«Уф!» — сказал он
Выпили кофе с тортом. — Уф! — сказал он наконец (потому что до этого рот у него был набит, да и лень было пошевельнуться). Она не соизволила посмотреть на него (стояла така-а-ая жара, а окно, как всегда, было закрыто.. О.-Окно, как всегда, закрыто, — сказала она. Он не ответил (только подумал, чего же еще ожидать в разгар лета, как не жары). — Открой, если хочешь, — сказал он, надо же было хоть что-то сказать. Но она не встала со стула и никак не откликнулась на его слова. Взяла чайник и не спеша нацедила себе в чашку еще кофе (год тому назад у них разбился кофейник, а новый они решили не покупать и с тех пор заваривали кофе в чайнике, так как чай оба не любили). Вокруг остатков торта кружила муха. Он поднял было руку, хотел поймать ее, но тут же подумал, что не так уж им докучает эта муха, чтобы затрачивать на нее столько усилий, и оставил муху в покое. Рука застыла в воздухе, словно задремала на минутку. Затем он медленно опустил ее на стол, — Я думаю, — произнес он с легким вздохом, — что жару приносят мухи. — За окном солнце душило и без того полумертвый плющ, цеплявшийся за единственный свободный кусок грязно-белой стены. Солнечное пятно вот-вот доберется до окна и заползет в комнату, — Да, — согласилась она, глядя на чашку и монотонно позвякивая ложечкой (звяканье было негромким, но раздражающе назойливым). — Ты не могла бы не брякать? — спросил он, когда терпенье его лопнуло. Она уронила ложечку на стол, та издала нежный и тихий апельсиновый звон, — Вот раньше, — продолжил он разговор, — летом, в полдень, жара была поменьше. — Теперь все шиворот-навыворот. В этом они были единодушны. Некоторое время посидели молча, меж тем кричащее, разъяренное солнце припекало головы всем, кто попадался на его пути: прохожим, медленно бредущим по улице, детям, которые валялись на пляже, зажмурив глаза от нестерпимого сияния. Стасовали карты, сняли. Ей выпал «джокер».
Опомнились, когда небо померкло и в комнате наступил полумрак. Включили настольную лампу и собрали карты. Прибором дистанционного управления включили телевизор. На столе лежали неубранные остатки колбасы и остывшие тосты, которыми они подкреплялись. Когда закончились программы, отзвучали гимны и исчезли знамена, экран зашумел дождем, и они оба уснули в креслах. Потом, после полуночи, через окно в комнату проникли розовые голуби, и черные петухи, и золотистые вороны, и лазурные чайки, и канарейки цвета слоновой кости, и плющ всех цветов и оттенков, и смешные гелиотроповые жирафы. Они оставались там до утра, а когда взошло солнце, потихоньку удалились; так что, когда он и она проснулись (солнце уже освещало белую стену за окном), в комнате не было ни животных, ни птиц, ни растений. Он и она выпили кофе с тортом, — Уф! — сказал он наконец (потому что до этого рот у него был набит и он не мог его открыть).
Ох, уж эта техника…
Едва захлопнув за собой дверь, сеньор Поль почувствовал облегчение. Поездка оказалась утомительней, чем обычно, как будто все сговорились чинить друг другу препятствия, в которых не было никакой надобности. Повесил габардиновый плащ на вешалку (и, заметив, какая она пыльная, вспомнил, что надо бы убраться в квартире), нажал кнопку выключателя, открыл общий водопроводный кран и прошелся по квартире, зажигая всюду свет. В гостиной отдернул занавески — городок, окруженный заснеженными горами, лежал в долине, дома лепились друг к другу как будто без всякого порядка. На этажерке стояла бутылка коньяку. Выпил глоток. Положил на стол портативную пишущую машинку в футляре и чемоданчик с бумагами и книгами, достал из него только пакет с куриными ножками и отнес на мраморный кухонный стол. Он чувствовал себя как осел из басни: ему хотелось и поскорей начать писать, и приготовить себе завтрак. Выйдя на галерею, открыл общий вентиль газа. Попытался включить подогреватель отопительной системы. Три раза пробовал, но ничего не получилось: пламя гасло. На всякий случай (не забыл ли) перечел инструкцию, оттиснутую на пусковой ручке: 1. Ouvrir le robinet d’arret gaz situe au bas de l’appareil. 2. Pousser ce bouton a fond et tourner vers la droite. Allumer la veilleuse. Attendre environ 15 secondes. Pousser de nouveau a fond en tournant vers la gauche puis relacher. Кран газопровода был уже открыт. Поль снова утопил ручку до отказа и повернул против часовой стрелки. Осторожно отпустил. Пламя опять погасло.
