#img_5.jpeg

Перевод В. Н. Гребенникова.

 

Оружие

#img_6.jpeg

На нашей улице Экзарха Иосифа раздавали пистолеты и пропуска для хождения в любое время суток. Мне сказали, чтобы я поторопился, пока все не разобрали, прибавив при этом, что революция продолжается…

Раньше наша улица просто кишела людьми: пьяные возницы с пустыми двуколками, туберкулезные портные, сапожники в кожаных передниках, старьевщики… и, конечно, гимназисты и студенты, столовавшиеся в харчевне «Граово». Вся эта публика жила на чердаках и в полуподвалах, шумела и голодала, окруженная недовольными хозяевами, конными блюстителями порядка, проститутками и новоявленными богатеями, как говорится, продуктом военного времени. Недоставало только почтальонов. Нас было всего двое в почтовом отделении, потом одного мобилизовали и отправили куда-то в Македонию. Остался только я среди всей этой неразберихи. И вдруг после победы революции на меня обратили внимание.

— Слушай, брат, — сказали мне, — революция в опасности, надо ее защищать! А ты у нас классово сознательный человек.

Вначале я как-то не обратил особого внимания на эти слова, но от частых повторений их и, может быть, от всеобщего энтузиазма, который охватил нашу улицу, я постепенно почувствовал, что и меня захлестнула и понесла волна классовой ярости. Одним словом, я понял, что у меня на боку рядом с моей кожаной сумкой должен висеть и пистолет, который мне предлагали.

Склад оружия располагался в квартире экспортера Табашки, удравшего с гитлеровцами и не сказавшего, как говорится, последнего прости своим соседям по кварталу. В комнатах его осталась всякая мелочь: банки с вареньем, дамские туфли, новехонькие костюмы. Все это сразу же роздали населению. Освободили квартиру и заполнили ее оружием, поставив перед дверью для охраны порядка парня с красной повязкой на рукаве.

С каждым днем народу в доме становилось все больше, приходилось с трудом пробираться по бетонной лестнице, чтобы попасть в квартиру, где у дверей стоял парень с красной повязкой. Я, в форменной фуражке и с кожаной сумкой через плечо, запасшись терпением, встал на лестнице. Мне долго пришлось ждать своей очереди. Спустя какое-то время в дверях показался товарищ Мичев, бывший политзаключенный, а сейчас интендант склада в квартире экспортера Табашки. Этот Мичев тут же узнал меня и позвал:

— Эй, письмоносец! А ну-ка подойди чуть ближе… Дайте ему дорогу, товарищи! Государственные служащие имеют преимущество…

— Да как-то неудобно, — промямлил я.

— Давай, давай, — поторопил Мичев и снова попросил стоявших впереди освободить для меня проход.

Я с трудом протиснулся к двери и вошел в прихожую немного испуганный и смущенный.

— Ну говори, что тебе дать, автомат или карабин?

— Что-нибудь полегче, товарищ Мичев, — ответил я.

— Может, ручной пулемет? — улыбнулся товарищ Мичев и повел меня к пистолетам, наваленным горкой на двуспальной кровати, где в свое время, наверное, спал экспортер Табашки с госпожой Табашки.

— Ты, я вижу, не очень-то разбираешься в этих делах, — продолжал Мичев, — но надо действовать, брат… В армии служил?

— Нет, был только в трудовых войсках, — пробормотал я.

— Оружием пользовался?

— Частично…

— Научишься. Все мы когда-то неумехами были… Возьми вон тот вальтер и носи его без колебаний! Буржуазия не дремлет, брат. Табашки опять может вернуться… Понял?

Он сунул мне в руки кусок вороненой стали и указал на стол, где были набросаны кожаные кобуры — все, как одна, новехонькие, в первозданном виде, привезенные прямо с немецких складов, пахнущие свежей кожей и подметками.

Я выбрал одну из них, положил в нее пистолет и подпоясался ремнем. После этого мне дали документ, подписанный товарищем Мичевым, с печатью, в котором говорилось, что я, такой-то, имею право носить оружие и передвигаться в любом направлении, куда потребуется или куда я пожелаю, в любое время суток, с утра до вечера, а также ночью. Только я прочел «в любом направлении» и «в любое время суток», как сразу почувствовал, что в душе моей появляются и растут мои преступные наклонности. С этим вальтером, значит, я могу делать все, что мне захочется, в любое время суток! Такие права давались мне первый раз в моей жизни, и я подумал: «Будь что будет, Драган. Пусть лучше враги переживают!» И поспешил домой, чтобы похвастаться перед женой, которая перестала в последнее время меня уважать, то ли потому, что надоедать я ей стал, то ли потому, что у нас все время не хватало денег. Жена моя была ленивым, медлительным, сонным, но исключительно амбициозным, порой ненавидевшим меня существом. У нее никак не укладывалось в голове, что всю свою жизнь теперь она должна провести с почтальоном, каковым я был, причем ниже ее ростом, худосочным и не особенно красивым, одетым в одну и ту же форму и с маленькой зарплатой. Эту неприязнь ко мне она успела привить и нашему десятилетнему сыну Ивану, который всегда за моей спиной показывал мне язык, как только я пытался надрать ему уши. Да, авторитет мой в семье был подорван, и сейчас я торопился домой, чтобы его восстановить. А восстановлю я его в семье — восстановится он и в квартале, где надо мной тоже подшучивали, как будто я был подручным бакалейщика, и не особенно уважали.

Шел я по Экзарха Иосифа в наш полуподвал и чувствовал в душе легкость. Казалось, ноги мои едва касаются земли, хотя вальтер ощутимым грузом давил мне на крестец и болтался взад-вперед, оттягивая вниз мой кожаный ремень. Я еще не успел привыкнуть к нему, да и, честно признаться, было мне как-то неудобно идти вооруженным по улице, потому что встречные озадаченно посматривали на мой пояс и, как мне казалось, что-то хотели сказать мне. А один все же не выдержал и крикнул:

— Эй, друг! У тебя что-то там под пиджаком болтается. Смотри не потеряй!

— Не твоего ума дело, — отрезал я, продолжая свой путь, но потом разозлился сам на себя: почему я его не остановил, растяпа, и не потребовал паспорта? Всегда в таких случаях нужные решения приходят мне на ум с опозданием. Поэтому я продолжал с вызывающим видом идти по улице, пристально глядя на людей в надежде, что еще кто-нибудь из них вздумает пошутить относительно моего оружия, но встречные отводили взгляд в сторону и уступали дорогу, чтобы случайно меня не задеть. Вальтер продолжал болтаться у меня на ремне, больно ударяя по моим выпирающим костям.

Домой я добрался почти как с поля боя — опьяненный славой и слегка поглупевший. Жена только что вернулась с рынка и торопилась приготовить обед. На столике в кухне лежал виноград и кусок мяса, который она резала длинным острым ножом. Нож этот всегда пугал меня, когда она брала его в руки. Но сейчас я был смелым, вошел в кухню, выражая некоторое пренебрежение своим видом, и спросил немного вызывающе, почему обед еще не готов, неужели в этом полуподвальчике с одной комнатой так много дел, что за столько времени трудно что-нибудь сварить. Жену мое замечание задело. Она бросила резать мясо, пристально посмотрела на меня и сказала:

— Нахал!

Я подумал, что она заметила мой вальтер, оттягивавший мне ремень, и ответил с гордостью:

— Каждому — по его заслугам!

— А вот бакалейщик сказал, что больше не даст ничего в долг!

— Да-а?! — Я резко повернулся к ней, но она по-прежнему не замечала моего пистолета. — Ничего, даст! — заверил я. — Он у меня попляшет. Мы этой буржуазии еще не предъявили все свои счета…

Я отвернулся и наклонился над краном, будто попить воды, но жена продолжала заниматься мясом и пистолета по-прежнему не замечала.

— Ты ведь голоден? Почему же пьешь воду?

— Это мое дело, — сказал я, стоя над краном и поддерживая одной рукой вальтер, чтобы не мешал.

Жена продолжала бурчать, а я все пил и пил воду. И тут в кухню влетел, как всегда еле переводя дух, наш десятилетний сын Иван, наигравшийся и голодный. Он увидел мой пистолет еще с порога.

— Папочка! — заорал он и кинулся ко мне.

— Иванчо, — строго сказал я, — не будь сумасшедшим! — и схватил его за руки.

— Я хочу посмотреть! Покажи мне его!..

В это время жена повернулась к нам и посмотрела на нас сонными глазами:

— Чего это вы с ума посходили?

— Мамочка, мамочка, у папы пистолет!

Жена уронила нож и с ужасом уставилась на меня:

— Ты с ума сошел, Драган! Откуда он у тебя?

Я чуть отодвинулся в сторону, оперся о стену, чтобы загородить пистолет от рук Ивана, и сказал медленно, но твердо и ясно:

— Мне его дали в организации.

— В какой организации?

— Товарищ Мичев…

— Ты с ума сошел, Драган! — повторила жена и снова взяла в руки нож.

Я стоял выпрямившись у стены, а Иван продолжал вертеться передо мной, тянуть руки к пистолету и хныкать. Как у каждого мальчишки, у него была страсть к оружию, поэтому я и стоял сейчас выпрямившись у стены и боялся, как бы не случилось какого несчастья. Мне приходилось слышать, что оружие стреляет раз в год даже незаряженное, а долго ли до беды, если оно заряжено, как сейчас мой вальтер?

— Слушай, Иван, — сказал я наконец, — а ну-ка отойди маленько в сторону! Оружие — это тебе не шутка. Отойди, отойди, милый! Отойди в сторонку.

— Нет, ты мне его покажи! — упорствовал сын.

— Нельзя, сынок, нельзя… Иван! — закричал я в отчаянии. — Отойди к двери! Еще дальше! К двери! Вот и стой там! Не шевелись!

Делать было нечего. Я снял куртку, расстегнул ремень, снял пистолет вместе с кобурой. Взял в руки холодную сталь, показал издали сыну, сверкавшему глазенками в порыве радости. «Кончилась твоя спокойная жизнь, Драган!» — подумал я, убрал пистолет в кобуру, нанизал ее на ремень и начал снова прилаживать его, застегивать на поясе. В это время Иван опять подскочил ко мне, на этот раз с намерением непременно потрогать пистолет, хотя бы и через кожаный чехол. Я сказал ему строго, что это уже слишком, и попросил жену призвать сына к порядку.

— Меня это не касается, — ответила она. — Ваше дело!

— Как это так? — возразил я. — Ведь он может застрелиться!

— Об этом надо было думать раньше, — сказала жена, вытирая нож и даже не взглянув на меня. Потом, помолчав, добавила: — Может быть, тебя хоть по службе повысят?

— Не исключено, — ответил я, — но ты скажи ребенку, чтоб утихомирился!

— В милицию тебя переведут, что ли?

— Может быть, и туда, — ответил я. — Вопрос доверия!

— Я слышала, что милиционерам хорошие пайки дают.

— Конечно.

Жена повеселела. Вспомнила даже одного полицейского с соседней улицы, о котором говорили, будто он просто завалил свой дом всякой одеждой и продуктами за счет специального пайка, а жена его будто бы ходила одетая как кукла. Я попросил ее не сравнивать милицию с полицией, потому что это две большие разницы, но она стояла на своем, не переставала подбивать меня на недозволенные поступки. В конце концов разговор наш закончился тем, что мы мирно пообедали и каждый тихонько продолжал свое дело, исполненный больших надежд на лучшую жизнь.

Но лучшая жизнь не давалась легко. Правда, ничтожный, до сих пор никем не замечаемый в квартале почтальон стал вдруг почитаемым и уважаемым гражданином. Да, мне теперь говорили «товарищ Мицков» вместо «Драган» и здоровались со мной наклоном головы, еще издали снимая шапку. Все это меня радовало и приободряло. Я ходил теперь по нашей улице Экзарха Иосифа совершенно независимый, перепоясанный ремнем с вальтером, и в кожаной сумке разносил из дома в дом письма, глядя на людей строго и испытующе.

Правда, врагов я не обнаружил, но многих наставил своими советами и пожеланиями на путь истинный. Одних предупреждал, чтобы они были внимательными и не играли с огнем. Другим строго выговаривал. А бакалейщикам, которые еще не были экспроприированы, сказал, чтоб не обвешивали народ, не копили капитал и не зарывались, как это в свое время произошло с небезызвестным господином Табашки. Сначала они смотрели на меня с некоторым пренебрежением, но мало-помалу начали прислушиваться к моим советам, задавая мне порой вопросы на ту или иную тему. А один, скрытый фашист, пришел прямо ко мне домой, бухнулся в ноги, начал плакать и говорить о чем-то, чего я сразу не понял. В конце концов мне стало ясно, что его обвиняют в спекуляции. Он попытался даже сунуть мне какую-то ассигнацию, но я отстранил его руку и сказал ему, чтобы он не вздумал повторить со мной нечто подобное. Он долго извинялся и ушел, а потом кланялся всякий раз, когда встречал меня на улице или в другом месте, где было много людей. Я рассказал об этом случае жене и почувствовал — она недовольна тем, что я не взял ассигнацию. Но я решил быть неподкупным.

— Этот вальтер мне дали не для того, чтобы я брал взятки, дорогая моя, — сказал я ей, — а для того, чтобы защищать революцию!

Да, я был на своем посту. Разносил письма, вселял в людей спокойствие. Но говорят, добро никогда одно не ходит. За ним по пятам всегда следует зло. Так случилось и со мной.

Начать с того, что до сих пор мне ни разу не приходилось стрелять из пистолета. Я не знал, как он заряжается, как разряжается. Иными словами, таскал эту штуку, не имея понятия, как ею пользоваться. И хорошо, что никто не знал об этом, кроме жены, которая часто меня этим допекала:

— И когда его у тебя украдут? Вот смеху-то будет… А я люблю посмеяться…

— Не болтай глупостей, — говорил я ей. — Мы позавчера были на стрельбах с товарищем Мичевым…

— Где ж это вы были, хотела бы я знать?

— На Витоше.

— Зачем же так далеко пошли?

Она не верила и все старалась позлить меня, видно, отомстить хотела. Я терпел. Ждал только, чтоб стать чуть посвободнее, уйти в какой-нибудь укромный уголок и там испытать свой пистолет. Однако найти такой уголок для стрельбы я все никак не мог, поскольку, как известно, жил в людном месте, где все слышно. Кашлянешь в своем полуподвале, а соседи по кварталу уже спрашивают, когда простудился… А уж стрелять… Нет, в своем полуподвале мне этого не хотелось. Особенно в такие смутные времена. Я все тянул, а изнутри меня грызло отчаяние. Постепенно я начал ненавидеть свой вальтер все больше и больше.

Вторым моим несчастьем был сын Иван. Он просто-напросто помешался, бедный! Не переставал ни на минуту думать о вальтере, бредил им ночью. Я перепугался, как бы мальчишка не заболел, и попросил жену увезти его на какое-то время в деревню, чтобы он там рассеялся, но учебный год уже начался и ничего нельзя было сделать. Мальчик стал плохо учиться. Он вставал по ночам, шарил по всем углам комнаты, когда мы с женой спали, утомленные дневными заботами. Я начал прятать пистолет в недоступных для него местах. Сначала клал его под подушку, но потом испугался, как бы он не бабахнул случайно от моего движения во сне и не перебил нас всех разом. Потом прятал его в буфете под салфетками, засовывал в шкаф с одеждой. В конце концов я сунул его в старый рваный сапог, оставшийся со времен моей службы в трудовых войсках. Но можно ли спрятать оружие от мальчишки? По этой причине я часто просыпался по ночам и подолгу не мог уснуть. Ко всему прочему, жена моя не переставала грозить мне:

— Заруби себе на носу! Если только что-нибудь случится с ребенком, я тебя зарежу!

Долго я думал, что мне делать с этим проклятым вальтером. Хотел было уже пойти попросить начальника нашего почтового отделения запирать его на ночь в сейф, чтоб хоть по ночам спать спокойно, но стало мне стыдно, потому что меня сразу посчитали бы за свихнувшегося. Думал подарить его соседу, у которого не было детей, да потом спохватился, что меня могут отдать под суд за передачу оружия без разрешения. Выхода не было. И я продолжал мучиться, заниматься самоистязанием, ища, однако, потайное место для пробной стрельбы, потому что действительно одна срамота — таскать эту железяку, не зная, как ею пользоваться. Хорошо, что никому о моих муках не было известно.

Наконец этот момент наступил. В один прекрасный день я тайно от жены покинул город и направился в село Дервеница. Я знал, что там есть такие места, где можно испытать пистолет. Взял на всякий случай и свою почтовую сумку, потому как знал по опыту, что крестьяне боятся людей в форме. Нашел сухой овражек, поросший терновником, в нем была и старая груша. Вот я и стрельнул в нее. Должен вам сказать, что произошло все это чересчур быстро. Выстрел щелкнул, но кусты терновника заглушили его, так что я его даже не услышал. Видел только, как оторвалось и упало на землю несколько грушевых листочков. Решил пальнуть еще раз. Нажал курок, но вокруг царило полное молчание, вальтер не издал больше ни единого звука. Я осторожно осмотрел пистолет и увидел, что какая-то его часть отошла назад и не возвращается на прежнее место. Дернул раз, другой, но проклятая железка даже не сдвинулась. И меня в первый раз охватил настоящий страх перед оружием. Я вытер со лба холодный пот и уложил вальтер в почтовую сумку. Он уже не помещался в кобуре из-за этой самой части, которая отошла назад и никак не хотела возвращаться на свое прежнее место. Я быстро отправился обратно. Шел, стыдясь самого себя. В таком состоянии, вконец разбитый, доплелся до дома. Спрятал свою сумку вместе с вальтером в гардероб и уснул, оставив записку жене, которая куда-то ушла, пока я был в служебной командировке в селе Дервеница, чтоб меня не трогала, когда вернется и увидит, что сплю. Предупредил ее, чтоб хорошенько смотрела за сыном да и вообще вела бы себя осторожно!

Сколько я спал — не помню, но на рассвете меня кто-то растолкал. Дергали меня за ноги и кричали. Я открыл глаза и увидел свою жену с кухонным ножом. Он грозно поблескивал в ее руке. Я зажмурился.

— Убийца! — кричала она. — Проклятый! Вставай!

Я вскочил как ужаленный и от испуга потерял равновесие. Ударился о печку и снова открыл глаза. Жена продолжала кричать, а нож сверкал в ее руке. Рядом с ней стоял Иван, виновато склонив голову. В ногах его чернел вальтер.

— Я не стрелял, — хныкал Иван, — я его только зарядил…

— Не хватало еще, чтоб ты начал стрелять…

Я понял все. Быстро оделся, опасливо поглядывая на нож в руке жены, поднял вальтер с полу и пошел к товарищу Мичеву вернуть ему оружие. Старый политзаключенный вначале очень удивился. Но когда я рассказал ему о своих несчастьях, он начал смеяться, да так громко, будто это была самая веселая история, какие ему когда-либо доводилось слышать.

— Хорошо, хорошо, — успокоил он меня. — Сохраню его для твоего сына, когда вырастет… Ты же понимаешь, революция еще не закончилась! — Потом он похлопал меня по плечу и проводил до двери: — Иди разноси письма! Каждый должен быть на своем посту, брат!

 

Сближение города и деревни

#img_7.jpeg

В последнее время в прессе и на собраниях, да и на нашей улице Экзарха Иосифа все чаще стали говорить о сближении города и деревни. По этой причине была создана бригада во главе с ответственным Иваном Г. Ивановым из налогового управления. Он с большим старанием отнесся к порученному делу. Расклеил по улицам афиши, в которых призывал всех сознательно относиться к своим обязанностям. А студент Мекишев из художественной академии, снимавший у нас жилье, нарисовал плакат — обнявшихся по-братски крестьянина и рабочего — и повесил его перед входом в почтовое отделение, где всегда было много людей. Кроме этого, он вырезал из картона серп и молот и приколотил их над дверью харчевни «Граово». Так было положено начало наглядной агитации в нашем квартале, после чего Иван Г. Иванов пришел к нам домой, чтобы оказать на меня личное воздействие, поскольку я все еще стоял немного в стороне от общей работы и находился под влиянием своей жены, которая с недоверием относилась к этому сближению.

Однажды вечером все собрались в нашем полуподвале: жена, сын, я и студент Мекишев, который, как я уже сказал, жил у нас. Этот скромный, задумчивый юноша согласился спать на кухне вместе с нашим Иваном. Приехал он откуда-то из тырновских сел и поэтому ему время от времени присылали то корзинку винограда, то сушеных слив для компота, то потрошеную курицу с двумя-тремя головками лука вместо внутренностей, чтоб не испортилась, пока путешествует по почтам и станциям. В те времена почта работала с перебоями, я не боюсь признаться, хотя и сам служил в этом ведомстве. Таким образом, Мекишев помогал нам и деньгами за жилье, и питанием. Да он особенно и не сидел дома, а больше все рисовал в академии или убивал время со своими коллегами в клубе. Так или иначе, Мекишев нам не мешал, особенно мне, потому что ни за материальной стороной своей жизни он слишком не следил (мы сами с женой и моим сыном Иваном съедали присланную ему из села курицу и другие продукты), ни чрезмерной гордости своей профессией не проявлял, как это, рассказывают, бывает с некоторыми другими художниками. Были, конечно, и у него недостатки, но не такие уж роковые, вот за это мы его и терпели. Был он, прошу меня извинить, не совсем чистоплотный и редко менял свою толстую хлопчатобумажную рубашку, не говоря уже о штанах, которые были похожи на железные трубы и о которых никто бы не мог сказать без ошибки, какого они цвета — коричневые или синие. Но все это зависело от его профессии, потому что он непрерывно пользовался красками, а у нас в квартале бани не было. В городской же, как известно, очереди не кончаются ни днем ни ночью, да и воды не всегда хватает, вот и возникают всякие неприятности.

Но помогал Мекишев по наглядной агитации, как я уже сказал, здорово. По этой причине Иван Г. Иванов относился к нему с теплотой и говорил, что с помощью Мекишева мы можем стать победителями в соревновании с другими кварталами, где таких художников не было. А товарищ Мичев так прямо и сказал: «Это наша находка. Не обижайте его, потому что он человек чувствительный!» И мы все дрожали над Мекишевым, за исключением моей жены, которая, как вам известно, холодное и не вполне сознательное существо и почти ничего не понимает в искусстве, не говоря уже о политике. Она не только не давала спать Мекишеву в кухне по утрам, гремя и стуча посудой, но и иногда посылала его и в лавку, часто посмеивалась над его длинными волосами, говоря ему, что он кандидат в Кокалянский монастырь. Много было и других подобных глупостей, однако я их не слушал. Мекишев, конечно, принимал эти ее наскоки за шутку и объяснял, что все художники носят длинные волосы да еще и бороды, а в качестве доказательства показывал нам их портреты, которые нарисовал, когда они позировали ему.

— Не донимай его, — сказал я жене, — потому что он может пожаловаться товарищу Мичеву, который защищает людей искусства.

— Ну и пусть жалуется, — отвечала она мне и резала ножом мясо, принесенное из лавки. — Я хочу его выгнать, потому и разговариваю с ним так.

Она с еще большим остервенением резала мясо, и казалось, что она не мясо режет, а меня кромсает. Я замолчал, чувствуя, как накаляется атмосфера.

Однажды я сказал Мекишеву:

— Возьми да нарисуй ты ее в конце концов, глядишь — и завоюешь ее авторитет.

А он мне ответил:

— Не живописна. Очень полная.

— Ничего! А ты нарисуй ее похудее… Зато помиритесь.

— Боюсь, что карикатура получится.

— Попробуй, браток, — попросил я его. — Попробуй!

— Я подумаю.

Вот примерно так развивались наши взаимоотношения, когда у нас появился Иван Г. Иванов, чтобы оказать на нас влияние своим агитаторским словом и своим убеждением.

Он постучал в нашу дверь и вошел. Мы в это время сидели у стола, играли в карты с Мекишевым, а сын мой записывал результаты. Жена моя, как всегда, хлопотала на кухне. Вот в таком положении и застал нас Иван Г. Иванов.

— Это же буржуазная игра, товарищи!.. Вместо того чтобы послушать музыку или какую-нибудь беседу по радио, вы играете в карты.

Я бросил карты на стол и извинился.

— Вы провели агитбеседу с соседями? — продолжал он. — Организовали хоть одно совместное обсуждение важной проблемы? А картины у тебя, Мекишев, готовы?

— Нет рамок.

— О рамках не твоя забота. Я их заказал… А как Радка, готова или все еще нет? — обратился он ко мне.

— Еще нет, — раздался из кухни голос моей жены.

Иван Г. Иванов посмотрел на меня озадаченно, потому что не ожидал такого ответа, который его и рассердил, и смутил.

— Как это понимать, брат? — спросил он меня на манер товарища Мичева, как в последнее время говорил и я сам. — Это оппозиция или как?

В это время из кухни вышла моя жена с ножом, который блестел в ее руке.

— Я не готова и никогда не буду готова! — сказала она, остановившись перед самым носом Ивана Г. Иванова. Это был высокий худой человек, бывший, как вы знаете, портной. Одет он был в идеально отглаженные брюки в клеточку и возвышался над нами как жердь со своим горбатым носом и усиками.

— Ты это серьезно?

— Вполне серьезно.

— Подтверди письменно, — продолжал он, открывая свой портфель. — И чтобы не было тебе грустно, когда ты завтра пойдешь в комиссариат за продовольственными карточками…

— Значит, угрожаешь? — занервничала жена.

— Да, угрожаю, — ответил Иван Г. Иванов и, закрыв свой портфель, направился к двери.

Жена моя кинулась ему вслед, но он весьма ловко ускользнул, мелькнув в дверном проеме. Итак, он не позволил ей оставить за собой последнее слово, как она это всегда любила. Может быть, поэтому она, сгорая от амбиций, и набросилась на нас, начала ругать крестьян, говоря, что они, мол, лодыри, дармоеды, и при этом, не переставая, в возбуждении ходила взад-вперед по комнате.

— А кто мне будет помогать по дому? — кричала она.

