Сказка

Вместо предисловия

– Хочешь, я расскажу тебе сказку? – спросил Лешка.

Я аж вздрогнул от неожиданности. Тихо, спокойно; пламя костра облизывает, затем пробует на вкус сучья, принесенные ему в жертву, и с хрустом пожирает; под ногами озеро ксерокопирует звездное небо… И тут такой вопрос.

– Давай сначала выпьем, – предложил я, предчувствуя длинный рассказ.

Стеклянный журавль качнул шеей и, булькнув, выплеснул в сумрак стаканов водку. Мы выпили, не чокаясь. Жидкость обожгла рот и лавиной ринулась вниз. На миг стало трудно дышать, но на помощь пришел надкушенный огурец. Понюхав его по очереди, мы положили закусь на тарелку зеленого дырявого, как сыр, лопуха.

Сигареты вспыхнули в темноте глазами вампира:

– Теперь давай – вещай!

Лешка задумался. Спираль сигаретного дымка посеребрила воздух.

– Жил да был Человек, – начал Лешка. – Жил, жил, жил, жил, жил, жил, а потом – умер.

Он замолчал. Я ждал продолжения, но его так и не последовало.

– Это что, все? – не вытерпел я.

– Да, – невозмутимо ответил приятель, ложась на постель из травы и закидывая руки за голову. – Все.

– Какая-то короткая сказка получилась и неинтересная. Где подробности? Как он жил, что делал, что чувствовал, как умер? Это же самое увлекательное.

– Разве? – повернулся ко мне Лешка. – А не все ли равно, как именно он жил. Ну, жил и жил, как все живут, так и он жил, а затем помер.

– Да что ты все заладил, как попугай: «Жил-жил, помер-помер!», – рассердился я. – Совсем не все равно, как он жил. Хороший он был, плохой, может, вкалывал целыми днями, может, ни хрена не делал?

– А какая разница? – глядя в костер, пробормотал Лешка. – Какая разница, как. Как все, так и он.

– А как «как все»? – чувствуя себя полным идиотом, спросил я.

– Да нормально.

– Леша, а Леш, – задушевно начал я.

– Чего?

– Я человек нервный, измученный нарзаном, кредитами, бытом, чиновниками и прочими паразитами. Могу и в морду дать! Не беси меня!

– Попробуй, – спокойно ответил Лешка, зевая. – А ты-то сам можешь объяснить выражение «как все люди»? – тут же произнес он, видя, что я приподнимаюсь с трухлявого пня.

Я задумался.

– Ну, это когда у человека есть работа, машина там, квартира, жена, дети, дача… Когда он не пьет много, не гуляет, все в дом несет, в отпуск с семьей на курорты ездит. Что еще? Ну и все, пожалуй…

Небо криво усмехнулось ломтиком луны, но тут же скрыло ее ладошкой-облаком и пристальнее вгляделось в нас многотысячьем повеселевших звезд. Озеро приструнило барашки волн, вслушиваясь в беседу. Оцепенели и без того неподвижные силуэты деревьев.

Затухающий костер, получивший добавку, вцепился огненными клыками в деревянные засушенные трупы. Тьма отступила на шаг назад.

– Странно как-то… – продолжил я. – Странно.

– Что именно? – полюбопытствовал Лешка.

– Да вот это: «как все». Стандарт какой-то, рамки, ограничения. Если за них перейти, то получается уже «не как у всех» – ненормальность, аномалия, чего делать нельзя, табу. Почему нельзя выходить за рамки? Почему нельзя жить «не как все»?

– Не положено, и все тут, – лениво отозвался Лешка. – «Как все» – это планка. Не допрыгнешь до нее – презирать будут, нос воротить. Перепрыгнешь – восхищаться, завидовать, а за глаза ругать и насмехаться. Миллионы людей до нас так существовали и после нас будут – и ничего. Поэтому живи, как все. Так легче и спокойней. Но…скучнее. Давай лучше выпьем.

– Нет, подожди! Не хочу я «как все»! Я по-своему хочу! Весело, ярко, чтобы потом вспомнить что было!

– А зачем? Конец-то один у всех – каморка без окон и дверей. Какая разница, что ты чувствовал, что любил, к чему или к кому был привязан… Это не имеет абсолютно никакого значения. Все уйдет с тобой. Ничего не останется.

– А как же загробная жизнь: ад, рай и вообще?

– Ты их видел? Бывал там? Нет! Ну и молчи тогда в тряпочку. Я, конечно, не знаю… Но, по-моему, фигня все это. Сказки, чтобы общество окончательно не оскотинилось, и умирать не страшно было. Вот и весь расклад. Да ты не переживай, – добавил он, видя мое растерянное лицо. – Умрем, и умрем. Когда это случится, неизвестно, а пока давай жахнем.

Не дожидаясь моего согласия, он налил половину граненого стакана и сунул его в руку.

Мне стало страшно. Не чувствуя вкуса, я глотнул жидкость и машинально откусил от огурца.

– Ты на него-то особо не налегай, – посоветовал Лешка. – У нас еще одна бутылка осталась. Чем закусывать-то будем? Рукавом?

– Закуска градус убивает, – повторил Бог знает в какой раз я свою юбимую присказку. – А на хрена мы тогда вообще живем? Смысл-то какой?

Лешка скривил гримасу:

– Да почему все о нем говорят? Зачем вообще искать то, чего нет!? И талдычут все, и талдычут, как заведенные: «смысл жизни, смысл жизни…» Какой, к примеру, смысл жизни вон у той сосны или березы? Не вижу, чего там растет…

– Липа, – уточнил я.

– Да какая разница! Хоть дуб! Вот у него какой смысл жизни? Растет себе и растет. Одряхлеет – упадет, или срубят его в полном расцвете сил. Ну, дом построят или в костре сожгут. Смысл жизни у него в этом что ли? Потомки этого самого дерева говорить будут молодой поросли: «Не зря ваш предок землю жрал и воду пил! Тепло людям дал, жилье!» Фигня полная! Так же и звери, и птицы, и прочие гады. Что – смысл жизни кролика, чтобы из него шапку сшили или волк его слопал? У скворца или вороны какой? Нет! И не было испокон веков. Так же и у людей! Это они себе напридумывали. Вот некоторые говорят, что смысл жизни – вырастить детей, чтобы они продолжили дело их жизни. Выражение-то какое: дело жизни.

– Ничего особенного, – пробормотал я.

– Нет! Ты не понял. Дело Жизни. Жизнь – это всего лишь дело. Сделал дело, гуляй смело. Передай по цепочке – игра такая. И так, пока она не оборвется, а конец есть у всего. А если он наступит, то зачем дело делать? Результат-то – ноль. Какой в этом смысл? Вот и выходит, что его нет и быть не может.

Повисла тягостная пауза. Лешка, наконец-то, выговорился. Спрашивать его ни о чем не хотелось. Допили в тишине бутылку, открыли новую. Голова уже ничего не соображала. Приклонившись к дереву, я уставился на звезды. Летом они особенно красивы. Мерцают глубоко в небе, перемигиваются между собой, и «звезда с звездою говорит»… Может быть, тоже друг дружке сказки рассказывают: «Жила-была звезда. Жила, жила, жила, жила и погасла»… Висят гроздьями высоко-высоко и одновременно как будто совсем рядом. Протянув руку, я ухватился за сияющий многоугольник. Он легко поддался и потащил за собой стебель цветка. Астра. Одна звезда-цветок, другой, третий… Вскоре у меня уже был целый букет. Один из стеблей не желал поддаваться. Рванул посильнее – полотно неба треснуло, и с него посыпался град апельсинов, погребая меня. Стало трудно дышать.

– Вот, посмотрите, граждане, к чему приводит неверное восприятие квинтэссенции абсолютного неверия, – нравоучительно произнес Лешка, неведомо как очутившийся рядом. Выглядел он как-то странно и совершенно непохожим на себя – бородатый, толстопузый и напоминающий Карабаса Барабаса. – Прав был проводник поезда Москва – Кострома, горячо любимый всеми нами господин Сусанин. Еще будучи полупроводником, он проводил, доводил до сознания людей архиважную дилемму сказочной действительности.

Остановившаяся толпа смотрела на меня с нескрываемой злорадством.

– Так дело оставлять нельзя. Враг будет всенепременнейшим образом разбит и повержен на алтарь всемыслия.

Сотни рук ухватились за носилки, выросшие за спиной, и с песней «Эх, ухнем» потащили меня прочь. Обнаженная девица, прильнув к голому телу, начала шарить и, оторвав часть моего горячо любимого органа, гордо подняла над головой.

На лбу выступил холодный пот:

– Как же я без него!

– Молодец, Дюймовочка! – похвалил Лешка. – Этот образец хозяйственной деятельности поможет поднять производительность скота на птицеферме трех поросят, повысить урожайность молодильных яблок и заткнуть, наконец, рот Говорунам, не умеющим вовремя перебить Кота-баюна.

– Что за хрень ты несешь! – хотел я заорать, но не сумел ни выдавить ни звука, ни пошевелиться.

Носилки превратились в гроб, который стали опускать в пропасть. Сверху посыпались горсти земли.

– Покойся с миром, дорогой наш товарищ, – вещал Лешка на краю могилы. – Пусть вода сомкнет свои объятия и будет тебе пухом, а нам радостью и утешением на заслуженном трудовом пути. Да простятся тебе все грехи, самым важным из которых было и остается твое неверие – неверие в то, что закусь спасет мир.

Сумев, наконец, разорвать невидимые путы, я, плача от отчаяния, принялся карабкаться к свету. Лешка запрыгнул в могилу, схватил за плечи и, тряся, стал заталкивать мое тело обратно.

Я от души влепил ему в челюсть. Приятель, отлетев на несколько шагов, плюхнулся на землю и ошарашенно уставился на меня.

Сердце выпрыгивало из груди, воздуха не хватало.

– Ты идиот что ли? – выговорил, наконец, Лешка, потирая скулу. – Ты мне губу разбил.

Я огляделся: солнце вовсю полыхало на небесах, щебетали птицы, тлели остатки костра. Никаких могил, заупокойных речей, гробов, звездных цветов.

– Дюймовочка, – пришло мне на ум. Схватив себя за причинное место, я с облегчением убедился, что все в порядке.

– Я в деревню уже смотался, – продолжал Лешка. – Самопляса надыбал, хлеба, картошки на закусь. Подхожу, ты орешь, как дурак, руками машешь. Ну, думаю, все – кранты: либо припадок, либо белая горячка. Трясти тебя начал, а ты…

– Леш, ты извини меня. Это я спросонок. Снилось, что меня заживо хоронят.

Лешка помолчал.

– Да ладно, бывает. Знаешь, мне однажды приснилось, что я дерусь. И кулаком в глаз жене заехал. Ей на работу утром, а у нее фингал. Давай здоровье поправим, а ближе к вечеру – по домам.

Пить не особо хотелось. Самогонка юркнула в глотку и тут же запросилась обратно. Закинув голову, я не давал ей вырваться наружу. Поняв, что выхода нет, она успокоилась. Покурив, выпили еще.

Со вчерашнего стало развозить. Мозги вновь затуманились. Лешка икнул, улегся поудобнее и принялся гонять по рту травинку.

– Хочешь, сказку расскажу? – усмехнулся приятель.

Я вздрогнул.

– Знаешь, Леш. Иди ты со своими сказками знаешь куда! Лучше наливай. Так жить проще, веселее и удобней. Хотя…

 

Грачи

Холодный осенний воздух насквозь пропитался влагой. Мелкий промозглый дождик моросил, не переставая ни на минуту, нагоняя жуткую тоску. Иван Митрофанович поежился и, подумав секунду, поднял воротник фуфайки. Под ногами возмущенно чавкала кладбищенская земля, не желая выпускать из стальных объятий кирзовые сапоги. Ветер гнал по лужам пожелтевшие скелеты листьев. Природа в очередной раз умирала, чтобы весной вновь возродиться к жизни.

– Эх, ну и погодку послал Господь нынче, – подумал Иван Митрофаныч. – Как там в Библии-то сказано? «Разверзлись хляби небесные…» Мда-а… Да и внизу ничуть не лучше. Не земля – кислятка сплошная! А вот и могилка. Дошел-таки, наконец.

Он отворил зловеще завывшую дверцу, зашел за оградку и, постояв немного, плюхнулся на сырую скамеечку.

– Совсем бурьяном заросла могилка-то! Холм с землей сравнялся… Да и крест не мешало бы поправить… Видать, некому, – пробурчал Митрофаныч и полез в карман за сигаретами.

Чиркнув спичкой о шершавый бок коробка и прикурив, он с наслаждением затянулся. Посидев немного, Иван запустил руку за теплую пазуху и выволок оттуда бутылку водки, накрытую пластиковым стаканчиком.

– Для сугреву, – объяснил он сам себе, хотя ни чуточки не замерз.

Наполнив стакан до краев, Митрофаныч залпом опрокинул водку внутрь. Чуть поморщившись, занюхал рукавом и снова закурил. Раздражение и обида на весь белый свет, глодавшие во время пути, понемногу отступили. Он огляделся вокруг. В ветках высоких старых деревьев во всю глотку орали черные грачи. Птицы беспокойно метались, перелетая с места на место.

– Вот неугомонные! – подумал Иван Митрофаныч. – Не сидится им спокойно. В теплые края, поди, собрались. Да и то сказать – зима на носу. И отчего грачи так любят селиться на погостах? Мест красивее нет что ли?

Вспомнилось, как давным-давно дед объяснял ему, сопливому мальчугану, этот феномен:

– Душа человека после смерти попадает в загробный мир, – внушал старик внуку, сидя на завалинке и дымя самокруткой, – казалось, он никогда с ней не расстается. – Если хорошо себя ведешь, слушаешься маму с папой, учишься на одни пятерки, то тебя в рай определяют. А если, к примеру, уроки прогуливаешь, стекла бьешь и куришь – то в ад. Вот попадешь к чертям в лапы, посадят они тебя на сковородку и будут поджаривать.

– А если человек себя никак не вел? Ну, нормально, то тогда куда? – ковыряя в носу, поинтересовался Ваня. Сказка деда его нисколько не напугала.

– Тогда, – призадумался на секунду старик, – тогда грачом будешь. Превратит тебя Господь в птицу на веки вечные. Будешь по кладбищу летать да прощения у него просить.

– Дед, а дед, а ты ведь точно в рай не попадешь! – сдерживаясь из последних сил, чтобы не засмеяться, дурашливо всхлипывая, пробормотал Ваня.

– Это еще отчего? – подавился горьким дымом старик.

– Так ты ж куришь! – Ваня задал стрекача так, что только голые пятки засверкали. Несясь во весь опор, он, громко гогоча, слышал, как дед матерится ему вслед.

Иван Митрофаныч тихо засмеялся. Мудрый дед был, царствие ему небесное! Он вновь плеснул водки в стакан и собирался уж выпить, как вдруг замер, вглядываясь в просвет между деревьями.

– Никак, Кирюха идет! Точно! Он! Больше некому!..

По грязи, увязая чуть ли не по колено в лужах, топал невысокий мужичок в черной куртке.

– Здорово, Митрофаныч! – заприметив приятеля, заорал мужик. – Ты уже тут! – Подойдя поближе, он протянул руку.

– Ты чего орешь, дурень?! – прошипел Митрофаныч. – Не в лесу, чай! – Покосившись на ноги приятеля, он постучал себе по лбу. – Ты бы еще сандалии одел!

– Так я ж думал, проскочу как-нибудь, – очищая кроссовки от грязи о край ограды, начал оправдываться Кирилл.

– Проскочу, проскочу… Проскочили уже разок, – передразнил Митрофаныч. – Как был дураком, так и остался. Вечно у тебя все не как у людей! Одно слово – баламут!

Тут он заметил протянутую для приветствия руку и сунул в нее налитый стакан.

– Выпей.

– Ну, за встречу! Давненько мы с тобой не виделись…Хорошо! – опрокинув в себя водку, крякнул Кирилл и уткнулся носом в рукав. – А могилка-то заросла, – кивнул он, чуть отдышавшись, за спину Митрофаныча.

– Сам вижу, – буркнул приятель. – Ты лучше на свою взгляни…

Кирюха, улыбаясь в тридцать два зуба, зашел за ограду могилы, стоявшей впритык к митрофанычевой.

– Едрена Матрена! – заорал он через секунду. – Ты гляди: табличку сперли! Ну, кому она, на хрен, нужна?!

– Бомжи, поди, уволокли, – хмуро отозвался Митрофаныч. – На металлолом сдали – аккурат на бутылку бодяги должно хватить…

– Ну, ничего святого в людях не осталось! – продолжал разоряться Кирюха. – Грех ведь это!

Он еще немного повозмущался и, наконец, успокоился.

– Эй, сосед! Может, еще по одной жахнем? У меня есть с собой. Сейчас в гости приду…

Кирюха выудил из-за пазухи початую бутылку и краюху хлеба. Мужики уселись на скамейку и, не чокаясь, выпили.

– Как у тебя дела-то? – вгрызаясь в горбушку, поинтересовался Кирюха. – Как твоя бывшая поживает?

– Нормально, – буркнул Митрофаныч. Трясущимися руками он достал из кармана примину и закурил. – Как только расстались, все грозилась на себя руки наложить, в петлю лезла. Не могу, мол, без него! А потом ничего – успокоилась… Через полгода замуж выскочила. Я так думаю, что она для проформы воздух-то сотрясала. Я уж только потом узнал, что у нее еще при мне хахаль был. С ним опосля и сошлась. Ничего, живет себе – забот не знает. Муж ейный – бизнесмен. Мерседесы, шмотки разные… Да Бог с ней… У тебя-то как?

– Да вроде все нормально. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – заплевался Кирюха. – Нинка дома хлопочет, за хозяйством следит. Вроде никто к ней не захаживает. Сын с невесткой дружно живут. Недавно ребенка родили. Мальчика. Иваном, кстати, назвали. Дочь в этом году школу заканчивает. Все по дискотекам и танцам шляется. Дома почти не бывает. Голова тряпками да ухажерами забита – не до отца ей теперь. Нормально все, в общем. Ну что, еще по одной…

Мужики допили остатки. Говорить ни о чем не хотелось. Они молча курили, думая каждый о своем. Усилившийся дождь колошматил по ним, стекая струйками по лицу. Жирные от влаги тучи скакали по небу, не зная, в какую сторону им податься, чтобы спрятаться от назойливого ветра. Даже грачи немного приутихли, словно поддавшись мрачному настроению природы.

Кирилл покрутил в руках пустую бутылку и, не обнаружив там ни капли, со злостью швырнул ее в кусты. Старушка, проходившая неподалеку, вздрогнула от неожиданности и мелко закрестилась.

– Ты чего людей пугаешь, баламут?! – выйдя из оцепенения, набросился на Кирюху Митрофаныч.

– Да ладно тебе! Проскочим!

– Угу! Проскочили уже разок…

– Ты все ту рыбалку никак забыть не можешь? Эх, и нажрался ты тогда! – встрепенулся Кирюха. – Помнишь, как пустой котелок себе на башку напялил и вокруг костра кругами маршировал – фашиста изображал?.. «Хенде хох!» – все кричал. А потом к проруби с боями прорывался, чтоб искупаться. Еле-еле я тебя оттащил…

– Помню, помню, – пробурчал Митрофаныч. – А еще я помню, как ты меня потом домой повез. Говорил тебе, что лед не выдержит. А ты, мол, на «УАЗике» проскочим… «Ты и не заметишь». Вот и проскочили. Машина аккурат посреди реки провалилась. Ее, кажись, только ближе к лету со дна-то подняли…

– Да ладно тебе, Митрофаныч! Кто старое помянет – тому глаз вон!

– А кто забудет – тому оба, – отрезал Иван. – Ладно… Пошли – пора. Смеркается уже.

Он встал с лавки и пошел к выходу. Пройдя несколько шагов, Митрофаныч оглянулся и увидел, что Кирюха топчется на одном месте.

– Ты идешь или нет?! Ждешь что ли кого? Так не придет никто!

– Иван, Иван, – вдруг растерянно забормотал Кирюха. – Как же так, Иван? Сегодня же родительская суббота!.. – По лицу мужика гроздьями катились пьяные слезы. Он бросился к другу и уткнулся в промокшую телогрейку.

– Как же так? Ты прости меня, за ради Христа! – волком взвыл Кирюха. – Виноват я! Виноват! Из-за меня все так случилось! Не проскочили мы с тобой тогда!

– Да ладно… Чего уж там, – смущенно пробормотал Иван, гладя друга по голове. – Да простил я тебя уж давным-давно. Не держу зла. Успокойся. Ишь, захмелел-то как с непривычки… Ну, поплакал – и будет. Не проскочили, и не проскочили… Бывает… Успокойся… Ну, вот и ладненько, – Митрофаныч смахнул слезинку со своего лица. – Ты давай, иди… Я тебя догоню.

Кирюха пару раз шагнул и вновь остановился.

– Иван, – тихонько позвал он друга.

– Чего тебе? – повернулся к нему Митрофаныч.

– А жалко, что мы так рано умерли…

– Не от нас это зависит, – пожал плечами Иван. – Ты иди, иди! Я сейчас…

Он в последний раз оглядел неухоженные могилки, подпрыгнул и, взмахнув вороненым крылом, взметнулся в темное небо.

 

Дорога

Электричка дернулась, лязгнув своими занемевшими железными суставами, и медленно поплыла прочь. Вокзал, завистливо глядя ей вслед, поморгал на прощание желтыми фонарями. Уж такая у него незавидная участь – провожать поезда в дальний путь, а самому во веки вечные стоять на одном месте. Хотя не раз мечтала железобетонная коробка сорваться со своего опостылевшего поста и унестись куда глаза глядят.

Вагон электрички был заполнен менее чем на половину – не многие отважились вылезти из теплых постелей ни свет ни заря и трястись в редких автобусах, чтобы успеть к отправлению. Я каким-то чудом заставил себя совершить подобный подвиг. Еще не отойдя как следует ото сна, я сидел на деревянной скамье у самого окна, вглядываясь в непролазную темень. Зимой, как известно, солнце долго нежится в небесной опочивальне, чтобы как следует выспаться перед долгими летними деньками.

Смотреть в темноту было неинтересно, поэтому я раздумывал, чем бы заняться в дороге. Вариантов на ум пришло сразу несколько. Можно поглазеть на пассажиров, почитать припасенную для дороги книгу или подремать под ненавязчивый стук колес. А когда рассветет, вдоволь полюбоваться на заоконный пейзаж. Оглянулся вокруг. Люди пытались кимарить, засунув носы в воротники, – ничего интересного. Впрочем, читать тоже не хотелось. Заснуть же в дороге мне и вовсе никогда не удавалось, несмотря на неоднократные попытки. Во время путешествий лучше всего просто смотреть в окно. В такие моменты очень хорошо думается обо всем подряд, о чем обычно нет времени размышлять в суете жизненной кутерьмы. Да и мысли как-то плавно перетекают с одного предмета на другой. Начнешь, к примеру, размышлять о Вселенной, а затем незаметно для самого тебя изворотливая мысль вдруг заставит задуматься об инопланетянах. От них же неожиданно перескочит к вопросу о вездесущности Господа Бога, затем к человеческим лишениям, бедности, а закончится и вовсе какими-нибудь арифметическими вычислениями. В конце концов, забудешь, с чего начались все эти раздумья. Впрочем, это уже совсем не важно. На душе как-то легко и покойно становится. Хочется записать на бумагу все свои думки – да тут же и забудешь об этом и начнешь вновь размышлять о чем-нибудь другом.

Электричка, то и дело останавливаясь на полустанках, медленно выползла из города. В темноте размытыми очертаниями проступили окраины.

– И почему все города всегда начинаются и заканчиваются одинаково – какими-то облезлыми коробками заводов, бараками, складами, ржавой брошенной техникой, – думал я, зная, что вскоре мысль перескочит на какой-нибудь другой более подходящий объект. – Разве нельзя построить на окраине красивые здания, а то въезжаешь в город, и радостное ощущение встречи с незнакомым тебе селением сразу же сменяется разочарованием. Везде одно и то же: мусор, грязь, хлам, ржавчина. Если бы весь этот бесхозный металл сдать, то, наверное, без особого труда можно заработать неплохие деньги.

Я тут же стал подсчитывать, какая выгода сулит предприимчивому бизнесмену, найдись такой. Арифметические расчеты нагнали дремоту. Под стук колес я начал засыпать…

– Люська-то Закладнова умерла. Вы, поди, ее знали, – выудил меня из забытья старушечий голос. Видимо, я все же каким-то чудом умудрился задремать на минуту-другую. Хотя, может быть, так только показалось, и времени прошло гораздо больше. Впрочем, мне без разницы: мимо своей конечной остановки я не проеду.

– А как же не знать? Знал, конечно, – ответил на вопрос невидимой старушки мужской голос. – Последний раз я ее видел годов пять тому назад. Хорошая женщина была, домовитая.

– А муж-то ее удавился полгода назад.

– Валька Закладнов? – удивился мужчина. – А из-за чего?

– Пить, говорят, после смерти жены начал. Уж больно сильно это дело полюбил. Напился как-то раз да и повесился.

– Да, да, да, – отозвался старик. – Пить – это плохо. Нельзя пить. Ну, выпил рюмку-другую, и хватит. А много пить нельзя. Плохо это.

– Да сейчас все лопают. Мужики-то еще ладно, а вот бабы – совсем беда. Напьются и валяются под заборами. Смотреть тошно. Машка-то Смирнова из Берчовки от вина померла. Сердце не выдержало.

– Машка?! Смирнова?! Померла?! Вот не знал. Когда же беда случилась?

– Да года полтора назад. А вы разве не слыхали?

– Нет. Я же в город перебрался. Редко кого из своих встречаю, – мужик надолго задумался.

– А вы Николай Иваныча, сына участкового, помните? – опять начал вопрошать старушечий голос. – Так он тоже помер.

– Да ну!

– Да… В городе на заводе работал. Домой возвращался – да и помер. А Нинку с дальнего конца помните? У нее избенка худая. У запруды стоит. Тоже померла!

– Что ж такое! – чуть не заорал я в голос. – Что за поминальная литургия. Этот помер, тот удавился… Поспать не дадут! Только, было, в кои-то веки заснул! И на тебе! – я попытался вновь погрузиться в ускользающий сон, но скоро понял тщетность усилий.

– Шурка с Балашихи тоже померла, – словно в насмешку, пробормотала бабулька. – А сын ее напился пьяным да утонул.

– Все! – решил я. – Теперь они не остановятся. Так и будут перечислять всех знакомых до посинения.

– Да ты что! Это плохо, плохо, плохо, – рефреном отозвался старик. Мрет народ-то.

Я искоса посмотрел на соседнюю скамейку. Там сидела пожилая пара. Старик с глубокими морщинами на лице глядел куда-то вдаль невидимым взором, словно перелистывал пыльные страницы своей памяти. Лица старушки не разглядеть. Одета, как и многие пенсионерки: в серый пуховой платок, старое пальтишко с потертым воротником из неизвестного науке животного и подшитые валенки. Изъеденные морщинами руки, подрагивая, лежали на коленях. Раздражение как-то сразу стихло и постепенно улетучилось. Вместо этого накатила грусть и жалость. Я вздохнул и уставился в окно. На улице уже почти рассвело.

Меня всегда поражало, как быстро и внезапно утренний свет изгоняет темень. Только что серая пелена покрывала все вокруг. Несколько минут – и уже светло. Как будто где-то там наверху кто-то невидимый включил светильник.

Сразу же прояснились покрытые снегом стволы поваленных деревьев, заиндевевшие лапы зеленых елей. Лес мчался за окном вприпрыжку, покачивая на прощанье ветвями. Никогда не устаешь смотреть на природу. Вроде бы картина за окном одна и та же, и в то же время совершенно другая. Вот мелькнул пень с огромной снеговой шапкой. Ворона растопырила шальные глаза. Склонившиеся ветки деревьев чуть колышутся от ветра. А сколько поваленных деревьев в лесу – не счесть. И никому до них нет никакого дела. Стояли когда-то, росли. Пришел их срок, грянули они на землю, да так и застыли подчас в самых нелепых позах.

– И Тонька Лукина тоже умерла, – вновь донесся до меня тихий неугомонный старушечий голос.

– Давно ли?

– О прошлом годе расхворалась она сильно. На постели лежала, не вставая, почитай несколько месяцев. А как-то дочь ее Настасья готовить удумала. Поставила на плиту сковородку с маслом. А сама умчалась куда-то, стрекоза! Масло-то и вспыхнуло. От него изба и загорелась. Прибежала Настасья-то, а уж поздно – полыхает вовсю. Тонька-то и сгорела. От дома только головешки остались.

– Да, да, да, – несколько раз задумчиво прогудел голос ее собеседника. – Плохо это, плохо, плохо. Все умирают. Никого, почитай, с нашего года не осталось. Все в земле лежат. Скоро и нам туда.

Электричка остановилась на одном из полустанков, название которых вылетает из головы почти сразу же, как только состав тронется в путь. Все они похожи друг на друга, как снежинки за окном. Летом утопают эти полустанки в зелени, весной и осенью в грязи, а зимой в сугробах. И все же каждый раз, вглядываясь в незнакомое тебе селение, пытаешься вообразить: как и чем живут здесь люди, о чем мечтают и на что надеются. Сколько таких деревенек разбросано по всей матушке-России, не счесть…

Электричка, вновь дернувшись, покатила своей дорогой.

– А у вас сколько детей? – поинтересовался старичок. Видимо, перебрав всех своих знакомых, собеседники перешли на собственные персоны.

– Двое у меня. Оба закончили в Москве институт. Выучились на строителей атомных станций. Сейчас торгуют на базаре. Не нужна их специальность никому. Работают с утра до вечера. Хорошие у меня дети. Мне, когда только 25 лет было, я с машины упала. Все лицо себе разбила. Живого места на нем не было. Двадцать операций в больнице сделали. Кроили меня врачи, штопали. Страшная я тогда была – жуть. Старшенькому тогда пятый годик шел. Он меня в больнице с мужем моим навещал. Как увидел в первый раз – на шею бросился. Я встать-то не могу. Рожу отворачиваю, а он плачет: «Мамка, ты у меня все равно самая красивая»… Хорошие сыновья у меня, – повторила она и ненадолго замолчала. – Сейчас одна живу в Болотихе. Сыновья в городе. Да мне в деревне-то лучше. Огород, хозяйство есть. Дети иногда навещают, помогают деньгами. На пенсию-то не проживешь. Мужа Степана схоронила. Семь годков, почитай, как в земле лежит.

– Степан? – переспросил старичок. – Помню его хорошо. Хозяйственный мужик был. Да и вина мало пил. Сейчас-то люди все больше на водку налегают. А раньше-то как весело было. На вокзале гармонист играл, плясали все, веселились. Выпьешь рюмку красного, другую – и все. А сейчас… Я тут недавно в Павловск заезжал по делам. На рынке встретил Матвеевну. Она тебе родня вроде, – внезапно перескочил он с одного на другое.

– А то как же! Троюродная сестра. Так что мы с ней так вот… Ой, станция моя, чуть не проспала. Заговорилась. Будете в Болотихе – милости просим. Рада буду. Ну, ладно. Даст Бог, свидимся.

– Свидимся, свидимся, свидимся, – печально согласился старик. – Прощайте. – Он стащил с головы шапку, встал и поклонился в пояс. Старушка посеменила к выходу. Едва она вышла на улицу, двери с лязгом захлопнулись, и электричка поехала дальше. Дед помахал рукой, прощаясь с землячкой. Через несколько остановок сошел и он. Стало тихо. Никто не мешал спать.

– Елки-палки, елки-палки, – стучали колеса, убаюкивая путников. Снова потянуло в сон…

Внезапно мне почудилось, что я стою в последнем вагоне электрички перед дверью, ведущей на улицу. Я распахнул ее. В лицо ударил свежий ветер. Внизу, на рельсах, стояли недавние попутчики. Они пристально смотрели вслед уходящей электричке. Заметив меня, старики улыбнулись и помахали на прощание. Взявшись за руки, они повернулись и медленно побрели прочь.

 

Чай с медом

Евгений Иванович Матвеев распахнул скрипучие дверцы шкафа и пробежал взглядом по темным закоулкам полок, заваленных бумагами. За огромной стопкой потрепанных тетрадей и толстых папок он нашарил тщательно спрятанную банку со спиртом. Потревоженная неожиданным вторжением, емкость затрясла от гнева жидкостью. За недолгое путешествие от шкафа до стола она дважды чуть было не выскользнула из трясущихся рук сельского врача. Солнечные зайчики, отражаясь от зеркальной поверхности спирта, сновали по полутемному кабинету, на миг освещая убогую обстановку.

Евгений Иванович уселся поудобнее в ветхом кресле и, поправив очки, придвинув к себе листы бумаги, выдернутые из тетради в клеточку. Взглянув на банку со спиртом, он вздохнул, словно старый морж, собиравшийся нырнуть в ледяную купель, и вывел на чистом листе: «Зайцы. Рассказ».

«Василий Никонорычев не просыхал уже неделю». Вспомнив, что, кажется, когда-то уже начинал один из рассказов подобными словами, Евгений Иванович зачеркнул написанное.

«Василий Никонорычев пил без продыху уже семь дней, – неразборчивым подчерком, какой бывает только у врачей и двоечников, написал Матвеев. – В его однокомнатной холостяцкой квартире, заваленной бутылками, было накурено и нестерпимо воняло помоями. Васька очнулся от сна. Сползши на грязный пол с кровати, он на четвереньках добрался до стола. Башка трещала и требовала опохмела. Отыскав бутылку, Васька потряс ее и, услышав бульканье, улыбнулся…

– И чего это он у меня лыбится? – подумал Евгений Иванович. – С бодуна, и туда же – зубы скалит. Хрен меня с похмелуги рассмешишь – хоть тресни.

Врач плеснул из банки спирта в стакан и, зажмурившись, словно кот от яркого света, выпил. – Ну, да Бог с ним, пускай ржет, – подумал он о герое своего будущего творения. – Может, у него не сильное похмелье, а так – чуть-чуть.

Евгений Иванович заставил Ваську выпить без закуски стакан водки, закурить и, следуя заразительному примеру своего героя, тоже потянулся за сигаретами. Чиркнув зажигалкой, врач затянулся дымом и уставился в окно. За ним вовсю шумела, щебетала и голосила поздняя весна. Березы, всплескивая на ветру гибкими ветвями, мели пыль возле стволов, словно работники учреждений, которых выгнали на субботник.

Старая деревенская больница стояла посреди рощи чуть в стороне от Березовки. Никто из местных жителей уже не помнил, почему именно так, а не иначе, назвали их деревню. Любопытным же заезжим гостям объясняли, что свое имя она получила из-за берез, коих растет в окрестностях превеликое множество. Но так это было или нет, никто точно не знал. По крайней мере, версия про березы выглядела более-менее правдоподобной. И дерево это жители небольшой деревеньки почитали и любили. Впрочем, березка мила для каждого русского сердца.

Какое не сравнимое ни с чем наслаждение испытывает человек, оказавшись наедине с самим собой в роще. Иногда невнятные чувства, которые невозможно выразить никакими словами, начинают тревожить душу. Наваливается безысходная тоска, и хочется залиться горькими слезами, выплакаться так, чтобы вся горесть сомнений и тяжесть прожитых лет ушла вместе с ними. Или хочется напиться вдрызг, горланить песни, плясать, как сумасшедший скоморох, творить дикие глупости, а потом свалиться под березу, проспаться и встать совершенно другим человеком. А иногда, прислонившись лбом к берестяному стволу, думаешь, как было бы хорошо, если б жизнь оборвалась вот именно прямо сейчас, в сию же минуту…

Почему березы оказывают на человека такое чудодейственное воздействие, никто не знал. Евгений Иванович не раз размышлял об этом. В конце концов, врач решил, что, бродя в одиночестве среди берез, человек становится именно тем, кем является на самом деле. Он перестает притворяться и врать самому себе. Правда, потом, оказываясь среди себе подобных, опять начинает кривить душой. Но каждый раз, когда человек видит березу, то на краткий миг, который невозможно уловить, вспоминает, что на самом деле он совсем другой: честный, хороший и добрый. И не лукавил он перед собой тогда, когда был в роще. Может быть, именно поэтому русский человек так любит березы.

Сейчас Евгению Ивановичу хотелось вырваться на волю из опостылевшего за долгую службу кабинета и бежать куда глаза глядят: за тридевять земель, в тартарары, к черту на кулички, только куда-нибудь подальше. Нестись сломя голову, не оглядываясь назад, ни о чем не сожалея…

Евгений Иванович, вздохнув, вернулся к своей писанине. Он принудил Ваську еще раз выпить и закурить.

– Нет, так дело не пойдет. Сколько раз ни писал рассказы, а во всех и главные, и второстепенные персонажи только и делают, что водку с утра до вечера лопают. Как будто им больше заняться нечем, – с раздражением подумал врач и зачеркнул последний абзац. – А может быть, все оттого, что сам я с банкой спирта не расстаюсь: яблоки от яблони… Ладно! Хватит Ваське бухать! Пора запускать еще какого-нибудь героя. Нужен человек, который наставит его на путь истинный.

«Тук-тук-тук, – постучал кто-то в дверь. Никонорычев хмуро посмотрел на нее и поплелся открывать».

– Ага. Это хорошо, – мелькнула мысль в голове у Евгения Ивановича. – У него и звонка нет. Допился, значит – пропил даже звонок. Это правдоподобно.

«На пороге стоял давнишний приятель Демьян».

– К тебе можно, Женька?

– Женька? Какой еще Женька, – в голос заорал Матвеев, вскочив как ошпаренный с кресла. – Почему Женька! Васька! Васька! – гаркнул врач и только тут заметил побледневшую, как полотно, старушку.

– Сам ты – Васька! Испугал до полусмерти, Ирод окаянный. Щас дам клюкой по кумполу, чтоб не обзывался. Я для тебя – Василиса Тимофеевна. Понятно!

– А, это ты, Тимофеевна, – стал оправдываться врач. – А я тут задумался немного и не заметил, как ты вошла.

– Так я же постучалась, а ты и говоришь: «Войдите». Я и вошла.

– А, ну, верно, верно, – пробормотал Евгений Иванович. – Звонка-то нет. Пропил.

– Какого еще звонка? – удивилась Тимофеевна.

– Да нет, нет! Это я так. Мысли вслух, – замахал руками Матвеев. – Проходи, проходи, садись.

Тимофеевна уселась на краешек стула и взглянула на стол.

– Опять пьешь и опять что-то пишешь. Все никак не угомонишься. Целый шкаф, поди, писульками завален. А во сколько журналов ты свои пьяные бредни посылал? Сам, наверное, забыл. А ведь какая светлая голова у тебя была. Ты ж у меня в школе в отличниках ходил. Помнишь?

– Да помню я, помню! – огрызнулся Евгений Иванович.

Уже тридцать с лишним годков прошло с тех пор, как Матвеев закончил школу. Но каждый раз, разговаривая со своей первой учительницей, чувствовал себя провинившимся двоечником. А тут еще угораздило его назвать Тимофеевну по старой школьной кличке Васька, на которую та жутко обижалась.

Тем временем Тимофеевна продолжала пересказывать Матвееву биографию:

– После школы на врача пошел учиться. А домой вернулся и лечить стал, и пить, как лошадь. Не ждала я от тебя этого. Что ты пристал к этой дряни, – пальцем, как указкой, ткнула она в банку со спиртом. – Сидишь, сам с собой лопаешь. А помнишь, когда с учебы, с города вернулся, все говорил: «Буду людей лечить и писать, как Антон Павлович». Да ладно, чего уж теперь об этом говорить. Обратно жизнь не воротишь. Как сложилось – так и получилось, – старушка помолчала. – А я к тебе с жалобой пришла. Что-то в груди болит, и кашель не проходит. Посмотри, будь добр.

Красный, как вареный рак, врач принялся осматривать пациентку. Затем он уселся за стол и стал быстро черкать рецепт.

– У тебя, Василиса Тимофеевна, жуткий бронхит, – поправляя на носу очки, сообщил Евгений Иванович, – будешь принимать таблетки и пить чай с медом. Все пройдет.

– Опять чай с медом, – вздохнула Тимофеевна. – У тебя от всех болезней один и тот же рецепт. Бронхит прихватил, понос прошиб, или голова болит – чай с медом. Помнишь, год назад к тебе Колька Косой пришел. У него по телу пятна пошли. Ты Кольке тогда свое фирменное средство прописал. Чуть не помер мужик. Он на пасеку мед воровать поперся. Пчелы его и поцапали, как следоват. А у него аллергия на укусы оказалась. Когда чуток оклемался, он те едва морду на бок не своротил.

– Помню, – помрачнел Евгений Иванович. – Дикие, неграмотные люди. Чего с них взять! А чай с медом – первое дело от всех болезней.

– Может, и от рака спасает? – ехидно поинтересовалась Василиса Тимофеевна.

– А такой болезни и вовсе нет. Это все профессора в университетах напридумывали. Я даже одному академику статью на этот счет послал. Только он не ответил – занят, наверное, слишком.

– Да ну! – всплеснула руками учительница. – А от чего же люди помирают?

– От глупости и страха, – приосанился Матвеев и приготовился к пространной лекции об исцелении от несуществующей болезни. – Рак – это…

– Сам ты от глупости скоро помрешь, – оборвала его на полуслове Тимофеевна и поплелась к выходу. – До свидания, «Чай с медом»…

Выйдя из кабинета, она, постояв и подумав, пошла к другому врачу.

А Евгений Иванович вновь пододвинул к себе рукопись:

– Итак, на чем мы остановились…

«Заходи, – мрачно пробурчал Васька, впуская друга. – Выпить хочешь?»

– Ну вот, опять пьют, – вздохнул Матвеев. Заставив друзей выпить по стакану-другому и покурить, врач перешел к сцене перевоспитания Васьки.

«Слушай, сколько можно пить? – спросил Демьян. – Целыми днями напролет бухаешь. Тебе заняться больше нечем».

– Где-то я это уже слышал, – мелькнула мысль у Евгения Ивановича, но он не стал вспоминать, где именно, стараясь побыстрее закончить рассказ.

После долгих увещеваний Демьяна Васька решил стать другим человеком.

«Все! – пообещал он. – Завязываю. С этого дня – ни-ни. Займусь делом. Буду делать бизнес – разводить зайцев.

– Кого-кого? – не понял друг.

– Зайцев, то есть кроликов, – пояснил Васька. – Знаешь, какое мясо сейчас дорогое? А плодятся они, ну, как… кролики.

Не откладывая дело на потом, он привел себя в порядок и поехал в город покупать пару породистых кроликов».

– Беда с этим Васькой, – занюхивая горбушкой хлеба очередную порцию спирта, удивлялся Евгений Иванович. – Придет же в голову такая бредовая идея. Кроликов он решил разводить.

Тем временем в рассказе происходили бурные события. Через полгода у новоявленного предпринимателя по клеткам сновало около сотни ушастого товара. Васька ездил на рынок, торговал диетическим мясом, шил кроличьи шапки. В кармане появились деньги. Евгений Иванович нарадоваться не мог на своего героя. От счастья он все чаще и чаще прикладывался к банке со спиртом. Но вдруг в его полупьяный мозг закралось сомнение.

– Не бывает так, – внезапно решил Матвеев. – У нас на Руси как обычно: начинают за здравие, а кончают за упокой. Много ли я удачливых мужиков видел – почитай что никого. Тянут жилы, а толку – кот наплакал. Правильно кто-то из великих сказал: «Никогда мы в России хорошо не жили, не хрена и начинать».

Врач тяжко вздохнул и обрушил на голову бедного Васьки тридцать три несчастья. Все у него пошло наперекосяк. На зайцев напал жуткий мор. Они окочурились в один момент. Осталась только одна пара.

«Он вынес зайцев во двор и усадил на пышную траву.

– Убирайтесь отсель, – мрачно произнес Никонорычев. – Ступайте куда глаза глядят. А-то тоже подохнете.

Кролики, которые впервые очутились вне тесной клетки, ошалело таращились на солнышко.

– А ну, валите отсюда! – прикрикнул на них Васька. – Кролики продолжали неподвижно сидеть на траве. – Идите на хуй! – заорал разъяренный хозяин. – Ах, так! – Он ринулся в сарай и схватил то, что попалось под руку.

Увидев несущегося с топором Василия, зайцы окосели окончательно. Они уселись на задние лапы и стали яростно скрести за ушами, словно на них внезапно напала чесотка.

Топор вывалился у Василия из рук. Злость вмиг улетучилась. Никонорычев рухнул рядом с зайцами и зарыдал, прижимая их к себе».

Ручка быстро бегала по бумаге, дописывая конец рассказа. Слезы текли по щекам автора. Наконец, он поставил точку и уткнулся лицом в ладони.

За окном все так же манили вдаль березы. Птицы звонко распевали песни. Одна их них подобралась к самому окну и, потренькав, принялась долбить клювом по стеклу. Стук становился все настойчивее.

– Ишь ты, неугомонная какая, – подумал Евгений Иванович. – И чего ей надо? – Он глянул в окно. Вместо птахи в стекло барабанила маленькая девочка.

– Настенька, – выдохнул Матвеев. – Внучка!

Распахнув окно, он втащил в кабинет трехлетнюю кроху.

– Ты откуда здесь появилась? А выросла-то как, – не слушая ответов, тараторил он.

– Бать! – раздалось с улицы, и в окне появился сын Матвеева Николай. – Заработался ты что-то. Мы тебя ищем-ищем. С ног сбились. Больницу-то давно закрыли, а ты все сидишь. Мы уж думали, случилось чего. Николай перекинул ноги через подоконник и шагнул в кабинет отца.

– А мы к тебе в гости приехали.

Он посмотрел на стол, заваленный кипами бумаг, и на полупустую банку.

– Ты все пишешь…

– Да это я так. Для себя, – стыдливо пробормотал Евгений Иванович. – Пока посетителей нет.

– А мы тебе подарок привезли, – Николай достал из-за пазухи небольшую книжицу. – Помнишь, ты в издательство несколько рассказов посылал? Так они опубликовали. Правда, тираж небольшой. В магазинах книги не найти. Раскупили все.

Не веря своим глазам, Евгений Иванович схватил книгу.

– Так что, отец, пиши больше, – улыбаясь, заметил сын. – Глядишь, классиком станешь.

– Больше? Да знаешь, сколько у меня этих рассказов? – Он подскочил к шкафу и резко распахнул дверцы. Из шкафа посыпались исписанные листы. – Тут на несколько томов хватит.

– Да… – озадаченно, – произнес Николай.

Помогая отцу собирать рукописи, он прикидывал, во сколько ему обойдется издание еще одной книги. Решив, что как-нибудь наскребет, Николай успокоился.

– Дедуська, я домой хочу, – пролепетала Настенька. – Посьли к бабуське.

– Сейчас, сейчас, родная, – сказал Евгений Иванович. – Уходить будем через окно.

Выбравшись наружу, врач снял с подоконника девочку.

– Сын, ты куда запропастился? Пойдем быстрее! – крикнул он, утопая в зеленом шуме берез.

– Сейчас иду, – отозвался Николай. – Он стоял у стола и читал последние строки только что законченного рассказа.

«Наплакавшись досыта, Василий успокоился. Прижимая к своей груди оставшихся в живых зайцев, он отправился домой. Долго в этот вечер Никонорычев сидел за столом, что-то подсчитывая и чертя на листах бумаги. Наконец, он отложил в сторону ручку.

– Все, – радостно сообщил Василий скакавшим под ногами кроликам. – Решено. С завтрашнего дня начну разводить шиншилл».

 

Рыбалка

1

Странная это штука – предрассветные сумерки. Все вокруг тебя теряет форму и четкие очертания, расплываясь щупальцами клякс. Знакомые предметы превращаются в неведомых существ, насупившихся и взирающих из-под косматых бровей. Перешептываясь, они злорадно сговариваются, как бы похитрей, поизысканнее и бесшумнее навредить вторгшемуся в их вотчину. Вот и сейчас, шагая по прямой, как стрела, тропинке, Николай Федорович не узнавал леса. Бывало, при свете деревья радостно приветствовали его птичьим щебетанием, помахивая ветвями рук. Сейчас же в утренней мгле они молча и злобно взирали на гостя. Встав дырявым частоколом, березы, клены и осины тянули к нему свои длинные лапы. Не раз они пытались сдернуть удочку с плеча путника, но та легко выскальзывала из корявых пальцев.

Каждый шаг отзывался тусклым гулом, будто шел Николай Ширяев не по земле, а по паркету. Иной раз казалось, что и не тропинка это вовсе, кружившая среди деревьев, а длинный коридор в каком-то пустынном захолустном учреждении. Сходства добавляли повороты. Они не были плавными, как обычно, а под девяносто градусов.

Николай Федорович, задумавшись, чуть было не шагнул в воду, но сумел вовремя остановиться. Так случалось почти каждый раз. Никак не мог приноровиться Ширяев к особенностям тропинки, выскакивающей прямо на берег.

Внезапно блеснувшее солнце, доселе скрытое лесом, на мгновение ослепило его заплясавшими на воде золотистыми бликами. Николай зажмурился, а затем приоткрыл глаза. Сквозь узенькие щелочки век осматривал он знакомые окрестности. Ничего не изменилось с тех пор, когда он был здесь в последний раз, хоть и ловил рыбу обычно в середине дня или под вечер. Ни свет ни заря явился же впервые. Поэтому и пруд выглядел не так, как всегда: сонным, вялым и безмятежным.

Чуть заметный ветерок, дувший откуда-то сверху, морщинил недовольную физиономию невыспавшегося за короткую летнюю ночь водоема. Покачивавшиеся ивы полоскали в иссиня-прозрачной воде блесны листьев, роняя мусор из зеленой шевелюры.

Местные жители прозвали водоем Иваном. Почему, они и сами не смогли бы растолковать. Впрочем, было одно объяснение. Пруд своими размерами и очертаниями напоминал сантехническое изобретение человечества – ванну. И рыбы там водилось – кот наплакал. Поэтому никто, кроме Николая Федоровича, и не рыбачил там. К попыткам Ширяева поймать в Иване хоть одну рыбешку местные жители относились с насмешками. Но тот ходил на рыбалку даже не за уловом. Просто хотелось посидеть в тишине, подышать свежим воздухом и подумать. Подумать о чем-нибудь своем.

Постоянные ухмылки в конце концов надоели Николаю, и он решил рыбачить ни свет ни заря, чтоб никто не мешал.

Николай Федорович, выудив из консервной банки червяка пожирнее, насадил на крючок и забросил снасть чуть ли не на середину прудика. Гусиный поплавок булькнул и, на мгновение скрывшись в воде, медленно высунул малиновую макушку на поверхность.

– Ну, теперь ловись, рыбка, мала и велика, – прошептал Николай Федорович, усевшись на край отвесного берега. Оглядевшись по сторонам, Ширяев заметил, что не один. Неподалеку от него сидел незнакомец, который швырял в Ивана мелкие камешки.

– Шлеп, шлеп, шлеп, – словно капли из плохо закрученного крана.

– Утро доброе, – поздоровался Ширяев. – Тоже не спится? Что-то раньше я вас здесь не встречал. Вы, наверное, новенький?

Незнакомец кивнул головой.

– Рыбы здесь маловато, – продолжал разговор Николай. – Вот старики рассказывали, что раньше в Иване она кишмя кишела. Руками можно было ловить. А теперь сидишь целый день – и ни одной поклевки. Я уж какую только наживку ни пробовал: и червей, и хлеб, и даже тесто с анисовыми каплями мешал для запаха – ничего не помогает. Меня, кстати, Николаем зовут. А вас?

– Паша, – будто маслом плеснул на раскаленную сковородку незнакомец.

– Здесь рыба редко клюет, – продолжил Николай, – но если уж ухватится, то только крупная.

Павел молча продолжал кидать камешки.

– Странное дело, – пробормотал Николай, выуживая склизского червяка из консервной банки. – Вот их едят рыбы. Черви растворяются и становятся как бы частью рыбы. Выходит, что все карпы, щуки и прочие караси состоят из червяков, которых люди и едят. Зачем тогда ловить рыбу, если просто можно копнуть пару раз и спокойно поужинать? Вам так не кажется?

Павел покачал головой.

– Вы не обращайте на меня внимания, – сказал Ширяев. Он поправил очки и вытер руки о полосатую пижаму. – Это я так. Рассуждаю сам с собой. Если хотите – развлекаюсь. Мысли, конечно, глупые. Но, согласитесь, любую нелепость можно запросто сделать истиной. Все зависит о того, кто и как это делает.

Вот вы, как и я, ни за что не поверите, что рыба – это на самом деле черви, которых она съела. И пить пиво с червями, а не с лещами, как и всякий нормальный человек, не будете. А если к моим абсурдным рассуждениям добавить высказывания пары-тройки ученых? Они заявят, что рыбы на 90 процентов состоят из клеток червей? Журналисты раструбят эту сенсационную новость. А от себя добавят, ссылаясь, конечно, на источники, внушающие доверие, что пища из червей помогает: женщинам сбросить лишние килограммы, у мужчин повышает потенцию, и вообще этот продукт совершенно незаменим для здоровья. На телевидении выйдет реклама. В ней звезды эстрады и кино станут красиво закусывать пиво заморенными червячками… Молодежи докажут, что закусь из червей – только для продвинутых людей. И постепенно все откажутся от жареной рыбы с лучком. Тем более, что новейшие исследования докажут: это блюдо вызывает рак, кариес и перхоть. Вот вам смешно, а в некоторых странах уже делают из червей печенье. И ничего – людям нравится.

Поэтому обмануть человека весьма легко. Тем более что напрягать извилины и отличать правду ото лжи давно уже никто не хочет. Так жить проще. Скоро даже своим органам чувств перестанем доверять. Мерзость мы станем считать лакомым куском, вонь – благовонием, а уродливое – красивым. Тем более наши органы чувств весьма примитивны. Мы попросту не замечаем того, что творится вокруг нас на самом деле. Уши улавливают не все звуки, глаза видят только в определенном спектре, а нос уже давно превратился в бесполезный придаток. Вот сидим мы сейчас на берегу пруда. А может быть, это и не так вовсе. И все нам это только кажется.

Нет! Ничего не клюет в этом пруду! – вдруг сердито прервал собственные рассуждения Николай Федорович. – Бестолковое дело! Пожалуй, и, правда, надо подыскивать более рыбное место…

Ширяев замолчал и, задрав голову, уставился на солнце. Ослепленный золотистым светом, он закрыл глаза. В темноте пред ним продолжал стоять огненный шар. Подождав, пока тот не испарится, Николай взглянул на поплавок. Гусиного пера не было.

Согнувшись на мгновение в дугу, удилище выбросило на берег карася чуть больше ладошки. Ширяев сначала даже не понял, что произошло. Но, опамятовшись, кинулся брюхом на плясавшую рыбину и засунул ее в пакет с водой.

– Все, сейчас клев пойдет, – потирая руки, объявил он и вновь закинул удочку. – Так на чем мы остановились?

– Доктор! Николай Федорович, куда вы запропастились?! – послышались совсем неподалеку. – Отзовитесь!

– Ну вот… Половил рыбку, называется. И тут нашли. Здесь, я здесь! – заголосил он.

Через несколько секунд зашуршавшие кусты выплюнули двух мужиков в белых халатах. Довольно странное зрелище представляли они из себя. Один из них был долговяз, бледен и длинноволос. Второй же, напротив, небольшого роста, с широкими плечами и красным, как свекла, лицом. Выпученными глазами он напоминал какую-то неведомую науке рыбину.

– С кем это вы тут разговариваете? – спросил худой.

– Да вот, Дмитрий – вздохнул Николай. – Объясняю Павлу, что рыбы в этом пруду немеряно. Только уметь ловить нужно. А он не верил, пока я карася не вытащил. Хороший такой карась. Грамм на двести – не меньше.

– Какому такому Павлу? – удивился толстячок.

– Да вон сидит, – кивнул Николай и повернулся к своему новому знакомому. Того на месте не оказалось.

– Видимо, ушел, пока я с карасем возился, – немного смутился Ширяев.

– Ну-ну, – переглянулись санитары. – Хоть улов тогда покажите…

Николай протянул им пакет с плескавшейся рыбиной. Те уставились на нее, как будто никогда в жизни не видели карасей.

– Действительно, карась, – наконец промямлил коренастый. – Ладно, пора собираться, Николай Федорович.

– А может, вы без меня сегодня как-нибудь обойдетесь?

– Нет, Николай Федорович. Без вас никак нельзя. Сами знаете.

Кряхтя, Ширяев поднялся с берега. Через минуту троица шагала среди деревьев. Рыбак, весело помахивая пакетом, насвистывал под нос какую-то незамысловатую мелодию. Он прикидывал, во сколько завтра проснуться, чтобы вновь пойти к Ивану.

Выйдя из зарослей, Доктор с подчиненными зашагали по асфальтированной дорожке, ведущей к желтому одноэтажному зданию клиники, утопавшей в зарослях полыни, репейника и крапивы. Пройдя сквозь скрипучую калитку, врач поднялся на крылечко и вошел в клинику.

В своем кабинете Ширяев первым делом выпустил карася в большой аквариум. Немного понаблюдав за тем, как ошалевшая рыбина приходит в себя, Николай Федорович подошел к окну и глянул сквозь запотевшие от времени стекла. Больные уже вышли на прогулку. Они медленно прохаживались, иногда собираясь в небольшие группы и беседуя.

Ширяев снял с себя полосатую пижаму и надел белоснежный докторский халат. На правом нагрудном кармане синими нитками были вышиты инициалы.

«НФШ», – в который раз по привычке прочел Ширяев и улыбнулся. – Мой, именной…

Усевшись за поцарапанный стол, Николай Федорович достал из ящика папку:

– Не получилось у меня сегодня разговора с новым пациентом. Как его там зовут? Павел?

Открыв дело новичка, Доктор углубился в изучение бумаг. Так и просидел до самого вечера врач, изредка вставая и прохаживаясь в раздумьях по кабинету. Лишь когда из-за сумерек стало трудно разбирать буквы, Ширяев опомнился.

– Ничего себе, – удивился он, взглянув на часы. – Уже почти 10. Странно, что так время быстро пролетело. Пора, пожалуй, и на боковую. А-то завтра всю рыбалку просплю. Раздевшись, Ширяев запрыгнул в койку.

Ночью Николаю Федоровичу приснился странный сон. Карась, которого он поймал, выпрыгнул из аквариума и забился на полу в судорогах. Задние плавники вытянулись и превратились в ноги с ластами, а передние обернулись руками. Только голова осталась рыбья. Похватав оскаленным ртом воздух, полурыба встала на ноги и прошлепала к выходу.

2

Почему-то во всех больницах двери неплотно примыкают к косякам. Ночами через щели из коридора пробиваются узенькие полоски света, расчерчивая стены и потолки палат. У пациентов, которые подолгу лежат в больницах и мучаются бессонницей, эти лучики вызывают неприятные чувства. Кажется, что ты один на всем белом свете, позабыт-позаброшен и абсолютно никому не нужен. Лишь звуки дают понять, что есть еще люди на этом свете. Вот кто-то из соседней палаты прошаркал тапочками по паркету, отправляясь по своей надобности. Скрипнула дверь в туалете. Зажурчал ручеек, и вслед за этим заревел недовольный таким оборотом дела унитаз. Потом вновь шарканье и скрип двери – ночные звуки в клинике не отличаются разнообразием. А когда кому-нибудь становится плохо, добавляются новые – стоны, сдержанные крики команд, топот и кашель разбуженных людей. Но поменьше бы таких звуков…

Дмитрий большую часть своей жизни провел в клинике. Там он и дневал, и ночевал. А потому тоже не любил надоедливые лучи, пробивающиеся в палату из коридора. Вот и сейчас, отдыхая после работы, он с ненавистью смотрел в потолок, где разлеглась полоска света. Наконец, тяжело вздохнув, он сел на кровати. Та жалобно скрипнула – еще один привычный звук ночи.

– Ты не спишь что ли? – раздалось с соседней кушетки. Вадим приподнял голову с тощей подушки. – Я тоже. Никак не привыкну здесь. Неудобно спать – сетка чуть ли не до полу провешивается. Того и гляди, спину сломаешь. Неужели нельзя нормальные кровати поставить, а то так в верблюда недолго превратиться. Ходи потом с горбом, пока тебя могила не исправит. Да еще мысли в голову всякие лезут. Бывало, так полночи проворочаешься с боку на бок. Думаешь, думаешь обо всем на свете. Аж мозги набекрень. В башке черт-те что творится. Лежишь, пытаешься поймать ускользающие даже не мысли, а какие-то их обрывки. Только-только покажется, что поймал. Бац – она и исчезла. И все заново начинается. Бред какой-то! У тебя такое бывает?

– Да. Как и у всех, – ответил Дмитрий. – Всякое в голову ночью приходит. Я вот в последнее время все о матрешках думаю. Ну, точнее, не о раскрашенных куклах, а о об их принципе… Понимаешь, это вроде как жизнь человеческая… Вот, к примеру, есть самая маленькая кукла. Это как бы младенец. Потом он подрастает, и матрешка-младенец прячется в другую – побольше. Еще вырос – новая матрешка. И так, пока смерть не придет. Это самая большая матрешка – последняя.

– Н-да, – промычал Вадим. – Понимаю. Вроде как форма и содержание литературных произведений, про которые нам в институте рассказывали. Они как бы друг на друга влияют. Плохо уж помню. Если это к твоим матрешкам привязать, то получается, что самая маленькая матрешка – идеал. Она же из цельного дерева сделана. В нее уже ничего не запихнешь. Есть в ней и форма, то есть внешний вид, и содержание – то, что принято называть душой. Позднее человек подрастает и становится школьником. Причем происходит это именно тогда, когда на него ученическую форму надевают. Правда, не везде она есть, но сути дела это не меняет. Ведь имеется же у каждого ученика одежда, в которой он ходит на занятия. Таким образом, маленькая матрешка – младенец помешается в еще большую – школьника. Заметь, что младенец никуда не девается, а сидит преспокойно себе внутри. Затем человек либо идет в армию, где ему выдают форму, либо в студенты. Дальше работа где-нибудь на предприятии, заводе, в учреждении – неважно… Опять новая матрешка. И так до бесконечности, пока на человека не наденут последнюю форму – костюм либо платье с белыми тапочками.

Н-да. Если так рассуждать, то из-за этих самых форм и сущность человека-то меняется. Нацепи, скажем, генеральский китель, и подольше поноси, так со временем и станешь считать себя генералом. А что до этого носил, и не вспомнишь. Будешь думать, воспринимать одежку, как собственную кожу. Поэтому самое главное в нашей жизни – это одежда.

Хотя на самом деле ерунда все эти рассуждения. Как будто нельзя свою кожу от одежды отличить?!

– А может, просто не хотим? Ведь так удобнее и спокойнее. К тому же мы настолько отупели, что уже просто не в состоянии воспринимать вещи в том виде, в котором они существуют на самом деле.

– Занятно. Вот только доказательств всему этому нет!

– Ну, почему? – Дмитрий поднялся с кровати и включил свет. Вадим на мгновение зажмурил глаза.

Когда он их открыл, то приятель ходил по палате, дожидаясь, пока тот попривыкнет к свету.

– Возьмем, к примеру, нашего Доктора – Николая Федоровича. Что ты о нем можешь сказать?

– Насколько я успел заметить, у него «не все дома», – стал рассказывать Вадим. – Это надо же удумать – ловить рыбу в Иване!..

– Ты думаешь, это странно?

– Странно? Я бы назвал это другим словом! Я понимаю, любит человек рыбу ловить. Ну, и иди себе на пруд или озеро. Зачем на краю ванны-то сидеть? Кстати, какое-то странное название в нашей психушке дали этому корыту – Иван. Еще бы Петром назвали. Сидит этот псих Ширяев каждый день в помоечной и счастлив выше крыши. Сегодня вот с каким-то Пашей познакомился. С душем что-ли? Черт его знает. Птички, видите ли, у него поют. Деревья кругом растут. Ага! Пока до ванны по коридорам топаешь, лишь фикусы всякие в кадках встретишь. А ему лес дремучий кругом. Идет, радуется… Ну что, не псих разве? Ладно, хоть не буйный. Видимо поэтому ему администрация разрешает чудить.

– Хорошо, допустим, ты прав, – загрустил Дмитрий. – А как же Доктор умудрился в ванне поймать карася? Там рыбы, сам знаешь, нет…

– Вот это-то самое удивительное, – развел руками Вадим. – Сам ума не приложу. Разве что для смеха кто запустил… Вот рыбина с голодухи на крючок и насадилась.

– Может быть, – еще задумчивее заметил Дмитрий. – Ты считаешь Доктора психом, а где этому доказательства?

– Я ж тебе только что все доказал! – изумился Вадим.

– Нет, подожди. Ты только поведал о том, что чудится Доктору, и что сам видишь. Почему ты думаешь, что его видения лживы, а твои – нет. А может быть, все наоборот?

– Да тогда бы не твой любимый Доктор в полосатой пижаме ходил, а я!!! – взорвался Вадим.

– Вот мы и возвращаемся к теории матрешки. Ты же сам утверждал, что люди видят лишь то, что снаружи, а не то, что внутри. О человеке мы судим по одежке, а его истинную сущность не замечаем!

– Да чего я не замечаю?! – заорал Вадим. – Вот халат санитара, – он рванул одежду на груди, так что пуговицы разлетелись по сторонам. – Под ним ничего нет, жара потому что несусветная! Или ты скажешь, что сейчас на улице сугробы?!

– Этого я говорить не стану, – печально проговорил Дмитрий, уставившись на приятеля. – Хотя все может быть.

Вадим проследил за взглядом Дмитрия. Опустив глаза, он взглянул на свою голую грудь. Пропотевшая от жары кожа была сероватой. Грязь постепенно темнела, приобретая синий оттенок. Потеки пота, оставившие светлые борозды, становились все ярче. Не прошло и полминуты, как они превратились в белые ровные полоски. Вадим с ужасом смотрел на превращения. Обхватив внезапно разболевшуюся голову, он рухнул на кровать и, уткнувшись в подушку, завыл.

Дмитрий, словно маятник, медленно прохаживался по палате от окна с решетками до двери. Подождав, пока тот успокоится, он подошел к приятелю и сел рядом на привинченную к полу кушетку.

– Ничего страшного, – погладив по плечу Вадима, сказал он. – Зато мы теперь знаем правду.

– Да кому она нужна – твоя правда?! – взвился тот. – Что я с ней делать буду?! Шизик, который знает правду!.. Здорово! Дальше-то что? Прожить остаток жизни в психушке, зная, что не напрасно в ней сидишь! Да лучше бы я вообще ни о чем не думал и не знал! Ощущал бы себя санитаром и в ус не дул! Что мне делать! Так, так, так… Содержание… Форма… – лихорадочно забормотал Вадим, бегая из угла в угол. – Содержание… Форма… Одежда. Мне нужна другая одежда. Я ее утром надену и забуду обо всем! Воспоминания, конечно, иногда станут возвращаться во сне. Но это не страшно. Мало ли кому чего снится. Так! Где бы мне раздобыть другую одежду?!

Вадим ринулся к шкафу и распахнул его. Казавшийся снаружи небольшим, тот оказался на удивление глубоким. На вешалках висели кители, халаты врачей, санитаров, рабочих, спецовки… На полках лежали фуражки, кепки, панамки, строительные каски. Внизу – разная обувь. Имелись даже ласты, которые кто-то запихнул в дальний угол. Этого вполне хватило бы, чтобы одеть с полсотни людей. Вадим, вытаращив глаза, смотрел на все это изобилие. До этого он ничего подобного в шкафу не видел.

– Ладно. Завтра с утра влезу в какую-нибудь очередную матрешку. А теперь спать! – скомандовал он сам себе и, содрав халат вместе с полосатой пижамой, запрыгнул в постель.

Дмитрий печально смотрел на своего приятеля. Постояв с полминуты у его постели, он выключил свет и улегся на свою кровать. Долго смотрел санитар на полосу света на потолке, размышляя о форме и содержании человека. Лишь когда забрезжил рассвет, провалился в бездну сна.

Буквально через час после этого Вадим очнулся. Ему ужасно хотелось пить. Пьяный ото сна, еще не понимая, кто и что он такое, Вадим, врезавшись в шкаф, отворил створку и зашел внутрь. Сообразив, что попал не туда, вышагнул обратно. Поежившись от холода, он вынул первую попавшуюся обувку и прошлепал в коридор.

От шараханья Вадима проснулся Дмитрий. Услышав, как тот проковылял в ластах из палаты, Санитар улыбнулся. Он потянулся на кровати, стараясь не помять изящного камзола.

– А ведь Доктор, как всегда, прав. И какую только ерунду не вдолбишь в головы этим тупым людям. Опять Он вернется сегодня с уловом, – подумал Дмитрий, почесывая копытцем рожки.

 

Мой друг

Тишина никогда не бывает безмолвной. По крайней мере, я таковой никогда не встречал. Даже ночью квартира полна копошащимися в укромных уголках звуками. Другое дело, что в темное время суток ведут себя они не так нагло и явственно, как средь бела дня. Но, как говаривал мой предок, выцарапавший человеческие мудрости из сомкнутых страниц: имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит, имеющий ноги да уидит… Хотя об истинности данного изречения судить тоже не берусь, ибо, как сказал все тот же мой пращур: не судите да не судимы будете. Он вообще очень любил продолжать эти выражения, приставляя к ним действия разного характера и выводить результат. Но вернемся к нашим звукам. Как было уже выше сказано, абсолютная тишина никогда не касалась краешков моих весьма чутких ушей и не пыталась в них заползти. Когда жилище наполняется тьмой, звуки продолжают обделывать свои делишки, от которых поневоле вздрагиваешь.

Кругляш на стене, причмокивая от удовольствия, пережевывает время, расчленяя и выплевывая сквозь вращающиеся клыки мгновения. В углу храпит с набитым брюхом кладезь пищи, вздрагивая и замирая, когда ему видятся кошмары. Половицы выпрямляют с хрустом затоптанные спины, трещат широкие плечи шкафов, вогнутые сиденья стульев, нет-нет да взбрыкнет шальной пружиной диван.

Мало в квартире своих звуков, так еще чужаки норовят пробраться. Храпы, присвисты, вскрики, бормотание, шумы… И все их приходится тщательно выслушивать, чтобы не пропустить нужную череду звуков: хлопок входной двери, затем – шарканье подошв по лестнице и, наконец, скрежет ключа. Я уже знаю, что это вернулся мой Друг, которого я с нетерпением жду.

Каждый раз я вскакиваю и несусь навстречу со множеством вопросов: как-дела, что-нового, почему-так-поздно…

Друг ничего не отвечает. Молча снимает кожанку, наголовник, налапники и проходит в комнату. Последовательность его действий всегда одинакова и не отличается разнообразием: включает телевизор, ставит на стол бутылку, наливает из нее в стакан, выпивает, закусывает отобранной у храпуна едой и принимается пускать дым из носа. Я кручусь рядом, мучая вопросами, на которые он никогда сразу не отвечает. Когда ему надоедает, он злится и ругается.

– Кот! – орет он, – иди ты… Далее следует перечень адресов, куда он хотел бы меня отправить, и желательно навсегда. – Кот!

Я обижаюсь и на время отстаю от него. Ах, да! Я же забыл сказать, что Друг называет меня Котом. Почему? Надо у него спросить. Я не знаю.

Выговорившись, он замолкает, сидит и дымит. Тоже мне – надулся как мышь на крупу.

Ладно. Я не гордый. Подхожу и пытаюсь завязать разговор. Друг у меня отходчивый – обнимает и теребит за голову. И мне сразу так мурненько-мурненько становится.

Он допивает бутылку и принимается рассказывать, как провел день. Я молча слушаю, иногда вставляя свои замечания и переспрашивая. Потом он ложится спать. Я сворачиваюсь клубком в изголовье и напеваю баюкательную песенку. Утром Друг уходит на работу. И так повторяется изо дня в день с некоторыми отклонениями, когда Друг сидит дома и никуда не ходит. Иногда к нему заглядывают гости. Среди них бывают и самки, с которыми он уединяется в комнате. Порой я наблюдаю за их размножительными движениями. Забавно!

Но в основном мой Друг один. Я иногда думаю, что было бы неплохо, если бы он завел себе постоянную самку. Котишек бы народили. А то на старости лет ему никто и блох не повытаскает. Но Друг об этом, кажется, и не помышляет. Жалко! Все повеселее было бы. Хотя жилище у нас, прямо сказать, невелико – три на четыре моих прыжка. Если еще самка с детенышами поселятся – тесновато станет. Но это ничего, лишь бы Другу хорошо было.

Мне и так неплохо, даже когда я один остаюсь.

Думаете, мне скучно? Да Мур с вами! Умному одиночество не мешает, даже, наоборот, помогает. Я сижу на подоконнике, взираю на мир и размышляю. О чем? Да обо всем!

Например, о смысле мытия или о создателе нашем – Муре, пострадавшем от Гавлая. Поэтому наше племя и ненавидит его, а его потомки, в свою очередь, нас. Но, ничего, отольются когда-нибудь псам муркины слезки. Хотя о Муре много споров. У каждого он свой и выглядит по-разному. Но большинство сходится во мнении, что после нашей кончины все мы попадем в Мурдом и предстанем пред Его Судом. А Мур уже определит: кому несъедаемый котел мяса, кому вечное висение на хвосте и нескончаемые пытки пылесосом. Впрочем, некоторые наши заумные мурченые вообще отрицают его существование и утверждают, что произошли все мурчане от шебуршей. Якобы те – низшая ступень нашего развития. Придумали тоже! Сцапал недавно пару шебуршей, которые к нам по ошибке заскочили. Пытался с ними о жизни поговорить – пищат, и все. Ничего понять невозможно. Пришлось неучей за незнание языка съесть. Может, они, конечно, и к низшей ступени развития относятся, но точно не наши далекие предки. Вот Свистун – их родственник. Живет он в клетке в углу квартиры, ничего не делает, только ест и свистит. Чего сидит, чего свистит – не разберешь. Друг его Свином называет. Зачем его держит – непонятно. Я сначала надеялся, что на мясо. Только не в Свина корм – время идет, а он не жиреет. Да и как вырастешь, когда пичкают тебя травой и овощами. Это же кошмар какой-то! Я от такой диеты когти откинул бы сразу. А тому хоть бы хны: сидит и свистит, сидит и свистит – достал уже. Зачем нахлебника держать? Но Друг у меня вообще странный. Как-то решил меня удивить. Взял и приволок домой дерево. Вы только вслушайтесь: дерево – домой! Он бы еще пруд выкопал и рыбок туда напустил! Посадил его, значит, возле окошка, фигни всякой понавешал… Воняет, конечно, здорово, ничего не скажешь. Я потом полдня чихал, пока не привык. Но на кой пес мне дерево, пылесос меня засоси?! Я что, гавлай какой-нибудь, чтоб на него ногу задирать? У меня свое укромное место есть. Сделал дело, закопал и гуляй смело, как говаривал мой дедушка.

Кстати, если я уж затронул эту тему… У нас с Другом негласный договор – он ко мне в горшок не ходит, я к нему. Но, когда Друга дома не было, заглянул ради интереса…Смех, да и только! Стул с дырой! Ну, вот как на нем сидеть?! Попробовал: скользко, неудобно и сушиться потом долго.

А иногда я на досуге мыроскопы сочиняю, это меня бабушка научила, когда я еще под шкаф ползал. Согласно расположению небесных глаз, каждому уготована своя судьба. Ее можно предугадать. Зависит она от момента твоего рождения. Лично я появился на свет в знаке Молока очертания Журчуна. Поэтому жизнь моя должна сложиться тихой и без излишних волнений и тревог. Обладаю я ласковой сущностью. Пока все сходится, а дальше посмотрим.

Можно, конечно, и на волю сбежать, но мне что-то не хочется. Был я несколько раз на улице – не понравилось. Я по молодости из окошка выпал. Когда летел, обделался к своему стыду с непривычки. Друг меня потом из-под куста вытащил, домой принес, отмывал и ругался.

А однажды я из дома улизнул. Причина для этого весьма весомая имелась. Вместе со мной подруга жила – Друг притащил. Особа весьма симпатичная и легконавпрыгиваемая, но не культурная. Гадила везде подряд. Друг ее и унес куда-то. И заскучал я, пошел ее искать. Но та будто псу под хвост слиняла. Побродил, заблудился, гавлаи меня в подвал загнали. Оттуда несколько дней я Друга на помощь звал, пока он меня не отыскал. Домой принес и еды насыпал. А у меня от усталости китикэт в горло не лезет. Он меня в ванну – отмыл от блох. Я в каком-то полубреду находился – мокрый бродил по комнате, жаловался, сил вылизываться не было. Друг взбесился и как даст ногой по башке! Дальше не помню. Очнулся уже, когда Друг со мной на руках носился по квартире и рыдал, как дурак.

Ну ее, к чертям собачьим, эту свободу! Нас и здесь неплохо кормят…

Я даже на праздник Мура, когда все сородичи бродят и гимны ему поют, носа на улицу не кажу. Славить Создателя и дома разрешается. Правда, по традиции принято мурить в несколько голосов и совершать при этом ритуальное вспрыгивание на самок… Но и это необязательно.

И к тому же… Если я уйду, то как же мой Друг? Он такой беззащитный, ничего без меня сделать не может. С кем он станет делиться своими проблемами и неурядицами?! Он же один. У него никого ближе меня нет. Пропадет! Ей Мур, пропадет!

Но, мур! Ключ в дверях заскрипел! Это пришел МОЙ ДРУГ!

 

Мелочи жизни

1

Никогда не любил больших городов. И дело совсем не в том, что люди в них, в отличие от живущих в поселках и деревнях, более замкнутые, надменные и эгоистичные (хотя и это имеет значение). Не нравится сама атмосфера, ритм жизни, царящие в городе: вечное столпотворение, спешка, духота, мусор и грязь, нелепые однотипные многоэтажки, похожие на крышки гробов, которые выставляют у подъездов. Разноцветная, донельзя тупая и навязчивая реклама, всовывающая в сознание мысли о необходимости покупки совершенно не нужных тебе вещей. Неумолкающий ни днем ни ночью шум машин, крики и пустые разговоры прохожих, трезвон мобильников, завывание сирен… Все сплетается в единый разбухающий, поглощающий и подминающий тебя под себя ком городской реальности. Иной раз, дойдя до отчаяния, решаешь бросить все и уехать куда-нибудь в глушь, но тут же находишь сотни причин остаться. Либо ты учишься в вузе, а получить высшее образование вне города никак нельзя, либо ты уже обзавелся семьей, и твои домочадцы, привыкшие ко всем удобствам, и слышать не хотят ни о какой деревне, либо – работа. О, это священное для современного человека слово, ради которого он готов стерпеть все, включая унижения, оскорбления и неприятности! И пусть ты ее ненавидишь до зубовного скрежета, горбатишься за сущие копейки, не спишь ночами, зарабатываешь гору болячек, не видишь белого света, материшь ее и ругаешь, но – ТЫ РАБОТАЕШЬ. Ты при деле. И самый страшный кошмар, который может приключиться в твоей жизни – это ее потеря. Тогда человек становится беспомощным и жалким, ощущая себя лишним и никому не нужным. Наверное, именно себя так и чувствовали бы винтик или гайка, отвалившиеся от какого-нибудь механизма, будь они живыми. А вроде бы радоваться должен, что обрел-таки, наконец, свободу. Есть время подумать, осмыслить, разобраться в себе и окружающем мире. Но нет! Быстрее-быстрее вклиниться в очередной агрегат, чтобы вместе с такими же, как и ты, вертеть шестеренки и открывать клапаны. Лишь бы не останавливаться, не думать и быть КАК ВСЕ. Еще одно магическое выражение современного человека. Хотя никто понятия не имеет, что конкретно оно означает. Возможно, я сгущаю краски и абсолютно не прав. Но тут уж ничего не поделаешь. Когда в кармане кот наплакал, долгов накопилось выше крыши, а с работы турнули, радужные мысли в голову лезть отнюдь не спешат, предпочитая, как истинные джентльмены, пропускать вперед мрачных дам с черными вуалями.

