1—3. Еще не снял он с запястья свадебный браслет, когда царь отдал в его руки власть над землей, словно бы то была другая Индумати. И Аджа принял доставшееся ему царство. Ради обладания им даже к злодеяниям прибегают царские сыновья; он же сделал это не из жажды власти, но только во исполнение воли отца. И земля вместе с ним приняла омовение священными водами, излитыми Васиштхой на торжестве помазания его, и словно изъявила свое согласие белым паром, восходящим от нее.

4—6. После того как совершен был обряд наставником его, сведущим в заклинаниях Веды, он стал неодолим для врагов — поистине, союзу огня и ветра подобно укрепление силы оружия священным словом. Подданные же взирали на своего государя, словно то был сам Рагху, вновь обретший юность, ибо не только царство, но и все достоинства унаследовал он от отца. И еще лишь одно сочетание было столь же прекрасным, как соединение наследника с процветающим царством отца, — сочетание его молодости с его добродетелью.

7—9. Могучий царь, он землю, отданную только что во власть ему, берег милосердно, как юную невесту, дабы насилием в страх ее не повергнуть. Каждый из подданных думал, что только к нему столь благосклонен владыка земли; никого не презрел он, как океан не отвергает ни одну из сотен рек, стремящихся к нему. Не был он ни слишком суров, ни слишком мягок, избирая в политике средний путь; и вассальных царей он подчинял, не лишая их трона, подобно ветру, гнущему деревья, но не выкорчевывающему их из земли.

10—23. Тогда Рагху, видя, что сын его утвердился на царстве и подданные его почитают, отрешился, познавший сущность души, от стремлений даже к небесным радостям, тоже преходящим по природе. Ибо это было в обычае у потомков Дилипы — отрекаться в старости от власти в пользу достойных сыновей и уходить от мира, обуздав чувства, отшельниками в берестяных одеждах. Но когда он собрался уходить в лесную обитель, сын, увенчанный царской короной, упал ему в ноги, умоляя отца не покидать его. Лицо его было залито слезами, и Рагху из любви к сыну склонился к его просьбе, но не принял обратно царской власти; так сброшенную кожу уже не станет носить змея. Рассказывают, что, вступив в последнюю пору жизни, он, отрешившийся от страстей, поселился близ города, почитаемый богиней царского счастья, как снохою, всецело преданной его сыну. И этот славный царский дом, в котором прежний государь удалился на покой и новый взошел на его место, подобен был небу в час восхода солнца, когда месяц еще не закатился. Рагху и сын его предстали тогда перед народом, отмеченные знаками один — отшельнической жизни, другой — царского достоинства, как низошедшие на землю два воплощения Закона, утверждающего и спасение души, и возвышение в могуществе. Аджа, ради обретения того, что еще не было завоевано, держал совет со своими сановниками, опытными в государственных делах, Рагху, стремящийся к избавлению, вел беседу с йогинами, что рекут лишь истину. Молодой царь воссел на троне вершить суд и решать дела своих подданных, престарелый владыка в уединении на освященном травою куша сиденье предался сосредоточению отрешенного духа. Один владычеством своим приводил к покорности соседних царей, другой глубоким размышлением подчинял пять жизненных сил, обитающих в теле. Новый царь, как в пепел, обратил плоды коварных замыслов врагов, а тот — на огне знания решился сжечь свои деяния. К. шести средствам государственной политики, с мира начиная, прибегал Аджа, тщательно проверяя их плоды, а Рагху, для кого глина и золото были одно, преодолел власть трех качеств, заключенных в природе. Ни новый владыка, в действиях неуклонный, не отступался от своих предприятий до их завершения ни старый, стойкий в помышлениях не переставал углубляться в постижение истины до обретения видения Высшего Духа. И оба они были бдительны, один —— разрушающий происки врагов другой —— подавляющий жесточайше свои страсти, оба преданы были один —— мирскому процветанию, другой — конечному спасению души, и оба обрели совершенный успех в своих стремлениях.

