Г.К. Калабалиной

Дорогая Галочка и детки!

Сегодня я был принят начальником группы детских домов Мосгороно с исключительной теплотой. Мне было предложено принять детский дом в Барыбино на 500 человек. Дом этот стоит у них, что называется, поперёк горла своей запущенностью. Я дал согласие и завтра с инспектором еду туда на смотрины. Своё впечатление и решение сообщу завтра специальным письмом.

Я уже заполнил анкету, написал биографию и был представлен перед лицом зам. зав. Мосгороно, который любезно принял меня и добивался от меня объяснения, что я буду делать в Барыбино во имя наведения порядка и сохранения двух миллионов бюджета.

Я, как мог, так и растолковал ему.

Затем меня пригласил Наркомпрос – там предложили организовать новый детский дом для испанских детей. От этого я отказался, так как считаю, что с нашенскими мне работать будет легче.

Сегодня был в больнице у Галины Стахиевны Макаренко. Здоровье её неважно, но значительно лучше прежнего. Тебе и деткам она кланяется и целует.

Сейчас буду писать письмо Терскому, Татаринову и некоторым коммунарам, Соколову и Смене, с предложением сотрудничать со мною. Тебе работа в колонии будет, но с условием, что ты сначала отдохнёшь, а потом уж и за работу. Лучше Леночку приготовишь для русской школы. Между прочим, школа в Барыбино внутри детдома…

Как дела в колонии? Всё ли благополучно? Пиши на адрес Макаренко. Как твоё здоровье и деток? Мои вы славные! Успел кое-что сделать по делам A.C. Макаренко. Только что говорил по телефону с Колбановским (психолог). Хороший, милый человек. Завтра вечером приглашён к писателю и редактору Лукину. Если успею вернуться из Барыбино – пойду на встречу с ним.

К первому июня я жду вас к себе. Ни за что не оставайся дольше. Я без вас тут не смогу жить. Понятно?

Передавай привет всем детям и работникам.

Обнимаю и целую.

Ваш Семён. 10.05.39.

Воспитание в семье

Уважаемый Семен Афанасьевич!

Мы знаем Вашу занятость, но все же рассчитываем на «взаимопонимание». Вопрос, заданный в письме Илларионовой, – сложный, важный и, судя по почте редакции, волнующий многих родителей. Думается, что лучше Вас, истинного наследника Антона Семёновича Макаренко, блестяще разрешившего эту проблему теоретически и практически, никто не сумеет ее осветить. И просьба у нас к Вам огромная – сделать это, не откладывая в долгий ящик. Ваше имя, Семён Афанасьевич, очень авторитетно в народе, а «Вечернюю Москву» читают миллионы людей. Мы сделаем таким выступлением полезное, доброе дело.

С искренними пожеланиями

зав. лит. группой писем М. Яковлева

На Ваше письмо, уважаемая Илларионова, редакция «Вечерней Москвы» поручила ответить мне. Я не специалист и не большой любитель давать заочные рецепты по вопросам воспитания, тем более, когда от меня ждут готового ответа на конкретный случай.

Не догадываюсь, какими соображениями руководствовалась редакция, остановив свой выбор на мне в качестве автора ответов на Ваши вопросы. Может, за меня проголосовали мои сорок лет работы с «трудными» детьми или сорок лет супружеской жизни, тридцать девять лет родительского опыта по воспитанию своих пятнадцати детей – семеро кровных и восемь усыновленных. А может, еще и потому, что мне посчастливилось прожить почти два десятилетия рядом с великим Человеком Антоном Семёновичем Макаренко и питаться его мудрыми педагогическими соками.

Собственно, эти соображения редакции занимают меня, а Вам они ни к чему. Будем считать, что я Вам представился. Вы ждете ответа на свои вопросы, ответа полезного и убедительного, а может, и не только вы.

Ваши вопросы звучат взволнованно и требовательно. По тону письма легко догадаться, что Вы желаете не просто вырастить дочь, а желаете воспитать в лучшем человеческом плане и с самыми лучшими нравственными достоинствами. Ваши разногласия с мужем в деле воспитания дочери и методах определились по двум принципиальным направлениям: единство требований и наказания. Вы за применение наказаний, естественно, если есть необходимость, а отец против – вообще против наказания детей, де, мол, сие есть «антипедагогика».

Всё лучшее в детях дается воспитанием. Всё: и чувство меры, и гордость, патриотизм и всеобъемлющая культура, трудолюбие, любовь и уважение к людям, воля, смелость, скромность, чувство коллективизма – словом всё, все лучшие, украшающие человека качества. А как это делается и когда, кто и даже что воспитывает? Воспитывать надо всегда и везде, и даже не по задуманному плану, а по какому-то конкретному случаю и поводу.

Очевидно, Вы поставили перед собою и цель воспитания: каким человеком Вы желаете видеть в будущем свою Иришку? Естественно – хорошим. Для кого Вы желаете воспитать хорошего человека? Для себя, для людей – общества – и для самой Ирины.

Вы скажете:

– Хорошо вам, вы педагог. Как мне – нам – родителям не педагогам?

Так это даже здорово, что не все люди педагоги, а, кстати, не все педагоги могут быть настоящими воспитателями. Вы инженер-технолог, вы очень близко стоите с квалификацией воспитателя. Вы мать и технолог, а в деле воспитания есть и своя технология. Моя мать была неграмотной женщиной, но воспитательницей своих шестнадцати детей была блестящей. Чем, какими настольными средствами она воспитывала в то далёкое, социально оскорбительное, тьмы и невежества дооктябрьское время? Личным примером, ласковым словом, осуждающим, суровым взглядом, постоянным трудовым движением, протестующим гневом и справедливостью, отношением к людям, любовью к Родине, гордостью и, представьте себе, наказанием, но так справедливо и с такими признаками страдания её материнской души, что не будь наказанным, значит, чувствовал бы себя дважды наказанным. Покоряло нас и удивительно чуткое отношение друг к другу наших родителей, короче говоря, они, родители, воспитывали нас собою, своею жизнью, семейным коллективизмом и, если хотите, даже бедностью, которая была нашим горьким уделом. Иногда ограниченный кусок хлеба, цена ему бывала впечатляющим воспитательным актом, нравственным и политическим.

Единство требований. Вернусь еще раз к своим родителям. И откуда у них, неграмотных людей, от какой природы это могучее воспитательное средство, которого так часто не достает даже высококвалифицированным педагогическим коллективам школ? В колонии им. Максима Горького, где я был воспитанником, и в детской трудовой коммуне им. Дзержинского, где я работал воспитателем, а организатором и руководителем этих учреждений был Антон Семенович Макаренко, законом для воспитателей было непременное единодушие, единотребование. В единодушном коллективе и родительской паре превалирует здоровый тон коллективных требований, солидарности, взаимной поддержки и наглядной для детей коллективной примерности. Отсутствие единых принципов, требований в коллективе – это досадная неудача коллектива, а равно и родительской пары. Если речь идет о единстве в коллективе или родительской группе, так это не значит, что все должны одинаково мыслить, поступать, одним тоном говорить, одинаково реагировать на все явления, – нет. Каждый отдельный член коллектива должен оставаться самим собою со всеми своими эмоциональными богатствами, но разность индивидуального богатства должна быть направлена к общей воспитательной цели. Всякая несогласность – брешь в коллективе или паре родительской – это та щель, в которую будут проникать ребята со всеми своими пороками и хитростями, с уверенностью безнаказанности.

Дорогой друг, Вы пишете, что «у нас хорошая, дружная семья: муж, двенадцатилетняя Ирина и я». Значит, семья Ваша – коллектив, и Ирина уже не просто «дитя есть дитя», а член семейного коллектива. Ваша семейная дружба, наверно, не определяется материально-бытовыми благами, очевидно, Вы имеете в виду разумные традиции, все оберегаете честь, славу и общественное благополучие своего семейного коллектива, одинаково переживаете какие-то приятные для семьи перспективы. И уж, конечно, нужно считать совершенным тот коллектив, члены которого переживают его интересы превыше своих личных как бы соблазнительны и приятны они не были.