Я бесцельно бродил по мегаполису, занятый своими раздумьями, не обращая внимания на надоевшую и однообразную действительность. Свернув в переулок с центральной улицы, я шагал, не разбирая дороги и не особо заботясь о том, куда она меня выведет. Ноги измерили длину одного двора, переместили тело в другой, затем в следующий… Когда им наконец надоело петлять, они взбунтовались, разъехавшись в разные стороны на грязных останках мостовой. Едва не шлепнувшееся в лужу тело встряхнуло головой, приводя ее в чувство. Зрачки заметались в глазницах, скользя взглядом по нависшим серым стенам с квадратными пробоинами пустых окон, перекошенным заколоченным дверям и трухлявой лавочке посреди крохотного пятачка. Дальше дороги не было. Путешествие по пищеварительному тракту города закончилось для меня в его аппендиксе. Тупик. Я закурил сигарету, озираясь в поисках таблички с названием этого места. Тщетно. Скамейка, потемневшая от времени и набухшая от мартовской влаги, охнула, принимая на себя тяжесть моего тела, пошатнулась, но устояла на четвереньках.

Путь обратно только один. Все равно рано или поздно выйду, а спешить мне некуда. А если и заблужусь, то кто-нибудь подскажет дорогу. Только вот кто? Что-то не похоже, чтобы люди здесь часто ходили. Глушь и тишина. Словно и не центр большого города. Где-то сбоку внезапно хлопнула дверь, и послышались голоса. Обернувшись на звук, я увидел, как из-под стены показалась голова, вытянувшая за собой фигуру человека. Мельком взглянув на меня, он проскочил мимо и скрылся в подворотне, прежде чем я успел его окликнуть. Подойдя к тому месту, откуда появился гражданин, я обнаружил вход в подвал, на двери которого висела незаметная вывеска: магазин «1 000 000 мелочей».

– Странный магазин… И в такой глуши. Наверное, от покупателей отбоя нет, – съязвил я про себя. – Ну да ладно. Надо зайти посмотреть ради интереса, а заодно и разведать, как побыстрее отсюда выбраться.

Ржавая пружина заскрипела, нехотя растягиваясь под напором, а, освободившись, скрючилась, едва не придав мне скорости дверью. Небольшое помещение, уставленное прилавками с сувенирами и хозяйственными принадлежностями, пахнуло смесью запахов краски, оберточной бумаги, мыла и одеколона. В магазине никого не было. Побродив от витрины к витрине и вдоволь насмотревшись на стандартные наборы из шурупов, вешалок, совков, веников, подсвечников, статуэток и прочей дребедени, которые есть практически в любой лавке подобного сорта, я заметил кабинку, задернутую черной ширмой. Точно такие обычно ставят в магазинах одежды, чтобы покупатели, скрывшись от посторонних глаз, могли полюбоваться на собственное отражение в обновках. Рука уже потянулась, чтобы отдернуть занавесь, как из-за нее вышагнул человек. Едва не столкнувшись, мы уставились друг на друга.

– М-м-молодой человек, вы от кого? – вопросил пузатый мужчина, стремительно зачесывая расческой редкие волосинки на блестящей потной лысине. – От Корфа?

– Вообще-то я от мамы и папы. И, насколько мне известно, никто из них, а также их предков, а значит, смею надеяться, и моих тоже, не имели чести носить такую кличку. Хотя в этом бренном мире все может статься. Возможно, кого-то и называли так за глаза, но мне сие неизвестно.

– А-а-а, философ! Да тому же еще и шутник, – усмехнулся мужчина, направляясь за прилавок. – Судя по сарказму, вы сегодня явно не в настроении. Что? Жизнь не удалась, или просто ноги промочили?

– О, достопочтимый владелец изысканнейших вешалок для туалетной бумаги и ершиков для чистки фаянсовых изделий! И то, и другое. Пред вами путник, заблудившийся, подобно Тесею в лабиринте, потерявшему путеводную нить.

– Но на Минотавра я, вроде, не похож, – развеселился мужчина. – Кстати, и зовут меня по-другому. Разрешите представиться! Аполлон.

– Зевс, – пожимая протянутую руку, произнес я.

– Да нет! Меня, правда, так зовут. Могу, если хотите, паспорт показать.

– Не надо. Верю. Сергей, – заново представился я на этот раз своим настоящим именем. – Сергей Занозин.

– Вот и ладно. Если не ошибаюсь, вы хотите знать, где находитесь, и как побыстрее отсюда выйти? Официальное название тупика – «Красный» – наследие советских времен. А выйти вы можете через черный ход магазина и сразу попадете на проспект Юбилейный.

– Так это же центр города, – немного опешил я. – Странно…

– Что именно, мой друг?

– То, что черный вход ведет на оживленную улицу, а парадный – в тупик, где народ не ходит. Вы вообще о ведении бизнеса, маркетинге, рекламе и прочих двигателях торговли что-нибудь слышали?

– Вы о том, чтобы в магазин заходило большее количество покупателей? Нам это не нужно. Видите ли, молодой человек, мы занимаемся несколько специфическим товаром. У нас достаточно и постоянных клиентов, а для случайно зашедших, таких, как вы – все, что видите на витринах.

– Понятно. Оружие, наркотики, рабы, подпольное казино…

– Ну, что вы?! – улыбнулся Аполлон. – Боевиков насмотрелись? К такому месту вы бы и близко не подошли. Мы занимаемся скупкой и продажей жизненных мелочей.

– Чего?!

– Мелочей жизни, – переставил слова местами хозяин лавки, в надежде прояснить смысл сказанного. – Ладно. Вкратце этого не объяснить. Пойдемте в кабинет. Там все расскажу. Если хотите, конечно же, и никуда не торопитесь.

Я задумался. С одной стороны, интересно, а с другой – дадут по башке и поминай, как звали. Хотя чего с меня взять… После мимолетного замешательства любопытство обрело лавровый венок.

– До пятницы я совершенно свободен!

– Вот и славно, Пятачок, – улыбнулся Аполлон-Винни-Пух. – Проходи.

Ширма распахнулась, пропуская в длинный коридор.

2

Кабинет, спрятавшийся в одном из ответвлений коридора, оказался небольшим, но вполне уютным. Напротив входа у стены, придавленный к ворсистому ковру компьютером, кипами бумаг и сувенирными безделушками, растопырил ноги письменный стол. Подле него свернулись валиками два мягких кресла, разделенные журнальным столиком. Высвеченный мягким светом настольной лампы, блестел полированный шкаф, набитый книгами. Стены и потолок, одетые в платье из толстой ткани, не пропускали внутрь ни единого звука извне. Рюмки, появившиеся на столике, наполнились алкоголем и звякнули, коснувшись придвинутой хрустальной пепельницы.

Усевшись, я заметил у входа еще одно кресло, отдаленно напоминающее зубоврачебное.

– Итак, за знакомство! – провозгласил тост хозяин.

Коньяк юркнул в утробы.

– С чего бы начать… – призадумался Аполлон.

– Обычно в таких случаях говорят: с начала, – напомнил я.

– Воистину так. Итак, мелочи жизни. Чтобы не утомлять вас излишними подробностями и наукообразными вещами, постараюсь излагать кратко и общедоступным языком. Если по сути и не вдаваясь в факты своей биографии, скажу, что давно изучаю человека, его личность в целом и в частности. В общем-то, ничего особенного в этом нет. До меня подобными вещами занимались многие ученые.

– Понятно, значит, вы из плеяды тех, кто жаждет облагодетельствовать человечество, – перебил я его. – Нет, но это уже не оригинально. Подобными персонажами напичкана и литература, и кинематограф. Возьмите любой бульварный роман и найдете в нем и сумасшедшего профессора, и подробное описание способов строительства рая или ада на земле, в зависимости от цели автора, а также неизбежное крушение замыслов персонажа. Нисколько не сомневаюсь, что опыты вы производите вон на том гинекологическом кресле.

– И да, и нет, – усмехнулся Аполлон. – Таких глобальных целей для себя я никогда не ставил. Просто у меня такое, если хотите, хобби. Кто-то бабочек изучает или собирает марки и монеты, а я препарирую чувства человека. Понимаете, всю нашу жизнь можно сравнить с чем-то огромным, состоящим из постоянно пополняемых, прилипающих к нему частей. Удаляя или заменяя малое, постепенно вы измените и само целое. В результате получите совершенно иную личность того или иного человека. К примеру, есть множество людей, которым отравляют жизнь ничего не значащие, на первый взгляд, воспоминания. Ну, скажем, бабушке место в трамвае не уступили или нахамили и обидели близкого человека. Мелочь – не более того, время от времени приходящая по тем или иным причинам вам в голову. В результате портится настроение, под влиянием которого вы совершаете иные поступки, отличные от могущих быть совершенными, если бы данного воспоминания у вас не имелось. Вспомните, наверняка, у вас ни с того ни с сего резко менялось настроение, причем видимой причины для этого не имелось. Если вытащить из головы негативные мелочи, которые отравляют жизнь, то и сама жизнь станет лучше.

– Так, значит, конечная цель все же – благоденствие для всего человечества, – не выдержал я. – А утверждали, что нет.

– И продолжаю утверждать, – нисколько не смутился собеседник. – Мне, по большому счету, все равно, что в дальнейшем станет с человеком. Это, как игра в пазлы, закончил один – начинаю другой. Но по опыту знаю, что никто из моих клиентов на судьбу не жаловался. Напротив, они постоянно приходят ко мне «почиститься». Денег за это я не беру, а, наоборот, приплачиваю кругленькую сумму.

– Вы состояние на сантехнических сувенирах заработали или от бабушки в наследство получили?

– А вот это коммерческая тайна. Но скажу, что в деньгах недостатка не испытываю и могу жить в собственное удовольствие.

– Понятно, только зачем вы мне это все рассказываете? Не боитесь, что пойду и донесу на вашу сомнительную деятельность нашим славным правоохранительным органам?

– Нет. Ну, кто вам поверит? В лучшем случае, сочтут за чудака, в худшем – за сумасшедшего. А будете настаивать – нарядят в рубашку с длинными рукавами. У меня на вас свои виды. Дело в том, что новых клиентов у меня давненько не было, а вы, как я понимаю, нуждаетесь. Так что баш на баш – вам деньги, мне мелочи. Предупреждаю, что сеанс безболезненный и занимает пять-десять минут. Согласны?

– Надо подумать.

– Тут и думать нечего. Неужели не интересно? Судя по всему, вы человек в меру авантюрный и бесстрашный. Ну, так как?

Я покрутил бокал в руках, рассматривая нового знакомого сквозь коричневую жидкость.

– Ладно, можно попробовать. Доставайте бубен, любезнейший Шаман Аполлонович, читайте мантры и призывайте на помощь духов…

– Бросьте, – поморщился Аполлон. – Какие духи?! Все очень просто. Вы садитесь в это, как вы изволили назвать, гинекологическое кресло, к голове подключаются электроды. Все время вы находитесь в сознании, все видите и в любое время можете прервать сеанс. А помощник у меня, действительно, есть. Точнее, помощница. Я ее сейчас приглашу, а вы пока подумайте и выберите ненужную мелочь жизни.

Дверь выпустила Аполлона, и вскоре он появился вновь, ведя за собой прелестное белокурое создание, изначалие длинных ног которого едва прикрывало коротенькая юбочка, а грудь не умещалась в глубоком декольте. Смазливую мордашку, умело размалеванную макияжем, подчеркивали алые улыбающиеся губы. Кресло вышвырнуло мое тело из пухлых объятий.

– О, несравненная Дульсинея Тамбовская, Афродита моего сердца, преклоняю колени пред вашей неземной красотой. Пожалейте раба вашего! Будьте моей навеки! Пожалуйте в подарок свою изящную десницу и мышцу, перекачивающую кровь по вашему неземному организму!

К несказанному удивлению, прелестница зарделась и спряталась за спину Аполлона. Тот усмехнулся.

– Не обращай на него внимания, дочь. Это наш новый поставщик мелочей. Кстати, вы, Сергей, угадали. Ее, действительно, зовут Афродитой.

– Афродита Аполлоновна! – восхитился я. – Ну, вы даете! Если у вас и фамилия еще «божественная», то у меня просто нет слов!

– К сожалению, – вздохнул владелец прелестной дочурки. – Фамилия обычная: Боковы.

Я поперхнулся дымом сигареты и истошно закашлялся.

– Что ж, бывает, – отдышавшись, вымолвил я. – Нет, вы подумайте! Разница всего в одну букву, а каков результат!

– Ладно, – начал сердиться профессор. – Пожалуйте в кресло. Афродита, помоги поставщику.

Я послушно проследовал к креслу. Ожидая, когда изящные пальчики прицепят к моей голове присоски с проводочками, нагло рассматривал ложбинку между грудями Афродиты, в которых потерялся золотой кулон. Если в свое время Пушкин пожелал стать табаком, то я не отказался бы какое-то время побыть украшением девушки.

– Афродита, а чем вы сегодня вечером занимаетесь? – поинтересовался я у девушки.

Та скосила глаза в сторону отца и еле слышно прошептала:

– Вообще-то ничем. Дома сижу. Я почти никуда не хожу.

– Бедное невинное создание, как ужасна ваша жизнь! Я просто обязан спасти вас из этого мрачного места, охраняемого неусыпным взором дракона.

– О чем вы там шепчетесь? – поинтересовался профессор, подозрительно поглядывая из-за компьютера в нашу сторону.

– Соблазняю вашу дочь, – искренне ответил я. – Хочу похитить ее и сделать своей второй половинкой, а то надоело, понимаешь, чувствовать себя нецельной личностью. А вы разве против?

– Вообще-то, да. Я пока о вас ничего не знаю и не желаю, чтобы Афродита с вами общалась.

– Как? Разве вы не хотите внуков? Кто же утешит и скрасит старость, кому вы передадите дело вашей жизни и сокровища Акры из закромов? Неужели вы не хотите сидеть в кресле-качалке с трубкой мира, чтобы по вашим коленям ползали малыши? «Дедя, дедя», – будут они вас звать, и слезы умиления покатятся по вашим изборожденным морщинами щекам. Обещаю, что старшенького мы назовем Гераклом, а младшенькую дочку Афиной…

– Слушайте, перестаньте, наконец! – взорвался негодованием профессор. – Хватит вздор молоть! Я уже начинаю сожалеть, что с вами связался.

– Хорошо, – вздохнул я. – Назовем ее Психеей, в вашу честь.

Аполлон сверкнул глазами, но промолчал. Раскрасневшаяся девушка, закончив надо мной колдовать, отошла в сторону, одарив нежным взглядом.

– «А девушка созрела», – пришли мне в голову строки из популярной песни. – Надо бы ее облагодетельствовать.

Где-то внутри червячком шевельнулась нежность и подобие влюбленности, но усилием воли я придавил их, оставив лишь мокрое место. Терпеть не могу всех этих воздыханий, нежностей и сопливостей. Влюбленный человек становится похожим на восторженного барана, узревшего новые ворота, мягким, податливым и наивным – все те качества, которые я успешно вытравлял из себя, по чеховскому рецепту, на протяжении сознательной жизни.

Аппарат на голове зажужжал. Присоски стали покалывать кожу.

– Сейчас я сканирую ваш мозг, – прокомментировал профессор, бегая пальцами по клавиатуре. – На экране он выглядит в виде спирали. Каждый виток – год жизни.

– И это правильно, – заметил я. – Человеческая голова и деревянный чурбан – практически одно и то же. Срезал макушку, и определяй себе вволю возраст, подсчитывая на досуге кольца.

– Нейтральные воспоминания покрашены на спирали в белый цвет, положительные – в синий, а отрицательные – в красный…

– Аполлон Франкенштейнович, я безумно рад, что попал в руки истинного патриота и политически корректного гражданина нашего Отечества. Предлагаю, чтобы во время сканирования звучал гимн.

Афродита фыркнула в углу, а профессор продолжил как ни в чем не бывало:

– К сожалению, с помощью аппарата я могу только определить время возникновения негатива, но в чем он заключается – не имею возможности. Вам придется самому вспомнить, что это было. Если не сумеете, то поможет гипноз. Но это по вашему желанию. Кстати, вы определились с воспоминаниями, нуждающимися в удалении?

– Давайте начнем с потери работы, а потом посмотрим. Да! Если вы вырвете это воспоминание, то что же поставите взамен? Кстати, вполне логичный вопрос. У меня же там дырка образуется.

– Ничего страшного, – ответствовал профессор, – спираль сожмется. К тому же люди многого не помнят, что не мешает им жить. Вижу этот временной промежуток. Если не ошибаюсь, 15 февраля в 16.35–16.36, и последующая за этим ремиссия с осложнением. Удаляю!

Лязгнула клавиша, и – ничего не произошло. Красавица отцепила от меня провода. Я плюхнулся в мягкое кресло и плеснул в рюмку коньяка:

– Ну, за науку!

Профессор закончил возиться за компьютером и присоединился ко мне:

– Как вы себя ощущаете?

– Превосходно. Если бы еще закуски предложили, то вообще замечательно было бы.

– Я не об этом, – сделав глоток, произнес профессор. – Что у вас с работой случилось?

– Ничего особенного. Надоело, я и уволился, чему несказанно рад!

– Странно, что вы об этом помните.

– Еще бы! Это один из лучших моментов моей жизни! Не нужно заниматься ерундой, делай, что хочешь! Свобода!

Профессор потер переносицу и надолго задумался. Мне надоело смотреть на его физиономию, и я уставился на Афродиту. Гораздо более приятный объект. Под взглядом объект покраснел.

– Знаете, Афродита, наши предки были очень мудрыми гражданами, когда называли красавиц красными девицами. Вы вполне соответствуете данному изречению. Может, ваши яхонтовые уста отведают напитка из моего кубка?

Вылив остатки коньяка в рюмки, я сунул одну из них в руку девушки.

– За любовь – до дна!

Афродита неуверенно поглядела на отца, но тот не обращал на нас внимания. Тогда она выпила и быстро отдала мне фужер.

– Мадемуазель, – продолжил я, – в котором часу вы обычно совершаете променад или, быть может, наслаждаетесь искусством в нашем славном городе? Где я могу лицезреть ваш ангельский облик?

Афродита потупила взгляд и принялась разглаживать ручками коротенькую юбочку.

– Не молчите, лучезарная богиня, умоляю вас. Пожалейте несчастного влюбленного, потерявшего голову от вашей красоты. Не мучайте, сделайте милость.

– Завтра вечером мы пойдем на «Ромео и Джульетту», – наконец, неуверенно произнесла она. – Можете туда подойти.

– Всенепременно буду, чтобы хотя бы мельком увидеть вас!

– Какой-то непонятный сбой произошел, – послышалось из угла. Я вздрогнул, совсем забыв про Аполлона. – Надо будет в этом разобраться. Кстати, вот ваш гонорар.

Он протянул деньги, которые в мгновение ока перекочевали мне в карман. Судя по нулям, только на одной купюре их вполне хватит, чтобы попасть в театр, купить цветов и на прочие мелочи, на которые так падки девушки.

– Премного вам благодарен, граф Монте-Кристо. Следующий сеанс будет?

– Да. Вы меня заинтересовали. По всей видимости, ваш мозг несколько отличается от тех, с которыми мне приходилось иметь дело. Послезавтра в три часа дня вас устроит?

Я утвердительно кивнул головой.

– Тогда до встречи. Афродита, проводи гостя.

Девушка вывела меня на оживленную улицу. Прежде чем она успела закрыть дверь, я прижал ее к себе и впился в губы.

3

Безмолвные картинки мельтешили в телевизоре, бросая отсвет на циферблат часов. Далеко за полночь. Спать совершенно не хотелось. Мысли скользкими змеями метались в мозгу. Не успевала созреть одна, как на нее накидывалась новая, а ее уже пожирала следующая. Ненавижу такое полубредовое состояние, которое чаще всего бывает либо после тяжелого похмелья, либо после болезни. Всматриваясь в собственное отражение на зачерненном окне, я курил одну сигарету за другой. Огонек вспыхивал и моментально гас, обрастая панцирем пепла. В пепельнице вповалку валялись скрюченные трупы окурков. Люблю сравнивать различные предметы и явления с человеческой жизнью. Так получилось и с «бычками», напомнившими о бренности бытия. Целая сигарета, как человек. Со временем она уменьшается, превращаясь в никому не нужный окурок, который выкидывают. Но если представить, что человек – сигарета, то кто ее выкуривает? Время? Бог? Живо представилось, как на небесах сидит и беспрестанно курит Нечто. Дым, вылетающий изо рта, превращается в мягкие и пушистые облака-души. «Минздрав предупреждает», пришло на ум. Значит, Нечто еще и здоровье теряет, зарабатывая одышку и кашель. Кхекнет оно на верхотуре, а на Земле – гром. Бред! Полнейший бред! Чего только в голову не взбредет от бессонницы. Интересно, а Афродита сейчас спит? Или лежит полуобнаженной, покрытой из-за июньской жары тонкой тканью, думает обо мне? Наверное, тоже не спится. Надо завтра при встрече спросить. Хотя какая разница… Девочка она хорошая, но глупая. Впрочем, как и многие люди, разум которых подчинен чувствам. Управлять такими очень легко. Взять ту же Фродю, как я называю Афродиту наедине. Никакого труда не составило затащить ее в постель. Наплел девочке комплиментов, притворился потерявшим голову пылким влюбленным, подарил пару букетов, мягких игрушек и – все. По-пьяни привел ее в свою конуру, где без лишних слов содрал одежду и, нашептывая на ушко мат, перемешанный с ласковой чепухой, повалил на кушетку. Она настолько обалдела от происходящего, что не сопротивлялась. А испытав впервые оргазм, девочка втюрилась в «объект», доставивший удовольствие.

Мелочи соединились воедино, образовав большое чувство. Теперь готова на край света за мной идти и чуть ли не боготворит. Нашла кого! Удивляюсь и никогда не перестану удивляться женщинам. Почему они влюбляются в мужчин «с гнильцой», а не выбирают в спутники порядочных и идеальных парней? Есть же такие: не пьют, не курят, возлюбленных на руках носят, на сторону не смотрят, по кабакам не шляются. Так нет! Отдают предпочтение «плохим мальчикам», даже если воспитаны дамочки на высоких нравственных идеалах. Если и выходят они замуж за «идеальных», то потом влюбляются в какого-нибудь гуляку и изменяют супругу. Обманутые мужья недоумевают, плачутся и роются в себе: что же они не так сделали? И находят какую-нибудь мелочевку, которая, по их мнению, и стала причиной разрыва. Себя корят. Ерунда! Полная ерунда! Я давно нашел объяснение загадки. С идеальными – скучно. А с такими, как я, не соскучишься. То один финт выкину, то другой! Только держись! И неважно, что мои действия приносят страдания. Напротив, складывается ощущение, что большинство женщин из разряда мазохистов: чем больнее, тем милее.

Переживания убивают скуку. Не зря женщины обожают смотреть всякие мыльные сериалы, где кипят страсти. Главное, не переборщить с негодяйством и вовремя остановиться: покаяться, прощения попросить, нашептать, что любишь ее больше всего на свете, жизни не чаешь и тому подобную фигню. Завершить мизансцену рекомендую бурным сексом, чтобы женщина чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Скажете, подло? Да! Так и есть! А я и не лукавлю, утверждая, что хороший.

Но методика действует. Испытано, и не раз. Последним объектом стала Фродя.

Она у меня, конечно, замечательная, умилительная, жутко красивая, а трахается, как будто в последний раз… Другой на моем месте влюбился бы без оглядки… и стал бы слабым и податливым, как пластилин. Всякое чувство, пусть оно даже является верхом положительности, есть проявление слабости. А таким я быть не хочу и не желаю.

Но что-то слишком часто я стал вспоминать о Фроде. Зародыши чувства просочились и в меня. Рука решительно нащупала сотовый телефон, пальцы сами отпечатали нужный текст. Звякнул сигнал, сообщавший, что весточка дошла до адресата.

Через минуту я позвонил Фроде.

– Ты спишь, малышка?

– Нет, лежу и думаю о тебе. Вспоминаю, как нам было хорошо вместе, – услышал в ответ.

– Я тоже. Мечтаю увидеть, обнять, почувствовать тебя. Я просто умираю, как хочу тебя, любимая. Приезжай ко мне прямо сейчас. Прошу тебя.

– Ты же знаешь, что это невозможно.

– Ну, пожалуйста, умоляю тебя. А завтра утром пойдем к твоему отцу и все расскажем. Мы поженимся и будем вместе, всегда-всегда, всегда-всегда. Приезжай, умоляю, – жарко шептал я в трубку.

Афродита задумалась.

– Хорошо, любимый, я сейчас приеду. Жди.

Трубка полетела на расстеленную кровать. Дело сделано. Еще одно подтверждение того, как глупеет человек под властью чувств. Сигарета вспыхнула огоньком, за ней следующая. Когда настала очередь четвертой, входная дверь тренькнула, оповестив, что явилась Афродита.

Губы в губы, рука к руке, и одежды сброшены у входа на пол. Кружа по комнате, мы добрались до кровати, и матрас вздрогнул, принимая нас…

Через час Фродя спала у меня на груди, разметав длинные волосы и прижавшись всем телом. Летний рассвет озолотил противоположный от окна угол. Сквозь открытую форточку доносились распевки птах и шелестение листьев на ветру. Безмятежность нарушил скрежет ключа в замке. Афродита вздрогнула и, приподнявшись, испуганно уставилась на дверь. На пороге возникла фигура женщины.

– Сволочь, – шагнув вперед, прошипела она. – Я так и знала. Кобель, сволочь, урод! – в голосе появились визгливые нотки. – Не успела уехать, шалаву приволок. Ненавижу тебя! А ну, выметай отсюда свою девку!

– Сережа, кто это? – пролепетала Афродита.

– Да, это так. Знакомая одна.

– Знакомая, – взъярилась женщина. – Мы три года вместе живем! Все обещаниями жениться кормит. Сколько баб я из этой постели повытаскивала! Прощала, уговаривала, ругалась – попусту.

– Ты же говорил, что у тебя никого нет. Ты мне врал, – у Афродиты задрожала губа, и, не сдержавшись, она зарыдала.

Словно внезапно ослепнув, девушка вползла голым телом в платье и побрела, натыкаясь на невидимые преграды, к выходу.

– Я тебя провожу! – вскочил я с постели.

– Сидеть! – рявкнула знакомая. – Сама дойдет. Будет знать, как по чужим мужикам шляться.

У входа Афродита обернулась, попыталась что-то сказать, но не смогла. Было слышно, как каблучки медленно процокали по лестнице и оборвались грохотом захлопнувшейся двери подъезда.

Тихо. Как будто ничего не произошло. По-прежнему лучи нового дня бродят по квартире и прочищают горлышко птицы.

Знакомая Светлана присела на кровать.

– Какой же ты все-таки, Занозин, – она замялась, подыскивая слово, – черствый, – наконец, нашлась женщина. – Бедная девочка! Мне ее так жалко… Сердце кровью обливается. А тебе – по барабану.

Я протянул ей купюру:

– Как договаривались. Она нормально доберется?

– Около дома дежурит Вовка на такси, – вздохнула Светка. – Он ее довезет. Если что – насильно посадит, можешь не волноваться. Хотя какая тебе разница. Нет, ну какой же ты урод!

– Угомонись! Ты свою работу сделала, деньги получила, можешь быть свободна. А эмоции оставь при себе. Фродя мне еще пригодится, поэтому и не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось.

– Пригодится! – вскинулась Светка. – Да она тебя видеть больше не захочет. Или, думаешь, простит? Тогда зачем весь цирк?

– А вот это уже не твоего ума дело. Давай гуляй, ревнивая подруга жизни. Кстати, роль неплохо удалась. Жаль, что в театральный не поступила. Имела бы успех, в кино снималась бы. Хотя тебя и так снимают, – усмехнулся я, – и гонорары неплохие платят. Выпить хочешь, Джулия Робертс?

– Наливай, если есть. Да, можно я у тебя перекантуюсь, а то у меня рабочий день закончился. Домой что-то не хочется.

– Валяй…

Светка скинула одежду и забралась под одеяло.

– Хоть ты и сволочь, Занозин, но трахаться с тобой – одно удовольствие. Иди ко мне…

Я послушно прилег к ней – разве можно отказать женщине, если она просит?!

4

Сотовый, запутавшийся в складках одеяла, глухо надрывался, моля об избавлении. Отодвинув посапывающую Светку к стене, я, наконец, разыскал телефон.

– Сергей, сегодня сеанс отменяется, – раздался в трубке взволнованный голос Аполлона. – У нас несчастье! Афродита в больнице!

– Что?! – вскричал я и тут же зевнул в сторону – опять не удалось выспаться. – Что с ней?

– Утром я вошел в комнату и обнаружил ее без сознания. Рядом валялась упаковка из-под таблеток. Она пыталась покончить с собой! Это ужасно! Я не знаю, что делать!

– Попытайтесь успокоиться, Аполлон. Возьмите себя в руки. Она жива?

– Да, да! Врачи промыли ей желудок. Сейчас она в реанимации. Я только что оттуда вернулся. Доктор сказал, что все в порядке. Жить будет. Но если бы я вошел на полчаса попозже…

– Главное, она жива. Все остальное неважно. Я сейчас приеду. Нельзя вам в таком состоянии быть одному.

– Спасибо, Сергей. Я просто места себе не нахожу! Бедная девочка…

– Да, профессор, – перебил я его. – Афродита объяснила, почему она так поступила? Может быть, записку оставила?

– Нет, нет! Она ничего не говорила. Вечером была веселой, как обычно, а утром…

– Успокойтесь, я уже еду.

Трубка выдала короткие гудки. Светка забилась в угол кровати и с ужасом смотрела на меня:

– Она что? Того?

– Того, того, – подтвердил я, неспешно натягивая одежду. – Надо скататься, а то профессор раньше времени с ума сойдет, хотя он никогда особо с ним и не дружил. Уходить будешь – дверь закроешь.

И пока Светка не пришла в себя и не выдала очередную гневно-нравоучительную тираду, вышел на улицу. Не люблю чтения нотаций. И неважно, от кого они исходят: от проститутки или кого другого. Всякий человек мнит себя моралистом. Его хлебом не корми – дай поучить, осудить, наставить на путь истинный заблудшую душу. Как начнут рассуждать, что хорошо, что плохо – не остановишь. Глаза огнем горят, руки и речи воздух сотрясают, пена у рта пузырится – посмотришь, не человек, а пылающий Везувий. И слова появляются ученые, которые они от силы пару раз в своей жизни употребляли, цитаты из великих, ссылки на различные источники сыплются. В два счета поведают, какой ты отвратительный тип и, воздев очи к небу, вопросят: мол, как таких земля носит?! Но подобное бывает, когда речь не о них, любимых, заходит, а о ком-нибудь другом. А начнешь разбираться – судьи-то кто? И выясняется, что мораль читал гражданин, который ох как много гадостей совершил. Это кто меня жизни учит? Светка? Девчонка, которая якобы приехала в город поступать в театральный, но не смогла, потому как экзамены провалила. Решила не уезжать и попробовать в следующем году? Да жизнь-злодейка заставила на панель пойти? Не смешите! Все шлюхи подобные истории рассказывают. Она – высокоморальная гражданка нашего отечества?! А то, что клиентов снотворным поила и из квартир деньги таскала – это нормально? За бумажки – Афродиту на тот свет чуть не отправила. Это как? Конечно, она не знала, что выйдет так… А если бы знала – отказалась? Вряд ли… Порыться в ее биографии – и можно найти много интересного… И остальные ничем ее не лучше! У каждого есть свой «скелет в шкафу». Поэтому сидите и молчите, господа моралисты! Что-то взгляд ваш враз тускнеет, и разговор затихает, когда начинаешь копаться в ваших судьбах. Но между мной и вами есть одна ма-а-ленькая мелочь. Вы совершаете гадости по собственной воле и желанию, но прикрываясь различными предлогами. А потом стараетесь быстренько их забыть и больше не вспоминать. У вас всегда есть выбор, как бы вы ни сетовали на обстоятельства. У меня его нет. В мозгу случился некий сбой. Аппарат профессора не сумел удалить негативные мелочи, вместо этого поменяв в них знаки с минуса на плюс. Сначала это лишь удивляло Аполлона, затем насторожило. Но процесс был запущен. Мозг самостоятельно стал изменять отрицательные мелочи на положительные. И ему, как живому органу, требовалась пища. Исключительно – негативные воспоминания, и как предпосылки – поступки. Его аппетит постоянно растет. Поэтому что будет со мной в дальнейшем, неизвестно. И во всем виноват Аполлон. Если бы тогда он не предложил нищему заработать, сейчас бы я был нормальным человеком. Кого же еще упрекать, как не профессора? Не себя же! Даже пышущие здоровьем моралисты не обвиняют себя, выискивая всевозможные причины. За редким исключением, конечно.

За раздумьями я не заметил, как доехал на такси до Красного тупика. Люблю поговорить сам с собой. Незадолго до дома профессора я попросил водителя прибавить скорость и резко остановиться. Скрип тормозов возвестил о моем прибытии. Сделав озабоченный вид, я ворвался в знакомый кабинет. Аполлон, метавшийся от стены к стене, бросился навстречу.

– Слава богу, вы пришли!

– Слава богу, ты пришел, ты прише-е-ел, ты прише-ел, – моментально возник в голове припев из песенки одной популярной телепередачи. – Успокойтесь, – вслух произнес я. – Все будет нормально.

– Не могу сидеть спокойно! Надо что-то делать!

– Конечно. Кто же спорит… Но, прежде всего, надо взять себя или что-нибудь другое в руки. Предлагаю занять кисти бокалом спиртного. Где у вас коньяк?

Аполлон рванул на себя прямоугольный ящик стола и вынул початую бутыль.

– Я уже отпил немного, – смутился он.

– Вы поступили как нельзя лучше. Человек, попавший в неприятную ситуацию, обязан успокоить нервы. В противном случае он рискует заработать инфаркт или сыграть в ящик. Не шучу. На моей памяти был такой случай, – наполняя бокалы до краев, трепался я. – Один приезжий в министерстве в Москве получил нагоняй от начальства. Пришел к знакомым, у которых остановился, лег и помер. Приехал врач. Ему поведали причину смерти.

– Эх, вы, – говорит доктор. – Налили бы мужику стакан, сейчас жив был бы. Вот так, любезный Аполлон. За ваше и Афродитино здоровье. А теперь рассказывайте подробно.

Ничего нового Аполлон, перемежавший рассказ восклицаниями, хватаниями за голову и прочие части тела, не поведал. Истинной причины попытки самоубийства дочери он не знал, о нашей с ней связи не догадывался, поэтому сопоставить причину и следствие не сумел. В очередной раз удивляюсь близорукости и глупости человеческой натуры. Будь Аполлон менее увлечен своим хобби и более наблюдательным, ничто не помешало бы сделать ему верный вывод. А еще ученый, рассуждающий о целостности, состоящей из мелочей! Их-то он как раз и не приметил.

– Нет, я с ума сойду, – скулил побитой псиной Аполлон. – Единственная дочь… Но зачем, зачем она это сделала?!

– Когда придет в себя – спросите. Но до этого дожить нужно и, желательно, в здравом рассудке. Судя по вам, вы собираетесь променять грешный мир на уютную комнатку с зарешеченными окнами, бесплатной перловой кашей и одежкой на вырост. Как видно, коньяк вам не помогает. Может, следует увеличить дозу?

Аполлон согласился. Когда вторая бутыль выставила напоказ дно, он был изрядно пьян, но продолжал плакаться и завывать.

– Знаете, Аполлон, вы мне надоели. Пойду-ка я домой. Иначе сам скоро встану на четвереньки и затявкаю.

– Нет, нет, – испугался профессор. – Останьтесь!

– Тогда перестаньте ныть!

– Не могу, мне плохо!

– Слушайте! – воскликнул я, как будто меня озарила гениальная идея. – Какие мы с вами все-таки идиоты! Я придумал, как вам помочь! Надо стереть негативное воспоминание – и всего делов!

– И всего делов! – пьяно рассмеялся Аполлон. – И всего делов! Как я сам не додумался?! Серега, ты гений! Дай я тебя поцелую…

– Погоди, профессор. За идею нужно выпить, а потом покажешь, как стереть мелочь.

Очередная бутылка лишилась головного убора, и вконец окосевший Аполлон, икая, принялся объяснять процедуру. Он мог этого и не делать. Фродя давно научила меня пользоваться аппаратом.

– Серега, ты только кнопки не перепутай! – хихикал Аполлон в кресле, ощупывая присоски. – Если Esc нажмешь не вовремя, мозги мне свернешь. Как я без них?!

– Не боись, Поля, все нормально будет.

Клавиатура весело зацокала, касаясь копытцами клавиш подушечек пальцев. В середине процесса мизинец остановился на Esc и ласково погладил буковки. Я взглянул на профессора. Тот веселился в кресле, уже смутно воспринимая окружающий мир. Не сомневаясь ни секунды, я надавил на четырехугольник.

5

Редактор крупного издательства сидел в своем кабинете, постукивая по столу карандашом, словно желал его вколотить в крышку, и старательно смотрел в сторону. Судя по всему, рассказ ему не понравился, и он подыскивал слова, чтобы сообщить об этом.

Мне наскучило наблюдать за ним.

– Анатолий Федорович, к сожалению, я не разбираю морзянку. Нельзя ли оформить ваши мысли в членораздельные слова?

Редактор нахмурился и воззрился на меня.

– Прочитал ваш рассказец, – наконец, вымолвил он. Косматые брови и лопата бороды качнулись вперед. – Но… Какой-то он «сыроватый». Предлагаю его доработать. Не совсем ясен финал. Что случилось дальше с главными персонажами?

– Знал, что вы об этом спросите, поэтому принес заключительную часть. Можете прочитать, – я сунул ему флешку. – Скиньте на компьютер. Текст называется «добивка». Хотя, чтобы вы не утомлялись моим низким слогом, расскажу в двух словах окончание. Итак. Профессор остался жив, но напрочь забыл, кто он такой, и что с ним произошло. Афродиту, чтобы она не мучалась, главный герой «уговорил» сесть под аппарат и подкорректировал ее воспоминания. После этого Сергей женился на ней, получив изрядное приданное. Бизнес он повел по-новому. Со временем клиентура выросла, а сеансы стали платными. В общем-то, все!

Редактор поморщился.

– С какой стати люди стали платить?

– Дело в том, любезнейший Анатолий Федорович, что негативные мелочи необходимы нашему мозгу, являясь «ограничителем», не позволяющим совершать дурные поступки. Люди безо всяких аппаратов пытаются забыть их, но они действуют на подсознательном уровне, пробуждая совесть. Искусственное извлечение уничтожает иммунитет мозга. Оставшись один на один со вновь поступившим негативом, пациенты испытывает жуткие душевные муки. И как следствие…

– Понятно, – перебил редактор. – Можете не продолжать. Но все равно рассказ «сырой». Я предлагаю сделать его более позитивным: Сергей влюбился в девушку, они долго скрывали от отца любовную связь, прошли немыслимые испытания, в конце концов, поженились и жили счастливо…

– Пока не сдохли в один прекрасный момент, – прервал я. – Меня сейчас стошнит. Печатайте, как есть. Я за это вам деньги плачу. Писак, которые позднее переделают рассказ в мыльную оперу или в мистический триллер, в нашей стране найдется предостаточно. За умеренную плату они снабдят его дополнительными диалогами, описаниями чувств на фоне природы и постельными сценами. «Его рука коснулась округлых холмиков, увенчанных розочками сосков. Афродита застонала от невыносимой любовной муки. Пальцы медленно поползли вниз, пока не достигли нежных распустившихся лепестков. Тело девушки выгнулось, и из алых губ вырвался жаркий шепот: «Милый, ну что же ты медлишь». Достаточно, или продолжить? Дело в том, что написать подобную чепуху мне – раз плюнуть, но, признаюсь честно, лень и жутко скучно. При желании из рассказа можно соорудить подобие бульварного романа, которым будут зачитываться дамочки и пассажиры метро. Мне этого не нужно.

– А что вам вообще, собственно говоря, нужно?

– Я развлекся и – довольно. Считайте рассказ блажью человека, которому нечем заняться. Кстати, вы, наверняка, уже слышали из СМИ, что правительство страны приняло решение внедрить в обязательном порядке в клиниках, на предприятиях и в различных организациях мою уникальную методику антидепрессивного воздействия. Считайте, что я рекламирую себя. Психолог, который еще и пишет прозу, пусть и не гениальную, привлечет внимание населения.

– Вы страшный человек, – вздохнул редактор. – С вами спорить – себе дороже. Скажите, вам никогда не бывает стыдно или жаль хотя бы близких людей? К примеру, таких, как Аполлон или Афродита.

– Анатолий Федорович, вы заработались. Их не существует. Все описанное в рассказе – вымысел. Вы же разумный человек!? Неужели вы поверили во всю эту чепуху!?

– Ладно, – вздохнул редактор. – С вашего позволения, текст мы немного поправим и напечатаем. Могу заверить, что последующие переиздания не за горами. А сейчас извините, много работы.

– До свидания, Анатолий Федорович, – поднялся я с кресла. – Не буду вам мешать.

– Да, – обернулся я у выхода. – Если не ошибаюсь, вам сегодня назначено. Вы придете?

– Конечно!

– Тогда я вас сегодня лично «почищу». Всего доброго.

Дверь хлопнула последней страницей по переплету косяка.

 

Сон

Кружка пива со слезинками пота на клетчатых боках плавно скользила по грязному столику. Подобно арктическому ледоколу, она раздвигала в стороны пласты рыбьей чешуи и головы вяленой воблы, грудой наваленные на пути. Крутя кружку из стороны в сторону, следователь Неверов за ручку подтянул пиво поближе к себе. Клюнув пальцами в солонку, он достал щепоть и щедро посыпал край кружки. Крупинки, соскользнувшие в пивной омут, сразу же начали пускать пузыри, будто туда занырнули малюсенькие невидимые аквалангисты. Неверов, глотнув холодного пива, вздохнул: опять продавщица Клавка разбавила пиво без меры!.. Давным-давно нужно было подыскать себе другую забегаловку, где нормальное пиво продают. Да привык уже Неверов к этой пивнушке. Тут хотя бы не так шумно, как в остальных местах, да и Клавка, когда у Неверова в карманах было пусто, без разговора наливала в долг. Он взял очередную воблину с провалившимися глазами и принялся с треском сдирать с нее кожу.

– Что-то ты нынче не весел, лейтенант, – заметил стоявший за одним столиком с Неверовым его сослуживец Санька Маркин. – Притомился что ли? Так отдыхай! Рабочий день закончился. Теперь можно и погулять…

– Менты всегда на службе, – буркнул Неверов, впиваясь зубами в одеревенелую рыбину. – Забыл?..

– Я-то помню. А вот ты чего такой смурной? Зарплату опять задерживают? Или начальство на тебя «глухаря» повесило? Или «подснежник» нарисовался?

– Да нет, нормально все. А «подснежникам» еще не время. Вот снег сойдет, и начнется запарка. Ведь почитай каждую весну около Развиловки парочку трупов находим. У нас вроде поселок небольшой, почти всех знаю, а того, кто бошки людям проламывает, который год вычислить не можем.

– Чего ж тогда случилось-то? – продолжал допытываться напарник. – С женой поругался?

– Не-е, нормально. Не высыпаюсь только ни хрена!

– А, ну, дело молодое! Опять же, весна виновата… В такое время спать вообще не положено…

– Да иди ты! – отмахнулся Неверов. – Тебе бы только зубы скалить… – Чертовщина какая-то снится уж которую ночь подряд! Поспать спокойно нельзя…

– И каковы ваши видения? – спросил приятель, отхлебывая холодное пиво из кружки.

– Да понимаешь, в том-то и дело, что ничего особенного. А проснешься непонятно от чего среди ночи и уснуть потом не можешь. Все думаешь, вспоминаешь сон. Кажется, вот-вот уже вспомнил, а потом – бац, и забыл!..

– Так попытайся, яхонтовый мой… Я тебе всю правду расскажу, сон твой вещий доложу. Ручку только позолоти. А то не будет тебе счастья. В казенный дом попадешь! – делая страшные глаза, цыганкой заголосил Маркин.

– Шут ты, Санька! Ладно уж, иди, возьми «мерзавчика», – вынимая из кармана полусотенную, усмехнулся Неверов.

Купив у Клавки четвертушку, напарник разлил водку по пластиковым стаканам.

– За вещие сны! – провозгласил он тост. Приятели залпом выпили водку и, заглотнув ее пивом, взялись за воблу.

– Понимаешь, – начал рассказывать Неверов, – снится абсолютная хрень! Мужик какой-то бородатый, обросший, такого, знаешь, бомжатского вида. Но я откуда-то во сне знаю, что это не бомж. И как будто идет он по лесу. В одной руке посох, а в другой икона. То ли Пресвятой Богородицы, то ли еще какая. Я в этом не разбираюсь. Но во сне я точно знаю, как она называется. И знаю я, что идет этот мужик очень долго – куда-то на Соловки аж из Владивостока. Зачем идет, почему – не знаю. И вдруг люди какие-то появляются. Какое-то мельтешение, рябь. Такими, знаешь, кусками, отрывками… Ничего не понять… Только отдельные эпизоды потом вспомнить можно. Один врезался в память… Как палец с хрустом ломают этому мужику. А еще стекло, которым икона покрыта, вдруг трещинами покрывается. И бомж этот ее к себе все крепче прижимает, словно боится, что сейчас отнимут. И кровь брызгает на лик. И во сне понимаю, что вроде я и есть этот самый мужик. И что вроде уже умер и как бы на себя со стороны смотрю. И тут ужас накатывает. Я рот мертвый открываю, чтобы крикнуть, а он не слушается. Просыпаюсь в поту, а в ушах тишина звенит…

– И вдоль дороги мертвые с косами стоят, – подытожил Санек. – Заработался ты совсем. Скоро с ума сбрендишь со своими «жмуриками». А кровь вообще-то к родне снится. У тебя теща когда последний раз была?

– Точняк! – хлопнул себя по лбу Неверов. – Жена недели две назад говорила, что, мол, мама к нам приедет. Погостит немного. А я и забыл совсем.

– Вот-вот, – усмехнулся Санек. – И будешь ты молиться скоро, чтобы теща побыстрее от тебя слиняла. И Бога вспомнишь, и черта, и иконам всяким поклоны бить будешь. Вот и весь вещий сон, и весь сказ. Кстати, о сказках. Видишь того мужика, который сейчас в пивнушку вошел? Это Неладнов. Погоняла – Нелюдь. Он у меня по убийству лет десять тому назад проходил. Завалил по пьянке мужика у нас в Развиловке. Влепили ему тогда семерик. Освободился года четыре тому назад. За хорошее поведение срок скостили. Вот это сказочник так сказочник! Он у меня на допросах таких сказочек порассказывал, уж так по ушам ездил… Кстати, тоже что-то про вещие сны мне втирал. Надо у него поинтересоваться, может, ему чего-нибудь еще приснилось?

Санек уставился в выщербленное оспинами лицо зека, стоявшего за соседним столиком со своими приятелями. Уловив пристальный взгляд, Нелюдь посмотрел в глаза оперу. Тот кивком головы пригласил его к себе за столик. Нехотя Нелюдь побрел к ментам.

– Здравия желаю, граждане начальники, – поприветствовал их зек, подходя поближе. – Пивком балуемся?

– Привет-привет! – любезно приветствовал его Санек. – Ты еще на свободе? С чистой совестью?

– Обижаете, гражданин начальник! Я теперь ни-ни!.. Как с зоны откинулся, сразу завязал. Встал, так сказать, на путь исправления…

– Ага! – радостно согласился Санек. – Верю, охотно верю! Ты вот что мне скажи: тебе вещие сны снятся?

– Чего??? – опешил зек.

– Вещие сны, – повторил опер. – Слыхал про такие?

– А, ну да. Вот в последнее время все снится собака такая черная. Все норовит за сапог укусить. Я ее и так, и сяк. А она, падла, вертлявая! Лает, скачет вокруг. Но я ее все одно в натуре во сне замочил!..

– Не легавая собачка-то случаем? – вежливо поинтересовался Санек.

– Как можно, гражданин начальник! Никак нет. Так, шавка беспородная, дворняжка. В репьях вся, лишаях. Хвост лохматый…

…Цепляется за кусты. Под лапами мешается. Тут бы развернуться и резануть клыками как следует. Нет! Не успеть!.. Слишком их много. Лая не боятся. Бежать не собираются. Сапоги толстые, черные. Воняют до рвоты. Страшно, аж шерсть на загривке дыбом вспучилась. Трясет всего. Воздуха не хватает. Из последних сил впиться, а потом будь что будет!.. Зубы вязнут в сапоге, прокусывая кирзач. Враг орет. Сверху бьют по морде. Все плывет. Все болит. Не выстоять… Выть… Как хочется выть!.. Последний раз вытянуть морду к белому псиному оку. Выплеснуть воем наружу боль. Из пасти хлещет соленая слизь. Это кровь. Моя кровь. За что? Что мы им сделали? Темнеет. Скоро совсем станет темно. Навсегда. Тихо…

– Тихо, Темка, тихо, – путник тронул псину за черный бочок. Та, истошно взвизгнув, вскочила на лапы и ошалевшими, пьяными спросонья глазами уставилась на хозяина.

– Ну, что ты?! Успокойся… Тебе кошмар приснился, – гладя собаку, уговаривал Федор.

Сообразив, что ему ничто не угрожает, Темка зевнул, разинув пасть, словно пациент на приеме у стоматолога. Потянувшись, псина завиляла хвостом и уставилась на хозяина: мол, пора бы и перекусить…

– Прожорлив ты, братец, не в меру, – усмехнулся Федор, догадавшись о желании спутника. – Тебе бы только мамону потешить. И куда только в тебя влазит?! Целого слона в один присест умять можешь… Но придется немного попоститься. Последнюю краюху хлеба вчера еще искушали. Али забыл?

Темка потупил взгляд, пытаясь угадать, о чем ему говорит хозяин. Понюхав лежавший в изголовье Федора сидор и поняв, что ничего съестного там не осталось, псина выскочила из снежной ямы. Шарахнулась, ломая сухие ветки деревьев, заоравшая от испуга ворона. Белка рыжей молнией взметнулась на упиравшуюся в небо макушку сосны и укоризненно зацокала с высоты. Через несколько секунд стало тихо.

Федор, вытянувшись на сосновом лапнике, уставился в небо. Хорошо! На душе покойно и безмятежно. Так бы лежал и смотрел всю жизнь на этот бездонный воздушный колодец с покачивающимися стенками стволов деревьев. Вот пошла рябь далеких облаков, плывущих куда-то по своим небесным делам. Не торопясь, перекочевал караван белых верблюдов и скрылся из вида. Вслед за ним – прозрачное покрывало и знак, напоминавший покосившийся крест. Зимой облака – редкие гости на небосклоне. А вот летом их видимо-невидимо. Только лежи и угадывай, на что небесные странники похожи. Но лучше всего смотреть на небо ночью, когда оно не закрыто тучами. Звезды крупные, как яблоки в августе. Кажется, протяни руку и схвати любую из них. Ан нет! Далеко залетели небесные светлячки – не дотянешься. Пятьдесят с лишним лет прожил Федор, а то, что небо так красиво, заметил только пять лет тому назад. Хотя, наверное, в детстве он знал, какое оно – настоящее небо. Но потом забыл, как и многие люди. Взрослым Федор все больше под ноги смотрел, а не вверх голову задирал. Впрочем, он подчас и того, что рядом находилось, не замечал. Не до этого было…

– Ирод, ты куды дверь поволок?! – старуха ковыляла за Федором с клюкой в руках. – Оставь дверь, пропойца! Чтоб тебе пусто было, окаянный!

Федор, пыхтя, вприпрыжку, с входной дверью на хребте удирал от матери.

– Четвертого дня пол в избе пропил, а теперь чего удумал?! Мы как без двери-то жить будем? Чтоб тебе ни дна, ни покрышки! – голосила старуха на всю улицу.

Федор вздрогнул, выныривая из сна. И приснится же! Уж сколько лет прошло, а нет-нет да и привидится прошлая жизнь. И матушка, царство ей небесное. Сколько горя с ним хлебнула. Каждый раз после таких сновидений Федору становилось не по себе. Как-то пакостно и мерзко. Мутить начинало, словно нечистот вдоволь нахлебался. Вновь и вновь он потом вспоминал сон. Прокручивал по нескольку раз в голове, мучая и истязая себя. Впрочем, снились и такие сны, которые вгоняют порой в беспричинное беспокойство. Ходишь потом несколько дней сам не свой – ни до чего тебе дела нет. Вот и этой ночью снилось Федору что-то, виденное им не единожды и всегда вселявшее в душу смуту и тревогу. Но что именно – вспомнить никак не удавалось. Ускользал сон, подобно юрким крупицам соли, соскальзывающим с края пивной кружки.

– За сколько же я тогда дверь-то пропил? – попытался припомнить Федор. – Кажись, за две бутылки. Так и пил бы до сих пор, если бы…

Что «если бы», Федор и сам не знал. Почему он вдруг ни с того ни с сего бросил пить и ушел работать при монастыре, ему и самому было неясно. Словно спал он до того момента глубоким сном и вдруг очнулся. Может быть, смерть матери повлияла? Сколько ни думал, ни молился Федор, чтобы Господь вразумил его, но ответа так и не нашел. Видимо, так на роду написано.

– Так что же мне сегодня снилось? Нет, не вспомнить. А значит, нечего и голову ломать. Пора вставать! Хватит бока отлеживать… Путь предстоит неблизкий. До Соловков еще идти и идти, – вслух скомандовал себе Федор и, кряхтя, встал с лапника. Им путник выстлал дно вырытой в снегу траншеи. Он часто так делал, когда предстояла теплая ночь.

Темка, как всегда, устроился под боком. А ночью еще снежком припорошило. Вот и хорошо, вот и ладно – тепло было. Морозец всего-то градусов пятнадцать. Даже костра не пришлось разводить. Да и спички беречь надо. Когда еще до ближайшего селения дойдешь…

Последний раз забрел Федор в небольшую деревеньку Еловая Заводь недели две тому назад. Оказалось, что в селении с таким пригожим названием и люди прекрасные живут. Красивые не на лицо, а душой. Из всех пяти дворов, из которых и состояла полувымершая деревенька, набежали старушки. Еды натащили, наперебой звали божьего человека на ночлег. Только Федор не согласился. Зачем обременять людей? Ему и в стогу душистого сена тепло спится. А то, не дай Бог, навеет лукавый гостеприимным хозяевам мысли нехорошие, подумают они не знамо чего, да и попрут из хаты посреди ночи. Бывало такое не раз в дальних странствиях с Федором. Правда, случалось это чаще всего в больших поселках. В деревнях-то люди попроще и душой благолепнее. Но мало ли что… Не стоит разлад в семьи вносить.

Странник достал заплечный мешок и извлек оттуда на божий свет потрепанную тетрадь. В нее Федор старался записывать вечерами все, что с ним случилось за день. Поговорить-то удавалось нечасто. Разве что с Темкой. Да он тварь бессловесная, то ли и взаправду тебя понимает, то ли ждет, когда ему кусок хлеба кинут.

А так напишешь в дневник все, что надумалось за день, и вроде как на исповедь сходил. Легче станет на душе, покойней. И еще одно преимущество есть у дневниковых записей. Всего в голове не удержишь, не запомнишь. Выпадают из памяти кусками мозаики слова, мысли и разговоры со встречными людьми. Они Федору дорогу подсказывают и от неприятностей предостерегают. Впрочем, все в руках Божьих. Как он решил, так и будет.

Федор развернул тетрадь.

– Так, – начал рассуждать он сам с собой. – В Еловой Заводи мне сказали, что впереди будут Медведово, Кресты, Палец, Рябцево, Гари, Развиловка. Это почти граница Челябинской области. Выходит, большую часть пути отмахал. Бог даст, через полгода добреду и до Соловецкого монастыря. Оттуда домой. А потом…

Что будет потом, Федор и сам не знал толком. Наверное, опять пойдет мерить шагами матушку Россию. Велика она… Хочется всю исходить вдоль да поперек. Дома-то не сидится. Поэтому и послушание такое у настоятеля выпросил. Передохнет, бывало, Федор несколько месяцев в монастыре и опять в путь-дорогу собирается, словно зуд какой-то не дает сидеть на одном месте.

В последнее, третье, паломничество настоятель храма отец Иоанн долго не хотел благословлять Федора. Говорил, что предчувствие у него какое-то нехорошее. И уж было совсем собрался Федор уходить, да приснилось отцу Иоанну, что стекло на копии лика Господа Вседержителя треснуло. Пришлось на две недели отложить путешествие. И все же, скрепя сердце, отпустил его настоятель. И правильно сделал. Никаких особых происшествий с Федором не содеялось – Бог миловал. Брел он себе потихоньку, питался подаянием. И с иконой все в порядке – вон стоит у сосны цела-целехонька…

Федор опустился на колени и, прочитав Иисусову молитву, перекрестился на икону.

– Пора бы теперь и в путь. Тешка куда-то запропастился… – свистнув пса, странник стал собираться в дорогу.

Вскоре примчалась собака, неся в зубах мышь.

– Ах ты, кормилец мой, – потрепал по загривку пса Федор. – Молодец! Я с тобой с голоду не пропаду. Но сейчас есть не хочу. Так что придется тебе трапезничать одному.

Тешка уговаривать себя долго не стал. Проглотив в один присест мышь, он радостно заплясал на задних лапах вокруг Федора.

– Ну, вот и ладно, пора в путь-дорожку, – проговорил Федор. Закинув сидор на плечо, он взял поудобнее икону и двинулся по сугробам. Тешка поплелся за ним следом.

– Интересно, что Тешке сегодня такое приснилось? Аж исскулился весь… – размышлял Федор, выбираясь на утоптанную проселочную дорогу. – Наверное, волки. Никак не может забыть, как мы от них отбивались. Если б не костер, слопали бы нас тогда за милую душу. И косточек не оставили. Да… Такое быстро не забывается. Нет-нет, да и приснится. Но такие видения беспокойства не приносят. Потому как никакого тайного смысла в них нет. За душу не цепляют и следа не оставляют. А вот туманные и невнятные царапают, словно предупреждение это Господне. Он-то уже наперед знает, что с нами произойдет: и когда родимся-женимся, и когда помрем, и даже когда пивка холодненького захотим хлебнуть, и… Стоп! Вот он – ускользающий утренним туманом сон!.. – прояснилось внезапно в голове у Федора. Странник вспомнил, что снилось ему сегодня под утро. Незнакомая забегаловка. Люди. Голоса. И запотевшая кружка пива, которая плавно скользит по грязному столику…

 

Абракадабра

Нет, все-таки валяться на диване и разглядывать потолок – вещь весьма заманчивая. Ну, сами посудите: люди куда-то спешат, суетятся, мечутся, ругаются, нервничают, а ты знай себе спокойно лежишь, и дела тебе ни до чего нет. Хоть всемирный потоп завтра подымет буйные воды и сметет всех с лица земли, а ты в полном одиночестве останешься колыхаться посреди безбрежных волн. На диване! И будешь все так же смотреть в потолок. Ну, то есть не в потолок, а, скажем, в звездное небо или в тучки-облака. И никого рядом… Только полная нирвана и умиротворение, не прерываемые нравоучениями близких и родных, которые спят и видят тебя крутым начальником, загребающим деньги лопатой, на шикарной иномарке, в костюме от модного кутюрье, с загаром от сейшельского солнца и с брюхом, набитым черной икрой. Ну, не обязательно черной… Красная, на худой конец, тоже сойдет. Никто не будет внушать тебе, что надо жить, как все нормальные люди, а не лежать на диване и плевать в потолок. Кстати, откуда выражение-то такое странное взялось? Наверное, из старины пошло, когда потолки низкие были, и люди спали на высоких печках. Тогда, конечно… Плюнул в муху – попал, плюнул – попал. В нынешний поди – достань. Слюны не хватит! А если и хватит, вернется божьей росой. Будешь лежать весь такой освященный-освященный. Можно и попробовать, но что-то не хочется. Как-нибудь в другой раз. Хотя другого может и не быть. Раз на раз не приходится. Раз, раз, два… А вот около люстры и третья, четвертая, пятая. Блин, да откуда они берутся?! Вроде, недавно морил. Не мухи, а… С кем бы их сравнить, мать их, мушиную? Мушуиную мать. Интересно, а кто из них мать, а кто сын?

А что? Нормальные стихи! В поэты податься что ли? Буду дома сидеть, кропать нетленку и в журналы продавать, где платят подороже. Или, как там Матроскин советовал Шарику? Впрочем, неважно. Смысл и так ясен. Ясен, как ясень. Ясен, как божий день. День, день, дребедень, загорелся кошкин… пень. Да пень-то сюда как затесался?! Ему, вроде, тут не место. Пни в лесу растут. Ну, не совсем растут, а так – торчат. Хотя, может, и растут – кто их на самом деле разберет… Но так, не очень заметно, совсем по чуть-чуть, по нескольку миллиметров в год.

Блин, Новый год скоро! Вроде, недавно только справляли, елки нарядные мы наряжали, салаты вкусняшные заправляли и из хлопушек громко стреляли. Нет, точно в поэты пойду! «Пусть меня научат!» Ученье – свет, а неученых – тьма. Буду просвещенным-просвещенным… Свет опять подорожал. Задолбало уже это ЖКХ! Такое ощущение, что газ на исходе, на атомы склероз напал, и они забыли, как делиться… А реки пересыхают, посему бедолаги-энергетики вынуждены турбины вручную крутить. Вот сидят-наяривают, педали крутят. Анекдот хороший вычитал недавно. Как там? Что-то вроде… «если перевести аббревиатуру ЖКХ на старославянский, то получится «Живете», «Како», «Хер». Прикольно! А что если и другие расшифровать с помощью кириллицы? Так, какие у нас там аббревиатуры есть? Первое, что приходит на ум, – ВВП. Уже задолбали этим… ВВП. Смотрите во всех телевизорах страны! Скоро на смертном одре будут посиневшими губами шептать это слово из трех букв, обозначающее внешне-внутреннее пространство. И сказал Айболит: «Не беда! Подавайте его сюда! Я пришью ему новые ножки, он в третий раз… Нет, в четвертый! – побежит по дорожке. Так, ладно… Что у нас получается? Веди-Веди-Покой. Ну, «покой нам только снится»… Хоть веди к нему, хоть не веди. Впрочем, если имеется в виду вечный покой, то, он, действительно, очень скоро наступит, если дело и дальше так пойдет…

Какие еще есть сокращения? Давайте по партиям пройдемся. Так, КПСС – Како-Покой-Слово-Слово. Это точно! Постоянно твердили, что покой у нас «каковый» и «слово за слово». Правда, СС уже в РФ превратилось. Значит – Како-Покой-Рцы-Ферт. Мол, какой покой, к рцыферту. Не знаю, кто такой «рцыферт», но почему-то Люцифер вспоминается. Не к ночи будет сказано… А, нет-нет, все наврал! Вспомнил. «Рцы» означает «говорить». Значение же «ферта» до сих пор не выяснено, но осталось старинное выражение «ходить фертом» – самодовольным щеголем. И получается: «Какой покой?» – самодовольно вопрошают.

ЛДПР. Надо вспомнить алфавит. Эге-гей, эге-гей… Это я так – голубые флаги вспомнил. Люди-Добро-Покой-Рцы. Как хочешь, так и понимай! То ли: «Люди, добро-то Вам? А ну, отвечайте! То ли это мантра, которую советуют повторять неустанно: «Люди, добро, покой».

ЕдРо. Есть-Добро-Рцы-Он. В первой части прямое утверждение о наличии богатых залежей полезных ископаемых в недрах нашей необъятной Родины. О, как заговорил! Прямо, как крупный чиновник на трибуне. «С трибуны слезла доярка, и на нее тотчас же залез председатель…» Вторая часть – «Говорит Он». Кто такой «Он» – и так всем понятно…

Неее, с партиями как-то неинтересно. Перейдем к силовикам и иже с ними. МВД – Мыслете-Веди-Дело. Все правильно. Умеешь, мол, думать – тебе и дело вести. Хотя можно и по-другому: «Пусть думают, что мы какие-то дела ведем – расследуем». Лично мне более достоверным кажется второй вариант. Не зря же поется: «Наша служба и опасна, и трудна, и, на первый взгляд, как будто не видна…»

Следственный Комитет – Слово-Како. Точно! Эта контора рассказывает, как все произошло на самом деле. Но зачастую такую «каку» впаривают!

ГИБДД. Глаголь-И-Бука-Добро-Добро. Все правильно! Только, мол, повозмущайся – и добру, то есть деньгам твоим – кирдык. А будешь права качать, то добра-добра не хватит.

Прокуратура. Тут и говорить нечего. Здесь полный Покой. Можно сказать, даже абсолютный. Особенно, когда дело касается дел сильных мира сего.

Конституционный Суд. Како-Слово. Нужно произносить только с восхищением и придыханием.

ГосДума – Глаголь-Дело. Честно говоря, изначальный смысл закладывался замечательный: говори по делу. Но давно уже пора прибавить частицу Не. Говорят не по делу.

Верховный Совет – Веди Слово(м).

Законодательное Собрание – Зело Слово. Много слов, да мало дела.

Минздрав – Мыслете Зело (думают много), Минкульт – Мыслете Како (думают как), минобразования и науки – Мыслете Он и Наш (думают о своих да наших), МИД – Мыслете иже Добро (думают о добре, деньгах), Минсельхоз – Мыслете Слово Хер (говорим сельское хозяйство – подразумеваем… Ну и наоборот: говорим хер – подразумеваем…), МЧС – Мыслете Червь Слово (думайте о вечном), Минсвязи и массовых коммуникаций – Мыслете Слово и Мыслете Како (думают, сколько и как содрать побольше денег за каждое слово), Минтранс – Мыслете Твердо (видать, крепко задумались), Минсоцзащиты – Мыслете Слово Зело (много думают, что бы такое сказать людям), Минпромторг – Мыслете Покой иже Твердо (крепко задумались о покое), Минэкономики – Мыслете Э (думают э… чтоб такое еще сделать), Минфин – Мыслете Ферт (самодовольно думают, что у них денег куры не клюют), Минэкономразвития – Мыслете Э и Рцы (думают и говорят так, что никто ничего не понимает).

Аббревиатуры – вещь хорошая, но и простые слова можно разбуквить. По профессиям пройтись что ли?

Начнем с Президента. Покой-рцы-есть-зело-и дело-есть-наш-твердо. Прямо-таки девиз: «Зачем говорить много, когда наше дело крепко?» То есть «меньше слов, да больше дела». Но если не вдумываться в смысл, то звучит, как перечисление титулов. Будто Великий Князь и Царь всея Руси или Его Императорское Величество. Слишком длинно. Надо остальные до корня сократить. Итак… Писатель. Корень пис – Покой и Слово.

Врач – Веди Рцы Аз Червь. Все знает и расскажет о червях. Но раньше было другое слово – лекарь. Корень лек. Люди-Есть-Како. Во многом согласен с этим утверждением. Но хороших все же больше. Если же серьезно, то в переводе получается: знающий все о людях. В данном случае об его «устройстве».

Рабочий – раб. Можно и не расшифровывать. Раб он и в Африке раб. Но на всякий случай: Рцы Аз Буки. Речь азбуки. То есть превращающий графический, застывший алфавит в звучание. Проще говоря, делает из неживого – живое.

Чиновник – чин. Червь и Наш. Кратко и ясно – наш червь. Давно пора заморить.

Депутат – Добро Есть Покой Ук Твердо Аз Твердо. Проще простого, если знать, что «Ук» раньше означал науку. В переводе на современный язык это означает примерно следующее: деньги – это покой и свобода. Эту науку я крепко усвоил.

Учитель – уч. Ук Червь. Переставьте буквы местами и получится – «червь науки».

Крестьянин – крест. Како Рцы Есть Слово Твердо. Говори: «Какое имеется крепкое слово»?! В общем, человек, не стесняющийся в крепких выражениях. Но есть еще и другое слово, обозначающее эту профессию, – «оратай». Корень рат. Рцы Аз Твердо. Говори «Я» твердо.

Ну, все! Надоело копошиться в научных изысканиях. Еще парочку самых простых слов – и хватит. Хлеб – Хер Люди Есть Буки. Опаньки! Это какое-то зашифрованное разъяснение тупым потомкам: Хер, люди, – это буква, а, мол, не то, что вы думаете. Правда, непонятно, при чем здесь продукт питания.

Мир. Мыслете и/иже Рцы. Думайте, что говорите, тогда и мир будет.

Труд. Твердо Рцы Ук Добро. Твердо Рцы – это, скорее всего, некий завет или девиз. Мол, крепко запомните: «Наука, учеба – это хорошо, это добро».

Земля. Зело Есть Мыслете Люди Я. Хотите вдоволь есть, думайте обо мне (о земле).

Вода. Веди Он Добро Аз. Знает Он, что я добро.

Воздух. Веди Он Зело Добро Ук Хер. Знает Он очень хорошо науку любви. Видимо, речь идет о вздохах.

Огонь. Он Глаголь Он Наш. Он говорит, он наш.

Бог. Буки Он Глаголь. И буква Он, и речь. Форма и содержание. Слово и дело. Вначале было слово.

Набор получаемых слов можно переиначить, как тебе вздумается, и наполнить их любым значением. Взять, к примеру, последнее. Запросто можно перевести как: «Буквами он говорит». «Говорящий буквами». Но говорить буквами нельзя, так как это обозначения, графические изображения звуков. Получается, что Бог общается с людьми посредством знаков или знамений. Если поковыряться, как следует, то и другие смыслы можно отыскать. Было бы желание. Я уж не говорю о том, что многие буквы еще и цифры обозначали. Тот же самый «БОГ» – 2,70,3. Чего хочешь с ними делай: хоть складывай, хоть дели, хоть в одно число объедини – и объяви 2703-й год концом света.

Глупо, конечно, расшифровывать слова с помощью старославянского. Скорее всего, буквам дали названия и расставили в определенном порядке, чтобы алфавит легче запоминать. Это из той же «оперы», что последовательность цвета: Каждый охотник желает знать…(красный, оранжевый, желтый, зеленый…) Или названия падежей: Иван родил девчонку, велел тащить пеленку. Только, в отличие от этих абракадабр, в алфавитном тексте смысл все же был. Но вот какой? Когда его читаешь, возникает ощущение чего-то знакомого и на интуитивном уровне понятного. Но попробуй объясни – и… Что-то чудится родное в какой-то там песне ямщика. То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя. «Нет, все понятно, но что конкретно ты имела в виду? Вот я не понял».

Глупо не глупо, но все же что-то в этом есть. Как говорится, сказка – ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок. Сказка, с… И получается…и легким движением, получается… Слово-люди-добро-веди-наш-наш-добро-мыслете-ук. «Родное слово, люди, хорошо знайте. Тогда научитесь хорошо думать». Короче, учите родной язык, – и будет вам счастье! Отсюда мораль. А какая отсюда мораль, я сейчас не могу тебе сказать, но скоро вспомню. «А может быть, никакая…» – отважилась сказать Алиса. «Что ты, что ты, деточка, – сказала Герцогиня, – во всем есть мораль, только надо уметь ее найти!»

Не знаю насчет морали, но потаенный смысл любят искать все и во всем. Трактаты научные пишут, где подробно разжевывают, что конкретно имелось в виду. Зачем этот самый смысл искать? Может быть, он специально спрятался и не хочет, чтобы его нашли. А может, его и вовсе нет, как черной кошки в темной комнате. Вот какой смысл, скажем, в этом продавленном диване с пружинами, выпирающими в бок? В титлах волн за его бортом? В скрывающихся в глубинах стайках юрких буквиц, выныривающих и оставляющих на поверхности «оны» кругов? В звездах, мерцающих и пульсирующих над головой «азами»? Небо – всего лишь потолок, являющийся для кого-то полом в кроссвордной клетке бытия.

Слова, слова… Непроизнесенные вслух, легким незримым дымком струятся они ввысь, лениво пробиваясь сквозь потолок сознания, со знанием дела. Ну и кто сказал, что разглядывать потолок – глупость несусветная и напрасная трата времени?! Но «прочь сомненья, почестей иглу». Хорошего помаленьку. Пора вставать. Еще есть дела. Дела, дела. Добро Есть Люди Я.

 

Счастливый билет

1

Небо накинуло на себя, изглоданную временем ночную пижаму. Сквозь дыры ветхого одеяния, скроенного из сумерек, наготой сверкали звезды. Лунный торшер, скрытый наполовину невидимым абажуром, скудно озарял окрестности. Оживали колонии длинноногих фонарей, вспыхивали пустые глазницы бесконечных верениц автомобилей, разрывая в лохмотья сгустившуюся тьму.

Проезжающие мимо Дениса Сомова автобусы и троллейбусы напоминали подсвеченные изнутри аквариумы в темной комнате. Только вместо сонных рыб в них копошились беззвучно разевавшие рты люди.

Дожидаясь своего автобуса, он сравнивал пассажиров с обитателями глубин, пытался отнести их к тому или иному виду.

– Вон тот дядечка, привалившийся головой к окну и шевелящий в дремоте усами, похож на отъевшегося налима, – размышлял Денис. – Явно пожевать любит, ничем не брезгует – даже во сне челюстями шевелит.

Мамаша, хищно поглядывающая вокруг, с ребенком на руках – вылитая акула с рыбой-прилипалой. Сынишка хнычет, капризничает. Не иначе игрушку какую-нибудь не купили или лакомство.

Привлекательная блондинка в красном берете – смахивает на золотую рыбку. Наверняка, глупа и донельзя довольна собой. Считает себя неотразимой красавицей, вокруг которой вертится весь мир. Мечтает заловить в сети какого-нибудь карася-спонсора. Поселиться в хрустальных хоромах, то есть в аквариуме, и качать с него бабки. Только зря надеется. Надоест она толстосуму, найдет другую рыбку, а ее вышвырнет. Хотя, если добрый и тупой, как коряга, то деньжат на жизнь подкинет или другому карасю сплавит…

Старушка в платочке… Ни дать ни взять – земноводное. Складки на лице, как у черепахи Тортиллы. Точно где-нибудь в чулке золотой ключик заныкала для внучков-придурков. Рассказывает им, поди, сказки, как оставит после себя богатое наследство. А те, небось, ждут-не дождутся, когда бабка в ящик сыграет.

Опаньки! Не… мужик точно на гольца смахивает. Маленький, юркий, скользкий, глазками по салону бегает, как будто боится чего-то. К тому же и лысый. Выглядывает робко из-за камня-сиденья. Точно – голец.

Два великовозрастных идиота сцепились… Этих хлебом не корми – дай подраться. Понты друг перед другом кидают, пальцы гнут, стрелки забивают. И из-за чего – из-за ерунды какой-нибудь. На кого же они похожи? Скорее, на рыб-собак или рыб-попугаев. Вроде, водятся такие твари в экзотических морях – окиянах. Читал где-то про них…

Баба в очках с роговой оправой – такие и не носит сейчас никто. Хм… Трудно что-либо сказать. Но… судя по чопорному и брезгливому виду – старая дева. На словах мужиков ненавидит, а поди мечтает, чтобы в койку затащили и как следует… На селедку смахивает. Иваси.

Денис сплюнул под ноги:

– Ладно, пора и мне в аквариум. А ну, народ! Шевели копытами, то есть плавниками…

Сомов приплющил поролоновые внутренности, вывалившиеся из разодранного сиденья, стоявшего на задней площадке. Окно обновилось призрачностью его отражения, за которым сначала медленно, а затем все более ускоряясь, заскользили застекольные тени.

Изнутри автобус тоже напоминал аквариум. За спинками сидений, как за разбросанными по дну камнями, скрывались временные обитатели. Поручни водорослями расходились по салону и колыхались не то от течения, не то от тряски. Кабина водителя скрыта от пассажиров, так же как оборудование, дающее свет и кислород обладателям жабр. Из противоположного от Дениса конца салона вынырнуло вытянутое лицо, проткнутое хищными глазенками, и оглядело вошедших.

– Кондукторша, – сразу определил Денис. – Жертву выискивает. Сейчас ко мне подгребет.

Надо заплатить, не то сожрет. С-с-щука эдакая!

Обменяв монеты на билет, Денис уставился на набор цифр: 178 871 – счастливый, и притом вдвойне.

– И считать не надо, – хмыкнул он несколько разочарованно, лишившись сиюминутного развлечения.

Практически все пассажиры в нашей стране, независимо от уровня образования, возраста и пола, социального статуса и вероисповедания, первым делом, получив билет, смотрят: не счастливый ли он. Конечно, многие никогда не признаются в суеверии, да еще и на смех поднимут, когда над ними подшучивают. Но в глубине души верят. И для того, чтобы примета сработала, тишком, незаметно для окружающих, глотают счастливую бумажку – а вдруг?! Люди любят чудеса. Может быть, поэтому даже самый последний тунеядец и раздолбай в России умеет складывать в уме несложные числа. Кто знает?!

Окно неприятно холодило висок Дениса, прислонившего к нему голову. Он не обращал на неудобство внимания, наблюдая за застекольной жизнью. Словно в старом документальном кино с полустертыми и поцарапанными кадрами, мельтешили перед ним или замирали на остановках ничем не примечательные картины с жалкими тусклыми городскими пейзажами.

Да и таковыми их можно было назвать с большой натяжкой. Из всей природы – забитая асфальтом земля, унылые облезлые дворняги, деревья с огромными раковыми опухолями и купированными ветвями. Из года в год подрезают их, стараясь сделать красивыми и величественными, но результат получается прямо противоположный. Нагие деревья напоминают торчащие из земли обрубки рук, немо взывающих небеса о милости.

– Наткнешься спьяну на такого урода в темноте – в штаны наделать можно. – Не от страха, конечно, – усмехнулся Денис, вспомнив шутку из компьютерной игры, – а от лютой ненависти… К благоустроителям-озеленителям нашим. Им бы чего-нибудь подрезать…

Ветер тяжело вздохнул. Перевернутые вверх тормашками одеревеневшие пауки в предсмертной судороге задрыгали ногами, не замечая жертв – людей, шмыгающих по паутинкам дорожек и улиц, расчленяющих гниющее тело города. Пораженный смертоносными вирусами времени, он тщетно сопротивлялся недугу, обманывая самого себя сиянием фонарей, витрин и рекламы, уговаривал, что все в порядке, и ничего ужасного не происходит.

– Те же самые аквариумы, – призадумался Денис. – Автобусы, машины, магазины, дома, квартиры. Снуем, переходим-переплываем из одного в другой. А закончится все в последнем – без стекла… В общем, весь мир – аквариум, а люди в нем – рыбы, если Шекспира перефразировать.

Он машинально покатал по ладошке билет, сложил из него крохотный кораблик, разложил листок и свернул лягушонка.

– Много классики различных изречений наговорили. Вроде бы, все они верны и одновременно лживы. Взять хотя бы, к примеру, понятие о счастье, – продолжал рассуждать он, взглянув на бумажную квакушку. – Как любил говаривать товарищ Гайдар, «счастье каждый понимал по-своему». Хотя если хорошенько подумать и проанализировать, то выйдет: чтобы быть счастливым, человеку нужно получить то, чего ему не хватает. Это может быть все, что угодно: телевизор, любовь, взаимность, машина, собака, свобода, еда, уважение… Но человек – существо непостоянное: исполнилось одно – он блаженствует какое-то время. Потом у него иное желание – вновь дискомфорт. Следовательно, счастье – отсутствие каких-либо желаний. Но так быть не может, по крайней мере, пока человек жив.

