— Да где же ты? — взывала я к заваленным хламом недрам чердака.

Недра помалкивали, кокетливо подсовывая мне под ноги всякого рода неожиданности. Я вот только что зацепилась за одну из них, едва не искалечившись еще больше. Вокруг меня возлежал его величество хлам собственной персоной и его безграничные владения пыли и моли. Аттракцион для мышей и радость для старьевщика. И чего тут только нет…, впрочем, я знаю, чего нет — порядка. Точно, вот порядок мною не был обнаружен, как я ни старалась. Но ничего, как-то же раскапывают следы древних поселений, что же, я одну захудалую книжонку не раскопаю?

— Ай! — вскрикнула я от неожиданности.

— Лиарель, с тобой там все хорошо? — донесся из дома голос матушки.

— Да! — крикнула я, пытаясь вынуть ногу из какого-то старого ящичка, в который так неожиданно угодила.

Ящичек, видимо, был рад видеть меня после долгой разлуки и отпускать отказывался. Но я редко пасую перед препятствиями, так что дальнейшие раскопки хлама я проводила уже в тандеме с продуктом столярной промышленности. О небо, а вот это нам зачем? Чувствую себя легавой во время раскопок лисьей норки. Иногда меня посещает страх, что перекрытия не выдержат и все барахло, сваленное на чердаке, рухнет на головы моих бережливых родителей. И эта бережливость с каждым годом вгоняет меня в шок, а последнее время и в откровенный ужас, потому как они ничего не выбрасывают. А мои предложения перебрать вещи и часть из них выбросить воспринимают как личное оскорбление. Каюсь, пока я здесь жила, я потихоньку вывозила часть хлама на свалку. Одна, под покровом ночи в старой тачке. Интересно, а о чем думали соседи, увидев эту картину? Забавно. Как еще полиция к нам не наведалась?

— О, а вот и ты! — радостно произнесла я, грохоча в сторону сундука с книгами.

Ящичек радостно грохотал о пол, сделав мою несимметричную походку почти идеальной. Наступили долгожданные выходные, и я отправилась в гости к родителям, отмотав всю ночь в душном и пропахшем сажей паровозе. А с самого утра начала поисковые работы, отыскивая книгу с собранием сказок и легенд всего мира. Не то чтобы я не хотела пользоваться библиотекой Леграна, но просто, во— первых, хорошо иметь хоть какое-то пособие под рукой. А во-вторых, зная мэтра, можно так же легко потерять доступ к книгам, как и получить его. Лучше перестрахуюсь.

— Ты так и не объяснила, зачем тебе эта книга со сказками, — поднявшись по лестнице, спросила меня мама.

— Я же с детьми работаю, — в обнимку с огромной книгой, пояснила я. — Вот, решила память освежить.

Не буду же я говорить, что книгу взяла как научное пособие, для лучшего понимания нового мира и его законов. А что? Как оказалось, в этих детских историях правды было больше, чем во всех научных трактатах вместе взятых. Матушка вздохнула, и я услышала звук ее удаляющихся шагов. Я же озадачилась тем, как извлечь свою конечность из цепких объятий ящичка. После потрясаний и приплясываний ситуация не изменилась и предмет-обнимашка остался на прежнем месте. Нужно его чем-то поддеть. Я огляделась по сторонам. О! Как раз то, что нужно!

— И как же это тебя угораздило? — послышался сварливый голосок за спиной.

Я, уже привыкшая ко всякого рода неожиданностям, осторожно выпрямилась, сжимая в руке оторванную ножку от стула. Главное не пугаться раньше времени, судя по голосу, ОНО не очень большое. А по агрессивности? Итак, тянем время. И я выдала гениальную в своем идиотизме фразу:

— Кто тут?

— Я, — решил не отставать от меня в идиотизме кто-то.

Я резко развернулась и увидела старичка, сидящего на балке под крышей. Маленький, если сравнивать, то похож на гнома. Бородатый, откормленный, с наглой физиономией и лукавыми, блестящими глазками.

