I

— Что ты там копаешься? Долго мы тебя будем ждать? — крикнул младший брат Агим.

— Ты бы сказал ей сначала доброе утро! — пожурил его старший. — Чего кричишь? Тоже, хозяин нашелся!

Шпреса засмеялась и ласково взъерошила волосы мальчику, но тот сердито тряхнул головой и отскочил в сторону.

— Доброе утро, Скэндер!

— Доброе утро, Шпреса!

— Ружье возьмешь?

— Возьму. Лёни говорит, на болоте утки есть.

Лёни стоял около волов, держа бодило крючком вверх. Высокий, худощавый, со смуглым обветренным лицом, он, улыбаясь, смотрел, как маленький Агим помогает матери грузить вещи на телегу.

— Доброе утро, Лёни!

— Доброе утро, Шпреса!

Лёни, смущенно улыбаясь пожал ей руку и, не зная, что сказать, прикрикнул на волов:

— Ну, Кутё! Ну, Баляш!

— Как ваше здоровье? Как поживает Силя? А Вандё как?

— Хорошо, — тихо ответил он, опуская глаза.

По всему было видно, что он не привык разговаривать с городскими девушками, да еще с такими красивыми.

Она быстро взглянула на его иссиня-черные, коротко остриженные, падающие на лоб волосы. Белая такия ему очень шла.

Рефия постелила поверх рогожи коврик и с легкостью, неожиданной при ее полноте, влезла на телегу. За матерью села и Шпреса; юбка ее поднялась, обнажив колени. Шпреса быстро ее одернула и бросила взгляд на Лёни, но тот стоял, не поднимая головы.

— Поехали, папа, — крикнул Агим, устроившись на телеге раньше всех.

Отец, высокий, седоволосый, с резкими чертами лица, сидел на крыльце и разговаривал с Кози, щуплым крестьянином в потрепанной одежде из домотканой шерсти и в пропотевшей по краю феске.

Еще не рассвело, когда телега тронулась, монотонно скрипя несмазанными колесами. Шпресе эти звуки поначалу показались очень приятными.

Лёни со Скэндером молча шли впереди.

— Давно вы не приезжали, — сказал наконец Лёни.

Он был моложе Скэндера, а рядом с ним выглядел совсем мальчишкой. Скэндер, резкими чертами лица походивший на своего отца, да еще с усами, выглядел очень внушительно.

— Да, Лёни. Года два-три. — Голос его прозвучал неожиданно мягко.

— Да нет, уже целых пять лет. С тех нор как умерла мать.

— Неужели? Так давно? Да, да. Ты прав.

— Мы вас все время ждали. Отец каждый год оставляет для вас две индейки. «Не режьте их, — говорит, — они для учителя». Они старые друзья, наши старики.

— Да. И мой отец очень любит Кози.

— Ты, наверно, забыл наш домишко.

— Я его никогда не забуду, Лёни. Сколько раз я приезжал к вам, помнишь?

— Ну как же. Все помню.

— Я был маленький, меньше Агима, когда мы приехали в первый раз. Ты ходил в платьице, только-только встал на ноги. Помнишь?

— Нет, не помню.

Оба рассмеялись.

— Ты стал совсем взрослый, настоящий мужчина, — сказал Скэндер. — Если бы я тебя встретил на базаре, не узнал бы.

— А я тебя, как только увидел, сразу узнал.

Они дошли до самого моста, припоминая подробности своего детства, потом свернули на проселок и пошли вдоль реки. Далеко впереди слабо осветились вершины гор, зарозовели легкие облака. Солнце извещало о своем восходе: рождался еще один жаркий августовский день.

— Будет дождь, — сказал Скэндер.

— Откуда ты знаешь?

— А вон видишь красные облака? Итальянцы говорят: красно небо вечером — к хорошей погоде, а утром — жди дождя.

— У нас по утрам всегда так, а дождя нет.

Невдалеке с пронзительным писком вспорхнул из травы кулик. Воробьи затеяли ссору в ветвях ивы, домашние утки с шумом плескались на мелководье. От реки поднимался легкий пар; вода, плавно колышась, сливалась вдали с туманом. Еще не просохла предрассветная роса, но из-под ног уже поднималась мелкая, как мука, пыль.

— Много уток на болоте?

— Да, есть.

— Ты охотился?

— Я? Нет. С чем охотиться-то?

Наконец показалось солнце. Оно выглянуло сначала краешком, разбросав во все стороны полосы лучей, изломанные рдеющими облаками. На песчаном островке, там, где река разделялась на два рукава, пробудились от дремоты птицы. Взлетели чайки, за ними, лениво взмахнув крыльями, с резким криком поднялась цапля.

Туман рассеивался.

Они долго шли молча, с наслаждением вдыхая свежесть летнего утра. Потом Лёни свернул вправо, и Скэндер вскоре почувствовал тяжелый запах болотной гнили. Все кругом изменилось. Вместо жирной черной земли, кукурузных полей да межей, поросших колючим кустарником, ивняком, а кое-где засаженных фруктовыми деревьями, теперь во всю ширь расстилалась голая равнина, замыкавшаяся на горизонте стеной тумана. Земля здесь была белесая, растрескавшаяся от сухости, поросшая редким кустарником, осокой и чертополохом. Дорога, что тянулась от реки, будто раздробилась на десятки тропинок: следы колес веером расходились в разные стороны. Тот, кому не известна были эти места, остановился бы в нерешительности, не зная, по какой тропе пойти, но Лёни уверенно направился по одной из них и вскоре вывел своего спутника на кромку болота.

— Отдохнем немного.

— Как хочешь.

Они присели на краю канавы. Кто-то прокопал ее, в надежде осушить клочок земли, засеянный кукурузой, но, видно, зря старался: из липкой грязи торчали лишь редкие чахлые стебли.

— Закуривай.

— Я не курю.

— Правильно. И не начинай.

— А сам почему куришь?

Скэндер засмеялся.

— Что делать, Лёни. Заботы заели, покуришь — и вроде легче становится. А у тебя, видно, нет забот.

— Если бы табак спасал от забот, мы бы все таскали с собой по целому мешку.

— Это верно. Далеко еще?

— Уже пришли. Вон там свернем налево и будет деревня. Не помнишь, значит?

— В последний раз мы шли не по этой дороге. Кажется, вон там.

— Через Дуналары. Мы там ходим зимой. А здесь короче.

— А вон и телега.

Лёни обернулся — подвода показалась из-за поворота и двигалась к ним, поднимая клубы пыли.

Скэндер вдруг вскочил, бросив окурок, схватил ружье и быстро прицелился. Над ними летела горлица. Скэндер опустил ружье.

— Слишком высоко, — сказал он, следя, куда она сядет. — Я пойду к тополям. Пошли?

С дороги донесся скрип телеги. Впереди с бодилом в руке скрестив ноги сидел джа Кози. Около него, прислонившись к борту телеги, ехал учитель, посредине сидела, неловко вытянув ноги, госпожа Рефия. Агим то и дело вскакивал и пытался устоять, не держась. Шпреса сидела сзади и смотрела на тянувшиеся за колесами следы.

— Вот я и говорю, — рассказывал Кози, — даже на семена не хватило. Отдай треть, отдай десятину, смотришь — ничего и не осталось, детей нечем кормить. Да разве он тебе оставит, проклятый! Присылает своих надсмотрщиков, и те забирают все подчистую. Ему и дела нет, как у тебя, есть хлеб или нету хлеба…

Волы вдруг остановились. Стадо коров запрудило всю дорогу, поднимая к небу облако пыли. Агим принялся считать: одна, две, три… За коровами шли два мальчугана его возраста, у каждого матерчатая сумка через плечо и палка в руке. Они с любопытством рассматривали женщин на телеге, а заметив Агима, пошептались, и один из них, обросший рыжими патлами, в сдвинутой на затылок феске, показал ему язык.

Шпреса засмеялась, а рассерженный Агим готов был спрыгнуть, чтобы схватиться с обидчиком. Она удержала его за руку.

— Пусти! Я ему покажу!

— Сиди.

— Пусти. Ну, если я ему не…

— Сиди. Знаем, что ты смелый, — сказала ему мать. — Еще не приехали, а ты уже ищешь, с кем бы подраться.

— А чего он дразнится.

— Ладно, ладно. Сиди.

Телега тронулась.

Волы как будто узнали родную улицу и пошли веселей.

Улица была пустынна. Лишь петух с криком гнался за курицей, да чуть подальше несколько гусей важно выходили из открытой калитки. Где-то неподалеку заревел осел, и Агим рассмеялся.

— Замолчи! Чего зря смеешься! — сказала мать.

Подъехали к самому краю болота и свернули налево. Шпреса увидела камыши, стоячую воду, заросшую травой, и крестьянина в лодке, груженной соломой. Телега остановилась.

Молоденькая крестьянская девушка в длинном цветастом платье открыла им ворота и посторонилась, пропуская телегу. Шпреса узнала Силю, свою подружку детства, и помахала ей рукой. Как сильно она изменилась! Где та щупленькая чумазая девочка с длинными косами, какой Шпреса помнила ее пять лет назад. Силя превратилась в красивую девушку с вьющимися золотистыми волосами. Румяные щеки, смеющиеся голубые глаза. Как могла вырасти в этом месте такая красавица! Жаль, что так плохо одета. Но и это старенькое платье ей к лицу. Какая она в нем высокая! Или она на самом деле такая высокая?

Шпреса спрыгнула с телеги и кинулась к подруге. Они расцеловались, затараторили, перебивая друг друга.

— Как ты тут, Силя? Как ты выросла! Как я рада тебя видеть!

— Здравствуй, Шпреса! Как хорошо, что ты приехала! Вы совсем нас позабыли. Сколько мы не виделись?

— Помоги слезть госпоже Рефии, — прервал их Кози. Силя бросилась к телеге.

«Не такая уж она высокая, — решила про себя Шпреса, — но какая хорошенькая!»

Силя протянула руку, помогая слезть с телеги госпоже Рефии, которая двигалась теперь с трудом, неуклюже. Оказавшись на земле, она обняла девушку:

— Здравствуй, доченька. Да ты совсем невестой стала! Дай-ка я тебя поцелую.

Учитель слез с телеги вслед за Кози, пожал Силе руку и поцеловал в лоб.

— Пожалуйте, пожалуйте в дом, господин Демир! — приговаривала Силя, выхватывая узелок из рук госпожи Рефии и сдергивая коврик с телеги.

Двор был чисто выметен и побрызган водой из колодца, что виднелся справа: на веревке, привязанной к журавлю, ведро, рядом колода для скотины, полная воды. Большая шелковица затеняла весь двор, и солнце, едва пробиваясь сквозь ее листву, выложило на земле мозаику световых пятен.

Никто бы не обратил внимания на рогожу, постеленную под шелковицей, если бы Агим, шагавший впереди всех, не закричал:

— Гляди, Шпреса, гляди!

— Ты что, сынок, никогда не видел теленка, что ли? — прикрикнула Рефия.

Но Шпреса взглянула и рассмеялась. За ней рассмеялись и госпожа Рефия, и учитель.

Силя вначале не поняла, почему все смеются, я немножко встревожилась, а потом тоже расхохоталась. Теленок стоял у рогожи и лизал старое одеяло, покрывавшее маленькую копну сена, но, когда раздался смех, «копна» вдруг зашевелилась, оттуда высунулась голова мальчугана. Он приподнялся, хлопнул по морде теленка, лизавшего ему щеки, а заметив смеявшихся, снова спрятался под одеяло.

Это еще больше всех рассмешило.

— Бесстыжий, — сказала сквозь смех Силя. — Каждое утро только и знает, что вылизывает мне мальчишку, будто ему солью щеки кто помазал. Вставай, Вандё, вставай! Гости приехали. Вот и Гим здесь!

Вандё не высовывал головы.

Госпожа Рефия присела около него и, потихоньку стаскивая одеяло, ласково проговорила:

— Что же ты, от тети Рефии прячешься, плутишка? Вставай! Посмотри, что я тебе привезла!

Она вынула из передника две длинные карамельки и красного петушка на палочке.

Вандё озорно зыркнул глазами, неожиданно выхватил у госпожи Рефии подарки и юркнул с ними под одеяло.

Теперь уж никто не мог удержаться от смеха. Даже Кози, проходивший мимо с распряженными волами, улыбнулся и покачал головой.

Шпреса оглядела закопченную балку и соломенную крышу. Кроме сундука, двух-трех шерстяных домотканых одеял на нем и софры, висевшей на стене, в хижине ничего не было. На земляном полу две рогожи, между ними очаг.

Госпожа Рефия опустилась на коврик, постланный Силей, и вытянула ноги. Господин Демир сел скрестив ноги напротив, а Шпреса примостилась около матери. Агим остался стоять. Кози, войдя, сел рядом с учителем и положил перед ним кисет.

Силя обошла гостей с деревянным подносом.

— Жениха тебе, доченька! — пожелала ей госпожа Рефия, беря с подноса чашку молока.

— Счастья вам, Кози!

— Дай нам бог встретиться в счастливый день, господин Демир!

Молоко показалось Шпресе очень вкусным.

В дверях появился Вандё. Он оделся, в руках держал подарки.

— Иди сюда, Вандё, иди к тете.

Он спрятался за дверь.

Агим подкрался, чтобы схватить его, но тот бросился наутек.

— Поймал! — послышалось со двора.

— Пусти!

— Пошли в дом.

— Не пойду.

— Друзья мы с тобой или нет? Пойдем.

— Пусти, я сам пойду!

Агим вошел первый, за ним и Вандё. Хотя они были почти одногодки, восьми-девяти лет, щуплый Вандё казался младше. Он был похож на сестру.

Госпожа Рефия усадила его к себе на колени и погладила по вихрастой голове.

— Так быстро забыл тетю Рефию, а?

— Нет, тетя Рефия, он вас не забыл, — сказала Силя. — Даже вчера спрашивал, когда снова поедем к тете Рефии. Просто стесняется он.

— А со мной за руку поздороваешься? — спросила Шпреса.

— Поздоровайся и с господином Демиром, — велел Кози.

— Ну, пошли, — сказал Агим.

— Погоди, Вандё, — остановила их Рефия. — Шпреса, подай-ка мне вон тот узелок.

Положив узел на колени, она развязала его и, покопавшись, достала брюки и голубую ситцевую рубашку.

— Бери. Тетя Рефия сшила для тебя.

Вандё посмотрел на нее, но не двинулся с места.

— Зачем же вы тратились, госпожа Рефия, — сказала Силя.

— А это тебе, — протянула ей Рефия цветастый ситец. — На платье…

— Зачем же, это совсем не нужно…

— Тебе Шпреса сошьет, — прервала ее Рефия.

Тем временем Агим с Вандё поладили и исчезли во дворе.

Выйдя из дома, Вандё поманил за собой Агима и побежал в сад, к инжиру. Не успел еще Агим сообразить, в чем дело, как Вандё ловко, словно белка, взобрался на дерево и принялся срывать самые спелые ягоды.

— Брось и мне!

— Залезай сам.

— Я боюсь порвать костюм.

— На, лови!

Агим подставил ладони, но Вандё, лукаво подмигнув, вдруг отправил инжирину, вместе с хвостиком и кожурой, себе в рот.

— Эх ты, обманщик! — обиделся Агим и, ухватившись за ветку, полез наверх.

Лёни со Скэндером возвратились нескоро, перед самым обедом. Родители, скрестив ноги, сидели во дворе, на рогоже, постланной в тени шелковицы. У колодца Шпреса с Силей что-то готовили на огне.

Скэндер повесил двустволку на сучок шелковицы и снял патронташ вместе с несколькими горлицами.

— Иди присаживайся, — позвал Кози.

— Только умоюсь, — ответил Скэндер, направляясь к колодцу.

— Силя! Полей Скэндеру.

Она взяла ведро, чтобы полить Скэндеру на руки, и встретилась с ним взглядом.

— Здравствуй, Скэндер, как поживаешь?

Он на мгновение смутился. Он помнил девчушку с косичками и совсем не ожидал увидеть ее такой взрослой и красивой.

— Спасибо, хорошо, Силя, а ты как?

Они пожали друг другу руки.

— Как ты выросла! — удивился он.

Она покраснела и опустила голову.

 

II

После обеда все разошлись кто куда.

Лёни со Скэндером снова пошли охотиться на горлиц и уток, предупредив, что вернутся поздно, когда стемнеет.

Вандё и Агим вместе с деревенскими мальчишками поиграли в чижика, потом полезли в соседский сад за инжиром и виноградом.

Ребята по-дружески встретили городского гостя.

Рыжий, что дразнил его утром, тоже с ним помирился. Увидев его, Агим полез было в драку, но тот замахнулся своей пастушьей палкой, а на угрозы и бровью не повел. Ребята вмешались и заставили их помириться: они сцепили мизинцы, прежде поплевав на них. Вечером ребята проводили Агима до самого дома, а когда все ушли, он изрядно надоел родителям рассказами о своих приключениях за день.

Силя со Шпресой не теряли времени даром. Они зарезали индюшку, ощипали горлиц и приготовили ужин. Силя сварила молочный кисель. Кози отправился в Дэлыньяс, соседнюю деревню, купить раки в лавке Кома, так что дома остались лишь Демир да госпожа Рефия, вздремнувшая в тени шелковицы.

К вечеру все снова собрались вместе. После дневного пекла наступила летняя ночная прохлада. Полная луна посеребрила землю, резко очертив тени деревьев, плетней и стогов. Пахло болотом, сеном от стоявших у дома стогов и навозом. Кваканье лягушек, выкрики диких птиц на болоте перебивали монотонную песню сверчков, сменивших дневных цикад. То и дело над ухом раздавался тонкий пронзительный писк, словно сигнал тревоги, не предвещавший ничего доброго деревне, которая была комариной вотчиной. Если бы не яркий свет луны да не костер, на котором готовили ужин, от комаров не было бы спасения, ведь ужинали во дворе, под соломенным навесом хижины. Кози расстелил две новые рогожи и коврик, вынес круглую, ничем не покрытую софру, расставил на ней тарелки с закуской и стопки для раки. Он то и дело наполнял их из литровой бутылки. С гвоздя, вбитого в глинобитную стену, свисала керосиновая лампа. Вокруг закоптелого стекла кружились мотыльки и всевозможная мошкара.

Демир Петани сидел скрестив ноги на почетном месте, под самой лампой, с новым полотенцем на коленях. Справа от него, вытянув ноги в сторону, опершись на прислоненную к стене подушку, сидела госпожа Рефия. Кози расположился по левую руку от господина Демира. Скэндер с Лёни устроились напротив, на краешке рогожи, освободив место зашедшим в тот вечер односельчанам, Пилё Нуши и Уану Ндриу. Услыхав о приезде учителя, оба заглянули поздороваться с гостем, и Кози пригласил их поужинать.

Пилё — смуглый крестьянин с проседью в волосах, с редкими усами, со сросшимися над переносицей бровями и хмурым лицом. Уан, напротив, был веселого и добродушного нрава, рыхловатый старик с белоснежной шевелюрой и усами.

Силя и Шпреса суетились у огня, и то одна, то другая подносили закуски. Агим с Вандё, усевшись на бревне у костра, жарили кукурузные початки.

— Ну, твое здоровье, Кози! Будь счастлив!

— Будь здоров, Уан!

— За ваше здоровье, господин Демир, за вас, госпожа Рефия! Будьте и вы здоровы, молодые люди! Будь здоров, Пилё!

Разговор шел о прошлых днях, когда учитель прятался в этих местах. Вот почему Пилё обратился к Уану:

— Ну-ка, Уан, расскажи нам ту историю с индейкой.

— Да я уже рассказывал.

— Ну так расскажи еще раз.

— Давай, Уан. Мы послушаем, — ободряюще улыбнулся учитель.

— Так вот, — начал Уан, усаживаясь поудобней и снимая такию, словно она ему мешала. — Так вот, значит, приходят как-то к нам в деревню эти пентюхи с гор со своим начальником. Ура, вперед, где бы чего загрести. А с нас, голытьбы, что возьмешь? У нас беи еще до них все загребли, ничего им не оставили! Стоят себе наши домишки, голые да пустые, как могила. Ну и вот, решили они к ночи двигаться дальше. Но закусить-то надо, и разошлись по нашей деревушке — пять человек на каждый двор. Заявляются они к деду Наси. Увидал их дед, чуть кондрашка его не хватил. «Ой-ой, — думает, — вот так штука». Ну да их начальник оказался ничего, смирный старик, не буян. Только они расселись, подзывает он деда Наси:

— Эй, ты, — говорит, — а есть у вас такие, ну, что кричат гур-гур-гур?

— Есть, а как же.

— Ага. Тогда зарежь-ка нам такую!

Уан старательно воспроизводил дибранский диалект, и оттого, может быть, что часто рассказывал эту историю, у него получалось совсем неплохо; его рассказ всегда вызывал смех. Скэндер, который до этого сидел задумавшись, теперь словно очнулся и внимательно слушал. Лёни хохотал с самого начала, остальные еле сдерживали смех. Одна лишь госпожа Рефия не слушала, о чем говорят, она следила за мальчиками, которые ссорились у костра из-за поджаренного початка.

— «Ну ладно, — думает дед Наси. — Индюшатины захотелось? Будет им индюшатина». Пошел он и зарезал двух индюков. Жена его, Валя, приготовила их, значит, под соусом, повырезала мякоть да и накормила детей. А детей-то у них целый выводок — восемь человек, мал мала меньше. Подает она, значит, остатки этим пентюхам. Те сожрали все, что было, косточки обглодали, пальцы облизали, да и пошли со двора. Идут, молчат. Подошли к шелковице, где у них было договорено собраться всем вместе, уселись на землю да свернули по цигарке. А их начальник сидит уж больно задумчивый. Все старается чего-то сообразить, бедный, да никак. Наконец спрашивает:

— Эй, Джетан!

— А?

— Тебе что досталось?

— Шейка.

— Селим!

— Чего?

— А тебе что?

— Шейка.

— А тебе, Суль?

— И мне шейка.

— А тебе?

— И мне шейка.

Бедный старик аж рот разинул. «Э, — говорит, — да он нам аиста скормил!»

Мальчики все еще ссорились у костра, когда вдруг грянул дружный смех.

Скэндер рассмеялся вместе со всеми, потом опять погрузился в размышления. «Веселятся бедняки. Находят ж они чем позабавиться. Смеются над своими мучителями. Недаром говорят: смех — оружие слабого. Это естественно. Изменить что-то они не в силах, только и могут, что посмеяться. Да уж насчет того, чтобы поднять на смех кого-то, им равных нет, от них не спасешься. Ну а тех кровопийц разве проймешь насмешками? На зверя пуля нужна!»

— Ну ладно, что было, то было, — произнес Пилё, словно угадав мысли Скэндера. — А вот дальше как будет?

— Сейчас, слава богу, эти пентюхи вроде бы оставили нас в покое, — сказал Уан.

— Только их нам и не хватает. И так еле-еле душа в теле. Что-то беи наши совсем расходились. Сколько им ни давай, все мало. Ты посмотри только, что творит Гафур-бей вместе со своими холуями! — И Пилё тяжело вздохнул, как бы прекращая разговор, но, заметив, как пугливо озирается Уан, крикнул:

— Чего это ты оглядываешься?

— Потише, Пилё, не кричи, а то услышат…

— Здесь все свои.

— Свои-то свои, да ведь нынче и у заборов есть уши, да что там, камни на дороге и те могут подслушать.

— Ну и что? Хуже не будет.

— Ну да. Бывает и похуже.

— У добра да у горя нет конца, — сказал Кози.

— Да, да, — качнул головой Пилё, словно разговаривая сам с собой. — Мы стали трусливы, как зайцы, боимся даже слово сказать о своих бедах. Вот этим-то страхом они нас и держат под пятой.

— Терпение, Пилё, терпение, бог думает и о нас.

— А бог-то чей, ихний и есть, Уан. Они его для себя приспособили. А мы пялимся на его бороду, да что толку.

— Не богохульствуй, Пилё, — вмешался Кози. — Не говори так. — Он поднял стопку и, пытаясь переменить тему разговора, обратился к Уану. — Ну и насмешил же ты нас, Уан. Дай бог, чтобы этот смех был на счастье. — Будьте здоровы!

— Удачи тебе, Кози!

Пилё залпом выпил и повернулся к учителю:

— Как вы думаете, господин Демир, почему, когда мы смеемся, всякий раз говорим: «Дай бог, чтобы на счастье»?

— Как тебе это объяснить, Пилё. Наверно, из суеверия.

— А мне кажется, мы говорим так из страха, — сказал Пилё. — Мы даже смеяться боимся. У нас так мало радости, что когда, случается, посмеемся от души, так сразу кажется, будто грех какой совершили, боимся, не к плохому ли это.

— Пилё прав, — заговорил Лёни. — Господь разделил все пополам. Одним отдал радость да веселье, а нам лишь печаль да горе. Потому стоит нам засмеяться, как уже кажется, что в грех впадаем.

— Не впадай же и ты во грех, сынок. Не упоминай всуе имя господне, — с укором сказал Уан.

— Чепуха, — отрезал Пилё. — Просто наш народ боится смеяться.

— Ну уж нет, Пилё, есть у нас и такие, что скалят зубы почем зря.

— Ну да ведь не так страшен черт, как его малюют, — сказал учитель. — И в аду бывает весна.

— Бывает, бывает, господин Демир, да только людям не до нее, коли заботы донимают. Помните, что вы говорили нам о беях?

— Другие времена, Пилё, что о них вспоминать?

Уан попытался повернуть разговор на другое: он очень боялся, что Пилё выпьет еще и тогда наговорит невесть чего. Чем дальше в лес, тем больше дров. Улучив момент, он обратился к Скэндеру:

— Знал бы ты, сынок, сколько перенес твой отец! Его кругом искали. Вот этот дед прятал его целых четыре месяца… — Он похлопал Кози по плечу. — А жандармы да эти пентюхи горцы переворошили все стога, обшарили все сараи, а найти не нашли — куда там! У деда Кози было такое местечко — днем с огнем не найдешь. Уж на что мы, и то не могли догадаться, где он его прячет. И как ты только додумался до островка на болоте, а, Кози?

— Нужда заставит — до всего додумаешься.

— Знаешь, Скэндер, три раза приходили жандармы в эту халупу, обшарили всю как есть, — добавил Пилё. — Даже из наших деревенских ни один не сообразил, что можно спрятаться на болоте.

— А островок тот далеко? — спросил Скэндер.

— Нет. Тут рядом.

— Сходим завтра, Лёни?

— Сходим.

— Там хорошее место для охоты, — сказал господин Демир. — Помнится, сидишь один круглые сутки, а утки и гуси садятся так близко, прямо хоть руками лови. Я боялся, как бы меня случайно не обнаружил какой-нибудь охотник. Лучшего места для засады на уток на всем болоте не найти.

— А еду как вы ему носили? — спросил Скэндер.

— Дед Кози обо всем позаботился, — ответил Пилё. — Даже мы ничего не замечали.

— Лёни носил, — добавил Уан. — Он тогда был совсем малец, меньше, чем Вандё сейчас, но такой чертенок: брал сумку с едой и отправлялся вроде бы на реку, а потом кругами, кругами, да и к островку.

— А лодку? Где же вы прятали лодку?

— Какая лодка! Его бы тут же заметили.

— Как же он переправлялся?

Лёни сидел опустив голову. Он чувствовал, Шпреса стоит в дверях и внимательно слушает, глядя на него.

— Расскажи Лёни, — попросил Скэндер.

— Пешком ходил.

— Пешком? Но ведь болото даже летом глубокое, а зимой и вовсе. Как же ты ходил?

— Так и ходил, Скэндер, — ответил за Лёни его отец. — Я прямо готов был выть от тоски, когда он отправлялся на болото в такой холод да босой. А что было делать? Придет он продрогший, я ему ноги разотру полотенцем, закутаю в одеяло, а снова идти надо.

— Не понимаю… — начал было Скэндер.

— Я объясню, — прервал отец. — Река когда-то протекала здесь, а потом переменила русло, тут неподалеку от дома оно и проходит. А островок — это небольшой холмик у старого русла. Зимой вода покрывает берег, но не больше чем на две-три ладони. Кто это место хорошо знает, доберется до островка без особого труда. Правда, Лёни?

— Да, да, господин Демир!

— Лёни тут все знает как свои пять пальцев, летом корову тут нас. Еще и заметок себе понаделал: тут колышки воткнул, там травинки связал, так, Лёни?

Лёни кивнул.

— Завтра обязательно меня сводишь на тот островок, — сказал Скэндер.

— А ты знаешь, Скэндер, — снова вступил в разговор Уан, — однажды его выследили и поймали у реки, открыли сумку и спрашивают: «Куда тебе столько еды? Кому несешь?» Думаешь, он им что-нибудь сказал?! Молчит, как скала, и все тут. — Уан стукнул кулаком по софре.

— Вылитый отец, — сказал Пилё. — Кози ведь тоже чуть не забили насмерть, а ничего не выпытали.

— Расскажи-ка, Лёни, как тебя колотили жандармы, — сказал Уан.

— Да разве ж я помню, дядя Уан. Я тогда был маленький.

— Помнишь, помнишь.

— Побои да долги не забываются, — сказал Пилё.

— Они тогда так избили Лёни, что он встать не мог. Две недели отлеживался. Даже палец ему сломали. Вот, смотрите! Видите, он у него скрюченный.

Лёни попытался вырвать руку, но Уан держал ее крепко, показывая всем искривленный мизинец.

— Довольно, Уан, хватит этих историй, — сказал господин Демир, заметив смущение Лёни. — Спой-ка нам лучше. Твое здоровье, Кози! Счастья тебе и удачи!

— Будем здоровы, господин Демир. Вот так-то лучше. Давай. Пилё, запевай.

— Споем, Кози, погоди. У меня, господин учитель, до сих нор камень на сердце, — сказал Пилё со злостью. — Нас всех тогда согнали к церкви, связали ноги да и выпороли по очереди. Век не забуду. Того унтер-офицера, что меня порол, до сих пор во сне вижу. Эх, повстречайся он мне!

— Ну и встретишь, что ты ему сделаешь? — спросил Уан.

Пилё тряхнул головой.

— Не знаю. Но хотелось бы мне с ним повстречаться, — медленно проговорил он и залпом выпил раки.

Скэндер, не отрываясь, смотрел на Пилё. Обветренное, изрезанное морщинами и все же красивое лицо крестьянина было угрюмее обычного.

Лёни поднялся и пошел к дому, но в дверях стояла Шпреса, и он свернул к костру, достал из огня два кукурузных початка, оставленных ребятами. Мальчишки уже давно подкрались к взрослым и тихонько сидели, внимательно слушая их разговоры.

Скэндер старался детально восстановить события.

Он знал, что его отец уже в те времена был дружен с Кози Штэмбари. Сам он был еще ребенком и мало что помнил, но с детства привык относиться к дяде Кози и его семье как к родным, хотя почти ничего не знал о том, что тогда произошло и почему родители так любят этого бедного крестьянина и его семью. Теперь из рассказа деда Уана ему все стало ясно.

Скэндер знал теперь, что эти простые люди не только делили с его отцом хлеб своих детей и свое убогое достояние, но даже готовы были принять ради него побои и издевательства. Маленький Лёни и тот стойко вынес пытки жандармов, а не выдал человека, чья жизнь зависела от одного его слова. Теперь Скэндер понимал, почему отец так любит и ценит этого парнишку.

Скэндеру захотелось подойти к Лёни. Он стал для него близким, словно родной брат. Но в этот момент Уан поднял стакан:

— Твое здоровье, Скэндер!

— За вас, джа Уан!

Пилё откашлялся и запел. Уан тут же подхватил, остальные затянули на октаву ниже, создавая фон. В низких протяжных голосах слышалась глубокая тоска, надсадный плач. Не песня, а скорее стон.

«Почему в наших песнях столько горечи? — думал Скэндер. — И слова и мелодия так хороши, а песня не радует душу. Да и с чего веселиться народу? У нас и разговора другого не услышишь, только о заботах да о невзгодах. И нет идеала, который захватил бы нас целиком, заставив позабыть о повседневном прозябании, хотя какие уж тут идеалы, когда мы все превратились во вьючный скот! Человек надрывается с утра до вечера, с вечера и до утра, думая лишь об одном: как прокормить своих детей. Мечется, унижается, выбивается из последних сил — и все ради куска хлеба. И недосуг нам поднять голову и оглянуться вокруг. Вот, например, Лёни или Силя, что с ними будет? Заведут семью, пойдут дети, прибавится забот, и уж никогда не оторвать им взгляда от земли. А ведь это люди, наделенные и разумом и чувствами. У Пилё душа как огонь. Лёни умен, все схватывает на лету. Как же плохо мы знаем крестьян!»