Бумажный комок перекати-полем кочевал от пальца к пальцу, нигде подолгу не задерживаясь. Подошвы цифр потускнели и стерлись от беспрестанных странствий.

– Наверное, счастливым может быть только Бог, потому как все свои желания он может воплотить, но, по каким-то соображениям, этого не делает. Хотелось бы мне стать подобным ему, – мечтал Денис. – Но это невозможно.

Взгляд опустился на растерзанный билет.

– А вдруг, – мелькнуло у него в голове. – Вдруг, и вправду сбудется. Чем черт не шутит.

Бумажный комок, минув губы, попал под жернова зубов.

– Хочу, хочу быть подобным Творцу.

В этот миг автобус тряхнуло, и счастливый билет застрял в горле. Денис закашлялся, захрипел и, хватая ртом ускользающий воздух, повалился на пол. Люди-рыбы остолбенели, а затем, не вполне понимая, в чем дело, бросились на помощь.

– Воздуха! Хочу жить! Рыбы! Боже! Сотворю! – крутился безумный набор слов в голове у Сомова, ощущавшего, как кондукторша-щука колотит его плавниками по щекам.

Вдруг его что-то подхватило, подняло, перегнуло пополам в поясе и с огромной силой ударило меж лопаток. Билет проскользнул внутрь, и Денис жадно вдохнул. Раз-другой…

– Все нормально? – раздался насмешливый голос сзади.

Парень кивнул.

– Бледный-то какой, – пожалели его пассажиры. – Сядь посиди.

– Нет, – мотнул головой Сомов. – Я лучше на улицу.

2

Скрипнули створки отъезжающего автобуса. Денис сел на лавку остановки, провожая взглядом аквариум.

Первая же затяжка сигаретным дымом вывернула наизнанку. Из Сомова хлынула протухшая зловонная жидкость. Он ощущал себя так, будто купался и наглотался воды. Саднило и неприятно щекотало в носу. Где-то внутри ворочался тяжелый ком, жаждущий вырваться наружу.

Отдышавшись, Денис, невзирая на тошноту, вновь закурил и огляделся. Вокруг ни души. Лишь фонари с раздвоенных рожек улиток глазели на него.

– До дома две остановки, – сориентировался Сомов. – Прогуляюсь пешком.

Рука поднесла окурок ко рту и застыла. Прозрачная, будто из стекла, кисть швыряла во мглу отблески. Внутри пульсировали размытые водоросли капилляров и темнели коряги костей.

Бычок покатился по асфальту, теряя искры. Распахнулись занавеси куртки, рубашка поползла вверх. Из глубины тела на Дениса уставились кругляши немигающих глаз.

Сознание, отчаянно цепляясь за реальность, пошатнулось и, не удержавшись, рухнуло в пропасть беспамятства. Бесконечный полет прервал удар, заставивший судорожно вздохнуть. Дно расщелины вмиг затянуло асфальтом, каменные стены укоротились листами железа, чернота неба хлопнула крышкой остановки.

Сомов, кряхтя, поднялся:

– Где я? Ехал в автобусе… Поплохело… Вышел и… не помню. Привиделось, что прозрачным стал…Глаза внутри… Бред какой-то! Вроде, не пил сегодня…много. Блин, измазался весь.

Хлопки по одежде размазали прилипшую грязь. Окончательно перепачкавшись, Денис потер руки и взглянул на ладони. Они сверкнули стеклянным блеском. Ужас погнал его в темень дворов. Железобетонные коробки ощерились проемами подъездов, высовывая из окон ядовито-желтые языки. Прихваченные морозом лужи, треща, плевались вязкой жижей. Колдобины подставляли подножки, изуродованные деревья в безмолвном хохоте тянули скрученные конечности. Несколько раз Сомов едва не свалился, но сумел устоять. Удивительно, но ноги сами вывели его к дому. Заскочив в квартиру, он захлопнул дверь и осел у порога.

– Такого быть не может! – подранком билась в голове мысль. – Либо я сошел с ума, либо сплю, либо… либо не знаю.

Отдышавшись, Денис на четвереньках дополз до холодильника, отобрал у него едва початую бутылку водки и тут же осушил наполовину. Потеплело. Алкоголь собрал разбежавшийся табун мыслей.

– Если я пью – значит, существую. Если существую – значит, жив. Следовательно, со мной все в порядке. Отсюда вывод…

Какой следует вывод, Сомов не знал, но ясно осознавал: с ним что-то случилось. Причину превращения он найти не мог.

– Билет, – снизошло озарение. – Я съел счастливый билет. Неужели! Но это невозможно! Что я загадал? Конкретного желания не успел… Когда подавился, то мысли спутались. Если предположить, что желание осуществилось, значит – весь бред исполнился. Остается выяснить, кем я стал.

Денис выкурил сигарету и влил в себя для храбрости остатки спиртного.

Выключатель клацнул зубом, и перепуганный сумрак съежился за мебелью. Сомов, спотыкаясь, подошел к большому зеркалу, висевшему на стене и, боясь увидеть собственное отражение, уставился на носки ботинок.

– Была-не была, – наконец, решился он.

Глаза обреченно взметнулись вверх, и Сомов тут же отшатнулся в сторону. Из глубины зазеркалья на него таращилось Нечто с чертами его лица. Тот же прямой нос, те же маленькие глаза, тонкие брови, губы и уши, но бесцветные и будто из стекла, прилепленные к прозрачной основе-голове, на которой и сквозь которую виднелись белесые иголочки волос. В глубине того, что у человека называется черепом, в жидкости угадывались контуры чуть затемненного мозга, похожего на каракатицу, чернели кости-коряги и отдавали зеленым отливом водоросли– вены.

Призрачные пальцы ущипнули за кончик носа. Внутри колыхнулись волны и тут же стихли. На ощупь та же кожа – ничуть не хрупкая и податливая, но прозрачная. В нее затянут и столб горла, воткнутого в одежду.

Пуговицы рубашки застучали об пол. Раздевшись по пояс, парень рассматривал свое новое тело. Оно было таким же, как и голова – прозрачным, с растениями, какими-то камнями и корягами.

– Я стал ходячим аквариумом, – горько усмехнулся Денис. Осознание факта превращения возвращало дезертировавшую уверенность. – Пойду выступать в цирке. Все-все-все! Спешите на представление! Единственный в мире человек– аквариум! Аншлаг обеспечен. Стоп, – оборвал он рассуждения. – Я не пустой. Ведь там, на улице, на меня изнутри кто-то смотрел?!

– Гули-гули-гули, – пошлепал он по животу.

В глубине что-то шевельнулось.

– Гули-гули-гули, – вновь позвал Денис, – или как там тебя.

От одной из коряг отделилась тень и поплыла на призыв. Обретя черты рыбины, она закружила, шевеля усами.

– Это сом, – заторможено констатировал парень. У него уже не было сил удивляться. – Кто же еще может водиться в Сомове, кроме сома?!

Он продолжал в задумчивости поглаживать живот. Рыбина, словно чуя ласку, нежно терлась боками и приплюснутой головой о стенку жилища, улыбаясь беззубой широкой пастью. Казалось, еще немного, и она замурлыкает, как котенок.

Из забытья вывел грохот, заставивший Дениса вздрогнуть, а соменка рвануть в темень.

Ожидая очередного подвоха, парень несмело заглянул на кухню. Возле полуоткрытой дверцы холодильника валялась банка шпрот, неведомо как вывалившаяся наружу. Захлопнув дверцу, Денис вернулся в комнату и заглянул в себя. Рыбины нигде не было.

Стащив остатки одежды, он исследовал таз и ноги. Свернувшийся калачиком и испуганно поглядывавший соменок отыскался в правой ступне.

– Ну и чего ты, глупый, струсил?! – ласково пожурил хозяин. – Вылезай! Ничего страшного не случилось.

Соменок огляделся по сторонам и, не заметив ничего угрожающего, радостно закружил, требуя ласки.

– Банка выпала, а ты сразу в пятку ушел, – поглаживая его через кожу, укорял Денис. – Блин! Так тебя теперь кормить нужно, воду менять, чистить аквариум – себя то есть. Как это делать-то?

Сомов уселся на кровать и призадумался.

– Все проблемы нужно решать поочередно, – пришло простое решение. – Начнем с кормежки. Чего там рыбы едят?

В биологии Сомов никогда не был силен. Однако припомнил: заядлые рыбаки рассказывали, что чаще всего ловят рыбу на опарышей, мотыля или червя.

– Вот уж нет! Не стану я жрать эту гадость! Надо Вальке звякнуть. Он с удочками все выходные пропадает.

Телефонная трубка, растянув завитушки провода, ткнулась в ухо. Пальцы набрали номер приятеля, и длинные гудки оборвало сонное «алло».

– Валь, привет, это я. Ты на рыбалку часто ходишь. Скажи, чем сомы питаются?

– Ты охренел что ли?! – прохрипел голос. – Звонишь в три часа ночи! Сплю уже давно! Потом поговорим. Проспись сначала!

Матюгнувшись напоследок, приятель бросил трубку.

– Не три, а два, – упал взгляд на дешевый пластмассовый будильник. – Хотя спать, и правда, пора. Завтра разберемся, что к чему. Все выходные впереди, на работу идти не надо. Ихтиолога какого-нибудь найдем, – зевая, думал Денис, выключая свет и залезая под одеяло. – Или кого-нибудь еще…

– Спокойной ночи! – пожелал хозяин сому, не забыв похлопать по животу. – Да. Я же забыл тебе кличку придумать, – засыпая, бормотал Денис. – Назову тебя Семой. Сом Сема. По-моему, неплохо. Подходящее имя…

Сознание скакнуло из яви в навь.

3

Проснулся Денис от того, что кто-то сначала щекотал его подмышки, а потом перебрался к шее и затылку. Парень поежился, поерзал по постели и, наконец, открыл глаза. Солнце, пробивавшееся сквозь ветошь туч, высветило на стене крест рамы. За окном капелью плакала зима, заглушаемая речитативом птах. Ленивость как рукой сняли ночные воспоминания. Вскочив с кровати, Сомов подбежал к зеркалу: Сема крутился внутри, ожидая, когда на него обратят внимание. Увидев, что хозяин проснулся, сом растянул пасть в улыбке и приветливо помахал ушками-плавниками.

– Так это ты меня разбудил, – зевнул, потягиваясь, Денис. – Сам не спишь и другим не даешь. Хотя вставать уже пора… Пойдем, покурим, что ли…

Босиком парень прошлепал на кухню и задымил сигаретой. После первой же затяжки внутри него раздалось бульканье. Он опустил взгляд вниз, но ничего странного не увидел. С «бычком» в руках Денис возвратился к зеркалу. Отражение сома забилось в горло и жадно поблескивало глазками.

Сигарета укоротилась, и Сема тут же втянул в себя облачко дыма.

– Ишь ты! – удивился Сомов. – И ты туда же. Капля никотина убивает лошадь, а такого, как ты, вообще в клочья разнесет. Будешь много курить – не вырастешь, – начал перечислять он известные всем изречения. – Хотя зачем тебе расти? Вымахаешь со слона – меня разорвет, и сам помрешь.

Сомов призадумался над последними словами. А ведь и правда, что случится, если рыбина вырастет? И вообще, насколько большими бывают сомы? Об этом он ничего не знал.

– Надо выяснить! – решил Денис, усаживаясь за старенький компьютер. – Посмотрим, что там в Интернете есть… Так. Сом обыкновенный. Обитает… Это не нужно. Я и так знаю твое местожительство. Хищник, питается рыбой, крупные особи – также водоплавающей птицей. Это я тоже люблю, но вареную или жареную. Половозрелость обычно на пятом году жизни… самки…самцы…икрометание. Ты еще малец – такие вещи тебе рано знать. Вот… Длина тела до 5 м, вес до 300 кг…Ничего себе!

Челюсть поползла вниз и, достигнув крайней отметки, замерла.

– Все! Приплыли! – приходя в себя, захлопнул рот Сомов. – Чего делать будем?

Сомик виновато поглядывал на хозяина из утробы, шевеля усиками. Денис в задумчивости заходил по комнате.

– А может быть, ты какой-нибудь аквариумный или, точнее сказать, человеческий? – с надеждой произнес он, останавливаясь у зеркала. – Обыкновенные сомы в людях не живут!

Сема булькнул и радостно закрутился на месте, поднимая муть.

– Наверное, так оно и есть, – с облегчением решил Денис, вновь садясь за стол.

Вскоре он уже знал, и какие бывают виды сомов, и как они выглядят, как за ними ухаживают и даже как их ловят. Особенно его позабавило сообщение, что рыбины сами чистят аквариумы. Хотя по другой информации выходило, что они, наоборот, страшные неряхи.

– Значит так, – погрозил палец. – Чтоб вел себя хорошо, не безобразничал и за собой убирал. А не то поймаю – и хвост надеру.

Соменок закивал мордой.

– Забавный ты, – усмехнулся Денис. – Надо бы тебя покормить и самому поесть – солнце уже высоко.

Парень вывалил на стол все имевшиеся в холодильнике продукты и почесал в затылке.

– Ты яичницу будешь? – с сомнением спросил он. – Или лучше рыбные консервы? Еще огурцы соленые и котлеты с картошкой. Давай я буду называть, а ты башкой мотай.

Выяснилось, что Сема согласен есть все.

Денис поставил на противоположный край стола зеркало, снятое со стены, и приступил к трапезе. Кусок проскользнул в горло, и рыбина тут же проглотила его.

– Лихо, – похвалил Денис. – Может быть, ты и выпьешь со мной?

Сема в очередной раз кивнул головой, радостно шевеля жабрами.

Стопка наполнилась и тут же опустела. Соменок, взметнувшись вверх, проглотил порцию спиртного, отщипнул от ближнего кустика водоросль и задвигал пастью.

– Нормально, да! Еще по одной? Ты не стесняйся, если что.

Постепенно исчезали и закуска, и водка. Порядком захмелев, Сомов принялся болтать со своим подопечным.

– Понимаешь, – пуская сигаретный дым в потолок, твердил он. – Вся наша жизнь – полная фигня. Сколько ни старайся, ни бейся как рыба об лед, ничего не получается. Вот недавно – пришел к начальству, говорю: так, мол, и так. А он – нет. Ну, как после этого с ним разговаривать?! Нет, ты мне объясни! Объясни по-человечески, я же пойму. А ты прикольный. Здорово, что ты есть. А то хоть в петлю. Я никому никогда не говорил, но тебе скажу: лучше машины-«Запорожца» нет. Когда на газ жмешь, то она рвет, как зверь. И после этого говорят, что мы машины делать не умеем. Подожди! Не уходи, побудь со мной. Может, споем? Но ты и петь-то, поди, не умеешь. Ой, мороз, моро-о-з, не морозь меня. Не морозь меня, моего сома!

Стол ударил его по голове, и он, обидевшись, замолк. Сметя все на пол, Денис улегся в кучу ошметков.

– Мы – говно, – засыпая, подвел итог он своей речи. – Да будет так! Ибо…ибо… ибо… мы – удобрение.

Такое случается, когда либо мало, либо много пьешь. Ни к одной из этих категорий Сомов себя не относил. Он выпивал – по желанию. А оно, как и у многих, возникало частенько. И совсем не потому, что у людей жизнь тяжелая. Нередко успешные и богатые к стакану прикладываются. Просто таков национальный склад характера. Русскому человеку всегда и везде тесно. Тесно там, где другие бы сказали – раздольно. Ему не хватает воли. И не важно, что порой она хлещет через край. Ее никогда не будет достаточно. Поэтому и чувствуем мы себя запертыми, пускай и в огромной, но клетке. А так как вырваться из нее нет никакой возможности, то остается лишь окунуться в иллюзии или забытье.

4

В воскресенье Денис забавлялся, показывая Семе разные телепередачи. Для начала посмотрели кулинарные поединки, которыми так любят потчевать зрителей с утра пораньше.

– Берете хрен, смешиваете его с помидорами, прокручиваете через мясорубку, и закуска готова. Тем временем на плите шкварчит мясо. Мясо надо брать свежее, а лучше всего рыбу, только что пойманную. Из всех я предпочитаю сомов. Он более нежный по сравнению с другими и более вкусный, – трещала участница шоу, более известная телезрителям как певица.

Сема, сначала жадно хлопавший пастью, с перепугу забился под сердце и боязливо посматривал оттуда.

– Вы часто балуете родных такими блюдами? – поинтересовался ведущий, переставляя тарелки с места на место.

– Конечно, – щебетнула участница группы, название которой исчезает из памяти сразу после выступления. – Как только выпадает свободная минута, сразу бегу к плите. Но бывает это нечасто: все гастроли-гастроли. Совсем недавно вернулась из Тюмени, перед этим с девчонками выступали в Чувашии, на следующей неделе поедем в Казахстан…

– А у нас рекламная пауза! – прервал горячо любимый одинокими женщинами красавчик. – После нее вы всенепременно узнаете, почему помидоры нельзя насаживать на яйца.

Смех в студии оборвали картинки другого телеканала.

– Итак, расскажите, как вы готовите хрен-брюле? – поинтересовался ведущий с небритостью на щеках.

– Продукты самые простые, – невинно объяснила участница. – Главное – покупать их необходимо в торговой сети «Распутица». В «Распутице» всегда низкие цены и широкий выбор ассортимента.

– Но и это еще не все, – вновь перебил ее ведущий. – Готовое блюдо просто необходимо полить нежнейшим майонезом «Уксус великолепный». «Уксус великолепный – всегда на тарелке»…

Внутри Дениса заурчало, и он, глянув на недовольного сома, переключил телеканал.

– Сегодня мы переделываем квартиру знаменитого артиста Федора Кузина. Напомним, что он снялся в таких знаменитых фильмах, как «Петушок на палочке» и «Полный вперед!» Или в перед? – схохмил, переспрашивая, мужчина. – Впрочем, это не столь важно. Скажите, как вы хотите, чтобы выглядела ваша комната? А мы в очередной раз напоминаем, что сегодня переделываем кухню Федора Сигизмундовича, на которой он часто собирает друзей. И специально для этого мы пригласили известного во всем мире дизайнера Анастасию Заботливую. Здравствуйте! Я так понимаю, что кухня будет выглядеть несколько необычно?

– Совершенно верно, – подтвердила девушка. – Я планирую убрать из кухни плиту, поставить большую ванную и повесить на потолок шикарную люстру в виде люстры.

– Абсолютно оригинально и настолько необычно! – восхитился ведущий. – А почему такие радикальные перемены?

– Понимаете, – стала объяснять дизайнер. – Ванна – вещь необходимая в любой квартире. В ней можно не только мыться, но и кипятить белье, а также варить любые блюда. Так как наш герой любит собирать у себя дома друзей, то он сможет накормить большее количество, приготовив в ней экзотические блюда. Тем более что в ванную будут вмонтированы духовой шкаф и гриль, а также сенсорное управление этим оборудованием от ведущих производителей…

– Шикарно! А зачем нужна люстра? Ведь можно обойтись и светильниками.

– Она обеспечит комнату не только светом, но также увеличит температуру, которая создаст комфорт и теплую обстановку длинными зимними вечерами. К тому же вместо абажуров мы приспособим небольшие сковородки. На них любой, даже не умеющий обращаться с кухонными принадлежностями, гость, сумеет поджарить яичницу.

В пульте утонула очередная кнопка, и экран выдал картинку, на которой лежала обнаженная блондинка. Томно выгибаясь, она нежилась на кровати. Под прикрытые полотенцем чресла заползала невесть откуда взявшаяся розовая линия.

– «Розовая линия» – для самых нежных мест, – вещал голос за кадром.

Денис щелкнул кнопкой.

– Мы легко это отмоем! – провозгласил бодрый юноша. – «Фигли» – проникает даже в самые труднодоступные места».

Сема забулькал внутри Дениса:

– Ты смеешься там что ли? – склонился парень. – Давай лучше новости посмотрим.

На экране появился гражданин в строгом костюме и с уставше-раскрепощенным лицом.

– С января будущего года пенсии повышаются сразу на три процента. Я подписал указ, согласно которому все те, кто трудился на благо нашей Родины, незамедлительно и безо всякой чиновничьей волокиты смогут достойно жить. С нового года прибавка составит 666 рублей. В результате средний размер пенсии составит 10 тысяч рублей. Однако это не является пределом. Через два года мы планируем повысить пенсии на четыре целых и восемь десятых процента. Несмотря на напряженную экономическую обстановку, мы продолжаем бороться за повышение уровня жизни наших пенсионеров…

– Ураган внезапно обрушился на Малую Елховку, – вылезло лицо симпатичной девушки на экран. – В результате с лица земли исчез коровник с 23 телятами, а также контора, где находились рабочие фермы. На прямой связи у нас находится специальный корреспондент, работающий на месте происшествия. Николай?! Николай, как вы меня слышите?!

– Слышу вас отлично! На данный момент я нахожусь в эпицентре событий. Только что удалось найти одного исчезнувшего теленка. По данным оставшихся в живых работников птицефермы, его зовут Василий. Столь странное имя ему дали после того, как он съел букет васильков, принадлежавший местной жительнице. Ему уже пять месяцев, в трагедии животное не пострадало и сейчас чувствует себя превосходно.

– Алиса? Да, как мне подсказывают, Василий изначально стремился к полетам. Будучи еще совсем маленьким, он умудрился съесть у парашютиста, случайно приземлившегося несколько лет тому назад возле фермы, парашют. – Алиса?

– Мы будем следить за развитием событий. Напомним, что на прямой связи с нами был специальный корреспондент Николай Вездерман.

– Напоминаем, что с завтрашнего дня повышаются цены на газ, свет и отопление на 25 процентов. Повышение связано…

Денис щелкнул пультом и вновь нарвался на рекламу. Из здания выскочили мужики в смокингах и стали отплясывать с прохожими, напевая песенку о дешевой сотовой связи. Как их пируэты относились к телефонии, Сомов так и не понял.

– Хрень полная, – вздохнул он. – Выходные, а смотреть нечего.

Лик телевизора скорбно потемнел.

5

– Чем бы заняться, – размышлял Денис, бродя из комнаты в комнату. – Читать не хочется, да и нечего. Все, что есть, уже читано-перечитано. Компьютер тоже надоел.

Он подошел к холодильнику, и тот раззявил пасть. Пусто: ни продуктов, ни выпивки. Нужно идти в магазин. Но как в таком виде появишься на улице?

– А, была ни была, – решился Сомов. – Может быть, ничего и не заметят.

Он нацепил куртку, черную вязаную шапочку, перчатки, закрыл лицо темными очками.

– Сиди тихо! – приказал он Семе. – Не высовывайся! Мне только неприятностей не хватало.

Улица встретила Дениса солнечным дождем и ором бойких воробьев, перед напором которых спасовала даже зима. От бессильной злобы она расплакалась ручьями и рассопливилась лужами. Некогда белоснежное тело ее посерело, осунулось и покрылось язвами проталин. Люди радовались приходу весны, нисколько не сожалея об ее предшественнице, и неспешно месили ногами снежную подгоревшую кашу. На Сомова никто не обращал внимания.

В супермаркете покупателей больше интересовали разнообразные, в цветастых обертках и емкостях, товары, а не Денис.

У прилавка со спиртным парень замешкался, не зная, какую бутыль выбрать. Вдруг он почувствовал, как соменок пробрался в правую руку и стал настойчиво бить в кисть.

– Угомонись! – мысленно приказал ему хозяин.

Рыбина ненадолго успокоилась, а затем вновь, более рьяно, принялась за прежнее. Разозленный Денис стащил перчатку, сжал пальцы в кулак и засунул его поглубже в рукав. Глянув в матерчатый грот, он увидел Сему, вытаращившего глаза.

– Ну, что брать будем? – усмехнулся про себя Сомов.

В тот же момент его руку потянуло к бутылке со сверкающей этикеткой.

– А у тебя губа не дура! – чуть было не присвистнул парень, взглянув на ценник. – Ладно, один раз можно и потратиться. Еще пивка возьмем и воблину. Теперь еда. Веди, давай, рулевой-плавневой.

Сема потащил его к грилю, где, нанизанные на вертела-насесты, истекая жиром, словно в танце, кружились куры.

– Ишь, как умаялись, бедные. Вспотели аж. Слушай, а ты не обожрешься случаем? Гляди, несварение желудка будет. Возьмем одну штуку, и все. Хватит деньги тратить. Еще хлеба и овощей прикупим – и домой.

Броуновское блуждание покупателей упорядочилось у кассы. Вереница двуногих локомотивов, прибыв на конечную станцию, деловито опустошала решетчатые вагоны. Ожидая благословенного момента расплаты, Денис размышлял о походе в магазин. Оказалось, с Семой можно общаться мысленно. И хотя тот, как и полагается рыбе, молчит, но приказы понимает. Правда, не всегда слушается… А с разрешения хозяина даже управляет его телом. Думы прервал младенец, восседавший на впереди стоящей тележке:

– Мама! Дядя – ыба! – тянулся палец к Сомову, забывшему надеть перчатку.

Денис остолбенел.

– Да, дяденька рыбу купил, – глянула молоденькая мамаша, расплачиваясь с кассиром.

– Ыба, ыба! – твердило дитя, пока под ним не закрутились колеса.

Из ступора вывел чек с кругленькой сумой. Купюры скользнули из остекленевших пальцев на блюдце. Женщина сдала сдачу, не заметив во внешности Дениса ничего необычного.

Зашуршали, прощаясь с тележкой, разбухшие пакеты. Недоумевая, Сомов вышагнул в весну. Спичка чирикнула воробьем, сигаретный дым заструился вопросительными знаками: невнимательность или… Решившись, Денис избавился от маскировки. Прохожие, лизнув безразличными языками зрачков шли, как ни в чем не бывало. Окружающие воспринимали его, как обычного человека, ничем не отличающегося от остальных.

– Может быть, у меня шиза?! – испугался парень. – Тогда почему ребенок Сему увидел?

Это нужно обмозговать, и без пол-литры тут не разберешься.

Ботинки повалились на пол, оставляя грязные потеки у входа жилища. Подумать не удалось. Едва плоскость стола ткнулась в живот, как в квартиру позвонили. На пороге стоял Валюха.

– Привет, – буркнул сосед. – Протискиваясь боком, он зацепился пузом за косяк и грузно прошлепал на кухню. – Я у тебя посижу, а то моя сегодня чего-то не в духе. Орет целый день, дура! Месячные у нее что ли…Я с собой захватил… Ни хрена ты накупил! – увидев покупки на столе, присвистнул Валюха. – Разбогател, или праздник какой?

– Да нет, это все Сема, – заикнулся было Денис.

– Кто такой? Почему не знаю? Приятель?

– Можно и так сказать… Но, если точнее – новый знакомый.

– Ты сам с собой пьешь? – мясистый палец оставил отпечаток на зеркале, стоявшем на столе. – Бывает. Я тоже так как-то раз пробовал – скучно. Ладно, разливай, а твоего собутыльника я пока на пол поставлю.

Затрещала раздираемая курица, обнажая кости и белесое мясо. Алкоголь пополз в стаканы.

– Ну, как дела? – спросил сосед после того, как внутренности обожгла водка. – На работе как?

– Все по-прежнему, – отозвался Денис. – Бумажки в офисе перебираю, по телефону звоню… Все, как всегда. День прошел, и ладно. У тебя-то как?

– Такая же херня, – зевнул Валентин, почесывая второй подбородок. – Сижу, блин, как дурак, банк охраняю. Читать нельзя, писать нельзя… Одна развлекуха – за посетителями наблюдать. Иногда такие кадры попадаются. Ты давай, разливай, не спи!

– В пятницу, – скривившись от спиртного, выдохнул он, – заходит в сберкассу священник. Ну, там, в рясе черной, шапка на башке, веревкой подпоясан какой-то. С ним матушка в платочке и пальтишке дырявом приперлась. Не знаю, настоящие они или нет. Хрен их разберет. Короче, сделали свои дела, и поп – ко мне. Стоит, глазеет, потом выдал: «Правильно, сын мой, что не бреешься и не стрижешься. Что Бог дал, то срезать нельзя».

Лабуду какую-то понес: про божественную сущность человека и прочую муру. Под конец выдал: «А я ведь в аду был!»

Веришь-не веришь, но у меня мурашки с кулак по спине поползли. Батюшка дальше гонит, типа: «Никаких сковородок и котлов там нет и в помине. Бесформенные темные существа мучают души грешников. Они похожи на шары, из которых вытаскивают что-то вроде нитей. Страдают бедолаги и денно и нощно, и нет им спасения и отдохновения. Многого я там нагляделся и, сейчас вспоминая, ужасаюсь. Но ты об этом никому не рассказывай, а не то худо будет».

Повернулся и ушел. Я как хайло разинул, так и сидел. Потом только захлопнул. Спецсредства после смены сдал и прямиком – в кабак. Хватанул пару стаканов, пивком заполировал – и домой. Еле доехал. У порога отрубился. Любка меня на себе до кровати дотащила. Ты еще среди ночи разбудил, че-то про рыбалку спрашивал. Ну, это, ладно. Ты чо думаешь про попа? Типа, он правду буровил или просто на голову больной?

Сомов пожал плечами.

– Кто ж его знает? Чего только в мире не бывает. Ты знаешь, со мной тут недавно случай приключился, – разоткровенничался он. – Вроде причудилось, что я аквариумом стал, а во мне сом поселился. Ничего странного не замечаешь?

– Да вроде нет. Такой же, как обычно, только бледный. Видно, что с похмелья.

Денис стащил рубаху:

– А если так?!

– Спортом занялся бы, что ли. Трицепсы там, бицепсы подкачал бы. Кожа да кости. По поводу сома… Это, брат, «белочка». У меня подобная фигня один раз случилась. Лежу на диване, гляжу: на форточке сова сидит и на меня зенки пялит. Я ее шугнул, а ей хоть бы хны. Заорал да пепельницей в нее. Стекло вдребезги. Тогда и скумекал – глюк словил. Форточка-то закрытая была. Ты про сома никому, смотри, не сболтни. Если в психушку не отправят, то шарахаться станут. Ладно, давай накатим по стакану, да я домой потащусь. Моя, поди, заждалась.

Ушел Валюха заполночь.

6

Башка трещала, как будто по ней промчалось стадо слонов. Располневший язык прилип к небу и еле ворочался. Денис лежал, бессмысленно бродя взглядом по трещинам потолка. Локоть ткнулся в мякоть кровати, приподнимая тело. Замутило, и Сомов рухнул обратно. Было ясно: о работе на сегодня можно забыть.

– Крендец!.. – застонал Денис. – Сейчас сдохну. Нет, так пить нельзя.

Глянув в себя, он увидел несчастного Сему, держащегося передними плавниками за голову.

– Что, брат, и тебе хреново?..

Кряхтя, парень сполз на пол и на четвереньках пополз на кухню. Потянувшись за край стола, он плюхнулся на стул и обхватил опустевший кладезь мудрости.

Натянутый на поверхность клеенчатый килт был заляпан высохшим пивом. Скрюченные окурки червями впивались в скелет курицы и зачерствевшие куски хлеба. Натюрморт украшал главный персонаж попойки – ополовиненная бутылка водки.

– Крендец, – повторил Сомов. – Приплыли…

Алкоголь задрожал в стекляни сосуда и нехотя полился в стакан и на стол.

– Чтоб тебя! – ругнулся Денис и отправил жидкость по назначению.

По всем правилам пьянства, вскоре ему должно было полегчать. Не дожидаясь, он продолжил лечение. Снадобье кончилось.

– Надо что-то решать с работой. Придется звонить начальству. Куда я в таком состоянии поеду?

– Алло, Палыч! Это я. Слушай, приболел что-то. Температура под 39 и, по всей видимости, давление, – врал Денис в трубку. – Можно сегодня отлежусь, а то помру, не живши веку. Хотя если надо, то доберусь как-нибудь.

– Ну, отлежись, отлежись, – раздался добродушный голос шефа. – Бухал в выходные, поди. Головка бо-бо. Я сам вчера натрескался. Уже похмелиться успел. Или водка несвежая попалась?

– Не-е, чуть-чуть выпил. Давление, наверное. Погода, видишь, как меняется. Вчера тепло, сегодня мороз, – глянул в узорчатое окно Денис.

– Да ладно, ладно. Отдыхай. Всяко бывает. Если, правда, давление, сходи в больницу. А то сам знаешь, хлопнет инсульт – и привет. Ну, давай. Если что, звони. Пока.

Своего начальника Денис называл по-дружески, тогда как другие подчиненные по имени и отчеству – Евгений Павлович. Дело в том, что он учился с ним в одном институте и делил одну комнату общежития. Сколько водки вместе перепили и сколько женщин переводили в замызганную «двушку», и вспомнить страшно. После получения диплома Палыч, учившийся на курс старше, организовал небольшую фирму и взял в нее Сомова.

Как говорится, старая дружба не забывается. Своим привилегированным положением Денис пользовался вовсю.

Кровать заскрипела, принимая размякшее тело. Боль не отступала. Казалось, еще немного, и мозг потечет из ушей. Сема крутился в животе, переворачиваясь с бока на бок и беззвучно постанывал.

– Надо тащиться в больницу, – решил парень и, пошатываясь, побрел в ванную.

Струя из полупереваренных ошметков вчерашней пирушки ударила в умывальник, едва Денис склонился над ним. Соменок, упираясь всеми плавниками, встал поперек горла, чтобы не вылететь наружу. Рвота прекратилась.

– Спасибо, друг, – поблагодарил хозяин, глотая воздух и вытирая выступившие слезы и сопли.

Зубная щетка, погонявшись за перегаром, загнала его в угол рта и вытравила мятной свежестью. Лодочки ладоней швырнули влагу в лицо. Руки протиснулись в рукава, дверь вжалась в косяк. Улица встретила Дениса утренним безразличием. Лужи, подернутые гримасой льда, трещали под ботинками, оголяя пустоты под тонкой коркой. Деревья, растопырив разлохмаченные инеем ветви, вглядывались в высь, тщетно ожидая, когда солнце скинет ватное одеяло облаков. Спичка передала эстафету сигарете, и она вспыхнула, смешивая дым с вырывавшимся паром. Выщербленный асфальт, петляя, бежал, оставляя позади многоглазых бетонных близнецов, контейнеры вороньих трапезных и спины скамеек, согретые доживающими свой век стариками.

Поликлиника, втиснутая в первый этаж жилого дома, пахнула устоявшимся запахом лекарств, болезней и сырых драных половых тряпок. Неизменная в такого рода заведениях пальма в кадушке помахивала вслед проходящим людям острыми листьями. Денис примкнул к пациентам, выстроившимся к застеколью регистратуры.

– Вам в девятый кабинет, – протянула медик больничную карточку после жалобы Дениса на самочувствие. – Врач – Рашид Хабибулин.

Приема к доктору, помимо Сомова, ожидали две старушки, обосновавшиеся на скамье, обтянутой коричневым кожзаменителем с выпиравшим из прорех желто-грязным поролоном. Коротая время, бабульки пересказывали друг другу о своих болячках и вспоминали знакомых.

– Ишшо давление под 220. По стенке еле-еле ползаю… Сахар в крови… Камни в почках… Нинка на днях померла – та, что из соседнего подъезда, – уловила раковина уха.

От нечего делать парень рассматривал личную карточку с корочками, вырезанными из календарей. Понять, что означали на пожелтевших листах закорючки врачей, было невозможно.

«Результат лечения», – прочитал парень на квитке, вложенном в карточку. – «1-выздоровление, 2-улучшение, 3-без изменений, 4-ухудшение, 5-инвалидность, 6-смертельный исход». Нужное отметить. Замечательно! Особенно пункты 5 и 6.

Вздохнув, Сомов откинулся к стене. Напротив висел плакат, предупреждавший об опасности курения и алкоголизма. Для наглядности неведомый художник намалевал скрюченные органы, пострадавшие от вредных привычек.

Зеленые цифры на табло часов дважды сделали рокировку, прежде чем Сомов вошел в кабинет. Сдвинутые столы у окна держали папки с бумагами и облокотившихся врача с медсестрой.

– Присаживайтесь. На что жалуетесь?

– Плохое самочувствие: озноб, температура, давление.

Врач попросил пациента оголить рукав и надел тонометр. Сема заплыл под чернь повязки на липучках и заколошматил по ней хвостом.

– М-да, – промычал доктор. – Повышенное – и верхнее, и нижнее. Курите? Выпиваете? Сильно соленое-перченое едите? Надо ограничить. Вот, смотрите на плакат.

Он повернулся к голой стене.

– А где он? Я спрашиваю, куда девался?

Медсестра пожала плечами:

– Вчера здесь был. Может, заведующая сняла.

– Без моего разрешения! – вспылил медик, хватаясь за сотовый. – Сейчас получит. Алло, Валентина Петровна, здравствуй, дорогая! Ты плакат не видела? Да, да… Хорошо… Хорошо, дорогая, – рассмеялся он, выслушивая ответы. – Конечно, конечно, передам. Всего доброго. Тебе все карточки нужно сегодня к вечеру закончить, – сообщил он медсестре.

– Да она там очумела что ли?! – вскочила девушка. – Когда же я успею?!

Схватив папки, она понеслась к заведующей.

– Вот так, – усмехнулся врач. – Дали задание перепечатать все истории болезни одним шрифтом. Ладно. Сходите завтра на флюорографию, сдадите анализы. В среду на прием. Пейте вот эти таблетки, каждой по одной в день. И… поменьше жидкости. Идите, оформляйте больничный. Следующий!

Урна у выхода проглотила рецепт. Покупать лекарства Денис не собирался – обойдется и без них. Нечего всякую гадость пить.

Ноги сосчитали полоски у «зебры» и вынесли к забегаловке с вывеской «С нами», над которой остряки подрисовали слово из трех букв.

Изрезанные и оцарапанные надписями столы пустовали. Только за одним из них выпивала парочка бомжеватого вида, стряхивая сигаретный пепел в половинки пивных банок.

Занюхав рукавом стакан водки, Денис выскочил на улицу.

7

В квартире Сомов, зевая, принялся бессмысленно переключать каналы и поправлять здоровье купленным на обратном пути спиртным. В конце концов, он остановился на мультфильмах, в которых кот пытался поймать мышонка.

– Тебе не кажется, что в него заложен некий философский смысл? – указал Денис на экран сому, внимательно наблюдавшему за проказами. – Представим на месте кота человека, а на месте мыша – мифическую птицу счастья. Люди точно так же суетятся, бегают, сметая все на своем пути и не останавливаясь ни перед чем, а пернатая тварь лишь усмехается и упархивает из-под носа. На любые уловки она отвечает своей хитростью. А порой еще так влепит по башке, что не рад будешь. Но даже если изловчишься и все-таки изловишь, то стоишь, как идиот, и не знаешь, что с ней сделать. Замешкался чуть-чуть – фррр – и нет ее. Упорхнула. И вновь бессмысленная беготня начинается. Ты так не думаешь?

Сема пожал плавниками.

– И никто не задумывается, а нужна ли вообще эта птица, – философствовал Денис. – Взять опять же этого кота. Еды в доме полно, а он мышь ловит. Спрашивается: зачем? В ней мяса с гулькин нос. Так нет же – азарт! Так и мы. В погоне и проходит вся жизнь. Оглянешься назад – вроде чего-то было, что-то произошло, с кем-то встречались, что-то чувствовали…И главное – будто совсем недавно, буквально несколько лет тому назад, а уже под памятник с датами пора. Подумаешь – как-то бестолково и бездарно время пролетело. Что хотел – не сделал, мечты не осуществил. Чего ради пыжился, кому чего зря доказывал?! Вот говорят: мечтать не вредно. Бред! Вредно, и еще как! Вместо того чтобы планы строить, которые никогда не осуществляются, и грезить о несбыточном, работать надо и не загадывать. Мечты только с пути истинного сбивают. Ведь всегда думаешь: «Вот мне повезет, и будет так-то и так-то». Надеешься – и ничего не делаешь. На диване гораздо легче лежать и думать о приятном, чем вкалывать в семь потов. Ты не думай, я себя не оправдываю. Я точно такой же, как и все остальные. Мне уже 32 года. И – что? Сижу на работе, бумажки изо дня в день перебираю. Мне это надо? Нет! Если только ради денег, чтобы с голодухи не сдохнуть. Ну, а по большому счету, что я полезного сделал? Да ни хрена – годы попусту потратил. Такое ощущение, что настоящая жизнь где-то там за околицей, а я в вакууме сижу: повседневные заботы, быт этот долбанный затрахал в корягу. А ведь где-то есть истинная жизнь, состоящая из небольших, пускай, но радостей, которые мы привыкли не замечать. Вот сейчас весна. Да? На деревьях уже почки набухли. Еще чуть-чуть, лопнут они, и вылезут крохотные зелененькие листочки. Прозрачные все, прожилки проглядывают, нежные-нежные. Ну, разве не красота! Или те же самые воробьишки. Присмотришься – скачут по дорожке, чирикают, переговариваются, найдут былинку и быстрей в закуток прячутся. Забавные такие. Осенью замечательно. Листья желтеют, краснеют и тихонько, кружа в воздухе, падают на землю. Идешь – они под ногами шур-шур-шур, шур-шур-шур. Знаешь, мне вообще нравится переход от одного времени года к другому. Наверно, к старому привыкаешь, а новое – разнообразие вносит, на душе как-то радостней становится.

А небо, а звезды! Знаешь, какие бывают облака?! Иногда, будто хлопья ваты накидали, и она плывет, дымится, меняется. А когда гроза, то они темнеют, молния блещет… Тишина. И вдруг – бабах, и дождь рванул с неба. Здорово!

Вот пойдем на улицу – я тебе все покажу. Обязательно на Стрелку сходим, где Волга с Окой сливаются. С моста далеко все видать. Сейчас лед, но все равно красота.

Природа вообще прекрасна во всех своих проявлениях. Люди – часть ее и по сути дела, должны обладать такими же качествами. Но смотришь на них – придурки придурками. Хотя и в них хорошее, конечно, имеется. В разной пропорции, но есть! Взять, к примеру, какого-нибудь закоренелого убийцу. Вроде, полный нелюдь. Но, если покопаться, хоть малюсенькую хорошесть, но отыщешь.

И знаешь, что обидно… Жил человек, чувствовал, радовался, огорчался, тоже видел небо, звезды, реки, озера, лес, ходил, что-то делал… а потом хлоп, и ничего нет! Совсем ничего! Пустота, абсолютная пустота. Лишь белый саван и деревянный костюм, но и их ты не видишь. И даже не страшно, ведь от этого никуда не деться, а именно обидно, жутко обидно! Зачем все было?!

Положив морду на сложенные плавники, Сема призадумался. Бормотание телевизора прервал шум покатившейся пустой бутылки, которую, вставая, задел Денис.

Прислонившись к подоконнику, он вглядывался сквозь свое отражение в сумерки, разрезаемые росчерками снега. Наткнувшись на стекло, комья ползли вниз, оставляя за собой мокрые следы. Пожелтевшие верхушки фонарей высвечивали во дворе одинокие качели и редких прохожих, измазанных липкой снежной манной. Напротив окна ветер пытался сорвать с клена останки почерневшего скрюченного листа. Как ни колотили его дождь и пурга, как ни морил холод, он не собирался отправляться к собратьям, давно сгнившим или испепеленным в крематории костра. Оставшийся в живых отчаянно ожидал прихода весны, наивно полагая, что тогда вновь помолодеет, расправит порванные крылья и будет рассказывать юной поросли о перенесенных невзгодах. Птицы, изредка навещавшие упрямца, уговаривали смириться, сдаться, положившись на волю судьбы, утверждали, что все бесполезно, и время вспять не повернуть, но тот лишь молчал и сильнее цеплялся за ветку.

Денис вздохнул, и окно отразило его спину, скрывшуюся за пологом занавески. Полутемную комнату освещало мерцание бормочущего телевизора, в котором маячило неизвестное лицо. Тусклый свет отражался в металлических зрачках шкафа, лакированных ножках стола и боках старого дивана, служившего одновременно кроватью. Тени длиннились, извивались, принимая причудливые очертания, наполняя комнату таинственностью и грустью.

Денису неожиданно вспомнилось детство. Были моменты, когда он оставался в квартире один, и отключали электричество. Ощупывая перед собой пустоту, он, спотыкаясь, шел на кухню и доставал из ящика стола оплавившуюся свечу. Слабый пляшущий огонек очерчивал спасительный круг, за который не могла проникнуть тьма и кишевшие в ней неведомости. Света хватало, чтобы осветить страницы книги, на которых пираты захватывали корабли и искали сокровища, покорители Америки бродили по девственным лесам, сражаясь с индейцами, непутевые двоечники выводили в инкубаторе веселую семейку, путешественники летали на воздушном шаре, спускались в глубины океана или вглубь к центру земли. Чтение настолько завлекало Дениса, что он не слышал треска и скрежета, доносившегося из сумрака.

Сны настойчиво заползали в сознание. Боясь окончательно заснуть, он нащупал будильник.

– Вставать завтра рано на анализы, – мысленно объяснил он клевавшему носом Семе. – Это называется «часы». Люди придумали их, чтобы знать, насколько опоздали. Заведем на семь – не ошибемся.

Усатый механизм с приподнятой кнопкой-беретом занял место на тумбочке. Сомов отвернулся к стене, рассматривая рисунок на обоях. Линии переплетались, перетекая одна в другую, складываясь в узор без начала и конца. Казалось, что они то находятся очень близко, то до невозможности далеко. Незаметно для себя самого, Сомов уснул, заблудившись в бесконечном лабиринте.

8

– Какой идиот придумал сдавать анализы ни свет ни заря!? – злился Денис, продирая глаза и стараясь не промахнуться мимо стеклянной баночки. Пару раз струя минула цель, что отнюдь не прибавило ему настроения.

– Влепить бы им в лоб этой посудиной! – зашипел Сомов. – Чтобы знали, как над людьми издеваться!

Сема, открыв пасть, наблюдал за неведомой ему процедурой.

– Тащи эту хренотень и все время думай, чтобы, не дай Бог, не пролилась! Маразм! Ну, все, что ли? Эй, там, алло!

Злой и невыспавшийся, он побрел в поликлинику. У двери в лабораторию толпилось пять человек. По очереди они ставили на квиток со своей фамилией емкости. Крышка не поддавалась, и взбесившийся Денис со всей дури рванул ее. Часть жидкости выплеснулась на пальцы.

– Бля…ндинка, твою мать! – взвыл парень. – Чтоб тебя!

Стоявшие за ним посетители развеселились. Не глядя на них, Сомов уселся перед медсестрой и протянул руку.

Кольнула игла, и Сема с перепугу нырнул в глубь живота. На пальце выступила прозрачная капля. Медсестра заполнила бесцветной кровью трубочку и сунула ватку со спиртом.

– Я мог бы и просто дыхнуть, чего добро зря переводить. Теперь на флюорографию. Ты спрячься, мало ли чего, – посоветовал он Семе.

– Без бахил нельзя! – заявил врач-очкарик.

Матюгнувшись, Денис пошарил по карманам. Денег хватало, только чтобы выпить.

– Я разуюсь.

– Ладно, проходите, – согласился медик. – Раздевайтесь. Вставайте сюда. Вздохните и не дышите. Все! Готово. Можете дышать.

– Огромное спасибо за разрешение! И что бы я без вас делал!

– Правильно говорят, – закуривая на улице, подумал Сомов, – чтобы ходить по нашим врачам, никакого здоровья не хватит.

Спать уже не хотелось, и настроение постепенно улучшалось. Помогла и солнечная погода, рассопливившая сосульки и разгорланившая воробьев.

Денис присел на скамейку и тут же вскочил обратно. Металлическое сиденье оказалось чуть теплее льда.

– Господи, ну какой придурок придумал делать такие лавки?! Почему у нас все через задницу?!

Ноги сами вынесли его к забегаловке.

– Водку в разлив продаем только с 10 часов. Распоряжение губернатора, – ошарашила продавщица.

Сомов, сжав челюсти, взглянул на часы. Ждать оставалось 15 минут.

Побродив и выкурив очередную сигарету, он зашел внутрь.

Стакан живительной влаги оросил всходы дневных замыслов. В межреберье бетонных плит не хотелось.

– Погуляю. Заодно тебе и достопримечательности покажу, – обрадовал он вытиравшую усы рыбину. – Только домой заскочу.

Солнце уже сильно пригревало. Денис ослабил удавку воротника, чтобы сом любовался окрестностями. Пара нырков в бурлящий кишечник автобусов, зигзаги по оспинам боковых улочек и – в морщину оврага, расщепившего историческую физиономию города.

Высокомерные новостройки нависали над краями, вглядываясь сотнями стеклянных глазниц в глубину. Полгода тому назад на их месте стояли одряхлевшие седокровельные дома минувших столетий. Отживших свой век старцев сравняли с землей или сожгли нетерпеливые строители элитного и дорогого жилья.

На краю примостилась половина старого дома с провалившейся крышей и обугленными остатками стен. Русская печь с выщербленными боками выпью тянула кирпичную шею, стараясь высвободиться из хлама и мусора. Из под досок и бревен выползла грязная и лохматая псина, увешанная репьями, словно новогодними шариками, и бессмысленно огляделась. Ковылявшая мимо старуха бросила ей кусок хлеба. Ткнувшись носом в мякиш, собака покрутилась на месте, свернулась калачиком и задумалась. На голом тополе завозмущалась ворона: «Заж-жра-лась!»

Тропинка, норовя вытащить размякшее тело из-под Дениса, спускалась вглубь оврага, приглушавшего городские звуки и наполняя его новыми. Ручьи, журча вдоль ледяного желоба, шутя волочили щепки и сор. Среди него оказался желтый мохнатый барашек, отбитый ветром от отары, пасущейся на ветках дряхлой толстой вербы. Птицы делились новостями, пристроившись среди изглоданных кистей рябины. Со склонов, поросших щетиной деревьев и кустарников, сползали седые клоки зимы, вычерняя неподсохшую землю.

– Правда, хорошо?! – глянул Денис на крутившего головой Сему. – Здесь всегда так. Пойдем, я покажу тебе Реку.

Вверх по склону, и на исшарканном тысячами подошв горбыле виадука отпечатались новые следы. Руки ткнулись в перила. Красота оглушила беззвучным многоголосьем. Сема обомлел, раскрыв пасть, и, не в силах сдержать чувства, закрутился на месте.

Далеко внизу, щурясь проталинами от ослепительного солнца, раскинулась Река. Толком не очнувшись от спячки, она змеей вылезала из посеревшей порванной зимней шкуры. По закованным в бетон берегам ползли крошечные машины и суетились букашки-люди.

– Согласись, смешными они с высоты выглядят со своими мелочными страхами, тревогами и заботами?! Занимаются изо дня в день различными глупостями и второстепенными, даже им не всегда нужными и понятными вещами. Вроде и не люди даже, а так – насекомые. В суете и вся жизнь проходит. Помрет кто-нибудь – остановятся окружающие его, на мгновение призадумаются о смысле бытия, погорюют, и опять в бега. Не жизнь, а абсолютная бессмыслица, вызывающая жалость и разочарование. Но стоит спуститься к ним, и ты уже становишься их частью. Оттуда человек на мосту, если ты его разглядишь, кажется далеким, непонятным, чужеродным и мелковатым. Находясь в гуще бесконечных забот, начинаешь воспринимать их как важные, значимые необходимости, без которых существование немыслимо. Этот бесконечный клубок и называем мы тогда настоящей истинной жизнью. И по-другому проводить отпущенные нам мгновения считается если не преступлением и глупостью, то точно отходом от нормы и общепринятых правил. Но даже если вдруг в краткий миг прозрения и поймешь, что настоящая жизнь прошла стороной и потрачена напрасно, то тщательно забиваем, затираем и шарахаемся от крамольной мысли, как от чумной крысы. Потому что становится страшно и жутко. Это чувство сожрет тебя без остатка и сведет с ума. Поэтому самый легкий и простой способ – не думать об этом.

Вот так-то, друг мой Сема!

Сом печально рассматривал окрестности.

Задергавшийся мобильник заставил его сорваться с места и нырнуть внутрь утробы.

– И здесь покоя нет, – вздохнул Денис, вытаскивая телефон из кармана. – Да. Слушаю.

Из сбивчивого рассказа начальника он понял, что завтра нужно быть на работе. Намечалась корпоративная вечеринка в честь сотрудницы Оли, и присутствие Дениса просто необходимо.

– Приду, – обнадежил его Сомов. – Надеюсь, врач с утра выпишет. А не выпишет – хрен с ним.

9

Офис, в котором трудился Сомов, назвать таковым можно было с большой натяжкой. Помещение, располагавшееся в подвале, разделили тонкими перегородками на несколько комнат. В них – неизменные стулья, столы с кипами бумаг, старенькие компьютеры, имевшие обыкновение «зависать» в самый неподходящий момент, и пара облезлых телефонов. Свет, проникающий с улицы в узкие зрачки окон, приподнятых над тротуаром, беспрестанно прерывали мельтешившие ноги прохожих.

Помимо приятеля-директора и Дениса, в офисе обосновались пятеро сотрудниц, занимавшихся продажей и обменом квартир. Состав коллег столь часто менялся, что Сомов не успевал запомнить их имена и постоянно путал. Вот и сейчас, подходя к работе, он пытался сопоставить имя «Оля» с его носителем. Так и не решив окончательно, кому оно принадлежит, Денис толкнул дверь в подвал. Сомнения испарились, едва порог попрощался с подошвами. За сдвинутыми столами, щетинившимися бутылками и тарелками, звякал хрусталь. Раскрасневшаяся виновница прерванного трудового будня, наклонясь, чокалась с коллегами, прикрывая выскальзывающую из наряда грудь. Короткое сиреневое платье подчеркивало превосходные изгибы тела, которое Денис не раз рассматривал украдкой. Но дальше обычного трепа и кокетства с симпатичной девушкой дело у него не заходило.

– Штрафную за опоздание! – выдали жующие рты. – Наливай полную!

Стул пнул Сомова под коленки, рюмка вжалась в пятерню, ожидая тоста.

– Не умею говорить долго, поэтому буду краток, как наш президент. Будь всегда такой же красивой, умной и трудолюбивой. Желаю здоровья, всяческих благ, денег побольше и хорошего спутника жизни, – скользнул взглядом по необремененному золотом безымянному пальцу Денис. – От всей души завидую твоему парню.

Сема, выглядывающий из расстегнутого ворота рубахи, беззвучно засмеялся, пуская пузыри. Заглушая бульканье, Сомов осушил рюмку и потянулся за соленым огурчиком.

– У меня его пока нет, – вздохнула Оля, строя глазки. – Так что я свободна.

– Кого? Огурца, парня или того и другого? Ничего, все еще впереди, – жуя, успокоил Денис. – Еще не вечер.

Судя по количеству бутылок и закусок, праздник тешил обещанием удасться. Стожки салатов, обдираемые вилками, таяли, превращаясь в овощные лохмотья, норовившие вывалиться из ртов. Вареная картошка немилосердно крошилась, путаясь на тарелках с остатками селедки, куриных конечностей и ржаного хлеба. Приливы и отливы чередовались все чаще и чаще, грозя бокалам и столу потопом. Тихие, скромные фразы, растолстев и развеселившись от переизбытка нахлынувших чувств, соскакивали с языков. Не заботясь о последствиях и влезая в чужие беседы, они сплетались в единый гул, нарушаемый выкриками и тостами.

– Выпьем! Где же кружка, моя бедная старушка!

– Приходила тут ко мне одна. Просила подыскать однокомнатную на проспекте Пушкина. Типа хочет с внуком двушку разменять. Я ей – где ж такую найти, да за такие гроши. Она, как расценки узнала – чуть кондрашка ее не хватила.

– Хватит уже о работе. Надоело! Давайте о чем-нибудь другом поговорим!

– Так я ему и говорю, нечего меня обхаживать. От одной к другой скачет. Головы им морочит. Я ж не такая дура!

– Да губа не дура! И чтобы квартиру найти и агенту ничего не платить! Во народ обнаглел! Не зря говорят, наглость – второе счастье. Или как там правильно?

– И не говори. Наглый, как танк. Прет напропалую. Я ему одно, он свое талдычит. Легче дать, чем объяснить…

– У меня такой же случай был. Еду я в трамвае и чувствую: кто-то в карман лезет. А у меня там мобильник, деньги…

– Только успевай отстегивать. Считай, на учебу надо, обуться-одеться прилично, чтоб не как бомжиха выглядеть, поесть-попить, за квартиру заплатить. В магазин сходишь – вроде ничего и не купила, а сотни три-четыре как не бывало. Недавно проценты получила, сегодня сунулась – нет ни шиша.

– Да черт с ними, с деньгами, не в деньгах счастье.

– А в чем тогда? В их количестве?

– В детях! Чтобы было кому в старости воды подать!

– А если пить не захочется? Пока воспитываешь – умаешься.

– Да хватит вы о работе!

– Ох, что-то надоело мне все. Может, потанцуем?

Столы, цепляясь за вытертый линолеум и опрокидывая пустые бутылки, сдвинулись к стенам, освобождая пространство. Колонки магнитофона запульсировали мембранами, вышвыривая грохочущие звуки.

– Все в круг, все в круг! – зычно призвала кассир Елена Ивановна и первой вышла на середину.

К ней подтянулись и остальные работницы. Разухабисто подергивая плечами и виляя бедрами, они вбивали каблуки в несчастный, жалобно затрещавший пол. За столом остался Денис с директором, предпочтя танцам выпивку. Палыч о чем-то горячо рассказывал Сомову. Не в силах что-либо разобрать из-за шума, тот согласно кивал головой, время от времени отправляя в рот очередную порцию водки. Поняв, что его не слушают, директор замолчал. Приспособив под пепельницу опустевшую миску, приятели закурили, наблюдая за вспотевшими, раскрасневшимися женщинами. Те искоса посматривали на мужчин.

– А вы почему не танцуете?! – подскочила Оля. – Ну-ка, пойдем-те, пойдем!

Схватив Дениса за руку, она вытащила его из-за стола. Заиграла медленная мелодия, и девушка прижалась к нему всем телом. Сомов обхватив ее за талию, затоптался, переступая с ноги на ногу. Рука как бы невзначай соскользнула ниже, и Оля кокетливо отправила ее на прежнее место. Сема не преминул фыркнуть, отчего парень икнул.

– Ничего, позднее попробуем еще, – мысленно ухмыльнулся ему Денис.

Заиграла быстрая мелодия, но парочка продолжала танцевать в прежнем ритме. Оля, не отрываясь, призывно смотрела в глаза партнеру, улыбаясь накрашенными губками.

Рыбина рванула в кисть, заставив ее сползти. Девушка незаметно посмотрела по сторонам и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, прижалась теснее.

– Все за стол! – вырубив музыку, потребовал директор. – Давайте выпьем за нашу милую именинницу.

Танцующие расселись по местам как придется. Оля оказалась рядом с Денисом, хотя раньше сидела напротив него. Расхулиганившийся Сема заставил хозяина положить руку на ее колено. Девушка сделала вид, что этого не заметила.

Пьяный туман вползал в голову Сомову. Предметы, ранее неподвижные, ожили: зашевелились, раздвоились и закружились. Движения становились неловкими, язык заплетался и молол всякий вздор. Никто не замечал перемен в его поведении, так как и остальные участники вечеринки порядком захмелели.

В редкие моменты прозрения Сомов вдруг осознавал, что рассказывает Оле о своей жизни, смеется, танцует с ней, пьет на брудершафт. Все происходило будто во сне, поэтому он и не сразу сообразил, когда поддатый Сема перебрался из тела в голову. Окружающие вдруг изменились, превратившись в прозрачные стеклянные двигающиеся статуи. Пытаясь узнать, если у них кто-нибудь внутри, он подходил и таращился в обнаженные участки тела. Женщины, смеясь, отгоняли его. Лишь Оля не возражала от лицезрения своего декольте, но засмущалась, когда он при всех стал расстегивать платье, чтобы заглянуть поглубже. От соблазнительного действа его оторвал очередной тост, отрубивший напрочь способность соображать. Больше Денис ничего не помнил. Очнулся он уже около своей квартиры, пытаясь открыть дверь. Чьи-то руки отобрали ключ. Подняв свешивающуюся голову, Сомов сообразил, что они принадлежат Оле, неизвестно как очутившейся рядом с ним. Поддерживая подгибавшего ноги парня, она втащила его внутрь.

Диван презрительно скривил пружины, почувствовав на мохнатом боку хозяина в куртке и ботинках. Пачка, выскользнув из кармана, обнажила редкие сигаретные клыки. Денис выдернул один из них, подпалив простенькой зажигалкой.

Оля, скинув сапожки и шубку, озиралась посреди комнаты.

– Значит, здесь ты и живешь…

– Угу, – кивнул дымом Денис. – Тут. Как тебе?

– Нормально. Примерно так я себе ее и представляла. Уютненько и от центра не далеко. Относительно, конечно… А где аквариум?

– Какой аквариум?! – шлагбаум бровей пополз вверх.

– Сам же пригласил сома посмотреть. Не помнишь что ли ничего? Типа друзья вы с ним закадычные, друг друга без слов понимаете, в последнее время он даже вроде тобой командовать стал…Не помнишь?

– Что-то такое припоминаю, – соврал парень. – А сом здесь. Совсем рядом. Хочешь познакомиться?

– Очень!

Пальцы запутались в застежках одежды, сдираемой Денисом. Обнажившись по пояс, он, шатаясь, подошел к Оле вплотную.

– Где-то здесь должен быть, – обнимая девушку, прошептал он. – Поищи.

Губы нащупали друг друга, руки Оли заскользили по телу. Сема, трепетавший в груди, нырнул ниже.

– А где же тут сомик!? Куда спрятался?! – лукаво сверкнула глазками Оля. – Сейчас мы его найдем. Вот же он. Какой большой!

Облизнувшись, она опустилась на колени.

10

Оля, скрестив ноги по-турецки, сидела на кровати напротив Дениса. Ничуть не стесняясь взглядов, ощупывающих обнаженное тело, девушка тщательно красила ногти, болтая всякую ерунду. Сомов, не пришедший в себя после бурной ночи, успел узнать: что с утра нужно пить стакан воды для очищения организма, что лучшей диетой считается овсяная, что покупать фирменные вещи нужно только в бутиках, а никак не на рынках, что Ленка, хоть и дура, но с ней можно дружить, и еще массу ненужной информации.

Сема поначалу восторженно таращился на красотку, но постепенно сник и забился поглубже.

– Я Ленке говорю, типа, на фига он тебе нужен. Ты, типа, на него посмотри: пришибленный какой-то, обтертый, без денег, да еще и женатик с детьми. Не уйдет он от своей благоверной никогда. Будет по ушам ездить: типа, люблю, обожаю и все такое…Бесполезно. Втюрилась по самое не балуй, пальчиком поманит – сразу к нему бежит без оглядки. Ну, не дура!? А?

– Угу, – хмыкнул Денис, наблюдая, как сом, обхватив голову плавниками, мотает ей из стороны в сторону.

– Вот и я ей то же самое говорю. А она губу выпятила, типа, разговаривать не хочет. Коза! Сегодня на шейпинг идти, а она мне не звонит. Ой, там прикольно так! Зал классный, тетки прикольные, а особенно – инструктор. Я Ленке говорю, типа с ним замути шуры-муры. Та ни в какую, все про Виталика своего думает. Я после каждого занятия веришь-нет – сразу на полкило худею. Не, ну, конечно, диета еще. Я их всяких полно перепробовала, шлаки из организма выгоняла. Одна такая классная. Есть можно целый день и все подряд, но понемногу: каждые полчаса по одной-две ложки. Но с ней возни много. Поэтому я на овсяную перешла. А Ленка до сих пор соблюдает, баночки всякие с собой таскает, будильник ставит, чтобы не проспать. Хотя самое полезное растение, в котором много полезных веществ, – это цикорий. Там полно всяких микроорганизмов полезных, тонус повышает и вообще. Не очень вкусный, понятное дело, но полезный. А больше всего мне клубника нравится. Тебе как клубничка, понравилась? Может еще?

– Вроде ее нет… – не сразу понял Денис. – В холодильнике только варенье из земляники. Хочешь?

– Нет, спасибо, – улыбнулась Оля. – Вообще-то я не про фрукты, а про другую клубничку. Уже закончила. Сейчас подсохнут немного.

Мотая кистями рук в воздухе, она соскочила с кровати.

– Пока ты дрых без задних ног, зеркало с кухни принесла. Ты зачем его туда уволок? Впрочем, неважно. Я, правда, красивая, как ты ночью говорил? – любуясь на свое отражение, продолжила она. А ты научишь меня курить? Говорят, от сигарет не так есть хочется. Не знаешь? Слушай, я тут такой крем купила, обалдеть. После него кожа бархатистая-бархатистая. Не знаешь, куда я телефон положила? Кажется, под подушкой…

Оля забралась верхом на Дениса и полезла в изголовье.

– Подай, а то ногти еще не высохли. Ой, кажется, сомик проснулся. Давай сам, а то…

Щебетание уступило место жаркому дыханию. В самый неподходящий момент затрезвонил Олин телефон.

– Алле, – не прерывая страстного процесса, задыхаясь, ответила девушка. – Стасик, привет. Я попозже позвоню, ладно? Почему так дышу? Чем занимаюсь? Зарядку делаю, упражнение… Сейчас кончу, – обращаясь неизвестно к кому, простонала Оля.

По всей видимости, фраза предназначалась Денису, потому что, взвизгнув, девушка вцепилась зубами в подушку, выронив мобильник.

Отдышавшись, она подняла трубку, продолжая движения.

– Почему ты все время не вовремя звонишь? Я из-за тебя чуть трубку не разбила. Чего извини… Просто так не отделаешься. С тебя кафе. Ну, давай сегодня часиков в семь вечера. Ну, все, пока, целую. Чмоки-чмоки.

– Мой звонил, – дождавшись, когда Денис кончит, вновь защебетала Оля. – Мы с ним уже полгода встречаемся. Замуж зовет. Вот думаю, идти или не идти? Ты как считаешь?

– Не ходи.

– Что значит: не ходи? Замуж все равно надо. Я еще ни разу не была. Ты же мне руку и сердце не предложишь?! А он папик видный, богатый.

– Ну, так иди.

– Да ну его. Я еще молодая, успею у плиты насидеться. Погулять хочется.

– Ну, так не выходи… Ты мне вроде вчера говорила, что у тебя никого нет?

– Чтобы тебя расшевелить. Не то сидишь, как неживой, молчишь. Правда, я не знала, что до постели дойдет. Но я не жалею, правда-правда, честное слово. Мне с тобой классно было. И сомик такой хорошенький. Теперь, как честный человек, ты обязан на мне жениться. Да не пугайся! Я шучу! – видя, как удивленно вытянулось лицо Дениса, рассмеялась Оля.

– Я и не боюсь.

– Боишься-боишься, трусишка. Я по глазам вижу. Знаешь, какая я проницательная. Вы мужики все такие трусы и глупые к тому же. Думаете, девушки такие неприступные, их обхаживать надо, по кино водить, цветочки всякие там, подарки. Знали бы вы, о чем мы мечтаем. Думаете, нам не хочется? Ага! Нет, подарки – это тоже хорошо. Но можно и совместить.

Ой, мой тут на днях учудил. Он давно машину хотел купить – джип черный. Накопил денег, поехал в магазин. Приезжает на зеленой, не пойми какая модель. Я ему, зачем, типа купил? Ты же другую хотел. А он знаешь, что мне говорит. На нормальную денег не хватило, я на этой покатаюсь продам, и другую куплю. Умора! А еще говорят, что у женщин логика отсутствует. Ладно, мне пора. Буду собираться.

Денис закурил, глядя на крутившуюся у зеркала Олю, вспоминая о вчерашнем застолье, закончившемся всеобщей прозрачностью присутствующих. Причудилось, что ли.

– Ну-ка, дружок, плыви в исходную позицию, хватит в причиндалах сидеть, – приказал он Семе.

Комок подкатил к горлу, и сом с трудом протиснулся в голову.

Прихорашивающаяся Оля потускнела, превращаясь в живую стеклянную длинноволосую скульптуру. Из-под стекляни кожи проступили висящие, словно в воздухе, силуэты органов, обвитые водорослями нервов, сосудов, не замутненные ничьим движением. Внутри телесного аквариума царила пустота.

– Подойди поближе, – попросил Денис. – Хочу тебя напоследок разглядеть и запомнить. Бесцветные губы раздвинулись, оголяя кораллы зубов. Оля вертелась у кровати, поглаживая по бедрам и груди:

– Нравлюсь?! Грудь немного маловата, может, ее увеличить? Как считаешь?

– Угу, – раздумывая, промычал Сомов. – А, нет, конечно, нет! Все замечательно. В самый раз. Подожди, что у тебя с животом!?

В глубине тела, сжавшись в комок, вяло шевелилось непонятное существо, отдаленно напоминающее изюминку.

– Хочешь сказать, что я толстая? Да? – выпятила губу Оля.

– Нет. Ни капельки. А ты случайно, не того, не беременна? – промямлил Сомов.

– Дурак! – изменилась в лице девушка. – Сам ты беременный, причем на всю голову! И вообще. Это не твое дело. Понял!

Оля, закусив губу, лихорадочно принялась натягивать на изгибы аквариума одежду, закрывая внутренний мир от взгляда.

– Да пошутил я, пошутил. Не обижайся.

– Шутки у тебя дурацкие, Сомов… Ладно, мирись-мирись и больше не дерись, – переплелся воздушный мизинчик Оли с пальцем Дениса. – Можно я к тебе в гости иногда буду приходить? – словно забыв о произошедшем, защебетала девушка.

Бесцветные губы засверкали алой помадой, ресницы потемнели от туши.

– Целовать на прощание не буду, а то испачкаю. Все, пока-пока, звоните, пишите, зовите. Дверь за мной закрой. А ты на работу не пойдешь? Вот везет! Евгению Павловичу, по-моему, все до лампочки. Вы же с ним приятели. Кстати, как вы с ним познакомились? Ладно, потом расскажешь. Не провожай, дорогу найду. Увидимся… Ой, телефон звонит. Ленка, приветик! Сто лет тебе не слышала. Ты как? Пойдешь сегодня на шейпинг? А я любовью занималась, я тебе потом расскажу! Нет, не с ним… Нет, не угадала…

Определила Ленка или нет, кто был любовником подруги минувшей ночью, Денис не услышал. Помахав ручкой, Оля, цокая высокими каблучками, поскакала по лестнице.

От нагрянувшего беззвучья зазвенело в ушах.

– Наконец-то ушла. Ты рад? – мысленно спросил у сома Сомов.

Тот согласно кивнул головой, и Денис, сам не желая того, повторил его движения.

11

Угловатости, извилистости, прямые граней и поверхностей мебели и предметов съежились, поблекли, выветриваясь из зрачков. Стены раздвинулись, уступая место безграничному пространству, в котором блекло светились квадраты окон, парившие в пустоте. Денис слепо блуждал по призрачному коридору, погрузившись в размышления, не замечая ничего вокруг себя, машинально обходя невидимые препятствия. Неясная мысль слепым кутенком тыкалась влажным носом в Сему и, не найдя соска, поскуливала от безнадежности и непонимания.

Сом, давясь зевками, дремал, безучастно поглядывая на нее, изредка отгоняя, когда она становилась особенно назойливой.

Изюмина, обнаруженная в девушке, не давала Денису покоя. По логике вещей выходило, что она является человеческим зародышем, все же остальное аквариумное пространство пусто.

– Беременная или нет? – размышлял Сомов. – А может быть, рыбина наподобие Семы? Зарождается, или напротив, умирает? Если последнее, то что стряслось? Хотя почему вообще в ком-то кто-то должен быть?

Ответов не было. Оставался один единственный вариант – проверить догадки наблюдениями.

– Сиди пока там, – приказал Денис сому, обрывая мысль.

В доли секунды вернулись, занимая насиженные места, очертания предметов. Из ниоткуда влетел диван с одеялом, корчущим рожи, пухлыми подушками с обвислыми боками и смятой протертой до дыр простыней. С невинным видом он притиснулся к завиткам обоев, приветствуя слабым скрипом пружины. Стулья, сделав вид, что ничего особенного не произошло, сгрудились вокруг стола. Растерянно мигнул, выдавая себя, телевизор, но тут же опомнился и высветил задвигавшиеся и заговорившие кадры фильма. Призрачный коридор сжался, обрубая лишнее пространство стенами и превращаясь в опостылевшую квартиру.

Не заметив метаморфоз, Денис взглянул на окно, определяя погоду. Стекло, обрамленное морозной чешуей, сверкнуло радужными переливами. Одинокая затерявшаяся снежинка, свалившаяся невесть откуда, присела отдохнуть, гадая, куда ее занесло. Но, не сумев сориентироваться, всплакнула и, покатившись слезинкой, растеклась и исчезла. Маленькой трагедии, которые так часто случаются в жизни, почти никто не заметил. Даже толпящимся на ветках ее собратьям не было дела до случайного, внезапного исчезновения и гибели единоснежки. Из последних сил отчаянно цеплялись они друг за друга, стараясь не свалиться под равнодушные человеческие ноги, втаптывающие их в грязь, и не испариться под лучами просыпающегося небесного ока. Искрясь холодным светом, хлопья маскировались под крохотные солнца, глупо надеясь, что их примут за своих и оставят в покое. И вроде добились своего, но беда пришла откуда ее не ждали. Растрепанная ворона присела передохнуть, и снежный ком полетел вниз, угодив за шиворот вышедшему во двор Денису.

– Чтоб тебя! – выругался Сомов, вытряхивая оплывших неудачников.

Оскал пятерни, оставляя шрамы, вырвал из посеревшего сугроба кусок снежной мякоти и, скатав в шар, запустил в пернатую недотепу. Снаряд врезался в березу, смахнув на Дениса последних постояльцев. Ворона подскочила и, обматерив человека на каркающем наречии, рванула вдаль.

Сомов понятия не имел, что ему делать и кого искать. Поразмыслив, он взвалил ответственность на случай. Поводырь провел его дворами на шумную улицу и запихнул в снующую толпу. Денис всматривался в лица, такие разные и одновременно похожие друг на друга. Сначала он никак не мог догадаться, но потом сообразил, что объединяет их взгляд, направленный не наружу, а куда-то в глубину себя.

– Повылазило что ли?! – буркнула старушка, которой Сомов случайно наступил на ногу.

Слезящиеся зрачки, задержавшись на мгновение, закатились в подлобье, выставив обратную слепую сторону. Калоши, натянутые на побитые валенки, обошли Дениса и зашаркали, выбивая из луж снежные брызги.

Прохожие, наткнувшись на застывшего парня, раздраженно выворачивали зрачки из глубин глазниц. Отыскав так некстати возникшую преграду, они прятали их внутри, вновь загораживаясь от действительности. Мурашки промчались по спине, подгоняемые беспрестанной мельтешащей сменой зрачков и белой плоти глаз. Точно так же чувствовал бы себя зрячий человек, внезапно попавший в стадо блуждающих на ощупь нищих.

– Бежать отсюда! Уехать к черту на рога, чтобы не видеть никого! – мелькнула мысль, но ватные ноги не слушались, приноравливаясь к ритму шагающей толпы.

С огромным усилием Денис выбрался из нее и, присев на корточки, прислонился к дереву. Сигарета судорожно задрожала на губах, выдавливая пепел.

– Приплыли! – стараясь успокоиться, Сомов закрыл глаза. – Маразм крепчал, деревья гнулись. Что дальше, Сема? А?

Рыбина молчала, недовольно швыряясь в голове, пытаясь собрать и смотать в клубок обрывки размышлений.

Внезапно Денис понял – он все время знал об этом, хотя никак не мог взять в толк, откуда: то ли в книге прочитал, то ли кто-то рассказывал, то ли где-то слышал…Точно так же встречаем мы иногда на улице человека, радостно приветствующего нас. Похлопывания по плечу переходят к расспросам об общих знакомых. Мы мило улыбаемся, а в то же время мучительно, стараясь не показать вида, думаем: «Кто это такой, и где с ним виделись?» Так и не вспомнив даже имени человека, мы расходимся, продолжая еще долго копошиться в памяти. Подобное чувствовал и Денис.

Знание о знании, явившееся полуразмытым, обретало нехватающие детали, складываясь в единое целое. И вскоре Сомов в подробностях пересказывал сам себе историю о крутящихся глазах, по-прежнему не догадываясь об ее источнике.

Давным-давно, несколько миллиардов лет тому назад, в кромешном ничто блуждал Господь. Как-то раз, устав от бесконечных странствий, решил Он перевести Дух. Быстренько смастерил круглый пуфик и, присев на планетку, уставился в ничто. Унылая пустота не радовала глаз. Понял Он, что хорошо отдыхает лишь тот, кто хорошо работает, и, вздохнув, засучил рукава. Скатал шар и не понравился Он ему. Выбросил заготовку через плечо и сделал другую, но и она не устроила Его. И повторялось так несколько раз, пока не понял Господь, что творить нужно при хорошем освещении. Разбросал он среди хаоса горсти звезд, но переусердствовал и зашвырнул их чересчур далеко. Тогда Господь слепил большой светильник. Но и при Солнце (а именно так позднее назвали звезду) не сразу получилась Земля. Дважды ошибался творец и лишь на третий создал планету нужного размера и цвета. Отделил Он на ней твердь небесную от морской, соорудил материки, реки, горы, насадил деревьев, растений, запустил рыб, гадов и прочую живность. Но отвести Душу и поговорить оказалось не с кем. Сел Он перед Вселенским зеркалом и, глядя на свое отражение, вылепил из подручных материалов человека, ненароком передав часть своей сущности. Но вовремя спохватился Господь, вспомнив – наступит день, и творение возомнит себя Творцом, и принесет это несчастья. Дабы уберечь человека от самого себя, Он не стал вставлять ему глаза, так как они – самый короткий путь к постижению знаний и умений. И было это хорошо.

Послушным и податливым, как глина, оказался человек. Что ни прикажет ему Господь – все исполняет, но только очень медленно, на ощупь. Даже зверей, и гадов, и рыб морских назвал он в глаза, никого не видя. Медведя окрестил ворчуном, зайца – длинноухом, ворону – каркушей, газель – mahiпой и т. д. Больше всех не повезло змее. Подумал человек сослепу, что это палка, и стал ощупывать ей перед собой путь. Зашевелился внезапно посох в руках, согнулся. Упал человек и выругался: «Вот гад!» Так и прилипло это название. Змей же, затаив обиду, решил отомстить при удобном случае.

Частенько отдыхали Создатель и Его творение под сенью райского сада, пили вино и беседовали. Настолько пристрастился человек к алкоголю, что Бог прозвал его Агдамом. Переберет, бывало, мужчина и давай жаловаться на одиночество.

В конце концов, не вытерпел Господь и, пока Агдам спал после возлияний, намял ему бока и, вынув ребро, смастерил женщину. Радовался вначале человек, но уже вскоре с грустью вспоминал, как хорошо было одному.

Отлучился как-то раз Господь по делам своим, строго-настрого приказав не рвать плодов древа познания. Не подозревали люди, что растут на нем не обычные фрукты, а созревают глаза.

Нашептал про них Гад женщине на ушко. Обольстилась она, сорвала и приложила глаз к лицу и увидела, как мир прекрасен. И осознав это, приставила другое. Рассказала она об этом мужчине, но не понял тот ее, ужаснулся и обещал пожаловаться Господу. Испугалась женщина, подпоила Агдама и привела к древу. Пока тот, пошатываясь, за ветку держался, наставила она ему глаза. Увидел впервые мужчина все прелести второй половинки и, не удержавшись, воскликнул: «Эх-ва»!