— Ой-ой, напугала! — притворно испугался незнакомец, косясь на мое «оружие».

— Ты кто? — все еще удерживая свое оружие, вздохнула я.

— Ух, — пожал плечами старичок. — Забыла, что ли?

Эм. А было что вспоминать? Я еще раз глянула на незнакомца по имени Ух. Нет, знакомых черт не наблюдаю, а если учесть, что ранее я видела только личины, то и напрягать мозг не стоит.

— А должна помнить? — опуская руку, уточнила я.

— Вот всегда так, — спрыгивая с балки, произнес старичок.

Спрыгнуть-то он спрыгнул, а на пол приземлился уже огромным черным котом. Моим котом! Моим пушистым и наглым Найтом. Который спал у меня в ногах, гонял мышей и обожал свежие сливки. Кот прошелся по полу, мазнул по краю моей юбки хвостом и снова обратился старичком.

— И во что же ты встрять успела, горе мое луковое? — вздыхал тот, кого я считала питомцем.

Я медленно села в раскрытый сундук со старым тряпьем. Думала, что повидала за эти дни достаточно чудес, но почему-то осознание, что мой домашний кот был не кот, меня озадачила. Что за открытия еще меня ожидают? Ночные вазы, цветы в букете, паучок, живущий над камином? Мне уже страшно выходить во двор, вдруг деревья в саду потянут ко мне ручонки.

— А… — попыталась я выразить хоть одну мысль словами. Мысль выражаться отказалась.

Старичок присел рядом со мной, на край сундука, лукаво подмигнул и изрек:

— Домовой я, горе. Живу тут. Ухом кличут. Чего глядишь как на чумного? Ты меня Найтом называла.

— Очень приятно, — шепнула я.

— Я вижу, как тебе приятно, — усмехнулся старичок. — Рассказывай, что это с тобой приключилось. С каких это пор ты у нас маг?

Сама не заметила, как выболтала Уху всю историю своего нежданного перерождения. Может, сказались потрясения, пережитые за эти дни, а может, то, что это существо я некогда считала своим котом, с которым привыкла делиться наболевшим. Ух слушал и кивал, вздыхал, хватался за сердце и хмурился.

— И откуда на тебя напасти эти берутся? — вздохнул домовой, вставая с края сундука. — Пока не ходила, так хоть спокойно жилось, а потом…

— Можно легко и просто сделать меня опять неходячей, — пожала я плечами. — Пару метких ударов по ногам и все.

— Ага. По шее бы тебе пару метких ударов, чтобы мозги на место поставить, — прокряхтел Ух, вставая у моей ноги. — Неходячей ее сделать… Мне б счастливой тебя сделать.

Ух опять вздохнул и ухватился за ящичек на моей ноге. Пыхтя и кряхтя, домовой принялся тянуть его с моей ноги, я, как могла, помогала ему, выдергивая ногу на себя.

— Счастье понятие растяжимое, — с сопением произнесла я, отклоняясь назад. — У каждого оно свое. Я на свою жизнь не жалуюсь.

— Это мечты у каждого свои. А счастье, оно всегда одно, — в той же тональности, что и я, сопел Ух. — А я тебя счастливой никогда и не видел.

— Неправда, а как же свадьба? — огрызнулась я.

— Ха! Да ты о любви с детства мечтала, — расхохотался Ух, сдергивая с моей ноги треклятую емкость. — А этот охламон, тот, кто ловчее других оказался. Ты же наивная была, как дитя малое, только по книгам жизнь и знала. Напел тебе о любви неземной…

— Лиа! — раздался голос мамы. — Спускайся, чай готов.

Ух опять горестно вздохнул и, покачав головой, пошел к лестнице.

— Эх. Пошли вниз, — вздохнул домовой. — А то мать твоя вопить будет, пока ты не спустишься. Все равно поболтать не даст.