Гости ушли, и все улеглись спать, а он все думал и думал. Ему постелили под навесом на рогоже, рядом с Лёни. Подложив руки под голову, он лежал, смотрел на звезды и размышлял.

Луна склонилась к западу. На рогожу упала тень от навеса. Звезды на небе казались совсем редкими. Болото затихло, и лишь сверчки своей монотонной музыкой нарушали ночную тишину.

«Как велика вселенная! — думал Скэндер. — Астрономы говорят, что наш мир в сравнении с ней — песчинка на краю мироздания. А что мы значим в этом мире?»

— Звезды считаешь? — сонно спросил Лёни.

— Нет, просто смотрю.

— Не считай, а то бородавки на руках вскочат.

— Мне нравится смотреть на звезды. А тебе?

— Мне не до звезд!

— А почему?

— Крестьяне мы, Скэндер. Нам так пригнули загривок, что и головы не поднять, какие уж там звезды.

Этот глубокомысленный ответ поразил Скэндера.

— Ты знаешь, что такое звезды, Лёни?

— Слыхал, будто это огонь, а больше ничего не знаю.

— А видишь эту светлую полосу через все небо?

— Солому Крестного отца?

— Да. Так вот эта туманность состоит из миллиардов звезд, и каждая больше нашей земли в сотни раз. Они далеко от нас, очень далеко. Миллиарды километров. А вон видишь те семь звезд наподобие ковша? Это Большая Медведица. А вон та звезда напротив двух крайних звезд Медведицы называется Полярной звездой. Ты слыхал о ней?

Лёни не ответил. Он спал, подложив ладонь под щеку.

«Ну и дурак же я, — рассердился на себя Скэндер. — Ведь говорил же он, что ему не до звезд. Да. Им земных забот хватает. Но небо так прекрасно! Придет ли такое время, когда всем будет доступна его красота?…»

 

III

Гафур-бей засел на краю болота, у заводи, где крестьяне держали свои челноки. Он не впервые охотился здесь и знал, что утки непременно должны пролететь над ним. Ну вот! Уже слышны их крики, сердце у бея сладко замирало.

Утренняя свежесть заставляла его ежиться: одет он был легко: рубашка, спортивная куртка, парусиновые штаны и высокие сапоги. Но он знал, что скоро рассветет, утки поднимутся с болота, полетят в его сторону и охотничий азарт согреет его.

Светало.

Горизонт раздвигался. Уже можно было различить тростник вдалеке и недвижную воду болота. Уже вырисовывался силуэт горы Томори, обозначились скрывавшиеся во мраке расщелины и трещины на горе Шпирагу, похожие на старческие морщины. Хлопая крыльями, с болота поднялась стая уток.

Бей по звуку понял, что утки поднялись, и изготовился стрелять.

И вдруг…

Выстрел. За ним второй…

Утки шарахнулись в сторону. Повернули на север.

Бей разозлился.

Кто там стреляет? Кто посмел охотиться на его болоте?

И снова два выстрела подряд. Утки разлетелись.

Напрасно бей напрягал зрение, пытаясь разглядеть охотника: солнце еще не встало и ничего не было видно.

Еще один выстрел.

Ах, чтоб им… Охотиться тут без его позволения? Интересно, как они сюда добрались? На челноке? Но ведь они все на месте!

Бей закинул ружье за плечо, закурил и принялся нервно расхаживать по кромке болота. Каждый новый выстрел приводил его в бешенство. Наконец он не выдержал, швырнул недокуренную сигарету, закричал во всю глотку:

— Шеме! Эй, Шеме!

Из-за кустов показался высокий белый тюляф с шишечкой, а затем голова управляющего с полоской усов от уха до уха.

Бей знаками велел ему поторопиться, Шеме побежал рысцой, волоча за собой длинное ружье.

— Я тут, бей, — запыхавшись, доложил он.

Его слова пришлись в спину бею, который круто повернулся, когда прогремели один за другим еще два выстрела.

— Слышишь? — Бей повернул к управляющему потемневшее от гнева лицо. — Ты слышишь?

— Как прикажете, бей.

— Прикажете, прикажете. Выходит, я уже тут не приказываю! Кто это стреляет?

— Не знаю, бей.

— А что ты знаешь? Разве я тебе не приказывал, чтобы никто не смел охотиться на этом болоте? Что же ты, болван, тут охраняешь, свои дурацкие усы, что ли?

Гафур-бей был вне себя. Кто другой ужаснулся бы, глядя на его перекошенное лицо, выпученные глаза и гневно вздрагивающие усы, но только не Шеме-ага, который и бровью не повел. Он хорошо знал своего хозяина и уже давно привык к его воплям и ругани.

— Может, какой охотник из города. Они ведь не знают, что вы, бей…

— Может быть, может быть! Ты мне точно скажи, кто это!

— Не знаю я.

— Иди и посмотри!

— Как же я пойду?

— Черти тебя понесут! Лезь в болото! Вон лодка!

Шеме-ага положил ружье на землю и полез в лодку. Лодка закачалась, и он чуть не плюхнул в воду, но удержался, быстро присев и схватившись обеими руками за борта. Потом взял шест и уперся им в берег, но челнок не сдвинулся с места.

Бей вскипел.

— Ты что, болван, не видишь, что лодка привязана!

Осторожно перевалив через борт свое грузное тело, с опаской переступая ногами, Шеме вылез из челнока. Его мясистое лицо покрылось испариной. Отвязав лодку, он медленно и осторожно залез обратно, присел на корточки и уперся шестом в илистый берег. Лодка тронулась. Он вытащил шест, чтобы еще раз оттолкнуться, но не достал до дна, лодка качнулась, Шеме потерял равновесие и упал в воду. На мгновение он исчез под водой, а на поверхности остался тюляф, который тут же стал медленно погружаться вслед за хозяином.

Бей раскатисто захохотал. Пусть хоть этот расплачивается за подлость, которую ему подстроили. Испортить ему охоту на его же болоте!

Шеме-ага показался на поверхности с растопыренными руками, открыл рот, чтобы закричать, но не успел и снова скрылся под водой. Барахтаясь руками и ногами, он всплыл опять, попытался ухватиться за тростник, но тот сломался. Шеме завопил:

— Бей! Помоги!

Бей протянул ему дуло ружья.

Почувствовав под ногами землю, Шеме-ата, хрипло дыша, закашлялся, выплевывая ил, и вцепился в глинистый берег.

Бей взглянул на него, и его снова одолел неудержимый смех.

— И как это тебя угораздило, растяпа! Вот так прыжок! Прямо как мешок с цементом! С лодкой не можешь справиться, идиот! Дурак я, за что только тебе деньги плачу! Тьфу!

Шеме-ага рассердился, но не подал виду.

— Я не знал, что здесь так глубоко.

— Не знал, не знал! Живешь тут и не изволишь знать: где держат лодки, там самое глубокое место на болоте! Да здесь три метра глубины, болван!

— Я не знал.

— А что ты знаешь? Давай отправляйся, куда я велел.

— А как?

— Как знаешь. Вплавь!

— Я плавать не умею.

— Тогда убирайся! Чтоб духу твоего не было!

Бей повернулся к нему спиной, отошел на несколько шагов и остановился, всматриваясь. Уже развиднелось, но никто не появлялся. Управляющий побрел обратно в кусты, дрожа от холода и встряхиваясь. В кустах он разделся, оставшись в длинных подштанниках, выжал одежду и развесил сушить.

Бей в гневе и растерянности, не зная, что предпринять, пошел по краю болота. Пройдя немного, он резко остановился, широко расставив ноги и выставив перед собой двустволку, — навстречу ему шел рослый крестьянский парень, босой, в рубахе и парусиновых штанах, подвернутых выше колен. В одной руке у него было ружье, в другой — несколько уток, связанных стеблем камыша.

— Эй, ты что здесь делаешь?

— Я?

— Ты, а кто же, я, что ли?

— Я здесь живу.

— Ты чей?

— Сын Кози.

— Кто тебе позволил охотиться?

— Никто. А что, нельзя?

— Ты разве не знаешь, что это мое болото?

— Болото государственное, бей.

— Значит, государственное. Ты мне будешь указывать, чье это болото, щенок! Ты что, не знаешь, скотина…

— Не ругайся, бей. Попридержи язык! — оборвал его парень, отшвырнув в сторону уток и подняв ружье.

Бей направил на него свою двустволку и положил палец на предохранитель.

— Ах так! Ружье на меня поднимаешь!

— Ты сам в меня целишься.

— Ну-ка, бросай ружье и убирайся отсюда, иначе плохо будет!

Его трясло от бешенства, он был уверен, что парень испугается, но, смотри-ка, стоит себе как ни в чем не бывало, да еще насмешливо глядит на него.

— Ружье я не брошу, бей. Стреляй, если хочешь.

«Выстрелю, — решил бей. — Выстрелю для острастки в воздух, повыше головы», — подумал он. Но в тот миг, когда он собирался нажать курок, вдруг кто-то выбил ружье у него из рук и схватил его за ворот.

— Вы что это! — сердито крикнул Скэндер, незаметно подошедший сзади.

Гафур-бей попятился.

— А тебе чего здесь надо?

— Не ваше дело.

— Отдай мое ружье.

— Возьмите.

Лёни тоже подошел поближе.

Бей взял ружье и грозно посмотрел на них. Они стояли рядом, готовые в любой момент дать ему отпор. Бей поискал глазами управляющего, но тот был далеко — в одних подштанниках он прыгал вокруг костра, пытаясь согреться, ну прямо как индеец.

— Вы за это поплатитесь, так и знайте! — прорычал бой, вскидывая двустволку на плечо. — Особенно ты, щенок.

— А ну замолчите! — угрожающе сказал Скэндер.

— Я…

Но тут у бея аж глаза полезли на лоб от удивления. Что это за девушки сюда идут? Ну прямо богини, честное слово! Уж не нимфы ли? Он знал толк в женщинах, но таких красоток еще не встречал: одна черноволосая, видимо, городская, одета на французский лад, в коротком платье, в босоножках, а ножки белые. Другая, в длинном платье, блондинка, тоненькая, идет босиком. Двое мальчиков рядом с ними как пажи знатных дам.

Лёни со Скэндером повернулись в ту сторону, куда смотрел бей.

Шпреса с Силей шли неторопливо, взявшись за руки.

— Сколько уток! — закричал Агим. — Это ты настрелял, Скэндер?

— А вот селезень, — сказал Вандё.

— Откуда ты знаешь?

— Ты что, не видишь, у него зеленая голова!

— А вот еще один с зеленой головой! — громко объявил Агим.

— А вон еще! — добавил Вандё.

— Давай посчитаем.

— Ну как охота, Скэндер? — спросила Шпреса. Она почувствовала, что Силя сжимает ей руку, и повернулась к ней. Саля стояла потупившись. Она узнала Гафур-бея и перепугалась.

— Пойдем, Шпреса, — шепнула она.

— Кто это?

— Пошли, Лёни, — сказал Скэндер. — Пошли!

Вандё, повесив уток на руку, пошел впереди. Агим остановился перед Лёни.

— Дай мне понести ружье, дядя Лёни!

— Бери.

— Нет, я понесу! — закричал Вандё, бросая уток.

— Нет я!

— Не ссорьтесь, — вмешался Скэндер, — понесете по очереди, сначала Вандё, а ты бери уток.

— Уток я понесу, — сказал Лёни. — Бери ружье, Агим.

— Вынь патроны, — остановил его Скэндер.

— А там их нет.

Скэндер взглянул ему в глаза. Гафур-бей, кусая губы, стоял неподвижно, как столб. Они прошли мимо. Шпреса поглядела на него, насмешливо улыбаясь. Назвать его уродом было нельзя. Сейчас, поостыв, он выглядел не таким свирепым, и лицо его казалось даже приятным. Но Силя не подняла на него глаз. Ей было страшно. С детства она много слышала от бабушки и матери о жестокости беев, и они казались ей не людьми, а злыми драконами. И хотя сейчас перед ней стоял обыкновенный человек, высокий плотный мужчина с сединой на висках, все равно бей оставался для нее чудовищем и врагом крестьян.

Гафур-бей сдвинулся наконец с места, круто повернулся и пошел к кустам.

— Шеме! Эй, Шеме!

— Я тут, господин!

— Да где же ты, болван?

Шеме, теперь уже в штанах, с подштанниками в руке вышел из-за кустов.

— Коня мне! Быстро!

— Уезжаете, бей?

— А что мне здесь делать?

Шеме подвел ему оседланного коня.

— Слушай. Ты видел тут девушки прошли?

— Видел.

— Кто они?

— Одну не знаю, а другая — дочь Кози.

— Которая?

— Светловолосая.

— Ага!

Первая уже не интересовала Гафур-бея.

— Почему ты никогда не говорил мне, что у Кози такая дочь?

— А вы меня и не спрашивали, бей.

— Я что же, обо всем тебя должен спрашивать, идиот? Сам не можешь сообразить? Иметь такую куропаточку под носом и охотиться на уток на болоте! Ну и балбесов же я понабирал! Одевайся!

— У меня еще одежда не высохла.

— Зато мозги у тебя высохли! — заорал бей, вскакивая в седло.

Он пустил коня вскачь в ту сторону, куда пошли девушки, но не догнал их. Они успели свернуть с проселка на тенистую тропку, что вела к дому Кози.

 

IV

— Опять звезды считаешь, Скэндер?

— Нет, Лёни, думаю.

— О чем?

— О том, что я здесь всего каких-то три дня, а так хорошо узнал вас, Пилё, джа Уана…

— Да ведь ты нас давно знаешь.

— Знаю, конечно, но раньше я смотрел на вас глазами ребенка. Прошло пять лет, и теперь я все воспринимаю иначе. Знаешь, я хочу понять, что от чего: честность от бедности или бедность от честности?

— Наверно, второе.

— Почему?

— Потому что, сколько ни работай, все равно не разбогатеешь. Вот мы, крестьяне, работаем, работаем, из сил выбиваемся, а нищете конца не видно.

— Ты прав, Лёни. Богатеи не трудятся, а добра у них хоть отбавляй. Кто не крадет, не грабит, не подличает, тому в нашем королевстве туго приходится.

— Да, Скэндер. Давай спать. Завтра надо отправиться затемно, чтобы добраться до города по холодку.

Лёни улегся поудобнее, подложил ладонь под щеку и закрыл глаза.

Скэндер продолжал размышлять про себя. «Если честные бедны, то мы, выходит, самые честные в Европе, ведь беднее нас нет. Нет, что-то тут не так. Хотя, может, он и прав. Как плохо мы знаем свой народ! Вот я, к примеру, вбил себе в голову, что наши крестьяне — люди темные, забитые, набожные до фанатизма, приниженные и трусливые. Кто нам внушил все это? Разве они такие? Мы порой презираем лябов за их покорность, бессловесность, но, поставь в такие же условия наших смельчаков горцев, разве они поведут себя иначе? Как бы не так. В горах легко быть смелым. Допек тебя кто-то, уложил его на месте, да и махнул в горы, поди поймай. А здесь, на равнине, ничего не поделаешь, даже если вооружен до зубов. Куда пойдешь? В кустарник? В болото? Потому-то беи и наступили людям на горло, выжимают из них последние соки, так уж повелось исстари, а сейчас хуже, чем когда-либо: бей, управляющий, жандарм, ростовщик, торговец — все у них на шее, целая свора. С малых лет и до конца своих дней крестьянин кормит их и поит, вся его жизнь — вечный страх. Хотя и в этих краях бывали храбрецы, которые никого и ничего не боялись…»

Вдруг он привстал и окликнул Лёни:

— Ты спишь?

— Нет.

— Вот скажи, если бы ружье было заряжено, ты бы выстрелил в бея?

— Нет.

— Почему?

Лёни не ответил.

— Почему же? — настаивал Скэндер, усаживаясь на постели.

— Потому что… погубил бы всю семью.

— Но ведь он собирался выстрелить.

— Нет, и он бы не выстрелил.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю я его. Он хорохорится, орет да грозится, а на самом деле трус, куда ему. Только и умеет, что куражиться.

— Что-то не верится.

— Это я точно знаю. Когда рядом слуги да жандармы, то, кажется, он тебя растерзает, а нет их — и тронуть не посмеет. Я как увидел, что он один, так и успокоился.

— Что-то мне не верится.

— Почему?

— Он ведь бей, ему ничего не стоит расправиться с крестьянином.

— Жестокий он, это верно, но нас боится. Как завидит Пилё, так в сторону.

— Почему?

— Боится его. С тихими да боязливыми он настоящий зверь, а нарвется на кого посмелее, сразу хвост подожмет и даже глаз на тебя не поднимет.

— А что ему сделал Пилё?

— Еще когда твой отец был учителем у нас в деревне, Пилё нагрянул однажды к бею в дом с несколькими крестьянами, но не нашел его, а нашел бы — конец бею.

— А где же он был?

— Да его женщины в сундук спрятали.

— А что потом?

— А потом, когда Зогу пришел к власти, Пилё отсидел в тюрьме года два. У бея руки длинные, Скэндер. На его стороне и правительство, и жандармы. Он шишка, друг короля! Что тут поделаешь. А что бы ты ему сделал?

— Не знаю, но я бы ему показал где раки зимуют.

— Ничего бы ты не сделал. Положим, набрался бы смелости и пристрелил его, а дальше что? Только себя погубишь! Убьешь одного, двух, думаешь, их от этого меньше станет. Они все друг с другом связаны. Один ему двоюродный брат, другой — троюродный, третий — его кум, одним словом, все они друг другу родня. Один тебя не сожрет, так уж другой наверняка.

— Нет, Лёни, я бы не вытерпел.

— Терпи не терпи, все одно: ты у них в руках. У кого земля? У них. Хибара твоя, скотина — ихняя, правительство — ихнее, болото — и то ихнее. Бей захочет, так хоть завтра тебя выгонит вон. И куда тогда податься, головой в петлю?

— А как он вообще, этот ваш бей, не очень распутничает?

— Да как все. Слава богу, некогда ему тут долго торчать, он больше живет в Тиране, а сюда наезжает поохотиться да собрать треть и десятину. Как приедет, весь дом гудит день и ночь, навезет с собой друзей, женщин, музыка, песни — гуляет вовсю. Да и наших деревенских девушек в покое не оставляет, четырех служанок держит в доме.

— Служанок?

— Да, так зовут у нас деревенских девушек, что живут в доме у бея.

— Знаю, но как же они попадают туда? А родители что?

— А что они могут поделать? Есть такие, у которых куча детей, вот из-за нужды да из страха и отдают девушек, лишь бы прокормить остальных.

Скэндер скрестил ноги на подстилке и закурил.

— Это же настоящее рабство, — возмущенно сказал он. — Продавать девушку! Не понимаю, неужели вы действительно так боитесь бея?

Лёни тоже привстал.

— Куда нам тягаться с беем, Скэндер. Мы все как кукушкины птенцы, каждый сам по себе. Вот быть бы всем вместе, тогда знали бы, что делать. А то поодиночке он нас и грызет. Некоторые пробовали было тягаться с ним, а что из этого вышло? Ты слыхал историю о Ндине, Ндине-разбойнике?

— Нет.

— Гафур-бей послал к нему управляющего — забрать его дочь в служанки, а Ндин возьми да и застрели его и с ним еще одного пса. А сам стал разбойником. Ну и чего добился? Землю у него забрали, лачугу сожгли, дети остались без крыши над головой, пошли по миру, а его самого убили жандармы. В конце концов бей добился своего — взял его дочку служанкой к себе в дом.

Скэндер лег навзничь, подложив руки под голову. Улегся и Лёни.

Скэндер вдруг позвал:

— Лёни!

— Ну, — сонно отозвался тот.

— А если с тобой случится такое?

Лёни рывком сел.

— Со мной? Ну уж нет, Скэндер! Голова у него одна, а рук у меня две. У нас только честь и осталась. Если и ее возьмут, то чем мы будем отличаться от скотины!

— А ты не боишься, что сам себя погубишь?

— Подумаешь, не я первый, не я последний.

— Вот сейчас ты мне нравишься. Так и надо говорить, — сказал довольный Скэндер.

— Не важно, что мы говорим, Скэндер, важно, что делаем. Есть такие: на словах горы своротят, а как дойдет до дела, так куда что девалось.

— Я знаю, ты никогда не сдашься, — убежденно сказал Скэндер.

— Сдаваться? Да ты посмотри, как мы маемся. Я порой задумаюсь над нашей жизнью, места себе не нахожу, такая злость берет на все. Но что мы можем поделать?

Скэндер снова сел, собираясь что-то спросить, но Лёни его опередил.

— Вот ты ученый, Скэндер. Скажи мне, правду говорят, будто в России больше нет беев?

— Правда.

— А в других странах?

— Там есть.

— Значит, не только у нас эти кровопийцы?

— Во всех странах, кроме России, то же, что и у нас.

— А у нас когда же будет, как в России?

— Когда будет? Как тебе сказать? Наверно, когда ты и я поймем, что во всех наших бедах виноваты беи.

— Положим, мы-то с тобой понимаем, а остальные?

— А ты растолкуй своим товарищам, те передадут своим, так один за другим все и поймут.

— Ну ладно, положим, все поняли, а дальше что?

— Потом надо организоваться.

— Как это?

— Надо объединиться всем вместе, понимаешь? И действовать все как один, а не каждый сам по себе. Вот это и значит организоваться.

— А дальше?

— А дальше ударим по ним, чтобы и духа не осталось.

— Но у них правительство, жандармы!

— Мы тоже вооружимся, и там посмотрим, кто сильнее. Подумай сам, откуда они берут жандармов? Из народа берут. Жандарм — такой же крестьянин, как и ты. Ты видал когда-нибудь, чтобы бей был жандармом?

— А в России, как они все это сделали?

— В России? Знаешь, там было еще хуже, чем у нас. Там крестьян продавали и покупали, как скот, беи были еще сильнее, чем наши, но Ленин поставил их всех на место. Ты слыхал о Ленине?

— Слыхал.

— Правда?

— Чего ты удивляешься?

— А читать ты умеешь?

— Умею.

— Ты сколько учился?

— Два года.

— Какие-нибудь книги читал?

— А то. Однажды мне один охотник дал почитать книгу. Хорошая книга. Я ее и отцу прочитал.

— Как она называлась?

— Не помню. Сказки.

— А еще что-нибудь читал?

— Еще мне Пилё давал одну. Постой, как же она называлась… Да! «Албания — чем она была, чем является и чем будет».

— Понравилось?

— Очень.

— Я дам тебе несколько книг, Лёни, но читай их только сам и никому не показывай.

— Почему?

— Это запрещенные книги. Найдут их, посадят в тюрьму.

— Дай мне их обязательно, ну а посадят, уж так и быть, ради них пусть сажают.

Оба засмеялись.

— Спите-ка, хватит байки рассказывать, — донесся до них голос Кози.

Но им не спалось. Они еще долго разговаривали и заснули только на рассвете.

— Хороши, — насмешливо сказала Шпреса, останавливаясь возле них. — Ночью болтаете, а утром вас не поднять.

— О чем вы шептались всю ночь? — спросила Силя. — Сказки рассказывали?

— Сказки, а как же, — ответил Лёни, поднимаясь.

— А какие сказки?

— Про дракона, который захватил колодец и требует себе на съеденье каждый день по девушке, — ответил Скэндер.

 

V

Вечер еще не наступил.

С невысокого холма была видна часть города. На пересечении прямых центральных улиц располагались магазины беев, муниципалитет, церковь, колокольня с часами, немного поодаль, среди садов и огородов, прятались приземистые домишки и глинобитные лачуги городской бедноты, из-за высоких деревьев выглядывал кончиком полумесяца минарет мечети. Еще дальше, насколько хватало глаз, простиралась зеленая ширь полей с рваными пятнами болот, которая на горизонте переходила в тонкую темную полоску, сливавшуюся с голубым небом в редких клубах облаков.

Они сидели втроем на сухой траве и, казалось, любовались этой картиной, но внимание их было занято другим: Скэндер и Рауф сосредоточенно слушали третьего, Йовани, мужчину лет тридцати, в светлом плаще и шляпе. Он говорил витиевато, тщательно подбирая слова и выразительные сравнения.

— Прошло уже четверть века со дня провозглашения независимости, — говорил он негромко, но тоном опытного оратора. — И кто же играет ныне главные роли на политической сцене нашей страны?! Все та же группка актеров — ловкие интриганы, феодалы, политические авантюристы, шпионы и доносчики. Они верой и правдой служили и продолжают служить иностранным державам, эти заклятые враги нашего народа: Эсат-паша, Ахмет-бей Зогу, Шефтет-бей Верляци, Мюфит-бей Либохова, Джафер-бей Юпи, Фейзи-бей Ализоти, Кочо Котта, Муса Юка, Дён Марка Дёни — целая свора профессиональных изменников. В свое время они второпях выскочили на сцену, покинув тонувший турецкий корабль. Одни — чтобы спасти свои владения, хотя бы в этой части Османской империи, другие — в надежде поправить свою неожиданно прервавшуюся карьеру, и все до единого — с целью урвать кусок покрупнее у нашего нищего народа. Эту группку актеров сопровождали хор священнослужителей и ходжей и оркестр беспринципных продажных газетчиков, которые, выдвигая иногда и своих солистов, пели осанну презренным комедиантам. Режиссерами же всегда были иностранцы: англичане, сербы, итальянцы, греки, а порой и все вместе. К несчастью, это отвратительное представление затянулось слишком надолго и ныне превратилось в подлинную трагедию нашей страны…

— Извини, — прервал его Скэндер, — но не все же были изменниками. На нашей политической сцене, как ты ее называешь, были и достойные люди — честные политики, патриоты, идеалом которых было благо Албании. Авни Рустеми, Фан Ноли, Луидь Гуракути, Байрам Цурри и многие другие — все они боролись во имя нашего народа. Албанию освободили не беи и политические проходимцы, а народ, истинные патриоты, которые жертвовали всем ради ее независимости.

— Да, ты прав, Скэндер. Патриоты боролись за Албанию, а предатели ее захватили. В политике чаще всего так и случается: сеет один, а пожинает другой. Мы не исключение. Народ, проливавший кровь во имя Албании, голодает, забит и задавлен. Патриотов, боровшихся за ее свободу и независимость, разметало в разные стороны, словно птенцов кукушки, они живут изгнанниками во всех концах Европы или томятся в тюрьмах Ахмета Зогу. Те же немногие, кому не удалось бежать за границу и которые не брошены в тюрьму, по воле Ахмета Зогу влачат жалкое существование по забытым углам, занимают ничтожные посты или вовсе сидят без работы. Принимаются продуманные меры для их дискредитации, унижения их достоинства, начиная с распространения лжи и сплетен и кончая провокациями и судебными процессами на основании сфабрикованных обвинений. В большинстве случаев эти сплетни и обвинения касаются их морального облика.

— Да, тут я с тобой согласен, — сказал Скэндер, — но я имел в виду не их, а настоящих патриотов, тех, кто активно трудился и боролся во имя свободной Албании.

— Трудились и боролись, а ничего не добились.

— Но почему? — неожиданно вмешался Рауф, самый молодой из троих, в полотняном костюме, заросший, с заостренными чертами лица и мозолистыми руками. До сих пор он сидел молча, несколько неприязненно слушая цветистую речь Йовани, в которой он не все понял.

— Вот именно, — подхватил Скэндер. — Почему им ничего не удалось добиться?

— Потому, что не умели действовать, как надо.

— Неубедительно, — возразил Скэндер.

— Почему?

— По-моему, ты повторяешь ошибку тех журналистов, которые выставляют всех борцов прошлого дураками, невеждами и трусами. Это неверно. Они были умные, честные и высокообразованные люди. Куда до них Зогу и его прихвостням.

— Но несмотря на это, они потерпели поражение.

— Да, их разгромили. Но почему?

— Потому что, когда все беи страны объединились вокруг Ахмета Зогу для защиты своих интересов, ничего не было сделано для того, чтобы мобилизовать против них народ. Ахмету Зогу и его сторонникам было наплевать на патриотические речи Луидя Гуракути, блестящую сатиру Фана Ноли и саркастические остроты Ставро Виньяу.

— Надо было драться, — добавил Рауф.

— Но ведь и это было, — стоял на своем Скэндер.

— Заговоры, мелкие неорганизованные мятежи и вооруженные стычки — разве это борьба?

— А Июньское восстание?

— По-твоему, оно отличалось от остальных?

— Конечно, отличалось. Июньское восстание потому и победило, что это было всенародное движение.

— Однако почему его лидеры не удержали власти?

Скэндер промолчал.

— Молчишь? Так я тебе скажу, почему: руководители восстания не верили в народ. Придя к власти, они сразу же принялись налаживать отношения с беями, искать примирения с ними, не дали народу того, что обещали.

— Но не забывай, что Зогу сверг правительство Фана Ноли с помощью иностранных войск, — сказал Скэндер. — Демократическая власть была подорвана не изнутри, а извне.

— Все это так, однако…

— Ну хватит вам, — раздраженно перебил их Рауф, бросая окурок. — Это все дела прошлые, а я хочу знать, что мы должны делать сейчас, сегодня!

— Мы должны хорошо знать прошлое, чтобы не повторять его ошибок, — заявил Скэндер. — Второе Июньское восстание — вот что нам нужно, Рауф, только без ошибок и просчетов первого. В этом все дело.

— Вряд ли возможно такое восстание в настоящий момент, — возразил Йовани. — Во всяком случае, оно ничего не принесло бы Албании, кроме вреда.

— Ты так считаешь?

— Ахмет Зогу накрепко привязал Албанию к фашистской Италии. По особому соглашению Италия немедленно окажет военную помощь Зогу в случае каких-либо волнений или восстания. А стоит итальянским войскам явиться сюда, они уже не уйдут. Плакала тогда наша независимость.

— Хороша независимость! — вскипел Рауф.

— По-твоему, выходит, чтобы не потерять независимость, мы должны сидеть смирно и не рыпаться, так что ли? — сердито спросил Скэндер.

— Можешь рыпаться, если хочешь.

— А тогда к чему все наши разговоры, собрания? — воскликнул Рауф.

— Если итальянцы вступят в нашу страну — конец нам. Они сотрут нас с лица земли. Не будет ни Албании, ни албанцев.

— Не поубивают же они нас всех!

— Нет, убивать они не станут, а возьмут да и поселят здесь миллионов восемь-девять итальянцев, попробуй отыщи нас тогда, соскучишься по албанской речи в собственной стране.

— Не так-то просто уничтожить Албанию, — сказал Скэндер. — Нечего бояться итальянского пугала, надо работать и работать, чтобы не допустить этого.

— А я разве говорю, что не надо работать? Только ведь работать надо с умом. Сначала надо подготовить, воспитать и обучить людей, а уже потом бросать их в дело.

— Когда?

— Когда возникнет революционная ситуация.

— Чепуха, — прервал Рауф. — Не знаю, что ты донимаешь под революционной ситуацией, но нас уже так приперло, что дальше некуда. Хуже не бывает. Народ с голоду мрет, а у него на шее Ахмет Зогу, беи, торговцы, жандармы, попы, ходжи, ростовщики — никаких сил больше нет. Ты никогда не играл в кучу малу по-дибрански? Взберутся к тебе на спину несколько человек, не выдержишь, упадешь, и все остальные падают с тобой вместе.

— Ты говоришь, если итальянцы придут сюда, то уничтожат нас как нацию, не будет больше Албании. Но ведь мы и так уже исчезаем как нация! Что делает Зогу со своей кликой? Он как торговец на ярмарке: некогда построить лавку или балаган, спешит нажиться, набить карманы, а то вот-вот стемнеет, ярмарка кончится и надо будет отправляться восвояси. Так они действуют, потому и довели народ до точки. Вот мы любим хвастаться, что албанец — человек слова, храбрый, щедрый, гостеприимный, но посмотри, что делает с албанцем нужда! Храбрый албанец трепещет перед жандармом и чиновником, перед судьей и адвокатами. Щедрому албанцу нечего предложить гостю, ведь он сам живет на вареной кукурузе. Албанец, человек чести, превратился в притворщика, лгуна, подхалима, yalan sahit, шпионит за своими близкими, только бы выжить. Клика Зогу превратила страну в рай для доносчиков и проходимцев. Честность никого не прокормит. Чем изощренней ложь, тем выше ценят лгуна. Ложь и правда сплелись в такой клубок, что только мечом и можно разрубить. А ты нам говоришь, не рыпайтесь, потому что у Ахмета Зогу за спиной Италия! Нет, тысячу раз нет! Без свержения Ахмета Зогу и его клики, что так по-хозяйски расположились на нашей пропитанной кровью земле, Албанию не спасти!

