родительского эгоизма. Вот вырастил, вылепил, красавца-человека с лучшими нравственными признаками, общественными признаками. И хорошо, если бы он жил рядом с тобою и уж теперь насладил тебя, что ли.

Такие ребята в наших школах есть. И это, друзья мои, с наших педагогических счетов сбрасывать нельзя. Только в такой практике, в практике организации коллективов детских, в практике прямой лобовой атаки на пакостного, юродивенького хлопчика! На практике, я думаю, и без меня вы, очевидно, знаете, сколько в жизни бывает всяких недоразумений. И вот как на эти нарушения педагог должен реагировать, в плане мер воздействия?

Здесь выступала девочка. Она рассказывала, что делала с ребятами. Стенгазету выпускали. Она вся получилась такая есенински-поэтическая. Сначала она сказала, что ребята немножко шумели и даже некоторые смеялись. А вообще-то они были все хорошие. И этот смех, эта возня в классе была безобидной. Иногда так безобидно начинается, но очень горько заканчивается. Это не следует никогда забывать. Иногда мы ещё вот чем больны. Если дитя совершает какой-нибудь проступок, так мы атакуем его уже как нарушителя, а не атакуем у него этот порок, не ищем сначала причину, породившую этот порок.

Я в своей практике благодарно вспоминаю Антона Семёновича Макаренко, который учил нас: сначала атакуйте сам факт нарушения, а потом найдете причину, побудившую воспитанника так поступить или породившую этот порок. Поэтому, друзья, всегда немножко настороженно прислушивайтесь, что за смешок, что это за возня в классе, чем она вызвана, к чему она может привести. И мгновенно следует сориентироваться в последствиях.

Каждый из вас мечтает о том, что скоро окончит институт, пойдет в школу, попадет на первый урок. Как это должно быть интересно! Как я оденусь, как буду держать голову чуть-чуть вправо! Следует иметь в виду, что могут быть самые неожиданные происшествия, и в них вы должны оперативно разобраться, понять причины во имя нравственного благополучия. Мгновенно найти причины порока очень непросто. Бывают подобные явления на улицах, когда гражданин, не поражённый микробами равнодушия, у которого не торчит вата в ушах, вата равнодушия, не ослепленный этой проклятой формулой «моя хата с краю, я ничего не знаю», останавливается и останавливает ребят, когда они чинят какое-нибудь недоброе дело. Он, прежде всего, задаёт глупейший вопрос:

– Что выделаете?

Вывидите, что дети берут снежки и хорошо их сдавливают и даже немножко водичкой смачивают, чтоб плотнее прилегало, а затем стараются попасть между лопаток чей-нибудь спины. Как правило, они выбирают не широкую мужскую спину, а девичью, чуточку сутуловатую. Этот гражданин подходит. Они кидают, оскорбляют, ударяют по чужим спинам. Они делают недоброе дело. Уже, быть может, даже стекло где-то полетело. Потому что их снежок мимо чей-то узенькой спины попал в широкое окно. На вопрос эти остроумные ребята скажут:

– Ты что, не видишь, что мы делаем?

Мне кажется, не вопрос следует задавать, а требовать от них решительно-протестующим требованием.

– Не сметь! Не сметь!

А потом уже, если вы неисправимый педагог, тогда ждите, и если они прекратили, и как-то съёжились, и сказали: «Извините», и ушли, тогда вы начинаете заниматься анализом: откуда это у них явилось, почему они делали это. И только после этого делаете выводы.

Не так давно, кажется, в прошлом году, в городе Станиславле осенью или весной я шёл со своей бывшей воспитанницей детского дома, ныне директором школы, и приличной школы. Мы шли вблизи её школы по направлению к педагогическому институту. Напротив нас начались движения группками, стайками, вперебежку, как-то чуть ли не ползком. По всем признакам, это были школьники. Разговаривая с ней, я интуитивно понял, что какой-то аппарат заработал. Меня интересовало, не что делают взрослые, а что делают маленькие жители улицы. Вижу, как трое ребят, небрежно одетые, машут портфелями. У одного шапка одета набекрень, у другого форменная фуражка, у третьего полевая сумка. Отец, очевидно, с этой сумкой прошел все тяжкие годы Отечественной войны. Теперь эта сумка набита таким мирным вооружением, как учебники. Ученики, очевидно, шестого класса, может быть, седьмого. И он этой сумкой норовит ухнуть по спине пробегающих мимо них девочек. Этой тяжестью. Я сказал:

– Анастасия Дмитриевна, извини голубушка.

Быстро иду к этим трём мальчикам и говорю:

– Можно вас на секундочку.

– Пожалуйста.

– Извините, друзья мои, вы откуда идёте?

Мне показалось, что кто-то из них должен был сказать: «Хм! Ты что, дурак?! Не видишь что ли, из школы!»

– Конечно из школы?! (Трудно как будто догадаться.)

– Извините, ребята, я думал, что вы идете из пивной. Ну, раз из школы, тогда всё в порядке. Пожалуйста, продолжайте заниматься этими развлечениями.

И вдруг они поумнели. Как-то сразу стали быстро застегивать свои пуговицы, опустили портфели, шапка сама собой стала на место. И даже один сказал.

– Не будем больше.

– Извините, пожалуйста, что задержал.

Я оглядывался, и они ещё оглядывались. Не знаю для чего. Думали, что это за чудак, наверное, он не Станиславлевский товарищ. Или, может быть, отмеряли какую-то дистанцию, чтобы было безопасно начать опять этим заниматься. Я почему-то был чуточку уверен, что рядом со мной в качестве какой-то родительской, общественной, гражданской, патриотической солидарности встанет еще кто-нибудь – отец-гражданин или мать, бабушка – граждане.

Дети нередко организуются в группы безопасности, а родители как-то чувствуют себя не совсем организованно. Так может случиться и у вас в классе. Вы придёте в класс. И сразу встретитесь с тридцатью – сорока человечиками. Сорок совершенно разных и неожиданных человеческих ценностей. Представителей каких-то уже мыслей, какого-то накопленного опыта. И, может быть, в порядке испытания вас кто-нибудь как-нибудь себя проявит. Вам будет необходимо найтись в этой ситуации.

Я недавно получил одного мальчика в детский дом. Это случилось одиннадцатого ноября прошлого года. Сначала был звонок из города Можайска Московской области.

– Мык вам. У нас есть путёвка, привезём нашего воспитанника. Когда к вам лучше его привести?

Наконец, звонок.

– Вы будете в четверг? Мы на четверг заказали автобус и привезём его.

Я думал, там какая-то особая ценность, а не мальчик. Наняли автобус – ПАЗ-651! Заплатили 750 рублей и двенадцать человек везли этого мальчика, ученика пятого класса! Из них восемь человек – пионерский актив, четыре – директор, воспитатель и два инструктора по трудовому обучению, мужчины с явно мускульными признаками. Ехали около семи часов. Ни разу нигде автобус даже по своим естественным надобностям не останавливался, чтобы не упустить этого зверька. Выше среднего роста, тринадцати лет мужчина. С очень буйной анархической шевелюрой. Даже с такими завитками, как будто кто-то походил ножницами. Я почувствовал, что они его обманули. Он встал, стоит.

– Вот, мы вам привезли!

Он насторожился. «Меня привезли, а до этого ехали все вместе на экскурсию». Думаю, если хлопец тяжёлый, педагогически запущенный, то они мне очень помогли, эти товарищи, которые его привезли. Во-первых, весь протест его как-то настроился у него на них. Обманули! Привезли! Ну, посмотрим, как вы отсюда уедете без меня! Оказалось, что этот мальчик полтора года воспитывался в детском доме. В одной и той же школе он шесть лет. Раза три исключался. Двойки у него по всем предметам. Не знаю, на основании чего ему ставили двойки, потому что в характеристике значится, что в школу он пришел в 1960 году, в первой четверти посетил ее только четыре раза, а во второй – вообще не приходил.

И вот, товарищи, характеристика классного руководителя. Был еще один изумительнейший документ, которого вообще-то не должно быть в номенклатуре документов в педагогических учреждениях, – протокол педагогического совета по обсуждению Кости Ульянова.

Итак, полноценная педагогическая характеристика на ученика пятого класса средней Можайской школы номер три Ульянова Кости. Рождения 1943 года, 1 апреля. Он почти красивый, плотный, среднего роста, любит читать художественную литературу. В скобках добавлено, любит слушать, когда ему читают. Сам читать не любит. В школе он иногда делает нарушения. Но иногда бывает даже похож на нормального. Когда была елка на Новый год, и выступал директор по радио, он бегал по коридору и выкрикивал, что слушать было нельзя. Говорил, чего там еще эта пьяная морда говорит по радио. Иногда он воровал. В пальто залазил. Завтраки отбирал, украл лыжи. Правда, не в нашей школе, а в соседней. В детском доме говорят, что он курит, пьет водку. Имеет отношения с сомнительной женщиной, приходит после двенадцати часов. Иногда его приводят в органы милиции. Однажды я пришла в класс, чтобы вести урок, вижу, он висит в форточке. Передняя часть его на улице, а задняя в классе.

(Даю вам честное слово! Я это говорю для того, чтобы вы не писали таких характеристик. У нас учителей как раз не учат писать характеристику на воспитанника с описанием его портрета. Важно показать, чем, какими нравственными запахами должна она проявляться. Затем, какая всё-таки есть перспектива в его воспитании. Кем он может быть. Приведите в качестве примера какие-нибудь яркие один-два эпизода. Чаще всего в ней отмечают день рождения, где он родился, что у него есть братик или сестра, он любит ласку, а иногда дерётся и обижает младших, любит читать и слушать, а учиться не любит. И в конце – классный руководитель такой-то Пук.)

Я его спросила:

– Ты чего туда залез? Ты мне мешаешь.

А он мне ответил:

– Я вам не мешаю. Занимайтесь своим делом.

– Я приступила к уроку, думая, что он не будет мешать. Но он стал мешать. Потом он вылез оттуда и разнервничался.

(Слушайте, он разнервничался, а учитель не нервничал!) Побил в шкафу стёкла. Я всегда старалась стоять возле двери, когда он в классе, чтобы он не выскочил. Так он иногда в окно выскакивал. Чтобы ему нельзя было выскочить, я его пересадила на первую парту, так он, вы уж простите меня, пожалуйста, потому что очень хотелось, чтобы вы не встречались с подобным. Он без стыда, что здесь и я, и девочки, и мальчики, занимался онанизмом в присутствии всего класса. Он девочек кусал, щипал и тискал. Я думаю, что он не может оставаться дальше в школе, его надо отправить в другой детский дом или трудовую колонию МВД.

И вот привезли этого мальчика. Я даю вам честное слово, что живу одним чувством на свете, иной жизни у меня нет. Одно есть у меня – безграничная, неуёмная и самая человеческая и чистая любовь к детям. И вот на основании этой любви, настоящей любви, а не наигранной, но любви не такой, сюсюкающей, а любви строгой, любви заботливой требовательности к детям, я не стал копаться в его прошлом – что послужило, какие обстоятельства, какие толчки к тому, что Костя Ульянов стал таким. Я обрушился прямой, лобовой атакой. Причём таким великолепным средством, каким я располагал и располагаю сейчас, – великолепно организованным детским коллективом, состоящим в большинстве своём из таких же, как Костя.

