Прошло три года, а может быть, и больше с тех пор, как Борис Желев и Гита Коевская сели в поезд и уехали из города неизвестно куда.
Все это время, вопреки предсказаниям и угрозам рассерженного молодого человека, жизнь текла по-прежнему — словно река, словно облака в небе, будто ничего не произошло и ничего не изменилось в этом маленьком провинциальном городе. Ткачи на фабрике «Балканская звезда» продолжали посменно работать в установленном порядке, и с тяжелых станков, вытянувшихся рядами, ежедневно стекали все новые и новые ткани, которыми гордились и продавцы, и покупатели, и те, кто их производил.
Как прежде, перекликались в общежитии звонкие девичьи голоса. Парни и девушки деловито спорили на собраниях, смеялись, а порой и плакали, мечтательно вздыхая на вечеринках, в буковой роще и на берегу реки, шум которой оглашал всю окрестность. По вечерам до поздней ночи аккордеоны и громкоговорители разносили веселые мелодии, трепещущие, как мотыльки, как крылышки влюбленных птичек, и взлетающие к самым звездам.
Случилось ли что за минувшее время? Создано ли что-то новое?
Да, новое — это городской парк, разбитый и засаженный по плану добровольческими бригадами городского народного совета, и, словно снежный сугроб, поднявшийся на берегу ресторан с красной крышей и такими террасами, каких не было даже в Охотничьем домике. У входа в ресторан — цветник из роз и петуний, в саду — столики и стулья с красными спинками. Новое — это круглый бассейн, где плавают разноцветные рыбки, холодные, как стекло. В середине бассейна бьет фонтан, и брызги его долетают до террасы ресторана. На этой высокой террасе, до половины затененной деревянным навесом, также расставлены столики, стулья и вазы с цветами, особенно красивыми в лучах солнца… По праздникам и в короткие летние вечера публика веселится и танцует здесь в восторге и от вина, и от джазовой музыки, и от выступлений известной певицы.
Есть еще какие-нибудь нововведения?
Да, в той же стороне, где теперь ресторан, выросло несколько кооперативных домов — светлых, с балконами, — которые сразу изменили облик старого города. Появились и новая гостиница, и новая автобусная линия. Завершено строительство стадиона, поглотившее много труда и средств.
Дед Еким не спеша расхаживал по новому парку. Все созданное здесь за эти годы радовало его сердце.
Что ему еще нужно?
Чуть поодаль бежит вприпрыжку его внучка — девочка в красном платьице с белым бантом на голове. В одной руке у нее ведерко с песком, в другой — лопатка. Время от времени она останавливается и испуганно спрашивает:
— Ты тут, дедушка?
А старик отвечает:
— Тут я. родненькая, тут! Никуда не денусь! — И, преисполненный умиления, заложив руки за спину, он оглядывается с таким видом, будто и парк вместе с березками, и все, что заново выросло вокруг, принадлежит ему.
Было, разумеется, и такое, что вызывало его суровое осуждение. Глядя, например, на балконы новых домов, где сушилось белье, он начинает бубнить сердито:
— Сколько раз говорил, чтоб не развешивали простынь на балконах. Нет, неймется им!.. Штрафа ждут, что ли? — И извлекает из внутреннего кармана старенький блокнот.
— Ты тут, дедушка?
— Тут я, родненькая, тут.
— Собака перепрыгнула через ограду, дедушка!
— Вот как? — старик перелистывает блокнот. — Остается только коз сюда пригнать, тогда уже будет полный порядок… в новом парке.
Нахмурившись, он продолжает в том же духе, а вопросы девочки нанизываются, словно четки.
