I

После празднования двадцатипятилетия независимости ничего примечательного в королевстве Зогу Первого больше не происходило. Газеты в присущей им манере писали все о том же — о победах испанских националистов, о шумной дипломатической деятельности «великой союзницы», публиковали полный текст речей «великого дуче», который не пропускал ни единого дня, чтобы не потрепать языком в каком-нибудь уголке Италии. Страницы же, посвященные внутренней жизни, пестрели сенсационными сообщениями об убийствах, ограблениях, драках и скандалах:

«Предумышленное убийство в Суреле!»

«Отец убивает в овраге собственную дочь вместе с ее любовником!»

«Убийство из-за межи!»

«Четверо детей крадут хлеб из пекарни!»

«Драка в Булгареце из-за одной тыквы!»

«Самоубийство от отчаяния!»

Газетные заголовки свидетельствовали о том, что Ахмет Зогу превратил свое королевство в настоящие джунгли, обитатели которых поедают друг друга.

Год выдался засушливый: с мая по самый октябрь не выпало ни капли дождя. Крестьяне провели, как обычно, полевые работы, но без всякой надежды на урожай. Запрокинув головы, они глядели в пустынное, без единого облачка небо. По церквам и мечетям начались моления. На пятидесятницу по деревенским улицам прошли странные процессии: впереди голые ребятишки, чуть прикрытые листьями папоротника и бузины, за ними толпой крестьяне, что-то распевавшие и плескавшие в них водой. Это по примете должно было вызвать дождь. Но небеса оставались глухи к их просьбам… И засуха сделала свое дело, оставив бедноту без горстки кукурузы.

Дожди пошли только в ноябре, а в декабре разверзлись небеса: с них уже не капало, а лило потоком. Как видно, всевышний наконец вспомнил об этой жаждущей стране и послал ей воды в изобилии, чтобы как-то искупить свою скаредность в летнюю пору.

Дожди продолжались весь декабрь. Наступил январь, а они не прекращались. Вода в реках начала подниматься. Крестьяне в тревоге приходили на берег, со страхом смотрели на взбаламученную воду, втыкали колья, определяя уровень воды, и что было духу спешили восвояси, чтобы успеть взгромоздить пожитки и детей на крышу хижины да отвести куда-нибудь скотину, может, там уцелеет. И все же вода, грозная и коварная стихия, такая же страшная, как огонь, пуля или жандарм, застигла их врасплох: реки вышли из берегов, хлынули на поля и, соединившись с топями да болотами, образовали сплошную водную поверхность. Реки — Шкумбин, Семан и Вьёса в Мюзете, Дрин, Буна и Мати на севере — слились в два громадных озера или, скорее, в два морских залива, где островками возвышались холмы. Мутная вода поглотила крестьянские хижины, в море у побережья плавали трупы животных, связки кукурузных стеблей, бревна, деревянные корыта и прочая утварь.

Крестьяне похватали в охапку перепуганных детей, со спасенными пожитками взобрались на крышу и, сидя там, голодные, под проливным дождем и ураганным ветром, ждали, когда же правительство придет им на помощь, пришлет хоть какую ни на есть лодчонку и избавит их от этой напасти. Да не до того было правительству. Газеты в те дни крупным шрифтом печатали сообщения:

«Бал в честь ее королевского высочества принцессы Сание».

«Указ его высокого величества Зогу Первого о повышении жалованья чиновникам высших рангов».

«Награждение итальянских деятелей».

«Garden party» в «Tennis Club».

«Генерал Аранити повышен в чине».

«Прием в королевском дворце».

Наконец правительство вспомнило, что во владениях его высокого величества не все в порядке. Министерство национальной экономики дало краткое сообщение об «инондациях». После этого его высокое величество король изволил дать указание премьер-министру, премьер-министр отдал распоряжение министру внутренних дел, министр внутренних дел — префектам, префекты — субпрефектам, те соответственно председателям общин, председатели общин отдали приказ старостам, а старосты… собрали своих верных людей «на совещание», чтобы подсчитать ущерб, попесенный крестьянами от наводнения.

Старосты передали перечни убытков председателям общин, те — субпрефектам, субпрефекты — префектам, префекты переправили списки министру внутренних дел, тот представил их премьер-министру, премьер-министр — его высокому величеству, а его высокое величество, «увидев, что ущерб слишком велик, чтобы можно было покрыть его за счет имеющихся у нас ресурсов», снова вызвал премьер-министра, тот — министра внутренних дел, министр передал приказ префектам, те — субпрефектам, субпрефекты — председателям общин, и те, собрав старост, повелели им «составить списки наиболее нуждающихся, особо пострадавших».

Были составлены списки «наиболее нуждающихся, особо пострадавших», кому предстояло вкусить от «великодушнейших милостей» его высокого величества. Особо пострадавшими оказались бей, особняк которого возвышался на холме, ага, живший рядом с ним, староста и его родня.

И пока бюрократическое колесо поворачивалось вверх-вниз, вниз-вверх, средства, отпущенные на пособия, переходили из рук в руки, из кармана в карман в соответствии с иерархической градацией, определенной особым указом его высокого величества, да так и сгинули в мутных глубинах административного аппарата.

Крестьяне голодали, и на сей раз, как испокон веков, их спасла от смерти лишь братская поддержка и взаимопомощь. Ведь, понадейся беднота на помощь правительства, вымерли бы люди с голоду еще сотни лет назад.

В областях, где не было наводнения, положение было не лучше, чем в затопленных долинах. Кругом недород, кругом голод. Он покрыл черной пеленой всю Албанию. И газеты не смогли обойти это молчанием.

«У здания префектуры в… (название давайте опустим, ведь то же самое происходит повсюду) изо дня в день собираются обнищавшие крестьяне, прося хлеба. Сердце обливается кровью, когда смотришь на женщин с голыми и босыми детьми, плачущими от голода…»

Но дальше простого сочувствия газеты не идут. Зато они с энтузиазмом одобряют «мудрое решение» министерства просвещения, которое назначило ходжей и священников преподавать слово божье в начальных школах, отдельно для детей христиан и мусульман: одни в одном конце класса, другие — в другом. Или вдруг печатается длинный репортаж редактора газеты, в котором он ругает портного за плохо сшитый костюм. И все газеты в один голос прославляют его высокое величество и ратуют за скорейшее создание организации «зогистской» молодежи.

В январе, когда бедствия народа достигли наивысшей точки, газеты запестрели броскими заголовками:

«Благая весть! Августейший король вступает в брак!»

И все разом забывают о наводнении, никто и знать не желает о том, что люди мрут с голоду. Газеты принимаются снова за старую песню: превозносится до небес августейший король и королевская фамилия, газетчики со смаком описывают ужины и обеды, балы и рауты, встречи и проводы, фраки и декольте…

Тем временем незадачливый крестьянин, на глазах у которого разбушевавшаяся стихия унесла все подчистую, погубила скотину и залила последний мешок с кукурузой, крестьянин, который уже несколько суток ожидает, когда же спадет вода, сидя на соломенной крыше со своими детишками, съежившимися под истертой буркой, истощавший от недоедания, с посиневшими от холода губами, замечает вдруг лодку, что плывет к нему. Это надежда! Детишки высовывают головы из-под бурки, как цыплята из-под крыла наседки, и с нетерпением следят за лодкой сияющими глазами: наконец-то им дадут хоть корочку хлеба! Лодка все ближе, ближе. Еще немножко! Вот она уже совсем рядом, даже лодочника видно! Да там и староста! Мы спасены!

Староста поднимается на ноги и, размахивая газетой, кричит:

— Новость! Благая весть! Августейший король вступает в брак!

Не задерживаясь долго, лодка отправляется дальше, чтобы разнести «благую весть» по всем выступающим из-под воды крышам.

«Осчастливленный» крестьянин воздевает руки к небу, восклицая:

— Слава тебе, о господи! Конечно, ты наслал на меня взбесившуюся воду, забрал у меня все: погубил скотину, оставил меня без последнего мешка кукурузы, по твоей милости мои дети хворают, я мокну под дождем на крыше и подыхаю с голодухи. Но, о радость! Ты прислал мне самую прекрасную весть за всю мою жизнь! Король вступает в брак! Возрадуйтесь, дети мои! Поесть мы всегда успеем, а такой радости, как эта, больше не будет! Славен будь, о господи!

И снова площадь Скандербега заполнили цилиндры и котелки. Депутаты гуськом тянутся в парламент. Народ толпится, глазея на «отцов нации», которые вот-вот начнут новое представление. На этот раз комедия длится недолго.

Заседание по обычаю открывает парламентская мумия, господин Пандели Евангели. Угасающим голосом он читает по бумажке:

— Господа депутаты! Радостный эвенемент величайшей важности, затрагивающий жизненные интересы албанского государства и народа, побудил нас созвать это историческое заседание. Мы пригласили вас, господа, чтобы зачитать вам послание его высокого величества, нашего светлейшего короля, переданное нам господином премьер-министром. Вот это послание: «Желая взять в супруги графиню Апонюи, поручаем вам довести это наше пожелание до сведения представителей народа».

Депутаты вскакивают с мест и начинают рукоплескать с таким энтузиазмом, что можно подумать, будто каждый из них сам женится на графине вместе с его высоким величеством.

Овации стихают, депутаты усаживаются, начинаются прения.

Председатель колеблется, кому первому предоставить слово.

Слово берет Абдуррахман-бей:

— Господин председатель! Блажен наш парламент, которому выпало счастье объявить о помолвке его высокого величества и отпраздновать ее. Эта женитьба, господин председатель, заткнет рот врагам нации и положит конец всяким домыслам и сплетням. Возблагодарим же небеса и вознесем к ним наши молитвы.

Аплодисменты.

Интересно, какие это домыслы и сплетни имеет в виду достопочтенный депутат? Судя по всему, отцы нации знают, в чем дело, потому и хлопают с таким пылом. И вправду, хотя жены у них и состарились, зато дочери подросли, а при короле-холостяке мало ли что может случиться. Досужие языки утверждают, что уже не однажды случалось, а что прикажете делать? Кто осмелится, я вас спрашиваю, отказать его высокому величеству? С кем случилось, с тем случилось, ничего не попишешь. Отныне же ревность молоденькой венгерки обеспечит то, с чем не справились ни мужественность и гордость албанца, ни законы, принятые парламентом.

Но давайте полистаем «Официальный вестник».

Слово берет Фейзи-бей Ализоти:

— Господин председатель! Бывают такие торжественные и радостные мгновения, когда язык не в состоянии выразить то, что у тебя на сердце. Одобрим же столь долгожданный всем албанским народом брак!

Аминь!

Говорит Джафер-бей Юпи:

— Да выйдет замуж за августейшего короля прелестная графиня Апонюи и удостоится сана королевы! Пусть спаситель нации станет основателем династии Зогу! Парламенту надо проголосовать единогласно!

Как прикажете! Господа депутаты, смирно!

Пардон!

Ну почему мы все время неправильно воспринимаем слова почтенного Джафер-бея? Он вовсе не командует, он просто выражает свое мнение. Послушаем же. Нет, вроде он уже высказал все, что хотел.

Слово берет господин Хикмет:

— Король женится! Какая радостная весть! Женится Зогу Первый! Албанцы и албанки, где бы вы ни были, ликуйте!

Депутат из зала:

Не вижу необходимости в дальнейших прениях, давайте поскорее примем решение о женитьбе его высокого величества!

Аплодисменты.

Голоса:

— Правильно!

— Мы замерзли!

— Давайте голосовать!

Нет. Предложение отвергается.

Слово берет Хюсни Тоска.

Оживление и шум в зале.

Хюсни Тоска:

— Да здравствует Зогу Первый!

Фитри-бей:

— Ее сиятельство графиня Джеральдина Апонюи — не кто иная, как современное воплощение жены Скандербега Доники.

Хонджо-бей:

— Желание короля было, есть и будет желанием албанского парламента.

Бенджо-бей:

— Нашу королеву называют белой розой, а этот цветок — символ всех добродетелей.

Болван-бей:

— Да здравствуют молодожены!

Дуб-бей:

— Уже столько веков мы не видали королевы на албанском троне!

Глуп-бей:

— Я хотел кое-что сказать, но не скажу, другие уже все сказали.

Депутат из зала:

— О аллах! Его высокое величество ждет там ответа, а мы тут развели канитель. Давайте же не будем задерживать его высокое величество!

Аплодисменты.

Голоса:

— Принять!

— Голосовать!

И парламент «на основании статьи 89 Основного закона королевства» дает «consentement» на брак его высокого величества с графиней Джеральдиной Апонюи и желает благополучия королевской чете.

На этом заседание закрывается.

Хотя погодите, вроде бы еще нет.

Ну конечно же! А свадьбу-то на что устраивать? Откуда возьмет деньги его высокое величество? Совсем упустили из виду, надо же!

Предложения посыпались градом, руки снова взметнулись вверх: выделить столько-то на содержание королевского двора, столько-то на свадебные расходы, столько-то на прием родственников невесты, да еще надо не ударить в грязь лицом перед остальными гостями. А ее сиятельство будущая королева! Что ж она, луком-пореем питаться будет? Ну, с богом, счастья им и всяческого благополучия!

Господина Вехби Лику, как испытанного сочинителя, пригласили на сей раз написать биографию будущей королевы. Он согласился очень охотно, не потребовал никакого вознаграждения, попросил лишь оплатить расходы на небольшое путешествие в Венгрию, чтобы, как он объяснил, «собрать факты и повидать места, где расцвела белоснежная роза, которая украсит Албанию».

А что он мог написать об этой двадцатилетней девушке?! Что ее семья, действительно древняя и родовитая, не имела ни гроша за душой и маленькая графиня росла у теток, взявших ее на воспитание, чтобы потом найти ей мужа? Боже упаси!

Нет, Вехби Лика начал биографию с восхищенного одобрения «гениального выбора, сделанного его высоким величеством». Он уверял, что этот брак навечно свяжет Албанию с Венгрией, так что в случае войны, вздумай Югославия напасть на Албанию, с севера против нее выступит Венгрия, и все это ради прекрасных глаз албанской королевы!

Далее господин Вехби Лика писал:

«Ее высокое величество выросла, окруженная нежными заботами и любовью, что типично для знатных аристократических семейств Венгрии. Летнее время наша королева проводила в старинном величественном замке Апонюи. Она бродила по сосновому бору, окружавшему замок, и собирала яркие цветы. Она ловила гибкую куницу, но та вспрыгивала на сосну и скрывалась в гуще ветвей. Она собирала в корзинку сочную пахучую землянику… Иногда маленькая графиня, лежа на мягкой лесной траве, устремляла взгляд на клочок неба, окаймленный листвой высоких деревьев, и погружалась в мечтания…»

Тут уж никто не смог бы обвинить нашего историка в обмане. Какая же девушка не любит бродить по лесу, собирать сочную пахучую землянику или лежать на мягкой траве и, глядя в небо, предаваться мечтам?

 

II

Со дня знакомства они почти все время проводили вместе. Приходили друг к другу в камеру, вместе шли на прогулку. Новые товарищи Лёни подружились с ним и скоро поняли, что он кое-что смыслит в том, что их волнует, видно, Скэндер многому его научил. Лёни в первое время держался настороженно и скованно, избегал откровенных разговоров, но постепенно освоился, и они стали открыто говорить обо всем. Постепенно у них сложилась своя компания, к которой присоединились и Хайдар с адвокатом. Собравшись в углу камеры, они говорили о всевозможных вещах, но чаще всего о политике. Вокруг собирались заключенные, политические и уголовники.

В камеру к Лёни поселили горца из Скрапара. Его посадили за то, что он ранил односельчанина во время драки из-за межи. Совсем молодой парень, ему еще и двадцати пяти не было, а выглядел намного старше. Сухое смуглое лицо, седина на висках придавали ему вид зрелого мужчины.

Войдя, он расстелил на нарах рядом с Лёни бурку да так и просидел на ней неподвижно целый день в клубах табачного дыма. Лёни решил не тревожить его. Ему вспомнилось, как он сам в первые дни сторонился людей, не хотел ни с кем разговаривать.

На второй день они познакомились. Новичка звали Ильяз Крекса. Разговор завел Хайдар, добродушный, приветливый, как всегда. Немного погодя подошли Хаки с адвокатом.

— Ну и как там у вас дела в Скрапаре? — спросил Хайдар.

— Да какие наши дела!..

— Хлеб-то хоть есть в этом году?

— Какой там хлеб, господин, засуха нас в могилу сведет.

— Неужто так плохо?

— Хуже некуда. Голодают горцы.

— А я-то думал, в горах лучше.

— В горах еще хуже. Земли-то нету, господин. У самой зажиточной семьи едва ли наберется пять дюнюмов, да и то одни камни. В хороший год хлеба хватает всего месяцев на пять. А нынче так и на семена не выходит.

— Как же вы живете?

Горец пожал плечами.

— Сейчас вот продаем скот, чтоб зерна купить.

— Скот продаете? Да ведь без скотины и земля ваша пропадет, горемыки вы несчастные!

— А что ж делать прикажете? Дети есть просят.

— Неужто продать больше нечего?

— Чего продавать-то?

— Ну, фрукты там, виноград, сыр, мало ли…

— Нету у нас ничего, да если б и было, все равно, кому продавать-то? Надо ехать на базар в Берат, а это шесть часов пути. У нас ведь нет дорог, господин. Меру кукурузы в Берате покупают за двадцать лек, а в Чороводе продают за сорок. У кого есть мул или лошадь, едет в Берат, а большинство платят вдвое.

— И кто продает?

— Да есть богатые крестьяне, у них и мулы и лошади. Только тем и занимаются, что ездят в Берат за зерном.

— А как же те, у кого нет скота?

— Ну, о тех и говорить нечего. По горло в долгах, а платить нечем, ростовщики у них и землю, и дом забирают.

— Землю? У кого-нибудь и землю уже забрали?

— Не у одного.

— И что ж они делают без земли?

— Что делают? Собирают пожитки да спускаются вниз, в город. Кто ушел в Берат, кто — в Дуррес или в Фиери, а которые даже в Тирану подались. Думают, работу какую найдут, только нет ее, работы-то.

— Чем же они тогда живут?

— Откуда я знаю? Побираются.

Когда горец отошел, адвокат грустно покачал головой:

— Нет, это просто невыносимо. Вы только подумайте! Горец, наш храбрый, гордый, великодушный горец, настоящий богатырь, а до чего его довели — превратили в нищего! Ужасно!

— Да, в горах теперь не то, что прежде, — сказал Хайдар. — Бедность, куда ни кинь.

— Зогу и его клика должны ответить и за это!

— Перед кем ответить?

— Перед историей.

— История забывала людей повыше, чем Зогу и его компания, — сказал Хаки. — Нашим внукам некогда будет разбираться, что творил какой-то Ахмет Зогу со своими шавками.

— Да покарает их аллах… — проговорил Хайдар.

— От истории да от аллаха ждать нечего. Если мы сами с ними не рассчитаемся, никто за нас этого не сделает.

— Опять ты на политику все повернул, Хаки, — рассмеялся Хайдар. — О чем бы ни говорили, ты все равно на нее свернешь.

— У кого что болит, джа Хайдар.

— Да бросьте вы эту политику, сами себя губите.

— Ты прав, джа Хайдар. Кто нынче занимается политикой, непременно в грязи перемажется, — сказал адвокат. — Знаешь, Хаки, наша политическая арена как футбольное поле после дождя. Играть на нем — значит непременно запачкаться. Если даже и не упадешь, все равно руки-ноги в грязи будут. Единственная разница — политики не руки да ноги марают, а свою биографию.

— Уж не жалеешь ли ты, что занялся политикой, а, господин адвокат? — с иронией спросил Хаки.

— Занялся, а что получил? Сижу уже третий год, а когда выйду отсюда, сам не знаю. Да и выйду, все равно нелегко будет. Ну а ты что имеешь от этой политики? Тоже тут со мной сидишь. Нет, Хаки, лучше подальше от политики. Может быть, завтра солнце пригреет, туча разойдутся, тогда и политика будет не такая грязная.

— Завтра! Да как ты не поймешь, что у нас это завтра наступит не через двадцать четыре часа, а через двадцать четыре года, а может, и совсем не наступит, — горячился Хаки. — Нет, Халим. Не заниматься политикой — значит позволить Зогу и его своре творить все, что им вздумается. А по-моему, нам следует еще больше заниматься политикой, и не только нам — всем!

— И крестьянам тоже? — вмешался Хайдар.

— Всем.

— Нет, политика не для нас. Нам есть нечего, куда уж тут до политики.

— Потому и надо заниматься политикой, что есть нечего.

— Как будто она накормит! — усмехнулся адвокат.

— Накормит! Если когда-нибудь крестьянин перестанет голодать, так только благодаря политике! Судите сами. Почему у крестьянина нет хлеба? Потому что нет земли. А почему у него нет земли? Потому что земля у беев. Как отобрать землю у беев? Сами они ее не отдадут. Значит, только силой. Но беи сильнее, у них власть, у них Ахмет Зогу. Значит, сначала надо свергнуть Ахмета Зогу. А чтобы свергнуть Ахмета Зогу, крестьяне должны действовать заодно. А что их объединит? Политика…

Хаки с адвокатом спорили таким образом почти ежедневно, иногда дело доходило чуть ли не до ссоры. Адвокат укоризненно говорил Хаки:

— Вы, коммунисты, слишком уж все упрощаете. А политика, Хаки, — дело очень сложное.

— Вовсе нет, — отвечал Хаки. — Ее только выставляют сложной, запутанной, чтобы отпугнуть простых и необразованных людей. А она вовсе не такая и сложная…

— Знаю, знаю, ты нам объяснял: с одной стороны, рабочие и крестьяне, а с другой — буржуазия и беи, так?

— Вот именно!

Но сколько они ни спорили, сколько ни сердились друг на друга, Лёни заметил, что они постоянно сходятся опять. Сам он во всем был согласен с Хаки, но, случалось, не понимал, о чем идет речь, а потому не мог и определить, ошибается адвокат и на этот раз или нет, потому что Хаки и Хамди внимательно его слушали, кивая в знак согласия.

Однажды, подойдя к ним, он услыхал, как адвокат сердито говорит:

— Да это же верх подлости! Вы только посмотрите, как прямо у нас на глазах фальсифицируют историю! Заставляют всех от мала до велика восхвалять Ахмета Зогу и его патриотизм! Подумать только, у них даже Фейзи-бей Ализоти, Джафер-бей Юпи и остальные беи стали патриотами! А ведь при султане, когда эти негодяи были всесильны, они не только стыдились своего албанского происхождения, но и пускали в ход все средства, чтобы уничтожить само понятие албанской нации. Они преследовали албанцев!

