Безмолвие тишины, дремавшей на лестничной площадке, железным засовом вспорол скрежет входной двери. За отрывистым ударом деревянной клюки последовал шелест подошв: тук, шарк-ширк; тук, шарк-ширк. Словно срочная радиограмма телеграфиста, внезапно напрочь позабывшего морзянку и выстукивавшего одну букву «в».

Шаги медленно поднимались вверх, не нарушая заданного ритма. Скрипнули перила, добавив в аккорд поступи новую тональность. Пауза, и вновь: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. Протискиваясь в квартиру, звуки раздирали оболочки, оставляя в щелях клочки громкости. Внутри, застеснявшись своего вида, оборванцы затихали и старались быстрее юркнуть в укромный угол.

Супруги Эдиковы прислушивались, затаив дыхание. Шарканье добралось до двери и замерло. Резкий звонок заставил вздрогнуть. Сердца забились в ребристых клетках тел.

– Опять к нам. Давай не будем отворять, – прошептала Светлана. – Как бы никого нет дома, или крепко спим. И потом, почему мы должны открывать. Не хотим – и все.

– Она в окошко только что видела, как я с работы возвращался. Специально что ли ждала. Может, постоит и уйдет? Тсс! – Олег перечеркнул пальцем губы.

Звон плюхнулся камнем в пустоту, оставляя незримые расходящиеся круги. Супруги молча смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. За дверью пару раз шаркнуло и стихло. Через минуту в преграду, оббитую коричневым дерматином, постучали.

– Мать твою, – прошипел Олег. – Ни днем, ни ночью покоя нет. Шляется и шляется. Задолбала. Ну что, открываем? Или погодим?

Тревожное ожидание прервало шарканье. Тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. Все в том же, но затихающем ритме. Жалобно пискнули перила, хлопнула дверь…

Супруги вздохнули: «Ушла, слава тебе Господи».

– Сейчас я тебе поесть подогрею, – жена на цыпочках пробралась на кухню и, стараясь не звенеть посудой, поставила на плиту кастрюлю супа.

Олег переоделся в домашнюю одежду, помыл руки и уселся за стол.

– Она сегодня уже приходила, но я не открыла, – хлопоча, рассказывала Светлана. – Горячий? Подожди, пока остынет. Тоже у двери постояла немного и ушла.

Муж старательно орудовал ложкой, угрюмо размышляя. Все настроение испортила. С работы еле живой вернешься, отдохнуть хочется, а тут она. Скоро в квартиру через окошко влезать придется, чтобы ей на глаза не попадаться. Веревочную лестницу прицепить и, как скалолазы, на второй этаж. Хорошо, что невысоко. И чего ей дома не сидится?

Еда, наполняя желудок, постепенно вытесняла раздражение, пока не оставило от него легкого воспоминания. Олег, довольный, вальяжно разлегся на диване. Светлана юркнула под бочок.

– Я по тебе так соскучилась за день, – жарко шепнула она на ушко. – Поцелуй меня…

Погас верхний свет, одеяло обвилось клубком, накрывая супругов.

В самый ответственный момент рявкнул звонок, вышвыривая из объятий блаженства.

– Еб твою мать, – одновременно взвыли Эдиковы. – Опять.

Муж запрыгал и, снайперски попав в штанину обеими ногами, грохнулся на пол. Волоча трико, похожее на удава пообедавшего кроликом, он на четвереньках переполз в соседнюю комнату.

– Иди – открывай. Опять она, наверное, приперлась.

Халат поспешно упрятал прелести тела, и супруга распахнула дверь.

– Здравствуйте, баб Маш. Проходите.

Шарканье с лестничной площадки перевалило через порог, являя сгорбленную сморщенную старушку.

Телевизор очнулся, вытолкнув на экран звезд эстрады. Бабушка охнула, усаживаясь на табуретку у стола. Светлана смиренно примяла собой краешек дивана, положив руки на колени.

– Покормить вас? У меня суп есть. Разогреть?

Баба Маша молчала.

– Тогда чаю?