Я притаился за кушеткой в полутьме, сын мой уткнулся в алгебру, а Мекишев убежал в клуб, чтобы развеяться, как он выразился, на воле. Наступила могильная тишина.

На следующий день перед почтовым отделением нас ждал грузовик с двумя знаменами и одним плакатом. Мы с Мекишевым, несмотря ни на что, явились в назначенный час. Даже Иван Г. Иванов отметил нашу точность, поздоровавшись с каждым из нас в отдельности за руку, и, видимо, из деликатности не обмолвился ни словом о моей жене. Мы были очень довольны, хотя и не выспались.

Грузовик взял курс на Дервеницу, откуда должно было начаться сближение. У меня сохранились неприятные воспоминания об этом селе, потому что, как вы знаете, в окрестностях этого села я и попробовал стрелять. И сейчас, когда мы проезжали мимо старой груши, которую я избрал как мишень, меня прошиб пот от смущения и неловкости. Я, конечно, ничего не сказал Мекишеву об этом неприятном в моей жизни происшествии, которое и по сей день камнем лежит у меня на душе. Обронил только:

— Ужасно отстал шопский край, брат. Надо помогать.

— Для этого мы и выехали сюда, — сказал Мекишев, придерживая свой деревянный сундучок с красками, сложенными в нем. — Надо покончить со следами прошлого.

— Да, это правильно.

Пока мы обсуждали эти вопросы, грузовик незаметно прибыл в село и остановился на площади. К нашему удивлению, там уже находились еще две городские бригады. Мы немедленно тоже включились в работу, чтобы максимально продемонстрировать свое умение. Двое цыган занялись ковкой крестьянских коней, оставшихся без подков почти с конца второй мировой войны, которая принесла столько страданий народам. Портнихи занялись рубашками и прочей одеждой обносившегося населения, а лудильщик, приехавший тоже со всеми своими инструментами, начал чистить и паять позеленевшую и облупившуюся домашнюю посуду, из-за чего резко запахло нашатырем. Одним словом, площадь стала похожа на шумную ярмарку. Лаяли собаки, летали над плетнями и кудахтали без умолку куры; ребятня толпилась вокруг и глазела, раскрыв рты. А в это время их отцы и матери, не переставая, таскали разный утиль, чтобы мы его согласно указаниям чинили. Конечно, кое-кто из них и переборщил, как, например, один сторож, который прятался у себя дома, пока бригада подметала его двор… Пестрый мир! Все, как видите, упирается в сознание!

Мы с Иваном Г. Ивановым посетили общину, чтобы поговорить с кметом — нашим старостой относительно управления и делопроизводства. Лично я посоветовал почтальону сортировать письма в алфавитном порядке до разноски их получателям, а в случае путаницы с адресом немедленно возвращать их отправителю с обратной почтой, как это принято везде в нашем деле. Тот выслушал меня внимательно. По всему было видно, смышленый парень, за что я его и похвалил, сказав ему, что он мог бы работать и в масштабе города. Тот ухватился за эту мысль и ответил, что ему хочется испытать счастья, то есть попробовать поискать работу в Софии. Я тут же прекратил с ним беседу.

После этого мы пошли в клуб-читальню и там застали Мекишева в окружении девушек и парней. Все смотрели, как он по памяти рисует мелом портреты политических деятелей. Чтобы не мешать ему, я молча взял его папку с рисунками и сделал молодежи знак последовать за мной в соседнюю комнату. Хотел им показать, как делается стенгазета. Все пришли за мной, и работа закипела. Пока я учил молодежь, как расклеивать вырезки из прессы, чтобы оформить стенгазету, Иван Г. Иванов проводил политическую беседу о колхозах. С этой целью он выставил несколько рисунков из папки Мекишева и все объяснял наглядно.

Этой беседой Иван Г. Иванов отвлек от меня почти всю молодежь. Возле меня остался лишь один ученик с ножницами и клеем, а возле Мекишева — русоволосая девушка с длинной косой и голубыми, как весеннее небо, глазами. Закончив рисовать политических деятелей, Мекишев занялся портретом девушки. Она сидела на деревянном, оранжевого цвета, стуле, смущенная, видимо, взглядом цыганских глаз художника. Он неоднократно вставал, поворачивал голову девушки к окошку, беря двумя пальцами ее за подбородок и говоря, прищурив глаза, что ему нужно передать выражение ее души, а не только внешнее сходство, которое его вовсе не интересует.

— Вот так, Цанка! А сейчас перекинем косу вперед, на грудь, и все будет в порядке.

Девушка пылала, как цветущая герань, и по тому, как она смотрела в окно, я понял, что она уже вошла в опасный возраст. От этой мысли меня будто чем-то обожгло внутри, но я притворился равнодушным.

Как дальше развивались события этого дня, не знаю, потому что был занят разными делами, а Цанка все сидела и сидела на стуле, со своей русой косой, задумчивая и словно окаменевшая. Мекишев продолжал мазать красками полотно, не отрывая взгляда от белого лица девушки, которое в темноте будто излучало свет. Он не пришел на организованный митинг, где Иван Г. Иванов и другие члены бригады выступили с отчетами о проделанной работе, что позволило еще больше сцементировать наше сближение.

Не знаю, заметил ли Иван Г. Иванов отсутствие Мекишева на митинге, но на обратном пути в Софию он сказал мне в грузовике немного строго и доверительно:

— Слушай, брат, этот художник скомпрометирует наше дело в самом начале…

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался я.

— Эта Цанка сирота, живет со своей бабкой. Я все разузнал. Смотри повнимательней, не подложил бы он нам свинью.

— Этого нам только не хватало, — сказал я и посмотрел на Мекишева, который в это время сидел в углу кузова, придерживая обеими руками нарисованный им портрет, чтобы он не упал.

— Ты посмотри только, как он дрожит над этим портретом, — продолжал Иван Г. Иванов. — Даю голову на отсечение, он что-то замышляет… Один на свадьбе гуляет, а у другого голова с похмелья болит! — Он вздохнул и замолчал.

В Софию мы вернулись поздно, разошлись по домам и тут же уснули, уставшие от проделанной работы, не поговорив даже со своими женами и детьми, улегшимися тоже раньше обычного, оскорбленными нашим воскресным отсутствием.

На другой день я проснулся бодрым, чтобы продолжать свою работу в почтовом отделении. На душе у меня было легко и весело, но тут я увидел — Мекишев повесил портрет Цанки в кухне, а жена моя стоит напротив со злым лицом.

— Это кто же такая будет? — спросила она Мекишева, умывавшегося в это время под краном.

— Крестьянская девушка.

— А зачем ты ее здесь повесил?

— Чтобы высохла, до того как я передам ее на выставку.

— А может, она уже высохла. — И жена моя протянула палец к полотну.

— Пожалуйста, другарка, не повреди… — Мекишев махнул на мою жену полотенцем.

Она неестественно громко засмеялась и вырвала полотенце из его рук.

— Бог тебе в помощь, — сказала она, ушла в комнату и начала там подметать, с грохотом переставляя с места на место стулья.

Я понял, что спокойной жизни в этом доме больше не будет, и незаметно ускользнул. Когда я пришел домой к обеду, портрета на стене уже не было, не было и Мекишева. Ушел, по всей видимости, в клуб, потому что чемоданчик его и всякие домашние принадлежности были на своих местах.

— Ты знаешь эту негодяйку? — спросила меня жена, когда мы обедали.

— Да. Видел.

— Ну и как?

— Сирота. Живет со своей бабушкой.

— А-а! Значит, сватаешь их.

— Бог с тобой, Радка!

— Бога вспомнил! Вот притащит ее сюда завтра, народят детей, тогда и будет тебе бог…

Я замолчал. Как пойдешь против фактов?

Спустя неделю Иван Г. Иванов снова собрал нас для поездки в Дервеницу. На этот раз Мекишева с нами не было. Вместо него в грузовик влезла моя жена, чтоб самой увидеть Цанку да и развеяться немножко от неприятностей, скалившихся на нее за последнее время. Какой хладнокровной она ни была, в конце концов и ее нервы не выдержали.

Прибыли мы в Дервеницу и… что же открылось там нашим взорам? Мекишев стоит в клубе и рисует Цанку!

Жена моя сразу побледнела:

— Я говорила, тебе, что тут свадьбой пахнет? — и незаметно больно ущипнула меня за бок.

Я сдержался и только сказал:

— Ты права, Радка, но потерпи! — Больше я не проронил ни слова.

В этот день я ничего не делал. Когда же мы вернулись в Софию, начался настоящий ад. А спустя два месяца произошла и роковая стычка с Мекишевым. Он, как жена и предвидела, привел к нам Цанку и сказал, что они зарегистрировали брак, то есть повенчались, и он нас ставит перед свершившимся фактом. Он даже сел на стул, подперев голову руками, и долго думал. Волосы его упали на лицо, и поэтому я не мог видеть его переживаний в этот момент, но было ясно, что он сильно мучился, потому что несколько раз вздохнул. Цанка стояла возле него, положив на пол узелок с вещами. Больше ничего у нее не было.

Жена моя не утерпела:

— Это что же, все ваше приданое, другарка? — Она резко повернулась и ушла на кухню.

А на улице шел снег. Бушевала зима. И тогда я сказал тихо:

— Не волнуйся, Мекишев, все утрясется, брат.

Мекишев отбросил назад волосы и долго смотрел на меня своим грустным взглядом. Потом встал, поднял узелок и взял Цанку за руку.

— Завтра приду за остальными вещами, — сказал он и повел жену к двери.

Я пошел следом. Просил их вернуться, но они, судя по всему, не слышали меня из-за метели, разыгравшейся с наступлением зимы. Я долго бежал за ними, потом возвратился домой и в отчаянии плюхнулся на кушетку. Жена все еще занималась на кухне и тихонько напевала: «Белила Лиляна, белила полотна на тихом, на белом Дунае». А ведь голосистая все-таки, неплохо поет, черт ее побери, хотя и постарела уже, и располнела.

 

Без последствий

#img_8.jpeg

— В нашей харчевне, на Экзарха Иосифа, — рассказывал мне Зафиров, — ужинал иногда и товарищ Мичев. Он любил съесть кебапче с острой подливой, мелко нарезанным луком и вареной зрелой фасолью. Говорил я ему, что хорошо бы и немного подсолнечного масла добавить, как это полагается, хотя бы для формы. А он мне отвечал, чтобы я не глупил в такое напряженное время, как нынешнее, и не дразнил бы население, измученное долгими годами фашистской неволи. «Не подрывай авторитет народной власти, — говорил он мне, — после того как мы ее завоевали такой кровью!» И посылал меня принести ему стаканчик вина, красного, которое он предпочитал другим. Я ему приносил вина из того, что предназначалось для особых гостей, и продолжал вертеться возле его стола в ожидании удобного момента заговорить с ним и обсудить некоторые мучившие меня в последнее время вопросы. Дело в том, что многие из моих близких знакомых уже устроились на государственную службу. А это сильно задевало и мою жену. Даже ты, Мицков, говорил, будто в налоговом управлении есть вакантное место. «Сейчас самое время, — сказал ты мне, — завязать со своим делом и получать на старости лет хорошую пенсию». И ссылался на пример портного Ивана Г. Иванова, который уже работал в налоговом управлении и всегда проходил по нашей улице с кожаным портфелем, набитым квитанциями. «Он был частником, а ты всегда работал официантом и носил пищу товарищу Мичеву в тюрьму, — говорил я себе. — Ты уже поотесался, и почерк у тебя неплохой. Не будь дураком. Куй железо, пока горячо…»

Товарищ Мичев молча ел поднесенное ему блюдо, отпивая понемногу вино для особых посетителей, вытирал бумажной салфеткой усы и не глядел на меня. Я следил за ним издалека, ждал, пока он закончит свой ужин, чтобы заговорить с ним опять о налоговом управлении. А когда он допил свой бокал до дна и вытер усы, на которых еще остались капли вина для особых посетителей, сказал мне немного сердито:

— Зафиров!

— Слушаю вас, товарищ Мичев!

— Где вы берете это вино?

— Из села привозим, товарищ Мичев.

— Уплачен ли акциз?

— Само собой…

— А почему другим посетителям предлагаете не такое вино?

— По посетителю и вино, товарищ Мичев.

— Чтобы я больше ничего подобного не видел!

— От того вина болит голова, товарищ Мичев, а вы занимаетесь умственной работой, поэтому… Извозчики, например, этому вину предпочитают как раз то, другое.

— В следующий раз вы мне и подадите то, которое предлагаете извозчикам!

Он встал и застегнул воротник своей куртки, а во время ужина он всегда позволял себе посидеть свободно, чтоб и ему было удобнее, и пищеварению не мешать. Стоя возле него, я сказал, что форма ему к лицу, она делает его стройнее, хотя он и ростом низковат, и постарел, сидя в тюрьмах в тяжелые годы фашистского рабства. На это он мне ответил:

— Любая форма, Зафиров, стесняет человека, но я обязан ее носить.

— Да, — сказал я, — когда-то мне предлагали остаться на второй срок в армии, но я отказался, потому что в то время я по-другому думал. Сейчас, однако, и я готов послужить народу, пусть только меня призовут.

— Тебе и здесь неплохо, — сказал товарищ Мичев, застегивая ремень и закрепляя пистолет под курткой так, чтобы не пугать сидевших за ужином людей, которые с интересом его рассматривали.

— Да, но одно дело — государственное, другое — частное.

— Это не имеет значения. Везде нужно иметь сознание.

— Да, без сознания куда денешься?

Товарищ Мичев надел фуражку и направился к выходу, рассматривая столики и людей, сидевших за ними. Я проводил его до выхода и прошептал ему на ухо, что хозяин «Граово» господин Хаджиев не появляется вот уже целую неделю и я просто не знаю, как быть, ведь мы остались лишь с поваром и госпожой Хаджиевой, которая сидит в кассе и плачет беспрерывно.

— Не планируете ли вы национализировать харчевню, товарищ Мичев? — спросил я его без обиняков с намерением выведать что-нибудь о господине Хаджиеве, который сидел в тюрьме.

— Власть знает свое дело, брат, и ты не суй нос куда не следует, чтоб его тебе не прищемили… Видишь, какое поле деятельности у тебя!

Он указал мне на столы и сидевших за ними голодных людей, которые ели или поджидали, когда я подойду к ним с их заказами. А ведь в то время было сколько угодно голодных и отощавших людей — одни от недоедания из-за второй мировой войны, другие — из-за болезни. И каждый все смотрел, как бы поправить свои дела, пока есть карточки.

— Зафиров, — сказал мне как-то вечером товарищ Мичев, наколов на вилку кебап, который я ему только что принес, — ты из каких отходов приготовил это блюдо?

— Из молодой телятины, товарищ Мичев.

— А почему оно с запахом?

— Из-за того, что нет холодильника, товарищ Мичев.

— Смотри, Зафиров, мы кровь свою проливали не за то, чтобы наживались всякие спекулянты и жулики.

— Ясно, товарищ Мичев.

— И чистота, больше чистоты, брат… Народ должен быть здоровым, потому что ждет его впереди большая работа.

— Вы правы, товарищ Мичев, будет здоров.

— И никаких связей с Хаджиевым… Сегодня мы опечатали мясную лавку его свояка…

— Да-а? — удивился я. — А по какой такой причине?

— Надо не удивляться, Зафиров, а бдить… Частная собственность всегда чревата неожиданностями…

— Так точно, товарищ Мичев. Без сознания ничего не получится… Надо их в государственную собственность переводить…

— Ты все на государственное смотришь, Зафиров. Перестань мне морочить голову этими вопросами. Лучше засучи рукава и работай!

И он опять показывал мне на харчевню, будто это было поле для пахоты, а не покосившееся строение с деревянным потолком и десятком столов, прогнивших от всяких объедков и пролитого на них вина… На другой день Мичев принес два плаката и велел мне повесить их на стену там, где раньше висел портрет его величества, а теперь темнело пятно, выдавая монархические убеждения Хаджиева, который сидел сейчас в тюрьме за свои спекулянтские махинации. На одном плакате было написано: «Будь начеку», а на другом — «Бей врага!» Я их повесил, а товарищ Мичев сказал мне, что предстоят и другие события, свидетелем которых я буду, хотя я еще и не вполне классово сознательный. Спасало меня только то, что в свое время я кормил бедных студентов и время от времени передавал в тюрьму продукты заключенным. Сейчас от меня, как от сознательного гражданина, требовалось действовать, а не тянуть непрерывно руку к государственной службе и не защищать частников вроде Хаджиева.

— Товарищ Мичев, — сказал я ему, — мои товарищи уже включились в социализм, а вы меня все еще держите около частников. Чувствую я, что поскользнусь.

— Ты занимаешь ключевую позицию, Зафиров.

— Не могу больше, товарищ Мичев! Все мне твердят, что и я попаду за решетку, как Хаджиев.

— Что ты предлагаешь?

— Ничего не предлагаю.

— А раз нет, не говори глупостей, а усиль борьбу за гигиену и бытовую эстетику… Что это у тебя на столах за портянки вместо скатертей?

— Нет мыла, товарищ Мичев.

— Застилай столы бумагой.

— Да, вы правы. Я как-то об этом не подумал. Вот что значит общественный разум…

— Каждый день меняй бумагу.

— Ну, может, хоть через день?..

На следующий день я застелил столы оберточной бумагой, сине-красной, и все в зале вплоть до наших физиономий посинело и покраснело. На столик, за который обычно садился товарищ Мичев, я поставил даже розу, а над умывальником повесил круглое зеркало. Приказал и бумажки положить, чтоб руки вытирать, и какого-то порошка насыпать, который мыл хорошо, но при неосторожном употреблении стирал кожу. Поставил я и два красных флажка около кассы, где собирала деньги и плакала госпожа Хаджиева. Я велел ей держаться повеселее, чтобы не портить аппетит клиентам, потому что в противном случае, сказал я, за последствия не отвечаю. Она меня послушалась, боясь, как бы партийцы не подумали что-либо плохое про нее, поскольку муж ее расплачивался за чужие прегрешения, и только попросила поставить флажки и на столах.

Так проходило время в нашей «Граово». Я продолжал вертеться вокруг оберточной бумаги на столах и чувствовал, как худею. У меня разболелась печенка, давал о себе знать из-за подавленного настроения желчный пузырь. Хуже стал цвет лица. Товарищ Мичев видел все это, но молчал. Говорил лишь иногда, чтоб я берег себя от мещанской стихии, которая захлестывала молодых партийцев и губила их. Я, конечно, остерегался, но видел, что это ничего не дает. И тогда я принял решение оставить «Граово», уйти куда глаза глядят, хоть к черту на кулички, и товарищ Мичев вызвал меня в свою канцелярию в управление. У него находились Иван Г. Иванов и некоторые другие жители квартала. Все молчали.

— Зафиров, — обратился ко мне товарищ Мичев, — ты готов?

Я перевел дух и испуганно сглотнул слюну.

— Революция продолжается, брат…

Он посмотрел на других, которые стояли навытяжку возле его стола, и приказал всем сесть. Мы уселись и уставились на товарища Мичева, который в это время держал какую-то бумагу.

— Можно начинать?

— Да, — ответил за всех Иван Г. Иванов.

Товарищ Мичев поднес поближе к глазам бумагу и начал читать. Читал он медленно, вытягивая время от времени свое маленькое тело вверх и указывая одним пальцем в нашу сторону, чтобы приковывать, как я понял, наше неусыпное внимание. Я плохо понимал его слова, но слушал. Даже когда он кончил, я ничего не понял, но, чтобы не попасть впросак, сказал: «Очень хорошо». После этого товарищ Мичев положил бумагу на стол, поговорил с нами еще о чем-то и сказал, чтоб мы расходились по домам и ждали сигнала.

— Шутки в сторону, — сказал он. — Не исключено, что придется прибегнуть к оружию!

Мы разошлись по домам и стали ждать сигнала. Я сказал жене, чтобы она приготовила туристские ботинки, ватник, в котором я часто ходил на экскурсии, и брюки гольф в клеточку, которые были, правда, изрядно потерты, но все еще служили мне. Сказал еще, чтоб сварила несколько яиц и завернула в тряпицу кусок хлеба. И чтоб прекратила расспрашивать меня, куда идем и что будем делать.

Лег я лишь к полуночи. Спал не больше двух часов. Задолго до рассвета кто-то постучал в окно:

— Зафиров!

Открыл я окно и увидел на тротуаре Ивана Г. Иванова в ватнике и галифе и еще двоих незнакомых людей.

— Одевайся, — сказал Иван Г. Иванов и подал мне автомат.

— Зачем он мне нужен? — спросил я.

— Не спрашивай, брат, — сказал кто-то из темноты. Я узнал голос товарища Мичева.

— Куда мы все-таки пойдем, товарищи?

— Дело партийное, брат, и это все. Даем тебе пять минут на сборы!

Была холодная, туманная ночь — приближалась зима. Погрузили нас в какой-то грузовик и повезли на окраину города. Я видел, что на улицах началось какое-то брожение, но ни о чем не расспрашивал, потому что товарищ Мичев приказал молчать. Вскоре мы пересекли железную дорогу и выехали в чистое поле. Вдали мерцали огоньки, которые по мере приближения к ним все более увеличивались. В это время сидевший рядом со мной товарищ Мичев прошептал мне на ухо:

— Запомни, брат, ты участвуешь в историческом событии! — Он указал мне на здание, которое уже выступало перед нами из темноты. — Сегодня ночью мы совершаем вторую революцию… Или, как сказал в свое время Маркс, экспроприацию экспроприаторов!

Тут наш грузовик дернулся раза два, и мы оказались у входа на фабрику, где нам и приказано было сойти.

— Будьте внимательными, товарищи, — предупредил товарищ Мичев. — К оружию прибегать только в случае крайней нужды!

— Дай бог, чтоб до этого не дошло, — сказал я и перебросил автомат через плечо.

Мы вошли во двор фабрики. Товарищ Мичев шел впереди нас. Он знал эту фабрику, потому что в свое время, еще до того, как попасть в тюрьму, работал здесь, а некоторые старые рабочие даже помнили его.

Двор фабрики, окруженный со всех сторон низенькими строениями со светящимися окнами, был пустым и грязным. Со стороны цехов доносился шум машин, попахивало горелой резиной. Это была, как я понял, фабрика галош и других резиновых изделий. Я почувствовал, как тошнота подкатила к моему горлу, но старался держаться, как мог, чтоб не подорвать своего авторитета. Была бы, по крайней мере, бисквитная фабрика, а то резиновые изделия…

Знакомый с расположением фабрики товарищ Мичев быстро привел нас в какой-то цех, где подозвал двоих рабочих, которые, как я понял, ждали нас, потому что были тоже вооружены. По какой-то бетонной лестнице мы с ними направились к административному зданию. Шли молча. Лишь стук наших каблуков гулко отдавался в тишине бетонированного коридора. Тем временем к нам присоединились и другие рабочие. Мы все вместе продолжали идти, стуча каблуками. Когда подошли к кабинету директора, наша группа была уже довольно внушительной. Все, у кого были автоматы, шли с товарищем Мичевым впереди, остальные — сзади.

Кабинет директора, к нашему удивлению, был открыт. Там мы застали облаченного в пижаму фабриканта. Это был хилый, заспанный, изрядно напуганный старец с наголо остриженной головой. Увидев нас с автоматами, он поднял руки вверх, прежде чем мы успели ему что-либо сказать, и поклонился. Мы рассматривали его с интересом, потому что в первый раз видели капиталиста в пижаме. А товарищ Мичев рассердился за этот его поклон, заставил его опустить руки и отдать нам ключи от сейфа.

— В соответствии с распоряжением правительства, — сказал товарищ Мичев, — сегодня мы национализируем ваше предприятие.

— Пожалуйста, господа, — сказал старец. — Я ждал вас… Вот ключи!

— Если бы ждал, так давно бы сам принес! — рассердился товарищ Мичев и выхватил ключи из его рук.

Старец хотел еще что-то сказать, но товарищ Мичев приказал Ивану Г. Иванову отвести его в соседнюю комнату и там произвести опись капиталов. А меж тем рабочие все прибывали и толпились в коридоре, чтобы увидеть, что происходит в кабинете директора.

— Зафиров, — обратился ко мне товарищ Мичев после того, как Иван Г. Иванов вышел с фабрикантом, — садись за стол и оформляй бумаги, у нас мало времени.

Сначала я подумал, что он шутит, но он подтолкнул меня автоматом к широкому креслу, на котором лежала кожаная подушечка старца, и продолжал:

— Не таращи глаза, Зафиров, а начинай управлять! Целый год ты мне все ныл, что мечтаешь о государственной службе… Вот тебе и государственная служба!

Рабочие вокруг засмеялись и начали подмигивать друг другу. Я сжимал ключи в руке и тонул в кресле.

— Но, товарищ Мичев…

— Без возражений, Зафиров!

Он махнул рукой и приказал остальным проводить его в большой цех, чтобы огласить там постановление правительства, которое читал нам накануне вечером у себя в кабинете и которое я не понял.

Так неожиданно для себя я остался среди незнакомых мне людей, и меня обуяла тоска по «Граово». По этой причине я написал заявление с просьбой освободить меня. Написал, что я болен, упомянул что-то о своем образовании. Однако в тот же день я получил свое заявление обратно. «Оставить без последствий» — было написано красным карандашом через весь лист наискось. Вначале я не понял, что означает это «без последствий», и попросил встречи с товарищем Мичевым, чтобы он мне объяснил подробнее. Однако он меня не принял. Сказал только:

— Сообщите Зафирову, что, если он будет продолжать хныкать, я приду и арестую его… Не буду церемониться. Ясно или нет? — И стукнул кулаком по столу. После этого я замолчал и решил не беспокоить его больше, потому что он действительно мог исполнить свою угрозу.

 

В суматохе

#img_9.jpeg

Однажды утром, было это часов в десять, когда я разносил почту, пребывая в хорошем настроении вследствие утренней гимнастики, которую мы проделывали во дворе почтового отделения, Иван Г. Иванов встретил меня на улице и строго сказал:

— Слушай, брат, приходи вечером в налоговое управление. Будем изучать «Капитал». Ты записан в мой кружок. Хватит понапрасну тратить время. Надо учиться… В шесть тридцать. Только без опозданий.