Мы с Ухом спустились с чердака. Я с книгой, Ух опять в кошачьем обличии. Матушка вовсю гремела посудой, выставляя на стол сладости. Пахло сдобой и вареньем. На столе стояла ваза с огромным букетом хризантем. Я люблю эти цветы, которым отведена роль провожатых перед приходом зимы. Последние пестрые пятна на почерневшей и раскисшей земле. Усевшись за стол, я блаженно вдохнула аромат цветов — терпкий, горьковатый, сложный, его с трудом можно назвать цветочным, но это-то в нем мне и нравилось. Эта пестрая охапка радовала глаз, а кружащиеся за окном листья только усиливали ощущение счастья. И родной дом, и родные и самые близкие рядом, мы снова вместе, как в том далеком детстве, где кроме них не было никого в моем маленьком мире.

Счастье. Оно разлилось в душе, заполнило до краев, выплеснулось наружу и затопило мир вокруг. Звуки тише, цвета глуше. А перед моими глазами не хризантемы, а розы. Темные, почти черные на длинных стеблях, с запиской, вложенной в лепестки. И я дрожащими пальцами раскрываю конверт, читаю послание. И сердце мое бьется сильнее, краска опаляет щеки, душа готова парить высоко в небе, и я, не сдерживаясь, кружу по залу, обняв букет. Я счастлива, я влюблена, я любима.

— Лиа? — голос отца прозвучал какофонией в этом хрустальном мире. — Что с тобой?

Мираж лопнул и рассыпался, возвращая миру ароматы и краски осени. Холодно, одиноко, больно. Не моя жизнь, не моя память, не мои радость и счастье. Да что же это творится? Нужно поговорить с Леграном сразу же после приезда.

— Ли? — теперь отец испуганно вглядывался в мое лицо.

— Все хорошо, — нервно улыбнулась я. — Голова кружится иногда.

Я обернулась к перепуганной матушке, к замершему на подоконнике Уху.

— С каких это пор у тебя голова кружится? — обеспокоенно выдохнула мама, надвигаясь на меня в порыве беспощадной заботы.

— Мам. Я просто устала, — привычно пряча тревогу за беззаботностью, отозвалась я.

— Всю ночь в поезде, потом на чердаке. Пыль, духота…

— Ты надорвешься на этой своей работе, — покачала головой матушка. — Я просила и попрошу снова. Вернись домой, Лиа.

— Не стоит, — тихо произнесла я, разливая чай в чашки. — Ты сама знаешь, что не стоит.

— Да кто им вообще дал право тебя осуждать? — взвился отец. — Ты приняла решение и использовала законное право!

От переизбытка чувств он даже по столу хлопнул ладонью, отчего вазочка с вареньем опрокинулась, заливая белую скатерть липким варевом из малины. Я осторожно взяла отца за руку, сжала, стараясь успокоить. Права, законы, что они значат там, где властвуют средневековые устои?

— Мне хорошо в столице, мне нравится моя работа. У меня все хорошо, — с нажимом повторила я.

— Может, ты все же расскажешь, что случилось у вас с Патриком? — осторожно начала мама, вытирая разлитый джем. — Мы не спрашивали. Но…

— Мам. Нечего обсуждать, — беспечно усмехнулась я. — Просто не сложилось. Так бывает.

— Бывает, — вздохнула матушка. — Но, чтобы вот так жили, жили, а потом ты уехала! У вас же все было так хорошо…

— Было. И перестало, — вздохнула я, отгораживаясь от всей чашки с горячим чаем.

Мама еще что-то хотела спросить, но отец грозно покосился на нее, и дальнейшие расспросы были прекращены. Только Ух сидел на подоконнике и горестно вздыхал, качая головой. Он один знал, что вышло на самом деле, ведь это ему я выплескивала свою боль и обиды, прижимая к груди родного и любимого кота. Вот, лучше держать все в себе, а то не знаешь, перед кем душу открываешь. Мы молча допили чай, убрали со стола, и я, желая отвлечься, отправилась на небольшую прогулку по родному городку.