И вот Ирина, самый пока юный и несовершенный член Вашего «дружного» семейного коллектива, совершила покушение на одну из традиций коллектива – пунктуальность.

– А что, мамочка, подумаешь, задержалась…

В этом легком ответе девочки не видно никаких страдательных движений ее души. Вы протестующе встревожены уже за будущее дочери. Ей придется жить среди людей, успехи и благополучие которых может зависеть и от того, как Ирина Илларионова исполнит свой гражданский долг во времени и, конечно, с учетом высоких интересов коллектива, а не личных, соблазнительных удобств.

Я несколько растянул свой ответ, но, послушайте, чего настоящий воспитатель может добиться, причем учтите, в какие голодно-тифозные годы и с какими ребятами…

В августе 1922 года Антон Семёнович Макаренко предложил мне отпуск к родным, которых я не видел в течение пяти лет своих беспризорных скитаний. Колонисты, воспитатели и сам Антон Семёнович торжественно снаряжали меня в дорогу. Кто штаны, кто картуз, у кого что поприличнее было, а Антон Семёнович одел на меня свою косоворотку, чтоб, значит, не босяком выглядел. В отпускном удостоверении было написано: «Дано воспитаннику детской трудовой колонии им. М. Горького Семёну Калабалину, отпущенному к родным в с. Сторожевое, Чутовского района, Полтавской губ. с понедельника до субботы 16 августа 1922 года, до 12 час. дня. Зав. колонией: А. Макаренко, пред. Совета Командиров: Коля Шершнев».

Дома меня приняли радостно. Мама плакала, причитая:

– Думала, умру и не увижу тебя…

И оказалось, что я попал домой в суматошную неделю подготовки к свадьбе. Женился брат, и свадебное торжество назначено на воскресенье, я вместе со всеми на главных ролях, как младший брат жениха, закружился в предсвадебной карусели, предвкушая славу, которая выпадет и на мою долю, как «городского» и лихого плясуна. А в пятницу я, как от угара очнувшись, заявил оторопевшим родителям и братьям:

– Завтра чуть свет ухожу, домой ухожу.

– Да ты что, та свадьба ж, та и не думай.

Мать в слезы. Ох, как мучительно хотелось остаться, какой соблазн, но не сбил меня с толку заговоривший во мне паскудненький человечек: подумаешь нужно вовремя явиться, да ничего тебе не сделают… А другой человек-коллективист, уже успевший заполнить мою мальчиковую душу, не взывал, а приказывал: будь гордым, будь сильным – иди, тебе верят, тебя ждут, через тебя и другие получат право на доверие! В полдень в субботу я уже, счастливый, обнимался с сияющими товарищами. А вот и Антон Семёнович. Обнялись и расцеловались.

– Ну, рассказывай, как там живут мужички, как дома?

– Да как живут – ничего. И дома тоже, не отпускали, свадьба.

– Что, жениться успел? Ну и Семён!

– Да нет, что вы, Антон Семёнович, брат женится, завтра свадьба.

– И тыне остался…

– Так у меня ж отпуск, вот только…

– А, правильно. Молодец, стой, какой там молодец, герой, ей-ей герой. Спасибо тебе, Семен, вот здорово! Слушайте, хлопцы, какое нам чудо подарил сегодня Семен!

Мы все с открытыми ртами впились в Антона Семеновича, а он продолжал:

– Теперь у нас не просто дисциплина, а настоящая жар-птица – эстетика дисциплины! Ах вы ж черти мои милые, вам это непонятно, ну как бы вам сказать. Это когда настоящий товарищ и член коллектива настолько уважает интересы коллектива, оберегает честь коллектива, что и, оставаясь вдали от коллектива, и с глазу на глаз с сильными соблазнами, не поддается им, посылает их к чертям, не изменяет коллективу, не делает больно товарищам, остается сильным, гордым, вот как Семен, хоть, наверно, и слюнки текли при виде гор пирогов и горшков со сметаной. Нет, не поддался. Спасибо, голубе. Не горюй, на свадьбе еще погуляем, своих будем женить и замуж выдавать, свои будут пироги.

Я сиял и смущался, а хлопцы очень любовно пощипывали, то кулаками тыкали в бока, а Антон Семенович, вдруг заявил:

– Я так думаю, командиры все тут? Добре. Вынесем такое постановление, поскольку у Семена женится брат, мать же там очень опечалена, предложить Семену в обязательном порядке отправиться на свадьбу, а чтоб ему не было скучно, так пусть с ним поедет Бурун Гриша, он хороший едок, а если не возражаете, то поеду и я.

Что тут было…

Один за всех и все за одного, этот закон коллективизма у нас был не на словах, как призыв, а в действии. А прежде чем мы достигли вершины дисциплинированности, было и такое… 1921 год, сентябрь. Второй раз за существование колонии, а для большинства воспитанников первый раз в жизни колония выстроилась для похода в город за семь верст в кинематограф. Мы уже знали по примеру первого похода: выход в четыре десять, два часа похода с десятиминутным привалом, и за пять минут до начала сеанса мы у входа в театр. Шли строем, с песнями, бодро, весело. Привал. Кто присел, кто повалился на траву, а большинство в лес. После команды «Становись!» командиры отрядов докладывают, что все на месте, но вдруг командир девятого отряда что-то замешкался…

– В чем дело?

– Да у меня нет двоих. Я побегу покричу…

– Не сметь. Сами придут. Подождем.

Прошло тревожных дополнительных десять минут. Наконец, выскочили из лесу запоздавшие, неся перед собою в фуражках груши-дички.

– Разрешите стать в строй?

– Становитесь! Шагом марш!

Кажется, и шли быстро, но опоздали на десять минут. Администратор театра сам предложил тихонько войти в зал, но Антон Семенович, поблагодарив, сказал:

– Этого делать не следует, зачем же мешать людям, которые пришли вовремя отдохнуть, получить удовольствие. Нет. Научимся беречь время и уважать товарищей – коллектив и его право на удовольствие.

– Колония, смирно! Домой шагом марш!

Администратор почесал в затылке, а кто-то из зевак сказал:

– Вот это да…

Шли пасмурные. Поглядывали на Антона Семеновича, и видно было, что он очень расстроен. А тут еще и дождь, откуда ни возьмись. Совсем кисло стало.

– А ну, хлопцы, – предложил я, – гаркнем песню.

И затянул на самых высоких октавах, задорно, как пощечиной по неудаче «Ой при лужку, при лужке, При счастливой доле, При знакомом табуне Конь гулял на воле». Ряды ребят дружно подхватили припев. Так вслед за песней, не ломая рядов, вошли во двор колонии.

– Поняли, хлопцы?

– Поняли, Антон Семенович!

– И как?

– Один за всех – все за одного!

– Правильно. И в хорошем и в плохом. Разойдитесь. Отдыхайте!

– Есть разойтись и отдыхать! А здорово, Антон Семенович!

– Здорово.

Дорогая товарищ Илларионова, я не отвечал на Ваши вопросы, не поучал, мы просто задушевно поговорили. А теперь продолжите разговор со своим мужем, поспорьте, но не поссорьтесь, может, чего полезного для дела воспитания Иринки извлечете и из моего участия в разговоре в Вашем семейном кругу.

О происшествии в шестом классе

[30]

Дорогие хлопцы!

Уходя на фронт, я обращаюсь к вам, дорогие мои, с просьбой.

1. Не осрамите мною начатое дело, ведите коллектив твёрдо, уверенно, дисциплинированно.

2. Нещадно боритесь со всякой нечистью, преступлениями, которые будут способствовать врагу.