Была весна, конец апреля. Высоко в горах и в глубоких ущельях совсем недавно белели сугробы и свистел резкий ветер. Но с неделю назад подул «южняк» и разорвал облака, громоздившиеся над горными утесами, как белые стада. Как-то сразу потеплело, зазвенела капель, зацвели сливы и персики, а следом за ними побелели черешни и груши, и весь город наполнился благоуханием. Было радостно, словно кто-то праздновал свадьбу. Стало еще веселей, еще нарядней, когда однажды утром буковый лес совсем неожиданно покрылся нежно-зеленой листвой. На другой, на третий день листочки развернулись больше, а через неделю лес зашумел, откинув густую тень до самой реки, и потемнел. После этого «южняк» утих. Только солнце припекало, согревая землю. И тут стали пробиваться травы, зацвели гиацинты и тюльпаны, опережая другие цветы. Ласточки принялись вить гнезда под стрехами. Воробышки же по старой своей привычке рассаживались на телефонных проводах, поджидая, не упадет ли откуда какая крошка, чтобы ринуться за ней и склевать. Горлицы уже разместились на высоких вязах и неумолчно ворковали по целым дням. Множество птиц собиралось в новом парке. И больше всего — прирученных голубей. Дед Еким по-мальчишески увлекался ими. Прибавлялись к этому и другие, уже идейные соображения, ведь голубь не простая птица — во всем мире она служит символом мира. Вот почему, еще когда только закладывали парк, дед Еким подал мысль разводить голубей и сам занялся этим делом. За три года в парке и на городских площадях расплодилось столько голубей, что Горсовет не знал, как от них избавиться. Но старик радовался и всегда имел про запас крошки в кармане, чтобы подбросить птицам и посмотреть, как они борются у его ног. Голуби клевали прямо из рук старика, поглядывая на него то одним глазом, го другим. Порой вспархивали и садились ему на плечи, и тогда он становился похожим на чудотворца.
В это воскресное утро парк был еще пуст, голуби не слетелись. Может быть, они и вправду перебрались под старые часы. Там каждое утра насыпают им крошек жители соседних домов. Старик знал, что голуби вернутся сюда к обеду, когда откроется ресторан и в парке соберется народ.
Да, все идет как по часам. Все в порядке. Глаза деда Екима смеялись. Он был доволен. Так вот и должны жить люди — согретые солнцем, среди цветов и голубей. Он читал об этом в книжках, которые брал у библиотекаря Минковского, да и сам понимал, что так должно быть. Цветы и солнце!
Но что это? Одна из березок наклонилась, она сломана! «Кто осмелился на такое злодеяние?» Глаза старика потемнели. Он подошел к деревцу и осторожно потрогал его, будто боясь причинить ему боль. На траву посыпались сухие листья. «И в новом саду начались опустошения!» Старик с трудом выпрямил поникшее деревцо, попытался подвязать его, но оно опять склонилось к земле, будто ища в ней опору.
— Зачем ее сломал», дедушка?
Старик ничего не ответил. Он увидел, что и другая березка завяла, и принялся сокрушаться.
— Черт знает, что с ними делается… И унавоживаем, и поливаем, и солнце их греет…
— Дедушка, дедушка! — голосок девочки, занятой теперь голубями и курами, доносился уже издалека.
Дед Еким сел на скамью — он любил отдохнуть после дальней прогулки. Так приятно погреться в ласковых лучах апрельского солнца. Но кругом не видно было ни души, хоть день сегодня праздничный. Старику некому было излить свою досаду из-за поврежденных деревцов, это злило его и мешало полностью насладиться апрельскими лучами. Он, пыхтя, озирался и поглядывал на памятник.
Народ позаботился о том, чтобы все было сделано в соответствии с заслугами героини. Памятник был из серого гранита, добытого в самом сердце горы, где Валя Балканова провела прославившие ее дни. Твердый, как партизанская воля, гранитный постамент походил на скалу, из которой был высечен, покатый и взгорбленный, как морские волны; из них и выступал самый образ Вали. Скульптор вырубил его несколькими ударами молотка, пренебрегая деталями, и тем не менее сходство было поразительное — волосы чуть вились над высоким лбом, взгляд, устремленный вперед, словно отыскивал и ждал кого-то. Около памятника зеленела выложенная дерном курчавая полянка с посеянными на ней горными маками. Других цветов не было. Неподалеку от памятника склонил свои ветви явор, обещающий стать настоящим великаном. Березки, толпившиеся в стороне от него, трепетали на солнце, как белые кружева, будто желая ему понравиться.