Погода уже не радовала теплом и ярким солнцем, пейзажи медленно теряли пестрый окрас, все больше и больше серея, и скучнея. Дорожка петляла по пустынным улочкам с низенькими, накрытыми дерном домами. Там, в шумном и таком огромном городе, бурлила жизнь, гремела и звенела свистками и клаксонами. Носились пароэкипажи по улицам, толкалась толпа, спешащая по делам. Здесь же время замерло. Чадили печные трубы в домах, цокали копытами лошади, запряженные в повозки и телеги. Иногда проезжали особо просвещенные горожане на велосипедах. И все, тишина, покой…скука. Старый городок на окраине империи, мир, живущий по своим традициям и законам. Мир, где все обо всех все знают, мир, где все живут по одним правилам. Мир, в котором я всегда была чужой. Мне скучны были сплетни и пересуды соседок и подруг, их скучный быт и мелкие стремления. Я мечтала увидеть мир, они желали добиться одобрения соседей. Я искала любовь и романтику, они женихов при деньгах. Смешная Лиарель, дурочка с головой, застрявшей в розовом облаке, какой смешной я казалась им тогда. Какой испорченной кажусь, должно быть, теперь.

Туманы тянулись над землей полупрозрачными сугробами, пожухлые листья шуршали от порывов холодного ветра, его дыхание пробиралось в рукава и под шарф, он норовил то задрать юбку, то сорвать шляпку с головы. И мне вдруг почудилось, что ветер забавляется со мной, бросая под ноги вихри листьев, словно это не бездушная стихия, а живое, наделенное душой существо, жаждущее моего внимания.

И я улыбнулась невидимому шалуну, следя за его забавой. Потом, сама, не понимая зачем, подняла листок с земли и подбросила. Мне захотелось, чтобы и его закружило в хороводе с собратьями. И очередной порыв ветра подхватил кленовую «одежку» и принялся поднимать ее вверх, навстречу солнцу. Шуршали листья на деревьях, гудели сквозняки на улицах, и в этом наборе звуков мне послышался голос. Тихий, едва ощутимый.

— Лиарель… — пронеслось над головой и стихло.

Я перепугано обернулась, ища взглядом источник голоса. Никого. По коже побежали мурашки страха, стало жутко и неуютно на пустынной дороге. Или я схожу с ума, или… Или домой надо идти. Решено, шире шаг и быстрее к родным стенам. Но когда это мне везло?

— О, Лиарель. Как ты, душечка? — облокачиваясь на кованую ограду своего дворика, пропел главный источник сплетен городка. Мэса Квирли заменяла здесь и телеграф, и телефон, и все печатные издания скопом.

И угораздило же меня остановиться у ее калитки.

— День добрый, — отозвалась я. — Хорошо, мэса. Спасибо, у меня все хорошо.

— Как жизнь в городе? — лукаво щурясь, произнесла наша сплетница. — Замуж не собираешься?

— Живу хорошо и портить свою жизнь снова не собираюсь, — со смехом призналась я.

— Ну да, ну да… — пропела дама. — На свободе да вдали от родных оно веселее. Веселее.

Я ничего не ответила, только задумчиво глянула на затянутое тучами небо. О чем говорить? Что доказывать? Свою честность и нравственность? Кому? Тем, кто мерит всех по своей мерке?

— А в детстве такая тихая была, — покачала головой женщина. — Я говорила твоей матери, не доведет до добра образование. Где это видано, девица с парнями вместе училась.

— Так закон до этого уже лет пять действовал. И не одна я такая, — с улыбкой произнесла я. — Или лучше жить и даже читать не уметь? Всю жизнь у печи с тестом возиться?

— Приличной девице и читать необязательно, — добила меня своей логикой мэса. — Семья, вот главная гордость женщины.