— Ну чего ты горячишься, Халим? — смеясь, прервал его Хаки. — Вот будет твоя власть, напишешь историю, как тебе захочется.

— Я не понимаю только одного — ведь есть такие, которые действительно боролись во имя Албании, были патриотами, как же они-то поддерживают этих подлецов?

— Не понимаешь? Да ведь они как плющ на большом дереве: поддерживая всю эту сволочь, они заодно и свои делишки устраивают. От кого они кормятся, как ты думаешь?

— А если дерево упадет, что с ними будет? — спросил Хайдар.

— Ничего. Тоже упадут вместе с ним. А пока у тех сила и власть, держатся за них.

— Бездушная штука власть, — сказал адвокат. — Как машина: кто ею владеет, тому и подчиняется. Ведь все эти псевдопатриоты, беи, жандармы, чиновники, газетчики, которые сегодня надрываются, превознося до небес его высокое величество, завтра, стоит захватить власть кому-то другому, первые его предадут, начнут поносить, а понадобится, так и убьют. Они слепые винтики в машине.

— Уж в этом-то будьте уверены, — подтвердил Хаки. — Сторонники Зогу, те, что помогли ему захватить власть, его нынешние «верные товарищи» и «опора режима», умеют менять курс, они это уже доказали. При случае они бросят его. Так учит история.

— Один немецкий философ сказал: «История учит, что мы ничему не можем научиться у истории».

— Может, для кого-то и так, — отпарировал Хаки, — но только не для нас.

— Почему же?

— Да потому, что мы-то научены историей, оттого и не хотим больше чураться политики.

Адвокат недоуменно посмотрел на Хаки, потом рассмеялся.

— Свернул-таки на свое, большевик.

Однажды в декабре Лёни вызвали на свидание. День был холодный, шел проливной дождь. По ту сторону решетки стоял Пилё Нуши. Они проговорили больше получаса, потом Пилё передал ему посылку. Вернувшись в камеру, Лёни улегся на пары и застыл неподвижно. Глаза его были влажны.

— Ты что, по дому соскучился? — шутливо спросил Хаки.

Лёни молча протянул ему письмо, которое принес Пилё.

Хаки прочел его мрачнея. Госпожа Рефия писала:

«Дорогой мой сын Лёни! Пишу тебе это письмо, а сердце разрывается. Моего сына, а твоего брата Скэндера нет больше в живых. Он погиб в Испании, погиб как герой в борьбе за свободу…»

 

III

Накануне Нового года всю тюрьму охватил вдруг игорный азарт. Заключенные собирались группами, рассаживались по-турецки на рогожах, и начиналась игра. Играли в карты, старые и засаленные, или в кости. Часто вспыхивали ссоры по самому пустяковому поводу. Иногда они перерастали в грубую перебранку, в драку, но игорная лихорадка не ослабевала.

Однажды вечером даже «политики» не устояли и затеяли игру в карты. Кто-то принес новую колоду, быстро составили партию. Хаки, Хамди и адвокат остались понаблюдать. Лёни, который ничего не смыслил в игре, считал зазорным даже следить за игрой. Ему казалось странным, что такие серьезные люди ведут себя как дети, ссорясь по пустякам.

— Какая все же дрянь эти карты! — сказал Хаки, когда им надоело наблюдать и они вышли из камеры.

— Время надо как-то убить, вот и играют, — сказал адвокат.

— Если тебе не нравится, зачем же ты сидишь и смотришь? — спросил Хайдар.

— А меня не игра интересует, а игроки.

— Чем же? — спросил адвокат.

— В игре человек проявляет свой характер.

— Поясни-ка.

— Человек вообще лучше всего раскрывается, когда его постигает неудача. Обрати внимание, как по-разному ведут себя люди. Слабый теряется, приходит в отчаяние, надоедает всем своими жалобами и нытьем, просит, чтоб его пожалели. Другой, наоборот, становится несносным, заводит ссоры, обвиняя всех подряд. Некоторые клянут судьбу. И только тем, кто умеет владеть собой, удается сохранить душевное равновесие и присутствие духа.

— Ну а карты тут при чем? — снова спросил адвокат.

— Азартная игра что-то вроде лаборатории, где очень удобно изучать характеры. Присмотрись, как они ведут себя. Один поминутно раздражается и превращает игру в скучную перебранку, хотя начинал ради развлечения. Другой сидит как в воду опущенный и своим видом портит всем настроение. У третьего такое грозное выражение лица, что ему не осмелишься и слова сказать. Четвертый принимается жаловаться на судьбу и ругать тех, кто сзади заглядывает ему в карты, будто от них все невезенье. И очень редко встретишь такого, кто лишен всех этих недостатков, так же редко, как и людей, которые, даже проиграв, не слишком расстраиваются, смеются и шутят как ни в чем не бывало. Эти немногие знают, что тот, кто не умеет стойко переносить поражение, не сумеет насладиться и победой.

— А ты что думаешь? — обратился адвокат к Хайдару.

— Он прав.

— То, что ты говоришь, звучит утешительно. Мы вот тут сидим, значит, поражение потерпели.

— Вот и надо быть твердыми, — решительно заявил Хэмди. — Ничего, придет и наше время, и победа придет, правда, Хайдар?

— Придет, Хамди, придет.

— Долго это не может продолжаться, — снова заговорил Хаки. — Никто не давал Албанию на откуп Ахмету Зогу.

— А он меж тем династию собирается создать, хочет закрепить свою власть, — заметил адвокат.

— Поздно спохватился. Албания-то вся уже распродана. Обратите внимание, что он делает. Вымогает деньги у торговцев и акционерных компаний, вроде как в подарок. Компания «СИТА» дала ему, например, пятьдесят тысяч франков, компания в Селенице — двадцать тысяч, «ЕИАА» — десять тысяч. Ведет себя, прямо как султаны в прежние времена. Разве человек, уверенный в своей власти, станет так действовать? Он понимает, что долго не продержится, вот и старается ухватить побольше.

— Он же объявил, что эти деньги пойдут на приюты.

— Басни. Они уплывут в швейцарские и лондонские банки, как и те миллионы, что он уже успел награбить в Албании.

— Неужто прямо так в открытую и обманывают? — удивился Хайдар.

— Да ведь для Ахмета Зогу народ вроде ребенка. Уже лет десять — пятнадцать прошло, а он все повторяет свои старые обещания, даже одними и теми же словами. Ему и невдомек, что ребенок уже вырос, возмужал и терпеть не может, когда с ним обращаются как с младенцем. Это оскорбляет его. Ахмет Зогу при всей своей тупости иногда и сам понимает это, но иначе поступать он просто не может, ведь только этим и держится. Вместо того чтобы дать народу то, что тот требует: хлеба, работы, свободу, — он издевается над ним. Теперь вот дарит ему, видите ли, королевскую династию, мол, это ему на благо. А то народу не все равно, на ком изволит жениться его высокое величество!

— На таких баснях долго не продержишься, — сказал Хамди.

— Ясное дело. Они же с каждым днем сами себя разоблачают, но однажды переполнится чаша терпения и народ поднимется, вот тогда держись!

— Интересно, а что сейчас поделывает Леле? — проговорил адвокат.

— Какая Леле?

— Бывшая невеста Ахмета Зогу, дочь Шефтета Верляци.

— Чего это ты о ней вспомнил?

— Да так, вспомнилось что-то. Когда Зогу ее бросил, газеты писали, будто она поклялась, что больше никогда никого не полюбит.

— Поклялась, как же, — засмеялся Хаки. — Да она через месяц ровно вышла замуж за другого.

Весть о скором браке его высокого величества вызвала радость среди заключенных, оживив в очередной раз надежды на амнистию.

— Теперь-то уж наверняка.

— Это точно! Если не теперь, так когда же еще!

— Когда свадьба?

— Двадцать седьмого апреля.

— Через два месяца!

— Чепуха! Не будет никаких амнистий! — сердился Хаки. — Ждать у моря погоды, вот как это называется.

— Ну почему не будет? — вмешался адвокат. — Такое событие в жизни Зогу, он просто обязан объявить амнистию.

— Обязан, да не сделает. Ему это совершенно ни к чему.

— Сам посадил нас за решетку, зачем же ему нас выпускать, мало ему без нас хлопот, что ли? — сказал Хайдар.

— К нам в деревню однажды заявился жандарм, — начал Тими, молча слушавший разговор. — Собирает он крестьян и говорит: «Вы, мужичье, а ну-ка, отвечайте, можете вы пёр… в честь его высокого величества или не можете?» — «Можем, как не смочь!» — «Что?! На его высокое величество?» Тут уж кто-то бормочет: «Нет, не будем». — «Ага, значит, не будете!» И так плохо, и так нехорошо. Вот и нам тоже, как ни поверни — все плохо. А ждем все же помилования.

 

IV

Вехби Лика проснулся в то утро от пушечных выстрелов, возвещавших о начале церемонии. Он надел взятый напрокат фрак и отправился во дворец.

У решетчатых ворот адъютант проверял пригласительные билеты. Перед Вехби Ликой шли двое господ в национальных костюмах. У ступеней мимо них прошагали в две шеренги офицеры в парадных мундирах, при наградах и палашах. В носу защекотало от благоухания одеколона и бриллиантина. Вехби Лика, придя на место, отведенное для журналистов, достал блокнот, чтобы набросать описание зала до начала церемонии.

«Зал широк, просторен, имеет величественный вид, — писал господин Вехби. — По светло-желтым стенам искусно развешаны воинские доспехи, старинное албанское оружие и прекрасные национальные костюмы. Пол устлан дорогими коврами. У стены под большим портретом „Матери нации“ поставлен стол, где будет происходить регистрация брака. По обеим сторонам стола — места для членов королевской фамилии. Во всю длину зала, от самого стола и до противоположной стены, в две шеренги выстроились офицеры, образовав широкий проход. И прямо напротив стола, в дальнем конце зала — место, отведенное для албанских и иностранных журналистов, где я и пишу эти строки».

Господин Вехби раздраженно захлопнул блокнот. Нет, совсем не на этом месте он должен был бы находиться. Ведь обещали же ему когда-то, что помогут подняться по иерархической лестнице, но вот уже двенадцатый год, как он в Албании, а все на той же самой нижней ступеньке: как был жалким газетчиком, так им и остался. Подумать только, всякие бездари и прохвосты будут красоваться на местах, отведенных для членов кабинета, высокопоставленных чиновников и депутатов. Вот где ему следовало бы находиться!

Подняв взгляд, он увидел, что зал быстро заполняется приглашенными. Гости входили непрерывным потоком. Иностранные дипломаты в блестящих, шитых золотом мундирах, при регалиях, их жены в ярких, по последней моде туалетах, сшитых специально к этому случаю, в белых перчатках. Да и местная знать мало чем от них отличалась: элегантные фраки, длинные платья, парадные мундиры, цилиндры, ордена, золотые украшения. В одном углу зала выделялось высшее духовенство, всяк в своем «мундире»: черное облачение муфтия, и православного епископа, зеленая чалма главы бекташийской общины широкий красный кушак епископа католической церкви. Господин Вехби записал у себя в блокноте: «Это собрание духовенства символизирует религиозное единение нации».

Албанцами выглядели лишь представители провинции — беи, байрактары. Здесь была настоящая выставка национальных костюмов: белые юбочки горцев, узкие штаны в обтяжку, шаровары на мужчинах, читьяне, длинные цветастые платья на женщинах, красные и белые безрукавки, черные шерстяные жилетки, бусы, мониста из золотых монет, разнообразные телеши — высокие, приплюснутые, с шишечкой, округлые, — яркая мозаика форм и красок. Неподалеку выделялись национальные венгерские костюмы родственников невесты.

— Кто это разговаривает с женой американского посланника? — обратился к господину Вехби его знакомый.

— Не знаешь?

— Нет.

— Это же Ферид-бей Каменица.

— О! Так, значит, и он приехал!

— Как видишь.

— А рядом с ним кто?

— Нуредин-бей Горица.

Двое во фраках уселись за стол регистрации и разложили бумаги.

Господин Вехби записал: «Вице-председатель парламента и председатель высшего апелляционного суда, первый представляет нацию, второй — закон».

— А почему нет председателя парламента господина Пандели Евангели? — опять спросил знакомый.

— Заболел.

— Надо же! Заболеть в такой день!

Из соседнего зала, где расположился духовой оркестр, донесся гимн. Все вытянулись в струнку. В дверях появилась свадебная процессия во главе с министром королевского двора Сотиром Мартини, тем самым, который всегда «направлял» его высокое величество в «деликатных» делах.

Господин Вехби строчил в своем блокноте: «Благородная дочь Венгрии высока ростом, сияет лилейной белизной, сложена, как олимпийская богиня, прекрасна, как нимфа, величава, как сказочная дева… (Вехби Лика поискал еще сравнение, не нашел)… На ней платье из белого креп-сатина. Шлейф несут принцы Хюсен, Салих, Тати и Шерафедин. Его высокое величество в мундире главнокомандующего, при всех регалиях. Можно различить цепь с орденом Аннунциата, ордена Святого Маврикия и Лазаря и орден Карагеоргевича на широкой ленте… Вслед за новобрачными шествует ее королевское высочество под руку с герцогом Бергамским, затем принцесса Адиле с графом Чиано, остальные принцессы, венгерские гости».

Его высокое величество чрезвычайно серьезен, даже угрюм. Он на двадцать лет старше своей невесты.

— Ваше высокое величество, желаете ли вы взять в жены ее сиятельство графиню Джеральдину Апонюи? — гнусаво прозвучал в наступившей тишине голос вице-председателя парламента.

— Да.

— Желает ли ваше сиятельство взять в мужья его высокое величество?

— Да.

— Именем закона объявляю…

Конец фразы потонул в громе аплодисментов. В соседнем зале грянул оркестр. «Словно сокол, словно лев, словно орел…» — прямо не гимн, а зоологический сад.

С улицы доносится артиллерийский салют, звон колоколов и выкрики муэдзинов.

Новобрачные покидают зал.

Приглашенные беспорядочно толпятся у выхода, стремясь протиснуться вперед.

Вехби Лика бежит вниз по лестнице.

— Прошу вас, господин министр…

— Я вас слушаю…

— Не могли бы вы мне сообщить, какие подарки получены его высоким величеством из зарубежных стран?

Сотир Мартини недовольно морщится, но все же начинает перечислять подарки. Господин Вехби, повторяя вслух, записывает.

— От Венгрии, родины невесты, четыре белых рысака и коляска, два больших ковра из Греции, от господина Муссолини четыре бронзовые вазы, автомобиль марки «мерседес» от канцлера Гитлера…

Во дворе гости из провинций, образовав круг, отплясывают народный танец.

Вехби Лика сунул блокнот в карман и решительным шагом направился к Нуредин-бею, спускавшемуся по ступеням рука об руку с Ферид-беем.

— Здравствуйте, Нуредин-бей!

— Здравствуйте, Вехби-эфенди!

— Как вам понравилась церемония?

— Великолепно.

— Воистину великолепно. Я так взволнован. Ах, извините! Добро пожаловать, Ферид-бей!

Ферид-бей вопросительно взглянул на него и повернулся к Нуредин-бею.

— Позвольте, Ферид-бей, представить вам известного албанского журналиста господина Вехби Лику.

Ферид-бей протянул ему кончики пальцев.

— Я не имею обыкновения читать албанские газеты, бросаю в корзину, но о вас я слышал. Даже что-то читал из ваших репортажей.

— Благодарю вас. Как вам понравилась церемония?

— Неплохо.

— Королева — необыкновенная красавица.

— Признаться, я не питаю особой склонности к красивым женщинам.

— Почему же?

— У красивой женщины, как правило, скверный характер и отвратительное поведение. С самого раннего детства все с ней носятся — как же, красавица, — вот она и начинает мнить о себе бог знает что. Отсюда все зло. Она вырастает спесивой, капризной, легкомысленной пустышкой. Для ее подруг это становятся очевидным уже в трехлетием возрасте, ну а для мужей — в трехсотлетнем.

— Но ведь бывают исключения, Ферид-бей.

— Несомненно. Исключение составляют только холостяки, такие, как мы с вами, Вехби-эфенди.

— Я имел в виду красивых женщин, Ферид-бей. Вот, например, ее высокое величество выгодно отличается от прочих красавиц.

— Разумеется. Отличие состоит именно в том, что она именуется ее высоким величеством.

Нуредин-бей досадливо нахмурился. Ферид-бей никак не может обойтись без своих шуточек и намеков. Ради них он готов на все, у этого человека нет ничего святого. И если в Америке все сходило ему с рук, то здесь такие остроты доведут его до беды. Не увести ли его отсюда?

— Что здесь происходит?

— Танцуют, Ферид-бей, — объяснил Вехби Лика.

Несколько южан, сцепившись за руки, отплясывали под музыку народного оркестра. Танцор, ведущий за собой цепочку, взмахивал платком и время от времени вскрикивал, круто поворачиваясь на месте, так, что разлеталась веером его белая юбочка.

— Кто это?

— Гафур-бей Колоньяри.

— А что за шрам у него на лбу?

— Старая история, Ферид-бей. Один крестьянин его ранил.

— Да что вы! С каких пор в Албании крестьяне стали поднимать руку на беев?

— Ну, такое случается редко, Ферид-бей. Его за это строго наказали.

— Казнили?

— Нет. Посадили в тюрьму, по закону.

— Какой тут может быть закон! А за что он его?

— Вопрос чести.

— Чудеса! Вы действительно думаете, что у мужиков есть какое-то понятие о чести?

Танец кончился, все расступились, образовав широкий круг. Какой-то офицер принес стул. За ним появился долговязый усатый горец в народном костюме, уселся на стул и ударил по струнам чифтели. Потом, вдруг испустив пронзительное и протяжное «хэ-э-эй», запел:

— Какая прелесть! — воскликнул Вехби Лика.

— Наверно, и разбойничьи песни так начинаются, — заметил Ферид-бей.

— Фишта, наш знаменитый поэт, тоже использовал этот прием.

— Это в духе народной поэзии.

— Вот именно. Так можешь смело петь о любом из нас, и не ошибешься, ведь не родится же второй такой, как я или как вы, например. А как называется инструмент?

— Чифтели.

— Иностранное слово?

— Нет, албанское. От слова «чифт» — «пара». У него только две струны.

— А «чифт» — вроде турецкое слово.

Певца сменили несколько южан в тюляфах с шишечками на макушке. Склонившись голова к голове, они запели без музыкального сопровождения:

— Эта песня может пленить любого, — произнес Ферид-бей.

— Вам действительно нравится?

— Ничуть. Я говорю пленяет в том смысле, что, когда эту песню слушаешь, кажется, будто она никогда не кончится. Зато какое чувствуешь облегчение, когда она все-таки кончается, прямо как будто разрываешь оковы, выходишь на свободу. Вот я и говорю — пленяет.

— Может, пойдем, Ферид-бей?

— Пошли.

— До свидания, Вехби-эфенди!

— До свидания!

Вехби Лика остался стоять, поглядывая по сторонам, не встретится ли еще какой «деятель», у которого можно было бы вырвать словечко для газеты. Кто-то взял его за локоть.

— О, здравствуйте, падре!

— Здравствуйте!

— Как вам понравилась церемония?

— Превосходно! Не могли бы вы напечатать мое стихотворение, посвященное этому событию?

— С удовольствием!

— Благодарю вас. Вот оно.

Патер Филипп сунул ему в руку листок бумага и исчез. Вехби-эфенди с любопытством прочел:

— Давайте, давайте сюда! — насмешливо передразнил Вехби-эфенди.

 

V

Целую неделю после свадьбы его высокого величества по всей Албании творилось нечто неописуемое: сплошные обеды и ужины, завтраки и коктейли, приемы и банкеты, встречи и проводы… Газетам не хватало страниц, чтобы описать происходящее. Обед во дворце, ужин в городском управлении, soiree в офицерском собрании, банкет в отеле «Интернациональ», вечер в кафе «Зорра». Ужины и обеды устраивались в министерствах, префектурах, субпрефектурах, в общинных управлениях, в отделениях жандармерии, в миссиях, консульствах, в кофейнях, в домах у беев и аг…

После зимнего наводнения Албанию захлестнул весенний разлив шампанского и пива. Но на сей раз «пострадавшей» оказалась «элита» страны: министры, сановники, депутаты, префекты, субпрефекты, офицеры, журналисты, торговцы, богачи, знать. Они вставали и ложились хмельные, а если и трезвели немного, то ровно настолько, чтобы разузнать, где следующий прием и как раздобыть приглашение. Они уверяли, что даже сам король не прочь угоститься на даровщинку, а потому вперед! Не пропустим ни одного «дарового стола»!

Вехби Лика подбил директора управления по делам печати тоже устроить ужин по случаю бракосочетания его высокого величества. Он убедил его, что надо воспользоваться приездом известного албанского журналиста Ферид-бея Каменицы и представить ему «элиту страны». Директор по телефону заказал ужин владельцу отеля «Интернациональ», а расходы велел записать на тот же счет, что и за ужин, устроенный накануне для иностранных журналистов.

— Куда тысяча, туда и сотня, — заключил директор.

— Именно так, — поддакнул Вехби-эфенди, подумав про себя: «Куда сотня, туда и тысяча».

Ему очень хотелось показать высокочтимому гостю, что и в Албании есть свой избранный круг, поэтому, кроме журналистов, он пригласил нескольких молодых писателей, группу преподавателей гимназии — их тогда называли «профессорами» — и достопочтенных духовных пастырей из Шкодры во главе с патером Георгием, национальным поэтом. Однако он не пожаловал. Вместо него приехал патер Филипп.

Ферид-бей Каменица подкатил на машине вместе с Нуредин-беем. Вехби Лика подвел к нему директора и некоторых гостей.

— Разрешите представить вам патера Филиппа. Я уверен, вы слыхали о нем!

— Очень рад, падре. Я читал ваши стихи. Они мне понравились.

— Мне тоже, господин Ферид, весьма понравились ваши сатирические стихи.

— Эти стишки, падре, я написал спьяну и совсем не думал, что кто-то будет их читать на трезвую голову.

— Ну почему же, Ферид-бей? Стихи прекрасные, такие острые.

— А я и не говорю, что они дрянь, просто рассказал вам, как они были написаны.

— Разрешите представить вам издателя газеты. Он из «молодых».

— Очень рад. А что это за «молодые», господин Вехби?

— Небольшая группа интеллигентов, Ферид-бей. Мы стремимся к духовному пробуждению народа.

— Вы меня удивляете!