Он решил пока что отступиться. Пошел на кухню, расставил по местам банки и включил холодильник. Наполнил водой формочки для льда, поставил на полку пакет с курятиной. Собрал в корзину пустые бутылки. На всем лежала пыль. В гостиной он снял и почистил чехлы с тахты и дивана, прошелся тряпкой по стульям и этажерке. В спальне достал из шкафа чистые простыни, перевернул матрас, застелил постель. Прибрался и в кабинете, стер пыль с книг.
К середине дня Поль спохватился, что, увлекшись наведением чистоты, забыл пообедать. Можно будет к ужину приготовить жамбалайю. Покончив с приборкой, он почувствовал, что не мешало бы принять душ. Пошел на галерею и снова взялся за подогреватель. Утопив ручку, повернул по часовой стрелке, зажег запальную горелку; немного погодя снова нажал на ручку и повернул до исходного положения. Постепенно и мягко отпустил ручку — пламя погасло. Попробовал еще четыре раза, ничего не вышло. Аппарат, судя по всему, был неисправен.
Пришлось принять холодный душ (ну что может быть глупее, когда из окна видишь кругом один снег), после чего Поль оделся, взял корзину, банки, бутылки и пошел в город. Там он купил сливочного масла, молока, ветчины, перцу, помидоров, луку, чесноку, петрушки и хлеба. Уорчестерского соуса нигде не было, придется, наверное, его, как и куриные ножки, привозить из Барселоны. А пока что Поль решил обойтись японским соусом из сои (его было полно в местном универсальном магазине самообслуживания) и уксусом. Зашел в бар перекусить (но главное — он хотел спросить у хозяина, не знает ли тот, кто мог бы починить подогреватель, который никак не хочет работать; подумал, не заказать ли «виши»). Хозяин знал такого человека, но сейчас он в отъезде и вернется только завтра. Но вы не беспокойтесь, мы это уладим: завтра утром к вам придет здешний техник и починит все, что надо.
Возвратившись домой, Поль положил покупки на место. Вынул из футляра пишущую машинку и поставил на стол. Справа от нее положил стопку чистой бумаги. Слева — книги, которые могут понадобиться. За окном быстро смеркалось, снег отливал синевой, небо стало пепельно-серым. Поскольку он перекусил в баре, решил, что ужин можно будет приготовить часам к девяти. Стало быть, два часа он может поработать. И Поль сел за машинку.
Рано или поздно каждый лист, исписанный лишь наполовину, летел в корзину для бумаг. Отодвинув машинку, Поль закурил сигарету. В городке горели редкие огни. Лавки закрыты, видны лишь желтые огни бара и дискотеки. Из-за спины веяло холодом, точно из ледника. Без особой надежды пошел еще раз попробовать, не включится ли подогреватель. Много раз проделал все, что было написано в инструкции. Вспомнил, что, когда он был мальчишкой, отец заставлял работать японский транзистор (первый транзистор, который Полю довелось увидеть) ударом кулака. Может, и с подогревателем, хоть он не японский, а французский, надо обращаться так же? Стукнул по корпусу раз, потом другой, посильнее. Жесть загремела, и Полю показалось, что аппарат фыркнул. Загоревшись надеждой, он повторил все действия. Но, когда отпустил ручку, пламя погасло.
В третий раз бухнул он кулаком по аппарату, на этот раз так сильно, что отлетела пластина с надписью «Chaffoteaux et Maury». Он испугался. На жести осталась вмятина, аппарат зашумел громче. Просияв, Поль повторил попытку, причем в душе его надежда провести ночь, не замерзнув, боролась со страхом, как бы аппарат не взорвался и не снес ему голову.