Я улыбнулась. И кто это мне говорит? Та, на чьего мужа так похож сын соседки. Ха-ха! Но это же не доказано, об этом не говорят вслух, и семья продолжает свое псевдо-существование. Зато как все, без скандалов.

— Всего доброго, мэса Квирли, — произнесла я и пошагала далее.

Она еще глядела мне вслед, пока я не завернула за угол. Осуждение… Как часто я вижу его в глазах жителей городка. Ха, святая безгрешность с отрядом скелетов в каждом шкафу. Как они гордятся своей нравственностью, как выпячивают добропорядочность, как любят мериться репутацией. Как много я знаю об их мерзких тайнах, как хорошо мне известна их истинная личина. Легко наблюдать за жизнью других, когда тебя считают пустым местом. Что такое девочка-инвалид, днями просиживающая у окна? Кому она интересна? Кто ее замечает? Дутая добродетель, дешевка с тонким слоем позолоты, семьи, кишащие тайнами, как старый матрац клопами. Но что такое грех, если он надежно спрятан за стенами родного дома? Если о нем не знают, не говорят, не обсуждают. Скройте свой порок, спрячьте его от посторонних глаз, грешите, но тайно, чтобы никто не знал, и смело вешайте медаль «За добродетель» на грудь.

А ежели вам страшно, что кто-то узнает вашу тайну или заподозрит ее наличие, смело тыкайте пальцем в собрата, ищите и обсуждайте его грешки, старательно уводя тему от себя. Вот таким громоотводом я стала для местных кумушек. И вправду, что такое муж пропойца или отчим развратник, когда есть Лиарель, поправшая вековые устои и заявившая о своем законном праве быть свободной. Не захотела делить жизнь с тем, кто предал. Не стала гробить время на то, что уже невозможно возродить. Я не злюсь на них, мне их жаль. Как, должно быть, жутко жить в страхе перед осуждением окружающих? Страх… поводок, намертво приковывающий нас не к тому дому, не к той жизни, не к тому занятию. Не к тому мужчине. Мы так боимся осуждения, что готовы терпеть любые лишения, лишь бы остаться в касте мнимой добродетели. Что же, это выбор каждого. Но неудовлетворенность собственной жизнью все же дает о себе знать. Боль, тоска, уныние. Они роятся в душе и просят выхода, прорываясь наружу ворчливостью и злобой. И они только крепчают, стоит увидеть того, кто плыть по течению не согласился, кто выбрал иной путь и сам строит свою жизнь. Его пример вызывает зависть, злобу и желание затолкнуть выскочку в принятые всеми рамки. Чтобы его пример не пробуждал в душе тоску, чтобы не вспоминать раз за разом о своей угробленной жизни. Ведь так хорошо быть как все, пускай все вокруг и несчастны…

Настроение испортилось окончательно. И я отправилась домой. Лучше потрачу весь день на общение с родителями, чем угроблю его на развлечение местных сплетников.

***

Конечно, можно было выехать еще вчера вечером и нормально отоспаться после поездки в своей комнате. Но я так редко вижусь с родителями, что за каждый лишний час, проведенный с ними, готова платить комфортом и сном. Что такое сон, когда вы до полуночи болтаете с матушкой о всем, что придет в голову? Обсуждаете моду и погоду, архитектуру столицы и даже новое начальство? А отец курит трубку и вставляет в беседу свои меткие ремарки. Даже Ух меня уже не удивлял своим непривычным видом, он просто сидел рядом на диванчике и молча грыз пряник, снова поражая матушку своими странными гастрономическими пристрастиями. Спать я отправилась, когда перед глазами все начало плыть, а зевки стали просто непрерывными. В сон я просто провалилась, стоило лишь коснуться головой подушки.

Среди ночи меня разбудило странное чувство чужого присутствия. Словно невидимая пружина внутри меня заставила открыть глаза. Все вроде бы было, как обычно: темно, тихо, спокойно, лунный свет льется в комнату сквозь паутину занавесок. Облака стадом нечесаных барашков мчатся по небосклону. Отчего тогда мне так странно на душе? Отчего кажется, что глядит на меня кто-то из окошка в комнате? Мне и вправду померещилось чье-то лицо за окном, тонкие черты и полупрозрачный силуэт. Но как, если спальня моя на втором этаже дома?

