1

Сизая струйка, змеясь, сворачиваясь в кольца и спирали, настойчиво пружинила ввысь. Наткнувшись на потолок, она отпрянула, уколовшись о шершавости и заусенцы посеревшей известки, и поползла к перекошенному рту форточки. Лежа на кровати, я отупело следил за ней, прислушиваясь к мнимому шороху чешуек, трущихся по извилинам моей больной головы.

– Нет, Серега, дело тухлое. Ничо у тебя не выйдет. Бесполезняк. Проще в академ уйти. А чего – в армию тебя все равно не возьмут. Подлечишься, отдохнешь малость, а через годик с чистой совестью – в деканат. Так, мол, и так. Здрастье, я ваша тетя, – донесся с противоположной кровати голос Сани, переплетающий звуки с сигаретным дымом.

Обернувшись причудливым рваным облачком, смог, проделав змеиный путь, растворился в заоконном тумане.

– Ммм. Угу, – промычал я что-то нечленораздельное. – Не дымил бы ты, а то придет дядя полиционер и оштрафует за курение в общественном месте.

И потянулся за сигаретами.

– Пох-нах. Вчера и не такое курили, – ухмыльнулся приятель и, увидев, что я закуриваю, добавил. – Кто бы говорил…

Тишина, свернувшись калачиком, улеглась в комнатушке общаги. Взгляд бывалым сыщиком неспеша обшаривал двушку, выясняя подробности вчерашней попойки. Из чрева разбитого шкафа с оторванными дверцами торчали потроха сваленной одежды, вещей, вперемешку с пустыми бутылками. Измученный стол с отметинами затушенных бычков понуро держал на хребте замызганную посуду с объедками, томатными банками-пепельницами и прочий непонятный хлам, отваживая от себя тусклые зрачки и навевавший мысли о горячем туре к мусоропроводу. Вонь не мог задушить даже табачный дым. Вероятно, хотя так и есть, – глаза нащупали на полу подозрительную кучку – кто-то наблевал… М-да, жизнь удалась.

– Нет, Серег, я серьезно говорю, – оторвался от совместного лицезрения последствий приятного времяпровождения Санька. – Иди в академ. У тебя три дня осталось до последней пересдачи. Потом все. Кирдык. Или ты хочешь с третьего курса вылететь? Ты этого хочешь?

– Если честно, я хочу сдохнуть, – окурок обреченно ткнулся в пол. – Убейте меня, чтобы не мучился.

Я вытянулся, сложив руки на груди и закатив глаза.

– Поставьте на моей могиле крест из мореного дуба. И выпейте за упокой грешной души. Аминь.

Санька хрюкнул и, судя по скрипу, уселся на кровати.

– Слушай, ты, член-корреспондент, будущая звезда отечественной журналистики, кончай дурковать. Думаешь, мне легко? Щас глянем…

– И приходите меня навещать хоть изредка, – прислушиваясь к позвякиванию, продолжил я. – Поплачьте горькими слезами, вспоминая обо мне, рабе Божьем Сергее.

Стук об стол и журчание жидкости распахнули глаза. Повернув голову, я наблюдал, как жадно наполняются стаканы.

– Вчера припас, – похвастался приятель. – Знал, что с утра хреново будет. А если бы не заныкал, оприходовали бы всяко. Ну, не ради пьянства, а ради похмелья.

Выпив, мы улеглись на кроватях и задымили. Полегчало, и улизнувшая беседа воротилась с повинной.

– Иди в академ, – тянул свое Санька и для убедительности, взвизгнув, икнул, словно вколачивая восклицательный знак в конце строки. – Иди! Или на чудо надеешься? Так оно не произойдет. Ты ж ничего не учил…

«Когда ж учить-то было, если целыми днями пили», – вторила молчаливая мысль, шатаясь по недужной голове. – «Все потом-потом… Привычка студента. Вот и дождался».

Хотя какой прок корить себя, если время не вернуть вспять. А как было бы здорово. Погулял, попил, отоспался. Раз – и назад, к тому моменту, с которого все началось. И уже другие поступки и дела – параллельные прожитому. Главное, чтобы воспоминания и ощущения обоих временных отрезков сохранились. Но такое, к сожалению, невозможно. Теперь же я, как хомяк в банке, вижу, что творится вовне и как могло бы быть, но заперт прозрачными стенами обстоятельств. Скребусь, пританцовывая на задних лапках, коготками об стекло, надеясь выбраться. Чудится, что вот-вот, немного еще, чуть-чуть – и свобода. Куда там! Выход совсем в другом месте. В горловине. Но чтобы через нее пройти, нужно, чтобы тебя подняли наружу. Остается только уповать, что когда-нибудь ты надоешь своим скрябаньем, и всевышняя десница схватит за шкирку. А пока суетитись, пляши, царапай…Сколько же можно шуршать?! Надоел, Белый. Я-то думал, чешуйки в голове, а это ты скачешь!

Рука залезла под кровать и выволокла трехлитровую банку с хомяком.

– Тоже похмелиться хочет, – прервал Санька нотацию, которую я пропустил мимо ушей. – Помнишь, мы его вчера пивом напоили? Налили в крышку пластмассовую, он и лакал. Потом по столу шарахался, спотыкался и падал.