На этот раз его ждал триумф: когда он отпустил ручку, пламя не погасло, продолжало гореть как ни в чем не бывало. Ему стало досадно: скорей всего, он раньше делал что-то не так, а все оказалось проще простого. Посмотрел на вмятину и подобрал с пола пластину. Открыл краны на радиаторах.
Несколько успокоившись, всключил телевизор. По экрану шли полосы. Пошевелил антенну. Вместо полос появились как будто хлопья мокрого снега, метавшиеся по экрану. Он вспомнил, что здесь телепередачи принимаются плохо. Повернул какую-то ручку (и засомневался, то ли он делает, такая ли здесь настройка, как у радиоприемника, или же кнопочная). Наконец ему показалось, что изображение хоть и не совсем четкое, но, во всяком случае, довольно приличное, если принять во внимание местные условия. Тут он увидел, что показывают футбольный матч, а его это зрелище не только не развлекало, но и приводило в глубокое уныние. Тогда он нажал кнопку «УКВ». На экране появились горизонтальные полосы. Он принялся за настройку, пытаясь поймать изображение, но на канале УКВ это оказалось еще труднее. Вдруг послышалась французская речь, и он вспомнил, что отсюда ему легче поймать французский канал на коротких волнах. Переключил. Испанскую программу смотреть не захотел, стал искать французскую, но никак не мог на нее наткнуться. Потом в туманном хаосе понемногу стало проступать женское лицо, но оно тотчас исчезло, стоило чуть пошевельнуть ручку настройки. Поль упорно продолжал поиск, но лицо больше не появлялось: вместо него появился толстый диктор, который обнимал какого-то верзилу, вроде бы певца, и вручал ему безобразную статуэтку. Губы двигались, но слышались лишь звуки, напоминавшие шипенье масла на сковороде. Он стал вращать ручку совсем медленно, появился еле слышный звук — говорили по-итальянски, ни титров, ни голоса переводчика не было. Поля это раздосадовало. Он попробовал подстроить, но, как только прояснялась картинка, исчезал звук, а если проступал звук, хирело изображение. Наконец он нашел золотую середину, которая его устраивала. Диктор по-итальянски попрощался с телезрителями. Пошла реклама, тоже на итальянском. Сомнений не было: это программа итальянского телевидения. (Возможно, на побережье передача хорошо принималась бы в ясную погоду летом. А здесь, среди гор, зимой, когда на землю вот-вот обрушится буран?..) Все было ясно, Поль налил себе еще коньяку и ощутил прилив блаженства. Осушил рюмку в два глотка. В комнате было очень холодно. Заподозрив худшее, он вскочил и бросился к подогревателю. Пламя горело. Он облегченно вздохнул. Прошел по комнатам — батареи везде были холодными.
Проходя перед телевизором, увидел Орнеллу Ванони, она пела бразильские песни. Ушел на галерею. Посмотрел на подогреватель. Воды ему, что ли, не хватает? (Или наоборот, ее слишком много?) Открыл водяной кран, и стрелка манометра медленно двинулась по циферблату: 1, 2… Между цифрами 4 и 5 была красная черта, которая, скорей всего, указывала на опасность. В чреве чудовища что-то заворчало. Казалось, отопление вот-вот начнет работать. Он добавил воды. Стрелка дошла до цифры 3. Закрыл кран. Несколько секунд стрелка продолжала ползти. Остановилась, перейдя цифру 4. Он проверил, до конца ли закрыт кран. Стрелка дрожала у красной черты. Урчанье в чреве чудовища усилилось, перешло в пронзительный свист, главная горелка полыхнула пламенем, и в трубах зашумела горячая вода.