— Чем?

— Да ведь, насколько я могу судить, в Албании нет молодых и старых, просто некоторые родились раньше, другие позже, а душой они все сплошь старики.

— Мы говорим так символически, — пояснил Вехби Лика. — «Молодые» — те, которые борются против «стариков». Мы хотим сделать Албанию западной страной.

— Что-то я слышал об этом, только, знаете, мне кажется, что они сразу лезут в генералы, не отведан солдатской каши.

Вехби Лика растерянно замолчал.

— Разрешите представить вам издателя газеты…

— Очень рад! Вы с кем — с молодыми или со стариками?

— Со стариками. Как вы нашли нашу столицу? — поинтересовался издатель, заводя светский разговор и сам себе отвечая: — Тирана становится современным городом.

— Тирана — современный город? — удивленно воскликнул Ферид-бей.

Издатель замер.

— В цивилизованной стране столицу характеризуют три вещи — оригинальная архитектура зданий, система канализации и культурная атмосфера: театры, художественные галереи, известные учебные заведения, где люди искренне и без боязни посвящают себя служению красоте и поискам духовных ценностей. В Тиране же нет и намека на что-либо подобное. Новые здания безобразны. Канализации нет. А что касается культуры, то в Албании, может быть, и слыхали это слово, да только думают, что речь идет о культивировании капусты, которая им уже надоела.

Вехби Лика досадливо поморщился. С эксцентричным беем совершенно невозможно вести светскую беседу. Все вывернет наизнанку.

— Может, и так, Ферид-бей, — вмешался он, — только не забывайте, Тирана всего десять лет назад была деревушкой и…

— Деревушкой и осталась, — перебил его Ферид-бей.

— Но ныне, в славную эпоху нашего августейшего короля, Тирана приобретает столичный вид, — не сдавался Вехби-эфенди, надеясь упоминанием о короле заставить собеседника замолчать. — У нас действительно пока нет величественных зданий, нет канализации, но интеллигенция, которую вы имели в виду, у нас есть. За последнее время в Албании оживилась литературная жизнь…

— Вы меня удивляете, Вехби-эфенди, — не унимался Ферид-бей. — Да не чувствуется здесь никакой литературной жизни. Произведения албанских авторов убоги, переводов нет, а то, что издается, — не литература, а позор.

— Я с вами не согласен, Ферид-бей. Я вас сейчас познакомлю с несколькими молодыми поэтами и писателями, которые…

— Простите, что перебиваю. — Ферид-бей взял издателя под руку. — Вот только посмотрите на ту толстуху, слышите, как она гогочет, кобыла да и только!

— Это моя жена, — сердито пробормотал издатель.

— Очень рад! Такая очаровательная женщина! А кто вон та, блондинка?

— Жена издателя журнала…

— У издателя журнала — и вдруг такая прелестная жена!

— А что тут удивительного?

— Просто издатели журналов обычно люди неглупые.

— Он как раз очень неглупый человек.

— Вы знаете, красивая женщина не должна выходить замуж, так как она принадлежит всему обществу. Прежде чем жениться на красавице, мужчина, если он не дурак, должен хорошо подумать, чтобы потом не жаловаться, если жена явится домой на рассвете или в спальне вдруг обнаружится пара чужих мужских ботинок. К сожалению, об этом как-то не думают, и вместо красавиц незамужними остаются уродины.

— Женщине красота нужнее, чем ум, — заметил Вехби-эфенди. — Ведь у мужчин глаза работают лучше, чем мозги. Разрешите представить вам молодого писателя, — ва ходу перестроился он.

— Очень рад!

Ферид-бей внимательно посмотрел на юношу, его внешность не внушала симпатии — щупл, остролиц, сероглаз, волосы цвета соломы.

— Я читал кое-что из ваших вещей, — заговорил Ферид-бей. — Но скажите, почему вы пишете о таких мелочах?

— Потому что нам не позволено писать о более важном.

Ответ пришелся по вкусу Ферид-бею.

— Верно подмечено, молодой человек, но ведь нынче нужны глубокие произведения — шедевры, так сказать.

— Шедевров не ждите, Ферид-бей.

— Почему же?

— Потому что у нас критиков развелось больше, чем писателей.

— Вы уверены?

— Сейчас только дураки уверены, а умные сомневаются.

Ферид-бей удивился. Острое слово было его коньком, он привык обескураживать собеседников своими ответами. Но вот стоит человек, который по этой части может вполне состязаться с ним. Ферид-бей открыл было рот, собираясь спросить еще о чем-то, но в этот момент Вехби Лика произнес:

— Дон Луидь, редактор католического журнала… Йовани Лима, молодой журналист.

Представив Ферид-бею еще нескольких, Вехби Лика повел наконец всех к столу, усадив маститого гостя, «знаменосца албанской культуры», на почетное место.

Ферид-бей оказался рядом с патером Филиппом и Нуредин-беем. Вехби Лика, как устроитель ужина, занял место во главе стола, напротив расселись издатели со своими женами, остальные разместились кто где.

Провозгласили тост за счастливых молодоженов, потом за здоровье аса албанской журналистики и культуры. Какое-то время был слышен лишь звон вилок да резкие выстрелы пробок от шампанского. Ферид-бей произнес краткую речь, подняв бокал за «королевскую чету».

— Один вы у нас остались неженатым, Ферид-бей! — сказал Нуредин-бей, чокаясь с ним.

— Господин Вехби тоже холостяк, — заметил издатель газеты.

— И падре тоже, — вставил Вехби Лика.

— Ну ладно мы с господином Ликой, — заговорил Ферид-бей. — Мы, так сказать, холостяки по убеждению, не женимся просто потому, что не хотим, а вот вы почему не женитесь, католическое духовенство?

У патера заблестели глаза. Он любил побалагурить.

— А я вам объясню, Ферид-бей, как было дело. Бог сразу после Адама и Евы создал священнослужителей: попа, ходжу и патера, ну и решил дать всем троим по жене. А они в драку — каждый хотел взять самую красивую. Тогда бог повелел: кто бегает быстрее, тот и будет выбирать первым. Первым прибежал ходжа, да и захватил себе не одну, а сразу две жены. За ним прибежал поп, ему досталась третья. Патер остался ни с чем. Начал он плакаться, а господь говорит ему: «Не расстраивайся, падре, ты прекрасно устроишься с женами обоих».

Все засмеялись, и громче всех толстая дама.

— Замечательно, падре! Ах, я так люблю веселых людей! Падре рассказал нам, почему он не женат, ну а теперь ваша очередь, Ферид-бей, поведать, почему вы до сих пор ходите в холостяках! — потребовала она.

— Я не женюсь потому, что стар, — начал Ферид-бей. — Господь бог, создавая человека, слукавил: когда мы молоды и способны любить — нет ума, а когда умнеем — увы, уже нет молодости.

— Любовь вовсе не зависит от возраста, — раздался вдруг голос прелестной блондинки. — Любовь кружит даже самую гениальную голову. Так Шопенгауэр сказал. — Она явно стремилась показать свою образованность.

— А я вообще не верю в любовь, — заявил Вехби-эфенди. — Что такое любовь? Сказка, которую выдумали поэты и распространяют художники.

— Я с вами не согласен, — вступил в разговор издатель журнала, супруг прелестной блондинки. — Если так, то тогда чем же объяснить, что некоторые нары живут счастливо и дружно долгие годы.

Говоря это, он смотрел на жену, желая показать, что имеет в виду именно себя. Он был уже в очень почтенном возрасте, она — совсем юная.

— Живут, потому что привыкают друг к другу, как привыкаешь, например, к соседям, к друзьям, — не уступал Вехби-эфенди.

— Или как мы привыкли к нашим женам, — добавил супруг дородной дамы.

— Любовь — это просто синоним желания, — сказал Ферид-бей. — Это могучее веление природы, а вовсе не божественный глас души. Сегодня ты любишь одну, проводишь время с ней, а завтра? Где и с кем ты будешь?

— Вот именно. Если любовь существует, то как тогда объяснить, почему люди за свою жизнь имеют несколько любовных привязанностей? Как объяснить, почему муж и жена изменяют друг другу?

— Люди смешивают любовь и брак, в этом все дело, Вехби-эфенди, — ответил Ферид-бей. — А ведь брак не имеет никакого отношения к любви. Жену нам дают, а любовницу мы выбираем сами.

— Ферид-бей, мы, холостяки, абсолютно некомпетентны в проблемах брака, у нас нет аналогичного опыта.

— Не слишком ли много иностранных слов, господин Вехби? — упрекнул Ферид-бей, переводя разговор на другую тему. Его всегда раздражали албанцы, плохо знавшие родной язык и засорявшие его иностранными словами. — Абсолютно, компетентный, аналогичный! Уж говорили бы лучше по-французски.

— Позвольте возразить, Ферид-бей, эти слова уже вошли в наш язык.

— Вот это-то и должно нас беспокоить, господин Вехби. Отвратительные иностранные слова проникают и укореняются в нашем языке с поразительной легкостью и быстротой. Как говорил Франо Барди, здесь одна из причин, почему наш язык все больше засоряется.

— Истинная правда! — поддержал его падре. — Наш язык превращается в какой-то винегрет, албанский пополам с французским.

— А самое ужасное, падре, в том, что большинство наших нынешних служащих и газетчиков не знают ни албанского, ни французского. В этом отношении Албания походит на толпу сумасшедших — всяк несет свое. Есть только один путь — заняться обсуждением языковых вопросов так же серьезно, как мы занимаемся продажей сыра, кражей кур, убийствами из-за угла и доносами. Но это все разговоры. Мы не умеем работать, думать, учиться, у нас все на «авось», нам бы только по кофейням сидеть, в книжной лавке нас не увидишь. Потому-то и ценим плевелы выше зерна.

— Совершенно верно.

— К сожалению, у нас нет единого языка, — извиняющимся тоном сказал Вехби Лика. — Нужен королевский указ, который бы регламентировал языковые нормы.

— Язык указами не создать, — возразил патер Филипп. — Его создают великие писатели. В Италии, например, официальным языком стал язык Данте, в Англии — Шекспира. Так же должно быть и у нас. Нашей нормой должен стать язык величайшего национального поэта Георгия Фишты!

— Почему Фишты, а не Наима? — воскликнул молодой писатель.

В зале стояла тишина, все с большим вниманием следили за разговором.

— Вы что же, считаете Наима поэтом? — удивился Ферид-бей.

— Не просто поэтом, а великим поэтом!

Ферид-бей покачал головой.

— Наим — простой рифмоплет, — отчеканил он так, словно выносил приговор поэту. — Его не то что великим, а даже рядовым стихотворцем и писателем не назовешь! Он вообще не умел писать! Его стишки — сплошная политическая пропаганда, и ничего больше. Образцом для него служили песенки побирушек с Севера, язык какой-то путаный, тягучий — словом, детский лепет.

— Я не согласен с вашей милостью, — настаивал молодой писатель. — Наим — великий стихотворец и прозаик. Недаром его называют албанским соловьем. Его стихотворения разжигали огонь патриотизма, будили албанца от вековой спячки. С его песнями выросло два поколения албанцев, и сколько еще вырастет. Поэзия его и сейчас вдохновляет: читая его, гордишься, что ты албанец. «Имя гордое албанца мне Албания дала». Вот каков Наим!

— Кто хочет позабавиться, пусть прочтет «Рай» Наима Фрашери. — Ферид-бей повернулся к патеру, давая понять, что больше не удостаивает своим вниманием этого молокососа. — Это все равно что пообщаться с сумасшедшими, мысли и слова такие же бессвязные, абсолютно ничего не означающие. Представьте себе, он утверждает, будто албанцы были созданы раньше самого Адама!

— Наим хотел подчеркнуть древность нации, — живо возразил юноша, не обращая внимания на своего приятеля, который дергал его за полу пиджака. — Для стихотворца это позволительно. Он же не Ветхий завет писал! А потом, ведь и Адам — плод фантазии, легенда, не подтвержденная наукой, так что…

Патер Филипп, побагровев, вскочил на ноги.

— Вы, молодой человек, я уверен, не читали Священное писание, поэтому не говорите о том, чего не знаете!

— Я его читал.

— Оставьте, падре, не связывайтесь с ним, — успокаивал Ферид-бей. — Я знал, что в Албании есть люди, не умеющие писать, но, теперь вижу, некоторые здесь даже и читать не умеют!

Юноша вспыхнул, но не сдался.

— В Албании, господа, много людей, умеющих не только писать и читать, но и думать! — отпарировал он. — Просто иногда, как я вижу, люди на склоне лет снова начинают вести себя как дети. Les extremes se touche.

В зале воцарилась напряженная тишина. Вехби-эфенди растерялся. И зачем только он пригласил этого заносчивого мальчишку? Что делать — прогнать его или доложить завтра Мусе Юке, пусть проучит его как следует?

Положение спас Нуредин-бей. Он поднялся с бокалом шампанского в руке, веселый, словно ничего не произошло.

— Господа! Давайте оставим этот спор. Ферид-бей любит поспорить, ты ему слово, он тебе два, но сегодня мы собрались, чтобы повеселиться и выпить за здравие новобрачных. Выпьем же за них! До дна!

Все встали, принялись чокаться.

— Собирай вещички, готовься в Порто Палермо, — прошептал дерзкому юноше приятель.

— Ну почему ты такой простофиля? — сердился второй.

— Простофиля, говоришь? Это потому, что я говорю вслух то, что вы думаете про себя, да боитесь сказать?

— Совсем нет, но куда тебе тягаться с ним! Ведь он же умница, каких мало!

— Да уж действительно, был бы умницей, если бы не был так уверен, что он редкостный умница.

— Ты своими подковырками ничего не добьешься. У него меткий глаз и острый язык.

— Ну и что? Должно же у человека быть что-то святое, убеждения, которые он не станет высмеивать! А если у него ничего нет за душой, если ему все равно, над чем насмехаться, то он ничего не стоит, пусть он самый умный-разумный!

— Ты прав. Высмеивать, конечно, можно, но для нас это не самоцель. А он ради острого словца сам себя поднимет на смех.

— Ну, над собой-то пусть смеется, а над Наимом не позволю!

— Правильно ты его! — одобрительно сказал приятель, что сидел напротив.

— Правильно, неправильно, а сегодня вечером собирай вещички! — засмеялся другой.

— Давайте выпьем за наше здоровье, за королевскую чету и так уже много пили.

Во главе стола разговор принял иное направление.

— Я слышал, Ферид-бей, вы помирились с епископом.

— Да, падре. Мы с епископом всегда сможем понять друг друга, потому что говорим на одном языке. Оба мы убеждены, к примеру, что человек, написавший музыку к «Дон-Жуану», сделал для людей гораздо больше, чем изобретатель телефона.

— Вы глубоко правы. Духовные ценности выше материальных. Вот этого не может уяснить современная молодежь Албании.

— Потому и необходимо создать круг избранных, интеллектуальную элиту, чтобы она повела народ к духовному возрождению, — проговорил Вехби Лика.

— Наших интеллигентов больше покер интересует, нежели вопросы культурного возрождения, — посетовал издатель журнала, супруг очаровательной дамы.

— Надо как можно скорее создать организацию зогистской молодежи. Она займется такими интеллигентами, — сердито заявил издатель газеты, супруг полной дамы.

— Такие проблемы не решаются насильственным путем, — возразил Ферид-бей. — Больше школ, больше книг — вот что нам нужно.

— Ну, что касается школ, то здесь мы тоже не сидели сложа руки, — снова заговорил Вехби Лика. — Ныне, в славное время нашего августейшего короля, у нас стало больше школ и больше книг, не так ли, падре?

— Так-то оно так, господин Вехби, — с иронией ответил патер Филипп. — Только что же получается? То у нас школ не было и, естественно, было много безграмотных. Теперь школы есть, а безграмотных стало еще больше. Возьмем книги. Раньше не читали, потому что нечего было читать, сейчас есть, что читать, да не читают!

— Браво, падре! — засмеялся Ферид-бей. — Вообще, мне кажется, господа, Албания больше всего нуждается в юморе. Нужна атмосфера свободного общения, обмена мыслями.

— По ведь у нас под покровительством его высокого величества царит именно такая атмосфера. Вот, например, у нас полная свобода печати, — затараторил Вехби Лика. — Запрещается лишь затрагивать короля, королевскую фамилию, критиковать правительство и его внешнюю политику, а обо всем остальном можно писать сколько угодно.

— Когда Насреддина собирались казнить, ему сказали: «Мы только голову с тебя снимем, а до остального и не дотронемся!» — неожиданно вмешался молодой писатель.

Все прыснули со смеху.

— Ну все, Порто Палермо тебе обеспечен, — прошептал приятель.

— Да оставь ты Порто Палермо, подумаешь, это тоже Албания, — возразил другой, сидевший напротив.

— За правду я готов в ад, не то что в Порто Палермо.

Когда с ужином было покончено, между «молодыми» и «стариками» вновь разгорелся спор о жгучих проблемах албанского народа. Хотя можно ли сказать «разгорелся»? Говорили так спокойно и мирно, словно и не были решительными противниками.

Разговор начал Вехби-эфенди, не упускавший случая выразить свой верноподданнический восторг.

— Мы в последнее десятилетие движемся гигантскими шагами по пути цивилизации. Его высокое величество трудится не покладая рук, пытаясь вывести из отсталости нашу страну. Но что поделаешь, народ — это темная, забитая масса. А если добавить к этому все те пороки, которые мы получили в наследство от Турции, то можете себе представить, как трудно нашему августейшему монарху. Я прочел как-то статью Люмо Скэндо, он хорошо сказал о пашем положении: «Многовековое турецкое господство умножило наши пороки и уменьшило достоинства. Оно усугубило такие качества, как леность, грубость, фанатизм. Мы продавали себя за грош и губили других за еще меньшее вознаграждение. Албанец деградировал совершенно…»

— Неправда! — перебил патер Филипп. — Албанцу свойственны прекрасные качества: верность слову, мужество, гостеприимство…

— Сказки! — вмешался супруг полной дамы. — Где вы нашли верность слову? Да будь у албанца хоть тысяча расписок, заверенных нотариусом, все равно извернется, а слово нарушит. Он ни с кем не считается, кроме самого себя, а нищета его только от лени.

— Вот и надо встряхнуть его, вывести из многовековой отсталости и цивилизовать, — сказал Вехби-эфенди.

— От цивилизации еще больше вреда албанцам, — заметил супруг очаровательной дамы. — Она подавляет народные обычаи. Все наши пороки мы в основном импортируем из-за границы.

— В этом вы правы, — согласился патер Филипп. — Необходимо сделать все, чтобы сохранить национальные обычаи. Законы наши должны соответствовать обычаям, традициям и неписаным законам горцев.

— На обычаях да неписаных законах далеко не уедешь, — заметил молодой журналист Йовани Лима. — Быстрее приобщаться к европейской цивилизации — вот что нам нужно.

— Цивилизация — дело времени, — возразил издатель газеты. — К чему спешить? Чуть раньше, чуть позже — какое имеет значение? Главное — терпение и выдержка. А то, пожалуй, и шею недолго сломать.

— Но ведь Албания так отстала. Если двигаться, как мы…

— Я вас понимаю, молодой человек. Албания действительно отсталая страна, но вперед она может идти, только совершенствуя органы управления. А без старых, опытных чиновников с места не сдвинешься. Без них Албания пропала бы.

— Мы, «молодые», не согласны с вами. Ведь мы не знаем, что старых чиновников ничто не волнует, кроме жалованья, — заговорил Йовани Лима. — Idareyi maslahat да сидеть сложа руки — вот весь их опыт. Кому только они не служили за последние тридцать лет! Любому, кому удавалось здесь обосноваться! Люди боятся обращаться в государственные учреждения, потому что наши чиновники любое дело завяжут в такой узел, что и не развязать. Молодежь — вот кто нам нужен, только она может привести страну к цивилизации.

— Истинная цивилизация — цивилизация духа, и с этой точки зрения в Албании среди старого чиновничества больше просвещенных людей, чем в любой другой стране, — гнул свое издатель газеты.

— Какая может быть просвещенность у людей, которые тридцать лет тому назад закончили университет в Стамбуле и с тех пор ни разу не взяли в руки книгу?

— Если вы подразумеваете под цивилизацией оголенных женщин, как в Европе, то такая цивилизация нам не нужна. Паранджа для наших женщин теперь не символ бесправия, а заслуживающий уважения обычай…

— Вы глубоко правы! — поддержал патер Филипп. — Нам надо сохранять наши обычаи и традиции. Албанец по природе своей консервативен, именно традиция и спасла его от ассимиляции.

— Я согласен, традиции надо оберегать, но против ориентализма надо бороться! — энергично заявил дон Луидь, редактор религиозного журнала.

— Что вы имеете в виду?

— Это целое мировоззрение, жизненная философия, кратко выраженная в трех пословицах.

— В каких же?

— Первая: «По-собачьи живем, зато песни поем». Вторая: «Я пихнул тебя, ты пихнул меня — все равно из грязи не вылезти».

— А третья?

— «Где бы ни упасть, лишь бы не убиться».

— На этот счет есть латинская пословица, еще выразительнее: «Ubi bene ibi patria», — добавил патер Филипп.

— Хотите, расскажу, какие наказы давал сыну один председатель общинного управления? Ты, говорит, сынок, все, что читал в книжках, позабудь навсегда. Если хочешь, чтобы тебя считали хорошим чиновником, чтобы тебя хвалили и повышали, корми просителей одними обещаниями, а дела клади под сукно — пусть себе ходят. Apres moi le deluge — таково общее настроение.

— Самое ужасное у нас — полное равнодушие, даже апатия интеллигентной молодежи, — вступил в разговор Нуредин-бей.

— Это оттого, что у нас настоящее вавилонское столпотворение, — заметил супруг полной дамы. — Наша интеллигенция делится на группы по странам, где получила образование. Вот у нас и появилась дойчкультура, римская культура, парижская…

— Большинство наших специалистов — всего лишь недозрелые плоды европейских университетов, — поддержал супруг очаровательной дамы. — Они и учились-то с единственной целью — получить диплом «bon pour l'Albanie».

— Вся беда в том, что мы переживаем переходный период, наши вчерашние идеалы устарели, а новых еще нет, — сказал редактор религиозного журнала.

— Идеалы короля — вот наши идеалы, — отчеканил Вехби-эфенди. — Дать нации единую душу — наша главная задача. А это может сделать только элита.

— Уж лучше духовная анархия, чем такое единство взглядов и помыслов, которое не обеспечивает никакого прогресса, — заметил издатель газеты.