3. Прилагайте всю вашу человеческую справедливость в разоблачении подлецов, которые, если их не одёрнете вовремя, вырастут в пособников врагу человечества.

4. Не скрывайте и не обманывайте себя ложным качеством, что, не выдавая на суд народа мерзавцев, вы поступаете правильно. Правильно будет с точки зрения преступной, уголовной, блатной, но неправильно с точки зрения человеческой, народной, государственной справедливости. Вы же не уголовники, а граждане страны, которая переживает час испытания, ведя Отечественную войну с извергами рода человеческого, с фашистами.

5. Трудитесь для Фронта, боритесь с хулиганами для фронта. Победим врага – всё придёт сторицей.

Вы здесь – я там.

До скорой встречи. Обнимаю вас и целую.

Ваш CK.

Соберитесь, прочитайте моё письмо и вынесите решение.

Живите дружно с воспитателями, учителями. Помогите Галине Константиновне. Уважайте технический персонал. Берегите имущество. Будьте хозяевами своей жизни, но жизни разумной, которую вам покажут ваши друзья – старшие.

С. Калабалин, г. Москва, Сокольники, детдом № 60

Редактору «Литературной газеты» О. Войтинской и критику Ф. Левину

[31]

Наш долг – долг коммунаров, наследников светлого имени Антона Семёновича Макаренко, долг советских граждан, большевиков, партийных и непартийных, – вернуть истине своё место. Мы требуем, чтобы гражданин Левин публично отказался от напечатанной им статьи в «Литературном критике».

На совещании критиков, посвященном разбору этого дела, Ф. Левин заявил, что его никто не может принудить «расшаркиваться перед урной A.C. Макаренко». Циничность и бестактность этой фразы не требует комментариев. Мы можем уверить нашу общественность, что приложим все старания, чтобы оградить дорогую нам могилу A.C. Макаренко от людей, подобных Ф. Левину, ибо так может сказать человек, для которого нет ничего святого. Неужели этот «критик» не способен понять, что такими словами он оскорбил наши горячие сыновние чувства к Антону Семёновичу. Какая может быть речь о «чуткости критика» Ф. Левина, если он не обладает чуткостью в самом примитивном значении этого слова!

Но не об этом мы будем говорить дальше. Мы требуем чёткой принципиальности в решении этого спора между ушедшим от нас физически, но живым в своём творчестве, в воспитанных им людях Антоном Семёновичем Макаренко и «живым» критиком Ф. Левиным, который находится по ту сторону нашей жизни, потому что он не любит её и не способен понять творческих возможностей советских людей.

В чём вся соль возникшего вопроса?

Ф. Левин поместил в журнале «Литературный критик» № 12 статью под названием «Четвёртая повесть A.C. Макаренко». В этой статье он обвиняет писателя А. Макаренко в том, что тот искажает действительность, пишет «сусальную сказку о том, чего не могло быть, нет и не будет».

Не будем пока касаться критики литературных качеств повести «Флаги на башнях», которую Ф. Левин пытается подменить обыгрыванием таких словечек, как «сахарин», «патока», «классная дама», «священный восторг» и т. д., – пусть это пока остаётся на его совести, но советуем помнить, что в нашей стране торжествует правда и вам не очернить имён лучших сынов нашего Отечества.

В чём квинтэссенция вашей статьи? В том, что «добрый дяденька Макаренко пишет, дескать, неправдоподобную сказку, идиллию», которая никогда не осуществится и которую осуществить невозможно.

А мы утверждаем, что это – клевета не только на A.C. Макаренко, но и на советскую жизнь. Мы во всеуслышание заявляем, что жизнь, описанная в книге A.C. Макаренко «Флаги на башнях», существовала, что реально была в Харькове коммуна им. Ф.Э. Дзержинского, названная в повести «Колония Первого мая», что мы – её воспитанники. Там, действительно, был дворец, там была жизнь коллектива, стоящая неизмеримо выше простого общежития неорганизованных ребят. В повести «Флаги на башнях» показан коллектив, выросший на основе шестнадцатилетнего педагогического опыта A.C. Макаренко, коллектив, впитавший всё прекрасное, что дала колония им. Горького. Об этом вы можете узнать, открыв «Педагогическую поэму»!

«Только пятьдесят пацанов-горьковцев пришли в пушистый зимний день в красивые комнаты коммуны Дзержинского, но они принесли с собой комплект находок, традиций и приспособлений, целый ассортимент коллективной техники, молодой техники освобождённого от хозяина человека. И на здоровой новой почве, окружённая заботой чекистов, каждый день поддержанная их энергией, культурой и талантом, коммуна выросла в коллектив ослепительной прелести подлинного трудового богатства, высокой социалистической культуры, почти не оставив ничего от смешной проблемы исправления человека», – писал Макаренко.

Нет, Вам этого не понять, потому что Вы не верите в могущество нашего воспитания; Вы не любите советского человека и сами пишите об этом в следующих словах: «Повесть сентиментальна и паточна, и если бы не вор и враг Рыжиков, то перед нами был бы сущий рай с архангелами, только без крылышек. Присматриваясь ближе, видишь, что герои повести даже не беспризорники и правонарушители, в них никогда не было каких-либо уродств или вывихов, подлежащих исправлению».

Интересно, что Вы понимаете под словом «беспризорник»? Этакий Джек-Потрошитель, преисполненный всяческих пороков, «уродств» и «вывихов», вызывающий у Вас барскую брезгливость и нездоровый интерес, который Вы даже не трудитесь скрывать в приведённой выше цитате.

При таком отношении к детям Вам не понять A.C. Макаренко, подлинного гуманиста, созидателя и страстного певца коллектива – «могущества непревзойдённого», как он писал. Для Макаренко беспризорный – это прежде всего ребёнок или подросток, временно попавший в тяжёлое положение. Но эти мальчики и девочки до несчастья, вытолкнувшего их из семьи, учились в советской школе, многие окончили семь классов, они хорошо сознают и понимают своё тяжёлое положение, всегда ищут из него выход. И мы имеем право сказать Вам от имени всех этих попавших в беду детей, что они верят в советскую жизнь и людей и любят их так, как Вы, критик Ф. Левин, не умеете любить, ибо Ваша ирония о рае с архангелами без крылышек, когда написана правда нашей жизни, выдаёт Вас с головою! Вам подавай «уродство» и «вывихи» – вот что шло Вашему критиканствующему духу.

Но хотя Вы, вероятно, считаете себя выдающимся критиком, Вами не только не определяется величественное течение нашей жизни, но Выи видеть его не способны. Представьте себе, что и дети-сироты, даже если под влиянием неблагоприятных условий они стали воришками, и улицы наших советских городов и весей совсем не такие «вывихнутые», как Вам бы хотелось. У беспризорных ребят нет чувства безнадёжности и обречённости. На этой самой «улице» их по-матерински журят хорошие женщины и «дяденьки» в рабочих куртках или с портфелями и говорят им:

– Довольно шляться по свету, учиться надо и работать. Ты в советской стране живёшь, для тебя всё приготовили. Отправляйся в колонию, вот тебе и адрес.

А эти самые беспризорные, такие же советские дети, как и все, хотят нормальной счастливой жизни. И как раз вредно, очень вредно – это основная ошибка многих «педагогов» – искать в них какие-то «уродства», как делаете Вы. Но при Вашей «чуткости» Вам трудно разобраться в таких вопросах.

Одной из основных замечательных традиций коммуны было никогда не спрашивать ребят о прошлом. И поэтому мы ничего не знали друг о друге. Наш замечательный коллектив давал возможность коммунарам забыть их тяжёлое прошлое и чувствовать себя обыкновенными детьми, какими мы и были. Мы свидетельствуем, что всё описанное в книге «Флаги на башнях» имело место в советской действительности. Вы можете нам возразить, что если это и было, то это не характерно для нашей жизни и поэтому на этом не надо останавливать внимание читателей, не надо этого пропагандировать.