— Тихо, тихо, — раздался из мрака голос Уха.

От этого скрипучего голоса я вздрогнула. Домовой мелкими шажками подбирался к окну, на ходу бормоча какие-то слова себе под нос. Ладони его при этом стали светиться зеленоватым сиянием, которое медленно расползалось по комнате, разгоняя тьму. Я, как завороженная, наблюдала за действиями домового, завернувшись в одеяло. А Ух подошел к окну и принялся водить перед ним руками. Рама начала мерцать таким же призрачным светом, по стеклу поползла странная вязь неизвестных мне знаков и узоров, они укрывали окно, как морозный узор, почти лишая возможности видеть, что творится снаружи. Потом эти странные письмена вспыхнули и осыпались зеленоватыми искорками, «впитавшись» в стены.

— Ого! — только и нашла я, что сказать.

— М-да… — протянул Ух. — И кто это там шастает? А? — и, повернувшись ко мне, добил.

— К тебе, может, захаживали?

— Кто? — растерянно отозвалась я.

— Понятия не имею, — пожал плечами домовой. — Ты у нас маг. Поди знай, кто там шастал.

— Это мне не привиделось? — испуганно покосившись на окно, переспросила я.

— Тогда нам обоим привиделось, — пожал плечами Ух. — По ночам на улицах всякое бродит. Тока ты не бойся. Он сюда теперь не сунется, я запечатал окно, спи спокойно. Никто тебя не тронет.

— Так ты маг? — забыв о страхе и вспомнив о любопытстве, уточнила я.

— Тфу! — сплюнул домовой. — Маг… Еще чего. Нечисть я. Домашняя, древняя. Я дом беречь приставлен, а как ты его от бед убережешь без силы? Мы… ну, нечисть в смысле, дети мира природы. Частичка ее ожившая и беречь ее законы приставлена. Кто лес стережет, кто реку. А кто, как я, — обитель.

Я наморщила лоб, припоминая все легенды про домовых. В них везде говорится, что они сторожат дом и помогают хозяевам. Я думала, они там крыс гоняют, пауков. Не ожидала, что они и ТАК его стерегут.

— И вы все одарены магией?

— Естественно, — пожал плечами домовой. — Я ж те не ваза с цветами, чтоб в углу для красоты стоять. Как же я дом от зла стеречь буду, если силы нет? Она у меня хилая, правда, тока в доме и действует. Да и я из дому не хожу… В общем, мне хватает.

— Интересно, а в нашей школе есть домовой? — задумчиво протянула я, глядя в окно.

Ух уже двинулся ко мне, задумчиво поглаживая бороду.

— Неа, это ж не дом, так, сарай, — отмахнулся Ух. — Каждый год народ меняется. Домовой селится там, где есть семья, где дом, где уют. Его одними стенами не удержишь. Да и люди в одном доме тоже иногда семьей только на словах и зовутся… Кого там стеречь, когда никто никому не нужен?

— Теперь я помню, как ты ложился рядом, когда я болела, — укладываясь в постель, промямлила я. — Как ты терся о ногу, мурлыкал. Все домовые прикидываются домашними животными?

Ух стоял рядом, с теплом и нежностью разглядывая меня.

— Неа, мы глаза и так отводить умеем, — мотнул головой Ух. — Мне просто мать твою жаль стало. Да тебя, одинокую. Подумал, буду с клубком играть, тебе и повеселее будет. А то только книги да книги… Да шарманка эта с клавишами.

— Спасибо тебе, Ух, — снова проваливаясь в сон, шепнула я. — Спасибо тебе за все…

— Спи, горюшко мое неприкаянное, — сквозь сон услышала я его ворчливый голос. — Нашелся бы кто тебе равный… эх, и когда ж тебе повезет-то? Сколько ты еще одна маяться будешь?