— Ну, что касается анархии, так этого у нас хоть отбавляй, — сказал патер Филипп.

— Вы правы, падре. А что касается взглядов, то Албания — настоящая психиатрическая больница, — опять ухватился за свое Ферид-бей.

— Единство в вере. Только вера может объединить албанский народ, — заявил патер Филипп.

— Она может лишь разделить нас на три части, — возразил Йовани Лима. — Экономический подъем — вот что нам нужно. Народ голодает.

— Народ чувствует физический голод лишь потому, что обнищал духовно. А ведь духовная пища важнее плотской, — продолжал патер Филипп.

— Надо брать пример с немцев, — сказал редактор религиозного журнала. — Немецкий народ тоже находится в состоянии деградации, пока не пришел Гитлер, который возродил его и вылечил. Теперь немцы совершают чудеса.

— Народ, как ребенок, требует заботы мудрых воспитателей, иначе он пойдет по плохой дорожке.

— Да-да. Историю делают выдающиеся личности. Судьбу Албании должна взять в свои руки избранная молодежь.

— Почему же именно молодежь?

— Потому что старики давным-давно свыклись с нашей затхлой атмосферой, с лицемерием, иначе они уже не могут. А пока во главе стоят рутинеры, Албания не сдвинется с места.

— Совершенно верно, — поддержал Вехби-эфенди. — Надо раз и навсегда сдать в музей эти живые трупы, этих заплесневевших типов, которые повинны во всех бедах Албании.

— Прошу без оскорблений, — обиделся супруг полной дамы.

— Господа, не забывайте, что мы собрались по случаю торжественного события, а посему давайте еще раз поднимем бокалы за новобрачных! — И Нуредин-бей снова встал с бокалом в руке.

Все выпили, и спор утих. Согласие было восстановлено.

— Судя по всему, дебаты закончились, — заметил приятель молодого писателя.

— Я так и не понял, в чем они несогласны друг с другом? — сказал другой.

— А с чего ты взял, что несогласны? — спросил молодой писатель.

— Из-за чего же тогда сыр-бор?

— Из-за кости — кому достанется.

Ужин кончился глубокой ночью. Ферид-бей, хотя немало выпил, держался на ногах вполне устойчиво.

— Давай попрощаемся, — протянул он руку молодому писателю, проходя мимо него. — Хотя мы и расходимся во взглядах, это не значит, что мы против друг друга. Пусть гомеровские герои служат нам примером — они бранились и снова сходились как ни в чем не бывало. У тебя, молодой человек, закваска настоящего плута, и, помяни мое слово, ты или станешь большим человеком, или окажешься в тюрьме за какую-нибудь проделку.

— Скорее всего, за свой язычок, — сказал Нуредин-бей.

— Почему же?

— Да потому, что я не желаю идти против совести и чести, — ответил им молодой писатель.

 

VI

Атмосфера праздника проникла даже в стены тюрьмы. Ахмет Зогу и в самом деле не объявил амнистии, что еще сильнее озлобило заключенных, клявших его на чем свет стоит. Но кто-то прислал в тюрьму подаяние: жареного мяса, муки и сахару, так что в день бракосочетания заключенные наелись досыта. Некоторые даже шутили, что-де и они попробовали угощения со стола его высокого величества. Вечером сквозь зарешеченные окна смотрели фейерверк, слушали галдеж на улицах, где маршировали строем учащиеся тиранских школ, — потом разошлись по своим камерам, и в тюрьме воцарилась будничная тишина.

Около полуночи в камере Лёни вдруг услышал стоны и крики деда Ндони, все повскакали и сгрудились около несчастного старика. Тот кричал от боли, скорчившись и прижав руки к животу.

— Помогите, умираю!

— Что с тобой, дед Ндони?

— Живот скрутило! Ох!

— Может, объелся?

— В рот ничего не брал! Ох, я несчастный!

— Он и вправду ничего не ел, — вспомнил Тими. — Даже не притронулся, ему уже тогда было невмоготу. Я его спросил, почему не ест, а он мне в ответ: «Живот болит». Я ему говорю: «Нашел время болеть животом». А он мне говорит: «Как раз по праздникам у бедняков и болит живот».

— Надо бы сообщить начальству, — предложил Рамазан.

— А что оно сделает, начальство-то?

— Доктора позовет.

— Верно, сходите кто-нибудь, скажите начальнику, — распорядился Хайдар.

Ильяз из Скрапара направился к двери и на пороге столкнулся с Хаки, Хамди и адвокатом.

— Что случилось?

— Дед Ндони.

Адвокат подошел к больному и стал ощупывать у него живот.

— Где у тебя болит, дед Ндони? Тут? Тут?

— Тут! — вскрикнул дед Ндони.

— Кажется, у него аппендицит, — хмуро сказал адвокат. — Его надо срочно в больницу.

— Ильяз пошел к надзирателю.

— Вот он идет.

Надзиратель, взглянув на больного, спросил:

— В чем дело?

— Ты что, не видишь?

— Объелся. Дорвался до мяса. Жрут как свиньи, а потом орут, что живот болит.

— Ты это брось! — сказал адвокат. — Отправляй его в больницу.

— Без разрешения начальника нельзя.

— Сообщи начальнику.

— А где я его найду?

— Дома.

Надзиратель передернул плечами.

— Слушай, позвони в больницу, пусть пришлют врача, — сказал Хаки.

— Не знаю… Утром позвоним.

— Утром будет поздно.

— Иди делай, что тебе говорят, — приказал Хайдар.

— А что сказать?

— Скажи, лопнул аппендикс.

— Апанди… апандри…

— Скажи слепая кишка, — перебил его адвокат.

Надзиратель, кивнув, лениво и неохотно пошел.

Хамди с Ильязом остались дожидаться у входной двери. Через час надзиратель воротился и сообщил, что в больнице нет сейчас ни одного врача. Все на вечере в городском управлении.

— Как же так! — возмутился Хамди. — Должен быть дежурный врач! Скажи, пусть позовут дежурного врача!

Спустя еще два часа из больницы сообщили, что дежурный врач прийти не может. Он с медсестрами выпил лишнего за здравие королевской четы и был отправлен домой.

Дед Ндони умер под утро.

Все в бессилии наблюдали, как он дернулся в последний раз, пробормотав сквозь слезы:

— Бедные мои дети! О господи, что с ними будет?

Хайдар сложил ему руки на груди и, вытащив из-за пояса большой платок, подвязал челюсть. Второй платок он взял у Рамазана и связал им ноги мертвеца.

Заключенные постояли некоторое время молча.

— Бедный дед Ндони! Такой был смирный.

— Хороший был человек.

— Сколько у него детей?

— Семеро.

— Так много!

— И что же с ними теперь будет?

На этот вопрос не мог ответить никто.

К обеду появилось двое надзирателей с носилками. Они наклонились, чтобы поднять покойника за ноги и за руки и швырнуть на носилки, но Хайдар остановил их. Он постелил на носилки старую бурку деда Ндони и сделал знак Лёни. Вдвоем они осторожно, словно боялись причинить ему боль, опустили тело на носилки. Хайдар стянул со своей постели серое солдатское одеяло, и накрыл покойника.

— Давайте, друзья, проводим деда Ндони, — предложил Хаки.

Он, Хайдар и еще двое заключенных подняли носилки на плечи и пошли.

В камере собрались почти все заключенные тюрьмы. Они расступились, давая дорогу, и молча двинулись следом за носилками.

Шли медленно, словно стараясь отдалить момент расставания со стариком; носилки несли поочередно.

У выхода остановились, ожидая надзирателей, еле пробравшихся сквозь молчаливую толпу. Дверь открылась, надзиратели взяли носилки.

Дед Ндони вышел наконец из тюрьмы.

Заключенные молча разошлись по камерам. Говорить не хотелось. Как знать, может, и им суждено выйти из тюрьмы так же?

Лёни в тот день было очень тоскливо. Хаки, хотя и заметил это, не пытался по своему обыкновению отвлечь его. Он и сам сидел понурившись.

— Бедный дед Ндони! — проговорил Тими. — Ему всего два месяца оставалось.

— Правда? Как жаль! — сказал адвокат.

— Он дождаться не мог, все дни считал. Еще два месяца, говорит, и вернусь к ребятишкам. Скучал по ним — страсть.

— Странная штука жизнь, — в раздумье проговорил адвокат. — Ее начинаешь по-настоящему ценить, только когда сталкиваешься со смертью. Увидишь смерть и спрашиваешь себя, что же такое жизнь? Откуда ты пришел и куда уйдешь? А когда все идет своим чередом, так об этом не думаешь.

— Просто жизнь сильнее смерти.

— Жизнь всеобъемлюща, смерть лишь ее составная часть.

— Перед лицом смерти мы понимаем цену жизни, а в неволе — цену свободы.

— Все относительно, — проговорил Хаки. — Что такое свобода? Для нас свобода — выход из тюрьмы, а для тех, кто на воле…

— Свобода — понятие философское, — сказал адвокат, — она и не может быть одинаковой для всех.

— В том-то и беда, что философские определения свободы слишком заумны, непонятны. Их при желании можно истолковать и так и этак. Недаром тираны громче всех кричат о свободе.

— Говорят, что философией можно заниматься лишь на сытый желудок. По-моему, это не так. Размышлять о смысле существования как раз и любят больше всего бедолаги, неудовлетворенные жизнью. Вот мы, например, много ли думали о том, что такое свобода, пока не оказались за решеткой?

Хаки пожал плечами. Адвокат рассуждал:

— В былые времена люди, стремясь сосредоточиться на духовном, трансцендентном, постились, уходили в пустыню, уединялись в пещерах, умерщвляли плоть… Сейчас утверждают противоположное — мыслить об отвлеченных предметах способен лишь человек сытый и обеспеченный всем необходимым. А по-моему, и то и другое ерунда. Первые, намучившись, приходят к выводу, что жизнь не стоит и грота, а вторые, даже не вкусив жизни как следует, тоже объявляют, что она ничего не стоит.

— Конечно, не стоит мучиться, чтобы прийти в конце концов к неверному выводу, — сказал Хаки. — Поэтому я пустынников не одобряю, но и современных философов тоже, и все-таки второй путь вернее, ведь так?

— Опять в философию ударились? — вмешался Хамди.

— У нас в деревне был один ученый, — начал Тими. — Звали его Козма. В Афинах учился. Умный был, ничего не скажешь. Так вот он каждую недолго ходил на кладбище. Придет, сядет и сидит там часа два. «И чего ты, Козма, ходишь на кладбище? — спрашивают люди. — Ведь у тебя там никто из родственников не похоронен». — «Неважно, — отвечает, — человеку полезно иногда посидеть на кладбище, о смерти подумать. Это делает его лучше, очищает от скверны».

— Правильно говорил, — одобрил Хайдар. — Вот умер дед Ндони, а мне теперь так горько становится, что мы мало ему помогали, ведь могли бы и больше. А если б мы не ладили, если бы разругались?

— Здесь ни одного не найдешь, кто бы хоть раз поссорился с дедом Ндони, — сказал Тими. — Хороший он был. Это сразу было видно, как на него посмотришь.

— Недаром говорят: лицо — зеркало души, — вставил Хамди.

— Если бы это было так, — возразил адвокат, — то сколько красавцев стали бы уродами.

— Он был страдалец, — заметил Хайдар.

— Кончились теперь его страдания. Так что правильно у нас делал один старик, — снова вспомнил свою деревню Тими. — Нищий был, а ничего-то ему не нужно было, ни денег, ни одежды, ничего. Знаете, как он говорил: «У меня все есть. Солнышко меня греет, цветочки вон цветут, детишки гомонят, по ночам звезды светят… Друзья есть верные, не бросают меня, хоть люди надо мной и смеются… А самое главное, видишь, какой мир наш большой и лет человеку отпущено много…»

— Это все относительно, — сказал Хаки.

Прошел и этот печальный день. Тюрьма снова погрузилась в свои обычные заботы.

В последних числах мая выпустили Хамди. Его вызвали к начальству и сказали, чтобы готовился к выходу из тюрьмы. Покончив с формальностями, Хамди вернулся в камеру за вещами. Взял он лишь носильное белье. Стали прощаться.

— До свидания, Хайдар! — Добрый горец пожал ему руку, притянул к себе.

— Не забывай нас, Хамди!

— Никогда не забуду, Хайдар. До свидания, Халим. Будьте все здоровы, друзья! До свидания, Лёни!

Они проводили его до выхода, постояли, пока он вышел, помахав им рукой, и возвратились в камеру, молчаливые и подавленные, как в день смерти деда Ндони.

— Странно, радоваться надо, а мы грустим, — сказал адвокат.

— Нет, мы рады за Хамди, только жаль расставаться, — пояснил Хаки.

— А по-моему, мы просто эгоисты: расстроились, что не нас освободили.

— Ничего, и нас освободят.

— Вас-то да, а вот меня вряд ли.

— Выпустят и тебя, джа Хайдар.

— Вряд ли, Халим.

— Да тебе всего два года осталось!

— Я боюсь того дня, когда меня выпустят.

— Почему?

— Тот, кто меня сюда посадил, наверняка будет меня подстерегать.

— Неужели он такой подлый?

— Да уж от него благородства не жди.

— И как это ты оставил в живых этого зверя…

— Мы с Лёни поторопились. Вроде оба не из робкого десятка, да вот ума не хватило, — улыбнулся Хайдар.

Лёни уже знал, что в тюрьму Хайдара Кочи привела родовая вражда с Абазом Купи. Однажды Хайдар выстрелил в него на базаре в Круе, но попал в жандарма, бросившегося к нему. Сам Абаз спрятался под стойку в кофейне. Жандармы открыли стрельбу. Раненого Хайдара разоружили. За ранение жандарма его приговорили к восьми годам тюрьмы.

 

VII

Нуредин-бей вылез из машины и осмотрелся. Шумели сосны, в лицо пахнуло свежестью. Он глубоко вдохнул, и в легкие хлынул чистый воздух.

Действительно очень красивое место. Недаром его высокое величество приезжает сюда каждое лето отдохнуть после морских купаний в Дурресе.

Остальные приглашенные, во фраках, цилиндрах и котелках, стояли кучками, разговаривая, на поляне у родника. Трое жандармов отталкивали подальше от господ любопытных крестьян, которым непременно хотелось посмотреть, что тут происходит.

Все было готово, но дело застопорилось из-за королевского духового оркестра. Он отправился сюда еще вчера на военном грузовике, да, видно, застрял где-то в пути.

Нуредин-бей подошел к министрам.

— Bonjour, — поздоровался он с министрами.

— Bonjour.

— Почему не начинаем, господин министр?

Господин Муса Юка, нахмурив брови, неохотно ответил:

— Да эти чертовы дудочники еще не приехали.

— Да вот они! — воскликнул кто-то.

Действительно, на шоссе, спускавшемся к источнику, показались «дудочники» — они шли пешком, в расстегнутых мундирах, потные и распаренные от жары, и тащили свои инструменты: кто на себе, а кто и волоком. Как выяснилось, военный грузовик с бесконечными остановками довез их до Круи, а утром окончательно сломался и их высадили в нескольких километрах от источника. Бросившийся навстречу музыкантам офицер делал им отчаянные знаки остановиться поодаль, но они, не обращая на него никакого внимания, с пересохшими от жажды губами рванулись к воде. Несколько громогласных приказаний, и вот они кое-как построились, пытаясь застегнуться и стать по стойке «смирно». Раздался звук трубы. Музыканты двинулись строевым шагом, потом остановились. Дирижер обернулся, ожидая знака. Кто-то взмахнул рукой. Оркестр грянул гимн его высокого величества. Среди сосен заметались перепуганные птицы. Какой-то офицер опрометью кинулся к оркестру. Гимн оборвался беспорядочным всплеском звуков, закончившимся глухим ударом барабана. Оказывается, господа министры еще не собрались. Команды: «Внимание!» «Смирно!» Дирижер застыл с поднятыми руками и свернутой набок шеей: он снова ждал сигнала.

Наконец сигнал подан. Господа снимают цилиндры и прикладывают руку к сердцу — это приветствие по-зогистски. Жандармы отдают честь. Министр, взгромоздившись на ящик, достает из кармана листок и начинает речь:

— Дамы и господа!

Мы имеем счастье находиться у нового величественного сооружения, которое как бы символизирует еще одну ветвь в венце заслуг нашего августейшего монарха, нашего гениального короля, великого Зогу. (Аплодисменты.) Сегодня, по случаю десятилетия провозглашения монархии, мы открываем новый источник, который будет освежать путников, осененный именем лучезарнейшей Матери Нации. Грядущие поколения, глядя на это сооружение, пожелают ее душе блаженства в благолепнейших уголках рая.

Это важный плод нашего прогресса под гениальным руководством его высокого величества. Давайте же вспомним все, что было создано стремительными темпами с тех пор, как его высокое величество укрепил государство и обеспечил порядок в стране. За это десятилетие были проложены дороги: Тирана — Ндроть, Пука — Тяф Мали, Буррель — Бургайет. Построены мосты: Дёльский, Мулэтский, Лянский и Боршский. Воздвигнуто одно из прекраснейших сооружений города — королевская вилла в Дурресе, снабженная всеми элементами современного комфорта: центральным отоплением, водопроводом, электрическим освещением, а также автоматической телефонной связью. За последние десять лет построены также следующие крупные объекты: в Шкодре — казармы имени Скандербега и два армейских склада, в Эльбасане — казарма «Краста» и тоже два армейских склада, в Гирокастре приспособлена под тюрьму прекрасная старинная крепость. В Бурреле воздвигнуто здание жандармерии и новая тюрьма. И наконец, сегодня мы открываем вот этот источник, еще одно сооружение его высокого величества, второй источник после Богского, украшающего курорт. (Аплодисменты.) Таковы, дамы и господа, колоссальные достижения, характеризующие благословенную эпоху его высокого величества. (Аплодисменты.) Этих достижений мы добились, дамы и господа, благодаря тому, что во главе албанского народа стоит гениальный король, чутко прислушивающийся к требованиям времени, самый выдающийся деятель Албании за последние столетия, путеводная звезда, взошедшая на албанском небосводе среди светящейся туманности, которую представляют собой души людей, преданных идеалу. (Аплодисменты. Выкрики: «Да здравствуют король и королева».)

По сему случаю, дамы и господа, наш долг — выразить свою признательность фашистской Италии, нашей великой союзнице, и великому дуче. (Выкрики: «Да здравствует наша великая союзница!»)

По окончании речи девочка в народном костюме на подносе подала министру ножницы, и тот разрезал ленту. Муфтий Тираны воздел руки к небесам и, пропев по-арабски суру, закончил по-албански: «Помолим же аллаха ниспослать блаженство душе Матери Нации в высочайших сферах рая и долгой жизни королю и королеве! Аминь!» Его преосвященство епископ, сложив пальцы щепотью, осенил крестом источник и его чистую воду. Во время процедуры освящения он бормотал что-то по-гречески, а закончил тоже по-албански: «Благослови, господи, это великое творение нашего августейшего короля!»

Его превосходительство министр наполнил стакан водой из источника и поднес ко рту; оркестр заиграл военный марш.

Едва церемония закончилась, как все опрометью бросились на лесную поляну, где были накрыты столы. Нуредин-бей презрительно наблюдал, как его коллеги потрусили к поляне. Несколько господ, судя по всему газетчики, стянув жареного барашка вместе с вертелом, бодро тащили его к своему столу. Кто-то нагрузился бутылками с шампанским, неся их во всех карманах, под мышками и в руках.

«Руководители нации, а людьми так и не стали, — подумал Нуредин-бей. — С собственным желудком не совладают. Можно подумать, с голоду помирают, а ведь каждый день нажираются как свиньи».

Нуредин-бей неторопливо направился к поляне, где все давно уже расселись по местам. Неожиданно его чуть не сшиб Вехби Лика, пятившийся задом, чтобы сфотографировать своих коллег, уютно усевшихся по-турецки вокруг барашка, с вилками и ножами наготове.

— Пардон, Нуредин-бей.

— Что это вы делаете, Вехби-эфенди?

— Снимаю для газеты. Получится прекрасный репортаж. Вы знаете, мы поспорили, кто больше съест.

— Ну, давайте, давайте.

И Нуредин-бей двинулся к столу, за которым сидели министры.

— Простите, Нуредин-бей, — окликнул его Вехби Лика. — Вы позволите мне вас запечатлеть? На фоне этих великолепных сосен выйдет такой снимок! Можно?

— Пожалуйста.

— Позвольте один вопрос. Скажите, на какой пост назначил вас его высокое величество? Это нужно для подписи под фотографией.

— Лучше не помещайте мою фотографию в газете, Вехби-эфенди, — помрачнел Нуредин-бей.

— Но почему же? Это большая честь для моей газеты! Я могу написать, скажем, так: «Наш бывший посланник…»

Нуредин-бей удалился, не дослушав.

Перед ним с поклоном остановился официант. Гафур-бей, взяв за локоть Нуредин-бея, потянул его к стулу рядом с собой.

— Пожалуйста, сюда, Нуредин-бей.

— Почему я тебя раньше не заметил, Гафур-бей?

— Я только что приехал. Машина испортилась по дороге.

— Какая неприятность! Обратно поедем на моей машине. Мне одному скучно.

— Хорошо, поедем, Нуредин-бей. Я тоже скучал один в дороге. Ты видел его высокое величество?

— Нет, он еще не вернулся. Ты не знаешь, когда он приедет?

— Не знаю, Нуредин-бей. Может, в конце месяца.

— Джафер-бей говорит, что он может задержаться до самого ноября.

— Все может быть.

Нуредин-бей нахмурился. Он не одобрял столь долгого отсутствия короля. Вот уже четыре месяца, как король отправился в свадебное путешествие на яхте вдоль побережья Адриатики.

— Затянулся медовый месяц! — пробормотал он про себя.

— Что поделаешь, Нуредин-бей, — так же тихо сказал Гафур-бей и пропел еле слышно:

Да ты пей, Нуредин-бей. Твое здоровье!

— Как ты думаешь, не смогу ли я с ним увидеться до возвращения?

— Вряд ли, Нуредин-бей. Он никого не принимает, кроме премьер-министра и господина Мусы Юки.

Нуредин-бей помрачнел еще больше.

— Да ты не расстраивайся! Что такое два-три месяца? Давай за твое здоровье!

 

VIII

Нуредин-бею не пришлось ожидать три месяца. Король вызвал его на специальную аудиенцию в начале октября.

Нуредин-бей с некоторой робостью входил в кабинет Ахмета Зогу. Целых десять лет он провел в Европе в качестве посланника короля албанцев, десять спокойных лет вне поля зрения своего хозяина, избавленный на весь этот срок от его прихотей и капризов. Интересно, зачем он отозвал его на родину? Что это: прихоть, чьи-то козни или король действительно нуждается в нем?