Мы отвечаем: «Наши писатели пишут и будут писать с перспективой в будущее. Что Вы будете, гр. Левин, делать с Вашим критическим пером, читая книгу об этом обществе? Каждая такая книга будет для Вас «сказкой доброго дяденьки».

Мы хотим поставить вопрос так: даже если бы всё написанное в книге «Флаги на башнях» и было вымыслом писателя А. Макаренко, то это уже нужно, уже реально потому, что эта книга рисует коллектив, в котором находят своё осуществление глубочайшие принципы и тончайшие методы воспитания.

Коллектив коммуны им. Ф.Э. Дзержинского дал стране сотни полноценных граждан нашей прекрасной Родины, работающих буквально во всех отраслях народного хозяйства страны. Берём первых, которые вспоминаются: П. Працан – студент Коммунистического политпросветительного института им. Н.К. Крупской; А. Локтюхов, Г. Герцкович – курсанты Военно-морского училища имени Дзержинского; Чёрный – лётчик ВВС РККА; С. Никитин – инженер завода; Таликов – инженер-электрик; Борисов – инженер ХТГЗ; М. Беленкова – аспирант института иностранных языков; Н. Шершнёв – врач; И. Панов – инженер; Л. Конисевич – судовой механик (орденоносец).

Этот список людей, воспитанных, по Вашему мнению, в «паточном» и «сахаринном» коллективе, можно было бы сделать очень длинным, лишь размер данного письма не позволяет этого.

История этих сотен людей показывает, что идеи и методы воспитания, которые воплотил в жизнь наш духовный отец и учитель A.C. Макаренко, должны быть внедрены буквально во все звенья нашей педагогики, и уже это даст колоссальный толчок вперёд делу воспитания нового человека, делу выполнения задач третьей пятилетки…

Если теперь обратиться к Вашей критике литературных достоинств повести, то Вы в статье прежде всего обрушиваетесь на пресловутую «нежизненную красивость» персонажей этой книги. Как можно не заметить, что это не «красивость», а подлинная красота нового человека, красота собранности, подтянутости, точного движения и красота внутренняя, которую надо же уметь, Ф. Левин, видеть.

Антон Семёнович всегда говорил, что советские юноши и девушки, когда они здоровы, счастливы и живут полнокровной трудовой жизнью, они все красивы! А. Макаренко пишет: «Пацан лобастый и серьёзный» или «Володя Бегунок – пацан лет двенадцати, хорошенький, румяный, чуть-чуть важный. Как-то особенно играючи и уверенно ступали его ноги, большие тёмные глаза по-хозяйски оглядывали всё». Разве такой красотой, красотой уверенности не светятся уже наши люди, и не будут обладать ею все члены общества, которое мы строим и куда Вы, критик Ф. Левин, сумели бы войти, только оставив на пороге весь груз прошлого, мешающий Вам видеть счастье нашей жизни?

Вы не понимаете, как это легко и свободно беспризорник (в вашем понимании – калека и вор) переделывается в активного, сознательного коммунара. Вы это считаете неестественным, неправдивым…

Испачканными в чернилах руками не остановить нашей жизни! Коллектив, описанный в книге «Флаги на башнях», существовал; будут ещё более совершенные коллективы, и они бессмертны. A.C. Макаренко не только описал этот коллектив, он создал этот коллектив. Мы – счастливые воспитанники этого коллектива.

И ещё об эстетике. Вам, гр. Ф. Левин, кажется неубедительным в повести «Флаги на башнях» описание организованного комсомольского коллектива, какой был в коммуне им. Ф.Э. Дзержинского. Радостные, величественные будни братского единства советских людей в труде кажутся Вам слишком пресными. Вам подавай извечные темы торгашеского мира: «Человек человеку – волк!»

Вам недоступны симфонии молодой советской жизни, они режут вам ухо. Чему есть прекрасная аналогия: длинные уши западных эстетствующих меломанов, воспитанных на визгливой джазовой какофонии, не воспринимают величественной красоты русской народной и классической музыки. А советские народы гордятся своей музыкальной культурой и знают, что она имеет мировое значение.

«Флаги на башнях» Вам не понравились, гражданин Ф. Левин потому, что в этой книге идёт речь о тщательной зеркальной шлифовке нового человека, о детском коллективе, о коллективах второй пятилетки… В эти годы оказалось возможным и необходимым перейти к тончайшей ювелирной обработке личности, обработке, стирающей последние остатки праха прошлого, и человеческий коллектив засиял во всей новой красоте и силе.

Эта книга нравится тысячам людей, которые читали её. Они написали об этом в письмах к A.C. Макаренко. Она нравится нам, мы знаем всю глубину раскрытой в ней правды, и мы гордимся, что прожили свою юность именно так, как описал её Антон Семёнович во «Флагах на башнях».

Мы хотим и будем добиваться, чтобы вся наша дальнейшая жизнь была похожа на ту, которая художественно отображена в этой книге.

А Вы, гражданин Ф. Левин, вышли из фарватера нашей жизни и поэтому не понимаете, что Вы с Вашей «критикой» уже потерпели полный крах.

У Вас есть сейчас только один честный выход: на страницах печати отказаться от Вашей статьи «Четвёртая повесть A.C. Макаренко», или за Вас это сделают другие. И мы убеждены, что это так и будет.

Нежное Вам спасибо за книжку. Прочитаем, и уверен, что извлечём из нее немало полезного.

За письмо, откровенность и доверие – спасибо-спасибище!

Вы пишете о том, о чём думают почти все и вся – особенно наша педагогическая рядовая братия, о чём болеют, от чего корчатся в муках наши души, но о чём никто и нигде, кроме как друг другу, за печками, вслух не говорят. Вас волнует брак людской, а брака могло бы и не быть, если бы мы не были раздавлены формализмом, равнодушием, педагогическим бюрократизмом и кокетством, если бы мы не играли в педагогический флирт, не ставили самоцелью: «У нас все бесплатно грамотны! Ура! Закон всеобуча!»

Если бы дети знали, что они наказуемы, и знали бы, что учитель имеет право наказывать. Что, наконец, гуманнее, педагогичнее – наказывать его сегодня, сурово, наказывать мерой человече-дедовской, умно по-макаренковски, или – как бы чего не вышло – словоблудием внушим, и через год-два-пять он будет сидеть на скамье уголовника, а мы – свидетели, а иногда и жертвы.

Система Макаренко. Если она полезно-боевая для колоний трудовых, то как же незаменимо-предупредительна для «нормальных», в школе!

Дорогая Манефа Ильинична!

[32]

Система Макаренко. Это – сам он, как Человек: его трудовая страсть, его риск, его свобода педагогических действий, его не слепая любовь к детям, а требовательная любовь к Человеку, знание дела и совершенствование знаний, его патриотизм, его общественная деятельность, его уверенность в правоте мер, его нравственная чистота, отсутствие в нём признаков педагога-служащего с пяти-семичасовым рабочем днём. Он говорил, что мы, его воспитанники, должны жить так, как он учит и как живёт сам. Это противно тому парадоксу, который высказал Лев Толстой: «Живите так, как я вас учу, но не так, как живу я сам».

Мой добрый друг, у нас есть кому страдать, шептаться, приносить себя в жертву, возмущаться, но нет, кому решать. Все ждём чего-то. Но вот чего мы ждём – мы не говорим, не подсказываем убеждённо, грамотно из наболевшего во имя самого сегодняшнего и завтрашнего Человека, во имя нравственной чистоты буду щей нации…

Мне кажется, что нужно менять систему воспитания, келейную на боевую, атакующую, требовательную – Макаренковскую. Не пойдут на это? Да стоит партии сказать – да, как вся учёная камарилья прежде нас завопит: «Ах, как своевременно, мудро, исторически! И проч. И проч.

