Духи и привидения
Вообще-то говоря, вызывать духов, сидя вокруг стола, было не так уж сложно. Они попадались буквально на каждом шагу. В самом Париже частенько появлялся, даже не дожидаясь, пока кому-нибудь взбредет в голову его вызвать, призрак Жака де Молея — магистра ордена тамплиеров, сожженного заживо в тысяча триста четырнадцатом году, — который нахально разгуливал по городу. Излюбленными местами его променадов были площадь Дофин, стрелка Вер-Галан и Пон-Нёф. Музей Клюни имел собственное окровавленное привидение, являвшееся только особам женского пола прямо средь бела дня, в зале, где выставлялись орудия пыток. Не говоря уже о невероятном количестве безвестных призраков, которые уныло бродили по ночам среди могил кладбища Пер-Лашез, громко жалуясь на свои беды и горести. Один из них — призрак соблазненной и покинутой девушки — оставлял на земле источающий аромат духов след из тончайших кружевных платочков, влажных от безутешных слез.
Однако приезд из Чарлстона некоей Софии Уальдер, которая после смерти одержимого дьяволом отступника «аббата Констана» стала во главе масонов-спиритов, взбудоражил весь Париж. Сеньорита Уальдер блистала неземной красотой и считалась любимой ученицей генерала Альберта Пайка, учредителя Палладиума — обновленного ритуала сторонников «тайного учения». София обладала поистине дьявольским характером, леденящим душу взглядом и удивительной проницательностью. Лео Таксиль полагал, что именно она написала слова так называемой «Антиклерикальной Марсельезы», бичующие строки которой стали столь знаменитыми.
Сеньорита Уальдер заставляла дьявола являться взорам восхищенной публики собственной персоной. Когда она проделала это впервые, зрелище было ужасным, зато авторитет заклинательницы с тех пор стал непререкаемым. Вот как описывает это событие в своей книге «Дьявол в XIX столетии» известный знаток оккультных наук доктор Батай: «Сеанс происходил в доме мадам X., однажды в субботу, в день, посвященный Молоху. Очаровательная София Уальдер, не предупредив никого о своих намерениях, выкрикнула семь раз подряд имя антихриста — Аполлониус Забах. Сразу вслед за этим она произнесла заклинание Молоху и скромно извинилась за то, что нарушила ритуал, умоляя кровавое божество явиться без принесения жертвы. Неожиданно стол, за которым происходил спиритический сеанс, подскочил к потолку, а затем превратился в отвратительного крокодила с крыльями летучей мыши. Ужас объял ошеломленных гостей, они буквально окаменели от страха. Каково же, однако, было всеобщее изумление, когда крокодил направился к стоявшему в зале роялю, уселся за него и начал извлекать из инструмента какофонические звуки, время от времени бросая на мадам X., хозяйку дома, выразительные пламенные взгляды, которые смутили ее целомудрие и внесли смятение в душу этой добродетельной женщины.
Наконец крокодил с крыльями исчез, избавив гостей от своего ужасного присутствия, но странное дело — все бутылки с вином, стоявшие в буфете, почему-то оказались пустыми.
Успех сеньориты Уальдер поднял ее авторитет медиума на недосягаемую высоту. Однако вскоре из масонских лож Филадельфии до Парижа докатились слухи о другой особе, обладавшей сверхъестественными магическими способностями. Ее звали Диана Воган, поговаривали, что она тоже хороша собой, но красота ее отнюдь не демоническая, а скорее ангельская. Однажды Диана, вознамерившись покинуть Новый Свет и переехать в Европу, подала в парижскую ложу прошение с просьбой принять ее туда. София Уальдер почувствовала недоброе и употребила все свое влияние, чтобы убедить секретаря ложи, некоего Бордоне, выступить против. Заседание Совета тайного общества, посвященное данному вопросу, едва успело начаться, когда раздался душераздирающий вопль. В ту же минуту все увидели, как голова злодея Бордоне повернулась на 180 градусов и осталась в этом положении. Поистине титанические усилия присутствующих вернуть голову на законное место успехом не увенчались. Наконец София вызвала духа одной знаменитой заклинательницы, который возвестил, что виновником происшествия был Асмодей, покровитель Дианы Воган, и что только она, если, конечно, будут принесены необходимые извинения, может помочь Бордоне выйти из столь затруднительного положения.