— Ну зачем так, дружочек? Не надо горячиться! Я же не говорил, что ничего не надо делать.

— Действия, которые ты предлагаешь, напоминают мне сказку об осле, как он волка повстречал, — насмешливо проговорил Рауф. — «О господи, сделай так, чтобы это был сон!»

— Что же, по-вашему, мы не должны считаться с тем, что правительство заключило договоры с Италией, по которым она имеет право вмешиваться в наши внутренние дела?

— Нет. Мы так не говорим, наоборот. Фашистская Италия — наш главный враг, клика Зогу — ее орудие. Поэтому мы должны бороться за изменение нынешнего положения, опираясь на ненависть нашего народа к итальянскому фашизму.

— Его все ненавидят, — подтвердил Рауф, — все как один!

— А поэтому, если мы сумеем объединить все наши силы, клика Зогу не продержится и суток.

— Как же мы их объединим? — спросил Рауф.

— Вот об этом и надо думать!..

На западе солнце уже погружалось в море, как большая красная софра. Облака причудливой формы окрасились багрецом.

— Как красиво!

— Что?

— Закат солнца.

Рауф со Скэндером понимающе переглянулись, будто говоря: «Мы ему о том, что наболело, а он нам о закате!»

— Как подумаешь, что мир так велик, так прекрасен, а жизнь так коротка! — продолжал Йовани.

— Ты послезавтра едешь в Италию, опять сможешь наслаждаться этим большим миром, — сказал Скэндер.

— Да. Хоть на какое-то время вырвусь из этой мрачной тюрьмы.

— А я даже не представляю, какая там жизнь за морем, — сказал Рауф.

— Счастливец!

— Почему это?

— Довольствуешься малым. Чем меньше человек знает, тем он счастливее.

— Что за дикость, — сердито сказал Скэндер. — Ахмет Зогу позакрывал школы и плачется, что у нас излишек интеллигенции, а восемьдесят процентов населения неграмотно.

— Ахмет Зогу тут ни при чем.

— Они как раз и говорят: чем народ неграмотнее, тем счастливее.

— Сами-то они уж больно грамотные. Не видишь разве, как они управляют? На каждом шагу ошибки.

— Ошибка ошибке рознь. Они прекрасно знают, где им надо ошибиться, а где нет.

— Что-то я не понимаю.

— Пошли, — недовольным тоном сказал Рауф. Ему не по душе был весь этот разговор. Не впервые они спорили, но сегодня Скэндер был особенно запальчив, и дело могло дойти до ссоры.

— Пошли.

Когда они вошли в город, уже стемнело, кое-где зажглись тусклые огни.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, Йовани!

Рауф взял Скэндера за локоть.

— Ну что ты кипятишься?

— Просто удивительно, Рауф, откуда у него такие взгляды? Поговорить он мастер, ничего не скажешь. Все тебе растолкует: и первобытный коммунизм, и стоимость, и прибавочную стоимость, а как дойдет до дела, так ничего, кроме рассуждений, от него не дождешься.

— Он такой образованный — целыми днями сидит над книгами. Да и чего от него ждать? Он ведь из богатых, сын Танаса Лимы, самого крупного торговца в городе.

— Погуляем немного?

— Как хочешь.

 

VI

Как обычно, Скэндер застал своих домашних на веранде. Отец сидел за столом, перед ним — рюмка раки и блюдце с маслинами, мать шила, Шпреса склонилась над книгой, Агим чинил воздушного змея.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер!

— Пришло письмо от тети, — сообщил Агим.

— Да? Ну и что она пишет?

— Господину Зетиру не удалось выхлопотать тебе стипендию, — ответила мать.

Скэндер опустился на стул.

— Я так и знал, что не дадут мне стипендию, — хмуро произнес он. — Агим, принеси попить.

— Господин Зетир устроил тебя на курсы.

— Какие курсы?

— Открываются курсы офицеров жандармерии.

— Вот как! — Он взял у Агима стакан. — Значит, господин Зетир советует идти в офицеры.

— Что ты на это скажешь? — спросила мать.

Все смотрели на Скэндера выжидающе, особенно отец.

— Не пойду! — решительно ответил он.

Отец поднял рюмку, отпил глоток и повернулся к Шпресе:

— Принеси рюмочку и Скэндеру!

— Но почему же, сынок? Чем плохо быть офицером? — уговаривала мать. — Поедешь в Италию, получишь мундир. И жалованье хорошее. Тетя пишет, что ты не пожалеешь.

— Нет, мама, я не пойду. Не хочу быть жандармом.

— Ладно, жена, оставь, — сказал учитель.

— О господи, оба вы одинаковые, что один, что другой. Твой отец говорит: «Не хочу, чтобы мой сын был жандармом», а кем же ты будешь? Стипендию не дают, офицером быть не хочешь. Что будем делать?

— Подумаем, — коротко ответил учитель.

За ужином все молчали. Слышался лишь стук ложек и вилок. Неожиданно Агим произнес:

— А как пошел бы Скэндеру мундир! Отрастил бы себе длинные усы, как у жандарма Камбери!

Все рассмеялись.

— Да замолчи ты! — сквозь смех сказала Шпреса. Сравнение с жандармом Камбери, известным грубияном и хамом, еще больше убедило ее в правоте брата.

После ужина учитель позвал Скэндера:

— Пойдем поговорим. Шпреса, принеси нам кофе в гостиную.

Демир сел за свой стол, где обычно проверял школьные тетради. Скэндер остался стоять.

— Давай спокойно все обсудим, — сказал учитель. — Это письмо и меня расстроило. Вот уж не ожидал, что господин Зетир может додуматься до такого. Ждали одного, а вышло другое. Не думаю, чтобы он сам до этого дошел: они хотят меня сломить, сделать соучастником своих подлостей и преступлений. Но ничего у них не выйдет! Я только одного боялся, Скэндер, что ты согласишься.

— Как ты мог подумать, отец!

— Ты молод, думал я, прельстишься карьерой, мундиром, Италией, мало ли?

— Ни за что!

— Я очень рад, что ты против, но надо подумать, что нам теперь делать.

Скэндер нахмурился.

— Надежды на стипендию больше нет, — продолжал отец. — На курсы ты не идешь. Но без работы тоже нельзя. Может, похлопотать насчет места в каком-нибудь учреждении? Пойдешь в чиновники?

— И служить не хочу, — сказал Скэндер. — Чиновник то же самое, что жандарм.

— Знаю, Скэндер. Чтобы сделать служебную карьеру, надо уметь пресмыкаться перед начальством и притеснять народ, надо подличать, лавировать, брать взятки. Ты на это не способен, я знаю, в меня пошел.

В его голосе послышалась гордость за сына, и Скэндер смущенно опустил голову. Сам он всегда гордился отцом, его мужественным характером, всей его жизнью.

— А может, ты пойдешь учительствовать, в деревню, например? — спросил отец, скручивая цигарку. — Учитель — неплохая профессия, Скэндер.

— Это благородная профессия, отец.

— Учитель служит не правительству, а родине. Он воспитывает новое поколение. Так ведь?

— Конечно, так, отец. Но…

Вошла Шпреса с чашечками кофе, и он умолк.

— Ты что-то хотел сказать, Скэндер? — спросил отец, когда она вышла.

— Пожалуй, я пошел бы учителем, все равно куда. Если же не удастся устроиться, тогда…

— Тогда что?

— Тогда придется искать другую работу.

— Какую?

— Да любую.

— Трудно, сынок, трудно. Ведь у нас теперь безработных больше, чем работающих. В нашем городке и то безработных около трехсот человек.

— Может, в другом месте что-нибудь найду.

— Везде одно и то же, и потом, Скэндер, разве ты зря учился? Получил среднее образование, чтобы быть чернорабочим?

Скэндер молчал.

До этого разговора он ни разу не задумался, что надо поискать работу. Все его помыслы были связаны со стипендией, которую он получит. Отказ застал его врасплох, он досадовал на себя, что не предусмотрел такого поворота дела.

Демир закурил и отхлебнул кофе.

— Да ты не расстраивайся, Скэндер, — сказал он, угадав мысли сына. — Пей кофе. Отец все за тебя обдумал. Ты будешь учиться на наши собственные деньги. Чего ты так удивился?

— Нет, отец, я так не могу.

— Почему?

— Мы и так еле сводим концы с концами. Не хочу я, чтобы вы жили стесненно из-за меня.

— Без лишений и страданий ничего не добьешься. Человек даже на свет появляется в муках и страданиях. Не думай об этом. Перебьемся как-нибудь. Кое-что мы скопили. Продадим дом и оливковую рощицу в деревне. Лишь бы ты смог продолжать образование.

Скэндер в растерянности зашагал по комнате, потом сел. Машинально достал сигарету, но, вдруг вспомнив, где находится, нерешительно взглянул на отца.

— Ну и что ты надумал? — спросил отец, поднося ему зажигалку.

— Хорошо, отец, но…

— Никаких по, Скэндер. Давай лучше обсудим, куда ты поедешь, что будешь изучать и как нам поскорее получить паспорт. А для этого, хочешь не хочешь, придется нам еще раз постучаться к господину Зетиру. Я сегодня же ему напишу…

На другой день Скэндер встал поздно, потому что заснул только под утро. Шпреса принесла ему кофе и растворила окно.

— Ну и накурил же ты! Почему окно не открыл?

— Хорошо, что ты мне напомнила. Пошли Агима, пусть купит сигарет.

— Его дома нет.

— А где он?

— Не знаю. Куда-то ушел с приятелями. Что же вы с отцом решили? — спросила она, присаживаясь на краешек его кровати.

— Поеду учиться на деньги семьи.

— Как хорошо!

— Ничего хорошего, Шпреса.

— Почему?

— Ты представляешь себе, что значит для отца посылать мне каждый месяц по четыре-пять наполеонов? Это все, что имеет наша семья. Чтобы содержать меня, вам придется экономить на всем.

— Ну что ты расстраиваешься, Скэндер? Еще год-другой, я кончу институт, стану учительницей. Буду тебе посылать все свое жалованье.

— Знаешь, Шпреса, — сказал он, протягивая ей пустую чашку, — я постараюсь найти какую-нибудь работу, может, хоть часть денег сам заработаю.

— Не беспокойся об этом. Главное — учись. А мы как-нибудь проживем.

Он погладил ее по руке.

— Знаю, что проживете, но… Вот что, принеси-ка мне теплой воды, я побреюсь.

— Сейчас.

Он встал, оделся и достал из тумбочки бритвенный прибор.

Шпреса принесла в тазике теплую воду.

— Вот и сигареты нашла. — Она положила на стол пачку «Диаманта».

— Где ты их раздобыла?

— У мамы в шкафу.

— Спасибо, сестричка!

Она присела на стул и некоторое время молча смотрела, как он бреется.

— Скажи, Скэндер, почему ты отказался пойти на офицерские курсы?

— Тебе мама велела меня спросить?

— Нет, я сама хочу знать.

Он внимательно поглядел на нее и отчетливо произнес:

— Потому что не хочу быть орудием в руках Ахмета Зогу и его прихвостней.

Она оглянулась вокруг.

— Что, испугалась?

— Нет.

— Так-то, сестричка, не хочу быть орудием его высокого величества, этого предателя, который давным-давно продал Албанию фашистской Италии. Ну и обрадовал же меня господин Зетир! Это мне стать жандармом, пугалом для народа!

Она вскочила со стула, выпрямилась и глядела на него удивленно и растерянно.

— Тебе, видно, еще никто такого не говорил, а, сестричка? Да, да. Вы, девушки из института «Мать-королева», — любимицы режима. Вы находитесь под покровительством этих распутниц, сестер Ахмета Зогу! А ты читала, что пишут газеты? «Счастливы родители, чьи дочери пользуются высокой привилегией общения с сестрами августейшего суверена!» Вот уж действительно есть чему радоваться! Ведь вы же прелестные девы, цветы королевства, будущие матери нации. Вот такими сказками вас потчуют, а в других школах молодежь мыслит, спорит, живет полной жизнью.

— Потише, — сказала она, — не кричи так.

— Как подумаешь, до чего докатилась наша страна, до какой беспросветной жизни дошел наш народ, хочется выкричать все, что накопилось на душе.

Он умылся и стал вытираться.

— Я удивляюсь вам, Шпреса, — продолжал он, бросив полотенце на кровать и усаживаясь напротив нее. — Неужели вы не видите, прелестные девы, цветы королевства, кто правит нашей страной? Вы этим не интересуетесь?

— Нет.

— А ведь нашей страной, сестричка, правят люди, которым до Албании никакого дела нет и никогда не было. Это те самые люди, которые преследовали, бросали в тюрьмы и пытали наших патриотов. Знаешь ли ты, что министр Фейзи-бей Ализоти, приближенный Зогу, был турецким префектом в Корче и собственноручно избивал патриотов, которые боролись за свободу Албании? Разве отец тебе не рассказывал? Ведь и его тогда били эти подлецы. А про Мехмет-бея Коницу не слыхала? Когда он был турецким консулом на Кофру, шпионил за Фемистокли Гэрмени. А Кочо Котта в своих заявлениях и статьях, которые он публиковал в греческих газетах, требовал присоединить Корчу и Гирокастру к Греции? Об этом ты тоже не слыхала? А уж об остальных и говорить нечего. Одни шпионы и предатели! И ты еще спрашиваешь, почему я не хочу быть жандармским офицером! Зачем? Чтобы служить предателям?

Она промолчала.

— Но король не такой, — начала она робко. — Он…

— Он самый грязный из всех, реакционер до мозга костей. Да он продался Италии с головой…

— Прошу тебя, Скэндер, не занимайся политикой, — умоляюще произнесла она.

— Да разве возможно в наши дни не заниматься политикой? С ней связано абсолютно все. А те, кто утверждают, будто далеки от политики, на деле поддерживают политику предателей, которые нами правят. А им только того и надо. «Пусть каждый занимается своими делами, — говорят они, — а мы за вас, мол, будем заниматься политикой».

— Ты бы сначала закончил институт, получил диплом, стал на ноги, а потом бы и занимался политикой.

— Ну положим, я кончу институт, получу диплом, а дальше что? Разве судьбу Албании решают только те, у кого есть диплом? Как вы там вообще живете в вашем институте? Неужели никогда не разговариваете о подобных вещах?

— Нет, мы этим не интересуемся.

— Не поверю. Наверняка и у вас есть девушки, которые задумываются о судьбе своего народа, просто ты, наверно, не дружишь с ними.

— Я ни во что не вмешиваюсь и не хочу вмешиваться.

— Плохо, сестричка, ты должна всем интересоваться.

 

VII

Скэндер прошел через сад и поднялся по широким ступеням, ведущим к двухэтажному особняк. У входа его встретила госпожа Хава, его тетка.

Она очень походила на госпожу Рефию, только была холеная, лучше одета, волосы изящно уложены.

— Добро пожаловать! — Она расцеловала его, оставив на щеках следы неяркой помады. — Как вы там, все здоровы?

— Здоровы, тетя, спасибо. Вам большой привет от мамы, отца, от Шпресы…

— От Шпресы? Почему она не приехала?

— Приехала, тетя, приехала, только я отвез ее в интернат.

— Как же так? Ведь мы ее тут ждем!

— Мы опоздали на три дня, и ей не разрешили поехать со мной. Какие-то там формальности надо пройти перед началом учебного года.

— Скажите, пожалуйста!

Разговаривая, они вошли в гостиную. Пол был застлан большим ковром, посередине стоял круглый стол, покрытый стеклом, и несколько кожаных кресел. По углам возвышались две пальмы в больших кадках.

— А вы бы сразу приехали сюда, — продолжала госпожа Хава, — мы бы потом отвезли ее в интернат.

— Да она еще придет, ведь здесь недалеко, — сказал Скэндер, ставя за дверь чемодан и кладя на него плащ.

— Сание! Отнеси чемодан в комнату для гостей! — приказала служанке госпожа Хава. — И скажи Тефте, пусть спустится сюда.

— А вы как поживаете, тетя?

— Да неплохо.

— Поздравляю вас с помолвкой Тефты.

— Что сейчас поздравлять? Мы вас так ждали, почему вы не приехали?

— Мы слишком поздно получили телеграмму.

— Неужели к вам так долго идут телеграммы?

— Когда пришла телеграмма, нас не было дома, мы уезжали в деревню. Мама вам, наверное, писала.

— И правда. Она же мне все объяснила.

В одной из дверей гостиной показалась двоюродная сестра Скэндера — Тефта. Хорошенькая светловолосая девушка, чуть повыше матери, с кроткими, овечьими глазами. На ней было белое, в цветах платье с короткими рукавами.

— Иди сюда, Тефта, поздоровайся со Скэндером.

Она состроила обиженную гримаску, делавшую ее похожей на прелестного, но избалованного ребенка.

— Не хочу. Я сердита на него.

— За что же, что я такое сделал?

— А почему ты пришел без Шпресы?

— Я уже тете объяснил, Шпресу не отпустили из интерната.

— Не надо было вообще туда заезжать. Пришли бы прямо сюда, — все с той же миной сказала она.

— Да ты не сердись, Шпреса никуда не денется, послезавтра, в воскресенье, жди, она придет. Давай руку.

Она протянула руку и обняла его.

— Осторожней, — с укором сказала она, как будто не сама обняла брата. — Ты мне прическу испортил! Мама, сейчас Хюсен придет. Скажи Сание, пусть приготовит чай. — Она уселась в кресло.

Госпожа Хава с улыбкой посмотрела на дочь и вышла.

— Да садись же, Скэндер, что ты стоишь?

Он сел, достал сигарету.

— А мне не предложишь?

— О, извини, пожалуйста. Я не знал, что ты куришь.

— Курю, еще как. Только папе не говори, а мамы я не боюсь. Знаешь, Скэндер, я так расстроилась, когда узнала, что ты не хочешь поступать на курсы! Отец ведь с таким трудом все устроил. Почему ты не хочешь быть офицером?

— Военная карьера не для меня. Ты же меня знаешь, я не выношу муштры, люблю вольную жизнь.

— Ты такой же, как Хюсен. Он тоже говорит: «Не выношу армейской дисциплины». А мне так нравится мундир! Он бы тебе очень пошел! Ты такой стройный, высокий, элегантный — все девушки бы по тебе обмирали!

Она так тараторила, что не давала и слова вставить. Еле дождавшись паузы, Скэндер поспешил заговорить о другом.

— Прости, Тефта, я ведь тебя еще не поздравил с помолвкой. Будь счастлива! Желаю вам побольше детей!

— Спасибо. А ты знаком с моим женихом? Нет? Его зовут Хюсен Бубули. Он юрист, учился во Франции.

— Где он работает?

— В министерстве иностранных дел. Его дядя Гафур-бей Колоньяри помог ему туда устроиться. Ты знаешь Гафур-бея?

Скэндер нахмурился. Вспомнилась встреча с Гафур-беем на болоте, и ему стало неприятно, что теперь он невольно становится родственником бея.

— Я слыхал о нем, — ответил он сухо.

— Гафур бей — депутат, друг его высокого величества, не последний человек при дворе. Хюсен сначала преподавал французский во дворце, но Гафур-бей устроил его в министерство. Не сегодня-завтра его назначат в какую-нибудь миссию за границей. Хотя быть преподавателем во дворце тоже неплохо. А ты слыхал, как там офицеры говорят по-французски? Бонжур, эй ты! У нас есть лесон сегодня апремиди? Вуй, а то нет.

Она очень похоже передразнила офицеров, смешно скривив лицо. Скэндер засмеялся, она тоже расхохоталась.

— Над чем вы тут смеетесь? — спросила, входя, госпожа Хава. — Тефта, Хюсен пришел. Иди встречай.

— Ну! Зачем мне его встречать? Что он сам дороги не знает?

Мать укоризненно взглянула на нее и сама поспешила навстречу зятю.

— Богокур! — обратилась Тефта к жениху, показавшемуся в дверях. Продолжая сидеть в кресле, она пожала ему руку. — Знакомься, это Скэндер, мой двоюродный брат. Я тебе о нем рассказывала.

— Очень приятно. Хюсен Бубули.

— Скэндер Петани.

Хюсен был долговяз и большеголов, редкие темные волосы тщательно прилизаны и зачесаны назад, между жидкими прядями белели полоски кожи, словно следы от зубьев расчески. Его крупные, но какие-то тусклые глаза были невыразительны. «Наверно, из тех маменькиных сыночков, что еле-еле переползают из класса в класс, — подумал Скэндер. — И что в нем Тефта нашла? Или их обручили по сговору? С другой стороны, дипломатическая карьера, заграничные миссии — об этом ведь мечтает любая барышня из буржуазной семьи…»

— Знаешь, Хюсен, папа предложил устроить Скэндера на курсы офицеров жандармерии, а он не хочет. Прямо как ты: не люблю, говорит, военную службу.

— Правильно говорит.

— Ну уж и правильно. А мне нравятся военные.

— Может, тебе и военная дисциплина нравится? — засмеялся Хюсен.

— Не дай бог! Да я вообще никакую дисциплину терпеть не могу! Я обожаю мундиры. Тебе бы он тоже пошел, Хюсен! Какой бы офицер получился! Все девушки бы с ума посходили…

Она забыла, что только что говорила то же самое Скэндеру.

— Нет уж, Тефта, мундир меня ничуть не прельщает, и я очень хорошо понимаю господина Петани. Да и другие, судя по всему, тоже так думают. Вы читали объявление в газете?

— Какое объявление?

— Министерство внутренних дел сообщает, что срок приема заявлений на курсы офицеров жандармерии ввиду недобора продлевается еще на месяц.

— Чудесно! Ты еще можешь поступить, Скэндер!

— Нет, Тефта, у меня уже все решено.

— Что решено?

— Поеду учиться во Францию.

— А стипендия?

— Без стипендии.

— Разрешите вас спросить, — обратился к нему Хюсен, с таким подчеркнутым изяществом принимая из рук невесты чашку чая, будто оттачивал свои светские манеры, столь необходимые дипломату. — Что вы собираетесь изучать?

— Инженерное дело.

— Это вам нравится?

— Да.

— А мне ни капельки! — воскликнула Тефта. — Я в школе больше всего ненавижу геометрию! А уж алгебру так вообще не выношу!

— Алгебра и геометрия — основы науки.

— Ты так говоришь, потому что они тебе хорошо даются. А мне что делать?

— Ты тоже вполне можешь их одолеть, только надо немножко силы воли.

— Это не так просто, — поддержал свою невесту Хюсен. — Я сколько ни старался, все равно ничего не получалось.

— Юрист тоже неплохая профессия, — сказал Скэндер.

— А почему бы вам не пойти на юридический?

— Мне кажется, наша страна больше нуждается в инженерах.

Все замолчали, но Тефта не умела долго молчать, она поставила на стол свою чашку и заговорила снова:

— А ты слыхал песню «Черное воскресенье»?

— Нет.

— Что ты! Я ее уже раз сто слушала! Она мне так нравится! Я даже слова выучила! Вот послушай:

Представляешь, в Будапеште из-за этой песни покончили с собой двадцать человек! Ее даже запретили в Венгрии.

— С чего это они покончили с собой?

— Откуда я знаю. Послушают песню, а потом бултых с моста в воду или приходят домой и пулю в висок. Не могу понять, как это можно. Я сколько раз ее слушаю, и мне даже в голову не приходит кончать с собой!

— Конечно, глупости, — сказал Скэндер.

— Сантименты, — добавил Хюсен.

— Мы позавчера с Хюсеном смотрели хороший фильм. Не помнишь, как звали того артиста? Ах да, Дон Хосе Мохика! Такой красавец! Только не вздумай ревновать: он мне понравился как актер, а вовсе не как мужчина.

Хюсен улыбнулся.

— А артистка такая прелесть! Как же ее звали? И ее не помнишь? Ну ладно, артисток можешь не запоминать. Она была в таком длинном платье. Хюсен говорит, мне бы тоже очень пошло длинное платье. Скажу папе, пусть купит такое. Оно мне скоро понадобится, ведь Хюсена иногда приглашают во дворец. И меня тоже будут приглашать, правда?

— Конечно.

— Нет, лучше куплю материал и выберу модный фасон…

Вошел отец Тефты, плотный мужчина с мясистыми щеками и густыми, коротко подстриженными усами.

— А я сердит на тебя, — сразу обратился он к Скэндеру, повторяя в точности слова дочери. — Ты меня расстроил.

Скэндер поднялся ему навстречу, не зная, что ответить. Господин Зетир протянул ему руку и, добродушно посмеиваясь, продолжал:

— Ну да ладно, ничего. Давай руку. Как вы там? Как отец, мать?

— Спасибо, хорошо! Вам большой привет.

— А ты как поживаешь, Хюсен?

— Хорошо, благодарю вас.

— Я, Скэндер, рассуждал так, будто речь шла обо мне, — принялся объяснять господин Зетир, усаживаясь в кресло, которое ему уступил Хюсен. — В молодости я мечтал стать офицером, вот и подумал, что, может, я тебе это поправится. А оказалось, ты со мной не согласен.

— Нынче молодежь не та, что раньше, — вмешалась госпожа Хава. — Так что оставь этот разговор.

— Хюсена тоже не привлекает военная служба, — вставила Тефта.

— Неужели? Выходит, газеты правы, когда критикуют нас, стариков, за непонимание молодежи.

Господин Зетир Дема занимал солидный пост в министерстве просвещения и еще с двадцать первого года был личным другом Ахмета Зогу. Причисляя себя к «старикам», сам он не совсем ясно представлял себе, кого имеют в виду газеты, толкуя о «молодежи» и «стариках».

— По-моему, старики тут ни при чем, господин Зетир, — поддержал Скэндера Хюсен. — Тут дело вкуса: сейчас очень многие молодые люди мечтают о военной карьере.

— Значит, нынешняя молодежь все-таки в чем-то походит на нас, стариков, а?

— Безусловно, господин Зетир.

— Только она посовременнее, — добавила Тефта, не очень-то понимая, что хотела этим выразить.

— Ну и прекрасно. Закуривайте! А мне не нальете чаю?

— Ох, прости, папа. — Тефта и Хюсен потянулись за чайником, руки их столкнулись. — Дай я налью.

— Твой отец пишет, что сам будет оплачивать твое учение, так?

— Да.

— А документы привез для паспорта?

— Да, они все со мной.

— И куда же ты решил ехать?

— В Париж.

— На кого собираешься учиться?

— На инженера-строителя.

— Что ж, дело хорошее. Хава, свари-ка мне лучше кофе, — попросил господин Зетир, отставляя чай. — Я больше кофе люблю. Да, место неплохое.

— В Париже есть чему поучиться, — подтвердил Хюсен.

— Я только один раз был в Париже. В девятнадцатом году, месяца два пробыл там с албанской делегацией на мирной конференции.

— Вы попали в самое неудачное время, — заметил Хюсен. — Только что кончилась война, многого не хватало.

— А мне больше нравится Стамбул, — продолжал господин Зетир. — Конечно, Стамбул — не Париж, но мы, албанцы, как-то уютнее там себя чувствуем.

— В Стамбуле неплохо, но с Парижем его не сравнить.

— А я и не сравниваю. Как это вы говорите? Дело вкуса, верно? А то еще скажете, что я рассуждаю, как «старик».

Все засмеялись. Госпожа Хава принесла кофе. Он выпил его маленькими глотками и снова обратился к Скэндеру:

— Теперь главное — получить паспорт. Давай-ка твои документы.

Скэндер достал конверт из внутреннего кармана пиджака.

— Здесь все в порядке? — Он открыл конверт. — Прошение, справка о социальном положении, свидетельство об окончании школы… По-моему, все как надо.

— Как вы думаете, получится что-нибудь? — спросил Скэндер.

— Постараюсь. При желании все получится.

— Дело в том, что господину Петани паспорт нужен как можно скорее, — выступил ходатаем Хюсен, которому Скэндер понравился с первого взгляда. — Занятия уже начались, а пока выдадут паспорт, пока он пароходом и поездом доберется до Парижа, его могут не принять, год будет потерян.

— Постараемся все сделать побыстрее.

 

VIII

Скэндер вошел на Старый рынок и поначалу заблудился в лабиринте узких грязных улочек. Потом узнал переулок мастеров по выделыванию телешей, прошел мимо медников и оказался у кофейни Хаджи Реки. В ушах стоял звон от стука и грохота мастерских, да и в кофейне его продолжало преследовать громыхание кузнечного молота, доносившееся откуда-то неподалеку.

Сидевший за стойкой уста Хаджи, дородный, черноусый, в белой телеше, проводил Скэндера любопытным взглядом. Только когда тот подсел к двум юношам, ожидавшим его за столиком у окна, он занялся своим делом.

— Еще кофе, уста!

— Сию минуту, Хаки.

— Присаживайся, Скэндер. Знакомься, товарищ Хамди.

Скэндер поставил чемодан, бросил сверху плащ и протянул руку.

— Скэндер Петани.

— Хамди Зека.

— Как жизнь?

— Хорошо, Хаки, хорошо. Джемаль еще не пришел?

— Он немножко запоздает. Просил подождать.

— Он нашел машину?

— Нашел.

— Значит, отправляешься, Скэндер?

— Да.

— Первый раз за границу?

— Первый.

— Как хорошо, что едешь вместе с Джемалем!

— Мы с ним вместе только до Рима, а дальше поеду один.

— Ничего. Он все расскажет. Закуривай.

Скэндер закурил и оглядел кофейню уста Хаджи. Тесное помещение, шесть-семь непокрытых столиков, стоящих почти вплотную, старые стулья и табуретки. За прилавком бутылки раки и другие напитки, разномастные стаканы и рюмки. Стойку уста Хаджи украсил множеством фотографий киноактеров, над которыми возвышалась фотокарточка короля Зогу в военном мундире — вся грудь в орденах, фуражка набекрень, как у заправского громилы.

За соседним столиком два парня в потрепанной одежде, видимо, подмастерья, увлеченно слушали старика в сдвинутой на затылок соломенной шляпе. Облокотившись на край столика, он негромко рассказывал им что-то смешное, а они то и дело покатывались со смеху.

— Пожалуйте кофе. Откуда господин к нам пожаловал?

— Это, уста, наш друг, Скэндер Петани.

— Очень рад.

Уста Хаджи заметил чемодан.

— Уезжаете?

— Далеко уезжает, уста Хаджи, во Францию.

— Вот как! Учиться?

— Да.

— Давай поставлю чемодан за стойку. — Не дожидаясь согласия, он взял чемодан. — А плащ оставь тут. — И аккуратно повесил плащ на спинку стула.

Скэндер вопросительно посмотрел на Хаки, тот улыбнулся.

— Да он свой человек.

Скэндер отхлебнул кофе и прислушался, стараясь уловить, о чем говорит за соседним столиком старик в соломенной шляпе. Его друзья тоже умолкли.

— …и едет в Тирану к своему другу. Тогда как раз сменилось правительство. Покупает старик газету и идет прямо к Фейзи-бею.

— Как дела, Хасан-эфенди, как жизнь, — расспрашивает его бей. Друг ведь, не как-нибудь.

— Да все хорошо, Фейзи-бей, кругом покой и тишина.

— Его высокое величество — вот кого надо благодарить. Он принес нам спокойствие.

— Уж такое спокойствие, Фейзи-бей, что вот уезжал из деревни к тебе, так детей отправил к брату, а дом оставил как есть, даже запирать не стал.

— Да ну! И воров не боишься?

— Да какие у нас воры, Фейзи-бей. Они ж теперь все в Тиране собрались.

Сказал, как припечатал.

Фейзи-бей стоит, только губы кусает.

Потом достает старик газету и говорит:

— Вот, нового премьер-министра поставили.

— Да. Его высокое величество назначил Пандели Евангели.

Дед Хасан сидит, головой качает.

— Что это ты головой качаешь?

— Какие же мы, албанцы, неблагодарные.

— А что?

— Ну почему поставили премьер-министром не Наима Фрашери, а этого недоумка?

— Тс-с-с! Смотри, услышит кто-нибудь! Ты что, Наим Фрашери умер лет тридцать назад!

— А этот-то уж лет восемьдесят, как помер! — И показывает бею фотографию в газете.

Все рассмеялись.

Скэндер и его товарищи тоже не удержались от смеха.

— Все сказки рассказываешь, джа Хасан?

— Какие же сказки, это все быль.

— Твоя быль-то с подковыркой.

— Да это ж все шутки, сынок.

— В каждой шутке половина правды, — заметил Хамди.

— Так что давайте, сынки, побольше шутить!

— Почему?

— Да потому что вторую половину нам все равно не дадут сказать.

Снова все засмеялись.

— А кто это у вас за столиком?

— Наш друг. Знакомьтесь, Скэндер Петани.

Джа Хасан потянулся и взял его руку в обе ладони.

— Ты случайно не сын Демира?