Одну за другой пощупал все батареи. Они были пока что холодные, но в них булькало и стреляло, и было ясно, что пройдет немного времени, и в квартире наступит райское блаженство. Тем временем Поль вернулся к телевизору: Орнелла Ванони улыбалась в объектив. Толстый диктор обнял и ее, преподнес ей тоже статуэтку и объявил короткий перерыв, который Поль употребил на то, чтобы снова пощупать батареи. Четыре из шести уже были чуточку теплыми. Одна из тех, что не работали, была в прихожей, ну и наплевать. Но вот вторая была в спальне. Проверил, открыт ли кран на батарее, — открыт. Решил вывернуть кран и посмотреть, в чем дело. Поискал отвертку, нашел только маленькую. Нажал изо всей силы. Отвертка свернулась в спираль, но винт все же пошел по резьбе. Когда Поль вывинтил кран, из отверстия ударила мощная струя воды под большим напором, точно из пожарного шланга.
Вода окатила его с головы до ног. В считанные секунды постель намокла, спальня превратилась в бассейн. С великим трудом удалось Полю запихать кран обратно (при этом он забрызгал и те стены, которые еще оставались сухими) и завернуть, насколько хватило сил, кран стал на место, но с него продолжало капать; батарея по-прежнему не работала. Стащил с себя липнущую к телу мокрую одежду, натянул пижаму, поддев под нее фланелевую фуфайку. Разобрал постель и развесил мокрое белье по всей квартире. Как быть дальше? Можно, конечно, общим краном перекрыть воду во всей квартире (но ему стоило такого труда наладить отопление, что он не хотел рисковать, подогреватель запросто может сыграть с ним еще раз злую шутку). И Поль махнул рукой на батарею в спальне: завтра придет мастер, которого обещал прислать хозяин бара. А переспать можно в постели, набрав побольше одеял, или на диване в гостиной, если залезть в спальный мешок. Пошел взглянуть на подогреватель — тот работал за милую душу.
По телевидению выступало негритянское трио, что-то пели. Поль выглянул в окно: бар закрыт, освещена только дискотека, остальные дома городка погружены в темноту. Он подумал, что, пожалуй, лучше всего сразу же пойти спать. День был слишком переполнен треволнениями. Если он сейчас пойдет спать, завтра можно будет пораньше засесть за работу. Однако жаль было отказываться от итальянской программы по телевидению (как знать, может, завтра ее и не поймаешь) и от жамбалайи на ужин. Так ничего и не решив, прилег на диван. Не прошло и четверти часа, как он уснул, и ему снились праздники не где-нибудь, а в залитых солнцем садах Нового Орлеана (на улице грохотали трамваи по рельсам, заросшим травой и обсаженным деревьями). В час ужина слышались возмущенные крики поваров, а он только что пришел и чувствовал себя виноватым за то, что так опоздал; он укрылся под железным балконом, потому что не знал, где раздобыть соус. Повара беззвучно смеялись…
Поль проснулся оттого, что стало тихо. Выключил телевизор, экран которого светился мерцающим белым светом. Он не знал, чего больше хочет: есть или спать. Приближаясь к кухне, услышал, как падают капли, но не из батареи, это разморозился холодильник. Образовавшийся за несколько часов лед медленно таял. Он выключил холодильник. Потом приготовил себе хлеб с оливковым маслом и сахаром. Съел. Уселся за машинку и начал писать. Полстраницы напечатал и вытащил лист из каретки. Скомкал и бросил в корзину для бумаг. Вынул из дорожной сумки «Candide ou l'optimisme». Сел на стул в кухне, решил почитать.
Свет горел ровно тринадцать минут, потом погас. Поль зажег свечу и пошел посмотреть пробки. Они вроде были исправны. Посмотрел в окно — то, что в городке не было видно ни огонька, ни о чем еще не говорило, было уже без четверти пять. Зажег еще две свечи и продолжал читать.
Когда проснулся, было уже совсем светло. Он уснул за кухонным столом и совершенно окоченел. Зевнул, потянулся, кости как будто превратились в сталактиты. Пощупал батареи — все они были холодные. Бросился к подогревателю — пламя горело по-прежнему, но термометр показывал ноль градусов. Поль добавил воды: 3, 4… Стрелка перешла красную черту. Из трубы, выведенной за стену здания, полилась вода — перебрал. Подогреватель заворчал, пламя, казалось, вот-вот охватит горелку, но вместо этого оно потухло.