А что толку из того, что мы взаимно повздыхаем, а воз – нет, не на месте, он стремительно катится, а из него гроздьями падают разврат, насилие, тунеядство, измена Родине, воровство, групповые преступления – наши дети, дети тех, которые сами уже родились в эпоху советской власти, дети, которые родились, учились и развлекались во дворцах.

Мне кажется, что нас должно трясти, сердца должны пламенеть от стыда и тревоги даже от одного недоброго случая на область, а у нас в каждой школе есть букеты, от которых исходит зловоние, отравляющее вся и всех.

Сумбур? Да, я в таком состоянии мучаюсь, как и Вы, как и тысячи других. Не взыщите за бессвязную россыпь мыслей и даже самого письма.

Поклон Вашему семейству, друзьям.

Уважаемая Наталия Николаевна!

[33]

Телеграмму получил – несколько успокоился, письмо получил – удивился.

Маленькая биография Юрия демонстрирует происхождение его «шалостей». Познакомившись с Вами, переписываясь с Вами, я убедился в Вашем духовном богатстве, тем более непонятными становятся возбудители Юриных «подвигов». Ваше последнее письмо помогло мне найти многому «непонятному» объяснение. Вы, например, восторгаетесь:

– А всё-таки смело и толково удрал Юрка!..

Вы талантливо угадали, что Семёну Калабалину не понравился этот «толковый» побег Юры, и, более того, не в восторге Семён Карабанов и от подленького ухода из детского дома, из семьи Вашего сына, которого коллектив принял осторожно и тактично. Мы не находим в этом случае ничего героического и не восторгаемся, а находим весьма выразительные признаки распущенности и печалимся по этому поводу.

Вам, оказывается, известно, что в своё время Карабанов любил пацанов, как Юрка, но Вам непонятна та ответственная любовь, которой любит детей Семён Калабалин.

Да, Юра представляет для меня педагогический интерес, как человеческая личность, а не кролик, которая (личность) потребовала от меня, моих коллег и детского коллектива некоторой отдачи духовных и физических сил. И мы уверены, что наши усилия не были бы бесплодными, Вы получили бы сына и настоящее материнское утешение, а Родина – Гражданина.

Но Вы портите его, портят и все те странные люди, которые жужжат по-ханжески в уши Юрия, что он – «одарённый». Это, уважаемая мамаша, чистейшее растление ребёнка и будущего человека.

Из Вашего письма: «Юра рассказал мне всё. И я знаю, что всё, рассказанное им, – правда». И далее: «Действительно, крайне несовершенна эта, с позволения сказать, наука, которую называют педагогикой, если даже такому человеку, как Вы, приходится применять такие древние методы, да и они не помогают».

Не знаю, что Вам рассказал Юра, какую поведал «правду», о каких «древних методах» изволил рассуждать Юра, а Вы, конечно, в связи с этими несовершенными методами, так пренебрежительно и с таким язвительным сарказмом адресуетесь к педагогике.

Не только я не сумел разгадать Вашего ребуса, а и мои воспитатели, и актив детского коллектива. Мы все пришли к такому выводу: Юре нужно было как-то оправдать перед Вами свой «подвиг», и он не пожалел красок, размалёвывая перед Вами его драматическое положение среди нас – зулусов, как он был доведён до отчаяния и, наконец, как он хитроумно оставил нас в дураках, – «толково» и «смело» удрав.

Вы во гневе. Вы в умилении. Выв восторге. Юра «толково» расправился с нами, с блудливой талантливостью разделался с Вами, и, как видите, всё стало на своё место. Даже устыженная Вами педагогика придёт в себя и будет продолжать жить и детишек уму-разуму учить. Только после Вашего укола она сделается, да и пора ей сделаться, сердитее, а может, и принципиальнее. Слишком она краснощёко флиртует с некоторыми «умными» родителями. (Я имею в виду школьную педагогику, а не педагогику детских домов и школ-интернатов.)

Вот, собственно, и всё. Будьте здоровы. Очень хочу, чтобы Вы познали настоящее родительское счастье, и нашли свой материнский покой и благополучие в сыне Юре. Это совершенно искренне. Вы не обидели меня, нет, Вы удивили меня.

Благодарю за письмо. Оно так щедро наполнено теплыми словами дружбы и добрыми пожеланиями. Я выражаю Вам те же пожелания, те же чувства, но во сто крат больше.

Поздравляю Вас, Вашу семью, весь ваш коллектив детей и, конечно, работников с наступающим Новым годом! Желаю исполнения всех ваших мечтаний! Обязательно будьте здоровы!

Теперь отвечаю на Ваши вопросы.

1. Какие трудовые традиции применяют в детском доме!

Я и мой коллектив учителей воспитываем у детей чувство обязательности как гражданский долг, а не просто любовь к труду. Любовь придет сама по себе, когда, трудясь, человек приобретает эстетическое наслаждение от труда и прежде всего потому, что человек станет придавать эстетические признаки творению своих рук.

Почва для трудовых отправлений у нас – это многосложные обязанности по бытовому самообслуживанию, участие в институте детских органов самоуправления, участие в кружках художественной самодеятельности, сама учеба и, наконец, работа в швейной и столярной мастерских при детском доме, работа летом на огороде и в саду детского дома и помощь в массовых работах колхозу. Мы весь труд подчиняем коллективным интересам и изобретаем живые, вызывающие интерес организационные формы. Успехи, не хвастаюсь, хорошие.

Дорогой друг Илья!

[34]

2. Через какие мероприятия осуществляется связь детского дома со школой!

Личным контактом с директором школы, с учителями классов, как моим личным, так и всех наших воспитателей. Через актив ребят придуманы дневники связи со школой, которые носят для класса отдельные ученики и по приходу из школы эти дневники уполномоченные представляют мне или своему воспитателю. Тут же происходит разбор всех замечаний, если таковые есть. Мы бываем на педсоветах школы, а работники школы бывают у нас. Контакт самый активный и полезный.

…Мы тоже переживаем недостаток времени, но мы строго упорядочили время подготовки уроков – не более 3-х часов.

Я не работал с детьми с ограниченными интеллектуальными данными, и по сему, мне трудно дать Вам, мой друг, совет. Я много лет работал с детьми, которые страдали теми или иными нравственными пороками, это так называемые трудновоспитуемые. Тут я, не боюсь быть нескромным, считаю себя специалистом. А может, я не понял Вашей мысли? Я не пользуюсь переводчиком при чтении Ваших писем, может, и не разобрал чего или не понял, как следует.

Я понял так, что Ваши дети с пониженной умственной развитостью. А может, дети нормальные, но вследствие каких-либо причин они много пропустили в учебе, получилась академическая запущенность, то это совсем другое дело. Дети нормальные, но были условия ненормальные. Такие ребята есть и у нас. И мы максимально освобождаем их от всяких других нагрузок. Дополнительно с ними занимаемся, и такие дети в отдельных случаях за короткое время успевают пройти две программы, одну – того класса, в котором занимаются, а вторую – тех классов, по которым имеют пробелы.

Спасибо за Ваши любезные разъяснения дат исторических событий в Вашей стране, которая так близка нам и дорога.

Мы сделали или делаем свое – дело братской дружбы наших стран. Так же воспитываем и наших детей.

Привет Вам, Вашим детям, работникам, вашей семье от всех наших детей, работников и моего семейства!

Жму Вашу руку.

Ваш С. Калабалин

Дорогие друзья – братья!

Спешим! Сказать спасибо за ваш гостеприимный ответ.

Ваше письмо было зачитано на Совете командиров, а потом и на общих рапортах. Оно было воспринято с благодарным восторгом. И с того момента мы считаем себя вашими должниками.

Мы уже мечтаем о том, чтобы поменяться с вами ролями: скоро мы – ваши гости, а вы – наши добрые хозяева, а потом вы – наши гости, а мы – ваши заботливые хозяева. Так?