Я знал характер Ивана Г. Иванова, поэтому пришел в его канцелярию точно в назначенное время. Там уже было несколько человек, сидевших на разнокалиберных стульях за столами. В большой комнате с четырьмя письменными столами и этажерками, с кипами папок и других материалов было душно, так как зимой здесь редко открывали форточки из-за отсутствия угля и других отопительных материалов.

Иван Г. Иванов сидел за одним из столов и посматривал на часы каждый раз, как открывались двери, когда кто-либо из приглашенных входил запыхавшийся из-за крутых лестниц (в те времена о лифтах и других подобных удобствах мы даже и не мечтали). Я не был, само собой разумеется, последним, но и при моем появлении Иван Г. Иванов посмотрел на часы и пробубнил что-то себе под нос, чего я не расслышал. Потом он еще раз посмотрел на часы и велел запереть дверь на засов, чтобы больше никто не входил, так как пора было уже начинать занятия.

Я занял место за столом у окна и только тогда, когда Иван Г. Иванов открыл заседание, увидел, что рядом с ним сидит широкоплечий плотный человек, с усами, нависшими над губой, с высоким лбом, под которым играли черные глаза, смотревшие на нас строго и внимательно. Такого волевого лица мне не приходилось до сих пор видеть ни на нашей Экзарха Иосифа, ни в «Граово», ввиду чего любопытство мое выросло еще больше.

— Товарищи, — начал Иван Г. Иванов, поправляя манжеты своей белой рубашки, поскольку они высунулись больше, чем было положено, — открываю первое заседание нашего политкружка и призываю вас соблюдать строгую дисциплину.

Он подчеркнул значение партийного просвещения, процитировал чьи-то умные высказывания, после чего предоставил слово незнакомому лектору, который в этот момент вытащил из своего портфеля «Капитал».

— Товарищ Топлийский, — добавил Иван Г. Иванов, — закончил два факультета и имеет многолетнюю юридическую практику. В настоящее время работает в центральном лектории. Он познакомит нас с основами политической экономии, необходимой нам для строительства новой жизни! Как вы знаете, — продолжал Иван Г. Иванов, — бытие определяет сознание; в соответствии с этим положением развивается жизнь людей, независимо от классов и от религий, которые они исповедуют. Получив квартиру в нашем квартале, товарищ Топлийский будет иметь возможность заниматься с нами, не отрывая нас от основной работы, потому что время каждому из нас дорого…

После этого Иван Г. Иванов с удовлетворением отметил, что Топлийский не обременен семейными обязанностями, поскольку он холост. В силу этих обстоятельств он будет отдавать нам еще больше времени, чтобы поднять наш уровень, как это требуется, во имя нашего общего дела. Конечно, не предупредив заранее, он добавил, что на меня возлагается обязанность связного между Топлийским и кружком с целью своевременного оповещения всех участников о дне и часе наших следующих занятий, кроме того, я должен буду вести учет посещения занятий, а также наблюдать за дисциплиной. То есть мне предстояло быть чем-то вроде секретаря Топлийского. Это меня немного смутило, потому что до сих пор я никогда не работал в кружке политпросвещения и не имел никакого представления о роли, которую мне предстояло играть в качестве секретаря. Да и самого Топлийского я видел в первый раз, и это меня тоже озадачивало. Но я согласился выполнять поручение, чтобы уже с самого начала не вносить анархию в коллектив членов кружка, собранных, как я уже сказал, из самых разных людей, хотя исповедовали они одну и ту же идею. Да, согласился. Потому что вокруг меня не возвышались интеллектуальные гиганты, которые могли бы оставить меня в тени. В сущности, кто мы были? Двое из «Граово», один из них — повар, который сидел рядом со мной и от которого шел аромат луковой подливы; трое из трудовой кооперации по производству щеток и других домашних предметов; учительница Игнатова из местной школы (она преподавала историю в гимназии, где учился наш Иван), направленная для усиления кружка в случае возникновения затруднений.

И вот мы все, люди среднего возраста, с поредевшими уже волосами, сидим на стульях и смотрим на Топлийского, положившего карманные часы перед собой на стол, чтобы следить, читая лекцию, за вычисленным до секунды своим рабочим временем, дорогим и для него и для нас. Сказать по правде, меня всегда удивляли те ораторы, которые говорят, поглядывая на часы, и при этом не теряют нить выступления. Однажды и я на профсоюзном собрании в почтовом отделении попытался выступать по часам, положив их на стол, но потом так увлекся, что забыл забрать их. Нашел я часы, разумеется, благодаря неподкупным почтовым служащим, которые и на этот раз показали себя с хорошей стороны. Но об этом как-нибудь потом…

Так вот, сейчас Топлийский положил свои часы на стол и, откашлявшись, открыл книгу. Мы молчали. Он перевернул несколько страниц, посмотрел на часы и опять перевернул несколько страниц. Потом пробубнил своим низким, словно бас из самодеятельного хора, голосом:

— Начинаем с четвертого немецкого издания, в котором текст полностью сверен с оригиналом. Для большего удобства один из вас будет читать, а я потом буду разъяснять содержание. Такой способ изучения «Капитала» испытан на практике… Кто из вас хорошо читает, ровно и без запинок?

Повар заерзал на стуле, стул жалобно заскрипел под тяжестью его тела, едва умещавшегося на сиденье. Топлийский уставился на него:

— Вы желаете?

Повар обернулся в мою сторону, притворяясь, будто ему показалось, что Топлийский обращается ко мне. Но Топлийский повторил:

— Нет-нет! Я о вас говорю, товарищ! Вот вы, полненький…

Повар сконфузился, покраснел как рак, а мы сдержанно заулыбались, чтобы не вносить анархию в занятия с самого начала, еще до лекции.

Тогда вмешался Иван Г. Иванов.

— Здесь у нас есть учительница, товарищ Топлийский, — сказал он. — Фамилия ее Игнатова. Она и приглашена для этой цели.

— Да-а? — удивился Топлийский. Он посмотрел на единственную женщину, сидевшую у двери, рядом с мужчиной из кооперации, и продолжал, слегка улыбаясь: — Извиняюсь, другарка, что не заметил вас. Прошу вас, пройдите к столу.

Я видел его белые зубы, крупные и блестящие, как очищенные дольки чеснока. Они сверкнули на какое-то мгновение и снова скрылись под его усами.

— Товарищи, — сказал он, когда Игнатова заняла место рядом с ним, — думаю, что мы оставим предисловие к четвертому изданию и начнем прямо с «Превращения прибавочной стоимости в прибыль». Ближе к цели.

Игнатова, маленькая красивая женщина в красном свитере, сильно обтягивавшем ее грудь, начала взволнованно читать, то повышая, то понижая голос. Позже я узнал, что до Девятого сентября она посещала студию Бояна Дановского и там обучилась дикции. Нам везло по всем статьям. Поэтому мы слушали внимательно и каждый понемногу куда-то уплывал. А Иван Г. Иванов что-то напряженно записывал в свою тетрадку, подавая нам пример усердия, в котором ему ни в коем случае нельзя было отказать. И так мы блаженно слушали, как вдруг в одном месте Топлийский прервал Игнатову и обратился ко мне:

— Я извиняюсь… Вот вы, у окна.

— Пожалуйста! — вскочил я, немного смущенный, так как увлекся в этот момент какими-то посторонними мыслями, какие часто обуревают меня в подобные минуты. (Разумеется, потом я опять сосредоточиваюсь.)

— Принесите в следующий раз небольшую черную доску и мел, чтобы я мог объяснить вам некоторые формулы более наглядно.

— Хорошо, — сказал я и сел на место.

— Принесите и тряпку для того, чтоб стирать, — добавил Топлийский.

— Непременно, — ответил я и продолжал слушать.

Так прошел первый час. Топлийский почти ничего нам не объяснял, поскольку не имел мела и черной доски. И это было весьма неприятно, но в какой-то мере простительно, потому что об этом надо было позаботиться еще в самом начале.

Не буду вам описывать перипетии, которые мне пришлось испытать, пока я не нашел эту злополучную черную доску. В конце концов помогла, разумеется, все та же Игнатова, потому как была сознательной. Уже на следующий день, узнав о моих тревогах, она прислала мне с моим Иваном сообщение, чтобы я зашел в школу за черной доской и мелом.

Помню, как сейчас, что, когда я пришел в школу, Игнатова отозвала меня в коридоре в сторонку и спросила, понизив голос, хорошо ли я знаю этого типа Топлийского, который не внушает ей никакого доверия. И откуда он притащился в наш квартал; до сих пор она его никогда не видела и не слышала. Я спросил ее, почему она называет Топлийского типом, если он ни в чем не провинился, но она мне ничего не ответила. Многозначительно помолчав, добавила только, что лекции посещать не будет из-за занятости по работе и чтобы я больше ее не искал. Все это меня озадачило, но любопытства я проявлять не стал, объяснив все женскими капризами Игнатовой. Разумеется, Ивану Г. Иванову я рассказал обо всем для сведения, сообщив ему и о намеках, которые она сделала. Иван Г. Иванов ничего нового к этому не прибавил, тоже объяснив поведение Игнатовой женскими капризами, поскольку ее самолюбие было задето назначением Топлийского, она якобы надеялась читать лекции сама, а тут ею пренебрегли.

— Что делать, брат, — вздохнул он, — слаб человек!.. Соберись с мыслями, приготовься. В следующий раз ты будешь читать на занятиях вместо Игнатовой.

— Пожалуйста, не надо, — возразил я. — Мне трудно читать, я запинаюсь… Да и в последнее время у меня без очков буквы прыгают перед глазами…

— Купишь очки, — сказал он. — Это партийное поручение.

— Да, но…

— Не возражай, брат!

Я хотел сказать еще что-нибудь, но смолчал.

Так я стал и секретарем кружка, и чтецом. И естественно, сблизился с Топлийским. Он снимал комнату у госпожи Хаджиевой, над «Граово», в сущности, в нескольких метрах от почтового отделения, и мне не стоило никакого труда заскочить к нему за инструкциями вечером, как, впрочем, и в любое время суток. Добавлю, что Топлийский держался исключительно корректно и не сказал ни слова об Игнатовой в том смысле, почему она оставила кружок, почему самовольно пропускает занятия, в то время как все из квартала лихорадочно учатся и повышают самообразование. Только раз он сказал мне со вздохом:

— Интеллигенция всегда выпускала свои когти, товарищ! Другое дело вы, рабочие…

Мне это польстило. Он показался мне еще более симпатичным. И я с еще большим усердием стал выполнять его поручения. Даже брал у него заранее «Капитал», чтобы прочесть предварительно те главы, которые предстояло изучать в кружке. По этой причине я часто бывал у него на квартире, входя и уходя без предупреждения.

Конечно, он держал меня на расстоянии. Был строгим, молчаливым. С головой ушел в лекции. Однажды он пожаловался мне на фарингит из-за беспрерывных публичных выступлений.

— Тяжела наша доля, Драган, — вздохнул он.

Я пожалел его и попросил Ивана Г. Иванова не так часто устраивать лекции, пока у Топлийского не пройдет фарингит. Но и без того лекции стали проходить все реже, и мы начали разлагаться. Первым перестал ходить повар, ссылаясь на расширение «Граово». За ним один за другим начали попеременно пропускать занятия эти, из кооперации, объясняя это тем, что у них увеличивается производство щеток. Только я один оставался на своем посту и усердно читал, несмотря на то, что в кружке порой было не более двух-трех человек.

Так длилось несколько месяцев, пока мы не дошли до «Прибыли и прибавочной стоимости». В этой главе завязли, как в глубоком сугробе, — ни вперед, ни назад. Я совсем отчаялся, потому что Топлийский разболелся окончательно и слег в постель. А разложение кружка было совершенно явным. Это измучило нас вконец, особенно Ивана Г. Иванова, который отчитывался за работу кружка непосредственно в управлении, перед товарищем Мичевым. Так или иначе, неприятностей было много. Через день я бегал на квартиру к Топлийскому, чтобы осведомиться о его состоянии, и немедленно докладывал обстановку Ивану Г. Иванову, а тот — товарищу Мичеву. И так было постоянно.

Хаджиева не позволяла мне входить в комнату больного, потому что врачи, мол, запретили ему разговаривать из-за фарингита. Она стала принимать меня в холле и беседовать со мной, расспрашивая о том о сем, угощая черешневым вареньем и ликером. Сознание у меня, несмотря на мою осторожность, сначала затуманивалось от ликера, но я держался и не позволял себе выдать ни одной из наших партийных тайн. Она же, наоборот, всем своим буржуазным поведением с головой выдавала себя передо мной. Ее напудренное лицо сияло, несмотря на траурную шаль, постоянно повязанную на шее. Хаджиев умер год назад в тюремной камере вопреки заботам медицины и своей пятидесятилетней жены — красивой и вполне сохранившейся женщины с выразительными формами. Плакала она достаточно долго, пока скорбела о нем, вспоминая прошлое и их совместную жизнь. Сейчас, однако, она была бодра. И я радовался ее состоянию, потому что не стоило оплакивать так долго этого спекулянта, о котором государство проявило медицинскую заботу. Забота эта, разумеется, ничего не дала — печень его была разрушена пьянством и разгульной жизнью в прошлые годы, когда эти люди сорили деньгами, не зная им счету, в отличие от нас, еле сводивших концы с концами бедняков, у которых каждая монета была на учете.

Да, природа сказала свое слово. Хаджиев, как говорится, заплатил по счету. А жена его осталась одиноко жить в квартире. Работала она кассиршей в «Граово», а в последнее время и официанткой, отвечая одновременно за санитарное состояние харчевни и наглядную агитацию, насколько позволяли ей ее представления. Одним словом, ей дали возможность жить, предав забвению прошлое. Из-за этого она в последнее время приоткрылась, стала веселее и гостеприимнее. Часто спрашивала меня о моей жене, об Иване. Приглашала нас к себе в гости. Искала сближения с новым обществом. Но я всегда был начеку, потому как все еще видел на ней буржуазную ржавчину: браслеты, серьги, перстни, всевозможные духи, источавшие обворожительный запах. Ясно, что делала она все это с целью привлечь к себе внимание мужчин и соблазнить кого-нибудь. Я уже не говорю о ее декольте, вырезанном довольно глубоко по центру ее бюста под острым углом, и помаде, намазанной без всякой меры, и ее платьях, и обесцвеченных волосах, и подкрашенных бровях… Было ясно: эта женщина воскресла, забыв и о покойнике, и о трауре по нему. Недаром некоторые мужчины поговаривали, что хлебец у нее еще не весь вышел, имея в виду интимные стороны…

Так вот, фарингит Топлийского тянулся долго. Действительно, больной расхаживал по квартире, но ничего не говорил. Он выслушивал меня, а потом показывал на дверь, давая понять, что мне надо уйти и оставить его в покое, поскольку ему, по всему видно, было неудобно, что я вижу, как он ходит в пижаме по комнате, осужденный на бездействие. Я, конечно, выходил…

Однажды я спросил Хаджиеву, почему бы не положить его в больницу, не передать в заботливые руки врачей и медицинских сестер. На это она мне ответила:

— Ему хорошо здесь. Я его не отпущу… Боюсь, как бы он не разболелся еще больше…

Меня озадачили эти слова. Тем более что сама Хаджиева при этом улыбалась. Я поделился своими подозрениями с женой. А она постучала пальцем по моей голове и сказала, что такие дела не для моей пустой башки, имея в виду мои умственные способности. Я не обиделся, но стал действовать осторожнее и наблюдать за Хаджиевой и больным внимательнее.

Чего только не было в его комнате! Бутылки с вином, колбасы всякие, закуски. Хаджиева входила и выходила, когда ей вздумается. Даже один раз она в моем присутствии сняла с него пижаму и принесла чистое белье для смены на случай, если он вспотеет. Когда я в смущении поторопился уйти, Хаджиева догнала меня уже в прихожей и сказала с улыбкой:

— Почему вы стыдитесь, товарищ? Мы уже зарегистрировали свой брак…

— Да-а?

— Разумеется. Все законно.

— Тогда извиняюсь.

— Да, я хотела и повенчаться, но он мне отказал, чтобы не скомпрометировать себя перед новыми людьми… Ему прочат дипломатическую карьеру, и мы посмотрим, как дела пойдут дальше.

Я тихонько выскользнул за дверь и почти кубарем скатился по лестнице. С этой поры я перестал появляться в их квартире, потому что мне все время казалось, что они меня использовали как прикрытие, хотя я был в кружке простым секретарем и чтецом.

Месяца два я не показывал носа к Ивану Г. Иванову и товарищу Мичеву. Забросил вконец свое самообразование. Неприятно мне было думать и о налоговом управлении. А ко всему прочему жена моя постоянно допекала меня, спрашивая, как поживают молодожены, говорила и другие подобные глупости. Я молчал, терпел, стараясь подавить свое разочарование. Так продолжалось довольно долго, пока в конце концов не вышло наружу, как и следовало ожидать.

В конце марта меня срочно вызвали к товарищу Мичеву. Я даже не успел еще разнести по кварталу почту — письма, газеты, журналы. Подошел я к товарищу Мичеву и стал, как полагается, по стойке «смирно»:

— Слушаю, товарищ Мичев!

Он посмотрел на меня с усмешкой:

— Как дела?

— Все в порядке, товарищ Мичев.

— Готов ли ты опять заняться работой кружка?

— Конечно, — ответил я. — Главное, чтоб прошел фарингит у Топлийского.

— Оставь Топлийского в покое, — сказал товарищ Мичев, встав из-за стола и начав расхаживать по кабинету. — Мошенником он оказался.

— Что вы говорите, товарищ Мичев?

— Фактов сколько хочешь, — продолжал старый партиец. — Собрал все драгоценности этой самой неудачницы и удрал…

— Батюшки мои, ну надо же! — всплеснул я руками.

В это время в комнату вошла Игнатова, а следом за ней — слегка посеревший Иван Г. Иванов. Товарищ Мичев, обращаясь к нам, стоявшим перед его столом, сказал назидательным тоном:

— Начнете с первобытнообщинного строя… «Капитал» вам не по зубам… Игнатова будет проводить беседы, а вы ей помогать… И никакого отлынивания! Надо вести борьбу с невежеством!

Опустив головы, мы слушали товарища Мичева, и слова его проникали до самой глубины наших доверчивых сердец.

 

Столица

#img_10.jpeg

Когда миновала суровая зима и наступила солнечная весна, я сказал жене:

— Пришло время подумать о летнем отдыхе.

Она удивленно посмотрела на меня:

— Что это ты надумал?

Я объяснил ей, что люди уже записывают своих детей в пионерские лагеря на морском побережье и в окрестностях Рилы, где они укрепляют свое здоровье, чтобы потом успешно продолжать учебный год. Она посмеялась над моими словами и сказала, что лучшего курорта, чем Дряновский монастырь, нет нигде и вряд ли на всем белом свете можно найти подобное укромное местечко с рыбой и балканскими ягнятами, не говоря уже о козьем молоке и суджуке. Ее младшая сестра постоянно пишет нам, чтоб мы приехали в гости, а не гордились своим столичным житьем, потому что социализм строится в стране повсюду и даже в монастырях.

— Хорошо, — сказал я. — В таком случае давай им напишем.

— Вот ты сядь да напиши, письма — это ведь по твоей части.

И действительно, сел я после работы на почте и написал письмецо, в котором спрашивал о здоровье свояка и его жены, о климатических условиях в монастыре и о многом другом, стараясь не заводить разговора о каком-либо отдыхе. И представьте себе, через четыре дня пришел ответ, отстуканный на пишущей машинке, поскольку свояк работал в бухгалтерии монастыря, где имелись счетные и всякие другие машинки.

«Черешня, — писал он мне, — в наших краях уже скоро созреет. Нужно всего деньков десять до ее созревания, говорю, солнечных деньков десять, каких у нас хоть отбавляй, и она будет готова к употреблению. О черешне мы вам сообщим дополнительно».

И правда, дней через десять мы получили его второе письмо, тоже отпечатанное на машинке, только уже с красной лентой.

«Здесь, — писал свояк, — в нашем краю, приятно, весело, куда ни глянь — зелень; выйдешь из города, посмотришь на зеленеющие поля, виноградники, фруктовые сады. Аромат цветущей акации разносится по всей округе. А на акации уже жужжат пчелки и с присущим им трудолюбием торопятся собрать ароматный и чистый мед. Смотрит человек на все это, и становится ему легко, весело, отдыхает он от своих трудовых будней».

— Да, — сказал я жене, — ты права. Край там действительно солнечный и полезный для здоровья. Как только Иван закончит учебный год, немедленно уедете. А потом, может быть, и я подъеду деньков на десять, если получу отпуск.

— А почему только на десять? — удивилась жена.

— Чтоб не доставлять лишних хлопот Еленке, — сказал я.

Жена моя только руками всплеснула:

— Да они умирают по нашему Ивану! Своих-то нет!

— Ты права, — согласился я, и мы, поговорив еще минут десять, окончательно решили отправить Ивана, конечно вместе с его матерью, в Дряновский монастырь сразу же, как только кончится учебный год, чтоб не терять ни одного дня летних каникул. В дополнительных письмах мы договорились об их приезде, а я написал еще, что, может быть, и сам загляну к ним попозже и пробуду там, чтоб не быть им в тягость, не больше десяти дней. К этому я прибавил, уже в другом письме, что мы, конечно, привезем соответствующие продукты и необходимые для продолжительного проживания летом вещи, чтоб чувствовать себя удобнее независимо от их гостеприимства. Кроме того, мы пригласили и их к себе, если пожелают, в гости, чтобы и они в свою очередь побывали у нас, когда им будет удобно. Мы, разумеется, будем им всегда рады, хотя и живем в полуподвале, где поселились еще до Девятого сентября. Этим мы, конечно, намекнули, что им лучше бы не приезжать, поскольку жилищные условия у нас плохие из-за отсутствия солнца и многого другого. Но свояк, уловивший, по всей видимости, наши намеки, ответил немедленно, и опять красными буквами:

«Учитывая твое последнее письмо, спешу тебя убедить, что ты не прав, потому что плохие условия канули в прошлое, как железо в воду, и никогда больше к нам не вернутся, независимо от того, живем ли мы в полуподвале или где-нибудь в другом месте. А если столица превратилась в магнит, то виноваты в этом, как я понимаю, вовсе не мы, которые живут в провинции».

И еще несколько страниц в подобном духе. На этот раз в письме не было ни слова о черешне, как будто ее у них там вообще не существовало. Я заволновался, потому что свояк был из тех новых партийцев, которые не останавливаются ни перед чем. «Такому, — подумал я, — ничего не стоит и пакость какую-нибудь мне устроить. Возьмет да и пошлет письмо товарищу Мичеву, а то и повыше куда». По этой причине я из тактических соображений не стал ему больше отвечать до самых летних каникул, которые вскоре не замедлили наступить согласно учебной программе.

Увлеченный охватившим наше почтовое отделение, как и всю страну, соревнованием, я действительно не заметил, когда пришел конец учебного года и наступили летние каникулы. К этому времени закончились занятия и в сети партийного просвещения, но Иван Г. Иванов сказал нам, чтобы мы не разбегались до его сигнала и чувствовали себя в мобилизационной готовности, потому что мало ли что может случиться. По этой, да и по другим причинам я не смог уехать в Дряновский монастырь и остался на своем посту в почтовом отделении.

Думаю, излишне описывать вам отъезд жены — узлы, чемоданы, даже мой деревянный сундучок, который я сделал в свое время, будучи в запасе на турецкой границе еще в начале второй мировой войны, принесшей столько страданий народам. Так вот, уехали они, жена моя с сыном Иваном, забрав с собой, как говорится, полдома, то есть все, что было более или менее подходящего в шкафах и на полках, и оставили меня одного без крошки хлеба. Но я, однако, не протестовал, потому как для меня важнее было, чтобы семья моя была сыта, а не я. Да, кроме того, признаться, я почувствовал себя теленком, с которого сняли ошейник и оставили на свободе посреди поля. В душе моей все пело. По вечерам я отправлялся в «Граово» побеседовать с госпожой Хаджиевой, которая вновь стала кассиршей после горестных переживаний с Топлийским. Заглядывал иногда я и к Мекишеву в его студию, поскольку ему хотелось нарисовать меня для будущей выставки. Шутил с его женой Цанкой, которая уже родила близнецов и по вечерам купала их в деревянном корыте. И вообще, я был свободен и счастлив, нося свою почтовую сумку с письмами, телеграммами, переводами и газетами. У меня будто крылья за спиной появились. Теперь я спал с открытым окном, дыша прохладным воздухом из парка. Даже разговоры дворников под окнами не мешали мне спать. Все было прекрасно: я работал, получал письма от свояка с приветами от моей жены, поскольку сама она избегала писать письма по причине отсутствия культуры, сокращая, к примеру, свое имя на гласной, а не на согласной, как это принято по правилам правописания.

Письма же свояка были вполне культурными. Осведомив меня, что черешню, и раннюю и позднюю, уже убрали, он писал мне, что хлеба заколосились и скоро должны войти в стадию молочновосковой спелости. Комбайны стояли на нивах, заправленные горючим, чтобы не терять ни секунды в напряженный сезон, ведь, как говорят, день год кормит. Он сообщал мне, кроме того, что на праздник, после того как выполнил свои трудовые обязанности перед селом, ходил ловить рыбу неподалеку от дряновской пещеры — природной достопримечательности их городка и всей нашей родины. Пошутил, что Иван мог бы стать знаменитым рыболовом, если, разумеется, имел бы больше терпения в этом деле, как, впрочем, и в других делах. Еще он писал, что жена моя варит вкусную уху и учит этому искусству свою сестричку. В небе кружат ястребы, унося время от времени кур и другую домашнюю птицу с монастырского двора. Иногда над историческим местом появляется крупный орел, который подолгу парит над ним, а потом исчезает. Хозяйство монастыря благодаря бухгалтерии развивается хорошо, но игумен продолжает жить старыми настроениями, пользуясь покровительством тырновского владыки… Был этот игумен мастером готовить сливовую ракию, настаивал ее на сорока травах, собранных в чащах горных балканских лесов. А по торжественным дням приглашал его, свояка, отведать ракии, но свояк отказывался, потому как имел отрицательное отношение к алкоголю с самого 1938 года, когда вступил в общество трезвенников.