Как нежно наш завхоз Калина Иванович из «Педагогической поэмы» говорил, встретив меня поздно вечером, когда я приехал первый раз в колонию с Антоном Семёновичем. Подслеповато присмотревшись, что Антон Семёнович не один в телеге, он сказал:

– А это что за молодой человек? А, наверное, новый паразит.

Я не протестовал. Я ему сказал:

– Да дед, правильно.

– Не обижайся на старого человека, – сказал Антон Семёнович. – Идите в спальню. Вы, наверное, замёрзли. Там тепло, отогреетесь, и там уже есть пять ваших братьев, таких же, как и вы.

Это он мне «выкал».

И вот этот пацан заканчивает четверть и даже по русскому письменному получает «три». Ни единой двойки. Он подошел ко мне и, чуточку подмаргивая, сказал:

– Семён Афанасьевич, а что будет, если я напишу письмо в тот детский дом.

Так почти сказал – в «тот плохой детский дом», где врут. Я говорю:

– Как хочешь. Но я бы пока не писал.

Вы скажете: так, подождите, но ведь не было произведено никакой атаки на какой-то там порок или концентрированную сумму пороков. Нет. Атака была. Он почувствовал и сориентировался мгновенно, что попал в организованный коллектив. Он понял, что не только не удивит нас ничем, не только не нарушит нашего строя, организационного благополучия, а его просто засмеют. Ни одну девочку, самую махонькую, не ущипнул. Нет. Нормальный абсолютно оказался человек. Атака. Лобовая атака. Иногда теми достоинствами, которыми обладает сам учитель, или теми совершенными инструментами, которые учитель грамотно создал и взял на свое педагогическое, воспитательное вооружение.

Создан коллектив, и коллектив, если хотите, как-то по-особому влияет на новую личность, которая вливается в него, по всем четырём углам дома. Словом, этот человек оказался умным и даже, если хотите, оперативно порядочным, со своим интересом, и встал на свое место. И все стало на свое место. Никаких указанных сексуальных нарушений, отклонений от половой нормы у Кости Ульянова не было.

Дорогие мои друзья, я стою на этих позициях в течение тридцати четырёх лет, чтобы, прежде всего, создать такие необыкновенно мягкие для ребенка условия, чтобы он не ощущал каких-то там страданий, переживаний нравственных и физических. Он должен почувствовать к себе уважение. Люди здесь, заботясь о ребенке, предъявляют ему требования. Принимай участие в равноправной нашей жизни. Люди здесь хотят тебя сделать человеком и имеют на этот счёт определенные соображения. Антон Семёнович, например, поступал так: где-то, на какой-то доске или полотне он рисовал человека. Вот Карабанов Семён, который сейчас перед вами, это какой-то пока что только осколок, глыба, какая-то масса. Глыба, пожалуй, уже засохшей глины. Ее надо размочить и сделать из нее такого-то человека. Через двадцать, быть может, пятнадцать лет будет Семён Карабанов – Семёном Афанасьевичем, гражданином! Калабалиным! И как бы не вытворялся этот Карабанов, он очень нежной мужской хваткой взял его за руку и повёл к этому нарисованному человеческому образу. И было мне подчас неприятно, как Антон Семёнович меня вел, ой, как подчас было неприятно! Он говорил так:

– Это неважно, что тебе сейчас неприятно. Важно, чтобы тебе было потом приятно. И чтобы людям было приятно, которые будут с тобой жить.

А это, конечно, друзья мои, можно делать, но только при наличии святой человеческой любви к тому делу, которое вы делаете.

Воспитывая детей, надо любить не только дело воспитания, но и их самих. Антона Семёновича как-то спросили:

– Скажите, пожалуйста, трудное ли это дело – воспитывать детей, особенно перевоспитывать?

Антон Семёнович ответил:

– Нет, нетрудно. Очень лёгкая эта задача.

– То есть как? Вы серьёзно говорите?

– Абсолютно серьёзно говорю. Правда, надо иметь в виду как непременное условие следующее. Дело, воспитание, надо любить. Ему надо посвятить всю свою жизнь. И, наконец, этому делу надо отдавать в сутки по крайней мере двадцать семь часов. И тогда это дело окажется абсолютно лёгким.

Надо любить, а там, где есть любовь, там есть и творчество, и находки. Вы набираетесь какой-то необыкновенной человеческой силы, которую впитываете в себя всю жизнь. Научитесь разбираться в детях, находить в каждом ребенке только ему присущую особенность. Вы увидите, что этот мальчик любит что-то приобрести, что с ним что-то такое происходит. Что? Сначала займитесь с ним. Отвлеките его от чего-то плохого, а потом запишите себе в дневничок какие-то индивидуальные наблюдения. Что я знаю? Почему этот мальчик такого-то числа, когда были у вас студенты, или был какой-то праздник, или какая-то прогулка, как-то старался уйти от коллектива, быть в одиночестве. Явно на него что-то давило. Оказалось, что дома была какая-то драма. Или, быть может, он с товарищем поссорился. Или… Или… Или… И, наконец, он недавно испытал все мученичества.

Следует поручить воспитателям узнать, почему Валя Брескина ходит какая-то не такая, как будто бы она поражена раком или туберкулёзом. Просто что-то происходит. Я знаю, что она не пройдёт семнадцати шагов, чтобы ни разу не улыбнуться. Оказалось, что она рассорилась со своей подругой, с Люсей Тихоновой. Люся Тихонова умеет себя держать замкнуто, не разговаривать. А Валя Брескина – девочка подвижная, чуточку эксцентричная, даже немножечко кокеточка. Она очень красиво создана природой. Всё у неё есть. А Тихонова, не знаю, чем она привлекла это нежненькое изобретение. Это грубая девочка, мускулистая. Мальчишки занимаются у нас спортом, и нашли где-то скат от колеса сельскохозяйственной машины. Некоторые поднимают его. Я радуюсь этому. Она подошла, посмотрела на него, немножко подтянула, потом без усилий подняла и бросила: «Ерундой занимаются». Вот эта девочка, которая сделана из одних каких-то мозговых, красивых эстетических элементов, является таким тяжеловесом. Тихонова довольно спокойно переживала, значит, выдержанная. А Валя была в таком нервном состоянии, что мне пришлось осторожно вмешаться.

Мне бы очень хотелось, дорогие мои друзья, обратить ваше внимание ещё на некоторые детали в воспитании детей. Пусть это не будет для вас неожиданным, быть может, к тому, что вы получаете здесь в институте от ваших уважаемых преподавателей.

Воспитательный процесс, сказал Антон Семёнович, должен осуществляться на каждом квадратном метре советской земли, как правило, всеми честными людьми, которые не потеряли чувство ответственности перед детьми за их благополучное будущее. Он состоит из огромного количества всяких элементов. И, в частности, из того, что надо воспитывать у детей чувство доброго, гуманного отношения к живому организму, к живой природе. А мы иногда стоим на крыльце школы и смеёмся, дорогие мои, когда видим, что ребята таскают кошку, очень энергично отламывают ей хвост, или делают из него вопросительный знак, или какого-нибудь пожилого пса мордуют. Всякая бывает издевка, потеха над живым организмом. Кто из нас не наблюдал подобное, может быть, даже не принимал в нем участия.

В мае, кажется, появляются майские жуки. Это вредное насекомое, оно тотчас объедает на деревьях листья. Иногда целыми классами, не в порядке борьбы с этими жуками как с вредителями, а в порядке совсем ином бегают за этими жуками. Ловят жуков, кидают на них одежду, форменные фуражки, портфели. Если встретится учительница-старушка, так они, не заметив, кто это идёт, толкнут и скажут:

– Не мешай!

Сажают жуков в спичечные коробки, штук по сорок. Жуки там друг другу горло перегрызают. Потом с ними начинаются всякие упражнения. Нанизывают на нитку и пускают невольника полетать и потешить! Может быть, и полетает, а потом в изнеможении падает. Ему делают соответствующую операцию: в мягкое место вставляют сухую соломинку. Жук взлетает от физической боли, а ребята бегут ватагой и кричат:

– Летит, летит зараза.

А потом учитель добавляет:

– Правда, полетел, полетел!

Мне кажется, что по самой природе своей наш русский человек, наши люди, должны быть совершенно свободны от этого чувства жестокого, неумного отношения к живому. Многие присутствующие в зале, очевидно, пережили страшную вспышку фашистского садизма. Страшное это было зрелище. И, очевидно, такое жестокое чувство у граждан Германии специально тренировалось. Убивай! Не смущайся крови! Такая забава над живым может дать совершенно неожиданный результат, самого высокого драматического накала вспышку.

Я расскажу вам, как уже после преступления раскрывал, откуда у мальчика в четырнадцатилетнем возрасте возникло такое страшное стремление. Произошло вот что, дорогие мои друзья.

В 1934 году, 4 июля, ко мне в школу-колонию для трудновоспитуемых детей в Ленинграде привели мальчика, Петра Гумнина. Высокий. Выглядел интеллигентно, выхоленно. Оказалось, что он великолепно играл на пианино, хорошо рисовал. Нетрудно было догадаться, что он из интеллигентной семьи. Его очень длинные белые пальцы уверенно и как-то, пожалуй, хищно бегали по клавишам рояля. Мы, воспитатели, задумывались над тем, что же привело в школу-колонию для трудновоспитуемых детей такого грамотного, музицирующего, начитанного, умеющего рисовать мальчика?

Какой порок? Мы с восторгом наблюдали за его способностями и мечтали, как будем его использовать, как будем эксплуатировать в выпуске стенгазет. Вот повезёт тому воспитателю, в группу которого он попадёт. Не прошло и суток, как этот мальчик, выхоленный, интеллигентный, заставил содрогнуться в страшном горе от происшествия сотни человеческих душ. Как он заставил в страшном горе корчиться родителей, сына которых, мальчика в возрасте трёх лет, этот изверг интеллигентный умертвил. Самым чудовищным, изощрённым, садистским способом.

Что же привело его к этому? Откуда, на почве чего это выросло? Занимаясь им, а между тем ещё дитя лежало в гробике, как ко мне подбежал мальчик, Королёв Митя. При таких обстоятельствах не бегают, ходят тихо, говорят шепотом. Между прочим, этому шепоту, сдержанной речи тоже надо учить. Митя подбежал ко мне и говорит.

– Семён Афанасьевич! Вы послушайте только, какой он странный. Что он говорит?! Мытам все ходим и плачем, а он сидит в другом зале и играет на рояле. А потом встал и говорит.

– Чего вы все плачете?! А мне совсем не жалко. И когда я убивал, не жалко было. И тех, что раньше убил, тоже мне не жалко. Они какие-то маленькие, и мне их не жалко. Идите туда, Семён Афанасьевич, а то там мальчики…

Я понял, что они бить его собрались.

