С некоторых пор бывший бродячий лоточник Филипп Славков, поселившийся в домике Хаджи Ставри, по соседству с дедом Екимом, приспособился по утрам бить во дворе воробьев. Он сделал себе резиновую рогатку, заряжал ее острыми камушками и с изумительной ловкостью стрелял в неосторожных птичек. Очень часто он попадал с первого же выстрела, и это исполняло его мальчишеским восторгом. «Каково!» — говорил он про себя и снова нацеливался. Обычно он подстерегал жертвы, спрятавшись в густых самшитовых кустах. Воробьишки стайками располагались на деревьях, на крышах, на телеграфных проводах, и потому утренняя охота всегда была удачна. Но Филипп, надо отдать ему справедливость, убивал по одному, от силы по два воробышка — лишь бы накормить кошку, ставшую очень прожорливой в ожидании потомства. Филипп бил воробьев только из сожаления к этому ленивому, но ласковому животному с черной лоснящейся шерсткой, потрескивавшей и рассыпавшей искорки, когда ее гладили. Но тем не менее стрельба по воробьям, как и всякая охота, постепенно превратилась в страсть. Подстреливал Филипп и других птиц, залетавших во двор. За это дед Еким и возненавидел его на всю жизнь. Они не здоровались и не разговаривали между собой, хоть и жили в одном дворе.

Филипп Славков не слишком страдал от этого. Он заботился только о своих удобствах, соблюдал собственные интересы. Он пользовался всем двором, невзирая на то, что половина его принадлежала деду Екиму. Филипп везде чувствовал себя хозяином и вел себя так, как ему заблагорассудится. В любое время забирался в сад, мял цветы, обламывал побеги на ветках, чтобы сделать себе тросточку, выливал помои где попало, разбрасывал по дорожкам арбузные корки и следил, не растянется ли кто, поскользнувшись. Словом, «не расстался еще с ребячествами», как говорил его дед Хаджи Ставри.

Сам дед Ставри не жил больше на улице Героев Труда, а потому эти «ребячества» только забавляли его. Год назад дед Ставри перебрался на жительство к Виктории Беглишке, в ее собственный дом вблизи соснового бора, вступив с этой вдовицей в законный брак. Женитьба семидесятилетнего старика на пятидесятилетней женщине хоть и не явилась неожиданностью, но вызвала в городе сенсацию. Собственно, не сенсацию, а дала повод для шуток и намеков в адрес старика и вдовушки, которая вышла за него, как утверждали клеветники, не по любви, а по расчету. Возможно, так оно и было, но, чтобы доказать свое благородство и добрые намерения, Виктория предложила старцу перебраться к ней в дом, жить там в спокойствии и дышать свежим лесным воздухом.

Сразу после женитьбы деда Ставри на «проклятой вдове» Филипп переселился на улицу Героев Труда и за скромную плату завладел всем домиком. Сделал он это по разным соображениям, а главное потому, что тоже женился и захотел обзавестись хозяйством. Обе свадьбы состоялись в одно время, в одном и том же монастыре. Как люди религиозные, молодожены после гражданской регистрации совершили и церковный обряд — вернейшее, по их убеждениям, средство для прочности брака. На обеих свадьбах присутствовали избранные гости, такие, как Сокеровы, Беглишки и даже Мантажиев, бывший царский офицер, а ныне страховой агент, приехавший по приглашению Аспаруха Беглишки из Софии. Много было выпито старого вина, извлеченного из погребов Сокерова, много, разумеется, и стоило. Много было высказано благих пожеланий и супругам, и всем приглашенным господам. Разгорячившись от выпитого, пели песни и рассказывали анекдоты, которых никто в обители не слышал, кроме пирующих да игумена, человека испытанного.

На обеих свадьбах, поощряемые страховым агентом, хором спели «Милая родина» и всплакнули. А потом, вдохновляемая тем же агентом и Аспарухом Беглишки, компания воинственно пропела бунтарскую песню времен борьбы с турками: «Хватит рабства, тирании, все, все за оружие». При этом как один поднялись, чокнулись наполненными бокалами и со слезами на глазах расцеловались. Гак справили эти две свадьбы. И каждый из удостоенных приглашения долго вспоминал о них как о самом выдающемся событии в своей жизни после Девятого сентября.