Этим своим письмом, конечно, не впадая в состояние гостевого нахальства, мы уже клянчим у вас спланировать наше пребывание в Ленинграде. Пусть в этом плане будут и наши пожелания побывать в Эрмитаже, во Дворце пионеров, на заводе имени Кирова, в театре, на «Авроре», в Смольном и т. д.

Наш сводный отряд будет состоять из мальчиков и девочек. Девочек – 9, а мальчиков – 12. Взрослых будет трое: Галина Константиновна и две студентки – Нина и Люба.

Ох, и стесним мы вас! Но и отказаться от вашего согласия принять нас нет сил. Приедем.

Мы постараемся быть гостями скромными, не надоедливыми. Мы предвидим и страстно желаем, чтобы наша встреча превратилась в долгую и настоящую человеческую дружбу. Возможно, что до прибытия основных наших сил к вам приедут наши послы для уточнения некоторых деталей.

Итак, приедут: Николаенков Сергей – молчаливый; Агуреев Женя – сочувствующий шахматист; Прокофичев Саша – подыгрывающий в шахматы, танцующий; Слободчиков Витя – рассказывающий; Кузьменков Вова, Тимофеев Коля – чернявый хозяйственник; Лисицын Миша – талантливый пацан; Чибисов Слава – случайно попавший в сводный «ленинградский» отряд, а вообще скороговорящий драчун; Андриашин Вова – командир-мама; Гуров Ваня – концентрированное трудолюбие; Волкова Таня – чемпион «смекалки»; Верещаго Люба – талантливые ноги и пишет стихи, но не кляузные; Бахмацкая Мила – диктатор личной гигиены всех и гроза мальчиковой неопрятности; Волкова Галя – сами увидите, на что она способна; Машкова Тома – сгущенная доброта, всепоглощающая скромность; Киселева Нина – всего понемножку; Маней Люда – говорит, поет и краснеет; Токарева Тома – воспитательница наша; Лобачев Толя – у него все круглое: мысли, голова, походка; Пронин Коля – пусть он расскажет вам «Был трудный бой»; Ртищева Рая – она просто какая-то пшенично-бесподобная.

Вот и все, если не считать воспитательницы Галины Константиновны и двух студенток-энтузиасток.

Учтите, что наши каникулы не совпадают с вашими, а значит, – выбудете работать, а мы – гулять. Это ничего?

А теперь – до свидания.

Обнимаем всех и по-братски целуем.

Дорогой товарищ Георгий!

[35]

Спешу откликнуться на Ваше ко мне письмо от 14.XI.59 г. Выражаю Вам, Вашим коллегам и всему коллективу воспитанников свой сердечный привет. Я благодарю Ваших хлопчиков за их готовность с нашими воспитанниками переписываться. Наверное, Ваши воспитанники скоро получат письма.

Теперь по основным вопросам Вашего письма.

В какой-то мере правый проф. Медынский, и болгарский педагог Генка Дочев, когда они говорят о некоторых приемах Макаренко, похожих на военизацию. И Вы правы, что в какой-то мере допускаете в своей системе организации коллектива признаки военизации. Самого слова «военизация» не следует страшиться. Ведь в рядах армий наших стран находятся наши братья и сыновья, находились и мы сами. А ведь, кроме специальной «профессии», солдату сообщаются и признаки собранности, внешней, а часто и внутренней культуры, сдержанности и проч. При помощи тут уже настоящей, строевщины, военизации.

У Макаренко в колонии имени М. Горького и в коммуне имени Ф. Дзержинского не занимались строевыми маршировками, не разучивали песен в строю, не водили строем в столовую или в школу, не проводили вечерней переклички. Однако чисто военной терминологии в педагогическом и организационном было много.

Вот посмотрите: рапорт по вечерам был у нас в колонии, а затем и в коммуне, но как? Выстраивались ребята? Проводилась перекличка? Нет. Если на рапортах присутствовали все воспитанники, то они рассаживались на стульях в зале, рапортирующие командиры поднимались со своих мест, выходили на передний план зала и представлялись с рапортом перед председателем Совета командиров. (Вы обратили внимание: председатель, не командир). Сам рапорт звучит так: «Прошу принять первый отряд. По списку воспитанников (а в коммуне – коммунаров) тринадцать, один в отпуске, на лицо – двенадцать. День прошел благополучно. Воспитанник Н. получил двойку, а H.H. имел замечание от агронома за отлынивание от работы, и т. д.».

Во время сдачи рапортов все присутствующие в зале встают и стоят не по команде «Смирно!», а по необычной команде «Прошу встать к рапорту!». А по окончании рапортов предлагалось сесть. Переклички не делалось никогда. При зачтении приказа на следующий день дежурный предлагал встать командой, если это предложение можно назвать командой:

– К приказу прошу встать!

Затем следовало лирическое «Спокойной ночи», провозглашавшееся Макаренко с малым поклоном головой. Наконец, часовые у знамени в вестибюле коммуны. Это атрибут. Это внешние признаки эстетики, но не муштра, не «пожирание начальства глазами».

Походы строем. Так в наши дни даже старухи идут «в строю» на демонстрациях по поводу национальных праздников! А мы были молоды, красивы. Вот Антон Семенович еще и выправкой в строю, и песней задорной сообщал внешнюю мускульную, гимнастическую красивость.

Макаренко во всем этом видел еще и чисто манерную отделку и внешнюю опрятность. Четкое «есть», встать по сигналу… А разве трезвон в колокол или в подвешенный лемех от плуга лучше, призывнее сигнала на трубе, серебряного, голосистого?

Я не знаю, как сложна у вас военизация, но из Вашего письма подозреваю, что не военизация у вас, а только строевая муштрочка. Военизация – это, значит, и преподавание военных дисциплин, хотя бы строевой субординации, караульной службы и прочее. Но может, Вы преждевременно протестуете против военизации у Вас? Если строевая муштра приносит организующий полезный эффект, то пусть она живет и здравствует, тем более что у вас ребята даже в форме. Потом оно само собой отойдет, примет другие формы, методы и приемы.

Работа воспитателей у нас организована так же, как у вас. Организация приготовления уроков, организация развлечений, труда, досуга, работа кружков, спорта, хозяйственно-бытовые дела в группах и отрядах.

Роль воспитателя сложна и многогранна. Надо в какой-то мере быть эрудированным во всех предметах. Кто виноват в получении двойки? В одном случае воспитатель – менее всего, в другом случае учитель – более, в третьем случае – ученик наиболее всего виноват. Значит, он еще не дисциплинирован, и над ним надо много и умно работать воспитателю, учителю и всем, кто с ним соприкасается.

Вы вот ставите нравственную сторону воспитания ниже по своему значению, чем образовательную. А мне кажется, что прежде всего надо воспитывать, а потом обучать. Хорошо, если эти оба процесса составляют единое целое.

Некоторые граждане Болгарии и ЦК Союза работников просвещения и культуры уже приглашали меня и мою супругу в гости в вашу страну. Я с большим удовольствием воспользуюсь этим любезным приглашением. Но в прошлом году не сумел выбраться. Пусть напишет ваше Министерство нашему Министерству просвещения, и, может, я сумею весной 1960 г. приехать к вам. Тут уж мы и наговоримся и поспорим.

Хорошо ли я ответил, не знаю. Но отвечаю с любовью к Вам и Вашим коллегам.

Ваш С. Калабалин

Из дневников C.A. Калабалина

В 1931 г. я спросил разрешения у Антона Семёновича на испытание своих сил, опыта, а, главное, действия системы, которую имел возможность изучать, – системы Антона Семеновича, но в других условиях и не под его началом. Окажусь ли я достойным учеником своего учителя? Оправдаю ли его доверие и надежды?

В Ленгороно я просил предоставить мне место воспитателя в одном из худших по своей организации детских домов. Такое учреждение под титулом «66-я школа-колония для трудновоспитуемых детей» нашлось. Положение было действительно трудное. В Ленгороно меня предупредили, что это учреждение подлежит расформированию, – так оно неисправимо запущено. Если удастся наладить там работу, то Ленгороно готово еще на год отсрочить ликвидацию школы-колонии. Я обещал уложиться в более короткие сроки.