Занимаясь этим хлопцем, мне сделалось страшно, до того страшно, что лучше бы я этим не занимался, не раскрывал той причины, той почвы, на которой выросло это страшное чудовище, и тех воспитателей, которые сотворили этого человека.

Послушайте. У него отец-агроном, интеллигентный человек с высшим образованием. Мать – врач, интеллигентная, очень уютная, скромная, нежная женщина. Мне кажется, что она вообще вылеплена из одной любви. И мать её, бабушка Петра, довольно моложавая, педагог, специально оставившая свою педагогическую карьеру и посвятившая себя воспитанию дорогого внука. Вот только несколько эпизодов его воспитания.

Ребенку было годика два с половиной, когда он сидел на детском стульчике, впритык к кухонному столу и чем-то забавлялся. Бабушка варила обед и одновременно убивала мух специальным приспособлением. По стенкам, по кастрюлям била. Мальчик очень сосредоточенно наблюдал за этой операцией бабушки. А потом попросил.

– Бабушка, я хочу мушку.

– Петя, дорогуша! Дорогой мой! Она от тебя убежит, ты же её не удержишь.

– Я хочу.

– Ну, хорошо, Петечка, раз ты хочешь.

Ему никогда ни в чём не было отказа. Она поймала муху. Подойдя к нему, сказала:

– А чтобы она от Петечки не убежала, мы ей сейчас поотрываем крылышки. Вот! И она не убежит от Петечки.

И очень выпукло-выпукло, на глазах у дитя отрывала у мухи крылья. Положила её на стол. Он ручкою её прикрыл, а всё-таки между пальчиками муха вылезла. И он закричал:

– Бабушка, а мушка уползла. Верни её мне.

– Какое она имела право! Как она смела от Пети уползать! Я ей сейчас оторву несколько ножек, и она не уползёт от тебя. И Петя будет улыбаться.

И она оторвала ей ножки. Так не раз, не два, а несколько раз. Затем Петя через какое-то время сказал.

– Я хочу сам отрывать и крылышки, и ножки.

– Ну, хорошо, Петя.

Женщина ловила мух, приносила ему, держала, а он рвал ноги, крылья, иногда вместе с головой. Ему было лет пять-шесть.

Гуляли они где-то по лесу и увидели, как перед ними ползут муравьи. Хорошая рабочая стая муравьев, не стая, демонстрация, труженики.

– Что они делают?

– Трудятся, – говорит бабушка. – Прутики носят, домик себе строят.

– А я их не люблю. Я их хочу давить.

– Ну, дави. Они, действительно, какие-то противные. Дави, мальчик дорогой, ножкой.

Вот так бабушка топчет своей, уж простите меня за сказанное, лапой, а не ногой, и дитя тоже стал топтать муравьев.

Когда ему было лет восемь, семейство любовалось цыплятами с наседкой, выпущенными на зелёный коврик двора. Маленькие-маленькие, штук двенадцать птенчиков. Жёлтенькие пушинки, беспомощные, хорошие, требующие к себе необыкновенной ласки и тепла. Взрослые вошли в дом. Петя долго сидел, наблюдал. И вдруг у него что-то произошло в сознании. В порядке какой-то ассоциации, что ли, вспомнились, быть может, мухи, отрывание у них крыльев и ног. Он стал ловить цыплят и отрывать им головки. Цыплятам! Руки окровавились. Мать вышла и, увидев это, вскрикнула:

– Петя! Что ты делаешь? Перестань!

– Я так хочу!

– Ну, хорошо.

– Кровь! Ой, кровь! Хочет так?!

Никакого протеста. Тут же грохнулась без сознания, а он продолжал развлекаться. К тринадцати годам мухи и цыплята его уже не удовлетворяли, ему нужны были более сложные организмы. И он стал убивать себе подобных мальчиков. Три жертвы. Три мальчика. Три жизни. А сколько вокруг них было радости, и сколько затем горя, родительских слёз! А он счастлив. А родители его утонули в слезах, в родительских страданиях. Редкое это, друзья мои, явление.

Мы с вами, как никто, должны предупреждать подобное явление. В самых, кажется, безвинных, самых неожиданных ситуациях следует понимать, что занятия детей сотворяют их. Этому сотворению способствуют влечения, придуманные ими игры, шалости, проступки. Это всегда происходит на тех же пространствах, где живут дети, и где живём мы с вами. Остановите их, не проходите мимо. Подумайте, какое может быть горе на всю нашу страну, для людей и для того, кого вы можете остановить, можете предупредить. Уведите его от преступлений. Уведите от скамьи подсудимых. Уведите его от того, чтобы он не доставлял, не причинял страданий другим. Одним оперативным вмешательством, просто походя, откуда бы вы ни шли, вы можете предупредить серьезные страдания. Вмешайтесь. Какое необыкновенно доброе, патриотическое дело вы сделаете.

Недавно я принимал участие в совещании работников из мест заключения РСФСР в Москве. Там выступал профессор Колбановский Виктор Николаевич. Он рассказал страшную штуку. В воскресный день, муж и жена, молодые, ещё не успевшие по-настоящему пережить и перегореть от радостного бракосочетания, радостей той любви, которую они излучают по отношению друг к другу, купались в реке. Расстелив на берегу коврик, завтракали, читали, загорали. Вдруг подходят шестеро в возрасте от семнадцати до двадцати примерно двух лет. Самому старшему, по крайне мере, двадцать два года. Они стали вести себя похабно. Мужчина встал и сказал:

– Я прошу, товарищи, вести себя скромнее. Не выражайтесь, здесь женщина, моя жена.

– Как! Твоя жена! Сейчас она будет нашей женой.

Планомерное, садистическое, вампирское преступление. И это в наше время, в нашей стране! Как же это может быть? Ведь они учились в нашей школе! Мы были их педагогами! У каждого из них есть мать и отец! Кто же эти отцы, которые породили такое чудовище?! Почему они ищут развлечения в совершении таких страшных преступлений? Я вам скажу так: тут есть какая-то взаимосвязь с этим убийцей, Петром Гумниным, тридцать четвёртого года. Давайте, мы допустим, что где-то оно начиналось с чего-то самого незначительного. Но преступно кто-то мимо него проходил. Бежал! Некогда! Портфель прижимал под мышкой. Не мой сын. Не моё дело! А они думали: нам все можно, все безнаказанно.

Если хотите, наше вмешательство, решительное, требовательное, и есть забота о детях, и любовь, и забота не только о них сегодня, а забота об их умном, красивом, нравственно благополучном, общественно полезном будущем.

Перед нами, дорогие мои друзья, стоит колоссальнейшая, ответственейшая задача. Чтобы нам народ в веках говорил спасибо за то, что мы брака не делали и, замечая брак, вмешивались решительно и чинили человека. Нравственно чинили. Чем? Как? Своим, если хотите, страданием. Антон Семёнович говорил: трудно воспитать человека, чтобы твоя душа по-настоящему десятки раз не страдала. Вы думаете, что он не мучился, не страдал, спал спокойно у себя где-то в спальне по ночам? Нет! Каждый из нас, кто прошел через его человеческое сердце и душу его, выстрадан им. Выстрадан! Только иногда он, может быть, как-то чуточку смущенно выражал душевные вибрации, душевные движения.

Я помню, мы ехали с ним из тюрьмы, когда он меня вез, и вдруг как захохочет. Я посмотрел на него выразительно. Потом он ещё раз захохотал. Я говорю:

– Чего высмеетесь, товарищ заведующий?

– Какой я тебе заведующий! Антон Семёнович меня зовут. И назвал меня бюрократом.

– Семён, знаешь? «А ведь я сегодня, – говорит, – везу будущего заведующего колонией».

– И это что, я – заведующий колонией?!

– Да, честное слово, будешь заведующим.

– Я так же ненормальный, что ли, чтобы стать заведующим детской колонией?

Проехав ещё, наверное, километра три-четыре, он вдруг сказал:

– Ох, и в синяках же ты будешь ходить!

– В каких синяках. Морда, что ли, будет побитая? Кто же меня будет так лупить, интересно? – Чуть ли не сказал: – «Не выли?»

– Сам ты себя будешь бить. Сам!

– То есть, говорю, как сам?!

– А так! Может быть, и не без нашего вмешательства. Кое-чему мы научим тебя. Но будет в тебе какое-то время жить как бы два человека. Два Семёна. Один Семён, которого ты ещё не знаешь, а другой Семён, с которым уже познакомился.

Он уже считал, что этот Семён хороший. Именно этот, хороший, Семён накостыляет своему плохому Семёну. В синяках будет ходить. Ведь научил же он меня самого себя воспитывать. Так и сказал: «Лупить самого себя». Не совсем, может быть, удачно, сказал, но абсолютно точно. И мне очень хотелось предупредить вас – не разочароваться в вашей будущей педагогически-воспитательной деятельности. О, нет! Вы должны из этого зала сегодня уйти безнадёжно влюблёнными в своё дело. А кое-кто хорошенько побеседуйте сами с собой. Может быть, потом придёте и скажете: «Нет. Педагогом не буду. Нет у меня того, чтобы я вот так обнял дитя, отвечал бы за него, страдал бы за него, личную, быть может, жизнь посвятил ему».

Антон Семёнович, когда узнал, что этот страшный садист убил мое дитя (я ему написал об этом), то испугался, а вдруг Семён бросит отдел воспитания. Но он был очень осторожен и не задал мне такой вопрос. А когда увидел, что я – месяц прошёл, два, три – работаю с каким-то большим жаром, то написал мне одно: «Спасибо, голубчик. Обнимаю. Твой Антон».

Лет только через пять после этого я узнал, за что он сказал мне спасибо. За то, что я не сломался. Остался на месте, на посту. И вам хочется пожелать того же. Пронесите красивую педагогическую, человеческую, так нужную для нашего народа трудовую тропу. Делайте людей самого высокого качества, беспощадно, не щадя ни своих сил, ни своей затраченной энергии, ни времени, наконец, не считаясь, удобно или неудобно вашему дитяти, под корень вырывайте всякий порок и идите к одной цели. Человеком должен стать тот, к которому прикоснулись ваше честное сердце, ваша благородная педагогическая рука и человеческая страсть. Если вы хоть понемногу будете стремиться к тому, чтобы быть похожим на такого художника-педагога, великого гуманиста, изобретателя, создателя системы воспитания Антона Семёновича, я готов сейчас каждому из вас поклониться и поцеловать ваше сердце.

 

О кадрах, о людях

Вот уже двадцать лет как я работаю с детьми-подростками в детских домах и колониях Министерства просвещения и МВД. Моя заповедь, унаследованная от A.C. Макаренко и утверждённая уже личным опытом, обеспечивающая успех в работе, – это подбор людей.

Убедительным тоном Антон Семёнович сказал:

– Лучше иметь четырёх сторублёвых воспитателей, чем сорок сорокарублёвых.