«Международное положение очень осложнилось, — размышлял Нуредин-бей. — Может быть, он на самом деле нуждается в моих советах? На какой пост он меня назначит? Сделает членом кабинета? Может, даст какое-нибудь ведомство? А вдруг назначит премьером? Почему бы и нет? Все эти субъекты, которых он меняет, как лошадей, мне в подметки не годятся ни по опыту, ни по образованию. Правда, они православные, а его величество придает этому большое значение, но и премьер-мусульманин тоже вполне бы сгодился. А для равновесия я ввел бы в кабинет двух-трех самых что ни на есть православных министров. Но смена премьер-министра означает обычно изменение политики. Пойдет ли на это его высокое величество?»

Он быстро оглядел кабинет. Та же хорошо знакомая комната, что и десять лет назад, когда его высокое величество был еще президентом республики, лишь сменили мебель да на стене красуется портрет королевы-матери.

Король встретил его стоя. Благоприятный знак!

— Пожалуйте, Нуредин-бей, очень рад вас видеть. — Король протянул руку.

Нуредин-бей принял королевское рукопожатие с низким поклоном.

— Как ваше здоровье?

— Хорошо, благодарю вас.

— Как поживает ваша супруга?

— Хорошо. Надеюсь, ваше высокое величество пребывает в добром здравии?

— Слава богу! Пожалуйста, садитесь.

Он указал на кресло в углу, где обычно вел беседы с иностранными послами и официальными лицами. Нуредин-бей отметил про себя, что король утратил былую стройность и живость. Он оплыл, постарел, его волосы поредели, но импозантен был все так же.

— Закуривайте.

— А вы, ваше высокое величество, по-прежнему много курите?

— Наверно, еще больше.

— Прошу вас, не курите так много. Это вредно для вашего здоровья.

— Знаю, но что поделаешь, привык. Не могу работать без сигарет, а вы ведь знаете, я работаю почти круглые сутки.

— Да, ваше высокое величество. Такая работа не на пользу здоровью.

— Знаю, но иначе никак нельзя. Приходится идти на жертвы во имя долга перед отечеством.

— Но, ваше высокое величество, ваше здоровье драгоценно для нас. Отечество не может принять такую жертву, — с прочувствованной миной сказал Нуредин-бей.

Газеты расхваливали поразительную работоспособность короля. Они сообщали, что король работает по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки, именовали его «величайшим тружеником века». «Конечно, — думал Нуредин-бей, — все что угодно можно утверждать о человеке, отгороженном от внешнего мира высокими стенами, вооруженной охраной, слугами и адъютантами. Разве узнаешь, сколько он работает на самом деле? Положим, он действительно много работает, но что же он конкретно делает? Ведь он не написал ни одной книги, ни одной статьи. Послания, которые он направляет парламенту из года в год как суры корана, пишут за него другие, а все речи, произнесенные им за пятнадцать лет правления, едва ли составят тоненькую брошюрку. По сути дела, продолжал размышлять Нуредин-бей, он, пожалуй, единственный из всех современных правителей, у которого на счету нет ни одной печатной работы».

Нуредин-бей забыл, очевидно, о бесчисленных распоряжениях и указаниях короля, а ведь им Зогу Первый посвятил все свое дарование. Они могли бы составить целые тома!

— Да, Нуредин-бей, приходится много трудиться. Ведь в моем положении необходимо знать все. Один только просмотр информации отнимает у меня полдня.

— Я понимаю, ваше высокое величество.

— А в нынешней ситуации мне особенно важно быть хорошо информированным о людях, которые меня окружают. Король должен досконально знать своих приближенных. И чем больше он кому-то доверяет, тем тщательнее должен его проверять. Про врага можно знать лишь основное, о друге же надо знать все, каждый его шаг, ведь в случае измены друг может причинить гораздо больше вреда, чем откровенный враг.

— Совершенно верно, ваше высокое величество. Простите меня за нескромность, чьи это слова? Макьявелли?

— Нет. Так говорю я.

— Гениально!

Король, словно решив вконец сразить Нуредин-бея своей мудростью, продолжал:

— Королю не следует ни в коем случае показывать, что он знает до тонкостей, чем занимаются его люди. Наоборот, он должен вести себя так, словно ничего не знает о них и не вмешивается в их дела, а доверяет им. До такой степени, что позволяет свободно действовать от своего имени. Это хорошо уже тем, что в случае, если кто-нибудь из министров зарвется и разозлит народ или вообще сделает что не так, король, даже если и поддерживал его, может, когда надо, вмешаться, возмутиться действиями, предпринятыми якобы без его ведома.

— И это тоже…

— Да. И к этому выводу я пришел сам.

— Это гениально!

— Так что люди, которых король подбирает для проведения своей политики, должны быть вроде жертвенных баранов на байрам. Совсем неплохо, если народ их ненавидит. И чем сильнее ненависть, тем лучше — они вернее будут служить своему королю, видеть в нем свою единственную опору. И тем легче королю — он может, наказав своих министров, направить именно против них весь гнев народа.

— Простите меня, ваше высокое величество, но как же совесть, чувство дружбы и душевной привязанности к своим верным слугам…

Король холодно прервал:

— Никогда не примешивайте к политике чувства и нравственные категории. Политик должен начисто отметать вредный вздор, именуемый совестью, он должен быть свободен от всякой дружеской привязанности, от всей этой сентиментальной чепухи.

— Прекрасно подмечено, ваше высокое величество.

— Это слова Гитлера, канцлера Германии. Но оставим это, Нуредин-бей. У нас еще будет достаточно времени поговорить обо всем. Давайте займемся делом. Я пригласил вас, чтобы предложить вам новый пост. Хочу сделать вас своим советником, министром двора. Выбирая именно вас на этот пост, я руководствовался тем чрезвычайно высоким мнением о ваших качествах, которое у меня сложилось. При нынешней международной обстановке, я считаю, нам необходимо еще теснее сотрудничать друг с другом на благо нации.

— Ваше желание для меня закон, ваше высокое величество. Я всегда был и пребуду до смерти вашим верным слугой, — проговорил Нуредин-бей, поднимаясь с поклоном.

— Сидите, сидите, Нуредин-бей. Поздравляю вас с новым назначением. — Король протянул ему руку. — А теперь я представлю вам членов кабинета.

Он тряхнул колокольчиком.

В дверях вырос старший адъютант. Щелкнув каблуками, он застыл.

— Пусть войдет министр просвещения.

Согнув туловище в глубоком поклоне, вошел длинный, сухопарый старик с дряблыми щеками.

— Прошу, господин министр, — обратился к нему король, не двигаясь, — знакомьтесь с моим новым советником, господином Горицей.

Министр просвещения, пожав руку Нуредин-бею, продолжал стоять с папкой в руке.

— Господин министр, я заметил, что наша печать много пишет о каком-то Дес Картесе. Кто этот Дес Картес?

Король произнес это имя с ударением на последний слог, отчетливо выговаривая «с».

— Французский философ, ваше высокое величество.

— Коммунист?

— Нет. Он умер задолго до появления коммунизма.

— Значит, не опасен?

— Нет, ваше высокое величество.

— А что еще интересного в печати?

— А еще, ваше высокое величество, регулярно публикуются четыреста приключений Насреддина и стихотворения, посвященные вашему высокому величеству. Я хотел бы, если позволите, прочесть вам некоторые из них.

— Послушаем.

Министр раскрыл папку и прочел:

— Кто это сочинил?

— Каплан-бей, ваше высокое величество.

— Который дипломат?

— Так точно!

— Как вам нравится, Нуредин-бей?

— Замечательно! Просто великолепно! Каплан-бей — тонкий поэт.

— Да-да, я его знаю. Тонкий да длинный как палка, а ведь живется ему неплохо в его миссии. И чего же хочет наш дипломат за свой стих?

— Ничего, ваше высокое величество.

— Не может быть! Уж не пронюхал ли он, что его отзывают в Албанию? Вы знаете, что это за пройдоха, Нуредин-бей. Стоит ему учуять, что я собираюсь его отзывать, он тут же бросается сочинять стихи.

— Стихи неплохие, ваше высокое величество.

— Ну ладно, отменим приказ о переводе.

— Тут еще два стихотворения, — сказал министр. — Вот одно:

— А это чье?

— Одного студента.

— Чего же он хочет?

— Он подал прошение о стипендии.

— Дать ему стипендию. Давайте второе.

— Это сочинил один наш эмигрант в Софии!

— Ваше мнение, Нуредин-бей?

— Немножко похуже, но в общем неплохо, от души.

— Это стихотворение, ваше высокое величество, свидетельствует о высоком почтении, которое питают к вашей светлейшей персоне албанцы, эмигрировавшие за границу.

— Ну ладно, господин министр, пошлите-ка этому сочинителю из фондов вашего министерства сто золотых наполеонов от моего имени. Пусть все знают, что я прочел и оценил стихотворение.

— Слушаюсь.

— Простите, ваше высокое величество, — запротестовал Нуредин-бей. — Мне кажется, вы слишком щедры. Так вы будете тормозить развитие искусства.

— Каким же образом?

— Поэты и художники должны жить в бедности. Недаром французы говорят, что бедность художника — богатство нации.

— Вы слышите, господин министр?

— Так точно.

— Это надо иметь в виду не только применительно к поэтам и художникам, но и вообще ко всей интеллигенции. Бедность — это совсем неплохо, пусть заботятся о том, как свести концы с концами. Не до политики будет. Ведь эти интеллигенты прямо как бешеные быки. Пока пасутся, уткнувшись носом в землю, не опасны. А стоит набить утробу и поднять голову, вот тогда упаси нас господь! Звереют.

— Совершенно верно, ваше высокое величество. Действительно звереют, особенно как завидят красный цвет.

— И еще одно, господин министр. По случаю торжества, о котором вы знаете, прибудет много приглашенных из областей и из-за границы. Вам известно, что отелей у нас нет, поэтому я дал указание освободить помещение министерства юстиции. Я думаю, ничего не случится, если мы еще и ваше министерство освободим под гостиницу.

— Как вам будет угодно, ваше высокое величество.

— И еще надо закрыть месяца на два столичные школы и предоставить помещение жандармерии.

— Прошу прощения у вашего высокого величества, но как же будет с учебной программой?

— Какое это имеет значение, господин министр? Уроком больше — уроком меньше, все равно мальчишки от этого умнее не станут. Да они и сами ждут не дождутся каникул, ведь правда, Нуредин-бей?

— Безусловно, ваше высокое величество.

Министра просвещения сменил министр внутренних дел. Он принялся зачитывать сообщения с мест.

— «Вчера вечером в селе Большой Лям в Буррельской субпрефектуре силы жандармерии вступили в бой и после ожесточенной перестрелки уничтожили преступников Кроса Абедина из Люзи, Пренка Доду из Мирдиты и Рамиза Алюши из Арни. С пашен стороны потерь нет».

— Молодец, Муса-эфенди! — воскликнул король, довольный. — Пусть это напечатают в газетах, чтобы красные знали. Дальше!

— «Пойман убийца Рамазана Незима, которого два года назад нашли зарезанным в реке Эрзени. Его задержал собственноручно командующий округом, капитан Дэд Дён Марку».

— Повысить до майора. Еще что?

— «В префектуре Шкодры, согласно вашему циркуляру, было проведено совещание знатных людей Мирдитского края под председательством капедана Дёна Марка Дёни и при участии остальных пяти байрактаров. Совещание постановило. Первое: впредь не допускать помолвки девушек, не достигших четырнадцатилетнего возраста. Второе: впредь запрещается давать выкуп за невесту больше тридцати наполеонов золотом».

— Ну молодец, Муса-эфенди! — снова похвалил его король.

— Вот это, я понимаю, прогресс! Это крупное достижение! Неплохо бы сообщить о циркуляре и остальным префектурам.

— Будет исполнено!

— Продолжайте!

— Прибыли шесть агрономов из Италии.

— Направьте их в Генеральное управление аграрной реформы.

— Да там их и без того девать некуда. Сидят, ничего не делают.

— Устройте туда и этих.

— Мы думали, ради экономии…

— Сэкономим на чем-нибудь другом.

— А не произвести ли кое-какие сокращения в армии, ваше высокое величество? — предложил Нуредин-бей. — Она съедает у нас больше половины бюджета.

— Да вы что?!

— Мне пришло в голову, не объявить ли нам себя нейтральным государством, вроде Швейцарии. Попросили бы соответствующих гарантий у великих держав…

— Да кто в наши дни обращает внимание на нейтралитет!

— Но что-то надо делать, средств не хватает, — вставил Муса-эфенди.

— Сократим расходы на просвещение, здравоохранение и прочее.

— Да ведь на просвещение и так отпускаются гроши. Если еще сократить, так и школы закрыть придется.

— Для блага государства и на это пойдем.

— Простите, что вмешиваюсь, ваше высокое величество, — начал Нуредин-бей, — но когда-то вы говорили, что согласны иметь одним жандармским батальоном меньше, только бы открыть школу…

— Да, говорил, а вот теперь закрою сотню школ, чтобы у меня стало батальоном больше. Ни одно правительство в мире не держится на школах. Армия — вот опора власти. У кого армия, тот правит, у кого ее нет, тот подчиняется, понятно?

— Как вам угодно.

Со своей неизменно мрачной миной на лице, кланяясь и прикладывая руку к сердцу, Муса Юка удалился. Вошел председатель парламента Пандели Евангели.

Его высокое величество привстал, желая, очевидно, выказать свое уважение к преклонному возрасту вошедшего. Председателю было уже под восемьдесят. Он еле держался на своих дряхлых ногах.

— Прошу, садитесь, ваше превосходительство.

Председатель парламента, кивнув Нуредин-бею, уселся, вытащил пачку бумаг и еле слышно заговорил:

— Я подготовил послание вашего высокого величества парламенту.

— Прошу, читайте.

— «Господа депутаты с пожеланием полного успеха в исполнении наших высоких обязанностей повелеваю открыть сессию…»

Его высокое величество слушал, важно откинувшись на спинку кресла.

— «…кордиальные и дружеские реляции с нашей великой союзницей, фашистской Италией…» — продолжал председатель.

Содержание посланий, с которыми король обращался к парламенту, повторялось из года в год, от сессии к сессии, словно ритуал или молитва, без которых «отцы нации» не могли приступить к работе. Все, кто слушали эти послания, давно уже выучили наизусть, и всегда-то зачитывал их в парламенте этот подглуповатый старик, наводивший тоску своим монотонным голосом с вскриками в самых неожиданных местах, очевидно, в угоду требованиям риторики. Нуредин-бея всегда поражало, почему для составления этих посланий подбирают настолько бездарных людей, что они выходят заведомо никуда не годные.

— «…с целью улучшения финансового положения разработаны на основе фискально-экономических критериев проект закона о монополии на табак проект закона о служебном и материальном положении чиновников в соответствии с нашими распоряжениями развитие экономики идет своим путем нашей промышленности делает честь цементный завод в Шкодре и мы желаем чтобы он стал национальной гордостью…»

— Надо побольше про обычаи, — недовольно заметил король, когда чтение закончилось.

— Будет сделано.

— Записывайте. Необходимо отметить, что наряду с крупными реформами, осуществляемыми законодательным путем, ряд обычаев, которые несовместимы с духом современности, изжиты или изживаются по инициативе административных органов, такие, как помолвка девочек еще с колыбели, продажа девушек по очень высокой цене и…

— Его превосходительство Франческо Якомони, посол Италии, — сообщил появившийся на пороге старший адъютант.

Король оборвал речь на полуслове. Его полный удивления взгляд случайно встретился с взглядом Нуредин-бея, и по лицу пробежала тень недовольства. Было ясно, что визит этот был полной неожиданностью для короля, но не принять посла он не мог.

— Пусть…

Однако посол Италии не стал дожидаться приглашения его высокого величества. Он уже вошел в кабинет, в черной рубашке, брюках галифе, в высоких сапогах и в шапочке с кисточкой. Заложив левую руку за ремень, он энергично вскинул правую в фашистском приветствии.

— Прошу вас, входите, ваше превосходительство, — вскочил навстречу король. — Вы свободны, господа.

Нуредин-бей покинул кабинет в большой тревоге. Никогда прежде не видел он «этого наглого горца» таким раболепным.

 

IX

Все последние месяцы Нуредин-бей не находил себе места от раздражения. Новое назначение нисколько его не устраивало. Министр двора! Приравнял меня к своему холую Сотиру Мартини! Советник! Будто он послушается моих советов! Дождешься, как же! Вот сейчас небось лежит себе полеживает со своей сдобной королевой, а все дела передоверил Мусе Юке. И это в такой момент, когда в мире становится все тревожнее. Неужели до него еще не дошло, что вот-вот начнется война?

Именно угроза войны больше всего беспокоила Нуредин-бея. Он был уверен, что она вспыхнет не сегодня-завтра, и рассчитывал оказаться в тот момент с дипломатическим паспортом в какой-нибудь западной стране.

Его приятель Гафур-бей, которого он пригласил к себе на ужин, полулежа в кресле у камина, пристально смотрел на огонь.

— Гафур-бей.

— Да.

— Мы, кажется, всегда были друзьями.

— Были и остаемся. Вот уже тридцать лет, как служим вместе.

— Все это так. А помнишь, как мы познакомились? Ты только что вернулся из Стамбула, а я служил в министерстве иностранных дел.

— Да, Нуредин-бей… Мы тогда были молоды.

— А помнишь ту вечеринку у меня?

— Что вспоминать о тех временах, Нуредин-бей, они ушли и больше не вернутся.

— О чем только не переговорили мы с тобой в ту ночь, излили друг другу душу, а потом все так и вышло, как мы предполагали.

— Да.

— Мы всегда были заодно. Все было: Балканская война, князь Вид, легализация — и через все это мы прошли вместе.

— Ладно, Нуредин-бей, что ты все вокруг да около? Говори прямо!

— Хочу тебя кое о чем спросить, но уж ты отвечай начистоту.

— В чем дело?

— Скажи мне, что за интриги плетутся за моей спиной?

— Я ничего такого не знаю. А с чего ты это взял?

— Да ведь иначе зачем было меня отзывать и назначать на пост, с которого я начинал десять лет назад?

— Вы часто видитесь с королем, разве он не сказал, почему тебя перевели?

— Он говорит, знающие люди ему понадобились, такие, как я…

— Знающие люди, говоришь?

— Да.

Гафур-бей хохотнул.

— Чему ты смеешься?

— Да просто мне известно отношение его высокого величества к знающим людям.

Он залпом выпил шампанское и поставил бокал на стоявший рядом круглый столик. Нуредин-бей откупорил еще одну бутылку. Сам он пил очень мало.

— Год назад я как-то имел конфиденциальный разговор с королем, — снова заговорил Гафур-бей. — Он меня сам вызвал, хотел посоветоваться по вопросам обороны. Он был очень не в духе, ведь с армией, сам знаешь, какие у нас дела. Я ему и высказал все, что думал. «Если хотите иметь армию, — говорю ему, — гоните прочь Джемаля Аранити. Он и ротой-то не способен командовать, не то что армией», — «Почему это?» — спрашивает король. «Да потому, — отвечаю, — что он безмозглый чурбан, невежда и наглец. Поставьте на его место кого-нибудь поспособнее». Знаешь, что он мне ответил: «Нам способные ни к чему. Надо, чтобы на ключевых постах были люди верные, а уж способности — дело десятое. Скажи, ему можно доверять?» — «Это уж наверняка», — отвечаю. «Ну и прекрасно». Что я еще мог ему сказать?

— Знаешь, Гафур-бей, римский император Калигула как-то назначил консулом своего коня, почему же нашему королю не иметь главнокомандующим осла?

— Если бы он меня послушался и поставил где надо толковых людей, разве мы оказались бы теперь в таком положении, из которого и выхода никакого нет?

Гафур-бей снова осушил залпом свой бокал.

— Если б он меня послушался, не завяз бы так глубоко в своих пактах, конвенциях да концессиях, не оказался бы накрепко связанным с Италией.

— Что-то я не понимаю. Ты ведь всегда был за Италию. Сам же выступал за итальянский протекторат, помнишь? Мы же и протокол вместе подписывали.

— Тогда был за, а сейчас против. Хозяином лучше быть, чем лакеем, не так ли?

— Еще бы!

— Умели бы мы обстряпывать свои дела, были бы теперь хозяевами положения, да ведь не сумели же. Теперь уж и король это понял, только слишком поздно. Все кончено. Недолго ему осталось править. В лучшем случае года два-три продержится, все зависит от международной обстановки, но, так или иначе, Албания достанется тому, кто ее купил. Этот оплаченный товар, Нуредин-бей, подлежит, так сказать, передаче покупателю.

— Не думаю, чтобы все было так, как ты изображаешь, Гафур-бей. Мне кажется, ты преувеличиваешь. Мы суверенное государство, и никто не имеет права посягать на нашу независимость. Ведь есть же какие-то международные правила и законы.

— Ерунда. Кому какое дело до нас? Ты думаешь, Франция или Англия объявят войну, если Италия захватит Албанию? Да они и пальцем не шевельнули в защиту Абиссинии! Разве Германия станет портить отношения со своей союзницей из-за какого-то клочка земли?

— И все же, если умело сманеврировать, может, отделаемся от Италии.

— Поздно. Король пытался сманеврировать. Пытался заручиться чьей-нибудь поддержкой — не вышло. Франция поставила условия потяжелее итальянских.

— Что ж, значит, надо укреплять единство внутри страны, нужна сильная армия, тогда мы сможем постоять за себя в случае нападения.

— И с этим мы опоздали. Король и это пытался сделать. Решил очистить государственный аппарат от итальянцев, начал со школ. И что же? Итальянцы вышли победителями. В наших школах теперь итальянский язык изучают в обязательном порядке. Итальянцы настаивают даже, чтобы мы и форму приветствия изменили, перешли на фашистскую. Они стали невыносимы: каждый день требуют какой-нибудь уступки, и не просто требуют, а диктуют. Настоящий правитель у нас теперь Якомони, он распоряжается. А католическое духовенство совсем взбесилось, открыто выступает за присоединение к Италии.

— Почему не принимаются меры?

— Против кого? Разве ты не знаешь, что большинство министров и депутатов парламента состоят на содержании итальянского посольства? Регулярно получают там жалованье, вот так-то! Байрактары, высшее духовенство, знать — буквально все на службе у итальянцев. Можно подумать, ты этого не слыхал. А то, что среди наших офицеров полным-полно итальянских шпионов, тебе известно? Король опирается на одну жандармерию. Да и вообще, Нуредин-бей, мы у власти держимся лишь потому, что народ не организован.