Это была типичная малина-ночлежка, скопление воришек, которые день проводили в городе, занимаясь воровским промыслом, а к ночи сползались в колонию. Мои попытки собрать ребят для знакомства и беседы были безуспешными. Засады в столовой не приносили пользы, так как ребята просто не являлись туда, не нуждаясь в нашей пище.

Карауля у корпуса, я пытался помешать ребятам выходить в город, но они и мимо меня не проходили, и в корпусе их не оказывалось. Воспитатели сидели по своим квартирам-бастионам и не подавали никаких признаков жизни.

И вот на третий день своего безуспешного блуждания по колонии я натянул волейбольную сетку на столбы, надул мяч и стал играть в надежде, что кто-нибудь из ребят соблазнится и составит мне компанию. Это было около шести часов дня, когда, как правило, ребята начинали сползаться домой. Однако ко мне никто не подошел. Вдруг где-то совсем близко задребезжал сигнал, как-то тревожно, взахлеб. Окна второго этажа спален распахнулись, и в них показались букеты мальчишеских голов. Все, кто был во дворе, стремглав бросились в дом. Со второго этажа хором закричали: «Бык! Бык! Убегай!» И я увидел во дворе огромного быка. Он шел, горделиво останавливаясь, загребал передними ногами землю и забрасывал ее на свою могучую спину. Он шел в мою сторону. «Бежать!» И вдруг я подумал, я побегу от этого зверя и… делать здесь мне больше нечего. Позор, слава труса взметнется мне вслед стоголосым улюлюканием трусливо торчащих в окнах мальчишек.

А бык подошел к сетке и стал играть рогами. Пока бык развлекался сеткой, намотав ее на рога, я лихорадочно искал выхода. Бык развернулся ко мне задом, а я схватил его за хвост и стал ногами бить по его ногам и сдавленным голосом уговаривать вернуться на хозяйственный двор. Я решил, что только вместе с его хвостом оторвусь от быка. Через некоторое время мне удалось укротить его и погнать в стойло.

А когда я вернулся во двор, то ко мне подошли несколько ребят и, не скрывая своего любопытства и восторга, заговорили:

– Вы в самом деле не испугались нашего быка?

– А здорово вы его!..

– А все-таки испугались, да, испугались?

– Да как вам сказать… Вообще-то струхнул. А потом решил, что если таких телят бояться, то лучше и на свете не жить.

– Ого! Это теленок называется! Ничего себе теленок. Так он же лошадь запорол! Когда он вырывается, так дядя Гриша специальный знак дает, чтобы люди убегали, – затараторил курносый мальчишка. – Так я же не знал, что его надо обязательно бояться. Если бы знал, то вместе с вами побежал бы на чердак.

Эффект был неожиданный, но нужный.

– Идемте к нам в спальню, – баском проговорил угрюмый мальчик, в котором без труда угадывался «авторитет». Я пошел.

Но что-то похоже на общее собрание состоялось только через несколько дней. А до этого собрания я интриговал ребят, входил в их гущу, разламывал ледок отчуждения то шуткой-прибауткой, то трудовыми и игровыми вспышками разрушал «авторитет» вожаков,

распознавая их, высматривал будущих командиров, влюблял в себя толпу.

А потом уже пошли настоящие собрания, заседания совета командиров, борьба за каждого члена коллектива и воспитание коллектива.

5 мая 1932 г. во двор колонии ворвались пять легковых автомобилей. Это была первая экскурсия иностранцев. Приехали педагоги Англии. Покидая колонию, они оставили следующую запись: «Мы чрезвычайно заинтересовались колонией и остались под большим впечатлением от организации дела воспитания детей, царящей атмосферы дружбы и доверия между заведующим и детьми и отсутствием суровой дисциплины и наказания…»

Что же случилось, что за такое время учреждение, являвшее собою дурную малину, где 150 ребят развлекались игрой в карты, пьянкой, воровством, преобразилось? И не только преобразилось, а было признано образцово-показательным?

А произошло то, что произошло с Иваном Царевичем, когда он испил живой воды. Система организации детского коллектива A.C. Макаренко, возникшая на Украине, оказалась одинаково живительной и в детских учреждениях Ленгороно. Применил я эту систему в 66-й школе-колонии, как говорится, слово в слово. Результаты были воистину изумительными. В 1934 г., в год самого убедительного успеха, в год моего предполагавшегося личного рапорта Антону Семёновичу, собравшемуся навестить мою колонию, мне был нанесён страшный удар. Мой трёхлетний сын стал жертвой садиста-подростка, присланного накануне убийства из приёмника. Сказалось то, что он уже успел совершить не одно подобное преступление.

Какой-то угодник от педагогики тут же, у еще открытой могилы моего первенца, посоветовал бросить это проклятое дело. Ничего, мол, хорошего из этих беспризорников не получится, а вот так, как вашего сына, всех нас поубивают. Им все можно. Я так посмотрел на этого педагогического дьячка, что он не на шутку струсил и, не дожидаясь погребения, скрылся.

Нет, я не бросил поля брани, не отступил, не изменил педагогическому долгу. И не пищал. Антон Семенович писал мне тогда: «Дорогие мои, я не пишу вам слова утешения, я с вами, чувствуйте меня рядом с собой, как чувствую я вас, ваши плечи, ваши сердца. Бывает иногда в жизни такая заваруха, что, кажись, выхода нет, хоть погибай, или отступай. То и ценно в нас, что мы отступать-то и не приучены. Верю тебе, Семен, найди в себе силы перенеси это страшное горе, помоги Гале…».

Со всех концов я получил в эти дни письма от своих воспитанников по колонии имени Горького. Думаю, что этот поток доброй, товарищеской поддержки был результатом подсказки Антона Семёновича…

* * *

Некоторые педагоги до сих пор пожимают плечами: не переборщил ли Макаренко, безусловно опираясь на коллектив? Ведь, в конечном счете, нам надо воспитать личность. Коллектив не цель, а всего лишь средство. Тут кроется хитрая диалектика. Для организатора воспитательного процесса коллектив и цель, особенно на первой стадии его развития, и средство – на втором этапе. Для самих же участников воспитательного процесса, то есть для ребят, он должен выступать как цель. Мы не хотели, чтобы каждая отдельная личность чувствовала себя объектом воспитания. Для нас ребёнок – объект воспитания, для себя он – живой человек, и убеждать его в том, что он только будущий человек, что он – явление педагогическое, а не жизненное, невыгодно и неправильно.

* * *

…Сталинирская TBK. В первый день пребывания в колонии я решил не делать с детьми официальной встречи. Ходил по колонии, заглядывал во все «щели», изучал «боевую» обстановку… Я говорил с работниками колонии, а ребят как бы не замечал. Они тоже держались на приличном расстоянии от меня, делали вид, что не интересуются мною. Но не выдержали: разведчики стали кружить на близком расстоянии, их пути стали «невзначай» скрещиваться с моими зигзагами по двору. Наконец, один из них метнул на ходу в меня вопросом:

– Вы будете у нас замначем?

– Тебе это лучше знать, буду или нет… (У пацана рот бубликом, а лицо скорчилось недоуменным вопросом.)

– Да-да, это решать будете вы. И если станете очень просить меня, то, может быть, я и останусь в этом хлеву. Но передай пославшим тебя, что замнач сердитый. Не люблю трусов, лентяев, воров, грязнух и дураков.

Хлопец прыснул, распустил свои лохмотья в многочисленные крылья и улетел в направлении спален. Торчащие из окон и дверей

головы ребят скрылись. Я знал, что в эту минуту в спальнях, в которых я еще не был, разведчик докладывает о разговоре со мной.