Я хорошо и с благодарностью вспоминаю первых воспитателей колонии имени М. Горького.

Отдалённую от населённых пунктов, притаившуюся в лесу колонию окружал голод и анархический хаос 1920–1921 годов. Первые питомцы колонии в возрасте 14–17 лет часто бывали свидетелями, а порою даже и участниками «мокрых» дел. Бесшабашные, необузданные, озлобленные, имели они связь с «батьками» и всякими бандитскими «ангелами». Всему этому тревожному, притворно-циничному, противостоял крохотный коллектив, нравственно чистоплотный, морально смелый. A.C. Макаренко – центр и мозг всего неизведанного, нового дела, и двое воспитателей: двадцатилетняя Лидочка и лет на десять постарше Елизавета Фёдоровна. В тогдашней жизненной атмосфере даже их физическое благополучие было сомнительным. Но их ум, страстный труд, подкупающая справедливость и уважающая человека требовательность, их изумительные человеческие качества пленили всех нас. Нам хотелось их видеть, слышать, общаться с ними. Мы тосковали по ним, как тоскуют по матерям, отцам, старшим братьям и сестрам, как тоскуют по настоящим друзьям.

И они были не только нашими утешителями, учителями, советчиками, но и самыми близкими нам родными и друзьями, вместе с нами находившими смысл и радость своего существования.

Человека умного, строгого, но справедливого, уважающего тебя, трудно не послушать, невозможно его обмануть, уйти от него. В полтавский период у нас было двое воспитателей, в куряжский – на четыреста ребят четыре.

По своим нравственным качествам воспитанники тех лет, даже по социально-криминальным признакам, были запущеннее, сложнее, чем дети нашей Сталинирской TBK. В те годы, в частности, в колонию имени М. Горького, подростки направлялись либо комиссиями по делам несовершеннолетних, либо по определению суда со сроком, как правило, за систематические кражи, грабежи, насилия и прочее. В Сталинирской же колонии нет ни одного судимого и вообще с серьёзным криминальным налётом.

В годы моей работы в Винницкой колонии НКВД было 300 воспитанников, из них 70 % судимы, и многие неоднократно. Но как в колонии имени М. Горького, так и в Винницкой колонии были воспитатели. Колония была призвана обслуживать контингент рецидива, но в колонии не было ни одного охранника, зоны, заграждения, изолятора и тому подобного недоразумения в регламенте воспитательных пособий. По штату значились один-два ночных сторожа, на роль которых приглашались древние старцы с доступным им вооружением – деревянной колотушкой времён Ивана Калиты.

За три года из Винницкой колонии ушло пятеро человек при 300 воспитанниках и трёх воспитателях. Фамилии этих ребят записаны в моих личных дневниках. В настоящее время из колонии воспитанники уходят и уходят. В чём тут дело? Такие бродячие ребята выпали на нашу долю? Может, не учитываем национальных и территориальных признаков при формировании колоний? Может, и так. Но главное не в этом. Главное – в организационной неинтересности воспитательного процесса и в качестве работников, людей, которым поручено великое, почётное и ответственное дело воспитания.

В Сталинирской ВТК ГССР, в городе Кутаиси на 200 воспитанников было 8 человек воспитателей. Я не сторонник правила – новая метла по-новому метёт, наоборот, я делал всё для того, чтобы самых неудачных воспитателей вышколить и сделать их полезными. Я подбадривал их, поучал, а их рабочие неудачи объяснял делом случая.

На одном из методических совещаний работников УВЧ старший воспитатель тов. Б. заявил:

– Раз бить нельзя, то какое тут может быть воспитание и авторитет?

Так как мне его характеризовали как работника, хоть и безграмотного, но инициативного и боевого, вот только порядком измотавшегося, я предложил ему отдохнуть. Б. уехал в отпуск. Правда, меня предупреждали: вы, мол, детей не знаете, они, дети, дескать, только тов. Б. и боятся. Смотрите, мол, как бы ещё хуже не стало.

За месяц в колонии произошли большие события, без истерики и надсадного крика был создан настоящий детский коллектив. Тов. Б. вернулся из отпуска, в сумрачной позе побродил по колонии и, не поняв ни стиля, ни смысла, ни тона происшедшего, заявил:

– Это дело долго не продержится. Нужен кулак, а не сердце. Мне это не подходит, прошу освободить. У меня есть специальность фотографа – доходное дельце!

Я с наслаждением освободился от услуг бывшего фотографа, а ребята отреагировали на уход старшего воспитателя, как реагирует спящий на возню мыши в доме соседа. Кстати, увольнение старшего воспитателя с офицерским званием – недопустимо сложное и для начальника колонии бесправное дело. За время оформления увольнения, согласования санкции, даже в случае удачи, увольняемый может порядком напакостить.

В Сталинирской колонии была аналогичная история. Здесь промышлял в роли старшего воспитателя некто Ц. Младший лейтенант, образование 6 классов, до обидного туп и глуп. На детскую среду действовал раздражающе и был угнетающе, и физически, и интеллектуально дегенеративен, нравственно нечистоплотен. Родители и воспитатели-учителя что-то своё, только им присущее, сообщают детям. Я с ужасом отметил, что дети, непосредственно подчинённые Ц, чем-то напоминают вдохновителя, а именно – моральным оскуднением.

Конечно, нас могут упрекнуть, что это дело частных случаев, что выводить правило из этого мы не имеем основания, и, наконец, зачем же, мол, берёте плохих работников. Может, это и так, но лично у меня создаётся такое впечатление, что в наше учреждение попадает много людей – не офицеров от педагогики, а ефрейторов. Раз был в армии, умеет залихватски щёлкнуть каблуками, разбирается в военной субординации и желает быть воспитателем – берём! Ну, раз офицер, воевал, командовал людьми, значит, и у нас справится. А потом, когда на практике человек себя не оправдает, уволить его бывает не так-то просто. Офицерское знание не может служить допуском на роль воспитателя, должно быть только одно звание – педагогическое.

По-моему, нужно ориентироваться на меньшее количество воспитателей, но воспитателей опытных, педагогически грамотных, страстно любящих своё дело. Таких людей в нашей стране много, но необходимо найти справедливое вознаграждение за их труд. Ставку в 600 рублей надо считать неудовлетворительной. При нагрузке в 50 человек детей на одного воспитателя, при неограниченном рабочем времени, надо установить плату в 900—1000 рублей.

Институт старших воспитателей я бы ликвидировал, он себя не оправдывает, и нет в нём нужды. Скорее их нужно иметь в колониях на 600 и более человек. Нужен институт методических помощников при начальнике УВЧ, в обязанности которых возложить методические разработки по планированию воспитательной работы, ведение личных дел воспитанников, методику клубной работы и т. д.

Ведь и в самом деле получается несправедливо, например, на роли старших воспитателей – один товарищ с офицерским званием и, значит, с львиным материально-бытовым обеспечением, а другой старший воспитатель, невоенный, – 650 рублей и всё. Причем часто оказывается, что как раз последний, педагог, значительно ценнее первого, и плоды его работы эффективнее.

Такая же картина получается и с клубной работой. Начальник клуба, отвечающий за весь процесс клубной и военно-спортивной работы, – должность не офицерская, а военрук – офицерская, хотя военрук в своей работе подчинён и начальнику школы.

В итоге я предлагаю:

1. Ориентироваться только на высококвалифицированных педагогов. Пусть это будут молодые, начинающие педагоги, но подающие надежды.

2. Повысить компенсацию за труд педагогов-воспитателей.

3. Ликвидировать институт старших воспитателей.

В настоящее время в Сталинирской колонии абсолютно благополучное положение, а не так давно колония стояла на грани своей бесславной кончины. В те дни, когда учреждение корчилось в предсмертных муках организационного развала и нравственного растления, работало восемь воспитателей, ныне – четверо и из них две женщины. Но эти четверо – в лучшем смысле советские люди, несущие в себе самые лучшие человеческие качества, которыми и одаряют детей. Учреждён такой стиль, такие взаимоотношения между воспитателями и воспитанниками, что последним, не из-за страха, а в силу неловкости, человеческого неудобства, вести себя плохо и уйти из колонии просто невозможно.

Стиль, организация, традиции, люди решают успех нашего воспитательного дела, важного государственного дела.

Если наш бюллетень правомочен объявлять дискуссии, то пусть это моё письмо послужит поводом.

1949 г.

 

Когда мать – Родина

[20]

На моих глазах, моим поколением, при моем участии совершались удивительные дела: индустриализация, перестройка сельского хозяйства, ликвидация неграмотности и стремление людей к высшему и среднему образованию, электрификация страны, строились дворцы культуры, метро, корабли на подводных крыльях и полетел человек в космос!.. Словом, прыжок с воловьей арбы и конной телеги за штурвалы самых совершенных машин. Да, это подвиг – подвиг народа.

Я гляжу на окружающий меня мир, на события, происходящие на моей Родине, через очки педагога. И как педагога и гражданина радует меня ликвидация в стране такого горького и печального социального явления, как нищенство и беспризорность. Нет больше этого бедствия. А ведь я не только видел, но и испытал на себе и то, и другое.

С 1914 по 1917 год я был поводырём слепого. Сколько их, нищих, бродило по городам и сёлам России: слепые, погорельцы, инвалиды войны, старики и калеки, изгнанные с фабрик и заводов, а с ними – дети. Тысячи и тысячи их, обвешанных торбами, грязных, в чесотке и цыпках, босыми ногами месили грязь, ворошили пыль на дорогах задавленно дремавшей соломенной России.

В первые же годы советской власти, по призыву В. Ленина, на борьбу с беспризорностью, спасение детей, были мобилизованы лучшие люди. Спешно открывались детские дома и детские трудовые колонии. Молодое советское государство из своих скудных запасов выделяло для них продукты. Обеспечение детей было наравне с обеспечением воинов Красной Армии.

Я был одним из тех, кто всей своей жизнью обязан материнской заботе советской власти, к кому нежно и требовательно прикоснулась рука матери-Родины в лице таких людей, как A.C. Макаренко.

Рождённый в многодетной бедной крестьянской семье, я с детства был лишён права на жизнь. Был батраком, нищим, беспризорником, озлобленным зверёнышем-воришкой… И вот почти физически почувствовал, как стал трещать и разрушаться социальный панцирь, сковывавший мою душу, во мне признали человека, поверили в меня и научили верить в лучший завтрашний день, бороться за наступление этого дня.

В 1923 году, по путёвке комсомола, с правом, одинаковым с бывшими партизанами и красноармейцами, сел я за студенческую парту рабфака. Какая это поэзия! Поэзия права на жизнь! Поэзия на право быть человеком, с обязанностью быть коллективно счастливым!

В 1928 году своему другу и наставнику A.C. Макаренко я дал торжественную клятву посвятить свою жизнь борьбе с детской беспризорностью, нищетой, за предупреждение детской преступности, жить для тех, из среды которых вышел сам, чтобы жили они и жизнью своею землю украшали.