— Да!

— Что ж ты сразу не сказал? Мы ведь с твоим отцом близкие друзья. В двадцать четвертом в одной роте служили. Чем тебя угостить?

— Спасибо, ничего не надо.

— Уста, кофе!

— Да я уже пил!

— И еще выпьешь, раз я угощаю!

— Спасибо, не хочу!

— А ты случаем не чиновник?

— Нет. А что?

— Только они днем не пьют кофе, боятся, что не заснут на работе.

Скэндер рассмеялся. Этот старик ему очень нравился.

— Нет, — повторил он, — я не чиновник.

— А может, собираешься им стать? Если есть знакомства, так еще станешь.

— Да нет, джа Хасан, я в чиновники не собираюсь.

— Он во Францию едет, учиться, — сказал Хаки.

— Это хорошо, сынок. Только вот кончишь ученье, воротишься, все равно знакомства понадобятся.

— Джа Хасан, расскажи-ка про секретаря общины, который во Франции учился, — попросил один из подмастерьев.

— Да я уж вам рассказывал, неужели забыли?

— Ну расскажи еще разок, — попросил Хаки.

В разговоре участвовали теперь оба стола. В маленькой кофейне это было делом обычным. Случалось порой, разговор захватывал всех, кто здесь находился. Недаром Хаки в шутку называл кофейню уста Хаджи «клубом».

— Ну ладно, молодежь, если уж вам так хочется. Приезжает один молодой человек из Франции, в кармане диплом — не шутка. Ну, думает, теперь я с образованием, буду как зрячий среди слепых, подберу себе хорошее место в Албании. Размечтался — куда там — уже чуть ли не министром себя видит. Да не тут-то было. Куда ни сунется, нигде его не берут. Года два так промыкался, к кому только не обращался, по горло увяз в долгах. Все никак не мог уразуметь, что тут без знакомства ничего не получишь. У нас ведь нынче о чем думает человек — не о каких-то там высоких материях, а о том, как бы полезным знакомством обзавестись. Есть у тебя рука где-нибудь, все двери для тебя открыты. Вот и развелось кругом столько прилипал, доносчиков да склочников. Ну да ладно, в конце концов и он нашел себе покровителя. Тот его пристроил председателем общинного управления где-то на Мати. Начал он работать, да вот секретаря нет. Сочиняет он письмо достопочтенному главе министерства внутренних дел, господину Мусе Юке, так мол и так, без секретаря никак нельзя, и ждет ответа. И вот в один прекрасный день появляется этакая дубина стоеросовая — в узких горских штанах, усы до ушей, тюляф в две ладони высотой, да на нем на два пальца жира и пота — и протягивает ему бумагу. Читает председатель и глазам не верит: согласно вашему прошению, номер такой-то от такого-то числа, господин такой-то назначается секретарем общинного управления. Видит председатель, что от этого секретаря толку не будет, но делать нечего. «Пожалуйте, — говорит, — принимайтесь за работу», — и показывает ему книги записей гражданского состояния, журнал протоколов, справки, в общем, все. «Лады», — отвечает тот, взгромождается с ногами на стул, словно турок какой, кладет перед собой кисет и попыхивает себе целый день, пускает дым в потолок. День проходят, другой — все то же самое. «Когда же за работу приметесь?» — «А делать-то чего?» — «Да вот же книги, протоколы…» — «Какие еще гниги да протыкалы? Я читать-писать не умею, а ты гниги!» — «Читать не умеете?» — «Но!» Схватился председатель за голову, бегом в свой кабинет и быстренько составил еще одну писульку. «Его превосходительству министру внутренних дел господину Мусе Юке. Господин такой-то, направленный в наше управление секретарем вашим приказом номер такой-то от такого-то числа, неграмотен, не умеет ни читать, ни писать и не в состоянии исполнять обязанности секретаря. Поскольку эти обязанности сложны и для их выполнения требуется человек компетентный, способный вести книги записей гражданского состояния, журнал протоколов и т. д. и т. п., прошу почтенное министерство назначить на это место более подходящего человека». Сунул письмо в конверт, вручил жандарму и ждет ответа. Через три дня получает телеграмму из министерства. «Господину председателю общинного управления. Учитывая, что обязанности секретаря сложны и необходим компетентный человек, назначаем вас секретарем, а нынешнего секретаря — председателем. Подпись: Муса Юка руку приложил».

Все, кто были в кофейне, дружно хохотали. Не выдержал даже уста Хаджи, который стоял, облокотившись о стойку. Он смеялся, вытирая глаза полотенцем, висевшим у него через плечо.

— У глупости и невежества пределов нет, — сказал Хаки. — Тут таких чудес можно ожидать, что нормальному человеку и во сне не приснятся!

— Да, ничего не скажешь! Сильно правительство, — насмешливо произнес Хамди.

— Да мы-то сами, выходит, сильнее, коли его терпим, — подхватил джа Хасан.

— Тс-с-с! Керим идет! — крикнул уста Хаджи.

— Ну, я пошел. — Джа Хасан поднялся, взял палку, прислоненную к стулу, и попрощался с каждым за руку. — Люди нынче свою биографию и ту позабыли, а эта сволочь ищет, как бы поподробнее узнать чужую.

— А кто этот Керим? — спросил Скэндер.

— Он из тех, о ком только после смерти можно сказать хорошее, — ответил джа Хасан.

— О таких и после смерти ничего хорошего не скажешь, — сказал Хамди.

— До свидания, молодой человек! Гляди там во все глаза, чтобы умным приехал. Уста, запиши за мной кофе Скэндера.

На пороге появился худой человек в кепке и кителе, в узких штанах, заправленных в черные сапоги. У него было по-лисьи вытянутое лицо, с тонкой ниточкой усов. Он сел за столик рядом со стойкой.

— Одно кофе, не очень сладкое.

— Сию минуту.

Человек внимательно посмотрел на джа Хасана, который, медленно волоча ноги, шел к выходу, потом перевел взгляд на Скэндера.

— Что за парень, вон там?

— Где?

— У окна.

— Хамди.

— Да не он, тот, другой.

— Ты его не знаешь?

— Нет.

— Да это же племянник Мусы-эфенди.

— Ну да!

В кофейню вошел миниатюрный человечек в новом, в обтяжку костюме, с тростью. Повеяло лавандой.

— А вот и господин Рефат, — сказал уста Хаджи, отходя от стола.

— Доброе утро, господин Керим!

— Доброе утро, господин Рефат.

— Что нового? — Вошедший присел к столику.

— И вы у меня спрашиваете, что нового? — громко, чтобы слышали все, начал Керим. — Откуда мне знать? Кто я такой? Агент по продаже недвижимости. Слоняюсь целыми днями по кофейням, не подвернется ли где клиент. Вот захотите дом купить, тогда — да, обращайтесь ко мне. А что до новостей, так их лучше вас никто не знает, ваша милость, недаром ведь вы все с начальством водитесь.

— Поймали вы меня, поймали, господин Керим.

— Вот видите?

— Хаджи, принеси-ка мне стакан воды, запить это несчастное лекарство.

Рефат достал из кармана таблетки.

— Позавчера был во дворце, — похвастался он, запив таблетку водой. — Во дворце был, так-то, — громко повторил он, поглядывая, какое впечатление произвели его слова.

— Что-то я не пойму, господин Рефат. С чего это вы оказались во дворце?

— Неужто забыли? Позавчера же была годовщина монархии.

— Ах да! Значит, и вас пригласили?

— Ну а как же! Вот и приглашение… — Он стал шарить по карманам. — Хотя, нет, оказывается, в другом костюме приглашение-то! Ну и повеселились же мы, душа моя, господин Керим. Шампанское лилось, как вода из крана. А закуски! Жареное мясо под майонезом, рыба, птица, торты — столы ломились. Посмотрели бы вы на Гафур-бея, когда он поддал как следует.

— Да, выпить он любит.

— И еще как пьет-то, литрами дует. Набрался он, значит, а я ему и говорю: «Давай-ка, Гафур-бей, споем». Ну и затянули. Кругом все глазеют на нас! Тут подходит к нам полковник Осман Газепи. «Давай, — говорит, — Гафур-бей, спляшем с тобой, как в Колёнье». — «Сам, — отвечает, — пляши, господин Осман, а я вовсе не из Колёньи». Ты думаешь, господин Осман на попятную? Пошел в пляс сам, такие антраша посреди зала выделывал. Все животы надорвали со смеху.

— А его высокое величество был?

— Был, а как же. А мундир ему как идет, просто загляденье, вся грудь в орденах! Клянусь богом, на всей земле не сыскать такого красивого мужчины, как наш король! Протягивает он мне руку да и говорит: «Как поживаешь, господин Рефат?» — «Хорошо, — говорю, — ваше высокое величество». — «Здорово поешь, молодец!» — говорит и по плечу похлопал. А у меня душа надрывается, кусок в горло не идет!

— Почему?

— Да ведь его высокое величество за весь вечер, бедный, в рот ничего не взял! Перед ним закуски, все, что душе угодно, а он скушал только чашечку простокваши! — Голос господина Рефата задрожал, выражая сочувствие, потом перешел почти в рыдание. — Не поверите, господин Керим, только чашечку простокваши и скушал! Ему доктора запретили! — Он вынул платок и приложил к глазам.

Один подмастерье поднялся и вышел. Второй пересел за соседний столик. Хаки познакомил его со Скэндером.

— Петро-пекарь.

— Очень рад.

— Ну и как дела, Петро? — спросил Хамди.

— Неплохо.

— От тебя разве другое услышишь! — усмехнулся Хаки. — Знаешь, Скэндер, он, даже если в канаве будет помирать, и то ответит: неплохо.

— Но ведь и вправду бывает намного хуже.

— Бывает и лучше.

— Ты сегодня выходной?

— Да. До обеда.

— По скольку часов в день работаешь? — спросил Скэндер.

— По восемнадцать. А выходной — полдня в неделю. Видишь, во что мы превратились, пожелтели, как чахоточные. Спим на земле, укрываемся мешками из-под муки.

— В Тиране много пекарен?

— Да, наверно, штук семьдесят наберется, только их все меньше становится.

— Почему?

— Прибыли нет. Многие закрываются. Представь: мука с дурресской мукомольни идет по пятнадцать франков за центнер, а в ней чего только не намешано — фасоль, рис и еще бог весть что. Мукомольни наживаются, за помол по четыре франка с центнера дерут, а то и еще накидывают, и все это за наш счет. Но ведь бывает и похуже!

— Еще хуже?

— Уж нам-то, пекарям, известно, Хаки. Мы видим, кто, сколько и какого хлеба каждый день покупает, кто приносит запекать мясо, кто картошку, кто одну кукурузу, а кто и вовсе ничего не приносит. Мы выпекаем только кукурузный хлеб, так есть семьи, которые и такой не каждый день видят. Нищета заела.

— Но ведь вы печете и пироги, и сладости.

— Пироги, сладости, кур, мясо приносят одни беи, торговцы да чиновники. Ох, посмотрел бы ты, что творится иногда у нас! Случается, какой-нибудь бедолага возьмет пирог бея вместо своей кукурузной лепешки или кто-нибудь стащит курицу у жены торговца, такое тут поднимется! Всю жандармерию на ноги поднимут, пока разберутся.

У входа в кофейню остановился человек в шароварах и высокой телеше. Донесся крик:

— Эй! Слушайте! Слушайте! Сообщается народу, что…

Уста Хаджи подошел к двери.

— Что там?

— Глашатай, господин Керим.

— Что говорит?

— Ничего особенного, — ответил уста Хаджи, снова возвращаясь за стойку. — Правительство запретило народные снадобья.

— И правильно сделало, — сказал господин Рефат.

— Но разве народ может покупать лекарства у докторов? — возмутился уста Хаджи.

— Захочет, так сможет, — отрезал господин Рефат.

— Послушайте, господин Рефат, а не вас ли я вчера видал с туристами?

— Меня, господин Керим. Вызывает меня сам министр, господин Муса Юка. «Послушай, — говорит, — господин Рефат. Ты такой образованный, столько языков знаешь, окажи нам услугу — проведи по городу группу иностранных журналистов». С большим удовольствием, отвечаю.

Господин Рефат рассказывал громко, чтобы было слышно всем.

— Ну и что говорили туристы?

— Много хорошего. «Какая прекрасная страна!» Знаешь, что мне один из них сказал? «Честно говоря, я думал, Албания в очень тяжелом положении, а вы, оказывается, процветаете, заметно ушли вперед». Я ему рассказал, какой отсталой была Албания во времена Турции, а нынче король Зогу ведет нас вперед к цивилизации. У нас хорошо организованная жандармерия, современная армия с казармами, институт «Мать-королева», то, другое — все ему перечислил. Он удивился. «О! — говорит. — Так вы просто не умеете себя рекламировать!» И прямо в точку попал. Не умеем мы, господин Керим, ох, не умеем мы себя подать. Нынче ведь такие крупные государства, как Италия или Германия например, только на рекламе и держатся. Они своей пропагандой весь мир убедили, что народ у них сплочен и нация едина.

— Вы правы, господин Рефат. С пропагандой у нас плохо… Ведь имея то, чего мы добились под руководством его высокого величества, мы весь мир могли бы удивить!

— Именно. Вот я встретил позавчера премьер-министра, так и сказал ему…

— Извините, мне надо уйти по делу, — перебил его собеседник.

— Да погодите чуть-чуть, дайте рассказать, о чем мы говорили с премьером.

— Нет, нет, тороплюсь! До свидания!

Обиженный господин Рефат остался в одиночестве. Господин Керим в дверях столкнулся с молодым человеком, как раз входившим в кофейню. Тот на шаг отступил, освободив ему путь, а войдя, направился прямо к своим товарищам.

— А вот и Джемаль, — сказал Хаки.

— Извините, друзья! Я немного опоздал, — проговорил он, садясь за столик.

— Едем?

— Машина придет к муниципалитету.

— Не опоздает?

— Самое большее на час.

— Кофе выпьешь?

— Не хочу. А что за господин вышел сейчас отсюда?

— Не знаешь его?

— Нет.

— Запомни.

— Зачем?

— Это шпик.

Господин Рефат, помахивая тростью, тоже вышел из кофейни.

— Ищейка, — сказал Хамди. — Целыми днями рыщет по кафе да по улицам, подслушивает, кто что говорит. Этим и живет.

— Подлое занятие! — громко сказал Петро.

— И не говори, — поддержал Джемаль. — По-моему, нет гнуснее людей, чем шпики. У таких ни чести, ни совести, ни отечества. Они и близких своих выследят и продадут. Откуда они берут информацию — у своих друзей, родных, которые им доверяют, выкладывают все без утайки, а они этим пользуются. А наши шпики вообще самые подлые, они ведь кому только не служили: Турции, Австрии, Италии.

— И дальше готовы кому хочешь служить, — добавил Хаки.

— А когда им ничего не удается пронюхать, выдумывают, — сказал Петро.

— Ахмет Зогу и не думает о том, что надо как-то охранять государственные тайны, — сказал Хаки. — Да что говорить! Он всю оборону страны отдал в руки иностранцам. А своих агентов использует как ищеек, поручая им выслеживать противников режима.

— Правильно сделали французы: взяли и расстреляли своих шпиков в Корче, — сказал Петро.

— Правда? Я об этом не слыхал.

— Да. Перед уходом французских войск из Корчи собрали всех шпиков по списку, устроили им хороший ужин, а на следующий день всех расстреляли.

— Не сделай они этого, — заметил Хамди, — шпики стали бы служить тем, кто пришел после французов, и выдали бы все секреты французской разведки.

— Таково их ремесло, — сказал Джемаль. — Их используют, пока нужны, выжмут, как лимон, и бросят.

— Виктор Гюго заставил Жавера покончить с собой, — вспомнил Хаки.

— Виктор Гюго был романтик, — сказал Джемаль. — Самоубийство — лучший исход для шпика, кроме того, если шпик кончает с собой, значит, не до конца еще потерял совесть и человеческое достоинство.

— Смотрите, смотрите! — закричал уста Хаджи из-за стойки. — Господин Тефик опять принялся за свою забаву!

Все посмотрели на улицу.

Молотки медников умолкли, и стало совсем тихо. Два-три раза прогремел молот в кузнице и тоже смолк.

— Что там происходит? — спросил Хаки.

— Господин Тефик привязал за ниточку золотой франк и положил посреди дороги. Он каждый день так забавляется, — пояснил уста Хаджи, выходя на порог, чтобы лучше было видно.

Ремесленники в своих лавках делали вид, будто заняты работой, а на самом деле украдкой поглядывали за прилично одетым господином, который приближался к тому месту, где лежал франк. Господин Тефик, торговец мануфактурой, в одной руке держал конец нитки, а другой будто бы выводил что-то в большой амбарной книге, не отрывая глаз от прохожего.

Но прохожий не заметил франк и прошествовал мимо.

Как только он миновал «приманку», дружно застучали молотки медников, загремел молот в кузнице, все спешили наверстать упущенное время.

— Не заметил, — заключил уста Хаджи, возвращаясь за стойку.

— Забавляются! — презрительно проговорил Петро. — Морочат людей.

— А что им еще делать-то? Работы все одно мало! — сказал Хамди.

— Застой кругом, — добавил Хаки.

Джемаль посмотрел на часы.

— Ну что, Скэндер, пошли?

— Пойдем.

Молотки вдруг снова умолкли.

— Не шевелитесь! — крикнул уста Хаджи.

К тому месту, где лежал привязанный франк, подходил ходжа. Он шел, в задумчивости перебирая четки. Судя по старому балахону, ходжа был из деревни.

— Кажется, заметил, — воскликнул уста Хаджи.

Ходжа в самом деле увидел франк, резко остановился, но не бросился тут же его поднимать. Он сначала огляделся вокруг, не смотрит ли кто на него: господин Тефик что-то писал в амбарной книге, кузнец копался в груде железного лома, его ученик, чумазый до черноты мальчишка, дул в кузнечный мех, уставившись в потолок, медник обтирал тряпкой готовую посудину.

Ходжа уронил на землю четки и присел, чтобы вместе с ними незаметно поднять и франк, но, как ни странно, франка на месте не оказалось. Ходжа поднял четки и увидел, что монета лежит немного поодаль. Он снова посмотрел вокруг и, не глядя на франк, протянул руку, но рука ничего не нащупала — монета передвинулась еще на два шага. Он на четвереньках приблизился к ней, но она подпрыгнула у него перед носом и свалилась в открытый водосточный люк. Увидев, что франк поблескивает на дне, ходжа протянул руку, однако не достал — опустился на колени, сунул руку поглубже и вроде бы дотронулся кончиками пальцев, но опять ничего не вышло. Тогда ходжа лег на мостовую и стал шарить рукой в люке; чалма у него свалилась, обнажив лысину. Ну, еще немного. Но как раз в тот момент, когда ему показалось, что он нащупал монету и надо было только зажать ее в ладони, она вдруг выскочила из пальцев и подпрыгнула вверх, все выше и выше, и вот уже повисла у него перед глазами. Ходжа, раскрыв от удивления рот, приподнялся, двигаясь в едином ритме со странным франком, попытался встать, но уткнулся вдруг бородой в чьи-то черные шаровары, над которыми нависал круглый, как бочонок, живот. Франк исчез в руке торговца, насмешливо глядящего на ходжу.

— Что это ты ищешь, ходжа-эфенди?

— Э-э-э…

Это протяжное «э-э-э», выражавшее то ли вопрос, то ли удивление, а может, то и другое вместе, послужило сигналом к взрыву громового смеха. Хохотали мастера-медники, хохотал кузнец, захлебывался смехом его ученик, смеялись оказавшиеся поблизости прохожие, безудержно смеялся в своей кофейне уста Хаджи, вытирая глаза переброшенным через плечо полотенцем.

— Ну и провел же он его! Ну и провел! — сквозь смех повторял уста Хаджи.

Ходжа выпрямился и поспешно зашагал прочь, ругаясь сквозь зубы.

— Будьте вы все прокляты!

— Чалму, ходжа-эфенди, чалму забыли! — кричал ученик кузнеца.

Ходжа выхватил у него чалму и поспешил свернуть в ближайший переулок, чтобы поскорее уйти от этого проклятого места.

— Пошли, — сказал Джемаль.

— Пойдем.

Они поднялись. Скэндер взял свой чемодан и попрощался с уста Хаджи.

— Счастливого пути и возвращайтесь в добром здравии! — сердечно напутствовал уста Хаджи.

 

IX

В деревне Роде, у болота, дни катились один за другим, однообразные и незаметные. Зима в тот год подтвердила справедливость крестьянских поговорок. Недаром говорится: гнилая зима как нищета на старости лет — зима и солому ест, зима и камни ест.

В те времена зимы поедали в Албании людей.

Кози с детьми перезимовал в том году с великим трудом, обнищал вконец; пришлось съесть даже семена, приготовленные к весеннему севу. Хорошо еще Лёни умел ставить капканы. Дождь ли, буря ли, он отправлялся в ночь из дому, пробирался по кочкам в глубь болота и расставлял капканы на диких уток и гусей. Многие из их деревни кормились таким способом. Еле-еле пережили крестьяне долгую зиму и немного приободрились лишь весной, когда потеплело, набухли почки и закудахтали куры.

В эту пору и начинаются происшествия, не очень значительные, но все же такие, которые нарушают монотонное течение дней. Не будь их, многим на старости лет и вспомнить было бы нечего.

Силя в ту зиму заметила, что старший брат стал спокойнее, рассудительнее. К ней он относился ласково, с любовью. Ни разу не повысил голоса, не прикрикнул, если и попросит о чем-либо, то всегда с улыбкой, мягко, приветливо. Раз в две-три недели он обычно отправлялся в город и возвращался ночью. В морозы, когда выдавалось свободное время, он садился у очага и читал, читал, шевеля губами, повторяя про себя слоги.

Однажды отец спросил:

— Что это у тебя за книги, Лёни?

— Это, отец, книги по истории.

— Что же ты их нам не почитаешь?

— Если хотите, могу почитать.

Так вошло у них в привычку проводить долгие декабрьские вечера у очага, слушая чтение Лёни, при свете закоптелой лампы, которую ставили на ящик и придвигали поближе к нему. Он читал медленно, время от времени останавливался и пояснял. На Вандё чтение нагоняло скуку, и он дремал на своей подстилке. Силя слушала с большим вниманием, Кози был доволен, что у него такой грамотный сын. Ему понравилась история про Скандербега, а еще больше про похождения Насреддина.

Однако Силя, которая никуда из дому не выходила, однажды заметила, что какие-то книги Лёни читает только тогда, когда остается один, а потом прячет их под застрехой.

Однажды она спросила:

— А почему ты прячешь книги?

Он в упор посмотрел на нее и ответил:

— Это книги запрещенные, Силя.

— Кто их запретил? — спросила она удивленно. Ей и в голову не приходило, что бывают запрещенные книги.

— Их запретило правительство.

— Почему?

— Потому что в них правда. Они открывают нам, беднякам, глаза, рассказывают, почему мы бедствуем и не можем выбиться из нищеты. Только смотри, никому ни слова, что у меня такие книги.

— И отцу?

— И отцу.

Она молча шила, а он снова принялся за чтение. Неожиданно она спросила:

— А если узнают, что у тебя такие книги, Лёни, что тогда будет?

— Меня посадят в тюрьму.

Она ошеломленно и испуганно взглянула на него.

— Что ты!..

— Не пугайся, Силя, не надо. Никто не узнает. Только сама никому не говори.

— Я?! Ни за что!

С того дня брат и сестра стали как-то ближе друг к другу, их объединяла тайна, известная только им двоим.

Иногда он пытался объяснить ей то, о чем читал, но она не понимала. Слушала, но потом качала головой.

— Ну хорошо, Лёни, — сказала она как-то, — вот ты говоришь, что виноваты беи. Но даже если беев не будет, все равно пахать будешь ты. Никто ведь не придет за тебя пахать.

— Конечно, нет, мы сами будем пахать.

— Значит, ничего не изменится и мы будем по-прежнему гнуть спину.

— Но мы же будем работать на самих себя. Верно, будем надрываться, но для себя ведь, не будем отдавать треть бею да десятину правительству. Будем сыты.

Она качнула головой.

— Что ты головой качаешь?

— Что-то мне не верится. Отец Митро рассказывал в церкви, что бог создал мир таким, как он есть, и люди должны добывать себе пропитание своим потом, чтобы смыть грех Адама. Мы прокляты господом богом.

— А почему только одни крестьяне прокляты? А беи и торговцы, они что, не прокляты? Разве они не люди, как все остальные?

— Откуда я знаю. Это отец Митро так говорит.

— Отец Митро врет. Сказки все это. Да и есть ли бог-то? Его беи да богачи разные придумали, чтобы пугать нас, бедняков, чтобы…

Силя ущипнула себя за щеки и перекрестилась.

— Прошу тебя, Лёни, не упоминай господа, не впадай во грех!

Лёни засмеялся.

— Ну и чудная же ты!

— Не греши, а то как бы не случилось какой беды!

— Да что с нами случится-то? Разве можно жить еще хуже? Ну да ладно. Я тебе все разъясню.

— Нет уж. Имени господа не упоминай всуе.

В ту зиму Гафур-бей часто появлялся на болоте. Выстрелы его двустволки раздавались с рассвета и почти до обеда. Как-то он заглянул в лачугу Кози. Шел проливной дождь, и бей, вымокший до нитки, вбежал во двор с ружьем за плечом и крикнул:

— Есть кто дома?

Кози ставил заплаты на опинги. Услышав голос, он побежал открывать и очень удивился, увидев бея.

— Пожалуйте, бей!

— Мне немного погреться, Кози.

Силя стояла на коленках и дула на огонь, чтобы поскорее сварилась фасоль в котелке. Увидев на пороге бея, она вскочила и вся зарделась, еще больше похорошев. Бей глаз не мог от нее оторвать, а она от его взгляда смутилась вконец и в растерянности принялась теребить ворот платья, прикрывая шею.

— Пожалуйте, бей! — пригласил Кози, указывая на единственную в доме табуретку.

— Твоя дочь, Кози? Здравствуй, милая!

Он старался придать своему голосу ласковый отеческий тон, но Силя не ответила. Опустив глаза, она притаилась в уголке, искоса поглядывая на бея.

Бей прислонил ружье к сундуку, уселся на табуретку, потянулся и, прищурившись, заметил:

— Как у тебя дымно, Кози.

— Да что ж поделаешь с проклятым очагом, не тянет, хоть умри.

— Что же ты, не мог себе дом получше построить?

— Да куда уж нам!

— Грех! Если хочешь, можно что-нибудь придумать, — сказал бей, поглядывая на Силю. Она сложила в углу хворост и вышла. Бей проводил ее взглядом.

Кози подбросил хворосту в огонь и поднес бею чашку горячего молока, но тот, спасаясь от дыма, поспешил уйти. До последнего момента он все поглядывал на дверь, не появится ли снова Силя, но она, принеся хворост, тут же убежала к соседям.

Узнав о неожиданном визите бея, Лёни нахмурился. Он почуял что-то недоброе, но не подал вида.

Через несколько дней к ним явился Шеме-ага, управляющий Гафур-бея. Он уселся, скрестив ноги, у очага и завел разговор с Кози. Лёни присел на сундук.

Поговорив о погоде, нынешней зиме, о том и сем, Шеме-ага приступил к делу, ради которого, очевидно, и пришел:

— Уж больно вы плохо живете, Кози. Бей был поражен, до чего вы бедны. Знаешь, что он сказал? «Жалко мне Кози, хороший он человек, столько лет верой и правдой работает на нас. Погляди, говорит, господин Шеме, нельзя ли выкроить ему землицы получше, а то ведь это грех, чтобы так человек бедствовал. Хороший у нас бей, нет его щедрее, правда, Кози»?

— Хороший, господин Шеме, пошли ему господь счастья!

— Аминь! Так что ты, Кози, не упускай случая. Проси бея поменять тебе надел.

— Да, по мне, и этот хорош, господин Шеме.

— Да что ты, Кози, тут же земля бедная, ничего не родит. Почему бы тебе не попросить земли неподалеку от его дома? Вот там земля так земля, масло, а не земля. Во всей Мюзете такой не найдешь. Проси, он не откажет, как пить дать. Чем давать какому-то косовару, лучше уж тебя уважить. А получишь, навсегда с нуждой распрощаешься.

Кози хорошо знал землю, о которой говорил Шеме-ага, но никак не мог решиться. Получить такую землю — об этом можно только мечтать! А с другой стороны, ему было жаль покидать свою деревню, лачугу, где столько лет жила его семья. Призадумался и Лёни, пытаясь понять, с чего вдруг бей так расщедрился? Что за этим кроется! Вполне возможно, что бей и в самом деле не хочет сдавать землю косовару, но почему он решил отдать ее именно им?

— Ну, что ты скажешь? — спросил Шеме-ага.

Тут Силя внесла чашку молока, и Лёни, заметив, каким взглядом окинул ее Шеме-ага, весь вскипел.

— Твое здоровье, Кози!

— Будьте здоровы!

— Ну, так что же ты скажешь? — снова спросил Шеме-ага, ставя чашку на поднос в руках у Сили.

— Ах, если бы так все получилось! — невольно вырвалось у Кози.

— Ну почему же не получится? Получится! Тебе надо только попросить. Приходи прямо на днях, пока бей тут, а то он не сегодня-завтра уедет в Тирану. Придешь?

Но вместо Кози ответил Лёни, кратко и резко:

— Нет, не придет!

Шеме-ага удивленно на него посмотрел и снова повернулся к Кози, как бы говоря, что ему дела нет до Лёни, он, мол, ведет разговор только с хозяином дома.

— Ну, говори, Кози, я хочу от тебя услышать ответ.

— Не придет он! — сердито повторил Лёни.

— Тебя не спрашивают. Я с хозяином говорю.

— Это одно и то же, — решительно сказал Кози. — Он тебе уже ответил. Нам и тут хорошо. Жалко оставлять свою деревню.

— Ну, как хотите, я вам добра желаю.

Шеме-ага вышел из лачуги недовольный и злой.

— Еще раз появится, я ему все ребра переломаю, — сказал Лёни отцу.

— Да за что ты на него взъелся?

— Значит, есть за что.

С этого дня Лёни старался не уходить далеко от дома. Заслышав выстрелы, он тут же бросал все и бежал домой.

Однажды он угрюмо сказал сестре:

— Было бы у меня ружье!..

Силя вздрогнула — с такой ненавистью он это произнес. Чего только не наслышалась она о беях, Лёни говорил о них изо дня в день, и она испугалась, как бы он не натворил чего.

Но зима прошла спокойно. Гафур-бея вызвали в Тирану, и он не появился в их краях ни в январе, ни в феврале.

В начале марта в доме их соседа Уана ранним утром раздался крик младенца. У Уана Ндриу родился первый правнук. Добрый старик очень обрадовался, что стал прадедом. В то же утро Валя, сноха Уана, теперь уже бабушка, пришла к Кози, чтобы поделиться радостью и попросить Вандё сходить в Дэлыньяс.

— Прошу тебя, Силя, пошли Вандё, пусть сходит с моим Лико, скажет куму, что его дочь родила. Я хотела его одного послать, да ведь ты знаешь, какой он у меня бестолковый, боюсь, заблудится.

— Хорошо, Валя, конечно, Вандё сходит. Вставай, Вандё, обувайся.

Вандё насупился. Ему так не хотелось уходить от очага, где он, сидя на полу, подрумянивал кусок кукурузного хлеба.

— Вставай, сынок, — сказала Валя. — Сходишь к деду Рапи и скажешь: вам привет от Уана. Просили передать, что невестка родила мальчика.

Вандё не сдвинулся с места.

— Собирайся же, иди, тебя там пончиками накормят.

У Вандё блеснули глаза, но он пока не сдавался.

— Вставай сейчас же! — прикрикнула Силя.

— Не пойду. Не дадут они мне пончиков.

— А ты не уходи, пока не дадут! — сказала Валя.

— Ну ладно. Пойду. Где Лико?

— Да вон он, тебя ждет.

Было ветрено, шел дождь.

Вандё и Лико шагали, завернувшись в маленькие бурки, ежась от резкого встречного ветра со стороны Томори. Дорога шла вдоль реки. На том берегу смутно виднелся мрачный дом Гафур-бея. Невысокий холм, где он стоял, круто обрывался к реке, казалось, его специально насыпали тут, чтобы господствовать над равниной, над берегами реки и обеими дорогами в город.