Ни в одном письме свояка не было и намека на то, чтобы я прислал денег или еще чего-нибудь для моих отпускников. Они полностью были на его содержании, в результате чего мое спокойствие еще больше возросло. «Вот новый человек, — подумал я, — в полном смысле этого слова, с какой стороны ни посмотри». Так прошел июль, наступил август. Я был счастлив. Счастье мое стало еще полнее, когда я получил первый рассказ свояка «По течению пенистой речушки». Рассказ был подписан фамилией Л. Харамиев, а для меня он приписал, что Харамиев — это псевдоним, взятый из народных песен, и в будущем, когда мне встретится эта фамилия, чтобы я знал, что принадлежит она ему, свояку, а не кому-либо другому. Он просил меня сообщить мое мнение о рассказе, а также отнести его непременно в молодежное издательство главному бухгалтеру, с которым, как писал свояк, они учились когда-то в Свиштовской торговой гимназии.

Рассказ мне очень понравился. Главными героями в нем были свояк и мой Иван с удочками. «Вот, — подумал я, — как становятся известными люди, увлеченные своими буднями. Это, может быть, даже улучшит оценки Ивана, если я покажу рассказ классной руководительнице Игнатовой, которая начала немного сомневаться в его умственных способностях». Но времени искать Игнатову у меня не было, так как свояк постоянно звонил мне по телефону и опрашивал, отнес ли я рассказ главному бухгалтеру и почему все еще медлю, по каким причинам. Он так взбудоражил меня своими частыми звонками, что я, как только слышал телефонный звонок, вздрагивал и бежал к аппарату, опасаясь, не случилось ли какого несчастья на этой речке, где полно подводных скал, впадин и всяких неожиданностей. Как бы там ни было, вопрос уладили и рассказ «По течению пенистой речушки» отпечатали в пионерской газете «Септемврийче» при содействии главного бухгалтера, сказавшего, что из недр народа вырастают новые силы, которым нужно давать дорогу. Я сообщил обо всем этом свояку, и он прислал мне новый рассказ, который, однако, не опубликовали из-за наплыва других конкурентов. Но от этого свояк не впал в отчаяние и выслал мне свой третий рассказ. К концу августа у меня уже скопилось несколько его рассказов, которые я не знал, куда сбыть. А телефон звонил и звонил непрерывно, и мы потратили на переговоры приличную сумму денег. Чувствую, надоел я и редакторам, потому что однажды в какой-то редакции мне сказали довольно резким тоном:

— Передайте этому Харамиеву, чтобы он поменьше писал, а побольше думал!

Поначалу до меня как-то не дошел смысл сказанного, но, когда я поразмыслил над услышанным, понял, какая тяжкая обида наносится свояку и мне, потому что его произведения мне действительно нравились. Я невольно увлекся и пристрастился к этому делу, продолжая разносить рассказы по редакциям, ругаться с редакторами и говорить им, что они оторвались от народа, погрязнув в удобствах столичной жизни. Ко всему этому и свояк звонил мне непрерывно, и мы подбадривали друг друга, охваченные недовольством. Дело дошло до того, что свояк в конце концов сам приехал в Софию, чтобы утрясти свои творческие вопросы, так как известно, что под лежачий камень вода не течет. Это совпало с окончанием летних каникул Ивана. Разумеется, для меня это был удобный случай, поскольку он решал проблему возвращения домой моей жены и сына и мне не нужно было ездить за ними и тратить деньги. С ними приехала и Еленка, младшая сестричка жены, худенькая, смешливая и довольно миловидная женщина. Ей хотелось походить по Софии, где она когда-то училась, и помочь моей жене, нагруженной чемоданами, и корзинками, и съестными припасами, необходимыми к зиме. Одним словом, в доме сразу появились еще четыре человека — все здоровые и крепкие, загоревшие на летнем солнце. Повсюду запахло грушами, яблоками, балканской ракией, которую свояк сам не пил, но которой любил угощать своих близких. Да, сразу вдруг стало весело, тем более что Еленка готовилась выступить на конкурсе народных песен на Софийском радио, которые в то время пользовались большой популярностью и часто исполнялись. Свояк был бодрым и полным сил. Он постоянно грозил редакторам, что, дескать, еще наступит им на горло. Как и Еленка, он был худым, но высоким, с усами и все время улыбался, будто море ему было по колено. Жена моя стала как-то мягче, пополнела на монастырском питании. По всему было видно, что курорт подействовал и на нее, потому что и она нет-нет да и подхватит вместе с Еленкой народную песню в унисон с радио. Об Иване и говорить нечего. Он продолжал пропадать на улице, забыв, что учебный год на носу. Я тоже был доволен и материальным подкреплением к суровой зиме, и тем, что набрал сил и для своей службы, и для занятий в партийном просвещении. Занятия мы намеревались продолжить в налоговом управлении, переходя от первобытнообщинного к рабовладельческому строю, как это и было предусмотрено программами.

Радость наша продолжалась неделю. Первой подала голос моя жена:

— Еленка, нельзя ли радио немного тише сделать?

— Да это же не радио, — ответила Еленка.

— А что ж это такое?

— Я пою.

— Глупости… Это радио было!

— Что, я плохо пою, Радка? Через месяц мне на конкурсе выступать!

Жена замолчала. Я слышал только, как она резала ножом лук.

— Что это вы надумали? — снова неожиданно подала голос жена, продолжая стучать ножом. — Уж не хотите ли вы софийцами стать?

— А что, может, и так, — ответила Еленка. — Тебя это не радует?

Жена моя промолчала.

— Дела наши улаживаются, Радка, — продолжала Еленка. — Любчо предлагают место бухгалтера в молодежном издательстве. Я вот выдержу конкурс, и все будет в порядке.

— А прописка? А квартира?

— Ерунда, все утрясется…

Жена показалась в открытой двери кухни со слезящимися глазами из-за репчатого лука, который она резала, и многозначительно посмотрела на меня. Постояв, захлопнула дверь, чтобы меня не видеть. Два дня она со мной не разговаривала. Кончилось тем, что она поругалась, только не со мной, а с Еленкой. Я застал их на кухне стоящими друг против друга перед неубранным столом.

— Ты еще меня будешь учить?! — кричала одна.

— Да, я тебя буду учить! — отвечала другая.

И слова, слова, слова — не было им конца! Еленка и безрассудная, Еленка и вертихвостка, у Еленки и детей нет, потому что она с шестнадцати лет шлялась с парнями без всякого разбора… Я сгорал от стыда, сидя в уголке прихожей и схватившись за голову. Потом, как и полагается, они начали драться. Жена моя — а она была покрепче сестры — вышвырнула Еленку из кухни, плюнув ей вслед самым презрительным образом. Это было ужасно! Свояк, вернувшись, чуть не заплакал.

— Две родные сестры! Две родные сестры! — твердил он. — Как же так можно? — А потом добавил: — Нет, я этого не перенесу!

Он увел заплаканную Еленку из дома. До позднего вечера они не появлялись. Возвратились поздно ночью, но когда — мы не слышали. Только увидели потом, что они завесили дверной проем в прихожую простыней, чтобы мы не видели их лежащими в кровати. Спали часов до десяти. Потом встали, умылись и ушли снова. Так продолжалось несколько дней. Наконец свояк сказал мне:

— Слушай, Драган, мы с тобой мужчины и можем разобраться по-мужски… Дело очень серьезное… На днях мне дадут ответ насчет работы в трех местах…

— Я не возражаю, свояк, — ответил я, — главное, чтобы сестры разобрались. Я могу и втроем, и втридцатером жить в этом помещении, и все равно мне не будет тесно… Ты согласен?

— Да, душа у тебя широкая. Но Радка, что делать с Радкой? А ты сам знаешь, что железо надо ковать, пока горячо…

Смотрел я на него, и душа моя разрывалась на части. Под глазами у него залегли тени от бессонницы. Ко всему прочему Еленка провалилась на конкурсе на радио, поэтому теперь было не до песен. Все мы были в трауре. Входили домой и выходили из дому молча, не общаясь между собой.

— Мне бы только местечко, браток! — вздыхал порой свояк, когда не было моей жены. — Только местечко, чтоб было где голову приклонить. Потом вы увидите, на что я способен!

Глаза его наполнялись слезами, и мне хотелось расплакаться. В конце концов я не выдержал, пошел к товарищу Мичеву и рассказал ему обо всем.

— Вот что, брат, — ответил он мне. — Квартирный вопрос — дело очень сложное… Я не оспариваю таланта этого товарища, но настало время тебе подумать и о самом себе… До каких это пор, между прочим, ты собираешься жить в этой дыре, оставшейся от прошлого? Радка права, что борется за жилплощадь! Не упрекай ее!

Он встал и долго расхаживал по кабинету. Потом опять сел за свой стол и начал перелистывать какие-то бумаги в красной папке.

— На днях освобождается одна небольшая квартира, сейчас ее занимает наша администрация… Мы ее еще никому не обещали…

— Но, товарищ Мичев!..

— Говорю тебе, не возражай!.. А этот, как его, Харамиев, писатель, пусть временно останется в полуподвале… Правильно я говорю?

— Спасибо, товарищ Мичев, спасибо! — начал кланяться я.

А он встал и отругал меня, потому что не любил поклонов. Потом взял телефонную трубку и подал мне знак выйти из кабинета.

Радостный, как на крыльях, полетел я по лестницам вниз и помчался поскорее домой, чтобы сообщить там радостную весть. Свояк и Еленка устроили мне аплодисменты. А жена еще больше помрачнела.

— Не будет этого! — сказала она. — Я отсюда и шагу не сделаю, пусть мне хоть палаты делают!

— Радка! — начали мы ее уговаривать все вместе.

— Нет! — Она была тверда и непреклонна.

И конечно, в солнечную квартиру переселились свояк и Еленка, а мы остались жить в полуподвале, как и раньше, довольные благополучным исходом дрязги, которая грозила рассорить нас навсегда. А так ведь не должно быть, верно? Потому что каждый имеет право на счастье, независимо от того, где он живет — в полуподвале или в солнечной квартире.

Об одном мы только горевали — о Дряновском монастыре, где так хорошо было проводить свой летний отпуск… Свояк, увлеченный бухгалтерской и писательской деятельностью, забыл и о природе, и о своем здоровье… Но говорят, что профсоюзы уже начали думать над этими вопросами. Так что было бы только терпение…

 

Зафиров возвращается

#img_11.jpeg

Неожиданная весть молниеносно разнеслась по кварталу:

— Зафирова сняли с работы! Зафирова посылают на мясокомбинат!

Я ходил по улицам с почтовой сумкой через плечо и никак не мог успокоиться. Заглянул и в «Граово», после работы конечно, чтобы поразузнать, так это или не так, но все безрезультатно — никто ничего толком не знал… Один только повар усмехнулся многозначительно через окошечко кухни и подмигнул мне: мол, не твое это дело… И я решил больше не расспрашивать. Но поскольку я человек любопытный, то не вытерпел и пошел в налоговое управление к Ивану Г. Иванову будто бы затем, чтобы поговорить о партийном просвещении. Он посмотрел на меня, как всегда, строго и сказал:

— Так это ты распространяешь эти зловредные слухи?

— Нет, — ответил я ему. — Об этом весь квартал говорит, а может, и вся столица… Кое-кто будто бы его даже видел — шатается по Экзарха Иосифа…

Иван Г. Иванов долго молчал, потом положил руку на мое плечо и сказал:

— Слушай, брат, сейчас сложное время. Враг ходит с партийным билетом!..

Я с изумлением посмотрел на него, а он больно сжал мою ключицу.

— Слишком быстро, — продолжал он, — мы успокоились… Я даже у тебя замечаю известный либерализм, который мне не нравится. Что бы это значило?

Я подался вперед, чтобы лучше разглядеть его, а он продолжал сжимать мне ключицу.

— Слишком много внимания ты уделяешь Хаджиевой… И забываешь при этом о своем пролетарском происхождении… Даже Мекишеву позволил себя рисовать, в то время как не позировать, а работать надо…

— Но я ведь ходил в часы отдыха…

— Никто сегодня не отдыхает, дорогой, а тем более отделение связи, где сосредоточены государственные интересы.

Он продолжал сжимать мое плечо, а я не шевелился, чтобы, не дай бог, чего-нибудь не повредить, поскольку чувствовал себя так, будто меня подвесили на железном крюке.

— Почему ты отказался от ночного дежурства, когда тебя просила об этом Игнатова? Первое Мая, а ты спишь! Да виданное ли это дело?.. А о последствиях ты подумал?..

— Но ведь я сказал ей, что дежурю в эту ночь на почте!

— А справка! Где твоя справка об этом?

— Я представлю…

— Хорошо, — сказал он и отпустил мое плечо. — Надо проявлять бдительность, дорогой, потому что положение крайне напряженное… Вот и Зафиров… Хороший товарищ, а затянуло его буржуазное болото…

— Как это? — навострил я уши.

— Слаб теоретически, — ответил мне Иван Г. Иванов.

— Что, у них кружка нет?

— Ты, Мицков, проявляешь излишнее любопытство!

— Ты прав, — вздохнул я, и мы расстались.

Как я спустился с пятого этажа, не помню. Но, очутившись на улице, почувствовал, что пот с меня льет в три ручья, будто я вышел из парной. Я расстегнул воротник куртки и долго вытирал лицо и шею. И вот в тот самый момент, когда я уже поостыл немного и мог спокойно продолжать свой путь к Экзарха Иосифа, кто-то дружески окликнул меня сзади:

— Эй, Драган!

Я обернулся. И кто бы это был? Зафиров! В красно-коричневом пиджаке и офицерских галифе, поношенных, но выглаженных. Воротничок его белой рубашки был по-молодежному выпущен сверху на пиджак. Как всегда, он был с усиками и в зеленой фуражке с мягким козырьком, нависавшим так низко над глазами, что они оставались в тени. Раздобрел. Челюсти его отливали золотом. Он улыбался, но был грустным.

— И ты меня не замечаешь, — сказал он, положив мне на плечо руку. — Старый друг, а не замечаешь.

Я что-то пробормотал в ответ, но он схватил меня под локоть и повел к скверу, разбитому после второй мировой войны на опустевшем вследствие бомбардировок месте. Понурив голову и немного дрожа, я почувствовал, что опять начинаю потеть от смущения. Зафиров вел меня к скверу, что-то шепча на ухо, но я его не слышал. Я шел спотыкаясь. Ноги мои стали как будто ватными. Правда, упасть не упал ни разу, так как он меня придерживал. Мы уселись на освещенную солнцем скамейку в сквере и огляделись, довольные царившим вокруг спокойствием. Неподалеку от нас играли дети, их бабушки вязали чулки и всякие другие вещи, а какой-то дежурный преклонного возраста с повязкой на рукаве наводил в сквере порядок, гоняя шалунов своей клюкой, чтобы не баловались. Я постепенно успокоился и стал глядеть бодрее. Зафиров, закурив сигарету, продолжал свой рассказ, повысив голос, чтобы я его лучше слышал:

— …Трудно, конечно, но за месяц я освоился. Во-первых, увеличил выпуск резиновых царвулей, так как крестьянская Болгария должна быть обеспечена царвулями, дешевыми и в массовом количестве. Так продолжалось три месяца. И вот на одном из производственных совещаний мне задали вопрос: как правильно сказать — аграрно-индустриальная или индустриально-аграрная Болгария? Поначалу я растерялся, но потом взял себя в руки и начал выпутываться.

Он вздохнул, затянулся сигаретным дымом, стряхнул пепел и продолжал:

— …Задал мне его один инженеришка, из молодых, который знал, что я по этой части неподкован. Однако я овладел собой. Велел только секретарше записать вопрос, так как трудно у меня с иностранными словами, а тут надо было освоить их, собраться с мыслями, прежде чем ответить. Она записала и подала мне листок. А инженеришка продолжал следить за мной издали с блокнотом в руках, испытывая удовольствие… Слова эти, как жвачка, застревали у меня во рту, но, как бы там ни было, я освоил их… В конце заседания, когда среди присутствующих из-за долгого сидения уже началось брожение, я встал и сказал: «Чтобы было всем ясно, товарищи, Болгария — аграрно-индустриальная страна, а не индустриально-аграрная, как думают некоторые, а потому резиновые царвули…» Но мне не дали договорить. Брожение в зале усилилось еще больше, а в это время инженеришка встал, открыл свою тетрадочку и начал меня с наслаждением сечь. Бил без разбору, куда попадет. Все затихли, чтобы его послушать… Болгария, говорил он, дескать, давно уже индустриально-аграрная, а не аграрно-индустриальная страна… И не резиновые царвули, а резиновые колеса производить уже пора, чтобы удовлетворить запросы времени… Он что-то еще сказал о вулканизации… Я разъярился. Поднялся и закрыл собрание своей властью директора завода. Инженеришка начал протестовать, но я вызвал его в кабинет для продолжения разговора. Однако он оказался упрямее меня и вынес вопрос в вышестоящую инстанцию. И конечно, опять заговорил о резиновых царвулях, потащил за собой и других, которые поддержали его. Но поскольку ничего у них по этой линии не вышло, они подсунули мне одну бабенку с намерением запятнать меня в бытовом отношении, столкнуть, как говорится, по наклонной плоскости…

Он закурил новую сигарету, откинулся на спинку скамейки и долго, прищурив глаза, смотрел на детей, играющих под надзором старушек. Чирикали воробьи. Лаяла какая-то собачонка. Кругом было весело.

— …И опозорили меня! — вздохнул он. — Разбили семью! Разорили меня!

— Вы что, разводитесь? — спросил я.

— Нет! Но жена плачет! Каждый день! И я ее понимаю.

— Да, интересные дела.

— Интересные… Сначала вокруг меня секретарша все вертелась, но я сдержался… А как же иначе? Ведь последствия… Другая, однако, особа постоянно лезла ко мне со стенгазетой, все старалась приблизиться к моему лицу, но я деликатно отстранялся. Была она не красавица, но бюст такой пышный, и она им нет-нет да и коснется моего плеча… И вот в один такой момент в мой кабинет вторглась эта… из профкомитета… и, закрыв лицо руками, заверещала дурным голосом. На ее крик отозвались и другие. Соблазнительница отпрянула от меня и стояла потупив взор, многозначительно при этом улыбаясь. Я встал, разорвал стенгазету и выгнал всех из кабинета.

— Ну и народ!

— Да! И вот я сейчас на улице, а жена моя дома плачет-разрывается! А дети, как говорится, слушают и ума-разума набираются…

Он отбросил недокуренную сигарету, потому что во рту у него и без того уже было горько, и долго молчал. Потом заговорил снова:

— А сейчас меня зовут на мясокомбинат.

— Так это же хорошо!

— Как бывший официант я понимаю толк в мясе и справлюсь, но дело не в этом…

— А почему бы тебе не вернуться в «Граово»?

Он долго смотрел на меня повлажневшими глазами.

— И ты так думаешь?

— А что?

— Да все враги мне этого желают.

— Да, ты прав, — сказал я и тоже загляделся на залитый солнцем скверик, равнодушный к человеческим болям.

— В «Граово» я не вернусь никогда!

Из громкоговорителя лилась грустная народная песня. Мои глаза переполнились слезами, готовыми хлынуть в два потока и утопить меня. Глаза Зафирова тоже были влажными, но взгляд оставался непреклонным.

— На мясокомбинат — да! Но в «Граово» — нет! — твердил он.

— Мужество, брат, мужество, — сказал я и положил ему руку на плечо, чтобы приободрить его. — Все уладится.

— Как? — с отчаянием посмотрел он на меня. — Как уладится?

— Я схожу к товарищу Мичеву.

— Ни в коем случае! — закричал он. — Мичев сказал, что не хочет меня видеть.

— А если к Ивану Г. Иванову?

— Еще хуже!

— Что ж, выхода нет! — вздохнул я и снял руку с его плеча. Мы долго молчали, переполненные до краев мукой из-за безвыходного положения, и не знали, о чем говорить. В это время, однако, мимо нас через скверик неожиданно прошел Иван Г. Иванов. Шел он быстро, с папкой под мышкой, и, вытянув нос вперед, делал вид, что не замечает нас. Я попытался окликнуть его, но он просто пролетел мимо, будто нас вовсе и не было здесь. А ведь он был из тех людей, что видят все даже тогда, когда не смотрят. Я содрогнулся, поняв, что и мое положение становится шатким. Меня снова бросило в пот. Зафиров посмотрел на меня виновато:

— Прости, брат, что скомпрометировал тебя…

— Да что ты, брось! — начал я преувеличенно бодро, следя взглядом за Иваном Г. Ивановым. На самом выходе из сквера он посмотрел на свои часы и машинально сунул их в карман.

— Тебя засекли! — сказал Зафиров и встал.

— Нельзя так говорить о хорошем товарище! — возмутился я и тоже встал.

— Ошибаешься, брат…

— И он против мясокомбината?

— Сказал, что там дело имеют с продуктами, а эта работа, мол, не по мне!

— Очень интересно…

Мы шли медленно, расстроенные этой неожиданной встречей. Потом расстались, пожелав друг другу всего самого доброго, хотя и не были уверены в нем. Меня как будто окунули в котел с кипятком, поэтому, когда я вошел в почтовое отделение, коллеги спросили меня, не из бани ли я.

— Да! — ответил я им.

Притащился я домой, подавленный всем пережитым, и обо всем рассказал жене. Она, однако, не обратила никакого внимания на мои личные страдания, которые распинали меня как на кресте, а занялась сразу мясокомбинатом, начав расспрашивать о разных полуфабрикатах и колбасах, Я сказал ей, что там делают не только всякие колбасы, ветчину, но и различные другие виды мясных продуктов для внутреннего и внешнего рынка. Зрачки ее расширились.

— Слушай, Драган, там твое место! — загорелась она. — Если хочешь, я поговорю с товарищем Мичевым, которому я нравилась еще до Девятого сентября, когда мы посещали его в тюрьме. Ты же помнишь?

— Как не помнить?

— Так в чем же дело? До каких пор ты будешь мотаться со своей сумкой?

— Радка!

— Подумай, наконец, о своей семье, — продолжала она. — Ты только посмотри, как исхудал твой сын от недоедания…

— Все мальчишки худеют в переходном возрасте, — сказал я.

Она, однако, словно не слыша моих слов, продолжала говорить и еще настойчивее доказывать мне, что мы все реже видим мясо в нашем доме и что это мешает расти нашему Ивану. Совсем, мол, парень побелел… И пошла, и пошла… Конечно, она все несколько преувеличила, потому что Иван уже был выше меня на несколько сантиметров и мои ботинки, которые он донашивал, становились ему тесными, не говоря уже о рубашках и другой моей старой одежде, которую он тоже донашивал… Да, рос он так буйно, что скоро должен был начаться обратный процесс — мне донашивать его одежку, а не ему мою, как это было до сих пор… Что-то кровожадное замечал я в глазах у жены, когда она заговаривала о мясе и разных мясных изделиях. Возвращаясь из мясной лавки, она всегда была в приподнятом настроении, будто выпила спиртного. А когда резала в кухне купленное мясо, всегда скрипела зубами, будто старалась помочь ножу, который никогда не был достаточно острым… Я отверг аргументы жены о росте нашего Ивана и не принял ее предложения, потому что не хотел мешать товарищу, попавшему в беду.

— Нет, — сказал я. — Не могу же я вставлять палки в колеса Зафирову!

— Ты сумасшедший, — начала она ругать меня, — ты всегда о чужих думаешь больше, чем о себе.

— Нет! Нет! — кричал я, лихорадочно ища свою сумку, чтобы убежать из дома.

— Мы остались без одежды и продуктов…

— Нет! Нет! — все твердил я и наконец нашел сумку.

В этот момент, однако, открылась входная дверь и на пороге, как привидение, появился Иван Г. Иванов. Мы сразу умолкли, застыв в неестественных позах. Я — с только что найденной почтовой сумкой, жена — с ножом в руке. Я никак не мог понять, как это могло получиться, что ее застали в таком виде, ведь она, несмотря на свою полноту, всегда действовала быстро и ловко.

Иван Г. Иванов кашлянул несколько раз и переступил порог. Вместо шляпы на нем была фуражка с торчащим вперед длинным козырьком.

— Извините, — сказал он ровным голосом, глядя на меня. — Завтра в шесть тридцать экстренное собрание кружка… А сегодня вечером после шести тридцати встреча с товарищем Мичевым.

— Повестка дня какая?

Он пожал плечами:

— Повестка дня вам будет сообщена дополнительно.

Он снова пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, но моя жена неожиданно резко преградила ему путь, схватившись за ручку двери.

— Я очень извиняюсь, — сказала она, — но у нас тут был спор с мужем. Не могли бы вы его разрешить?..

— Вот как? — удивился он. — Я вас слушаю! — Чтобы лучше слышать, он наклонил голову к моей жене, которая была ниже его ростом, и сосредоточился.

— Есть вакантная должность на мясокомбинате или нет? — напрямик спросила Радка.

— А вы как думаете? — усмехнулся он.

— Мы спрашиваем, — продолжала моя жена, глядя на меня.. — Он вот утверждает, что нет, а я твержу, что есть… Кто из нас прав?

— Ни тот, ни другой! — торжественно, заявил Иван Г. Иванов.

Я облегченно вздохнул. Лицо моей жены искривилось. Ее нижняя губа, которая была значительно больше верхней, начала нервно дрожать.

— Вы это нарочно скрываете, — сказала она в отчаянии, — но я точно знаю, что есть! Могу поспорить!

— Да, была, но уже нет! — пояснил Иван Г. Иванов.

— А Зафиров? Что случилось с Зафировым? — не утерпел я.