Свадьба Филиппа Славкова была, конечно, более веселой, шумной и богатой. Филипп вступил в первый брак, а дед Ставри женился вторично. У Филиппа и приятелей было много, у деда меньше. К тому же люди все пожилые, степенные, а у Филиппа — молодежь.

Филипп любил поддразнить старика, когда речь заходила о свадьбе. Расхвастается дед, как гуляли в монастыре, сколько выпили вина, какие песни пели и все такое прочее, а Филипп только снисходительно улыбается и, похлопывая старца по плечу, повторяет: «Не так ли? Не так ли?» Старик, однако, не сдавался и продолжал хорохориться с франтовским видом — в крахмальном воротничке, в начищенных до блеска ботинках. «Ты, парень, не смотри, что мне семьдесят, мы еще держимся, хо-хо!.. Мог бы и тебя повалить на лужайку и наступить тебе на живот!» Филипп благодушно хихикал. Неудобно ему было похваляться перед стариком своей молодецкой резвостью.

Жена Филиппа, дочь сельского священника, работала в сберегательной кассе. Филипп распоряжался ее зарплатой. Он бросил мелкую торговлишку и занялся операциями покрупнее — какими именно, никто точно не знал. Продавал и перепродавал квартиры, посредничал при передаче и продаже сельского инвентаря, еще не включенного в кооперативно-трудовое хозяйство, поставлял игрушки и мартенички частным лицам и даже кооперации. Бахвалился, что недавно ему предложили заняться сбытом мартеничек, но он еще не дал согласия. Не хотелось ему лишаться свободы. К тому же он ждал наследника. А при нынешних ставках, рассуждал Филипп, и на две зарплаты наследника не прокормить. Другое дело, если перепадет что-то сбоку. Филипп привык «зашибать деньгу», и месячная зарплата его не удовлетворяла.

Он вступил в солидный возраст и, хоть не отрешился еще от сумасбродств, внешне сильно изменился. Это был уже не тот молодой человек, который шатался по ярмаркам с маленьким, как у врача, чемоданчиком. И не бравый холостяк, круживший голову двум-трем девушкам сразу, с одинаковой страстью влюбленный во всех. Мало что напоминало прежнего Филиппа, который с неповторимой галантностью танцевал моднейшие танцы и отправлялся в Софию лишь затем, чтобы присутствовать, на международных футбольных состязаниях. Нет, нет, он был уже не тот, хотя прошлое и оставило на нем свой след, как прожитая жизнь оставляет морщины на человеческом лице.

Филипп окреп, раздобрел, отрастил живот и толстую шею. Бакенбарды и усы сбрил — чтобы выглядеть моложе. Ходить стал медленней и с большей торжественностью. Отказался от былой суетливости и только любил, как раньше, повторять свое «не так ли», похлопывая собеседника по плечу. Не ввязывался в споры, как в былое время. Предпочитал тихо и спокойно наживать деньги. Нажива стала главной целью его жизни.

в это утро, привлеченный чириканьем воробьев, он вышел во двор в пижаме. Неосмотрительные птички прыгали по цементной площадке возле дома деда Екима, но, потревоженные каким-то шумом, вспорхнули со свистом, как от множества веретен, и уселись на айве против филипповой квартиры. До чего коротка память у этих несчастных пичужек! Они уже забыли, что на этой самой айве совсем недавно погибли три воробышка! Спасаясь от голубиной тени, они не заметили человека в полосатой пижаме, с безобидным видом вылезшего из своей берлоги!.. Но в такое солнечное утро, когда роса еще блестит на листьях дикой герани, насаженной вдоль забора, и розы еще не раскрыли своих чашечек, а цементная плита возле колодца мокрая и холодная, трудно ожидать от людей злодеяния. И потому воробьишки со щебетом сражались друг с другом, перелетали с места на место, радуясь солнышку и крошкам, которые находили возле домов.

Филипп спустился на вымощенную дорожку и сейчас же свернул на клумбу с розами, стараясь не шлепать туфлями. Самшитовые кусты высотой чуть не в человеческий рост еще тонули в тени. Это было удобное укрытие для охотника. Филипп присел на корточки, хотя мог бы и стоя оставаться незамеченным, и замер.