Магистр ложи «Сен-Жак» (а она называлась именно так) телеграфировал «ipso-facto» в Филадельфию самые искренние заверения в совершеннейшем своем почтении, после чего Диана объявила о немедленном отъезде в Париж, а Бордоне стал с нетерпением ждать конца ее двадцатидневного путешествия по просторам Атлантики. Несчастный потерял аппетит, сильно похудел и просиживал целые дни дома, замотав голову огромными шарфами. Тем, кто приходил его проведать, сообщалось, что господина Бордоне нет в городе. Когда Диана наконец осчастливила Париж своим приездом, многострадальный секретарь бросился к ее ногам, умоляя о прощении. Сеньорита Воган, у которой, несмотря на суровый нрав, было доброе сердце, уступила его мольбам и, взяв голову Бордоне руками, осторожно вернула ее в нормальное положение.
После этих необыкновенных событий звезда Софии Уальдер потускнела. Черная зависть снедала ее сердце. Ненавистная соперница добивалась больших успехов, превосходя ее решительно во всем. Однажды София Уальдер вызвала дух Рамона Сибиуде, который ответил по-латыни, оставив на столе листок бумаги со следующим текстом: «Omnes qui eidem Adamo participavimus atque a serpente in fraudem inducti sumus, per peccatum mortui, ac per coelestem Adamo(um) saluti restituti atque ad vitae lignum…» — и т. д. В записке два раза употреблялось слово «Adamo», тогда как, следуя правилам грамматики, второй раз нужно было написать «Adamum». Возможно ли допустить, чтобы Сибиуде делал ошибки в латыни? Ну конечно же нет! — торжествовала Диана. Эта неудача оказалась для Софии Уальдер роковой и положила конец ее карьере.
Блистательная Диана заняла «трон» соперницы и царила там долгие годы. Однако в старости она обратилась в истинную католическую веру, исповедалась в своих грехах и незадолго до смерти опубликовала мемуары, где разоблачала масонские ложи. Эти «Мемуары» были распроданы в мгновение ока, но второе издание, как ни странно, до сих пор не появилось.
О судьбе Софии Уапьдер ничего не известно, и ее следы теряются во мраке. Через несколько лет после описанного нами злополучного происшествия распространился слух, будто бы какие-то лисабонские колдуны отрезали ей руки, которые на спиритическом сеансе, двигаясь сами по себе, отвечали на любой вопрос. Многие бросились на поиски этих чудесных рук и готовы были заплатить за них любые миллионы, но найти их так никому и не удалось. Вот и вся история, histoire a dormir debout, как говорят французы. Тем не менее я знаю людей, одержимых, с бледными лицами и остановившимся взглядом, которые не потеряли надежду и все еще ищут эти необыкновенные руки, ищут в лавках таксидермистов, антикваров и старьевщиков; в предместьях больших городов и на пустырях, там, где мальчишки играют в футбол, рядом с недостроенными зданиями, ищут среди обломков полуразрушенных домов и груд мусора, потому что все можно найти в этих местах; руки Софии Уальдер, мятые поблекшие цветы нищеты, а может, магическое заклинание, которое разом перевернет весь мир.