24—26. Проведя так сколько-то лет в согласии с желаниями Аджи, Рагху, ко всем беспристрастный, обрел наконец через сосредоточение духа единение с нетленным Высшим Духом за пределами тьмы. О кончине отца услышав, долго лил слезы сын Рагху и свершил, возжегший священный огонь, вместе с другими отшельниками погребальный обряд, но без предания тела огню. Сведущий в обрядах почитания предков, он устроил должное погребение из сыновней преданности — для тех же, кто покинул мир таким путем, и не нужны те приношения.

27—31. Тогда утешили царя ведающие истину, указав, что не скорби достоин достигший высшего блаженства, — и он, напрягший лук свой, утвердил безраздельную свою власть над миром. Земля и супруга его Индумати равно почтили владыку своего — одна премного ему даровала сокровищ, другая — сына-героя, кого мудрые знали под именем, в коем «Десять» предшествует «Колеснице», блеском равного светилу десяти сотен лучей, того, чья слава разнеслась по десяти сторонам света, отца победителя Десятиглавого. Царь же, чтением Вед, жертвой и потомством долг отдавший провидцам, богам и вкушающим поминальные приношения, воссиял, как пламенеющее солнце, избавившееся от заключающего его в круг ореола. И телесная мощь его дана была ему для избавления страждущих от угрозы, как к почитанию ученых склоняли его глубокие познания, — и богатства, и добродетели государя одинаково служили благу других.

32—37. Радеющий о подданных и доброго сына породивший, однажды развлекался царь с царицею в городском саду, как супруг Шачи, владыка небожителей, в небесной роще Нандана. В это время мудрец Нарада странствовал по небу путем, которым возвращается солнце с севера; он летел воспеть под звуки своей лютни Великого Владыку, пребывавшего тогда в храме Гокарны на берегу Южного океана. И рассказывают, что бурный порыв ветра сорвал гирлянду с головки его лютни, ее украшение, словно возжелал тот ветер упиться ароматом неземных цветов; и увидели — слезу, черную от сурьмы, пролила оскорбленная насилием ветра лютня мудреца, окутанная роем пчел, устремляющихся за цветами. А небесная гирлянда, медвяным благоуханием не по времени года обычные цветы превосходящая, меж персей возлюбленной жены царя опустилась и там осталась. И ее, случайную их подругу, на своей груди узрела супруга героя, потрясенная, и сомкнула вежды, подобная померкнувшей в час затмения луне.

38—43. Она упала, бездыханная, и тем повергла во прах и супруга своего — когда стекает на землю масло светильника, не низвергается ли вместе с каплями его и пламя? В смятении закричали приближенные обоих, вспугивая птиц на лотосовом пруду, и те тоже подняли крик, словно вторя их сетованиям. Царя привели вскоре в чувство, обмахивая веерами и к другим средствам прибегая, она же оставалась недвижной; ибо лишь тогда помогают лекарства, когда жизнь еще теплится в теле. Ее, бесчувственную, словно лютню с расстроенными струнами, он поднял, любящий беззаветно, и прижал ее к сердцу, как это много раз было раньше. Но теперь с нею в объятьях, безжизненной и поблекшей, подобен стал супруг месяцу на заре, отмеченному бледным знаком оленя. Природная стойкость изменила ему, и голосом, прерывающимся от слез, он стал изливать свою горесть; ведь даже железо смягчается под воздействием огня, что же говорить о душе в бренном теле!