Белый пил долго, остервенело, взахлеб, останавливаясь и очумело озирая нас черными булавочными глазками. Что творилось в его голове? О чем он думал, глядя на двух великовозрастных раздолбаев, сидящих за столом роденовскими истуканами? И видел ли вообще. У меня постоянно складывалось ощущение, что взгляд хомяка проскальзывает сквозь нас, словно мы призраки. Каждый раз, когда его поднимали, тискали или подсовывали под нос семечки, он искренне изумлялся. Мол, как это? Откуда? Что происходит? Точно так же люди недоумевают, когда судьба хватает их за загривок и вытворяет, что ей заблагорассудится.

Санька вычитал где-то в интернете, что у хомяков отвратительное зрение. Ну, и что ж с того? Мы также не все видим. В инфракрасных волнах, например. Может быть, мы такие же хомячки: едим, пьем, гадим, а на нас глядят и забавляются. Надо с Санькой потом эту тему обсудить. Главное, не забыть. Мы любим пофилософствовать…

– Вот, сука! – Санька прервал размышления.

Насытившись, Белый побежал по столу, виляя между объедками и оставляя капсулы помета.

– Да ладно тебе. Все равно убирать. Давай, допьем, что ли, и спать завалимся.

Граненые посредники приняли спиртное и, не мешкая, передали в пункт назначения. Кровати охнули, навьючивая тела. Зрачки сонно ощупывали прокуренный потолок, считая трещины. Один, два, три…Три. Всего три дня до экзамена.

– Какие три дня! – преподаватель бешено брызгал слюной. – Экзамен сегодня! Вы о чем думаете, Сергей! Быстрее собирайтесь и бегом в университет.

– Подождите! Как же так. Сегодня же еще только 18-е, – похолодело все внутри. – Я же еще не все выучил.

– Раньше надо было думать и меньше спать! Все царствие небесное про… спишь, что ли? – Приятель наклонился надо мной. – Я тебя зову, зову…

Ладонь прошлась по лбу, стирая липкость сновидений. Гул бьющегося сердца отдавался в ушах. Фу-у-у.

– Жениться тебе надо, барин, – торжественно объявил Санька. – Немедленно.

Я рывком оседлал ложе, чуть не въехав ему башкой в лоб.

– Чего?

– Жениться, – повторил приятель. – Не по-настоящему, а так, понарошку. На некоторое время, фиктивно.

– Ты чего мелешь?! Белочку словил, что ли?! – остатки сна смыло обыденной реальностью.

– Нет, смотри. Я все придумал. Ты приходишь на экзамен, тянешь билет, идешь готовиться. Ну, все, как всегда. И тут в аудиторию врывается дамочка с ребенком – типа это твоя жена с сыном или дочкой. В общем, неважно. Кричит, плачет, типа, несчастье случилось. Срочно операцию нужно, и все такое. Ты делаешь скорбную морду. Примерно такую, как сейчас. Препод в ахуе. Соболезнует и ставит трояк. Все довольны и счастливы. Хеппи энд. Ну, как?

– Я тоже.

– Что – тоже?

– В том же самом, что и препод. Если не сказать больше. Мало нам хомяка, так еще белочка поселилась. И тоже белая. Ты, часом, пока я кимарил, не жахнул еще?

– Есть немного. Но дело не в том. Ты сам посуди, чего тебе терять. А так, глядишь, и прокатит, – кипятился Санька. – Препод проверить никак не сможет. Не будет же паспорт смотреть. В деканате тоже сведений никаких нет. Если чего, скажешь, типа, недавно женился – взял девушку с ребенком.

– Я только одну девушку с ребенком знаю, – рука ткнула пальцем вверх.

– Не богохульствуй! Нет, ну ты сам подумай…

Когда Саньке Ухареву втемяшится в голову какая-нибудь идея, то спорить с ним бесполезно. Проще – молча кивать и соглашаться. Поостынет, поутихнет и сам обо всем забудет. А будешь возражать, наоборот, еще хуже сделаешь. Санька относится к категории людей, для которых чем больше препятствий, тем лучше. Они готовы героически, с риском для жизни, бросаться на баррикады, которые сами же и воздвигли, но не способны на рутинные ежедневные поступки. Скучно им, видите ли. Впрочем, и я из этой же породы, но только более сдержанный и спокойный, в отличие от друга. У Саньки же энергия хлещет через край. В какие только истории мы не вляпывались благодаря его неуемности. То на кладбище среди ночи попремся, то в день рождения дедушки Ленина в пионерских галстуках по улице пьяные шатаемся и речевки орем, то собаку в общагу протащим, то с похмелья чуть свет спортом решим заняться. Всех на уши поставит и за собой потащит. Не человек, а стихийное бедствие. Зато весело…

– Ну, я по глазам вижу, что ты согласен, – продолжал между тем Санька. Осталось только найти дев… женщину с ребенком. У тебя никого на примете нет? Ладно, это я беру на себя. Однокурсницы отпадают, родственники тоже… Остаются прекрасные незнакомки, а отыскать их в век высоких технологий проще…Проще…В общем, проще, чем в век низких технологий. Ты не помнишь, ноутбук где?