Старуха не ответила, уставившись незряче в сторону. Невесомый ветерок скручивал и выпрямлял пружину занавесок. Кактус, хмурясь, царапал иглами скользкий узор тюля. На серванте цветы шептались со слегка покачивающейся на неровной подставке бледной гипсовой купальщицей. Рисованные зрачки портрета со стены напротив всверлились в морщинистое лицо, мелко трясущееся на иссохшей тонкой шее.

Платок в синий горошек, усмиривший седые клочковатые волосы, сполз на лоб. Глаза мокрили, источая со слезинками грусть, смешанную с обидой.

Светлана поерзала по дивану:

– Может, чаю? – повторила она и, не дожидаясь ответа, подхватила носатого круглобокого пухляка, сверкнувшего зеркальным блеском.

Ступни втиснулись в тапки и захлюпали подошвами на кухню. Зажурчала вода, на решетке плиты глухо заурчало, а через минуты полторы пронзительно свистнуло и затихло.

Баба Маша сидела все в той же позе, лицезрея пустоту. Чашка утопила чайный пакетик и придвинулась к скрюченным ревматичным пальцам, выглядывающим из потертого халата. Следом – сахарница со сладкой коркой на краях и торчащей ложкой.

Горсть конфет сыпанулась на стол, печенье бесстыже разлеглось на блюдце.

Старуха очнулась и опустила взгляд:

– Мне бы поесть.

– Суп будете?

– Нет, картошечки бы с мясом.

Холодильник чмокнул дверцей, открывая полупустые ярусы полок.

– Салат, огурцы соленые, томаты, вермишель, котлеты… – перечисляла Светлана.

– Котлетку с помидоркой съем, пожалуй.

– Сейчас подогрею, – женщина метнулась к микроволновке, и сразу же щелкнуло, зажужжало, звенкнуло, клацнуло. Дымящаяся тарелка обручем дна ограничила стол. Рука, вытаскивая из трехлитровой банки помидорину, взвизгнула и выронила обратно. Ложка сграбастала бегунью и, расплющивая, выволокла из рассола.

Нитка блеклых губ впилась в тонкую кожицу, высасывая красную мякоть. Под напором вилки крошилась и исчезала котлета. Остывший чай с шумом вытягивался из чашки.

Закончив трапезу, старушка вновь уставилась в пустоту. Тикали стрелки часов, стряхивая с циферблата мгновения и минуты.

Через полчаса непрерывного молчания баба Маша поднялась.

– Можно, я дома съем? – тихо попросила она, указывая на сладости.

– Конечно, конечно, – засуетилась хозяйка. – Сейчас соберу.

Старушка с пакетом осторожно, и мелко переступая, засеменила к выходу. Светлана смотрела на согнутую спину и сползшие короткие чулки, выглядывающие из-под долгополого халата. Замусоленные тапочки со смятыми задниками шаркали по полу.

Хлопнула дверь, и монотонное «тук-шарк-ширк» зазвучало в подъезде.

Светлана тяжело вздохнула. Из комнаты вынырнуло настороженное лицо мужа:

– Ушла? Наконец-то!

– Знаешь, мне ее даже как-то жалко. Одна-одинешенька. Целыми днями дома в четырех стенах, поговорить не с кем…Вот и ходит к нам.

– Не только. Ко всем соседям наведывалась. Только она им надоела, поэтому пускать перестали. Вовка рассказывал. Дверь открывает – баба Маша на пороге. – Мол, мать дома? «Нет», – говорит, и захлопнул дверь перед самым носом. Понятно, что женщина старая – скучно ей, но и других понять можно. Ну, нельзя же каждый день по нескольку раз приходить. У всех свои дела, своя жизнь, свои проблемы. В конце концов, и одним побыть хочется, отдохнуть. Ладно, если бы она наша ровесница была. А так… О чем с ней говорить? Да и не разговорчивая она. Сядет и молчит. И ты не знаешь, что делать… Тоже сидишь, как дурак, и молчишь вместо того, чтобы своими делами заниматься. Встать и уйти неудобно как-то. И мучаешься, места себе не находишь. И потом она не одна – сноха к ней приезжает каждые выходные, внуки…

Вспомнилось, как однажды баба Маша притопала около семи утра. Олег, злой спросонья, натянул на голову одеяло и накрылся подушкой, чтобы настойчивый звон окончательно не вырвал из плена дремоты. Старуха пришаркивала еще несколько раз, пока не попала внутрь. Причмокивая беззубым ртом, баба Маша объяснила – в ее квартире потоп.