И изменилась человеческая природа прозревших. Слепым хватало и пищи, и питья, не ведали они ни страха, ни отчаяния, ни старости, ни смерти… Увидев же недозрелыми глазами то, чего не ведали, впали в грех, порок, и всего им было мало.

Вернулся Господь и застал Агдама с Эхвой в кустах, из которых они не вылезали, предаваясь утехам. Разгневался Он и выгнал из рая обоих. Мол, если вы такие умные, то сами обустраивайте землю, сами творите, сами плодитесь, твари мои эдакие! Заплакали люди, пошли куда глаза глядят. Увидели они, что мир несовершенен, и работы непочатый край. Казнил каждый из них себя, с горечью приговаривая: «И я добыл око». Из-за частого повторения сократилось слово, превратившись в «я-бл-око».

И сделались от страха глаза велики, и перевернулись, прячась от грубой и жестокой действительности. Выставленные слепой стороной наружу, они не смогли видеть происходящее вне. Рассмотреть что-либо внутри им не хватало времени – к темноте нужно привыкнуть. С тех пор зрачки беспрестанно вращаются в орбитах. Сориентировавшись и заметив лишь то, что хотелось, они переворачиваются, чтобы не увидеть лишнего.

О древнем изгнании остались смутные воспоминания, которые иногда проявляются в речи. И по сей день глаза называют глазными яблоками, не понимая истинной сути слов.

12

Одряхлевший ствол навалился, впечатывая в спину шершавые мозоли и вдавливая в затылок оплывность сгнившего сучка. Плети ветвей обнимали Дениса, заслоняя и отгоняя суетливую назойливость жизни. Прорывавшаяся реальность вталкивала через прорези век видения асфальта, изуродованного оспинами льда, волн почерневшего снега, семенивших ног и резины шипованных протекторов. Тень высотного здания пожирала и через мгновение выплевывала мчащиеся автомобили, испускавшие от испуга ядовитый бело-сизый дым. Воробей, заглядывая в глаза и выпрашивая подачку, проскакал возле Дениса и, не дождавшись, чирикнул и фыркнул крылышками. Оброненная им пушинка кувыркнулась к Сомову и завертелась между пальцев под пристальным взглядом. Прохожие его больше не интересовали. Не улавливая тонкостей окружающего мира, они процеживали внутренние сумерки в надежде найти что-нибудь стоящее, отличающее их от других. Но тщетно. В прозрачных головах царила мертвая пустота, не замутненная ничьим движением. Что творилось в телах, Сомов не мог разглядеть из-за одежды.

– Без сома в голове, – печально размышлял Денис. – И без любой другой живности. Причем все. Но есть вероятность, что их постояльцы не скачут с места на место, как Сема, а дремлют в определенном уголке. Ведь в Оле была какая-та «изюминка». Возможно, наступит время, вылезут рыбины и повернут глаза вспять. Но для этого должно произойти нечто особенное, что заставит осознать мир по-другому и пересмотреть жизнь. Вот только не поздно ли будет?! Говорят, человек меняется накануне смерти, хотя в моем случае причиной стал счастливый билет. А может быть, я действительно, помер?

Сомов завертел головой по сторонам и, для убедительности, ущипнул себя за нос.

– Ну, уж нет! Больно, и люди меня видят. Наверное, я застрял: и Туда не попал, и Сюда никак не вернусь. Ага, и состояние у меня предпризрачное…Час от часу не легче! Надо проверить тела остальных. Не все же люди одинаковые. Загорать сейчас рано – не май месяц, стриптизы еще не открылись… Пойду-ка я в баню, заодно и сполоснусь. Ты как, идешь?

Сема фыркнул, давая понять, мол, куда он денется.

Плечи поползли, взбираясь по шершавой коже ствола и выпрямляя тело. Денис повернулся лицом к дубу и едва не наткнулся на полусгнивший сук, торчащий над неглубоким, похожим на огромную слезу дуплом. В трухлявом кармане червились сплющенные ржавые окурки, кончиком носового платка выглядывал аккуратно сложенный пакет из-под чипсов, из трещин выпирали смятые проездные билеты.

– Дубровский имел сношение с Машей через дупло, – ни с того ни с сего пришла на ум цитата из сочинения двоечника. – А «дубы» – с дубами. Нашли урну! Небось, ни одного счастливого нет – иначе сразу бы сожрали.

Денис выковырял мусор, смахнув большую часть на землю. Сложил бумажки на ладони и стал поочередно расщелкивать в разные стороны. Готовясь к последнему щелбану, он вспомнил, что мусорить, в общем-то, плохо. Билет, избегнув полета, перекочевал в карман.

– Потом выкину. А пока в баню.

Но помыться Денису не удалось. Вместо того чтобы, как все приличные граждане, махать веником и пить пиво, он уселся в раздевалке и таращился на обнаженные тела. Странности посетителя сначала не замечали, но потом начали косо посматривать. Закончилось тем, что к Денису подсел пузатый волосатый мужичок и, положив руку на колено, предложил подзаработать денег. Сема беззвучно закудахтал, а Сомов засобирался, размышляя, дать «работодателю» в морду или нет.

Не дожидаясь, пока парень примет решение, мужик, вильнув задом, шмыгнул в помывочную.

– И на что я надеялся, – раздумывал Денис, бесцельно бродя по улице. – Кого пытался найти? Тупые, безмозглые существа, мешки, набитые костями, сосудами, мясом и дерьмом. Единственное, что может в них водиться, – глисты. Им там самое место! И сами люди – жрущие, пьющие черви, которые к тому же еще и гадят. День прожили, и ладно! Потом спохватываются: «Ах, я неправильно жил, ой, я ничего не успел сделать»… А кто мешал?! Вы же сами себе и мешаете! Нет большего врага для человека, чем он сам. Хотя… Я-то чем лучше?! Да ничем! Недоразумение, возомнившее, что мир крутится вокруг него и создан только для меня, мнящего о своей значимости и великом предназначении! Ерунда! Полная ерунда! Бессмысленное существование. Исчезни я сейчас, и ничего страшного не произойдет. Так на хрена я вообще есть?

Денису нестерпимо захотелось выпить. Остановившись у резного заборчика, он попытался сориентироваться, прикидывая, где находится ближайшая забегаловка.

Из двухэтажного здания, оказавшегося детским садом, на улицу высыпала толпа малышей, закутанных в разноцветные длинные шарфы. Качели и горки ожили, зашевелились, разбуженные визгом. Воспитательница, вразвалочку перебегая от одной группы к другой, упрашивала детей не ссориться и вести себя прилично, «как взрослые люди». Издалека увещевания напоминали встревоженное бормотание заботливой клушки, созывавшей потерявшихся цыплят. Часть карапузов затеяли неумелую игру в футбол. Толкаясь и скользя в размякшей снежной каше с комочками льдинок, они пытались попасть по мячу. Резиновый колобок юлой крутился между маленьких ног, не приближаясь ни к одним воротам.

Один из мальчишек внезапно повалился, и эхо рева заметалось между зданиями. В мгновение ока воспитательница возникла на месте фола, отряхнула ребенка и назначила пенальти. Враз успокоившийся справедливым решением, пострадавший вытер слезы и разбежался для удара. Мяч, пролетев над воротами, шлепнулся в лужу, обдав Дениса брызгами. Малышня ринулась к забору:

– Дядя, подай!

Сомов протянул мяч и замер.

Из глубины прозрачных маленьких голов на него, улыбаясь, смотрели всевозможные рыбины. Резвясь и играя, они помахивали плавниками, приветствуя Сему.

– Ну, что же вы, молодой человек!? – подошла воспитательница.

Очнувшись, парень бросил мяч детворе, которая, не мешкая, продолжила игру.

Сомов вообще перестал что-либо понимать. Сема, «изюминка» в Оле, пустота во взрослых телах, внезапное возникновение в конце жизни, детские аквариумы… Разношерстные факты перемешивались друг с другом, мешая выстроить логическую цепочку. Вопросы: «Куда деваются»? «Почему исчезают и по каким причинам»? сталкивались загнутыми знаками, образуя костяные перекрестья символов смертельной опасности, и отскакивали, теряя точки и надежду на разгадку. Легкая грусть запрыгала по волнам морщин. Отяжелев и разбухнув от раздумий, она просочилась через лоб, превращаясь в черную тоску.

Ухмыляющиеся поросята с монетами вместо пятачка злорадно глянули с вывески бара на Дениса.

– РАБ, – прочел он наоборот наименование питейного заведения и толкнул дверь.

Продравшись сквозь пелену табачного дыма и вони блевоты, Сомов уткнулся в стойку.

– Двести водки, – попросил Денис, но губы не послушались, промычав нечто невнятное.

– Чего-чего? – переспросила продавщица. – Пива?

Парень хотел повторить заказ, но вновь выдавил из себя нечто невразумительное. Отчаявшись, он отрицательно помотал головой.

– Водки что ли?

Денис попытался кивнуть, но вместо этого, сам того не желая, повторил прежнее движение.

– Тогда чего? Вина?

– Эмемемеме.

– Не понимаю я тебя. Иди отсюда. Нажрался уже, сказать не можешь по-нормальному. Проваливай, или ментов вызову!

Стоявшие позади оттеснили Сомова от прилавка. Парень вышел на улицу и растерянно пошарил по карманам в поисках курева. Засунув последнюю сигарету в рот, Денис смял пачку и дал ей со злости пинка. Спички у него кончились.

– Разрешите прикурить! – бросился он к прохожему.

Задымив, Денис осознал, что с речью у него все в порядке. Тогда почему…

– Сема, это ты виноват, урод! – догадался он. – Охренел там совсем!

Не видя рыбину, парень интуитивно ощутил, как пасть сома раздвигается в ухмылке.

– Ты ничего не попутал?! Я сам за себя решаю! Понял?! И ты мне не указ!

Бычок сверкнул хвостом, и Сомов скрылся внутри бара. Через минуту он выскочил на улицу.

– Ладно, посмотрим, кто из нас главный! – угрожающе произнес Денис. – Куплю в магазине, там говорить не нужно.

Сема, забеспокоившись, попытался нырнуть в тело, но хозяин вовремя схватил себя за горло, суживая лаз. Рыбина затрепетала, вызывая тошноту. Осознав безрезультатность, она вернулась в голову.

– Вот так-то, будешь знать! – обрадовался Денис. – Всяк сомок знай свой… садок.

13

Половицы, охая и скрипя, перемывали косточки Денису, бродившему вокруг стола. Жалуясь на невыносимость нынешнего хозяина, они вспоминали о безвременно ушедшей молодости и неприкрашенной старости. Устав от ворчания, парень оседлал табурет и, подперев голову, уставился на стакан. Сорокоградусная жидкость, слегка покачивая круглыми боками, манила забытьем.

– Так ты будешь пить или нет? – в сотый раз раздраженно спросил он у Семы, заранее зная ответ.

Отражение сома в зеркале напротив отрицательно мотнуло головой. Казалось, что рыбина вот-вот расплачется.

– Урод! Навязался на мою голову! – взбесился Денис. – И откуда ты только взялся! Чтоб ты сдох!

Грани стакана вжались в ладонь, оставляя полосы. Стиснутые зубы клацнули о край обруча. Мгновение, и стена брызнула россыпью водки и осколками стекла. Ощерившееся в оскале дно, петляя и огибая крошки и окурки, покатилась под чумазую плиту.

Сомов подскочил и, обежав вокруг стола, пнул табурет. Повалившись на спину провинившейся псиной, тот жалобно выставил лапы. Стена, пытавшаяся остановить хозяина широкой грудью, глухо ойкнула.

– Сволочь! Сволочь! Сволочь! – твердил он, колотясь лбом.

Обезумевший от страха Сема метался в поисках выхода. Наконец, отыскав лаз, он юркнул в горло и ушел в глубину тела. Кипевшая злоба испарилась. В голове прояснилось.

– Давно бы так, – усмехнулся Денис. – А то возомнил себе невесть кем.

Табурет, повинуясь ласке, резво вскочил на ноги, услужливо подставляя спину. Под хруст осколков, опасливо поблескивая гранями, на клетку клеенки спланировал стакан. Бутылка, облапанная пальцами, кокетливо повела горлышком и наклонилась в готовности отдаться каплями алкоголя. Подол этикетки задрался, обнажая округлость. Неожиданно, словно опомнившись от любовного дурмана, она горделиво выпрямила стан, сохраняя себя в целости и неприкосновенности. Из кисти виновато глянул Сема. Лоб Дениса заволокло хмурью.

Ладонь левой руки шлепнула по стеклу недотроги, склоняя ее к интимному действу. От насилия спас сом, примчавшийся на помощь. Право – лево, право – лево… Всякий раз Сема успевал переметнуться от одного посягателя к другому.

– Ну и долго будем играть в кошки-мышки?! – процедил сквозь зубы слова Денис. – Не надоело?

Рыбина помотала головой.

– Не понял: да или нет? Хотя какой вопрос, такой и ответ. Значит, ты от меня не отвяжешься?! Ладно. Тогда поступим по-другому…

Сема забеспокоился, не зная чего ожидать от хозяина. Денис привстал и, обхватив ртом бутылку, опрокинул верх дном. Рыбину, попытавшуюся его остановить, смыло обжигающей волной вглубь тела.

– Так-то лучше! – вытирая слезы и подавляя рвоту, выдохнул Сомов. – Сиди и не рыпайся! На лучше, пожуй огурчика солененького. Не хочешь – как хочешь. Я и без тебя справлюсь.

Опасаясь нового вторжения, он повторил действие.

Струйка табачного дыма вытянулась из сигареты, затуманивая внутренний аквариум. Клапан горла фукнул, выпуская избыток сизых клубов наружу. Облачко, подпитываясь новыми порциями, потяжелело и потемнело, грозя излиться дождем из никотина и смол. Денис молча наблюдал за отражением парящей, пузырящейся от ударов сердца тучей. Сталкиваясь с преградами, она меняла свою форму, напоминая то животное, то предмет, и вновь принимая аморфное состояние. Сверху от черного сгустка отпочковался круглый отросток. Сомов, гадая, чем закончится превращение, предположил, что это голова. Предугадав его желания, туча выправила конечности. Безликий человечек завис на одном месте, смешно и непрестанно дрыгая левой рукой и ногой. Казалось, что они живут своей, отдельной от туловища, жизнью. Почернев от досады, фигурка схватила их, но удержать не смогла. Конечности выскользнули и поползли в сторону. Утончающиеся связки, соединяющие с телом, вытянулись щупальцами. Дернувшись, человечек порвал связующую нить. Наслаждаясь свободой, конечности отплыли в сторону и закружились в безумной пляске.

Неожиданно рука застыла, и нога, не успев остановиться, врезалась в нее. Клякса зависла возле обиженной фигуры. Словно одумавшись, она робко попыталась воссоединиться, но ополовиненный человечек отогнал их прочь. Отплыть в сторону у него не получилось, поэтому спустя некоторое время он смилостивился, приняв беженцев обратно. Облачко радостно вытянулось в костыль, примыкая к туловищу.

Порция водки, хлынувшая внутрь, смыла фигурку инвалида.

– Пустую посуду на стол не ставят, – еле ворочая языком, просветил Денис, закатывая бутылку в угол и откупоривая новую.

Водка коснулась ватерлинии стакана.

– Ну, за тебя! Чтоб ты сдох! – провозгласил парень.

Рыбина метнулась из последних сил и выбила емкость из рук.

– Твою мать! – рявкнул Денис. – За такие вещи вообще убивают! А ну, где ты там? Вылазь!

Путаясь в рукавах и штанинах, он стащил одежду и бросил на пол. Пьяный взгляд уставился в двоившееся тело, пытаясь разглядеть притаившуюся рыбину.

– Все равно найду, пожарю и сожру! – пугал парень. – А, вот ты где!

Сема, решивший, что его рассекретили, рванул, поднимая внутреннюю муть.

– Вижу, вижу! – орал Сомов. – Сейчас в ноге! Ага, в руку решил, в спину… Ату его! Лови!

Не зная, куда деться, сом метался из стороны в сторону, содрогаясь от нервной дрожи. Вконец уморившись, он заплыл в левую руку. Немигающие зрачки, полные тоски и безысходности, глядели на хозяина. Тот, не замечая немой мольбы, ударил по рыбине кулаком другой руки, стараясь оглушить. Розовый пузырь воздуха выскользнул из пасти, цепляясь за усы. Гримаса ужаса накрыла Сему, выцарапывая из него последнюю надежду на спасение. Всхлипнув и цепляясь плавниками за кость, он пополз в направлении сердца. Новый удар остановил попытку к бегству, закрывая глаза и разум тусклой пленкой тьмы. Один, другой, третий… Конвульсии перевернули рыбину вверх брюхом. Впавший в ярость, не в силах остановиться, парень схватил нож и, пронзив собственные вены, пригвоздил рыбину.

Смесь крови Семы и Дениса хлынула из раны, окрашивая бесцветное тело и клетки стола.

Парень непонимающе и удивленно таращился на расплывающееся пятно. Стеклянь руки розовела, закрывая от взора рыбину.

Дверь тренькнула звонком. Держась за стенку, Сомов добрался до входа.

– Ты в курсе, что люди спят и им завтра на работу, – вшагнул в квартиру Валька. – Потише можно?! Ты чего тут сабантуй устроил?!

Взгляд соседа пробежав по другу, застрял на торчащем в ране ноже.

– Бля! Да ты совсем охуел… – успел услышать Денис, прежде чем стена яростно врезала ему кастетом угла по носу.

14

Холод стерильного света, обступив со всех сторон, ослеплял и резал глаза. Тонкие иглы лучей пронизывали тело, заставляя корчиться и вскрикивать. Боль обволокла разум, вырвав из него способность соображать и ориентироваться в пространстве. Внезапно неведомая сила схватила Дениса за шкирку и поволокла от жестокой белизны. Сияние, казавшееся бесконечным, ограничилось овалом и осталось далеко впереди. Неясные очертания длиннились и толщились вокруг нее, наполняясь серой, постоянно уплотняющейся мглой. Насытившись, плоть занялась тонкостями и деталями. Образовавшаяся фигура съежилась и, вытягивая потускневший овал в ломтик пасти, глянула на Сомова.

– Сема! – догадался тот. – Живой! Я ж тебя вроде того… порешил. Ты уж меня извини, дурака! Как-то само собой все получилось.

Рыбина радостно помахала плавником и поплыла навстречу, увеличиваясь в размерах. Придвинувшись вплотную, она внезапно злобно и холодно блеснула стеклом глаз. Пасть оквадратилась марлевой повязкой, на голове вырос белый колпак.

Денис попытался отпрянуть, но уперся спиной в преграду. Страх выполз липкой испариной.

– Ну что, больной, очнулся? – произнес Сема, выпрямляясь и обретая тело, облаченное в халат. – Сколько же ты вчера выпил, если такое учудил. Скажи спасибо соседу, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали. Ладно. Мы тебя заштопали. Отлежишься, и в путь – к новым подвигам.

Пространство скрутилось в больничную палату. Качнулась дверь, выпуская удаляющегося доктора. Щурясь от яркого солнца, бившего из окна, Денис прикрыл глаза рукой. Глухая боль, прорвавшись сквозь толщу бинта, заставила скривиться. Переждав, когда она поутихнет, Сомов открыл глаза и не сразу понял, почему оказался в полумраке. Шершавая повязка царапнула по лицу, освобождая обзор и впуская свет. Пробежав по забытым тропинкам ладони, он пошевелил пальцами и вдруг осознал: прозрачность исчезла. Убеждаясь, Сомов повертел рукой, рассматривая ее со всех сторон, и подергал за густые поросли волос.

– Не тревожьте рану! – вскрикнул девичий голос.

Сомов повернул голову и встретился с зеленью наивно-удивленного взгляда незнакомки, сидевшей на соседней кушетке. Завитушки рыжих волос плющом цеплялись за ткань халата, из-под которого выглядывали острые коленки.

– Лет двадцать-двадцать два, – определил Денис, вглядываясь в доверчивое, но в то же время ничем не примечательное лицо. – Хорошенькая. Хотя молоденькие все ничего. Или почти все.

– Ты кто? – выполз вопрос, цепляясь когтем за иссохший язык. – И почему здесь? У нас что: мужчины и женщины теперь в одних палатах лежат?

– Самоубийц вместе кладут. Знаешь, раньше их за оградами хоронили, а сейчас в одну палату сгоняют. Да ладно, шучу. Просто мест в больнице нет. Меня временно сюда поселили. Не волнуйтесь, скоро выпишут.

– Я не самоубийца. Просто, просто…

– Жить надоело, – подсказала девушка. – Нет? Тогда несчастная любовь. Тут к вам гости наведывались, но их не пустили. Среди них блондинка крашеная, вся заплаканная. Красива-а-я. Все переживала – тушь потечет. Не из-за нее случайно? Она вас бросила… Нет, скорее, изменила. Вы с горя запили, жалко стало себя, и решили отомстить. Не стоило из-за нее вены резать. Хотя не мне судить. Знаете… Меня, кстати, Маша зовут… глупости все это. Я вот тоже с моста сиганула. Сейчас думаю: «На фига»? А тогда мозги переклинило. Думала все – жизнь кончена…

Дверь посторонилась, пропуская сначала швабру с ведром грязной воды, а затем уборщицу.

Тряпка по-матерински шлепнула по линолеуму запачкавшегося пола.

– Привет, теть Галь, – поздоровалась Маша. – Как дела?

– Как видишь, пока не родила, – буркнула старушка, шурша тапочками. – А ты все щебечешь, пигалица.

– Это с какого моста? – перебил Денис.

– С моста самоубийц, как его в народе называют. С него каждую неделю кто-нибудь прыгает.

– Не свисти. Если бы ты с него сиганула, то – все. Там высота метров шестьдесят. Плюс лед.

– Не 60, а 58 метров 40 сантиметров. Специально в Интернете посмотрела. Но все равно много. Повезло или, наоборот, не повезло. Зацепилась курткой за какую-то железяку и повисла. Руками-ногами дрыгаю, отцепиться не могу, вылезти тоже. Болтаюсь, как пугало. Водители из машин выскочили. Стали вытягивать – воротник оторвался. Я чуть вниз не улетела. Сама реву! Знаешь, как страшно! Ну, все-таки кое-как вытащили. Вот спину порвала и… описалась.

Денис хмыкнул, а когда представил всю картину, расхохотался. Маша улыбалась, довольная тем, что развеселила соседа, а затем сама рассмеялась.

– Смешно им, – проворчала тетя Галя. – Сидят – хабалятся. Все хиханьки да хаханьки. Едва в могилу себя не загнали – и гогочут себе, как ни в чем не бывало. Будто не живут, а в игрушки играют. Стрельнуло в одно место – побежали с мостов скакать. Давайте – давитесь, режьтесь, травитесь… Не живется вам спокойно. Чуть что – и лапки кверху. Что за молодежь пошла… Вот в наше время такого не было. Весело жили, к светлому будущему стремились. Чижало было, ой, как чижало… Помню, нас у мамки семеро по лавкам. Мал мала меньше. Одну рубашку по очереди носили. С голоду да с лебеды пухли. Мамка в поле работат, колосков понапрячет и нам тащит. Ладно, председатель ей дядькой двоюродным приходился, не делал ничего. А других раз – и под суд лет на десять. Чтоб знали, как воровать. Пашку тогда, Матрениного сына… Годков пятнадцать почитай не исполнилось. В кармане зерно нашли. Пришли, забрали…Мать в ногах валялась, да толку…Отец с войны пришел больной весь. Дома есть нечего, да он еще калека. Года два прожил, да на Ильин день отмучился. И ничего, жили как-то, не жаловались. Все в люди вышли. А у нынешней молодежи – кишка тонка. Пожили бы в наше время. Избалованные все. С жиру бесятся. И чего только не хватат?! Вздумали тоже – с моста сигать. О себе токмо и думаете. Когда руки на себя наложить решили, чай о родителях-то не думали. Каково им потом жить-то будет. Э-хе-хе… Горе луково.

– Теть Галь, тогда другое время было, – попыталась оправдаться Маша.

– Время-то другое. Да человек – он всегда человек. Тем и отличается от собак да от кошек неразумных. Головой думать надо, любовь там или не любовь. В наше время-то, чай, тоже любовь была. Вон Клавдия Пигалева на фронт жениха свово проводила, ждать обещала. А Степан, тот, что с Липовки – деревни соседней, раньше по ранению пришел. Тогда с мужиками туго было. Бабы на всех бросались. Главное, чтоб руки-ноги на месте были. За него и выскочила. А чего?! Он видный, в форме с медалями. Жених ейный Колька пришел да сначала к нам в дом заглянул. Стол накрыли, он сидит, выпиват, да все про Клавку спрашиват. Ну, мамка молчала-молчала, да возьми и брякни: «Замуж она вышла». Колька револьвер хвать да хотел себе в голову стрельнуть. Мамка – в ноги! Передумал тот, хотел Степана порешить – так посадят, и в потолок – бах. Раз, другой, третий. Ничо, потом отошел – другую невесту нашел. Детишек нарожали. А ты говоришь – любовь. Ноги-то подними!

Тряпка, пройдясь лохматым языком под койкой Маши, скривилась над лязгнувшим ведром. Журчание ручейков разогнало пляшущий на поверхности сор и оборвалось тишиной.

15

Старый мост, утыканный иглами столбов с неизбежной рекламой, безучастно взирал на ледоход у своих ног. Посеревший и вечно простуженный от промозглой сырости, привыкший к жужжанию моторов и беготне легковушек, он на миг выходил из оцепенения от топота тяжелых грузовиков. Вздрогнув, мост удивленно поводил бровями перекрытий и, убедившись, что все в порядке, вновь погружался в раздумья.

Денис и Маша, перегнувшись через резьбу перил, наблюдали за выползающими из-под него зачерствевшими облаками. Льдины, неумело вальсируя под звуки течения, ежеминутно сталкивались, громоздились друг на друга, выбивая крошево. Смущенно раскланявшись, они продолжали кружиться, вновь врезались и извиняюще расшаркивались.

Река, освободившись от сковавшего движения одеяния, весело хлюпала почерневшим нутром, унося обрывки ледяных лохмотьев вдаль. Ленту затягивало в резь горизонта, где она попадала в крутящиеся валики выжималки гигантской стиральной машины Бога, затеявшего уборку. Избавленные от излишней влаги, отбеленные и растрепанные, они прицеплялись прищепками на лазурь небесной реки. Ветер-помощник разбрасывал белоснежное белье, не давая ему скапливаться в одном месте.

– Вот отсюда я и хотела прыгнуть, – перекрикивая шум машин, рассказывала Маша. – Сейчас плыла бы с льдинами, а потом вместе с ними – на небо.

– «Таких не берут в космонавты», – шутя, процитировал Сомов строчку из песни. – Канула бы в Лету.

– Не факт! Хотя все может быть. Отправилась бы на корм потусторонним рыбам. Интересно, в той мифической реке кто-нибудь водится или нет?

– Ага, – помрачнел Денис. – Сомы. Выпрыгивают из воды и выхватывают зазевавшиеся души из лодки.

– Необязательно. Мы же не знаем, кто именно в ней водится. Может, там какие-нибудь особенные рыбы. Помнишь античные мифы? В них души мертвых через подземную реку Харон перевозил. Мне недавно приснилось, что я, вроде как, туда попала и его встретила. И якобы он не лодочник совсем, а рыбак. Сидит на пристани – ловит на обычную удочку. А вместо наживки людские души, которые он из земли выкапывает. Они почему-то очень на червяков похожи. Изгибаются, сопротивляются, не хотят насаживаться, но Харону до лампочки. Что хочет, то и делает. Особо длинных наполовину разрывает, маленьких целиком напяливает.

Клюет у него постоянно – одну за одной таскает. Причем и маленькие, и большие попадаются, разных видов. И караси, и вобла, и золотые рыбки, и щуки, и пескари, и какие-то экзотические. Я таких никогда и не видела. Улов в бочку складывает и складывает. В ней уже места не осталось. Рыба кишмя кишит, воды не хватает, она задыхается. Харону все мало. Потом бочка сама собой – раз – и, как песочные часы, перевернулась. Вся рыба в реку. Он заново ее наполняет. Как Сизиф, только тот камень на гору закатывал, а этот с бочкой мается. Странный сон. Ты не знаешь, к чему рыба живая снится?

Окурок, чертыхаясь искрами, скрылся в подмостовой бездне.

– К бейеменности! После удачной ыбалки. Может, пойдем, еще пау аз поыбачим?! У меня такой кьючок…, – закартавил Денис.

– Дурак! – смутилась Маша, легонько шлепнув его по спине неумело сложенным кулачком. – Я серьезно.

– Я тоже. Ладно, пойдем домой, зайка. На автобусе или троллейбусе поедем?

Руки Дениса нырнули в омуты карманов. Пальцы, ощупывая позвякивающие монеты, наткнулись на бумажный комок.

– На проезд ищешь? Так у меня есть.

– Да, нет. Вот… Забыл выбросить, – показал Денис посеревший билет. – В дупле нашел.

– В каком дупле? Опять шутишь. Давай развернем, а вдруг счастливый. Так и есть! Загадывай желание.

– Нет уж, спасибо. Загадал я как-то раз недавно.

– И что? Не сбылось?

– Не совсем. После расскажу как-нибудь.

– В тот раз не сбылось, а в этот – обязательно. Ну, давай же. Не трусь!

– Во-первых, он грязный! А во-вторых, глупости все это.

– А вдруг! Ну, хочешь, загадаем одно большое желание на двоих. Дай сюда.

Маша отобрала мятый клочок и аккуратно разорвала пополам.

– На, держи. Жуй-жуй, давай, глотай.

Под траурный аккомпанемент молчания над билетом заработали лопаты зубов. Локти ткнулись в озябшие перила, перенимая холод. Круговорот льдин-облаков притянул задумчивые взоры, утягивая их за собой к точке слияния земной и небесной рек. Взгляд Дениса, прогуливавшийся с речным караваном, споткнулся об одинокий силуэт рыбака, показавшийся ему знакомым. Мужчина, сидя на деревянном ящике на берегу, щурился, закрываясь рукой от блеска ряби. Перед ним радостно плескались солнечные зайчики вперемежку с пластиковыми бутылками, прибитыми течением.

– Валька, что ли? – мелькнула мысль у Дениса. – Вроде похож. Чего это он, интересно, приперся. Вроде бы рано еще, не сезон. Надо проверить, он или не он.

– Ва…! – заорал Сомов, пытаясь развеять сомнения, но не закончил и поперхнулся счастливым билетом.

Рыбак вскочил, резко подсекая. Мост, выгнув спину рыболовным крючком, пошатнулся и, взлетая, завертелся, кувыркаясь в пространстве. Сему с выпученными от ужаса глазами выдернуло из темноты ввысь. Он распахнул пасть, давясь и задыхаясь глотками ослепительного воздуха. Боль обожгла, разрывая и уродуя губу. Сом плюхнулся в воду и, мало что соображая, инстинктивно рванул в глубину. Заросли водорослей, похожие на размякшие деревья, укрыли беглеца в тени. Придя в себя и отдышавшись, Сема огляделся. Кругом ни хвоста. Лишь пара вялых улиток с раздвоенными рожками фонарей глазели на него да тусклые камни, среди которых теплилась скрытая от посторонних глаз жизнь. Дорожки ила асфальтом разбегались в стороны, невзбаламученные ничьим движением.

В брюхе заворочался тяжелый ком, и сома вырвало пузырьками свежего воздуха. Жутко болела пасть.

– Счастливый червяк, счастливый червяк, – корил себя Сема. – Попался на наживку. Как малек, попался. Еще и радовался, что кольца на нем считать не надо.

Плавник прошелся по губе, ощупывая искалеченный ус. Рыбина опустила глаза и в страхе замерла. Сквозь чешую его рассматривало Нечто. Не разбирая дороги, сом рванул в темноту камней.

– Ладно, – решил он, когда спокойствие вернулось на место. – Я назову вас Семья. Кто же еще может водиться в Семе, как не Семья.

 

Портной

Снежинка, выпавшая из небесной черноты, распушив кружева, присела на покрасневший от простуды и мороза нос. Взглянув сквозь окуляры старинного пенсне, она тихонечко ойкнула и, не успев извиниться за неожиданный визит, растеклась слезой. Старик молча смахнул капельку и, придерживая рукой цилиндр, задрал голову. Снег. Он летел с верхотуры мелкими невесомыми парашютиками, соединяясь в сложные громоздкие фигуры. Некоторые из них умудрялись расцепляться, распадаясь на отдельные снежинки неподалеку от земли, но большинство, так и не успев, валились на голову хлопьями.

– Ветер расшалился, – улыбнулся старик. – Опять от скуки забавляется с одуванчиками.

Он отряхнулся и побрел дальше, размышляя о небесных лугах, которые принято считать обычными и ничем не примечательными облаками. Если бы люди знали, какое богатство разнотравья скрывается в вышине! В зависимости от времени года, и цветы там растут разные. Бывают облака ромашковые – белоснежные, с легким золотистым оттенком – их чаще всего можно увидеть летом. Есть и колокольчиковые: иссиня-черные грозовые тучи, в которых накапливается небесная влага. Легкого касания к ним ветра или случайно залетевшей птахи хватает, чтобы грянул перезвон, и на землю хлынул ливень. Есть еще незабудковые, клеверные, тысячелиственниковые, цикоревые… Да всех и не перечислить. Даже земляничные поляны имеются. Когда ягоды созревают, то градом падают вниз. Зимой же приходит время одуванчиков, и тогда земля покрывается белоснежным пушистым покрывалом.

– Эх, хоть бы одним глазком взглянуть на них, – вздохнул старик. – Да все некогда. Работа. Вот возьму отпуск и тогда поваляюсь на лугах вдоволь. Сам все увижу. А то все только по слухам да с чужих слов… Если не врут, конечно.

Он покосился на белоснежного ворона, сидевшего на плече. Птица, словно уловив недоверие хозяина, прикрыла глаза, притворяясь спящей.

Старик, вновь вздохнув, засеменил дальше. Если бы кто-нибудь внимательно присмотрелся, то смог бы заметить, что на снегу за ним не остается следов. Впрочем, это была бы не единственная странность, бросающаяся в глаза. В первую очередь, чуткого прохожего удивил бы внешний облик старика. То, что он гуляет с птицей, – еще куда ни шло, но носить камзол, сшитый из мельчайших разноцветных лоскутов, плащ и цилиндр, – это, пожалуй, перебор. Стародавний головной убор был настолько огромен и тяжел, что клонил к земле. Казалось, отними у старика трость-зонт, и он сию же секунду свалится и больше уже никогда не поднимется. По крайней мере, пока не стащит с головы цилиндр.

Но на странную парочку никто не обращал внимания. Многолюдная толпа, освещенная зазывной сверкающей рекламой, автомобильными фарами и праздничными огнями большого города, торопилась домой за накрытые столы. Спешно закупались продукты, шампанское и напитки покрепче, хлопушки, фейерверки, украшения и подарки знакомым и близким. Кто-то тащил вновь подорожавшие в предрождественский день ели, кто-то маскарадные костюмы, а отдельные личности, уже успевшие вдоволь наотмечаться на корпоративах, покачиваясь, пытались поймать такси. Слоеные окна многоэтажек светили сквозь шторы гирляндами и экранами телевизоров. До старика и ворона никому не было дела. Взгляды скользили по ним, как по пустому месту. Лишь изредка какой-нибудь малец замечал странную пару и останавливался в изумлении, засунув палец в рот. Но и его тут же увлекала за собой властная рука взрослого.

Парочка добралась до перекрестка и зашла в старую, с разбитыми стеклами и незакрывающейся до конца дверью, телефонную будку. С первого взгляда было видно, что ей уже давным-давно не пользовались, и автомат сломан. Старик снял трубку, не глядя набрал номер и, не дождавшись гудков, повесил обратно. Аппарат неожиданно зазвонил.

– Портной? Здравствуйте. Рады вас слышать, – раздался в трубке ангельский голосок. – Примите заказ.

– А где Сам? – буркнул старик вместо приветствия.

– Задерживается. Будет попозже. Вы записываете?

– Сейчас.

Стащив с головы цилиндр и облегченно вздохнув, он поставил его вверх тормашками, залез рукой внутрь и вынул оттуда громадную бухгалтерскую книгу с чернильницей. Возмущенно каркнул ворон, лишаясь своего пера.

– Пишу. Подождите, совсем забыл, а то ничего не слышу.

Зонт трижды ударился об пол, и повисла мертвая тишина.

– Вот теперь порядок. Диктуйте.

Приняв заказ, Портной сложил все вещи обратно в цилиндр и, кряхтя, водрузил его на голову. Ворон напомнил о себе и, получив обратно перо, воткнул на прежнее место. Вслушиваясь в бормотание старика, рассуждавшего о работе, он тихонечко покачивался, крепко ухватившись за плечо и изредка расправляя от тряски крылья.

Дела предстояли хоть и важные, но ничем не отличающиеся от повседневных: получить партию материала для пошива платья на вырост, забрать старые и уже не нужные, обойти клиентов. Одному костюмчик короток стал, другому, наоборот, длинен, модникам – подавай посовременнее, а консерваторам, напротив, традиционный. У некоторых и вовсе одежка износилась до дыр, и надо бы сменить, да цепляются за нее изо всех сил, не желая расставаться. Вот и приходится кроить, шить и латать. Где отрежет, где прибавит Портной, где заплату поставит. Хорошо, что материала вдоволь и всегда под рукой, хоть нового, хоть подержанного. Последний, конечно, лучше: и прочнее, и натуральней и, чего греха таить, качественней. Из него мастер и себе платье соорудил. Каждая «чешуйка» на его камзоле и плаще являлась мелким лоскутком от материи, доставшейся от прежних владельцев. Поэтому-то, перебирая взглядом свое одеяние, старик мог рассказать о каждом своем клиенте. А было их столько, что и сам бы он не смог сосчитать. Сколько помнил себя Портной, он все время работал и никогда не отдыхал.

– Нет, вот позвоню в Ателье и скажу, мол, так и так, столько лет трудился. Давайте отпуск, – принял важное решение Портной. Ускорив от радости шаг, он едва не столкнулся с застывшим прохожим.

– Тьфу ты! Опять забыл…

Обойдя неподвижную фигуру, он трижды ударил о землю тростью. Гул и шум города, оглушая, разорвали тишину. Машины и люди рванули с места. Зависший снег вновь повалил хлопьями, принаряжая окрестности в воздушные кружева.

Старик с вороном отправились по адресам. Останавливая время, они беспрепятственно попадали в жилища и колдовали над застывшими, словно манекенами, людьми. На улице занимался робкий рассвет, когда они вышли от очередного клиента. Оставалось зайти еще в одну квартиру.

Одряхлевший деревянный дом тяжело глянул на незваных визитеров сонными потемневшими зрачками окон. Сварливая лестница нехотя подставила под них свои, с пробирающим до мурашек скрипом, ступени. Дверной замок невразумительно прохрипел отказ, но, подчиняясь воле Портного, отворил дверь.

В углу небольшой, но уютной комнаты светила бусами гирлянд и искрами самодельных игрушек елочка. На столе среди пары понурых бокалов томилась в безнадежном ожидании так и не открытая бутылка шампанского. Старик, сдвинув нетронутые салаты, поставил среди них цилиндр. Устало усевшись на расшатанный табурет, он оперся на трость и уставился на девушку, спавшую на диване. Каштановые волосы разметались по подушке, на которой предательски поблескивало влажное пятнышко. В уголке глаза застыла слезинка. Все остальное скрывало одеяло, но то, что под ним находятся весьма привлекательные формы, не вызывало сомнения.

Портной задумался. Блуждающий взор перебирал окружающие его предметы, пока не остановился на окне. Розоватый свет фонарей, пробравшийся сквозь строй окоченевших березовых стражей, вливался в комнату. На стекле застыли морозные паутинки узора. Чудилось, что их плетет притаившийся невидимый паучок, чтобы ловить в свои сети снежинки.

Внезапно старик очнулся от раздумий.

– Кажется, я знаю, что делать, – улыбнулся он ворону, и тот радостно запрыгал к цилиндру, достал из него громадные ножницы и подал Портному. Мастер ловко поддел прореху и вырезал дыру приличного размера. Затем он залез руками в цилиндр и принялся вытаскивать из него груды материи всевозможных расцветок. Отыскав нужную, он выкроил заплатку и пришил ее так, что невозможно было рассмотреть ни одного стежка.

– Как будто все так и было, – похвастался Портной. – А теперь, мой неюный друг, надо навестить еще одного внепланового клиента. Надо поторапливаться, поэтому пора и тебе потрудиться.

Старик собрал вещи обратно в цилиндр, отложив вырезанную материю в карман. Прошептав что-то себе под нос, он уменьшился до размера иглы и забрался на ворона.

– Поспешай, – пискнул Портной, и птица, стараясь не разбудить девушку, тихо выпорхнула в открытую форточку.

Татьяна проснулась ближе к полудню и, нежась и потягиваясь, попробовала вспомнить вчерашние видения. Помнилось, что снился какой-то странный старик с птицей. Но уже через несколько мгновений призрачные воспоминания улетучились, оставив ощущение чего-то необыкновенно хорошего и доброго. Даже взгляд на непритронутые блюда на столе не испортили ей настроение.

– Не пришел, так не пришел. Ну, и ладно. Сама сейчас все съем и выпью. А потом, а потом… Возьму и пойду на центральную елку, – неожиданно для себя решила она. – Почему бы и нет?! Я не затворница какая-то! Да и Рождество, в конце концов. Праздник!

Быстренько принарядившись, Татьяна выскочила за порог. На центральной площади среди многочисленных гуляк возле высоченной украшенной ели она сразу же увидела Его. Парень, тщательно высматривающий кого-то в толпе, встретился с ней взглядом и подошел, не раздумывая ни мгновения. Взявшись за руки, молодые люди молча глядели друг на друга. Они никогда до этого раньше не виделись, но у них было ощущение, что знакомы целую вечность.

Если бы они обернулись, то, возможно, заметили бы неподалеку, возле телефона-автомата, странного старика с белым вороном на плече, который пристально за ними наблюдал. Но влюбленным было не до этого.

Вдоволь насмотревшись, Портной, улыбаясь, зашел в телефонную будку и наугад набрал номер.

– Ну, здравствуй, старый сводник, – раздался в трубке мужской ласковый голос.

– Ты уже знаешь? – ничуть не удивился старик. – Хотя от тебя ничего не скроешь.

– Дежавю?

– Да, заплатки пришил.

– Не порвутся?

– Ты же знаешь… Как знал, что так должно было произойти. Впрочем, как и все остальные ответы.

Собеседники замолчали, без слов понимая друг друга.

– Мне бы… – начал старик.

– А кто вместо тебя? Ателье только на тебе и держится. Нельзя людей голыми оставлять.

– Ты знаешь, мне иногда кажется, что многие из них предпочли бы ходить нагишом. Помнишь, как тогда?

– Помню, – вздохнул голос. – Но нужно ведь хоть что-то, чем срам прикрывать.

– Да, нужно. Но я же ненадолго.

– Хорошо. Цветочки не помни. Пока.

– И все-то он знает, – улыбнулся Портной, вешая замолчавшую трубку, но тут же схватил ее вновь. – С Днем рождения!

– Благодарю. Возвращайся скорее.

Портной расправил разноцветный плащ, потуже натянул цилиндр и, приосанившись, вышел наружу. Мысленно он был уже там, на небесных лугах, и теперь размышлял, на каком из них подольше побыть: ромашковом, колокольчиковом, клеверном… А может быть, на одуванчиковом? Мягком и пушистом, как снежинка, которая, распушив платье, присела отдохнуть на его покрасневший от мороза нос.

 

Собиратель звуков

1 куплет

Черная бездна, прищурив мертвленное око, подглядывала за разметавшейся во сне землей. Скомканное одеяло из лоскутов полей, лесов, водоемов сползло, обнажив нагое, вечно молодое тело, вздыбилось складками городов и поселков. Лунный свет стыдливо скользил по нему, боясь потревожить. От пристального взгляда крутобедрая красавица шевельнулась и вздохнула. Ветер пробежал по верхушкам деревьев, зарябил гладь пруда и, иссякая, шевельнул занавеской распахнутого окна на верхнем этаже человеческого муравейника. Лунные паучки проскочили в образовавшуюся брешь и заметались, ища пристанища. Облюбовав висящую на стене свирель, они прилепились к ее глянцевым бокам и, немного освоившись, принялись вить паутину. Лучи потянулись к лаковым дудочкам, надутым и надменным барабанам, желтизне тибетской чаши, заизвилились по корпусам скрипок и гитар.

Александр Васехин, заложив руки за голову, наблюдал за вторжением света в собрание музыкальных инструментов. Ему не спалось, несмотря на то, что через полтора часа предстояло закинуть разжиревший рюкзак за спину и, примкнув к компании друзей, – в глушь, в тайгу, на Керженец. Ничего, подремать можно и под колыбельную колесных пар.

В голове раз за разом крутился припев записанной накануне песни:

Альбом, над которым он трудился около года, был уже почти готов. Оставались мелочи – свести пару песен. Хотя, если бы не вынужденная забота о хлебе насущном и излишняя требовательность к качеству, диски уже крутились бы в недрах компьютеров и проигрывателей знакомых и почитателей. Последних имелось не так уж и много. Широкой публике творения группы, в которой Александр пел и играл, были не известны – не формат, и коммерсантам нет резона раскручивать.

Не ради признания и оцифренных бумажек извлекал он звуки из более полутора сотен музыкальных инструментов, покоящихся ныне в закутке квартиры. Есть вещи, которые люди привыкли называть словами «просто нравится» и, как не пытай их, более ничего внятного сказать не могут.

Александр обожал выдувать, выбивать, выцарапывать невидимых, ощущаемых лишь перепонками ушей существ. Сначала несмело, поодиночке вылетали они из глиняных, деревянных, жестяных, пластмассовых родилищ, украшенных деками, колками, проткнутыми окнами отверстий. Сбиваясь в рои и стаи, витали в пространстве, залетали в человека и растворялись там, иногда успевая коснуться камертонов души. И тогда, повинуясь неосознанным порывам, люди наконец-то начинали чувствовать и жить, забывая на время о соре бытия.

Но случалось это крайне редко. Слишком трудно за краткие мгновения разыскать, сдернуть заплесневелый чехол с призрачного инструмента и зазвучать с ним в унисон. У каждого человека он, настроенный на определенную тональность, запрятан настолько глубоко и в таких закутках, куда добраться порой почти невозможно. Универсальных же звуков, способных сыграться с любым камертоном, Александр, как ни старался, не отыскал. Но это еще не значило, что таковых не существовало.

Сначала Собиратель просто изучал воздействие извлекаемых им звуков на человека, но вскоре запутался в тысячах существ. Чтобы впредь этого не случилось, Александр завел картотеку, в которой все звуки получили паспорта. А так как между звуками и людьми оказалось много общего, то и документы у них получились похожими. Длительность звука соответствовала долготе жизни человека, высота – росту, громкость – известности, тембр – месту рождения, а октава, обозначаемая номерами и цветом – национальности и расе.

Физиономии подопечных, которых невозможно было сфотографировать, он заменил изображениями и буквами, принятыми в нотной грамоте. В результате, к примеру, звук ноты «ми» второй октавы на зелено-голубом фоне чернел как:

А «фа» Большой октавы – на бледно-желтом:

Из-за того, что существовали они мгновения, то и удостоверения «звучности» при жизни получать не успевали. Документы «мертвых», но клонируемых по желанию музыканта «звучей» вповалку теснились в темноте письменного стола. И хотя тщательно выписываемую картотеку музыкант считал не более чем развлечением и блажью, ее заполнение помогало отрешиться от суеты и успокоиться.

Лунные пауки смотали паутину на веретено месяца, уступив место просветлям рассвета.

Будильник запиликал опостылевшую песню, за что тут же получил по башке, и заткнулся на припеве.

Выходя из квартиры, Александр оглядел напоследок поредевшее собрание инструментов – гитара примостилась на левом плече, за пазухой грелась свирель.

– Вроде ничего не забыл. Пора.

Входная дверь чмокнула металлическими губами косяк.

2 куплет

Черная бездна, прикрыв янтарную зеницу, равнодушно наблюдала за дрожащей от сырости землей. Ливень вспучил лоскуты полян, промочил насквозь ершистые просторы тайги, взбаламутил и испещрил воды Керженца. Пронырливые капли проникали сквозь крыши разлапистых деревьев и, скользя по стволам и сучьям, перепрыгивали с листа на лист, с иголки на иголку. Костер, прячущийся под огромной сосной, злобно шипел, давился и кашлял дымом, силясь заглянуть в зевающую палатку.

Непогодилось второй день. Александр с друзьями, разобрав байдарки и укрыв припасы в сухом месте, пережидали капризы неба. Торопиться было некуда, а плыть в ливень по реке – удовольствие малоприятное. Вынужденное бездействие коротали разговорами, байками и песнями, приправленные водочкой и ушицей – благо, рыбы в Керженце хватало, а спиннинги и сети всегда под рукой.

Глубоко заполночь, когда веки стали слипаться, а языки устали мастерить слова, друзья отправились согревать спальные мешки. Александр остался один. Прислонившись к мокрому стволу, он вглядывался в мимолетный танец пламени, вслушиваясь в тишину.

После шума города она первое время с непривычки режет слух, прикидываясь надменным безмолвием. Но, немного попривыкнув, начинаешь понимать, что и она полнится звуками, и нужно лишь научиться их различать. Прошелестел и мягко шмякнулся на там-там листвы и иголок растопыренный сосновый кукиш, скрипнула струной ствола ель, вдалеке выдохнула окариной ночная птица, ливень простужено хлюпал, потряхивая утихающей перкуссией.

Аранжировку симфонии тишины Собиратель уже научился различать, но помимо нее существовали иные величественные, торжественные, проникновенные звуки. Их нельзя услышать человеческим ухом, а можно только почувствовать, ощутить своим внутренним камертоном. Если бы усилить эти звуки, зазубрить и научиться извлекать, то получилась бы идеальная музыка. Александр обнял гитару. Боясь отпугнуть угадываемые звуки, он тихонечко попытался их повторить. Но как только он коснулся струн, призраки призраков ускользнули.

– Бесполезно! Эту музыку можно услышать, но нельзя сыграть. Или все-таки возможно?

Александр еле слышно стал наигрывать мелодию. Сами собой в голову пришли слова:

Вдруг ему послышалось, будто зазвучали звуки недавно ускользнувшей от него мелодии. Он замолчал. Тихо. Лишь слышны аккорды набирающего силу дождя. Почудилось?!

Струны задрожали под пальцами – и вновь знакомая мелодия тишины, на этот раз более явственная, чем прежде. Гитара ткнулась изголовьем грифа в развилку сосны. Ноги сами понесли Александра на источник звуков. Они то становились громче, то затихали, словно поддразнивали. Тогда он останавливался и тщательно прислушивался.

Ломоть луны зашторило тучами, и музыканту пришлось пробираться на ощупь. Треск сучьев спугнул мохнатую птицу, и она, наградив путника аплодисментами и хохотом, удрала подальше в лес.

То ли неведомые музыканты стали играть сильнее, то ли Собиратель подошел к ним поближе, но звуки усиливались с каждым шагом. Не обращая внимания на расцарапанное ветвями лицо, он упорно продвигался вперед. Споткнувшись обо что-то, хватаясь за воздух, проломив кусты, он со всего маха полетел вниз. Но вместо того, чтобы упасть на землю, очутился в воде. Звуки разом стихли.

Матерясь и проклиная все разом, Александр поднялся на ноги. В кромешной тьме ничего не было видно. Сквозь прореху туч внезапно выглянула заспанная луна, осветив окрестности. Собиратель звуков глянул по сторонам и понял, что стоит по колено в озере.

Рука потянулась за водой и, зачерпнув ее в ладонь, приблизила к глазам – черная.

Все стало ясно. Александр забрел в Черное озеро, как называли его жители Керженского края.

Собиратель машинально попятился назад. Об озере ходили невеселые легенды. Знающие люди утверждали, что это гиблое место, и в нем якобы водятся русалки, поэтому обходили стороной. Да и зачем переться сквозь тайгу к озеру, в котором даже лягушек нет?! Ученые объясняли феномен просто – в воде слишком много щелочи, из-за которой живые организмы погибают. А странный цвет оттого, что расположен водоем среди торфяников. Аборигены в тонкости не вдавались – проклятое место, и все.

Александр не первый раз ходил с друзьями по Керженцу, но на Черное озеро никогда не заглядывал. И вот сподобился.

Развернувшись, он побрел по направлению к лагерю, решив вернуться днем и все внимательно осмотреть.

На удивление, дорогу назад музыкант нашел довольно быстро. Сказалось его умение ориентирования на местности. Подгоняло и неприятное чувство – казалось, что за ним тайком наблюдают.

Подбросив в умирающий костер сучьев и сменив одежду, он улегся у огня и тотчас заснул.

3 куплет

Черная бездна таращилась набухшим глазом на раскинувшуюся в томительной неге, жаждущей ласки землю. Бледные лучи омывали изгибы, струились по выпуклостям, затекали в потаенные места сладострастного тела, прикрытого сверкающим нарядом из медальонов озер и бисерных нитей рек. Свет озарял окрестности так, что были видны мельчайшие волоски трав, прожилки листвы и иголки пушистых лап.

Собиратель, лежа возле костра, рассматривал прячущиеся сквозь кружева ветвей веснушки неба. Одна из них пульсировала каким-то странным сиреневым цветом. Приглядевшись повнимательнее, он понял, что это не звезда. На маковке сосны, словно елочная игрушка, раскачивалась непонятная блестка. Дыхнувший ароматом трав и зелени лесов ветер скинул ее с верхотуры, и она, перепрыгивая с ветки на ветку, покатилась прямо на Александра. Тот инстинктивно откатился в сторону, опасаясь столкновения. Но звездочка обезьяной зацепилась над землей за толстый сук и, повиснув, замерла. Собиратель звуков уставился на неопознанный предмет с длинным, как у скрипичного ключа, хвостом.

– Чего смотрим? – вопросило безротое переливающееся существо. – Бумагу давай!

– М-м.

– Чего м-м? Давай бумагу!

– Какую? – ошарашенно промямлил Александр. – Ты кто вообще?

– Какую-какую, – передразнила блестка. – Я – Звук, ты – Собиратель. Выписывай паспорт, разъясняй права и обязанности, какие льготы мне полагаются или чего там еще…

– Я ж твоих данных не знаю. Откуда ты взялась?

– Пиши: «Черное озеро».

– Нет такого инструмента!

– Есть! – разозлился звук. – Не выпишешь – пожалеешь.

Он скакнул на оторопевшего Александра и стал вжигаться в тело. Музыкант вскрикнул и проснулся. На груди, расползаясь, чернело пятно от тлеющего уголька, выпрыгнувшего из костра. Пальцы вмиг затушили его. Циферблат часов высветил полночь – пора наведаться на озеро.

Днем Александр с друзьями уже ходили к нему. Обыкновенный водоем – ничем не примечательный, кроме правильной круглой формы и отсутствия в нем жизни. Ради интереса покатались на байдарках, но купаться не полезли. Сказки – сказками, но мало ли…

Александр отправился туда в одиночку – товарищи давно спали, да и не хотелось шумной компании. В лучах полной луны озеро казалось чашей, наполненной блестящими волнами смолы. Музыкант достал гитару, и струны задрожали в такт тихой песне:

Звуки смолкли. Ничего не происходило. Впрочем, Собиратель и сам не знал, чего он ждет. В голову закрадывались сумасшедшие, бредовые мысли о русалках. Фантазировалось, что они возьмут и приплывут к нему, как к сказочному Садко. Или сыграют мелодию, ту самую, которую Александр уже несколько раз слышал по ночам. Хотя вполне возможно, что это был плод воспаленного воображения, и не более того.

Гитара улеглась на влажную траву, уступив место свирели. Тонкие пронзительно-печальные звуки понеслись над волнами. Пальцы сами собой плавали по дудочке, рождая мелодию, никогда раньше не вылетавшую из ее нутра, но совпадающую с внутренним камертоном человека. Достигнув противоположного берега, она вернулась обрывками еле уловимого эха и, получив новую силу, полетела обратно. Отчаявшись найти успокоение, стала искать выход, бродя вдоль кромки воды, суживаясь и закручиваясь в спираль. Наконец, ее острие коснулось середины озера, и воды, повинуясь неведомой силе, завертелись, ускоряясь и превращаясь в углубляющуюся воронку, напоминающую раструб духового инструмента. И вдруг из нее разноцветной радугой хлынули те самые звуки, что грезились Александру. Мелодии перемешались, приспосабливаясь друг к другу, и спустя мгновения зазвучали в унисон. Упоение и восторг охватили Собирателя, оказавшегося в вихре осязаемых сверкающих всполохов и искрящихся звуков, растворяя его в себе и превращая в звук…

* * *

Симфония сыграна. Земля отложена до следующей игры. На этот раз мелодия удалась на славу. Особенно пронзительным и нежно-нервным вышел финальный звук. Не так ли?!

Черная бездна согласно кивнула слепой вечностью.

 

Уроки чтения

Березка хлопала ладошками-листьями, восхищаясь проделками ветра. Бахвалясь своей молодецкой удалью, он подкрадывался к сморившимся от жары деревьям и отвешивал им подзатыльники. Разом очнувшись от дремоты, те шипели, злобно размахивая ветвями, пытаясь схватить хулигана. Но вихрь легко ускользал из корявых пальцев и, подвывая от восторга, забрасывал увальней облаками пыли, клочками бумаги и рваными пакетами. Вдоволь потешившись, он взвился ввысь и задал трепку ошалевшим птицам. Выщипанные перья он махом превратил в ладьи и с мальчишеским азартом принялся гонять по лужам.

Наконец, устав от проказ, ветер стих. Обняв березку за тонкую талию, он стал что-то ласково нашептывать. Та смущенно отвечала еле слышным шелестом листвы.

Мария Федоровна Шишкина вслушивалась в тихую беседу, безрезультатно пытаясь разобрать ее смысл. Слишком много времени прошло с тех пор, когда люди понимали язык природы. Хотя полностью он не забылся, оставшись в глубинах человеческого подсознания. И поныне и в шепоте листвы, и в хихиканьи ручьев, и в надменном молчании скал, и в криках птиц и животных чудится что-то знакомое. Кажется, что еще чуть-чуть, – и поймешь забытый язык. Но ничего не получается. И от этого становится грустно.

Вот и сейчас Мария Федоровна запечалилась. По своему опыту она знала, что выйти из безрадостного состояния можно только, взяв в руки книгу. Подобно путнику, умирающему в раскаленной от зноя пустыне и мечтающему о глотке чистой, холодной до ломоты в зубах родниковой воды, Мария Федоровна грезила о пыльных библиотечных томах.

Чтение всегда приносило ей радость. Она была счастлива, пробегая взглядом по вязямь строк, перелистывая страницы и ощущая их запах.

Каждая книга, как и всякий человек, пахла по-своему. Мария Федоровна вспомнила, что, впервые попав в библиотеку, остолбенела на пороге и стала принюхиваться.

– Что с тобой? – удивилась мама, приведшая маленькую Машу.

– Как чудесно пахнет!

– Ничего не чувствую. Наверное, это мои новые духи.

Но девочка знала, что тончайший, еле уловимый и ускользающий аромат источали книги.

Много лет позднее, когда Мария Федоровна стала библиотекарем, она научилась по запаху определять автора и названия книг.

Книги одних и тех же писателей всегда пахли почти одинаково, но каждое их произведение имело свой оттенок. Тома «Войны и мира» Толстого изливали смесь из ароматов свечей, шампанского, вечерних нарядов, порохового дыма и запаха крови. «Овод» вонял гнилой плотью и душной тюрьмой, а книги Паустовского благоухали цветами, лесом и водоемами.

Даже если Марии вдруг попадался незнакомый автор, то она безошибочно могла сказать, хороша книга или нет, даже не читая ее.

Самый безобразный запах был у низкопробных детективов и слезливых дамских романов. От них разило перегаром, дешевыми духами, экскрементами и нижним бельем.

Именно так частенько воняло и от людей, с которыми Мария Федоровна была вынуждена общаться.

Вот и сейчас она унюхала этот тошнотворный запах и осмотрелась вокруг. Как всегда – ничего интересного. Ее соседи, расположившиеся поблизости, так же, как и она, скучали, утомленные жарой. О каждом из них Мария Федоровна знала почти все.

Справа, под березкой, присоседился забулдыга по кличке Васька Кучерявый. Прозвище никак не соответствовало облику лысого мужика, «шевелюру» которого прикрывали две-три волосинки. Назвали же его так из-за одного случая, произошедшего лет пятнадцать тому назад, когда у него еще прическа нормальная была.

Как-то раз Василий приехал в деревню к бабке с дедом. Выпили на радостях за встречу. Вскоре и дружки его закадычные на пороге появились. Добавили еще. Впрочем, долго за столом гости рассиживаться не стали. Дела у них оказались важные – крышу в колхозном коровнике красить председатель заставил. Васька от нечего делать с ними увязался. На мотоцикле с коляской быстро до места доехали и почти без приключений: только пару раз в кювет улетели, да дерево задели. Так, слегка.

Стали красить. Полчаса кисточками помашут – по соточке на грудь примут. Дружки Васькины – люди деревенские, к самогону привыкшие. А Ваську с непривычки разморило, шатать из стороны в сторону стало. Ну, и наступил в коровью лепешку, коих возле фермы, как блинов на Масленицу. Ухватился за лестницу и вместе с ней на землю полетел. Лестница ненароком ведро с краской, стоявшее на верхотуре, зацепило. А оно точнехонько Ваське на голову и приземлилось. Стоит «маляр» и понять ничего не может: вроде светло было, а тут вдруг тьма кромешная наступила и по лицу жижа течет. Парни вместо того, чтобы помочь, ржут как сивые мерины. До того довеселились, что вместе с крыши и грохнулись. И хоть бы хны. Один только руку сломал, а второй лоб рассек.

Отмывали бензином Ваську долго: лицо оттерли и одежду, а волосы не смогли. В таком виде и привезли внучка к деду с бабкой. Те увидели – мать честная! Мало того, что волосы у него зеленые, как у водяного, так еще и дыбом стоят. Это пока его на мотоцикле везли, ветер феном поработал. Пришлось стричь Ваську наголо. Дружбаны его, как лысым увидели, так сразу Кучерявым и прозвали.

Другой сосед, Никита, тот, что напротив липы, Васьки ничем не лучше. Каждый год, как только месяц май, в загул уходит. Жена сразу его из дома выгоняет – ступай, мол, куда хочешь. А куда ему идти?! Поэтому и жил месяцами возле помойки: ел, спал и деньги на водку у прохожих клянчил. В последний раз ему кто-то физиономию так разбил, что он на Винни-Пуха стал похож. После этого он к бомжам подался. Вместе пустые бутылки и макулатуру собирали, а на выручку покупали бодягу.

Неподалеку от Никитки – профессор университета. Вроде бы порядочный человек, но тоже с гнильцой. Все норовил третьим быть. Но от его жены вообще воняло, как от бочки с протухшей капустой. Пока муж у студентов за бутылку коньяка зачеты принимал, она дома с мужиками развлекалась.

…Внезапно очнулся задремавший ветер. Взметнувшись ввысь, он принялся сгонять в отару разбредшихся небесных овец. Сбившись в кучу, они в испуге еще сильнее прижимались друг к другу. Но драчун не успокоился и колотил их с прежней силой. От хлестких ударов на голубом лике небес выскочил огромный, стремительно разбухающий свинцовый фингал, который вскоре закрыл собой солнце.

Обиженные небеса заблеяли, зарыдали раскатами грома, и на землю хлынули потоки слез.

Перепуганный неожиданной переменой, ветер носился с места на место, увиливая от сверкающих молний. Поняв, что наказания ему не избежать, он помчался просить о пощаде. Его мольбы были услышаны. Гроза постепенно прекращалась.

Нашкодивший ветер разогнал тучи, и солнечные лучи раскрасили окрестности россыпями бриллиантовых капель. Стекая по листве и разнотравью, они оставляли за собой еле уловимый влажный след.

Деревья принялись складывать на поверхности луж мозаику из теней и света, пробивавшегося сквозь зеленую решетку крон. За увлекательной игрой с интересом наблюдали вездесущие воробьи. Когда казалось, что близится финал, они стремительно прыгали в воду, и рябь смывала изображение.

Деревья сердито качали макушками и начинали все с начала. Подлиза-ветер докучал игрокам. Перелетая от одного к другому, он задевал ветви, из-за чего части мозаики смешивались. В конце концов, деревьям это порядком надоело. Они пришикнули на него, и обиженный ветер убрался восвояси. Стало совсем тихо.

Взгляд Марии Федоровны упал на статного мужчину в военной форме.

– И этот здесь, – подумала она. – И когда только успел?

Михаил Николаевич в советские времена работал на закрытом заводе, где испытывал новейшие модели самолетов. Сам он об этом никогда не рассказывал, но знакомые судачили, что летчик пережил несколько аварий, чудом выжил, успев катапультироваться.

После бешеного ритма, риска и смертельных опасностей мирная жизнь вышедшему на пенсию асу показалась пресной и скучной. Словно скинули его с прозрачно-голубого, озаренного золотыми лучами неба и с головой макнули в вязкое, зловонное, кишащее лягушками и пиявками болото.

Спасение полковник нашел в воспоминаниях, волнами накатывающих на него после изрядных возлияний. Когда голова уже переставала что-либо соображать, ноги несли Михаила Николаевича на поиски приключений. В невменяемом состоянии он умудрялся выкидывать такие кренделя, в которые, протрезвев, и сам не мог поверить. Один из таких случаев стал ходячим анекдотом.

После очередного похода в кабак Михаил Николаевич заглянул на конюшню к знакомым сторожам. Пили, пока не наступила глубокая ночь. Приятели завалились спать, а полковник решил добираться до места дислокации. Сообразив, что на своих двоих не дойдет, он придумал ход конем.

С грехом пополам вскарабкался на одну из лошадей и направил бразды правления к дому.

У подъезда полковник призадумался: куда девать животное.

– Если здесь оставлю, то украдут, а если назад вести, то как я потом обратно доберусь?

Но отступать перед трудностями испытатель не привык. Взяв лошадь под узды, Михаил Николаевич повел ее вверх по лестнице. Глупое животное упиралось всеми своими копытами, не высказывая абсолютно никакого желания превращаться в альпиниста. Противостояние закончилось победой царя природы, сумевшего подыскать нужные слова, самыми пристойными из которых были предлоги и междометия.

На третьем этаже полковник позвонил в свою квартиру.

– Явился, алкоголик! – послышался голос жены. – Опять шлялся всю ночь…

Дверь распахнулась, и на пороге возникла полусонная супруга Михаила.

Увидев представшую перед ней картину, женщина поняла, что сошла с ума, и у нее начались видения.

Видение, цокая копытами и фыркая, направилось в глубину квартиры, оставляя за собой вполне реальные вонючие лепешки. Муж проводил мираж на балкон и закрыл за ним дверь.

– Это чтобы оно больше сюда обратно не вернулось, – решила женщина. Пошатываясь, она добралась до кровати, выпила успокоительного и провалилась в глубокий сон.

Утром ее разбудил громкий стук.

– У вас лошадь! – сообщили ей люди в форме с порога. – Посторонитесь!

Поняв, что не одна сошла с ума, женщина шагнула в сторону и тут же вляпалась ногой в следы преступления, успевшие затвердеть за ночь.

Все попытки вывести животное с балкона окончились неудачей. Бедная лошадь не могла развернуться на крохотном пятачке.

Освободили пленницу с помощью подъемного крана, а проспавшегося Михаила забрали в отделение. Уголовного дела на него заводить не стали – герой все-таки.

Мария Федоровна вздохнула:

– И чего, спрашивается, он во все тяжкие пустился? Не мог дело по душе себе найти что ли? Сидел бы дома, читал…

От одной мысли о книгах у Марии Федоровны вновь возникло страстное желание почитать. Опять погрузиться в мир фантазий, оторваться от действительности, чтобы не видеть и не слышать ничего вокруг себя. Именно так и происходило с ней сначала на уроках чтения, а позднее и на работе в библиотеке, да и в жизни. Однажды она так зачиталась, что, входя в троллейбус, не заметила, как угодила головой в свисающие веревки, которыми «рога» поправляют.

Необычайная способность Марии Федоровны полностью отрешаться от действительности частенько становилась предметом для шуток окружающих. Она не обращала внимания, считая это ниже своего достоинства. Смеются, ну и пусть! И ведь кто?! Люди, которые даже и подозревают, что от них за версту несет, как от бульварных романов. Хотя… даже в низкопробных книгах попадается еле уловимый, забитый множеством других, запах честного, доброго и светлого. Это может быть удачно построенное предложение, неожиданная мысль или прорвавшийся через толщу пластов нелепицы и пошлости стыд автора, понимающего, что за дрянь он написал. Ведь в любом человеке, как и в книге, все же имеется нечто хорошее.

Взять того же Ваську Кучерявого. Как бы он плох ни был, но полез же защищать от хулиганов незнакомую женщину. Никитка в полынью, дурак, нырнул. И было бы из-за чего… Щенков кто-то утопить решил. Профессор-пьянчуга все продал, да еще и денег назанимал, чтобы свою заболевшую жену вылечить. А испытатель мальчонку из-под машины выхватил.

– Ну, а я… Интересно, а чем от меня-то пахнет? – призадумалась Мария Федоровна, принюхиваясь.

– Ничего не ощущаю. Впрочем, это и не удивительно. Как известно, свой запах труднее учуять, чем чужой. Но если поразмышлять… Жила тихо и спокойно. Ни друзей не было, ни врагов. Вроде никого не обижала, не убивала, не завидовала, не… В общем, одно сплошное НЕ…

Внезапно Мария Федоровна вспомнила, как однажды поругалась с профессорской женой по какой-то пустяковой причине и в отместку мазанула краской глазок на ее квартире. Как только к соседке очередной ухажер заявлялся, выжидала с полчасика и в дверь трезвонила. Бедные мужики из окон в одном исподнем выскакивали, думали – муж раньше времени вернулся. А Нинка все время злющая ходила.

Так это же мелочь – небольшое вкрапление в букете ароматов. Пусть оно и не одно. Если крепко подумать, то можно найти еще что-нибудь. Но даже в хорошей книге встречаются неприятные запахи. От этого они не становятся хуже, а иногда даже напротив.

– Кто о чем, а я опять про книги, – вздохнула Мария Федоровна. – Эх, почитать бы сейчас что-нибудь…

Она посмотрела вниз. Ее взгляд уперся в надпись:

Мария Федоровна Шишкина

1955–2008 г.

Читать расхотелось.

 

Шарпки

Безмолвие тишины, дремавшей на лестничной площадке, железным засовом вспорол скрежет входной двери. За отрывистым ударом деревянной клюки последовал шелест подошв: тук, шарк-ширк; тук, шарк-ширк. Словно срочная радиограмма телеграфиста, внезапно напрочь позабывшего морзянку и выстукивавшего одну букву «в».

Шаги медленно поднимались вверх, не нарушая заданного ритма. Скрипнули перила, добавив в аккорд поступи новую тональность. Пауза, и вновь: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. Протискиваясь в квартиру, звуки раздирали оболочки, оставляя в щелях клочки громкости. Внутри, застеснявшись своего вида, оборванцы затихали и старались быстрее юркнуть в укромный угол.

Супруги Эдиковы прислушивались, затаив дыхание. Шарканье добралось до двери и замерло. Резкий звонок заставил вздрогнуть. Сердца забились в ребристых клетках тел.

– Опять к нам. Давай не будем отворять, – прошептала Светлана. – Как бы никого нет дома, или крепко спим. И потом, почему мы должны открывать. Не хотим – и все.

– Она в окошко только что видела, как я с работы возвращался. Специально что ли ждала. Может, постоит и уйдет? Тсс! – Олег перечеркнул пальцем губы.

Звон плюхнулся камнем в пустоту, оставляя незримые расходящиеся круги. Супруги молча смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. За дверью пару раз шаркнуло и стихло. Через минуту в преграду, оббитую коричневым дерматином, постучали.

– Мать твою, – прошипел Олег. – Ни днем, ни ночью покоя нет. Шляется и шляется. Задолбала. Ну что, открываем? Или погодим?

Тревожное ожидание прервало шарканье. Тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. Все в том же, но затихающем ритме. Жалобно пискнули перила, хлопнула дверь…

Супруги вздохнули: «Ушла, слава тебе Господи».

– Сейчас я тебе поесть подогрею, – жена на цыпочках пробралась на кухню и, стараясь не звенеть посудой, поставила на плиту кастрюлю супа.

Олег переоделся в домашнюю одежду, помыл руки и уселся за стол.

– Она сегодня уже приходила, но я не открыла, – хлопоча, рассказывала Светлана. – Горячий? Подожди, пока остынет. Тоже у двери постояла немного и ушла.

Муж старательно орудовал ложкой, угрюмо размышляя. Все настроение испортила. С работы еле живой вернешься, отдохнуть хочется, а тут она. Скоро в квартиру через окошко влезать придется, чтобы ей на глаза не попадаться. Веревочную лестницу прицепить и, как скалолазы, на второй этаж. Хорошо, что невысоко. И чего ей дома не сидится?

Еда, наполняя желудок, постепенно вытесняла раздражение, пока не оставило от него легкого воспоминания. Олег, довольный, вальяжно разлегся на диване. Светлана юркнула под бочок.

– Я по тебе так соскучилась за день, – жарко шепнула она на ушко. – Поцелуй меня…

Погас верхний свет, одеяло обвилось клубком, накрывая супругов.

В самый ответственный момент рявкнул звонок, вышвыривая из объятий блаженства.

– Еб твою мать, – одновременно взвыли Эдиковы. – Опять.

Муж запрыгал и, снайперски попав в штанину обеими ногами, грохнулся на пол. Волоча трико, похожее на удава пообедавшего кроликом, он на четвереньках переполз в соседнюю комнату.

– Иди – открывай. Опять она, наверное, приперлась.

Халат поспешно упрятал прелести тела, и супруга распахнула дверь.

– Здравствуйте, баб Маш. Проходите.

Шарканье с лестничной площадки перевалило через порог, являя сгорбленную сморщенную старушку.

Телевизор очнулся, вытолкнув на экран звезд эстрады. Бабушка охнула, усаживаясь на табуретку у стола. Светлана смиренно примяла собой краешек дивана, положив руки на колени.

– Покормить вас? У меня суп есть. Разогреть?

Баба Маша молчала.

– Тогда чаю?

Старуха не ответила, уставившись незряче в сторону. Невесомый ветерок скручивал и выпрямлял пружину занавесок. Кактус, хмурясь, царапал иглами скользкий узор тюля. На серванте цветы шептались со слегка покачивающейся на неровной подставке бледной гипсовой купальщицей. Рисованные зрачки портрета со стены напротив всверлились в морщинистое лицо, мелко трясущееся на иссохшей тонкой шее.

Платок в синий горошек, усмиривший седые клочковатые волосы, сполз на лоб. Глаза мокрили, источая со слезинками грусть, смешанную с обидой.

Светлана поерзала по дивану:

– Может, чаю? – повторила она и, не дожидаясь ответа, подхватила носатого круглобокого пухляка, сверкнувшего зеркальным блеском.

Ступни втиснулись в тапки и захлюпали подошвами на кухню. Зажурчала вода, на решетке плиты глухо заурчало, а через минуты полторы пронзительно свистнуло и затихло.

Баба Маша сидела все в той же позе, лицезрея пустоту. Чашка утопила чайный пакетик и придвинулась к скрюченным ревматичным пальцам, выглядывающим из потертого халата. Следом – сахарница со сладкой коркой на краях и торчащей ложкой.

Горсть конфет сыпанулась на стол, печенье бесстыже разлеглось на блюдце.

Старуха очнулась и опустила взгляд:

– Мне бы поесть.

– Суп будете?

– Нет, картошечки бы с мясом.

Холодильник чмокнул дверцей, открывая полупустые ярусы полок.

– Салат, огурцы соленые, томаты, вермишель, котлеты… – перечисляла Светлана.

– Котлетку с помидоркой съем, пожалуй.

– Сейчас подогрею, – женщина метнулась к микроволновке, и сразу же щелкнуло, зажужжало, звенкнуло, клацнуло. Дымящаяся тарелка обручем дна ограничила стол. Рука, вытаскивая из трехлитровой банки помидорину, взвизгнула и выронила обратно. Ложка сграбастала бегунью и, расплющивая, выволокла из рассола.

Нитка блеклых губ впилась в тонкую кожицу, высасывая красную мякоть. Под напором вилки крошилась и исчезала котлета. Остывший чай с шумом вытягивался из чашки.

Закончив трапезу, старушка вновь уставилась в пустоту. Тикали стрелки часов, стряхивая с циферблата мгновения и минуты.

Через полчаса непрерывного молчания баба Маша поднялась.

– Можно, я дома съем? – тихо попросила она, указывая на сладости.

– Конечно, конечно, – засуетилась хозяйка. – Сейчас соберу.

Старушка с пакетом осторожно, и мелко переступая, засеменила к выходу. Светлана смотрела на согнутую спину и сползшие короткие чулки, выглядывающие из-под долгополого халата. Замусоленные тапочки со смятыми задниками шаркали по полу.

Хлопнула дверь, и монотонное «тук-шарк-ширк» зазвучало в подъезде.

Светлана тяжело вздохнула. Из комнаты вынырнуло настороженное лицо мужа:

– Ушла? Наконец-то!

– Знаешь, мне ее даже как-то жалко. Одна-одинешенька. Целыми днями дома в четырех стенах, поговорить не с кем…Вот и ходит к нам.

– Не только. Ко всем соседям наведывалась. Только она им надоела, поэтому пускать перестали. Вовка рассказывал. Дверь открывает – баба Маша на пороге. – Мол, мать дома? «Нет», – говорит, и захлопнул дверь перед самым носом. Понятно, что женщина старая – скучно ей, но и других понять можно. Ну, нельзя же каждый день по нескольку раз приходить. У всех свои дела, своя жизнь, свои проблемы. В конце концов, и одним побыть хочется, отдохнуть. Ладно, если бы она наша ровесница была. А так… О чем с ней говорить? Да и не разговорчивая она. Сядет и молчит. И ты не знаешь, что делать… Тоже сидишь, как дурак, и молчишь вместо того, чтобы своими делами заниматься. Встать и уйти неудобно как-то. И мучаешься, места себе не находишь. И потом она не одна – сноха к ней приезжает каждые выходные, внуки…

Вспомнилось, как однажды баба Маша притопала около семи утра. Олег, злой спросонья, натянул на голову одеяло и накрылся подушкой, чтобы настойчивый звон окончательно не вырвал из плена дремоты. Старуха пришаркивала еще несколько раз, пока не попала внутрь. Причмокивая беззубым ртом, баба Маша объяснила – в ее квартире потоп.

Влага струилась в ванной, совмещенной с туалетом, из ржавого стояка. Перекрыть его не удалось, и тогда Олег замотал старую трубу жгутом и подставил ведро. Воды натекло по щиколотку. Грязная тряпка шлепалась на пол и, скручиваясь, выдавливала грязные струи в унитаз. Закончив уборку и ожидая, пока баба Маша дозвонится до ЖЭКа, Эдиков огляделся. Доски пола с облупившейся коричневой краской ходили ходуном, стертые обои редкими лохмотьями свисали со стен, занавески траурно темнели на окнах. Посреди комнаты пыльный телевизор с экраном, полузакрытым салфеткой-саваном. Кровать с железными стойками и панцирной сеткой забилась в угол. Стол, накрытый вместо скатерти пожелтевшими газетами, выставлял напоказ мутный графин и грязную чашку. В квартире пахло старостью, одиночеством и безысходностью.