Когда-то предки Гафур-бея из окон дома охотились с ружьем на проезжих и поздравляли друг друга, когда какой-нибудь бедолага, бултыхнувшись в воду, барахтался в бурных волнах реки. Гафур-бей такими бесчинствами не занимался. Надо признать, что одно доброе дело для крестьян его высокое величество сделал: приструнил беев, привыкших самодурствовать в своих вотчинах. Разве могут петь сразу несколько петухов на одной навозной куче? Теперь бей не осмеливался больше охотиться из окна, но наблюдал в бинокль за дорогой да иногда для развлечения посылал своих управителей остановить кого-нибудь из проезжающих и привести к нему. Их приводили во двор, выстраивали в ряд, и бей набрасывался на них с руганью, припоминая им все прегрешения, требуя старые долги, а то и угрожая нагайкой, с которой никогда не расставался. Но и только. Больше он ничего сделать не мог.

Вандё и Лико на дом бея не смотрели. Они с головой накрылись бурками, оставив только щелочки для глаз.

Дождь перестал. Лико сбросил бурку и закричал:

— Гляди, Вандё, гляди!

— Что? — Вандё тоже высунул голову.

— Какое большое дерево!

Река вздулась. Посреди стремнины, покачиваясь из стороны в сторону, плыло большое дерево.

— Река поднимается, Лико! — закричал Вандё. — Давай быстрее, а то затопит!

До Дэлыньяса оставалось еще не менее часа ходьбы, и они находились на низком месте между рекой и болотом.

Мальчики побежали. Вдруг Лико остановился и повернулся к Вандё. Впереди слышался ужасающий рокот.

— Ты слышишь, Вандё, слышишь?

Вандё прислушался.

— Я же говорю, река поднимается. Давай бегом!

На взбаламученной поверхности реки забелели буруны, доносившийся издалека рокот становился все громче. Вандё задержал шаг.

— Смотри, Лико, вон голова реки!

То, что Вандё принял за голову реки, было грудой бревен и щепы, которая с оглушительным гулом и грохотом неслась посреди стремнины. Лико, закрыв глаза, испуганно уткнулся головой в плечо Вандё.

— Я боюсь, боюсь!

Когда он открыл глаза, «голова» уже промчалась мимо, рокот постепенно слабел, но река бурлила, вот-вот выйдет из берегов. Волны бешено сталкивались, вздымались пеной и снова ухали вниз. Мутная река уносила с собой деревья, бревна, щепу.

— Бежим, Лико, бежим, а то пропали!

И они побежали что было мочи. Лико вырвался вперед, но вдруг остановился и заплакал. Река уже перекатывала через насыпь дороги, сливаясь с болотом.

— Ты чего? — закричал Вандё.

— Смотри! Тут не пройти, утонем!

Вандё тоже испугался. Он в растерянности немного потоптался на месте, потом потянул своего товарища за руку.

— Пошли за мной!

— Не пойду.

— Да пойдем, не бойся.

Не отрывая глаз от дороги впереди, он в чем был полез в воду.

— Я не пойду! — в страхе кричал Лико. Он уже не различал, где река, а где дорога, кругом была вода.

Вандё втащил его в воду.

— Держись за мою бурку.

Вода доходила до колен, потом еще выше, но Вандё не останавливался.

— Еще немного и выберемся, — подбадривал он Лико. — Еще немножко. Держись.

Лико всхлипывал.

— Не плачь, трусишка.

Когда они выбрались на сухое место, Лико успокоился.

— Ну вот и все, Лико. Вон видишь тополь? Мы влезем на него и переждем, пока вода спадет.

— А если его река унесет?

— Не унесет.

Направляясь к тополю, они повстречали крестьянина.

— Куда это вы идете?

— В Дэлыньяс, к Рапи Мония.

— А откуда?

— Из Роде.

— Да кто же вас отпустил в такой потоп? Вы посмотрите только, что делается! На вас же нитки сухой нет! Ну-ка, пошли со мной.

Теперь они почувствовали себя в полной безопасности и с легким сердцем отправились следом за крестьянином.

В то хмурое утро дед Рапи решил не выходить из дому. Накинув на плечи бурку, он сидел, согнувшись над очагом, едва не касаясь слабо тлевших поленьев. Ксанда, его жена, высокая сухопарая женщина, чистила фасоль по другую сторону очага.

Вандё, войдя первым, громко поздоровался:

— Доброе утро!

Лико повторил как эхо:

— Доброе утро!

— Доброе утро, сорванцы!

— О! Это ты, Лико! — удивилась Ксанда, отставляя в сторону таз с фасолью. — А вымокли-то как! — Она расцеловала Лико в обе щеки. Вандё выпалил заученное наизусть поручение:

— Привет вам от кума Уана и тети Вали, Ленка родила мальчика. Долгой жизни и счастья вашему внуку!

Дед Рапи выпрямился.

— Ах ты, молодец какой! Ну-ка, садись, сынок. Жена! Принеси хвороста. И гостям дай чего-нибудь за хорошую весть.

Мальчики сели и протянули руки к огню. Ксанда принесла охапку хвороста. Дед Рапи подложил его в огонь, но хворост не разгорался. Лико принялся дуть. Вандё снял опинги и носки, выжал и положил на край очага. Тетя Ксанда искала что-то в сундуке.

— Как вы там поживаете, а, сорванцы? — спросил дед Рапи, когда хворост занялся. — Как дела у кума Уана?

— Хорошо, джа Рапи, у нас все в порядке. Вам привет. — Вандё сказал это так, будто не Лико, а он был родственником деда Рапи.

Тетя Ксанда захлопнула сундук, Вандё украдкой посмотрел в ее сторону.

— Берите, малыши, — сказала тетя Ксанда. — Такую хорошую новость принесли, вот молодцы!

Вандё взял угощение — кусок сахара — и сунул в рот. Сахар отдавал мылом.

Огонь разгорелся, стало жарко, все отодвинулись от очага. От одежды мальчиков поднимался пар.

Одного куска сахара для Вандё было явно мало, он надеялся получить хотя бы еще один, но тетя Ксанда снова уселась на прежнее место, поставила рядом таз и принялась чистить фасоль.

— Садись поближе, Лико, что ты так далеко от огня сидишь?

Он умышленно растянул «о», но никто на это не обратил внимания.

Дед Рапи снова погрузился в свои думы.

— Лико-о, эй, Лико-о! — позвал Вандё.

— Что ты сказал, сынок? — встрепенулась Ксанда.

— Да я Лико зову, — ответил Вандё. — Лико, сними носки, пусть посохнут.

Дед Рапи усмехнулся в усы и подмигнул жене. Она поднялась, опять полезла в сундук, достала банку лико и ложку.

— Будьте здоровы, дядя Рапи! Пусть ваш внук будет здоровым. Какое вкусное у вас лико, тетя! Я возьму еще ложечку.

— Бери, сынок, бери.

Тетя Ксанда принесла еще хвороста.

Одежда мальчиков высохла. Вандё надел носки. Тетя Ксанда подала ему опинги, но он не торопился обуваться.

— Ой, дождь идет, — поглядел он в крохотное окошко.

— Время такое, март, — заметил Рапи.

— Здесь-то дождь, — заговорил Вандё, лукаво поглядывая на тетю Ксанду, снова принявшуюся за свою фасоль. — А вот на горе Томори, там, высоко, сейчас снег идет.

— Да, там снег, — кивнул дед Рапи.

— Да еще какой, дядя Рапи, не то что у нас. Там такие сугробы, прямо как пышки!

— Как что?

— Как пышки!

Дед Рапи снова усмехнулся в усы и сказал Ксанде:

— Ну-ка, жена, вставай, ставь сковороду! Ну и хитрый же ты, малец!

И опять дни побежали чередой.

Однажды Пилё принес Силе открытку.

— Что это, дядя Пилё?

— Это открытка. От Скэндера.

— Правда?

Она с любопытством посмотрела на открытку.

— Это дома такие?

— Дома.

— Такие большие!

— Есть еще побольше.

— А что он пишет, дядя Пилё?

Пилё прочел:

— «Господину Козме Штэмбари. Поздравляю вас с Новым годом! Привет Лёни, Силе, Вандё! Обнимаю вас. Скэндер Петани».

Она сунула открытку за зеркальце на стене.

Лёни тоже обрадовался открытке.

— Это какой город, Лёни?

— Париж.

— Он далеко?

— Очень.

— Дальше, чем Тирана?

— Ты что! Тирана рядом, совсем близко.

— А сколько туда ехать?

— Смотря на чем. На подводе так месяца три.

— О-о! Вот почему открытка так долго шла!

Лёни засмеялся.

— Да нет, Силя, ее не на подводе везли. На почте пролежала.

— Почему?

— Откуда я знаю.

— А зачем он так далеко уехал?

— Учиться.

— Да ведь он и так ученый. Что ж он, всю жизнь будет учиться?

— Накрывай на стол, — сказал Кози.

В ту ночь Силя со всеми подробностями вспоминала дни, проведенные в августе с семьей учителя. Приедут ли они снова в этом году?

Из оконца лачуги был виден клочок черного неба с редкими звездами. Две звезды показались ей на мгновение парой глаз, сверкающих в темноте. Потом выплыло лицо Скэндера, открытое, веселое, а звезды как его глаза. Они ласково смотрели на нее. Он протянул к ней руку и с улыбкой позвал: «Пойдем, Силя, к тому островку на болоте!» И вот они идут, взявшись за руки. Островок такой красивый, весь покрыт цветами. Скэндер скрылся за розовыми кустами. Она осталась посреди болота. «Дай руку, Силя, иди сюда! Здесь так красиво!» Но ей никак не дотянуться до его руки. Их разделяет болото. Ее ноги погружаются в трясину. Ее затягивает по колени, потом еще глубже. Она медленно погружается в жижу. «Иди, Силя, иди сюда!» Он все дальше, все дальше… Она тонет в трясине…

— Что с тобой, Силя? — услышала она голос брата.

Она привстала на постели, потерла глаза и вздохнула.

— Что случилось? Ты почему кричала?

— Плохой сон приснился.

Он повернулся на другой бок.

— Лёни!

— Ну?

— А летом господин Демир приедет к нам?

— Может, приедет.

— А Скэндер?

— Наверно, нет. Он ведь так далеко. За морем.

Она видела море лишь однажды, когда была еще совсем маленькая. У нее все тело тогда покрылось какой-то сыпью, и отец, услыхав, что морская вода помогает, повез ее на подводе к морю. Как она была тогда поражена! Там, где небо сливалось с морем, казалось, была граница всего, дальше ничего нет.

— А почему он не может приехать?

Лёни не ответил. Наверное, заснул.

Она не стала больше спрашивать. Легла, и вдруг ей стало так тоскливо, что она заплакала, сама не зная, почему плачет.

 

X

Наступила весна во всей своей красе. Тутовник перед домом снова бросил тень на дворик, его густая листва снова выложила на земле мозаику из тени и света. Розы и гиацинты, посаженные Силей, вновь раскрыли красные и белые бутоны, а лужайка у стога запестрела ромашками. Воробьи галдели во дворе и спозаранку будили Вандё, которому так сладко спалось по утрам.

Силя заблаговременно покрасила яйца, убралась в доме и разостлала поверх рогожи единственный коврик. Лёни зарезал пасхального ягненка и сунул в печь жариться. Кози к празднику купил себе новую такию. Вандё не терпелось надеть наконец новые штаны и рубаху, что подарила ему госпожа Рефия прошлым летом.

В тот вечер все готовились идти к заутрене в церковь святого Трифона. Но Лёни отказался идти. Сколько Силя ни уговаривала брата, он только отшучивался.

— Ты можешь даже не входить в церковь, — говорила она. — Побудешь во дворе.

— А что я буду делать во дворе?

— То, что делают все парни: на девушек поглядишь.

— Зачем?

— Может, тебе какая понравится…

— Нет, не пойду.

— Ты что, жениться совсем не собираешься?

— Вы идите с отцом, возьмите Вандё с собой. А я дома посижу.

Ночь была тихая, звездная, месяц тускло освещал дорогу. С болота поднимался тяжелый запах гнили, доносилась монотонная трель лягушек. Кози, Силя и Вандё присоединились к семейству Уана Ндриу, который шел во главе целой колонны сыновей и невесток, внуков и внучек.

Двор церкви святого Трифона был запружен народом. Внутри яблоку негде было упасть. Кози с трудом отыскал местечко в задних рядах, Силя протиснулась на места для женщин и зажгла свою свечку, а Вандё приложился к иконам и боком-боком выбрался наружу к своим приятелям.

Церковь была ярко освещена, спирало дыхание от духоты. Прихожане, особенно женщины, оживленно переговариваясь друг с другом, подняли такой оглушительный гам, что в ушах звенело. Голос отца Митро, которому было уже под семьдесят, тонул в этом шуме.

— «И вот, сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господен, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем; устрашившись его, стерегущие пришли в трепет и стали как мертвые; Ангел же сказал: не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого; Его нет здесь — Он воскрес, как сказал. Подойдите, посмотрите место, где лежал Господь, и пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых…»

Мужские голоса подхватили хором:

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот дарова-а-ав…

— Христос воскрес!

— Христос воскрес!

— Воистину воскрес!

Женщины толкались, стараясь получше разглядеть происходящее.

— О! Гляди, Гафур-бей тут!

— И что ему здесь надо, этому турку…

— Будто не знаешь, — скривив губы, проговорила какая-то старуха. — Высматривает, нет ли какой пташки для него.

— Чтоб его холера побрала!

— Чтоб ему пусто было!

— Чтоб наши беды пали на его голову!

— А вон та толстуха кто?

— Его жена.

— А ей что понадобилось?

— А вон еще одна. У него, у проклятого, две жены, что ли?

— Да это не жена.

— А кто?

Женщины приподнимались на носки и отталкивали одна другую, стараясь рассмотреть знатных господ.

Гафур-бей, его супруга, какой-то господин в очках и с ним дама, все одетые по французской моде, сидели недалеко от священника на скамье, предназначенной для епископа и других высокопоставленных служителей церкви, и внимательно следили за службой. Изящная дама время от времени щелкала фотоаппаратом, висевшим у нее через плечо.

— Да что ж это она, несчастная, делает?

— Что делает. Не видишь, что ли? На карточку нас снимает.

— Здесь, в доме господнем?

— За его высокое величество, короля нашего Зогу Первого, господу помолимся! — тянул отец Митро.

Дама щелкнула аппаратом, наставив его на священника.

— И за светлейших принцесс господу помолимся!

— Аминь!

— Господи помилуй! — вступил хор.

Во дворе церкви крестьяне с пасхальными свечами в руках христосовались друг с другом и тюкались носиками крашеных яичек.

Пробираясь к выходу из церковного притвора, Силя натолкнулась на Гафур-бея и даму с фотоаппаратом. Бей уставился на нее и шепнул что-то даме. Та вскинула аппарат. Силя не успела опустить голову, раздался щелчок.

— Все, сняла тебя на карточку, — засмеялась Валя.

— Вандё, а где отец?

— Погляди, Силя! Я вот этим яичком целых шесть штук раскокал!

— Пошли домой.

— Подожди, я побьюсь с Кичо. Давай, Кичо.

— А оно у тебя настоящее?

— А какое же?

— Ну-ка, дай посмотрю.

Кичо повертел яичко в руках, попробовал его на зуб.

— Я боялся, может, оно у тебя каменное.

— Скажешь тоже! Давай-ка и я твое проверю!

— На, проверяй.

Вандё тоже повертел яичко, попробовал на зубок.

— Ну, подставляй.

— Ладно. Бей.

Вандё ударил по яичку и расстроился.

— Твое треснуло, — обрадовался Кичо, — давай его сюда.

— На, бери. Подумаешь, стану я плакать из-за одного яйца. Я целых шесть штук выиграл. Во, смотри. — Он оттопырил карманы.

Дома Лёни спросил:

— Ну как, сестра, причастилась?

— Да.

— Счастливая ты, все грехи тебе простили, — пошутил он.

— И я причастился! — доложил Вандё.

— И тебе грехи простили?

— А тебе?

— А у меня нет грехов, малыш. Это только у вас!

Миновала пасха, как привычный поворот на долгом и однообразном пути крестьянской жизни.

Потеплело.

Крестьяне начали сев. Еще до света запрягали волов и отправлялись в поле. Возвращались поздно вечером, усталые, измученные, еле волоча ноги.

Через неделю после пасхи, во вторник, Лёни отправился в город. Он взял с собой Вандё — пусть проведет денек со своим приятелем Агимом. Кози уехал в поле. Управившись с делами по дому, Силя уселась на рогожу и принялась латать одежду. Солнце припекало, но в лачуге было прохладно. День стоял тихий. Жаркую тишину изредка нарушали своим кудахтаньем куры. Через оконце в лачугу падали косые лучи солнца, в них роились мириады пылинок. Издалека доносились размеренные удары кузнечного молота. Силя шила, а мысли ее были далеко. Она прослышала, что отец собирается устраивать ее помолвку, и гадала, за кого же ее выдадут. За молодого или за старика? А зачем ей выходить замуж? На кого она оставит отца, братьев? Как они тут будут без нее? Лучше бы Лёни первый женился и привел в дом жену.

Вдруг кто-то загородил окно, и на мгновение в комнате стало темно.

Силя подняла голову.

Никого.

Она снова принялась за работу.

У входа послышались шаги.

— Это ты, отец?

Никто не ответил. Она услышала скрежет задвигаемого засова на входной двери, хотела встать и посмотреть, кто там, но застыла на месте от неожиданности: в дверях стоял Гафур-бей. Он загородил дверной проем своим массивным телом и как-то странно смотрел на нее.

Она замерла, стоя на коленях. Шитье и игла выпали у нее из рук.

— Не бойся, Силя!

Она вздрогнула. Он даже знает, как ее зовут!

— А где Кози?

Она не ответила. Увидев, что он отошел от двери, она вскочила и кинулась к выходу.

— Я позову его, — сказала она, стараясь казаться спокойной. Сердце у нее билось, как птица в клетке.

— Не надо. Останься тут.

— Пустите, я пойду.

— Останься! У меня к тебе дело.

Схватив за руку, он притянул ее к себе. Она обмерла от ужаса.

— Послушай, Силя, — мягко проговорил он, отпуская ее. — Я принес тебе фотографию. Помнишь, тебя сфотографировала та итальянка, на пасху? Смотри, как ты хорошо получилась!

Она попятилась, а он, протягивая фотографию, надвигался на нее. Она прижалась спиной к стене. Дальше пятиться было некуда.

— Почему же ты не берешь? Возьми, я принес ее тебе.

Она не шелохнулась.

— Ну чего ты испугалась, глупышка? Я ведь тебя люблю. Как увидел тебя, ни о ком и думать не могу. Ты разве не поняла, почему я тут всю зиму пробыл. Ну, не упрямься.

Он схватил ее за руки и притянул к себе.

— Пустите меня! Пустите! — вскрикнула она.

— Нет уж, теперь ты у меня в руках! — Он стал покрывать поцелуями ее щеки, волосы, шею.

Силя вырывалась изо всех сил. В отчаянии она колотила его своими слабыми кулачками, но он даже не почувствовал ударов. Побагровев, он пытался обхватить ее. Она хотела закричать, но почему-то не смогла выдавить ни звука. Он повалил ее на рогожу. Она задохнулась, в глазах потемнело, все закружилось…

Когда она очнулась и увидела, что лежит на рогоже, то не сразу поняла, что произошло. Почерневшая солома крыши кружилась перед глазами, потом она перестала кружиться, и Силе подумалось, что ей приснился кошмарный сон, но внезапно ее пронзила боль, какую она никогда прежде не испытывала.

Она встала на колени, увидела свои голые ноги, порванное платье и нижнюю рубашку. Быстрым движением она прикрыла ноги и тут только осознала случившееся. С пронзительным криком, словно в сердце ей вонзили нож, она закрыла лицо руками и отчаянно зарыдала…

Она не слышала, как снова вошел бей. Присев возле нее, он начал гладить ее волосы:

— Не плачь, глупышка. Зачем плакать? Я буду заботиться о тебе. Ты теперь моя. Я сделаю тебя госпожой. Увезу из этой гнилой лачуги. Будешь жить у меня. Захочешь, в Тирану отвезу. Я тебя на руках буду носить. А с отцом твоим я договорюсь… Не беспокойся.

Услышав об отце, Силя перестала рыдать. Повернувшись к бею, она что было мочи толкнула его. Опешив от неожиданности, бей повалился навзничь.

— Ах ты проклятый! — закричала Силя, сжимая толстую шею бея. Она рывком наклонилась и хотела вонзиться зубами ему в горло, но бей извернулся, и ее зубы впились ему в щеку.

Бей взвыл от боли, схватил ее обеими руками за волосы и отшвырнул от себя.

— Звереныш! — выкрикнул он, поднимаясь. — Вот тебе! — и ударил ее ногой.

Она отлетела в сторону и, сжавшись в комок, рухнула на пол, уткнувшись лицом в ладони.

— Силя! Силя! — послышался вдруг детский голос.

Бей бросился вон из дома и во дворе чуть не налетел на Фану, внучку Уана. Девочка отскочила и, удивленная, посмотрела, как он торопливо отвязал коня, одним прыжком вскочил на него, хлестнул нагайкой и, перемахнув через плетень, ускакал по узкой улочке. Девочка бросилась в дом.

— Силя!

На пороге она резко остановилась, прижав руки к груди.

— Что с тобой?

Она кинулась к Силе и хотела помочь ей подняться, но Силя вдруг так пронзительно закричала, что Фана испугалась; никак не ожидала она такого от спокойной и кроткой, как ягненок, девушки.

— Уйди! Уйди! Оставь меня!

Фана еще больше ужаснулась, увидев искаженное лицо Сили и ее растрепавшиеся волосы. Она опрометью бросилась из дому рассказать кому-нибудь о случившемся.

— Кози! Эй, Кози!

Ее крики затихли в отдалении.

Силя поднялась, попыталась собраться с мыслями, но ничего не получилось.

«Что же мне теперь делать? Как я взгляну в глаза отцу и Лёни?»

— Кози! Дядя Кози! — послышались снова крики Фаны.

Силя вышла из оцепенения. В два прыжка выскочила из дому. С растрепавшимися косами, в разорванном платье и сбившемся на затылок белом платочке она, как безумная, перепрыгнув через плетень, понеслась через поле к болоту. Бежала и била себя руками по лицу, щипала за щеки, ничего не видя перед собой.

У лодки она на мгновение приостановилась.

— Силя! Силя!

Она обернулась и увидела бежавших к ней отца и Фану.

Как перепуганная, загнанная косуля, Силя прыгнула в лодку, из лодки — в жижу болота и мгновенно скрылась под водой. Она еще раз показалась на поверхности с раскрытым ртом и, размахивая руками, хотела закричать, ухватиться за лодку, но не смогла и снова ушла под воду…

Когда подбежали Фана и Кози, на взбаламученной поверхности лопались пузыри да с лодки свисала, наполовину погруженная в мутную воду болота, белоснежная косынка. Сили не было.

 

XI

Лёни возвращался из города в прекрасном настроении. Дорогой он весело подшучивал над Вандё.

— Эх ты, герой! Идем-то всего два часа, а ты уже устал.

— Я? Да я совсем и не устал!

— Что ж ты тогда плетешься? Я вижу, ты еле ноги передвигаешь. Давай понесу сумку.

— Не дам. Хочешь, побегу бегом?

— Нет, давай руку.

Вандё тоже был доволен. Он полдня пробродил по городу с Агимом; они ели мороженое, залезли в чей-то автомобиль, и Агим показал ему руль, включение и тормоза. После обеда они с Лёни походили по базару и купили Силе зеркальце, и Вандё нашел, что оно намного красивее того, что было у них дома.

Они вошли в деревню, когда солнце уже садилось. Навстречу им попался пожилой крестьянин, увидел, как они пересмеиваются, хмуро покачал головой и тяжело вздохнул.

— Ну как, сынки, вернулись?

— Вернулись, джа Наси.

Он опять покачал головой и вздохнул.

— Эх жизнь, жизнь…

Лёни не понял, что он имел в виду.

Потом им повстречалась Валя, сноха Уана. Она была в трауре. Валя кинулась к Вандё и с плачем стала его целовать. Лёни подумал, что она заплакала, вспомнив, наверно, кого-нибудь из своих детей — у нее умерло уже несколько, — и в душе у него не зародилось никаких подозрений. Но вот еще две женщины, тоже в черном, почему-то бросились к Вандё со слезами и поцелуями. Сначала они вроде хотели что-то сказать Лёни, но, не выдержав, разрыдались. Лёни встревожился: женщины появились из переулка, где находился его дом.

«Что-то случилось». От предчувствия тревожно забилось сердце.

К нему спешил Пилё Нуши.

— Вернулся, Лёни?

— Что случилось, Пилё?

Лёни пытался заглянуть Пилё в глаза, но тот потупил взгляд.

— Слушай, Лёни. Ты уже взрослый. В этом мире всякое бывает… Задержи Вандё, не пускай его туда…

Показалась Лёни, дочь Пилё. Хотела было поздороваться, но, подойдя к ним, вдруг закрыла лицо руками и заплакала навзрыд.

— Говори, Пилё, что случилось?

Лёни был уверен теперь, что стряслась беда, и от зловещей уверенности он словно оцепенел, в голове не было ни одной мысли, только сердце колотилось так, что, казалось, вздрагивает вся грудная клетка. Пилё стоял с сокрушенным видом, не решаясь выговорить страшные слова.

Все решилось совершенно неожиданно.

Лико, туповатый внук Уана, подошел к Вандё и выпалил так, словно речь шла о чем-то обыкновенном:

— Вандё, а Силя умерла. В болоте утопилась.

Вандё на мгновение застыл на месте, потом с криком рванулся к дому. И тут Лёни словно очнулся. С потемневшим лицом он бросился вслед за братом, но Пилё ухватил его за рукав:

— Держись, Лёни, ведь ты мужчина! Уж такая жизнь.

Лёни резко рванул руку и побежал.

Лёни дала оплеуху Лико. Тот захныкал.

— За что? Что я такого сделал?

— Вот тебе еще, болван чертов! Вот тебе, чтобы держал язык за зубами! — приговаривала Лёни, нахлестывая его по щекам.

Лёни мчался со всех ног, не слушая Пилё, который бежал за ним, крича ему что-то на ходу. У дома показалась тетя Софа, сестра отца, жившая в Дэлыньясе: вся в черном, высокая, худая, с распухшими от слез глазами. Почему-то он совсем не удивился, увидев ее здесь. Тетка бросилась к нему и заголосила:

— Бедные мы, несчастные! Где твоя Силя, Лёни? Была у тети Софы Силя, невеста на выданье! А теперь отдадим мы ее черной земле!

— Довольно, Софа, перестань! Не терзай душу бедному парню! — уговаривала ее какая-то женщина, но и сама не могла сдержать слез.

— Это ж надо, что сотворил, проклятый! Да покарай его господь! — пробормотал кто-то.

Лёни отстранил тетю Софу и, растолкав столпившихся у двери женщин, шагнул внутрь.

Посреди комнаты, в платье, которое привезла в подарок госпожа Рефия, лежала Силя. Она выглядела совсем как живая, только как будто немного пополнела на лицо, золотистые пряди волос прилипли ко лбу. Вандё приник к телу сестры и надрывно плакал. Стоявшие вокруг женщины в черной одежде плакали, прижимая к глазам платки. Лёни на мгновение застыл в дверях. Мужчины подхватили его под руки, но он ничего не чувствовал. Вдруг с хриплым стоном кинулся на тело сестры и затрясся в рыданиях.

Кто-то положил ему руку на плечо, но Пилё тихо сказал:

— Не трогай! Пусть выплачется! Так легче.

Но Лёни вдруг поднялся, отер слезы ладонью и одеревеневшей походкой вышел из дому, прошел в дальний угол двора и сел на бревно под шелковицей, сжав голову руками.

Пилё вышел за ним и сел рядом. Лёни больше не плакал.

— Где отец, Пилё?

— Вон он.

Отец сгорбился на скамье у дома и, погруженный в свои думы, машинально то зажигал, то гасил самокрутку. Изредка по щекам его скатывались слезы. Несколько односельчан сидели рядом с ним на земле и пытались как-то его утешить.

— Как это случилось, Пилё?

Пилё скрутил цигарку и закурил.

— Эх! — выдохнул он горестно. — Держись, Лёни, ты мужчина, должен уметь все снести. То, что я тебе сейчас скажу, так тяжко — дальше некуда, да что поделаешь. Подлец! И эту беду он нам принес.

Лёни непонимающе уставился на него.

— Гафур-бей опозорил ее, Лёни, а она со стыда и утопилась.

Лёни продолжал остановившимся взглядом смотреть на Пилё, словно до него не доходил смысл его слов. Потом лицо его приняло напряженное выражение, казалось, он принуждал себя не верить в непоправимость беды. Наконец он с криком вскочил.

— Так что же вы молчите? Почему скрываете? — И как безумный бросился к сараю.

— Стой, Лёни, ты куда?

Лёни выскочил из сарая с топором. Пилё схватил его за плечи.

— Пусти!

— Не сходи с ума, Лёни!

— Я убью этого пса, убью! Пусти меня!

Еще двое бросились к нему. Один ухватился за топор, но вырвать его не смог.

— Пустите! — кричал Лёни. Казалось, он совсем потерял рассудок. — Пустите меня!

— Не надо, Лёни!

— Не надо, сынок, не губи себя понапрасну!

— Я убью его!

Топор им все же удалось выхватить, но Лёни не унимался, пока не подошел отец.

— Не надо, сын, не надо так, — с горечью проговорил Кози. — Хватит и того, что с нами случилось, не наноси мне еще одну рану. — По его щекам текли слезы. Это были горькие слезы униженного человека, бессильного отомстить своему обидчику.

— Как же ты ее оставил одну, отец? Разве не знал, что этот пес из-за нее тут рыщет?

— Не надо, Лёни, пожалей отца, он и так себя казнит!

Лёни больше не держали, но на всякий случай стояли рядом.

Он снова сел на бревно и сжал голову руками.

— Оставьте меня! — попросил он.

Отец и несколько мужчин отошли.

Пилё подсел к нему, а дед Уан стоял рядом.

— Не теряй голову, сынок, — сказал он. — Что с ним, проклятым, поделаешь. Тебе с ним не справиться.

— Ничего, придет и наше время, — с ненавистью проговорил Пилё. — Придет. Уж мы тогда рассчитаемся с этими псами раз и навсегда!

— Будет ли конец нашим мукам! — вздохнул Уан.

— Дай закурить, — обратился к нему Лёни.

Медленно опустилась ночь и скрыла искаженные горем лица людей.

 

XII

Свадьбы, брызжущие весельем, повсюду разные, а вот похоронные обряды одинаковы повсюду и во все времена: тот же женский плач и стоны, печальные лица друзей, вздохи и слезы, соболезнования вполголоса, те же слова о неумолимости судьбы и бренности всего сущего. Люди приходят, пожимают руки близким умершего, чуть слышно шепчут утешения, в которые и вникать никому не хочется, потом рассаживаются по углам, молчаливые и скорбные. Время от времени кто-нибудь спросит, как все случилось. И вот один из родственников в который раз повторяет подробности теми же словами; потом кто-нибудь вспомнит, когда встретился и о чем говорил в последний раз с покойным, и закончит свое воспоминание глубоким вздохом. Другой на это заметит: «Все там будем, так уж нам на роду написано».

Редко случается встретить человека, который не поддастся общему унынию. Понимая мучительное состояние родственников, сломленных горем, он найдет способ вывести их из скорбного оцепенения. Он знает, близкие покойного думают сейчас только о нем, вспоминают пережитые с ним вместе минуты радости и счастья, никак не могут смириться с мыслью, что нет больше того, кого они так любили и кого никогда больше не услышат. Безысходность горя прорывается рыданиями и горестными воплями. Плач передается от одного к другому, и даже те, что пришли просто ради приличия и, возможно, никогда не были знакомы с усопшим, утирают слезы — трудно сохранить душевное спокойствие при виде людского горя.

В таких вот обстоятельствах твердый человек как луч света во тьме. Он всех успокоит. Благодаря ему прекращается цепная реакция плача. Чтобы отвлечь внимание, он заведет какой-нибудь разговор, расскажет что-нибудь интересное, глядишь, и стихли рыдания, потому что все в общем-то рады отвлечься от горькой действительности. Сначала в разговор вступают посетители, которым невмоготу такая напряженная обстановка, и, стремясь разрядить ее, они с готовностью откликаются на живое слово; вскоре присоединяются и дальние родственники, и даже члены семьи, находящие отдохновение в минутном забвении горя.