– Где, где – в ломбардЕ. Вчера сдали. Не помнишь что ли? – я вновь закурил. Пусть делает, что хочет. Мне сейчас вообще ни до чего.

– Ага… Стукни в стенку, чтоб Юрик зашел.

Я уже было поднял кулак, как ворох одежды в шкафу зашевелился, и из него на четвереньках выполз Юрик собственной персоной.

– Не надо никуда стучать, я здесь уже.

Кряхтя, он встал на затекшие ноги и, спотыкаясь и покачиваясь, проковылял к столу.

– Я к вам пришел навеки поселиться. Ничего не помню. Выпить есть?

– Поздняк метаться. Так. Вот тебе бабки – иди в магАзин. Купи пару пузырей и закусить чего-нибудь попроще. Ноут сначала принеси, – крикнул Санька ему вслед.

– Я не буду. Надо хотя бы пару билетов выучить, вдруг повезет, – отворачиваясь к стенке, промямлил я. – Вздремну только немного, а то голова чугунная.

– Повезет, брат. Обязательно повезет. Не волнуйся, все организую в лучшем виде. И учить ничего не придется.

Санька еще что-то говорил, но его слова сливались в монотонное бессмысленное тарахтение. Сонный взгляд, осторожно ступая, прошелся по рваным обоям, перевалил через оторванный клок и запутался в латинице: Ich bin krank gevesen. Стандартная фраза, которую я выдавал каждый раз на занятиях по немецкому после прогулов. Ich bin krank gevesen, ich bin krank gevesen, ich…

2

– Тяните билет, – преподаватель кивнул на стол. – Зря вы лекции прогуливали, иначе давно бы уже сдали предмет.

– Ich bin krank gevesen, mein her, – пролепетал, оправдываясь, пересохший язык. – Очень долго, krank.. bin… ich… her.

– Ладно, ладно. Сейчас не немецкий, а русская литература. Тяните, – повторил Сковородин и, хитро прищурясь за стеклами очков, улыбнулся, обнажив два передних длиннющих зуба.

«Как у Белого», – подумалось и сразу же забылось.

Рука скользнула по льду стола к выстроенным ровными рядами бумажкам и остановились в раздумье: какой? Темень влезла в зрачки, подстрекая фортуну к слепому вмешательству. Пальцы ткнулись во что-то мягкое и дернулись к распахнувшимся в испуге глазам. Предо мной, тараща черные бусины, висел хомяк, схваченный за шкирку.

– Ну, – нетерпеливо рявкнул преподаватель, и его улыбка, скатившись в угол лица, сползла на грязный паркет. – Какой билет? – растекаясь лужей среди бутылок и окурков, вопросила она.

Я растерянно перевернул зверька, и тот вмиг обернулся игральной картой. На атласной поверхности проступило изображение мадонны с ребенком.

– Тройка. В смысле третий билет. Пиковый. «Пиковая дама» Пушкина, – сообразил я.

– Отвечайте! – усмехнулся с пола преподаватель, испаряясь и возникая где-то совсем близко и одновременно невероятно далеко.

– Когда Пушкин был совсем маленький, с курчавой головой, то тоже бегал в валенках по гулкой мостовой. Идет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит. И говорит Герману графиня: «Где же кружка, выпьем, милая подружка, сразу станет веселей». Хотя на фоне самодержавия развитого коммунизма это высказывание казалось не совсем оправданно точным, но декабристы, будучи разбуженными в студеную зимнюю пору последователем поэта поэтом Некрасовым, восприняли его как призыв к свержению вышеупомянутого источника. «Пиковая дама» есть образчик высшей поэзии, посвященной «косому ангелу» Гончаровой, по выражению самого Пушкина в семейном кругу, написанной в добровольной ссылке в Болдино. Из чего можно сделать смелый вывод о сюжетном сходстве Маши Троекуровой с солнцем русской поэзии, где «История пугачевского бунта» тесно переплетается с фабулой старых устоев традиционных дворянских обществ. В частности, таких, как «Зеленая лампа» в Арзамасе, хотя и отнюдь не отрицая обратного…

«Что за белиберда?!» – хотел я остановиться, но недомысли, облачаясь в одеяния слов, сами собой вылетали и парили по аудитории, подозрительно похожей на комнату в общаге.

– Хорошо. Достаточно, – откуда-то сверху ощутился кивок профессора. – Следующий вопрос: «Ты будешь?»

– Буду. А что?

– Тогда давай, вставай.

Аудитория скомкала контуры, потрясла, перетасовала, как колоду карт, расправляя их в «двушку». Очертания обрели четкость, втискивая себя в прежнюю обстановку.

– Вставай давай, а то водка нагреется!

Санька с Юриком восседали за столом, уткнувшись в монитор. Не удосужившись прибраться, они сдвинули объедки в сторону, освободив место для ноутбука, выпивки и закуски. Трапеза состояла из пакета чипсов и бутылки водки. Надо предполагать, не единственной, зная нашу всеобщую страсть к истреблению символических пресмыкающихся. Логово частично переехавшего в граненый террариум змия было ополовинено. Жидкость в стакане чуть подрагивала от резких ударов по клавишам, пугавших и без того очумевшего Белого. Притаившись за пустой консервной банкой, он, вздрагивая, невидяще вглядывался в пространство.