В ЖЭКе сообщили, что сантехник придет в течение дня, и тогда старуха набрала номер снохи. Длинные гудки – и ухо уловило визгливый женский голос:

– И что я должна делать? К тебе мчаться, сломя голову? Я вообще-то на работу опаздываю. Звони сантехникам! И хватит мне по всяким пустякам названивать! До смерти уже надоела! Совсем мозги не работают!? В дурдом тебя пора сдавать! Все! Вечером приеду! Может быть…

Сноха не приехала. Сантехник починил водопровод через два дня.

– Помнишь, без воды сидели? А ведь ей тогда, кроме меня, никто не помог, – вздохнул Олег. – Никто не открыл. Вот так не впустишь, а вдруг что-нибудь серьезное случилось: плохо стало, или еще что? Молодая, наверное, нужна была, а теперь… лишний человек, путающийся под ногами. Не дай Бог до такого дожить. Приготовить некому, не говоря уже о том, чтобы в магазин сходить.

Баба Маша, действительно, иногда просила купить ей продукты.

– Молочка и хлебушка, – просила она, заискивающе заглядывая в глаза, и совала мятые бумажки.

Эдиковы каждый раз наотрез отказывались от денег, покупая на свои. Старуха, чувствуя, что к ней относятся по-доброму, начала захаживать в гости. Сначала редко, затем раз в неделю, а потом каждый день. Супруги шутили по этому поводу и рассказывали знакомым, что взяли над бабушкой шефство. Но визиты становились все чаще и все надоедливее.

Соседки, прослышав о хождениях, посоветовали поступать так же, как и они – попросту не открывать дверь, а с бабой Машей провели воспитательную беседу. Увещевания не мешать молодым ни к чему не привели. Старуха смущенно улыбалась, не понимая, чего от нее хотят. Оставалось смириться и терпеть.

Тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. До боли знакомые звуки заставили насторожиться и переглянуться. За время знакомства с бабой Машей у супругов резко повысился слух. Они научились различать ее шарканье среди всевозможных звуковых помех и определять приход с точностью до секунды.

– Опять идет! Что ей на этот раз нужно? – уныло вздохнули Эдиковы.

Звонок коротко звякнул. Олег шарахнулся в другую комнату, а Светлана зашагала к двери:

– Баб Маш, проходите. Случилось что?

Старуха молчала, уставившись в пол.

– Мужа позови, – вдруг очнулась она через минуту, словно вспомнив, зачем пришла.

– Да, баб Маш? – с кислым лицом подошел Олег.

Женщина подняла глаза, разглядывая чету. Телевизор выдавал бразильский сериал под отсчитывание секунд протекающего крана. Ночная бабочка, отыскав открытую форточку, шлепнулась о люстру и, шелестя крыльями, затанцевала вокруг. Комар, попищав над ухом, взвился под потолок.

– Спасибо вам, – прошептала старуха. – Спасибо.

Глаза заслезили сильнее обычного, выкатывая соленую влагу в желоб морщин. Неловко затоптавшись, она повернулась и – тук-шарк-ширк, тук…

– Баб Маш, что произошло?! – бросились к ней супруги, очнувшись от растерянности. – Помочь, может быть, чем надо? Вы только скажите!

Старуха помотала головой и, не оглядываясь, зашаркала вниз. Дверь медленно затворилась, отделив ее от Эдиковых. Тишина повисла мокрым плащом на крючке прихожей.

Неожиданно Света всхлипнула. Олег глянул на супругу, нахмурился и вышагнул на кухню. Отгородившись стеклянной дверью, он закурил сигарету у сумрачно потемневшего окна.

Еще год тому назад супруги и не подозревали о существовании бабы Маши. Они искали жилье по объявлениям и приехали взглянуть на очередное предложение. Квартира оказалась в старом трехэтажном доме с желтыми пупырчатыми стенами, серой замшелой крышей и палисадником. Во дворе тополя, вытянув шеи, плевались сверху липкими чешуйками почек. Березы кисточками ветвей подводили к голубому небосводу пушистые ресницы облаков. Клены жмурились, закрываясь от солнца трехпалыми листьями. В мелких лужах отчаянно плескались воробьи, нахваливая водные процедуры. Голуби, бродившие вокруг них, одобрительно ворковали, но присоединиться не спешили. Вороны переругивались, отнимая друг у дружки обрывок целлофанового пакета. Засохшее дерево дробно барабанило, роняя труху.

– Здесь, как в деревне, – объяснила женщина, продававшая квартиру. – Особенно летом. В километре озеро, вокруг лес. Тихо, спокойно. Никуда бы не уехала, да обстоятельства так сложились.

Цена Эдиковых устроила, и вскоре они стали обладателями двухкомнатного жилища.

Мало-помалу освоились, познакомились с соседями, сделали кой-какой ремонт.

Возвращаясь с работы, Олег почти всегда присаживался на лавочку возле дома отдохнуть в тишине, подумать и покурить. Каждый раз в окне на первом этаже, легонько колыхнув складками тюля, отодвигалась занавеска. Из сумрака комнаты на миг проявлялось старческое лицо бабы Маши и тотчас растворялось.

Табачные завитушки осветляли холст вечереющего пронзительно чистого воздуха, смахивая к рамкам обзора назойливый писк комаров. Черемуха, одурманенная собственным благоуханием, пыталась подобрать рассыпанные бисеринки подвенечного наряда. Приглушенные визг и крики малышни с детской площадки мешались с бледностью зевавших с небосвода звезд.

Последние вздохи угасающего дня, не замутненные сложными раздумьями и навевающие мысли об ужине и плюшевом диване у телевизора. Все, как всегда, но чего-то не хватало, какой-то незначительности, отличавшей вечер от множества других. Олег лениво шевырялся в поисках ответа, но, так и не найдя, растер подошвой окурок.

Ступнями по ступеням, ключ в расщелину двери – и дома. Кухня скворчала жареным, звенела посудой, щедро отрыгивала ароматами. Жена выглянула в прихожую:

– Пришел? Скоро есть будем. Готовлю сразу на троих, с учетом бабы Маши.

Баба Маша! Точно! Сегодня она не выглянула в окно. Вот почему вечер показался странноватым.

– Она уже была?

– При мне нет, но я недавно вернулась. Соскучился? – фыркнула Света. – Придет, куда денется.

Звяканье ложек и вилок разбавляло неразборчивое бормотание ведущих программ и оптимизм затянувшихся рекламных пауз. Эдиковы непонимающе глазели на экран, рассеяно задавая вопросы, постоянно переспрашивая и ловя каждый звук на лестничной площадке. Несколько раз громыхнули железом двери, надрывно проорала кошка, соседка сверху повозмущалась по поводу немытых полов. Прогноз погоды обещал около 17 тепла и местами дожди. Мускулистый мужик разгромил банду торговцев оружием и отомстил за смерть лучшего друга. Диван укрылся простыней, нахлобучил подушки и укутался одеялом. Потухла люстра, и лишь телевизор освещал ворочавшихся супругов, пока наконец не онемел.

Эдиковы долго не могли уснуть, вслушиваясь в тишину подъезда. Забытье выдернуло их из утомительного ожидания шарканья, но потратило много усилий и обернулось мучительной беспокойной дремотой из отражения мыслей, полусказочной реальности и подсознания.

Ранний рассвет, проникая сквозь занавески, заглянул в окно ванной. Ржавая труба поднатужилась, вспучилась и хлынула фонтаном зловонной жижи. Пол стремительно исчезал под водой. Очнувшись, Олег схватил тряпку и стал судорожно ее собирать. Поток устремился под дверь в прихожую, а оттуда в комнату с некрашеными половицами. Мужчина на четвереньках погнался за ним и уперся в лежащую старуху, стеклянным взглядом рассматривающую потолок. Она открыла рот, пытаясь что-то сказать, но вместо слов поползли зеленые жирные мухи. Олег шарахнулся в сторону, всматриваясь в незнакомые черты лица, уже внутренне зная, что перед ним баба Маша. Старуха качнула головой и уставилась на Эдикова. Тот дернулся и рывком сел на кровати.

– Ф-фу-у! Приснится же!

Циферблат перечеркнут вертикалью стрелок. Можно еще поваляться с часок. Олег вздохнул, продавливая подушку, и очнулся от затараторившего телевизора.

– Вставай, соня, на работу опоздаешь, – наклонилась над ним жена. – Чайник вскипел, яичница на подходе.

– Черт, – пробурчал Олег. – Не выспался. Всю ночь ерунда снилась. Баба Маша не приходила?

– Нет. Сама волнуюсь, вдруг с ней что-нибудь случилось. Представляешь, лежит и на помощь позвать не может.

Полустертые ночные воспоминания нагнали на лоб волны морщин, приводя в чувство. Одеяло скомкалось буграми, высвобождая запертое тепло. Эдиков натянул трико и сунул ноги в тапки.

– Схожу, проверю. Мало ли чего.

В квартире бабы Маши царила тишина. На стук старуха не открыла, и кнопка надолго утопла в звонке. Бесполезно. Никакого намека на тук-шарк-ширк. Олег призадумался, опустив взгляд. На полу возле резинового коврика сиротливо валялся приплющенный тапок. Серую ткань разлиновывали мелкие широкие красно-синие клеточки. В носу дырявилась ноздря, протертая большим пальцем, с внутренней стороны материя оторвалась от подошвы.

– Бабы Машин, – сообразил Олег.

Ошибки быть не могло. Обувку старухи он видел каждый день. Но куда подевался второй? Взгляд промчался по замкнутому пространству и зацепился за овальный бугорок. Из-за ступеней, сбегающих к выходу из подъезда, торчал левый тапок. От собрата он отличался отсутствием дыры спереди и более широкой прорехой сбоку. Олег поднял и поставил его рядом с первым. Тапки разбросаны, хозяйки нет. Странно… Может, соседи в курсе?

– А ты разве не знаешь? Вчера в обед сноха прискакала. Погрузила с кой-какими вещами в машину и отвезла в дом престарелых, – тетя Валя вздохнула. – Ох, как плакала Маша. Идет, а у самой слезы ручьями. Да если бы Валерка – сын ее – жив был, разве позволил бы такое?! Так нет же, угораздило его под машину попасть! Может, и к лучшему, что Машу увезли – все какой-никакой уход. И мы спокойно вздохнем. А квартиру продавать будут…

Дальше Эдиков не слушал. Жена, услышав новости, разохалась, но спохватилась и засобиралась на работу.

Вечером Олег по привычке присел на лавочку и мельком взглянул на окно бабы Маши. Темно, лишь ветер через открытую форточку треплет занавески. Пиликанье домофона и – вверх по ступенькам. На лестничной площадке обернулся. У порога старухи сиротливо жались друг к другу позабытые тапочки.

Дома все, как всегда: ужин, телевизор, рассказы, как незаметно пролетел день. Вслушиваясь в болтовню, Олег поймал себя на том, что нервно ловит шорохи из подъезда. Светлана иногда замолкала на полуслове и устремляла взор в сторону двери, словно ожидая внезапного звонка. Вспомнив, что докучливая соседка уже никогда не придет, супруги облегченно вздыхали. Но на душе тревожно и неспокойно. С одной стороны, бесконечные хождения, наконец, прекратились, с другой – жалко старуху, к которой привыкли, и радоваться ее несчастью совесть не позволяла. Смесь из разнобоких чувств жалила гремучей змеей, оставляя ощущение омерзительной брезгливости.

Скомканный вечер засопел на кровати, но Эдиковы еще долго ворочались, размышляя о бабе Маше, пока не провалились в сон.

Среди ночи Олег внезапно очнулся. Тишину разрывал отчетливый шорох. Шарк-ширк, шарк-ширк. От двери – по ступеням, затихая – к скрипнувшим перилам, вниз – истончаясь, исчезая. Стоп. Безмолвие. Не веря ушам, он на цыпочках подкрался к глазку. На лестнице, освещенной тусклой лампочкой, никого. Почудилось. Не осознавая, где сон, а где явь, мужчина повалился на кровать. Утром он со смехом рассказывал жене о ночных кошмарах и беззлобно ругал бабу Машу.

Проходя мимо ее двери, усмехнулся и взглянул на тапки. Как стояли, так и стоят, лишь правый немного отодвинут от левого. Пожав плечами, Эдиков выскочил из подъезда.

После работы он застал их на прежнем месте.

Комары, налетевшие в форточку, будто заранее знали, что кончилась отрава. Едва погас свет и Олег задремал, как насекомые с победным взвизгом жадно набросились на жертву. Светлану в ночное меню они почему-то не включили.

– Вот суки, – ворочаясь на кровати и почесываясь, злился Эдиков. – Ее не кусают, а меня сожрали совсем. Конечно, самка самкУ видит издалекУ. Все бабы: и комарихи, и женщины – из нас, мужиков, кровь пьют. Любительницы пососать. Нет бы, как мы – питались нектаром. И ведь ни одной лесбиянки, – прихлопнул он очередную крылатую вампиршу, – все традиционной ориентации.

Поняв, что уснуть не удастся, он вышел на кухню покурить. Едва сигарета занялась алым, и окно затянулось дымом, как в подъезде чуть слышно шаркнуло. Мурашки сиганули по спине, соревнуясь в скорости. Звуки, нарастая, становились все явственнее, отчетливее, нагоняя волну безотчетного страха. У двери шаги замерли. Глазок округлой прорехой зиял в темноте, маня и отталкивая неведомостью ночного гостя. Негнущиеся ноги потащили к дверной скважине, уходящей тоннелем в подъезд. Зрачок вклинился в раструб обзора, охватывающего лестничную площадку…Ни души. Тыльная сторона ладони прошлась по лбу и разом взмокла. Дыхание замерло, обостряя зашторенный стуком сердца слух. Тихо. Олег застыл, не зная, что предпринять. Несколько раз, прижавшись к глазку и убедившись, что никого нет, он нерешительно щелкнул замком. Опухлость тусклого света ввалилась внутрь, беспардонно потеснив темноту прихожей. Вроде никого. Дверь, готовая в любой момент хлопнуть по раме косяка, поползла вперед. Взгляд, пробежавшись по пустому подъезду, опустился вниз и окаменел. На коврике стояли тапки бабы Маши. Ноги подогнулись, принуждая сесть. Последние мысли покинули пристанище, уносясь резвыми скакунами. Не соображая, что делает, Эдиков отнес шлепанцы к квартире бывшей соседки и, вернувшись, рухнул в кровать.

На работе все валилось из рук. Из головы не выходил ночной случай, объяснение которому не удавалось отыскать. Решив, что над ним кто-то подшутил, Олег разозлился, пообещав снести башку неведомому злодею.

Ночью, заслышав шарканье, он бросился к двери и врезался в вынырнувший из темноты косяк. Пока гасил искры из глаз и возился с замком, шум затих.

На пороге виновато сутулились тапочки бабы Маши. Правый, будучи лидером, который всегда выступал первым, бодрился, хорохорился, раздувая единственную ноздрю. Левый, скромно потупив клеточки носа, спрятался за собрата, отстав на полшага.

– И что прикажете с вами делать? – присел на корточки Олег. – Обратно отнести? А завтра вы опять сюда припретесь, шаркая. Не тапки, а шарпки какие-то. Ладно, пошли ко мне.

Шарпки застыли неподвижно, как бездомные животные, которых из жалости и сострадания берут к себе люди.

Олег схватил их за шкирку и поставил в прихожей.

Тапки обосновались в уголке, привыкая к новой обстановке. Казалось, они насмешливо и снисходительно взирают на молодую обувку, набрасывающуюся на ноги хозяев, как только те переступали порог. Точно так же бывалые, потрепанные жизнью старые собаки, положив морду на лапы, наблюдают за глупыми, полными сил щенками.

С угасанием света Олегу слышалось легкое пошаркивание подошв. Представлялось, что тапки изучают квартиру, подолгу застывая на одном месте. Любопытный правый, как всегда, заводила, а левый, не желая оставаться один, неотступно тащится следом. Вставая среди ночи, Эдиковы натыкались на них в самых разных местах, хотя никогда не надевали. Разве что случайно спросонья, да и пнуть в темноте вполне могли. Поэтому и не удивлялись. Да и кто, собственно, обращает внимание на предметы или запоминает, где они лежат, особенно если не нужны. Вот когда внезапно понадобятся, то весь дом перерывают вверх дном.

Светлана несколько раз порывалась выбросить шарпки на помойку, но Олег не позволял.

В глубине души ему было жаль обувку, которая представлялась неким постаревшим, обветшалым живым существом, с собственными эмоциями, мыслями и чувствами. Вроде как, доведенное до отчаяния, одинокое, всеми брошенное, оно доверилось, нашло приют, привязалось в ответ на доброту. И вдруг – выкинуть, как ненужный хлам или надоевшее домашнее животное. От одной такой мысли становилось неловко. Разум понимал всю нелепость рассуждений, но чувства, оказавшиеся сильнее, уверяли в обратном.

Олег никогда не рассказывал о своих ощущениях, наперед зная реакцию жены.

– А вдруг пригодятся, – вместо этого шутливо отговаривался он.

Светлана называла его Плюшкиным и на время забывала о намерениях.

Чтобы показать нужность шарпок, Эдиков принялся выходить в них на улицу покурить: и ботинки зашнуровывать не надо, и домашние тапочки не пачкаются.

Осветляя черноту и затуманивая перемигивающиеся звезды, а по выходным заволакивая небо кратковременными тучами, он сидел на лавке, покачивая попеременно то правой, то левой ногой. Шарпки глотали беззубыми прорехами ртов воздух, холодя и щекоча матерчатыми телами ступни. Обязательный моцион сопровождался глазением по сторонам, позевыванием и потягиванием. Надышавшись, шарпки отправлялись в угол прихожей, где по-стариковски заваливались спать, не успевая обмусолить впечатления.

– Избавишься ты от них когда-нибудь? – злилась Светлана, спотыкаясь о тапки. – Совсем уже развалились.

– Обязательно, – обещал, усмехаясь, муж. – Всех нас когда-нибудь выкинут за ненужностью. Мешают что ли? Хлеба вроде не просят, только – каши.

Супруга улыбалась шутке, и спор прекращался.

Оказаться на помойке – единственное, чего отчаянно не хотелось шарпкам. Несколько раз они подходили к этой последней грани бытия, но проносило. Вместо них в пугающее недро контейнера глухо падало что-то, упакованное в пластиковые черные пакеты. Одновременно было жаль тех, других, и радостно – не тебя! Тапки быстрее уносили ноги от груды «брошенных» и боялись думать, куда те потом исчезают.

Олег замечал, что к мусорнице идет, спотыкаясь и медленно, как на похороны, тогда как обратно – быстро и будто бы веселее, словно неведомая сила утягивала его без ведома и согласия. Но не придавал этому значения, зная, что путь домой всегда кажется короче, да и торчать возле смрадного места, покрытого жужжащими тучами, не имело смысла.

Шарпки патологически не переносили напоминающих о конце пути, надоедливых, разжиревших на пожирании некогда бывших нужностей, мух. С удовольствием и наслаждением они взмывали и припечатывали волосатые тельца к обоям. Крылатые бесята чавкали, разбрызгивая внутренности и, хрустя останками, сваливались вниз. Ускользнувшие истерично метались в поисках щелей, но вскоре утихали, становясь легкими жертвами воинственного правого или крадущегося левого.

Осенние рыдания природы и студеная омертвелость прекратила выгулы. Шарпки сутки напролет пылились, ведя спокойное, размеренное сувеществование, дожидались теплых времен. Чтобы моль, трудившаяся наравне со скукой, окончательно не сожрала извилины нитей, Олег надевал их попеременно с домашней обувью.

Однажды ночью, когда шарпки, по обыкновению, дремали, уткнувшись носами в угол, Эдиков очнулся от сна. Он не мог видеть, но чувствовал затылком и точно знал: за спиной у входной двери, прислонившись к холодильнику, стоит и смотрит на него темная сгорбленная размытая фигура. Ужас парализовал, не позволяя пошевелиться и завопить. Липкий холодный пот заливал беспомощное скрючившееся тело. Сердце колотилось и выскакивало наружу, не хватало воздуха. Пытка, показавшаяся вечностью, закончилась так же внезапно, как и началась. Олег повернулся. Никого! Вдох-выдох, вдох-выдох… Откинувшись на подушку и уставившись в темноту, он пытался успокоиться. И вдруг тишину взорвал подзабытый звук: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк… Громыхнула дверь подъезда, обрывая шарканье.

Олег очнулся, едва забрезжил рассвет, и, вспомнив о кошмаре, кинулся к порогу.

– Тебе чего не спится? – проснулась от грохота Светлана. – Выходной сегодня.

– Тапки не видела?

– Да зачем они тебе, ложись давай.

– Странно, нет нигде. Запихнули куда-нибудь, что ли… Ладно, потом разберемся. Интересно, как там баба Маша поживает? Ты случайно не знаешь?

Супруга ответила посапыванием.

За окном кружили снежинки, покрывая саваном чумазую землю. Синицы, звонко тенькая, скакали по деревьям и заглядывали в открытую форточку, вытягивающую наружу табачные облака. Вороны изредка каркали на спрятавшуюся под машину кошку. Облезлая дворняга задумчиво глодала кость. Застрекотала сорока, увиливая от полосатых берез: стрррр-шарк, стрррр-ширк. Звонок в дверь выбил из руки окурок, и тот покатился под буфет, следя пеплом.

– Проснулись? Отмучилась Маша. Померла вчера ночью, царство ей небесное, – ошарашила Олега с порога соседка. – Хозяйка-то дома?

– Проходите, тетя Валь, – накинула на себя халат Светлана. – А ты иди – чайник поставь. Правда что ли? Жалко-то как! А почему?

– Сердце, говорят. Она уже не ходила совсем. Сноха ее сегодня звонила, рассказывала… – услышал супруг, выходя на кухню.

– Ну, все. Сначала одна ходила, теперь другая начнет, – вздохнул Эдиков, глядя сквозь стекло. – Интересно, как они там?

Белоснежные хлопья валили с выси, заметая следы затерявшихся в многотопии призрачных ног шарпок.

 

Экзамен

1

Сизая струйка, змеясь, сворачиваясь в кольца и спирали, настойчиво пружинила ввысь. Наткнувшись на потолок, она отпрянула, уколовшись о шершавости и заусенцы посеревшей известки, и поползла к перекошенному рту форточки. Лежа на кровати, я отупело следил за ней, прислушиваясь к мнимому шороху чешуек, трущихся по извилинам моей больной головы.

– Нет, Серега, дело тухлое. Ничо у тебя не выйдет. Бесполезняк. Проще в академ уйти. А чего – в армию тебя все равно не возьмут. Подлечишься, отдохнешь малость, а через годик с чистой совестью – в деканат. Так, мол, и так. Здрастье, я ваша тетя, – донесся с противоположной кровати голос Сани, переплетающий звуки с сигаретным дымом.

Обернувшись причудливым рваным облачком, смог, проделав змеиный путь, растворился в заоконном тумане.

– Ммм. Угу, – промычал я что-то нечленораздельное. – Не дымил бы ты, а то придет дядя полиционер и оштрафует за курение в общественном месте.

И потянулся за сигаретами.

– Пох-нах. Вчера и не такое курили, – ухмыльнулся приятель и, увидев, что я закуриваю, добавил. – Кто бы говорил…

Тишина, свернувшись калачиком, улеглась в комнатушке общаги. Взгляд бывалым сыщиком неспеша обшаривал двушку, выясняя подробности вчерашней попойки. Из чрева разбитого шкафа с оторванными дверцами торчали потроха сваленной одежды, вещей, вперемешку с пустыми бутылками. Измученный стол с отметинами затушенных бычков понуро держал на хребте замызганную посуду с объедками, томатными банками-пепельницами и прочий непонятный хлам, отваживая от себя тусклые зрачки и навевавший мысли о горячем туре к мусоропроводу. Вонь не мог задушить даже табачный дым. Вероятно, хотя так и есть, – глаза нащупали на полу подозрительную кучку – кто-то наблевал… М-да, жизнь удалась.

– Нет, Серег, я серьезно говорю, – оторвался от совместного лицезрения последствий приятного времяпровождения Санька. – Иди в академ. У тебя три дня осталось до последней пересдачи. Потом все. Кирдык. Или ты хочешь с третьего курса вылететь? Ты этого хочешь?

– Если честно, я хочу сдохнуть, – окурок обреченно ткнулся в пол. – Убейте меня, чтобы не мучился.

Я вытянулся, сложив руки на груди и закатив глаза.

– Поставьте на моей могиле крест из мореного дуба. И выпейте за упокой грешной души. Аминь.

Санька хрюкнул и, судя по скрипу, уселся на кровати.

– Слушай, ты, член-корреспондент, будущая звезда отечественной журналистики, кончай дурковать. Думаешь, мне легко? Щас глянем…

– И приходите меня навещать хоть изредка, – прислушиваясь к позвякиванию, продолжил я. – Поплачьте горькими слезами, вспоминая обо мне, рабе Божьем Сергее.

Стук об стол и журчание жидкости распахнули глаза. Повернув голову, я наблюдал, как жадно наполняются стаканы.

– Вчера припас, – похвастался приятель. – Знал, что с утра хреново будет. А если бы не заныкал, оприходовали бы всяко. Ну, не ради пьянства, а ради похмелья.

Выпив, мы улеглись на кроватях и задымили. Полегчало, и улизнувшая беседа воротилась с повинной.

– Иди в академ, – тянул свое Санька и для убедительности, взвизгнув, икнул, словно вколачивая восклицательный знак в конце строки. – Иди! Или на чудо надеешься? Так оно не произойдет. Ты ж ничего не учил…

«Когда ж учить-то было, если целыми днями пили», – вторила молчаливая мысль, шатаясь по недужной голове. – «Все потом-потом… Привычка студента. Вот и дождался».

Хотя какой прок корить себя, если время не вернуть вспять. А как было бы здорово. Погулял, попил, отоспался. Раз – и назад, к тому моменту, с которого все началось. И уже другие поступки и дела – параллельные прожитому. Главное, чтобы воспоминания и ощущения обоих временных отрезков сохранились. Но такое, к сожалению, невозможно. Теперь же я, как хомяк в банке, вижу, что творится вовне и как могло бы быть, но заперт прозрачными стенами обстоятельств. Скребусь, пританцовывая на задних лапках, коготками об стекло, надеясь выбраться. Чудится, что вот-вот, немного еще, чуть-чуть – и свобода. Куда там! Выход совсем в другом месте. В горловине. Но чтобы через нее пройти, нужно, чтобы тебя подняли наружу. Остается только уповать, что когда-нибудь ты надоешь своим скрябаньем, и всевышняя десница схватит за шкирку. А пока суетитись, пляши, царапай…Сколько же можно шуршать?! Надоел, Белый. Я-то думал, чешуйки в голове, а это ты скачешь!

Рука залезла под кровать и выволокла трехлитровую банку с хомяком.

– Тоже похмелиться хочет, – прервал Санька нотацию, которую я пропустил мимо ушей. – Помнишь, мы его вчера пивом напоили? Налили в крышку пластмассовую, он и лакал. Потом по столу шарахался, спотыкался и падал.

Белый пил долго, остервенело, взахлеб, останавливаясь и очумело озирая нас черными булавочными глазками. Что творилось в его голове? О чем он думал, глядя на двух великовозрастных раздолбаев, сидящих за столом роденовскими истуканами? И видел ли вообще. У меня постоянно складывалось ощущение, что взгляд хомяка проскальзывает сквозь нас, словно мы призраки. Каждый раз, когда его поднимали, тискали или подсовывали под нос семечки, он искренне изумлялся. Мол, как это? Откуда? Что происходит? Точно так же люди недоумевают, когда судьба хватает их за загривок и вытворяет, что ей заблагорассудится.

Санька вычитал где-то в интернете, что у хомяков отвратительное зрение. Ну, и что ж с того? Мы также не все видим. В инфракрасных волнах, например. Может быть, мы такие же хомячки: едим, пьем, гадим, а на нас глядят и забавляются. Надо с Санькой потом эту тему обсудить. Главное, не забыть. Мы любим пофилософствовать…

– Вот, сука! – Санька прервал размышления.

Насытившись, Белый побежал по столу, виляя между объедками и оставляя капсулы помета.

– Да ладно тебе. Все равно убирать. Давай, допьем, что ли, и спать завалимся.

Граненые посредники приняли спиртное и, не мешкая, передали в пункт назначения. Кровати охнули, навьючивая тела. Зрачки сонно ощупывали прокуренный потолок, считая трещины. Один, два, три…Три. Всего три дня до экзамена.

– Какие три дня! – преподаватель бешено брызгал слюной. – Экзамен сегодня! Вы о чем думаете, Сергей! Быстрее собирайтесь и бегом в университет.

– Подождите! Как же так. Сегодня же еще только 18-е, – похолодело все внутри. – Я же еще не все выучил.

– Раньше надо было думать и меньше спать! Все царствие небесное про… спишь, что ли? – Приятель наклонился надо мной. – Я тебя зову, зову…

Ладонь прошлась по лбу, стирая липкость сновидений. Гул бьющегося сердца отдавался в ушах. Фу-у-у.

– Жениться тебе надо, барин, – торжественно объявил Санька. – Немедленно.

Я рывком оседлал ложе, чуть не въехав ему башкой в лоб.

– Чего?

– Жениться, – повторил приятель. – Не по-настоящему, а так, понарошку. На некоторое время, фиктивно.

– Ты чего мелешь?! Белочку словил, что ли?! – остатки сна смыло обыденной реальностью.

– Нет, смотри. Я все придумал. Ты приходишь на экзамен, тянешь билет, идешь готовиться. Ну, все, как всегда. И тут в аудиторию врывается дамочка с ребенком – типа это твоя жена с сыном или дочкой. В общем, неважно. Кричит, плачет, типа, несчастье случилось. Срочно операцию нужно, и все такое. Ты делаешь скорбную морду. Примерно такую, как сейчас. Препод в ахуе. Соболезнует и ставит трояк. Все довольны и счастливы. Хеппи энд. Ну, как?

– Я тоже.

– Что – тоже?

– В том же самом, что и препод. Если не сказать больше. Мало нам хомяка, так еще белочка поселилась. И тоже белая. Ты, часом, пока я кимарил, не жахнул еще?

– Есть немного. Но дело не в том. Ты сам посуди, чего тебе терять. А так, глядишь, и прокатит, – кипятился Санька. – Препод проверить никак не сможет. Не будет же паспорт смотреть. В деканате тоже сведений никаких нет. Если чего, скажешь, типа, недавно женился – взял девушку с ребенком.

– Я только одну девушку с ребенком знаю, – рука ткнула пальцем вверх.

– Не богохульствуй! Нет, ну ты сам подумай…

Когда Саньке Ухареву втемяшится в голову какая-нибудь идея, то спорить с ним бесполезно. Проще – молча кивать и соглашаться. Поостынет, поутихнет и сам обо всем забудет. А будешь возражать, наоборот, еще хуже сделаешь. Санька относится к категории людей, для которых чем больше препятствий, тем лучше. Они готовы героически, с риском для жизни, бросаться на баррикады, которые сами же и воздвигли, но не способны на рутинные ежедневные поступки. Скучно им, видите ли. Впрочем, и я из этой же породы, но только более сдержанный и спокойный, в отличие от друга. У Саньки же энергия хлещет через край. В какие только истории мы не вляпывались благодаря его неуемности. То на кладбище среди ночи попремся, то в день рождения дедушки Ленина в пионерских галстуках по улице пьяные шатаемся и речевки орем, то собаку в общагу протащим, то с похмелья чуть свет спортом решим заняться. Всех на уши поставит и за собой потащит. Не человек, а стихийное бедствие. Зато весело…

– Ну, я по глазам вижу, что ты согласен, – продолжал между тем Санька. Осталось только найти дев… женщину с ребенком. У тебя никого на примете нет? Ладно, это я беру на себя. Однокурсницы отпадают, родственники тоже… Остаются прекрасные незнакомки, а отыскать их в век высоких технологий проще…Проще…В общем, проще, чем в век низких технологий. Ты не помнишь, ноутбук где?

– Где, где – в ломбардЕ. Вчера сдали. Не помнишь что ли? – я вновь закурил. Пусть делает, что хочет. Мне сейчас вообще ни до чего.

– Ага… Стукни в стенку, чтоб Юрик зашел.

Я уже было поднял кулак, как ворох одежды в шкафу зашевелился, и из него на четвереньках выполз Юрик собственной персоной.

– Не надо никуда стучать, я здесь уже.

Кряхтя, он встал на затекшие ноги и, спотыкаясь и покачиваясь, проковылял к столу.

– Я к вам пришел навеки поселиться. Ничего не помню. Выпить есть?

– Поздняк метаться. Так. Вот тебе бабки – иди в магАзин. Купи пару пузырей и закусить чего-нибудь попроще. Ноут сначала принеси, – крикнул Санька ему вслед.

– Я не буду. Надо хотя бы пару билетов выучить, вдруг повезет, – отворачиваясь к стенке, промямлил я. – Вздремну только немного, а то голова чугунная.

– Повезет, брат. Обязательно повезет. Не волнуйся, все организую в лучшем виде. И учить ничего не придется.

Санька еще что-то говорил, но его слова сливались в монотонное бессмысленное тарахтение. Сонный взгляд, осторожно ступая, прошелся по рваным обоям, перевалил через оторванный клок и запутался в латинице: Ich bin krank gevesen. Стандартная фраза, которую я выдавал каждый раз на занятиях по немецкому после прогулов. Ich bin krank gevesen, ich bin krank gevesen, ich…

2

– Тяните билет, – преподаватель кивнул на стол. – Зря вы лекции прогуливали, иначе давно бы уже сдали предмет.

– Ich bin krank gevesen, mein her, – пролепетал, оправдываясь, пересохший язык. – Очень долго, krank.. bin… ich… her.

– Ладно, ладно. Сейчас не немецкий, а русская литература. Тяните, – повторил Сковородин и, хитро прищурясь за стеклами очков, улыбнулся, обнажив два передних длиннющих зуба.

«Как у Белого», – подумалось и сразу же забылось.

Рука скользнула по льду стола к выстроенным ровными рядами бумажкам и остановились в раздумье: какой? Темень влезла в зрачки, подстрекая фортуну к слепому вмешательству. Пальцы ткнулись во что-то мягкое и дернулись к распахнувшимся в испуге глазам. Предо мной, тараща черные бусины, висел хомяк, схваченный за шкирку.

– Ну, – нетерпеливо рявкнул преподаватель, и его улыбка, скатившись в угол лица, сползла на грязный паркет. – Какой билет? – растекаясь лужей среди бутылок и окурков, вопросила она.

Я растерянно перевернул зверька, и тот вмиг обернулся игральной картой. На атласной поверхности проступило изображение мадонны с ребенком.

– Тройка. В смысле третий билет. Пиковый. «Пиковая дама» Пушкина, – сообразил я.

– Отвечайте! – усмехнулся с пола преподаватель, испаряясь и возникая где-то совсем близко и одновременно невероятно далеко.

– Когда Пушкин был совсем маленький, с курчавой головой, то тоже бегал в валенках по гулкой мостовой. Идет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит. И говорит Герману графиня: «Где же кружка, выпьем, милая подружка, сразу станет веселей». Хотя на фоне самодержавия развитого коммунизма это высказывание казалось не совсем оправданно точным, но декабристы, будучи разбуженными в студеную зимнюю пору последователем поэта поэтом Некрасовым, восприняли его как призыв к свержению вышеупомянутого источника. «Пиковая дама» есть образчик высшей поэзии, посвященной «косому ангелу» Гончаровой, по выражению самого Пушкина в семейном кругу, написанной в добровольной ссылке в Болдино. Из чего можно сделать смелый вывод о сюжетном сходстве Маши Троекуровой с солнцем русской поэзии, где «История пугачевского бунта» тесно переплетается с фабулой старых устоев традиционных дворянских обществ. В частности, таких, как «Зеленая лампа» в Арзамасе, хотя и отнюдь не отрицая обратного…

«Что за белиберда?!» – хотел я остановиться, но недомысли, облачаясь в одеяния слов, сами собой вылетали и парили по аудитории, подозрительно похожей на комнату в общаге.

– Хорошо. Достаточно, – откуда-то сверху ощутился кивок профессора. – Следующий вопрос: «Ты будешь?»

– Буду. А что?

– Тогда давай, вставай.

Аудитория скомкала контуры, потрясла, перетасовала, как колоду карт, расправляя их в «двушку». Очертания обрели четкость, втискивая себя в прежнюю обстановку.

– Вставай давай, а то водка нагреется!

Санька с Юриком восседали за столом, уткнувшись в монитор. Не удосужившись прибраться, они сдвинули объедки в сторону, освободив место для ноутбука, выпивки и закуски. Трапеза состояла из пакета чипсов и бутылки водки. Надо предполагать, не единственной, зная нашу всеобщую страсть к истреблению символических пресмыкающихся. Логово частично переехавшего в граненый террариум змия было ополовинено. Жидкость в стакане чуть подрагивала от резких ударов по клавишам, пугавших и без того очумевшего Белого. Притаившись за пустой консервной банкой, он, вздрагивая, невидяще вглядывался в пространство.

– Вот эта вроде ничего.

– Перестань! Корова коровой – сиськи до пола! Ведро подставляй и дергай. Надо, чтобы в ладонь умещалась… Проснулся? – Санькина голова приподнялась над монитором. – А мы тут тебе подругу жизни отыскали. Иди сюда, зацени.

Стул подо мной скрипнул и, покачнувшись, стал заваливаться набок. Все время забываю, что у него полножки нет. Отломали по пьяни. Хотели сделать из трубки то ли пугач, то ли воздушку. Наутро не могли вспомнить, кому такая мысль нежданно нагрянула. Вроде, Саньке. Он и орудовал ножовкой, скорее всего, потому как фраза в голове засела: «Пилите, Шура, пилите». Или от Ильфа с Петровым перекочевала…

– Ну, как, – Санька повернул ко мне монитор. – Ничего вроде.

Экран высветил пиксельный портрет миловидной барышни.

– Ничего так. Симпатичная.

– Слухай, что она пишет. «Здравствуйте! Меня зовут Анастасия. 23 года, рост 165, вес 55; волосы темно-каштановые, стрижка каре, глаза темно-карие. Неглупая, обаятельная, простая в общении, отзывчивая, люблю готовить. Воспитываю сына Артема – 3,5 годика. Ж/п обеспечена. Ищу мужа и отца для сына. Познакомлюсь только для серьезных отношений с добрым, порядочным, неконфликтным, трудолюбивым и адекватным мужчиной 25–30 лет. Желательно без вредных привычек.

P.S. Озабоченным сперматоксикозом срочную помощь не оказываю. Страсти к спонсорам с большими кошельками, гастарбайтерам и лицам из млс не питаю». Ну, что скажешь?

– Сказал бы я тебе, да воспитание не позволяет…

– Что так? Не понравилась?

– Дело не в этом. Не люблю я всяких таких заморочек: обманывать, притворяться, врать… Воротит от всего этого до блевоты.

– Это тебя с перепоя воротит, – обиделся Санька. – Я, понимаешь, за него радею, не сплю, думу думаю – как другу помочь, а он: «Воротит меня». Мол, я весь такой правильный – куда деваться. Не хочешь – как хочешь. Иди в академ тогда, год – псу под хвост…

Беседа, неловко споткнувшись, растянулась молчанием. Недовольство, воспользовавшись моментом, не спеша достала из сундука маски и деловито напялила на лица. Морщины, стянув брови, понурили блуждающие взгляды. Детвора звуков, словно пристыженная за шумливость, притихла и перебралась подальше, боясь побескоить. Шорох Белого, грызущего корку, легкое поцокование клавиш, слись с выдохами табачного дыма.

Юрик поглядывал на нас из-за треснутых затемненых очков.

– Интересно, а у нее большая ж/п? Или так себе, – как бы разговаривая сам с собой, произнес вдруг он.

Маски сорвало перекрестными отчаянно веселыми взглядами. Хохот вырвался наружу.

Юрик сначала не понял, что он выдал, но когда до него дошло, то вторил тоненьким хихиханьем. В этом весь Юрик. Молчит-молчит, слова из него не вытащишь, а потом скажет, как в лужу… Никак не могу понять, он действительно не понимает, что говорит, или умело притворяется.

– За дружбу, – поднял стакан Санька, когда мы отсмеялись. – И за ж/п большие и маленькие. Пусть они будут только прекрасной частью у прекрасного же пола, а не синонимом сами знаете чего… В общем, вы поняли. Ну, вздрогнули.

– Вздрогнули!

Оглушенный звоном, алкоголь, подгоняемый спазмами, улизнул в недра мамоны. Чипсы захрустели в трескучем пакете, пачкая пальцы соленой пыльцой. Щелкнувшая зажигалка сделала круг, и носы дешевых сигарет заалели, высвобождая сизые штопоры дыма.

– Музыку что ли включить?

Проглоченный CD-RОМом диск зашелестел и заматерился песнями «Ленинграда». Настроение улучшилось.

– Все. Давай еще по одной, – предложил я. – И пойду чего-нибудь поучу. Юрик, я у тебя посижу, чтоб никто мне не мешал?

Тот кивнул головой.

– Иди, – согласился Санька. – А мы тут посидим, музычку послушаем, выпьем…

Он полез в пакет, присуседившийся у ног, и вытащил оттуда еще одну бутылку.

– Иди.

– Санька! Ты же знаешь, что мне учить надо!

– А я тебе разве мешаю. Иди-иди, учи, студент.

Приятель, ухмыляясь, уставился на меня.

Эх, дать бы сейчас по этой наглой, самодовольной морде! Все настроение испортил. Мне вкалывать, как папе Карло, надо, а он… Хотя что толку сейчас учить. Может, завтра? С утра пораньше встану – и за лекции. Успею еще. Время есть. Целых три, нет, уже два дня.

– Блин, давно бы сдал, если бы не этот Сковорода. Вроде, все ему ответил, так нет же: «Идите получше подготовьтесь». Специально меня валит, сука. А не сдам – сами знаете…

– Так давай. Чего время тянешь? Раньше сядешь, раньше выйдешь. А мы пока жахнем, может, в гости к девчонкам сходим, стихи почитаем, то се… Да, Юрик? Будут тебя спрашивать, скажем: «Учит, не покладая сил…логизмов. Так что на него сегодня не рассчитывайте»… или есть другой вариант, – продолжил он, помолчав. – План Б. Знакомишься, берешь девицу в охапку, и «трояк» в кармане, то бишь, в зачетке. Как тебе такой расклад?

«Да, вроде бы, нормальный такой план, – подумалось мне. – Очень даже ничего. Прост, как все гениальное.

– Ладно, согласен. Чего делать надо.

– Давно бы так, – оживился Санька. – Я плохого не посоветую. Значит, так. Я уже обо всем договорился. Завтра в 11.00 встречаешься с этой, как ее?

– Анастасией, – подсказал Юрик.

– Да…Настей, у фонтана. Будет она с ребенком. В общем, бабе – цветы, детям, то бишь, дитю – мороженое. Поболтаешь о том, о сем, голову вскружишь, ну и тому подобное. Главное, уговорить ее послезавтра на экзамен заявиться. И не забудь морду похмельную побрить, помыть, зубы почистить, прикид соответствующий. Понял?

– Понял, а как? Вдруг не захочет.

– Подробная инструкция в процессе пития. Наливай! Значит, слушай…

3

Инструкция. Какая? Какая, какое, какую…Инструкцию по хую! Вспомнить бы еще эту инструкцию! В памяти мельком отложилось только, как Санька мне что-то такое-эдакое втолковывает, пьяные морды, орущий комп и комната в клубах табачного дыма. Но что конкретно мне втирал Санька? Нет, бесполезно! Не вспомню. Беда, хоть на диктофон записывай! Был бы он еще… Был, да сплыл. На День рождения мне друганы подарили, да потом вместе его и пропили: водки не хватило. Еще и спать хочется. Ни свет ни заря Санька разбудил и погнал в Божий вид себя, то есть меня, приводить. Даже похмелиться не дал, сволочь. Иди, мол, к прекрасной даме, принц датский, охмуряй Офелию. И на хрена я его послушался. Спал бы сейчас, спал, понеживался в кровати. А так сижу, как придурок, с опухшим фейсом на скамейке, жду Айседору Дункан, мать ее! Может, ну ее в пень, пойду отсюда, пока она не заявилась. Скажу, что не пришла. Неее. Санька все равно узнает, житья потом не даст. Фонтан еще этот, зараза! И так сушняк, да он еще журчит, дразнит. Хотя чего я, собственно говоря, злюсь. Все не так уж и плохо, если посмотреть на мир философски. Взять, к примеру, тот же фонтан…

Призрачная вуаль, сотканная из мельчайших сверкающих и переливающихся пылинок, чуть подрагивая, парила над землей, ослепляя и завораживая. Таинственные очертания, скрытые эфирной завесой, будоражили воображение и порождали желание проникнуть взглядом внутрь невесомого шатра, чтобы убедиться в собственных догадках. Так многолюдная толпа сквозь наброшенную струящуюся фату тщится рассмотреть облик невесты, гадая, насколько она красива. И каждому зеваке чудится и мерещится что-то свое: кому изъяны, а кому достоинства. Загадочность тем и хороша, что не только скрывает, но и, подобно зеркалу, открывает и отражает, пусть и не в полной мере, сущность человеческую, его натуру. Но сдерни дымчатый полог, и будь объект хоть трижды прекрасен, но взгляд, если и задержится, то вскоре скользнет дальше, устремясь в поисках неведомого. И пусть оно позднее, лишенное блестящей обертки, окажется гораздо неказистей и непривлекательнее, но вниманием обязательно завладеет.

Фонтан без шарма водных струй являл собой три чаши, нанизанные друг над другом на резной стержень. Поздней осенью и зимой они высохшим скелетом белели на фоне почерневших, растерявших последние листья деревьев, нагоняя уныние и оторопь. Прохожие, хмурясь и ежась, отворачивались, ускоряя шаг. Им не хотелось избавляться от засевшего в памяти летнего наваждения праздника.

Сейчас еще ранняя осень, и фонтан по-прежнему весело и задорно журчит, но в искрометный смех, нет-нет, да и вплетаются грустные, падающие пожелтевшими листьями, нотки. Попрошайничающие воробьи и голуби останавливаются и словно удивляются новым странным оттенкам. Старики, застывшие на скамейках, чутко улавливают преддверие неизбежной смены настроения, и легкая печаль касается их задумчивых лиц. Молодежи все нипочем: резвится, гогочет, куражится. Осень для нее явится с ворохом прожитых лет.

Захотелось курить. Рука, нащупывая сигареты, прошлась по нагрудным карманам джинсовки, ткнулась во внутренний и… Мать твою! Тело рвануло вверх и, не найдя точки опоры, плюхнулось обратно на скамейку. Так. Спокойствие, только спокойствие, как завещал великий Карсон. Может, это просто глюки? Наслышан о них от умудренных опытом алкашей. Надо глубоко вздохнуть и повторить попытку. Нет, не показалось. Сигаретная пачка, утратив жесткость, обросла пухом и зашевелилась. Будь, что будет. Пятерня, сграбастав курево, выволокла его наружу. Белый, ты как сюда попал?! Как тебя угораздило?! А-а-а, ну да…Видимо, залез в валявшуюся на кровати куртку и уснул. Вот ты меня напугал! Чуть кондрашка не хватила! Разве можно так издеваться над больными людьми?

Хомяк, сидя на ладони, таращился сквозь меня своими черными глазенками и недовольно подергивался от поглаживаний.

– Не укусит? – вопросил голос сверху.

– Нет, что вы! Они не кусаются. Только иногда, когда больно делаешь. А так спокойные, спокойные, как… – я поднял голову, – как… здрасьте.

Миниатюрная брюнетка насмешливо поглядывала, держа за руку карапуза.

– Давайте знакомиться. Я Настя. Это Артем. И давай сразу на «ты». Терпеть не могу, когда мне «выкают». Сразу начинаю чувствовать себя старухой.

– С-с-сергей, – попытался я приподняться, но оперся на лежащий на скамье букет роз и, наткнувшись на шипы, чуть не заорал матом. – Б-бллл-берите, это вам. А тебе Артем – мороженое. Держи.

Мальчик стоял, не двигаясь, и смотрел, как будто не видя меня.

– Спасибо, – Настя приняла угощение. – Мы присядем?

Она, не дожидаясь разрешения, присела на скамейку и усадила ребенка себе на колени.

– Можно погладить?

– Да, конечно, – спохватился я. – Это Белый. Белый, познакомься. Это Настя и Артем.

Женщина бережно взяла сына за пальчик и провела им по мордочке хомяка. На лице Артема мелькнуло удивление, и уголки губ поползли вверх.

– Пушистик. Теплый и живой, – вымолвил он впервые за встречу.

– Держите, – передал я им зверька. – Только осторожно, а то может случиться хомячья неожиданность.

Белый перекочевал к новым знакомым и вскоре, словно великая драгоценность, оказался бережно прижатым к груди Артема. Странный мальчонка какой-то. Малоразговорчивый. Дети в его возрасте лопочут что ни попадя. Хотя, наверное, просто стесняется. Смотрит все время задумчиво куда-то вдаль черными как ночь глазенками. И постоянно принюхивается. Перегаром что ли от меня тащит? Неудивительно…

Беседа с потенциальной женой потихоньку развивалась по законам жанра знакомства. Особенно после того, как я, извинившись, отлучился на пару минут и, завернув за угол, сломя голову домчался до ближайшей забегаловки. Выпитый залпом стакан водки развязал язык и пробудил опохмеленные таланты. Дар красноречия, вступив в нерушимый союз с мимикой и жестикуляцией, произвели должное впечатление на Настю. Она посмеивалась над байками о буднях студенческой жизни, искренне интересовалась изучаемыми дисциплинами и удивлялась случаям из моей работы внештатником. Удалось-таки мне понравиться дев… женщине. Я могу быть довольно милым, когда захочу.

Приятную болтовню прервало заунывное урчание в моем пустом, измученном спиртным, желудке. Закусить, как следует, толком времени не было.

– А пойдемте в кафе, – предложил я, рассмеявшись, чтобы скрасить неловкость. – Пообедаем, а потом в кино.

– Нет, нет, – отвернулась в сторону Настя. – Мы, пожалуй, пойдем. Нам спать пора. Тема, отдай дяде хомячка.

Мальчик, прижимая Белого, не шевелился, словно не слыша матери.

– Нет, – произнес он, наконец. – Не хочу.

– Ну, Тема, не упрямься. Будь хорошим мальчиком.

Но тот не двигался, все так же смотря куда-то вдаль.

– Нет.

– А знаешь, – обратилась ко мне Настя, – пойдем к нам домой. Мы тут недалеко живем. Поедим вместе. Я Тему уложу, а потом чаю попьем… Или чего покрепче.

Все-таки учуяла. Не помогла жвачка. Да и как она поможет отбить амбре, когда столько дней не просыхали.

Поскольку с Белым Темка ни за что не захотел расставаться, то мать взяла его на руки. Я поплелся чуть сзади, рассматривая точеную фигурку. Ничего так себе. Ножки из-под короткой юбчонки вообще класс и грудь, насколько успел заметить, очень даже вполне, в моем вкусе. «Интересно, а у нее большая ж/п», вспомнились слова Юрика, и я фыркнул.

– Не отставай, – обернулась Настя и лукаво усмехнулась, перехватив мой поспешно взметнувшийся взгляд.

Серая тропинка замелькала кинокадрами выщербленной исшарканной брусчатки. Старые липы, словно умудренные критики, склонясь, внимательно всматривались в документальную хронику, выискивая огрехи и несоответствия действительности. Находя, в волнении взмахивали ветвями, шумели, роняя веские замечания пожухлыми листами, и радовались, указывая на удачные моменты солнечными пятнами. Что виделось им в однообразном фильме иссеченного камня? Может быть, люди, прошагавшие, не оставившие после себя следа, или купающиеся в мутных лужицах воркующие голуби, дерущиеся за хлебные крошки воробьи. Или травинка, пробивающаяся назло всем и всему сквозь стыки плитки? А может…Мысль оборвалась вместе с дорожкой, уткнувшейся в проезжую часть. Машина притормозила, пропуская нас. Путь продолжился асфальтом, жавшимся к стенам зданий.

«После серых всегда приходят черные», – пришло некстати на ум. Глянулось направо, на замызганный рынок, где располагалась знакомая забегаловка. Зайти бы! Но дальше, дальше, дальше…

– Вот мы и пришли, – остановилась Настя у массивной двери дореволюционного здания.

Много раз проходил я мимо него, но никогда не бывал внутри, поэтому несколько удивился, попав в большой проходной подъезд.

Вверх по старой широкой лестнице с литыми перилами – и на месте.

– Подержи Темку, – передала Настя сына, забирая у меня цветы и пакет с мороженым.

Мальчишка доверчиво прижался к свежевыбритой щеке.

– Па…

4

– Нет, Серег, ты, конечно, хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе прямо скажу: «Ты – осел!» И даже не осел, а больше: «Ты – придурок, Стеклов», и причем конкретный.

Санька, нервно размахивая руками, нахохленным филином кружил возле окна, будто собирался угугукнуть и вылететь в форточку.

– Вот, скажи, в кого ты такой уродился?!

Он плюхнулся на стул и, едва не свалившись, нелестно отозвался об оральной разновидности секса. Подставив съехавшую стопку книг под спиленную ножку, друг, наконец-то, уселся, зло уставившись на меня.

– Ты что, сразу не мог понять, что он слепой?

– Не слепой, а слабовидящий, – поправил я, тупо глядя перед собой.

Пустой стакан, цепляясь дном за засохшие остатки того, что мы называли закусью, с трудом проворачивался под нажимом указательного пальца. Мутные грани, отражая свет от тусклого ночника, чуть поблескивали, ломая контуры истощенной сигаретной пачки. Сковородка с остатками жареной картошки прицелилась торчащей ручкой в половинку ржаного хлеба. В консервной банке испускали последние вздохи скрюченные окурки.

– Ну ладно этот вечный студент, – Санька кивнул на Юрика, который по своему обыкновению, понурившись, молчал, не принимая участия в разговоре. – Он и четырьмя глазами ничего не видит, но ты-то куда смотрел?! Я, мол, журналист, все примечаю-замечаю, внимательность к деталям…

– На «маму» я смотрел. Слушай, не томи душу, и без тебя тошно, хоть в петлю, чтоб никаких проблем.

– Перед ней сияют воды, лес качается, велик. И смеется вся природа, умирая каждый миг, – пробубнил-продекларировал Юрик.

«Заболоцкий», – машинально отметилось. – «К чему это он. Ни пришей, ни пристегни».

– Знаешь, Серег, – продолжил Санька, сдирая пленку с новой пачки и закуривая, – вроде я знаю тебя как облупленного, а с другой стороны, вроде и не знаю совсем. В тебе как бы два разных человека уживаются. Один прожженный циник, бабник и раздолбай, а с другой… когда ты рассказывал, как паренек тебя папой назвал, я же видел, как у тебя ком к горлу подкатил, и ты в туалет сиганул, типа приспичило. Да и лирические всякие штуки проскальзывают. Причем переход от одного состояния в другое мгновенное, безо всякого промежуточного звена. То ты сушняк материшь, то вдруг ни с того ни с сего задвинешь про исшарпанную брусчатку. Я думал, так не бывает. И непонятно мне, какой же ты – настоящий.

– Такой же, как и все мы: мягкая сердцевина – под грубыми наростами коры. Только у кого-то она толстая, а у кого-то чуть тронь – и кровоточит. И затягивается у всех по-разному. Ведь ты же знаешь: «плохих людей не существует»…

– Знаю, знаю, – перебил Санька. – «…есть те, кто забыл, что они хорошие». Читал я эту хрень. Ты мне лучше скажи, когда ты допер-то, что он слепой.

– Слабовидящий, – вновь поправил я. – Когда клетку для Белого строили. Ну, не совсем клетку, а так – бумаги нарвали в коробку. И Настя потом еще рассказала после всего, что было… Ладно, наливай.

Схваченная за беззащитное горло бутыль, испуганно булькнув, плеснула кроваво-красным. Вино раздраженно побултыхалось, проверяя стеклянный окоем на прочность, и утихомирилось. Бытие, проскальзывая сквозь ограненность, коверкалось, дробясь и теряя очертания. Помутневший овал лица неузнаваем, размыт и чужд. Через закрытое окно просачиваются тусклые звуки бормочущего города. Приглушенно кротко звякнул трамвай, пробежав стальными башмаками по потрясенной колее, отозвавшись в жалобном треньканье посуды. Шуршат мышами автомобили, барышни цокают каблучками, кто-то ругается и скандалит из-за очередной ерунды, но как-то нерешительно и вяло. А мы, словно вино в бокале, отгорожены хрупкими перегородками стен, полувидим, полуслышим. И незамечено незаметны сами.

Чокаемся. Вино к губам, и оно, вливаясь, наполняет огнем. Жарко. Ладонь стирает пот и тут же мокнет сползающими по линиям каплями.

– Сними, – слегка охрипло говоришь ты.

Встаю, стягиваю просоленную футболку и беру поданное полотенце. Твой влекущий неуверенно-растерянный взгляд девчонки, и я решаюсь. Тело к телу, губы к губам. Рука лезет под юбку…

Истомленный шепот: «Нет. Не здесь…» Влечешь в спальню. Пружины затаенно ойкают. Скрип и всхлипы с безудержным беззвучьем. Простынь морщится, борится, комкается. Тонкая кисть зажимает рот, останавливая рвущийся возглас, но тут же падает. Зубы впиваются в плечо, и твое тело обмякает…

Изнеможденность манит в сон. Я обнимаю тебя сзади, вдыхая запах волос, ощущая всем существом обнаженное тело. Рука поглаживает грудь и соскальзывает вниз. Ты улыбаешься и подвигаешься упругой попкой еще ближе…

– Интересно, а у нее большая ж/п?

Воспоминания скомкались, выплевывая в прокуренную замызганную двушку.

– Юрик! Твою мать! Заткнись! Не смешно! Ну, чего размечтался? – усмехнувшись, обратился ко мне Санька. – Настю вспомнил? Пей давай, а то водка нагреется.

Застывший стакан ожил и, клацнув об зубы, вылил внутрь обжигающую дозу пойла. Черствая корка хлеба захрустела, пресекая робкие попытки спиртного вылезти наружу.

– Приличные девушки на первом свидании так себя не ведут, – категорично заявил Юрик.

– Во-первых, она не девушка, во-вторых, одинокая и изголодавшаяся, а в-третьих – как барыню не зовут, все одно ее е…

– Бут, – хором закончили приятели и загоготали.

Начитались сказок Афанасьева, биб…библиутекари.

– Вот, собственно, о чем я и говорил, – отсмеявшись, продолжил Санька. – И циник, и лирик в одном флаконе. Ладно, сейчас не об этом. Я так понимаю, что на экзамен твоя любовь не придет?

– Нет, – мотнул я полупьяной головой. – Иначе бы не выгнала после моего пре…предлождения.

– Так правильно! Нашел время, когда просить. РомантИк, амур и тут – бац. Сыграй, мол, жену. Я же говорю: придурок ты, Серег, хоть и мой друг. Чего делать будешь?

– Ничего. Спать пойду. Утро вечера мудренее. Завтра видно будет. Может, вообще забью на этот экзамен. Ну его…

– Я те забью. Утром разбужу и пинками выпровожу. И пойдешь ты, солнцем гонимый, повторяя: «Суди его Бог»… Сдашь, куда ты денешься. Может, не в этот раз, а через год…

Непослушное тело, кряхтя, переместилось на кушетку и отвернулось к стене. За спиной раздавалось тихое бурчание невнятных голосов, выдохи табачного дыма и позвякивание. Прислушиваясь, я тщился вычленить из мешанины звуков смысл, но, убедившись в бесполезности, смирился. Взгляд уперся в обои и, пробежав по рисунку, оседлал надпись. Ich bin krank gevesen. Ich bin…Ich bin…

– …krank gevesen, – расхохотался преподаватель, выставляя вперед два длинных зуба.

«Как у Белого», – успел я подумать. – «Как он там?»

– Что, до сих пор сохранилась? И обои те же самые? Кто бы мог подумать! – восторженно затараторил Сковорода. – Оказывается, мы с вами в одной и той же комнате жили и, видимо, кровать та же. Комната 639. Как сейчас помню… Эх, и гуляли мы тогда, аж в соседнем корпусе слышно было. Чудили по полной программе. Да, было время…

Подхваченный водоворотом воспоминаний, преподаватель замолчал, погружаясь в омут времени. Река забвения, дразнясь, манила картинами прошлого, суля возврат в безвозвратное… Словно доверчивый ребенок, потянулся он за конфетой, но Лета, вволю натешившись, лишь расхохоталась и цинично вырвав обещанное, вышвырнула в настоящее.

– Ладно, давайте зачетку, – печально вздохнул доцент. – Поставлю вам тройку. Хотя с вашими-то способностями и светлой головой вы могли бы претендовать на большее. Но я же понимаю: больной ребенок, зарабатывание на хлеб насущный, деньги на операцию… Не до учебы. Что ж мы, звери какие-то…

– Что вы так смотрите? – заметил он удивление. – Ваша жена приходила, все рассказала. Весь деканат на уши поставила. Помирились бы вы, домой вернулись…

Брусчатка замельтешила потертыми кадрами, сматывая окаменелую кинопленку в рулон событий. Испуганные голуби, хлопая пернатыми ладонями, взмыли, грязня ясное небо сизым многоточьем. Липы по-стариковски сварливо скрипели вслед. Фонтан, бодрясь, по-прежнему журчал сквозь увенчанный радугой ситец. Скамьи заслушались, сгрудившись вокруг него.

– Настя!

Брови удивленно вздернулись и нахмурились. Не ожидала или ждала? Вскочила, развернулась и потащила за руку ребенка. Темка, узнав голос, спотыкаясь, оборачиваясь, тянул маленькую ладошку. Рассердилась, шлепнула по попке, и сын, всхлипнув, зарыдал. Не выдержал. Сорвался с места, подхватил его на руки. Малыш прижался к щетинистой скуле.

– Па…помнись ты мне оложеноое упил? Я тебе осьтавил. Можешь его сьесьть.

 

Последний танец

Зинаида Шадрина опаздывала на работу. Нервно приплясывая на остановке, поглядывая на часы, она то и дело задирала рукав давно вышедшего из моды, побитого молью и временем пальто. Минутная стрелка незаметно, но неотвратимо двигалась по карусели циферблата, тщетно стараясь догнать секундную.

– Да где этот троллейбус застрял?! – наконец, не выдержала женщина. – Полчаса уже стою!

Стоящие рядом с нею граждане несколько оживились, будто проснувшись от спячки, и сначала вяло, а затем все более оживленно, принялись обсуждать проблему городского транспорта.

Наконец, из-за поворота появился набитый до отказа троллейбус. Дребезжа и подскакивая на колдобинах дороги, он медленно подкатил к остановке. Всем своим видом он напоминал отупевшее от постоянной работы фантастическое вьючное животное, нацепившее на нос пенсне, длинные веревки от которого свисали по спине.

С лязгом, достойным тевтонского рыцаря, троллейбус отворил поцарапанные и погнутые двери, впуская поток людей. Зинаиду Шадрину сдавили со всех сторон так, что у нее перехватило дыхание. Она закашлялась и с шумом вдохнула. Утренний воздух в троллейбусе пах перегаром, потом, смесью из духов и одеколонов… Троллейбус резко притормозил. Пассажиры навалились друг на друга, и в салоне появился новый «аромат». Кто-то не выдержал нагрузок и выпустил накопившиеся в животе газы. Морща нос, Зинаида Алексеевна заработала локтями, пытаясь пробиться к поручню. Это ей не удалось, хотя место вокруг себя немного освободила. Впрочем, она могла не опасаться падения на крутом повороте, настолько плотно стояли вокруг нее пассажиры.

Неожиданно сидевший у окна парень решил проявить благородство.

– Садитесь, женщина, – явно гордясь своим поступком, предложил он Зинаиде Шадриной.

– Спасибо, милок! – обрадовалась та неожиданной передышке.

Парень пробился через толпу и вышел на ближайшей остановке.

Зинаида уставилась в окно, забрызганное потеками грязи, которые, как ни пытался, не мог смыть плаксивый дождик.

Слетевший с понурого клена желтый лист врезался в окно и прилип к стеклу. Повисев мгновение, он сорвался с места и взлетел в небо, подгоняемый холодным ветром.

На дворе уже давно наступила глубокая осень. Полуобнаженные деревья сбрасывали с себя взятые напрокат одежки, расплачиваясь с землей монетками-листьями. Жадная ростовщица не брезговала ни червонцами рябин, ни золотом берез, ни долларами дубов, забирая все подряд. Барыши подсчитывал помощник-ветер, переваливая кучи банкнот с места на место и отбирая у должников недостачу.

– Троллейбус дальше не идет! – внезапно объявил водитель. – Впереди пробка.

Проклиная все на свете и матерясь про себя, граждане высыпали на улицу.

– Ну, если не везет, так не везет, – огорчилась Зинаида Алексеевна. – Опять пешком идти.

На транспорте ей нужно было проехать еще несколько остановок. Женщина решила сократить путь, пройдя сквозь строй унылых гаражей и по перекинутому через озеро длинному мостику. Когда она не особо торопилась, то любила прогуливаться над поверхностью воды, вглядываясь в ее глубину, слушать плеск и наблюдать за кружащими чайками. Но сейчас было не до красот. Зинаида Шадрина уже опоздала на работу. Хотя начальство, скорее всего, не заметит ее отсутствия и вряд ли отругает, но все равно – неудобно как-то. К тому же сегодня особенный день. Во Дворце спорта, где она работала уборщицей, должны начаться соревнования по бальным танцам. Хотя еще накануне она навела чистоту, но мало ли что… Нужно следить за порядком, выбрасывать мусор, который зрители кидают, где ни попадя, в перерывах протирать паркет. Но главное – Зинаида боялась пропустить открытие соревнований, выходы пар и первые танцы. Танцы, в которые она была безумно влюблена…

Женщина ворвалась в здание, шмыгнула в подсобку, через несколько минут вынырнула оттуда в синем халате со шваброй в руках и поковыляла в зал.

Открытия еще не было. Хотя этого можно было ожидать. По извечной российской традиции, почти ни одно мероприятие в стране не начинается вовремя. Задержки стали необходимым и неизменным атрибутом любого праздника, особенно тех, которые посещают вечно опаздывающие высокие чиновники. Спешишь, торопишься, несешься сломя голову, наконец, приходишь – и ждешь еще с полчаса, а то и целый час. С одной стороны, радуешься, что не опоздал, а с другой – терзает недовольство: и чего ради торопился?!

Пробравшись через гомонящую толпу зрителей и волнующихся участников соревнований в воздушных нарядах, Зинаида нашла местечко поудобнее. Оно оказалось занято обнимающейся парочкой.

Уборщица начала нарочито наводить у них под ногами чистоту, протирая пол шваброй. В конце концов, молодые люди не выдержали и предпочли искать более укромный уголок.

Зинаида еще немного для вида повозила тряпкой, а когда парень с девушкой скрылись, с видом победителя уселась на их место.

Зазвучала музыка, и на сцену выскочил ведущий Максим Петрович. С ним Зинаида водила знакомство. При встрече здоровались, иногда обсуждали бесконечный рост цен, маленькую зарплату и беспросветность жизни. В общем, ничего из рук вон выходящего – обычные рассуждения.

– Вырядился-то как, – проворчала Зинаида Алексеевна. – Костюм нацепил, бантик на шею… Франт, да и только. Давай уже, кончай болтать быстрее!

На край паркета потянулась змейка выступающих. Из их уст звучали пустые, ничего не значащие слова, выплетая очертания предстоящего праздника.

Зинаида ерзала по скамейке, потирая ладони рук и выковыривая из-под ногтей скопившееся нетерпение. Наконец, источники славословия иссякли, и паркет защекотали подолы нарядов.

Музыка снежинками закрутила разноцветную толпу, то сбивая ее в хлопья, то разметая в разные стороны. Невесомые платья дам на мгновенья взлетали, кокетливо касаясь чопорных самоуверенных фраков. Поначалу они не поддавались чарам, но постепенно теряли всю свою невозмутимость, загадочно улыбались бабочками и горячо уверяли, что под черствой оболочкой прячутся белые и нежные манишки. Когда обоюдное соблазнение заходило чересчур далеко, музыка обрывалась, отрезвляя надменной тишиной несостоявшихся любовников. Те, враз понурившись, раздраженно царапали паркет, покидая его пределы. В опустевшее пространство вплывали новые пары, и все начиналось сначала.

Жеманство европейских танцев сменил разнузданный, лишенный каких-либо условностей и правил приличия вихрь жгучей смеси из румбы, самбы и пасадобля. Прозрачные, укороченные сверх всякой меры накидки, не стесняясь, показывали интимные части туалета, предлагая познакомиться с ними поближе. Брюки не преминули этим воспользоваться. Виляя из стороны в сторону, они безо всякого двуличия показывали, что намерены сделать. Но когда казалось, что костюмы сольются в единый наряд, музыка вдруг одумывалась и, не доводя дело до греха, давилась тишиной.

Зинаида Алексеевна упивалась зрелищем, недовольно морщась, когда тот или иной элемент, по ее мнению, выполнялся не совсем чисто.

– Ну, куда ты в полноги пошла?! – изредка шептала она себе под нос. – Выписывай кренделя, медведица! Никогда у палки не стояла что ли?! Закрытую перемену давай, теперь шасси, хезитейшн…

– Бабка-то с дуба рухнула! – услышала она прорвавшиеся сквозь звучавшую музыку слова, раздавшиеся совсем рядом.

Ее зрачки, не желая утруждать работой шею, метнулись в уголки глаз и сумели заметить, как кто-то в синем свитере подался к кружевной блузке.

– Совсем того уже! – вновь донеслось до Зинаиды.

Женщина пожала плечами: откуда невеждам, не причастным к таинственному миру танца, знать его особый неповторимый язык.

Объявили получасовой перерыв. Наступило время уборки, и на паркет вышла Зинаида. Меряя ширину танцпола короткими шагами, она протирала его потускневший глянец, то и дело натыкаясь на туфельки и ботинки тренирующихся пар.

Беззлобно жалуясь своему носу, женщина доставала с полок своей памяти куски выступления и прокручивала в голове.

– Танцевали сегодня хорошо, хотя без ошибок, как всегда, не обошлось, – размышляла она. Мне бы скостить годиков тридцать – я бы показала этой молодежи, как нужно.

Зинаида Алексеевна лукавила сама перед собой. Никогда она не выступала перед публикой ни на каких соревнованиях, да и танцам не училась. Во Дворце спорта, где она малевала шваброй узоры на пыльном полу без малого двадцать годков, имелась школа хореографии. Ходили в кружок преимущественно девушки, с кавалерами же была проблема.

Зинаида Шадрина изыскивала любые предлоги, чтобы ненароком заглянуть к тренирующимся парам. Делая вид, что работает, она втихомолку наблюдала и запоминала различные движения. Когда время выпихивало людей по домам, женщина принималась вальсировать, бубня мелодии. Ее напарником в эти минуты становился пропахший потом воздух, обретавший человеческие очертания. А когда воображения не хватало, поломойка приглашала на танец своего извечного и уже опостылевшего партнера. Вместе со шваброй она выделывала замысловатые па, не боясь отдавить ее единственную ногу. Кавалер никогда не жаловался на фривольное обращение с ним. Если иногда и капризничал, не желал выполнять фигуры, то Зинаида устраивала ему головомойку, возя с утроенным усердием шевелюрой по клавишам паркета.

Шадрина подняла глаза, и тут же ее очки метнули зарницы от молнии фотовспышки.

– Замечательный кадр получится! – раздался голос журналиста. – Можно на первую полосу дать – танцоры и среди них – старушенция со шваброй. Здорово!

Веки замельтешили, стирая с сетчатки клеймо рваного светящегося облака. Зинаиду шатнуло, и ее безмолвный напарник вновь угодил головой в обувь танцоров.

Зрение постепенно возвращалось, но контуры людей и предметов плыли, сплетаясь змеями в гордиевы узлы.

Объявили второе отделение, и Зинаида, проковыляв через зал, со вздохом облегчения плюхнулась на лавку. До конца соревнований просидела она, тщетно вглядываясь в мельтешащие пируэты. Бесполезно – лица и тела танцоров растекались щупальцами клякс в разные стороны, впитывая и поглощая окружающее их пространство и растворяясь в нем. Странно, но одежду она видела столь отчетливо, что могла разглядеть мельчайшую складку, шов, приколотую булавку или сияющую фальшивым светом блестку.

Очнулась Зинаида от шарканья подошв и блуждающего разноцветья голосов. Пиджаки, платья, свитера, костюмы, джинсы протискивались через двери, спеша поскорее забраться в безмолвную темень и повиснуть, накинуться на вешалки шкафов.

Вскоре о минувшем празднике напоминали лишь гусеницы из воздуха, загнанного в мягкие камеры, да клубки затоптанного серпантина.

Посреди рыжего паркета белело что-то непонятное. Зинаида подошла поближе. Пятном оказался оброненная кем-то из участников табличка с цифрой 69.

– Потеряли, – объяснила она сама себе, крутя номер. – Перевертыш. Хоть на голову его поставь, хоть на ноги – все едино. От перемены местоположения смысл не меняется. Только если его на бок положить… ИНЬ-ЯНЬ какой-то получается – символ гармонии мира и бесконечности жизни, мужской и женской сущностей… и чего-то там еще. Не помню уже…

Аккуратно сложив номерок, она запихнула его в тесную каморку кармана и принялась за уборку. Собрав мусор в разинутую пасть ведра, женщина повязала на голову швабры тюрбан и стала возить им по полу. Напевая незамысловатую мелодию, Зинаида и сама не заметила, как начала выделывать па. Сначала несмело, а затем все более воодушевляясь, она танцевала, оставляя на влажной поверхности паркета еле заметные следы.

Неожиданно ей в голову пришла шальная идея. Перевернув швабру вверх ногами, она прикрепила на ее тонкую талию спрятанный номерок.

– Теперь все повзаправдошному, все, как у настоящих танцоров! – решила Зинаида. – А ну, маэстро, музыку!

Откуда-то из угла, где стояла аппаратура, сначала еле слышно, а потом все громче и громче зазвучали звуки старинного вальса. Зинаида кружила по паркету со шваброй в руках. Партнер послушно вел ее в танце, залихватски закидывая мотающиеся тканые пряди на поворотах. Внимательнее присмотревшись к напарнику, Зинаида увидела, как из складок появляется и ширится беззубая улыбка. Вогнутости продавливались внутрь головы, превращаясь в ямки, которые тут же заполнились бездонными зрачками глаз, пожиравших ее взглядом. Выпуклая вертикальная полоса росла и приобретала очертания человеческого носа. Зинаида вскрикнула и попыталась расцепить объятия, которыми сжали ее невесть откуда появившиеся щупальца рук. Швабра захохотала, потешаясь над ней, и завертела в бешеном ритме по паркету. От грохота музыки раскалывалась голова, перед глазами все мельтешило и сливалось в единое пятно. «Быстрее, быстрее, быстрее… – слышался злорадный шепот швабры. – Еще быстрее…Еще!».

Не помня себя от страха и усталости, Зинаида мчалась в засасывающий ее водоворот. Неожиданно она оступилась, запнувшись за единственную ногу швабры, и паркет влепил ей со злости пощечину деревянной пятерней.

Зинаида очнулась оттого, что кто-то настойчиво тряс ее за плечи. Боясь впускать нити света сквозь жалюзи ресниц, женщина лежала с закрытыми глазами.

– Зинаида Алексеевна, миленькая! Что с вами? Очнитесь! – услышала она сквозь тишину.

Голос принадлежал охраннику Дворца спорта Николаю.

Зинаида решилась и резко распахнула веки. Перед ней колыхалась пятнистая униформа.

Слова вылетали из зияющего чернотой ворота, пустые рукава касались ее тела.

Безумными глазами она посмотрела на чудовище и завопила от ужаса.

Через полчаса Зинаиду Шадрину увезли белые халаты.

 

Пес пустоты

1

Ледяной сгусток размеренно и беззвучно пульсировал в центре бескрайней равнодушности Вселенной, выплескивая Пустоту. Миновав нагромождения созвездий, продырявленная искрами проносящихся комет, пылинками астероидов и хороводов планет, иссушенная колодцами черных дыр, она неспешно растекалась по миру. Один из потоков, пробившись сквозь решето Млечного пути, наткнулся на раскаленный шар и, уколовшись об ершистые протуберанцы, устремился к голубоватой планете. Просочившись сквозь клокастую вату облаков и исцарапавшись о нити дождя, он рассыпался по поверхности Земли миллиардами капилляров. Заполняя собой пространство, Пустота проникала в глубокие ущелья и мелкие трещинки, скатывалась с зубастых пиков, взбиралась на холмы, растекалась по безбрежной степи, ледяным просторам и норовистым океанам. После бесконечно долгого пути она, достигнув цели, наконец-то, успокоилась. Изредка ее сгоняли с обжитых мест неизбежные Великие потопы, меняющиеся очертания блуждающих материков, внезапные извержения вулканов, землетрясения, и слегка тревожило неугомонное зверье. Лишившись одного дома, Пустота тут же находила другой, равнодушно паковала чемоданы и перетаскивала призрачные пожитки. Казалось, что так будет продолжаться всегда, и ничто не сможет вывести ее из равновесия. Безмятежность и леность внезапно нарушил легкий дискомфорт. Уверенная в своей неуязвимости, Пустота поначалу не обратила на него внимания, думая, что разыгрались очередные природные катаклизмы. Но ощущение беспокойства не проходило, а, напротив, усиливалось, перерастая в тревогу. Причина нашлась быстро: человечество, принятое за обычные стада животных, разрослось до неимоверных размеров. Занимая и отвоевывая пространство, оно стискивало его высотными зданиями и чадящими заводами, разрезало океанскими судами, раскраивало витавшими в воздухе грохочущими машинами. Загнанное в искусственное, захламленное людьми русло, растревоженное Ничто заметалось, забурлило, пытаясь вырваться из теснины. Оно вбрызгивалось в окна небоскребов, растекалось по улицам и площадям мегаполисов, заползало в вагоны и салоны машин. Но этого было мало. И тогда ледяное сердце Космоса екнуло, выплескивая в закупоренный тромбом человечества сосуд порцию антител.

2

Окропленное белесыми точками, сито черноты дремало на зрачках, укрытых одеялом век. Крапинки света пульсировали, становясь то больше, то меньше, сливались каплями в лужицы и тут же испарялись, возникая в другом месте. Иногда они срывались и проносились росчерком комет или сцеплялись в странные фигуры, оставляя блеклый, постепенно тающий след. Хазе отрешенно наблюдал за их перемещениями, пытаясь ни о чем не думать, чтобы поскорее заснуть. Но мысли, которые он так старательно отгонял, притаивались в извилинах мозга, а затем, когда он терял бдительность, внезапно врывались в сознание. Хазе обрывал их на полпути, но остатки прорвавшихся метались и сливались с другими в несуразные, лишенные всякого смысла фразы. Клубок из слов крутился в голове, заставляя подергиваться тонкую нить губ и беззвучно проговаривать бессмыслицу. Почему мозг выбирал из всего набора тот или иной фрагмент мысли, и как он умудрялся соединить несовместимое, Хазе, как ни силился, понять не мог. Словно мантру, в сотый или в тысячный раз повторял он ничего не значащие звуки, пока они сами собой не затихали и не уступали место не менее бессмысленной фразе.

– Да как-то знаешь брон, да как-то знаешь брон, да как-то знаешь брон, брон, брон… – механически подергивался язык и, зацепившись за последнее слово, внезапно переходил к следующей безумице:

– Брон, брон, бронь крепка значит мы…

И в глубине черепной коробки начинался новый круговорот слов.