К сожалению, такой человек встречается редко, а если он и находится, то стоит ему удалиться, как снова воцаряется молчание и снова льются слезы, так как большинство людей в подобных обстоятельствах не в силах сдерживаться или вести отвлеченные разговоры, они только и умеют, что молчать и скорбно вздыхать, так что вместо успокоения еще больше всех расстраивают. А что уж говорить о людях истеричных, а тем более притворщиках, которые будто бы в глубоком горе испускают дикие вопли, щиплют себя за щеки и бьют кулаками по голове. Они самозабвенно причитают, подбирая самые трогательные слова, и все это напоказ. На самом деле ничего подобного они не испытывают, просто натренировались, как актеры на сцене. Такие люди словно зажженная спичка, брошенная в бак с бензином. Это характерно особенно для некоторых женщин, которые являются скорее для того, чтобы расстроить еще больше, а не для того, чтобы утешить. Хорошо, если находится такой человек, который возьмет их за рукав и выведет вон, но обычно их-то как раз никто не трогает.

В день, когда хоронили Силю, не было человека, который страдал бы сильнее, чем Лёни, ее брат. Но ни единой слезы, ни единого стона не вырвалось у него. Он стоял с потемневшим лицом, невыносимая боль будто иссушила все слезы. С той минуты как он узнал о страшном бесчестье, одна мысль билась у него в мозгу: как отомстить, как смыть этот позор.

Горестный плач в комнате не прерывался, приходившие к ним деревенские женщины начинали голосить уже с порога. Тело девушки посреди комнаты уже усыпали цветами: женщины приносили их охапками. Обычай требовал, чтобы Лёни встречал всех, кто приходил выразить свои соболезнования. Только это и удерживало его дома, а не то он уже давно убежал бы подальше, чтобы никого не видеть. Ему казалось, что он не имеет права даже взглянуть людям в глаза. Поминутно входили и выходили крестьяне в черной одежде из домотканой шерсти, женщины, прижимавшие к глазам платки, девушки с заплаканными лицами. Кози безмолвно стоял, то и дело зажигая самокрутку, которая поминутно гасла. Морщины резче обозначились у него на лбу, губы почернели. Вандё еще с вечера забрал к себе один крестьянин. Тетя Софа стояла в головах у племянницы, время от времени вздрагивая от рыданий.

В то утро приехал и господин Демир с женой. Их привез на подводе Пилё Нуши, отправившийся в город накануне вечером. Госпожа Рефия с горьким плачем бросилась на тело Сили. Господин Демир сжал руку Кози и молча обнял его.

Какая-то старуха тем временем рассказывала свой сон. В таких случаях старым людям всегда вспоминаются сны.

— Увидела я ее во сне, и прямо сердце защемило. Была она, милая моя, как невеста, в белом платье и в фате, а в руках красные гвоздики, вот как эти. Смотрю я на нее и удивляюсь, когда же это ты успела невестой стать? А она не отвечает — взяла кувшин и пошла. «Куда ты идешь, доченька?» — «К колодцу, тетя Дафа, — говорит, — отец просил воды». — «Зачем тебе идти за водой, ты ведь невеста? Дай мне кувшин». — «Нет, тетя Дафа, он просит, чтобы я принесла». И пошла себе дальше, к болоту. А сон-то вышел в руку: белое платье — смерть, а кувшин с водой — слезы…

К обеду налетели из города, словно вороны на падаль, следователь, жандарм Камбери и староста. О случившемся городским властям сообщил самолично староста Ндин Фикти, приземистый, круглый, как бочка, кривоногий старик. Следователь, тощий субъект, с ввалившимися щеками, седыми усиками и сжатыми в ниточку губами, словно он только что отведал лимонной кислоты, держал под мышкой папку. Жандарм Камбери был обладателем кустистых бровей, пышных усов, которые он то и дело подкручивал, и видавшего виды мундира с подворотничком, который, очевидно, когда-то был белый, но с тех пор успел засалиться до неузнаваемости. Объемистый живот жандарма был перетянут патронташем, к поясу приторочена громадная кобура с револьвером, за плечом длинная винтовка, ремешок фуражки спущен под подбородок. Именно такой, по его мнению, вид приличествовало иметь при исполнении служебных обязанностей. Следователь сразу же направился осматривать «потерпевшую». Женщины оборвали плач и потянулись к выходу. Следователь безучастно взглянул на труп девушки, кивнул головой и вышел во двор. Ему принесли стул, он сел, положив папку на колени, достал авторучку и начал составлять акт. Жандарм Камбери стоял за его спиной, подкручивая усы, староста присел на корточки. Кончив писать, следователь начал задавать вопросы. Пилё с Уаном рассказали, как все произошло. Следователь выслушал, ничего не записывая, потом сказал:

— Вот вы, господа, говорите, что Гафур-бей ее обесчестил и она со стыда утопилась. А факты у вас есть?

— А то! Гафур-бея этой зимой мы тут частенько видали, — сказал Уан.

— Это еще ни о чем не говорит, — прервал его следователь. — Кто может подтвердить, что он ее обесчестил?

— Девочка тут одна есть… Она видела, как он выбежал из дома.

— Сколько лет этой девочке?

— Десять.

Следователь покачал головой.

— Это тоже не доказательство. Девочка несовершеннолетняя, она не может быть свидетельницей.

Крестьяне переглянулись. Пилё нахмурился. Он незаметно поглядел, нет ли поблизости Лёни и Кози, и облегченно вздохнул.

— Кози, отец девушки, тоже говорит, что…

— Нет, господа, свидетельство отца во внимание не принимается. Вы возводите напраслину на Гафур-бея. У вас нет ни одного доказательства. Гафур-бей — достойный человек, он не мог совершить то, в чем вы его обвиняете.

— Достойный, достойный! — закричал сердито Пилё. — Мы говорим тебе, что он это сделал, — значит, сделал!

— Доказательства, господа, где доказательства!

Крестьяне замолчали. Продолжать разговор не имело смысла. Следователь явно не собирался заносить в акт что-либо, направленное против бея, а потому начал выискивать какую-нибудь другую причину: может, отец с ней плохо обращался, а может, она случайно утонула… Не вытянув из крестьян ничего существенного, он записал в акте: «Утопилась по неизвестной причине».

— Что же ты, господин судья, мы тебе говорим одно, а ты пишешь другое, — сказал Пилё. — Мы же тебе объяснили, почему она утопилась.

— То, что вы говорите, не подтверждается.

— Давай позовем девочку. Позови-ка Фану!

— Не надо.

— Не надо? — переспросил Уан. — Гафур-бей тут творит что хочет, а ты говоришь не надо!

— Да ладно, Уан, ворон ворону глаз не выклюет! Они все заодно!

Следователь вскипел и по-петушиному накинулся на Пилё:

— Ты о ком это так говоришь, а? Не видишь, что ли, что перед тобой закон? Ты хочешь, чтобы я тебя связал и отправил в тюрьму?

— За что же ты меня собираешься вязать?

— Ты что, не знаешь, кто такой Гафур-бей?

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Гафур-бей — депутат его высокого величества и его личный советник. Возводя такой поклеп на Гафур-бея, вы оскорбляете его высокое величество, выступаете против короля. Так что я вас хоть сейчас могу в кандалы.

Жандарм Камбери вскинул винтовку и двинулся к Пилё. Следователь остановил его.

— Не надо, господин Камбери. Они сами не знают, что говорят. Ума-то нет.

— Никто тут не оскорбляет его высокое величество, — сказал Пилё.

— Я и без тебя разберусь.

— В этом-то разберешься, а что мы тебе говорим, и слушать не хочешь!

— Ну хватит языком чесать, иди распишись вот тут.

— Уж будто ты там написал, что мы тебе говорили.

— Ну как хочешь. Тогда давай ты расписывайся.

— А я вообще ничего не говорил, — ответил дед Уан.

— Пожалуйста, вы, господин Камбери, и вы тоже.

Жандарм Камбери и староста, не глядя, подписали акт.

— Этого достаточно, — сказал следователь.

Он захлопнул папку и, зажав ее под мышкой, удалился.

— Сами пишут, сами печати ставят, — сказал Уан.

— Ждать справедливости от них — совсем пропадешь, — сказал Пилё.

Силю похоронили внутри церковной ограды рядом с матерью.

 

XIII

Шпреса узнала о смерти Сили от своего брата Агима. Крупным детским почерком на листке, вырванном из школьной тетради, он писал: «Дорогая сестра. Сегодня мы получили письмо от Скэндера. Пишет, что этим летом не приедет. Он нашел работу и говорит, чтобы мы больше денег ему не посылали. Он уехал из Парижа и устроился в другом городе. Дорогая сестра, умерла Силя, дочка Кози. Мама и папа поехали в деревню на похороны…»

Она прочла письмо еще раз. Не верилось, что это правда.

В ту ночь она не сомкнула глаз, лежала, плакала в подушку. Подруги, узнав, в чем дело, успокаивали ее, но она продолжала плакать, вспоминая Силю такой, какой увидела впервые когда-то давно, еще в детстве.

Через несколько дней пришло еще одно письмо, от матери. Она подробно рассказывала о случившемся, описывала похороны, жалела Кози, которому «не довелось увидеть в жизни ни одного светлого дня».

Шпреса застыла с письмом в руке. Она больше не плакала, ее охватило чувство гнева и злобы против Гафур-бея.

— Что с тобой, Шпреса? Снова плохие вести?

Шпреса протянула письмо.

Ее однокурсница, высокая девушка с тонким, сухощавым лицом и распущенными по плечам темными волосами, прочла письмо и гневно сжала кулаки:

— Какая мерзость!

— Откуда только берутся на свете такие чудовища! — воскликнула Шпреса.

— Да что там! У этих чудовищ еще и власть в руках.

— А каков следователь! Не поверил в преступление этого негодяя!

— Скажи лучше, не захотел поверить. Они все друг с другом заодно.

— Подлые!

— Да разве в них только дело!

— А в ком же еще?

Девушка посмотрела Шпресе в глаза и, понизив голос, сказала:

— В системе! У нас сама система подлая… Да что с тобой говорить! Ты ведь, по-моему, не интересуешься этим.

— Ты, Назиме, говоришь, прямо как мой брат. Он тоже, чуть что, во всем, говорит, виноват режим.

— И очень верно говорит. Как зовут твоего брата?

— Скэндер.

— Скэндер? Скэндер Петани, — повторила она, стараясь припомнить. — Почему ты никогда мне о нем не рассказывала?

— Ну как же? Не помнишь разве, я тебе говорила, что он уехал во Францию.

— Да, но я же не знала, что мы с ним думаем одинаково, — улыбнувшись, возразила Назиме. — Я думала, он на тебя похож, ты ведь и знать не хочешь, что творится вокруг.

— Он совсем другой. Он столько всего знает.

— Твой брат совершенно прав, обвиняя во всем режим. Вот, например, трагедия, случившаяся с твоей подругой. Ты, наверно, думаешь, что это единичный случай? Нет. Пока существует этот режим, беи будут безнаказанно творить все, что им вздумается. А как же иначе, если сам их хозяин подает пример?

— О ком ты?

— Сама понимаешь, о ком!

— Не верю!

— А ты знаешь, Шпреса, что произошло с Тямилей? Почему она бросила учебу?

— Вышла замуж за офицера, вот и бросила.

— Ну, уж прямо из-за этого!

— А что с ней такое случилось?

— Я расскажу, только странно, как ты ничего не знаешь. Весь институт знает.

— А я не знаю.

— Отец Тямили был офицером и участвовал в Фиерском восстании. Его схватили и должны были приговорить к смертной казни. Тямилю выгнали бы из института. Но тут вмешался господин Луидь.

— Господин Луидь?

— Да, наш почтенный профессор.

— Неужели он пользуется таким влиянием?

— А ты знаешь, кто такой господин Луидь?

— Наш преподаватель-наставник…

— Сводник его высокого величества, вот кто он.

— Да что ты!

— Его для этого здесь и держат.

— Ну и дальше что было?

— Подходит господин Луидь к Тямиле да и говорит ей сладким голоском — он, когда надо, таким добреньким прикинется. «Его высокое величество, наш августейший король, — говорит, — милосерден. И я тоже хочу тебе помочь. Пиши прошение, умоляй об аудиенции. У меня есть знакомые при дворе, они устроят такую встречу. Уж он тебя наверняка пожалеет, твой отец будет помилован. А тебя из института не исключат». — Назиме рассказывала все это, подражая манере господина Луидя, лицо ее исказилось гримасой отвращения. — Эта дурочка и согласилась. Пошла во дворец. А во дворце, Шпреса, как у Шекспира: «И если нечего терять девицам, кроме этого названья, он и его похитит».

— А потом?

— Что потом? Ты помнишь, как Тямиля пропала из института и целый месяц не появлялась? А когда наконец пришла, вся благоухала духами, а уж белье да чулочки на ней были — seta pura.

Шпреса растерянно молчала. Она вдруг припомнила, как Тямиля вернулась в институт бледная, осунувшаяся, словно после болезни, и сказала, что лежала в больнице. Шпреса ей поверила.

— Ну хорошо, Назиме. А почему она бросила учебу?

— Да потому, что не могла больше оставаться в институте. Все бы выплыло наружу. Его высокое величество сделал ей ребенка, вот и позаботился, чтобы ей быстренько нашли мужа среди гвардейских лейтенантиков.

— А отец? Его казнили?

— Отца освободили. Суд признал его невиновным. В армии его оставили и даже звания не лишили.

— Какая грязь!

— Видишь теперь? Если его высокое величество этим занимается, так почему беям не поразвлечься?

Шпреса задумалась.

— Не понимаю, Назиме. Здесь нам все твердят о священной миссии женщины. Сам директор речи произносит, говорит, «его высокое величество ниспослан на землю самим провидением для того, чтобы вывести к свету албанскую женщину».

— Сказки! Демагогия! Одни только дураки да простаки верят этому! Вот нам внушают: «Вы воспитанницы института „Мать-королева“, цвет албанского общества, будущие матери нации». А ты читала, что пишут в газетах? «Сколь благостна для родителей мысль о том, что их дочери пользуются высокой привилегией тесного общения с сестрами августейшего суверена». С этими-то шлюхами! Одна ложь кругом!

Шпреса была поражена. Совершенно то же самое ей говорил Скэндер.

— Просто удивительно, Назиме. Абсолютно то же самое я слышала от Скэндера. Вы словно сговорились.

— Значит, твой брат умнее тебя, Шпреса. Знает, что говорит, знает, что делает.

После этого разговора Шпреса сдружилась с Назиме. Они занимались вместе, и Назиме всякий раз заводила речь о бедствиях страны, о прогнившем режиме, о тирании. Шпресе часто приходили на ум слова брата: «В вашем институте наверняка тоже есть неглупые девушки, которые задумываются над судьбой своего народа, просто у тебя голова совсем другим забита, это тебя не интересует». И она решила не разлучаться с Назиме.

Однажды Назиме сказала ей:

— А я расспросила своего брата о Скэндере! Ты знаешь, что у меня тоже есть старший брат?

— Знаю, ты мне говорила.

— Он знает Скэндера, они товарищи.

— Правда? Вот здорово!

— Он мне столько о нем порассказал, мне даже стало жаль, что я его не знала.

— Когда он приедет, я тебя познакомлю.

— Ты должна гордиться своим братом, Шпреса, — задумчиво сказала Назиме.

— Я и так горжусь. А что?

— Он прекрасный товарищ, всей душой предан своим идеалам.

Назиме сдала на «отлично» курсовые экзамены. При ее помощи неплохо справилась с ними и Шпреса.

В тот год состоялся первый выпуск института — учебу заканчивали тринадцать девушек; по этому случаю была устроена пышная церемония. Газеты превозносили на все лады августейшего короля, который выпестовал этих «ангелов», провозвестниц будущего албанской женщины. Для вручения дипломов прибыли принцессы, сестры Зогу. Церемонию открыл министр просвещения. Держа в руке пачку отпечатанных на машинке листков, он обратился к принцессам с длинной речью. Шпреса с Назиме сидели рядом в самом конце зала, и Назиме время от времени сжимала Шпресе руку повыше локтя, поворачивая к ней свое насмешливо улыбающееся лицо.

Министр говорил:

«Ваши высочества!

Дамы и господа! Вы, молодые девушки, покидающие институт!

Королевское правительство, воодушевленное отеческой заботой нашего великого короля, августейшего суверена, ревнителя национального просвещения, приняло решение основать Институт, в котором мы сейчас находимся…»

Его превосходительство долго распространялся о великом обожаемом короле, о его «блестящем начинании в области социальных реформ», о «возвышении албанской женщины», о «беспримерных достоинствах нации», а под конец призвал всех присутствующих воскликнуть вместе с ним: «Да здравствует его высокое величество августейший король албанцев, спаситель нации, гениальный правитель, поборник национального образования, ниспосланный богом во имя просвещения албанской женщины».

Назиме исщипала Шпресе всю руку, с трудом удерживаясь от смеха.

Затем взяла слово принцесса Адиле. С трудом разбирая написанную для нее кем-то бумажку, выделяя некстати отдельные слова, что лишало фразы всякого смысла, она прочла:

— Господин министр! Нет никакого сомнения в том, что сердца барышень полны горячей радости от их достижений и глубокой признательности королю.

— Видишь того господина рядом с принцессой? — тихонько шепнула Назиме подруге.

— Которого?

— Вон того, во фраке, он разговаривает с господином Луидем.

— Да.

— Это Сотир Мартини, министр двора.

Шпреса непонимающе посмотрела на нее.

— Какая же ты темная, Шпреса. Знаешь, чем он занимается? — Назиме пошептала ей на ухо.

— Да ты что?

— Да. Я знаю наверняка.

— Так вот почему он так часто сюда приходит!

— Ну, наконец-то ты кое-что стала понимать.

Шпресу охватило жгучее чувство ненависти. Как далеки от реальности были эти красивые слова, произнесенные министром и принцессами! Какое ханжество!

— Да, это воистину достижение! — сказал кто-то из высокопоставленных лиц, приглашенных на церемонию. — Вы согласны, господин Вехби?

— Монументальное достижение! — не замедлил подхватить тот. — Такие деяния являются гигантскими шагами по пути цивилизации и характерны для блестящей эпохи короля Зогу.

Шпресу мутило от отвращения.

 

XIV

Базарный день. Площадь, окруженную приземистыми домишками, заполонили крестьяне, они толпятся и толкаются, являя глазу пеструю, многоцветную картину. Чего здесь только нет: вышитые такии мюзетяров, высокие телеши гегов, белые шапочки косоваров, тюляфы лябов с шишечкой на макушке, кепки, круглые фетровые и тонкие широкополые соломенные шляпы горожан, почерневшие от пыли. Столь же разнообразна и одежда: черные штаны и накинутые поверх рубашек расшитые курточки с длинными рукавами — костюм местных жителей; белые шерстяные, в обтяжку штаны и расшитые жилеты косоваров; широкие черные шаровары гегов; пиджаки из дешевого вельвета, который блестит и переливается в первую неделю, а потом превращается в тряпку; застиранные полотняные костюмы; спортивные пиджаки из японской шерсти с хлястиком на спине.

Очень жарко. Над базаром повисло белесое облако пыли, многие крестьяне, спасаясь от солнца, подсунули под шапочки большие красные платки, пыль липнет к потным лицам. Большинство крестьян уже сгрузили на землю свой товар: мешки с пшеницей нового урожая. Несколько старух, продающих мужские носки, неторопливо о чем-то переговариваются, не прерывая вязанья. Время от времени над базаром взмывает высокий голос продавца булочек и пирожков, расхаживающего со своим лотком: «Па-па-па-пакупайте теплые булочки!» Ему вторит продавец лимонада, с двумя медными кувшинами и целым арсеналом стаканов, засунутых за кожаный пояс: «Лимона-а-ад! Кому холодный лимона-а-ад!»

Но пока что никто ничего не покупает: горожане запаслись выпеченным с утра хлебом, а крестьяне еще не успели сбыть свою пшеницу — перекупщики примутся за дело попозже, когда они потеряют уже всякую надежду и будут готовы отдать свой товар почти задаром. А пока что перекупщики лишь прицениваются:

— Почем пшеница?

— Сорок лек за тясе.

Перекупщик поджимает губы.

— Тридцать.

— Нет уж спасибо! За тридцать-то я бы и на фабрику сдал, не жарился бы тут на солнышке.

Перекупщик отходит. Он уверен, что к обеду пшеницу отдадут и за двадцать пять.

Лёни пробирается через скотный рынок. Тут торгуют лошадьми, ослами, коровами, овцами. Сухой высокий крестьянин с проступающей сквозь загар малярийной бледностью держит под уздцы хилую лошаденку с выпирающими мослаками и маленькой, с кулак, головой.

Ослы здесь тоже низкорослые и тощие. На базаре мало скотины — почти всю закупают по селам торговцы и переправляют в Италию.

Среди лошадей суетится цыган. Он рассматривает пх спереди и сзади, вдумчиво, словно произведение искусства, заглядывает им в зубы. В руках у него шило, он покалывает им приглянувшегося ему осла и со знанием дела наблюдает, как тот взбрыкивает. У цыгана смуглое лицо, на котором, когда смеется, сверкают немыслимо белые зубы. В одном ухе у него большая серьга, покачивающаяся при каждом движении. Пышные усы черны, на голове соломенная шляпа. Распахнутая почти до пояса рубаха открывает черную волосатую грудь.

— Чего это ты колешь моего осла?

— Да вот, милок, смотрю, есть ли у него хоть чуточку «шпирито».

Мимо проходит ага в белом тюляфе с шишечкой, смахивающем на каску кайзеровской армии.

— Как дела, Шазо, как жизнь?

— Хорошо, господин, дай тебе бог здоровья.

— Ну как ослы?

— Да нет у них «шпирито», милок, нету.

Лёни свернул в переулок седельщиков.

Здесь тише, слышен лишь приглушенный шум базара да постукивание стамесок по дереву. Седельщики сидят скрестив ноги на рогожах перед своими лавками: кто сшивает куски мешковины, кто набивает мешки соломой. Из кузниц неподалеку доносятся звонкие удары молота по наковальне.

Лёни вошел в кузницу Рауфа.

Подросток, брат Рауфа, вяло сгибаясь и разгибаясь, раздувал мехи.

— Здравствуй, Рауф!

Рауф держал в пламени железную болванку, зажав ее длинными щипцами. В ответ на приветствие он неторопливо повернулся к двери. Лицо у него было черное.

— Здравствуй, Лёни! Давай заходи, чего остановился? Дуй! — прикрикнул он на брата.

Лёни присел на ящик. Рауф кинул ему сигареты.

— Закуривай! — Со дня смерти сестры Лёни начал курить. — Как отец?

— Хорошо.

Рауф вытащил из печи раскаленную болванку и стал бить по ней молотом. Железо разбрызгивало в разные стороны сверкающие звездочки искр и постепенно становилось тоньше и длиннее, принимая овальную форму. Лёни внимательно наблюдал. Интересно, что это будет?

Однако Рауф снова сунул болванку в огонь и снял почерневший от окалины и копоти кожаный фартук.

— Выйдем?

Они направились в маленькую кофейню около почты. Лёни все не решался сказать, зачем пришел. Склонившись низко над столом, он бесцельно вертел пустую чашку из-под кофе, не осмеливаясь взглянуть на товарища. Рауф тоже не знал, о чем говорить.

Наконец Лёни собрался с духом. Еле слышно, как будто про себя, он прошептал:

— Ты мне можешь сделать одно доброе дело, Рауф?

— Все, что в моих силах, Лёни!

— Достань мне револьвер.

Рауф не ответил.

— Деньги будут. Я продам быков, только достань. Сколько потребуют, столько и заплачу.

— Да не в этом дело, Лёни. Деньги тут ни при чем, вот только…

— Что «только»?

— Послушай, Лёни, брось ты это.

— Нет, не могу, Рауф. С тех пор как все случилось, меня и сон не берет, я как помешанный. Стыдно людям в глаза смотреть. Не могу я вынести такой позор.

— Это ему позор, а не тебе.

— Нет, Рауф, я опозорен…

— Ты прав, Лёни, еще как прав, но ведь ты ничего не добьешься. Погубишь себя зазря.

— Знаю я все. Ну да если и пропаду, пускай, только бы смыть позор.

— Весь наш позор убийством одного бея не смоешь, Лёни! А сколько других топчут да позорят нас изо дня в день? Ну, убьем мы одного-двух, зло-то все равно останется.

— Иначе я просто не могу.

— Оставь, Лёни. Ведь, убивая из мести, мы делаем как раз то, чего они хотят.

— Почему?

— Да они толкают нас на убийство. Чего они хотят! Чтобы мы мстили каждый в одиночку за несправедливость, за нарушение обычаев, за какое-нибудь нечаянное слово, за любой пустяк, им выгодно, чтобы мы были разобщены, чтобы всякий думал лишь о себе и не видел корень зла.

— Но ведь то, что случилось с нами, вовсе не пустяк. Если я не отомщу, кто же отомстит? Скажешь, правительство?

— Тут ты прав. Правительство ему ничего не сделает. Его надо покарать, надо, но только не так, как ты собираешься. Мы должны бороться за то, чтобы освободиться сразу от них от всех, понимаешь, Лёни? Время приспеет, так я тебе не то что револьвер, и винтовку достану.

— Мне оружие нужно сегодня, Рауф. Не могу я ждать, пока придет то время, о котором ты говоришь. Мне невмоготу больше, я на люди не могу показаться, кажется, будто на меня все пальцем показывают — вот, мол, трус, любую обиду проглотит. Ты не знаешь, сколько ночей я его подстерегал у дома с топором. Нет, так жить я не могу. Будь что будет, а я отомщу.

Рауф молчал.

— Вот скажи, а если бы ты оказался на моем месте, как бы ты поступил?

Рауф смешался. Действительно, как бы поступил он сам, если бы с ним случилась та же беда, что с его товарищем? Да-да, он прав по-своему, только…

— Не умею я объяснить тебе, Лёни. Был бы тут Скэндер, он сказал бы получше меня. А я говорю, как знаю. К Гафур-бею не только ты один имеешь счет, другие тоже. И с остальными беями народу есть за что сквитаться. Сумеем ли мы объединить всех, кто хочет мстить, чтобы одним ударом покончить со всеми беями сразу? Вот о чем мы должны думать. А поодиночке нам с ними не справиться. Ну, положим, убьешь ты бея. Дальше что? Куда пойдешь? Что делать будешь? Даже если тебя сразу не поймают, все равно пустят по следу жандармов и убьют, как и многих таких же до тебя. А толк какой? Беев больше не останется, что ли? Останутся. Себя погубишь, и больше ничего.

— Пусть он мне ответит за все, а дальше что будет, то и будет.

Рауф покачал головой.

— Ну как, Рауф? Достанешь?

— Я не могу тебе сказать «да», Лёни. Сначала с товарищами посоветуюсь.

— Ладно. Приду в следующий вторник, хорошо?

— Приходи.

— Ну тогда до свидания!

— Слушай, Лёни. Пообещай и ты мне одну вещь.

— Хорошо.

— Вот ты говоришь, что ночами подстерегал бея у дома с топором. Дай слово, что больше ничего такого делать не будешь. Подожди, пока не получишь от меня ответа.

Лёни немного помедлил.

— Ладно. Пусть будет так.

— Ну, давай руку.

Попрощавшись с товарищем, Лёни пошел через рынок. Он пытался разобраться в том, что услыхал от Рауфа. Порой он уже готов был согласиться с ним. «Он дело говорит. Ради меня же. Ну, убью я бея… Что из этого? Смою с себя позор. А дальше что? Сколько еще останется таких же беев, которые изо дня в день творят то же самое? Их-то кто убьет?» Ему вспомнилась сестра, лежащая посреди комнаты, и мысли его потекли по прежнему руслу. «Нет. Он прав, но и я не могу по-другому. Нас с беем только смерть рассудит: или я, или он. Ах, был бы у меня этот несчастный револьвер! Он бы все решил».

На рынке делать больше было нечего, и Лёни пошел к учителю. Господин Демир обнял его и крепко пожал руку. Госпожа Рефия расцеловала в обе щеки.

— Ну где же ты пропадаешь, сынок, — заговорила она. — Совсем тебя не видно. Как там Кози, Вандё? Шпреса, эй, Шпреса! Иди сюда, Лёни пришел!

Шпреса всего день как приехала домой на летние каникулы. Глядя Лёни в глаза, она протянула руку, потом порывисто обняла его, словно стараясь загладить свою излишнюю, как ей казалось, сдержанность. Хотелось сказать ему что-нибудь утешительное, но от сильного волнения перехватило горло.

— Пошли, Лёни, поешь чего-нибудь.

— Не надо, госпожа Рефия, я уже поел.

— Вот тебе и на! Где-то поел, как будто это не твой дом! Я тебе сейчас быстренько поджарю яичницу. Нет-нет, поешь! Плохо, когда два раза побьют, а поесть два раза совсем неплохо.

Тут вошел Агим. Увидев Лёни, он бросился ему на шею.

— О, дядя Лёни! А Вандё привез?

— Нет, Вандё у тетки.

— Послушай, Лёни, я уже и Кози говорил, — сказал учитель. — Осенью мы возьмем Вандё к себе, понимаешь? Это не дело, чтобы он оставался неграмотным.

— Да не беспокойтесь, господин Демир. Все мы вам надоедаем…

— Как Демир говорит, так и будет, — накинулась на Лёни госпожа Рефия. — Что значит «надоедаем!» Вандё будет здесь, как в родном доме!

— Ну пускай, дядя Лёни! Пускай Вандё приезжает! Я его так научу, что он сразу через два класса будет перескакивать! — вмешался Агим.

— А Кози почему не приехал? — спросил Демир.

— Да ведь страда сейчас, господин Демир. Вот, начали убирать озимые.

— Ну и как?

— Плохо. Засуха подвела.

Когда Лёни вышел из учительского дома, жара уже начала спадать. Госпожа Рефия уговаривала его переночевать, но он не остался. За базаром у моста его ждал Пилё — они договорились возвращаться вместе.

Лёни покинул учительский дом в удивительно легком состоянии духа. Впервые со дня гибели сестры у него отлегло на душе, словно разбилась раковина одиночества, в которой он замкнулся. Все же у него есть по-настоящему близкие люди.

Базарный день подходил к концу, крестьяне собирали свои пожитки — пора было грузиться на телеги, навьючивать ослов и отправляться в путь. Суета утихла, теперь уже не было надобности пробивать себе путь локтями, можно было идти спокойно. Лёни думал захватить Пилё на рынке, но не нашел его и направился к мосту, где они договорились встретиться. Он шел задумавшись, низко опустив голову, словно стыдился смотреть людям в глаза.

Неожиданно его слух резанул пронзительный визгливый смех, тут же потонувший в многоголосом ржании. То ли оттого, что смех раздался так неожиданно, прервав его размышления, то ли побуждаемый интуицией, Лёни обернулся. Увидев смеющихся, он изменился в лице и на какое-то мгновение неподвижно застыл на месте. За одним из столиков, выставленных на тротуар перед лучшим в городе кафе, сидел Гафур-бей с несколькими приятелями; они над чем-то взахлеб смеялись. Стол был заставлен бутылками, тарелками и пивными кружками. Лёни узнал длинного и тощего, как мумия, судейского, который приезжал расследовать гибель сестры, шефа окружной жандармерии и субпрефекта. За столиком поодаль сидели жандарм Камбери и Шеме-ага. Жандарм взвешивал в руке маленький кувшинчик, перед ним стоял крестьянин. В стороне шофер протирал стекла спортивного автомобиля.

Веселье было в разгаре, поэтому господа не обратили никакого внимания на высокого деревенского парня, угрюмо остановившегося около их столика. Гафур-бей, продолжая смеяться, посмотрел на него мельком, но, почуяв вдруг угрозу в его взгляде, резко оборвал смех.

— Ты… — Он вдруг узнал в парне сына Кози, испуганно выпучил глаза и рванулся было из-за стола, но не успел. Он увидел занесенную над своей головой пивную бутылку и с воплем вскинул вверх руки. Бутылка с треском раскололась, раздался отрывистый стон, с опрокинувшегося стола со звоном посыпались тарелки и бутылки, разбивавшиеся вдребезги о тротуар.

Лёни увидел вдруг, что бей лежит навзничь — лицо в крови и пиве, на одежде пивная пена. Лёни бросился душить его, но чьи-то сильные руки схватили его сзади, кто-то ударил тростью по голове, потом накинулись все остальные и повалили наземь.

В глазах у него потемнело…

Придя в себя, он не мог понять, где находится. Было темно. Он попытался встать, но руки его были в наручниках, а ноги в кандалах, прикованных к полу. В нос ударило подвальной затхлостью, за частой решеткой крохотного оконца чуть виднелось голубое небо.

 

XV

— На прогулку!

Лёни словно очнулся от сна.