Воробьи, напуганные его неожиданным появлением, взлетели с айвы и переместились на соседнюю крышу. Но лишь на несколько минут. Скоро они беспечно вернулись на прежнее место. Филипп терпеливо подстерегал их, обдумывая удар. Он заранее запасся камушками, подготовил рогатку и ждал лишь удобного момента, чтобы сразить первую жертву. Воробьи сели теперь на железную крышу колодца, а некоторые пытались даже окунуться в желобе. Филипп положил в рогатку камушек. Целясь, прищурил глаз. И только хотел спустить резину, как услышал перебранку в доме деда Екима. Кто-то стукнул окном, раскрывая створку пошире. Голос Яны долетел яснее:

— Я забочусь о ее воспитании!..

— А мы что, не заботимся?

— Тогда зачем же ты выпустил ее из чулана?

— Не могу видеть, как истязают ребенка.

— Если не можешь, предоставь мне воспитывать девочку. В детском саду ее не станут истязать.

— Ты знаешь.

— Знаю.

— Я не отдам.

— И спрашивать тебя не буду.

Дальше слов нельзя было разобрать, но опять что-то стукнуло — раскрыли вторую створку, и теперь совершенно отчетливо прозвучало:

— Хулиганку я не собираюсь растить. Довольно с меня, что от отца ее натерпелась.

Филипп слушал, застыв от любопытства. Он просунул голову сквозь заросли и затаил дыхание. Ему хотелось и слышать и видеть. Однако увидеть ничего не удалось. Яна умолкла. Зато раздался голос деда Екима.

— Я просил тебя не говорить мне про Бориса. С ним мы покончили счеты. Ты наша дочь, и Валя наш ребенок. Других детей у нас нет.

Что-то упало на пол, старик оборвал свою речь, но затем опять донеслось:

— Об этом нечего толковать! Борис либо придет, либо не придет. Знаю я его фокусы.

— Но ведь Гита здесь!

Треснула самшитовая ветка, и Филипп присел ниже, боясь, как бы его не заметили. И замер.

— Меня не интересует ни Гита, ни Мита, — продолжал старик, — она для меня не существует.

— Э, как повиснет у тебя на шее, признаешь сразу.

— Хватит!

— Да, да, еще сегодня может нагрянуть на своем мотоциклете! Прямо в комнату к тебе вкатит!

Створки открытого окна поблескивали на солнце, легкий ветерок развевал занавески. Филипп забыл и о рогатке, и о воробьях. «Значит, она здесь уже, приехала? А я и не знал!» Он отполз и сел поудобнее, потому что рука у него онемела. Старик долго кашлял, потом зазвонил телефон, и начался длинный разговор, который совсем не интересовал засевшего в кустах охотника.

«Здесь, значит, она!» — повторял Филипп, не переставая удивляться, как могло это произойти без его ведома. И, чтобы проверить новость, решил сейчас же отправиться к Виктории Беглишке. Кому же, как не Виктории, знать о таком важном событии? Филипп осторожно выбрался из кустов, пересек цветник и, шлепая туфлями по каменным плиткам, скрылся в доме, никем не замеченный.

Жена его ушла на работу, и он мог спокойно удалиться, не давая никаких объяснений. Он наскоро умылся, причесал остатки волос на голове и облекся в белый летний костюм. Повертевшись перед зеркалом, он не на шутку огорчился, увидев, что живот уже подпирает к груди, как у молодого банкира. Насилу застегнул брюки. Филипп поразмялся немного, потом взял флакон и обрызгал себя одеколоном — к полудню жара стала невыносимой.

Завершив туалет, раздушенный и прилизанный, он сунул в карман чистый платок и торопливо вышел. В комнате остались раскиданные вещи — носовые платки, туфли, носки, пижама, бритва, грязная кисточка для бритья, и над всем стоял густой запах одеколона, который потянулся за ним невидимым хвостом.

В воротах Филипп столкнулся с Яной и ее дочкой. И они куда-то спешили. Он слегка растерялся от неожиданности, но, как человек воспитанный, уступил дорогу женщине с ребенком и вежливо поклонился. Яна не взглянула на него. Она презирала его с давних пор. Но Валя спросила про воробышков. И это дало ему повод для разговора. Девочка сообщила с гордостью, что у нее новое платьице.

— Кто тебе сшил его? — принялся он расспрашивать, но Яна быстро положила этому конец — она перешла на другую сторону улицы, потянув за собой дочку. Филипп ничуть не смутился. Он приложил палец к губам и многозначительно сказал девочке:

— Тс-с, мама не позволяет! Бо-бо сделает… И папа бо-бо!

И пошел в другую сторону, вызывающе и весело посвистывая.