Решил приготовить кофе. Нашел в бокале горсть зерен и вспомнил, что кофемолка сломалась, кода он молол кофе в последний раз. Нашел кастрюлю, в ней еще оставалось молоко. Тогда в голову ему пришла блестящая мысль: он поставил кастрюлю на мраморный столик. Взял латку и еще одну кастрюлю. Зажег плиту (слава богу, хоть плита работала). Помыл куриные ножки и поставил в латке тушиться. Потом растопил в кастрюле сливочное масло. Положил туда мелко нарезанной ретчины, стручкового перцу, тоже покрошив его. Дал покипеть в масле несколько минут и добавил ложку муки. Еще через минуту выложил в кастрюлю ножки, налил воды, положил разрезанные на четвертинки помидоры, лук и петрушку. Когда закипело, положил рис, соль, тимьян, красный перец, добавил соевого соуса и уксуса. Накрыл крышкой и уменьшил огонь. Через полчаса послышалось приятное бульканье.
В дверь постучали — пришел парень, которого прислал хозяин бара починить подогреватель. Сеньор Поль попросил его посмотреть не только подогреватель, но и все прочие приборы, нуждавшиеся в починке, в том числе и батареи, все подряд. Потратил кучу времени на объяснения. Вспомнил про жамбалайю, она пригорела, прилипла ко дну кастрюли и превратилась в клейкую массу, имеющую отношение к чему угодно, только не к гастрономии.
Тогда он поставил на огонь кастрюлю с молоком. Механик позвал его, чтобы показать, как легко и просто включать батареи, если с самого начала повернуть кран туда, куда надо. На кухню он вернулся слишком поздно: молоко сбежало и погасило пламя горелки. С обреченным видом напился сырого молока прямо из бутылки. Заложил два ломтика хлеба в тостер. Достал обуглившимися.
Укрылся в уборной с твердым намерением не выходить до тех пор, пока все приборы в радиусе километра не будут починены. Потянул за цепочку — она порвалась сразу в трех местах. Погляделся в зеркало — увидел изможденный, небритый призрак. Готовый совершить последнюю ошибку в своей жизни, бросил взгляд на электробритву. Струсил и уронил ее в биде: у нее как будто обломались зубчики.
Парень дожидался его. Попробовали подогреватель, кофейную мельницу, батареи, холодильник и тостер — все работало прекрасно. На всякий случай посмотрели и электробритву. Надо было покупать новую, а пока что заменили тросик. Поль расплатился. Парень ушел.
Побрившись, Поль сел за «оливетти». Не терпелось взяться за работу, он бредил ею всю дорогу. Понадеявшись на свою память, кстати очень слабую, он не записал ни одной мысли, а было их великое множество. И вот, вернувшись домой, не смог восстановить ни одного образа, он был пуст, писать было нечего. Работали все батареи, причем на полную мощность, в квартире становилось жарко. Поль закурил сигарету. Начал стучать по клавишам. Он сразу понял, о чем будет рассказ: надо описать все те подлости, с которыми он столкнулся за последние сутки. Слова сами ложились в строку: …Поездка оказалась утомительней, чем обычно, как будто все сговорились чинить друг другу препятствия… Наконец он остановился — слишком уж припекало солнце. По лицу его струился пот, он снял свитер, вышел на галерею и выключил подогреватель. Его не остановило то, что поступок этот может оказаться необратимым. Вернувшись к столу, перечел написанное: …пошел еще раз попробовать, не включится ли подогреватель. Утопил ручку до отказа, повернул ее по часовой стрелке, зажег запальную горелку… Теперь он знал, что, чем больше строчек он напишет, тем ему станет легче… Надо описать все: от выезда из Барселоны до прихода механика; более того, вот до этого самого момента, когда, придя в нормальное состояние, он сел за машинку и поставил каретку в исходное положение. Только когда он выплеснет из себя на бумагу всю эту муть, он сможет писать о том, для чего сюда приехал запереться в четырех стенах; тогда уж все мысли, одолевавшие его за время поездки, выстроятся в идеальном порядке и он без всякого труда заполнит стройными абзацами все листы, лежащие справа от машинки; а когда изведет всю стопку, пойдет в городок и купит все, что надо для несравненной жамбалайи, которую тут же и приготовит… Но внезапно одна из клавишей «оливетти» выскочила из клавиатуры акробатическим прыжком. И в мгновение ока машинка вышла из строя, теперь это была лишь груда винтиков, рычажков и пружинок.