Вконец измучившись и поняв, что все равно не заснет, Хазе оголил зрачки. В полумраке комнаты крутились и вертелись такие же светлые крапинки, как и под пеленой век. Сквозь безумный хоровод угадывались призрачные, словно в детской раскраске, по которой еще не прошлись кистью, очертания мебели. Напротив дивана бурчало брюхо пустого холодильника, изредка потрескивали, словно бросая отрывистые фразы, ветхий шкаф, телевизор на тумбе и круглый стол посреди комнаты. По карнизу заунывно и монотонно долбили капли осеннего дождя, заглушаемые жужжанием проезжающих редких машин. К звукам прислушивались безмолвные картины, беспорядочно разбросанные по всей комнате, выдавая себя во тьме остывающими запахами красок. Хазе отрешенно вглядывался в пустоту и, казалось, о чем-то напряжено думал. Но, растолкай его кто-нибудь в данный момент, он подскочил бы и долго приходил в себя, вспоминая, кто он такой и где находится. И уж, конечно, не смог бы сообразить, какие мысли витали у него в голове секундой ранее и были ли они вообще. Смутные ощущения подсказали бы ему, что о чем-то он вроде бы думал, но сомнения развеяли бы его робкие догадки. В конце концов, чтобы только к нему не приставали с расспросами и оставили в покое, Хазе коротко ответил бы, что ни о чем не думал и просто задремал. Состояние, когда он выпадал из времени и пространства, напоминающее короткий сон без сновидений, случалось довольно часто. Но из-за своей мнимой быстротечности и неспособности удержаться в памяти, оно выскальзывало из сознания, а оставшееся после этого чувство пустоты спустя некоторое время заполнялось внешними впечатлениями. Будучи один, Хазе мог часами сидеть неподвижно, вглядываясь в Ничто, на людях же приходилось себя контролировать. Но и посреди шумной компании, рассказывая какой-либо смешной случай, он внезапно замолкал и уходил в себя. Окружающие недоуменно переглядывались, отпускали шуточки, возвращая в реальность смехом и вопросом: «Ну, а дальше-то что»? Забыв, о чем рассказывал, тот неизменно отвечал: «А хуй его знает», за что и получил прозвище Хазе.

Из-за странной особенности некоторые считали Хазе придурковатым парнем «себе на уме», другие же списывали ее на чванливость и высокомерие, третьи же восхищались, усматривая в ней признаки гениальности. Слухи поначалу смешили и злили Хазе, но затем он махнул на них рукой, выработав к подобному отношению свой принцип.

– Если люди считают меня плохим, то из-за этого я не стану хуже, чем я есть на самом деле. Если считают хорошим, то не стану лучше, чем я есть, – решил он. – А если так, то и внимания не стоит обращать, а уж тем более переживать. Пусть говорят, что хотят.

К тридцати семи годам Хазе вообще практически перестало волновать чужое мнение и пересуды. Лишь иногда вдруг ни с того ни с сего в нем просыпалось любопытство, касающееся взглядов на его персону. Он узнавал о себе различные слухи и, как всякий человек, радовался лести, огорчался клевете и наветам. Насытившись эмоциями, он внутренне усмехался собственной слабости. «Не суди да не судим будешь» – вспоминалась ему в тот момент потрепанная истина. Хазе стыдил самого себя и вновь отгораживался от внешнего мира. Лежа на диване и вглядываясь в темноту, он анализировал свой поступок и в очередной раз приходил к грибоедовскому «а судьи кто?».

– Люди сами не могут устроить свою жизнь, но зато непременно и наверняка знают, как должны жить другие, – размышлял Хазе, закинув руки за голову. – Горячатся, спорят, с пеной у рта доказывая свою правоту. Советов надают кучу и маленькую тележку. Но, предположим, произошла у них, скажем, трагедия, катастрофа или просто неприятная ситуация, из которой нужно найти выход. И все – в полной растерянности! И куда только все рецепты, которые они давали другим, деваются. При этом их знакомые точно знают, как поступить. А коснись их в свою очередь такая же беда, враз все свои советы позабудут. Другие советчики отыщутся. Какой-то круговорот идей в природе! Да и я ничем не лучше. Точно такой же, как они. Может, даже чуть похуже, ну, или чуть получше. В темноте до кухни дойти не могу, чтобы куда-нибудь не врезаться, хотя этой дорогой миллион раз ходил. Что уж о жизненном пути говорить, если в собственной квартире шишки набиваю. А жизнь – она позаковыристее будет. На ее тропинках не только ноги, но и шею сломаешь.

Вынырнув из пустоты раздумий, Хазе прошлепал на кухню, по пути споткнувшись о рамы для картин и ударившись о косяк. Чашка приветственно звякнула графину, угрюмо булькнувшему в ответ. Окно, слезясь уличными огнями, холодно кивнуло форточкой и на миг ослепло от вспыхнувшей спички. Прикуренная сигарета радостно пыхнула, затмевая дымом караван фонарей. От неожиданности они мигнули и разом погасли. В вырвавшейся на волю кромешной тьме взвыли дворовые бездомные собаки, полоснув по сердцу смертной тоской. Хазе стало не по себе. Каждый раз, слыша надрывные звуки, он вспоминал услышанную еще в детстве примету. Он не помнил точно, кто ему рассказал, что собака воет к покойнику. Но это было и неважно. Ужасало то, что предсказание всегда сбывалось. Мальчишкой, укутавшись в одеяло, он прислушивался к душераздирающим звукам и гадал, в чей дом придет беда.

– Только не к нам, только не к нам! – шептал малец и просил Бога отвести беду, обещая взамен все, что угодно.

Наутро он вскакивал и бежал узнавать, чью душу провожала собака. Смешанное чувство из радости, что все его родные живы, и печали за усопшего охватывало его. Он стыдился своего счастья, понимая, что радоваться грех, когда у других беда, и искренне недоумевал, как две противоположные эмоции он может испытывать одновременно. Но радость брала верх, и мальчик, каясь, искренне благодарил Всевышнего.

Но тогда обычно выла одна или две собаки, и еще ни разу Хазе не слышал целого хора. Вглядываясь во мрак, он представил ораву псов, задравших морды вверх. Контуры фигур, поначалу четкие, расползались, становясь самой темнотой и обволакивая его со всех сторон. Еще мгновение – и кухня исчезла, растворилась, превратившись в пустоту. Лишь окно, выросшее до неимоверных размеров, холодно блестело линзой микроскопа, в которую его рассматривало Ничто. Никаких мыслей, никаких эмоций, ничего. Время остановилось, подвывая псам…

Сигарета обожгла пальцы, вышвырнув Хазе в реальность.

– Да заткнитесь вы, суки! – рявкнул он собакам за окном, пугаясь собственного голоса.

Как по команде, те, тявкнув вразнобой пару раз, замолкли. Окурок, извиваясь червем, ткнулся в пепельницу.

– Привидится же, – успокоившись, усмехнулся Хазе. – Выспаться надо хорошенько, а то мозги скоро набекрень съедут.

Пнув порог и тихо матерясь, он нащупал диван. Плюхнувшись на взвывшие пружины, он, немного поворочавшись, заснул. В ту ночь ему не снилось ничего.

3

– Что за дурацкая привычка – плевать в пепельницу, – ругал самого себя Хазе, выискивая в ней сухой окурок. – Сколько раз зарекался. Теперь надо в магазин топать. Не хочется, а придется.

Тяжело вздохнув, он оделся и вышел на улицу. Порывы холодного ветра подгоняли, заставляя быстрее шагать по асфальтированной дорожке, тянувшейся вдоль покосившихся деревянных сараев. Раньше, в середине минувшего века, в них хранили дрова, которыми жители топили дома. С вводом же центрального отопления вырыли погреба для овощей и солений, а некоторые завели в сараях кур, кроликов и даже поросят. В советские времена нормой считалось вести домашнее хозяйство, если была такая возможность. Тем более, на окраине города, где власти не слишком утруждали себя надзором и стремлением навести порядок. Теперь ветхие строения с кое-где обвалившимися крышами, по большей части, пустовали. Хазе они напоминали старушек, рядком сидящих на лавке и неспешно беседующих о том – о сем. Опираясь морщинистыми руками на клюшки, бабки скрипуче обмывали косточки нынешнему поколению, жаловались на дряхлость, вспоминая, как раньше было хорошо. Ветер слезил впавшие глаза, выбивая из-под побитых молью времени косынок поседевшие лохмы замшелого рубероида. Беззубые рты шамкали открывающимися и закрывающимися дверьми. Вороны приблудными кошками щурились на завалинках коленей, прислушиваясь к разговорам и надеясь поживиться. Но, так и не дождавшись угощения, лениво потягивались и с независимым видом отправлялись по своим делам. При виде Хазе старушки, как по команде, замолчали.

– День добрый, – машинально поздоровался Хазе, кивнул и пошел дальше. Сделав несколько шагов, он встал, как вкопанный, обернулся. Ошарашенно поглазев на ряд сараев, он потряс головой и пошел дальше.

– Я, действительно, с ними поздоровался или мне показалось? – размышлял он, испытывая давно знакомое ему чувство неуверенности и тревожности, возникавшее каждый раз, когда, задумавшись, он делал что-либо автоматически. Уже находясь вне дома, в общественном транспорте, Хазе вдруг начинал вспоминать, запер ли входную дверь, выключил ли газ и не забыл ли закрыть воду. При этом он точно помнил даже ощущения от выполненного действия, но все возрастающие сомнения в их реальности заставляли возвращаться обратно. Убедившись, что все в порядке, он отчитывал себя за свой склероз, удивляясь, как можно быть таким безмозглым.

Анализируя произошедшую ситуацию, Хазе не заметил, как дошел до магазина, и очнулся только от безмолвно вопрошающего взгляда продавщицы.

– Сигареты, – коротко бросил он и полез в карман за деньгами.

Пусто. Облазив все возможные места, куда мог засунуть мелочь, и ничего не обнаружив, Хазе сконфуженно пожал плечами:

– Забыл…

Выйдя на крыльцо, он принялся вспоминать свои действия до того, как вышел из дома.

– Сначала я оделся… Потом пошел в комнату… Потом взял деньги. Их держал в руках… Потом стал обуваться. Точно! Положил на холодильник, потому что обуваться было неудобно.

Для верности Хазе еще раз ощупал себя и напоследок залез в задний карман джинсов. Рука наткнулась на мятую бумажку, оказавшуюся сотенной купюрой.

– А это как сюда попало? Ничего не понимаю! Наверное, заныкал когда-то давно и забыл.

Вот, – протянул он деньги продавщице, когда вернулся в магазин. – Нашел.

Пожилая, лет пятидесяти пяти, женщина, давно знавшая Хазе, усмехнулась:

– Бывает. Я вот тоже однажды вышла из дома… Но я тогда еще не здесь работала, а в другом месте, недалеко от дома. Мне там удобнее было, потому что от дома два шага и идти недолго. Потому что когда далеко от дома работаешь, то добираться далеко и вставать раньше, и потом еще в автобусах трястись. А когда от дома недалеко, тратиться на проезд не надо и на проезде сэкономишь. А он сейчас дорогой, проезд-то. Говорят, скоро опять подорожает, еще дороже будет. Куда уж еще дороже – и так скоро все пешком ходить будем! Потому что денег не напасешься на проезд-то. Дома все будут сидеть безвылазно. Пенсионерам еще ничего. У них проезд льготный. Ездят, сколько хотят. Вот мой тесть бывший туда-сюда по всему городу свищет. Чего ему не кататься, если проездной льготный? А когда льгот нет, то не наездишься, потому что…

– Теть Оль, мне не легкую, а суперлегкую «Яву», – вздохнув, перебил Хазе.

– Нету. Не завезли. Бери такую. Завтра только завезут. Так я не досказала… Когда я на прежней работе работала, на той, что недалеко от дома, то пошла в магазин. Ну, такой, большой – самообслуживания, где сам набираешь продукты и на тележке возишь. Ну, ты знаешь. Их сейчас полно по всему городу. На каждом углу стоят, а тогда они только-только появляться стали. Это их сейчас много, а тогда мало было. И вот набрала я, значит, продуктов, подхожу к кассе. Мне продавщица говорит: «С вас триста пятьдесят рублей». Ну, там не триста пятьдесят было, а с копейками. Я сейчас не помню точно сколько. Где-то триста пятьдесят шесть или триста пятьдесят семь рублей. А нет, нет! Триста пятьдесят девять рублей, потому что тогда как раз сахар подорожал. Он до этого стоил 36, а через день уже 40. И я за кошельком полезла. А я его всегда в сумке ношу…Сумка такая старая, я с ней всегда в магазин хожу. Мне еще ее на восьмое марта подарили. Очень удобная, вмещается много. Я в ней кармашек такой сделала на молнии, чтобы кошелек не вытащили. Потому что сейчас ужас что творится. Не успеешь оглянуться, как обворуют. Со мной как-то женщина в автобусе ехала. Я рядом с ней стояла, вдруг вижу: чья-то рука к ней в сумку лезет. Сумка у нее расстегнутая была, и эта рука уже почти кошелек вытаскивает. Я заорала. А теснота была, не рассмотрела, чья рука. Ладно, вовремя заметила, а то кошелек бы точно вытащили. Женщина меня потом благодарила, а у нее там вся зарплата лежала. Как бы она потом жила бы без денег, чем бы семью кормила. И так гроши платят, да еще деньги таскают… Так вот, у нее сумка такая же почти была. Только у нее коричневая, а у меня черная, на молнию закрывается, а у нее на застежку. А так один в один. И вот я за кошельком лезу, а его нет. Туда-сюда – совсем нету. А точно помню, как сейчас, что вроде бы клала. Стыдоба! Сзади меня люди стоят, торопятся. Дела потому что у всех, а я в сумке роюсь и кошелек никак найти не могу. Хорошо, продавщица знакомая, видит, что я кошелек никак не найду, сказала, мол, потом принесешь. А так пришлось бы все выгружать и домой ни с чем возвращаться. Хорошо, что я тогда от дома недалеко жила, идти недалеко было. И продавщица в этот день знакомая работала. Она видит: лицо знакомое. Я уж там примелькалась, потому что часто заходила, потому что жила недалеко. А так бы не знай, как сложилось. Вот как в жизни бывает.

Хазе сгреб мелочь, попрощался и, не дожидаясь, когда продавщица вспомнит еще один случай из жизни, выскочил на улицу.

Перила, скрипнув, слегка пошатнулись от тяжести тела. Урна поймала обертку от сигаретной пачки, но не сумела удержать, и та выскочила и, шурша, покатилась по выбоинам асфальта. Хазе с наслаждением затянулся, разглядывая вызубренные им наизусть окрестности. Пожухлая трава, окончательно смирившаяся с неизбежностью зимы, ничком распласталась по одеревенелой земле. Среди нее под порывами ветра сиротливо копошились оборванные листья, стараясь спрятаться от надвигающихся холодов. Высохшие почерневшие стебли полыни безмолвно покачивались безутешными вдовами. Впавшие в спячку высоченные деревья слегка ворочались в тревожном забытье. С обочины дорожки тщетно старались вылезти полузарытые старые автомобильные покрышки. Когда-то они резво колесили, весело наматывая километры, но износились и оказались выброшенными на помойку. Люди приспособили их под ограждение, покрыв новенькой голубой краской. Но она уже давно стерлась, затаившись лишь среди морщин протекторов. Со стороны казалось, что все вместе – это огромная змея, ныряющая и выползающая на поверхность. Среди разрыва череды сараев пускали мусорную слюну переполненные контейнеры. Брезгливо поджимали колеса несколько новеньких иномарок, издевательски ухмылявшихся в фасады желтых трехэтажных зданий.

Вздохнув, Хазе собрался уже было уходить, как его окрикнули. Обернувшись, он увидел соседа Витю, жившего над его квартирой. Тот радостно шел навстречу, заранее протянув руку для приветствия.

– А я гляжу: ты или не ты? – заговорил Виктор, стиснув ладонь. – Со спины же не видно. Вот если бы ты передом стоял, тогда бы другое дело. А так ты спиной стоял, я и не пойму. Вроде ты, а вроде и не ты. Пригляделся получше – ты! Да?

– Пиздец, попался. Сейчас начнется, – подумал Хазе. – Вот что ему сказать? И, не придумав ничего оригинальнее, промямлил: «Да… Я…».

– Да я сразу понял, что ты. Хотя сначала немного сомневался. Потом гляжу: и одежда твоя, и волосы длинные – точно ты. Хотя сейчас многие так одеваются. С работы, что ли, возвращаешься?

– Нет, месяца два как из издательства уволился. Сейчас дома работаю. В магазин за сигаретами ходил.

– Да ты что?! А чего уволился? Платили мало? Сейчас везде платят мало. Это раньше платили нормально, и хватало на все. А сейчас мало. Но работать все равно надо. Надо на что-то жить. Это я могу дома сидеть, потому что отработал свое. Пенсия, конечно, маленькая. Но кому сейчас легко? А ты еще молодой, тебе трудиться надо. Работать. Потому что без работы никуда. Труд из обезьяны человека сделал…

– А еще Волга впадает в Каспийское море, – подумал Хазе, начиная злиться. – Чего им всем от меня надо?

– Работать надо, – продолжал тем временем Виктор. – Цены-то сейчас растут. Они и раньше росли, а сейчас тем более растут. Вот сколько сейчас сигареты стоят? Сам-то я не курю. Курил когда-то в молодости, а потом бросил. И ты бросай, потому что курить вредно – капля никотина убивает лошадь. Денег на сигареты опять же не напасешься. Цены на них растут каждый месяц. Вот, скажем, вчера они 30 рублей стоили, а сегодня уже 32. Дааа, растут цены. А с чего им расти-то, никто и не знает. Но сейчас все дорожает, и не только сигареты. Но в разных магазинах по-разному. Где на рубль, а где и на два. В некоторых вообще на пять рублей. А ты, значит, за сигаретами ходил? Я почему-то подумал, что ты с работы возвращаешься. А ты, оказывается, за сигаретами… Вон оно что, значит. Хотя я тебя не сразу узнал, ты же ко мне спиной стоял. Но когда разглядел, подумал, что ты с работы идешь. А ты, оказывается, в магазин ходил…

– О, Господи! – взмолился Хазе. – Сколько можно? Да когда же это кончится?!

Хазе терпеть не мог, когда собеседники говорили об одном и том же, зачастую используя одинаковые слова. Поначалу он вежливо поддакивал, делая вид, что внимательно слушает, а затем начинал злиться. После того как ему в пятый или шестой раз принимались втолковывать ту же самую мысль, он впадал в бешенство и, брызгая слюной и уже не соображая, что делает, орал как резаный. Окружающие пугались внезапной, как им казалось, перемены настроения и, искренне недоумевая, обижались. Хазе понимал, что поступает отвратительно, и что люди, по большому счету, не виноваты в своем пустословии. Не слыша себя со стороны, не анализируя сказанное, они попросту не замечают повторов. Тем более, были глубоко убеждены, что в компании нужно обязательно о чем-либо рассказывать, даже если сказать нечего. В противном случае, их запросто могли заподозрить в высокомерии, в непочтении или в элементарной неучтивости. Молчание в обществе воспринимается чуть ли не оскорблением, тогда как редко кого смущает отсутствие смысла в речах. Хазе все прекрасно и отчетливо осознавал, но ничего не мог с собой поделать. Сколько раз, остыв после вспышки ярости, он мысленно корил себя, обещая, что подобного больше не повторится. Чувство вины и стыда за содеянное гнали его мириться и извиняться перед обиженными. Хазе прощали, ведь, по общему мнению, он был нормальным парнем, но со своими странностями. А у кого их нет? Взаимоотношения быстро налаживались, но – очередная порция пустословия, и все начиналось заново.

– А я вот прогуляться решил. Дома сидеть надоело. Дай, думаю, прогуляюсь, свежим воздухом подышу, заодно и собачкам косточки отдам. Ты же знаешь, я их всегда подкармливаю. Потом вижу: ты стоишь, спиной ко мне. Непонятно, ты или не ты…

– Слушай, – перебил Хазе, – ты слышал, собаки ночью выли?

– Ночью? Нет, не слышал. Я ночью сплю, потому что ночью все нормальные люди спят. Днем все работают, а ночью спят – сил набираются. Потому что если спать не будешь, то какой из тебя работник днем? Нет, ночью спать надо, иначе…

– Извини, Вить. Я побегу, а то оделся легко. Замерз. Потом поболтаем. Пока.

Поежившись, словно, действительно, продрог, Хазе быстрым шагом рванул домой. Собаки, грызшие возле сараев кости, насторожились, когда тот пробегал мимо. Если бы Хазе даже внимательнее к ним присмотрелся, то все равно не заметил бы, как от одной из них отделилась чуть видимая тень и заскользила вслед. Она едва успела проскочить внутрь подъезда перед тем, как захлопнулась дверь.

4

Хазе, лежа на полу квартиры, рассматривал эскизы картин. Перебирая и поправляя их, он кривился, словно от зубной боли, и откладывал в сторону. Каждые пять минут художник раздраженно вскакивал и бежал на кухню курить. В конце концов, ему надоело ходить туда-сюда, и пепельница перекочевала в комнату, которая тотчас же наполнилась сизым дымом. Хазе перевернулся на спину и уставился в потолок. Ему ничего не нравилось из написанного за последнее время.

Он вообще редко когда был доволен своими работами. Всякий раз ему казалось, что нарисована полная ерунда, недостойная внимания. Поэтому и не воспринимал всерьез восторженные отзывы, полагая, что ему просто льстят и не хотят обидеть. Требовательный к себе, он был строг и к произведениям других художников. Прекрасно видя и замечая недостатки, а подчас и откровенную халтуру, Хазе, тем не менее, никогда не критиковал, предпочитая помалкивать. Только в узком кругу, когда его допекали витиеватой напыщенной похвалой гениальности того или иного автора, он вдруг взрывался и бросал пару-тройку емких и подчас непечатных слов. Авторитетов в живописи для него не существовало. Он был абсолютно уверен, что при желании напишет ничуть не хуже, но то, что делали другие, казалось ему слишком примитивным и откровенно скучным. Искренне же и неподдельно восхищался Хазе, когда понимал, что никогда и ни при каких условиях не сможет написать так же или лучше.

Резкий звук завибрировавшего мобильника подбросил Хазе. Опрокинутый стакан покатился по полу, теряя карандаши. Вырвавшись на простор, они, перебирая гранями, разбежались, прячась под мебелью. Зеленая трубка утонула, высвобождая запертый звук. Звонил давнишний приятель Санька Ивлев, с которым художник раньше учился в институте. В отличие от Хазе, он сразу понял, что больших денег в искусстве не заработаешь, поэтому подался в рекламное агентство. Начав с простого менеджера, Ивлев через пару лет стал заместителем главного. Пользуясь положением и памятуя о друге, он подбрасывал ему работенку. Хазе, скрепя сердце, вынужден был браться за нее, ведь жить на что-то надо.

После привычного: «Как дела? Нормально. Нормально», Ивлев поведал суть заказа. Открывающемуся мебельному магазину требовался рекламный буклет.

– К концу недели набросаешь эскизы? – спросил Санька.

– Постараюсь. Слушай, тебя еще не тошнит от всех этих салонов?

– Не то слово! Блевать хочется! Но не могу же я, как ты: все бросить, отовсюду поувольняться и заниматься, чем душа пожелает.

– Почему?

– Потому! Ты же сам сказал как-то: либо деньги, либо свобода. Третьего не дано. Я выбрал деньги, надеясь разбогатеть, а потом спокойно заняться искусством в свое удовольствие. Теперь соскакивать поздно. Ладно, каждому свое, как ты любишь говорить. Да и не телефонный это разговор. Давай я к тебе в конце недели заеду, коньячку выпьем, поболтаем, вспомним годы молодые. Давно уже не виделись.

– Ну, давай – заглядывай. Буду ждать… До связи.

Трубка замолчала и улеглась на пол. Диван, подпирая спину, терпеливо ждал, когда ему позволят расправить затекшие пружины сиденья. Взгляд блуждал по комнате, скользя по предметам и не видя их. Край глаз уловил неясную тень, метнувшуюся из-под стола за шкаф. Хазе вздрогнул и уставился на него. Почудилось… Вздохнув, он стал искать рассыпавшиеся карандаши. Один из них далеко закатился под шкаф, и художник, сопя, долго пытался до него дотянуться. Когда беглец был уже почти схвачен, в палец словно вонзили иголку, и Хазе, заорав, выдернул руку. Капля крови выступила на указательном пальце. Взбесившись, Хазе схватил швабру и выгреб наружу карандаш, а заодно и кучу мусора, среди которой оказались несколько канцелярских кнопок. Как они там оказались, он не помнил.

Не теряя времени, Хазе принялся за работу над рекламным буклетом. Пока набрасывал эскизы, ему все время мерещилось, что по комнате, от предмета к предмету, бесшумно и стремительно перемещается какое-то существо и разглядывает его. Похожее чувство Хазе испытывал в далеком детстве, ночуя в деревне у бабушки. Наслушавшись страшных историй про крыс, отгрызающих людям уши и носы, он долго боялся уснуть, вздрагивая от шорохов. Мальчику казалось, что из темноты за ним наблюдают голодные противные пищащие животные и ждут, когда он задремлет, чтобы сразу же наброситься. Мимо дома, притулившегося возле дороги, проезжали редкие машины, на краткий миг озаряя комнату светом фар. Приподнимаясь на локте, подросток старался разглядеть кровожадных врагов, готовящихся к нападению. Никаких крыс не было, хотя Хазе точно знал: они есть и просто притаились.

– Надо бы кошку принести, – подумалось Хазе. – Может, мыши завелись?

Делая вид, что полностью погрузился работу и ничего не замечает вокруг, он исподлобья наблюдал за комнатой, напрягая все свои чувства. Нечто похожее на тень выползло из-под холодильника и тут же очутилось за тумбой с телевизором. Побыв там некоторое время, оно, полагая, что за ним не наблюдают, неспешно просочилось под стол и замерло. Стараясь не шуметь, Хазе приподнялся не дыша, резко бросился вперед и опешил. В сумраке чернело нечто, одновременно напоминающее бездонную воронку и око без зрачка. Миг – и оно исчезло в никуда.

Художник медленно вылез наружу, растерянно озираясь вокруг и потирая озябшие пальцы. Нервная дрожь колотила по мембранам души. В лабиринтах мозга аукали заблудившиеся обрывки мыслей. Настигаемые и пожираемые минотавром сознания, они вопили и метались в поисках выхода. Уцелевшие, вырвавшись на свободу, слились в группы «что это было?» и «почудилось?».

– Видел бы меня кто со стороны. Наверняка, решил бы, что я рехнулся. Может, так оно и есть? – мелькнуло в голове у Хазе, но он тут же забыл об этом. Все его мысли обратились к увиденному или привидевшемуся. Что из них являлось правдой, он так и не решил, оставив выяснение на потом. Да это было уже и не столь важно. Возник грандиозный замысел – перенести Ничто на холст. Еще ни одному художнику в мире не удавалось написать Истинную Пустоту. Отныне это станет главным делом всей его жизни. А все нарисованное им прежде – совершенная чепуха, место которой на помойке. Быстрее, быстрее, быстрее…Судорожно схватив карандаш, Хазе, старясь не расплескать чашу вдохновения, коснулся им листа. И едва это произошло, как он вдруг остановился, непонимающе глядя перед собой. Ничего. Совсем ничего. Словно в короткий миг пылесосом выкачали мысли, желания, эмоции и самое ценное – то ясное осознание задуманного, которое еще совсем недавно будто стояло перед глазами. Опустошение, и ничего более.

Хазе беспомощно опустился на диван, погружаясь всем своим существом в небытие. Щелкнул выключатель, впуская в квартиру ночную тьму. Перед глазами плясали все те же белесые, вперемешку с черными, точки, живущие по собственным законам. Перемещаясь с места на место, они сливались в линии и образовывали всевозможные, бешено вращающиеся, непонятные фигуры. Замерев на мгновение, они вытянулись в круг линзы, уходящей и теряющейся где-то в вышине тубы микроскопа. Лежа на препаратном стеклышке дивана, Хазе тщетно всматривался в нее. Ничего не чувствуя и не в силах пошевелиться, он знал, что огромный скальпель расчленяет его плоть, копошась во внутренностях.

– И совсем не больно, – подумал он, и его тело стремительно закрутилось, всасываемое в кромешную тьму трубы микроскопа. Прошла вечность, прежде чем в непостижимом далеко засветилось расширяющееся белое пятно. Приближаясь к нему, Хазе закрылся рукой, чтобы не ослепнуть в круговороте обступающего со всех сторон яркого света. Попривыкнув, веки обнажили зрачки. Из окна било нестерпимой белизной. Тело хрустнуло, разминая затекшие суставы. Воспоминания истончались и блекли, оставляя в памяти едва заметные следы. Но вот и они занесены стучащими в окно хлопьями яви. Снег. Первый снег преобразил застекольное пространство, прикрыв уродливую агонию природы новым чистым холстом, по которому еще только предстояло пройтись кистью событий.

Как же разительно отличается утреннее, наполненное внезапным лучезарным светом чувство от того щемящего и угрюмого, казавшегося таким безнадежным, Вчера! Ни малейшей нотки заунывной мелодии, сводившей с ума, ни тени сомнений призрачных картин прошлого, ни трагического предрешения финала романа жизни! Ничего. Жизнь будто начинается заново с чистого листа. И хочется веселиться неизвестно чему, совершать, пусть глупые, но оттого не менее важные поступки, шуметь, суетиться, не оглядываясь назад, и не задумываться, к чему это приведет и чем все закончится.

Хазе выскочил во двор. Чистый морозный воздух наполнил легкие, заставляя дышать глубоко и спокойно. Хлопья снега, падавшие неведомо с каких высот на подставленные ладони, таяли, орошая засохшие русла судьбы, собирались каплями озер. Синицы звонко звали Зин, прыгая и заглядывая в окна. Старушки-сараи помолодели, приодевшись в оренбургские платки и разгладив морщины снежным кремом. Хорошо! Но холодно. Хазе поежился.

– Надо одеться и пойти прогуляться, – решил он, вернувшись в квартиру.

Наскоро позавтракав, он вновь вышел на улицу, едва не прищемив дверью увязавшуюся за ним тень.

5

Усыпанный лепестками снежных роз, скатывающихся и скрипевших под ногами, Хазе торжественно отмерял пространство. Растрепанные вороны со всех сторон орали поздравления. Машины хлопали шампанским, брызгая пеной с сизым дымком. Останавливаясь, вильнул задом поскользнувшийся на мокром асфальте упитанный троллейбус. Дернулись электровожжи, и он нехотя тронулся в путь, увозя Хазе. Бросившаяся было за ним остановка быстро отстала, печально блестя вслед.

За окном мелькали привычные здания с бродившими возле них незнакомыми людьми. Бездомные собаки носились и игрались, радуясь свежевыпавшему снегу.

– Что-то многовато их нынче, – зевнул Хазе. – Проголодались, наверное. Вышли поохотиться.

Троллейбус встал, втягивая новую порцию пассажиров. Черная псина, сидящая на остановке, пристально глянула на Хазе и приветливо кивнула хвостом. Подошла кондукторша, и Хазе отвлекся, отсчитывая мелочь. Покрутив в руках билет, художник задумался и, очнувшись минут через десять, посмотрел в окно. На остановке сидела собака, весьма похожая на предыдущую. Хазе удивился, но не придал этому значения, полагая, что это разные животные. Когда троллейбус вновь притормозил, его уже опять встречала черная псина. Оторопевший художник проводил ее взглядом и принялся ждать следующей остановки. Еще издалека он увидел знакомый черный силуэт.

– Ерунда какая-то, – пробормотал Хазе, морщась и потирая лоб. – Их просто много, и они почти одинаковые. Дворняжки все похожи друг на друга. Троллейбус стоит недолго, поэтому рассмотреть их как следует не удается.

Найдя разумное объяснение, Хазе постарался успокоиться, но всякий раз глядя исподтишка на бродяг, сам не желая того, сравнивал их между собой. Это оказалось нелегко, так как животные меняли позы, да и время было ограничено. В конце концов, Хазе надоело, и он попытался выбросить из головы странные совпадения и переключить внимание на другое.

Снег за окном начал таять, сопливясь слякотью и туманя окрестности. Прохожие, хмурясь мелкой взвеси, поднимали воротники и шагали, выбирая среди грязного месива место посуше. Лохматясь мокрыми боками и спинами, среди терок ног сновали собаки. Некоторых вели на поводках. На короткий миг Хазе вдруг показалось, что не люди выгуливают собак, а, наоборот, собаки – своих хозяев. Зажмурив глаза и помотав головой, он отбросил неправдоподобные видения, но шальная мысль уже засела в мозгах. Обманывая самого себя, что не хочет ее проверять, Хазе решил выйти просто прогуляться. Двери буркнули за спиной: «Пока», и он с удивлением огляделся вокруг. Он стоял на той же самой остановке, откуда уезжал.

– А! Ну все понятно! – сообразил Хазе через минуту размышлений. – Троллейбус на конечной развернулся, потом на другой и обратно привез. Я круг сделал. Только что-то я этого не помню. Да и кондуктор почему-то не потребовал еще раз билет купить. Наверное, я задумался, а кондуктор меня не заметил. Все просто. И никакой мистики. Айда домой. Нагулялся.

Не желая встречаться ни с кем из знакомых, Хазе пошел кружным путем. И следуя непреложному закону подлости, у подъезда напоролся на Витьку, кормившего дворового пса. Шарик, наскоро проглотив кость и едва не подавившись, ощерил зубы и с лаем бросился было к художнику, но тут же поджал хвост и рванул в обратную сторону.

– Чего это с ним? – удивился Хазе, обращаясь к Виктору.

Тот пожал плечами:

– А я почем знаю. Кто их разберет. Собаки – они такие собаки. Сейчас из рук кормишь, а только успей отвернуться, хвать тебя за ногу. Ноги-то не промочил? Сыро. С работы, что ли, идешь? А, ну да… Ты же говорил, что не работаешь. Зря, что не работаешь. Работать надо, деньги зарабатывать. Жить-то на что-то надо. Сейчас все работают. Я бы тоже работал, да мне пенсии хватает. Гулять, значит, ходил. А я подумал: с работы. А потом вспомнил, что ты не работаешь…

– Спокойствие. Только спокойствие. Дышите глубже, – успокаивал сам себя Хазе. – Не злись. Войди в его положение. Он дома сидит, никого не видит. Скучно ему, поговорить хочется, выговориться… Нет, ну я все понимаю! Но сколько можно из пустого в порожнее переливать?! Он сам вообще понимает, что ерунду мелет?!

– Я сначала и не понял, что ты идешь. Думал: ты или не ты. Потом пригляделся – вроде ты. А вроде не ты. Потом гляжу – ты…

– Как он мог меня видеть, если ко мне спиной стоял? Третий глаз у него на затылке что ли? – подумал Хазе. – Ой, ладно, Вить, побегу. Дел полно.

Избавившись от назойливого старика, он заскочил в дом.

За окном быстро стемнело. Завьюжило снежным крошевом с изморосью. Иногда с улицы доносился отрывистый собачий лай, а сверху от соседей – скрип половиц. Хазе размышлял, бродя по квартире и смоля сигаретой. Вчерашняя задумка нарисовать пустоту вновь разбередила его душу. Идея хорошая, но как ее воплотить? Как написать то, чего нельзя увидеть, потрогать? Какого цвета Ничто? Черного? А почему черного, а не белого, оранжевого или какого другого? Если черного, то квадрат Малевича вполне подходит. Но это не то. Совсем не то. Пустота – не какой-то определенный объект, изображение которого можно перенести на холст. Пустота – Все в Ничто и Ничто – во Всем. Ее можно лишь почувствовать. Узреть незримое, сделав незримое зримым…

Изредка Хазе нащупывал слабое подобие тени озарения и принимался что-то быстро-быстро рисовать. Но, внезапно остановившись, сминал листок, и тот катился по полу.

Эфирный сгусток, не желая быть замеченным, перемещался по комнате из предмета в предмет. Наблюдая за творческими мучениями, минуя атомы и молекулы стены, он просочился в шкаф. Лапы опустились в ножки, за сетчаткой стекла блеснули фужеры зрачков, шерсть вздыбилась корешками книг. Постояв неподвижно, пес потянулся, скрипнув суставами старой мебели. Позабывшись, он помахивал хвостом, сметая пыль за задней стенкой шкафа. Шорох привлек внимание Хазе, и хвост тут же уложился стопой белья. Художник принялся за работу, а скучающая пустота, выгнувшись экраном телевизора, вытянулась подоконником и улеглась диваном. Тишина, прерываемая мерными шагами, убаюкивала, погружая в Никуда.

Удар в бок плюхнувшегося на диван Хазе выдернул из дремы. Взвизгнув пружинами, пес распластался по полу и вскочил лапами стола. Придя в себя, он свернулся клубком столешницы, обиженно поглядывая пепельницей с дымящимся зрачком сигареты.

Пес подождал, пока художник уснет, и высунул морду в окно. Лакая время из миски ночи, он оборачивался, когда Хазе ворочался с бока на бок. Насытившись, пес втянулся в диван и лизнул художника языком подушки.

– Неужели уже утро? Вроде только-только задремал, – очнулся Хазе.

В окно синицей требовательно стучала дневная белизна. Комната сонно хмурилась сквозь занавеси век.

Усевшись, художник почувствовал першение в носу и, не удержавшись, громко чихнул.

– Вот тебе и прогулялся. Простыл. Надеюсь, температуры нет.

Зашелестела аптечка, и градусник зарылся ртутной макушкой в подмышку. Хазе, ожидая результата, прислушивался к своему самочувствию. Во всем теле слабость. Воздух словно загустел и тяжело проходит в легкие. В голове туман. Хотя его можно списать на недосып, и есть надежда, что со временем он рассеется. Но все признаки начинающейся болезни на лицо. Градусник ухмыльнулся, показывая 37 и 7.

Пошатываясь, Хазе пошел на кухню. Продираясь сквозь пустоту, он схватился за косяк, и тот, будто резиновый, едва заметно спружинил под пальцами. Пес метнулся следом, перепрыгнув через стену и оборачиваясь раковиной с вытянутым языком крана. Зажурчала вода, исчезая в утробе чайника, который вскоре запыхтел паром. Художник съел пару бутербродов и вернулся обратно, сопровождаемый невидимым спутником. Лежа на диване, Хазе рассматривал завитушки сигаретного дыма, ввинчивающиеся в потолок штопором. Чудилось, что если за него потянуть, то можно выдернуть пробку, и тогда сверху, словно из открытой бутылки, хлынет поток неба вперемешку с планетами и звездами. Еще один сюжет для картины. И не самый плохой. Впрочем, у художника их накопилось более чем достаточно. Оставалось лишь воплотить замыслы. Но именно с их реализацией у Хазе были большие проблемы. Когда он работал в издательствах, то жаловался на нехватку времени и усталость, втайне осознавая, что просто ищет повод не заниматься творчеством вплотную. Хазе успокаивал себя тем, что жизнь длинная, и все еще успеется. Ложь постепенно накапливалась, приводя в отчаяние. Оглядываясь на ушедшие годы, художник впадал в панику и, бросив все дела, начинал судорожно писать. Закончив картину, он избавлялся от чувства неудовлетворенности, опять погружаясь в сиюминутную суетность. И все начиналось сначала. Так продолжалось до тех пор, пока Хазе прямо не признался себе, что он лгун и лентяй. Тогда он уволился, твердо решив заниматься только искусством. Но оно не приносило никакого дохода, и поэтому художник обреченно ожидал неизбежного финала, когда он будет вынужден вновь устроиться на работу.

Окурок ткнулся в пепельницу, обламывая спираль штопора, уходившего в потолок.

6

Дни перетекали в ночи, оставляя в памяти смутное чувство безвозвратного ухода. Суматоха действительности, поначалу назойливо барабанившая в дверь, отступила, осознав бесполезность попыток. Разбившись о скалу неприступного непонимания, она обтекла островок мастерской и покатилась дальше, закручивая встречных в водоворот бытия. Отрешившись от реальности, Хазе создавал свою, колдуя над мольбертом, словно чародей над кипящим котлом волшебного зелья. Работа близилась к завершению, но каждый штрих давался все труднее и труднее. Подолгу художник замирал перед картиной пустоты и не понимал, чего в ней не хватает и что, собственно, нужно добавить. Сделав мазок-другой, он останавливался, осознавая, что сотворил не то, что этого здесь быть не должно, что это – полная ерунда и ахинея. Вернув картину в исходное состояние, Хазе молча пялился на полотно, как баран на новые ворота. Злость охватывала все его существо. Он вскакивал и судорожно метался по квартире. Закуривал и, сделав пару затяжек, тушил сигарету. Возвращался к картине, тупо сидел подле нее и вновь вскакивал. Смесь из отчаяния и ненависти к творчеству, к собственной неумелости и ограниченности пропитала его насквозь. Несколько раз он порывался бросить работу, разорвать картину на мелкие кусочки, чтобы забыть и больше не вспоминать о ней. Но уничтожить ее он уже не мог. Стоило к ней прикоснуться, как та расплывалась и выгибалась, словно мягкая ткань, но стоило ее оставить в покое – возвращала прежнюю форму. Точно таким же образом вели себя и окружающие Хазе предметы. Стены вдавливались и растягивались подобно легко натянутой мембране, диван вминался под его тяжестью, пол засасывал ступни, как болотная тина. Даже любимая кисть, до последнего сопротивлявшаяся всеобщим изменениям, предательски извивалась червем в руке.

Воздух, занимавший свободное пространство между предметами, напротив, стал плотнее и материальнее. Хазе приходилось пробираться сквозь него, как через густой лес.

Слабость и кажущееся изменение реальности художник списывал на высокую температуру, которая не спадала, несмотря на лекарства. Он осознавал, что иногда бредит и видит галлюцинации. Иначе нельзя было объяснить ни его состояние, ни внезапное и ничем не объяснимое появление в квартире черного пса.

Однажды, когда казалось, что за ним наблюдают дольше и пристальнее обычного, Хазе обернулся и увидел его сзади в углу комнаты. Довольно странно, но художник нисколько не удивился и не испугался, приняв это как само собой разумеющееся. Напротив, он даже чуточку обрадовался: нашлось объяснение ощущению, что он не один.

– Иди сюда, – позвал Хазе.

Пес, нисколько не смутившись, поднялся на лапы и, не спеша, ушел в стену. С той поры он часто показывался в квартире. Ни есть, ни пить он не просил, даже когда предлагали. Стараясь не тревожить художника, он тихо наблюдал за его работой, а когда надоедало, неожиданно исчезал. Хазе привык, что тот всегда рядом, и перестал вздрагивать, когда из шкафа или из-за спинки дивана внезапно выныривала его морда.

Отчаявшись сделать что-либо стоящее, Хазе взбесился и швырнул кисти в картину. Спружинив от разрисованной поверхности, они разлетелись по комнате, перепачкав ее краской. Необходимо было успокоиться, а лучше всего оставить работу на время, чтобы привести мысли в порядок. Хазе использовал этот прием в самом крайнем случае, когда не оставалось другого выхода. Отдохнув, он быстро и без особого усилия заканчивал начатое. Найденные решения казались простыми и столь очевидными, что было удивительно, как раньше они не пришли в голову. Но в этом способе таилась опасность никогда не закончить работу. Картина, прорисованная до мельчайших деталей в уме, становилась художнику неинтересной. Он уже создал ее в своем воображении. Да, ее нельзя было потрогать или увидеть посторонним, но это было неважно. Для Хазе она уже существовала. Делать же материальную копию ему было скучно. Тем более появлялись иные, более захватывающие замыслы. Но художник без картин – все равно, что писатель без книги, поэтому, отбросив свое нежелание, он садился за мольберт.

Хазе, провалившись в диван и намереваясь отрешиться от всего, включил телевизор. Расплющивая кнопки пульта, он отчужденно вглядывался в перископ действительности.

Сразу же бросилось в глаза, что стаи разномастных собак сновали повсюду. Они заполонили студии популярных ток-шоу, влезали в новостийные передачи, наравне с важными персонами присутствовали на встречах на высшем уровне, на заседаниях Госдумы, на международных конференциях политиков, на митингах и демонстрациях.

По команде выдрессированные люди шли туда, куда их тянули за поводок, говорили и делали то, что им прикажут. Не замечая псов, они кичились своей независимостью, расхваливали свободу или жаловались на ее недостаточность.

– У каждого свой пес пустоты, – пожал плечами Хазе и выключил телевизор. – Нужно как следует выспаться и выздороветь, а то голова раскалывается. Того гляди, лопнет. На ноги встанем – там видно будет. Посмотрим, что дальше делать. Палец еще болит…

Художник тронул уколотый указательный палец, рассматривая загноившуюся ранку. Задрожал холодильник, и неожиданно во всем доме погас свет.

– Очень хорошо, – подумалось художнику. – Не нужно вставать и выключать. Все. Спать, спать, спать…

Черно-белая рябь замельтешила, вытягиваясь в беспорядочно суетившиеся линии. Внезапно остановившись, они принялись переплетаться между собой, превращаясь в нависшую призрачную ткань. Хазе уперся в нее ладонями, стараясь приподнять над собой. Полотно прогнулось, но едва натиск ослаб, вернулась в прежнее положение. Ощупывая пространство, художник силился понять, где он очутился. Над головой, слева и в ногах находились точно такие же преграды, что и над ним. Зато слева было свободно. Хазе перекатился туда и наткнулся на препятствие, напоминающее тонкую натянутую пленку. Под напором она лопнула, и художник вывалился в отвесно уходящую пропасть, чудом успев ухватиться за край. Удивительно, но висеть было совсем не тяжело. Казалось, что вес тела значительно уменьшился. Хазе отпустил одну руку, проверяя, насколько ослабла сила гравитации. Пальцы, не напрягая мышцы, свободно держали тело.

Глаза постепенно привыкли к темноте, превращая ее в сумрак. Зрачки выхватили возвышающуюся глухую стену над нишей. Сзади – точно такая же картина. С одной стороны – уходящее в темноту ущелье, а с другой виднелось окончание коридора. Хазе, перебирая руками, направился к нему, свернул за угол и, легко подтянувшись, вполз в проем. Он оказался между двух плоскостей, в прямоугольном пространстве, ограниченном со всех сторон рвами провалов.

– Блин, принц Персии какой-то! – подумал Хазе, вспоминая одну из своих любимых компьютерных бродилок. – Ну, теперь понятно, почему такой странный сон снится: воспоминания об игре наложились на подсознание. А это еще что такое?

Неподалеку от него шевелился темный клубок. Неожиданно сгусток стал разбухать, увеличиваясь в размерах и меняя форму. Мгновение – и он превратился в черного пса, дружелюбно посматривающего на Хазе.

– Псина! Ты?! Иди сюда!

Собака подползла к нему и, ласкаясь, завиляла хвостом.

– Ах ты, псина эдакая, – потрепал по загривку Хазе. – И ты в моем сне.

Сумерки рассеялись, и плоскость над художником посветлела, становясь прозрачной, как стекло. Сквозь него виднелась основа дивана, выемка тумбы и шкафа.

– Так вот я где! В полу своей квартиры! – догадался Хазе. Прорвав тонкую пленку, он просунул руку в ножку стола. – Здорово!

Перекатившись, он сел в тумбу, просунув голову в телевизор, а затем встал в полный рост в шкафу.

– Какой классный сон! Я в нем смогу путешествовать, куда захочу. Не будем терять времени, а то вдруг проснусь. Пес, пошли гулять! – окрикнул Хазе неизвестно куда запропастившуюся собаку. Та примчалась на призыв, волоча в зубах недописанную картину, бумагу и краски.

– Ух ты, какой молодец! Правильно, будем рисовать все, что увидим, а то, когда проснусь, все позабуду.

Хазе вылез в проем и хотел было карабкаться вверх, но увидел, что пес отрицательно качает головой. Подпрыгнув, он завис в пространстве, помахивая ушами, как крыльями, показывая, что нужно делать.

– Извини, но у меня уши не такие подвижные, как у тебя. Хотя…

Он решительно оторвался от стены и замахал руками. Тело послушно поплыло ввысь, пока не коснулось окончания крыши. Переходя из одного дома в другой, путешественники добрались до верха небоскреба и остановились, ожидая неизвестно чего. Пес выхватил из пространства подходящее облако и нырнул в него. Хазе последовал его примеру, и приятели поплыли над землей, взбираясь все выше и выше. Облачный лифт остановился, и они вскочили в пролетающий мимо астероид, который понес их к ледяному сгустку, мерцающему в самом центре Вселенной.

7

– Ну чего, я ломаю дверь? – спасатель вопросительно глянул на участкового.

– Ломай, ломай! – вместо него ответил Санька Ивлев, который и поднял тревогу. – На звонки не отвечает, дверь не открывает. Приступай!

Собравшиеся возле квартиры Хазе соседи одобрительно зашумели.

– Конечно, ломай, – выступил вперед Витька. – Вдруг, человеку плохо, и он на помощь позвать не может?.. Давление там или сердце прихватило. Я его когда последний раз видел, на нем лица не было. Я его даже сначала не узнал. Думал, он или не он. Гляжу, вроде бы он, а с другой стороны, вроде не он. Потом присмотрелся – нет, ну точно он! Я бы его сразу бы узнал, уж сколько лет знакомы, но на нем лица не было, поэтому и не узнал. А будь он в порядке, то тогда, конечно, сразу бы узнал, что это он. И сомнений бы не было, что это не он. А тут гляжу, что это как бы он, но, с другой стороны, и не он. И не узнать, а…

– Ломай, – махнул рукой участковый.

Пила завизжала, вгрызаясь в стальную дверь и заглушая Витьку, продолжавшего говорить. Лестничная площадка заполнилась запахом гари. Через десять минут вход освободился, и любопытная толпа, теснясь и толкаясь, рванула внутрь. В квартире пусто. В беспорядке валялись на полу бумага, карандаши и краска. На столе топорщилась давно затухшими окурками пепельница.

– Странно, все вещи на месте. Верхняя одежда и ботинки тоже, – осмотрелся вокруг Ивлев. Не мог же он раздетым уйти?!

– Не мог, – подтвердил спасатель. – Дверь изнутри была закрыта. Разве если только в окно выскочил.

Проверили окна, но они оказались закрытыми. Люди разбрелись, заглядывая во все закутки. Витька даже залез на антресоль, проверяя, не спрятался ли там Хазе. Пусто.

– Да нет его в квартире! Куда можно деться в этой конуре?! – решил участковый. – Ладно, давайте все на выход. Буду оперативную группу вызывать, пусть разбираются.

Люди побрели к выходу, строя догадки и судача о странном исчезновении и нечистой силе. Ивлев задержался в комнате. Взгляд упал на рисунки, лежащие возле мольберта.

– Ерунда какая-то! – повертел он наброски в руках. – Ничего не понятно. А вот то, что нужно! Начальник, я заберу пару рисунков, а то мои клиенты уже волнуются? Если понадобятся, то потом отдам.

– Вообще-то не положено, – потирая шею возле кадыка, нерешительно ответил участковый.

Ивлев правильно поняв его жест, вложил в карман кителя купюру:

– Очень надо.

– Ладно, забирай. Я ничего не видел. Пошли.

Струны поводков выволокли их наружу.

 

Черновик

Конец. Влажный чернильный нос, принюхиваясь, в недоумении застыл на окраине пятибуквия. Неужели все?! Сколько же времени прошло с тех пор, как им впервые, не спрашивая согласия, ткнули в верхний угол листа, и шариковая ручка подслеповатым кутенком, пугаясь неизвестности, растерянно поковыляла по странице, то и дело шарахаясь в сторону и спотыкаясь об иссиня-призрачные клетки. Путь от края до края по пустынной плоскости, заведомо расчерченной на параллели и меридианы, не долог и незамысловат. Ничего, что привлекло бы внимание, заставив замереть хотя бы на мгновение. В который раз слева – направо, сверху – вниз, утыкаясь и балансируя на горизонтах мирка, покоящегося на панцире четырехлапого стола. Бесцельное блуждание завело в угол девственной Вселенной. Черточка, точка, точка, овал, полумесяц, и на бумаге проступила мордашка, удлинняясь туловищем и обрастая конечностями. Треугольник крыши нахлобучился на покосившийся квадрат домика с орденской планкой окна на фасаде. Труба повисла на спирали дыма. Забор окружил двор с одинокой пятнистой березой и крохотной будкой с лопоухой дворнягой. Помешкав, ручка пририсовала толстого кота, восседавшего на кровле и греющегося под косматым солнцем. И вдруг, как будто вспомнив о чем-то важном, она ринулась в противоположный конец и, остервенев, начертила треугольник, соединила его с другим, затем с третьим, и так, пока не заполонила весь угол, выдавливая с листа одиночество и обживая обездоленное пространство. Каракули, но лист уже не так холодит стерильной белизной.

Знать бы еще, чего хотят тонкие неуверенно-трепетные пальцы, щепотью обхватившие ребристое прозрачное тело, изнутри которого проступает волос стержня. Он полон, но если не явится определенность, то испишется, потратившись понапрасну раньше срока. Заменить другим несложно. Стоит лишь крутануть синее основание и выпихнуть истощенное нутро наружу. Плотно сжатые губы попробуют вдохнуть остатки жизни, но безуспешно, и тогда его согнут в обруч, покатают от скуки по бесцельно потраченным делам и выкинут в хлам. Из томящихся в стакане, безропотно ожидающих своего череда стержней пальцы вытащат наугад новый и впихнут в прежнюю оболочку. И если не подойдет, то укоротят безжалостными лязгающими ножницами или нарастят костылем спички. Пробный росчерк покажет, насколько он пригоден для дела. Некоторые льют слишком много пасты, оставляя жирные следы, другие, напротив, экономят, опасаясь раньше времени истощиться, иные и вовсе отказываются писать. Пользы во всех этих случаях никакой, и приговор суров и скор – в утиль. Ценится златая середина. Лишь тот, кто не выбивается за пределы нормы, пригоден для чужих целей. Но зачем размышлять о перемене, когда заряда чернил еще более чем достаточно…

Кисть оставила бесплодность суеты, замерла, словно увязнув в ячейках сети, и, внезапно рванув, ослабила хватку. Ручка покатилась по странице, блеснув золотистым тавром расхожего канцелярского разряда и угодила в ложбину между обложкой и листом. Подобных, ничем не отличимых от других – не счесть. Никому не ведомо, сколько их, потрескавшихся, со стертыми логотипами и потерявших изжеванные колпачки, влачится по листам или валяется без дела. Век хрупких тел краток, а тонких стержней – и подавно.

Ручку выкатило из впадины тетради, подняло, покрутило в воздухе, и испачканым носом – вниз. Подушечки троеперстия стиснули шестигранник. Кисть нерешительно задрожала в стойке, поджав нижние пальцы. Едва уловимый аромат мысли щекотнул чернильные ноздри. Поводя, они принюхивались, пытаясь уловить источник запаха. Ограниченный мирок по-прежнему пуст, не считая окраинных каракуль, обрамлявших лист. Взрасти само собой, без вмешательства извне, ничего не может, даже под неподвижно зависшим в зените солнцем. Охваченное зеленым нимбом, оно, чтобы не скатилось за горизонт, удерживалось блестящим серебристым штырем, погружающимся в безбрежную плоскость стола. Вдалеке, за гранью, доступной осознанию, мнились неясные очертания чего-то более великого и грандиозного. Может быть, оттуда?! Но нет. Запах был более близок и, нарастая, становился все явственней и осязаемей. Призрак мысли, скользнув сверху, просочился в дрогнувшие пальцы и, минуя стержень, выплеснулся невидимкой, растекаясь по бумаге. Ручка заметалась, норовя успеть, проявить, сделать явственным неявственное, пока оно не испарилось под палящим жжением мгновений. Но не так-то просто ухватить хаотично кружащуюся и переплетающуюся с синими клетками недомысль. Издеваясь, она дразнила своей доступностью, подпуская вплотную, и когда казалось, что ее вот-вот поймают, ускользала из-под самого носа, подобно птице, уводящей хищника подальше от гнезда. Молекулы секунд срезало с циферблата безжалостным лезвием стрелки, и они безропотно и обреченно полувздохнув, падали, устилая бумажную вселенную пепельным налетом. Кисть ребром равнодушно стряхивала ничтожное прошлое с матового листа, очищая пространство для очередного слоя компоста. Извивающаяся тень, неотступно следовавшая за ней, сменяла солнечный день на ночь. Расшалившаяся полумысль, угодив в сумрак, на мгновение ослепла, и ее тут же пригвоздило холодное острие стержня. Пытаясь освободиться, призрак дернулся, потащив за собой на хвосте преследователя. Но тщетно: схвачено намертво. Следуя за ней по замысловатой траектории, то карабкаясь по вертикали, то скользя по горизонтали и завитушкам, ручка выписала первую букву, за ней вторую… Череда из буквиц складывалась в мозаику слов, перепрыгивала через пустоты пробелов, теряя закорючки запятых, рассыпаясь зернами многоточий и замирая точками.

«Подлинная мысль афоризмична, но плодовита. Подобно семени, упавшему на добротную почву и удобренному компостом времени, тянется она ввысь стволом истины, ветвясь толкованиями и шелестя листвой домыслов. Подпитываясь через корни сомнений, укрывает от невгод сенью надежды, окормляет плодами веры». Пальцы стремились охватить и вогнать в буквы все многообразие, не упуская ничего. Разменивая радиус на расстояние, чернильный нос покрывал плоскость Вселенной кружевами строк. Иногда он упускал добычу, возвращался назад, режа жирной чертой написанное, и сновал, пока вновь не нападал на след и не схватывал утерянное.

Страница кончена. Слюнявые пальцы опрокинули ничком перенаселенное пространство, сменяя эру многослойного мирка. Прежняя мысль намертво пришпилена к бумаге. На смену выплеснулись иные, и ручка размеренно укладывала их под раскидистые надгробия кириллицы и редкие плиты латиницы.

Вместе с ними мазок за мазком тратились и запасы пасты. Стержень знал, что его жизнь вытекает с каждой крохотной каплей, но не в силах остановиться, слепо исполнял волю свыше, не понимая, что, собственно, делает и зачем. Черные борозды на промятой бумаге, отражаясь, как в кривом зеркале, обрывками мелькали по металлическому наконечнику. Но разобрать что-либо у собственного носа, не приподнявшись над суетностью, трудно, если вообще возможно.

– Вероятно, это что-то великое, – мнилось в сердцевине. – Иначе бы мною не стали помыкать, направлять и заставлять поступать именно так и никак иначе.

И, осознавая важность и необходимость продиктованных действий, подчинялась провидению. Иногда в латунном черепе стержня, среди смеси чернил и ошметков инородных мыслей, зарождалось марево сомнений. Чаще всего крохотные, но въедливые ойли и надоли покусывали, терзали в темноте, после того как пальцы, бросив ручку и скрывшись за горизонтом, гасили светило. Лежа на жестком ложе, не имея возможности пошевелиться и прогнать мучителей, он молча терпел, пока те, вдоволь накуражившись, оставят в покое. Забытье без снов, щелчок, и сумрак отпрянул, ежась по углам… Все та же обыденная реальность, выгляденная и вышаганная вдоль и поперек, примелькавшаяся и опостылевшая до тошноты. Тогда почему внутри саднит и ноет безотчетная тревога? Множась и расползаясь, она перерастает в сковывающий тело ужас осознания немыслимого.

Клетки на полу разбухли, вздыбясь гнойными нарывами. Колыхаясь под неосязаемыми порывами ветра, они угрожали в любое мгновение лопнуть, выплеснув содержимое наружу. Сдерживающие их грани утратили прямизну, извиваясь волнами определений. Еще немного, и они не выдержат, но вдруг напор стих, и решетка разлилась, раздвигая и унося параллели и перпендикулярности. Бескрайнее пространство, пойманное сетью, побрыкалось, надеясь просочиться сквозь гигантские ячейки и, поняв бессмысленность, угомонилось. Где-то вдалеке маячили, колыхаясь, чернильные остовы конструкций. Светило, нанизанное на ось мироздания, безжалостно слепило, охватывая лучами со всех сторон. Внезапно неведомая сила облапала остекленевшее обездвиженное тело, подбросило вверх, перевернуло и ткнуло перепачканной лысиной в пол. Вселенная кувыркнулась, поменяв верх с низом. Теперь свет бил откуда-то из-под ног, натыкаясь на шершавый полог клетчатого неба.

– Этого не может быть! – истерично продиралось сквозь вязкую, словно кашу, сумятицу в голове. Отчаянно хотелось ущипнуть себя, чтобы отголосок боли, прорвашийся сквозь абсурднось, убедил: сон.

Не успел. Повлекло, потащило куда-то в сторону. В глубине екнуло, накатило, и макушка черепа, легко провернувшись, запачкала упругий небосвод иссиня-черным. Мир остервенело завертелся, жадно впитывая содержание, выдавливаемое изнутри бесконечной судорогой. Клубки змей, оставленные после, переплетались, раскачивая многоголовьем, дразня двусмысленными языками и ядовито шипя.

– Откуда все это? – застрял в голове знак вопроса, не желающий ложиться на небосвод. – Что это?

Отодвинуло от поверхности, затрясло, выбивая тромб. Взгляд ощупал зигзаги, улавливая в них что-то знакомое.

– Буквы! – нахлынуло озарение и тут же угасло, заглушенное продолжившейся писаниной.

Тусклое воспоминание разбудило полусонных ойли и надоли и вместе с ними принялось царапать череп изнутри, тормоша минувшее.

«Жизнь – уголек, тлеющий в костре судеб. Сначала он горит, светит, обжигает или дарит тепло, но со временем, покрываясь струпьями пепла, тускнеет. Ветхая облочка неизбежно и стремительно нарастает, пряча, укрывая под собой, не давая сгореть в одночасье… И даже если он выскочит из всеобщего пламени или избежит рухнувшего полена или кочерги случая, то все равно наступит момент, когда уголек вспыхнет в предсмертной агонии и угаснет навсегда, оставив тлен. Никто не минует костра сего, поэтому живи так, как считаешь нужным, – все равно ничто не зависит от тебя».

– Коряво, – подумалось, запнувшись на размашистом и таком знакомом «Я».

«Я-я-я-я», – отголоском зазвучало внутри, и понукаемые тени воспоминаний отчетливо выдали: «Януш. Януш Азов».

Вереницы тире замельтешили, закружились, сталкиваясь и сливаясь в изогнутые линии бледного размытого контура. Насыщаясь и наливаясь наслоениями, мелкими деталями и штрихами, он обретал четкость, ясность и целостность. Краски брызнули, растекаясь, проявляя смутно знакомую картину. Звуки и запахи хлынули, дополняя и оживляя видение.

Все та же лежащая на столе распахнутая тетрадь. Снующая дешевая ручка, проталкивающая сквозь клетчатую ткань листа размашистые небрежные строчки. Ухватившие ее пальцы переходят в кисть, покрытую густыми волосами и упирающуюся в обтягивающий рукав. Скользящим взглядом выше: тучная фигура, но лица не разобрать. Лишь лысина блестит, отражая свет зеленой лампы. Вокруг густые сумерки, в которых угадываются и домысливаются рвано-ломаные очертания предметов. Ладонь левой руки поглаживает исписанную страницу. Тихо. Звуки с улицы застревают в орденской планке зашторенного окна. Но нет-нет, чуть слышно звякнет цепь, тявкнет и смолкнет псина, да жирный кот мяукнет откуда-то сверху. И…

Мысль, скользнувшая через троеперстие, смыла мимолетное видение. Ручка заплясала, загоняя чужие размышления в витиеватые переплетения слов. Слева-направо, спускаясь по ступеням строк, растрачивая остатки пасты на невнятные цели и укорачивая существование бумажного мирка. Заполненные страницы, перелистывая эпоху за эпохой, приближали неминуемый апокалипсис.

Безжалостный конвейер, штампуя слова, скручивая их в предложения и окрашивая смыслом, не позволял сосредоточиться на промелькнувшей тенью картине. В бессмысленной гонке воспоминание о видении побледнело, поблекло, подобно выцветшей на свету надписи, и если невзначай всплывало в голове, то воспринималось, как обрывок смутного чужого забытья.

Во время затишья, когда ложе впивалось буквицей пружин, ойли и надоли чуть проясняли мираж былого, и тогда вновь звучало странное имя: Януш. Януш Азов. Что оно значило и значило ли вообще? Было ли оно из будущего или из минувшего?

«Прошлое – сон настоящего. Мы никак не можем повлиять на события, которые в нем происходят, как бы ни старались и что бы ни делали. И как бы оно нас ни тревожило, смущало, пугало, насколько бы мы сильно ни переживали, изменить минувший ход событий нам не подвластно. Очнувшись в настоящем, нужно отбросить, забыть, вычеркнуть из памяти отрицательные эмоции сновидения, оставив только положительные, и перейти с ними в будущее, являющееся сном сна настоящего».

Влажный чернильный нос уперся в жирную, откормленную точку. Конец. Пальцы, отложив ручку, зашелестели страницами. Время от времени они хватались за нее, поправляя и с остервенением перечеркивая написанное. Абзацы и целые листы, уничтоженные размашистыми крестами, вышвырнуло из бытия бумажной Вселенной. Кисть яростно стиснула ручку, и она, затрещав в предсмертной жалобе, переломилась пополам.

– Конец, – промелькнуло в латунной голове полуопустошенного стержня.

Перепачканные чернилами пальцы терзали, рвали тетрадь на клочки, комкали страницы мирка, швыряя их в мусорную корзину. Следом полетела ненужная, бесполезная оболочка с болтающимся истощенным нутром. Среди хаоса ошметков уничтоженной Вселенной сквозь Януша проскочила последняя чужая мысль:

– Вот теперь все. Конец.

 

Зуб мудрости

Параграф 1. Глава города является главой администрации города

«В уездном городе Z было так много пеньков, увеселительных заведений и ветхих зданий, что казалось: чиновники рождаются лишь затем, чтобы спилить дерево, погулять от души и на радостях снести дом».

Лицо мэра Загубинска, читавшего вслух статью оппозиционной местной газеты, побагровело, как будто он только что обрел ценные указания от губернатора.

– Как прикажешь это понимать?! – зашипел градоначальник на своего помощника, вытянувшегося струнным инструментом. – Кто совершил написание данного необдуманного и противоречащего логике события развитий, я не побоюсь этого слова, пасквиля?

Антон Невольнов отчаянно вглядывался в российский герб, воспаривший на стене позади шефа, словно надеясь получить подсказку. Но двуглавый орел горделиво молчал, надменно отвернув клювы. Платок, выскочивший из кармана, промокнул вспотевшее чело и, словно опасаясь гнева начальства, нырнул обратно. Мысли метались в поиске ответа, пересохший язык ворочался с трудом.

– Афанасий Панкратович, это фельетон, – наконец, промямлил помощник.

– Я отчетливо отдаю себе отчет, что написал не Иванов Иван Иванович. Фельетон… Необоснованно странные ники присваиваются в настоящее время представителями второй древнейшей профессии. С данной статьей необходимо разобраться в предельно сжатые сроки и вывести на чистую воду автора данных строк. При опубликовании опровержения надлежит довести до сведения населения, что работники администрации действуют строго в рамках закона конституционного поля и согласно концепции вертикали власти. Необходимо озвучить позицию главы города касательно поднимаемых проблем. Особое внимание прошу обратить вопросам ветхого фонда и экологической сопутствующей составляющей. Статистика – дама капризная. И согласно данным этой представительницы прекрасного пола, если бы каждый служащий государственных учреждений, находящихся на территории нашего муниципального образования, совершил по спилу одной единицы паркового насаждения и совершил слом ветхого строения, то их в городе бы не осталось в наличии. А значит, факты, указанные в вышеперечисленной статье, не соответствуют действительности. Абсолютно недопустимо допускать ничем не подтвержденные допущенные озвученные сведения и передергивания непроверенных фактов в СМИ. Особенно накануне визита гаранта конституции. Сам знаешь, Сам к нам совершит поездку.

Мэр кивнул в сторону портрета президента, который, казалось, внимательно изучал их и до колик знакомую стандартную обстановку.

Как театр начинается с гардероба, так и кабинеты более-менее важных чиновников Загубинска – с приемной. И в том, и другом случае есть вешалки, а также доверенные лица, которые неустанно-бдительно караулят у входа. Разница лишь в том, что на посту возле кабинета дремлет не бабушка, обремененная ворохом прожитых лет, а миловидная длинноногая девушка или молодой человек с аккуратно подстриженными ногтями. Это уж кому как нравится. Как говорится, о вкусах не спорят. Частенько путь в кабинет преграждают сразу две двери: с позолоченной именной табличкой и второй – безымянной. Расстояние между ними всего-то ничего – чуть шире дырокола, но осилить его просителям иной раз сложнее, чем на «Кон-Тики» переплыть через Тихий океан. После спринтерских перебежек из кабинета в кабинет чиновников рангом помельче и долгих согласований посетитель, облегченно выдохнув, наконец, попадает в сакральную приемную. «Вот она! Вот заветная дверь. Свершилось!» – отплясывает гопака восторженная мысль. В этот момент проситель неимоверно счастлив и воодушевлен. Все предыдущие проволочки кажутся незначительными, а подчас мелочными и смешными, о которых можно рассказать с юморком приятелям. Глаза восторженно-умильно сверкают, посетитель шутит и отпускает комплименты секретарше, попросившей его обождать. Немного. Совсем чуть-чуть. Он присаживается на краешек мягкого стула, готовый вскочить и в любой момент ринуться на вызов. Пальцы шелестят бумагами, зрачки бегают по приемной, выхватывая детали, и неизбежно притягиваются к стрелкам настенных часов. Минует час-другой-третий, и рабочий день неожиданно заканчивается. Аудиенцию назначают на завтра-послезавтра или на следующую неделю. Воодушевления несколько поубавилось, но оно подпитывается надеждой на благоприятный исход дела, в воплощение которого так некстати вторглись непредвиденные обстоятельства. Уверенности добавляет и лучезарная охранительница порога, извиняющаяся и несколько виновато поясняя причину неудачи. Мол, что поделаешь: у шефа дел много, экстренное совещание, срочная встреча… Но в следующий раз вам обязательно повезет. И проситель уходит, окрыленный предстоящим свиданием. Несчастный еще не знает, что сидеть под дверью ему уготовано судьбой ой как долго. С каждым очередным визитом его надежда тает, а восторженность сменяется отчаянием. Он уже не кокетничает с секретаршей, которая из миловидной и интересной девушки превращается в крашеную дуру и стерву. Приемная вызубрена до мелочей, а полицейские на входе в администрацию Загубинска выучили его физиономию не хуже ответов на сканворды, кивают, как старому знакомому, и пропускают, не заглядывая в документы. Некоторые просители, прозрев и осознав, что быстрее попадут на прием к Господу Богу, прекращают обивать пороги, пожелав напоследок всем чиновникам долгой дороги и удачной интимной жизни. С этого момента дверь с позолоченной табличкой для них захлопнута навсегда. Но особо стойкие граждане решают костьми лечь, но добиться своего. Понимая, что буянить и скандалить себе дороже, они целыми днями сидят истуканами в приемной, становясь неизменной частью интерьера, безучастно глядят в одну точку, и оживляются, когда кто-то входит или выходит. Их посеревшие лица непроницаемы и лишены эмоций, а смысл жизни сводится к одной-единственной цели. «Берут измором», – говорят о таких служащие, иногда восхищаясь стойкостью, сочувствуя или злясь. Но и чиновникам Загубинска ничто человеческое не чуждо. Когда посетитель доходит до полного отчаяния и все чаще поглядывает на суицидальную вешалку, неожиданно распахивается волшебная дверь, и его великодушно просят пожаловать. Естественный отбор просителей пройден. Доступ к чиновничьему телу разрешен.

И не спрашивайте потом у просителя об обстановке в кабинете. Все равно ничего толкового не добьетесь. Очумевший от неожиданно свалившегося на него счастья, он ни на что не обращал внимания, пожирая глазами фигуру чиновника, ополовиненную столом, и заглядывая заискивающе в его очи. Выпытывать нужно у ковровой дорожки, которой, в отличие от посетителей, не нужно ни документов, ни пропусков, ни прочих верительных грамот, отшлепанных печатями и изрисованных закорючками автографов. Беспрепятственно проскользнув от двери, она унизительно стелется по полу, попираемая частоколом ножек стульев, выставленных возле массивного Т-образного стола, пока ее не сграбастает хищно растопыренная пятерня кожаного кресла.

Молчаливая и никем не замечаемая, она безропотно терпит и обтирание подошв, шершавящих и оголяющих нервы нитей, и удары судьбы свыше канцелярскими приборами, и не переживает о репутации, запачканной кофейными пятнами. Это неизбежная плата за свободный допуск. Но вздумай дорожка наморщить ворсистый лоб, высказать свое мнение или, страшно даже подумать, попросить о чем-либо, то ее сей же час выставят вон. На ее место тут же ляжет другая – помоложе, попокладистей и с более приятным и идеологически выдержанным колером. Смутьянку же, в лучшем случае, переведут в менее значительный кабинет, а в худшем – отправят на заслуженный отдых на свалку, где ее растащат по ниточкам жадные крысы. Поэтому-то и молчит ковровая дорожка, притворяясь, что не замечает ни трехцветного полотнища, ни шкафов с грамотами, благодарностями и наградами, ни присутствия помощника, ни мэра.

Даже если бы Афанасий Панкратович Халявин не приминал своими мощными телесами кресло, а поменялся с Антоном Невольновым местами, то одного-единственного беглого взгляда хватило бы, чтобы понять, кто здесь хозяин. Все в фигуре мэра Загубинска выдавало начальственную персону: и властный неосмысленный взор из-под густых бровей, и широкое, не подверженное физическим лишениям и напряжению тело, и надменный богатырский затылок, явственно намекающий на крепость заднего ума. Лицо же сего господина было самое что ни на есть обыкновенное, заурядное и лишенное каких-либо выдающихся примет. Оно настолько легко выветривалось из памяти, что, попроси кто-нибудь описать его спустя час или полтора, то, как ни мучайся, ничего путного из этой затеи не выйдет. Смутным оттиском мелькнут на задворках мозга размытые очертания мясистого носа, полных губ, второго подбородка, да так и бултыхнутся в Лету, не оставив на поверхности реки забвения кругов.

Халявин занимал свое кресло уже семнадцатый год подряд и не собирался менять его ни на какую другую мебель. Разве что на более комфортную, но найти такую на складе вакансий мэру небольшого городка можно было только мечтать. Пару раз удавалось, как ему казалось, подыскать неплохой вариант, но конкуренты, более обремененные связями и знакомствами, выхватывали мягкое местечко из-под носа, оставив Афанасия Панкратовича с носом.

В отличие от своего начальника, Антон Невольнов и не помышлял о высоком чине, вполне довольствуясь своей должностью. Да, по правде сказать, и в помощники-то он попал неожиданно даже для самого себя. После окончания колледжа, в котором он изучал то ли экономику, то ли менеджмент, то ли юриспруденцию, настало время взяться за ум и найти подходящую работу. По крайней мере, именно так заявили родители, не слушая отговорок отпрыска о неимоверной усталости от учебного процесса и необходимости годик-другой перевести дух в компании близких друзей и более близких подруг, чтобы восстановить серое вещество мозга.

Так как Антон сам смутно представлял, какую же специальность получил и на каком поприще хотел бы принести пользу любимому отечеству, то семейный совет постановил, что ему прямая дорога в чиновники. Папа позвонил дяде Леше, он – своему приятелю Николаю Петровичу, тот, в свою очередь, – Андрею Филипповичу, Андрей Филиппович – знакомому, знакомый обратился к знакомому, и так, пока не вышли на знакомого знакомого, любовница которого оказалась одноклассницей прокурора города. Блюститель законности обратился по старой дружбе к чиновнику, с которым вместе выпивал за упокой окуньков и щук. Служащий навел справки среди своих, и совершенно неожиданно выяснилось, что имеется весьма привлекательная вакансия, правда, на конкурсной основе. Требования к претендентам, явившимся занять место подле мэра, предъявлялись жесткие. Антон и не надеялся обойти конкурентов, которые через одного были с высшим образованием и опытом работы, но… свершилось чудо. Его кандидатура оказалась наиболее подходящей.

– Они разглядели у меня огромный потенциал, – хвастался Антон удачным исходом дела перед родителями. Отец протяжно вздыхал, вспоминая о некупленном «Лендкрузере».

Потенциал у новоиспеченного помощника, действительно, оказался солидный. Он легко сходился с людьми, с подчиненными разговаривал на равных, предельно вежливо, а с начальством больше молчал, уставясь в потолок или в пол, воздерживаясь от замечаний и, упаси Боже, от критики. Согласованные с шефом задания Антон перепоручал другим быстро, не задавая вопросов об их нужности, адекватности, и требовал их неукоснительного исполнения.

Афанасий Панкратович, поначалу настороженно отнесшийся к новому человеку, успокоился и даже начал вести с ним приватные беседы, которые позволял себе лишь с очень близкими людьми.

Втершись в доверие, Антон осмелился проявить инициативу и испросить у шефа разрешение на ведение телепередачи, дабы упрочить авторитет городской власти и поднять ее престиж среди обывателей Загубинска. Санкция была благополучно получена, и вскоре зрители увидели приятное лицо с мягкими чертами, молодцевато подчеркнутое легкой небритостью. Авторская программа «Без лишних купюр» Антона Невольнова, в которой, помимо чиновников, выступали люди от искусства и культуры, понравилась горожанам, а ведущий стал эталоном безукоризненного стиля и объектом девичьих и не только воздыханий. Он выгодно отличался от заскорузлых представлений о канцелярских работниках спортивной фигурой, кажущейся смелостью высказываний и нестандартностью мышления. Телевизионная карьера давалась Антону легко, тем более что всю черновую работу за него выполняла целая армия подчиненных, а ему лишь оставалось мило улыбаться на камеру и вовремя произносить текст, написанный другими. А если и случался казус, то он без труда исправлялся перезаписью эпизода.

Но оставим в покое внешности наших героев и их прошлое, потому как это хоть и раскрывает их характеры, но весьма поверхностно, и даны лишь для того, чтобы читатель представил, с кем имеет дело. О подлинной же сущности говорят поступки и действия, совершаемые здесь и сейчас, а для этого необходимо перенестись в кабинет, где уже успели заскучать без нашего внимания мэр и его помощник. Итак, вперед.

Параграф 2. В обязанности сотрудников администрации входят

Приезд высокопоставленных персон для чиновника Загубинска подобен первой брачной ночи для девственной невесты. И того, и другого одновременно жаждут и страшатся. Заполучить всесильного гостя лестно, это тешит самолюбие и рождает робкую надежду, что заметят, по достоинству оценят неустанный труд, и вот тогда… Разыгравшаяся фантазия рисует заоблачные картины триумфального восхождения по карьерной лестнице, но, убоявшись собственной смелости, прерывает полет, исторгнув из груди тяжкий, горестный вздох. «Ну, тогда, может быть, хоть средств из бюджета побольше выделят», – мелькнет успокоительная мысль, спуская на грешную землю. Зародившееся чувство гордости за бескорыстное служение отечеству и неустанную заботу о людях во вред личному благополучию растет и ширится, переполняя все существо. И вот уже мнится и собственная значимость, и нужность, и жертвенность, оправдывающие бесцельно потраченные годы. Охватывает умиление, заставляя сильнее колотиться сердце и наворачивая на глаза слезы восторга.