– Вот эта вроде ничего.

– Перестань! Корова коровой – сиськи до пола! Ведро подставляй и дергай. Надо, чтобы в ладонь умещалась… Проснулся? – Санькина голова приподнялась над монитором. – А мы тут тебе подругу жизни отыскали. Иди сюда, зацени.

Стул подо мной скрипнул и, покачнувшись, стал заваливаться набок. Все время забываю, что у него полножки нет. Отломали по пьяни. Хотели сделать из трубки то ли пугач, то ли воздушку. Наутро не могли вспомнить, кому такая мысль нежданно нагрянула. Вроде, Саньке. Он и орудовал ножовкой, скорее всего, потому как фраза в голове засела: «Пилите, Шура, пилите». Или от Ильфа с Петровым перекочевала…

– Ну, как, – Санька повернул ко мне монитор. – Ничего вроде.

Экран высветил пиксельный портрет миловидной барышни.

– Ничего так. Симпатичная.

– Слухай, что она пишет. «Здравствуйте! Меня зовут Анастасия. 23 года, рост 165, вес 55; волосы темно-каштановые, стрижка каре, глаза темно-карие. Неглупая, обаятельная, простая в общении, отзывчивая, люблю готовить. Воспитываю сына Артема – 3,5 годика. Ж/п обеспечена. Ищу мужа и отца для сына. Познакомлюсь только для серьезных отношений с добрым, порядочным, неконфликтным, трудолюбивым и адекватным мужчиной 25–30 лет. Желательно без вредных привычек.

P.S. Озабоченным сперматоксикозом срочную помощь не оказываю. Страсти к спонсорам с большими кошельками, гастарбайтерам и лицам из млс не питаю». Ну, что скажешь?

– Сказал бы я тебе, да воспитание не позволяет…

– Что так? Не понравилась?

– Дело не в этом. Не люблю я всяких таких заморочек: обманывать, притворяться, врать… Воротит от всего этого до блевоты.

– Это тебя с перепоя воротит, – обиделся Санька. – Я, понимаешь, за него радею, не сплю, думу думаю – как другу помочь, а он: «Воротит меня». Мол, я весь такой правильный – куда деваться. Не хочешь – как хочешь. Иди в академ тогда, год – псу под хвост…

Беседа, неловко споткнувшись, растянулась молчанием. Недовольство, воспользовавшись моментом, не спеша достала из сундука маски и деловито напялила на лица. Морщины, стянув брови, понурили блуждающие взгляды. Детвора звуков, словно пристыженная за шумливость, притихла и перебралась подальше, боясь побескоить. Шорох Белого, грызущего корку, легкое поцокование клавиш, слись с выдохами табачного дыма.

Юрик поглядывал на нас из-за треснутых затемненых очков.

– Интересно, а у нее большая ж/п? Или так себе, – как бы разговаривая сам с собой, произнес вдруг он.

Маски сорвало перекрестными отчаянно веселыми взглядами. Хохот вырвался наружу.

Юрик сначала не понял, что он выдал, но когда до него дошло, то вторил тоненьким хихиханьем. В этом весь Юрик. Молчит-молчит, слова из него не вытащишь, а потом скажет, как в лужу… Никак не могу понять, он действительно не понимает, что говорит, или умело притворяется.

– За дружбу, – поднял стакан Санька, когда мы отсмеялись. – И за ж/п большие и маленькие. Пусть они будут только прекрасной частью у прекрасного же пола, а не синонимом сами знаете чего… В общем, вы поняли. Ну, вздрогнули.

– Вздрогнули!

Оглушенный звоном, алкоголь, подгоняемый спазмами, улизнул в недра мамоны. Чипсы захрустели в трескучем пакете, пачкая пальцы соленой пыльцой. Щелкнувшая зажигалка сделала круг, и носы дешевых сигарет заалели, высвобождая сизые штопоры дыма.

– Музыку что ли включить?

Проглоченный CD-RОМом диск зашелестел и заматерился песнями «Ленинграда». Настроение улучшилось.

– Все. Давай еще по одной, – предложил я. – И пойду чего-нибудь поучу. Юрик, я у тебя посижу, чтоб никто мне не мешал?

Тот кивнул головой.

– Иди, – согласился Санька. – А мы тут посидим, музычку послушаем, выпьем…

Он полез в пакет, присуседившийся у ног, и вытащил оттуда еще одну бутылку.

– Иди.

– Санька! Ты же знаешь, что мне учить надо!

– А я тебе разве мешаю. Иди-иди, учи, студент.

Приятель, ухмыляясь, уставился на меня.

Эх, дать бы сейчас по этой наглой, самодовольной морде! Все настроение испортил. Мне вкалывать, как папе Карло, надо, а он… Хотя что толку сейчас учить. Может, завтра? С утра пораньше встану – и за лекции. Успею еще. Время есть. Целых три, нет, уже два дня.