Влага струилась в ванной, совмещенной с туалетом, из ржавого стояка. Перекрыть его не удалось, и тогда Олег замотал старую трубу жгутом и подставил ведро. Воды натекло по щиколотку. Грязная тряпка шлепалась на пол и, скручиваясь, выдавливала грязные струи в унитаз. Закончив уборку и ожидая, пока баба Маша дозвонится до ЖЭКа, Эдиков огляделся. Доски пола с облупившейся коричневой краской ходили ходуном, стертые обои редкими лохмотьями свисали со стен, занавески траурно темнели на окнах. Посреди комнаты пыльный телевизор с экраном, полузакрытым салфеткой-саваном. Кровать с железными стойками и панцирной сеткой забилась в угол. Стол, накрытый вместо скатерти пожелтевшими газетами, выставлял напоказ мутный графин и грязную чашку. В квартире пахло старостью, одиночеством и безысходностью.

В ЖЭКе сообщили, что сантехник придет в течение дня, и тогда старуха набрала номер снохи. Длинные гудки – и ухо уловило визгливый женский голос:

– И что я должна делать? К тебе мчаться, сломя голову? Я вообще-то на работу опаздываю. Звони сантехникам! И хватит мне по всяким пустякам названивать! До смерти уже надоела! Совсем мозги не работают!? В дурдом тебя пора сдавать! Все! Вечером приеду! Может быть…

Сноха не приехала. Сантехник починил водопровод через два дня.

– Помнишь, без воды сидели? А ведь ей тогда, кроме меня, никто не помог, – вздохнул Олег. – Никто не открыл. Вот так не впустишь, а вдруг что-нибудь серьезное случилось: плохо стало, или еще что? Молодая, наверное, нужна была, а теперь… лишний человек, путающийся под ногами. Не дай Бог до такого дожить. Приготовить некому, не говоря уже о том, чтобы в магазин сходить.

Баба Маша, действительно, иногда просила купить ей продукты.

– Молочка и хлебушка, – просила она, заискивающе заглядывая в глаза, и совала мятые бумажки.

Эдиковы каждый раз наотрез отказывались от денег, покупая на свои. Старуха, чувствуя, что к ней относятся по-доброму, начала захаживать в гости. Сначала редко, затем раз в неделю, а потом каждый день. Супруги шутили по этому поводу и рассказывали знакомым, что взяли над бабушкой шефство. Но визиты становились все чаще и все надоедливее.

Соседки, прослышав о хождениях, посоветовали поступать так же, как и они – попросту не открывать дверь, а с бабой Машей провели воспитательную беседу. Увещевания не мешать молодым ни к чему не привели. Старуха смущенно улыбалась, не понимая, чего от нее хотят. Оставалось смириться и терпеть.

Тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. До боли знакомые звуки заставили насторожиться и переглянуться. За время знакомства с бабой Машей у супругов резко повысился слух. Они научились различать ее шарканье среди всевозможных звуковых помех и определять приход с точностью до секунды.

– Опять идет! Что ей на этот раз нужно? – уныло вздохнули Эдиковы.

Звонок коротко звякнул. Олег шарахнулся в другую комнату, а Светлана зашагала к двери:

– Баб Маш, проходите. Случилось что?

Старуха молчала, уставившись в пол.

– Мужа позови, – вдруг очнулась она через минуту, словно вспомнив, зачем пришла.

– Да, баб Маш? – с кислым лицом подошел Олег.