44—69. «Если даже цветы прикосновением к телу могут лишить его жизни — увы! — что не послужит оружием Рока, когда он захочет нанести удар? Или бог смерти предназначает для погибели нежного тоже нежное орудие? Если цветочная гирлянда может отнять жизнь, почему она не убила меня, когда была на моей груди? Поистине, по воле бога яд может стать нектаром, а нектар — ядом! Или злая моя судьба побудила творца обратить цветы в молнию? Дерево она не поразила, но сожгла прильнувшую к нему лиану. Даже к провинившемуся перед тобою ты никогда не выказывала ко мне пренебрежения — почему же теперь не удостаиваешь ни словом безвинного? О дева с ясной улыбкой, конечно, ты меня сочла неверным супругом, притворщиком в любви, если ушла от меня в иной мир, не простившись, чтобы уже не возвращаться! Проклята жизнь моя — устремившись вслед за возлюбленной, зачем вернулась она потом без нее? Пусть же терпит теперь заслуженную муку!.. Еще влажно лицо твое, хранящее память о любовном наслаждении, а сама ты мертва — о горе бренному телу человеческому. Даже в мыслях доныне не причинял я огорчения тебе, почему же ты покинула меня? Поистине, звание властителя земли для меня только пустой звук, душа моя прикована любовью к тебе одной. Ветерок шевелит твои темные кудри, украшенные цветами, словно черные пчелы вьются, о прекраснобедрая, и надежда на возвращение твое рождается в моей душе. Воскресни же, о любимая, и рассей мою печаль, как в ночи свет, исходящий от трав, рассеивает мрак в пещерах Снежных гор! Сколь тяжко мне, о милая, взирать на лик твой с разметавшимися кудрями, на умолкнувшие навеки уста — словно то лотос, сомкнувший на ночь лепестки, в котором уже не слышно гудения пчел. Ночь возвращается к своему месяцу, чета чакравак, расставшись, воссоединяется вновь — так-то можно обоим претерпеть время разлуки, но ты, ушедшая навсегда, можешь ли пощадить меня?.. Нежное тело твое, о прекраснобедрая, даже на ложе из цветов претерпевало уколы — как же вынесет это тело возложение на погребальный костер? И спутник твой в уединении, любви посвященном, — твой пояс не звенит уже, вторя твоим шагам, вслед за тобою, уснувшей непробудным сном, и он умолк и омертвел от горя. От кукушек — сладкозвучный голос, плавная поступь — от фламинго, прелесть нежных взоров — от ланей, трепетность движений — от лиан, колеблемых ветром, все это было в тебе для меня одного, но ничто уже не утешит сердце мое в разлуке с тобою... Этому дереву манго и лиане приянгу ты предназначила когда-то сочетаться браком — не должна ты уходить, пока мы не отпраздновали их свадьбу. Цветы, которые скоро появятся на ашоке, твоим касанием осчастливленной, — будь ты жива, они украсили бы волосы твои, — как я смогу принести их для похоронного обряда?! Теперь эта ашока оплачет тебя, о красавица, проливая слезы-цветы и вспоминая о благом прикосновении твоей ножки со звенящими браслетами, ее от других деревьев отличившем. О ты, чей голос певуч, как у киннари, почему уснула ты, когда мы с тобой еще не сплели для тебя поясок-гирлянду с цветами бакулы, благоухание которых дыханию твоему подобно? Твои подруги делили с тобою радости твои и горести, сын твой еще так юн, как месяц первого дня новолуния, я люблю тебя неизменно, — а ты от всей этой любви отказалась! Вся стойкость исчезла, нет больше радостей, время года лишилось своих красот, не нужны украшения, и ложе мое опустело сегодня. Ты — хозяйка дома моего, советница, подруга, возлюбленная, любимая ученица в изящных искусствах, тебя отняв, что оставила мне безжалостная смерть? О ты, чьи взоры опьяняют, после того как из уст моих пила ты, бывало, хмельное вино, как будешь пить в ином мире жертвенные возлияния водою, смешанной с моими слезами?.. И сколько бы ни было богатства, без тебя оно не принесет счастья Адже; не манили меня иные соблазны, вся радость моя была в тебе одной!»

70. Так сетуя о любимой, повелитель Косалы своими горестными речами даже деревья заставил проливать обильные слезы, каплями падающие с ветвей.

71—72. С трудом его близкие исторгли красавицу-жену из его объятий и возложили ее на погребальный костер, на котором те небесные цветы стали ее последним украшением. Он же не последовал за нею в огонь не потому, что ему жаль было расстаться с жизнью, но во избежание дурных толков — негоже царю умирать от горя!

