Живя среди фанатиков, капитан Мамарчев чувствовал себя как в могиле, как бы заживо погребенным .Из воспоминаний одного болгарина
В далекий малоазиатский город Конью капитана Мамарчева сопровождало несколько заптиев, ехавших верхом на верблюдах. Наступила пора нестерпимого летнего зноя. Словно горящие угли сыпались с высокого бледного неба на маленький караван, плывущий по безбрежной пустыне. Запрокинув головы на изогнутых длинных шеях, верблюды едва переставляли ноги.
Капитан Мамарчев с тоской глядел на растрескавшуюся землю, и лицо его обливалось потом. Отсутствие воды и прохладного ветерка оказывало на него губительное действие. Он с трудом держался на одногорбом верблюде, предоставленном ему из жалости.
Прошло немало дней и ночей, пока они добрались до Коньи. Как только вдали показался старинный город с белыми минаретами, глаза людей впервые за долгое время оживились. Наконец-то они достигли пристани! Хоть эта дикая жара и мучительная жажда перестанут мучить! Как все старинные города, Конья была обнесена высокой стеной. В приземистых квадратных домах с плоской крышей окна были узенькие, издали почти незаметные. Во всем городе не осталось никакой зелени. Как будто все сгорело под палящими лучами солнца.
Оказавшись среди этого унылого нагромождения камня и глины, потерянного среди безбрежной пустыни, капитан Мамарчев горестно вздохнул. Впервые за столькие годы своей бурной жизни он со страхом подумал о смерти. Он не побоялся бы умереть от пули или от сабли. А вот здесь смерть пугала его, потому что, оказавшись в этом забытом богом месте, он сделался как бы ее пленником.
Когда караван подъехал к городским воротам, старший конвойный предъявил выданные ему в Стамбуле документы. Ленивый стражник долго разглядывал султанский фирман, пока наконец осилил его содержание:
«Русский капитан имеет право носить саблю и офицерскую форму…»
Подняв на Мамарчева глаза, стражник поклонился. Затем он раскрыл широкие городские ворота, и караван вошел в Конью. Теперь верблюды медленно тащились по узкой пыльной улочке.
Капитан Мамарчев глядел по сторонам, и у него сердце сжималось от боли. За караваном бежала ватага оборванных чумазых ребятишек, они что-то кричали. По их грустным глазам и вытянутым вперед ручонкам, тонким и черным, словно обуглившиеся палочки, капитан Мамарчев понял, что они просят милостыню. Казалось, их не счесть, этих детей Коньи: они сбегались со всех переулков, их становилось все больше и больше. Капитан Мамарчев достал кошелек, чтобы бросить им какую-нибудь мелочишку, но у него не оказалось ни гроша. Сочувственно поглядев на детей, он пожал плечами и поехал дальше.
— Капитан, — обратился к нему главный конвоир. — Ты со своим милосердием в Конье долго не проживешь.
— Почему?
— Потому что это город нищих. Когда аллах задумал сделать людей бедняками, он пришел в Конью, чтобы взять образец… Так что ты особенно не сокрушайся, если не можешь бросить им подаяния. А ежели у тебя найдется лишний пятак, ты лучше нам его отдай. К чему он этим голодным оборванцам, им не привыкать к голодухе.
Стукнув по бокам верблюда, капитан Мамарчев поехал вперед, чтобы не слышать этого султанского холуя, который попрошайничал не хуже нищих.
Чем больше караван углублялся в город, тем многочисленней становилась следовавшая за ним толпа. Среди малолетних оборванцев стали появляться и взрослые нищие. С любопытством разглядывая Мамарчева, они спрашивали главного конвоира:
— Что это за гяур такой?
— Капитенен. Москов-гяур.
— Ох несчастный! Зачем вы его пригнали в наш священный город? Чтоб он осквернил наши мечети? Пускай бы лучше подыхал в пустыне! Взяли бы и оставили его там на съедение шакалам.
— Этого султан не велел делать.
Так капитана Мамарчева встретила Конья. Его сослали в этот город бессрочно.
За ним было сохранено право носить офицерскую форму, саблю и ездить верхом на коне. Кроме того, городская управа была обязана ежемесячно платить ему пособие в размере пятисот грошей.