Женщина подняла глаза, разглядывая чету. Телевизор выдавал бразильский сериал под отсчитывание секунд протекающего крана. Ночная бабочка, отыскав открытую форточку, шлепнулась о люстру и, шелестя крыльями, затанцевала вокруг. Комар, попищав над ухом, взвился под потолок.

– Спасибо вам, – прошептала старуха. – Спасибо.

Глаза заслезили сильнее обычного, выкатывая соленую влагу в желоб морщин. Неловко затоптавшись, она повернулась и – тук-шарк-ширк, тук…

– Баб Маш, что произошло?! – бросились к ней супруги, очнувшись от растерянности. – Помочь, может быть, чем надо? Вы только скажите!

Старуха помотала головой и, не оглядываясь, зашаркала вниз. Дверь медленно затворилась, отделив ее от Эдиковых. Тишина повисла мокрым плащом на крючке прихожей.

Неожиданно Света всхлипнула. Олег глянул на супругу, нахмурился и вышагнул на кухню. Отгородившись стеклянной дверью, он закурил сигарету у сумрачно потемневшего окна.

Еще год тому назад супруги и не подозревали о существовании бабы Маши. Они искали жилье по объявлениям и приехали взглянуть на очередное предложение. Квартира оказалась в старом трехэтажном доме с желтыми пупырчатыми стенами, серой замшелой крышей и палисадником. Во дворе тополя, вытянув шеи, плевались сверху липкими чешуйками почек. Березы кисточками ветвей подводили к голубому небосводу пушистые ресницы облаков. Клены жмурились, закрываясь от солнца трехпалыми листьями. В мелких лужах отчаянно плескались воробьи, нахваливая водные процедуры. Голуби, бродившие вокруг них, одобрительно ворковали, но присоединиться не спешили. Вороны переругивались, отнимая друг у дружки обрывок целлофанового пакета. Засохшее дерево дробно барабанило, роняя труху.

– Здесь, как в деревне, – объяснила женщина, продававшая квартиру. – Особенно летом. В километре озеро, вокруг лес. Тихо, спокойно. Никуда бы не уехала, да обстоятельства так сложились.

Цена Эдиковых устроила, и вскоре они стали обладателями двухкомнатного жилища.

Мало-помалу освоились, познакомились с соседями, сделали кой-какой ремонт.

Возвращаясь с работы, Олег почти всегда присаживался на лавочку возле дома отдохнуть в тишине, подумать и покурить. Каждый раз в окне на первом этаже, легонько колыхнув складками тюля, отодвигалась занавеска. Из сумрака комнаты на миг проявлялось старческое лицо бабы Маши и тотчас растворялось.

Табачные завитушки осветляли холст вечереющего пронзительно чистого воздуха, смахивая к рамкам обзора назойливый писк комаров. Черемуха, одурманенная собственным благоуханием, пыталась подобрать рассыпанные бисеринки подвенечного наряда. Приглушенные визг и крики малышни с детской площадки мешались с бледностью зевавших с небосвода звезд.

Последние вздохи угасающего дня, не замутненные сложными раздумьями и навевающие мысли об ужине и плюшевом диване у телевизора. Все, как всегда, но чего-то не хватало, какой-то незначительности, отличавшей вечер от множества других. Олег лениво шевырялся в поисках ответа, но, так и не найдя, растер подошвой окурок.

Ступнями по ступеням, ключ в расщелину двери – и дома. Кухня скворчала жареным, звенела посудой, щедро отрыгивала ароматами. Жена выглянула в прихожую:

– Пришел? Скоро есть будем. Готовлю сразу на троих, с учетом бабы Маши.

Баба Маша! Точно! Сегодня она не выглянула в окно. Вот почему вечер показался странноватым.

– Она уже была?

– При мне нет, но я недавно вернулась. Соскучился? – фыркнула Света. – Придет, куда денется.