Норвежская семга
Я сразу был очарован, когда увидел, как она закидывает ногу на ногу. Осторожно и бережно, будто ноги у нее хрустальные, клала одну на другую, и они соприкасались друг с другом от колена до лодыжки. В том-то и таилась моя погибель: передо мной замелькали образы теток и кузин на цветных фотографиях в такой же позе, я видел их в бабушкином альбоме, на них были круглые шляпки с загнутыми полями, и они сидели, закинув ногу на ногу, точь-в-точь как моя соседка по купе, причем вся нога, от паха до ступни, оставалась прямой. Они их разве что чуточку наклоняли в ту или другую сторону, не сгибая в коленях, — прекрасные, безупречно стройные ноги. Такие ноги могут составить счастье любого, кому довелось бы оказаться к ним причастным (то есть тому, кто мог бы беспрепятственно созерцать их, то и дело поглаживать, ощущая нежную кожу под чулком), а тех, кто лишился этой сопричастности, могут довести до гибели, до самоубийства, из-за них могли бы возникать нескончаемые войны, — словом, это была новая Елена Троянская с ногами Марлен Дитрих, она сидела и смотрела в окно на бесконечные поля с редкими домиками, окруженными правильными рядами наполовину желтых, наполовину белых деревьев.
В Хенефоссе поезд долго стоял. Пассажиров попросили сойти. Я не понял, почему надо пересаживаться, но, так как никто не протестовал, счел за благо поддержать компанию. Поезд, на котором мы ехали, очень скоро ушел, а через пять минут подали другой. Все бросились занимать места. Утратив надежду созерцать и далее ноги незнакомой мне попутчицы, я поплелся в хвост поезда. Нашел свободное место и устроился там. Вынул из саквояжа путеводитель в синем переплете и начал изучать высоту над уровнем моря, населенные пункты и рекомендуемые рестораны. Но не прошло и минуты, как мой покой был нарушен: кто-то открыл дверь купе и внутрь не бурным, но непрерывным потоком посыпались пакеты, затем вошли какие-то женщины и ребенок. Я уткнулся в окно, стараясь отвлечься размышлениями о том, как хороши копченые лососи на прибрежных островах, но скоро мне пришлось оторваться от них, я почувствовал, что на меня смотрят. Поднял голову. Напротив меня мальчишка что-то лепетал, наверное о чем-то спрашивал свою мать, которая показалась мне неинтересной женщиной. Обвел купе рассеянным, скучающим взглядом — рядом со мной сидела прекрасная незнакомка с красивыми ногами!
Я удивился. (В купе больше никого не было, а ей зачем-то понадобилось сесть поближе ко мне!) Глянул на нее краешком глаза: она смотрела прямо перед собой, очевидно на ребенка, задававшего своей матери обыкновенные детские вопросы. И я снова уткнулся в синюю книжицу. Длинные и скучные пояснения…
На станции с названием Сокна женщина с ребенком сошла, и в купе зашел старик. Как только поезд тронулся, я почувствовал, что моей ноги касается что-то теплое. Это она (незнакомка с красивыми ногами, обтянутыми нейлоном и по цвету напоминающими норвежскую семгу) прижала свою ногу к моей! Я не заставил себя ждать: не только принял игру, но и ответил на нее, теснее прижав свою ногу к ее ноге. Когда глянул на попутчицу краешком глаза, мне показалось, что она улыбается. А что дальше? Я воспылал надеждой, что на ближайшей большой станции старик сойдет и мы с ней останемся наедине. Но мы проезжали станцию за станцией, а старик и не шелохнулся. Сидел с закрытыми глазами, склонив голову на спинку сиденья. Спал он так тихо, в такой полной тишине, что я грешным делом подумал, не умер ли он. А вдруг он проедет? Может даже, ему надо было выходить на той станции, на которой мы только что останавливались, а он не заметил, проспал? Может быть, лучше все-таки разбудить его? Но я же здесь иностранец, и я предпочел промолчать, тем более что в нашем полку прибыло: на последней станции в купе вошла девушка лет двадцати с огромной сумкой и ясными глазами.