– Спасибо, Семён, от Родины спасибо, – сказал Антон Семёнович и поцеловал, благословляя на самое ответственное дело строительства новой жизни – строительство нового человека.

Война… Кровавым спрутом расползался фашизм по нашей земле. Мы были поглощены борьбой с ненавистным врагом, и сердца наши были полны справедливого гнева, жаждой священной мести. Но оставалось место в сердце советского человека и для любви к детям – самой трагической жертве войны. Сколько их было обездоленных, осиротевших, познавших ужасы смертей и пожаров.

Нет, не бродили наши дети толпами по кроваво пылавшим дорогам войны, не протягивали руки свои за подаянием, не разъедали их болезни и не леденели их сердца от холода людского равнодушия. Всё для детей! Уютные детские дома, питание, почти такое же, как у воинов-отцов, а главное – наши прекрасные женщины-педагоги, ставшие матерями в самом полном значении этого святого слова. И всё это – наша самая нежная, самая добрая мама – мать-Родина. Она являлась ребёнку то в образе воспитательницы, то в образе просто тёти Даши, то во взятии Смоленска, то в салюте Победы, в букете лиц дядей и тёть – шефов из соседнего завода. Родина-мама, какая она многоликая, многосолнечная, нежная и самая любимая.

В текущем году из нашего детского дома уйдут на дороги жизни более десяти девушек и юношей. Они прожили в детском доме по одиннадцать лет. Они не знают своих отцов, но хорошо знают, что такое война. И они знают, что делать, как жить, чтобы их дети знали матерей и отцов, но не знали войны. Наши выпускники – образованные, интеллигентные люди. Они не были сиротами, у них всегда была и ещё более есть – Родина-мать. Из детского дома они уйдут в институты, техникумы, рабочие коллективы предприятий и совхозов, а некоторые в армию. Они станут рядом со своими старшими братьями и сестрами, вышедшими из детского дома в прошлом году, и вместе с ними будут навещать свой детский дом как свой родительский дом. Они станут зримой радостью, уверенностью в завтрашнем дне для своих младших братьев и сестёр, находящихся ещё в детском доме.

Наши «старички» много сил отдали на благо детского дома – Саша Прокофичев, Миша Лисицын, Гена Веремеев, Тамара Токарева, Таня Хоботова, Галина Логинова активно участвовали в органах детского самоуправления, руководили пионерской и комсомольской организациями, подменяли воспитателей. Саша Прокофичев является чемпионом области по лёгкой атлетике среди воспитанников детских домов и школ-интернатов. Миша Лисицын, Саша Прокофичев, Вова Петров и Людмила Шагандинова в течение трёх лет были командой-победительницей в областном турнире на кубок по шахматам.

Приросли мы к этим детям, и, кажется, отламывается от сердца ломоть трепетно-родного. И так каждый год. Радоваться бы родительской радостью, а мы печалимся. Но печаль эта – счастливая. Но пока наши «старики» дома. Они в серьёзной тревоге – ведь предстоят государственные экзамены. В детском доме это предстоящее событие переживают все: ходят тихо, говорят шёпотом. Или вот такая сценка:

– Сашка? Да не получит золотую медаль?!

– Так я ж не сказал, что Сашка не получит золотую медаль… Я сказал, что и Мишка получит, и ты… – Так двое малышей выражают своё отношение к академическим успехам своих старших братьев.

В этом и наша отчётливая уверенность, что мы не останемся «одинокими» родителями. Мы вдруг ясно увидели, что к избаловавшей нас гвардии старших вплотную подошли новые похорошевшие лица. У них нет ещё той уверенности и хватки, как у старших, но они уже – ощутимая смена. К ним, конечно, придёт и уверенность, и хватка организаторов.

Вот Коля X. Каким он был полгода назад, мы уже забыли. Да мы просто не желаем помнить и делаем всё, чтобы забыл и сам Коля. Отец его – пьяница, хулиган, и этому разрушительному ремеслу учил своих сыновей. Отца посадили, старшего сына тоже, и Коля стал промышлять воровством в компании старших подростков. И вот суд. Но сначала был суд над равнодушием, над теми, кто своим равнодушием не остановил, а подталкивал ребят к безобразным поступкам, в их движении к уголовным преступлениям.

Суд… Мы приятно ошиблись, думая, что судьи – это люди, мыслящие и поступающие только согласно статьям Уголовного кодекса. Судьи, славные люди, рискнули и отдали Колю нам. Поруганная отцом, забрызганная грязью Колина душа в нашем коллективе стала оживать. К мальчику вернулся утерянный игровой период. Коля стал щедр на детский смех и радость, тянется к полезным делам, он счастливо честен.

– Обидно, – как-то при мне сказал Коля, – и есть вроде отец у меня, и нет его… Он же обворовал меня – украл детскую радость. Не знаю, сумею ли я называть его отцом. Но всё равно я счастлив – у меня две мамы…

– То есть?

– Мама родная, ну, кровная, и мама наироднейшая – Родина!

– Умница, – сказал я. – Но сыновнего чувства к отцу не убивай. Может, он ещё опомнится. Знаешь, всякое в жизни бывает.

– А у меня и сейчас есть отец, да ещё какой, ого!

– ?

– А вы, Семён Афанасьевич!

И Коля, радостный, возбуждённый, убежал, плюхнулся в гущу детворы.

И сколько их таких, разных, но очень похожих друг на друга в уверенности, что у них есть хорошая мать – Родина, всегда верная им святой материнской верностью.

Коля повторит Сашу, Машу, Гену, он продолжит их, но останется самим собою – Колей. И он с болью когда-то оставит детский дом, а мы с родительской печалью – печалью радости – одарим его куском своего сердца. Уходят наши дети, но в сердце нашем все они остаются. Ведь наши педагогические сердца – это уполномоченные вселюбящего и требовательного сердца нашей Матери-Родины.

 

Наказание… поцелуем

Обращаясь к нам, учителям, Антон Семенович Макаренко говорил, что мы не имеем морального права делать бракованных людей. Чтобы не допускать брака, только одними уговорами, сомнительными выговорами по школе, которые никакого впечатления не производят, ничего не добьешься. Нужны эффективные педагогические меры, особенно, когда дело касается наказания. Антон Семенович наказывал строго, но наказывал и шуткой. Это была всегда неожиданная выдумка.

Вспоминается такая история. У нас ребята страдали склонностью к частым дракам. Драки принимали угрожающие размеры. Антон Семенович покончил с ними быстро, остроумно и красиво.

Как-то наш воспитанник, 19-летний Вася Галатенко, пахал в поле с воспитанником Приходько. Галатенко водил лошадей за поводья, Приходько ходил за плугом. Кони были так же голодны, как и пахари, и хватали из-под ног траву на рабочем ходу. Вася дергал, дергал за повод, надоело ему это упражнение, и он обратился к коню с таким предупреждением:

– Рыжий, не хватай! Если ты еще раз хватишь, так я тебя так хвачу, что со всех четырех конских ног и упадешь!

До коня его слова не дошли, и он продолжал хватать. И Вася его так толкнул, что конь встал на передние колени. В защиту Рыжего вышел из борозды Приходько и огрел Васю по его широкой спине палкой, которой чистил плуг от налипшей земли. Вася развернулся. Словом, началось то самое. Откуда ни возьмись, Калина Иванович, завхоз. Он поглядел на эту гимнастику и изрек:

– Ей-богу, дерутся, паразиты! Как же вам не стыдно заниматься таким безобразием в присутствии скотины? Идите сейчас же к Антону Семеновичу!

И они пошли. Встали у порога.

– В чем дело? Вы, кажется, должны пахать?

– Мы пахали, а Калина Иванович послал к вам.

– Зачем?

– Сказал, что мы дрались.

– Но вы же не дрались?

– Ну, да, Антон Семенович, не дрались.

– Семен, позови мне Калину Ивановича. Я его поставлю на место. Это безобразие – срывать людей с работы, наговаривать на них!

– Не надо звать Калину Ивановича, – сказал Приходько.

– Почему?

– Да было дело…

– Какое?

– Понадавали мы друг другу…

– Значит, было… Эх, вы! Кто вы такие? Кто?

– Колонисты…

– Нет, не колонисты.

– Ну, он – Васька, я – Ванька…

– Нет. Кто на самом деле?

Тут мы уже ничего не понимали.

– Раз мы пахали, так мы – пахари, – догадался Приходько.

– Выживете под одной крышей, сидите за одним столом и один кусок хлеба едите. Кто же вы?

– Мы любим друг друга.

– Вот это хорошо. По-настоящему любите?

– Да, конечно. Васька, правда?

– Честное слово, я тебя, Ванька, люблю.

– Тогда целуйтесь и уходите.

– Антон Семенович! Накажите как-нибудь иначе…

– Как? Братский поцелуй – это наказание? Если я вечером поцелую любимую маму, это разве наказание? Любимую девушку поцеловать – наказание?

– Да нет… Конечно, не наказание.

– Целуйтесь, иначе я вас начну целовать.

Галатенко первым развернулся и влепил в правое ухо Приходько поцелуй. А у него было чем целовать: губы такие мясистые, похожие на вывернутые детские галоши. Приходько ответил холодным поцелуем. А мы хохочем.

– Теперь, братья, идите.

После этого, как только кто-нибудь хватал другого за грудки, третий ехидно говорил:

– Наверное, целоваться захотели!

И их, как ветром, разбрасывало.

Месяца через полтора Калина Иванович зашел к Антону Семеновичу и сказал:

– Ты бы пожалел их, паразитов. Ходят они какие-то скучные. То, бывало, понабивают друг другу морды, поразвлекаются…

Антон Семенович собрал нас и… разрешил нам драться.

– В колонии неудобно, учреждение все-таки, – сказал он. – Я облюбовал местечко… Дикое место, в северо-западном направлении, верстах в пятнадцати от колонии. Как кому захочется драться, скажите воспитателю. Вам разрешат, и идите, пожалуйста, деритесь. Но никто ни разу этим разрешением не воспользовался. Спокойно стало.

1970 г.

Помоги тем, кто тебя воспитывает

Я недавно встречался в Доме литераторов с профессором одного из американских университетов, который прилетел в Советский Союз, чтобы позаимствовать опыт наших школ и других детских учреждений. Он смотрел на меня с изумлением. Должно быть, я казался ему каким-то подопытным кроликом, сошедшим со страниц «Педагогической поэмы». Ведь в Америке говорят, что фигура Карабанова – это коммунистическая пропаганда. Но вы не американцы, а русские люди, и можете меня ощупать, чтобы убедиться, что перед вами живой человек.

Я всегда с удовольствием делюсь своими воспоминаниями с такими людьми, как вы. Мне хочется пробудить у вас уважение к воспитателям. Воспитатели – это люди высокого призвания. Их имя надо писать с большой буквы. Тревоги и переживания за ваши судьбы не дают им покоя! Они верят, что в каждом из вас есть хорошее начало, и, не щадя сил, работают над тем, чтобы развивать и совершенствовать его.