Звяканье ложек и вилок разбавляло неразборчивое бормотание ведущих программ и оптимизм затянувшихся рекламных пауз. Эдиковы непонимающе глазели на экран, рассеяно задавая вопросы, постоянно переспрашивая и ловя каждый звук на лестничной площадке. Несколько раз громыхнули железом двери, надрывно проорала кошка, соседка сверху повозмущалась по поводу немытых полов. Прогноз погоды обещал около 17 тепла и местами дожди. Мускулистый мужик разгромил банду торговцев оружием и отомстил за смерть лучшего друга. Диван укрылся простыней, нахлобучил подушки и укутался одеялом. Потухла люстра, и лишь телевизор освещал ворочавшихся супругов, пока наконец не онемел.

Эдиковы долго не могли уснуть, вслушиваясь в тишину подъезда. Забытье выдернуло их из утомительного ожидания шарканья, но потратило много усилий и обернулось мучительной беспокойной дремотой из отражения мыслей, полусказочной реальности и подсознания.

Ранний рассвет, проникая сквозь занавески, заглянул в окно ванной. Ржавая труба поднатужилась, вспучилась и хлынула фонтаном зловонной жижи. Пол стремительно исчезал под водой. Очнувшись, Олег схватил тряпку и стал судорожно ее собирать. Поток устремился под дверь в прихожую, а оттуда в комнату с некрашеными половицами. Мужчина на четвереньках погнался за ним и уперся в лежащую старуху, стеклянным взглядом рассматривающую потолок. Она открыла рот, пытаясь что-то сказать, но вместо слов поползли зеленые жирные мухи. Олег шарахнулся в сторону, всматриваясь в незнакомые черты лица, уже внутренне зная, что перед ним баба Маша. Старуха качнула головой и уставилась на Эдикова. Тот дернулся и рывком сел на кровати.

– Ф-фу-у! Приснится же!

Циферблат перечеркнут вертикалью стрелок. Можно еще поваляться с часок. Олег вздохнул, продавливая подушку, и очнулся от затараторившего телевизора.

– Вставай, соня, на работу опоздаешь, – наклонилась над ним жена. – Чайник вскипел, яичница на подходе.

– Черт, – пробурчал Олег. – Не выспался. Всю ночь ерунда снилась. Баба Маша не приходила?

– Нет. Сама волнуюсь, вдруг с ней что-нибудь случилось. Представляешь, лежит и на помощь позвать не может.

Полустертые ночные воспоминания нагнали на лоб волны морщин, приводя в чувство. Одеяло скомкалось буграми, высвобождая запертое тепло. Эдиков натянул трико и сунул ноги в тапки.

– Схожу, проверю. Мало ли чего.

В квартире бабы Маши царила тишина. На стук старуха не открыла, и кнопка надолго утопла в звонке. Бесполезно. Никакого намека на тук-шарк-ширк. Олег призадумался, опустив взгляд. На полу возле резинового коврика сиротливо валялся приплющенный тапок. Серую ткань разлиновывали мелкие широкие красно-синие клеточки. В носу дырявилась ноздря, протертая большим пальцем, с внутренней стороны материя оторвалась от подошвы.

– Бабы Машин, – сообразил Олег.

Ошибки быть не могло. Обувку старухи он видел каждый день. Но куда подевался второй? Взгляд промчался по замкнутому пространству и зацепился за овальный бугорок. Из-за ступеней, сбегающих к выходу из подъезда, торчал левый тапок. От собрата он отличался отсутствием дыры спереди и более широкой прорехой сбоку. Олег поднял и поставил его рядом с первым. Тапки разбросаны, хозяйки нет. Странно… Может, соседи в курсе?

– А ты разве не знаешь? Вчера в обед сноха прискакала. Погрузила с кой-какими вещами в машину и отвезла в дом престарелых, – тетя Валя вздохнула. – Ох, как плакала Маша. Идет, а у самой слезы ручьями. Да если бы Валерка – сын ее – жив был, разве позволил бы такое?! Так нет же, угораздило его под машину попасть! Может, и к лучшему, что Машу увезли – все какой-никакой уход. И мы спокойно вздохнем. А квартиру продавать будут…

Дальше Эдиков не слушал. Жена, услышав новости, разохалась, но спохватилась и засобиралась на работу.

