Гляжу, из другой камеры выводят Велчо, он весь пожелтел и едва передвигает ноги. Я обмер при виде его. Велчо прошел мимо, не заметив меня. Это была наша последняя встреча.Из воспоминаний современника
Приказ Хакима-эфенди был выполнен молниеносно. Еще до того как наступил рассвет, турки арестовали Велчо Стекольщика и Колю Гайтанджию — обоих забрали из дому; учителя Андона схватили в греческой школе, а Митю Софиянца — в Преображенском монастыре. В течение одной ночи были пойманы почти все заговорщики. Один лишь Йордан Борода, поняв, что заговор раскрыт, бежал из дому и скрылся в окрестностях Елены, в виноградниках, но вскоре и его нашли, связали и доставили в Тырново.
Тырновская тюрьма была полна. По всему городу разнеслась молва, что пойманы опасные преступники, помышлявшие свергнуть власть. И как всегда бывает в подобных случаях, одни радовались, другие плакали. Турки радовались, а убитые горем болгары, запершись в своих домах, не смели выглянуть в окно.
Велчо Стекольщик и капитан Мамарчев были брошены в одиночные камеры и содержались отдельно от других заговорщиков. Они были объявлены главными врагами, поэтому Хаким-эфенди приказал держать их под строжайшим надзором — пичужка не должна была пролететь над зданием тюрьмы.
Аянин с участием каймакама и заптиев приступил к допросу арестованных. Его бесило, приводило в ярость то, что прежде он оказывал этим людям особое доверие.
— Вот и полагайся на них! — пыхтел возмущенный турок.
Весь день и всю ночь палачи Хакима-эфенди трудились не покладая рук.
Велчо несколько раз уволакивали в подвал, но, как его ни мучили, он категорически отрицал, что готовил бунт против империи и что он — глава заговорщиков. Палачи надевали ему на руки и на ноги раскаленные запястья, вырывали волосы, ногти, взгромождали на него тяжести, подвешивали на крюке… Но так и не добились признания. Велчо никого не выдал.
Таким же пыткам подвергли отца Сергия и всех прочих заговорщиков. Одного капитана Мамарчева не посмели мучить, поскольку он был русский офицер.
В пятницу утром Хаким-эфенди созвал чрезвычайный суд для рассмотрения дела об антигосударственном заговоре. Аянин торопился скорее вынести приговор — он боялся, как бы не вспыхнул бунт. Чтобы произвести на райю ошеломляющее впечатление, приговор должен быть неожиданным и страшным.
Ранним утром подсудимых, закованных в кандалы, доставили в конак, где заседал меджлис. Никто из посторонних на заседание суда не был допущен. В состав суда, кроме аянина Хакима-эфенди, входили кадий, муфтий, митрополит Илларион Критский и какой-то турецкий чиновник, прибывший из Стамбула собирать налоги. Голые стены длинной, узкой комнаты были побелены известью. Судьи разместились в глубиие ее, па подмостках. В центре восседал Хаким-эфенди. После бессонпой ночи он осунулся и казался усталым. У митрополита Иллариона Критского, который явился сюда в новой шелковой рясе с золотым крестом на груди, тоже был озабоченный и тревожный вид — ведь среди заговорщиков оказался и учитель Андон Никопит, его приемный сын, учительствовавший в школе. И митрополит и Хаким-эфенди чувствовали себя обманутыми и одураченными! Только у муфтия, у кадия да у чиновника из Стамбула был в это утро веселый вид — за свое усердие они должны были получить солидное вознаграждение.
Как только на пестром ковре разместился весь состав суда, Хаким-эфенди, хлопнув в ладоши, дал знак привести арестантов. Через небольшую сводчатую дверь в комнату один за другим вошли преступники, посягнувшие на турецкое государство. По деревянному полу гремели их кандалы. Велчо Атанасов был закован в двойную цепь. У капитана Мамарчева в оковах были только руки. Истощенные, измученные пытками, они шли медленно, ссутулившись. Отец Сергий припадал на одну ногу, после того как во время пыток его жгли каленым железом.