Каллиграф
Он вырос в темной грязной конторе Додсона и Фогга — небезызвестных читателю поверенных коварной недоброжелательницы мистера Пиквика — вдовы-истицы Марты Бардл — и с детских лет вдыхал затхлый сырой воздух этого заведения, пропитанный испарениями от самых разнообразных портящихся предметов. Должно быть, на формирование внешности нашего героя — человека немощного и чахлого — наибольшее влияние оказали драная, засаленная обивка мебели и старые, местами истлевшие портьеры. Что касается внутреннего развития его личности, то здесь, вне всякого сомнения, решающая роль принадлежит великому искусству красиво и разборчиво писать, называемому каллиграфией, которое он изучил, перелистывая кипы старых, давно забытых дел, до отказа заполнявших полки конторы Додсона и Фогга. Мастерски выведенные буквы, заботливо сохраненные для потомства, положили начало его истинной страсти к каллиграфии. На пыльных полках можно было обнаружить любые образцы этого ныне утраченного искусства — от строгого, тяжелого почерка былых времен до почти фривольных завитушек теперешних лондонских денди. Впрочем, это и не удивительно, если иметь в виду, что господа Додсон и Фогг унаследовали контору от своих родителей, а те соответственно от своих, и так далее вплоть до всеми забытых далеких предков, о которых известно только, что они тоже являлись ревностными служителями Юриспруденции, стояли на страже Закона и следили за выполнением решений Суда. Надобно заметить, что господа Додсон и Фогг были весьма довольны этим обстоятельством и не упускали случая напомнить клиентам свою «судейскую» родословную, любезно улыбаясь и легко постукивая кончиками пальцев по стоявшему на столе серебряному чернильному прибору.
Каллиграф — как окрестили нашего героя — провел детские и юношеские годы в тщательном изучении самых разнообразных и чудесных приемов письма и, будучи от природы человеком способным, настолько преуспел на этом славном поприще, что вскоре стал пользоваться в Лондоне неоспоримым авторитетом. Он обладал завидным трудолюбием, а потому быстро освоил английский курсив, воскресив из небытия и изучив забытый труд Чарльза Снеля «Техника и практика письма». Кроме того, Каллиграф проштудировал сочинения Эдварда Кокера, Томаса Уатсона и Дункана Смита, заимствовав у последнего в высшей степени любопытный «мелкий английский курсив». Несмотря на то что Каллиграф был настоящим патриотом, именно его перу принадлежат страницы откровенной критики (или критической откровенности) в адрес англосаксонской манеры письма. Особенно известным стало следующее глубокое суждение: «В последнее время англичане достигли завидных успехов, доказав с пером в руке, что в каллиграфии отличаются тем же тонким и изысканным вкусом, что и в прочих искусствах. Однако, несмотря на известные превосходства, настолько выделяющие эту нацию среди других, приходится признать, что даже самые лучшие образцы английского письма все же не лишены недостатков. Ну разве позволительно забывать о том, что широкие и приземистые буквы делают почерк неуклюжим, лишая его легкости и изящества! Этот эффект еще более усиливается вследствие недостаточного изгиба соединительных линий (называемых также линиями связи), которые располагаются между буквами. Кроме того, большой урон красоте письма наносится тем, что в Англии оно выполняется очень тонким пером с двойным срезом. Таким пером совершенно невозможно плавно и естественно выводить «жирные» и «волосяные» линии, составляющие, пользуясь выражением живописцев, «светотень» каллиграфии. Более всего этот недостаток проявляется в так называемом «рондб», или национальном курсиве. Это письмо, изысканное и хорошего вкуса, могло быть куда более быстрым, если бы англичане приучились, как прочие нации, к естественному, ровному и мягкому движению пера, а не нажимали бы на него изо всех сил, чтобы достичь утолщения линий, которого нельзя добиться иным способом, используя перо слишком острое или слишком тонкое».