Помню, как брал меня из тюрьмы Антон Семёнович Макаренко. Начальник тюрьмы предупредил его, что я – человек «трудный», и если уж брать меня в детскую колонию, то только после того, как там наладится жизнь и установится твёрдый порядок. Он требовал везти меня из тюрьмы обязательно под конвоем. Но Макаренко уже, видно, познакомился с моим личным делом, представил себе, что я – человек с признаками гордости, достоинства, хотя и мальчишеского, и решил не прибегать к конвоированию. Когда он вёз меня в колонию, мы были с ним один на один…

Он добивался, чтобы мы, воспитанники, верили ему. Как-то в первые дни становления колонии Антон Семёнович сказал (передаю, конечно, его мысль своими словами):

– Чёрт с вами, что вы – воры, босяки, бандиты, грабители, карманники… Важно, что вы люди, и не прикидывайтесь, не пытайтесь убивать в себе человека, не забывайте его высокого назначения в жизни. Быть человеком – большая квалификация. Важно, чтобы вы поверили мне тоже как человеку и помогли воспитывать вас.

А мы хихикали и говорили, что мы не институтки. Тогда Макаренко сказал, что нас много, а он один. Нас уже тридцать человек, а будет сто двадцать, шестьсот! Мы можем разобрать его по кускам и растаскать. Конечно, ничего не получится, если он один попытается воспитывать. И мы понимали, что он говорил правду.

– А если вы будете помогать мне… – продолжал Антон Семёнович. – О! Тогда получится большое дело. Я как педагог возьму педагогическую мочалку, специально пожёстче, и буду смывать с вас дурь, всю ту паскудную накипь, которая дала такой отвратительный рисунок. Конечно, это неприятно для вас, заставляет страдать. Но ничего не поделаешь: надо потерпеть. Этой помощи я у вас и прошу, потому что вижу, какими вы будете через десять-пятнадцать лет. Будет каждый из вас таким человеком, что сосед не станет запираться от него. Напротив, он скажет спасибо за то, что выживете с ним. И скажет спасибо тому, кто сделал вас таким человеком.

Мы поверили Антону Семёновичу и благодаря этому поверили в себя.

Ещё по дороге из тюрьмы в колонию, а она находилась в семи километрах от Полтавы, удивил меня Макаренко. Ехали мы с ним вдвоём на телеге. Тёмный, тёмный вечер. И вдруг Антон Семёнович расхохотался. Я стал посматривать на него диковато. С чего это, думаю, хохочет человек на всю степь?

– Переживаю, – сказал он мне. – Переживаю исключительно торжественные минуты от сознания того, что рядом со мной сидит будущий заведующий детскими колониями.

Я оглянулся: где же тут заведующий колониями?

– Не крути головой, чертило, – ласково сказал Антон Семёнович. – Это ты и есть будущий заведующий.

Тут уж расхохотался и я. Уму непостижимо: я босяк – и вдруг заведующий колониями! Да я вообще не думал, что буду жить на свете!

Но, посмотрите, какими пророческими оказались слова Макаренко, вот уже 35 лет как я заведую различными детскими колониями и домами. Работал в системе Министерства внутренних дел, а теперь в Министерстве просвещения.

За 35 лет на собственном опыте я убедился, что в природе нет неисправимых людей. Нужно только время – для одного больше, для другого меньше. Но, создав необходимые условия, любого человека, одержимого какими-то пороками, можно исправить и перевоспитать. Какими бы отвратительными микробами ни был поражён этот человек, его можно вылечить от пьянства и воровства, от картёжной игры и разврата, от тунеядства и лени. При этом очень важно, чтобы сам человек захотел излечиться. А если у него силы воли маловато, пусть поможет ему не только квалифицированный и ответственный работник воспитательного учреждения, но и его товарищ.

Все вы, вероятно, помните по «Педагогической поэме» Гришу Буруна, который попал к нам в колонию за «мокрое дело». Могу сказать, что он, наверное, погиб бы, если бы я как друг не помог ему.

Гриша Бурун – выходец из воровской семьи. Дед его был вором, бабка – воровка, отец и мать – воры, сестра – проститутка, братья доворовались до того, что один у другого жену украл. Гриша считал, что если люди не воруют, то они ненормальные. Свои первые дни в колонии он ознаменовал тем, что украл у Антона Семёновича все деньги, предназначенные на ремонт, наше питание и зарплату обслуживающему персоналу. Потом он дал слово (хлопцы немало потрудились для этого), что больше воровать не будет. И, действительно, больше не воровал ни денег, ни продуктов. Но зато стал играть в карты. А карты – это тоже страшный порок, который разрушает человека морально и физически.

Вы спросите: как это физически? Был у меня один воспитанник. Его привезли в колонию, которой я руководил, из киевской тюрьмы. Красивенький четырнадцатилетний мальчик, но слепой на один глаз. Вместо глаза – свежая рана. Я не стал расспрашивать его. Он сам через некоторое время, когда поверил мне как человеку, рассказал свою историю. Оказывается, играл он в карты на киевском базаре, проиграл все деньги, одежду. Банковавший предложил ему заложить самого себя, но он не согласился. Сказал:

– Я поставлю глаз, выиграю – вернёте мне одежду, проиграю – ваше счастье.

Проиграл, банковавший сказал:

– Не хочу колоть, боюсь.

Тогда он сам взял булавку и выколол себе глаз. Хорошо, что природа наделила его музыкальными способностями. Теперь он играет в оркестре украинского радиокомитета.

Но возвращаюсь к Грише Буруну. Итак, он стал играть в карты. Время было голодное, в стране царила разруха, свирепствовал тиф.

Большие людские потоки устремились из центров России на Украину, за хлебом. Шли матери с голодными детьми. И бывало, спохватится какая-нибудь мать и начнёт голосить от ужаса и горя: голодный ребёнок уснул вечным сном у неё на руках. А нас советская власть кормила из неприкосновенных воинских запасов. Пайки были небольшими, и Гриша Бурун играл в карты, чтобы запастись пищей. Были ребята, которые проигрывали ему свои пайки на три, пять, семь дней вперёд. Расплачивались главным образом сахаром, который нам выдавали на руки. Бурун объедался, а некоторые ребята доходили до дистрофии.

Антон Семёнович видел, что в колонии происходит что-то неладное, но что именно, никак не мог понять. Потом догадался – картёжная игра! Но кто играет? Хлопцы молчат. А уж те, кто проигрался, и вовсе прикусили язык.

Я очень дружил с Буруном, но сдружился и с Антоном Семёновичем. Он доверял мне ездить в банк и получать деньги. Доставка денег в колонию была небезопасным делом. На загородных дорогах орудовали бандиты. Антона Семёновича они, несомненно, прихлопнули бы, но я для них был «своим», меня не трогали.

Помню, какое неприятное чувство неловкости переживал я, когда Макаренко впервые повёз меня в банк, чтобы показать, где надо получать деньги, в какое окошко обращаться. Хотелось сказать ему:

– Не затрудняйте себя объяснениями, я уже не раз бывал в банке. Но я ничего не говорил: пусть думает, что я ничего не знаю…

И вот однажды я пришёл к Антону Семёновичу в кабинет, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь заданий на завтра: я в колонии был ещё и конюхом. Но Антон Семёнович встретил меня мрачно. Впервые я видел его таким расстроенным, почерневшим, поникшим.

– Что с вами? Не заболели ли, Антон Семёнович?

– О! Мечтаю об этом. Пусть хоть тифозные черти унесут меня от вас. Вы же не люди. Вы звери. А может быть, ещё хуже зверей. Волк волка, лев льва не ест, а вы поедаете друг друга…

Я обиделся. Разве я кого-нибудь съел? За что он меня укоряет. А он ещё пуще набросился на меня:

– Ты не съел? А разве ты не видишь, что в колонии идёт картёжная игра, игра, которая всех раздевает? Что ты сделал, чтобы спасти товарищей? Тебе дела до них нет. Ты не в карты играешь, а в любовь, в чистоту. А дрянь ты, пожалуй, самая худшая. Вон! Видеть тебя не могу…

Я выскочил из кабинета, но не оскорбился. Понимал, что Макаренко страдает. Ведь он ночей не досыпал, корчился в муках за нас. Все думал, на какой тройке к нам подъехать, к тому или иному колонисту, чтобы сделать из него человека.

«Нет, Антон, ц прекращу твои страдания. Больше в карты у нас играть не будут!», – поклялся я сам себе и бросился в спальню, а там, на кровати, сидел, как удав, Бурун и раздавал карты мальчишкам.

– Гриша, – говорю я, – перестань играть.

– А что? Антон идёт?

– Нет, Антон не идёт, но он очень страдает.

– А чего ему страдать? Я ведь не с ним играю…

– Потому и страдает, что не его обыгрываешь, а хлопцев. Неужели не понял ещё? Посмотри, хлопцы какие худые, а ты отожрался. Если ты мне друг, то никогда больше не будешь играть в карты.

Бурун усмехнулся. Смотри, мол, перевоспитывать меня взялся. Я рассвирепел, выхватил у мальчишек карты и разорвал их. Дело прошлое, но крепко тогда мы схлестнулись с Буруном: у обоих скулы трещали. Потом Гриша понял, что был неправ, стал мягче.

– Прости тем, у кого выиграл, – потребовал я. – Раздай сахар, что у тебя под подушкой.

Бурун достал наволочку, в которой было не меньше пуда сахара, и стал раздавать. Проснулись и те, кто не играл с ним. Он и им дал по жмене. Наелись мы в тот вечер сахару вволю. И стало у нас в колонии тихо, празднично, а на душе у каждого – чисто, спокойно. Так бывает в семейном доме по субботам, когда люди вымоются, а мать пирогов напечёт…

Мы с Гришей в ту ночь легли спать вместе на одной кровати, но не спали, думали об Антоне, о нашей жизни и нашей дружбе. Больше Гриша никогда в карты не садился играть. И мне кажется, что я спас его от гибели. Это, по-моему, и называется – помогать воспитателю. Но дело не только в помощи воспитателю. Хорошо, когда один человек может сказать другому:

– Люблю тебя как друг, потому и требую: не делай гадости!

 

Интервью через годы

[22]

Вопрос: «Если коротко, в двух словах, что такое метод Макаренко?»

Калабалин С.Α.: Сам Макаренко! Его прекрасная жизнь, самозабвенное творчество, любовь вся, без остатка, – детям. Если бы каждый педагог жил и поступал, как он, это было бы полное торжество советской педагогики.

Вопрос: «Как воспитывал в вас чувство патриотизма A.C. Макаренко?»

Калабалин С.Α.: Обстоятельства, конечно, были чрезвычайные. Но «первый урок» патриотизма проходил примерно так…

Колония несовершеннолетних правонарушителей под Полтавой. Зима. Мы сидим вечером около буржуйки. Антон Семёнович читает вслух «Мои университеты» Максима Горького. Вдруг он прерывает чтение:

– Не могу читать! Скажите, патриоты вы или не патриоты?