Хаким-эфенди не спуская глаз смотрел на капитана Мамарчева. Этот человек в офицерской форме казался ему опаснее всех. «Раз уж военные замешаны в этом деле — заговор был не на шутку!» — размышлял аянин. И когда он представил себе на минуту, что могло случиться, если бы начался бунт, если бы заговорщики добились успеха, у него волосы встали дыбом.
Чтобы не терять зря времени, Хаким-эфенди тут же начал допрос:
— Велчо Атанасов Стекольщик, или Мануфактурщик, пятьдесят семь лет, родом из Тырнова, женат, торговец… Обвиняется в том, что организовал заговор с целью свержения установленной богом власти его величества султана. Велчо Атанасов, признаешь себя виновным?
— Бунт я не организовывал, — глухо возразил Велчо. — Я только добивался, чтоб у болгарского населения было больше прав. Райя мрет с голоду, торговцев на дорогах грабят разбойники, обирают турецкие чиновники…
— А верно, что ты хотел стать князем болгарским?
— Мне такое и в голову не приходило.
— А пули ты отливал, порох закупал?
— Ничего такого я не знаю.
— А может, ты одежду для солдат заготавливал?
— И это выдумка.
Хаким-эфенди махнул рукой:
— Этого достаточно! Пускай подойдет Никола Гайтанджия!
Подсудимые один за другим представали перед судьями, отвечали на короткие вопросы и уходили на место. Были подвергнуты допросу Никола Гайтанджия, Йордан Борода, Иванаки Йонков Скорняк, Димитр Софиянец… И ни один из них не признал себя виновным. Все отрицали свою причастность к заговору, ставившему своей целыо бунт против турецкой империи.
Когда речь зашла о том, что Митю Софиянец должен был собрать две тысячи человек рабочих и напасть на Тырново, судьи, вытаращив глаза, обрушили на гордого мастера потоки грубой брани.
— Несчастный ублюдок! — кричал Хаким-эфенди. — А еще лжет, будто он собирался Варненскую крепость чинить! Тебе понадобились эти две тысячи душ, чтобы затеять бунт… заговорщик проклятый!
Плюнув в сторону судий, мастер Митю выругался по-болгарски:
— Псы окаянные, свиньи!.. Делайте поскорей что задумали, а то глядеть на вас тошно!
— Пошел вон! — заорал аянин. — Тебе только петли на шею не хватает. Заговоры на казенные средства устраивать вздумал… На виселицу тебя пошлю!
— Плевал я на твою виселицу!.. Об одном я жалею: что Преображенскую церковь не кончил.
Митю отошел назад.
Перед разгневанными судьями стоял учитель Андон.
— А у тебя, учитель, что общего с этими государственными преступниками?
— Я боролся за народные права, Хаким-эфенди.
Митрополит Илларион вздрогнул.
— Хаким-эфенди, — обратился он к аянину, — этот мальчишка болтает все, что в голову взбредет. Ты его не слушай — он рехнулся…
Затем владыка набросился на учителя:
— Ты соображаешь, что говоришь, дурень ты этакий! Еще молоко на губах не высохло, а ты уже несешь такой вздор… Зря деньги на тебя потратил…
Учитель Андон попытался что-то возразить, но митрополит пронзил его взглядом:
— Цыц, осел, довольно болтать!
Тут владыка наклонился к Хакиму-эфеиди:
— Не обращай на него внимания, паша-эфенди, у него разум помутился… Как вернется домой, я его наставлю па путь истинный. Не обращай на него внимания! — И опять закричал на учителя — Уйди прочь, чтоб тебя глаза мои не видели!
Не успев больше сказать ни слова, учитель Андон удалился к остальным подсудимым.
Суд Хакима-эфенди напоминал турецкий базар: все кричали, горланили и никто никого не слушал.
В течение часа были допрошены все подсудимые, кроме капитана Мамарчева.
Они и его допросили бы на скорую руку, но их явно обезоруживала его офицерская форма.
— Хаким-эфенди, — начал капитан Мамарчев, — то, что здесь происходит, — никакой не суд, а издевательство! Вы грубо набрасываетесь на невинных людей и, не имея никаких доказательств их виновности, грозите им виселицей. Я протестую! Я протестую также против того, что вы заставляете меня, русского офицера, отвечать за свои действия перед турецким судом. Вы не имеете права меня судить!