Раздосадованный старик пришел в смятение, Все, казалось, было в порядке, а вот выходит, что не совсем так… Нарушение гармонии убивает в нем восторг жизни. Часы не всегда идут как надо… Возьмем, к примеру, последние собрания на «Балканской звезде». С февраля и до сих пор, до апреля, словно буря какая-то, сильная и грозная, но в то же время животворная, волнует партийные ряды, испытывает их крепость, сгибая их, как ветер сгибает деревья. Устоят или не устоят? Все говорили, спорили, волновались, и все ссылались при этом на решения XX съезда КПСС. Молчал только дед Еким — не потому, что не волновался, и не потому, что не хотел ничего сказать о партийной демократии, а просто потому, что не мог мириться с нарушением гармонии.
Что сказала бы дочь, будь она жива? Что бы сделала? Наверняка и ей было бы не по себе, потому что нелегко расстаться со старой одеждой, пока не привык к новой, хоть она и удобней, и красивей. Привычка, ошибки, заблуждения. Одни допускали их чистосердечно и с добрыми намерениями, другие потому, что так было легче управлять… Эх, кое-кому крепко досталось, но ничего не поделаешь, времена такие: лес рубят — щепки летят… Слава богу, что хоть Чолаков посыпал главу пеплом в угоду некоторым отчаянным любителям самокритики… Фу!
Солнечные блики, пробираясь сквозь листву явора, играли на сером граните. Лицо героини как бы ожило. Дед Еким вздрогнул и, потеряв нить мыслей, опять загляделся на памятник. И вдруг глаза его снова потемнели. Кто-то начиркал мелом в самом низу постамента. Написанное было едва видно за разросшимися маками. Чьи-то шалости? Старик осторожно прошел на полянку. На камне коряво, но четко было выведено: «Придет и вам конец». Дважды, трижды прочитал надпись дед Еким и почувствовал, как его точно железным обручем охватила бессильная ярость. «Смотри ты, до чего додумался, паршивец!» И дед Еким, опустившись в траву на колени, принялся торопливо стирать мел платком.
— Дедушка, дедушка! — звала девочка, но он не обращал на нее внимания, торопясь уничтожить возмутительную надпись, пока ее не заметили другие. И чем старательней он тер, тем глубже проникала ему в сердце злоба на неизвестного, потому что многое он мог простить, но кощунства над своей дочерью и партийной честью — никогда!
Он стер все, до последней буквы, отряхнул платок и поднялся, хмурясь и криво усмехаясь. «Вон кто им ненавистен!.. Мерзавцы!..» Задыхаясь от волнения, он топтался около памятника, бормоча и все отряхивая платок, словно хотел, чтоб на нем и пылинки не осталось от возмутительных слов. «Знаю, кто вы такие!.. Не нам, а вам конец пришел! Бездельники!.. Негодяи!.. Сегодня же займусь расследованием… Прохвосты!.. Мерзавцы!.. Нашли кого задевать…»
Он долго кружил возле памятника и оглядывался, не увидит ли кого из этих «бездельников» и «негодяев», но кругом все еще никого не было. И он принялся нервно расхаживать взад и вперед по аллее, громко разговаривая, будто видел злодеев перед собой. Гнев его все разрастался, и он решил, что необходимо действовать и как можно скорее, пока следы преступников не исчезли. Взяв внучку за руку, он заторопился домой, раздосадованный и возмущенный тем, что так печально закончилась его воскресная прогулка. А поскольку воображение его было крайне возбуждено, он уже нашел скрытую связь между засохшими березками и осквернением памятника. И все больше и больше убеждался, что необходимо немедленно сообщить о совершенном преступлении в милицию, потому что эти распоясавшиеся мерзавцы могут посягнуть и на чью-нибудь жизнь.