Ученые мужи не только Англии, но и всей Европы высоко оценили данное суждение, а один из них — дон Торквато Торио де ла Рива-и-Эрреро, почетный член Королевского экономического общества в Мадриде, смотритель архива его светлости сеньора маркиза д’Асторги, переписчик королевских привилегий и хранитель библиотеки древних рукописей его величества, даже включил слова Каллиграфа (как свои собственные) в книгу «Искусство письма», снабдив их следующим комментарием: «Конечно, мы, испанцы, с негодованием взираем на это жалкое подобие букв, производимых таким тонким острием пера, но разве сердца англичан не переполняют те же чувства при виде наших букв, написанных толстым пером, разве не производят они на чопорных британцев впечатление каракулей, выведенных клюкой, а то и старой разбитой метлой? Несомненно одно: каждая нация в данном вопросе имеет право на собственную точку зрения».
Итак, Каллиграфу стали доверять переписку разнообразных прошений и ответов, а также бумаг, связанных с делами самого тонкого и деликатного свойства. Постепенно он сделался главным писцом в мрачном заведении Додсона и Фогга. Здесь же во время известной тяжбы, так подробно описанной Диккенсом, наш герой имел счастливый случай познакомиться с мистером Самюэлем Пиквиком, который произвел на него впечатление человека в высшей степени замечательного и тонкого. Когда Каллиграф впервые увидел мистера Пиквика, тот сидел в приемной конторы в своих неизменных гетрах и поглаживал длинные бакенбарды. Клерк подождал, пока клиент от души чихнет, затем подошел к нему и вежливо попросил:
— Будьте любезны, вашу повестку, сэр.
— С большим удовольствием, — ответил мистер Пиквик, — прошу вас. Она написана прекрасным каллиграфическим почерком.
— Благодарю вас, сэр, — сказал Каллиграф, краснея.
— Да, теперь так уже не пишут. А право, жаль.
— Вот именно! Особенно если учесть, что искусство каллиграфии, делающее начертанную мысль зримой и яркой, столь же полезно, сколь необходимо нашему обществу.
— О! Какие похвальные мысли, юноша! Продолжайте в том же духе, и ваши труды не пропадут даром.
— Благодарю вас, сэр.
Так началась их дружба с мистером Пиквиком. Через некоторое время обстоятельства сложились так, что разрыв нашего героя с господами Додсоном и Фоггом стал неминуем. Однажды, когда хозяева конторы пили чай в своем кабинете, неожиданно вошел Каллиграф с огромной кипой бумаг. Мистер Фогг (еще больший эгоист, чем его приятель мистер Додсон) поспешил спрятать за стопкой книг лишний кусочек бисквита, чтобы не пришлось отдать его «этому чудовищу» (как они ласково прозвали своего клерка), однако Каллиграф успел заметить предательский жест, поселивший в его душе грустное разочарование, которое затем переросло в самое мрачное отчаяние. Едва клерк покинул кабинет, Додсон и Фогг вернулись к превосходному бисквиту, недавно купленному в «Золотой ягоде» — известной кондитерской во Фрименс-Корте на Корнхилле.
Не зная, как поступить дальше, Каллиграф все же покинул унылую конуру блюстителей закона и после долгих сомнений и колебаний отправился к мистеру Пиквику. Тот взял клерка под свое покровительство, дал место секретаря в знаменитом клубе (на полном пансионе!) и возложил на него весьма важную миссию, а именно переписку своих «Записок» бисерным французским почерком. Каллиграф близко познакомился с господами Уинклем, Снодграссом и Тапменом и принимал участие в их веселых пирушках и пикниках на лоне природы. Он стал также приятелем Сэма Уэллера и переписывал все его любовные послания. Далее в жизни нашего героя начинается темный период.
Изобретение пишущей машинки было для Каллиграфа смертельным ударом. Он бродил по улицам, потеряв всякие надежды, с грустью вспоминая о былом, о безвозвратно ушедших в прошлое чудесных руководствах по каллиграфии. Теперь уже никто не обучал этому высокому искусству. Шли годы. Не так давно в Лондоне в моду вошла пошлая и сентиментальная песенка «Сиротка», которая почему-то напомнила мне о Каллиграфе:
Казалось, красота исчезла с лица земли. Что делать, так иногда бывает. И скорее всего, это неизбежно.