Вечером Олег по привычке присел на лавочку и мельком взглянул на окно бабы Маши. Темно, лишь ветер через открытую форточку треплет занавески. Пиликанье домофона и – вверх по ступенькам. На лестничной площадке обернулся. У порога старухи сиротливо жались друг к другу позабытые тапочки.

Дома все, как всегда: ужин, телевизор, рассказы, как незаметно пролетел день. Вслушиваясь в болтовню, Олег поймал себя на том, что нервно ловит шорохи из подъезда. Светлана иногда замолкала на полуслове и устремляла взор в сторону двери, словно ожидая внезапного звонка. Вспомнив, что докучливая соседка уже никогда не придет, супруги облегченно вздыхали. Но на душе тревожно и неспокойно. С одной стороны, бесконечные хождения, наконец, прекратились, с другой – жалко старуху, к которой привыкли, и радоваться ее несчастью совесть не позволяла. Смесь из разнобоких чувств жалила гремучей змеей, оставляя ощущение омерзительной брезгливости.

Скомканный вечер засопел на кровати, но Эдиковы еще долго ворочались, размышляя о бабе Маше, пока не провалились в сон.

Среди ночи Олег внезапно очнулся. Тишину разрывал отчетливый шорох. Шарк-ширк, шарк-ширк. От двери – по ступеням, затихая – к скрипнувшим перилам, вниз – истончаясь, исчезая. Стоп. Безмолвие. Не веря ушам, он на цыпочках подкрался к глазку. На лестнице, освещенной тусклой лампочкой, никого. Почудилось. Не осознавая, где сон, а где явь, мужчина повалился на кровать. Утром он со смехом рассказывал жене о ночных кошмарах и беззлобно ругал бабу Машу.

Проходя мимо ее двери, усмехнулся и взглянул на тапки. Как стояли, так и стоят, лишь правый немного отодвинут от левого. Пожав плечами, Эдиков выскочил из подъезда.

После работы он застал их на прежнем месте.

Комары, налетевшие в форточку, будто заранее знали, что кончилась отрава. Едва погас свет и Олег задремал, как насекомые с победным взвизгом жадно набросились на жертву. Светлану в ночное меню они почему-то не включили.

– Вот суки, – ворочаясь на кровати и почесываясь, злился Эдиков. – Ее не кусают, а меня сожрали совсем. Конечно, самка самкУ видит издалекУ. Все бабы: и комарихи, и женщины – из нас, мужиков, кровь пьют. Любительницы пососать. Нет бы, как мы – питались нектаром. И ведь ни одной лесбиянки, – прихлопнул он очередную крылатую вампиршу, – все традиционной ориентации.

Поняв, что уснуть не удастся, он вышел на кухню покурить. Едва сигарета занялась алым, и окно затянулось дымом, как в подъезде чуть слышно шаркнуло. Мурашки сиганули по спине, соревнуясь в скорости. Звуки, нарастая, становились все явственнее, отчетливее, нагоняя волну безотчетного страха. У двери шаги замерли. Глазок округлой прорехой зиял в темноте, маня и отталкивая неведомостью ночного гостя. Негнущиеся ноги потащили к дверной скважине, уходящей тоннелем в подъезд. Зрачок вклинился в раструб обзора, охватывающего лестничную площадку…Ни души. Тыльная сторона ладони прошлась по лбу и разом взмокла. Дыхание замерло, обостряя зашторенный стуком сердца слух. Тихо. Олег застыл, не зная, что предпринять. Несколько раз, прижавшись к глазку и убедившись, что никого нет, он нерешительно щелкнул замком. Опухлость тусклого света ввалилась внутрь, беспардонно потеснив темноту прихожей. Вроде никого. Дверь, готовая в любой момент хлопнуть по раме косяка, поползла вперед. Взгляд, пробежавшись по пустому подъезду, опустился вниз и окаменел. На коврике стояли тапки бабы Маши. Ноги подогнулись, принуждая сесть. Последние мысли покинули пристанище, уносясь резвыми скакунами. Не соображая, что делает, Эдиков отнес шлепанцы к квартире бывшей соседки и, вернувшись, рухнул в кровать.