— Не рыдай, брат, на чужой могиле, — прервал меня Иван Г. Иванов. — Есть кому думать о Зафирове!

— И все-таки он ведь не может остаться без работы?

— Думай о семье и не вставляй себе палки в колеса…

— Да, но он тоже должен жить…

— Вечером все поймешь… Все уже обдумано как следует.

— Что же вы решили? Иван Г. Иванов усмехнулся:

— Он будет заниматься художественной самодеятельностью в квартале… Ты доволен?

— А мясокомбинат?

— Нет, он не годится для материального производства, брат! Пусть попробует свои силы в культуре!

Он еще раз посмотрел на нас, поклонился по старому обычаю и вышел, оставив нас в тех же застывших позах, в каких и застал.

Порыв ветра, захлопнувший дверь после его ухода, вновь вернул нас к действительности, от которой мы оторвались на время.

 

Крестьянская кровь

#img_12.jpeg

Мы закончили спор о личной и частной собственности и отправились в Княжево, чтобы увидеть собственными глазами дачный участок Зафирова, купленный им неделю назад у наследников софийского адвоката Астарджиева. Покупку Зафиров заверил у второго нотариуса в Судебной палате.

Зафиров бодро шел впереди, а мы следовали за ним, неся на плечах инструменты для обработки почвы. Я тащил долго стоявшую в подвале ржавую лопату, а жена моя повесила через плечо кривой и тоже покрытый ржавчиной серп, чтобы срезать им сорняки и прочий бурьян, буйно разросшийся на дачном участке после проливных июньских дождей. Свояк и Еленка, с которыми в последнее время подружился по служебной линии (в хоре и танцевальном кружке) Зафиров, тоже шагали радостные. Их веселый искренний нрав, улыбки на лицах, бесконечная болтовня, старинные и современные песни, выдержанные во всех отношениях, поднимали у всех настроение. Я больше молчал, но на сердце у меня было весело, а не грустно, как это могло показаться на первый взгляд, потому что я любил природу и все, что с ней связано. Всю зиму я никуда не выходил, занятый по горло служебной и общественной работой, а потому сейчас расстегнул все пуговицы на рубашке, засучил рукава, снял фуражку, открыв поредевшие волосы, и шел, спокойно дыша сосновым воздухом и наслаждаясь солнечными лучами, которые лились потоком и ласкали нас. Только жена моя постоянно отставала из-за своей полноты, задыхалась и время от времени делала мне замечания, чтобы я не торопился так, а думал бы и о других.

— Не убежит ваш участок, — ворчала она, — иди медленнее!

Но Зафиров торопился, как и я, поэтому не препирался, не говоря уже о его жене и ребятишках, убежавших далеко вперед, чтобы как можно скорее увидеть это знаменитое место.

Когда мы подошли туда, никто почти не разговаривал от усталости и волнения. Мы шли друг за другом по узенькой тропинке через хвойный лес и глубоко дышали. Лучи солнца золотом трепетали в ветвях деревьев, еще более усиливая красоту, которой мы наслаждались не переставая. Зафиров поправил поудобнее на плече полный химического раствора против гусениц и тли опрыскиватель и попросил меня взять у него шланг, потому что у него совсем затекла рука. Я взял шланг, и мы еще энергичнее продолжили путь, оставив мою жену с ее охами и ахами на попечении Еленки и свояка.

— Немного далековато, — сказал Зафиров, — но зато открывается чудесный вид на Софию, особенно вечером, когда начинают мерцать электрические лампочки. Целую ночь можешь наслаждаться, и не надоест.

— А земля хорошая? — спросил я.

— Да, — ответил он, — хорошая.

— Не каменистая?

— В известном смысле — да, но камни пойдут на стройку.

— Очень хорошо, — сказал я. — Надо беречь каждый камень! А когда ты думаешь заняться строительством?

— Еще не решил. Все зависит от того, как будет с деньгами.

— И все-таки надо хоть что-то сделать.

— Для начала я выкопаю колодец, потому что без воды там ничего не получится. Вода ведь, как говорится, основа жизни.

— Совершенно верно, — сказал я. — Если понадобится, зови меня, будем копать вместе.

— Колодец, — продолжал Зафиров, — это, как говорится, тяжелая индустрия, с него и надо начинать. Без него не будет ни деревца, ни огорода, не говоря уже о самой стройке, для которой нужна вода…

Он неожиданно остановился и показал мне картину, открывшуюся перед нашими глазами:

— Вот оно, это самое место!

Я увидел заросшее чертополохом большое поле, а в глубине его — вяз, который тянул свои сучья в солнечное небо, наполненное птичьими песнями и голосами людей, пришедших провести свой воскресный отдых здесь, у подножия Витоши, не случайно названной легкими Софии.

— Вяз растет на твоем участке? — спросил я.

— Нет, — ответил Зафиров, вытирая катившийся градом по лицу пот. — Вяз принадлежит писателю Д., а плакучая ива, которую ты видишь чуть дальше, — писателю Г. Выше располагается литературный критик И., а еще выше артистка Л., которая уже начала строить и нынешним летом закончит свою дачу.

— Все люди искусства, — сказал я. — А не найдется ли тут какого-нибудь уголка для нашего Мекишева?

— Художники в другом месте, — нахмурил брови Зафиров, — но и там вряд ли найдется участок для Мекишева.

— Почему? — спросил я.

— Потому. Ты был на его последней выставке? — ответил он вопросом на вопрос.

— Нет, — сказал я.

— Только твой портрет более или менее похож на что-то… А все остальное…

— Да, возможно, — прервал его я. — Но Мекишев талантлив.

— А это еще надо доказать! Нам предстоит серьезный разговор с ним по этим вопросам. Я жду только удобного случая…

— Да, — сказал я, — дай ему кое-какие указания, только не избивай совсем, чтобы он не отчаялся… Хорошо?

— Само собой… Мы все чувствительные… Дай-ка шланг мне, а сам возьми опрыскиватель, а то он совсем перетер мне шею… Отвыкли мы, знаешь, от физического труда… А это нехорошо…

Он погрузил опрыскиватель на мою спину, забрал у меня шланг и лопату, чтобы мне было полегче. И мы продолжали путь по заросшей травой тропинке к вязу и плакучей иве. От радости или еще от чего другого Зафиров начал насвистывать, положив лопату на плечо и накрутив шланг на ее деревянную ручку. Он шел широким шагом. От любопытства сердце мое билось учащенно и гулко. Наконец-то и я увижу это дачное место!

Мы обошли огороженный колючей проволокой участок писателя Г., весь засаженный цветами, малиной и смородиной, из которой жена писателя готовила особое вино с витаминами. В глубине виднелась красная крыша постройки с двумя трубами и зелеными деревянными ставнями на окнах.

— Швейцарский стиль, — шепнул мне Зафиров. — Снег на крыше не задерживается. Кабинет у него наверху, вон те слуховые окна…

Посаженная на цепь собака бросилась к ограде и начала на нас лаять, но Зафиров меня успокоил:

— Она не кусается! Только пугает… А писатель целыми днями сидит под плакучей ивой, курит трубку и думает… Иногда пишет, но редко. Думает под ивой, а пишет наверху, в кабинете… Крупный, так сказать, реалист…

Собака, наткнувшись на колючую проволоку, отскочила и завиляла хвостом, ожидая от нас какой-нибудь подачки. Но Зафиров предупредил меня, чтобы я ничего не давал ей, так как писатель всегда очень сердится — боится, как бы не отравили собаку, потому что здесь проходит много разных людей, а собака перед всеми виляет хвостом и доверчиво раскрывает пасть.

— Д. еще не начал строить, — продолжал Зафиров, — но колодец уже выкопал. Он показывал мне свой план. Чудесный план… Смотри, как дети на природе играют! — Он остановился и с улыбкой показал на мальчишек, которые лазали по вязу, будто обезьянки в зоопарке. Выше всех, конечно, забрался мой Иван и что-то кричал мне, но я ничего не мог понять, согнувшись в три погибели под тяжестью опрыскивателя.

— Какой воздух! — говорил Зафиров. — Какой вид! В Швейцарии ничего подобного нету!.. Дыши глубже!

— Да, ты прав, — сказал я, — только вот опрыскиватель что-то мокрый стал, как бы раствор не вытек.

— Не вытечет, брат. Мы уже пришли.

И он начал звать свою жену, улыбаясь до ушей:

— Цанка, поди сюда, возьми багаж! Здорово, правда?

Согнув широкую спину и подоткнув юбку, Цанка уже собирала камни и ничего не слышала.

— Смотри, брат, — продолжал восхищаться Зафиров, показывая мне на заросший чертополохом каменистый участок. — Через год, если не раньше, здесь будет настоящий рай!

Где-то позади нас тащились свояк и Еленка, окружив мою жену, пыхтевшую и проклинавшую меня за то, что я их оставил.

Но, как всегда, природа смягчает самое скверное настроение у людей, облагораживает их. Так произошло и сейчас. Как только мы собрались на участке, радость наша пышно расцвела, будто мы были птицами, вырвавшимися из своих клеток на волю. Каждый делал все, что ему вздумалось. Я начал опрыскивать терносливу, подвергшуюся нападению гусениц и тли. Зафиров давал детям указания, куда сносить камни, чтобы сложить общую большую горку, а не несколько маленьких. Женщины неподалеку от вяза занялись разведением костра, чтобы сварить обед. Только свояк и Еленка все разглядывали найденную случайно в траве какую-то божью коровку и забавлялись, как влюбленные, но скоро и они переключили, как и все мы, свое внимание на камни.

Да, было очень весело, солнечно. А где-то у подножия горы дышала окутанная синеватой дымкой столица. Одни только позолоченные купола собора Александра Невского блестели, как зеркала, напоминая нам о городской жизни.

В труде и непринужденных шутках прошло время до обеда. Четверть дачного участка была благодаря нашим общим усилиям расчищена. Это, конечно, немного, если иметь в виду всю его площадь — 450 квадратных метров, но и немало, если учесть, что камни, сколько мы их ни собирали, все не кончались, будто вырастая на этом горном склоне из земли. Горка их уже возвышалась солидная и бросала тень в ложбинку, где мы и расположились пообедать.

Правда, впереди нас ожидало еще много работы, и нужно было приложить немало усилий, чтобы собрать все камни, но зато хлеб наш был необыкновенно вкусным. Все ели с большим аппетитом: и колбасу, и ветчину, и приготовленного женщинами цыпленка… не говоря о помидорах и огурцах, которые уже в изобилии продавались на рынке…

Выпили мы для настроения и по стопочке ракии, но больше не стали. Конечно, с граммофоном было бы еще лучше, но Еленка и свояк заполнили пустоту, спев несколько македонских песен. Потом все улеглись в тени от горки камней и поспали часа полтора. Встали отдохнувшими и бодрыми и снова принялись собирать камни. Со стороны Владайского ущелья дул послеобеденный ветерок; пыхтел перегруженный углем поезд из Перника, доносились звонки городского трамвая…

— Как здорово! — сказал Зафиров. — И от города недалеко, и среди природы. Правильно я говорю?

— Да, — подтвердил я, чтобы доставить ему удовольствие. — А самое чудесное — это то, что отсюда открывается широкая панорама.

— Подобного я не видел и в Дряновском монастыре, — подал голос свояк.

— Настоящая поэзия! — прибавила Еленка, любуясь куполами собора Александра Невского.

— А будет здесь еще лучше, — продолжал я, — если соорудишь какой-нибудь домишко… Тогда это будет сказка!

— С домишком мне трудновато справиться, — сказал Зафиров. — Но я кое-что придумал. Только надо, чтобы и ты мне помог, когда время подоспеет… Хорошо?

— С превеликим удовольствием, — ответил я. — Крышу над головой надо соорудить любой ценой. Пойдет дождь, буря разыграется, а голову спрятать некуда.

— А по мне и так хорошо, — вмешалась в разговор Цанка, сидевшая рядом с моей женой. — Можно и без крыши, главное — деревца посадить да овощи. В этом году опоздали, но следующей весной, будем живы, и помидоры посадим, и огурцы… Всего понемногу.

— Глупости! — перебил ее Зафиров. — Пока твои помидоры здесь вырастут, на рынке в Софии их будет хоть завались… Нет, крыша важнее! После колодца, конечно.

— Крышу и колодец надо делать параллельно, — добавил я.

Зафиров опять задумался, потому что этот вопрос, по всему было видно, непрерывно вертелся у него в голове и пока мы собирали камни, он только и говорил мне об этом, будто не было других тем для разговора. Да и потом, встречая меня случайно на улице, он снова принимался говорить об этом.

— На тебя одна надежда, брат! — говорил он мне.

— Сделаем, браток! — отвечал я, чтобы успокоить его. — Жду только твоего сигнала к действию.

— Немного погодя!

И мы расставались.

Прошло время. Разумеется, каждое воскресенье мы отправлялись на дачный участок работать, прихватив с собой всякие земледельческие инструменты. Гора камней росла. Место для огорода оформилось. Общими усилиями мы посадили плодовые деревца. Сколотили и калитку, запиравшуюся на висячий замок. Дачный участок все больше приобретал культурный вид. Летом, если будем живы-здоровы, планировали выкопать и колодец. Неразрешенным оставался только вопрос с крышей, под которую можно было спрятать голову за время дождя и сильной бури. Зафиров все строил какие-то планы, но мне пока ничего не говорил. Только следующей весной, когда растаяли снега и дачный участок обнажил свой хребет, он сказал:

— Время настало, Мицков! Ищи надежную связь с железными дорогами!

Я посмотрел на него с удивлением.

— Почта и железные дороги, — продолжал он, — работают рука об руку. Мне нужен железнодорожник с авторитетом, человек, к слову которого прислушиваются…

— Я подумаю.

— Только поскорее, чтоб не упустить случая… Я нашел один списанный вагон на станции Подуяне… Стекла, окна — все цело. Любо-дорого посмотреть… Даже скамейки есть… Настоящая квартирка для семьи из трех человек… А большего мне и не надо.

Я хлопнул себя по лбу:

— Никогда бы не догадался!

— Все дело в смекалке, — усмехнулся Зафиров. — Только надо поторопиться с формальностями. О доставке подумаю сам. Можно и тягачом дотащить его сюда. Главное — чтоб дали…

— Я готов на все, Зафиров!

— Мы его поставим так, что он станет похож на настоящую дачу!

— Надо непременно сделать опоры, чтобы не сырел.

— Колеса будут предохранять его от влаги. Я уже все продумал. Нужно только действовать, не теряя времени, пока его кто-нибудь другой не перехватил. Сейчас все кинулись дачи строить…

— Ты прав, — сказал я, — надо поторопиться!

И мы разошлись, взволнованные до глубины души, переполненные мыслями об этом вагоне со станции Подуяне, который никак не выходил у меня из головы. Я дня три обивал пороги различных железнодорожных управлений, искал знакомых железнодорожников — все напрасно. В конце концов поиски свели меня с двумя стрелочниками со станции Подуяне, моими старыми приятелями по «Граово». С одним из них мы чуть не стали кумовьями, да как-то потом не вышло. Друзьями, однако, остались. И это было кстати. Таким образом, без лишних формальностей с помощью стрелочников мы уволокли списанный вагон, и я лишний раз убедился, что маленькие начальники гораздо важнее больших!.. Затащили мы вагон на дачный участок каким-то тягачом, и все сошло благополучно. Только любопытство людей нас нервировало, потому что они шли вслед за нами толпой и все спрашивали: «Что вы будете делать с этим вагоном на Витоше?» А мы молчали, решив не отвечать им.

Как бы там ни было, установили мы вагон на дачном участке окнами на восток. Положили два больших бревна под колеса, чтоб не скатился в случае бури или сильного ветра, поставили камень вместо нижней ступеньки, поскольку она отсутствовала по неизвестной причине. Соединили два купе для спальни, убрав деревянные скамейки, а третье купе приспособили для кухни. Рядом с кухней находился туалет, в приличном состоянии, с умывальником и зеркалом, хотя и лопнувшим посередине. Крыша была абсолютно целая, с вентиляцией, которая, конечно, здесь не требовалась, ведь мы находились на лоне природы. Окна, правда, закрывались с трудом, но мы решили, что летом оставим их открытыми, а закрывать будем только на зиму. Это, конечно, облегчало положение. Других хлопот с вагоном не было. Да, нашли место и для кухонной плиты, но Цанка ответила, что будет готовить на свежем воздухе, если не помешает погода. Все было в порядке. Из вагона мы не вылезали. Ребятня висела на окнах и, свистя и пыхтя, имитировала движение поезда. Этим они вносили еще большее оживление в нашу общую радость. Только жена моя, переполненная завистью, иногда морщилась и говорила мне:

— Куда ушли, Драган, твои товарищи и где остался ты!

— Не злись, Радка, — успокаивал ее Зафиров, — и вы нас догоните! Главное, было бы здоровье…

Желающим поглазеть на вагон не было конца. Особенно по воскресеньям, когда гора чернела от отдыхающих. И все спрашивали, где мы его взяли и как затащили на эту высоту. Мы скупо отвечали, злясь на их любопытство. В один из дней нас посетил и писатель Г., но не задал ни одного вопроса. Он только обошел вагон, осмотрел его со всех сторон, дымя трубкой, и ушел.

— Все кончено, — сказал я Зафирову. — Теперь напишет.

— Пусть пишет! — ответил усмехаясь Зафиров. — У него работа такая…

Радости нашей не было предела. И в дождь, и в снег каждое воскресенье ходили мы на дачный участок. Иногда приходили даже вечером, чтобы полюбоваться на вагон и поработать на земле.

Так продолжалось около года. Люди почти привыкли к вагону. Иногда только кто-нибудь из молодых гудел как паровоз и кричал шутливо: «Поехали!» Но и это прошло. Ко всякому чуду привыкаешь. Да и наши дети перестала бывать на участке, не говоря уж о свояке с Еленкой, которые полностью отдались своей интеллектуальной работе, забыв крестьянский труд. Только мы с Зафировым остались, самые постоянные. Красили, замазывали трещины, чтоб не дуло, устилали пол рогожками, мыли окна…

Однако радость наша, как и любая радость в этом мире, вскоре была омрачена. Вы, может, подумаете, что злоумышленники украли вагон? Или что его опрокинул владайский ветер? Ничего подобного! Ни то ни другое!

Как-то утром встретил я Зафирова на нашей Экзарха Иосифа, настроение у него — на нуле. Не успел я его спросить, в чем дело, как он протянул листок бумаги с подписью и печатью архитектурного управления и вздохнул.

— Что это такое? — спросил я.

— Худо, брат!.. Дают мне три месяца сроку, чтоб я его убрал!

— Почему?

— Дачная зона, видишь ли, панорама, иностранцы… и тому подобное… Портит, мол, вид всей округи.

— Не может быть!

— Факт! — ткнул он мне снова свою бумажку.

Мы долго молчали. В этот момент мимо нас неожиданно прошел (он всегда проходил неожиданно!) Иван Г. Иванов. Посмотрел на нас с усмешкой и многозначительно сказал:

— Здравствуйте, частники! Как дела с дачей?

Мы стыдливо опустили головы и стали ждать, когда же он пройдет. А он, радостно размахивая своим портфелем, наполненным квитанциями и другими документами, энергично зашагал к налоговому управлению, чтобы не опоздать на работу, и вскоре исчез в толпе.

— Ну? — сказал я.

— Радуется.

— Да, но товарищ Мичев еще не сказал своего слова…

— А ты уверен, что он его скажет в нашу пользу?

— Уверен… Пошли!

И мы в отчаянье направились к товарищу Мичеву, чтобы продолжить спор о личной и частной собственности с намерением ни в коем случае не уступать.

 

Основная ячейка

#img_13.jpeg

…И над нашей Экзарха Иосифа теперь витала тень разводов. Видно, пережитки прошлого, принесшие столько бед государству и населению, еще не исчезли бесследно.

Правда, усилия коллектива имели некоторый успех, но принятых мер было недостаточно, зло ширилось, и как раз там, где ждешь его меньше всего, разрушало крепкие, прекрасные семьи, долгие годы служившие примером для людей и общества.

Вначале я не обращал внимания на эту язву, поглощенный работой в почтовом отделении, но в один прекрасный вечер за стаканом вина в «Граово» Иван Г. Иванов открыл мне глаза. Он указал на столик у окна, за которым сидели два здоровяка за графином красного вина, и спросил меня:

— Ты видишь вон того, с русым чубом?

— Да, вижу, — ответил я. — Это учитель физкультуры Каишев.

— Подал заявление на развод.

— Да что ты говоришь?!

— Факт! Милиция застала его в квартире Игнатовой… ночью.

От волнения или от чего другого фуражка моя упала на пол, и я нагнулся ее поднять. А в это время Иван Г. Иванов продолжал пристально смотреть на Каишева, стиснув зубы от глубокого возмущения. На лице его застыла злоба.

— Ты только посмотри, как он улыбается беззаботно, — продолжал Иван Г. Иванов. — И не подозревает даже, что мы уже принимаем меры… Несчастный!

— Решил, видно, утопить свое горе в алкоголе, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать, потому что в это время думал больше об Игнатовой, красивой, с высоким бюстом, в красном свитере, чем о Каишеве, который пришел в нашу школу год назад и преподавал физкультуру.

— Ничего, он сам себя утопит! Жаль только Игнатову, такая хорошая учительница, а связалась с женатым мужчиной, будто холостых нету.

Я слушал опустив голову, и образ Игнатовой все рельефнее выступал в моих мыслях: округлые формы, красивые глаза… черные косы, которые она иногда собирала на затылке в большой тугой узел над длинной белой шеей… ее губы, розовые и влажные, слегка полноватые… ямочки на щеках… немного неровные, но блестящие и абсолютно здоровые зубы, не знавшие прикосновения инструментов зубного врача… Все это плюс еще энергичная походка, помогавшая представить во всем великолепии ее чудесные, полноватые ноги, с развитой мускулатурой, приводило меня в особое настроение, и я представлял ее в объятиях Каишева, забывшую о своих обязанностях перед обществом и школой… И кто знает, сколько бы я еще терзался, переполненный подобными чувствами, если бы не голос Ивана Г. Иванова, имевшего удивительную способность читать мои мысли.

— Да, она красива, это верно, — сказал он. — Никто не оспаривает этого факта, но такая красота, дорогой, дается женщине не для того, чтобы разрушать чужие семьи, которые создаются годами… Каждому хочется иметь красивую жену… Но ты только подумай, куда придет общество, если все мы начнем катиться по наклонной плоскости?.. Что станет с семьей, этой основной ячейкой государства?

— Да, ты прав…

— Именно поэтому, — прервал он меня, — надо каленым железом выжигать эту язву, пока она не охватила весь организм. Самое позднее через три дня Каишев и Игнатова предстанут перед специальной комиссией, чтобы ответить за свои деяния… В комиссию по моему предложению включен и ты.

Я почувствовал, как кровь прихлынула к моей голове. В ушах зашумело, и я упал бы со стула, если бы не схватился за стол.

— Боже упаси! — закричал я. — Это дело не по мне!

— Не возражай, брат, не каждому дано заниматься подобными вопросами. Это деликатное дело.

— Прошу тебя! — кричал я. — Я не хочу!.. Я стеснительный. Я так вам все запутаю, что вы потом и концов не сыщете…

— Решено, брат!.. Выхода нет.

— Я пойду к товарищу Мичеву!

— К твоему сведению, товарищ Мичев уже не занимается подобными вопросами, я его замещаю. — Он улыбнулся с видом победителя, после чего его физиономия вновь приобрела серьезный вид — на переносице между бровями залегла вертикальная складка, прямая и глубокая, и уже не исчезала до конца нашего разговора.

— Если ты откажешься, — сказал он в заключение, когда мы уже выходили из «Граово», — то это будет означать, что ты не хочешь выполнять общественные обязанности, о чем мы и сделаем соответствующий вывод…

Он положил руку мне на плечо, поскольку я был ниже его ростом, и мы так и пошли по улице.

— Что дороже, — вопрошал он ровным голосом, — общество или Игнатова?.. Государство или Каишев?.. Мораль или бытовое разложение?..

Я виновато помалкивал, а он продолжал сжимать мое плечо, будто хотел смять меня, сделать совсем маленьким и сбить окончательно с толку, дав волю своему красноречию.

Так мы медленно дошли до его квартиры. Остановились перед домом. Это было трехэтажное здание с железными решетками балконов и сквериком перед ним, засаженным ароматными цветами. Иван Г. Иванов жил теперь на первом этаже, который когда-то занимала чета Хаджиевых, а прежде он жил на самом верху, под черепичной крышей, но после Девятого сентября спустился, как шутливо говаривал сам, поближе к народу. И не ошибся, так как сердце его поизносилось, да и у жены его со здоровьем не все было ладно. Детей у них не было, и она была вынуждена развести дома всяких собачек и других животных, пока окончательно не потеряла здоровье.

Он продолжал рассказывать мне о своей семье, не забывая, однако, вместе с тем упоминать об Игнатовой и Каишеве, разжигая еще больше мое любопытство. Меня, разумеется, волновали кое-какие вопросы, но я не смел их ему задать, потому что не знал, как он на них отреагирует. Особенно волновала меня Игнатова, упавшая в объятия Каишева и отдавшая свою красоту человеку, которого не знали ни наш квартал, ни вообще общество, терпеливо растившее свои кадры. В конце нашего разговора я таки не утерпел и спросил!

— А все же дошли они в своих отношениях до крайности или нет?

Иван Г. Иванов усмехнулся:

— Что ты понимаешь под крайностью?

— Доказано ли все, — продолжил я запинаясь, — или это только слухи?

— Если не веришь, зайдем ко мне домой, я тебе прочитаю копию акта и протокола милиции. Согласен?

— Да, любопытно, — сказал я и почувствовал, как порочные мысли полезли мне в голову, а сердце учащенно забилось, словно я двенадцатилетний мальчишка, а не остепенившийся уже мужчина, имеющий жену и ребенка, вступившего в переходный возраст. Почувствовал даже, как у меня пересыхает во рту.