Первое время Мамарчев обрадовался было этой кажущейся свободе, но прошло несколько месяцев, и его охватила страшная тоска по родине. Ему не разрешали выходить за черту города. Жил он среди фанатически настроенных мусульман, питавших к христианам лютую ненависть. Когда он проходил мимо, они оборачивались в его сторону и в приступе некоей мистической экзальтации начинали плеваться.
Вскоре по прибытии в Конью Мамарчев послал жене письмо, в котором, ничего не скрывая, подробно рассказал о своей горькой участи:
У меня такое чувство, будто я попал на край света — ни близких, ни знакомых, даже родной речи не услышишь. Ночи напролет лежу на спине с раскрытыми глазами, охваченный страшной бессонницей, гляжу на месяц и звезды, освещающие эту каменистую пустыню, и думаю о вас, о родных Балканах, о наших лесах и рощах, о людях — обо всем, чего прежде не замечал… Сердце сжимается от боли, порой готов громко заплакать, как малое дитя… Но кто меня услышит? Кто придет мне на помощь? На мой стон отвечают одни только шакалы своим ночным воем да птицы, прячущиеся в руинах…
Спустя несколько месяцев он получил ответ на свое письмо. Принес его стражник, охраняющий городские ворота.
Мамарчев дрожащими руками вскрыл хранившееся под несколькими печатями послание, нашедшее его после долгих странствий, и принялся читать:
Милый дядя, наконец-то после долгих мук и терзаний мы получили твое прелюбезное письмо и поняли, где ты теперь и какие печальные выпали на твою долю испытания…
Письмо было написано па чистом болгарском языке красивыми церковнославянскими буквами. Мамарчев жадно вчитывался в звонкую родную речь, которая вливалась в его сердце, словно прозрачный горный ручей, и едва сдерживал волнение. Наконец-то письмо с родной сторонки! Письмо из Болгарии! Писал его Сыби, сын Русы и Стойко Поповича. Когда он успел вырасти? Когда научился так красиво и умно писать?
Из письма следовало, что жена Мамарчева, Рада, и маленькая дочурка Марин давно покинули Силистру и живут теперь у Стойко Поповича; что они намерены в скором времени поехать в Стамбул, к Стефанаки Богороди, чтобы попросить его о помощи и ходатайстве перед султаном; а если это ни к чему не приведет, то опи приедут к нему в Коныо и разделят с ним горькую участь изгнанника…
Мамарчев долго читал и перечитывал письмо Сыби и плакал от радости. Не перевелись еще настоящие болгары! Есть еще патриоты, есть кому постоять за правду! Болгария живет! Ему казалось, будто он слышал голос родины, видел ее образ, каким он сохранился в его сердце.
Капитан Мамарчев всей душой радовался тому, что к нему приедут и будут жить вместе с ним его близкие, но в то же время им все больше овладевало беспокойство. «Как же они будут тут жить? — спрашивал он себя. — Что за жизнь будет у них среди этой пустыни? Я привык и к более суровым испытаниям и невзгодам, а каково им? Разве смогут они переносить здешнюю жару, болезни и грязь?» Он даже собирался написать им, чтобы они не ехали к нему, не подозревая, что Рада с Марией, сопровождаемые молодым Раковским, уже подъезжали к Стамбулу.
Турецкие власти не пустили молодого болгарина в Конью. Рада с Марией были вынуждены одни следовать дальше.
Однажды вечером, едва успело зайти солнце — над пустыней еще виднелись его багровые отблески, — к стенам Коньи, к ее широким воротам, подъехал усталый караван. Прибывшие с ним, сплошь усыпанные дорожной пылью люди покрыли огромный путь. В людском гомоне, заглушаемом ревом верблюдов, послышалась болгарская речь:
— Папка! Папка!
И только одному человеку здесь были понятны эти слова, этот детский возглас — капитану Георгию Мамарчеву.
Он с нетерпением ждал по другую сторону ворот, издали улыбаясь жене и дочке, у которых стража проверяла документы.
— Наконец-то мы снова вместе! — с замиранием говорили все трое, заключая друг друга в объятия.
Встретив дорогих гостей, капитан Мамарчев предложил им скорее идти к нему: надо же было устроить их, пока не стемнело.