На работе все валилось из рук. Из головы не выходил ночной случай, объяснение которому не удавалось отыскать. Решив, что над ним кто-то подшутил, Олег разозлился, пообещав снести башку неведомому злодею.

Ночью, заслышав шарканье, он бросился к двери и врезался в вынырнувший из темноты косяк. Пока гасил искры из глаз и возился с замком, шум затих.

На пороге виновато сутулились тапочки бабы Маши. Правый, будучи лидером, который всегда выступал первым, бодрился, хорохорился, раздувая единственную ноздрю. Левый, скромно потупив клеточки носа, спрятался за собрата, отстав на полшага.

– И что прикажете с вами делать? – присел на корточки Олег. – Обратно отнести? А завтра вы опять сюда припретесь, шаркая. Не тапки, а шарпки какие-то. Ладно, пошли ко мне.

Шарпки застыли неподвижно, как бездомные животные, которых из жалости и сострадания берут к себе люди.

Олег схватил их за шкирку и поставил в прихожей.

Тапки обосновались в уголке, привыкая к новой обстановке. Казалось, они насмешливо и снисходительно взирают на молодую обувку, набрасывающуюся на ноги хозяев, как только те переступали порог. Точно так же бывалые, потрепанные жизнью старые собаки, положив морду на лапы, наблюдают за глупыми, полными сил щенками.

С угасанием света Олегу слышалось легкое пошаркивание подошв. Представлялось, что тапки изучают квартиру, подолгу застывая на одном месте. Любопытный правый, как всегда, заводила, а левый, не желая оставаться один, неотступно тащится следом. Вставая среди ночи, Эдиковы натыкались на них в самых разных местах, хотя никогда не надевали. Разве что случайно спросонья, да и пнуть в темноте вполне могли. Поэтому и не удивлялись. Да и кто, собственно, обращает внимание на предметы или запоминает, где они лежат, особенно если не нужны. Вот когда внезапно понадобятся, то весь дом перерывают вверх дном.

Светлана несколько раз порывалась выбросить шарпки на помойку, но Олег не позволял.

В глубине души ему было жаль обувку, которая представлялась неким постаревшим, обветшалым живым существом, с собственными эмоциями, мыслями и чувствами. Вроде как, доведенное до отчаяния, одинокое, всеми брошенное, оно доверилось, нашло приют, привязалось в ответ на доброту. И вдруг – выкинуть, как ненужный хлам или надоевшее домашнее животное. От одной такой мысли становилось неловко. Разум понимал всю нелепость рассуждений, но чувства, оказавшиеся сильнее, уверяли в обратном.

Олег никогда не рассказывал о своих ощущениях, наперед зная реакцию жены.

– А вдруг пригодятся, – вместо этого шутливо отговаривался он.

Светлана называла его Плюшкиным и на время забывала о намерениях.

Чтобы показать нужность шарпок, Эдиков принялся выходить в них на улицу покурить: и ботинки зашнуровывать не надо, и домашние тапочки не пачкаются.

Осветляя черноту и затуманивая перемигивающиеся звезды, а по выходным заволакивая небо кратковременными тучами, он сидел на лавке, покачивая попеременно то правой, то левой ногой. Шарпки глотали беззубыми прорехами ртов воздух, холодя и щекоча матерчатыми телами ступни. Обязательный моцион сопровождался глазением по сторонам, позевыванием и потягиванием. Надышавшись, шарпки отправлялись в угол прихожей, где по-стариковски заваливались спать, не успевая обмусолить впечатления.

– Избавишься ты от них когда-нибудь? – злилась Светлана, спотыкаясь о тапки. – Совсем уже развалились.

– Обязательно, – обещал, усмехаясь, муж. – Всех нас когда-нибудь выкинут за ненужностью. Мешают что ли? Хлеба вроде не просят, только – каши.

Супруга улыбалась шутке, и спор прекращался.