— И все-таки нельзя сидеть сложа руки.

— Должно быть, ты прав. Муса Юка, например, предложил королю арестовать всех, кто работает на Италию. Сам-то он, пожалуй, единственный, кто не получает денег от итальянцев. Он да еще Абдуррахман Кроси, а все остальные… — Гафур-бей снова выпил. — Да и этим итальянцы только потому не платят, что они ни на что не годны. К чему Италии такие скандалезные личности?

— И что же ответил король Мусе Юке?

— Сказал: «Рассмотрим».

— Ну и как, рассмотрел?

— Ты же знаешь, Нуредин-бей: «рассмотрим» — это просто завуалированный отказ. Такой ответ ни к чему не обязывает, успокаивает совесть и в то же время не лишает просителя надежды.

— Значит, тем все дело и кончилось?

— Нет, почему же? Его высокое величество вызвал Мусу Юку и приказал провести расследование и аресты среди… коммунистов. Волк под носом, а мы следы ищем.

— И дальше что?

— А ничего. Муса-эфенди пустил своих ищеек по следу, так что в один прекрасный день разразится какой-нибудь процесс над коммунистами. А сам тем временем покупает поместья в Турции. Сообразил, что не сегодня-завтра нагрянет сюда Италия, а тогда спасайся, кто может!

— И король знает об этом?

— А как же? Может быть, сам и присоветовал. Абдуррахман тоже купил поместье в Турции. Я не удивлюсь, если узнаю, что и король купил.

— И как же теперь?

— А черт его знает, как теперь. Может, у тебя есть какое-нибудь соображение на этот счет, Нуредин-бей?

— А ты разве не задумываешься над этим?

— Какой смысл, Нуредин-бей? Король нам больше не доверяет. Он сейчас свои делишки устраивает с помощью своих сестер. Отправляет их якобы на отдых в Европу или Америку, а с ними кого-нибудь вроде Абдуррахмана. Открой-ка еще бутылочку.

Нуредин-бей откупорил бутылку. У его приятеля уже начал заплетаться язык, на покрасневшем лице особенно ярко выделялся шрам на лбу.

— Король больше всего боится, как бы Италия не сговорилась с Югославией и Грецией. А пока этого не произошло, ему кажется, что он в безопасности и никто его не тронет. А Италия вовсе и не собирается делиться с нашими соседями! К чему, когда она может присвоить всю Албанию? Не расстраивайся, Нуредин-бей. Ты помнишь двенадцатый год, наш разговор ночью в Стамбуле, когда стало известно о поражении турецких войск? История повторяется. Ну подумай сам, что мы можем сейчас сделать? Италия, как дамоклов меч, нависает над нами извне, а внутри мы как на вулкане, вот-вот все взлетит на воздух. Года не проходит, чтобы не раскрыли какой-нибудь заговор, а то и восстание вспыхнет. Вот, пока тебя не было, одно за другим: покушение в Вене, заговор во Влёре, Фиерское восстание, Дельвинское восстание. А в последнее время вдобавок и коммунисты зашевелились. Куда ни кинь, все клин. Уж лучше Италия, чем большевики. При итальянцах коммунистам придется сидеть смирно. Ну а нам, Нуредин-бей, пора позаботиться о себе.

— Ты что же, советуешь отступиться от его высокого величества? Ведь он всегда защищал наши интересы, нашу собственность. Нет, Гафур-бей, это не для меня!

— Брось, Нуредин-бей. Ты же видишь, ничего другого не остается. Все потеряло смысл. Да, мы пошли за ним, когда были молоды, с юношеским пылом, так сказать, ну а теперь мы состарились, поумнели, и что ж, так и будем идти за ним? Мы поддерживали его когда были с ним на равных, но не потащимся же за ним теперь, ведь он заделался большим господином, а мы всего лишь его лакеи! А потом, Италия ведь не тронет нашей собственности. Наоборот, оградит наши интересы еще получше Ахмет-бея. Ну, выпьем!

— Твое здоровье!

Они, чокнувшись, выпили.

— Хочешь, представлю тебя итальянскому послу?

— Так ведь я с ним знаком. Познакомился в тот день, когда получил новое назначение.

— Ты меня не понял. А может, уже обеспечил себе дополнительный окладец? Ну что ж. У нас большинство министров и депутатов получает по два, по три оклада… Разве плохо получать жалованье и тут и там?

— Ты о чем, Гафур-бей?

— Да ладно, Нуредин-бей, сам предложил говорить откровенно, вот я и говорю. Да и что я такого сказал? Его высокое величество первый подал пример!

— Король?

— А кто же! Разве не он получил миллион лир персонально от Муссолини? Он сделал первый шаг, чего ж ты хочешь от других? Вот и доигрались!..

Нуредин-бей молчал. Ему вспомнилась ночь в Нью-Йорке, когда он говорил с Ферид-беем. Только на сей раз ему выпала другая роль. Он сам сидел и слушал, что говорил ему захмелевший Гафур-бей.

— А что они от нас потребуют?

Гафур-бей засмеялся.

— Да ничего, Нуредин-бей. Ну что они могут от нас потребовать? Военные сведения? Так ведь наша армия у них в руках, они осведомлены гораздо лучше, чем этот осел Джемаль Аранити, наш командующий. Сведения по экономике? Да у нас и экономики-то нет. А то, что есть, итальянцы знают лучше нас. Они и в наших поместьях наверняка лучше знают, что есть, чего нет. Остаются сведения о королевском дворе. Но и тут Зэфи каждый божий день сообщает им все, вплоть до меню.

— Старший адъютант?

— Он самый.

— И он тоже…

— Да он на этом деле собаку съел. Так что, Нуредин-бей, пора и тебе присоединяться. Это проще простого — письмецо одно подписать, и все. Не ты первый. Коли уж Джафер бей Юпи, Фейзи-бей Ализоти да все остальные подписали, чего ж нам-то не подписать, а? Подумаешь, одна подпись, зато потом, как бы дело ни обернулось, мы с тобой останемся на коне. Принеси-ка еще бутылочку.

 

X

Выйдя на тюремный двор, Лёни глубоко вздохнул и сел под стеной, где зеленело несколько травинок. Его вдруг охватило желание броситься ничком на землю и вдохнуть ее запах, ощутить ее теплое дыхание. В деревне уже отбили сошники к севу. На свежевскопанные грядки слетаются птицы, лакомясь червяками, с выгона доносится тонкое блеяние новорожденных ягнят. Еще затемно поднимают гомон воробьи. Взъерошив перья, они с угрожающим видом наскакивают друг на друга. Женщины красят пасхальные яйца, мальчишки, раскрасив ручных ягнят и повесив им на шею кисточки, пасут их на лужайке. Как хорошо весной! «А мы даже и не замечали ее, — подумал Лёни. — В эту пору всегда забот по горло — в амбаре пусто, хоть шаром покати. В поле так наломаешься, куда там любоваться красотой вокруг? Когда я последний раз видел весну? Наверно, когда был как Вандё, когда заботы еще не одолели. А потом и не замечал даже, как весна приходила, как уходила. Верно говорят, что бедняк только летом и живет. Что-то сейчас Вандё поделывает? Хоть бы увидеть его! Ведь писать выучился, чертенок!»

Он тряхнул головой и улыбнулся. Две недели назад он получил письмо от Вандё. Брат писал крупными корявыми буквами, но все же сам! Он теперь во втором классе. Лёни вспомнил учителя, госпожу Рефию, Шпресу, Агима, и на душе потеплело.

— Эй, Лёни, о чем задумался?

— Да так, Хаки, просто день такой хороший. Апрель… Сейчас в деревне запрягают волов, пашут. У меня руки зудят по работе.

— У нас скоро будет другая работа, Лёни. А соха никуда не уйдет, еще напашемся.

Подошли адвокат с Хайдаром.

— Ты узнал что-нибудь, Хаки?

— Да, Халим. Иностранное радио и газеты сообщают, что Италия сконцентрировала десантные войска и флот для нападения на Албанию.

— А это правда?

— Наверно, правда. К чему им врать?

— Да эти чертовы газеты часто врут, — сказал Хайдар.

— На сей раз, кажется, не врут, — ответил Хаки. — Говорил же я тебе, что после Испании и Чехословакии придет и наш черед. Теперь видишь, что и наша судьба решалась в Испании?

— Вижу.

— А раньше не верил. Все удивлялся, с чего это наши парни отправились воевать в Испанию, говорил, что Скэндер погиб напрасно. Выходит теперь, что мы, коммунисты, далеко не все упрощаем в политике, а?

— Оставь, Хаки. Не желаю спорить с тобой в такой день. Скажи лучше, не сообщают ли еще чего-нибудь?

— Чего же тебе еще? Жди, не сегодня-завтра нападут.

— А правительство? Что правительство предпринимает?

— Ничего! Хамди говорит, в сегодняшних газетах напечатано опровержение, пишут, что распространяются ложные слухи и что с Италией поддерживаются хорошие отношения.

— Кто-то из них врет, — сказал Хайдар. — Или тот, кто говорит, что Италия нападет, или тот, кто это опровергает.

— Наверняка наши врут, — заметил Хаки.

— Почему обязательно наши?

— Хотят как-нибудь все уладить, задобрить Муссолини, дать ему все, что он требует.

— А что он требует?

— Откуда я знаю.

— Может, еще договорятся. — сказал Хайдар.

— Вряд ли. Италия оккупирует Албанию.

— Не думаю, — возразил адвокат. — Ведь если оккупирует, то международное положение обострится, может вспыхнуть война.

— Кто воевать-то будет?

— Великие державы не допустят, чтобы…

— Ай, оставь ты свои великие державы! Они вон ради Чехословакии пальцем не пошевелили, а уж ради нас-то…

В тот день в тюрьме ни о чем другом не говорили. Заключенные позабыли свои ежедневные заботы, разговоры, ссоры, и все ударились в политику. «Что будет? Нападет Италия или нет? Как поступит Ахмет Зогу? Будет сопротивляться или позволит итальянским войскам высадиться без единого выстрела, как впустило чехословацкое правительство германскую армию?»

— Зогу будет воевать, я уверен в этом, — повторял адвокат. — Иначе просто не может быть!

— С чего вдруг он будет воевать? Думаешь, ему жалко Албанию? Да он ее давным-давно продал. А теперь вот пришла пора и отдавать.

— Он ведь знает, придут итальянцы — не видать ему трона. Так что наверняка будет воевать.

Хаки пожал плечами.

— Ну что ж, дай ему бог удачи! Тогда и мы бы вместе с ним пошли драться. Хоть он и дрянь, а все-таки свой, албанец, не иностранец какой-нибудь.

— Верно говоришь, Хаки, — одобрительно кивнул Хайдар. — Лучше пусть свой побьет, чем чужой поцелует.

Разговоры продолжались почти до полуночи.

Наутро их разбудили пушечные выстрелы, шум и крики. Несколько заключенных взобрались на окна посмотреть, что происходит на улицах Тираны.

— Что там случилось?

— Война?

— Итальянцы пришли?

Но тюремные служители успокоили их.

— Чего всполошились! Радуйтесь! Королева родила сына, наследника престола.

— Что такое?

— У короля сын родился.

— У короля или у королевы?

— Тоже мне, нашел время шутить!

— Ну да ладно, дай бог здоровья королеве.

— Спроси насчет итальянцев!

— Чего спрашивать? Думаешь, они что-нибудь знают?

— Спроси, спроси!

— Эй, Алюш!

— Чего?

— Как там насчет итальянцев?

— Не беспокойтесь. Его высокое величество принял все меры.

— Какие меры?

— А это ему виднее.

— Вот вам и весь сказ!

— Ты тоже, нашел у кого спрашивать!

— А что он говорит?

— Говорит, король принял меры.

— Что он в эти меры собирается насыпать, овес или кукурузу?

— Да перестань ты, Тими!

Празднества и гуляния продолжались два дня. В камеры доносился лишь их приглушенный отзвук, словно рядом гудел пчелиный рой. Слухи сменялись один другим. То вдруг становилось известно, что итальянцы уже высадились, потом разносился слух, будто Зогу договорился с ними и все обошлось. Заключенные строили догадки, одна невероятнее другой. Некоторые утверждали, будто Англия предъявила Италия ультиматум, что объявит ей войну в случае нападения на Албанию. Другие клялись, что на территорию Албании уже вступили греческие и югославские войска, так как якобы с Италией заключено соглашение о разделе страны. Кто-то каким-то образом проведал, что Зогу договорился с Италией и теперь итальянские войска сначала высадятся в Албании, а потом ударят по Югославии, чтобы отобрать у нее Косово и вернуть Албании. И каких только комбинаций не составляли!

— Интересно, а как же с нами-то будет? — беспокоился Тими. — Здесь оставят, что ли?

— А ты чего хотел бы?

— Чтоб выпустили!

— С какой стати они нас выпустят?

— А почему бы нет?

— Вот заваруха начнется, тогда видно будет. Может, тогда и выйдем отсюда.

Хаки не находил себе места. Он ждал новостей, но Хамди почему-то не появлялся. Завтра четверг, день свиданий, может, придет. Утром Хаки встал пораньше и к началу посещений уже дежурил у двери. Хамди не пришел, однако удалось кое-что выведать у других посетителей. «В Дурресе, Влёре, Саранде и Шендине появились итальянские суда, говорят, вот-вот начнется высадка. Албанские войска заняли позиции вдоль побережья и не пустят ни одного итальянца на албанскую землю. Зогу надел опинги и поклялся, что пойдет в горы сражаться. По всей Албании демонстрации, народ требует встретить итальянцев с оружием в руках».

Хаки вернулся в свою камеру подавленный.

— Устоят ли наши против итальянцев? — спросил его Хайдар.

— Почему же нет? Ведь сбросили же мы их в море в двадцатом, а ведь тогда у нас даже армии не было, не то что теперь, — ответил адвокат.

— Тогда было другое дело, — возразил Хаки. — Тогда народ поднялся.

— И теперь поднимается.

— Если правительство вооружит народ, так никаких итальянцев здесь не будет, — сказал Лёни.

— Это верно. В наши горы и турки не прорвались, куда там итальянцам, — поддержал его Хайдар.

— Итальянцы посильнее, — заметил адвокат.

— Мы тоже стали сильнее, — заявил Хайдар.

— Правительство не даст народу оружие, — убежденно сказал Хаки.

— Почему не даст? — удивился адвокат.

— Да потому что оно боится народа.

Все помолчали.

— Хоть бы узнать, как там великие державы, — продолжал свое адвокат. — Ты ничего не слыхал?

— А ты все со своими великими державами! — усмехнулся Хаки. — Да, забыл вам сказать: иностранные радиостанции сообщили, что английский премьер Чемберлен отправился на рыбную ловлю и приказал его не беспокоить.

— Не может быть!

— Почему же не может быть? Для Великобритании рыбка, которую выудит премьер-министр, важнее, чем независимость какой-то там Албании.

— Англичане, они такие, — сказал Хайдар. — На них понадеешься — пропадешь.

— Говорят, несколько журналистов спросили Гитлера насчет Албании. Знаете, что он ответил?

— Ну!

— «Я не собираюсь портить отношения с моим другом господином Муссолини из-за этих албанских пастухов, которых всего-то миллион».

— Ах негодяй!

— Один только Советский Союз выразил протест, Советское правительство заявило, что Албания — независимое государство и тот, кто посягает на ее независимость, совершает преступление.

Адвокат молча и сосредоточенно слушал Хаки.

Назавтра, в пятницу, заключенных всполошил гул самолетов, на бреющем полете круживших над Тираной.

— Будут бомбить, как ты думаешь?

— Наверняка!

— А что?

— Казармы.

— А сам город?

— Кто их знает.

— Но ведь город не военный объект.

— Будут фашисты спрашивать, военный это объект или не военный!

— А если бомба в нас угодит?

— Все может случиться.

— Этого еще не хватало!

— Да, уж тогда нам крышка!

— Почему нас не выпускают?

— Давайте потребуем у надзирателей, пусть выпустят.

— Пусть нас отсюда переведут.

— А куда?

— Куда-нибудь!

Но бомбежки не было. Вместо бомб фашистские самолеты сбросили листовки, засыпав ими всю Тирану.

Самолеты улетели, и город погрузился в странное молчание. Жизнь словно замерла. Напрасно пытались заключенные хоть что-нибудь разглядеть сквозь решетку окон. На улицах не было ни души. Надзиратели не показывались. Наверно, попрятались. И только на вышке, как всегда, торчал жандарм, направив дуло пулемета на тюрьму.

Какой-то заключенный оделся и начал собирать вещи, словно получил известие об освобождении. Он торопливо засунул свою скудную одежонку в торбу из козьей шерсти, сам не понимая зачем. Глядя на него, принялись собираться и другие. Поднялась суета. Заключенные связывали в узлы постели, засовывали в чемодан или торбу пожитки и садились на них, ожидая, что вот-вот распахнутся тюремные ворота и они, вскинув узлы на плечо, отправятся по домам.

Сойдясь кучками, люди тихо переговаривались.

— Шепчемся, прямо как будто помирает кто, — громко сказал Хайдар.

— Именно помирает. Албания помирает, наша независимость помирает, — воскликнул адвокат.

— Албания никогда не умрет! — выкрикнул Хаки.

— Конец нам, — не слушал его адвокат. — Итальянцы уничтожат нас как нацию.

— Нет, Халим, не так-то просто уничтожить нацию. Иначе нас бы уничтожили еще сотни лет назад. Албания будет жить, — убежденно сказал Хаки. — Она как неприступный утес! Возникали и исчезали империи, окружали ее… ну как амебы, что ли, липли со всех сторон, впивались в нее, обмазывали своей слизью, да только никому не удалось ее переварить. Они рушились, а она оставалась — могучий, неприступный утес. Римляне, византийцы, сербы, турки, Австро-Венгрия — все побывали тут, но где они теперь? Так будет и с гнилой империей дуче.

— Но ведь сейчас не те времена, Хаки, хоть ты и прав. Теперь наша нация действительно может исчезнуть, раствориться, ассимилироваться. Условия изменились, вспомни о современных средствах коммуникации, школах, культуре, радио, книгах, кино…

— Да, то, о чем ты говоришь, и вправду может случиться, если мы будем сидеть сложа руки.

— А что мы можем сделать? Если уж мы не смогли избавиться от Ахмета Зогу, который довел нас до такого состояния, то что говорить об Италии, таком большом государстве?

— Мы должны сражаться за независимость, за свободу. Должны поднять весь народ против захватчиков, против фашизма. Ведь смогли же мы это сделать в двадцатом году! Если нам удастся сделать это и теперь, Албания будет жить!

— Поднимайся не поднимайся — а одни мы все равно ничего не добьемся.

— А кто тебе сказал, что мы одни? Против фашизма весь мир. Наша надежда — Советский Союз. Он нас спасет.

— Советский Союз далеко.

— И все равно он нас спасет.

— Но ведь если Советский Союз вступит в войну, это уже будет мировая война!

— Мировая война неизбежна.

— Дорого обойдется людям новая война, Хаки, столько крови прольется.

— Значит, пусть лучше фашисты истребляют всех, так что ли?

— Не знаю, Хаки… У вас, коммунистов, четкие убеждения. Вы нашли свой путь и идете по нему, не сворачивая.

— Сейчас такое время, когда каждый должен выбрать для себя путь, Халим. У жизни свои перекрестки. И каждый, как богатырь из сказки, окажется когда-нибудь на распутье, надо будет выбирать, куда пойти. Одни только дураки да обыватели избавлены от этого.

— Хаки верно говорит, — согласился Хайдар. — Надо решать, в какую сторону идти — туда или сюда.

— Целый народ может оказаться иногда на распутье. Помнишь, как в сказке, Халим? Всадник, когда не знает, по какой дороге ехать, отпускает поводья, чтобы конь сам выбрал.

— Ну а мы, по-моему, пустили ослов, чтобы выбирали нам дорогу, — сказал Хайдар.

— Нет, мы сами выберем. А коммунисты — я вот, Лёни — уже давно выбрали.

Лёни засиял от радости, услыхав, что Хаки назвал его коммунистом. Адвокат вдруг рассердился.

— А я, значит, не в счет, да, Хаки?

— Так ведь ты не коммунист!

— Ошибаешься ты, вот что. Каждый должен выбрать, верно. Только насчет меня ошибаешься, я тоже выбрал себе дорогу. Недаром же ругался с тобой два года подряд!

Хаки крепко обнял его:

— Вот молодец!

— А меня, что ж, позабыли? — засмеялся Хайдар.

— Ты наш, Хайдар. Мы уверены, что ты с нами.

— Был и буду.

— Давай руку, Хайдар. Мы не сдадимся! Будем бороться! Мы уйдем в горы, соберем силы, а потом хлынем оттуда лавиной, никто нас не остановит. Сметем всю нечисть, вырвем с корнем все сорняки и сделаем Албанию такой, о какой мечтаем: свободной, независимой, счастливой.

— Как бы только вместе с сорняками не вытоптать и кукурузу, — со смехом сказал Хайдар.

Стемнело. В тюрьме царила тревожная тишина. Не слышно было обычной суеты в камерах, разговоров, восклицаний, ссор, смеха и тоскливых песен. Казалось, жизнь окончательно покинула эту гробницу заживо погребенных людей. Заключенные бродили на цыпочках по сумрачным коридорам, лишь кое-где слабо освещенным тусклыми лампочками. Наблюдавшие сообщили, что улицы пусты, никого нет, фонари не горят.

В тот вечер заключенные узнавали последние новости от надзирателей и даже от жандармов.

«Наша армия отбросила итальянцев от Дурреса. Побережье усеяно трупами итальянцев. Его высокое величество заявил, что наденет опинги и уйдет в горы. Не бывать итальянцу в наших горах!»

Тими вернулся в камеру со словами:

— Слыхали? Его высокое величество обул опинги.

— Бежал?

— Нет, будет сражаться в горах. Говорит, что не пустит итальянцев в горы.

— Дай бог!

— Да здравствует король!

— Дай бог ему здоровья!

Кто-то, войдя в камеру, угрюмо сообщил:

— Итальянцы захватили Дуррес.

— Да ты что?

— Наша армия разбита, король бежал!

— Куда? В горы?

— Нет, совсем сбежал. И министры тоже.

— Так я и знал, что он удерет.

— Да уж, на это он мастер! Как дело туго, так деру дает!

— Сукин сын!

— Итальянцы направляются к Тиране. Сегодня к вечеру будут здесь.