— Да, да, пойдем ко мне домой, я прочитаю тебе копию!.. А кроме того, нам надо поговорить с тобой и о расследовании.

«Ну и что такого? — подумал я. — Зайду!» И пошел вслед за ним.

Пройдя по узкой дорожке, мы поднялись по каменным ступенькам и вошли в вестибюль первого этажа, оклеенный дорогими обоями, каких сейчас нет, с вешалкой для одежды, с большим овальным зеркалом, принесенным сюда, по всей видимости, из швейной мастерской. Иван Г. Иванов снял шапку, пятерней пригладил перед зеркалом волосы и пригласил меня пройти в гостиную, где зажег люстру с несколькими лампочками, оставшимися тоже с прошлых времен и прилично сохранившимися. В углу виднелось канапе с потертой плюшевой обивкой, а посередине стоял круглый столик, покрытый кружевной салфеткой. У окна я увидел швейную машину и ширму.

Иван Г. Иванов пригласил меня присесть к круглому столику, а сам исчез где-то в глубине комнат и долго не возвращался. Потом я услышал шепот за стеклянной дверью и различил силуэт его жены, обозначившийся на матовом стекле двери. Она стояла опустив голову. Он что-то ей говорил. Вскоре их силуэты исчезли, а спустя несколько минут жена Иванова вошла в гостиную с подносом, на котором стояла вазочка с вишневым вареньем. Его я предпочитаю всем другим.

— Добро пожаловать, — сказала она очень тихо и поставила вазочку с вареньем передо мной. Это была маленькая женщина, довольно невзрачная, с редкими рыжеватыми волосами и белым, морщинистым от чрезмерного употребления косметики лицом. По всей вероятности, мы подняли ее с постели, ведь было уже довольно поздно.

— Я хотела сварить тебе кофе, но Иван сказал мне, что ты любишь варенье… Что, и ты так же занят, как он?.. Целыми днями его не вижу.

— И я, — ответил я.

Она попыталась сказать мне еще что-то, но в этот момент в комнату вошел Иван Г. Иванов и тотчас подал ей знак оставить нас. И вот перед нами оказалось досье на Игнатову и Каишева. Это, в сущности, была довольно объемистая папка, полная материалов, которые собирались, как сказал Иванов, почти полгода заботливо и внимательно, имея в виду деликатность вопроса, не терпящего двусмысленностей и неясности. Собирал ее сам Иван Г. Иванов, систематизировал, сопоставлял и уточнял до малейших подробностей факты, против которых невозможно было что-либо возразить. Он раскрыл папку и посмотрел на меня:

— Ты — второй человек, который видит эту папку! — Он взглянул на меня еще строже и предупредил: — Все должно храниться в полной тайне до следствия… Потом можешь говорить сколько тебе угодно!.. Ты же знаешь, утопающий хватается за соломинку.

— Ну о чем ты говоришь?

— Я знаю, о чем говорю. А ты слушай, потому что должен быть вооружен доводами и аргументами… — Он перелистал несколько страниц: — Я не буду тебе читать их биографии… Отец ее железнодорожник, сейчас работает в производственном кооперативе. Мать — портниха, не первой руки, конечно, так, для услуг в пределах квартала… Каишев — футболист, проявил себя после Девятого сентября… Когда началось их сближение?

Я заерзал на стуле, а он медленно продолжал листать досье, слюнявя пальцы, стремясь еще больше разжечь мое любопытство:

— Десятого апреля прошлого года Игнатова попросила у Каишева гимнастические снаряды. Каишев предложил ей спуститься вместе в подвал, чтобы она сама выбрала все, что ей нужно, в его присутствии. Спустились. Пробыли там около пятнадцати минут. Вышли с изменившимися лицами. Люди слышали, как он ей сказал: «Вечером в шесть». Она промолчала, смущенно опустив голову… Второй этап… — Он вытащил какую-то бумажонку, почтовый конверт с наклеенной маркой: — …В семь часов пятьдесят минут вечера у источника с тремя медвежатами… Это письмо ты сам лично доставил Игнатовой, став курьером в их преступных деяниях, не подозревая об этом, конечно.

Я вздрогнул. Потянулся взять конверт, но Иван Г. Иванов мне его не дал, продолжая листать и читать собранные бумаги, опуская некоторые места из них, которые, как я понял, мне не положено было знать. Наконец дошли до роковой ночи. Влюбленная до безумия Игнатова приняла Каишева в своей комнате, причем ночью. Вот как это произошло. Каишев пришел к ней около половины одиннадцатого вечера, когда ее престарелые родители уже спали в соседней комнате. Он вошел без звонка, сняв, прежде чем открыть дверь, ботинки, чтобы пройти тихо, в одних носках, мимо комнаты родителей. Ему удалось проскользнуть незаметно и войти в комнату возлюбленной. Пробыл он там больше двух часов. Света не зажигали. После этого Каишев снова вышел из комнаты в одних носках, обув ботинки уже только на улице. Старший милиционер, который встретил его вблизи дома, увидел, что шнурки на ботинках у него не завязаны, и сделал ему замечание. Каишев их завязал.

Я внимательно слушал письменные факты, но там не было конкретного доказательства, что оба они дошли до крайности. Поэтому я возразил и указал на эту неполноту. Иван Г. Иванов вскипел. Закрыл папку, потом открыл ее снова:

— А это что, по-твоему? — Он начал читать мне последний протокол следствия, ожесточенно слюнявя пальцы. — И этому ты не веришь?.. И этому?

Действительно, по сравнению с первыми эти факты были вопиющими. Четырнадцатого апреля этого года, то есть год спустя, Каишев сказал своей жене, что уезжает в командировку в Пловдив на два дня, а сам, однако, моментально вернулся с вокзала, не уехав вечерним поездом, как сказал жене, и направился прямо на квартиру Игнатовой незаметно от ее родителей, как это делал и раньше, с целью пробыть там всю ночь. Взбесившись, однако, от ревности, жена Каишева, увидевшая, что ее супруг не уехал в Пловдив, а возвратился обратно (она была тайком на вокзале!), немедленно направилась в милицию с жалобой. Там ей оказали содействие. Рано утром милиция организовала внезапную проверку дома и, конечно, обнаружила Каишева в комнате Игнатовой. Был он в пижаме, неглиже. А она — в ночной сорочке и смущенная… Таким образом, дело получило гласность и стало достоянием общественности квартала…

Иван Г. Иванов закрыл папку и долго молчал. Потом встал и сказал:

— А сам факт, что он подал заявление о разводе, не является для тебя достаточным?

— Да, ты прав.

Я встал и медленно направился к выходу, потрясенный: ночная сорочка Игнатовой, ее косы, комната с кроватью… Домой я шел без сил, словно выпил больше нормы.

Когда я пришел к себе, жена моя приподнялась на постели и полусонным голосом спросила, почему я так поздно. Я что-то ответил ей, но, как видно, не удовлетворил ее своим ответом, потому что она потянулась за веником и, не говоря ни слова и не вставая, запустила его прямо мне в лицо. Потом сказала, чтобы я шел спать на кухню, а не лез бы к ней на кровать, как это делал обыкновенно всю мою семейную жизнь и как намеревался сделать сейчас.

— Иди туда, откуда пришел! — кричала она мне вслед. — Я тебя знаю!..

Она бранилась долго. За что? Мне было непонятно. Видно, она, как и Иван Г. Иванов, читала мои мысли и открывала упреждающий огонь по моему больному месту. Как бы там ни было, я улегся на кухне и выспался довольно хорошо.

На следующий день пошел к Ивану Г. Иванову и попросил его освободить меня по семейным обстоятельствам от участия в комиссии. Он рассмеялся мне прямо в лицо и сказал, что надо быть мужественным.

— Но как я буду смотреть Игнатовой в глаза?.. Она ведь учительница моего сына…

— Человек должен абстрагироваться от своих личных симпатий и антипатий! — сказал он.

— Да, но если она влюблена?

— Дорогой мой, какое значение имеет любовь в данном случае?! Она разбивает семью, понимаешь ли ты это?.. Даже Каишев не столько виновен, сколько она!

— Ну а если и он влюблен?

— Глупости!..

Наши разговоры продолжались в таком духе несколько дней до расследования, на котором должны были присутствовать оба прелюбодея, чтобы отвечать за свои деяния. И, к моему ужасу, этот день наступил.

Была весна. Синеватые сумерки опускались над кварталом. Я отправился в красный уголок в отчаянном, полуоглушенном состоянии. Там я застал служащего банка Касимова, члена комиссии. Вскоре пришла товарищ Петрова от местной организации. Она читала газету и не глядела на меня. Прибыл и старый учитель Домусчиев, который недослышал, но был морально выдержан. Ждали Ивана Г. Иванова, а также обоих подсудимых, которые почему-то задерживались.

Время текло напряженно. Все мы волновались, сидя за столом, застланным красным материалом, немного выгоревшим, но чистым. На стенах висели портреты политических деятелей. Чугунную перникскую печку еще не вынесли из помещения, несмотря на теплую погоду. Было душно.

Я несколько раз выходил на улицу и, стоя на тротуаре, долго смотрел на идущих. Но на этой оживленной улице не было и признаков ни Ивана Г. Иванова, ни подсудимых. Петрова перестала читать газету. Служащий банка уже не один раз посмотрел на свои часы. А Домусчиев время от времени улыбался, думая, что мы ему что-то говорим. Нервы у всех были натянуты до предела. Я уже был в полном отчаянии, как вдруг увидел среди толпы Ивана Г. Иванова с папкой под мышкой. Он торопился на своих длинных худых ногах к красному уголку и расталкивал людей. Лицо у него было бледным.

— Все собрались? — крикнул он издалека, еле переводя дух. — Произошло непредвиденное и неприятное!

Мы все, вскочив, окружили его.

— Это ужасно! — бросил он папку на стол. — Я только что с вокзала!..

— Что, самоубийством покончили? — спросил Домусчиев, поворачивая ухо так, чтобы лучше слышать.

— Хуже!.. Они удрали вечерним поездом в семнадцать пятьдесят пять…

— Куда?

— Неизвестно! — пожал плечами Иван Г. Иванов.

— А что нам теперь делать? — спросил я с ноткой радости в голосе, хотя вид у меня был встревоженный.

— Не волнуйся, Драган, мы скажем свое слово заочно! А таким, как ты, неустойчивым элементам в нашей комиссии нет места!..

— Ты прав, — сказал я. — Подобные дела не по мне.

Я перекинул через плечо свою сумку и осторожно выскользнул из красного уголка, довольный тем, что и в этот раз избежал наказания, которое мог бы получить…

 

Машинный век

#img_14.jpeg

В те годы научно-технического прогресса и я увлекся техникой, а как это произошло, я вам расскажу.

Случилось это летом. Было начало рабочей недели. Жена моя, приглашенная Зафировым, собирала камни на дачном участке. Она намеревалась поспать там, поскольку местные власти еще не запретили нам пользоваться вагоном и он продолжал служить приютом и убежищем в холодные ночи и дождливые дни, в бури и грозы. Одним словом, я был свободен после трудового дня, выполнив, как и всегда, свои служебные обязанности в почтовом отделении. Прогуливался я по Экзарха Иосифа, насвистывая народные песни, невольно заученные с помощью моей жены вследствие нашей многолетней, рука об руку, семейной жизни.

Так, пребывая в хорошем настроении, я встретился со свояком, которого сопровождал какой-то незнакомый субъект.

— Ты где пропадаешь, Драган? — воскликнул свояк шутливо, положив мне руку на плечо.

— Да здесь я, — ответил я.

— Познакомься с товарищем Кузмановым, техником! — продолжал он с улыбкой, не снимая руки с моего плеча и тряся меня, будто желая проверить, крепко ли я стою на ногах. В последнее время вообще все доброжелательно похлопывали меня по плечу и улыбались мне, потому что я никому зла не делал да и не собирался делать.

— Насколько я знаю, сегодня вечером ты свободен, не так ли?

— Да, Радка на дачном участке.

— Зайдем ко мне домой, посидим… Еленка уже закончила стажировку и скоро будет сдавать экзамены на права… Товарищ Кузманов — инструктор по вождению из «Авто-мото», и мы его пригласили к себе домой на небольшой дружеский ужин… Позавчера из Дряновского монастыря мне привезли чудесную ракийку нового урожая, непременно надо попробовать… Ну чего ты озираешься?

— Поздновато уже, — засомневался я.

— Вовсе не поздно, — возразил свояк, увлекая нас с Кузмановым к своему дому, где нас ждала Еленка, приготовившая закуску и дряновскую ракию.

— Ночь вся впереди, — продолжал свояк, — и некуда тебе торопиться. Ко всему прочему мы с товарищем Кузмановым придумали одно очень интересное дельце, насчет которого и хотим посоветоваться с тобой…

Я посмотрел на него удивленно, но свояк хитро подмигнул мне. Продолжая разговор все в том же возбужденном тоне, он то хватал меня за руку, будто я собирался бежать, а он хотел меня удержать, то опять клал руку мне на плечо. Кузманов шел справа от меня и молчал. Это был широкоплечий молодой человек, с усами, с черными, сросшимися на переносице бровями. За все время, пока мы шли, он не произнес ни слова. И только тогда, когда мы вошли в квартиру свояка и Еленка встретила нас, я услышал, как он сказал низким, словно из-под земли, голосом: «Добрый вечер». После этого он снова замолчал и за весь вечер, пока мы чокались рюмками и ели, не проронил ни слова. Правда, это было нелегко, так как свояк и Еленка, развлекая нас, не умолкали ни на минуту.

Действительно, мы провели этот вечер очень весело, сидя за богатой трапезой. Еленка позаботилась обо всем: и ракийка была, и винцо белое, охлажденное специально по этому случаю, и лясковская бастурма на закуску, и вареная курица, разломанная на куски и посыпанная черным перцем, который был в те годы редкостью. Даже, кофе в конце ужина был настоящим, а не суррогатным, какой тогда продавался обычным покупателям. Все было сделано и приготовлено так, чтобы удовлетворить инструктора полностью. Усилий и средств на это не жалели. Любезные приглашения отпробовать чего-либо следовали со стороны хозяев одно за другим. Свояк так старался, наполняя наши рюмки, что Еленка была вынуждена незаметно наступить ему под столом на ногу, чтобы он вел себя поумереннее, а он, с откровенным своим характером, выдал ее:

— Ты, Еленка, не наступай мне на ногу, потому что товарищ Кузманов пришел сюда выпить, а не машину водить… Правильно я говорю?

Кузманов едва заметно усмехнулся, перестав на какой-то миг жевать, а потом снова начал без перерыва медленно и аппетитно работать мощными челюстями. А Еленка, будучи умнее и догадливее своего мужа, превратила все в шутку, взялась за кувшин и начала наливать вино сама, чтобы показать, что ей его вовсе не жалко. И разгорелось еще более непринужденное веселье, но оно, конечно, не мешало и нашему деловому разговору, для которого мы, собственно, и собрались.

В этот вечер я понял, что Еленка хорошо освоила вождение машины. Не давались ей только задний ход и теория, в которой было много технических терминов и других подробностей. Но и это, конечно, не могло не покориться ее настойчивости и терпению.

— Вождение — это самое важное, — успокаивал ее свояк, — потому что никто не станет тебя спрашивать, сколько цилиндров в «опеле», а будут смотреть на то, как ты водишь…

— И рефлексы… Надо, чтобы были рефлексы! — прервала его Еленка. — Это даже важнее вождения. Ведь у меня есть рефлексы, товарищ Кузманов, правда?

— Да, это так.

— Помнишь, когда мы ехали в Казичане, как я обогнала воинский эшелон?.. Чуть было один «опель» по морде не стукнула!

Кузманов улыбнулся:

— Рефлексы у тебя действительно отличные, но все в конце концов зависит от практики.

— Конечно. Вчера на кривой в первый раз прошла задним ходом без ошибки, на мягком сцеплении и почти без газа…

— Да, все упирается в практику, — повторял Кузманов, отпивая крупными глотками вино из своего стакана, который, разумеется, не оставался пустым. — Если б у вас, например, была собственная машина, все было бы значительно легче, потому что двадцати часов вождения, конечно, недостаточно для усвоения…

— Эх! — вздохнула Еленка, посматривая с укором на мужа. — Только об этом и говорим… но ничего не делаем.

— Терпение, Еленка, терпение! Хорошее дело быстро не делается, — успокоил ее муж. — Раз я тебе уже пообещал однажды… Нельзя форсировать события, пока не решим другие проблемы, в чем нам, конечно, поможет и Драган, как мы с тобой говорили…

Захмелев немного от выпитого вина и ракии, я не смог сразу понять, почему упоминается мое имя, но потом мне стало ясно — свояк и Кузманов начали говорить о каком-то списанном «фольксвагене», продававшемся заводом металлорежущих станков.

— Я предлагаю, Драган, — сказал в заключение свояк, опять положив мне руку на плечо, — купить его нам вместе с тобой, артелью, пока его не продали кому-нибудь другому… Я внесу задаток, ты добавишь, и готово, правильно я говорю?

Я молчал, а они смотрели на меня вопросительно. Только Кузманов вперил свой тяжелый взгляд в стол.

— Ну ответь же ты, в конце концов! — крикнула нетерпеливая Еленка.

— У меня нет сбережений, — промямлил я.

— Ну ты посмотри на него! — подскочил свояк. — А земля-то в селе?

— Она давно стала кооперативной собственностью.

— Да нет, другой участок, наследственный?.. Председатель совета готов хоть сегодня его купить, только дай согласие…

— Земля? Для чего тебе земля? — раскричалась Еленка. — Ты что, не видишь, что техника уже завладевает всем?

Я слушал их, уронив на грудь затуманенную голову. После получаса непрерывных доводов и доказательств они полностью убедили меня продать наследственную землю. Даже определили день нашего со свояком отъезда в провинцию, чтобы оформить на месте продажу, прежде чем будут внесены изменения в закон о земельной собственности или возникнут какие-либо иные неожиданности, присущие новому времени.

В этот вечер я, одурманенный парами алкоголя, напился, что называется, до чертиков. На следующий день я ничего не помнил, а только смутно чувствовал, что совершил какое-то преступное деяние. Но не успел я опомниться, как в нашей квартире появились свояк с Еленкой и окончательно убедили меня продать участок. Оставалось еще склонить на нашу сторону жену, но эту трудную задачу взяла на себя Еленка, ее родная сестра. Спустя два дня, однако, и это было сделано. О чем они говорили, как говорили, не знаю, но жену мою полностью захватила идея приобретения машины и, расхаживая весело по квартире, жена мурлыкала народные песни, которых она знала несметное количество. Не говоря уже о моем сыне Иване, который просто сошел с ума от радости! Он знал на память все марки автомобилей и даже набрался нахальства советовать покупать не «фольксваген», а «опель-капитан» или какой-нибудь старый «форд», у которого много цилиндров и который никогда не стареет. Дело дошло до того, что мы каждый вечер подробно обсуждали все связанные с этим дела и принимали решения одно другого лучше. Однажды мы отправились прямо на завод металлорежущих станков, чтобы посмотреть на месте «фольксваген» да и весь наличный парк машин, поскольку таковой, как уверял нас Кузманов, на этом предприятии был.

Этот памятный день хорошо запомнился мне, потому что техника целиком овладела моими чувствами. Я даже удивлялся, почему стал почтовым служащим, а не техником или инженером, связанным с машинами. Да, заводской двор был полон легковых машин и грузовиков. Кузманов проходил мимо них и все нажимал то здесь, то там, как нажимает цыган на зад ослу, чтобы, прежде чем покупать, испытать его силу… Очень важная штука в машине рессоры, считал он, а потому и нажимал. Потом он открывал капоты и долго всматривался в моторы, отворачивая и заворачивая разные переплетенные проводами винтики и гаечки, пинал ногой по колесам, постукивал по кабинам, подолгу и задумчиво разглядывал фары. Я шел вслед за ним, время от времени вопросительно посматривая на него, но он не произносил ни звука. Только Еленка и свояк оживленно все комментировали, и от них я узнал, что «фольксваген» в настоящее время — самая лучшая и единственная заслуживающая нашего внимания машина. Зашли мы и к директору завода, очень хорошему, понимающему человеку, у него уточнили цену, получив те же рекомендации о «фольксвагене», и окончательно убедились, что это будет именно та машина, а не какая-нибудь другая.

— Я вам ее почти бесплатно отдаю, — сказал директор.

Это подтвердил и Кузманов. Теперь не оставалось ничего другого, как Еленке продолжать заниматься вождением, беря частные уроки у Кузманова, а нам со свояком в это время добывать деньги. С завода мы вернулись в приподнятом настроении, принеся радость всему кварталу.

Почти каждое утро жена обращалась ко мне с одним и тем же вопросом:

— Когда поедешь в село?

— Жду отпуска.

— Господи, когда ж он у тебя будет?! Тянешь, тянешь!

— Еще немного, Радка.

— Смотри, чтоб тебя там не обманули.

— Ну о чем ты говоришь, ведь свояк будет со мной!

— Сам ушами не хлопай, потому что каждому своя рубашка ближе к телу!

В самом деле, когда мы приехали в село, немедленно разгорелся спор о моем наследственном участке, будто он не мой, а кооперативный и будто в книгах учета недвижимости не числится. Благодаря свояку, бухгалтеру с многолетней практикой и чутьем, знакомому с некоторыми людьми из околийского комитета, мы сумели доказать, что участок этот мой. Я даже помню кислую физиономию председателя после нашей справедливой победы, когда мы собрались выпить в местном ресторанчике.

— Все у нас идут к социализму, — сказал он, — только вы тянете к частному… Не могу вас понять.

— Во-первых, это не частная, а личная собственность! А во-вторых, мы ликвидировали назревший вопрос о наследственном участке, который числился в книгах учета недвижимости с незапамятных времен.

Председатель умолк, как пришибленный, а потом сказал:

— Я б его купил, если отдадите за сходную цену.

— Для такого, как вы, можем сделать и уступку, — сказал свояк. — Только деньги нам нужны наличными.

— Известное дело. Нынче все наличными требуется. Но не могли бы вы подождать примерно месяц или полтора?

— Месяц еще можем подождать, но полтора — нет! — отрезал свояк. — К этому времени моя жена сдаст все экзамены, и мы отправимся в поездку по стране.

— Так и быть, — сказал председатель, — столковались! — Он подал мне руку. Я подал ему мою. А свояк прибавил свою. И так втроем, улыбаясь, мы долго трясли друг другу руки.

Чего греха таить, наследственный участок был, конечно, не из лучших в этих предгорных краях, определенных постановлением в первую очередь для разведения скота, а не для зернового производства, но как бы в компенсацию за это вблизи него высился дубовый лесок, который давал прохладу в летнюю жару и дрова для отопления зимой. К тому же участок был расположен вдали от кооперативных массивов, так что вряд ли когда-нибудь он мог быть включен в общее землепользование. Но эти подробности нас со свояком не интересовали, и мы с ним, распрощавшись с председателем, поехали в Софию, сев на поезд, отправляющийся сразу же после обеда.

Остаток дня и часть ночи мы сидели у окна в уютном вагоне-ресторане за двумя бутылками белого вина, вытащенными прямо из холодильника, с хорошей закуской и минеральной водой. На радостях свояк решил выпить, забыв начисто о своем идеале трезвенника. Мы говорили о селе, о кооперативах, которые усиленно создавались в это время, встречая сопротивление кулацких элементов — жадных до человеческой крови клещей. Восхищенно любовались Дунайской низменностью, раскинувшей перед нашими взорами свои просторы с плодородными массивами и не очень высокими холмами. На полях работали комбайны, спеша убрать восковой спелости пшеницу. Белые косынки женщин, словно приветствуя нас, мелькали то тут, то там по массивам под палящими лучами солнца. Свояк улыбался и сердечно отвечал на приветствия крестьянок. Быстро летел поезд, звенели стаканы. На душе у нас было легко. Свояк даже запел какую-ту македонскую песню, тихонько, чтобы не беспокоить соседей, также, как и мы, любовавшихся полями, на которых кипел труд.

— Все пошло вперед, братишка, — прервал он свою песню, — механизация и техника!.. Шага не можешь уже сделать без машины!..

— Да, но и ручной труд еще используется местами.

— Редко!.. Очень редко! В этом году мы импортировали пять тысяч комбайнов, в следующем завезем десять!.. Представляешь? И твой ручной труд станет лишним, ненужным…

— Да, ты прав.

— И еще как! Ты на Софию посмотри!.. Легковые машины так запруживают улицы, пройти невозможно… Я даже думаю сейчас, не лучше ли нам купить «опель» вместо «фольксвагена»…

— Да, «опель» лучше, только он не для наших дорог.

— Ну ты смотри! — рассмеялся мне прямо в глаза свояк. — Все-то он знает. Не слушай ты этого Кузманова! Он говорит так потому, что машина ему самому понравилась… Да и что наши дороги?.. Заасфальтируют… — Он рассердился, что я ему возражаю, а потом начал уже спокойнее рассказывать мне про дороги Болгарии, которые улучшаются прямо на глазах. — Через несколько лет, дорогой мой, у нас будут такие автострады, что по ним нельзя будет двигаться со скоростью меньше семидесяти километров в час. И твой «фольксваген» не выдержит такого напряжения, а вот «опель» — да!

— Нет, давай сейчас все-таки возьмем «фольксваген», — сказал я умоляюще, — а там посмотрим. Научимся ездить на нем и ты, и я.

— Да, с этой точки зрения ты прав, но после непременно нужно будет его сменить, чтобы не быть посмешищем…

— Конечно.

Стучали колеса. Поезд все стремительнее нес нас к столице. Вот и Искырское ущелье. Замелькали туннели. Мы задремали над пустыми бутылками. Свояк даже начал похрапывать. Уснул и я, утомленный долгой тряской. Так незаметно мы и прибыли в Софию.

Уже стемнело, приближалась полночь. Ободренные коротким, но полезным сном, мы уже не чувствовали усталости. Наоборот, сердца наши бились радостно, предчувствуя наше возвращение к родным после двухдневного отсутствия.

Мы сели на трамвай и сошли в центре города, неподалеку от которого и была наша улица.