Нога незнакомки и моя нога срослись, как сиамские близнецы, и, судя по всему, ни один из нас не представлял себе, как же довести до счастливого конца наши взаимные побуждения. Поезд долго бежал, прежде чем я набрался духу спросить ее, далеко ли она едет. Дама сначала даже не обернулась ко мне, а когда я повторил свой вопрос, посмотрела на меня удивленно (вот тогда-то, видя ее профиль совсем рядом, я смог оценить, как она хороша собой) и, раздвинув в улыбке полнокровные губы, ответила мне по-норвежски. (Разом рухнули мои надежды на то, что она принадлежит к той части населения, которая говорит и по-норвежски, и по-английски.) Я пал духом. Она сказала еще что-то, возможно ожидая ответа, которого я не мог ей дать. Молодая девушка просматривала журнал мод и казалась начисто отрешенной от окружающего мира. Но старик, за которого я опасался, не умер ли, открыл глаза и предложил свои услуги в качестве переводчика: дама просит извинения за то, что не говорит на моем языке. Я подумал, не сказать ли ему, что язык, на котором я обратился к даме, вовсе не мой, а позаимствованный. Старик предложил свое посредничество и для дальнейшей беседы. Я смутился (представил себе, как я бросаюсь на колени и через переводчика объясняюсь в любви), не знал, что ему ответить, и в конце концов отказался, вежливо поблагодарив. Наступило немного напряженное молчание. (Однако наши ноги оставались тесно прижатыми друг к другу.) Старик снова закрыл глаза, но не надолго: в Торпо он попрощался с нами и сошел.
Между Торпо и Олем я осторожно накрыл ладонью руку соседки по купе и ласково погладил ее пальцы. Мне показалось, что ресницы ее дрогнули. Она тотчас повернула руку ладонью кверху, и наши пальцы тесно сплелись. Сидевшая напротив нас девушка громко шелестела листами журнала, время от времени поглядывая в окно. Потом закрыла журнал и положила рядом с собой на сиденье. Окинув нас взглядом, на какое-то мгновение задержала его на наших сцепленных руках и тотчас же тактично отвела глаза, посмотрела на свою сумку, подтянула на ней ремешок и, зевнув, снова погрузилась в созерцание пейзажа.
Сумерки все никак не переходили в ночную темноту. В Гейло к нам присоединился мужчина средних лет в зеленой форменной одежде, видимо лесник. Шансы мои убывали. И я решился: встану, не выпуская руки незнакомки, и увлеку ее за собой в проход, там мы сможем если и не поговорить, то, во всяком случае, хоть как-то прийти к взаимопониманию. Но в этом была и определенная доля риска: а вдруг она не примет такую игру и скажет что-нибудь, чего я не пойму (зато прекрасно поймут остальные попутчики, и это смущало меня более всего). В пользу такого решения было то, что она, собственно говоря, первая проявила инициативу, а потом не отняла руку, когда я сделал пока что единственный встречный шаг. Меня огорчало, однако, как это она не понимает затруднительности моего положения: ведь я чужак в этой холодной стране. По справедливости она должна бы решить, что нам делать. А может, ей вполне достаточно рукопожатия и соприкосновения наших ног?