— Значит, все.

— Надо сказать надзирателям, пусть открывают!

— Начальника надо потребовать.

Заключенные сгрудились у двери.

— Эй, Алюш, давай открывай!

— Вы что, собираетесь нас итальянцам оставить?

— Разойтись по камерам!

— Селим, эй, Селим! Открой!

— Да не откроют они без приказа!

— Где начальник тюрьмы?

— Кто-то приехал! — крикнул заключенный, наблюдавший в окно за улицей.

Незнакомый офицер с группой жандармов прошел прямо в кабинет начальника тюрьмы.

— Кто это?

— Не разглядел.

— Разговаривает с начальником.

— Теперь нас освободят, это точно. Вон и надзирателя позвали.

Надзиратель вскоре вышел.

— Ну как, Алюш, привезли приказ?

— Тихо! Открывает!

Но надзиратель и не думал открывать.

— Позовите господина Хайдара Кочи, — приказал он.

— А кто его зовет?

— К начальнику!

— Хайдар Кочи! Где Хайдар Кочи? Его к начальнику!

Хайдар удивленно переглянулся с Хаки и адвокатом.

— Тебя к начальнику вызывают, — позвал кто-то от двери.

— Зачем?

Он не спеша поднялся и неторопливым шагом направился к выходу. Хаки, Лёни и адвокат молча пошли за ним следом, гадая, в чем дело.

Толпившиеся у двери расступились, пропуская Хайдара.

— Кто меня вызывает?

— Начальник.

— А зачем?

— Не знаю, господин Хайдар. Приказано привести.

— Господин Хайдар, скажи там начальнику, пусть открывают!

— Да, пускай нас выпустят отсюда!

Щелкнул замок, заскрежетала первая дверь. Хайдар оказался меж двух дверей.

— Отойдите, закрываю.

Надзиратель закрыл дверь и надел Хайдару наручники. Потом открыл вторую дверь, Хайдар вышел в коридор и остановился, ожидая, пока надзиратель закроет и ее.

Надзиратель пошел впереди и уже поднял было руку, чтобы постучаться в дверь кабинета, но дверь вдруг резко распахнулась. На мгновение растерявшись, Хайдар попятился к стене. Прямо на него шел офицер в расстегнутом мундире, сопровождаемый жандармами и вооруженными людьми в штатском.

Хайдар вскинул голову, в упор посмотрел на офицера и язвительно усмехнулся.

— Ничего, Хайдар Кочи, скоро перестанешь задирать нос, — зло выкрикнул офицер, кладя руку на кобуру револьвера.

— Подлецом был, подлецом ты и остался, Абаз Купи! Только и умеешь стрелять, что из-за угла да в связанного. Стреляй, трус!

Заключенные, затаив дыхание от удивления и любопытства, ждали, что будет дальше. В полнейшей тишине прогремели один за другим два выстрела, отозвавшиеся гулким эхом в пустых коридорах. И словно по сигналу, поднялся оглушительный шум: крики, ругань, топот.

Хайдар, заливаясь кровью, упал лицом вниз. Так смерть настигла этого отважного и умного горца, настигла в тот момент, когда он надеялся вот-вот вырваться из тюрьмы, где томился столько лет.

Абаз Купи вложил револьвер в кобуру и заорал на жандармов:

— А теперь сматывайте удочки! Все до единого!

И побежал вперед. Послышался шум мотора, машина взвыла и затихла где-то вдалеке.

Жандармы, охранявшие тюрьму, забегали по коридорам, собирая пожитки. Заключенные продолжали кричать:

— Откройте двери!

— Селим, эй, Селим, открой!

— Чего ты ждешь, Алюш, открывай!

Вдруг погас свет, вопли стали еще отчаяннее. Кто-то выкрикнул:

— Ломаем решетку!

— Наддай!

Но решетка не поддавалась.

— Открывай! — приказал кто-то снаружи.

— Не имею права! Такого приказа не было!

— Ну-ка, дай сюда ключи!

— Не дам!

— Давай, тебе говорят!

Послышался звон передаваемых ключей, и тот же голос повелительно прокричал:

— А ну тихо! Держите ключи!

Все протянули руки в темноту, надеясь получить ключи.

— Есть ключи, а ну, расступись!

— Да не этот, попробуй другой!

— Давай большим! Большой от этой двери!

— Да погодите, не толкайтесь! Готово!

Заключенные столпились у второй двери.

— Открывай вторую!

— Да не толкайтесь!

— Не смейте открывать! — кричал надзиратель.

— А ну мотай отсюда, сволочь!

— Открылась!

— Куда вы, не уходите!

У выхода было настоящее столпотворение. Заключенные проталкивались к дверям, отпихивали друг друга, ругаясь и издавая ликующие возгласы. Они пробегали сломя голову мимо тела Хайдара и исчезали в темноте, словно спасаясь от погони.

Кто-то приволок свой тюфяк; в дверях образовалась пробка.

— Ты чего делаешь, а?

— А ну, дай дорогу!

— Пусти тюфяк!

— Да брось ты его, сквалыга!

— Чего это вдруг? Он мой!

— Освободи проход, болван, раздавят!

Надзиратель причитал:

— Братцы, куда же вы, погодите!

Кто-то отпихнул его, кто-то ударил кулаком в грудь. Надзиратель с криком попятился.

— Задушу, как собаку! — кричал заключенный, кидаясь на него.

— Оставь его, Азем!

Из помещения, где находились жандармы, выбежали несколько заключенных с оружием.

Надзиратель снова запричитал:

— Ну останьтесь хоть кто-нибудь!

— Да пошел ты!

— Останься! — Надзиратель ухватил за рукав заключенного с тюфяком, застрявшего между дверей.

— А ну отцепись! — отмахнулся тот, вскидывая на плечо свою ношу.

Крики заключенных удалялись. В тюрьме стало тихо. Заключенный с тюфяком, по-видимому, уходил последним.

— Что ж это, ах ты господи! — бормотал надзиратель.

Вдруг он заметил еще двоих, склонившихся над телом Хайдара.

— Пошли, Хаки, уже бесполезно.

— Знаешь, Халим, я словно предчувствовал недоброе, да как-то не посмел его остановить.

— Кто мог подумать, что так случится? Дикость какая-то! Бедный Хайдар!

Они направились к выходу. Надзиратель бросился за ними.

— Не уходите!

— Чего тебе?

— Погодите до завтра! Завтра я вас выпущу!

— Зачем это?

— Во всей тюрьме ни души не осталось, грех-то какой!

— Пошел прочь, идиот!

Оставшись в одиночестве, старик надзиратель уныло побрел по коридору. Вдруг он увидел в темноте две светящиеся точки.

— Кис-кис-кис, — позвал он.

Кошка мяукнула и потерлась о его ноги. Старик взял кошку на руки и, поглаживая ее, пошел к двери. «Ах ты, грех-то какой!» — приговаривал он, запираясь в тюрьме.

 

XI

Хамди чувствовал, что совершенно выбился из сил. Вот уже целую неделю он все время был на ногах, ни разу не выспался как следует. Непонятно, каким образом он вдруг стал руководителем и одним из организаторов демонстраций. С утра до вечера бегал он из школы в школу, из лавки в лавку, из квартала в квартал, договаривался о времени и месте сбора, а потом сам вел через всю Тирану толпы разгневанных людей. Вечером бежал в кафе «Курсаль», где его ждали товарищи, такие же измотанные и невыспавшиеся, как и он сам, но старавшиеся не поддаваться усталости. Всего неделю назад они совсем не знали друг друга, а теперь стали чем-то вроде штаба, организационного центра демонстраций. Кто их назначил? Никто. Как-то само собой получилось, что они отдавали распоряжения, словно кто-то официально им поручил это.

Хамди вошел в здание почты и телеграфа и направился в помещение телефонной станции.

— Ну, что там, джа Риза?

Риза-эфенди, поседевший, без своей привычной черной шапочки, огорченно повернулся к нему:

— Плохи наши дела, Хамди. Итальянцы заняли Дуррес. Наши солдаты сражались, как настоящие мужчины, да офицеры их предали. Все сбежали и прихватили с собой орудийные затворы. Солдаты остались с одними винтовками против фашистских пушек и танков. Один наш пулеметчик, унтер-офицер, задал им жару. Они несколько раз откатывались, ничем его взять не могли. Только когда убило его, тогда и прошли. Во Влёре и Шендине тоже стрельба.

— А в Саранде как?

— Не знаю. Оттуда ничего не слышно.

— Ну значит, к вечеру будут тут.

— Сегодня вряд ли. Бази из Цаны разрушил Шиякский мост. Итальянцы остались на той стороне. Но завтра уж наверняка будут здесь.

— Еще есть что-нибудь?

Риза-эфенди сделал ему знак приблизиться и зашептал на ухо:

— Королева со всем семейством уехала.

— Куда?

— В Грецию.

— А сам?

— Не знаю.

Зазвенел телефон.

— Алло!

На той стороне провода низкий голос, картавя, сказал:

— Телефонная станция? Говогят из коголевского двогца. Сгочно соедините с домом господина Джафег-бея Юпи.

Риза-эфенди переключил рычажки.

— Кто это? — спросил Хамди.

— Генерал Аранити.

— Чего еще понадобилось этой скотине? Его место в армии! Ну и командующий у нас! Нашли от кого ждать защиты — от осла!

В доме Джафер-бея Юпи никто не поднял трубку. Затем, с перерывами, между Ризой-эфенди и генералом происходил следующий разговор:

— Дайте мне дом Фейзи-бея Ализоти.

— Там никто не отвечает.

— Соедините меня с Нугедин-беем Гогицей.

— Он не отвечает.

— Замолчи, дугень.

— Простите?

— Это я не тебе, это я тут говогю одному дугню.

Риза-эфенди отключил связь и взглянул на Хамди.

— Куда подевались все министры, а, джа Риза?

Тот передернул плечами.

— Известно куда. Попрятались или разбежались. Небось уже давным-давно в Греции.

Хамди отправился в кафе «Курсаль», где его ждали товарищи. Что делать теперь? Демонстрации больше не имеют смысла. Они сыграли свою роль. Сейчас дело за оружием. А король не открыл армейских складов.

— Король исчез.

— Правда? А куда?

— Сбежал. Я сам видел, как машины ушли в сторону Эльбасана.

— Этого следовало ожидать.

— Ну и подвел же он нас под монастырь!

— Ах, сволочь!

Немногочисленные прохожие, повстречавшиеся Хамди на улице, не скрывали своего возмущения.

Хамди вошел в кафе «Курсаль». Кроме его товарищей, организаторов демонстраций, в зале никого больше не было.

— Присаживайтесь, Хамди. Как дела?

Хамди сообщил в двух словах, что удалось узнать.

— И что ж теперь делать будем? — спросил Хюсен, чиновник министерства иностранных дел.

— А что теперь? Демонстрации уже ни к чему! — ответил ему учитель.

— Не понимаю, почему не дали оружия народу? — недоуменно воскликнул экономист.

— Потому, что боялись народа, — ответил Хамди.

— Но ведь народ заодно с королем, — сказал Хюсен.

— Зато король не заодно с народом, — ответил публицист. — Он не собирался драться с итальянцами.

— Может, он и не уехал? Может, он ушел в горы. Откуда мы знаем?

— Знаем. Он сегодня будет в Греции.

— Но ведь он говорил, что будет сражаться в горах.

— Если так, то мы будем с ним.

— Да мы не то что с ним, с самим чертом объединимся, лишь бы бороться против итальянцев, — сказал учитель.

Хюсен разозлился. Вот уже целую неделю он был знаком с этими людьми и был просто уверен, что они, так же как и он, преданы королю. А они, выходит, его враги!

— Всем коньяку, — заказал экономист.

В дверях появился журналист Вехби Лика.

— Добрый вечер, господа. Что нового?

Никто не ответил.

— Я слышал, наши отбросили этих макаронников.

— Итальянцы заняли Дуррес и стоят у Шияка, — сказал Хюсен. — Наши выполнили свой долг. Шиякский мост взорван. Мы остановим их в Шияке.

Вехби Лика в растерянности захлопнул блокнот.

— А король?

— Он уехал.

— Вот это новости! Ну спасибо!

— Ты куда?

— В редакцию.

Они опять помолчали.

— Я уверен, что господин Вехби сейчас придет в редакцию и настрочит пламенную статью.

— Почему это?

— Надо же поздравить итальянцев с прибытием!

— А завтра появится в черной рубашке и первый вскинет руку по-фашистски.

— Да и министры не замедлят сделать то же самое, — сказал Хамди.

— Министры преданы королю, — возразил Хюсен.

— Завтра увидим, — сказал учитель, поднося ко рту рюмку.

— Ну а нам что делать?

— Не знаю.

— Бежать надо, — заявил экономист.

— Куда?

— В Югославию.

— И я с тобой, — решил Хюсен.

— Мне с вами по пути, — присоединился учитель.

— Тогда двинемся, пока не поздно, — предложил публицист. — Идешь, Хамди?

— Нет, я остаюсь, — сказал Хамди.

— Почему?

— Народ сейчас нуждается в нас, во всех, кто ему предан.

— Глупости! — вскрикнул экономист. — Итальянцы вас арестуют, могут и убить. А из-за границы мы скорее поможем Албании.

— Пусть хоть камни с неба сыплются, я все равно останусь на родине.

— И что же ты будешь тут делать?

— Сражаться!

— Чем, кулаками?

— Найдем чем. Народ ненавидит захватчиков, правда, он пока неорганизован, невооружен.

— У нас вон была армия, а какой толк?

— Это потому, что во главе стоял изменник. Король и не собирался бороться.

— Король не изменник, — вскинулся Хюсен.

— Ну назови его по-другому, если можешь.

А я говорю, надо уходить, — опять вмешался экономист. — Вооружайся не вооружайся, все равно нам в Италией не справиться. Это ж такая сила!

— Не лучше ли нам поладить с итальянцами? Вотремся к ним в доверие, может, хоть что-то спасем, — сказал публицист.

— Итальянцы не такие дураки, — ответил учитель. — Сотрудничая с ними, мы принесем Албании еще больше вреда.

— Вот именно. Албанию всегда губили не столько сами захватчики, сколько их пособники из местных, — поддержал Хамди. — Захватчик есть захватчик, с ним все ясно. Местные предатели — вот кто направляет его руку, вот кто губит своих же. Если бы не предатели, никакие захватчики нам не были бы страшны.

— Я никогда не надену черную рубашку, — сказал учитель.

— Ну что ж, нам, видно, не по пути.

— Да уж, видно, так.

— Я остаюсь с тобой, Хамди, — решил учитель.

Послышались выстрелы, сначала где-то вдалеке, потом все ближе.

— Итальянцы, — сказал публицист.

— Прошу вас, уходите! Я закрываю! — встревожился хозяин кафе.

— Это просто так кто-то стреляет, перестрелки-то нет.

— Есть ли, нет ли, уходите!

— Что это за крики?

— Погодите, вроде бы сюда идут.

— Ради бога уходите!

 

XII

Лёни, подхваченный толпой и подталкиваемый со всех сторон, протиснулся наружу. Здесь уже не толкались, но в темноте он потерял товарищей. Впереди мелькали тени заключенных, которые, окликая друг друга, переговаривались на всех диалектах албанского языка.

Лёни позвал Хаки, но никто не откликнулся.

Заключенные группками разбегались в разные стороны. Лёни на мгновение задержался, не зная, куда направиться. В Тирану его привезли ночью в крытом грузовике, в наручниках, и, кроме старого брезента, да отвратной рожи жандарма Камбери, он по пути ничего не видел. В какой стороне его деревня? Он взглянул на небо, и ему показалось, что и звезды здесь другие.

— Беги, дурак! — крикнул ему на бегу какой-то заключенный. — Что стоишь как столб? Хочешь, чтоб поймали?

Присоединившись к одной из групп, Лёни выбежал на широкую улицу. Впереди были слышны возгласы заключенных. Те, что раздобыли винтовки, стреляли в воздух. Со всех сторон тоже стреляли и кричали.

Вскоре он устал от быстрого бега. Спирало дыхание, ноги стали как ватные. За два года он почти отвык ими пользоваться! Недаром Хаки советовал ему побольше ходить во время прогулки!

Выбежали на какую-то площадь, окруженную черневшими в темноте домами, которые поразили Лёни своей величиной.

— Давай пошевеливайся!

— Куда мы идем?

— Во дворец!

— Какой дворец?

— Иди и не спрашивай.

Пробежав через обширный парк, они вошли во дворец, сиявший огнями над погруженным во мрак городом. Широкие коридоры привели их в большой зал, освещенный люстрами. Заключенные разбрелись по дворцу. Кто-то уже возвращался, нагрузившись добром, вскинув на плечо прекрасный ковер, кто-то сдергивал с окна плюшевую штору, кто-то пытался взгромоздить себе на спину кресло.

— Что они делают?

— Не видишь? Давай, бери и ты!

Странным показался Лёни совет: даже если б он что-нибудь и взял, куда он это понесет?

Неожиданно все захлопали, отступая к стенам и освобождая середину зала. Лёни сразу узнал показавшегося в одной из дверей здоровяка в генеральском мундире: это был Тими, угольщик из Девола. Напялив прямо поверх одежды брошенный кем-то из адъютантов мундир, он шествовал важно, как настоящий генерал. На него нельзя было смотреть без смеха. Из-под распахнутого мундира виднелась нестираная рубаха и волосатая грудь; козырек надетой набекрень фуражки прикрывал один глаз; сапоги Тими, видно, не нашел, из-под галифе торчали надетые на шерстяные носки старые опинги из автомобильной покрышки. Но и в таком виде Тими был очень похож на Ахмета Зогу, каким Лёни видел его на фотографиях.

Величественно прошествовав по проходу, образованному заключенными, Тими остановился у рояля, приложив руку к сердцу, как этого требовал зогистский церемониал приветствия, опустился на круглый табурет, потом, взмахнув руками, ударил что есть мочи по клавишам. Зал взорвался какофонией звуков и мощным хохотом заключенных. Тими вскочил, в притворном гневе схватился рукой за шнур аксельбантов на груди и, вскинув голову, вперил взгляд в потолок.

Кто-то крикнул:

— Тихо! Его высокое величество желает говорить!

Подождав, пока стихнет шум, Тими заговорил ораторским тоном:

— Я уверен в том, что вы, господа, обшарите здесь все углы и прихватите все, что только есть в нашем дворце. Высочайше повелеваем вам подмести все подчистую.

Снова поднялся шум и хохот.

Тими поднял руку.

— Тихо! Тихо!

— Слушайте его высокое величество!

Когда опять наступила тишина, Тими продолжал свою речь:

— Господа! Я нисколько не сомневаюсь в том, что албанское королевство приказало долго жить. Чтоб ему никогда больше не воскреснуть!

— Аминь! — выкрикнул кто-то.

Все засмеялись. Лёни даже позабыл, где находится, и смеялся от всей души.

Он вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече.

— Лёни.

— Хамди!

Он кинулся к товарищу.

— Уйдем отсюда.

В коридоре они еле протиснулись сквозь толпу сновавших туда-сюда людей с добычей на плечах.

Во дворе какой-то человек в высокой феске вел под уздцы двух белых венгерских лошадей, следом трусил белый жеребенок.

— Куда ведешь? — окликнул парень, вбежавший в ворота парка.

— Домой!

— Да брось ты их, недотепа, ведь все равно отберут! Куда спрячешь?

— А это уж мое дело! Пускай найдут, коли они такие умные!

— Как ты здесь оказался? — спросил Хамди.

— Сам не знаю.

— А Хаки где?

— Да я потерял его, когда вышли из тюрьмы, темно было. Ты знаешь, Хайдара убили.

Хамди остановился.

— Да ты что!

— Убили Хайдара! Подло убили!

— Кто убил?

— Его враг, Абаз Купи.

Им загородили дорогу.

— Что там во дворце происходит?

— Грабят, вот что.

— А его высокое величество где же?

— А его собачье величество давным-давно в Греции! — зло крикнул Хамди.

— Да ну!

— Албанец — он албанец и есть, — сказал кто-то. — Ему лишь бы где поживиться.

— Недаром говорят: «Arnavut bicimsiz millet», — добавил другой.

Лёни с Хамди свернули в переулок.

— Куда ты меня ведешь, Хамди?

— Ко мне домой.

— А Хаки?

— И Хаки найдется.

 

XIII

Господин Вехби Лика приколол к черной рубашке итальянский орден, поправил галстук и застыл перед зеркалом, с удовольствием оглядывая себя в новом одеянии. Затем принялся отрабатывать фашистское приветствие, вскидывая руку вверх. Попробовал было поднять руку, полусогнутую в локте, но в конце концов остановился на том, что руку надо поднимать не сгибая и как можно выше, это будет свидетельствовать о «бодрости и жизнерадостности журналиста нового фашистского порядка».

Довольный собою, он сунул в задний карман брюк блокнот и отправился в парламент: в тот день «отцы нации» давали еще одно представление, последнюю комедию в честь «гостей». Впрочем, последнюю ли?

Зал заседаний поражал чернотой, но не оттого вовсе, что депутаты надели траур по утраченной независимости Албании или по случаю бесславного падения своего хозяина Ахмета Зогу. Просто большинство «избранников народа» успели облачиться в фашистскую форму.

Заседание на сей раз открыл не древний председатель парламента; некоторые депутаты пожалели даже, что им не удастся подремать под его бормотанье. Вместо него на трибуне появился Джафер-бей Юпи, друг и ближайший соратник его высокого величества Зогу Первого, его правая рука, главный инспектор королевского двора, главный советник короля албанцев, удостоенный медали «Моим товарищам», и прочее и прочее. Его превосходительство, я уверен, всенепременно поднимет голос протеста против учиненного над Албанией насилия, голос его вознесется под небеса, оповещая весь мир, что есть еще в Албании истинные патриоты, такие, как он сам, и они не смирятся вовек с грубым захватом независимой страны. Много гневных слов услышат сегодня «отцы нации» на своем историческом заседании. И как по сигналу они поднимутся, чтобы выразить свое возмущение, чтобы потребовать…

Так оно и будет. Посмотрите только, как взволнован Джафер-бей! Даже голос дрожит. Бедный, он почти рыдает!

— Тихо!

— Слушайте!

Непременно послушаем!

Прошу вас, не обращайте внимания на кое-какие нескладности в речах «отцов». Им тогда было не до стилистики, а нам не подобает поправлять их.

Джафер-бей, оглядев сквозь слезы зал, воскликнул:

— Албанский народ знает меня!