— Чтобы не терять времени, — сказал мне свояк, — предлагаю сейчас прямо настучать на машинке доверенность и завтра с утра занести ее к нотариусу. Нет смысла тебе мотаться, предоставь мне всю работу по оформлению сделки, как мы с тобой договорились, не возражаешь?

— Согласен, — ответил я.

— Зайдем тогда ко мне и закончим эти дела…

Был приятный летний вечер. Дворники поливали улицы. Мы пересекли несколько переулков и оказались перед домом свояка, потонувшим в темноте, так как жильцы его уже давно спали, утомленные дневными трудами и постоянными заботами. Свояк попросил меня не стучать подкованными ботинками, а ступать легче и осторожнее, и я пошел на цыпочках, хватаясь одной рукой за перила высокой бетонной лестницы. Мы быстро поднялись. Свояк подошел к двери, на которой была табличка с его и Еленки фамилией, и довольно продолжительно позвонил. После короткой паузы он снова нажал кнопку звонка. На лице его появилась тревога.

— Крепко уснула, — сказал он. — Иногда она спит очень крепко.

— У тебя что, ключа нет?

Он ощупал себя, сунул руку в карман:

— Рассеянным я стал, что ли?.. — и вытащил целую связку ключей. — В спешке не всегда и сообразишь, — извинился он, быстро открыл дверь и широко ее распахнул.

На нас пахнуло домашним уютом; запахло овощами и спелыми плодами, которые продают летом в изобилии на софийском рынке. Свояк покашлял, чтобы его услышала Еленка, потом просвистел семейный сигнал. Но из спальни не донеслось ни звука. Это нас озадачило. Видя такое дело, свояк еще раз просвистел семейный сигнал. Потом осторожно приблизился и открыл дверь спальни. Нашим взорам предстала двухспальная кровать, измятая и пустая, с одной подушкой. Вторая валялась на полу у тумбочки со стоявшими на ней различными туалетными принадлежностями.

— Вот это да! — воскликнул свояк.

Он обернулся и изумленно посмотрел на меня. Потом быстро направился к двери в ванную и с треском распахнул ее. Раздался пронзительный женский визг. Я закрыл глаза, чтобы не смотреть на страдания свояка, бившего себя кулаками по голове. Спустя мгновение я увидел спину Кузманова в проеме выходной двери… Наконец из ванной вышла и Еленка и тут же шлепнулась в ноги свояку, схватив его обеими руками за штанины. Я услышал только, как она кричит, захлебываясь слезами: «Виновата!» Я понял, что надо, пока еще есть время, уходить и мне. Выскользнул за дверь, исполненный дурных предчувствий и страха…

Чего только не случается с людьми и их домашними очагами в наше напряженное, машинное время!..

 

Ученье — свет…

#img_15.jpeg

И в этом году солнечный праздник культуры и просвещения, сопровождаемый песнями и духовой музыкой, закончился, вне всякого сомнения, вполне успешно. Колонны учащейся молодежи, утомленной маршировкой и гимнастическими упражнениями перед официальной трибуной, медленно тянулись, уже в беспорядке, по софийским улицам. Постепенно разошлись по домам и родители, приходившие посмотреть на своих детей, участвовавших в этом милом торжестве. Играл из последних сил оркестр женской гимназии, собирая вокруг себя любопытную публику. Я потянул за руку своего Ивана и сказал ему строго:

— Хватит глазеть на учениц. Смотри-ка ты лучше вперед, не забывай, что тебе предстоят выпускные экзамены. Как-никак ты уже абитуриент.

Иван шел рядом со мной, смиренно опустив голову и думая о выпускных экзаменах, которые ждали его. Я с гордым видом шагал рядом, чувствуя свое превосходство, хотя и был уже ниже его ростом сантиметров на десять, если не больше. Нынешняя молодежь, как это бесспорно доказано, вырастает выше нас, окруженная заботами общества, не жалеющего для нее средств на одежду и калорийное питание. Не то что в прошлые годы…

Мы прошли улицу Раковского и направились к нашей Экзарха Иосифа, залитой майским солнцем в эти полуденные часы. Иван опять стал засматриваться на учениц, которые расходились по домам взволнованные и порозовевшие. Чтобы отвлечь мое внимание, он время от времени подбрасывал вверх доверенный ему школьной командой футбольный мяч. Я сказал ему, чтоб он оставил это занятие, пока не уронил мяч на мостовую, где было интенсивное движение, а он довольно самонадеянно ответил мне, что ему не впервой это занятие, не переставая, разумеется, косить взглядом на учениц.

Мы пересекли главную улицу нашей части города — бульвар Дондукова, и я успокоился, потому что движение здесь немного поутихло.

— Тебе, Иван, временно надо забыть о футболе, — сказал я сыну, — пока не сдашь выпускные экзамены!.. Предстоят тебе и вступительные экзамены, а потом учеба в университете. Гидроинженером стать непросто… В последнее время у нас построили много водохранилищ, значит, будущее, как об этом сказано в документах и постановлениях, за гидроинженерами.

Иван слушал меня задумчиво. Я говорил довольно озабоченным тоном, а он шел, сжимая футбольный мяч подмышкой.

Одетый в туристские шорты и белую футболку, он оставался похожим на мальчишку, которого надо воспитывать. По этой причине я еще больше налег на свои наставления, испытывая угрызения совести, поскольку до сих пор я не учил свое чадо игре на аккордеоне и иностранным языкам, как это делали другие.

— Основа всего — болгарский язык и математика, — продолжал я, наблюдая, как он будет реагировать на мои слова.

— Болгарский я знаю, — ответил Иван, — по математике мне осталось всего пять задач из сборника решить.

— Да, но Милушев мне сказал, что у тебя грамматика хромает. Пишешь «кольтура» вместо «культура», как это положено по правилам. На вид мелкая, но роковая ошибка… Не все слова пишутся так, как ты их слышишь… Например, «рог». Как ты напишешь — «рог» или «рок»?

— Известно как, — засмеялся Иван, смущенный тем, что я его экзаменую прямо на улице.

— «Известно как»! Я спрашиваю — с «к» или «г»? Ты отвечай, отвечай!.. Ну вот, видишь?! Вроде бы просто, а ты не знаешь… Молчишь. Что же это такое?! Человек со средним образованием не знает, как пишется «рог»!

— Да это пустяки!

— Вовсе даже не пустяки! — Я продолжал нападать на него, хотя был простым почтовым работником с неполным восьмилетним образованием…

Иван задумался. Домой мы пришли вконец расстроенные, но скоро наше настроение поднялось, потому что дома нас ждала приготовленная женой баница. В полуподвале аппетитно пахло этим любимым нашим слоеным пирогом с брынзой. Через открытое окно этот благоуханный запах проникал на улицу. Кроме баницы нас поджидал и запеченный в духовке ягненок, а на столе — кувшин красного вина, окруженный стаканами и прочими приборами. Мы пригласили к обеду и свояка с Еленкой как представителей творческой интеллигенции, которые в последнее время жили счастливой брачной жизнью, сумев дважды избежать бракоразводного процесса благодаря здравому смыслу, проявленному ими в самый последний момент, когда они поняли, что без семьи и семейного счастья нет пользы ни от интеллектуального, ни от необходимого в нынешнее время физического труда.

Вот мы и позвали их к себе, чтобы устроить праздник с баницей, ягненком и красным вином. Решили также поговорить в этот день и о планах Ивана на будущее, так как поступить в государственный университет стало делом трудным. Вся наша надежда была на свояка и Еленку, которая имела связи с профессорами и преподавателями. Мы ковали железо, пока он было горячо, боясь упустить момент.

Войдя в наш дом, свояк и Еленка оздоровили атмосферу, которая все еще была напряженной из-за нашего спора с Иваном.

— Так нельзя, Драган, — упрекнул меня свояк. — Не стоит огорчать уже вступившего в пору зрелости юношу в день праздника Кирилла и Мефодия!..

— Да, но я ему говорю о серьезных вещах, а он с мячом забавляется. Это что, нормально?

— Сегодня праздник учащихся, — вмешалась Еленка. — Пусть он порадуется. Завтра его ждут выпускные экзамены.

— У моего мужа так всегда! — подала из кухни голос жена. — Он вначале делает, а потом думает… А ну-ка садитесь к столу, а то баница совсем остынет!

Мы все уселись вокруг стола и начали пировать, предварительно выпив для настроения по рюмке ракии. Правда, свояк не пил — он был абсолютным трезвенником и писал статьи именно по этим вопросам. Баница была теплой, даже горячей, таяла во рту. Моя жена была мастерицей готовить разные лакомства, все реже встречающиеся у нас в ресторанах и иных образцовых заведениях… Потом мы перешли к ягненку. Иван, сидя рядом с матерью, с аппетитом ел, не отрывая взгляда от тарелки. Время от времени я подкладывал ему очередной кусок мяса, убеждал его, что, прежде чем проглотить, надо жевать подольше и помедленней, чтобы облегчить пищеварение. Он слушал меня, но, увлеченный, забывал порой мои советы и глотал не прожеванные как следует куски, потом снова набивал рот, торопясь, будто кто-то за ним гнался. Я, конечно, не ругал его, не упрекал за жадность, чтобы не омрачать атмосферу. Напротив, даже разрешил ему выпить стаканчик красного. Он проделал это с большим удовольствием, вытер губы и снова уставился на ягненка, фаршированного рисом с изюмом. Я налил ему и второй стаканчик, за что получил упрек от свояка.

— Ты, Драган, бросаешься из одной крайности в другую, — сказал он мне. — То бьешь его, то наливаешь ему вино — напиток, от которого организму абсолютно никакой пользы.

— Пусть выпьет, — сказал я, — а уж завтра наляжет на подготовку к экзаменам.

— Вам роздали экзаменационные программы? — спросил свояк.

— Роздали, — ответил Иван.

— Если встретишь какие затруднения, спрашивай! Я всегда готов тебе помочь!.. Язык, как говорится, до Константинополя доведет… А грамматика не так важна, как сочинение. Мысли должны течь логично, с известной дозой фантазии, без которой не обойтись ни в литературе, ни в науке, потому что воображение играет исключительно важную роль. Оно освещает путь науке и обогащает ее, как это случилось с развитием атомной энергетики и электроники.

— А почему бы ему не изучать литературу? — спросила, допивая свое вино, Еленка. — За литературой великое будущее.

— Ты права, Еленка, — прервал ее свояк, — но все зависит от увлеченности… В данном случае мы имеем дело с тягой преимущественно к точным наукам, а не к литературе.

— У нас построили много водохранилищ, — сказал я, — их надо правильно эксплуатировать, а кадров не хватает.

— Да, инженеры нужны, особенно теперь… Но и в машиностроительный институт желающих сейчас тоже немало, — говорил свояк, вытирая руки бумажной салфеткой. — Нужны связи, хотя это и нежелательное и противозаконное явление, правильно? Но отрицать это бессмысленно.

— Все так делают, — сказала моя жена, подкладывая рис в тарелку свояка, — а почему мы не можем?

— Стоит мне только позвонить товарищу Мичеву, и готово! — заверил я.

— Нет. Мичева не надо беспокоить, — возразил свояк. — Положение у него сейчас несколько неустойчивое. Нельзя!

— Вот как?

— Да. Мичев уходит на пенсию. Сейчас восходит звезда Ивана Г. Иванова, но с ним по этим вопросам нет смысла говорить, потому что он нам все испортит. Пусть лучше, когда закончатся выпускные экзамены, Иван придет ко мне, и мы обдумаем ходы. Хорошо?

— Профессор Чанакчиев решит все! — отрезала Еленка. — Нечего тут и голову ломать…

— Чанакчиев есть Чанакчиев, — прервал ее свояк, — его мы будем держать в глубоком резерве.

— Почему в резерве?

— Вначале надо дождаться результатов экзаменов Ивана, а потом уже…

— Я уверен в успехе, — сказал я. — С сегодняшнего дня он наляжет на занятия. Мы не сдадимся так просто… Как только разделаемся с выпускными экзаменами, немедленно приступаем к подготовке к вступительным!

— Правильно!.. Причем он подает заявление на несколько факультетов одновременно, где повезет… В крайнем случае, может, придется сдавать и в литературный, а потом уж подумаем, как перейти… Все в жизни — борьба.

— Это точно, Любчо, — сказала с улыбкой моя жена, подкладывая ему в тарелку еще ложки две риса с изюмом. — Мой муж только и знает, что печется о чужих людях, а о своем сыне хоть бы подумал…

Удары снова были направлены в мою сторону, но свояк сумел их отвести, похвалив меня за то, что я проявляю альтруизм и прилагаю усилия в области самообразования, что не может остаться незамеченным руководством, как бы оно ни было занято партийной работой.

— К аттестату зрелости мы приложим еще и справку от общественности квартала, что отец — активист и морально устойчивый человек, с хорошим, не подлежащим сомнению прошлым. Разумеется, решающее слово останется за Иваном, как он будет заниматься. Что касается меня, то всем, что от меня зависит, помогу. И во время выпускных экзаменов, и потом… После работы, естественно. Главное, чтоб у него было желание.

— Большое тебе спасибо, свояк!

— Пожалуйста!

— Всю жизнь тебя будем благословлять, — прибавила и моя жена. — Только бы устроить его, дать в руки кусок хлеба.

— Да, зарплата у инженера-гидролога неплохая.

— Сколько, к примеру?

— Точно вам сказать не могу, но знаю, что хорошая!

— Да услышит тебя господь!.. Только бы поступил…

Мы выпили еще один кувшин вина, а свояку сварили кофе. Жена моя сама поднесла ему чашку, благодарно улыбаясь за то, что он готов пожертвовать своим спокойствием, лишь бы помочь нашему Ивану, когда решение вопроса о его счастье и будущем вступает в решающую фазу. Мы поговорили еще немного и улеглись спать со слипающимися глазами, довольные, что и этот светлый праздник культуры и науки прошел удачно, с цветами и духовой музыкой, песнями и весельем, и мы мудро решили вопрос, направив на верный путь своего единственного ребенка, которого безумно любили и которому готовы были отдать последний кусок, лишь бы он был сыт и счастлив, несмотря на недостатки, присущие нынешней молодежи, чересчур избалованной и, как известно всем, обеспеченной.

Свояк и Еленка ушли домой, заверив нас еще раз, что готовы в любой момент прийти нам на помощь, как только мы дадим им сигнал в критический момент.

Сколько времени мы с женой спали, разнеженные вином, теплой баницей и фаршированным рисом с изюмом ягненком, не помню, но, когда я проснулся и открыл глаза, увидел, что Иван сидит на кухне и решает устные задачи из сборника, раскрыв конспект с вопросами.

— Получается? — спросил я.

— Получается, папа, — ответил он мне.

— Если какая-нибудь не будет получаться, свояк всегда готов помочь. Только скажи!

— Пока все идет хорошо, папа. Одно только неудобство есть, и оно тормозит все дело… Нет у меня пособий по физике и химии.

— А что тебе мешает сходить позаниматься в гимназии?

— Я так и сделаю, папа.

— Ты же знаешь, сынок, от тебя требуются знания. Так ведь?

— Да, папа. А сейчас давай я решу последнюю задачку и схожу прогуляюсь. Что-то голова у меня разболелась. Сегодня я много занимаюсь.

— Не переутомись, сынок! — поднял я указательный палец. — Нам не надо, чтобы ты стал инвалидом из-за аттестата зрелости!

Я оставил его спокойно заканчивать решение устной задачи. Посидев еще немного, он встал, умылся, чтобы освежиться, надел новый костюм и сказал, что пойдет на свежий воздух прогуляться по парку или по софийским улицам.

Мы с матерью были счастливы видеть его, вытянувшегося как тополь. Его усиков еще не касалась бритва, брови были черными, глаза — чуть прищуренными, полными загадочного огня. Он в первый раз повязал галстук, положил в нагрудный кармашек пиджака белый платочек. Жена вышла проводить его на улицу до поворота, улыбаясь до ушей, довольная, что вырастила такого парня — широкоплечего, ростом около двух метров, будущего инженера-гидролога, готового служить обществу бескорыстно и самоотверженно, как мы его учили более восемнадцати лет.

— Какой жених! — сказала, вернувшись, жена. — Все оборачиваются на него посмотреть, я и сама не могу никак нарадоваться, глядя на него, прямо таю от радости.

— Спокойнее, — сказал я, — не волнуйся.

Она уселась на стул у радиоприемника и всплакнула, вытирая слезы носовым платком. А я в это время ходил по комнате и говорил о водохранилищах, покрывающих нашу землю, с плотинами и горными реками, которые мы заставили производить электроэнергию, необходимую для нашей промышленности и бытовых нужд. Жена моя успокоилась и в первый раз выслушала меня внимательно, е прерывая, не так, как это было всегда, когда наши мнения резко расходились. Сейчас нашни представления совпали. Мы включили радио, послушали народную музыку. Так прошел у нас вечер на светлый праздник Кирилла и Мефодия.

Потом наступили будни. Иван продолжал решать задачи, убегая время от времени в лабораторию гимназии, где он ставил опыты по физике и химии, необходимые для подготовки к выпускным экзаменам. Иногда заглядывали к нам свояк и Еленка и озабоченно спрашивали:

— Как дела у абитуриента?

— Отлично! Покончил с задачами, сейчас переключился на лабораторию.

— Трудности есть?

— Пока нет.

— Мне бы хотелось дать ему какое-нибудь сочинение на свободную тему, чтобы проверить его стиль. Стиль — это очень важно.

— Пожалуйста, зайди к нему в лабораторию.

— Хорошо! — ответил свояк.

Все шло как нельзя лучше. Иван, правда, немного похудел, утомленный занятиями. В конце предэкзаменационного периода, когда напряжение достигло кульминации, свояк сообщил мне доверительно и озабоченно:

— Иван выглядит переутомленным и рассеянным… Не случилось бы чего… За день до начала экзаменов ему надо бросить все занятия, чтобы отдохнуть. Никакого чтения, никакой работы.

— Я тоже так думаю, свояк. Прямо посерел парень.

— Волнуется. Все это, конечно, естественно, но все же…

— Ты посоветуй ему отдохнуть.

— Обязательно посоветую.

За день или за два до начала выпускных экзаменов, точно не помню, свояк появился у меня в почтовом отделении. Это меня здорово озадачило. До сих пор он ни разу не приходил ко мне на работу.

— Что случилось? — спросил я его, встревоженный.

Он смущенно молчал, глядя в землю.

— Ну говори! — схватил я его за грудки.

— Небольшая неприятность, Драган… Я был в гимназии… в лаборатории…

— Ну и что?

— Ивана там не оказалось. Я пошел в скверик.

— Ну и?..

— Нашел его, разумеется. Он там сидел на скамейке с некоей Лилей Кацарской, с которой они вступили в гражданский брак…

Я выпустил борта его пиджака. Он в свою очередь схватил меня за руки, чтобы я не упал, и начал трясти:

— Ты что, браток? Приди в себя! Обычный приступ молодежного сумасшествия… Я ведь сам так женился двадцать лет назад…

— А выпускные экзамены?

— Хватит времени и на экзамены… Можно сдать и осенью, можно и сейчас, если, конечно, любовь не помешает… Она тоже выпускница, единственная дочь у матери с отцом… Врач и адвокат… Люди, конечно, с положением…

— Уж не ты ли все это подстроил, свояк? — спросил я его в отчаянии.

— Ты что, Драган?!

— А как же с выпускными?.. Как же быть с выпускными экзаменами? — твердил я как в страшном сне, плетясь позади него. — Что же я скажу сейчас жене?

— Шагай бодрее, браток!.. Надо забрать их из скверика домой, потому что они так напуганы, что боятся и дома показаться. Нельзя их бросать на произвол судьбы в такой критический момент…

— А экзамены?

— Да хватит тебе об экзаменах, возьми ты себя в руки!..

Он схватил меня за локоть и насильно потащил к скверу. Там, на деревянной скамейке под плакучей ивой, переплетя пальцы рук, нас ждали молодожены. Увидев их, я от умиления не произнес ни одного худого слова. Спросил только, собираются ли они сдавать выпускные экзамены на аттестат зрелости.

— Иначе и быть не может, папа! — ответили они мне даже с обидой.

Они встали, поцеловали мне руку, поклонившись при этом до земли. А я их благословил, пожелал им здоровья и счастья на всю жизнь.

 

В тихом саду

#img_16.jpeg

До чего же справедлива народная мудрость: малые дети — малая забота, большие дети — и заботы большие!

Вот возьмем, к примеру, нашего Ивана.

Под напором чувств и любовного увлечения он зарегистрировал свой брак с девушкой Лилей Кацарской и поставил нас перед свершившимся фактом. Она действительно была очень хорошенькая и веселая, одна у матери с отцом, но в значительной степени еще неокрепшая и доверчивая.

Поначалу меня смущало ее социальное происхождение, потому что отец ее был адвокат, а мать — врач. Но мало-помалу я свыкся и с нею, и с ее родителями, активистами Отечественного фронта, с которыми мы часто встречались на собраниях и митингах, не подозревая, конечно, что в один прекрасный день станем сватами.

Медовый месяц Лили и Ивана пришелся в основном на время экзаменов на аттестат зрелости, что, разумеется, не помешало им успешно сдать их — вот доказательство, что не всегда любовь мешает учебе, особенно при положительном отношении к науке. Молодожены сочетали приятное с полезным и не опозорили ни меня, почтового служащего, ни адвоката, который сказал:

— У моей дочери мысль как молния. Ну ни дать ни взять — я, как две капли воды похожа.

— А мой сын, — ответил я ему, — в отличие от нее более уравновешенный, значит, они взаимно дополняют друг друга.

— Природа ничего не создает зря, Драган! — сказал мне адвокат и посоветовал утеплить входную дверь в полуподвал, чтоб не было сквозняков, когда спят молодожены. — Сейчас их надо закрывать герметически! — усмехнулся он многозначительно. Я прислушался к этому совету и сделал ремонт, оплатив его пополам с адвокатом.

— Методом взаимопонимания можно уладить все, — сказал он, — только усы у безбородого нельзя вырастить! — и еще веселее засмеялся.

Смеялся и я. Только у жены моей было плохое настроение, но постепенно оно нормализовалось, потому что Лиля успела покорить ее душу, раскрыв ей тайну своей беременности.

— Боже, до чего мы дожили! — плакала жена, не переставая сморкаться.

— Такова жизнь, Радка, — сказал я и надолго замолчал, из-за чего она и спросила меня:

— О чем ты задумался?

— Думаю об Иване… Не в университет он пошел учиться, а служить на границу. Лиля осталась одна на два с половиной года.

— Попроси товарища Мичева, чтобы он его перевел поближе к Софии.

— Сват предложил взять Лилю к себе, пока Иван будет служить в армии.

— Ну а ты что?

— Я принял его предложение.

— Очень умно! Вместо того чтобы поговорить с товарищем Мичевым, ты слушаешь адвокатские сказки да советы.

— Не серди меня, Радка, — сказал я, — потому что товарищ Мичев ушел на пенсию и я не могу его найти. А с Иваном Г. Ивановым мне не хочется говорить на эту тему.

— У товарища Мичева есть связи с генералами. Ну и что из того, что он ушел на пенсию? Он же не умер!

— Да, он, бесспорно, жив. И я его найду!.. Он в Симеоново на даче, среди природы выращивает голубей.

Мы поговорили еще немного, и спустя несколько дней я отправился в Симеоново. В этой дачной зоне, как и во всех других вокруг Софии, было множество смотревших окнами в сторону столицы кирпичных зданий, а также садов и огородов. Действовала здесь и автобусная линия, которая работала круглосуточно с небольшими интервалами. Только в третью свою поездку я наконец сумел разыскать дачу товарища Мичева. Это был двухэтажный дом, стоявший неподалеку от соснового леса, с дренажем на участке, засаженном плодовыми деревьями. В деревянной голубятне, построенной возле протекавшего через двор горного ручейка, чтобы птицы могли пить воду в летнюю жару, ворковали голуби.

Я отворил калитку решетчатой металлической ограды и крикнул:

— Есть кто живой?

Но мне никто не ответил, и я направился в глубь поросшего травой двора. На протянутой между столбами веревке сохло под ослепительным солнцем выстиранное белье. Увидев его, я пришел к выводу, что дача обитаема, хотя на мой вопрос голоса никто не подал. Пройдя еще немного, я приблизился к входу в дом, но вынужден был внезапно остановиться, потому что передо мной как из-под земли выросла огромная, с торчащими вверх ушами, овчарка. Она смотрела на меня озадаченно, но кусаться не бросилась, так как пасть ее была стянута намордником. Мимо овчарки степенно прошла белая курица. Увидев меня, она громко раскудахталась и резко метнулась в сторону, роняя пух. Однако и на этот шум, эхом отозвавшийся в пустых комнатах дома, никто не вышел встретить меня или хотя бы посмотреть, кто это пожаловал на дачу, которая стояла с растворенными зелеными ставнями и в стеклах широких окон которой отражались небо и сосновый лес, источавший благоухание нагретой хвои.

— Есть ли тут живые? — снова громко спросил я.

Но и на этот раз не последовало никакого ответа.

Тогда я решил пойти к голубятне, где, как мне показалось, кто-то был. И действительно, подойдя к ней поближе, я увидел товарища Мичева в окружении голубей различных размеров и окраски! Он кормил их просом с противня. Проголодавшиеся птицы, высыпав стаей из голубятни, шумно толкались, торопливо клевали лакомые зерна, с жадностью набивая ими зобы. Товарищ Мичев бранил их, тем не менее щедро подсыпая все новые и новые порции. Голуби с еще большим остервенением клевали зерно и давились. Только один из них, белый и гривастый, сидел, уцепившись когтями, на ладони товарища Мичева и оттуда тянулся к противню, на котором зерна было значительно больше, чем на земле. Этот голубь был, видимо, любимцем хозяина, раз он клевал зерно прямо с противня.

— Добрый день, товарищ Мичев, — поздоровался я.

Тот обернулся, увидел меня, но не сразу узнал.