– Блин, давно бы сдал, если бы не этот Сковорода. Вроде, все ему ответил, так нет же: «Идите получше подготовьтесь». Специально меня валит, сука. А не сдам – сами знаете…

– Так давай. Чего время тянешь? Раньше сядешь, раньше выйдешь. А мы пока жахнем, может, в гости к девчонкам сходим, стихи почитаем, то се… Да, Юрик? Будут тебя спрашивать, скажем: «Учит, не покладая сил…логизмов. Так что на него сегодня не рассчитывайте»… или есть другой вариант, – продолжил он, помолчав. – План Б. Знакомишься, берешь девицу в охапку, и «трояк» в кармане, то бишь, в зачетке. Как тебе такой расклад?

«Да, вроде бы, нормальный такой план, – подумалось мне. – Очень даже ничего. Прост, как все гениальное.

– Ладно, согласен. Чего делать надо.

– Давно бы так, – оживился Санька. – Я плохого не посоветую. Значит, так. Я уже обо всем договорился. Завтра в 11.00 встречаешься с этой, как ее?

– Анастасией, – подсказал Юрик.

– Да…Настей, у фонтана. Будет она с ребенком. В общем, бабе – цветы, детям, то бишь, дитю – мороженое. Поболтаешь о том, о сем, голову вскружишь, ну и тому подобное. Главное, уговорить ее послезавтра на экзамен заявиться. И не забудь морду похмельную побрить, помыть, зубы почистить, прикид соответствующий. Понял?

– Понял, а как? Вдруг не захочет.

– Подробная инструкция в процессе пития. Наливай! Значит, слушай…

3

Инструкция. Какая? Какая, какое, какую…Инструкцию по хую! Вспомнить бы еще эту инструкцию! В памяти мельком отложилось только, как Санька мне что-то такое-эдакое втолковывает, пьяные морды, орущий комп и комната в клубах табачного дыма. Но что конкретно мне втирал Санька? Нет, бесполезно! Не вспомню. Беда, хоть на диктофон записывай! Был бы он еще… Был, да сплыл. На День рождения мне друганы подарили, да потом вместе его и пропили: водки не хватило. Еще и спать хочется. Ни свет ни заря Санька разбудил и погнал в Божий вид себя, то есть меня, приводить. Даже похмелиться не дал, сволочь. Иди, мол, к прекрасной даме, принц датский, охмуряй Офелию. И на хрена я его послушался. Спал бы сейчас, спал, понеживался в кровати. А так сижу, как придурок, с опухшим фейсом на скамейке, жду Айседору Дункан, мать ее! Может, ну ее в пень, пойду отсюда, пока она не заявилась. Скажу, что не пришла. Неее. Санька все равно узнает, житья потом не даст. Фонтан еще этот, зараза! И так сушняк, да он еще журчит, дразнит. Хотя чего я, собственно говоря, злюсь. Все не так уж и плохо, если посмотреть на мир философски. Взять, к примеру, тот же фонтан…

Призрачная вуаль, сотканная из мельчайших сверкающих и переливающихся пылинок, чуть подрагивая, парила над землей, ослепляя и завораживая. Таинственные очертания, скрытые эфирной завесой, будоражили воображение и порождали желание проникнуть взглядом внутрь невесомого шатра, чтобы убедиться в собственных догадках. Так многолюдная толпа сквозь наброшенную струящуюся фату тщится рассмотреть облик невесты, гадая, насколько она красива. И каждому зеваке чудится и мерещится что-то свое: кому изъяны, а кому достоинства. Загадочность тем и хороша, что не только скрывает, но и, подобно зеркалу, открывает и отражает, пусть и не в полной мере, сущность человеческую, его натуру. Но сдерни дымчатый полог, и будь объект хоть трижды прекрасен, но взгляд, если и задержится, то вскоре скользнет дальше, устремясь в поисках неведомого. И пусть оно позднее, лишенное блестящей обертки, окажется гораздо неказистей и непривлекательнее, но вниманием обязательно завладеет.

Фонтан без шарма водных струй являл собой три чаши, нанизанные друг над другом на резной стержень. Поздней осенью и зимой они высохшим скелетом белели на фоне почерневших, растерявших последние листья деревьев, нагоняя уныние и оторопь. Прохожие, хмурясь и ежась, отворачивались, ускоряя шаг. Им не хотелось избавляться от засевшего в памяти летнего наваждения праздника.

Сейчас еще ранняя осень, и фонтан по-прежнему весело и задорно журчит, но в искрометный смех, нет-нет, да и вплетаются грустные, падающие пожелтевшими листьями, нотки. Попрошайничающие воробьи и голуби останавливаются и словно удивляются новым странным оттенкам. Старики, застывшие на скамейках, чутко улавливают преддверие неизбежной смены настроения, и легкая печаль касается их задумчивых лиц. Молодежи все нипочем: резвится, гогочет, куражится. Осень для нее явится с ворохом прожитых лет.

Захотелось курить. Рука, нащупывая сигареты, прошлась по нагрудным карманам джинсовки, ткнулась во внутренний и… Мать твою! Тело рвануло вверх и, не найдя точки опоры, плюхнулось обратно на скамейку. Так. Спокойствие, только спокойствие, как завещал великий Карсон. Может, это просто глюки? Наслышан о них от умудренных опытом алкашей. Надо глубоко вздохнуть и повторить попытку. Нет, не показалось. Сигаретная пачка, утратив жесткость, обросла пухом и зашевелилась. Будь, что будет. Пятерня, сграбастав курево, выволокла его наружу. Белый, ты как сюда попал?! Как тебя угораздило?! А-а-а, ну да…Видимо, залез в валявшуюся на кровати куртку и уснул. Вот ты меня напугал! Чуть кондрашка не хватила! Разве можно так издеваться над больными людьми?