Он стоял, сжимая руками прутья оконной решетки, и вглядывался в городской квартал, видневшийся за крышей прилегавшего к тюрьме дома. Он пытался припомнить свой вчерашний путь и не мог. Перед глазами всплывала лишь отвратительная физиономия жандарма Камбери, который сидел рядом с ним в кузове разболтанного военного грузовика, крытом пропыленным брезентом. Натертые кандалами руки ныли до сих пор. Потом ночь, окованные двери тюрьмы, раскрывавшиеся одна за другой, темные коридоры, слабо освещенные редкими тусклыми лампочками, едва различимое в сумраке лицо тюремщика, указавшего ему место ночлега. Он лег на истертую рогожу, брошенную на дощатые нары, укрылся своей буркой и тут же заснул, впервые за два месяца без кандальных цепей на руках и ногах.

— На прогулку! — крикнула голова, просунувшаяся в камеру Лёни. — Давайте на прогулку.

Прогулка. Что за прогулка?

Он направился за остальными заключенными, прошел через распахнутую настежь дверь и оказался в махоньком дворике, огороженном высоченной стеной. Глубоко вдохнув свежий воздух, холодивший лицо, Лёни взглянул на голубое небо. Из дощатой башенки над стеной на заключенных смотрел жандарм со спущенным под подбородок ремешком фуражки, направив на них дуло пулемета.

Сделав несколько шагов, Лёни вышел на освещенное солнцем место. Отвыкшие от яркого света глаза заломило. Зажмурившись, он постоял немного, впитывая лицом и всем телом приятное тепло. Ему захотелось подвигаться, но очень скоро ноги онемели, перестали повиноваться. Тогда он сел, прислонившись к стене, вытянул ноги и закрыл глаза; солнце своим теплом будто размораживало его. Кто-то остановился напротив него, загородив солнце. Лёни приоткрыл глаза и увидел сначала пару рваных опингов и темные широкие штаны. Перед ним стоял коренастый усатый человек в безрукавке и белой телеше.

— Ты тут новичок, приятель?

— Это его вчера вечером привезли, — сказал стоявший неподалеку стриженный наголо крестьянин, свежевыбритый, с несколькими порезами на щеках.

— За что это тебя, а?

— Оставь, Хамит, что времени больше не будет спросить? — укоризненно сказал второй. — Смотри, дервиш вышел. А ты бы, парень, не сидел долго на солнце — напечет голову, заболеешь.

Лёни уже порядком взмок на солнце. Он отошел в сторонку и сел в тень у стены.

Дворик был переполнен заключенными. Большинство ходили туда-сюда, разговаривая друг с другом. Они спешили воспользоваться долгожданной прогулкой, чтобы размять затекшие от круглосуточного сидения и лежания ноги. Некоторые сидели в холодке у стены, тут и там собрались группки, о чем-то разговаривали. Все, бледные, нечесаные, почти все небритые, в потрепанной одежде, черные от грязи, смотрели угрюмо и беспокойно, редко можно было увидеть живой взгляд или улыбку… Некоторые держались настороженно, особняком, зорко оберегая свое одиночество. Сидевший поодаль дервиш с длинной клочковатой бородой, в засаленном халате и надвинутой глубоко чалме, ударял себя кулаком по голове, беспрерывно повторяя: «Ну зачем мне это было нужно? Зачем?» В другом углу сидел, сгорбившись и уставившись в землю, щуплый пожилой крестьянин, изжелта-бледный и осунувшийся, заросший сероватой щетиной, с белыми как снег, коротко остриженными волосами. Он беззвучно плакал, крупные слезы падали ему на колени. Какой-то человек мерил шагами дворик, то и дело тяжело вздыхая и встряхивая головой, словно он пытался избавиться от мучивших его мыслей.

Даже здесь, под открытым небом, в нос ударяла вонь, напоминавшая запах разлагающейся зелени на болоте в Роде.

Лёни захотелось поговорить с кем-нибудь, он пожалел, что не ответил тому человеку в широких штанах. Ну что ему стоило сказать, почему его посадили? Будто и так не узнают!

Лёни осмотрелся. Его взгляд задержался на щуплом старике. Грубошерстная одежда, рубашка без воротничка, с вышивкой, едва заметной из-за грязи, почерневшая такия — похоже, что они со стариком из одних мест. Лёни подошел и присел рядом.

— Ты откуда, дедушка?

Собственный голос показался ему странным и каким-то чужим. Он уже давно ни с кем не говорил.

Старик поднял голову и внимательно посмотрел на Лёни.

— Спасибо, сынок, хорошо, а ты как?

— Откуда ты? — переспросил Лёни.

— Из Мюзете.

— Земляки, значит. Я тоже оттуда.

— Откуда же?

— Из Роде.

— Чей же ты из Роде, сынок?

— Кози, Кози Штэмбари. Знаешь такого?

— Знаю, сынок, как не знать. За что же тебя посадили? Тоже небось за недоимки эти проклятые?

— Нет, дедушка, не за недоимки. А тебя за них?

— За них, сынок, за них. Заели они меня совсем. Да разве я могу выплатить им все, что они требуют? Они ж дерут все, что накопилось за нами аж со времен Австрии! А у меня семеро детей, сынок, семеро! Ведь вот забрали меня, а в доме ни единого кукурузного зернышка не осталось. Они теперь, горемычные, с голоду перемрут!

Старик еще больше сгорбился, и снова из глаз его потекли слезы. Лёни стало жаль его.

— Держись. Есть бог и для твоих детей.

— Какой там бог, сынок, он нас позабыл совсем. Если б хоть разок взглянул на нас, разве бросил бы в такой беде? Бог, он только богачей да беев и видит!

— И то верно, дедушка. Так оно и есть. — Лёни понимал, что старик говорит все это просто от отчаяния, не потому, что так думает на самом деле. — Ну, если не бог, то хорошие люди найдутся, позаботятся о твоих детях.

— Да где ж таких найдешь, сынок, нету их. А если и есть, так что они могут? Им своих-то нечем кормить, куда уж до моих!

— Опять плачешь, дед Ндони? Не надо! Закуривай!

К ним подошел высокий горец в чистых белых штанах, в новых опингах, вышитой безрукавке и белоснежной телеше, подпоясанный цветным поясом. У него было мужественное лицо с седыми усами и короткая седеющая шевелюра. Горец вытащил табакерку и бросил ее на колени деду Ндони. Сам он уже курил, вставив цигарку в длинный мундштук с янтарным наконечником. Присев на корточки напротив старика, горец обернулся к Лёни:

— А тебя когда привезли, парень?

— Вчера вечером.

— Откуда ты?

— Он из наших краев, господин Хайдар.

— Вот как. А как тебя звать?

— Лёни Штэмбари мое имя.

— Носи его на здоровье. Закуривай и ты.

Лёни взял табакерку и осторожно открыл. Ему нравился этот горец. Было что-то подкупающее в его внешности. Лёни отметил про себя, что лицо у него вовсе не такое уж суровое, как показалось вначале, а в разговоре оно то и дело освещалось улыбкой.

— Спасибо!

— На здоровье!

Лёни прикурил от самокрутки деда Ндони, но закашлялся после первой же затяжки. Отвык за два месяца.

Хайдар взглянул на него.

— Крепкий.

— Еще какой крепкий!

— Что там слышно об амнистии, господин Хайдар? Говорят, амнистия будет в ноябре? — спросил дед Ндони.

— Говорить-то говорят, да разве можно этому верить? Здесь только об амнистии и говорят без конца.

— Господин Зейнель сказал мне, что в нынешнем году многих выпустят, праздник будто большой будет. Как же это он называется?…

— Двадцать пятая годовщина независимости.

— Вот-вот! Говорят, будто выпустят всех заключенных.

— Дай-то бог! — Чувствовалось, что Хайдар говорит это, лишь бы не портить настроения деду Ндони. Взглянув на Лёни, он незаметно ему подмигнул.

Послышался крик надзирателя:

— Все по камерам!

Они медленно поднялись, стараясь растянуть время прогулки.

Дни, пришедшие вслед за первым, казались Лёни какими-то призрачными, как во сне, один незаметно переходил в другой: утром подъем, потом прогулка, переброситься несколькими словами с одним, с другим, потом опять в камеру, опять разговоры от нечего делать, расспросы, бесконечные толки по поводу амнистии. Постепенно он знакомился с товарищами по заключению. Они уже знали, за что посадили Лёни, а теперь каждый день он узнавал, что привело в тюрьму одного, второго, третьего. Чаще всего он узнавал это с чужих слов, но иногда кто-нибудь рассказывал о себе сам. Зачин у всех был один и тот же: сижу ни за что. Слыша это постоянно, Лёни вскоре и сам стал отвечать так же. За что посадили? Да ни за что! Ни один не начинал рассказывать, не произнеся прежде этих слов.

Прошло уже около двух недель, как Лёни привезли в тиранскую тюрьму. Как-то ночью он не мог заснуть. Было душновато, светила полная луна. Свет ее, проникая в камеру, отбрасывал тень от решетки на стену над головами заключенных, спавших на нарах, покрытых рогожами. Низкие дощатые нары тянулись по обеим стенам камеры. Лёни повернулся на бок и закрыл глаза.

Недалеко от него кто-то зашевелился.

Открыв глаза, он увидел, что Рамазан, крестьянин из Пезы, привстал и скручивает цигарку.

— Не спишь?

— Да, что-то не спится.

— Закуришь?

Лёни тоже поднялся и начал крутить самокрутку.

— Дай-ка и мне закурить, — приподнялся человек, лежавший рядом с Рамазаном.

— Тоже не спится?

— Очень душно.

— А мне луна спать не дает, — сказал Рамазан.

— Почему?

— Да напоминает о той ночи.

Они сидели на нарах, покуривая, и полушепотом разговаривали.

Рамазан стал рассказывать:

— Ночь была лунная, как нынче. Мы все были в поле, жали пшеницу, ночевали на снопах. Она встала да побежала к своему хахалю. Я как раз не спал, вскочил, да за ней. А тот ее ждал на краю своего поля. Я его хорошо знал, вместе росли. Спрятался я за кустом, хотел подсмотреть, да он меня заметил — и ко мне.

— Слушай, — говорит, — Рамазан. Я люблю Сание. Я женюсь на ней.

— Сание не про тебя, — говорю. — У нее жених есть.

— Сание не пойдет за него, — говорит он. — Она его не знает и знать не хочет. Она выйдет за меня.

— Нет, — сказал я. — Этому не бывать.

— Слушай, Рамазан, ведь мы товарищи, росли вместе, прошу, не мешай ты нам.

Потом сестра принялась меня просить.

— Брат, — говорит, — прошу тебя, не губи, не мешай нам. Не заставляй меня идти за другого. Отец пьян был, когда меня просватал.

— А ну заткнись, сука! — говорю ей.

А он на меня с угрозами:

— Замолчи, — говорит. — Не смей ее ругать!

Мне кровь ударила в голову от его слов, да ведь с пустыми руками что сделаешь? Хоть бы серп догадался захватить.

— Слушай, Хюс, — говорю ему. — Чтобы я больше не видел, как ты мою сестру обхаживаешь. Иначе нас пуля рассудит. А ты, — говорю сестре, — иди за мной.

— Не пойду! — отвечает, и к нему: — Уйдем отсюда, Хюс! Не вернемся больше в деревню!

— Хорошо, Сание, уйдем.

Взялись они за руки да и пошли. А я остался. Что я мог поделать? Бросился бегом в деревню, схватил револьвер. Отцу не стал ничего говорить. Уже светало. Сказали мне, будто видели их на шоссе, к Воре шли. Добрался я на попутном грузовике до Воры. Не знал, куда они дальше отправились: в Дуррес или в Тирану. Поехал в Тирану. Все утро их искал. Потом кто-то сказал мне, что вроде видели их у судебной канцелярии. Ну, думаю, прозевал, они уже записались, да и были таковы. Ан нет. Они, оказывается, пришли, когда чиновники расходились на обед. Попробовали одного уговорить, чтобы их зарегистрировал, а тот и слушать не стал.

— Приходите после обеда, — говорит, — в пять часов. Сейчас у нас перерыв, некогда мне с вами возиться.

Они остались ждать во дворе. Он прилег в тень под деревом, а она сидела у него в головах. Красивая она была, моя сестра, черные косы до пояса, глаза большие, брови как вороново крыло, да и он был собой видный, первый парень у нас на деревне. Любил я его, мы ж были товарищи, да только в тот день у меня словно разум помутился. Позор огнем жег. Разве могла наша семья стерпеть такое бесчестье! Как бы мы смотрели в глаза односельчанам? Что сказали бы семье жениха? Ведь у них семья большая, восемь мужчин — восемь ружей! Прольется кровь! Вошел я во двор канцелярии. Они меня не заметили. Подошел к ним и достал револьвер. Тут он меня увидал, хотел было вскочить, а я три пули подряд в него всадил, одну за другой. Он только вскрикнул разок да и повалился где лежал, весь в кровище.

А сестра как кинется на меня.

— Да покарает тебя господь! — кричит.

— Получай и ты, — говорю. И всадил в нее три остальные пули.

Она вскрикнула и упала ничком, возле него. Я не думал ее убивать, сам не знаю, что на меня нашло. Хотел я уйти, вокруг ни души не было. А ноги не идут. С места не могу сдвинуться. Стою как вкопанный с револьвером в руке и смотрю на них. А они, и мертвые, лежат обнявшись. Она, как упала рядом с ним, так и застыла.

— А дальше что?

— А что дальше? Там меня и взяли.

— Со мной то же самое было, когда я первого убил. Шел я за ним до самой Шкодры. Вижу, зашел в лавку. А как он вышел, выпустил в него всю обойму — шесть пуль. Он так и хлопнулся мертвый оземь. А ноги у меня не идут. Тут мне кто-то кричит: «Брось что-нибудь на землю!» Бросил я телешу, и тут же ноги отошли. С револьвером в руке через весь базар промчался, да прямиком в горы.

— И погони не было?

— Да какая там погоня! Это как раз случилось, когда у нас правительства никакого не было.

— Ну а дальше?

— А дальше пошел прямо в деревню. Взял винтовку и, как стемнело, подошел к их дому и стал звать его сына: «Фрок! Эй, Фрок!» — «Кто там?» — спрашивает. А сам не открывает, стоит за дверью. Ну а я не будь промах, взял да и всадил — бам-бам-бам! — три пули в дверь, прямо на голос. Слышу, вскрикнул, ну я и наутек. Одна пуля ему в живот угодила. Через два дня помер.

— А после?

— Три года скрывался в горах, а как Зогу пришел к власти, всех помиловал.

— А сами-то они тебя не искали?

— Нет. У них в доме мужчин не осталось. Второй сын был тогда маленький, пять лет всего.

— Так ты и его убил?

— Да. Ровно через день, как он в первый раз взял в руки винтовку. Пошел туда вечером, подстерег, когда он из сарая выходил, да прямо в лоб пулю и всадил, одну-единственную! Он и не охнул даже. Упал как подкошенный.

— Как же тебя поймали?

— Да через месяц после того, жандармы окружили, пришлось сдаться.

— И сколько ж тебе дали?

— Присудили к смерти, но Зогу помиловал. А тебя на сколько?

— На восемь лет.

— Как мало.

— За кровную месть много не дают. Так, значит, в семье у твоего врага больше и мужчин не осталось?

— Да есть один — его внук, сын Фрока. Он тогда был еще в пеленках, сейчас уж, наверно, подрос. Вот выйду отсюда, порешу и его.

Этот ночной разговор потряс Лёни. И не столько сами убийства — здесь в тюрьме он слышал о них буквально каждый день, — сколько обыденность разговора, тот бездумно-жестокий тон, каким они рассказывали об этом, смакуя подробности. Они явно гордились делом своих рук. Откуда у них это? Рамазан — молодой круглолицый парень. Глядя в его красивые глаза, излучавшие, казалось, одно добродушие, нельзя было и подумать, что под этой личиной скрывается кровавый преступник, убивший свою сестру и ее возлюбленного. Второй убийца был пожилой, тщедушный человечек из Мирдиты. Трудно было даже представить этого заморыша с винтовкой в руках.

Лёни и не предполагал раньше, что есть люди, так яро жаждущие крови, мести, что не щадят даже детей и мечтают лишь об одном — выйти из тюрьмы, чтобы снова убивать. Они словно упиваются кровью! Ему вспомнилось, как он сам мечтал отомстить Гафур-бею. С каким торжеством, казалось ему, посмотрит он на своего поверженного врага. Но когда это действительно случилось и Лёни увидел его, окровавленного, у своих ног, он не только не ощутил никакого торжества, но, наоборот, почувствовал отвращение. Даже воспоминание об этом не приносило ему ни малейшего удовольствия.

 

XVI

В первые дни Лёни часто охватывало тоскливое чувство страха. Ему казалось, будто его заперли в клетке с дикими зверями. С глубокой грустью вспоминал он в такие минуты свою деревню, дом, особенно маленького Вандё. Он силился представить себе его лицо — и не мог, забыл. Порой им овладевала жажда работы, хотелось взяться за соху, пахать, вдыхая привычный запах развороченной земли. Здесь он не делал ничего, и это вынужденное безделье с каждым днем угнетало его все больше. На свободе он зачастую недосыпал. За долгий день, бывало, так вымотается в поле, что вечером засыпает как убитый. И как же он сердился, когда его будили ни свет ни заря! Сколько раз говорил, что будет счастливейшим из людей, если ему хоть раз дадут выспаться. А теперь он проводил целые дни на нарах, в полной праздности. Спи сколько влезет, но спать-то как раз и не хотелось, не спалось. Поработать бы, как раньше, до полного изнеможения, а потом заснуть — вот о чем он мечтал сейчас. Тюремная жизнь изнуряла его, он чувствовал, что опускается, теряет твердость духа.

И все же постепенно он свыкся с такой жизнью. Правду говорят, что человек привыкает к любой обстановке. Всякое другое существо, помести его в непривычные условия, не вынесет, погибнет, а человек не только переносит тяжелейшие обстоятельства, но и умудряется даже обнаружить в них приятные стороны.

Тюрьма с каждым днем все полнее раскрывалась перед Лёни. Он перезнакомился с заключенными, знал, кто из них какое преступление совершил, на сколько лет осужден, сколько просидел и сколько еще осталось.

Но в тюрьме были не только убийцы и воры. В отдельной камере сидели политические заключенные, «политики», как их тут называли. Одеты они были лучше, выглядели опрятно, спали на кроватях с матрасами и простынями и по большей части держались друг друга, с уголовниками почти не разговаривали.

Лёни обнаружил, что в тюрьме, как и на воле, люди поделены на своеобразные сословия; здесь, как и там, был свой класс «порядочных», «благородных». «Политики» были тюремной аристократией. Даже охранники относились к ним лучше, никогда не забывали вставить при обращении «господин». Остальных обычно называли просто по имени, о политическом же говорили «господин такой-то».

Ступенью ниже стояли те, кто попали в тюрьму за убийство из мести за поруганную честь. Этих почитали как людей смелых и отважных, постоявших за свое доброе имя.

Потом шли осужденные за незначительные проступки: долги, драки из-за межи или, как дед Ндони, за недоимки.

Предпоследнее место занимали грабители, те, кто убивали ради грабежа, воры всех мастей, и уж совсем последними были те, кого презирали все, — осужденные за изнасилование, такие, как дервиш или еще один, изнасиловавший маленькую девочку.

Такое деление никто не устанавливал, оно сложилось как-то само собой, но каждый тем не менее знал свое место и держался своего круга. Даже когда посадили одного старого богача — торговца, который изнасиловал свою племянницу, — его тоже все сторонились.

Состоятельные заключенные и те, у кого семьи были в Тиране, не бедствовали, они вообще не питались из тюремного котла: еду им каждый день приносили с воли. Охранники за деньги доставали им любые лакомства, сигареты, кофе, а иногда потихоньку и бутылку раки. В таких случаях, собравшись компанией в четыре-пять человек, они усаживались по-турецки и прихлебывали водку из алюминиевых кружек, а немного захмелев, затягивали песню.

Хотя Лёни никому не рассказывал подробности своего дела, но вскоре их знали уже все. Он стал замечать, что на него поглядывают уважительно.

Однажды во время прогулки к нему подошел сухощавый человек в добротном сером костюме и белой рубашке с отложным воротником. Лёни видел его и раньше, но ни разу с ним не разговаривал. Говорили, что он политический, сидит за участие в Фиерском восстании, по профессии адвокат. Еще говорили, что он хочет, пока сидит в тюрьме, попрактиковаться в своем ремесле, потому и расспрашивает дотошно каждого, как шел суд да что говорили судья, защитник и свидетели, какой был приговор — в общем, выспрашивает все до мелочей, а потом высказывает свое собственное мнение о приговоре. Адвокат пользовался в тюрьме доброй славой, заключенные ему доверяли, потому что он помог некоторым подать на апелляцию и составлял для них прошения. Кое-кто был даже после этого освобожден.

Адвокат подошел к Лёни, когда он разговаривал с Хайдаром Кочи. Лёни сдружился с этим рассудительным горцем, они всегда держались вместе на прогулках. Только ему Лёни рассказал о себе все без утайки.

Присев рядом, адвокат вдруг спросил:

— Скажи-ка, молодой человек, надолго ли тебя посадили?

— На восемь лет.

— По какой же статье?

— Не знаю.

— Расскажи, как шел суд.

Видя, что Лёни не хочется рассказывать, Хайдар вмешался:

— Говори, говори, Лёни. Господин Халим посмотрит, правильно ли тебя осудили, поможет тебе.

Лёни начал рассказывать.

Адвокат то и дело прерывал его, заставляя вспоминать детали.

— Значит, тебе предъявили обвинение и осудили за преднамеренное убийство?

— Вроде бы так.

— Кто выступал свидетелем с его стороны?

— Двое его приказчиков. Они сказали, будто видели меня в засаде и я собирался вроде бы напасть на бея в его собственном доме.

— Они сказали, что ты был вооружен?

— Да. Так они сказали.

— А у тебя было тогда оружие?

— Нет. У меня не было револьвера, иначе бы его в живых не оставил.

— Ты и на суде так сказал?

— Нет, сказал только, что у меня нет револьвера.

— А о мотивах покушения говорилось что-нибудь на суде?

— Ни слова!

— Как это ни слова? Что-то должны были сказать!

— Ничего не говорили.

— А ты намеревался убить бея или нет?

— Вообще-то да, но в тот день нет. У меня и оружия никакого не было. Я в тот день даже и не думал, что встречу его. А когда увидел, кровь в голову ударила, сам не пойму, как все получилось.

— Вот именно. Разве можно минутный порыв квалифицировать как преднамеренное убийство! И потом, покушение на убийство — это еще не убийство. Вей-то ведь не умер.

— Не сдох, — поправил Хайдар.

— Во-первых, убийства не было, совершено лишь покушение на убийство. Во-вторых, покушение непреднамеренное, иначе ты бы захватил с собой оружие. И в-третьих, суд должен был принять во внимание преступление, совершенное беем, вы ведь были пострадавшей стороной. Что говорили на суде по этому поводу?

— Да ничего на суде не говорили, — ответил за Лёни Хайдар. — Они с самого начала заявили, что это поклеп на бея, доказательств никаких нет, а свидетелей и слушать не захотели.

Адвокат покачал головой.

— Суд тебя осудил несправедливо. Тебе должны были дать максимум шесть месяцев. Что ж это за правосудие!

— Тоже мне, господин адвокат, нашли где искать правосудие, у нас! — насмешливо проговорил Хайдар.

— Вы правы, господин Хайдар, нет его у нас. Я вот вспоминаю, за что посадили вас, так мне кажется, что у нас сейчас похуже будет, чем в Турции при султане Хамите, когда судили не по закону, а как угодно было султану и его наместникам.

— Вы знаете, господин адвокат, что в наших краях говорят о законе?

— Нет.

— Закон что изгородь: те, у кого богатство и власть, перепрыгивают через нее, кто поумнее да похитрее — проделывают лазейки, а застревает в ней только бедный да слабый люд.

— Остроумно, но ведь не должно так быть. Государство без законности не государство. Законность — основа цивилизации.

— О, куда вас занесло! Да у нас закона-то и в помине не осталось, давным-давно!

Еще с одним заключенным познакомился Лёни в тюрьме. Тими был из Девола, высокий худощавый юноша с маленькими усиками и кудрявым чубом, большой весельчак. Он был угольщиком и угодил в тюрьму на два года за то, что подпалил лес бея. Он появился в камере немного позже Лёни и занял место на нарах напротив него. Войдя, Тими уселся по-турецки и затянул какую-то девольскую песню.

— С тобой не соскучишься! — сказал кто-то.

— А что делать? Плакать, что ли? Слезами горю не поможешь, так что уж лучше будем петь. Давай подпевай, умеешь?

— Да я этих ваших песен не знаю.

— Тогда давай вашу споем.

Своими «историями» Тими веселил всех. Усевшись по-турецки и откинув рукой волосы со лба, он начинал: «Значит, дело было так, братцы». Заслышав эти слова, все собирались вокруг него, кто сидя, кто стоя.

— Расскажу я вам историю об нашем лесничем. Он-то как раз меня и засудил, вокруг пальца обвел да вам в товарищи и определил. Второй такой лисы не сыскать в нашем королевстве. Ночи не спит, все думает, что бы ему такое днем провернуть. А в помощниках у него лесник один, ходит носом поводит, не учует ли где запах раки. Да, а у лесничего-то нашего в Деволе не только лес, но и пастбища под началом. Ну и вот сидит он, думает, думает, потом кличет своего лесника.

— Эй, Селим!

— Чего прикажете?

— Как там поживают валахи в Костамандре?

— Да ничего, господин Джеват.

— Так уж и ничего. Разве не знаешь — Зико оставил в дураках Настоса. — А сам подмигивает.

Селим сразу сообразил, что к чему, и уж бежать навострился.

— Приказывайте, господин Джеват.

— Сходи-ка разузнай, что и как. А я послезавтра приеду разберусь.

— Будет сделано!

Селим ружье за плечо, фуражку набекрень, как его высокое величество, и рысцой в гору к тириесу Настосу. Съел у него целую миску пахты, да и говорит:

— Послушай-ка, тириес Настос, сдается мне, этот Зико в дураках тебя оставил.

— Да ну?

— Сдается мне, твое пастбище кончается не у Горелой Сосны, а подальше, у Скалы.

— Ну да!

— Точно, уж я-то знаю.

— Как же быть, господин Селим? Выгоны-то там какие! Самое лучшее место!

— Уж и не знаю, как тут быть, тириес Настос, все в руках лесничего, господина Джевата.

— Может, мне с ним поговорить?

— Поговори, почему не поговорить. Он как раз послезавтра приезжает сюда, вот и скажи ему.

Обувается Селим да прямохонько к Зико.

— Слушай, тириес Зико. Кажется, Настос нажаловался на тебя господину Джевату.

— Ну да! Чего это?

— Да из-за границы пастбища.

— Чего это вдруг? Границу-то всем миром установили.

— Установить-то установили, а он вот нашел свидетелей и говорит, будто его пастбище не у Горелой Сосны кончается, а у Скалы.

— Как бы не так! Он что, самый лучший выгон забрать хочет у меня? Что делать-то, а, господин Селим?

— Не знаю, Зико, но, если хочешь, могу замолвить за тебя словечко господину Джевату, он как раз сюда послезавтра приезжает.

— Век не забуду!

Ну и вот, приезжает через день господин Джеват. А у самого шоссе его уже поджидает тириес Настос с оседланным конем. Поверх седла шерстяное одеяло да коврик, чтобы господин Джеват задницу не отбил. Не успели они подъехать к хижине Настоса, а у того софра уже накрыта. Пир горой — зажаренный барашек, сыр, молоко, простокваша, раки, ешь-пей не хочу. Поели-попили в свое удовольствие, песни попели да спать. А утречком господин Джеват не успел глаза продрать, как новый барашек жарится на завтрак, а третьего уже обдирают, на обед. Не успели пообедать, как следующего зарезали. Через два дня едут к Зико. А там то же самое: барашки да раки. Потом созывают соседей и отправляются на пастбище: один говорит одно, другой — другое, один — граница у Горелой Сосны, другой — у Скалы — в общем, чехарда. Граница-то давным-давно определена, но не зря же приехал господин Джеват. Мерили, мерили, десять соток сюда, десять туда, пока не оказалась граница там, где и была до того. И снова пир — зажарили на полянке сразу двух барашков, одного от Зико, другого от Настоса. И отправляется господин Джеват восвояси на коне Настоса, а следом тащится мул Зико, груженный крынками с маслом, брынзой да сливками. Вот в таких-то делах у господина Джевата проходило все лето, пока валахи пасли скот в горах.

— Ну и пройдоха!

— И не говори.

— А сейчас он все там же?

— Перевели его в другое место.

— Куда?

— Да, кажется, сюда куда-то, на север.

— Небось тем же самым занимается, а?

— Да наверняка!

— Привычка — вторая натура.

— Вряд ли у него здесь что-нибудь выйдет.

— Почему это?

— Да народ тут нищий. С него взять нечего.

— Не с пастбищ, так с леса, а уж он свое получит.

— Эй, ты из Гирокастры, что ли?

— Оттуда.

— Научитесь вы когда-нибудь правильно говорить?

— Да мы и говорим «лес».

Грянул смех.

— Послушайте-ка, что однажды случилось из-за этого чертова леса, — опять заговорил Тими. — Сгорел у нас под Гирокастрой лес, а эти из префектуры быстренько телеграмму отбили Мусе Юке, он тогда был министром сельского хозяйства. Написали они так: «В лесу у госпожи Лябовы случился пожар». А телеграфист в Гирокастре возьми да и передай по-нашему. Вот и получилось: «В… у госпожи Лябовы случился пожар». Прочитал Муса-эфенди телеграмму, аж глаза у него на лоб полезли. «Сволочи! — орет. — Смеяться надо мной вздумали?» И приказ: «Телеграфиста в тюрьму!»

Такие истории хоть изредка, но вносили какое-то разнообразие в унылую монотонность тюремных разговоров. Обычно заключенные толковали о своих заботах, о судебных процессах, чаще же всего об амнистии. Не проходило ни одного праздника, чтобы об этом не заходила речь. Начинал кто-нибудь один, остальные подхватывали и выдавали догадку за достоверное известие.

В те дни тоже только и разговору было что об амнистии. Двадцатипятилетие независимости — большой праздник! Наверняка будет большая амнистия, говорили все. Кто-то клялся, что он это точно знает, ему сообщил один знакомый, который служит в министерстве юстиции, другой поддакивал, что так оно и есть, ведь и ему то же самое сказал один приятель, который слышал все собственными ушами от самого премьер-министра. Третий клятвенно уверял, что это правда, и пересказывал по пунктам содержание указа, как будто заучил его наизусть. По-видимому, родственники заключенных распространили слух и за стенами тюрьмы, потому что в газете появилось опровержение. «В последние дни, — писала газета, — распространились слухи о якобы подготавливаемой правительством амнистии преступников, отбывающих наказание в тюрьмах королевства. Наша газета обратилась за информацией в компетентные органы и сообщает читателям, что никакой амнистии в ближайшее время не намечается».

Опровержение подействовало на всех, как холодный душ. Разговоры заключенных об амнистии прекратились, воцарилось уныние, все ходили мрачные. В тот день Лёни неожиданно вызвали на свидание.

Он, как и все, был подавлен и не находил себе места от тоски по дому. В соседней камере кто-то меланхолично напевал:

— Лёни Штэмбари! Лёни Штэмбари! — послышалось из коридора. Лёни прислушался. — Лёни Штэмбари! — позвал какой-то заключенный, просовывая голову в дверь камеры. — На свидание.

Лёни выскочил в коридор. Кто это может быть?

В соседней камере пели:

Лёни побежал к выходу. За железной решеткой толпился народ: крестьяне из разных мест, хорошо одетые господа, какая-то женщина в трауре, старуха, держащая за руку двоих детей, суетящиеся надзиратели. Кто-то плакал в голос, пожилая женщина тянулась погладить сквозь прутья решетки молодого парня, женщина-горянка что-то громко рассказывала. Среди заключенных, вызванных на свидание, вертелись и такие, к кому никто не пришел, и они пробрались сюда поглазеть на посетителей.

— Лёни! Лёни!

Он ожидал увидеть отца или кого-нибудь из деревни и как-то не заметил за головами посетителей господина Демира и Шпресу.

Охранник открыл дверь, и Лёни очутился меж двух стальных решеток.

— Как дела, Лёни?

— Все хорошо, господин Демир. А вы как живете?

Покраснев, Лёни протянул руку Шпресе. Она, в светлом платье, казалось такой чистой, а в каком же виде был он — обносившийся, грязный, небритый, обросший.

— Дома у тебя все в порядке, Лёни. Отец здоров. Не смог сейчас приехать — уехал в Дэлыньяс, но скоро тебя навестит.