Оказаться на помойке – единственное, чего отчаянно не хотелось шарпкам. Несколько раз они подходили к этой последней грани бытия, но проносило. Вместо них в пугающее недро контейнера глухо падало что-то, упакованное в пластиковые черные пакеты. Одновременно было жаль тех, других, и радостно – не тебя! Тапки быстрее уносили ноги от груды «брошенных» и боялись думать, куда те потом исчезают.

Олег замечал, что к мусорнице идет, спотыкаясь и медленно, как на похороны, тогда как обратно – быстро и будто бы веселее, словно неведомая сила утягивала его без ведома и согласия. Но не придавал этому значения, зная, что путь домой всегда кажется короче, да и торчать возле смрадного места, покрытого жужжащими тучами, не имело смысла.

Шарпки патологически не переносили напоминающих о конце пути, надоедливых, разжиревших на пожирании некогда бывших нужностей, мух. С удовольствием и наслаждением они взмывали и припечатывали волосатые тельца к обоям. Крылатые бесята чавкали, разбрызгивая внутренности и, хрустя останками, сваливались вниз. Ускользнувшие истерично метались в поисках щелей, но вскоре утихали, становясь легкими жертвами воинственного правого или крадущегося левого.

Осенние рыдания природы и студеная омертвелость прекратила выгулы. Шарпки сутки напролет пылились, ведя спокойное, размеренное сувеществование, дожидались теплых времен. Чтобы моль, трудившаяся наравне со скукой, окончательно не сожрала извилины нитей, Олег надевал их попеременно с домашней обувью.

Однажды ночью, когда шарпки, по обыкновению, дремали, уткнувшись носами в угол, Эдиков очнулся от сна. Он не мог видеть, но чувствовал затылком и точно знал: за спиной у входной двери, прислонившись к холодильнику, стоит и смотрит на него темная сгорбленная размытая фигура. Ужас парализовал, не позволяя пошевелиться и завопить. Липкий холодный пот заливал беспомощное скрючившееся тело. Сердце колотилось и выскакивало наружу, не хватало воздуха. Пытка, показавшаяся вечностью, закончилась так же внезапно, как и началась. Олег повернулся. Никого! Вдох-выдох, вдох-выдох… Откинувшись на подушку и уставившись в темноту, он пытался успокоиться. И вдруг тишину взорвал подзабытый звук: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк… Громыхнула дверь подъезда, обрывая шарканье.

Олег очнулся, едва забрезжил рассвет, и, вспомнив о кошмаре, кинулся к порогу.

– Тебе чего не спится? – проснулась от грохота Светлана. – Выходной сегодня.

– Тапки не видела?

– Да зачем они тебе, ложись давай.

– Странно, нет нигде. Запихнули куда-нибудь, что ли… Ладно, потом разберемся. Интересно, как там баба Маша поживает? Ты случайно не знаешь?

Супруга ответила посапыванием.

За окном кружили снежинки, покрывая саваном чумазую землю. Синицы, звонко тенькая, скакали по деревьям и заглядывали в открытую форточку, вытягивающую наружу табачные облака. Вороны изредка каркали на спрятавшуюся под машину кошку. Облезлая дворняга задумчиво глодала кость. Застрекотала сорока, увиливая от полосатых берез: стрррр-шарк, стрррр-ширк. Звонок в дверь выбил из руки окурок, и тот покатился под буфет, следя пеплом.

– Проснулись? Отмучилась Маша. Померла вчера ночью, царство ей небесное, – ошарашила Олега с порога соседка. – Хозяйка-то дома?

– Проходите, тетя Валь, – накинула на себя халат Светлана. – А ты иди – чайник поставь. Правда что ли? Жалко-то как! А почему?

– Сердце, говорят. Она уже не ходила совсем. Сноха ее сегодня звонила, рассказывала… – услышал супруг, выходя на кухню.

– Ну, все. Сначала одна ходила, теперь другая начнет, – вздохнул Эдиков, глядя сквозь стекло. – Интересно, как они там?

Белоснежные хлопья валили с выси, заметая следы затерявшихся в многотопии призрачных ног шарпок.