Но нет в этом мире, который всуе называют бренным, ничего ужаснее трех вещей: капитального ремонта, отсутствия укромного уголка, когда приспичит, и визита важных персон. И если первые два подобия землетрясения и наводнения еще можно пережить, то последний катаклизм, как и прогнозируемый конец света, далеко не всегда. К разрушительным последствиям – хаосу и подмоченной репутации – прибавляется опасность спалиться по-крупному. И если ты обыватель, то, вроде бы, ничего страшного, но если подневольный чиновник – берегись! Тогда кара всевидящего страшного суда высшей инстанции неминуема. Ты либо отправишься в длительный вояж по местам не столь обетованным, либо пропадешь без вести в малобюджетной конторе, что, по сути дела, один и тот же корнеплод.

Поэтому и суетятся чиновники, ублажая дорогого гостя.

Афанасий Панкратович уже третью неделю приготовлений находился в том расположении духа, которое у рожениц принято величать предродовой лихорадкой. Он почти не храпел по ночам, ворочаясь и перебирая в голове все мыслимые и немыслимые варианты развития событий, прикидывал, что он упустил и на что стоит обратить пристальное внимание. А когда, утомленный и измученный, засыпал под утро, то видел кошмары. Подробностей он, вырвавшись от Гекаты, не помнил, но оставались стойкий привкус неизбежности и чего-то мерзопакостного, словно его схватили за руку за нехорошим занятием. Его всегда зверский аппетит приказал долго жить, и Афанасий Панкратович, вроде бы, даже похудел, что ему прежде никогда не удавалось. Чем меньше оставалось времени, тем все настойчивее являлось огромное желание уйти на больничный или сбежать куда-нибудь подальше, к чертям собачьим, или, в крайнем случае, на Гоа. Переждать там некоторое время и вернуться, когда угроза минует. Возможно, он так бы и поступил, если бы не недремлющие конкуренты, которые не упустят случая очернить его в глазах президента. Но главное – теплилась надежда на возможную выгоду от общения с гарантом.

Вот и сейчас мэр, расхаживая по кабинету, вглядывался в портрет Самого, гадая, какими последствиями для него окончится встреча.

– А что, Афанасий Панкратович, если к нам вместо Самого замСамого прибудет? – прервал затянувшуюся паузу помощник.

– Да ты что! – вздрогнул всем телом мэр. – Намерен осуществить заблаговременное помещение меня в гроб?! Настоящим уведомляю, что осуществление запланированного ранее визита выше озвученной персоны имеет для меня достаточное значение выше кровли! Прости, Господи!

Чиновник размашисто перекрестился на портрет.

– Лучше сделай сообщение на тему наличия в нашем административном образовании пеньков, зданий ветхого фонда и, как их там… увеселительных заведений, о которых сообщалось ранее в статье. Что, их наличие в городе, действительно, превышает разумные пределы?

– Да, как сказать… Хватает.

– Хватает, – передразнил Халявин. – Что делать будем? Как будем выходить из сложившейся ситуации, дабы не совершить удар имиджа в грязь? Что совершаешь акт молчания? Ладно, завтра на совещании, посвященном ходу подготовительной работы в связи с визитом, с директорами департаментов и представителями бизнеса примем решение. Явка строго обязательна. Это касается и тебя. Что имидж кривишь?

– Зуб болит, Афанасий Панкратович. Зуб мудрости лезет.

Загнувшийся язык легонько лизнул набухшую десну и тут же отпрянул от нахлынувшей боли.

– Позднее совершишь визит к стоматологу. Потерпишь, ничего страшного. Эх, мне бы иметь в наличии твои насущные проблемы! У меня в связи с предстоящими мероприятиями глава совершает круговорот. Супруга тоже… Вчера после трудового дня совершил явку на занимаемую мною жилую площадь. Не успел переступить порога вверенного мне жилого помещения, как супруга сделала категорическое устное заявление, касаемо моего очередного позднего прихода. А именно, озвучила, что при повторении подобных происшествий намерена передать все необходимые документы для участия в бракоразводном процессе с последующим разделом совместно нажитого имущества. При этом супруга в ходе своего выступления и последующих дебатов использовала недопустимые, порочащие меня высказывания и наименование мелкого рогатого скота сельскохозяйственного назначения.

В ходе последующего совместного ужина, проходившего в режиме строгого молчания, она старательно не замечала моего присутствия. А после отхода ко сну совершила отворот лицом к стене, начисто проигнорировав мои обоснованные доводы о недопустимости данного поступка и необходимости проведения совместных мероприятий по взиманию супружеского долга.

Афанасий Панкратович, нахмурившись, замолчал.

– Хорошо, что Глашечка всегда имеется в наличии под рукой, входит в положение, умело расставив все точки над i.

Ах, да! Вы же совсем ничего не знаете о Глашечке, разлюбезные мои читатели. Необходимо и о ней замолвить пару словечек, хотя, по сути дела, она имеет слабое отношение к нашему повествованию и будет появляться в нем всего пару раз. В пьесах и прочих театральных постановках подобные персонажи обычно произносят несколько фраз типа «кушать подано» или еще что-то в эдаком роде, выполняя немудреные действия. Но обойти вниманием столь примечательную особу, тем самым лишив удовольствия читателей, у автора рука не поднялась. Посему вкратце обрисуем образ представительницы сословия, именуемое в народе не иначе как «секретутками».

Красавица Глашечка, она же по паспорту Глафира Андреевна Бумагина, невинная жертва современной системы образования и истинная ЕГодяйка. Твердо усвоив в школе, что Волга не машина, а река, в слове искусство два «с» ставятся в конце, а не в начале, она после бурного прощания с одноклассниками отправилась покорять мир. Загубинск, в котором имеется филиал института иностранных языков, должен был стать первой ступенью к достижению намеченной цели. Без труда поступив в вуз, она с тем же успехом его и закончила через положенное время, ни разу не дав преподавателям усомниться в незнании английского. На экзаменах она с таким томным придыханием произносила the, что ее полные груди еще больше округлялись, а длинные ноги еще более обнажались. Престарелые преподаватели лезли в карман за валидолом, а молодые вытирали испарину, закидывая ногу на ногу. Попутно с учебой Глашечка закончила школу моделей и завоевала титул «Мисс Загубинск», став абсолютной победительницей во всех недовесовых категориях. На конкурсе ее заприметил возглавлявший жюри Афанасий Панкратович и позвал к себе на работу. Предложение одновременно и обрадовало, и напугало Глашечку, которая слабо представляла, чем занимаются секретарши в столь серьезном заведении. Но, тем не менее, первая красавица немедля приняла его и приступила к выполнению своих служебных обязанностей. На первых порах они доводили ее до истерики. Она путала факс с ксероксом, уничтожитель бумаг с принтером, а на телефонные звонки по привычке отвечала голосом, полным страсти и готовности удовлетворить все тайные желания клиента. Порыдав пару раз на груди у шефа, относившего к ней, как к маленькой глупенькой девочке (с бантиками, в гольфиках, коротком платьице с белым фартуком и с прочими школьными аксессуарами – прим. автора), Глашенька успокоилась. Не прошло и года, как она научилась ловко раскладывать на компьютере пасьянсы, нажимать на нужную кнопочку в селекторе и приносить кофе, не расплескав ни капли. На все вопросы подруг, знавших о ее беспрецедентно кратком уме и не понимавших, как она умудрилась заполучить престижную работу, Глашенька, улыбаясь, отвечала, что девушку ноги кормят. Вот, в общем-то, и все, что автор хотел рассказать о секретарше Халявина. Если же кто-то хочет узнать, как она выглядела, то пусть откроет первый попавшийся гламурный журнал и выберет ту модель девушки, которая больше приглянулась. Если же такового чтива не имеется под рукой, то, когда будете в каком-нибудь присутственном месте по своим делам, загляните в приемную. Ореол обитания глашенек весьма широк. Автору же лень вдаваться в подробности облика Глафиры Андреевны, тем паче, что он и так много времени уделил ее персоне, порядком утомив некоторых нетерпеливых читателей.

Вспомнив о Глашеньке, Афанасий Панкратович позвонил и попросил ее принести кофе.

Двери отворились, и секретарша, лучезарно улыбаясь, внесла две благоухающих чашечки, дрожащих на блюдечках с голубыми каемочками. Низко наклонившись, так что короткая юбочка приоткрыла ее прелести, Глашечка поставила кофе перед шефом и, ни слова не говоря, удалилась, словно ступая по подиуму.

– Значит, остановимся на следующем, – продолжил разговор Афанасий Панкратович, проводив Глашеньку враз замаслившимся взглядом. – Завтра на совещании произведем обмен мнениями дальнейших направлений развития деятельности по подготовке объектов и инфраструктуры города в преддверии визита. А ты, не откладывая в долгий ящик, соверши мозговой штурм возникшей проблемы, озвученной выше, и подготовь перечень необходимых мер, способствующих ее незамедлительному решению. Все! Можешь быть свободным. Да, и… когда будешь совершать уход, позови-ка Глашеньку. Мне нужно обсудить с ней кое-какие детали завтрашнего рабочего дня.

– Вас зовут, – кивнул Антон, когда очутился в приемной.

Глашенька тут же подхватилась. Закрывшиеся двери клацнули зубами дырокола. Антон скривился, вспомнив о боли. Держась за щеку, он, не дожидаясь лифта, спустился по лестнице и вышел на улицу.

Небо шумело черно-белым струйным принтером, отпечатывая однотипные нити летнего дождя. Капли канцелярскими кнопками втыкались в растекшиеся по асфальту и оттого казавшиеся чернильными кляксами лужи, намереваясь намертво приколоть их к шершавой поверхности. Безрезультатно. Утратив острие прыти, они плюхались, сливаясь с общей массой своих предшественников, становясь объектами нападок новых капель.

Отсыревшие чугунные скамейки ежились, словно кошки, поджимая скрепочные лапы. Цветными карандашами торчали цветы в стаканчике клумбы. Деревья дружно голосовали за прекращение дождя всеми своими ветвями. Оглянувшись на серое здание мэрии, блестящее и липкое, будто скотч, Антон бросился к своей машине, ожидающей его неподалеку. Недовольно заурчал заспанный двигатель, продирая глаза дворниками век. Калоши шин, рванув с места, взвизгнув, заскользили, оставляя черные следы.

Параграф 3. Перечень вопросов и время проведения совещаний утверждаются главой администрации

Никогда, слышите, никогда не ходите на собрания, где заседают чиновники Загубинска. Даже если вдруг представится такая уникальная возможность, и страстное любопытство будет пинками гнать вас взглянуть хотя бы одним глазком. Сопротивляйтесь своему назойливому чувству из последних сил, упирайтесь руками, ногами и прочими частями тела, не поддаваясь на угрозы, уговоры и провокации. В противном случае вы рискуете лишиться остатков разума или подхватить страшный недуг официоза. И тогда все! Вы перестанете что-либо понимать в этой реальности и заговорите на таком тарабарском наречии, что простые люди начнут от вас шарахаться, словно подчиненные от начальства. Достаточно провести пару-тройку часов, посвященных решению вопросов государственной важности, чтобы наступил необратимый процесс. Только сильные духом и заблаговременно привившиеся приличным образованием и изысканным вкусом, могут выдержать потрясение без серьезных последствий для психики. Их устойчивый и закаленный организм самопроизвольно включает защитную реакцию анабиоза, которая внешне никак не проявляется. Лишь изредка веки предательски закрываются, а из груди нет-нет, да и прорвется похрапывание.

«Так как же быть?», – спросит любознательный читатель. – «Ведь страсть как хочется побывать на совещании, чтобы воочию убедиться в словах автора». Ну что ж… Окажем такую любезность, но, дабы уберечь от недуга, который передается в том числе и бумажно-электронным путем, обеззаразим событие кратким пересказом и профильтруем, насколько это возможно, через разговорную речь. Но за последствия не отвечаю.

На утреннем совещании в мэрии намеревались обсудить столь важные и щепетильные вопросы, что Афанасий Панкратович в целях секретности решил провести его не как обычно в зале заседаний, а в собственном кабинете. За полчаса до начала в приемной стали материализовываться серьезные люди в строгих костюмах и галстуках. Не задерживаясь ни секунды возле сонной Глашеньки, они молча исчезали за дверьми, будто бесшумный пылесос затягивал их внутрь. Дожидаясь Халявина, директора департаментов и начальники управлений сосредоточенно шелестели бумагами и тыкали в планшеты, изредка нашептывая что-то друг другу на ухо.

Если бы постороннему человеку, случайно заглянувшему в кабинет, предложили угадать возраст каждого из них, то он почти наверняка ошибся бы, так как время и природа вытворяют с чиновниками Загубинска презабавные метаморфозы. Молодцеватый и подтянутый, выглядевший лет на тридцать-тридцать пять запросто мог оказаться разменявшим полтинник, а обладатель двойного подбородка и внушительной мамоны, которому дашь лет эдак сорок-сорок пять – мужчиной, которому едва за тридцать. Создавалось впечатление, что в начале своей карьеры они стремительно стареют, а затем, достигнув положения, внезапно принимаются так же стремительно молодеть. Единственное, что их объединяло и безошибочно выдавало в присутствующих начальственных персон, – это тяжелый взгляд и лица, лишенные каких бы то ни было эмоций.

Очерствение – как внутреннее, так и внешнее – у чиновников Загубинска – процесс постепенный и неизбежный. Едва соскочив со студенческой скамьи и переступив порог государственного учреждения, они полны решимости перевернуть, встряхнуть царящие в нем застаревшие устои, но натыкаются на полное непонимание и ожесточенное сопротивление. Подобно деревцам, гнутся молодые чиновники под напором смертельного урагана травли. Выживают не все, и не самые умные и одаренные, а наиболее гибкие и умеющие приспосабливаться к изменяющейся среде обитания. Со временем они укореняются, покрываются сначала тонкой, а затем и толстой защитной корой. Но и она не гарантирует безоблачной и спокойной жизни. Так не в меру вымахавшие ввысь и поднявшиеся над общей массой сосны при кажущейся прочности первыми ломаются при ураганах и становятся мишенью молний. Больше шансов выжить и пробиться наверх у пускающих далеко под землей корни и опутывающих ими соседние деревья толстокожих дубов. Они будут долго царствовать, забирая у остальных и свет, и еду, пока не одряхлеют и не рассыпятся в труху. В редких случаях оставшийся в гордом одиночестве дуб может вывернуть высшая сила ветра. Выгоднее всего не впадать в две эти крайности древесных пород, оставаясь середнячком. Но тогда придется либо дрожать осиной, плакать втихомолку ивой, рукоплескать кленами, перешептываться и жаловаться за начальственными стволами березами либо подносить плоды. Иного не дано. Впрочем, это касается не только чиновничьей касты Загубинска, но и всего общества, ибо любое государственное учреждение не более как его миниатюрная модель.

Собравшиеся в кабинете давно выбрали для себя путь дуба. Вне зависимости от политических взглядов и воззрений, их можно было разделить на две непримиримые конфликтующие между собой фракции: «косыночников» и «саперов». Первые являлись убежденными сторонниками многоходовых комбинаций, надеялись на волю случая и нередко полагались на авось. Если их постигала неудача, они так умело перекладывали ответственность, подкрепленную документально, что в конечном итоге им все сходило с рук, и они начинали новый пасьянс. Вторые пытались просчитать все ходы до мельчайших нюансов, не полагались на фортуну и старались не рисковать, памятуя, что сапер ошибается один раз. Но когда кто-то из них проваливал ответственное задание, раскаяние и готовность взять всю вину за случившееся казались настолько искренними, что им давался еще один шанс. Затем еще один и еще…

Перед лицом грядущего визита фракции заключили временное перемирие, перестав доказывать преимущества своих методов решения вопросов государственной важности. Прекрасно осознавая, что в случае неудачи можно будет попрощаться не только с карьерой, но и со свободой, они спешно латали прорехи в отраслях, которые возглавляли, и теперь готовились доложить о достижениях.

Последним в кабинете, как и положено, появился Афанасий Панкратович в сопровождении Антона, держащегося за щеку. За минувшую ночь, которую помощник провел, поскуливая от боли, она заметно распухла.

– Итак, господа, – начал сходу мэр, едва усевшись в кресло. – Как вы все располагаете данными, в наш административный центр совершит поездку рев…

– Ревизионная комиссия, – побледнел директор департамента финансов.

– Нет, Федор Петрович. Каюсь. Произвел непозволительную речевую оговорку. Совершит поездку президент. Не буду долго распространяться о чести, удостоенной административным муниципальным образованием города Загубинска, являющемся тридевятой столицей России, и огромной ответственности, наложенной на наши хрупкие плечи, в связи с вышеупомянутым предстоящим событием. Напомню всем присутствующим, что, не ложа долго под сукно, мы произвели обмен мнениями по данному вопросу, детально проработали все последующие действия, определив сферы активности. Ситуация находится на строгом должном контроле. Попрошу сообщить устно и показать наглядно о проведенной работе. Начнем, пожалуй, с директора департамента дорожного хозяйства. Валентин Николаевич, прошу.

– За минувший отрезок времени дорожными службами был проделан огромный фронт работ, – принялся докладывать Валентин Гужев. – Практически со всех центральных улиц было убрано дорожное полотно и положен новый асфальт. Также полностью заасфальтированы прилегающие к ним дворовые территории. По сравнению с предыдущим годом план работ перевыполнен на 200 процентов, по сравнению с 2000-м – на 1200 процентов, а по сравнению с 1913-м – на 5666 процентов. Работы проводились и денно и нощно, невзирая на капризы природы. В работах принимало участие: единиц специальной техники…

– Оставим цифры на время в состоянии покоя. Обратимся к сути вопроса. Что еще запланировано сделать? – перебил его Афанасий Панкратович.

– В рамках оптимизации дорожного движения и избавления города от так называемых дорожных пробок, мы планируем удалить с центральных улиц светофоры и наземные переходы. Работы будут произведены строго по разработанному графику и закончены в кратчайшие сроки.

– Отличное начинание, – одобрил идею Халявин. – Надеюсь на вашу компетентность в данном вопросе.

«А как же пешеходы будут переходить через дорогу»? – хотел спросить Антон, но не успел и слова произнести, как его пронзила жуткая боль. Невольнов явственно ощущал и чувствовал каменное тело зуба мудрости, лезущего вверх и разрывающего кровоточащую плоть десны. Перед глазами поплыли радужные искрящиеся круги, затягивающие в водоворот отрешенности от действительности. Словно во сне, Антон наблюдал за коллегами, докладывающими об успехах, ловя отдельные фразы, прорывающиеся в сознание.

– …во избежание появления нетрезвых граждан в парковых зонах и местах общего пользования было принято решение о ликвидации лавочек, чтобы несознательные граждане не производили на них распития спиртных напитков.

– …всех граждан категории без определенного места жительства мы обязали покинуть территорию, прилегающую к маршруту следования кортежа президента. Сотрудникам правоохранительных органов дано поручение применять силу в отношении тех, кто будет воспрепятствовать данному постановлению.

– …на фасадах зданий, выходящих в сторону главных улиц, произведен косметический ремонт.

– …из наиболее сознательных граждан сформированы группы в составе по десять человек в каждой для встречи президента и задания ему заранее обговоренных вопросов. Во избежание нежелательных эксцессов владельцам магазинов на время визита настойчиво рекомендовано снижение цен на ценниках.

– …в целях обеспечения выполнения хода работ и сохранения бюджета от трат, сообществу бизнесменов и предпринимателям было предложено оказать посильную помощь. В противном случае…

…на ваших плечах лежит, чревато последствиями, реализация намеченных плановых заданий, важная роль в формировании, дальнейшее направление деятельности, способствует подготовке и реализации, повседневная практика показывает…

И цифры, цифры, цифры… Вырвавшись из цепких лап изречений чиновников, они выстроились в вереницу, хвост которой терялся в туманной неведомости. Неожиданно число свернулась в кольцо и закружило в бешеном хороводе вокруг тыс. р и млн.р.

– И последний вопрос на повестке дня, касающийся опубликованной накануне статьи, – вернул к реальности Антона голос шефа. – Мне нет надобности производить ее чтение, так как вы все в курсе событий. Необходимо безотлагательно, не откладывая в долгий ящик, решить назревшую проблему. Я дал поручение подготовить предложения по ее искоренению Антону Невольнову. Прошу.

Антон поднялся и, превозмогая боль, попытался произнести речь, но наружу выползло лишь нечленораздельное мычание. Рот не открывался. Жестами он показал присутствующим, что не может говорить.

– Судя по всему, доклада от Антона сегодня не последует, ввиду сложившихся форс-мажорных обстоятельств. Зуб мудрости у него совершает вылазку, – объяснил чиновникам мэр. – Какие действия предпримем?

Невольнов выдернул из папки лист бумаги, наскоро начеркал несколько строк и подал шефу.

– Так, что у нас здесь есть в наличии? 1. Ветхие здания закрыть щитами с изображением природы или новостроек. 2. Из пеньков сделать урны, стилизованные под природный ландшафт. 3. Обязать владельцев увеселительных заведений внести изменения в вывески, оставив прежнее название, но придав им социальную направленность. См. прим. Стриптиз-клуб «Зажигалка» – Детско-юношеский клуб пожарно-прикладного спорта «Зажигалка». Кафе «Березка» – танцевально-хоровой досуговый центр граждан пожилого возраста «Березка», сауна «Айсберг» – оздоровительно-тренировочная база клуба «моржей» «Айсберг» и т. д и т. п. – зачитал вслух Халявин. – Ну что ж… По-моему, верное и проверенное решение. Прошу департамент по благоустройству обеспечить его неукоснительное исполнение. Все свободны.

Чиновники, собрав бумаги, не спеша двинулись к выходу. Помощник мэра тоже хотел было покинуть кабинет, как услышал:

– А тебя, Антон, я попрошу остаться. У меня к тебе особое поручение.

Параграф 4. На помощника может быть возложено исполнение отдельных поручений

– Вот, произведи внимательное изучение данного документа, поступившего губернатору из приемной Президента, – протянул мэр письмо, после того как они с помощником остались одни. – Читай.

«Уважаемый господин дядя президент!!! – перебирал буквы взгляд Невольнова. – Пишет тебе ученица 3 «а» класса Загубинской средней школы № 1 Надя Смирнова. Я учусь хорошо, на 4 и 5. У меня очень дружная семья. Папа, мама, бабушка Света, дедушка Витя и братик Виталик. Он еще маленький и ходит в ясли. Папа работает водителем, а мама воспитательницей в детском садике. Бабушка с дедушкой нигде не работают, потому что они пенсионеры и часто болеют. Когда мама и папа получают зарплату, мы всей семьей ходим в кино и едим мороженое. А однажды мы даже ходили в цирк, где выступали клоуны, гимнасты, дрессировщики и много других разных животных. Мы живем очень дружно все вместе в однокомнатной квартире в центре города Загубинска. Я его очень люблю. У меня много друзей, с которыми мы часто играем во дворе. Там стоят качели и много всяких мест, где можно спрятаться. Уважаемый дядя президент!!! У меня есть большая мечта. Я мечтаю завести ежика, но мама с папой говорят, что в магазине они не продаются. Помогите, пожалуйста, осуществить мою мечту, потому что вы самый главный и все можете. Когда я вырасту, то хочу стать похожей на вас.

С уважением, ученица 3 «а» класса Надя Смирнова.

– Займись конструктивным решением данного вопроса, – продолжил Халявин, когда Антон вопросительно глянул на него. – Соверши поездку к несознательному электорату и доходчиво объясни, что отвлекать президента от решения государственных задач подобными просьбами – непростительная, я бы даже сказал, преступная халатность. Выполняй!

Помощник хотел было отнекаться, сославшись на уважительную причину, но Халявин опередил.

– Знаю, знаю, что твой организм занимается производством зуба мудрости. А кому сейчас легко? Используй лекарственные препараты медикаментозного воздействия или соверши прополаскивание крепким спиртным напитком с умеренным употреблением внутрь. Все, ступай! И не затягивай решения проблемы на долгий промежуток времени.

Мысленно склоняя шефа на все лады половозрелыми словцами, Антон прикупил в ближайшем супермаркете бутылку коньяка и последовал дельному совету. Боль притупилась, затаившись в глубине десны. Прихватив для подстраховки пару помощников, он на служебной машине поехал к Наде Смирновой.

Колесо ухнуло в колдобину, едва не окатив пенсионерок, судачащих на лавке у подъезда. Бойкие старушки, с первого взгляда распознав начальство, кинулись к машине, намереваясь донести правду и чаяния простого люда. Взяв в окружение прибывших, они пулеметными очередями вопросов и крупнокалиберной артиллерией жалоб и взыванием к совести и законности полностью деморализовали противника, лишив надежды на достойный отпор. Оставив соратников в руках носителей народного гнева, Антон, укрываясь от преследователей, наполеоном вбежал в подъезд. Окажись на двери домофон, а не скобы, обмотанные проволокой, и будь у женщин более обеспеченная старость, которая, несомненно, повлекла бы за собой необузданную резвость, то наша история могла бы пойти совсем иначе. Но, как вы знаете, любезные читатели, Клио не терпит сослагательного наклонения. Она вообще не любит, когда всякого рода псевдоисторики, руководствующиеся политическими потребностями государства, заставляют ее принимать позы, до которых не додумались сочинители древнеиндийского трактата. Но оставим разговор о гуттаперчивости Музы и вернемся к Антону, который за то короткое время, что мы его не видели, уже вбежал на третий этаж и яростно барабанил в дверь, опасаясь, что пенсионеры вспомнят о введении социальных талонов на проезд.

Глазок потемнел, и глухо донеслось долгожданно-стандартное «кто там».

– Из администрации. По поводу письма, – пропыхтел, озираясь, Невольнов.

Щелкнул замок, и на пороге возникла старушка. Путь к отступлению был отрезан.

– Надя Смирнова дома? – прошел внутрь, не дожидаясь приглашения, Антон. – Она письмо президенту написала. Мне поручено на него отреагировать.

– Надя, подь сюды! Ты чего это, окаянная, надумала?! Проходите в комнату. Да не разувайтесь. Все одно полы седни мыть.

Дорогие ботинки, оставив грязные следы, скользнули по коридорному линолеуму и через три шага выбрались на потертый древний коврик, прикрывавший облезлый пол. Антон огляделся. Выцветшая штора с занавесками, ведущими свою родословную с советских времен, отгораживала часть комнаты с кроватью, на которой лежал старик. Судя по застоявшемуся запаху, который не мог вытравить ветерок, врывавшийся в полуоткрытое окно, дед редко покидал свою лежанку, вставая разве чтобы справить нужду. Да и то не всякий раз ему удавалось доковылять до места назначения. Слегка позвякивали фарфор и хрусталь в стенке 80-х годов минувшего столетия, когда кто-либо ступал по скрипучим половицам. Простенький телевизор и компьютер соседствовали со сложенным диваном, креслом-раскладушкой и детской кроваткой. На одном, видимо, спали родители Нади, а на другом – девочка. А вот и она сама прибежала на зов бабушки, прихватив кухонные запахи и теперь, смущаясь, гадала, в каком укромном месте у Антона спрятан президентский подарок.

– Здравствуй, Надя, – одарил девочку мэрский помощник своей лучезарной улыбкой, которую так часто видели на телеэкранах жители Загубинска. – Дядя президент получил твое письмо и велел передать, что…

Зуб мудрости, пребывавший в пьяном оцепенении, очнулся от счастливой дремоты и в отчаянном похмелье что есть мочи вцепился в десну. Лицо Антона перекосило от дикой боли и злости.

– …что ему заняться больше нечем, только ежиков в лесу ловить. И бабочек на хуторе близ Диканьки. В стране хронический кризис, а тебе ежика подавай! Чем ты вообще думала, когда президенту писала?!

– И вы хороши! – переключился он на старушку. – Избаловали ребенка! Забили ему голову всякими глупостями! Президента в Деда Мороза превратили! Куда родители смотрят и учителя?! Я еще в школу с инспекцией нагряну, разберусь, кто ребенка надоумил президента глупостями беспокоить. Пусть делают оргвыводы, проводят профилактические мероприятия, чтобы впредь подобного не повторялось. А сейчас вы напишите мне официальный отказ от ежика на имя президента Российской Федерации!

Девочка побледнела, тяжело дыша, хватая воздух тонкими бесцветными губами. Голубые глазенки, ожидавшие чуда, затопила влага обиды и непонимания.

– Я больше никогда ничего ни у кого не попрошу, – еле слышно вымолвила она и, уткнувшись лицом в тонкое предплечье, бросилась в ванную. Дверь всхлипнула петлями.

До сознания старухи, наконец-то, дошли и причина визита, и смысл происходящего.

– Ах ты, хрен из телевизора! Ты почто дите обидел! У нее снова приступ астмы начался. Бумагу тебе, говоришь, написать? Щас я тебе напишу! Я те щас клюкой меж буркал наглых пропишу, рыло смазливое! Дед, ты слышь, че деется? – заковыляла она к кровати с занавесями.

Старик, слышавший весь разговор, закряхтел, усаживаясь на кровати, и потянулся к узловатой палке, служившей ему посохом. Блеклый воздух, витавший в жилище, окрасился разноцветной радугой ядреных слов и витиевато-смачных словосочетаний. Оказалось, что старик прекрасно знает всю родню Антона и в особенности близко сошелся с его матерью. Что свою ротовую полость, как и противоположное ей отверстие, Невольнов использует не по прямому назначению. Что судьба сулит ему долгое путешествие на Восток, где он познает истинное начало и конец Иня и Яня, а если воспротивиться проведению, то постигнет его кара в виде тех ворот, откуда вышел весь народ. Много узнал Антон и о своей сногсшибательной и незаурядной внешности, и получил точную характеристику за время минутного замешательства.

Да, велик и могуч русский язык! И, как говаривал Николай наш Васильевич Гоголь, припечатает народ словцом так уж припечатает, да так, что диву даешься, и посмеиваешься втихаря, вспоминая ядреное прозвище. Бывает, что и в голос захохочешь, задрав голову, когда воочию представишь те части тела с несвойственными им от природы признаками. Гогочешь, помираешь со смеху, надрывая живот, до слез, до одурения. Щипаешь себя до синяков, чтобы успокоить болью под подозрительными взглядами посторонних. И вроде все – уф, утихомирился, но паскудная необузданная фантазия подкидывает другой облик с новым макияжем, прической и пришитой или пристегнутой частью одеяния. Ты срываешься и… понеслось – фырканье, прысканье, ржание, переходящие в истеричные всхлипы. Но такое происходит, когда не ты, родимый и любимый, являешься объектом меткого словоизвержения, а кто-то другой. Ему-то как раз и не до смеха.

Спасаясь от разъяренных стариков и не дожидаясь обещанных бесплатных, но болезненных операций по изменению внешности и пола, Антон рванул вниз по лестнице. Разбив окружение внезапным натиском, он увлек за собой плененных помощников в машину, которая, не мешкая, заплюхала по лужам. Отдышавшись, чиновник отзвонился шефу, сообщив, что едет домой лечиться, проблема с президентским подарком решена, и претензий со стороны девочки не предвидится.

Он и представить себе не мог, что история получит неожиданно громкое продолжение. Умей он заглядывать в будущее, то, наверняка, повернул бы обратно. И, как ни трепетала его душонка, страшась новой встречи, извинился и покаялся бы перед Надей и стариками, уболтал бы их, посулив и златые горы в виде прибавки к пенсии, и стадо отборных породистых ежей. К сожалению для него и счастью для читателей, он не обладал даром предвиденья, ибо в противном случае можно было бы поставить жирную точку и отправиться отдыхать. Как это сделал Антон, очутившись за порогом своей квартиры. Пока он залечивал душевные и челюстно-лицевые раны, в квартире Смирновых кипели нешуточные страсти. Старушка позвонила дочери, и та, поняв из сбивчивого рассказа, что произошло нечто ужасное, примчалась домой. В квартире она застала заплаканную Надю, отца, воинственно потрясавшего клюкой, причитавшую мать и галдящих соседок. Выпроводив посторонних, женщина успокоила деда стаканом домашней настойки, мать – валерьянкой, а дочку – обещанием купить чего-нибудь вкусненького к чаю и походом в кино. Только после этого она разузнала подробности визита, которые и пересказала вернувшемуся с работы мужу. Супруг долго молчал, переваривая ужин и услышанное, затем пробормотав что-то про верчение на коленвале граждан нетрадиционной ориентации, поднявшись, направился к выходу. Повисшая ярмом на шее жена сквозь слезы, предрекающая казенный дом, остановила его и заставила изменить грандиозные планы. Уложив детей и родителей спать, супруги настрочили письмо, в котором, не заботясь о знаках препинания и инвективной лексике, в красках рассказали о произошедшем и отправили на сайт президента.

Реакция последовала незамедлительная.

Параграф 5. Ответственность за исполнение несет исполнитель

Доподлинно неизвестно, но, по словам сведущих людей, знающих все перипетии чиновничьей службы и вращающихся в администрации Загубинска, звонок сверху поднял Халявина среди ночи, когда тот безмятежно нежился в собственной постели. Некоторые из них клялись и божились, что все обстояло совсем иначе, и в тот момент мэр проводил производственное совещание среди молодых сотрудниц в сауне. Другие же, похабно ухмыляясь, намекали, что это были вовсе не девицы, а юноши. Но верить таким слухам, порочащим честь и достоинство уважаемого в обществе гражданина, у автора уши не поворачиваются. Поэтому отбросим досужие вымыслы и будем считать, что примерный семьянин отдыхал от трудов праведных в объятьях супруги. Те же самые злые языки утверждали, якобы Халявин услышал в трубке голос президента. Это тоже полная ерунда, которую и обсуждать-то не хочется. Хоть лидеры государства и работают допоздна, но из режима стараются не выбиваться, да и вопросы они решают куда глобальней. Скорее всего, мэру позвонили из приемной, но и этого хватило, чтобы остаток ночи он провел, глотая валидол и держась за сердце. Как бы там ни было, но появился осунувшийся и постаревший за ночь Халявин в своем кабинете ни свет ни заря. Собственноручно набрав номер, мэр бесцветным, лишенным всяких эмоций голосом, попросил помощника срочно прибыть на работу. Поняв, что произошло нечто непоправимое, Антон сломя голову примчался в администрацию. В приемной он безуспешно попытался узнать у Глашеньки причину столь экстренного вызова, но девушка лишь бестолково хлопала ресницами. Липкие пальцы царапнули дверь, и трясущиеся ноги внесли Антона в открывшийся проем.

Вы никогда не видели, как режут поросенка? Нет? Лучше и не надо, до того это отвратное зрелище. По вонючему загону долго гоняются за визжащим о своих правах и презумпции невиновности приговоренным. Поймав, подвешивают к жерди эшафота за задние лапы и без суда и следствия, не предоставив ни адвоката, не испросив последнего желания, отправляют в загробный мир. Примерно то же самое чуть было не произошло и в администрации Загубинска. Едва за Антоном захлопнулась дверь, мэр, взревев джигурдой, ринулся в атаку. Завопив от страха, будто сию секунду лишился самого сокровенного органа, помощник заметался по кабинету. Перескакивая через ошалевший стол и падающие в обморок стулья, он тщетно искал укрытия. Обескровленное лицо жертвы, выпучив зенки, позавидовать которым мог клешневидный обитатель морского дна, едва успевало увертываться от неопознанных летающих объектов. Ноги, получившие в бессрочный кредит прыгучесть антилопы гну, перекидывали гуттаперчивое тельце через преграды и выписывали пируэты, коим позавидовали бы ведущие артисты балетной труппы. Преследователь, не обладавший столь необходимой для подобных мероприятий сноровкой, гонимый вперед лишь жаждой мести, не отступал от стремления установить мировой рекорд в беге по пересеченной местности. Поглядеть на него было любо и совсем не дорого. В распаленном овале физиономии сверкали, извергая праведный гнев, запотевшие зеркала души. Могучую мамону швыряло из стороны в сторону неповоротливым судном, застигнутым внезапным штормом и не успевшим укрыться в тихой гавани. Волосатая грудь вздымалась, зарождая в недрах своих и производя квинтэссенцию звуков, коим могли позавидовать индейцы из племени команчей и вступившие во взрослую жизнь отроки на выпускном балу. Щупальца девиц, банковских билетов и документов, лишенные привычных объектов осязания, растерянно жонглировали воздухом, хватая первые попавшиеся предметы. Глазеть на гонку, как и на квитанцию об оплате услуг ЖКХ, можно было бы бесконечно долго, но всему хорошему рано или поздно приходит судебный пристав. Первым сдался Халявин. Рухнув в кресло, он пожирал глазами приплясывающего в углу и держащегося за причинно-следственное место помощника, смахивающего на трусливого футболиста в стенке.

– Зарезал. Как есть – без ножа зарезал, – тяжело дыша, молвило звено вертикали власти, впервые заговорив по-человечески. Но тут же, словно устыдясь мимолетной слабости, Халявин произвел мюнхгаузенский захват и выволок себя из трясины просторечья. – Твоя, грубо говоря, самодеятельность по отношению к цветку жизни и будущему представителю электората была подвергнута критике и получила крайне негативную оценку в высших эшелонах власти. Главе администрации города Загубинска было указано на недопустимость впредь подобных действий и искоренению выявленных в работе недостатков. Довожу до вашего сведения, что необходимо в кратчайшие сроки и как можно скорее исправить допущенные просчеты, дабы не допустить нежелательных последствий. Таким образом, вы должны принести глубочайшие извинения пострадавшим и предоставить в распоряжение несовершеннолетнего подростка на безвозмездной основе подарок в виде ежа.

– Да где же я его возьму? – озадачился вмиг переставший приплясывать Антон. – Свинку морскую, кролика, попугайчика, рыбок – еще куда ни шло. Но ежа…

– Изыскивай возможности, где душа пожелает! – рявкнул мэр, помрачнев от произнесенного им редкостного в языковом обиходе чиновника слова. Гастарбайтеры мозговых извилин вмиг состряпали ассоциативный мостик от «души» до «веры», разбередив неприятное воспоминание. Однажды, выступая на Рождество под праздничной елкой перед загубчанами, Халявин на радостях попросил у них прощения и поздравил пасхальным изречением.

– Выполняй!

Помощника вышвырнуло из кабинета, почеканило прыгучим мячом по ступенькам, обтянутых лосинами ковровых дорожек, и выпихнуло на улицу. Чудо иноземного автопрома, зашлепав по лужам протекторами калош, выпрыгнуло на проспект и недовольно забрыкалось, когда Антон свернул на второстепенную дорогу. Попетляв и наскакавшись по ямам и ухабам улочек и переулков, Невольнов вырулил на откос и, прервав рысцу залетных подкапотных, вышагнул на природу. Обхватив плечи, он уныло обозревал открывшиеся перед ним виды.

Мрачные тучи давили непререкаемым авторитетом на горизонт, требуя беспрекословного подчинения, грозя обрушить молнии и громы. Покладистая степь послушно молчала, исподтишка вставляя шпильки высоковольтными столбами и безмолвными проклятиями заброшенных деревень. Чадил завод, поддерживая небеса белесым шлейфом дыма. Чуть в стороне на окраине города ощетинился ежом, уверенный в безнаказанности, лес. Река Губа вилась узловатым канатом, связывая воедино окрестности.

Благодаря ей и получил свое название город, хотя некоторые шутники вели его родословную от слова «загубить». Со всей серьезностью и ответственностью заявляю, что это откровенная чепуха. Я сам лично разговаривал с местным краеведом Семеном Федоровичем Коневым-Тяньшанским и воочию видел копии копий архивных документов, опровергающих надуманную и нелепую версию. Ученый выяснил, что пращуры нарекли реку именно так, и никак иначе, потому что сверху змеящееся русло с островками напоминает женские губы, которые, того и гляди, сейчас отвесят жаркий поцелуй. Почти сразу же после этого серьезного и достойного восхищения научного открытия краевед подвергся высмеиванию. Из абсолютно некомпетентного, безграмотного утверждения критиканов, мнящих себя чересчур умными, следовало, что наши предки не умели летать, а посему и видеть вытянутые для лобзания естественные природные образования не могли. А название, язвили они, видите ли, появилось благодаря местному химическому градообразующему предприятию, сбрасывающего отходы в реку, которая впитывает их, как губка. Даже обсуждать этот вздор не хочется!

Семен Федорович знаменит еще и тем, что, нанюхавшись архивной пыли, определил точную дату основания Загубинска. В документе от 7 октября 1713 года прямо сказано: «…да губа не дурна поселокъ есть…». До сенсационной находки жители наивно полагали, что их старинному городу от силы лет 150. Обретя истину, они безмерно обрадовались и после постановления мэрии под номером 38759780/88483 обязались выходить в первое воскресенье второго месяца осени на народные гуляния. Но так как октябрь щедр не только на листопады, но и на более жидкие осадки, то патриотическое празднество оказались на грани срыва. Мало кому хотелось тащиться на центральную площадь, чтобы стучать зубами в такт выступлениям доморощенных народных коллективов и греться рукоплесканием речам официальных лиц. Дату гуляний решили перенести. Из всех предложенных вариантов, в обсуждении которых предполагалось бурное участие всех загубинцев, выбрали предложенный неким гражданином Халявиным. С той поры День города жители отмечают в День России. Как говорится, два в одном.

Но оставим исторические изыски, интересные далеко не всем, и проведем очень краткую ознакомительную экскурсию по городу, раскинувшемуся за спиной Антона Невольнова. Сделать это крайне необходимо по двум причинам. Во-первых, должен же читатель знать, что представляет собой среда обитания наших персонажей. А, во-вторых, вдруг какой-нибудь деятель возжаждет переделать рассказ в сценку и не будет знать, в какие декорации поместить актеров. Итак, сдавайте деньги, садитесь поудобнее, ПАЗик отправляется.

Уважаемые гости Загубинска, если взглянуть на него с высоты птичьего полета или открыть карту, можно увидеть огромную кляксу. Столь странная планировка обусловлена возвышенностью, сетью оврагов, на которых расположен город, а также отсутствием плана развития. С правой стороны вы видите четырехэтажные панельные жилые здания, именуемые в народе «хрущевками». С левой стороны – памятники архитектурного зодчества конца сороковых – начала пятидесятых годов минувшего столетия. Сохранились здания и более раннего периода. Они расположены в частном секторе, но туда мы не поедем по причине внеочередной реконструкции дорог. Имелись памятники деревянного зодчества и в центральной исторической части, но по причине обветшалости и ненадлежащего соблюдения правил противопожарной безопасности невыявленными личностями сгорели дотла или были снесены. Теперь на их месте вы можете видеть современные дома повышенной комфортности и неуемной фантазии архитекторов. Благодаря точечной застройке Загубинска торгово-развлекательными центрами, супермаркетами и магазинами, его жители являются обладателями одной из самых разветвленных систем услуг торговли шаговой доступности. В старинном российском городе, славящемся своим химическим производством, имеется оперный театр, около десятка Дворцов культуры, построенных в советские годы, цирк-шапито и три храма. Церкви переоборудованы из клубов, которые до Октябрьской революции являлись церквями.

Имеются в городе и стадион, и парк культуры с кучами развлечений и мусора. Посетители, не желающие качаться на качелях или есть шашлыки, могут спокойно подышать свежим воздухом, сидя на пенечках. Мест хватит для всех.

Большинство трудоспособного населения – примерно одна сотая часть – трудится на градообразующем предприятии, остальные – в бюджетной сфере услуг образования, здравоохранения, ЖКХ, торговли, предпринимательства и какхочешьтакикрутись. Злободневная для многих российских городов проблема нехватки детских садов в Загубинске почти полностью решена. По причине снижения уровня рождаемости и безработицы среди молодых мам большинство дошкольных учреждений отданы в аренду коммерческим фирмам. Очереди в детские сады существуют, но они продвигаются достаточно быстро. Уже в 6–7 – летнем возрасте каждый ребенок обязательно получает место в яслях.

И вот сейчас, попрошу внимания, перед вами на центральной площади – главная достопримечательность Загубинска, его символ. Вы, наверняка, помните время, когда по всей стране пронеслась мода на необычные памятники: сантехнику, соленым ушам, водке, сырку «Дружба», Чебурашке, Громозеке… Власти Загубинска подумали, что тоже суши не вилками тычут, и объявили конкурс среди населения и коммерческих организаций. Главным условием являлось, чтобы скульптура имела хоть какое-то отношение к названию города. После долгой и непродолжительной борьбы победил проект фирмы Х.А. Лявин энд С. Итак, вуаля. Перед вами собственной персоной отлитый в бронзе двухметровый Губка Боб короткие штанишки. Говорят, если потереться о него спинкой, то любое сокровенное желание сбудется. Вы пока тритесь, а я на этом с вами прощаюсь.

Поблагодарим экскурсовода и вернемся к Антону Невольнову. Судя по блеску во взоре, которым он полировал лес, решение проблемы найдено. Так и есть. Подслушаем краем уха.

– Если еж не идет к Антону, то Антон идет к ежу, – торжественно объявил он. – Иду на вы!

Параграф 6. Право на добычу ежей имеют граждане, получившие разрешение

– Идет охота на ежей, идет охота. На колких хищников, матерых и ежков, – рычал сквозь зубы Антон Невольнов, продираясь сквозь колючие и назойливо-цепкие лесные заросли. Его новенький камуфляж, порванный в нескольких местах, глотал воздух ртами прорех, а армейские ботинки с налипшей грязью, поправившись на десяток килограммов, удивительно напоминали самодельные приспособления, в которых шлепают по болоту. То и дело, поглядывая на навороченный навигатор, мэрский помощник тщательно шарил в шуршащей траве сучковатой палкой и колотил по шипящей прошлогодней листве, словно хотел выбить признание в укрывательстве объявленных в розыск беглецов. Лес протяжно вздыхал, осуждающе качая взъерошенной макушкой и осыпая нарушителя покоя перхотью засохших веточек и созревших семян. Полуденное светило выпекало в небесной духовке облачные пироги, заливая округу подСолнечным маслом. Брызги лучей, струясь по желобам, трещинам стволов, глянцу листвы, расползались золотистыми лужицами по влажной земле. Надрывались прячущиеся в кронах птахи, соревнуясь в вокальном мастерстве. Затрещала пулеметной очередью сорока, и воздух на ограниченном пространстве утратил свежесть. Рука, нащупав камень, наугад метнула его в расхитительницу блестящего имущества, и та, виляя между ветвей и костеря Антона на чем свет стоит, рванула в чащу.

Угомонив сердце, забарабанившее дятлом в груди, он шагнул вперед и ухнул в колдобину, заваленную трескучим хворостом.

Говорят, чем ближе человек к природе, тем он искреннее и добрее. Истинная правда! Едва Антон ударился о мать сыру землю, как враз обернулся добрым молодцем, став тише воды ниже травы, и заискрил глазами не хуже Финиста – ясного сокола. Безмятежно возлежа Ильей Муромцем на лоскутном покрывале леса, он наблюдал, как калики перехожие, побросав сумы перекатные, засеменили в муравейник; Соловей Разбойник, тот еще жук, рухнув с дуба, задрыгал ногами и сердито зашепелявил; а гусеница – ведьма, подавившись и не проглотив, притворилась костяной ногой. Но скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Долго ли коротко лежал на боку богатырь щуплого телосложения, пока не услышал голос чудный из аппарата дивного: «Орел, орел! Ответь соколу!» Испил тут Антон-царевич живой водицы из лужи около чела своего ясного и вспомнил, что он не кто иной, как помощник батюшки-мэра, выполняющий дела государственной важности. Вскочил на резвы ноженьки и отправился, куда глаза глядят, разговаривая с тем не знаю с кем.

– Орел на приеме. Доложите обстановку. Объект обнаружен?

– Нет еще. Лес полностью оцеплен. Движемся к вам навстречу. Как поняли? Прием.

– Вас понял. Продолжайте поиски. Отбой.

Рация, поцокав белкой, умолкла.

Короткое донесение, вполне понятное герою повествования, наверняка, ввергло в недоумение нашего любезного читателя и показалось ему если не полной ерундой, то заставило поморщить лоб и вздернуть брови. Не будем, злорадно хихикая, томить мучительным мхатовским молчанием, ибо рискуем получить кучу судебных исков о возмещении ущерба за косметические процедуры, и сразу объясним, что к чему.

К Антону, застывшему на откосе и обозревающему величественные дали, явилась прекрасная Муза. Неизвестно, какой из девяти отделов департамента изящных искусств она возглавляла, но сходу вникла в курс дела и оказала посильную помощь в решении насущной проблемы. Музы, надо заметить, вообще достаточно беспардонные личности. Они навроде загубинских чиновников – когда нужно, не дозовешься, а когда без надобности – так и шастают, горя желанием облагодетельствовать того или иного индивида от рождения. Объяснить сей факт невозможно, хотя у автора этих строк имеется подозрение, что и богини составляют ежеквартальные и годовые отчеты, чтобы предоставить их вышестоящему начальству. Но оставим данный вопрос в ведении схоластов и обратимся к чаяниям нашего героя. Представительница вышестоящего органа небесной канцелярии нашептала ему на ушко достаточно прозаическое, но, тем не менее, оригинальное решение – объявить всеобщую мобилизацию по поимке ежей. (Нет, все-таки это, наверное, была Талия, хотя до конца и не уверен). Антон Невольнов обратился за помощью к леснику и директору подросткового лагеря «Бобская губа», располагавшегося неподалеку от Загубинска. Те, естественно, в силу субъективно-объективных причин согласились помочь. Неизвестно, что более повлияло на их решение: боязнь быть выпущенным на волю или страсть к борзым щенятам. Но факт остается фактом. Работник лесопромышленного комплекса скоропостижно прервал дружественные узы с Хмелем и с удивлением узнал, что, оказывается, является надсмотрщиком берез, елей и прочей живности, произрастающих вблизи его избушки. В спешном порядке, даже не покалечившись, он изучил вверенные ему государством владения и составил план облавы. И в результате в один из дней, ближе к полудню, лесок без всякого объявления войны подвергся внезапному нападению превосходящих сил противника в виде одной пехотной роты юных лагерников и механизированной автоколонны мэрской администрации. Навстречу детским голосам, перепугавшим лесных обитателей, сейчас и пробирался наш незабвенный герой.

– Все идет по плану, все идет по плану, – сменил репертуарчик Антон, расслабившись и повеселев от осознания близкой подмоги.

Лес преобразился. Из злобного буки, мечтающего всячески напакостить, он превратился в радушного хозяина, готового исполнить любую прихоть дорогого гостя. Деревья радостно приветствовали его и, восторженно перешептываясь, долго махали вслед зелеными флажками. Кусты сами собой расступались, освобождая путь, устланный ковровой дорожкой с изысканным узором. Валежник виновато жался дворнягой по сторонам, стыдливо отводя сучки и задоринки. Птахи щебетали и, захлебываясь от восхищения, переходили на фальцет. Антон чувствовал себя крупным чиновником, нагрянувшим в провинцию с визитом государственной важности. Для полноты ощущений не хватало разве что девицы в национальном одеянии с хлебом-солью. Но и то, и другое поджидали его впереди. Пока Невольнов упивался мнимостью торжества, его подчиненные сноровито стряпали пир на ограниченное количество мира. Провизии, закупленной на деньги из городского бюджета, хватало и на угощение юных скаутов, и на то, чтобы самим заморить червячка и не дать себе засохнуть. Часть выделенных средств, проходившей по документам как «на прочие расходы», предполагалось потратить на детский праздник и на увеселительно-развлекательные мероприятия для взрослых. Посему вместе с клоунами и тамадой на опушке леса в предвкушении застолья, дыша полной грудью, отбивались от комаров привлекательные девицы в коротеньких платьицах. Мальчишки, глянув на выпирающие прелести, моментально определили профессиональную принадлежность их носительниц несколькими краткими, но емкими словечками.

Во избежание нежелательных слухов, а они непременно бы поползли по Загубинску, официально акцию назвали экологическим субботником по очистке леса от хлама и для освещения благого дела в СМИ пригласили журналистов. Охоту на ежей объявили конкурсом на выявление самого внимательного сборщика. Истинную же причину всего происходящего знали лишь несколько человек.

Описывать, как проходил «субботник», мой любезный читатель, надеюсь, нет никакого смысла. Каждый из нас хоть раз в нем да участвовал. И неважно, мыли ли вы окна в кабинете, сгребали весной мусор на улице, красили заборы со скамейками во дворе, сажали деревья, в памяти остается ощущение единения порой с незнакомыми людьми, легкости общения, задора, рвения, разудалой веселости и осознания нужности, а иногда и гордости за свою работу. В особенности субботники нравятся детям, которые воспринимают их как игру, а не как экономию бюджетных денег всевозможными организациями и администрациями за счет добровольно-принудительного труда. Вот и сейчас мальчишки и девчонки, повизгивая и смеясь, носились, как угорелые, по лесу, умудряясь при этом заполнять мешки. Пронзительный вопль, словно выскочивший из-под слоя листвы новорожденный гриб, прорвал плотную пелену ребячьего гомона и унесся ввысь. Расправив в небесах гигантскую шляпку, он накрыл ей лес, отгораживая и уничтожая все прочие звуки. Наступила тишина. Но уже через несколько секунд ее рассекли клинки выкриков любопытных детей и побледневших взрослых, кинувшихся со всех ног к живовопящему источнику.

Им оказалась плачущая не столько от боли, сколько от обиды и унижения, девятилетняя воспитанница «Бобкинской Губы». Уединившись на полянке, вдали от лишних глаз, она присела, чтобы справить естественные потребности. Место девочка выбрала не вполне удачное, так как если бы не поленилась провести первичный осмотр, то заметила бы в траве ежика. Дарвин его знает, что привиделось ходячему кактусу, когда тот увидел неопознанно приземляющийся объект, но рефлекс самосохранения сработал безукоризненно. Едва мягкое место коснулось колючего клубка, как он фыркнул и вздрогнул. Безмятежные детские глазенки, похлопав ресницами, взлетели вместе с остальными частями тела, подтвердив правоту закона аэродинамики из известной песни «Братьев Гримм». Полет длился недолго. Покачнувшись, бедняжка не удержалась на ногах и присела отдохнуть прямиком на находившегося в предынфарктном состоянии ежа.

– Орел, орел, я сокол. Объект обнаружен, – заговорила рация, выводя Антона из остолбенения. Услышав вопль, помощник застыл на месте, гадая, что произошло и рисуя в воображении картины одна страшнее другой.

– Отлично! – откликнулся Антон. – Кто нашел? Как?

– Девочка одна. Случайно. М-м-м. С помощью инструментария, благодаря которому у нас все дела делаются, – не то захихикал, не то заверещал собеседник.

– Сворачивайте субботник и гоните всех на праздник. Начинайте без меня. Я скоро буду, – приказал Антон и бодро потопал напролом к месту, где намечались торжества.

Вы замечали, любезные читатели, что все они, невзирая на важность, значительность и размах, основаны на одном и том же принципе? И детский утренник, и корпоративная вечеринка, и прием у высокопоставленных лиц, начинаются согласно первой части библейской строки «Вначале было Слово…» На этом оставим всякие двусмысленные сравнения, дабы не гневить Всевышнего, потому как, если кто не знает, дальше фраза звучит: «…и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Некоторые из вышестоящих, хоть и мнят себя Таковым, а часть подчиненных превозносит и чуть ли не молится на них, но… Впрочем, о чем здесь собственно рассуждать, когда и ежу все понятно. Единственное слабое подобие их с Ним – в праве первого слова. Ни одно мероприятие, за редким исключением, не обходится без ораторских речей. Пока начальство не выступит, не скажет хотя бы пару слов, не видать вам сотворения праздника, как 13-й зарплаты. И, Боже упаси, нарваться на словоохотливого занудного вещателя о достижениях и успехах! Все душу истреплет, мозги прополощет, тоски нагонит, хоть волком вой… Да вы и без меня все это прекрасно знаете. Поэтому опустим в нашем повествовании и выступление директора лагеря, и лесника, и многих прочих малозначительных персонажей и остановимся на краткой речи Антона Невольного, который, выбравшись из леса, прямиком направился к трибуне.

– Дорогие юные санитары леса, – начал он. – Сегодня вы сделали благородное и очень полезное дело – очистили лес от мусора, которым несознательные граждане захламили наше народное достояние. Пусть это капля в море, но и она оказала благотворное влияние на нашу матушку-природу, сделав ее чуточку чище. Надеюсь, что и впредь вы будете такими сознательными и вырастите экологически подкованными гражданами нашей великой страны. Считаю, что подобные мероприятия должны стать ежегодными. Предлагаю нынешнюю дату объявить Днем юного эколога Загубинска, а его символом сделать изображение ежика.

– А теперь о самом приятном, – продолжил Антон после жидких хлопков. – Награждении. Каждый из вас получит по похвальной грамоте, посвященной празднованию Первого Дня юного загубинского эколога. В благодарность за самоотверженный труд ваш лагерь «Бобская Губа» в лице директора Марины Константиновны получает музыкальный центр, для проведения дискотек, а также домашний кинотеатр. Самый внимательный сборщик мусора, которому удалось наткнуться на ежика, Лариса Находкина, получает новый смартфон. Поздравим ее, ребята.

Угрюмое лицо заплаканной девочка засветилось от счастья, щеки зарумянились. Через минуту, позабыв о произошедшем казусе, она хвасталась перед завистливыми сверстниками дорогим презентом. В этот момент один из подчиненных что-то шепнул на ухо Антону.

– Как мне только что доложили, – продолжил Невольнов, – у нас есть еще один победитель – Костя Двушкин. Он получает в подарок сотовый телефон последнего поколения.

– Ежиков мы передадим нашему леснику, который выпустит их в безопасном месте, – продолжил чиновник после вручения очередного приза. – Правда, Егор Алексеевич? Тот понимающе кивнул головой. – Ну а теперь вас ждет праздничное шоу и угощение. Поляна уже накрыта. Милости просим.

Изрядно проголодавшиеся на свежем воздухе, дети шумной толпой бросились к столам. Через пару часов их, сытых и уставших, мурча колыбельную, увез автобус. Взрослые гуляли до позднего вечера, нещадно истребляя шашлыки и всевозможные закуски с дорогим спиртным.

Антон находился в блаженно-умильном состоянии, когда корреспондент одной местной газеты спросил, что будет с собранным мусором.

– Ничего не будет. Здесь оставим. На время, – спохватился мэрский помощник, сообразив, что сболтнул лишнее. – На днях приедет грузовик и отвезет на свалку.

– А правда ли, что все это мероприятие затевалось с одной лишь целью – поймать ежиков, которых вы от лица президента должны подарить некой Наде Смирновой? – не унимался дотошный журналист, которого все называли не иначе как Демьян.

«Откуда он знает»? – разом протрезвел Антон. «Кто-то слил информацию».

– Ну, что за глупость?! Нет, конечно, – как можно непринужденнее засмеялся он. – Мы провели экологическую акцию, а поиск ежей, как я уже говорил ранее, – не более чем оригинальный конкурс. Хочу особо заметить, что в ходе мероприятий ни одно животное не пострадало.

Кое-как отбрыкавшись от журналиста, Антон, не подавая виду, погрузился в неприятные размышления: «Если газетчики докопаются до истины, то моей репутации – хана. Весь Загубинск на дыбы встанет. И так ситуация неспокойная. Надо что-то делать. Но вот что?»

Настроение окончательно испортилось. Как назло, вновь разболелся зуб мудрости, который молчал весь день. Так ничего и не придумав, Антон дал команду сворачивать вечеринку. Разбредшихся гуляк собрали, рассадили по «Газелям» и, вручив на дорогу провизию со спиртным, отправили в город. Машина Невольного уезжала последней, провожаемая лучами заходящего солнца.

На опушке остался один лишь лесник.

– Еж твою мать, Россия ежиная, – провожая взглядом развеселую кавалькаду, вздохнул он.

Чекушка водки, схваченная за шею удавкой пальцев, вытянулась из-за пазухи и забулькала. Пустая бутылка полетела наземь, захлебнувшись высокой травой.

– Ежиная Россия, – выдохнул лесник и, повернувшись, поплелся прочь.

Параграф 7. При визитах предусматривается осуществление мероприятий

– М-да, – зеркальный двойник осуждающе и несколько брезгливо рассматривал припухшую, с черными метками под глазами, бледную физиономию Антона. – Что, хорошо погулял? Будем приводить нас в порядок.

Зажужжала зубная щетка, бережно и тщательно выскабливая липкий запах перегара. Зашипел контрастный душ, свершая над повизгивающим Антоном обряд экзарцизма и вышвыривая беса похмелья в канализационную преисподнюю. Дымящаяся чашка черного кофе вымыла мелкие осколки беспокойного сна из израненного сознания. Спал после ежиной охоты Невольнов отвратительно. Едва он погружался в страну грез, как резкая боль вышвыривала обратно в реальность. Зуб мудрости, отоспавшийся за день, словно избалованный котенок, жаждал внимания и развлечений. Антон кормил его таблетками, убаюкивал, поглаживая щеку и лаская десну языком. Поныв, зуб затихал и, когда казалось, что окончательно успокоился, внезапно вскакивал на корни лап, и все начиналось сначала. Забылся Антон только под утро.

Со следами вчерашнего веселья и беспокойной ночи, он предстал пред насмешливым начальственным взором и поведал об успешной охоте.

– Согласно вашему докладу, а также имеющихся у меня донесений, вы успешно справились с поставленной архисложной задачей, осуществив эффективную, не побоюсь этого слова, промоушн-акцию, – выслушав, подытожил Афанасий Панкратович. – В ближайшее время надлежит, не откладывая в долгий ящик, в полном объеме выполнить желание девочки, выступив от лица гаранта конституции Российской Федерации. В качестве уполномоченного от имени президента выступит глава администрации Загубинска в моем лице. Свяжитесь с родителями несовершеннолетнего ребенка и устно сообщите, что мэр лично совершит поездку на их придомовую территорию с последующим посещением их жилой площади. Транспортное средство для осуществления последующей поездки в обязательном порядке должно явиться к зданию администрации послезавтра к…, – Халявин, призадумавшись, глянул на Ролекс, – 11 часам по местному времени. В ваши обязанности вменяется оповещение представителей СМИ о предстоящем совершении акта дарения в торжественной обстановке.

Антон еще больше побледнел, став удивительно похожим на измятый лист бумаги, который вытащили из взбунтовавшегося принтера. Колени мелко задрожали мздоимцами, взятыми с поличным. Галстук, поерзав по воротничку, расширил полномочия дыхательных органов. Перепуганный зуб мудрости затаился, опасаясь нежелательного привлечения внимания со стороны арендодателя.

– Может, повременим, Афанасий Панкратович? – пролепетал Антон пересохшими губами. – Журналюги свяжут вместе ежиную охоту с вручением и скандал закатят. Нам накануне визита Самого этого никак нельзя допустить. Или давайте я по-тихому один съезжу к Смирновым. Тем более, у вас и так дел невпроворот.

– Нет, – призадумавшись на секунду, резанул Халявин. – Электорат должен четко осознавать, что исполнительные органы власти в курсе всего происходящего, что они держат ситуацию под контролем и не оставляют без должного внимания любые, даже маломальские, потребности населения, особенно когда дело касается подрастающего поколения, которое, как известно, является будущим строителем нашей Российской Федерации. Поэтому мое присутствие на церемонии крайне своевременно и необходимо. Кстати, для справки, представителя флоры какой половой принадлежности пожелал получить от президента России цветок жизни? Не имеешь достоверных сведений? В таком случае, преподнесем обоих. Оформи их надлежащим образом, произведя завязывание бантиков голубой и розовой расцветки, согласно сексуальной предрасположенности. Представителям СМИ предоставим информацию, согласно которой следует, что ежи поступили непосредственно от Самого. Воплощай в жизнь!

Заплетающиеся ноги неохотно поволокли Антона выполнять распоряжение шефа. Помощник мэра отчетливо осознавал, что, скорее всего, это одно из его последних заданий. Оскорбленная семейка Смирновых непременно закатит перед телекамерами прилюдный скандал. Его еще можно было бы замять, договорившись с прикормленными журналистами, но неподвластные администрации издания разнюхают подробности и разродятся язвительными статьями. Об истории узнают в центральных СМИ, и…можно смело заказывать панихиду по безвременно ушедшей прежней жизни. Шеф, не отличающийся умом и благородством, выгораживать Антона точно не станет, напротив, чтобы усидеть в шатком кресле, официально назначит козлом отпущения. Спорить с Халявиным бессмысленно. Оставалось два выхода: не дожидаясь позора, писать «по собственному» или придумать нечто эдакое, дабы избежать огласки и остаться чистеньким. При мысли, что потеряет престижную доходную работу и уйдет в никуда, кошки принимались яростно точить когти о чиновничью душу, а мурашки бежали по спине наперегонки, словно за ними гнался раскаленный утюг.

Все последующие дни, машинально отдавая распоряжения подчиненным, Антон лихорадочно перебирал мыслимые и немыслимые варианты. Безжалостные минуты, вытекая из неисчерпаемого кувшина времени, каплями ледяной воды били по темечку, не давая сосредоточиться и отыскать ответ на извечное философское «что делать». Раздражение сменилось отчаянием. Не в силах усидеть на одном месте, Антон метался по администрации, поражая сотрудников странным, непривычным для него поведением. В какой-то момент его охватило безразличие, и он, успокоившись, уставился незрячим взором в никуда. В день Х безропотно, словно смертник, смирившийся с неизбежным, он позволил отвести себя на место расправы, не подозревая об отсрочке приговора.

Антону несказанно повезло. И причиной тому стало не вмешательство каких-то сверхъестественных сил, а свойство характера, присущее большинству простых людей. Вспомни сам, дорогой читатель (кажется, мы уже достаточно знакомы, чтобы перейти на «ты»), как с тобой происходили различные неприятности. Униженный и оскорбленный, ты, сжимая кулаки, страстно мечтал отомстить обидчику, разорвать на клочки и развеять останки по ветру. Злобное шипение, вопли, проклятья обрушивались на голову недоступного врага. Возмущение, переполнившее чашу терпения, лилось через край, выплескиваясь на близких и знакомых нескончаемым потоком жалоб. И чудилось тогда, что до конца своих дней ты будешь помнить несправедливость и никогда не простишь, но… Время бежит, стирая из памяти плохое и оставляя хорошее. Через день-другой, через год или два, в зависимости от личности и тяжести оскорбления, боль утихает, и мы потихоньку успокаиваемся. Так в природе раскатистый гром и ослепительные молнии сменяются зарницами, постепенно тающими за ночным горизонтом. В свете нового дня, наступающего следом за исчезнувшими всполохами злости, минувшее воспринимается, как легкое недоразумение. С возрастом, обрастая жиром подробностей, оно превращается в смешной случай из жизни, которым при случае можно позабавить приятелей. Человек полностью очищается от скверны низменного. Катарсис.

Точно то же самое произошло и со Смирновыми. Сотню раз пересказав историю всем маломальским знакомым, вдоволь насытившись их сопереживанием и изумлением, понастроив грандиозных планов мести, они вдруг, сами не осознавая того, перестали злиться. Надменный хам превратился в глупого, неопытного, но исполнительного чиновника, способного вызвать разве что насмешку и… жалость. Да-да, не удивляйтесь, именно жалость. Ну, как же, подумайте сами – «подневольный человек», «исполняет приказы начальства», «ему деваться некуда», «работа такая» и прочие и прочие оправдания. И вспоминая между собой тот случай, обросший множеством фантастических подробностей, Смирновы, вдоволь насмеявшись, чуточку грустнели.

Телефонный звонок из администрации, словно очередной нежданно-негаданный дефолт, переполошил и не на шутку перепугал их. Строя самые невероятные догадки, они суматошно метались по жилищу, наводя чистоту, готовя угощения и выбирая наряды.

– Наверное, он узнал, как мы плохо живем! – кричала из кухни мать Нади. – Я где-то года три тому назад письмо писала, чтоб нам выделили материальную помощь! Оттуда ни ответа, ни привета! Затерялось, поди, где-нибудь, а сейчас нашлось. Едет посмотреть на нас, а потом решить, сколько денег дать!

– Не-е-е. Придумашь тоже! Он из-за такой хреновины бы не приехал. Послал бы другого кого-нито, – возражал сидевший на кушетке дед, постукивая палкой по полу. – Можа, наша очередь на квартиру подошла?

– Оттопыривай карман поширше да утюгом там пройдись, – поучала бабушка внучку, гладившую свое праздничное платье. – Совсем, старый, сдурел! Кака квартира? Бесплатно щас ничо не дают! Все только за деньги!

– А может, ему дядя президент ежика прислал? – мечтала Надя.

– Да какого к лешему ежика! – возмущалась мать. – Мало тебе в прошлый раз подарили? Мало?! Придумала тоже невесть что! Дома и так ступить некуда, так давай еще ежей заведем для полного счастья! Нажаловался, поди, твой даритель своему начальнику, вот тот и едет втык нам всем устроить и тебя по головке погладить. Довыпендривалась!

Отец Нади, не принимавший участия в разговоре, смотрел в окно, катая во рту незажженную сигарету.

– Приехал, – вдруг произнес он тихо, но так, что все услышали. – С журналюгами.

Невысказанные фразы прилипли к языку. Гробовое молчание завладело троном, но тут же было свергнуто безумной суетливой толпой выкриков и распоряжений. К ним на подкрепление вскоре прибыли звуки беготни с лестничной площадки. В распахнувшуюся дверь, потеснив хозяев квартиры, ворвалась свита журналистов. Пятясь задом, она снимала каждый шаг мэра.

Добродушно улыбаясь во всю ширь своей недюжинной челюсти, Халявин поздоровался со Смирновыми так, как будто давно знал каждого из них и встретил после долгой разлуки. Дождавшись, когда телевизионщики установят и настроят камеры, он под вспышки фотоаппаратов произнес краткую, но пламенную речь.

– Дорогая ячейка общества Смирновых! Имею огромную честь донести до вашего сведения, что письменное обращение от лица вашего члена семьи, именуемой далее как девочка Надя, дошло до адресата и легло на стол президента Российской Федерации. Несмотря на широкомасштабную и непрерывную деятельность по обеспечению устойчивого уровня развития благосостояния граждан, увеличение ВВП и отстаиванию национальных интересов на международной арене, глава государства изыскал временной промежуток, чтобы ознакомиться с поступившим к нему обращением. Рассмотрев данный вопрос в кратчайшие сроки, он наложил одобрительную резолюцию.

Как вы уже информированы СМИ, в скором времени гарант конституции совершит беспрецедентный визит в город Загубинск. Однако из-за напряженного плотного рабочего графика и по не зависящим от него причинам президент не сможет лично вас посетить. Поэтому от лица президента Российской Федерации прошу ученицу 3 «а» класса Загубинского среднеобразовательного учреждения № 1 Надю Смирнову принять в дар этот подарок.

По лицу девочки поползли красные пятна. Родители легонько, но настойчиво подтолкнули ее к мэру, и она вышагнула вперед на негнущихся ногах.

– Поздравляю, – потряс худенькую ладошку Халявин и вручил шуршащую коробку из-под ксерокса.

Журналисты, толкаясь и отвоевывая место друг у друга, сгрудились возле Нади, чтобы снять волнительный момент и взять интервью. Помучив перепуганную девочку нехитрыми вопросами, они переключились на стариков, которые в мельчайших подробностях, с лирическими отступлениями, принялись рассказывать о своем житие-бытие.

Халявин вместе с родителями Нади удалился на крохотную кухню. Слушая о проблемах и жалобах Смирновых, он запивал чаем дешевые конфеты и домашние пироги. От других блюд Афанасий Панкратович, старательно подавив брезгливость, решительно отказался, сославшись на недавний завтрак. Журналисты тоже рванули на кухню, но сотрудники пресс-службы, дав время запечатлеть общение власти с народом, быстренько выпроводили их вон.

Невольнов, не веря до конца, что все обошлось, мрачно наблюдал за столпотворением в отдельно взятой квартире, ожидая подвоха. И тот не заставил себя ждать.

– Антон Юрьевич, вы же уверяли меня, что субботник не имеет никакого отношения к Смирновой, – нахально ухмыляясь, обратился к нему Демьян. – А, оказывается, имеет, и очень даже прямое. Не прокомментируете данную ситуацию? Нет? Хорошо, тогда пусть прокомментирует мэр. Если и он откажется, то так и напишем. Читайте в следующем номере. Я уже и заголовок придумал: «Бюджетные деньги – ежу под хвост». Нравится?

Помощник мэра, отодвинув плечом журналиста, подошел к начальнику пресс-службы и что-то шепнул на ухо. Тот, глянув на Демьяна, понимающе кивнул головой.

– Господа журналисты! Минуточку внимания, – раздался его голос. – Попрошу вас покинуть помещение, так как здесь маленькие дети и пожилые люди, нуждающиеся в отдыхе. По результатам встречи будет составлен и разослан пресс-релиз. Также, если возникнут какие-нибудь вопросы, прошу обращаться непосредственно ко мне или сотрудникам пресс-службы. До свидания.

Журналисты нехотя разошлись. Наиболее стойкие, среди которых был и Демьян, остались дежурить на улице, надеясь получить комментарий мэра. Но ждали они напрасно. К сбежавшему из плена гостеприимства градоначальнику их не подпустили.

– Семен, – обратился к подчиненному Антон, вернувшись в мэрию. – Звякни на телевидение, скажи, что моя передача выйдет сегодня сразу же после выпуска новостей. Внепланово и в прямом эфире. Пусть меняют сетку вещания. Меня не касается, как они это сделают. Ты меня понял?!

Сотрудник кинулся выполнять поручение.

Зуб мудрости резко изогнул спину и, пронзая десну, вырвался наружу. Невольнов вскрикнул, заерзал языком по костяному тельцу, ощущая, как рот наполняется солоноватой жидкостью. Сплюнув на клетки платка, он удивленно глянул на красную кляксу. Пахнуло кровью.

Параграф 8. Следование нравственным принципам – дело чести и долга служащего

Днем с огнем не сыщешь на свете людей, который бы не любили ночь и с нетерпением не ждали ее визита. Умаявшись после дневной бесконечно-бессмысленной суеты, пропитавшись насквозь, словно набухшая губка, впечатлениями и эмоциями, очумев и отупев от ненужной информации, хочется поскорее сигануть в постель и, обнимая пернатое облако подушки, отгородившись от всего и вся коконом одеяла, встречать Морфея. Иногда он является по первому же зову и, не мешкая, плавно, без скрипа, огромным узорчатым ключом отворяет черные врата. Шагнув через порог, отделяющий явь от нави, вы оказываетесь в радужной стране сновидений, где возможно все. Бедный купается в золоте, слабый побеждает орды врагов, трус совершает героические подвиги, робкие флиртуют с наипервейшими красавицами, больные встают на ноги, несчастные блаженствуют, забывая о горе и унижениях. И даже внезапное вторжение Гекаты, ввергающее в липкий холод ужаса и панический бег на месте вырывающегося наружу сердца воспринимается, как благо. Вытерев со лба пот и отдышавшись, ты с облегчением осознаешь, что это всего лишь жуткий кошмар и по сравнению с ним действительность не так уж страшна, а значит, можно и нужно жить дальше.

Бывает и так, что Морфей, пренебрегая своими служебными обязанностями, опаздывает или, обнаглев донельзя, вовсе не является на работу. Его не страшат ни ругань, ни проклятья, ни угрозы клиентов накатать жалобу вышестоящему начальству, так как прекрасно знает: заменить его некому и максимум, что грозит – очередной выговор, без занесения в трудовую книжку. И хоть тресни от злости, дрессируя стада овец, все равно проведешь ночь, ворочаясь с боку на бок.

Антон Невольнов никак не мог уснуть. Воспоминания мелкой, загнанной глубоко под кожу занозой саднили, ныли, будоражили, отравляя душу гноем переживаний. Раз за разом он прокручивал в голове события скандального и, скорее всего, последнего в своей карьере телевыступления.

В прямом эфире, бледный, вспотевший и трясущийся, точно заяц в полупустой маршрутке, чиновник поведал обо всей подноготной подготовке визита президента, ежиной охоте и прочих событиях, о которых ты, любезный читатель, уже прекрасно знаешь. Покаявшись пред всем честным народом, он заявил, что исполнял приказы Халявина, что дальше так продолжаться не может, потому как совесть его окончательно загрызла и… Закончить речь Антон не успел. Директор телецентра Петр Сергеевич сначала недоуменно наблюдал за происходящим, наивно полагая, что выступление согласовано сверху, но осознав, что это не так, дал команду прервать эфир рекламой и лихорадочно запиликал телефоном, выискивая абонента «Халявин мэр». Дрожащие губы объяснили ситуацию, после чего оглушенный и потерянный шепот попросил сотрудников не возобновлять передачу и вызвать «скорую».

Телезрителям объявили, что произошел сбой в вещании и программу «Без лишних купюр» они сегодня не увидят. На экране замельтешили ножки балерин. Старый оператор, хорошо помнивший советское прошлое, прикололся, поставив «Танец маленьких лебедей». Получив от взбешенного начальства «звездюлей», он включил мультик «Ну, погоди!».

Чьи-то волосатые руки сняли с Антона микрофон, и вежливый, но твердый, не терпящий возражений голос попросил покинуть студию. Не смывая грима и ничего не видя вокруг себя, чиновник под всеобщее молчание сбежавшихся телевизионщиков прошествовал к выходу.

– Самоубийца, – прошелестело вслед Невольнову, когда за ним клацнул железными зубами замок.

Антон плохо помнил, как добрался до дома. Глотнув коньяка, он вырубил все телефоны, в одежде плюхнулся на кровать, но заснуть так и не смог, и теперь, как было уже сказано выше, осуществлял непосредственное личное участие в процессе наблюдения за темным временем суток. Так! Стоп! Прошу меня покорнейше извинить, дорогой читатель, но, кажется, ваш покорный слуга подцепил вирус «канцелярис чиновникус». Сам же предупреждал об опасности – и вот на тебе!

Карету мне, карету…скорой помощи! Вызовите кто-нибудь врача! А, ладно – не надо. Пока он доберется по нашим дорогам и пробкам, поздно будет. Сам себя спасу. Как и у всякого сочинителя, у меня припасена аптечка для экстренных случаев. Так, посмотрим, что у нас есть… Сбор классический прозаический, гомеопатические препараты Толстого, отвар Достоевского, эликсир Лермонтова, настойка Пушкина, свечи Сорокина, таблетки Пелевина, скальпель Булгакова, сироп серебряного века… Все не то… Ага, нашел! Капли Чехова. Пойду-ка их приму, а заодно сделаю комплекс упражнений смехотерапии по методу доктора Гоголя. Никуда не уходи и пока понаблюдай за героем. Потом расскажешь, что здесь произошло. Я быстренько!

Ну, вот, ваш покорный слуга вернулся: жив и здоров. Ничего не случилось? Как лежал, так и лежит? Это только так кажется. На самом деле внутри нашего героя бушуют нешуточные страсти. Сейчас я тебе о них поведаю. Итак…

События минувшего дня, безнадежно застряв, буксовали в колеях мозга, разбрызгивая мгновения воспоминаний и выхаркивая комья фактов. Споря сам с собой, Невольнов мучительно искал оправдание своему отчаянно-глупому безрассудному поступку, пылко доказывал, что поступил правильно, что другого выхода не было и быть не могло. Внутренний голос, которые некоторые называют совестью, язвительно возражал, пугая неизбежной карой.

– Ты покой такое отчебучил? – вопрошал он Антона. – Ничего получше придумать не мог? Извилин не хватило?

– Нет, ну а что мне оставалось делать? Выкинули бы меня пинком под зад с позором. И куда мне идти?