И я встал, крепко сжав ее руку. Поначалу мне показалось, что она не пойдет за мной, с таким удивлением она на меня посмотрела. Но потом улыбнулась. Я вышел из купе первым. И мы пошли в конец вагона. В тамбуре она заговорила на каком-то языке, медленно и четко выговаривая каждое слово, думала, наверно, что не понять такие простые слова невозможно, но я-то полагал, что она, как и прежде, говорит по-норвежски. (Теперь я понимаю, что в ту минуту показал себя не очень сообразительным.) Но все же я сообразил, что надо бы выяснить, какой язык (я здесь воздерживаюсь от плоских острот) для нас общий. Чеканя каждый слог, я произнес несколько слов на четырех языках, которыми владел. Она говорила на трех, но я с глубоким сожалением (и, надеюсь, к ее огорчению) убедился, что общего языка мы не нашли. Ну как мне было сказать ей, что я без ума от ее ног цвета семги, о том, как мне хочется обнять ее и приласкать, пока она не сошла на какой-то неизвестной мне станции; о том, что прикосновение ее ноги было для меня самым радостным событием за последнюю неделю? Мы слились в крепком поцелуе (это был первый наш поцелуй, но он явился увертюрой к целой симфонии) и не размыкали объятий, пока поезд грохотал по длинному мосту, но тут вдруг открылась дверь вагона — девушка из нашего купе направлялась в уборную, дверь которой выходила в тамбур, и тут я сообразил, что мы попусту теряем время, целуясь как одержимые без какого бы то ни было естественного продолжения. Девушка закрылась в уборной, и я подумал: пусть она только выйдет, и мы устроим там любовное гнездышко, раз уж судьба не послала нам ничего другого.
Однако прошло минут десять, а девушка не выходила. А я тем временем пылал, воображая себе, какие восторги нас ожидают, когда мы отгородимся от мира. И мне так хотелось поделиться своими надеждами с ней, моей прекрасной незнакомкой, а она все еще повторяла какие-то слова на трех языках, которые знала (о чем были эти слова: о любви, о внезапной страсти?), но я по-прежнему не понимал ничего, речь ее звучала для меня как шорох движущегося ледника, как раскаты эха в скалистых фиордах. А за окном тянулась заснеженная равнина.
Медленно ползли минуты, но вот пришел ревизор и попросил нас предъявить билеты. Второпях мы оставили наши сумки в купе, и нам пришлось туда вернуться. Лесника уже не было. Ревизор сделал свое дело и ушел. Мы остались одни. Но только я начал гладить ее колени, вернулась девушка. Я сейчас же подумал, что теперь-то в уборной никого нет. Попробовал встать, но моя дама что-то сказала и осталась на своем месте. Должно быть, вид у меня был озадаченный, потому что девушка сочла своим долгом перевести — Она сказала, что ей на следующей станции выходить.
Я вынул из сетки ее чемодан. Поезд остановился, заскрежетав тормозами громче, чем обычно. На прощание незнакомка поцеловала меня в щеку и что-то сказала. — Она говорит, — перевела девушка, — ей очень жаль, что не встретилась с вами в более подходящей обстановке. — Скажите ей, что я сожалею о том же. — Девушка перевела. Женщина моей мечты улыбнулась и пошла к выходу.
Я сел было, но через секунду сказал себе, что мир создан не для трусов, схватил сумку и саквояж и бросился к выходу. Девушка притворилась, что не понимает моих намерений, и сделала удивленное лицо. На платформе я почувствовал себя потерянным: там не было не только моей попутчицы, но и вообще никого. Заглянул в зал ожидания — пусто. Вышел на другую сторону станции, там была площадь, горели фонари, но опять же ни души. Метрах в десяти от выхода моя незнакомка, женщина с золотистой, цвета норвежской семги кожей, обняла какого-то мужчину, чмокнула мальчишку и пошла к «фольксвагену». Со всех ног бросился я назад, только не хватало еще отстать от поезда! Прыгнул на ступеньку, когда поезд уже тронулся. Девушка удивилась. Я сунул сумку в багажную сетку, предварительно вытащив синий путеводитель. Девушка сидела, подобрав ноги на сиденье и обхватив колени руками; завидев меня, усмехнулась, но смысл этой усмешки я понял совсем не так, как следовало. И сказала — Мне очень жаль, что я помешала вашему флирту, но мне пришлось спрятаться в уборной, потому что у меня нет билета — Потом она спустила ноги с сиденья и закинула одну на другую, они у нее тоже были безупречно прямые, стройные, соблазнительные…
Утром она выдала себя: доставая из сумочки сигареты, выронила железнодорожный билет. Я сделал вид, что любуюсь пейзажем.