Хомяк, сидя на ладони, таращился сквозь меня своими черными глазенками и недовольно подергивался от поглаживаний.

– Не укусит? – вопросил голос сверху.

– Нет, что вы! Они не кусаются. Только иногда, когда больно делаешь. А так спокойные, спокойные, как… – я поднял голову, – как… здрасьте.

Миниатюрная брюнетка насмешливо поглядывала, держа за руку карапуза.

– Давайте знакомиться. Я Настя. Это Артем. И давай сразу на «ты». Терпеть не могу, когда мне «выкают». Сразу начинаю чувствовать себя старухой.

– С-с-сергей, – попытался я приподняться, но оперся на лежащий на скамье букет роз и, наткнувшись на шипы, чуть не заорал матом. – Б-бллл-берите, это вам. А тебе Артем – мороженое. Держи.

Мальчик стоял, не двигаясь, и смотрел, как будто не видя меня.

– Спасибо, – Настя приняла угощение. – Мы присядем?

Она, не дожидаясь разрешения, присела на скамейку и усадила ребенка себе на колени.

– Можно погладить?

– Да, конечно, – спохватился я. – Это Белый. Белый, познакомься. Это Настя и Артем.

Женщина бережно взяла сына за пальчик и провела им по мордочке хомяка. На лице Артема мелькнуло удивление, и уголки губ поползли вверх.

– Пушистик. Теплый и живой, – вымолвил он впервые за встречу.

– Держите, – передал я им зверька. – Только осторожно, а то может случиться хомячья неожиданность.

Белый перекочевал к новым знакомым и вскоре, словно великая драгоценность, оказался бережно прижатым к груди Артема. Странный мальчонка какой-то. Малоразговорчивый. Дети в его возрасте лопочут что ни попадя. Хотя, наверное, просто стесняется. Смотрит все время задумчиво куда-то вдаль черными как ночь глазенками. И постоянно принюхивается. Перегаром что ли от меня тащит? Неудивительно…

Беседа с потенциальной женой потихоньку развивалась по законам жанра знакомства. Особенно после того, как я, извинившись, отлучился на пару минут и, завернув за угол, сломя голову домчался до ближайшей забегаловки. Выпитый залпом стакан водки развязал язык и пробудил опохмеленные таланты. Дар красноречия, вступив в нерушимый союз с мимикой и жестикуляцией, произвели должное впечатление на Настю. Она посмеивалась над байками о буднях студенческой жизни, искренне интересовалась изучаемыми дисциплинами и удивлялась случаям из моей работы внештатником. Удалось-таки мне понравиться дев… женщине. Я могу быть довольно милым, когда захочу.

Приятную болтовню прервало заунывное урчание в моем пустом, измученном спиртным, желудке. Закусить, как следует, толком времени не было.

– А пойдемте в кафе, – предложил я, рассмеявшись, чтобы скрасить неловкость. – Пообедаем, а потом в кино.

– Нет, нет, – отвернулась в сторону Настя. – Мы, пожалуй, пойдем. Нам спать пора. Тема, отдай дяде хомячка.

Мальчик, прижимая Белого, не шевелился, словно не слыша матери.

– Нет, – произнес он, наконец. – Не хочу.

– Ну, Тема, не упрямься. Будь хорошим мальчиком.

Но тот не двигался, все так же смотря куда-то вдаль.

– Нет.

– А знаешь, – обратилась ко мне Настя, – пойдем к нам домой. Мы тут недалеко живем. Поедим вместе. Я Тему уложу, а потом чаю попьем… Или чего покрепче.

Все-таки учуяла. Не помогла жвачка. Да и как она поможет отбить амбре, когда столько дней не просыхали.

Поскольку с Белым Темка ни за что не захотел расставаться, то мать взяла его на руки. Я поплелся чуть сзади, рассматривая точеную фигурку. Ничего так себе. Ножки из-под короткой юбчонки вообще класс и грудь, насколько успел заметить, очень даже вполне, в моем вкусе. «Интересно, а у нее большая ж/п», вспомнились слова Юрика, и я фыркнул.

– Не отставай, – обернулась Настя и лукаво усмехнулась, перехватив мой поспешно взметнувшийся взгляд.

Серая тропинка замелькала кинокадрами выщербленной исшарканной брусчатки. Старые липы, словно умудренные критики, склонясь, внимательно всматривались в документальную хронику, выискивая огрехи и несоответствия действительности. Находя, в волнении взмахивали ветвями, шумели, роняя веские замечания пожухлыми листами, и радовались, указывая на удачные моменты солнечными пятнами. Что виделось им в однообразном фильме иссеченного камня? Может быть, люди, прошагавшие, не оставившие после себя следа, или купающиеся в мутных лужицах воркующие голуби, дерущиеся за хлебные крошки воробьи. Или травинка, пробивающаяся назло всем и всему сквозь стыки плитки? А может…Мысль оборвалась вместе с дорожкой, уткнувшейся в проезжую часть. Машина притормозила, пропуская нас. Путь продолжился асфальтом, жавшимся к стенам зданий.