– Нет, что вы! – отвечаю я как самый грамотный из ребят (у меня всё-таки за плечами четыре класса приходской школы и… полтора года тюрьмы! Я думал, что патриот – это что-то связанное с мелким воровством).

– А я патриот! – говорит Антон Семёнович. – Потому я не могу видеть, как качаются на ветру повешенные комиссары. Не могу терпеть, чтобы у нас в округе хозяйничали бандиты. И сегодня же ночью я иду ликвидировать банду.

– Тогда и мы патриоты тоже! – ответили мы.

В ту же ночь ватага оборванных подростков во главе с Макаренко, с одним-единственным покорёженным наганом напали на банду, вооружённую пулемётом, гранатами и обрезами. Помню, когда мы их привели и сдали в ЧК, молодой боец вынул из кармана галифе сахар и протянул мне. Сахар был весь в махорке.

– Ты что? – буркнул я. – Я не маленький!

– Чудило, – сказал он, – я ж как к товарищу.

Были у нас и другие уроки патриотизма. В голодные годы мы видели, как наши воспитатели отдавали ослабевшим детям свои скудные, драгоценные пайки хлеба. А кулаки на хуторах прятали пуды хлеба, варили из зерна самогон. Никто не агитировал, мы сами проводили рискованные рейды и крушили самогонные аппараты.

Мы это тоже считали патриотизмом.

Конечно, жизнь в нашей стране неузнаваемо изменилась. Но и теперь нельзя воспитывать чувство патриотизма только назиданиями. Нужны убедительные примеры, нужны яркие поступки. Трудно воспитать патриота, если не предоставлять подростку условий, в которых он, пусть в небольшом масштабе, но всё же мог бы проявить свой патриотизм. Макаренко был убеждённым сторонником активных методов воспитания. В крайних случаях он признавал благотворную роль психологических «взрывов». Хотя, должен сказать, и теперь есть ещё теоретики, которые отрицательно относятся к этому.

Вопрос: «Какова система наказаний в вашей практике?»

Калабалин С.Α.: Основной принцип нашей жизни – один за всех, все за одного. Мы хотим, чтобы человек учился отвечать не только за свои поступки, но и за поступки своих товарищей. Наказание у нас – большая редкость. И это прерогатива самого коллектива. Однако отношения в нашем коллективе строятся на полном доверии и уважении друг к другу. Настоящее доверие должно быть во всём. Именно на таком цельном доверии построена жизнь в Клемёновском детском доме. Так было и во всех других детских учреждениях, куда посылали меня работать. Мне помогают старшие воспитанники, а они опираются на подрастающий актив в отрядах. Это традиция Макаренко.

Вопрос: «Какой, по вашему мнению, самый большой недостаток воспитателя?»

Калабалин С.Α.: Бездушие. К воспитанникам надо относиться, как к собственным детям. Нельзя быть воспитателем, если ты не можешь относиться к ним как отец – строго, требовательно.

Но с любовью… Я довольно часто спрашиваю себя: а так ли я поступил бы со своим собственным сыном или дочерью?

Вопрос: «Как Антон Семёнович передавал своё мастерство молодёжи?'»

Калабалин С. А.: Я с ним работал очень близко и долго (кроме того, что был его воспитанником). Макаренко не собирал нас на какие-то занятия, а говорил по поводу того или иного факта, привлекая нас, как будто случайно, к анализу и самого поступка, и меры воздействия, и полученного эффекта – результата принятой меры.

Антон Семёнович подчёркивал, что в основе методики воздействия – не какие-то «рецепты», а немедленный анализ и немедленная реакция воспитателя. Часто такие «случайные» собеседования проводились с педагогическим коллективом по поводу техники ведения уроков, организации перемен в школе и других вопросов повседневной работы. Много говорили о взаимоотношениях с ребятами, задушевных, почти интимных соприкосновениях с отдельными воспитанниками, группами, парами или целыми первичными коллективами: отрядами, бригадами, классами. Место и время таких бесед тоже подбиралось очень остроумно: то на работе, то на привале во время похода, то во время игры в лесу.

Самым эффективным средством передачи мастерства молодым было, как мне кажется, то, что Антон Семёнович каждое своё рабочее мгновение освещал ярким примером-призывом. Иные же призывают, поучают жить красиво, общественно активно, но не убеждают в этом своим личным примером. Это не наука, а ханжество. Макаренко все делал с нами.

«Меня и моих друзей-куряжан, – вспоминает Михаил Сухорученко – больше всего поразило то, что Антон Семенович, когда это нужно было, работал вместе с нами, засучив рукава. Необходимо было лес заготовить – Макаренко брал топор в руки и шёл вместе с нами… Эта простота Макаренко делала с нашими душами чудеса».

…В феврале 1921 года все наши воспитанники (30 человек) заболели тифозным сгустком (брюшной, сыпной и возвратный). Не заболел только Антон Семёнович, завхоз Калина Иванович, воспитательница Елизавета Фёдоровна, я и конь. Хлопцы лежали в холодных спальнях, голодные. Мы с Антоном Семёновичем и Калиной Ивановичем пилили дрова, топили печи, помогали Елизавете Фёдоровне готовить тощую пищу. Елизавета Фёдоровна понемножку и врачевала. Вечерами Антон Семёнович развлекал больных чтением, рассказами и мечтами. Когда все здоровые расходились, Антон Семёнович подходил к каждому; кого ободрит словом, кому улыбнётся, на ком поправит одеяло, а к отдельным, застывавшим в тифозном беспамятстве, ложился, чтобы своим телом отогреть. То же делал и я. Возили мыс ним тифозников наших в полтавские тифозные бараки, решительно требовали от врачей обязательного излечения. Антон Семёнович был уверен, что ни один колонист не умрет. И все были уверены, что выздоровеют только потому, что так хотел Антон Семёнович. Как он сам не заболел, просто чудо.

Это ли не пример? Это ли не «передача опыта»? Это ли не воспитание самим собою?

Таким он был, таким он оставался всю свою жизнь. Таким он остаётся и теперь – после своей физической смерти – в своих делах, думах и страстных строках «Педагогической поэмы» – поэмы о жизни, законах жизни коммунистического коллектива.

Вопрос: «Помогает ли вам опыт Макаренко в работе?»

Калабалин С.Α.: Антона Семёновича я вспоминаю ежедневно в своей практической работе. Я всегда мыслю примерно так: что бы сделал Антон Семёнович? Как бы он поступил? Это мне помогает.

Макаренко был человеком исключительной творческой страсти и юношеского задора. Мы, воспитанники, не смотрели на него как на воспитателя, он был настоящим товарищем в труде, в игре, в фантазии. Антон Семёнович мог так изумительно нарисовать перспективы, настолько они были реальными, что каждый из нас стремился к участию в их достижении, старался двигаться дальше вместе с творческим коллективом. Все эти перспективы сводились к перспективам государственной важности.

Вопрос: «В чём педагогический талант A.C. Макаренко?»

Калабалин С.Α.: Есть таланты, и есть мастера педагогического дела. Я считаю, что Антон Семёнович был, прежде всего, талант. Страстный, полный творчества, педагогической справедливости, всегда подтянутый, собранный, чистоплотный. Большой друг детей, умевший бичевать критическим словом. Его мастерству, его приёмам надо учиться. Я стараюсь работать так, как работал Антон Семёнович. Страстно хочется быть талантом, но я ещё не талант, а мастер какого-то определённого педагогического разряда.

 

Все лучшее в детях даётся воспитанием

[24]

Всё лучшее в детях даётся воспитанием. Так ли это? Да, это так.

Для предметной убедительности обратимся к примерам.

Весь разговор в теоретическом плане в такой массовой аудитории, как телеэкран, менее полезен, чем разговор в практическом плане.

1. Воспитание общественной активности.

Примеры: колония имени М. Горького; борьба с бандитизмом; борьба с самогоноварением.

Пример: «Призываю, а сам так не поступаю».

2. Любовь к людям, забота о людях.

Патриотическая любовь к своему народу.

Сострадание, доброта (голод 1921 г., как поступали наши воспитатели), а сколько таких примеров можно привести из сгустка страданий людей в годы Второй мировой войны.

3. Честность.

Неуёмное множество есть средств, приёмов, примеров и методов, при помощи которых можно воспитывать честность.

Припоминается мне случай из жизни трудовой колонии имени М. Горького, который стал границей между нечестностью и брезгливостью к самому слову «воровство». Мы жили дико голодные. 100 граммов весьма черного хлеба, 100 граммов каши, иногда варилась «художественная» снедь из ячменя (подробно). Мы голодали и воровали – голод вынуждал (эпизод и что из этого вышло).

A.C. Макаренко: «Вы не можете не воровать, а раз так, то вы не можете искренне раскаиваться и извиняться». (Картина вымаливания прощения и эпизод с экономкой. Суд. Защитник).

4. Правдивость.

Легче привить правдивость с детства. Труднее сформировать это качество подростку, уже познавшему сладость этого порока, но можно.

Случай с отпуском и опозданием.

5. Скромность.

Сколько мы знаем случаев, благородных героических поступков по спасению утопающих, на пожарах и т. д., когда герой терялся в толпе, не рисовался, не объявлялся, не выпячивал себя. Он сделал то и так, как должен сделать смелый, порядочный, благородный и сильный человек – и делу конец.

Но бывает и так:

– Это я! Вот какой я! (Эпизод во время пожара со мною).

Как всё лучшее в людях даётся воспитанием, так и всё плохое в человеке даётся тоже воспитанием. Дело в том, что невоспитания вообще нет.

В своё время A.C. Макаренко говорил, что есть положительное и есть отрицательное воспитание.

Мы иногда говорим, что в такой-то семье или школе, детском доме и т. д. дети не получают никакого воспитания. А было бы вернее говорить так: там нет положительного воспитания и налицо отрицательное, плохое воспитание.

Человек появляется на свет с душой, похожей, на белую чистую мраморную доску, только душа человеческая не такая холодная и бесплотная, как мрамор. И буквально с первого дня жизни «художники» начинают делать на душе ребёнка узор. Кто эти художники-воспитатели? Это – мамы, папы, дедушки и бабушки, братья и сестры, соседи и вещи, явления природы и общественные события.

Если воспитатели – люди положительные, настоящие, то и рисунок жизни у нового человека будет положительным, красивым. Но может в толпу наставников затесаться человек непорядочный или просто не умеющий. И сделает такой «художник» первую кривую, первую кляксу в общем узоре рисунка, и начнёт эта клякса расползаться, влиять и поражать ядом и все другие положительные линии души.

Хорошо, если в рисунке есть составная часть активного иммунитета, сопротивляемости, они тогда смогут нейтрализовать действие и распространение в душе яда, а если нет, и рядом нет настоящего боевого наставника, что тогда? Тогда брак. Самый трагический человеческий брак – продукт плохого воспитания.

А что такое бракованный человек? A.C. Макаренко предупреждал, прежде всего, педагогов и родителей от делания брака. Он говорил, что «брак» – это воры, насильники, тунеядцы, бюрократы, изменники Родины. Это наше горе, наши страдания. Беда в том, что «бракованный человек», как правило, производит на свет себе подобного и дурно влияет – воспитывает одного или группу чужих детей.