В тот день мне хотелось сделать еще что-нибудь такое, чтобы дать ребятам пищу для разговора. В новом строящемся доме я услыхал какое-то завывание. Мне объяснили, что это вопит сидящий в карцере воспитанник М, водворенный туда за неоднократные побеги из колонии. В помещении изолятора передо мною предстал подросток лет 16. Лицо в крови, грудь исцарапана стеклами.

– Зарежусь! Все одно зарежусь! – вопил он.

– Ты чего тут истерику закатываешь?

– А что меня держат? Не хочу я жить в колонии!

– Так тыне хочешь жить здесь? А почему же ты в колонии?

– Забрали меня.

– Значит, пришли к тебе домой, ты сидел, читал книгу, а тебя забрали?

– Нет у меня дома. На базаре это было.

– Ты что же, работаешь на базаре?

– Я просто был на базаре.

– Значит, у тебя дома нет, и ты, такой большой и красивый парень, еще не работаешь, а паразитничаешь? Выгоните его вон! Иди, хороший мальчик, куда хочешь. Ты не имеешь права даже на эту яму. Недостоин. Марш!

– Куда идти, в спальню или из колонии?

– Куда хочешь, туда и иди, истеричка!

Я был уверен, что он пойдет в спальню и будет рассказывать, как новый замнач приказал ликвидировать карцер, а охраннику заняться более полезным делом.

М. не ушел из колонии. Сначала не ушел потому, что ему был интересен странный начальник. Затем мне пришлось изрядно поработать над его характером. А спустя полтора года М. как хорошего ученика и производственника приняли в комсомол.

На второй день я пришел в спальню в 6 часов утра. Излишне описывать жуткое состояние спален, способное возмутить самого нетребовательного воспитателя. Я заглянул в лицо каждому спящему. Не было ни одного такого, кого можно было бы назвать дегенератом, идиотом, садистом. То были нормальные детские лица, но с тенями тревоги, а проснутся – и будет толпа, идеал которой «хватай» и «сопротивляйся», девиз которой – «каждый за себя, а прав тот, кто сильнее».

Организация коллектива! Самая решительная и немедленная организация коллектива нужна им более, чем еда, чем все остальное!..»

В текущем году (1964) из детского дома уйдут на дороги жизни более десяти девушек и юношей. Они прожили в детском доме по одиннадцать лет. Наши выпускники – образованные, интеллигентные люди. Из детского дома они уйдут в институты, в техникумы, рабочие коллективы предприятий и совхозов, а некоторые в армию. Они станут рядом со своими старшими братьями и сестрами, вышедшими из детского дома в прошлом году, и вместе с ними будут навещать свой детский дом как свой родительский дом. Они станут зримой радостью, уверенностью в завтрашнем дне для своих младших братьев и сестер, находящихся еще в детском доме.

Наши «старички» много сил отдали на благо детского дома. Приросли мы к этим детям, и, кажется, отламывается от сердца ломоть трепетно-родного. Радоваться бы родительской радостью, а мы печалимся. Но печаль эта счастливая. Но пока наши «старики» дома. Они в серьезной тревоге – ведь предстоят государственные экзамены. В детском доме это предстоящее событие переживают все: ходят тихо, говорят шёпотом. Или вот такая сценка:

– Сашка? Да не получит он золотую медаль?!

– Так я ж не сказал, что Сашка не получит золотую медаль… Я сказал, что и Мишка получит, а ты…

Так двое малышей выражают свое отношение к академическим успехам своих старших братьев.

В этом и наша отчетливая уверенность, что мы не останемся одинокими родителями. Мы вдруг ясно увидели, что к избаловавшей нас гвардии старших вплотную подошли новые похорошевшие лица. У них нет еще той уверенности и хватки, как у старших, но они уже ощутимая смена. К ним, конечно, придёт и уверенность, и хватка организаторов.

* * *

Прежде всего, я стараюсь понять каждого вновь прибывшего воспитанника. Мне это несколько легче, потому что я сам был и плохим, и хорошим. Помните: однажды меня Антон Семенович выгнал из колонии вместе с вором Митягиным. Это было мне уроком на всю жизнь. К тому же прибавился опыт за много лет работы с детьми в колониях и детских домах.

Через мои руки прошли многие тысячи ребят. Я теперь с первого взгляда на воспитанника могу наметить какие-то перспективные линии. Эту мгновенную оценку можно сделать по глазам, очертанию лба, губам, улыбке и еще по ряду неуловимых черт, которые мы называем обаянием. Стараюсь внутренне вжиться в каждого нового человека, поставить себя на его место и его глазами посмотреть на все окружающее. Если что-то не вяжется, не ладится, то я не могу заснуть, мучаюсь, ищу, прикидываю. Успокоюсь тогда, когда он мне станет понятен, а потом уже начинаю делать свое дело, уверенно сообразуясь с опытом. Если произошло какое-то нарушение, то я почти безошибочно могу сказать, кто это сделал. Это дается опытом, постоянным наблюдением за духовным и физическим развитием детей. Широко пользуюсь на мне проверенным методом – доверием. Но тут надо учесть одно обстоятельство, которое имеет первостепенное значение: надо, чтобы воспитанник верил тебе без всякого подозрения и сомнения. Только тогда можно проникнуть в его душу, да и он сам все расскажет о себе самое сокровенное. Вот тогда только и начинается процесс лепки будущего человека.

* * *

Клемёновский детский дом школьного типа, с большим количеством переростков, пораженных многочисленными пороками и непонятной грубостью с работниками детского дома… Успеваемость составляет 60–70 %. Детские общественные организации фактически отсутствуют. Коллектив работников, и прежде всего воспитатели, находятся в состоянии растерянности и потерянного интереса к делу, не знают, с чего начинать, чтобы вывести детей из их неприятного состояния. Хулиганство и грубость ребят парализовали работу воспитателей. Приняв заведование этим домом, я на общем собрании сказал твёрдо и прямо: «Жить такой оскорбительной для вашего человеческого достоинства жизнью дальше нельзя, и так жить мы не будем. Я буду беспощаден в борьбе за новую, красивую и счастливую жизнь и верю, что рядом со мной встанут смелые ребята, способные с улыбкой на лице пережить и некоторые лишения, и трудности в предстоящей борьбе. Уже с этого собрания мы разойдемся организованными по отрядам, а все командиры отрядов образуют совет командиров. Пусть же наш совет поведет борьбу за то, чтобы мы построили центральное отопление в доме, сделали пристройку для новых спален, провели водопровод, добились бы земельного участка для подсобного хозяйства, чтобы для наших будущих походов по стране приобрели автобус, чтобы заняли первые места в областных спартакиадах, построили стадион и заложили сад. Задачи большие, трудные и, конечно, придётся попотеть – потеть можно, а пищать нельзя…

* * *

Хочу двигаться, жить хочу и видеть хочу разумное, выстраданное человеческое лицо – самого человека…

А и дорого же он достается, этот самый Человек! Но в нем и отдых мой, и утешение…

* * *

Похвалы мы принимали с кислыми рожами и уж если кого и обижали похвалой, так только новичков, неорганизованных, не проникнутых высокими идеями коллективизма.

Я за три года, проведенных в колонии Горького как воспитанник, не помню случая, чтобы на торжественных собраниях лучших из лучших одобряли, премировали. В редких случаях были обыкновенные благодарности, и по прохождении определенных сроков и условий присуждалось звание колониста с наградой нагрудным знаком. Наградой была для всех радость коллектива, улучшение общего благосостояния коллектива1.

* * *

Крупными буквами писал на бумаге: «Есть дело для настоящих мужчин!». Ниже ставил цифру «1» и свою фамилию. Намекал: остальные себя приписывайте… Как было не примкнуть к такой компании? И поголовно все детдомовцы выходили вслед за Семеном, чтобы посадить вокруг сады, сделать пристройку к дому, вырыть пруд для купания…

Педагогические мысли С.А. Калабалина

[36]