Зал ответил понимающим бормотаньем:

— Ну о чем разговор, Джафер-бей? Конечно, знает!

— Знает, знает!

Оратор не унимался:

— Я говорю от души!

В зале снова ропот:

— И это ни к чему, Джафер-бей. Перестань ты, мы и так тебе верим!

Не обращая внимания на возражения, Джафер-бей продолжал:

— Вот уже более четверти века наша Албания независима. И за эти годы мы показали всему цивилизованному миру, что находимся в сердце Европы и не способны управлять собой. Наше беспомощное управление убедило мир в том, что мы идем к опасности, а именно опасности расчленения Албании. Наша единственная надежда — это гениальный и любимый дуче, который ради нас пошел на моральные и материальные жертвы. Он спас Албанию, и потому я всем сердцем приветствую приход в Албанию славной итальянской армии.

— Слово мужа!

— Так говорят патриоты!

— Мы верим тебе!

— Он и вправду говорит от души!

— Поскольку Албания — суверенное государство, нам необходимо избрать короля, а потому давайте предложим корону Скандербега его императорскому величеству Виктору-Эммануилу Третьему!

Его превосходительство настолько был растроган, что еле договорил. Достав платок, он прочувствованно высморкался.

Это послужило сигналом для всех остальных отцов: в зале вспыхнули рукоплескания и овации.

— Да здравствует его величество!

— Да здравствует Виктор-Эммануил Третий, король Албании!

— Evviva!

На сей раз выкрики депутатов были поддержаны снаружи солдатами и карабинерами, охранявшими парламент. Они сначала не могли понять, в чем дело, но, услыхав «Evviva!», дружно подхватили:

— Viva! Viva!

В парламенте тем временем начались дебаты.

Слово имеет Абдуррахман-бей:

— Почтенные господа! За период, равный четверти века, наши правители показали, что не только не способны, но и… э… довели положение до такой точки, что у всего цивилизованного мира сложилось впечатление, будто наша страна не может самоуправляться. Наши правители сумели лишь ввергнуть страну в хаос, обрекли народ на великие бедствия, оставив его даже без соли, хлеба и керосина. Те, кто уехали и бросили свою страну, думали не о прогрессе нации, а только о себе, как бы набить карманы общественными деньгами. Славная итальянская армия, пришедшая к нам, — армия, пролившая кровь за Албанию, поэтому я согласен, чтобы венец Скандербега передать его величеству королю Италии.

Аплодисменты.

Слово имеет Фейзи-бей Ализоти, стародавний министр финансов албанского правительства, бывший ближайший соратник Ахмета Зогу, награжденный медалью «Моим Товарищам».

— Господа депутаты! Некоторые эвенементы и события последнего времени вызвали наше совещание в данный исторический момент. Почему вызвали? Потому что в течение некоторого времени в нашей стране правила олигархия, имевшая самую тираническую форму. Эти олигархи, вместо того чтобы служить нации, на них словно нашло помрачение, и они ни о чем другом не думали, кроме своей выгоды, вот почему Албания оказалась в ужасной нищете, в катастрофе, ее концом стала утеря государственности. Помощь, которую неоднократно оказывал дуче, была съедена. Помощь проели, а страна шла к катастрофе. Кто же мог спасти Албанию? Нужна была могучая сила, личность. Кто же стал этой личностью? Дуче фашизма! Как они поступали? Переговоры, которые затянулись и ни разу не приняли ясной формы, превратились в мершандаж. Ты мне, я тебе. Поэтому дуче фашизма был вынужден направить сюда славную, легендарную армию фашистской Италии. Это не армия, совершившая нападение, как утверждают некоторые. Эта армия вовсе не совершала нападения, она пришла к нам как союзница, как сестра. Посему я рад, что албанский трон, на котором восседал сатрап, который бежал и нас бросил…

Выкрики:

— Чтоб ему никогда не вернуться!

— Да падут наши беды на его голову!

— Чтоб ему удачи не было!

— Чтоб ему пусто было!

— Опозорил нас!

Голос депутата из зала:

— Не вижу необходимости в дальнейших дебатах, давайте побыстрее проголосуем да передадим венед Скандербега Виктору-Эммануилу.

Аплодисменты.

Выкрики:

— Правильно!

— Давайте передадим!

— Голосуем!

Слово берет депутат Хюсни Тоска:

— Да здравствует Виктор Мановел!

Ходжо-бей:

— Я счастлив, господин председатель, что на трон Скандербега взойдет его величество Виктор-Эммануил Третий.

Бенджо-бей:

— Армию дуче мы все, за некоторым исключением, приняли как друга. Произошло несколько совсем незначительных стычек, так что о сопротивлении нельзя и говорить, мы встретили ее с цветами, с радостью и с распростертыми объятьями.

Болван-бей:

— Наше единственное желание — чтобы были гарантированы все наши обычаи и наше существование как нации. Все это упомянуто в протоколе — стало быть, гарантировано.

Дуб-бей:

— Во многих городах Италии есть улицы, носящие имя Скандербега, так дадим же его корону королю Италии!

Глуп-бей:

— Мне очень жаль, что я не оратор и не умею выразить свои чувства при осуществлении мечты увидеть Албанию соединенной с фашистской Италией.

Депутат из зала:

— О аллах! Его сиятельство Якомони дожидается нашего решения, а мы тут развели канитель. Давайте поскорее проголосуем да и отдадим корону кому следует.

Аплодисменты.

Слово имеет Гафур-бей:

— Албания связала себя неразрывными узами с фашистской Италией. Албания в сердце у великого дуче фашизма. Так воскликнем же: «Да здравствует дуче фашизма!»

— Да здравствует!

Собрание единогласно постановило передать венец Скандербега Виктору-Эммануилу Третьему, назначило многочисленную делегацию для поездки в Рим и избрало нового премьер-министра. Им стал Шевтет-бей Верляци, несостоявшийся тесть Ахмета Зогу, крупнейший феодал Албании. Он взял слово последний.

— Король Зогу был тщеславен и правил страной, словно феодальный властитель, отныне же у нас будет царить истинная свобода…

Перед зданием парламента Вехби Лика наткнулся на патера Филиппа. Тот сиял торжествующей улыбкой.

— Мои поздравления, падре. Воистину историческое событие.

— О да, это великий день, Вехби-эфенди. Теперь Албания пойдет вперед.

— Наконец-то и на нашей улице праздник, падре…

— Я не знал, Вехби-эфенди, что и вы…

— Да, падре, я тоже ждал этого дня, но при тираническом правлении сатрапа я не мог этого показать. Сколько раз хотел я открыть вам душу, падре! Однако я что-то не вижу патера Георгия.

— Он не приехал.

— Скажите, падре, доволен ли наш национальный поэт?

— Чрезвычайно.

— Он тоже об этом мечтал, не так ли?

— Да, господин Вехби, об этом мечтало все католическое духовенство.

— А вот и Нуредин-бей. Я вас приветствую, Нуредин-бей! Как вам заседание?

— Величественное зрелище! Историческое заседание!

— О, и вы тоже в черной рубашке!

— Как видите, падре. Я эту рубашку приготовил еще много лет назад.

На следующий день делегация, выбранная на заседании парламента, поджидала в аэропорту посадки самолета. «Отцы нации», собравшись кучками, переговаривались.

— Да вы только посмотрите, Фейзи-бей, просто поразительно!

— Да, историческое событие!

— Да какое событие, Фейзи-бей! Я совсем не о том! Вы помните, ведь именно нас выбрали когда-то преподнести корону Ахмету Зогу? Или я ошибаюсь?

Фейзи-бей Ализоти удивленно оглядел членов делегации.

— Странно! Как это вы подметили!

— А некоторые ходили когда-то и к князю Виду. Например, Шевтет-бей, Джафер-бей, Гафур-бей, ваша милость, я…

— Действительно, странное совпадение.

— Как вы думаете, повезет нам на этот раз?

— Бог троицу любит.

— Аминь!

Ах, венец Скандербега! Будь ты даже спортивным кубком, вряд ли ты переходил бы с такой легкостью из рук в руки!

 

XIV

Шпреса услыхала, как кто-то постучался во входную дверь, но открывать не пошла. Вдела нитку в иголку, нажала ногой на педаль швейной машины и склонилась, следя за швом. Потом прислушалась. Из прихожей доносились радостные удивленные восклицания. Мать, Агим, Вандё — все что-то громко говорили. Шпреса услыхала взволнованный голос отца:

— Где ты пропадал, сынок?

Шпреса бросила работу, подбежала к двери, рывком распахнула ее и замерла на пороге.

Вначале она не узнала рослого парня в новом плаще. Она, скорее, догадалась, кто это, увидев, как отец обнимает его, а мать, повиснув у него на шее, никак не хочет отпускать. Почему-то вдруг забилось сердце. Их глаза встретились, и Шпреса, не выдержав, кинулась к Лёни. Мягкие волосы защекотали ему щеку, его словно ударило током, когда он прикоснулся рукой к ее плечу.

— Пришел, сынок, слава богу! — приговаривала госпожа Рефия.

— Агим, запри дверь! — приказал учитель.

Лёни, подхватив на руки Вандё, вошел в гостиную. Госпожа Рефия присела рядом и снова обняла его.

— Знал бы ты, как мы тут беспокоились. Услыхали, что открыли тюрьму, а тебя все нет и нет, столько дней, — пожаловалась она.

— Я уж хотел было ехать в Тирану, да ведь не знаю, где тебя искать там. Где пропадал так долго?

— В Тиране, господин Демир. Меня товарищи задержали.

Госпожа Рефия ласково погладила его по волосам.

— Как ты изменился! Я тебя сначала и не узнала, думаю, что это за тип кидается ко мне обниматься. Да сними ты плащ.

Шпреса взяла плащ. Непривычно было видеть Лёни в новом, хорошо сшитом костюме.

— Как живете, господин Демир?

— Хорошо, мы-то все хорошо, — ответила за мужа госпожа Рефия.

Лёни вспомнил Скэндера, захотелось что-то такое сказать, но он не находил слов. Глаза его погрустнели.

Шпреса села напротив, Агим прижался было к плечу Лёни, но тот, взяв мальчика за руку, вытащил его на середину комнаты.

— Как ты вырос, Агим! Скоро будешь совсем взрослым. Ну-ка скажи, ссоритесь с Вандё?

— Чего нам ссориться? Мы с ним друзья.

— Братья вы с ним, — поправила госпожа Рефия.

— Братья.

— А ты, Вандё, как учишься?

— Хорошо, скоро перейду в третий класс. — Он прижался к брату. — Я так соскучился! Ты мне даже приснился…

— И мне тоже, дядя Лёни, — сказал Агим.

— Ну а теперь идите-ка, ребята. Успеете еще наговориться.

— Да пусть посидят, — вступилась госпожа Рефия.

— Принесли бы нам бутылочку, а? Не грех выпить сегодня по рюмочке, правда, Лёни?

Шпреса вскочила, чтобы принести бутылку, но мать ее остановила.

— Ты бы пошла, Шпреса, да закончила работу.

— Да я устала, мама, руки уже не работают.

— За ней ведь завтра придут с самого утра.

— Получат попозже, — вмешался Демир. — Оставь ты Шпресу, она сегодня достаточно поработала. Принеси лучше сыру и оливок. И салат бы сделала.

Когда стол был накрыт, Демир поднял рюмку.

— За твое здоровье, Лёни! За благополучное возвращение!

— Спасибо!

— Принеси рюмку и для Шпресы!

— Не надо, отец, я не буду.

— Одну рюмочку. Чокнешься с Лёни.

— За тебя, Лёни!

Они расспрашивали его обо всем: как жил в тюрьме, как вырвался, где был последнее время. Лёни отвечал подробно, время пролетело совсем незаметно.

Демир вдруг опомнился.

— А не пора ли нам ужинать?

— О господи, я совсем и позабыла! — воскликнула госпожа Рефия. — А что будем есть на ужин?

Все рассмеялись.

— Да сделай что-нибудь, неважно. Тут все свои.

Лёни вдруг стало как-то не по себе. Ему вспомнилось опять, что нет с ними человека, столь любимого всеми. Стало грустно.

Учитель, угадав его мысли, тронул за плечо.

— Не надо, сынок.

— Мои товарищи в тюрьме, когда узнали про Скэндера, горевали очень, — сказал Лёни. — Даже Хаки — всегда так владеет собой, а тут ходил как в воду опущенный, ни слова не говорил.

Лёни тяжело вздохнул. Шпреса глядела на него сквозь слезы, госпожа Рефия вытирала глаза концом своего фартука.

— Ах, Скэндер, мой сыночек, если бы и ты был сейчас тут со своей матерью…

— Перестань, жена! О будущем надо думать. Что ты теперь собираешься делать, Лёни?

— Не знаю, господин Демир. Товарищи предлагают остаться в Тиране. И работу уже нашли.

— Значит, уйдешь из деревни.

— А что мне там делать? Халупы нашей давно нет. Поеду повидаюсь с отцом, пережду там несколько дней. Боюсь, не стали бы меня разыскивать.

— Не думаю. К чему им снова всех собирать? Придется им так или иначе объявлять амнистию.

— И товарищи в Тиране тоже так говорят. Но пока нет амнистии, лучше не мозолить им глаза.

— Пожалуй.

— Оставайся тут, — предложила госпожа Рефия.

— Спасибо, госпожа Рефия, не буду вас беспокоить. В деревне меня не найдут.

— Насчет деревни ты прав, — сказал господин Демир. — Но чтобы я больше не слышал о беспокойстве. Ты наш, ты у нас вместо… ты для нас как сын.

У него не хватило духу произнести имя погибшего сына.

— Когда отправляешься?

— Сегодня вечером.

— Нет, хоть сегодня побудь у нас, — запротестовала госпожа Рефия.

— Надо идти, — возразил Лёни.

— Налей рюмку Лёни, — сказал господин Демир.

Шпреса взяла бутылку, но Лёни придержал ее руку. Они взглянули друг на друга, и она словно только сейчас заметила, какие у него глубокие черные глаза.

— Не наливай, не надо больше.

— Только одну.

— А я так и решила в тот день, когда итальянцы пришли, — рассказывала госпожа Рефия. — Ну, теперь-то, думаю, выпустят Лёни.

— Так ведь итальянцы, госпожа Рефия, всю Албанию посадили за решетку, — сказал Лёни. — Кажется, будто тюремную решетку нарастили вширь и ввысь и все мы оказались за ней.

— Это так, — проговорил учитель.

— Ничего, и они сломают себе шею, — сказала госпожа Рефия.

— Будем сидеть сложа руки, так ничего с ними не случится, — отозвалась Шпреса.

— А мы не собираемся сидеть сложа руки, — возразил Лёни. — Против фашизма поднимутся даже те, кому и в голову не приходило выступать против Зогу. Теперь и до них дойдет, почему с фашистами надо бороться. Вот я, к примеру, спроси меня раньше, что такое Албания, так я бы и ответить не смог. Я думал, родина — это только моя деревня. Мне и дела не было до всяких там гегов, а теперь они мне кажутся такими близкими. Теперь я знаю, что такое родина.

— Только, Лёни, действовать надо… с умом.

— Да уж иначе ничего не сделаешь.

Они проговорили допоздна. Уже почти под утро Лёни поднялся и надел плащ.

— Я пойду с тобой, — попросил Вандё.

— Нет, оставайся здесь. Я вернусь.

— Не волнуйся, сынок, Лёни еще придет. А вы, ребята, никому не говорите, что Лёни был здесь. Если кто спросит — вы ничего не знаете.

Лёни засмеялся.

— Слыхали? Пора и вам привыкать к конспирации.

Шпреса улыбнулась, услышав, как свободно он произнес это иностранное слово.

— Ну, до свидания!

— Что бы ни случилось, помни, здесь твой дом, — сказал господин Демир.

— В любое время приходи, — добавила госпожа Рефия.

Они попрощались с Лёни у калитки. Господин Демир медлил уходить.

— До свидания!

— Погоди-ка. — Господин Демир взял Лёни за локоть. Он быстро пошел к дому и исчез в подвале. Лёни, подняв воротник плаща, посмотрел на усыпанное звездами небо.

Но вот показался учитель. Лёни в темноте не мог рассмотреть, что у него в руках.

— Бери, — сказал учитель, — тебе пригодится.

Лёни ощутил ладонью холодное прикосновение металла и радостно вздрогнул, поняв, что это винтовка, да еще какая! Он же всю жизнь мечтал о такой винтовке!

— Бери, Лёни, — повторил учитель. — А вот и патронташ. С этой винтовкой я когда-то воевал, она стреляла только по врагам Албании. Я берег ее для Скэндера, а теперь… теперь ты вместо него. Бери, сынок, и пусть она послужит тебе, как послужила бы Скэндеру или мне, будь я на твоем месте, — для освобождения нашей родины.

— Даю тебе слово, отец, что использую ее, как ты наказываешь, — в борьбе за свободу Албании, — неожиданно для себя ответил Лёни.

Учитель крепко пожал ему руку и обнял.

Лёни подпоясался патронташем, перекинул винтовку за плечо и отправился в путь, не чуя под собой ног от радости. Оружие словно окрыляло его, он чувствовал себя непобедимым. Пройдя по темным переулкам городка, он через поле вышел к мосту, там свернул направо, на проселок, что вел к его деревне Роде.

Сколько раз, сидя в тюрьме, вспоминал он этот путь. Сколько раз видел его во сне! Вот и река! Он шел, не касаясь земли ногами, словно летел.

У разветвления дороги Лёни остановился. Вот эта колея выведет его к Роде — его родной деревне… Там был его дом… Его родной дом…

Лёни постоял немного, сжимая в руке винтовку, словно стараясь унять боль в душе.

Нет. В Роде ему делать нечего. Надо навсегда забыть эту деревню и дом, который когда-то был там. Его с ними ничто уже не связывает, одни воспоминания. И он решительно направился по другой колее. Перед глазами вдруг встали лица товарищей — Хаки, Хамди, Халима, Хайдара… Жаль Хайдара! Это был настоящий человек! И как мы тогда не догадались! Не надо было его пускать! Был бы теперь жив. Но разве кто мог подумать такое!..

Издалека донеслись звуки музыки, кто-то пел. Лёни поднял голову: на том берегу реки, в доме бея, светились окна. Чем ближе, тем свет был ярче, тем слышнее становились музыка, смех и голоса. Что такое? Опять этот подлец гулянку устроил!

Лёни, не разуваясь, перешел речку вброд и приблизился к дому. Знакомые стены! Сколько раз поджидал он бея у этих стен!

Лёни остановился напротив балкона, не отрывая от него взгляда. Сквозь пронзительные звуки народного оркестра пробивался женский смех, разговор. Говорили не по-албански. Гафур-бей собрал своих шлюх и пирует как ни в чем не бывало.

Вдруг оркестр умолк. Снова стали отчетливо слышны голоса, смех Гафур-бея. Потом женский голос запел какую-то иностранную песню, кто-то неумело пытался подыгрывать на кларнете. Взрыв смеха, балконная дверь распахнулась.

Появился Гафур-бей. Он плюхнулся на стул, вытирая платком лоб. За ним вышел какой-то субъект с двумя полуодетыми женщинами. Одна из них прыгнула на колени к Гафур-бею, тот залился тонким, блеющим смехом.

Лёни передернуло от гнева и отвращения. Не помня себя, он вскинул винтовку. Перед его мысленным взором встало вдруг лицо сестры, как она лежала осыпанная цветами, с золотистой прядью волос на лбу.

«Убью пса! Рассчитаюсь за все! Уйди, шлюха!» — беззвучно приказал он.

Но она не уходила. Сидя на коленях у Гафур-бея и положив руки ему на плечи, она заслоняла его от Лёни.

Какой великолепный случай рассчитаться с Гафур-беем! Представится ли еще когда-нибудь такая возможность! Стоит лишь спустить курок, и враг рухнет замертво. Сколько раз он видел в воображении такую картину. Разве его кто-нибудь заподозрит! Ведь все думают, что он в тюрьме! Мгновение, и поди поймай его! Пока холуи бея опомнятся, он растворится в темноте.

Лёни целился в Гафур-бея, а сердце тяжело билось, словно собираясь выскочить из груди. Не промахнуться, уложить с одного выстрела! Как говорил один в тюрьме: «Бах! И наповал!» Ну уйди же ты, шлюха, хочешь, чтобы и тебя заодно уложили? Ну, Гафур-бей, теперь ты у меня в руках!

Женщина поднялась и ушла в комнату. Бей повернулся лицом к Лёни. Свет, падавший от двери, хорошо освещал его, и Лёни был уверен, что не промахнется. И в это мгновение в его ушах вдруг отчетливо прозвучал голос Хайдара:

«Мы с Лёни поторопились… ума не хватило».

«Нет, Хайдар, на этот раз я его прикончу!»

«Ну, убьем мы одного-двух, зло-то все равно останется!» — вспомнил он слова Рауфа.

И снова голос Хайдара:

«Только действовать надо с умом!»

Лёни опустил винтовку. На лбу выступила испарина, он был словно в лихорадке. «Верно ли я сделаю, если убью его? Что подумают товарищи? Скажут: вот, не успел отойти на шаг, как бросился мстить своим личным врагам! А учитель? Что он-то скажет? Зачем он мне дал винтовку — мстить бею?»

«Бери, сынок, и пусть она послужит тебе, как послужила бы Скэндеру или мне, будь я на твоем месте, — для освобождения нашей родины».

Размышления Лёни вдруг прервал смех Гафур-бея, жеребячий смех, который привел его когда-то в ярость у кофейни. Лёни снова вскинул винтовку.

«Даю тебе слово, отец, что использую ее, как ты наказываешь, — в борьбе за свободу Албании».

Тяжело вздохнув, Лёни стал медленно удаляться от балкона, не отрывая взгляда от ненавистного лица. До самой дороги смех бея преследовал его, молотом ударяя по голове. Но Лёни решительно продолжал путь. Легкий ветерок освежил его, боль в голове утихла. Спокойствие возвращалось к нему. Смех Гафур-бея был едва слышен, потом стих вовсе. В усталом мозгу Лёни отчетливо зазвучал вдруг ласковый голос Скэндера, слышанный так давно, в далеком детстве:

«А меня ты помнишь, Лёни?»

Лёни подумалось, что винтовка у него за плечом предназначалась Скэндеру. А он разве воспользовался бы ею для личной мести?

Особняк бея остался далеко позади.

Запрокинув голову, Лёни взглянул на небо. Сколько звезд! Вон Млечный Путь, вон Большая Медведица, Утренняя Звезда… Скоро рассвет…

«Звезды считаешь, Лёни?»

«Нет, Скэндер, думаю».