— Тебе большой привет от Вандё, — сказала Шпреса. — Мы его взяли к себе, ты знаешь? Он в школу ходит. Видел бы ты, как обрадовался Агим!

— Как госпожа Рефия?

— Хорошо, передает тебе привет.

— А зачем отец поехал в Дэлыньяс?

Господин Демир удивился.

— Ты ничего не знаешь?

— Нет. А что случилось?

Учитель горестно покачал головой.

— Беда никогда не ходит одна, так-то, Лёни. Твоего отца выселили из деревни.

— Кто выселил?

— Бей. Ты же знаешь, земля ему принадлежит.

— Но выгонять-то за что? Нет такого права! — закричал Лёни.

— Какое тут право, сынок, оставь, — тихо проговорил учитель. — Ты об отце не беспокойся. Он опять устроился в кирпичную мастерскую, старое ремесло вспомнил, поселился у сестры в Дэлыньясе.

У Лёни потемнело в глазах от ярости, он застонал, сжав зубы.

— Не надо, Лёни, не расстраивайся, — утешал его учитель. — Ничего, все устроится. Мы тебе белье принесли. Отец тебе денег передал. — Он достал из кармана два доллара. — Бери!

Лёни опустил голову. Ему не верилось, что эти деньги от отца. Откуда они у него?

— Нет, господин Демир, деньги я не возьму.

— Бери, не будь ребенком.

— А от мамы тебе вот это. — Шпреса подала Лёни кулек. — Там курабье. Она для тебя испекла.

Лёни был растроган.

— Может, тебе что-нибудь нужно?

— Нет, ничего.

— Не стесняйся, ведь ты нам как сын.

— Нет, господин Демир, мне ничего не нужно.

— А постель ты получил? Мы ее передали через одного знакомого.

— Да получил, господин Демир. Прямо не знаю, как я смогу отблагодарить вас за все, что вы для меня делаете.

— Не говори так, и слушать не хочу.

Охранник выкрикнул:

— Свидание окончено. Все.

Заключенные и посетители стали прощаться.

Господин Демир узнал заключенного, который прощался со старухой в черном, удивленно окликнул его:

— И ты здесь, Хаки! Когда же тебя?

— Да уж месяца три.

— Тебя судили?

— Да, три года дали. Как Скэндер? Письма получаете?

— Давно уже не было.

Лёни стоял, кусая губы. Ведь он даже и не вспомнил о своем товарище.

— Летом Скэндер на каникулы не приезжал? — спросил он Шпресу.

— Нет, Лёни. Написал, что не приедет. Если бы приехал, то пришел бы сюда.

Снова раздался голос охранника:

— Заканчивайте.

— До свидания. Пиши нам.

— До свидания, Лёни, — сказала Шпреса.

— И держись. Будь мужчиной! — тихо проговорил учитель, протягивая руку сквозь прутья решетки.

Лёни, взяв сумку с бельем и кулек от госпожи Рефии, медленно пошел к себе в камеру.

Кто-то положил руку ему на плечо.

— Кем тебе доводится господин Демир?

Лёни повернулся, это был Хаки. Он его и раньше видел, только они ни разу не разговаривали. Хаки был политическим.

— Он друг отца.

— Скэндера знаешь?

— Мы со Скэндером — друзья с детства.

— Как тебя зовут?

— Лёни.

— Лёни…

— Лёни Штэмбари.

— А я Хаки, Хаки Дани. Хамди! — позвал он. — Иди познакомься, вот друг Скэндера.

— Да ну?

— Это Лёни Штэмбари.

— Очень приятно. Хамди Зека.

 

XVII

Шпреса возвратилась в институт с тяжелым сердцем. Попрощавшись с отцом, она вдруг почувствовала себя такой одинокой, ей стало очень тоскливо. Посещение тюрьмы оставило в душе горький осадок. Перед глазами все стояло осунувшееся, заросшее щетиной лицо Лёни, нестриженые, падающие на лоб волосы.

Даже встреча с подругами не развеяла ее уныния. Она немного оживилась только с Назиме. Та бросилась ей навстречу, обняла и пристально посмотрела на нее.

— Как ты изменилась, Шпреса!

— В чем же?

— Стала совсем другая! Такая серьезная, сосредоточенная. Тебе это идет, ты похорошела!

— Если б ты знала, Назиме, как мне было грустно этим летом. Целый год мечтала: наступит лето, приедет Скэндер, побываем в деревне. И что же? Скэндер не приехал, в деревне не побывали. Помнишь, я тебе рассказывала о своей подруге в деревне, которая утопилась?

— Помню, конечно.

— Ее брат в тюрьме. Мы к нему ходили с отцом. Я чуть не расплакалась, как его увидела. Он так похудел, бедный!

— А за что его посадили?

Шпреса все подробно рассказала.

— И сколько ему сидеть?

— Восемь лет.

— Какой ужас! Ты только подумай, Шпреса, что делают с народом! Кругом несправедливость и нищета!

Назиме все больше нравилась Шпресе, нравилась откровенность, с которой та говорила обо всем, что ее волновало.

Однажды весь институт всколыхнуло «радостное известие»: решено создать батальон «Мать-королева»! Только об этом и говорили.

— Послезавтра наденем форму.

— Правда?

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказала мадемуазель Мария.

— А какая форма?

— Такая красивая!

— Ну расскажи, какая, а!

— Да вы сами увидите. Форма, как у офицеров, голубая, длинная юбка, китель с отложным воротником, впереди наискосок лента, шляпка с кисточкой.

— Какая прелесть!

— Какая, говоришь, шляпка?

— С большой кисточкой.

— Двадцать восьмого ноября мы пройдем перед его высоким величеством.

— Как здорово!

— И принцессы будут с нами. Они будут во главе колонны, верхом на конях.

— Как хорошо!

— Послезавтра начинаются репетиции.

Шпреса старалась представить себя в военной форме, и ей становилось смешно.

— Клоунада! — презрительно сказала Назиме. — Не сегодня-завтра они на нас и черные рубашки напялят!

Через несколько дней девушкам выдали мундиры, началась подготовка к параду. В первый день их шествие под звуки военного оркестра взбудоражило всю Тирану. Принцессы, сестры его высокого величества, гарцевали впереди на конях. Вместо шляп всем выдали каски. В те дни газеты прославляли на все лады «батальон амазонок», «дочерей горного орла», «дев-воительниц».

Они занимались на плацу каждый день. «Командовать» подготовкой приходило множество высших офицеров, которые собирались толпой и, казалось, совещались, перед тем как броситься очертя голову на врага или отдать приказ о начале какой-то грандиозной операции.

О занятиях никто не вспоминал. Даже преподаватели нимало не беспокоились об учебной программе. Все для парада. Лишь бы не ударить в грязь лицом на параде.

Однажды, оставшись в общежитии наедине со Шпресой, Назиме спросила:

— Ты знаешь, где сейчас Скэндер?

— Ну конечно.

— Где?

— Во Франции.

Назиме пристально посмотрела в глаза подруге.

— Ничего ты не знаешь.

— А где же он?

— Твой брат в Испании.

— В Испании? Что ему там понадобилось?

— Ты что, не знаешь, зачем в наши дни люди едут в Испанию? Он отправился туда сражаться с фашизмом.

По испуганному лицу Шпресы разлилась бледность, сердце гулко забилось.

— Не может быть, это неправда! Кто тебе сказал?

— Знаю, раз говорю. Мне товарищи сказали. Что ты на меня так смотришь? Не он один в Испании. Туда едут добровольцы со всего света. И албанцев там много. Даже женщины туда едут. Ах, если бы я могла, хоть завтра бы отправилась туда!

— Неужели поехала бы?

— Да. Ведь в Испании решается судьба нашей страны. Если в Испании победят фашисты, жди их со дня на день и у нас. Вот почему лучшие парни Албании едут, чтобы остановить фашизм. Понимаешь, Шпреса? Ты должна гордиться своим братом. Я не знакома со Скэндером, но горжусь им, горжусь, что и в Албании есть благородные люди, которые борются за свободу народа. Им гордятся все товарищи, а когда-нибудь будет гордиться и весь народ.

Но Шпреса ничего не слышала. В голове стучала только одна мысль: в Испании идет война. Ей стало тревожно за брата. Она вдруг представила его убитым.

— Держись, Шпреса. О чем задумалась? Выше голову! Ты же сестра Скэндера Петани, тебе не к лицу раскисать! О чем ты думаешь?

— Я думаю о маме и об отце. Они знают?

— Наверное, знают.

— Откуда?

— Он или сам им написал, или товарищи сообщили.

— А мне почему никто ничего не сказал?

— Не хотели тебя расстраивать. А потом, ведь это опасно. Чем меньше людей знает, тем лучше. Ты тоже ни с кем об этом не говори.

Шпреса не сомкнула глаз всю ночь. Теперь она припоминала, что отец с матерью часто тайком говорили о чем-то. Получив газету, они внимательно прочитывали зарубежные новости. Даже мать, которая прежде никогда не интересовалась такими вещами, вдруг стала усердной читательницей. Надевала очки и склонялась над газетой. Не было вечера, чтобы отец не послушал какую-нибудь иностранную радиостанцию. Ей припомнилось, как однажды вечером, прочтя газету, родители расстроились. Ей было любопытно узнать, что же их так расстроило, и она тоже прочла газету, но не нашла ничего примечательного. Вечером, прослушав новости, отец вдруг крикнул: «Это была ложь! Бесстыдная ложь!» Мать, словно освободившись от какой-то давившей на нее тяжести, произнесла: «Кары на них нету! При помощи своих газет победить хотят!» Да, наверняка они знают, размышляла Шпреса. Но почему мне не сказали?

В воскресенье их повели строем в кино. Шпреса в тот день не пошла к тетке: Тефта вышла замуж и уехала за границу. Теперь Шпреса редко к ним ходила, лишь когда тетя приходила за ней в общежитие, а та, оставшись без дочери, заходила не очень часто.

Показывали итальянский фильм, из тех, что забываются, стоит выйти из кинотеатра. Но на Шпресу произвел глубокое впечатление киножурнал. Это был пропагандистский документальный фильм фирмы «Луче». Начинался он с показа «фашистского рая» и кончался иностранной кинохроникой. Сначала хорошенькие девушки в нарядных костюмах собирали виноград и персики и складывали в изящные корзины. Потом на экране появилась знакомая физиономия дуче. В горняцкой робе, в железной каске с фонарем на лбу он трудился в забое и переговаривался с шахтерами. (В последний раз она видела дуче в форме пилота. Он вел самолет. А в предпоследний — дуче-рыбак тащил сеть. «Великий дуче фашизма» часто менял костюмы, в соответствии с ролями, которые играл.) Под конец показали кадры испанской войны: самолеты с ликторским пучком на фюзеляже бомбили большой испанский город. Съемка велась с воздуха. Было видно, как цепочкой падают бомбы, как внизу, на земле, вспыхивает дымное пламя, рвущееся в самое небо, словно стараясь поглотить его. Итальянские солдаты штурмуют город, рушатся многоэтажные дома, трупы убитых «врагов» на улицах, мужчины, женщины и дети в слезах покидают город…

Шпресе показалось вдруг, что среди убитых ее брат. Она вздрогнула и в ужасе закрыла глаза. После журнала зажегся свет, но она успокоилась только во время фильма.

Ночью она спала плохо и к утру вдруг пробудилась от собственного крика, в холодном поту.

— Что с тобой, Шпреса? — спросила Назиме, которая спала теперь на соседней кровати.

— Плохой сон видела.

— Поэтому кричала?

— Я видела Скэндера во сне. Я боюсь, Назиме, уж не случилось ли что-нибудь с ним.

— Ты веришь снам?

— Сама не знаю. Но все равно боюсь.

— Не сходи с ума. Спи.

 

XVIII

Великий праздник приближался. Через три-четыре дня «амазонки» батальона «Мать-королева» промаршируют перед его высоким величеством. Последние три месяца прошли в тренировках, теперь девушки четко вышагивали под музыку.

Утро было дождливое, на прогулку не пошли. Было приказано почистить и отгладить мундиры, чтобы все было готово к «великому дню».

Шпреса гладила юбку, когда ее позвали:

— Шпреса Петани!

— Я здесь!

— Тебя к директору!

— Меня?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю.

У нее забилось сердце.

Она робко постучала.

— Входи!

Директора не было. На его месте сидел профессор-наставник господин Луидь. Справа у окна спиной к Шпресе стоял прилично одетый мужчина, он рассматривал книги в застекленном шкафу.

Шпреса несмело остановилась у двери.

— У вас, барышня, сколько братьев? — спросил Луидь.

— Два брата.

— И где они?

— Один еще маленький, а другой уехал учиться во Францию.

— На кого же он учится?

— На инженера.

— Он получает стипендию?

— Нет, он учится на собственные средства.

— Так ваш отец настолько богат, что в состояния учить сына во Франции! — с иронией сказал мужчина у окна, резко повернувшись. Шпреса узнала Сотира Мартини, министра двора, и покраснела.

— Это очень нелегко, господин.

— А вы уверены, что ваш брат учится во Франции?

— Конечно, — ответила она, предчувствуя недоброе и бледнея. «Они все узнали, — подумала она, — наверняка мне откажут в стипендии. Ну и пусть!»

— Мадемуазель! Ваш брат не во Франции. Он уехал оттуда в Испанию, — зло проговорил Сотир Мартини.

— Нет, господин. Мой брат во Франции. Зачем ему ехать в Испанию?

— Он поехал туда воевать против националистов.

— Это невозможно, господин.

Министр засмеялся.

— У меня точные данные, барышня. Ваш брат уехал в Испанию и там погиб. Можете его оплакивать, вы никогда его больше не увидите.

У Шпресы из груди вырвался вопль:

— Нет! Это неправда!

— Он воевал против националистов, ведь он был коммунист, противник нашего строя. Да, барышня, можете оплакивать своего брата. Так будет со всеми коммунистами, со всеми нашими врагами.

Шпреса закрыла лицо руками.

Господину Мартини, казалось, доставляло удовольствие смотреть, как вздрагивают от рыданий плечи девушки.

Профессор Луидь укоризненно посмотрел на министра двора. Было видно, что он не одобряет его, но не осмеливается возразить. Он был педагогом и собирался сообщить барышне о смерти брата по-другому, поделикатнее, как этого требовали педагогические правила.

— Прошу вас, не надо больше, — сказал он скорее просительно, чем с укором. — Посмотрите, как она потрясена.

— Ну и что! Вам, господин Луидь, надо разобраться в этом деле, и чем скорее, тем лучше. Ведь это же скандал! Чтобы сестра коммуниста училась в благородном заведении, в пяти шагах от дворца его высокого величества! Позор! Вы за все ответите! Мы не желаем, чтобы институт, носящий имя матери-королевы, превратился в осиное гнездо коммунистов, понятно? Так что уж, пожалуйста, разберитесь! Ответственность ложится на вас!

С этими словами его милость схватил шляпу и направился к выходу мимо Шпресы, как-то загадочно взглянув на нее. Господин Луидь подошел к Шпресе и положил руку ей на плечо.

— Успокойтесь, барышня, сядьте.

Она села, стараясь взять себя в руки. Ей вдруг вспомнились слова Назиме: «Ты должна гордиться им». Она выпрямилась, вытерла глаза платочком и вскинула голову, словно доказывала таким образом, что действительно гордится братом, несмотря на невыносимую боль в груди.

Профессор Луидь, долговязый, сухопарый старик с морщинистым лицом, неторопливо направился к своему креслу. Он, казалось, был оскорблен грубостью господина министра.

— Послушайте, барышня, — сказал он. — Ваш брат погиб. К сожалению, известие достоверное. Конечно, официально меня это не касается, но по-человечески я испытываю чувство сострадания к вам, примите мои соболезнования. А сейчас вы должны подумать о себе, о своей семье. Надо подумать, как избежать последствий его безрассудства.

Шпреса нахмурилась. Что имеет в виду этот идиот? К чему клонит? Как он сказал? Безрассудство? Да и я тоже хороша, чего я жду от них? Уж не добрых ли слов? Они же враги моего брата, мои враги! Как я могла показать им свою слабость, разреветься у них на глазах? Правильно говорит Назиме — выше голову!

— Что?

— Вы не расслышали?

— Нет. Я задумалась.

— Мне жаль, барышня, но, хочешь не хочешь, мы вынуждены исключить вас из института. Вы больше не можете здесь оставаться. Вы сами понимаете…

Решительно поднявшись, она твердо сказала:

— Поступайте, как сочтете нужным.

— Да погодите минутку, не торопитесь. Дело не только в вас одной, барышня, вы должны подумать и об отце. Его ведь тоже не станут держать на службе.

Шпреса была сражена. Это ей не приходило в голову.

— О чем же тут думать?

— Да может, как-нибудь все устроим. Его высокое величество милосерден. Мы будем ходатайствовать от имени института, может, что-нибудь и выйдет. Вы всегда отличались примерным поведением, директорат хорошего мнения о вас. А сейчас идите и успокойтесь, потом поговорим…

Она прошла по коридорам решительной походкой, с высоко поднятой головой, но, оказавшись в дортуаре, бросилась ничком на кровать и громко разрыдалась.

Все были на занятиях, к ней подбежала испуганная уборщица.

— Что с тобой, Шпреса?

— Брат!..

— О господи! Что с братом-то?

— Убили!

— Вот горе-то какое! Да когда же это?

Шпреса сейчас так нуждалась в утешении, что бросилась к старухе и уткнулась лицом ей в плечо.

— Ах ты моя горемычная! Да как же это, девочка ты моя! Брата убили, а! — приговаривала старушка со слезами на глазах, гладя Шпресу по голове.

— Теперь меня исключат из института.

— Да тебя-то за что, а? Мало, что ли, тебе горя? Ну да ничего, бог даст, все обойдется. Успокойся. Сварить тебе кофе?

— Не надо. Принеси лучше воды.

— Сейчас принесу.

Оставшись одна, Шпреса попыталась успокоиться. «Ну зачем я плачу? Неужели у меня нет силы сдержаться? — укоряла она себя. — Что бы он сказал, если бы меня увидел? „Ты меня позоришь, сестра, льешь слезы, как чувствительная барышня, на радость моим врагам“ — вот что он бы мне сказал. Все, больше не плачу! А профессор Луидь, что ему от меня нужно? Подать прошение его высокому величеству, так? Он милосерден. Вот-вот. То же говорили и Тямиле. Но со мной у них это не пройдет! Подлые души! Пусть делают, что хотят! И все-таки, может, подать прошение? Хоть отца бы не увольняли. На что мы будем жить? А Скэндер что сказал бы: „Эх, сестра, меня убили, а ты кланяешься моим врагам!“ Нет, Скэндер, я не стану этого делать. Я не запятнаю твоего имени».

Шпреса никак не могла собраться с мыслями. Диалог в голове шел как-то сам собой, помимо ее воли. Лишь одно она осознавала ясно — она ненавидит всех: короля, министров — всех без исключения. Вскочив, она принялась складывать вещи в чемодан. Дверь распахнулась, на пороге стояла Назиме. За ней в нерешительности толпились остальные. Некоторые плакали.

— Шпреса!

Шпреса повернулась к двери. Она выглядела совершенно спокойной, но по застывшему выражению ее сухих глаз Назиме сразу поняла, что она плакала и глубоко страдает.

— Это правда?

— Да, Назиме, правда.

Назиме горячо обняла ее. Она прибежала поддержать подругу, но вот сама не удержалась от слез — Шпреса почувствовала, как они капают ей за воротник. Комнату заполнили плачущие девушки.

— Хватит! — закричала Назиме. — Вы что! Вы зачем сюда пришли, утешать или расстраивать еще больше?

Шпреса была растрогана.

— Теперь я уеду, — сказала она. — Мне сказали, что исключат. Простите меня за все.

— Да ты что? За что тебя исключать?

— Чего это они?

— Что ты такое сделала?

В дверях показался господин Луидь.

— Вы что тут делаете? — прикрикнул он. — Что здесь за собрание? А ну-ка, марш в класс!

Девушки вышли, Шпреса осталась вдвоем с господином Луидем. Она смотрела на него, еле сдерживая гнев.

— Послушайте меня, барышня! — начал господин Луидь. Он говорил мягко, отеческим тоном. — Вы молоды, надо думать о будущем. Через год вы получите аттестат. Грех бросать учебу. Кроме того, надо позаботиться и об отце, как вы будете жить, если его уволят со службы? Вы для меня как родная дочь, я хочу помочь вам. Слушайте меня. Подайте прошение на имя его высокого величества. Он милостив, простит вас. Скольких он уже простил! Он прощал людей, совершавших более тяжкие провинности! Да и что вы такого сделали? Разве вы отвечаете за глупое безрассудство своего брата? Так и напишете. Я и бумагу принес. А может, вам лично встретиться с ним? Это будет даже лучше для дела. Да-да. Так мы и поступим. Я все устрою. У меня есть знакомые во дворце. Надо только письменно попросить об аудиенции. Скажете, мол, так и так, вы не знали, что брат в Испании, лично вы придерживаетесь националистических взглядов и преданы его высокому величеству. Вот бумага и ручка.

Он положил бумагу на тумбочку и взглянул на Шпресу, все это время мрачно следившую за ним. Вдруг она схватила листок и приблизилась к господину Луидю. Увидев выражение ее лица, он попятился.

— Со мной эти ваши прошения не пройдут, господин Луидь! Вы со своим хозяином можете обмануть кого-нибудь вроде Тямили, но только не сестру Скэндера Петани. Вон!

Скомкав листок, она неожиданно швырнула его прямо в лицо профессору.

Господин Луидь в ярости выскочил из комнаты.

Шпреса взяла чемодан и неторопливо последовала за ним. Выйдя во двор, она направилась к воротам.

Привратник хотел было потребовать разрешение на выход в город, но она властно приказала:

— Открой!

На следующий день директорат исключил ее из института за «неблагонравное поведение», за оскорбление преподавателя.

 

XIX

Автобус прибыл на место после полудня. Взяв чемодан, Шпреса направилась к дому. Чемодан был тяжелый, приходилось то и дело менять руку. Когда Шпреса остановилась в раздумье, как же она дотащит чемодан до дому, сзади вдруг кто-то сказал: «Давай донесу» — и, не ожидая ответа, подхватил чемодан.

— Не надо, дядя Вандель, я сама донесу.

— Сказал, донесу!

Вандель, рабочий-кожевник, жил рядом с семьей Петани. Это был человек суровый и неприступный. Одет он был бедно, однако держался независимо и каждому мог сказать все, что о нем думает. Случилось однажды, местный бей кликнул его понести чемодан, так Вандель не только не понес, но и обругал бея на чем свет стоит. Бей растерялся, он никак не мог сообразить, почему рабочий, таскающий изо дня в день тюки с кожей, отказывается понести ему, почтенному бею, какой-то чемодан!

— Кто тебе сообщил?

— Директорат.

— Не падай духом, такая уж жизнь.

— Отец и мама знают?

— Да, знают, дочка. Их субпрефект вызвал к себе обоих, да так прямо все и выложил. Им горе — ему удовольствие.

— Они очень убиваются?

— Мы все и то убиваемся, что ж о них-то говорить — родители, одно слово.

Глаза Шпресы наполнились слезами.

— Бедная мама!

Он как будто почувствовал, что она вот-вот расплачется, и с укором повернулся к ней:

— Не смей плакать! Чтобы недруги радовались, да? Подними голову!

Дальше они шли молча. Люди, попадавшиеся им навстречу, бросали на Шпресу жалостливые взгляды и молча, кивком головы, здоровались с ней.

Все казалось Шпресе не таким, как прежде: город выглядит уныло, на улицах грязь, ветер раскачивает голые ветви деревьев, прохожие в обтрепанных пальто сгорбились от холода. У нее сжалось сердце.

— Ты насовсем приехала?

— Да.

— Значит, и тебя не оставили в покое!

У входа в дом он поставил чемодан на ступеньку.

— Пожалуйста, входите, дядя Вандель.

— Нет. Как-нибудь в другой раз.

Он резко отвернулся, но Шпреса успела заметить слезы у него на глазах.

Она взяла чемодан и поднялась по ступенькам. Дверь была незаперта. Родители были на кухне. На миндере — узкой лавке вдоль всей стены — сидели по-турецки Кози и Пилё Нуши.

Увидев мать, Шпреса бросила чемодан и с протяжным криком кинулась к ней на грудь. Мать, не сдержавшись, тоже разрыдалась. Господин Демир нахмурился.

— Хватит! — вдруг крикнул он. — Сказал я тебе, не потерплю в доме слез!

Шпреса поздоровалась за руку с Кози и Пилё и безмолвно села на миндер. Отец выглядел очень подавленным.

— Тебя исключили?

— Не знаю еще. Сказали, что исключат, если не подам прошение королю. Даже бумагу гербовую принесли.

— И ты написала прошение? — гневно выкрикнул Демир.

— Нет. Я швырнула бумагу ему в лицо, схватила чемодан и уехала.

Учитель пристально посмотрел на дочь.

— Иди-ка поздоровайся и со мной! — вдруг позвал он. И поцеловал Шпресу в лоб.

— Пусть делают, что хотят! — проговорила госпожа Рефия.

— Тетя мне посоветовала обратиться к господину Зетиру, чтобы он похлопотал, а я решила, не надо.

— Правильно решила.

Шпреса сразу же взвалила на себя всю работу по дому. Мать проводила все дни на кухне, сидя на своем обычном месте у очага. Там она принимала женщин, приходивших выразить свое сочувствие. Гостей отца проводили к нему в кабинет, сам он оттуда не выходил. В школе он больше не преподавал, его уволили.

В первые дни никто не приходил к ним, кроме Кози, Пилё да Ванделя. Потом появилось несколько родственников. Они пришли, когда стемнело, и прошмыгнули в дом как-то робко и виновато, словно совершали нечто недозволенное. Но через несколько дней люди словно освободились от страха и хлынули все разом. Приходили по одиночке, по двое, группами — казалось, весь город решил побывать в их доме. Стали появляться посетители из деревень.

Местные власти вначале как-то не обращали внимания на это паломничество. Они были заняты празднованием Двадцать восьмого ноября: церемониями по случаю двадцатипятилетия, речами, вечерами, банкетами. Потом вдруг встревожились. Шеф окружной жандармерии был взбешен и потребовал принять меры против всех, кто приходит с соболезнованиями. Но субпрефект воспротивился.

— Нельзя выступать против местных обычаев, — заявил он. — Это произведет плохое впечатление. Пусть ходят. Походят и перестанут.

На самом деле он мучился в нерешительности, не зная, как поступить, а запросить начальство не осмеливался, боялся показаться смешным. Было решено послать жандарма Камбери при полном обмундировании, пусть патрулирует улицу возле дома, с тем, однако, чтобы никого не смел задерживать. Появление этой одиозной фигуры у дверей учительского дома вроде бы вызвало колебания у некоторых, но не остановило потока людей, направлявшихся сюда, чтобы выразить сочувствие. Господин Демир и сам удивлялся, как же много у него, оказывается, друзей. Впрочем, приходило много совсем незнакомых, он их видел впервые.

Как-то Шпреса случайно услышала разговор двух мужчин, навестивших отца.

— Вот уж не знал… — произнес один из них, сходя с крыльца.

— Что не знал?

— Что у Демира Петани столько друзей.

— Скажи лучше, у фашизма — врагов, — поправил второй.

Однажды вечером в проливной дождь снова появился Пилё Нуши, а с ним Рауф и какой-то незнакомец. Госпожа Рефия пригласила их в гостиную и, как обычно, велела дочери сварить кофе. Поставив на огонь кофейник, Шпреса, стоя, наблюдала, как Агим, сидевший тут же за столом у плиты, делал уроки. Вдруг в дверях появился Пилё. Он знаками вызвал ее в коридор.

— Запри дверь на ключ, — шепнул он.

— А кто это?

— Это товарищ Скэндера.

Вернувшись в гостиную с чашечками кофе, Шпреса внимательно взглянула на незнакомца. Это был высокий черноволосый юноша с приветливым лицом. Родители Шпресы разговаривали с ним так свободно, словно знали его давным-давно.

— А это Шпреса, сестра, — сказал Пилё.

— Очень рад. — Юноша встал, пожал протянутую Шпресой руку и задержал ее в своих ладонях. — У тебя был замечательный брат, настоящий революционер и герой, он погиб во имя Албании.

Взяв чашечку с кофе, он, прежде чем поднести ее к губам, сказал:

— Будьте все здоровы!

— Чтобы все его друзья были здоровы!

Выпив в молчании кофе, он поставил чашку на стол и заговорил, обращаясь к госпоже Рефии:

— В таких случаях очень трудно говорить, трудно подобрать слова, да и что ни скажешь, все равно не умерить боль, которую испытываете вы, мать Скэндера, вся его семья. Но наш Скэндер не просто умер, он пал смертью героя во имя нашей родины, за свободу нашего народа. Мы, его товарищи, тоже скорбим и хотели бы видеть его живым и здоровым, но война есть война. Его гибель потрясла нас, умножила нашу ненависть к врагам Албании, мы поклялись, что выполним его заветы, добьемся осуществления его высоких целей и идеалов…

Слова юноши поразили Шпресу. Еще никто из тех, что приходили выразить свое сочувствие, не говорил так, и Шпреса чувствовала, как душа ее распрямляется, освобождаясь от давившей тяжести, и дело погибшего брата становится понятней и ближе. Мать тоже слушала с неотрывным вниманием, сидела молча, пристально глядя на гостя сухими глазами. Отец медленно крутил цигарку, Рауф и Пилё были поглощены тем, что говорил темноволосый юноша.

Он продолжал:

— Вы, дорогие отец и мать, потеряли любимого сына, мы потеряли друга, Албания лишилась своего героя, отважного борца, но мы, его товарищи, станем на его место. Он погиб, но по его пути пойдут тысячи других. Мы поклялись довести борьбу до конца, пока не освободим свой народ и не сделаем Албанию такой, о какой мечтал Скэндер, — свободной, богатой, счастливой. Вот почему вы, самые близкие ему люди, которых он любил больше всех, должны высоко держать голову и ни на мгновение не забывать, что вы — семья Скэндера Пета ни, борца за свободу.

Сделав короткую паузу, он вытащил из кармана письмо.

— Я пришел к вам сегодня по поручению соратников Скэндера по борьбе в Испании и принес от них письмо. Эти люди — албанцы и бойцы из других стран. Оно прошло через много рук, прежде чем мы его получили. Я вам его прочту:

«Матери и отцу нашего товарища Скэндера Петани.

товарищи Скэндера».

Дорогие родители,

Вам пишут товарищи вашего сына Скэндера, его товарищи по оружию, его соратники и единомышленники. Мы, так же как и ваш сын, покинули свою родину, свой дом, своих близких и родных и приехали сюда сражаться с фашизмом, потому что мы убеждены в том, что фашизм — наш главный враг, враг Албании и всех стран мира. Мы хотим преградить ему путь, остановить его. Сражаясь против фашизма здесь, в Испании, мы сражаемся во имя своей родины, потому что судьба наших стран решается здесь.

Ваш сын Скэндер умер, как настоящий герой, со словами „Да здравствует Албания!“ Его смерть глубоко опечалит вас, его родителей, так же как опечалила и нас, его товарищей, но вы должны гордиться им, как гордимся мы. Мы дали клятву, что пойдем дальше по пути, по которому шел он, и не пожалеем жизни во имя осуществления его идеалов.

Дорогие родители,

Мы знаем, что, сообщая об этом, причиняем величайшую боль, разбиваем вам сердце, но знайте, что мы все — ваши сыновья, а вы — наши мать и отец, ведь Скэндер был нам братом. Вы потеряли Скэндера, но у вас остались сотни других сыновей, его товарищей. И только одного хотим мы от вас, дорогие родители: чтобы вы не поддавались горю, ни единым знаком не выдали врагу своей боли. По героям не плачут. Народ слагает о них песни. Придет время, и о нашем Скэндере сложат песню.

С глубоким уважением

Закончив читать, юноша поднялся и передал письмо госпоже Рефии.

— Возьмите, мама, это письмо и сохраните его как последнее слово вашего сына.

Госпожа Рефия поцеловала его в щеку.

— Будь здоров, сынок!

Юноша протянул руку господину Демиру:

— Когда-то вы сражались за нашу страну, господин Демир. Вы мечтали тогда сделать Албанию лучше, краше, но не смогли это осуществить. Мы, товарищи Скэндера, добьемся этого и сделаем Албанию такой, о какой мечтали вы.

Затем он повернулся к Шпресе:

— И ты, его сестра, должна быть мужественной. Настало время, когда вся молодежь должна выбрать свой путь, а тебе выбирать легче, чем многим, — иди по пути, по которому шел твой брат!