Я не хочу сказать, что плохой человек получается в результате влияния на него в детские годы какого-то уголовника. Это не беда, скорее досада. Таких плохих не так уж много. Обнаружив их, можно было бы оперативно изолировать от вредных наставников и обезвредить как самих «воспитанников», так и «воспитателей».

Основы воспитания закладываются в семье. И большая беда в том, что подчас родители от чрезмерной любви не замечают в детях пороков, всё им прощают и тем самым развивают в любимых детях дурные привычки, которые могут перерасти в зло на всю долгую жизнь человека. Чрезмерная, слепая родительская любовь расслабляет волю ребёнка, а безволие – это благодатное сырьё, для трагического «брака».

В семье, страдающей раздором, пьянством, свободным толкованием об учителях, руководителях учреждений, органов власти и прочее, как правило, дети поражаются всякой сыпью, то есть тоже получается брак.

 

это развивает настоящее чувство коллективизма

[25]

К педагогическим рекомендациям A.C. Макаренко нельзя подходить шаблонно. Мне не раз приходилось встречаться с вульгаризаторами методов Антона Семёновича, которые жаловались на то, что «Макаренко чего-то не додумал». Один директор школы сказал мне как-то:

– Ваш Макаренко рекомендует, чтобы провинившегося наказывал его коллектив. Я поверил, позволил одному моему классу осудить виновного. И что выдумаете? Этот ученик стал вести себя ещё хуже.

Пришлось мне объяснять директору, что в этом случае, возможно, нужно было как раз обратное: доверительно поговорить с учеником. Я много лет работал рядом с Макаренко и никогда не видел, чтобы он дважды наказывал виновного одинаковым образом. Он говорил:

– Если они способны на миллион разных проступков, то мы должны быть способны на два миллиона разных порицаний и наказаний.

Антон Семёнович был очень требовательным человеком. Чем более он уважал воспитанника, тем больше с него требовал. Я тоже неоднократно был наказан и получал от него взыскания. Несколько раз сидел в кабинете Антона Семёновича под знаменитым «арестом», читая на диване какую-нибудь книгу. Но приказ об «аресте» всегда звучал по-разному. То он произносил его как бы между прочим, даже вроде добродушно:

– Отсиди-ка, Семён, сегодня пару часов, то строго, как чужому: – Отсидишь!

А в третий раз младший воспитанник приносил мне от него записку об аресте и вручал её с демонстративно ехидным видом.

Воспитатель – это удивительное по своей сложности явление, особенно в столкновении с воспитанником в момент совершения последним нарушения. Он и судья, и следователь, и прокурор, и защитник, и выразитель общественного мнения, и совесть воспитанника.

Моя цель – обратить внимание работников детских домов и школ-интернатов на то, чтобы меры поощрения и меры наказания звучали у нас разнообразно, оперативно, чтобы они были максимально эффективными: для одних имели бы значение предупреждения, а для других – воспитательная кара, чтобы поощрение вызывало заслуженное состояние радости и стало бы радостью всего коллектива, а наказание, действительно бы, вызывало состояние переживания, страдания, а не было бы фарсом, игрой в наказание, чтобы в отдельных случаях наказание вызывало страдание всего коллектива. Такая форма активно сообщает взаимозависимость в коллективе по принципу «один за всех, все за одного». Это развивает настоящее чувство коллективизма.

1921 год. Сентябрь. Колония выстроилась для похода в город за семь вёрст для просмотра кинофильма. Многие из воспитанников шли смотреть фильм первый раз в жизни. Мы уже знали по примеру первого похода: выход в четыре десять, два часа похода с десятиминутным привалом, и за пять минут до начала сеанса мы – у входа в театр.

Шли строем, с песнями, бодро, весело. Привал. Кто присел, кто повалился на траву, а большинство – в лес. После команды «Становись!» командиры отрядов докладывают, что все на месте, но вдруг командир 9-го отряда что-то замешкался.

– В чём дело?

– Да у меня нет двоих. Я побегу, покричу.

– Не сметь. Сами придут. Подождём.

Прошло дополнительных тревожных десять минут, наконец, появились из леса запоздавшие, неся перед собою в фуражках груши-дички.

– Разрешите стать в строй!

– Становитесь. Шагом марш!

И, кажется, шли быстро, но опоздали на десять минут. Администратор театра сам предложил тихонько войти в зал, но Антон Семёнович, поблагодарив, сказал, что этого делать не следует, зачем же мешать людям, которые пришли вовремя, пришли отдохнуть, получить удовольствие. Нет. Научимся беречь время и уважать товарищей, коллектив и его право на удовольствие.

– Колония! Слушай мою команду! Смирно! Домой шагом марш!

Администратор почесал в затылке, а кто-то из зевак сказал:

– Вот это да…

Шли пасмурные, поглядывали на Антона Семёновича, и видно было, что он очень расстроен, а тут ещё и дождь откуда ни возьмись… Совсем кисло стало.

– А ну, хлопцы, – предложил я, – гаркнем песню!

И я затянул на самых высоких октавах, задорно, как пощёчиной неудаче:

– Ой, при лужку, при лужке, При счастливой доле, При знакомом табуне Конь гулял на воле!..

Ребята дружно подхватили припев. Так, вслед за песней, не ломая рядов, вошли во двор колонии.

– Поняли, хлопцы?

– Поняли, Антон Семёнович!

– И как?

– Один за всех, все за одного!

– Правильно. И в хорошем, и в плохом. Разойдитесь и отдыхайте!

– Есть разойтись и отдыхать! А здорово, Антон Семёнович!

– Здорово!

 

Это надо помнить всегда

[26]

Строить человека, говорил Макаренко, надо без брака, мы не имеем никаких нравственных прав растить бракованного человека.

Здесь в выступлениях немало говорили о работе школ. А о том, что нужно и как нужно делать, чтобы предотвратить проступки в детском мире, с какой человеческой страстью надо воспитывать подрастающее поколение – об этом стоит еще поговорить. A.C. Макаренко написал специальную «Книгу для родителей». В ней есть глава для вступающих в брак. Там говорится о воспитании в семье, об обязанностях отца, матери, о их роли. Трудами Макаренко широко пользуются люди, читать умеют все.

Но воспитывать детей может даже неграмотный человек: чувством материнства, чувством отцовского долга, плохим или хорошим примером. Состояния «невоспитания» вообще не существует. Вопрос в том, что воспитание бывает разное, воспитание хорошее и воспитание плохое. И это надо помнить всем и всегда.

Должны повысить требовательность к себе и педагоги, учителя. У нас как бывает? В школе на 1300 человек – десять-пятнадцать трудновоспитуемых ребят, и вот уже учителя считают такое положение катастрофическим и пытаются поскорее избавиться от «трудных» детей. А ведь Антон Семенович Макаренко принимал воспитанников только из тюрьмы, и, думаете, я, 16-летний подросток, попавший к нему, был лучше ваших трудновоспитуемых детей?!

Это смешно, когда целый педагогический коллектив пасует перед «трудными».

Говорят о системе Антона Семеновича. Эта система очень строгая. Он сам был человеком очень строгим, но вместе с тем и очень веселым, нежным. Мы его любили до безумия, и он нас любил. Но он не считал, как некоторые нынешние кандидаты педагогических наук, что на детей нельзя повышать голос, что нельзя их строжайшим образом наказывать. Наказание должно вызывать у ребенка не улыбку, а, если хотите, испуг. Все мы в детстве были пуганы Бабой-Ягой, например, а потом преодолели и не такие страхи, когда это потребовалось во имя Родины. Я лично в войну часто ходил в разведку, и у меня хватило силы воли, несмотря ни на какую трудность задания, вести себя в тылу врага спокойно, действовать уверенно.

Можно и нужно применять меры ощутимого воздействия. Ведь это во имя того, чтобы вырастить ребенка замечательным человеком. Надо уметь «вырвать» у него стремление к дурному.

 

Замечания по автореферату тов. С.С. Коваленко «История возникновения и развития детских домов Украинской ССР в период с 1917 по 1929 годы»

[27]

Трудную, но практически нужную область педагогической деятельности поднимает в своей работе т. С.С. Коваленко.

История педагогики в нашем просветительном быту существует, но ни одним своим крылом не задевает жизни детских домов. А следует ли под исторической лупой вообще рассматривать деятельность детских домов? Кажется, следует. Десятки тысяч учреждений, в которых готовились сотни тысяч детей к большой жизни, ставших гражданами нашей страны, заслуживают того, чтобы на них был брошен учёный взгляд.

Кроме того, многие детские дома творчески разрешали проблемы воспитания, методы, приёмы, взаимоотношения педагогов с детьми. В этом детские учреждения настолько преуспевали, что могли бы служить примером, который и следовало бы изучать, распространять в наших школах.

Наконец, именно в системе детских домов наиконкретнее определились признаки истиной организации детских коллективов, воспитание через коллектив, в коллективе.

Замечательный опыт Антона Семёновича Макаренко и его теоретическое обобщение как раз и вместился в период истории и развития детских домов и колоний, которым полезно занимается т. С.С. Коваленко.

В нашей стране всякая теоретическая мысль приобретает затем рабочую ценность. Так, если бы только заняться конкретной разработкой идеи организации детского коллектива и его воспитания, можно принести неоценимую пользу нашим школам и детским домам.

Какова конечная цель работы тов. С. С. Коваленко, я догадаться не сумел, но если бы Сарра Степановна обрушила свой опыт участия в борьбе с беспризорностью, безнадзорностью, детской преступностью первых лет существования Советского Союза, свою педагогическую и организационную интуицию и талант, наконец, свою требовательную любовь к делу воспитания на дело наведения порядка в системе воспитания наших детей, хотя бы в системе детдомов, было бы много пользы.

Надо бы теперь уже во весь голос заговорить и о том, что просто политехническое понимание труда в детдомах – это забава.

История детдомов на Украине напоминает нам о славных производственно-трудовых делах в ряде детских домов. Целенаправленный производительный труд в детдомах организует детей (старшего возраста), сообщает квалификационные признаки, улучшает их материально-бытовое состояние.

Детские дома – это государственные учреждения, к которым питается доверие и предъявляется требование – воспитать полноценного советского гражданина.

Тов. С.С. Коваленко убедительно оттенила разницу между оскорбительно жалко призреваемыми детьми в царской России и жизнью детей в советской стране, под недремлющей и тревожной материнской заботой самого государства – всего народа.

Читаешь реферат – и заглядываешь в историю, и видишь будущее, когда на лучшем опыте детдомов в нашей стране будут создаваться такие детские дома, в которых будут, как теперь в школу, родители приводить детей (не все) для их воспитания. А, думается мне, всегда будут такие родители, которые вынуждены будут обращаться за квалифицированной помощью к государству и его специальным учреждениям.

Тема, над которой работает тов. С.С. Коваленко, очень трудная и очень нужная. Пусть сопутствует ей успех.