«После серых всегда приходят черные», – пришло некстати на ум. Глянулось направо, на замызганный рынок, где располагалась знакомая забегаловка. Зайти бы! Но дальше, дальше, дальше…

– Вот мы и пришли, – остановилась Настя у массивной двери дореволюционного здания.

Много раз проходил я мимо него, но никогда не бывал внутри, поэтому несколько удивился, попав в большой проходной подъезд.

Вверх по старой широкой лестнице с литыми перилами – и на месте.

– Подержи Темку, – передала Настя сына, забирая у меня цветы и пакет с мороженым.

Мальчишка доверчиво прижался к свежевыбритой щеке.

– Па…

4

– Нет, Серег, ты, конечно, хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе прямо скажу: «Ты – осел!» И даже не осел, а больше: «Ты – придурок, Стеклов», и причем конкретный.

Санька, нервно размахивая руками, нахохленным филином кружил возле окна, будто собирался угугукнуть и вылететь в форточку.

– Вот, скажи, в кого ты такой уродился?!

Он плюхнулся на стул и, едва не свалившись, нелестно отозвался об оральной разновидности секса. Подставив съехавшую стопку книг под спиленную ножку, друг, наконец-то, уселся, зло уставившись на меня.

– Ты что, сразу не мог понять, что он слепой?

– Не слепой, а слабовидящий, – поправил я, тупо глядя перед собой.

Пустой стакан, цепляясь дном за засохшие остатки того, что мы называли закусью, с трудом проворачивался под нажимом указательного пальца. Мутные грани, отражая свет от тусклого ночника, чуть поблескивали, ломая контуры истощенной сигаретной пачки. Сковородка с остатками жареной картошки прицелилась торчащей ручкой в половинку ржаного хлеба. В консервной банке испускали последние вздохи скрюченные окурки.

– Ну ладно этот вечный студент, – Санька кивнул на Юрика, который по своему обыкновению, понурившись, молчал, не принимая участия в разговоре. – Он и четырьмя глазами ничего не видит, но ты-то куда смотрел?! Я, мол, журналист, все примечаю-замечаю, внимательность к деталям…

– На «маму» я смотрел. Слушай, не томи душу, и без тебя тошно, хоть в петлю, чтоб никаких проблем.

– Перед ней сияют воды, лес качается, велик. И смеется вся природа, умирая каждый миг, – пробубнил-продекларировал Юрик.

«Заболоцкий», – машинально отметилось. – «К чему это он. Ни пришей, ни пристегни».

– Знаешь, Серег, – продолжил Санька, сдирая пленку с новой пачки и закуривая, – вроде я знаю тебя как облупленного, а с другой стороны, вроде и не знаю совсем. В тебе как бы два разных человека уживаются. Один прожженный циник, бабник и раздолбай, а с другой… когда ты рассказывал, как паренек тебя папой назвал, я же видел, как у тебя ком к горлу подкатил, и ты в туалет сиганул, типа приспичило. Да и лирические всякие штуки проскальзывают. Причем переход от одного состояния в другое мгновенное, безо всякого промежуточного звена. То ты сушняк материшь, то вдруг ни с того ни с сего задвинешь про исшарпанную брусчатку. Я думал, так не бывает. И непонятно мне, какой же ты – настоящий.

– Такой же, как и все мы: мягкая сердцевина – под грубыми наростами коры. Только у кого-то она толстая, а у кого-то чуть тронь – и кровоточит. И затягивается у всех по-разному. Ведь ты же знаешь: «плохих людей не существует»…

– Знаю, знаю, – перебил Санька. – «…есть те, кто забыл, что они хорошие». Читал я эту хрень. Ты мне лучше скажи, когда ты допер-то, что он слепой.

– Слабовидящий, – вновь поправил я. – Когда клетку для Белого строили. Ну, не совсем клетку, а так – бумаги нарвали в коробку. И Настя потом еще рассказала после всего, что было… Ладно, наливай.

Схваченная за беззащитное горло бутыль, испуганно булькнув, плеснула кроваво-красным. Вино раздраженно побултыхалось, проверяя стеклянный окоем на прочность, и утихомирилось. Бытие, проскальзывая сквозь ограненность, коверкалось, дробясь и теряя очертания. Помутневший овал лица неузнаваем, размыт и чужд. Через закрытое окно просачиваются тусклые звуки бормочущего города. Приглушенно кротко звякнул трамвай, пробежав стальными башмаками по потрясенной колее, отозвавшись в жалобном треньканье посуды. Шуршат мышами автомобили, барышни цокают каблучками, кто-то ругается и скандалит из-за очередной ерунды, но как-то нерешительно и вяло. А мы, словно вино в бокале, отгорожены хрупкими перегородками стен, полувидим, полуслышим. И незамечено незаметны сами.

Чокаемся. Вино к губам, и оно, вливаясь, наполняет огнем. Жарко. Ладонь стирает пот и тут же мокнет сползающими по линиям каплями.

– Сними, – слегка охрипло говоришь ты.