Я продолжал улыбаться, глядя на сидящего на руке товарища Мичева голубя и на пистолет, висящий на его ремне без кобуры, который он носил в таком виде по старой привычке еще со времен службы.

— А, Мицков! — узнал он меня, присмотревшись. — Это ты?

— Я, товарищ Мичев.

— Здравствуй! Садись же! Чего торчишь?

— Сейчас сяду… Отчего не сесть? — сказал я.

— Здорово здесь, правда?

— Отлично, товарищ Мичев.

— Рад тебя видеть…

— Воздух, тишина, — продолжал я, усевшись на траву и не отрывая взгляда от голубей, продолжавших толкаться и клевать просо, рассыпанное на траве и мощенной каменными плитами площадке у ручейка.

— Что нового в столице? Как там дела? — продолжал он.

— Все в порядке, товарищ Мичев. Люди, как и полагается, трудятся, строят новое…

— Планы, идеи… — подхватил он мою мысль. Но в это время гривастый вскочил на противень и отвлек товарища Мичева. — Зарываешься, дорогой! — рассердился он. — Забываешь, что не только ты существуешь на белом свете, есть и другие! — Он посмотрел на меня и сказал с намеком: — Ну точно как люди.

— Вы не правы, товарищ Мичев, — возразил я. — Люди сейчас стали более сознательными.

Старый политзаключенный поправил сползший почти до колен ремень с пистолетом и ответил:

— Ты всегда был склонен идеализировать действительность, Мицков!.. Посмотри на голубей и сделай для себя вывод…

— Голуби — это одно, а люди — совсем другое.

— Все мы один товар, Мицков!

— Иногда — да! — решил я поддержать его. — Но не всегда!..

Доходили до меня слухи, что, уйдя на пенсию, товарищ Мичев сделался ворчливым и высказывал критические замечания по некоторым вопросам. И сейчас я убедился в этом, слыша, как он продолжает критиковать отдельные установившиеся порядки, которые не одобрял и я. Выбрав удобный момент, я присоединился к нему и выразил свое неудовольствие, отметив, что вот и сына моего отослали служить на самую границу, как будто не могли пристроить его где-нибудь поближе к Софии, чтобы он мог видеться и со своей женой, и со своими родителями. Товарищ Мичев, занятый голубями, топтавшимися уже у него на плечах, откуда им удобнее было впрыгнуть на противень, не обратил на это особого внимания. Но после того, как я во второй раз излил ему свою боль, из-за которой добирался сюда к нему специально от самой Софии, он сказал одобрительно:

— Ты прав, Мицков. С глаз долой — из сердца вон. Вот посмотри на Ивана Г. Иванова. Он устроил все свои дела еще в то время, когда служил в налоговом управлении.

— Я это знаю, товарищ Мичев!

— Да, но вы же все меня критиковали тогда на собрании, — сказал он.

— Меня там не было из-за занятости по работе, — ответил я.

— А надо было быть, выступить, защитить меня в тот момент.

— Я, конечно, выступил бы, — проговорил я.

— Сомневаюсь! — ответил Мичев.

Он отогнал насевших на него голубей и забросил пустой противень в траву. Птицы прыгали на противень, скользили и падали задом на землю.

— Никто не сказал обо мне на этом собрании ни единого хорошего слова! — продолжал он. — Кроме одной уборщицы…

— Зафиров говорил, товарищ Мичев, это я точно знаю.

— Какое значение имеет голос Зафирова, когда у него у самого рыльце в пушку, ведь так?.. А сейчас ты хочешь, чтобы я позвонил в министерство обороны, да?

— Да, товарищ Мичев, если это возможно.

— Попробую, брат, только соединяют меня с трудом.

— …Перевели бы его в Мало-Бучино, товарищ Мичев!

Он затянул потуже свой ремень, поправил пистолет, чтоб не висел так низко, отряхнул рубашку от пуха и помета голубей и повел меня через поросший травой двор к даче, утопавшей в тени двух огромных канадских тополей, раскинувших свои ветви над ее крышей. А в это время довольные и сытые птицы, белые почтовые, набив свои зобы, кружились над голубятней и дачей, шумя крыльями, сделанными будто из шелка, а не из мягких перьев. Небольшой стаей они направились в сторону поселка и растаяли в залитом солнцем просторе, чтобы вскоре вернуться назад счастливыми и довольными.

Товарищ Мичев шел своим привычным солдатским шагом через поросший травой двор, тяжело и уверенно ступая коваными сапогами. Усики его посеребрились, присыпанные порошей прожитых лет, а совершенно лысая голова сверкала на ярком солнце.

— По-моему, здешний климат хорошо действует на вас, товарищ Мичев, — сказал я, глядя на его развитую грудь и мускулистые руки.

— Да, Мицков, климат здесь для здоровья полезный.

— А верно ли, что Витошу хотят превратить в парк культуры и отдыха?

— Да, поговаривают. С недавних пор каждый день приезжают сюда студенческие отряды, все промеряют…

— Лиля говорила нам, что ими руководит управление «Парки и сады».

— Да, шастают тут разные ребята и девчонки, которые больше занимаются любовью, чем работой.

Сказав это, он будто уколол меня иглой в самое сердце. Я тут же представил себе нашу сношеньку среди этих парней, и у меня заныла душа. «Хорошо устроилась, — подумал я. — Он границу охраняет, а она прокладывает аллеи на Витоше!» И так у меня стало паршиво на душе, что на лбу моментально выступил пот, словно меня придавили плитой в черной и влажной могиле и не дают выбраться наружу, глотнуть свежего воздуха.

— Но ведь их, наверное, контролируют профессора? — спросил я.

— Смотри, наконтролируют! Они сами как студенты… Два сапога пара…

Товарищ Мичев махнул в отчаянии рукой и ввел меня в коридор дачи, где у него стоял телефон. Он сел на низенькую скамеечку, чтобы было удобнее, и начал набирать номер. Я молчал. Сидел, глядел через открытое окно на лес и все больше думал о студенческих бригадах, организованных управлением «Парки и сады», с благословения, разумеется, профессоров. Товарищ Мичев продолжал набирать номер. Диск телефона крутился, словно скреб по моему сердцу. Вся моя надежда сосредоточилась на этом аппарате. Я вздохнул и мысленно перенесся в министерство обороны, к тому телефону, номер которого он набирал.

— Никак не могу понять, — рассердился в конце концов товарищ Мичев и бросил трубку на аппарат. — Все говорят!.. Все занято!..

— Напряженное положение, товарищ Мичев, много работы.

— Ну и что? И у меня в свое время было много работы, но я всегда отвечал.

— Не все такие, как вы, товарищ Мичев!

— Мицков! — прищурился он недовольно. — Я не люблю комплиментов.

Он снова снял трубку и начал крутить диск быстро и нервно. Но в наступившей тишине слышались только частые гудки. Сердце мое сжималось от боли; по спине у меня ползали мурашки, потому что в лесу уже мелькали студенческие бригады — платья и брюки — и с ними профессор в очках. Появился и треножник с окуляром.

— Смотрят через окуляр! — сказал я, высовываясь из окна.

Товарищ Мичев не обратил внимания на мои слова, занятый телефоном. Я продолжал наблюдение, обострив до предела зрение, но снохи не увидел.

— Все по лесу ходят с этим окуляром? — спросил я.

Товарищ Мичев ничего мне не ответил, потому что в этот момент ему удалось соединиться с министерством и он, подняв указательный палец: «Генерал!» — подал мне знак, чтобы я молчал. Меня будто окунули в ледяную воду.

— Здравия желаю!.. Мичев… Он самый… Забытый… Ха-ха-ха!.. Слушай, слушай, «Байкал», дело очень серьезное! Запиши — Иван Драганов Мицков. Уже знаешь?.. Молодые люди, брат!.. Что мы? Сейчас другие времена… Да что ты говоришь? С каких же это пор он нос задрал? Поздравь его!.. Чешские?.. Из Венеции?.. Породистые… в рукаве… две штуки… Да, такие уж наши таможенники. Строгие… Обнаружили, но потом вернули, с небольшим конфузом… Сейчас они у меня самые лучшие почтовики… Приезжай, приезжай!.. Природа здесь — сразу помолодеешь!.. Мне давление удалось сбить… Ну давай, будь здоров, брат!

Он положил трубку и долго улыбался, не глядя на меня, потом пришел в себя и сказал успокаивающим тоном:

— Делу дали ход… Погоди, сейчас я позвоню и другому генералу!.. Что, студенты опять вторглись, а?

— Да, все смотрят через окуляр.

— Одни смотрят, другие не смотрят…

Товарищ Мичев взял трубку и начал опять набирать какой-то номер. Второй генерал ответил быстрее. Звали его Гриша. Он когда-то обещал поставить какому-то предприятию подшипники. Товарищ Мичев напомнил ему о данной им клятве…

— И еще один вопрос, брат, запиши… Случай с Мицковым, помнишь?.. — «Помню», по всей видимости, ответил ему Гриша, потому что товарищ Мичев сказал: — А куда ты денешься, конечно, помнишь, — и закончил разговор. Потом он позвонил полковнику Савову, после него подполковнику Якимову, майору Сирманову и дошел до капитана Еленкова. И все ругал их, а они перед ним извинялись.

— Так-то вот, брат, забывают, быстро забывают… Все им напоминать надо… С глаз долой — из сердца вон… Согласен?

Студенческая бригада перешла из леса во двор дачи. Вокруг треножника вертелись молодые парни и девушки, а профессор, в темных солнцезащитных очках, белых брюках и рубашке с отложным воротником, все напутствовал их, сочетая приятное с полезным. Все были в веселом настроении, навеянном общением с природой.

— Пойду немного подышу свежим воздухом, — сказал я. — Здесь что-то жарко очень…

— Да, жарковато… — И товарищ Мичев вновь схватил трубку телефона.

А я в это время вышел во двор к треножнику, напряженно озираясь. Лили я, к счастью, не нашел и успокоился. Ее не было. Наконец, довольный и счастливый, я попрощался с товарищем Мичевым и отправился на автобусе в Софию.

На конечной остановке, однако, когда я уже сошел с автобуса и готовился пересесть на трамвай, чтобы быстрее попасть домой, слышу вдруг, как кто-то меня зовет:

— Папа!

Я обернулся и увидел Лилю, сидящую в кузове грузовика. Присмотрелся повнимательнее, чтобы лучше разглядеть, и убедился, что это она.

— Папа, мы едем в Панчарево сажать деревья!..

— Вот как!

Парни, сидевшие около нее, улыбались, а она продолжала:

— Я получила телеграмму от Ивана… Приезжает в отпуск…

Я хотел сказать ей что-то назидательное, но мотор затарахтел сильнее и грузовик помчался, увозя молодежь к месту назначения, засаживать деревьями, как сказано в документах и постановлениях, оголившуюся родину. Я долго стоял в задумчивости, а потом сказал про себя: «Права, выходит, поговорка-то…»

А вокруг гудели моторы, шумели трамваи, усиливая мое напряжение до предела…

 

Автобиография

#img_17.jpeg

Наконец-то, перенесясь в прошлое и крестьянские невзгоды, и я написал автобиографию, чтобы поступить на мясокомбинат, где платили хорошую зарплату, где имелись и другие преимущества, которые могли помочь мне прокормить свою большую, как известно, семью. К тому же дело шло к пенсии, когда, по законам природы, обязательным, разумеется, и для меня, мне предстояло уступить свое место другим, потому что годики мои неудержимо катились, приближаясь к своему концу. Одним словом, нечего мне было до окончания века киснуть в почтовом отделении и разносить письма, газеты, телеграммы, почтовые переводы, ожидавшиеся населением когда с радостью, а когда и с разочарованием.

Да, пришло время перестраиваться. Так делали многие, и поэтому я по совету своей жены, Зафирова и других моих друзей, всегда желавших мне только добра, вновь взял курс на мясокомбинат. Разумеется, в конечном счете все опять уперлось в Ивана Г. Иванова, который давал записки и рекомендации и к мнению которого с полным основанием прислушивались повсюду.

Я подал ему заявление с тревогой в душе. Он бросил на него беглый взгляд и тут же поставил меня в тупик:

— А где твоя автобиография?

— Какая автобиография? — удивился я.

— Происхождение, морально-бытовая характеристика и прочее…

Я задумался. Он отложил мое заявление в сторону в прибавил:

— Нет, брат, так дело не пойдет. Иди и пиши автобиографию, и чтоб никакого приукрашивания фактов, потому что за это ты будешь нести ответственность.

— Само собой, — сказал я и пошел писать автобиографию. С авторучкой в руках я сосредоточил все мысли на своем прошлом и написал:

«Я, Драган Иванов Мицков, родился в прибалканском селенье Нижние Овчарни у бедных родителей в начале первой мировой войны, которая принесла народам только муки, а капиталистам и империалистам неисчислимые богатства. Родители мои, бедные скотоводы, умерли рано: отец — на фронте, в окопах, а мать — бабушка Ивана, как звали ее все, — в глубоком тылу, в нищете и голоде. Рос я сиротой, а в четырнадцатилетнем возрасте перебрался в столицу в поисках куска хлеба и крова, где и остался, рано вступив в брак с Радкой Стефановой Чукурлиевой, домашней прислугой, родом из Северной Болгарии. Ее все ценят и уважают как хорошую хозяйку, отдавшую свои силы заботам обо мне и нашей семье, созданной нашими общими с ней усилиями. Во время второй мировой войны служил в почтовом отделении, участвовал в нелегальных собраниях и встречах на чердаках и в полуподвалах, а также на Витоше — этой покровительнице революционной Софии, как, бесспорно, верно пишут о ней в последнее время в газетах и документах. Посещал и товарища Мичева в Центральной тюрьме, где он гнил заживо, осужденный на пожизненное заключение. Никогда не проявлял слабости и страха, кроме одного случая, когда во время бомбардировки убежал без разрешения в расположенное неподалеку от города село Илиянцы и прожил там два дня с напуганной до безумия женой и малолетним ребенком, беспомощным и голодным. Девятое сентября встретил на посту, вооруженным. Товарищ Мичев доверил мне вальтер, который позже, когда положение умиротворилось и утихло, я возвратил в целости и сохранности. Участвовал и в национализации, но немного. Не переставая, занимался самообразованием, переходя от первобытнообщинного к нынешнему строю с неплохими оценками в соответствии, естественно, с требованиями времени и общества, которое следит за всем. В морально-бытовом отношении устойчив, как и Радка — добросовестная мать, воспитавшая сына и внучку. Сейчас строим новую жизнь».

В конце автобиографии я поставил подпись и хотел было уже идти к Ивану Г. Иванову, однако перед этим позвал Радку, чтобы прочитать ей написанное. Она одобрила все, но сказала, что я слишком скромничаю, и припомнила несколько случаев, о которых я забыл. Тогда я сел и написал о них дополнительно. По пути к Ивану Г. Иванову встретил свояка. Мы сели с ним в скверике, под плакучими ивами, где было тихо и прохладно, и я в окружении пенсионеров, каким сам готовился стать в недалеком будущем, прочел ему автобиографию. Свояк выправил мой стиль, напомнив мне, как в свое время мы читали вместе с ним книги про Стеньку Разина и Гарибальди в Дряновском монастыре, неподалеку от пещеры, где позже были пойманы и арестованы полицией за нелегальную деятельность.

— А в целом ты ее написал неплохо, — добавил свояк. — Я бы такой автобиографией гордился.

— Скромно, но достоверно, — сказал я.

— Разумеется.

И мы расстались, как всегда сердечно, пожелав друг другу успехов в предстоящей работе. Я шел, весело посвистывая, когда недалеко от клуба встретил своего друга Зафирова, вечно занятого культурными мероприятиями, но всегда готового уделить время и мне. Он одобрил мою автобиографию, но нашел в ней случайно допущенный серьезный пропуск: в 1938 году, кажется, это было летом, мы отнесли товарищу Мичеву в Центральную тюрьму баницу. Ее потом съели надзиратели и обнаружили на дне противня нелегальное письмо. Я совсем забыл об этом факте и извинился перед Зафировым.

— Надо написать обо всем, Драган, — сказал он, — никто не имеет права лишать тебя твоих заслуг.

— Ты прав, Зафиров, но память подводит меня.

— А ты напряги ее, брат!.. А марки «оказания помощи», которые я тебе дал и ты их распространил за несколько дней, помнишь?

— Надо же! Это напрочь вылетело из головы!

— А помнишь, как ты привел подпольщика?

— Такого не было, Зафиров, — возразил я.

— Как это не было?! Было, дорогой, просто ты забыл… А облава?

— Какая облава?

— Под Первое мая, когда полицейский отнял у Стоенчева фотоаппарат и не вернул его.

— У какого Стоенчева?

— Да официанта же… Он еще потом гадом оказался… — Ну начисто все вылетело из памяти, братец!

— И, зря, что вылетело… Я тогда с риском для жизни провел подпольщика по доске от окна Мотевых до вашего окна. Ты был на почте. Радка побледнела от страха, увидев нас, и расшумелась. Потом, естественно, мы его перебросили в другую квартиру, затем в следующую, как это делали всегда в трудных случаях во время облав.

— Да, такое было, — согласился я. — Забываются события, разве упомнишь все?

Я положил автобиографию на колено, дописал все, о чем мне напомнил Зафиров, и поблагодарил его за восстановленные факты, преданные забвению. Человеческая память! Такая короткая! Неверная! Изменчивая и коварная!..

— Очень ты ее пестрой сделал, брат, — укоризненно заметил мне Зафиров, уставившись в автобиографию. — Не примут ее у тебя в таком виде. Нужно писать разборчивее, а еще лучше — на пишущей машинке отстукать.

— Да где же я сейчас найду пишущую машинку? — рассердился я.

— Пойдем со мной в клуб. Есть там одна раздерганная, но дело делает.

— Хорошо, — согласился я, и мы направились в клуб.

Такая же старая, как машинка, машинистка начала отстукивать под диктовку Зафирова мою автобиографию с необходимыми прибавлениями и дополнениями, вытащенными из далекого прошлого.

Через полчаса все было готово. Я опять подписал ее и отправился к Ивану Г. Иванову, который трудился на новом посту, был занят по горло и переутомлен заседаниями. Подождал какое-то время перед дверью, прежде чем он меня принял, потому что посетителей было много. Когда я вошел в его кабинет, он сидел, обхватив голову руками, и смотрел в синюю папку, полную белых исписанных листов. Я поздоровался с ним, а он, не взглянув на меня, сделал знак сесть на стул возле стола и молчать. Я помолчал несколько минут. Потом покашлял. Тогда он посмотрел на меня и спросил:

— Принес?

— Да, — ответил я.

— Давай сюда… Посмотрим, что ты там сделал.

— Вот. Сварганил с грехом пополам…

— Как это… сварганил?.. Что значит сварганил?

Я смутился. Поданная ему автобиография повисла между ним и мной, потому что он не посмел ее взять, после того как услышал слово «сварганил», которое я произнес второпях и необдуманно.

— Веди себя серьезнее, Мицков! — сказал он. — Волосы-то у тебя уже поседели.

— Извиняюсь, — сказал я, дрожащей рукой еще раз поднося ему автобиографию.

Он взял листы и тут же снова меня засек:

— А почему на машинке?.. Как это так?.. Автобиография всегда пишется от руки, чернилами, отчетливым почерком в присутствии кадровика!

— Я не знал этого, — сказал я.

— А что ты знаешь, Мицков?.. Ничего ты не знаешь!..

Неожиданно я почувствовал, как кровь уходит из моих конечностей и как с нею вместе вытекают из моей головы мысли, которых и без того было далеко не достаточно, чтобы ответить на заданные вопросы. Я побледнел. Смотрел рассеянно в окно. По водосточной трубе прыгали воробьи. Два голубя царапали покрытый кровельным железом карниз. Я молчал. Молчал и Иван Г. Иванов, уставившись в мою автобиографию. В какое-то мгновение он бросил на меня взгляд, но тут же снова продолжил чтение. Потом долго думал, отмечая что-то карандашом на полях.

— Много поэзии, брат, и мало фактов! — вздохнул он, отбросив автобиографию. — Так ее не пишут! Никакой конкретности, никаких дат, имен, фактов. Нет скромности… Беспрестанная самореклама… Излишние подробности… И при чем здесь баница?.. Кому она нужна?

— Доставка нелегальной литературы, товарищ Иванов!

— Глупости… Кто вам поручал это делать? А облава… Во-первых, что это за фокусы с доской? Кто это ходит по доске от окошка к окошку, когда улицу патрулирует конная стража и всюду ходят тайные агенты? И во-вторых, кто мог помешать Стоенчеву фотографировать во время облавы? Это же был известный даже детям филер…

— О Стоенчеве — это факт!

— Знаю, но это был человек полиции… И зачем ты напускаешь туману? Говоришь, что происходишь из бедняцкой семьи, а сам умалчиваешь о наследственном участке, списке недвижимости и другом прочем.

— Да, здесь ты прав.

— И потом, почему «бедняцкой», а не «середняцкой»? И к чему эта поэзия об империалистической войне, если ты ничего не говоришь о мобилизации, о запасе, о партизанских отрядах и о том, где ты в то время был сам.

— Работал в почтовом отделении.

— Вот и пиши!… А чем ты занимался?

— Разносил письма и всякую другую корреспонденцию.

— Была ли у вас организация, состоял ли ты в ней? Помнишь ли что-нибудь о швейном ателье, где мы прятали «Огненный обруч» и «Полуночный съезд»? Не помнишь… А вот о Гарибальди помнишь!..

— И о нем было забыл, да свояк мне напомнил.

— Организация по оказанию помощи… Марки… А на сколько левов ты их распространил, где, как — об этом ни слова! И о вальтере. Давай-ка разберемся, был ли он в исправности, когда ты его вернул.

— Да, был.

— А ты что, сам его осматривал и установил это?… Ну ладно, давай не будем копаться в прошлом… Согласен?

Я виновато опустил голову и долго молчал, потому что он знал все и нажимал на меня то с одной, то с другой стороны, приковывая к стулу забытыми мной фактами. А в конце разговора, после долгой мучительной паузы, в течение которой я совершенно потерял память и у меня не осталось в голове ни одной мысли, он сказал весьма справедливо:

— Фактически биографии, брат, у тебя нет! Одна поэзия, фразы… Страдание… Мы все страдали. Это во-первых… Зачем это беспрестанно выставлять напоказ? И во-вторых, нет ничего о семье, быте, сыне, снохе, родителях снохи, их социальном положении… Ни слова!.. Нельзя так, надо еще раз переписать ее, дополнив. Иначе я ее не приму!..

Он подбросил листы бумаги в воздух, и я кинулся их ловить, чтоб не разлетелись по полу, что мне довольно ловко удалось сделать. Потом я сложил их пополам и сунул в почтовую сумку, поблагодарил за высказанные советы и ушел.

Брел я рассеянно по Экзарха Иосифа, а по шее у меня текли ручьи пота. Я вытирал лицо белым носовым платком, заботливо выстиранным моей женой, единственным моим утешением в эти дни, и глаза мои наполнялись слезами, готовыми вот-вот хлынуть. Черные мысли роились в моей голове, но я их сдерживал. Домой пришел в полном расстройстве, однако черных мыслей уже не было, их словно выдуло сильным ветром.

Я снял сумку и устало опустился на стул. Радка заметила меня, но ничего не сказала, занятая, как всегда, своими домашними делами. Теперь она растила нашу единственную внучку, носившую с полным основанием ее имя. Я вздохнул несколько раз и пересел к плетеной кроватке полюбоваться уснувшим ребенком. В это время жена тихонько спросила меня из кухни, подал ли я заявление о переходе на работу на мясокомбинат.

— Нет, — сказал я, — не готова еще автобиография.

— А почему?

— Очень общий вид имеет, — продолжал я, — надо кое-что уточнить… — Я достал из сумки листы с автобиографией и положил их в кроватку внучки. Ребенок спал, Радка подала мне кухонным ножом знак, чтобы я перешел к ней на кухню. Я взял свою автобиографию и направился к ней, не отрывая взгляда от ножа, которого уже не боялся, потому что привык.

— Не поняла, — сказала она громче, — почему ты не отдал ее?

— Надо прибавить новые факты, Радка, и переписать ее начисто.

— Боже мой! — вздохнула она. — Капусту можно заквасить за это время!.. Чего им еще от тебя надо? Не годишься для этой работы?

— Ты не права, Радка… Я виноват, что доверился другим, а не напряг свою память. Люди правы… Автобиография — это нож, наточенный с обеих сторон…

Радка смотрела на меня изумленно.

— И про баницу, и про доску… — продолжал я. — И про многое другое. Раз есть неясности, появляются сомнения… Не указаны точно даты. Так ведь?

— А как мы укрывали подпольщиков? Как я газеты носила за пазухой?

— Радка!

— Не буду я молчать!

— Ребенка разбудишь…

— Ну и пусть! — кричала она, расхаживая по кухне с ножом в руках.

Меня снова, как и раньше, кинуло в дрожь, когда я увидел, как блестит нож на солнце, словно направленный своим острием прямо мне в сердце. Но Радка успокоилась, потому что в это время вошел свояк с неизменной улыбкой — море ему, извините, как всегда, было по колено.

— Здравствуйте, — сказал он. — Что это вы так смутились?

— С чего ты это взял? — спросил я. — Смотрим вот на внучку и радуемся.

— Вот как, — ответил он. — Что ж, в ваши годы ничего другого не остается.

Потом он повертелся немного и кинул взгляд на мою автобиографию с намерением пошутить в связи с нею и мясокомбинатом, чтобы помочь мне, может быть, прийти в себя, но я не дал ему ничего в руки. Я принял другое решение — заниматься своим делом, которое знал и понимал, и не лезть туда, где мне не место.

Я попросил его сесть и вести себя потише, чтобы не разбудить спящую девочку, набиравшую силы для жизни в завтрашнем дне.

Внучка моя уже агукала, сбросив с себя легкое покрывало. Я подошел еще ближе к кроватке, наклонился над нею, чтобы лучше видеть, и улыбнулся ей приветливо, забыв о своих невеселых мыслях.

Старость моя уже наступила…

#img_18.jpeg