Дед Еким не заметил, как очутился на улице Героев Труда. С утра и до обеда по воскресным дням люди здесь с головой уходили в домашнюю работу, и потому никто не обратил на него внимания. На галереях и балконах, во дворах и палисадниках, а то и прямо на улице выбивали половики, ковры, одеяла. На длинных веревках висело только что вынутое из корыт белье, дымились очаги, разносился аромат жаркого, кукарекали петухи, кудахтали куры, в загончиках под лестницей визжали поросята. Одним словом, стоял такой шум и гам, а хозяйки так были заняты домашними хлопотами, что появление деда Екима не только осталось незамеченным, но и показалось совершенно излишним. Жена еще в дверях сердито окликнула его:
— Что прикатил? Тебя только тут не хватало!
Не бросая слов на ветер, дед Еким молча обошел корыто с бельем и устремился к телефону в передней. Он снял трубку и как всегда закричал:
— Альо-о! Альо-о-о!
Даже на улице было его слышно.
— Дайте мне милицию!.. Милицию разыскиваю!
Оторвавшись от стирки, бабушка Деша озадаченно слушала.
— Нет вашего начальника? — кричал старик. — Как так нет? Дайте мне тогда помощника его, Фотева… Да… И Фотева нет? Хорошенькое дело!.. Милиция празднует, а враг в это время разгуливает по всему городу… Браво!.. Поздравляю вас с бдительностью, товарищ милиционер!.. Ничего не скажешь, хорошо вы оберегаете спокойствие населения… Отлично!.. Да, да, я не из пугливых… Запишите себе в блокнот — говорит с вами Еким Балканов… Рядовой гражданин… Вы его не знаете, зато народ знает!.. Да, да. Запишите: Еким Балканов… Что вам еще угодно? Вы дежурный, так? Спросите завтра у своего начальника, кто такой гражданин Еким Балканов. Он вам объяснит… Да, до свиданья!
Ужасный день!
Мало того, что его оскорбил какой-то пакостник, так еще и милиция, родная милиция, заступница народная, упование его и надежда, и та осталась глуха и безучастна к его просьбе! Все смешалось на белом свете! Проходимцу, негодяю, фашисту, извергу легче намарать разные глупости на памятнике в парке, чем тебе добиться того, чтобы справедливая просьба была услышана и принята во внимание…
Нет, господа, не бывать этому! Ваш номер не пройдет!.. Кошка перебежала вам дорогу!..
Он снова взялся за трубку и набрал номер «Балканской звезды».
— Альо-о! Кто это? Мне нужна Ружа Орлова!
— Я у телефона.
— У телефона? — оживился старик.
— Да, дедушка Еким. Что ты хочешь?
— Так это ты, Ружка?
— Я, дедушка Еким, я самая.
— Ха, как же это ты сразу меня узнала?
— Да кто тебя не узнает! Ты человек знатный!
Усы его опустились к трубке — не любил он лести и все же испытал удовольствие, особенно после унизительного разговора с милиционером. И он сказал тоном обиженного ребенка:
— А я уж думал, что все меня забыли.
— Ничего подобного, дедушка Еким. Что случилось?
— У вас не выходной? Не отдыхаете сегодня?
— Нет, не отдыхаем.
— Слава богу, что нашлось хоть одно место, где еще стоят на своем посту.
— Да.
— Так нельзя ли заглянуть к тебе ненадолго… потолковать об одном важном деле?
— Пожалуйста, дедушка Еким! Сейчас пошлю за тобой машину. Ты дома?
— Дома. Куда мне деваться!
— Ну тогда жди!
Старик положил трубку, и усы его снова встопорщились. Он вышел во двор и стал расхаживать по вымощенной дорожке, словно петух, не глядя на жену у корыта с бельем, не глядя на внучку, которая тоже засучила рукава, готовясь заняться стиркой.