73—75. Когда миновало десять дней поминок по прекрасной царице, наделенной всеми достоинствами, — их справили с великой пышностью, — царь, искушенный в обрядах, закончил поминальную службу в том самом саду за городом. И он вернулся в свою столицу без нее, подобный месяцу на исходе ночи, и словно избыток горести своей увидел в слезах, покрывавших лица горожанок. В то время наставник его, соблюдая обет перед жертвоприношением, оставался в своей обители, но, постигнув внутренним сосредоточением состояние царя, оцепеневшего от горя, через ученика своего передал ему наставление:

76—77. «Хотя знает мудрец о причине твоего горя, сам он не пришел помочь тебе обрести утраченное равновесие духа. Но держу я в памяти вкратце речь его, о добродетельный, выслушай же и сохрани ее в сердце, как сокровище, о прославленный своим могуществом!

78. Поистине, незамутненным оком знания провидит троицу мудрец — прошлое, настоящее и будущее — в трех шагах Нерожденного бога.

79—81. Рассказывают, что в былые времена Хари, встревоженный суровым подвижничеством Тринабинду, послал к нему небесную деву Харини, чтобы прервать сосредоточение его духа. Гнев одолел мудреца, вызванный тем препятствием подвигу, и захлестнул волною берег его душевного покоя, и он проклял ту, что явила ему свою чарующую прелесть: «Стань смертной женщиной!» — «Блаженный, не по своей же это было воле, так прости мне деяние, тебе неугодное!» — так взмолилась она смиренно, и он предрек ей оставаться на земле, пока не узрит божественный цветок.

82—90. Рожденная в роду Кратхакайшиков, стала она твоей царицей и вот обрела наконец избавление от проклятия, низошедшее на нее с небес, — рассталась с жизнью. Поэтому не горюй о ее кончине — все рожденные обречены смерти. Да пребудет под твоей защитою земля, ведь для царей земля — супруга. В счастии ты избежал упреков в заносчивости, и в самообладании твоем проявилось знание священного откровения; теперь, когда душа твоя омрачена несчастьем, вновь прояви те же достоинства. Разве ты возвратишь ее своими рыданиями? Даже если ты последуешь за нею, в смерти ты не обретешь ее снова — различны пути ушедших в иной мир, соответствующие их деяниям. Сними же бремя печали со своей души и почти супругу должными возлияниями воды. Истинно говорят, что потоки слез, проливаемые по умершим, палят его душу на том свете. Мудрые говорят, что смерть — в природе воплощенных, жизнь — от нее отклонение. И если хотя бы мгновение дышит рожденный — это дар ему, поистине. Неразумному утрата любимого человека представляется жалом, пронзающим сердце, для твердого ума она его из сердца извлекает, ибо открывает врата к вечному блаженству. Когда ведомы нам союз и разлучение плоти и воплощенного, скажи, почему расставание с внешними предметами должно удручать мудрого? О лучший из владеющих собою, негоже тебе отдаваться во власть горя, подобно обычному человеку. В чем будет различие между деревом и утесом, если начнут качаться от ветра оба?»

91. «Истинно так», — отвечал ему царь, выслушав эти речи премудрого наставника, и отпустил отшельника. Но в сердце, заполоненном горем, не нашли они места и словно отпрянули от него, возвратившись к учителю.

92—93. Еще восемь лет, перемогая себя, правил царь, правдивый и приветливый в речах, пока сын его не миновал пору детства. Созерцание портрета любимой и встречи с нею в сновидениях были для него единственными мгновениями утешения. Копье горести пронзило его сердце, как пробивает пол дворцовой террасы росток фигового дерева. Стремясь последовать за любимой, на все, что приближало его к кончине, он взирал как на благо, — и недуг его не излечить было врачам.

94—95. И когда наследник, хорошо воспитанный, уже способен был носить доспехи воина, царь возложил на него долг защиты подданных согласно законам, сам же, мечтая покинуть тело свое, обремененное болезнью, вознамерился голоданием довести себя до смерти. Наконец, расставшись с телом в святом месте у слияния вод Ганги, дочери Джахну, и Сарайю и приобщившись тотчас к сонму бессмертных, царь соединился со своей любимой царицей, принявшей образ, что стал еще прекрасней, и вновь предался с нею радостям в небесных чертогах посреди садов Нанданы.