— А зачем бунтуешь райю?
— Я — волонтер! Мое место там, где народ борется с рабством. Куда меня зовут, туда я иду. Вы не имеете права судить меня! Себя судите за то, что ввергли в бесправие целый народ. Пока существует рабство, до тех пор не прекратится борьба за свободу. Запомните хорошенько мои слова! Меня не страшат ни виселицы ваши, ни ятаганы. Если я предстану перед султаном, я и ему скажу: «Ваше величество, дайте болгарскому народу свободу и равноправие! Дальше он не в состоянии так жить. На вас смотрит вся Европа. Опомнитесь!»
Хаким-эфенди хлопнул в ладоши:
— Уберите его с глаз моих!
На капитана Мамарчева набросились двое заптиев, однако это его ничуть не смутило, и он продолжал еще более дерзко:
— Рано или поздно болгарский народ будет освобожден, Хаким-эфенди! И тогда я вам не позавидую.
— Московцы его освободят, да? — вмешался молчавший до сих пор митрополит.
— Болгары сами освободятся, как освободился греческий народ, как освободились многие другие народы. Наступает век свободы народов!.. А тебе, греческому митрополиту, не к лицу находиться тут и судить христиан. Таких, как ты, ненавидит и проклинает весь наш народ! И бог не простит тебя!
— Цыц! — встрепенулся владыка, услышав слова о грозящей ему божьей каре. — Я не виновен.
— Ты виновен, — продолжал капитан Мамарчев. — Мы скоро уйдем отсюда, но тебе и предателю несдобровать ни на этом, ни на том свете!
— Хаким-эфенди, Хаким-эфенди! — взмолился владыка. — Что он говорит, этот гяур? Остановите его!
Заптии потащили капитана назад, но он не останавливался; остановить его было не так легко.
— С предателями мы расквитаемся. Мы их отыщем, где бы они ни спрятались… Болгария живет! Она не забудет, кто предал ее сынов!
Затем судьи удалились в соседнюю комнату, чтобы решить судьбу подсудимых.
Хаким-эфенди предложил всех их подвергнуть смертной казни через повешение.
Судьи с этим согласились.
Один только митрополит Илларион стал возражать, заступаясь за учителя Андона Никопита.
— Паша-эфенди, — умолял он, — прости моего учителишку. Предоставь мне самому спустить с него шкуру. Он ведь еще глуп, вот и запутался… Давайте лучше отправим его в заточение в Анатолию. Пускай он там оставит свои кости. Пускай мучается и оплакивает свои дни.
— Это твой человек? — спросил Хаким-эфенди.
— Мой, покарай его господь!
— Ладно, раз так, отправим его в заточение.
Владыка облегченно вздохнул.
— И еще об одном буду просить, паша-эфенди: не надо посылать на виселицу игумена Плаковского монастыря — грех, чтоб священник висел на виселице. Пускай он сгниет в тюрьме. Он и без того уже не похож на человека. Весь в ранах — больше года ему не протянуть…
Хаким-эфенди нахмурился:
— Так и вешать некого будет.
— Будет кого, паша-эфенди, еще шесть душ остается: Велчо Стекольщик, Никола Гайтанджия, мастер Митю, Йордан Борода, Иванаки Скорняк и Георгий Станчев из Трявиы.
— А что ты скажешь про московского гяура? Будем его вешать?
Митрополит замолчал..
Хаким-эфенди обратился к остальным судьям:
— Как вы считаете?
— На виселицу его! — ответили судьи.
— А что скажет русский царь? Не объявит он войну султану? Слышали, что он тут говорил? Европой нас пугает.
— Отправьте его в Стамбул, паша-эфенди, — вмешался владыка. — Пускай там и решают. От греха подальше, а то потом нам не оправдаться перед султаном!
Хаким-эфенди задумался.
— Ты прав, — сказал он наконец. — Капитан Мамарчев — иностранный подданный, пускай его в Стамбуле судят… А остальных — на виселицу!
— Мы согласны! — ответили судьи.
И в тот же день заговорщикам был объявлен приговор.