Встаю, стягиваю просоленную футболку и беру поданное полотенце. Твой влекущий неуверенно-растерянный взгляд девчонки, и я решаюсь. Тело к телу, губы к губам. Рука лезет под юбку…

Истомленный шепот: «Нет. Не здесь…» Влечешь в спальню. Пружины затаенно ойкают. Скрип и всхлипы с безудержным беззвучьем. Простынь морщится, борится, комкается. Тонкая кисть зажимает рот, останавливая рвущийся возглас, но тут же падает. Зубы впиваются в плечо, и твое тело обмякает…

Изнеможденность манит в сон. Я обнимаю тебя сзади, вдыхая запах волос, ощущая всем существом обнаженное тело. Рука поглаживает грудь и соскальзывает вниз. Ты улыбаешься и подвигаешься упругой попкой еще ближе…

– Интересно, а у нее большая ж/п?

Воспоминания скомкались, выплевывая в прокуренную замызганную двушку.

– Юрик! Твою мать! Заткнись! Не смешно! Ну, чего размечтался? – усмехнувшись, обратился ко мне Санька. – Настю вспомнил? Пей давай, а то водка нагреется.

Застывший стакан ожил и, клацнув об зубы, вылил внутрь обжигающую дозу пойла. Черствая корка хлеба захрустела, пресекая робкие попытки спиртного вылезти наружу.

– Приличные девушки на первом свидании так себя не ведут, – категорично заявил Юрик.

– Во-первых, она не девушка, во-вторых, одинокая и изголодавшаяся, а в-третьих – как барыню не зовут, все одно ее е…

– Бут, – хором закончили приятели и загоготали.

Начитались сказок Афанасьева, биб…библиутекари.

– Вот, собственно, о чем я и говорил, – отсмеявшись, продолжил Санька. – И циник, и лирик в одном флаконе. Ладно, сейчас не об этом. Я так понимаю, что на экзамен твоя любовь не придет?

– Нет, – мотнул я полупьяной головой. – Иначе бы не выгнала после моего пре…предлождения.

– Так правильно! Нашел время, когда просить. РомантИк, амур и тут – бац. Сыграй, мол, жену. Я же говорю: придурок ты, Серег, хоть и мой друг. Чего делать будешь?

– Ничего. Спать пойду. Утро вечера мудренее. Завтра видно будет. Может, вообще забью на этот экзамен. Ну его…

– Я те забью. Утром разбужу и пинками выпровожу. И пойдешь ты, солнцем гонимый, повторяя: «Суди его Бог»… Сдашь, куда ты денешься. Может, не в этот раз, а через год…

Непослушное тело, кряхтя, переместилось на кушетку и отвернулось к стене. За спиной раздавалось тихое бурчание невнятных голосов, выдохи табачного дыма и позвякивание. Прислушиваясь, я тщился вычленить из мешанины звуков смысл, но, убедившись в бесполезности, смирился. Взгляд уперся в обои и, пробежав по рисунку, оседлал надпись. Ich bin krank gevesen. Ich bin…Ich bin…

– …krank gevesen, – расхохотался преподаватель, выставляя вперед два длинных зуба.

«Как у Белого», – успел я подумать. – «Как он там?»

– Что, до сих пор сохранилась? И обои те же самые? Кто бы мог подумать! – восторженно затараторил Сковорода. – Оказывается, мы с вами в одной и той же комнате жили и, видимо, кровать та же. Комната 639. Как сейчас помню… Эх, и гуляли мы тогда, аж в соседнем корпусе слышно было. Чудили по полной программе. Да, было время…

Подхваченный водоворотом воспоминаний, преподаватель замолчал, погружаясь в омут времени. Река забвения, дразнясь, манила картинами прошлого, суля возврат в безвозвратное… Словно доверчивый ребенок, потянулся он за конфетой, но Лета, вволю натешившись, лишь расхохоталась и цинично вырвав обещанное, вышвырнула в настоящее.

– Ладно, давайте зачетку, – печально вздохнул доцент. – Поставлю вам тройку. Хотя с вашими-то способностями и светлой головой вы могли бы претендовать на большее. Но я же понимаю: больной ребенок, зарабатывание на хлеб насущный, деньги на операцию… Не до учебы. Что ж мы, звери какие-то…

– Что вы так смотрите? – заметил он удивление. – Ваша жена приходила, все рассказала. Весь деканат на уши поставила. Помирились бы вы, домой вернулись…

Брусчатка замельтешила потертыми кадрами, сматывая окаменелую кинопленку в рулон событий. Испуганные голуби, хлопая пернатыми ладонями, взмыли, грязня ясное небо сизым многоточьем. Липы по-стариковски сварливо скрипели вслед. Фонтан, бодрясь, по-прежнему журчал сквозь увенчанный радугой ситец. Скамьи заслушались, сгрудившись вокруг него.

– Настя!

Брови удивленно вздернулись и нахмурились. Не ожидала или ждала? Вскочила, развернулась и потащила за руку ребенка. Темка, узнав голос, спотыкаясь, оборачиваясь, тянул маленькую ладошку. Рассердилась, шлепнула по попке, и сын, всхлипнув, зарыдал. Не выдержал. Сорвался с места, подхватил его на руки. Малыш прижался к щетинистой скуле.

– Па…помнись ты мне оложеноое упил? Я тебе осьтавил. Можешь его сьесьть.