– Перепугался, бедненький, в штаны наложил. Так и скажи! И нечего было людям втирать про свою честность и благородство, героя из себя корчить. Если ты весь такой замечательный, то почему не отказался выполнять тупые приказы? Сразу бы сказал шефу: «Так, мол, и так. Хреновиной ты страдаешь». Ну, уволил бы он тебя. Он тебя и сейчас уволит, можешь даже не сомневаться. И пошел он, солнцем или ветром, – не помню уже – гонимый, повторяя: «суди его Бог», и покуда я видеть его мог, с непокрытой шел головою. Что, с голоду бы помер или чего – по ящику перестали бы показывать? Пережил бы как-нибудь, ничего страшного! Страшно, аж жуть! А сейчас ты вляпался по полной программе! Афоня тебя в порошок сотрет. Возьмет и посадит в темницу сырую орла молодого за клевету. Будешь на нарах куковать или кукарекать. Давай, собирай манатки и шуруй отседова, куда подальше и пока не поздно. Хоть о родных бы подумал прежде. Им тоже житья не будет. Эх, и дурак же ты! Осел натуральный! Натуральный осел! Да что с тобой говорить?!

– Может, еще все обойдется? – подавал робкую надежду Невольнов.

– Держи карман шире! Обойдется, как же! И не надейся. Натворил делов – отвечай. Но даже если, предположим, вдруг случилось чудо… Тебе самому как, не стыдно? Шефа подставил, ну да хрен с ним, – заслужил. А тупая эпопея с ежиной охотой? Это же маразм натуральный! В голове не укладывается! Ты почто девчонку обидел, до слез довел, а? У нее и так в жизни радостей никаких! Видел, как они живут?

– Да, – вздыхал Антон. – Стыдно. И не напоминай лучше – и так тошно!

– А ты помучайся, помучайся. Глядишь, человеком станешь. Встанешь, так сказать, на путь исправления. Очистишься духовно. Хотя вряд ли…Ты больше о себе печешься, думаешь, как бы вывернуться. Эхе-хе…

Долго еще спорил сам с собой чиновник, фантазировал, как развивались бы события и к чему бы привели, поступи он иначе. Вариантов было настолько много, что, в конце концов, Невольнов намертво запутался в сетях полудремотных рассуждений и лишь беспомощно рыпался в тщетной попытке освободиться.

«Все это полная ерунда, – возразит взыскательный читатель. – Автор напридумывал невесть что. Не мог главный герой откровенничать со своей совестью, ибо она у Антона давно атрофировалась».

Отчасти ты прав. Но, говоря замшелым языком представителей власти, утверждение не совсем корректно. Тщательно спрятанная под толстой скорлупой тела, высушенная равнодушием и цинизмом повседневности, совесть загубинских чиновников постепенно грубеет, превращаясь в рудимент души. Это, если хотите, последствия производственной травмы или, точнее, профессионального заболевания, от которых никто не застрахован, вне зависимости от должности и места работы. Подобно раковой опухоли, вирус черствости незаметно множится, развивается, захватывая и отравляя новые клетки души, пока полностью ей не завладеет. Если вовремя не выявить и не распознать опасность, то пиши – пропало. Мало кому удавалось выскользнуть из цепкой хватки недуга.

Невольнова спасло то, что работал в должности всего-то лет пять. Побудь он на своем посту лет эдак 20–30, то и спорить было бы не с чем. Слушал бы сейчас Антон колыбельную Морфея в стране радужных сновидений, возлежа с полуобнаженными девицами возле денежного древа и прикладываясь к неисчерпаемому кубку изысканных вин. Возможно, в блаженствующее несознание, намекая на неминуемость кары, и вторгались бы неясные тени злобных шершней с лицами вышестоящего начальства или, того хуже, завывающего волка в прокурорском мундире. Так что с того? Осыпал бы их Антон лиственными купюрами, и убрались бы они подобру-поздорову, низко кланяясь и желая многия лета.

Скажешь, автор сказки рассказывает, и порядочных, отзывчивых чиновников в природе не существует. Ерунда! Ты просто мало с ними общался. Вот, пожалуйста, пример из жизни. Хочу поведать тебе историю про кристально честного чиновника Загубинска… Хочу, да что-то на ум ничего не приходит. Ладно, если вспомню, расскажу. Пока же вернемся к Антону, который так и не впал в забытье в течение куцей летней ночи.

Лопоухим щенком, недавно вставшим на неокрепшие лапы, она кособоко ковыляла по зернистому небосклону, с любопытством обнюхивая неведомую безбрежность. Плутая между слепых многоэтажек и деревянных развалюх, натыкаясь на шпили блеклых призрачных фонарей, неуклюже шарахаясь от фар редких припозднившихся машин, затемь уловила тихий лучистый смех. Звезды, лукаво перемигиваясь, потешались, наблюдая за ее забавными движениями. Разобиженная ночь запрыгала, намереваясь куснуть задир, но лишь лязгала в пустоте беззубой пастью. Не в силах дотянуться, она жалобно заскулила. Далекие светила, померцав между собой, сжалились, подставив соски Млечного пути. Насытившись, мгла отяжелела, и ее потянуло в сон. Осоловевшие слезящиеся глаза отыскали бледно-желтый диск. Позевывая, ночь вскарабкалась на луну и свернулась калачиком на темной стороне. Пройдет совсем немного времени, заматереет она, станет полновластной хозяйкой. Будет трепать, драть осенние листья и, запрокинув морду, протяжно завывать студеной вьюгой.

Рассвет выдернул Антона из кровати и притянул к распахнутому, шуршащему тюлем окну. По небесной лазури, обласканные ветерком, лениво плыли обрывки облаков. Птахи жалобно-настойчиво просили пить-пить-пить. Радостно всплеснуло золотом солнце, и трава тот же час брызнула искрами росы. Продрогшая многоэтажка, стоявшая напротив, угрюмо отбрасывала тень. За долгие годы наблюдений по расположению и перемещению тени Невольнов научился определять примерное время. Перевалив через спины припаркованных автомобилей, черная стрелка ползла по циферблату двора к детскому городку.

– Около пяти утра, – отметил про себя Невольнов и глянул на часы. – Почти угадал. Без семи минут.

Он знал, что после того как тень скатится с облезлой детской горки, покатается на расшатанных скрипучих качелях, пороется среди окурков и битого стекла в песочнице, во двор пожалуют местные алкаши. Пересчитав жалкие гроши, оставшиеся со вчерашнего, они скинутся и пошлют гонца в близлежащий магазин, открывающийся в 8 часов. Обычно в это время Невольнов собирался на работу и, глядя на беззаботных мужиков, иногда им завидовал. Никаких сомнений, угрызений совести, спешки и волнений, и лишь одна проблема для беспокойства – где достать денег на очередную бутылку.

– Хорошо быть безработным, – думалось в такие моменты Невольнову. – Мне бы так.

Теперь его мечта осуществилась, но никакого облегчения с обретением нового статуса он не испытывал. Напротив, ощущал себя выброшенной на берег рыбиной, жадно хватавшей жабрами воздух и таращившей в ужасе остекленевшие глаза.

Антон повалился на кровать. Торопиться ему было некуда, и он, вытянувшись, бессмысленно блуждал взглядом по натяжному потолку. Взор остановился на странной капле. Стремительно увеличиваясь, она достигла размера теннисного мяча и повисла над ним на тоненькой ножке, грозя в любой момент оторваться и упасть. Антон попытался вскочить и заорать, но не мог пошевелиться. Обливаясь холодным потом, он с ужасом завороженно глядел на каплю. Из открытого окна дунул легкий ветерок, и та, качнувшись, устремилась вниз, попав в полуоткрытый рот. Антон чувствовал, как существо пробралось в мозг, обволокло его и…Резкий звонок вырвал его из хватки Гекаты.

– Твою мать! – подскочил Невольнов, оглядывая мутным взором комнату. – Фу-у. Кому там не спится? Приперся кто-то! Кто?!

Исполняя изящные па де бурре сюиви с переходом на па курю, он дотанцевал до входа. Стеклярус глазка выдал искаженно-округлую фигуру ухмыляющегося Демьяна, жавшего на кнопку звонка.

– Не отстанет. Придется открыть. Какого хуя тебе надо?! – рявкнул Антон, скрипнув дверью, которая с честью выдержала бы прямое попадание из гранатомета. – Пшел отсюда.

– Фу! Как грубо. Слова, вылетевшие из ваших уст, коробят мой изысканный слух и наносят неизлечимые кровоточащие раны ранимой же душе. Разве подобает их произносить борцу с заскорузлой бюрократией, чиновничьим произволом, защитнику всех униженных и угнетенных граждан славного града Загубинска. Народному, так сказать, герою. Знал бы ты, какую бучу поднял! Может, впустишь – расскажу.

Не дожидаясь, пока Антон переварит информацию и разрешит войти, журналист втиснулся внутрь квартиры.

– Да-а-а, – протянул он, плюхаясь в кресло. – Хоромы-то царские. Коньячку плесни гостю дорогому. Али жаль напитка благородного?

Бутылка, скрипнув пробкой, булькнула алкоголем в стопки. Брызнул едкой слюной лимон.

Демьян, выкушав содержимое пары-тройки хрустальных емкостей, внезапно открыл в себе театральный талант. Развевая лохмами, он порхал по комнате, гримасничал, изображая физиономии чиновников и возмущенных обывателей, принимал различные позы и один раз даже рухнул на пол, показывая сердечный приступ у Панкратовича. Из его цветасто-язвительной, перемешанной ядреными словцами речи, следовало, что народ готов идти чуть ли не на баррикады, мэр лежит в больнице, а Антона считают главным оппозиционером, восставшим против бюрократической машины и произвола.

– Пить или не пить? – вопрошал журналист, держа почти пустую бутылку, словно Гамлет череп бедного Йорика. – Вот в чем вопрос. Иль нужно оказать сопротивленье? Чего-то там парам-парам, бурум-бурум. Погибнуть, умереть-не встать.

– Кончай паясничать! – прервал его новоявленный отец русской демократии. – Ты только для этого сюда пришел?

– Нет, конечно, – разом стал серьезным Демьян. – Ты украл у меня разгромную статью. Так что с тебя должок. Возьму недорого – дашь эксклюзивное интервью. Деваться тебе все равно некуда. Обратной дороги нет. А так будешь народным героем. И включи сотовый – дозвониться невозможно.

– Сейчас, – потянулся к аппарату Невольнов, обдумывая предложение.

Мобильник радостно проиграл побудку и тут же запиликал вызовом.

Экс-помощник и журналист переглянулись. Телефон продолжал трезвонить.

– Да ответь, чего уж теперь, – почему-то шепотом посоветовал Демьян.

Побледневший Антон прижал трубку к уху.

– Доброе утро, Антон Юрьевич, – произнес бесцветный, растерявший всякие эмоции голос. – Мы внимательно изучили ваше выступление, а также реакцию граждан города, и пришли к определенным выводам. Озвученные вами факты, по имеющимся у нас сведениям, во многом соответствуют действительности. В связи со сложившимися обстоятельствами на самом высоком уровне принято решение назначить вас временно исполняющим обязанности главы администрации Залупи…Засупи…

– Загубинска, – подсказал Антон.

– Да. Соответствующее распоряжение уже подписано. Все структуры власти с ним ознакомлены. Можете приступать к работе.

– Но я не знаю, я не готов. Такая ответственность, и накануне визита… – залепетал растерянный назначенец.

– Мы думаем, что Вы справитесь с возложенной на Вас задачей. А по поводу визита можете не беспокоиться. Он отменен в связи с ЧП, произошедшем на… Впрочем, неважно. Удачи, – голос сменили гудки.

В квартире повисла звенящая в ушах тишина.

– Ни хрена себе! – взорвался Демьян, который все слышал. – Я думал, тебя на нары, а тебя вместо этого в мэры! Так не бывает! Хотя…хотя в нашей стране может быть все, что угодно. Так, я помчался в редакцию. Заголовок – «Назначенный свыше». Или что-то в этом роде. Срочно в номер. Не забудь, с тебя интервью. Эксклюзивное!

Журналист, перепрыгивая через ступеньки, загрохотал по лестнице.

Эх, и интересный это персонаж, хочу я вам сказать! Надо бы о нем поподробнее рассказать, но в нашем повествовании Демьян – лицо второстепенное, и много внимания ему мы уделить не можем. Жаль, но что поделаешь. Се ля законы жанра. Как-нибудь в другой раз. Вы мне только напомните, чтобы не забыл. Но оставим и назойливого журналиста, и впавшего в ступор Антона приходить в себя. Оседлаем загнанное транспортное средство имени Макаревича и перенесемся на день вперед.

Параграф 9. Глава администрации подконтролен и подотчетен населению. Последний…

Хотите загадку? Пожалуйста. Отгадайте: «Где легче всего потеряться?» Только не говорите, что на жизненном пути. Ответ, конечно, верный, но философский. А у меня чисто «материальная» загадка того типа, что и «зимой и летом одним цветом». Кто-то скажет: мол, заблудиться проще простого в лесу, в пустыне или в открытом океане. Правильно. Неподготовленные люди теряются там часто, но все же большинство из нас живет в обжитой местности и редко забирается в необитаемые, дикие, лишенные гаджетов и прочих сантехнических удобств природные лабиринты. На мой взгляд, плутать до второго пришествия можно в коридорах власти. В зданиях сельских администраций еще ничего: побродишь минут пять, не найдешь никого и – на выход. Но не дай вам Бог очутиться в Загубинском городском заповеднике чиновников! Новичку без опытного проводника там делать нечего! Длиннющие коридоры на нескольких этажах, мраморные лестницы с горбатыми складками ковров, замысловатые переходы, вереница дверей с золочеными ручками и номерами. Складывается ощущение, что архитекторы, вступив в преступный сговор, нарочно спроектировали администрацию так, чтобы просители никогда не добрались до нужного им кабинета и, обессиленные от бесплодных блужданий, жажды и голода, выбравшись, наконец, наружу, трижды перекрестились и даже думать боялись о повторном визите. Спрашивать дорогу у вечно спешащих повелителей скрепок и дыроколов – все равно что выбить прибавку к зарплате. Загубинские чиновники приноровились пробегать мимо, словно у них внезапно приключился приступ энуреза и энкапреза одновременно. При этом вид у них настолько занятой и отрешенный от действительности, что поневоле заробеешь и не посмеешь отрывать человека от выполнения архиважного поручения. И если вы вдруг обнаглеете и броситесь вдогонку, служащий, почувствовав неладное, нырнет в первую попавшуюся дверь. Стучать и входить бесполезно – кабинет, скорее всего, пуст. Мой старый приятель, охотившийся за каким-то некрупным чиновником, рассказывал, как тот, исчезнув за одной дверью, вышел из другой в противоположном конце коридора. Наверняка, придумал. Или перепутал. Они же все ликом и одеждой схожи, наподобие агента Смита в «Матрице». Хотя, возможно, не врет, и загубинские служащие научились перемещаться во времени и пространстве, вопреки писаным законам физики.

Ладно, оставим фантастику в стороне и обратимся к действительности. Представим себе невероятное: посетитель все же поймал лацканы пиджака и пытается узнать дорогу. Глядя сквозь него, словно узрев нечто неподвластное обывательскому пониманию, загубинский чиновник будет долго вникать в вопрос. Наконец, вернувшись в реальность, он приветливо улыбнется, махнет рукой, послав в долгое путешествие по закоулкам администрации, и испарится, прежде чем тот запомнит дорогу.

«Прямо по коридору, потом направо, спуститься на второй этаж, затем прямо, налево, направо, подняться на третий, слева дверь. От нее влево, прямо, налево. Или направо? Или прямо? Запутался, блядь!», – шепотом матерится проситель, шагая по ковровым дорожкам.

Нет, дорогой читатель, в коридорах загубинской власти без карты, компаса или навигатора не обойтись. Неплохо бы еще маячки на чиновников повесит, но это уже из области фантастики. Более реальный способ – одолжить на время у Гарри Поттера карту мародеров. Тогда точно не заблудитесь.

Антону Невольнову никакие волшебные штучки не требовались. За время работы он узнал в администрации все закутки и потеряться не смог бы, даже если горячо бы этого захотел. Вот и сейчас, в свой первый рабочий день, новоиспеченный врио мэра направлялся в кабинет, не задумываясь, куда ему повернуть или подняться. Кивая и улыбаясь лучезарно, но несколько смущенно, встречным, чиновник преодолел административную полосу препятствий и встал, как вкопанный, перед дверью с золотящейся табличкой с его фамилией.

– Уже успели поменять, – удивился Антон. – Оперативно отреагировали.

Узрев в раме косяков нового начальника, Глашенька, оборвав сплетню на полуслове, швырнула телефонную трубку.

– Принеси кофе, – попросил Невольнов, – и сообщите начальникам департаментов, пусть подойдут ко мне часикам к десяти.

– Хорошо, Антон…м-м-м, – замялась секретарша, пытаясь вспомнить отчество шефа.

– Зови просто Антон. Я же ведь еще не старый, да и знакомы мы с тобой давно. И давай на «ты». Окей?

– Хор…окей, – соединила два слова в одно от смущения Глашенька, одновременно стараясь определить новый стиль общения. Не обладая большим умом, она инстинктивно подстраивалась под обстоятельства. Точно так же собака, заглядывая в глаза хозяину и повиливая хвостом, улавливает его настроение.

Подобным образом в угоду шефу ведут себя многие подчиненные в Загубинске. Если тот обожает «Битлз», то и они в его присутствии ведут разговоры только о ливерпульской четверке. Любит футбол – обсуждают очередную игру, бросил курить или пить – с отвращением клеймят позором вредные привычки. Ну и так далее, и тому подобное. Перечень пристрастий и слабостей бесконечен. Но зато, как только за начальником затворится дверь, принимаются промывать косточки и говорить прямо противоположные вещи.

Есть и еще одна часть подчиненных, которые и в самом деле воспринимают привычки, взгляды, выражения шефа как некие непоколебимые истины в последней инстанции и тупо следуют им. Они превращаются в искаженное, суператрофированное и сатирическое отражение своего кумира. Бр-р-р. Аж мурашки по коже, когда о них вспомню.

Третья категория подчиненных предпочитает держаться от начальства подальше, почти в открытую потешается над их глупостью, проступками-поступками и, страшно подумать, не смеется над их поросшими густой растительностью анекдотами. Подобных граждан в Загубинске, плюющих с высокой колокольни на субординацию, восторженное заискивание и подобострастие, как и редких перелетных птиц или вымирающих животных, пора заносить в «Красную книгу».

Антон прошелся по знакомому кабинету, в котором ничего не напоминало о прежнем начальнике. Со стола исчезли семейные фото, из ящиков – вещи, компьютер очищен от личных файлов, словно никогда их и не было. Шеф ушел, да здравствует шеф.

– Жаль Афоню. Вроде, неплохой мужик был, – подумалось Невольнову. – Придурок, конечно, но…

Впасть в сострадательное наклонение он не успел. Дверь крякнула, выдавливая из приемной Глашеньку с серебристым подносом.

– Присядь, – приказал Антон и сам уселся в пухлое кресло. – Что запланировано на ближайшие дни?

Гламурный блокнот, шурша лепестками страниц, вытянулся из клатча.

– Сегодня ничего. А завтра… – девушка по слогам, разбираясь в собственных каракулях, прочитала перечень мероприятий. Как и многие представители племени младого, она плохо владела ручкой, но зато лихо молотила по клавишам, переписываясь в соцсетях.

– Достаточно, – прервал ее Антон. – С остальным разберемся позже. Неотложных дел пока нет? Вот и хорошо. Пока свободна. Иди, встречай гостей.

Подчиненные явились на совещание на удивление вовремя и одной большой группой. Невольнов решил, что они специально скапливались в приемной, словно стая тунцов и, когда уже не оставалось места, всем косяком хлынули в кабинет.

Дождавшись, когда все рассядутся за столом, Антон, несколько волнуясь, открыл совещание.

– Уважаемые друзья и товарищи. Вы, наверняка, уже знаете о беде, случившейся с нашим дорогим мэром. По указанию сверху, – мотнул он. – Я буду его замещать. Надеюсь, что Афанасий Панкратович быстро пойдет на поправку и вернется в наш дружный коллектив. Пожелаем ему наискорейшего выздоровления.

Сидевшие друг напротив друга «саперы» и «косыночники» бесстрастно взирали на нового предводителя. Какие мысли мелькали в этот момент у них в головах, понять было невозможно. Даже Шерлок Холмс, будь он не вымышленным, а реальным, как и наши герои, персонажем, вряд ли бы прохрипел знаменитое «элементарно, Ватсон».

– За сим прошу незамедлительно приступить к работе и доложить о состоянии дел. Да, и, будьте добры, без всякого официоза, как говорится, по-простому, нормальным русским языком. И еще одна новость, которая, несомненно, вас обрадует, а кого-то, возможно, огорчит. Визит Самого в наш город откладывается на неопределенный срок.

Известие ухнуло в слуховые колодца, взбудоражив глади барабанных перепонок.

Серые жесткие диски черепных винчестеров, приняв новую информацию, выдали сбой программы и зависли, обнулив мониторы глазниц. Во избежание непредвиденных последствий, самостоятельно запустился безопасный режим, не позволяющий подцепить вирус эмоций. Чиновники молчали, ничем не обнаруживая того, что у них творилось внутри.

О дальнейших событиях рассказывать, наверное, смысла нет. Уважаемые читатели без посредника между обезьяной и человеком догадались о занудном истреблении времени потоком цифр и казенных фраз. Не буду вас утомлять ходом совещания, ибо почти всегда они проходят по одному и тому же сценарию, написанному и заверенному еще в античности Бюрократусом Волокитским. Вы что, не слышали про такого?! Странно! Это божество, покровительствующее заседаниям различного уровня. Известно, правда, про него немногое. Судя по мифам древних чиновников, он представлял собой удивительное существо с человеческим телом, нижней частью свиньи и головой обезьяны, с вечно недовольной мордой. Параграфами вились кудри, украшенные лавровым венцом с вплетенными листьями лопуха. В левой руке Бюрократус властно и строго вертикально держал скипетр, в правой – табличку с часами приема посетителей и печать.

Скульпторы часто изображали его сидящим за столом на стопе подушек. Исследователи мифологии полагают, что благодаря этому он был известен еще и как Понт Геморойский. Бюрократусопоклонники месяцами, а то и годами стояли в длинных очередях, ожидая, когда молодая жрица в коротенькой тунике, предварительно испросив высшей санкции, пригласит войти в приемную храма. Богатые подношения в виде изысканных нектаров и золотых монет украдкой, без свидетелей, закидывали в вырез на спине. Дабы добиться расположения и успешного исхода дела, некоторые адепты-фанатики дарили Волокитско-Геморойскому колесницы и даже дома.

В более поздние времена божок перекочевал с Запада на Русь, поменяв имя и незначительно видоизменившись. Под седалище подставили стул с подушечкой, венок трансформировался в синее лукошко, скипетр – в пышный, с пробором листьев, хрен, но тоже строго вертикальный, в правую руку добавили канители. Известен он у нас как Мздынь Крючкотворец.

Ну, да Бог с ним, с этим идолом, тем более что собрание закончилось, все разошлись, а Глашенька уже заварила ароматный кофе, и не только заварила, но даже разлила. И едва они уединились с Антоном в отдельном кабинете, как за окном зашумело, загорлопанило и затарабанило в дверь.

Одергивая одежду на ходу, секретарша кинулась открывать. Через порог ввалился Паша, совсем недавно бывший в непосредственном подчинении у Невольного.

– Антон, там это. Митинг. Несанкционированный, – заикаясь и проглатывая слоги в последнем слове, выговорил он, подозрительно косясь на Глашеньку. – Электорат цар…мэра, вновь обретенного, видеть желает. Радуется.

– Раз хочет – увидит. Народ, или как ты его назвал, электорат, уважать надо. Все мы вышли из народа… Сейчас выйду!

Толпа возле администрации собралась более чем внушительная. Позднее полицейские сводки утверждали, что явилось около пятисот человек. В статье Демьяна, напротив, речь шла о тысячи граждан разного возраста, профессий и социального положения. Результаты подсчета не вызывают удивления. В Загубинске любят сбрасывать и со счетов, и со щитов. Впрочем, не только там.

При виде Антона толпа радостно взвыла, потрясая транспарантами так, будто сбивала с ветвей переспелые груши. Увидел бы лозунги тезка Невольного, всенепременно включил бы их в полное собрание сочинений, как образчик одного из корней родословного древа дарования.

Знаешь, дорогой читатель, помянул я всуе своего любимого писателя, и пришла мне в голову одна мысль: а не заняться ли нам лингво-логическими изысканиями. Не пугайся столь замудренного названия. Все очень просто. Смотри.

Если «краткость – сестра таланта», то, значит, талант – брат краткости.

Гений, как известно, выдающийся талант. Отсюда: гений – брат выдающийся краткости, или гений – брат афоризма.

Можно и дальше продолжить, если вспомнить, что, согласно утверждению Джоша Биллингса: «Бедность – мачеха гения». Получается, что «мачеха гения – бедный брат афоризма». А если верить Вольтеру, что «соперничество – пища для гения», то выходит, что пища для гения – соперничество братьев афоризма. Ну и так далее. Продолжать можно достаточно долго…

Да что ты будешь делать! Опять отвлекся. Митинг закончился, а вы молчите и не напоминаете. Ничего страшного. В заметке нашего знакомого журналиста в традиционном для него стиле, красочно и несколько язвительно, все подробно написано. Где-то у меня газетка завалялась. Открываем «Загубинский westNik»…

«В минувший четверг, сразу после дождичка, возле серой, как мышь, мэрской администрации собрался сонм загубинцев. Граждане явились не для того, чтобы в очередной раз предать местных чиновников анафеме и призвать их вернуться в лоно закона, а поприветствовать нового градоначальника. Напомним, что днем ранее эту лакомую должность занял Антон Невольнов. Большинству он известен как ведущий одной весьма популярной передачи местного телевидения. Практически для всех горожан назначение свыше стало полнейшей неожиданностью, особенно после резкой критики Невольновым прежнего руководства. По неподтвержденным данным, после этого ныне бывший мэр Загубинска попал в немилость, а затем в реанимацию с подозрением на инфаркт.

Натерпевшиеся от произвола властей, граждане с ликованием встретили появление Антона Невольнова. Пришли они не с пустыми руками, а «вооружившись» самодельными транспарантами. Лозунги на них были один другого краше.

Двое мужиков затрапезного вида, с явственными следами вчерашнего похмелья, трясли плакатом с надписью «Будешь третьим!».

– Мы живем рядом с домом Антона, – признались они. – Мы неоднократно обращались к нему. Он очень отзывчивый человек и никогда не отказывает ни в какой мелочи. Надеемся, что так будет и впредь.

– Вольному – Невольнов. Почти сбывается, – скандировала группа бабушек. А пожилой мужчина интеллигентного вида в очках с тонкой оправой демонстрировал всем плакат: «Загубинцы губу не закатают».

Особо отличились студенты, выдвинувшие несколько сомнительный лозунг: «Антон – за безопасный секс».

Новый мэр шутку оценил и посмеялся вместе с молодыми людьми, отметив их креативность.

Среди сторонников Невольного попадались и редкие противники его назначения. Так, один из митингующих выдвинул лозунг «А мне совсем Невольно». Простоял он недолго, так как его быстренько и мягко вытеснили сотрудники правоохранительных органов и посадили в автозак.

– Мы отстранили данного гражданина не потому, что он придерживается нетрадиционной точки зрения, и не по политическим мотивам, – прокомментировал ситуацию замначальника полиции по охране общественного порядка Аркадий Абысков. – Дело в том, что на его плакате не были соблюдены правила орфографии русского языка. Мимо ходят дети, многие из которых посещают школу. После прочтения данной надписи у них может сложиться ложное или, того хуже, двойственное мнение о правилах правописания. В результате они начнут делать ошибки, получать двойки и не сдадут должным образом ЕГЭ. Для недопущения подобного и был задержан гражданин Г., 1979 года рождения, уроженец Российской Федерации, проживающий по адресу: город Загубинск, улица Школьная, д. 66, кв. 2. После проведения с ним профилактической беседы он вспомнил, что давно хотел посмотреть новое оборудование в травматологическом отделении городской больницы, куда и был доставлен незамедлительно на карете «Скорой помощи».

Среди граждан встречались и весьма маргинальные личности. Так, один бездомный с табличкой «Подайте на пропитание» протянул Невольнову руку, которую врио мэра без раздумий крепко-крепко пожал. Такая демократичность и открытость настолько удивила гражданина, что тот отбросил костыли в сторону и принялся пританцовывать, выражая крепкими выражениями свою неуемную радость.

Незапланированная встреча продолжалась всего около получаса. Но за столь короткий промежуток времени люди получили ответы на все животрепещущие и волнующие их вопросы и остались вполне довольны. Пообещав приложить все силы для того, чтобы исправить ситуацию в городе, Антон Невольнов распрощался, сославшись на неотложные дела.

Чем обернется и как аукнется для простых жителей Загубинска ротация кадров в городской администрации, покажет время».

По-моему, из статьи все понятно. Но знаешь, что меня беспокоит, дорогой читатель? Я сказал, мол, девятый параграф – самый последний, однако вышло совсем иначе. Прости уж лукавого сочинителя, ибо я так рад твоему незримому присутствию и терпеливому вниманию, что не хочу расставаться. И если я наскучил и осточертел тебе, то прерывай чтение и займись более достойными делами. Я нисколечко не обижусь. Правда-правда. Ну, или почти правда. А если есть еще силы и желание следовать с караванами слов к концу повествования, то передохни, потому как тебя ждет…

Параграф 10. Форс-мажорные обстоятельства не являются основанием для прекращения

Описывать будни чиновников или конторско-офисных работников – все равно что бренчать на одной струне. Как ни старайся, сколько ни пересаживайся, получается нудно и заунывно, как сказка про белого бычка Ваську. Что можно быть занимательного в днях, похожих один на другой, словно капли осеннего промозглого дождя? Моросят они, не переставая, извергаясь откуда-то из верхней серости, и уходят в никуда, исчезая в серости нижней. Найдутся те, кто возразят, что, мол, влага проделывает долгое путешествие. Летит с неба, сталкивается, сливается, вновь разделяется, продирается сквозь чахлую листву, скользит по изгибам дрожащих ветвей, сползает по травинкам, пока не плюхнется в грязь. Столько увлекательных событий! Можно еще придумать, что происходит с каплями в облаках до рождения и после смерти в подземном царстве. Такой простор для фантазии! Сочиняй, что душа пожелает, тем более ни подтвердить, ни опровергнуть твои измышления невозможно. В повествовании желательно намекнуть или напрямую сравнить путешествие капли с жизненным путем человека. Закончить же неплохо каким-нибудь философским высказыванием, что-то вроде: «Все мы – лишь капли дождя в этом бренном мире. Нам не суждено знать, что было и что будет после нас. Так как не суждено познать за краткий миг полета сущность бытия». И все! Будет тебе почет, уважение и сотни полторы лайков на сайте самиздатовских писателей.

Возможно, паталогоанатомы словосплетений и правы, но дождь лучше созерцать или слушать, чем засыпать над долгим и нудным рассказом о нем. Посему опустим повествование о трудовых буднях Антона Юрьевича, как его стали величать подчиненные, и обратимся к нашему герою спустя несколько месяцев.

За окном плакала осень. Капли дождя, падая из верхней серости, скользили улитками по стеклу и, оставив влажный след, исчезали в серости нижней. Ладно, ладно. Все. Я пошутил. Обернемся тенью отца Гамлета, переведем свой дыхательный аппарат на холостой ход, и на цыпочках – в кабинет. Глянем, что там творится.

Обстановка осталась прежней. Все та же мебель, портреты, флаги, компьютер, телефон и прочие атрибуты, необходимые для успешной карьеры чиновника. Исключение составляет лишь новый шикарный кожаный диван, растопыривший кривые ноги в углу.

Антон восседает на своем рабочем месте и, уподобив взгляд дрели, напряженно сверлит им в потолке дырки. Аттракцион земной карусели ничуть не изменил его внешности, прибавив лишь пару килограммов, морщинки на лбу и обнулив лицо. Телефонный звонок резанул полотно тишины. Крышка стола, грохотнув, содрогнулась, словно под ней произошло локальное пятибальное землетрясение по шкале Рихтера.

Невольнов крякнул подраненным селезнем, хватаясь за трубку.

– Исфини, – раздался снизу голос Глашеньки. – А нешаана.

– Продолжайте. Не останавливайтесь на достигнутом, – приказал Антон непонятно кому: то ли к звонившему, то ли секретарше.

Через пару минут она вылезла из-под стола и, поправляя на ходу прическу, отправилась в приемную накрашивать губки.

Как ты уже понял, наблюдательный мой читатель, Антон перехватил выпавшее из рук прежнего мэра юное тело Глашеньки. Народная молва (а его коврижками-сникерсами не корми – дай посудачить) приписывала градоначальнику уймищу амурных похождений. Загубинцы вели учет одержанным победам и ожесточенно-пылко спорили, какое место занимает Невольнов среди известнейших героев-любовников. Истратив литры слюны и переболев языковой чесоткой, они пришли к выводу, что до Казановы он еще не дорос, но Дон Жуана уже переплюнул.

В их увлекательных повествованиях столь часто упоминалась Глашенька, что, будь народная примета верна, то она давно бы уже распугала истошным иканием очередь, ожидающую Страшного суда.

Некоторые не в меру озабоченные загубинцы даже утверждали, что якобы во время совещаний секретарша втихаря обслуживает шефа под столом, пророча Невольнову столь же бесславный конец, как у французского президента Феликса Фора.

В западном полушарии журналисты, наверняка, ухватились бы за скандальную тему, провели расследование, глядишь, и еще один пациент с синдромом орального кабинета вышел бы в отставку. У нас же все с точностью наоборот. Любовные похождения только прибавляют популярности.

– Настоящий мужик, – восхищаясь, завидуют граждане крепкого пола. – Ему можно доверять. Не то, что этот пидорас. Далее следовал список оных.

Женщины ничего не говорят, тихонько вздыхая и мечтательно витая на просторах высших сфер.

Признаюсь сразу, что слухи о победном шествии мэра по спальням и иным интимным закуткам хрущевок, сталинок и прочих меблированных комнат чрезвычайно преувеличены. Пустил их Демьян, который коротал часы досуга с Антоном, и в благодарность за бесплатно-бессрочную лицензию на истребление зеленого змия таким образом поднимал его рейтинг.

Невзирая на то, что жизнь в Загубинске и не думала вылезать из берлоги, горожане симпатизировали Антону, возлагая надежды и прочие чувства, кои умирают не последними. И действительно, попервоначалу он сновал по вверенной ему территории бешеной тарашкой, тряс руки жителям и своим языком, клятвенно обещая загнать цены в глубокую могилу, вознести зарплаты и пенсии к седьмому небу, модернизировать все движимое и вкопанное в землю имущество, выдать индульгенцию по долгам ЖКХ, отобрать у Санкт-Петербурга звание культурной столицы, дать каждому пассажиру по мягкому месту, а каждой бабе по мужику – все то, что привычно сулят кандидаты на пухлые кресла.

Месяца через полтора наступил спад. Невольнов утратил дар вездесущности и телепортации, редко выставлял свою персону на всеобщее обозрение, предпочитая общаться с загубинцами посредством телесигнала. Его прежнюю передачу вел другой симпатяга, мэр же гостевал в ней раз в неделю, отвечая на злободневные вопросы. Зрители сначала не замечали перемен, но когда они стали видны без оптических приборов, списали их на напряженный график, огромную занятость и, как следствие, неизбежную усталость.

Антон и сам осознавал: с ним творится что-то неладное. На посиделках с Демьяном он все чаще ныл, жалуясь на приступы апатии, сонливости и тугодумия.

– Вроде бы веду относительно здоровый образ жизни, соблюдаю правила гигиены и предписания санэпидемстанции, но что-то в последнее время нахожусь в состоянии перманентной усталости и разбитости, – разглядывая журналиста сквозь шторм коньяка в бокале, делился он своей проблемой. – Словно совершили подмен меня на не меня. Не далее как позавчера после окончания трудового дня попытался принять вертикальное положение из положения сидя. И как ты полагаешь? Не смог осуществить задуманное! Вновь вернулся в исходную позицию, а говоря проще, плюхнулся обратно в кресло. У меня сложилось стойкое ощущение, что оно притянуло меня, не захотев расставаться. Было осуществлено несколько безуспешных попыток, после чего я покинул прежнее место дислокации и выполнил переход на диван. До дома так и не добрался, благо, Глашенька проявила солидарность и осталась здесь. Принимая во внимание, что я еще относительно молод, данные симптомы не могут не вызывать у меня тревогу и вполне обоснованные опасения. Может быть, надлежит нанести визит в медицинское учреждение?

– Забудь! – Демьян залпом выпил полстакана водки (другой тары он не признавал) и, выдохнув, продолжил. – Развеяться тебе надо: в баньку сходить, на рыбалку, по лесу прогуляться, листья попинать, березку обнять. Хочешь, шашлычки на природе организую, девочек подгоню? Стажерок. Очень даже ничего. Советую. Побольше движения и жизни, минхерц, не то через пару лет сидячей работы превратишься в развалину. Помяни мое слово. Твердо ук ферт хер. Вот глянь на меня – кровь с молотком. А все почему? Потому что на месте не сижу, как ты.

Хрустнул огурец, брызнув слезами рассола. Зажигалка, чирикнув воробьем, высунула дразнящий язычок пламени. Сигаретный дым окрасил кудри воздуха сединой. Тишину в квартире нарушали отзвуки бесконечной беготни машин за окном да приглушенная болтовня безразличного ко всему телевизора.

– Зуб, опять же, тревожит, – задумчиво продолжил Невольнов свою мысль, словно не слыша приятеля. – Ноет перманентно. Собака! Девочка!

Костный символ мудреца мудростью отнюдь не отличался. Вместо того, чтобы, как все среднестатистические порядочные зубы с правильной ориентацией, тянуться вверх, он свернул с истинно верного пути и уткнулся в бок соседу. Тот, протестуя против наглого вмешательства в личную жизнь, возмущаясь, уперся всеми корнями. Будь это американский или западно-европейский зуб, то он немедля подал бы иск и отсудил кругленькую сумму за моральный ущерб и право не приближаться к нему на расстояние ближе 2–3 мм. Хотя найми третий моляр, проживающий по адресу: нижняя челюсть, левый ряд, дробь 8, далее именуемый как ответчик, ушлого высокооплачиваемого авоката, то неизвестно, чем бы дело кончилось. Языкастый юрист, несомненно, подал бы встречный иск. Брызгая слюной, он доказал бы присяжным заседателям ротовой полости, что у его клиента грубо нарушены права и свободы зубов и костных образований, закрепленных во Всеобщей декларации междуорганизмов.

В частности, происходит яростная дискриминация подзащитного из-за его нетрадиционной сексуальной ориентации и расовой принадлежности.

– Третий моляр, хоть и является коренным жителем ротовой полости, но в процессе необратимых эволюционных процессов превратился в вымирающий вид зубов, а проще говоря, в рудимент, – так и слышу я голос адвоката. – В нашем толерантном обществе, где в полном объеме соблюдаются общезубовые ценности, до сих пор имеются отдельные индивидуумы, которые не избавились от постыдных предрассудков и стереотипов. Стыд и позор, господа!

Тяжба, вероятно, затянулась бы на годы, и неизвестно, в чью пользу закончилась. Вероятнее всего, потребовалось бы вмешательство извне в виде вооруженного вторжения пальцев демократичного стоматолога.

Но это был не заморский, а наш российский коренной зуб. Он ни с кем сутяжничать не стал, а молча поднапрягся, охлаждая костяным спокойствием пыл наглеца. Пришлось тому повернуть вспять, но двигаться куда-то было неизбежно-необходимо, и он пополз вниз, ввинчиваясь корнями в десну. Упершись треногой в кость, призадумался, что дальше. Путь закрыт. Остановиться? И не узреть, что снаружи? Край тельца, взорвавший мякоть плоти наверху, чувствовал, что извне есть иной мир. Нет. Только не здесь. Подальше отсюда, от рыкающей, чавкающей, перемалывающей пещеры на свободу. Истончаясь и превращаясь в неразличимо-видимое ничто, щупальца корней, продираясь сквозь склизские переплетения, устремились в неизвестность. Натыкаясь на непробиваемые твердости, они сворачивали с пути и наугад шарили в поисках малейшей лазейки. Не раз и не два корням казалось, что попали в тупик, и тогда их охватывало отчаяние, и бесновались мысли: бросить все и повернуть обратно. Немного передохнув и успокоившись, они находили выход и, воодушевившись, червились дальше.

Каким-то неведомым образом они сумели пробиться к мозгу и расползлись по каналам, забивая извилины нитями, оплетая его, словно паук свою жертву. Вдоволь нагулявшись, подкрепившись мыслями и напившись эмоциями, грибница скатилась по небосводу черепа. Стекая по затылку, она, одеревенив шею, запрыгала по начавшим ветшать звонким ступенькам позвонков, пока, наконец, не достигла основания чиновника. Покинув тело, корни наткнулись на новую неведомую им преграду. Новизна ощущений ненадолго притормозила их ход, но, не привыкнув отступать, они принялись ввинчиваться, вгрызаться в кресло.

Первое время им не везло. Едва-едва они успевали проникнуть на пару сантиметров, как Невольнов вскакивал, вырывая, сам того не подозревая, призрачные нити. Зуб мудрости усилил натиск. Выкачивая соки из мозга, он постепенно и вроде бы незаметно менял поведение хозяина. И однажды наступил момент, когда Антон не смог встать из-за стола.

Поднялась страшная суматоха. Заплаканная Глашенька вызвала «скорую» и на всякий случай пожарных, полицию, прокуратуру и счетную палату. Общими усилиями они пытались вытянуть мэра из кресла. Но безуспешно. Чиновник сидел в нем, как влитой. Не помог даже визит губернатора, которого любезно и всепоклонейше попросили помочь. По замыслу небезызвестного вам Демьяна, при его появлении Антон должен быть вскочить, как ошпаренный. Как ни гневался, как ни злился, как ни ругался глава региона, мэр остался в своем кресле, хоть оно скрипело и шаталось под ним.

Предлагались и вовсе экстравагантные меры. Взять и включить государственный гимн. Однако этот способ после долгого обсуждения на закрытом совещании пришлось отмести как издевательский, особо жестокий и циничный.

– Не хватало еще, чтобы его кондрашка хватила из-за неуважения к символу нашего государства, – заявил все тот же Демьян. – Вы еще президента позовите. Это же не наш метод. Необходимо покумекать и найти более гуманный. Пожалуй, надо сообщить о происшествии наверх. Пусть там постановят, что делать. Не может же мэр в одном и том же кресле вечно сидеть.

На том и порешили.

Наверху уже все давно знали, поэтому и суток не прошло, как из столицы прибыл всемирно знаменитый доктор Кулаков. Профессор, более всего походивший на отставного полковника КГБ, чем на врача, не мешкая, приступил к делу.

– Н-да, редкий случай, – задумчиво протирая очки краем халата, протянул он, закончив осмотр. – Я бы сказал, более чем странный, но очевидный. Будем лечить Вас, пациент мэр, по частям. Начнем с зуба мудрости, который доставляет Вам столько неудобств, а потом посмотрим. Посмотрим, посмотрим…Поскольку вынуть Вас из кресла в некотором роде проблематично, операцию будем проводить здесь. Откройте рот, больной.

Игла шприца, пронзив плоть, выплеснула дозу обезболивающего. Металлические щипцы обхватили зуб, стремясь выдернуть его из онемевшей десны. Зуб сопротивлялся, упираясь, цепляясь за жизнь всеми своими корнями. За краткий миг, отделявший от нави, перед его коронкой пролетели все дни существования… Безжалостный рывок – и безжизненное тельце оборвало истонченные нити бытия.

– Ну вот и все, больной, – промолвил доктор. – Теперь…

Договорить он не успел. В кабинет ворвался Демьян.

– Пока вы тут развлекаетесь, у нас такие дела творятся! Такие дела! Слышали последние новости? Информация прошла, что наш губернатор вышел из доверия! Совсем вышел. Окончательно.

– Да ты что!???

Антон дернулся вперед. Затрещали, обрываясь, призрачные корни зуба мудрости, и покатившееся кресло неуклюже повалилось навзничь.

– А может… – переглянулись приятели.

Спустя пару недель у Невольнова начал резаться верхний зуб мудрости, а местная газета опубликовала статью, начинавшуюся словами: «В N-ской губернии было так много пеньков, увеселительных заведений и ветхих зданий, что казалось…»

 

4/4

1/4. Я смотрел

Я смотрел. Я видел видимость или виды? Кто теперь в этом разберется, да и до этого ли, когда тонкие веточки деревьев, колыхаясь под дуновением ветра, щекочут желтое пузо солнца. Оно хохочет до слез, заливая окрестности искрами и блестками; смотрится в зеркало неба и, увидев собственное отражение, покатывается с востока еще хлеще и дальше. Золото сыпется с небес нескончаемой весной. Его нельзя потрогать, только узреть. И я смотрел и видел, как оно, прорисовывая кистью лучей мельчайшие былинки, раскрашивает холст бытия. Контурной щетиной небритости выдавались высохшие ломкие сусальные травы, кланяющиеся и падающие ниц. Нагая береза плакала от стыда, закрываясь от взора тюлью ветвей. Наряд, осыпавшийся и разодранный в клочья листьев, лежал у белоногого ствола. Не склеить, не сшить… Да и стоит ли? Ню. Разве не прекрасно?! Шаловливый ветер подхватил лоскуток и, играючи, погнал его по остаткам снежной пуповины. Солнечные зайчики, резвившиеся на хрупком насте, перепугавшись, бросились врассыпную. Видимо, нескоро они соберутся, сфокусируются вместе. Ну и ладно. Пусть шалят в другом месте. А солнце хохотало. И я смотрел.

Я смотрел и видел, как ворочается, трескается почка, и из-под кожуры кокона робко вылезает новорожденный лист, распрямляет прожилки сухожилий и тянется вверх, навстречу воздуху, пропитанному золотистой теплотой. Небо перечеркнуто росчерком полета. Грачи. Гроздьями усыпали деревья, созрели и стремительно падают в поисках червей. Леска натянулась, и сверкающая в лучах рыбина, сорвавшись, заплясала. Пятерня не успела ее накрыть, и она, плюхнувшись в озеро, вильнула на прощанье хвостом, ушла в мутную сумрачную глубину, куда не проникает солнечный свет.

Желторотые цыплята высыпали на прогулку и разбрелись, перекликаясь. Откуда они здесь? Из «Веселой семейки» или из сна? А где же Железный дровосек, кот Матроскин, Чебурашка, Винни Пух и все-все-все? Видел ли я сон? И если видел, то видел ли он меня? Смотрел и видел, как я смотрю на него. Что он мог увидеть? Видимо, он видел, как меняются картины моего бытия, написанные мазками хохочущего солнца. Как я с портфелем за спиной, задрав голову, подставляю лицо весне, вбираю в легкие пропитанный лучами воздух и заливаюсь смехом, видя, как плюхаются переспелые грачи. Вместе со мной веселятся верные псы Дружок и Пират, гоняясь за сухим листом и распугивая солнечных зайчиков. Бабочка-лимонница, сотканная из воздуха и света, метнулась неведомо откуда. Собаки, фыркая, бросились за ней, подпрыгивая и путаясь в солнечном неводе. Повиснув, они обескураженно-забавно махали ушами, стараясь улететь выше, пока не прорывали тонкие незримые нити. Шлепнувшись вниз, псины принимались скакать и вновь попадали в ловушку хохочущего светила. И вновь, и вновь, и вновь…

Перочинный кораблик ткнулся в журчащий берег и, покачавшись, передумав переворачиваться, понесся в стремнину. Плакала капель блестками слезинок, вызывая радостную жалость. Верба ликовала пасхальным предчувствием, сияя звоном куполов.

Я все это видел. А может, и нет? Ведь мы видим лишь то, что хотели бы увидеть, не замечая то, что есть. Видимого много, но невидимого – видимо-невидимо. Но к чему это, когда солнце хохочет, заливая меня своим солнечным дождем, купая в золотистых блестках. Нужно только смотреть. И я смотрел. Я смотрел.

2/4. Я слушал

Я слушал. Чуть слышно слышалось неслышное. Ш-ш-ш. Палец к губам – прислушаться чутким ухом, уловить звук. Кажется? Чудится? Нет. Раскаленно-огненное обгорелое солнце, надумав искупаться, коснулось пальцами ступни прохлады моря, недовольно зашипело и отступилось. Рано, слишком рано лезть в солень южных волн. Надо полежать, остыть, понежиться в шезлонге мягкого облака, пока его не уволок втихаря бриз; и, прикрыв воспламененные глаза, вслушиваясь, слушать. Я слушал вместе с ним и слышал, как копошились перьями в посвистах ветра чайки, отыскивая одну им ведомую утраченную ноту и, не найдя, надрывно и обиженно голосили. Прибой полоскал горло булькующими окатышами и ритмично, смачно выплевывал их с пеной на шумящий берег. Волнорезы с рыбьим плеском ныряли под баюкающие накаты мелодии… Море пело, но слышал ли кто его и хотел ли услышать?

Обжигаясь об раскаленные палящими лучами камни, визжала детвора. Она подбирала гальку, крутила в мокрых соленых ладошках и бережно откладывала причудливые в сторону про запас, для коллекции воспоминаний. Пригодятся или нет, кто знает?! Прочие, невзрачные, со звоном шмякались на груду собратьев или с плеском плюхались в море… С кем судьба обошлась благосконнее? Неизвестно. Стук. Паренек ритмично добит камень о камень, словно по огниву, мечтая выбить искру. Пламя ни к чему. И так звуки вязнут в зное. Взрывы хохота. Обсуждение суетных дел. Гул пробегающей электрички. Зазывные вопли неуемных торговцев. Гомон разноголосицы заглушал нежную мелодию. Какая глухота! Хватит!

Неблагозвучие разбудило задремавшее светило, и оно нахмурилось сошедшей с гор лавиной туч, треснуло кулаком по небу стола. Какофония, устыдившись, постепено замолкала, покидая провинившимися бестактными зрителями концертный зал. Остались самые преданные. Затаив дыхание, я ждал, и… Молнией резанула дирижерская палочка. Небесный оркестр громыхнул по мембране души, отдаваясь резонансом в задрожавшем всеми клеточками теле. Стихло, и слышно лишь неумолкающую вечную песнь прибоя. Робкими нотками посыпались капли дождя. Быстрее, быстрее, и вот они уже слились в нескончаемый аккомпанемент сплошного ливня. Небесная и морская стихии соединились, как встречаются после долгой разлуки влюбленные, и зазвучали в унисон. И я слушал. Я слушал и слышал, как последними всхлипами аккордов затихает гроза. Волны накатывались печальной музыкой расставания. На краткий миг выглянуло солнце и тут же скрылось, махнув огненно-рыжими распущенными волосами. Галька затрещала под ногами робкими аплодисментами.

Я слышал немой вопрос временного жилища: «Что слышал?», но что я мог ответить, если не могу звучать. Лучше промолчать, и вверх по клавишам лестницы – на лоджию. Засопела астматиком сигарета. Алкоголь плескался алым в задумчивом стекле бокала. «Что я слышал? И слышал ли?»

День взбудоражил окриком незнакомца, пометался в сознании эхом и исчез, оставив смутность слышимого. Вроде, было много звуков, но пытаешься вспомнить – и ничего. Тишина. Как и не было. Да и было ли?

Неслышно опускалась тьма. Не сразу расслышал, как рождается еще неясно слышимая, но скоро крепнущая симфония ночи. Дрожали струны экзотических ветвей под ласковым перебором ветерка. Макушка ели, удивительно похожая на морского конька, кивала в такт. Цикады окончательно осмелели и оглушительно стрекотали, бесконечно настраивая скрипки. Нестройные тревожные звуки слились и слышалось: «Херу-херу-херувим-вим-вим-вим»… И снова, и снова, и снова. Им вторило шелестом море. Звезды, отдернув полог туч, прислушались и не удержались – покатились вниз с мерцающим звоном, сгорая в чужих желаниях. Соцветия зашлись в неистовстве ароматов. Подземные великаны навострили уши, с шумом листвы приподняв мохнатые шапки гор… Мир пел, а я слушал. Я слушал.

3/4. Я говорил

Я говорил. Сказанное слетало пожелтевшим листом и, покрутившись в солнечных строках, ложилось бесслышно. Разве могло быть иначе? Трудно услышать, когда говорят молча, хотя сложнее – когда молчат, говоря. Знаком согласия кивала береза, осыпая словами развернутый свиток вздрагивающей от прикосновения реки. Призрачный, едва различимый круг – и нет. Канул в синь небытия. Дряхлая, сгорбленная ива царапала завещание на воде дрожащими артритными пальцами. Зачем спешишь? Тебе ли, бабушка, бояться натиска бесноватой метели. Выстоишь и займешься по весне, как и прежде, зеленью надежды. Заросли осоки втихаря язвительно шептались – сплетничали. Таким на язычок лучше не попадаться. Резанут – надолго запомнишь. Нечего их слушать, кликуш! Камыши солидарно тянулись восклицательными знаками. Утка поддакнула, увязнув в дали. И тебе пока. Будешь на юге, черкни пару строк. И привет передавай! Сказал и усомнился – расслышала ли? Не столь важно. Незачем скупиться на добрые слова. Обладающему даром слова слова даром даются. Зачем их копить, когда можно раздать?! И я говорил.

Я говорил, а осень билась словом на запястье, вдыхалась предвестником холодов, выворачивая наизнанку бытие. Запрокинешь голову, и на томно-синем – рыжая листва. Кружит, опадает, сыплется на бездонную подергивающуюся гладь неба; скользит, натыкаясь и огибая подводные камни облаков. Бледный поплавок луны неспешно несет течением. Не клюет что-то. Ушли звезды в глубину синевы. Надо сматывать удочки. Потянул и вытащил ряску измороси. Давно не чистили небеса, не наводили блеска. Надо бы сказать, пожаловаться. Выпущу улов на волю – плывите, родимые, и больше не попадайтесь на приманку слов. Блеснули лучиками чешуек – и нет их, как и не было.

Лесная тропинка заблудилась в собственных сомнениях, потерялась среди пожухлых мятых трав. Пойдем вместе, выведу, куда нужно. Сократим путь беседой. Я говорил, а она слушала, изредка недоверчиво хмыкая влажными отпечатками следов. О чем я рассказывал? Я рассказывал о том, что ждет впереди. Как оборвется последней сосной призрачно-прозрачный лес, и мы утонем, растворимся в бескрайней унылости степи. Как холмы покатятся навстречу ржавыми волнами. Пошушукаются, прислушиваясь, метелки конского щавеля. Прицепятся втихаря репьи и проедутся «зайцами», пока их не заметишь и не шугнешь. Цикорий помашет лоскутками неба. Пальцами вскользь-вверх по стеблю луговика. Кто: курочка или петух? Не угадала – курочка. Сиротливая рябинка, скинув последнюю одежку, разрумянилась, истомилась в ожидании любовных утех. Не терпится, родимая? Поморозят и бросят. Вкусят горечь запретных плодов, и останешься опять одна. Здесь и расстанемся, тропка. Тебе налево – не заплутаешь, а я прямо – через сжатые, пружинистые под ногами поля, где сметливые стога затеяли шахматную партию. Крепко задумались – не шелохнутся. Не буду мешать. Обдеру бок, вырву клок и улягусь на ворох, как положено: головой на запад, лицом – на восток. Мыши шебуршатся, подбираясь поближе. А вот и кот! Черный, как смоль, с васильковыми глазами. Явился, Баюн? Притомился бродить, кружить по цепи?! Сядь, передохни. Только мышек не трогай, пусть тоже послушают, потом в прятки поиграете. Поведую я вам одну россказнь…И я говорил, не размыкая немых губ, рассказывая о сыри неба, где суетятся в синеве мальки звезд; о словоохотливом рыбаке, что поймал, а затем выпустил их обратно; о тропинке, что заблудилась в глуши…Я говорил о многом несказанном и недосказанном, бросая горстями слова на ветер. Он подхватывал, разносил, развеивал беззвучные звуки по бескрайним страницам полей. Пусть покоятся с миром, чтобы однажды, напитавшись влагой небес, проклюнуться робкими ростками, вытянуться стеблями строк и зашуметь налитыми колосьями услышанности. Пожинать не мне, но вначале было слово. И я говорил. Я говорил.

4/4. Я все

Я все. Все, все, все. Зачем идти, когда усталость накатила снежным комом, который рос, налипал, увеличиваясь с каждым шагом, пока не придавил тяжестью осознания. Куда спешить, когда сосны огородили зеленью стены от завывающей волчьей стаи северных ветров. Виделось, как суровые стражи, укутанные в мохнатые тулупы, ежились от стужи. Кусты акации оцепенели, загипсованные инеем дремоты. Вдали поля залезли с головой под пышную перину снегов, посапывая, подрагивая ворсинками трав. Пруд запечатан звонким хрусталем. Не разбить, не разбудить. Все спит. Все видит сны. Тсс.

Остановиться тоже иль идти и продолжать движенье. Передохнуть, перевести дыхание, обретя на миг покаянный покой. Пусть будет так – иначе не дойти. Сам виноват во всем, сошел с протоптанной лыжни, забредя в непролазные дебри. Главное не уснуть, не слиться с окрестной белизной безмятежности. Да все ли спят? Нет, лишь кажущееся забытье. Мышь потеряла в складках сугроба цепочку следов. Еще спохватится, вернется. Заяц разрисовал глянец листа узорами петлей и ускакал, перепрыгнув на другую страницу. Только его и видели. Неведомая птица оставила на память надпись из рун: «Здесь была я». Вот паскудница! Ничего святого.

Тихо. Благостно. Слышалось лишь, как изредка потрескивают восковыми свечами деревья от мороза. Шелестят, отряхивая вечнозеленые лапы, ели, и комья снега глухо плюхаются, оставляя вмятины на бледном саване земли. В панике застрекотала вдалеке и тут же, устыдившись, смолкла сорока. Дятел барабанил, выбивая плоть из осыпающейся древесной мумии. Не хватает только треньканья синиц, но сегодня не их обедня. Улетели колядовать поближе к людскому теплу. Надо бы согреться. Выстрел переломанной об колено сучковатой ветви спугнул нахохлившуюся ворону, и она рванула в чащу, не разбирая пути. Лыжи в сторону – и сугробом укорочен до подростка. Жаль, что годы не забрал, оставил на вечную память. Пользуйся, мол. Затрещала береста под шалашом хвороста. Костер задымил кадилом, вспыхнул, отодвигая нахлынувшие сумерки. Языки пламени взвились, заискрили, отогревая заиндевевшие небеса, и из выси сыпануло серебром. Снежные хлопья все разные, непохожие друг на друга в своей одинаковости. Берутся, словно из ниоткуда, краткий миг полета – и исчезают в никуда, тая и скатываясь слезой по линиям ладони. Много еще вас там, в черно-белой кутерьме? Странные какие-то снежинки приближаются, несуразно-аляповатые. А вы здесь откуда? Вы же…Впрочем, к чему об этом. Ну, хватит, хватит скакать и ластиться. Перестаньте лизаться. Я тоже безмерно рад. Где же вы пропадали так долго? Я же говорил, что все получится. Я говорил! Ну, что ж, пора продолжить путь. Теперь я не один, как прежде. Псины подпрыгнули и, махая ушами, зависли над землей, закружили, отплясывая вокруг веселыми снежинками. До чего же забавно и смешно. Верные спутники детства, вторя мне, зашлись счастливым лаем. Ну все. Все, все, все. Все, что было видено, слышано и сказано, оставлено. Грусти нет. Да и к чему грустить, когда конечное начально. Пора. Черный, похожий на овчарку-недоростка Пират суетливо порхал возле левого плеча. Рыжий с белым галстуком Дружок взмывал к небесам и возвращался к правому. Все, я готов. Выводите из темноты – огни где-то впереди. Напрягите все свое нутро – и все. Нужно только узреть, и я…

 

Интервью

Вместо эпилога

Нет, ну надо же! Вспомнили в кои-то веки! То не нужен был никому, то в гости напрашиваются – интервью им, видите ли, необходимо позарез. Журналист по телефону так и заявил: мол, Дмитрий Юрьевич, читатели нашего издания страсть как хотят знать, как и чем живет знаменитый писатель. Судя по вкрадчивому голосу, звонил человек достаточно молодой и разговорчивый. Зовут… Как же его зовут-величают? Вот память! Совсем дырявая стала. Ничего не помню. Хотя и раньше названия и имена-фамилии у меня из головы моментально вылетали. Ах, ну да! Тезка же! Тоже Дима.

Интересно, и с чего это вдруг такое внимание к моей скромной персоне? А, ну все понятно! Юбилей же у меня скоро! Как-никак 60 стукнет. Любят у нас статьи приурочивать к круглым датам. Неважно, идет ли речь о событии, факте или о человеке. Информационный повод, говоря, журналистским языком. Помню, когда сам в газете работал, подобными вещами занимался. Ничего с тех пор не изменилось. Что ж, пускай приезжает. Не отказывать же хорошему человеку. Почему хорошему? Потому что плохих людей не существует. Есть люди, которые забыли, что они хорошие.

Безусловно, эти хорошие люди ерунду могут написать или что-нибудь напутать. Так что с того? Ничего страшного. Пусть хоть горшком назовут, только в печь не ставят. Об имидже, как сейчас модно выражаться, я никогда не беспокоился. И сейчас не собираюсь. Не в том я возрасте, чтобы кого-то или чего-то бояться.

Заодно и на новых людей посмотрю, узнаю, чем молодежь живет. А то в своей деревушке совсем одичал. Пообщаться или, как у нас здесь говорят, «покалякать» и то не с кем. С односельчанами все темы обмусолили, а с домочадцами – котом Васькой и псом Пиратом – особо не поговоришь. Они, конечно, слушают и вроде бы все понимают, но ответить не могут. Да, надо же к интервью подготовиться! Предугадать, какие вопросы задавать будут. Хотя можно предположить, что спросят о жизненном пути, творческой деятельности, случаях из жизни…Стандартный разговор. Но все же лучше покопаться в памяти и выудить из нее никому не известные факты. Тогда и статья получится интереснее, да и журналисту подспорье. Чем разговорчивее собеседник, тем легче выбрать необходимое и написать. По себе знаю… Пойду-ка на свежий воздух, подумаю и покурю заодно. Только фуфайку накину, а то прохладно уже. Едрит твою в корень! Сколько ни хожу, каждый раз об эту притолоку головой прикладываюсь. Половицы скрипят… Надо бы заменить, да все руки не доходят. Старый-старый, дряхлый дом. Покосился. Уныло опирается на печь, словно на клюку, и беспомощно улыбается полусгнившими венцами, взирая на мир сквозь мутные стекла. Ночами слышно, как мышами шуршат его мысли, словно дом перебирает в памяти минувшие годы. Ведь его еще мой дед построил. Царство ему небесное. Эхе-хе. Сяду-посижу возле сараюшки на скамейке. Мокрая. Насытилась, набухла, пропитавшись мелким дождичком. Но ничего. Я ненадолго. Промокнуть не успею. Ну, примчался! Хвостом так и виляет. Гляди, отвалится. Куда ты целоваться лезешь! Будто век меня не видел. Сядь лучше на лавку. Фу! Фу, тебе сказал, морда твоя пиратская! Вон, смотри, Васька какой недовольный. Лапы поджал, глаза прищурил, будто китаец, и смотрит сквозь щелки зло. Не суйся к нему, а то опять по носу лапой схлопочешь. Вот и ладно, вот и славно. Улеглись с обеих сторон. Любите вы, когда вас гладят, охламоны вы эдакие.

Тихо-то как! Сумеречно. Осенью пахнет, опавшей листвой. Листик с березы сорвался и чуть ли не в руки приземлился. Пожелтевшая рукопись лета. Прожилки – будто сюжетная линия, каждая – отчетливо видимая на просвет клеточка-буква. Прочесть бы тебя, да давно позабыл я твой алфавит. Когда-то в далеком детстве знал или думал, что знаю. Мог часами рассказывать приятелям про маленькую-маленькую липкую почку, которая распустилась клейким новорожденным листочком, как он рос и превратился во взрослый лист. Ветер трепал его, поливал дождь, иногда и градом било. Но выстоял он, несмотря ни на что, и вот пришло время умирать. Все, как у людей. Муторно на душе становится, когда об этом подумаешь. Иногда думается: ради чего вообще все это было? Нет, смерти я не страшусь. Бояться неизбежного, по крайней мере, глупо. Миллионы людей до меня умирали – и ничего. Никто не выжил. Головой я это понимаю, но сердце не воспринимает. Тоска охватывает, как представишь, что тебя закопают на радость червям. Хотя этого ты уже не увидишь и не почувствуешь. Но все же… Ладно, хватит о печальном. Итак, о чем я собирался подумать. Ага, об интервью. О жизни обязательно спросят: доволен ли ей, все ли, что загадывал, планировал – осуществил. Нет, не все. Грезилось многое. Но многие мечты давно покоятся на кладбище наших надежд. Жалею ли я об этом? И да, и нет. Наверное, в свое время в какие-то моменты нужно было поступить иначе. Но путь у каждого свой, и изменить его невозможно. Судьбы прописаны на скрижалях времени, и мы лишь слепо следуем предначертанному. Могут возразить, что, мол, человек – хозяин своей судьбы, и только он, и никто иной, строит свою жизнь. Все это я слышал не один раз. А вы никогда не задумывались, почему человек поступает так или иначе? Что влияет на его так называемый выбор, поведение и поступки? Факторов много. Среди них – и воспитание, и образование, и самочувствие, и сложившиеся обстоятельства… Некоторые причины еще можно как-то объяснить, хотя и с ними не все так просто. Ведь человеческие качества приобретаются благодаря определенным условиям. А почему и как они возникли? Взять, к примеру, меня. Мне повезло с родителями. Мама работала учителем в школе, отец – советским партийным работником, директором совхоза. Разумеется, они из кожи вон лезли, дабы их дети выросли умными, образованными и порядочными. В итоге, благодаря их воспитанию, настойчивости и терпению, я закончил школу с медалью, затем получил высшее филологическое образование. И манеру поведения, и человеческие качества они же в меня заложили. Будь у моих родителей другой характер или отношение к жизни, то и я был бы совсем иным.

Перечислять все причины, влияющие на формирование личности, нет смысла. Их превеликое множество. Остановлюсь на одной: как так случилось, что я полюбил литературу. В детстве я очень часто болел и лежал в постели. По телевизору смотреть было нечего, потому как в советские времена транслировали всего два канала. Мультики, детские фильмы, программы про животных и путешествия, которые я обожал, показывали нечасто. О компьютерах и игровых приставках тогда и не слышали. Оставалось одно развлечение – чтение. Библиотека дома была большая и постоянно пополнялась. Родители умудрялись доставать книги, которые тогда купить было очень сложно. Можно сказать, я заболел литературой благодаря болезни. Интересно, а случилось бы так, если бы я рос здоровым ребенком? Если бы в грудном возрасте меня не простудили на приеме у врача? Неизвестно. Хотя меня могло бы и вовсе не быть. Если бы маму в детстве чудом не спасли от сильнейшей ангины. Если бы умная лошадь, не вытерпев ударов кнутом, тронулась с места и переехала малыша, игравшего под колесом телеги. Мальчик вырос и стал моим отцом. Есть еще очень много разных «если бы», случись из которого хоть одно, то все пошло бы совсем иначе.

Такие «если бы» происходят со всеми нами каждый день, но мы их попросту не замечаем и не осмысливаем. Возьмем простейший пример. Скажем, вы договорились о важной встрече. Вы не проспали и вышли из дома с большим запасом времени. Но троллейбус или автобус, на котором вы ехали, попал в пробку. Она случилась в результате аварии, произошедшей из-за гололеда. Виноваты дорожные службы, не посыпавшие дорогу песком, а точнее, водитель Крутибаранкин, не вышедший на работу по причине запоя. Нажрался до свинячьего визга он из-за того, что поругался с женой из-за ее мамы, назвавшей его оболдуем. Обозвала она его, так как была не в настроении после разговора по телефону со своей подругой. Та хвасталась новым дорогим платьем или украшением, на которые у тещи нет денег. Их нет потому, что пенсия у нее маленькая, а на большую она не заработала, так как всю жизнь трудилась уборщицей. Уборщицей она работала, так как не получила должного образования из-за того, что не хотела учиться. Учиться она не хотела, потому что мечтала стать актрисой. Про их звездную жизнь она вычитала в журнале, случайно попавшем на глаза…Ну и так далее. Цепочку можно продолжать до бесконечности. Но в итоге из-за какой-то глупой статьи сорвалась важная встреча, которая должна была оказать влияние на всю вашу последующую жизнь. В общем, армия разбита, так как не было гвоздя.

Мелочь, приведшая к тяжелым последствиям. Эффект бабочки.

Мне иногда кажется, что миссия людей на Земле заключается в совершении незначительный действий, которые позволят реализовать заранее продуманный Богом грандиозный план. Но лучше об этом не размышлять. Страшно однажды осознать, что ты живешь только ради того, чтобы подать кому-нибудь руку, произнести определенную фразу или бросить бычок в урну. Гораздо приятнее обманывать себя своим великим предназначением. И не думать, что каждый из нас делает лишь то, что должен делать.

Нет, но вот что ты делаешь, Васька, ты зачем об меня когти свои точишь? Я тебе чего, наждачный станок что ли?! Пойдем лучше домой, холодно уже становится, да и спать пора. Я тебе молочка сейчас свеженького налью. А ты в будку ступай, кости грызть. Наступят холода, и тебя в избу пущу. Ну все, хватит ластиться. Завтра, может, за грибами сходим… Ты же любишь по лесу носиться. Проку от тебя, правда, никакого, но зато не скучно. Ну все, ступай. Твою маковку! Вырублю я когда-нибудь эту притолоку. Где же этот выключатель? В темноте ни черта не видать. Почему света нет, опять авария на подстанции? Где-то керосинка была. Ага, вот она. Сразу уютнее стало, интимнее. И в голове роятся светлые мысли, родом из темноты. Переплетаются в клубок, словно ужи, пытающиеся согреться. Шипят, пугают друг друга, до тех пор, пока самый робкий не задаст стрекача. За ним и остальные потянутся. Глядишь: был клубок, и нет. Вроде бы только что мысли теснились, и уже ни одной. И в голове пусто-пусто, но ненадолго, а лишь пока им не наскучит в одиночестве ползать по извилинам мозга, и они вновь не соберутся вместе. И все начинается вновь. Лучше всего думается, когда лежишь на кровати и шаришь глазами по черноте. Мысль работает четко, и слова нужные находятся. Но стоит лишь встать и зажечь свет, как они разбегаются. Прилягу-ка, отдохну. Васька, иди-ка сюда. Прыгай под одеяло. Помурчи мне свою убаюкивающую песенку. Мурлыкалка ты пушистая.

Так, на чем я остановился в своих раздумьях? Вспомнил: на судьбе… Много раз пробовал вообразить: как бы она выглядела, если бы попытался ее нарисовать. Представлялась элементарная цепь событий из множества звеньев-эпизодов. Но нет. Скорее, не цепь, которую невозможно разорвать, а изящно сплетенная Богом паутина. Человек же – беспечный мотылек, летящий навстречу и неизбежно попадающий в нее. Все попытки освободиться заканчиваются неизбежным увязанием в нитях. Хм. А ведь я сам себе противоречу. Не все же насекомые ловятся. Есть и те, кто вырывается на свободу. Но это особо крупные экземпляры. Их мало, и они исключение из правил. А оно, как известно… Хотя, возможно, я в корне не прав, и дело обстоит совершенно иначе. Соглашусь. Все люди правы, потому что они не правы. И наоборот. Отчетливо и явственно представляю ехидные ухмылки. Мол, совсем того: ум за разум зашел. Ничего подобного. Объясняется сей «абсурд» достаточно просто.

Представим, что за столом сидит компания. Я держу перед собой ложку и предлагаю честно рассказать, кто что видит. Находящийся напротив меня скажет, что это – палочка, заканчивающаяся выпуклым овалом. Соглашусь, но замечу, что овал – вогнутый. Сидящие по бокам дадут другое описание. А есть еще вид сверху-снизу, по диагонали и так далее. В результате один и тот же простой предмет получит несколько взаимоисключающих «портретов». Но как же так? Этого быть не может. Значит, кто-то из нас врет? Нет, правы все. Мы описываем то, что у нас перед глазами. Но при всем этом не прав никто, потому что, помимо зримой нам стороны, есть еще и другие. Мы их не видим, и можем лишь догадываться, что они есть. Но это всего лишь простая ложка. Ее можно повертеть, потрогать и составить более-менее целостное представление. А как быть с тем, с чем такие манипуляции невозможны? Заменим ложку абстрактным понятием, например, Жизнью. И в этом случае взгляд на нее будет однобоким, но каждый будет уверен, что именно он правильный и единственно верный. И будут негодовать, когда их станут убеждать в обратном.

Многие из нас любят примерять на себя постороннюю жизнь, выискивать, высмеивать кажущиеся недостатки и учить, как их исправить. Не нужно совершать подобной глупости. Судить по себе – все равно, что облачиться в чужую одежду. Покрутишься в ней у зеркала и поймешь: и рукава длинноваты, и в плечах широковато, и материал не тот, и расцветка, да и фасон устарел. «Нет, – скажешь владельцу, – в таком ужасе ходить нельзя. Вот тебе нормальный костюм». Ну, и что из этого выйдет? То, что впору тебе, другому не подходит. Нельзя нарядить толстяка в одежду худого, низенького – в высокого, молодого – в пожилого, женщину – в мужчину и наоборот. Каждый человек индивидуален и одевается в ту жизнь, которая ему подходит, или ту, которую может себе позволить. Ругать, критиковать, навязывать свою точку зрения, даже исходя из лучших побуждений, бессмысленно, а иной раз и опасно для «опекуна». В общем, перефразируя пословицу: «что одному хорошо, то другому – смерть».

Я всегда считал, что жить человек должен так, как он считает нужным, а не так, как заведено. Принято же чаще всего зарабатывать деньги, делать карьеру, покупать дорогие и подчас бесполезные вещи, хвастаться и кичиться благосостоянием и прочее-прочее. Того же, кто выбивается из наезженной колеи, объявляют в лучше случае чудиком, а в худшем – сумасшедшим. Общество тут же оставляет все свои неотложные дела и бросается спасать «заблудшую овцу», наставляя на путь истинный. Методов масса, и самый распространенный из них – элементарная травля. И прикрываются благодетели лучшими побуждениями. В доказательство своей правоты они приводят убийственные аргументы, а точнее, аксиомы: «все так живут», «мы в твои годы», «бери пример с» (соседа, знакомого, родственника, знаменитости – нужное подчеркнуть), «пожалей близких»… Давление настолько сильно, что отщепенцы не выдерживают и возвращаются в многочисленный стан тех, кто смотрит на ложку с выгодной стороны. Жалеют ли они потом о своей слабости? Кто-то да, кто-то нет. Но большинство старается об этом не думать, меняя жизнь на рубли. Интересно, а на смертном одре многие из нас вспомнят о покупке навороченной мебели, поедании деликатесов, беспросветной и нудной работе? Или будут думать о чем-то другом: первом поцелуе, возне с малышом, снегире, нахохлившемся на заснеженной ветке? Любопытно, а о чем буду думать я, если успею? Наверное, это будет какой-нибудь эпизод из детства. Запах шубы, в которую я уткнулся носом, встречая пришедшую с мороза маму. Или долгожданный звук «УАЗика», на котором отец заполночь вернулся из города с совещания. Возню, ссоры и игры с братом, которому я на ночь рассказывал сказки, придумывая их на ходу. А может, первую любовь, посетившую меня…Сколько же лет мне тогда было? Шесть, кажется. Да, точно. Я как раз в первом классе учился. Я тогда написал ее имя ручкой на своих синих штанах школьной формы. Одноклассники заметили и принялись дразниться. Да… Эх, и чудили мы в детстве! Помню, еще в садике пригласил друзей домой строить воздушный шар. Пришли они, а из всех материалов и инструментов – большой надувной мяч, молоток и гвозди. Покрутились-покрутились и побежали на улицу самолет делать. Сколотили из досок нечто, напоминающее аэроплан. Много всего было. Не знаю, что именно я буду вспоминать. Но одно я знаю точно. Вспоминать, какие вещи купил, как с начальством ругался и даже о своих произведениях я не стану. Это я не к тому говорю, что помирать собрался. Хотя моего мнения и желания никто и не спрашивал. А к тому, что материальное благо не главное в жизни.

Нет, я совсем не против того, что люди посвящают свое существование зарабатыванию денег. Это их личное дело, их правда. Я только не пойму, почему они считают себя вправе поучать тех, кто живет по-другому. Тех, кто зарабатывает деньги, чтобы жить, а не живет, чтобы зарабатывать. Ведь, на самом деле, человеку для нормального существования необходимо не так уж и много: жилье, одежда и поесть-попить. Все остальные вещи – излишество. Я так думаю, и это моя правда. Она не может быть одна. Их много, и каждый выбирает ту, что ему выгодна. Ведь что такое правда? Правда – субъективный взгляд на истину. Истина же – абсолютное знание, недоступное человеку. Познать ее под силу только Богу. А ложь – сознательное искажение субъективного взгляда на абсолютное знание. Знаешь, кот, ты надоел орать под дверью. Иди-ка на улицу, погуляй, мышей полови. Иди-иди, не мешай. Ну вот, с мысли сбил. Так на чем я остановился? На правде. А заключается она в том, что вместо того, чтобы к интервью готовиться, я в философию ударился. Хотя почему бы не поразмышлять? Все равно уже не усну, несмотря на то, что глаза слипаются. Со мной каждый раз такое происходит, когда предстоит встреча с новым человеком. В голове прокручиваю возможный разговор, действия, реакцию и незаметно для самого себя начинаю думать совершенно об ином. Ладно. Так, что у нас там с интервью? Ограничимся стандартной беседой. Все равно в статью не войдут никакие размышления. Их у нас печатать не принято, потому как считается, что они не интересны простым людям. С какого перепуга за них решают, что читать, смотреть, чем заниматься и увлекаться, мне непонятно. Но факт остается фактом. Вместо заумных рассуждений требуются краткая биография, пикантные случаи из жизни, сексуальные приключения, пьяные выходки и прочая лабуда. Все то, о чем позднее можно будет судачить с соседями, перемывая косточки. Игра на низменных чувствах обывателей, которые не в силах дотянуться до таланта, низводят его до своего уровня. Ведь самый простой способ возвыситься – сбить другого с ног.

Противно все это, и совесть потом замучает. Не знаю, у кого как, а у меня она чрезмерно развита. Сделаешь-то что-то гадкое вопреки своим убеждениям, потом спать спокойно не можешь. Ворочаешься с бока на бок, сотни раз прокручиваешь в голове ситуацию, споришь сам с собой, ругаешь себя, коришь. Такие муки испытываешь – не дай Бог никому. Вероятно, совесть – некий ограничитель, не позволяющий оскотиниться человеку. Божий рупор. И в том Бога больше, в ком совести больше.

Нет, не уснуть мне сегодня. Встану лучше и делами какими-нибудь займусь, пока свободное время есть. Совсем рама расшаталась, поменять бы окно, да денег нет. Не заработал. Ничего страшного. Сигареты есть – и ладно. Осенней прохладой как пахнуло! Дымок завитушками скукожился, по коже мурашки вперегонки заиграли. Да… А может, ну его, это интервью?! Погода-то какая замечательная! Всю ночь дождик шептался с листвой, а к утру, утомившись, затих. Солнышко прихорашивается перед зеркалами луж, умываясь прохладной росой. Воздух пропитался тонким ароматом юной осени. Собрать рюкзачишко, лукошко в руки – и в акварельный лес, кланяться поблескивающим подберезовикам да подосиновикам. А, была не была! Решено! Так и сделаю. Позвоню, извинюсь перед Дмитрием Юрьевичем. Встречу перенесу, сославшись на неотложные дела. Успеем еще наговориться. Время есть. А редактору своему скажу, что интервью обязательно состоится. Лет через двадцать. Если обо мне вспомнят. В кои-то веки.