— Спасибо, и одного раза вполне достаточно, — сонно огрызнулась я.

— Ага. Выскочила замуж за первого встречного и ноешь, — сетовал домовой. — Нормального найди, чтобы стоил тебя.

Я почувствовала, как он подоткнул мне одеяло, как расправил задравшуюся простынь, поправил подушку. А ведь ранее, в детстве, чувствуя эти же движения сквозь сон, я думала, что ко мне приходила ночью мама. А все это время мой заботливый нянь спал у меня в ногах и грел своим теплом. Там, в далеком детстве, я ощущала его любовь почти явственно, но думала, это фантазии.

— Где же его найдешь? — вздохнула я, кутаясь в одеяло. — Тем более чтобы стоил.

— Найдешь, — усмехнулся Ух. — Ты только сердцем ищи, а не умом. Сердце — оно мудрее.

Он еще гладил меня по волосам, а я проваливалась в сон, медленно качаясь на его волнах. Как когда-то в далеком детстве, в котором сказка была всегда рядом со мной, а я о ней даже не подозревала.

***

В купе междугородного поезда было душно и жарко. А за окном уныло серели растерявшие былую позолоту пейзажи. Теперь миром правила промозглая сырость и бесконечные туманы, превратившие очертания мира в акварельный набросок. А поезд все мчал и мчал меня вдаль, со свистом и гулом проносясь мимо полей и деревень, выплевывая в воздух облака белого пара и распугивая птиц протяжными гудками. Солнце лениво просовывало лучи сквозь свинцовые тучи, разгоняя утреннюю серость и сырость, отчего каждый новый час в купе становился все невыносимее. Хотелось вскочить и, распахнув окна, впустить в законопаченное помещение свежий, пахнущий осенью ветер. Мечты, мечты. Паровоз раз за разом с пронзительным свистом выпускал в небо клубы сизого дыма, который тут же окутывал исполинскую машину зловонным облаком, оседая на ее стенках слоем копоти. Стук железных колес успокаивал, покачивание поезда убаюкивало, погружая в странное состояние сродни трансу. То ли сон, то ли явь. Я не заметила, как начала снова дремать, склонив голову на плечо и раскачиваясь в такт с самим поездом. Все же пришлось встать на рассвете и тащиться на вокзал, зевая и засыпая в двуколке. Очередной гудок спугнул дрему и спас от получения столь милого сувенира, как шишка на лбу.

Я снова поерзала на сидении, стараясь умоститься достаточно удобно, но увы, как ни верти, а три часа без движения дали о себе знать. Нога начала невыносимо ныть, как гнилой зуб, заставляя постоянно менять ее положение. Желание улечься звездой на полу купе все сильнее овладевало моим сознанием, но увы, ввергать в шок остальных пассажиров было бы перебором. Вытолкнула свой саквояж из-под сидения и возложила на него больную ногу, демонстрируя пассажирам напротив подошву своих жутких башмаков. Ничего, потерпят, раз уж я терплю. В моем возрасте робость — это уже даже недостаток, а не достоинство. Я снова начала дремать.

— Мелкарс! — донеслось из-за двери, и она с шорохом открылась, впуская проводника.

Поезд запыхтел и заохал, притормаживая перед остановкой. Мои соседи тоже суетились, выуживая свой багаж и захламляя им и без того маленькое пространство купе. Я меланхолично наблюдала за их суетой, ожидая, когда смогу выйти из поезда. Поправила шляпку, натянула перчатки на руки. Я никогда не тороплюсь, привычно дожидаясь, когда очередь к выходу иссякнет. Ненавижу толкаться в узком проходе, где постоянно есть риск быть сбитой особо спешащим пассажиром. А я девушка плохо маневренная, и легко травмируемая. На ходьбу нога отозвалась пронзительной болью, которая, видимо, слишком явно отразилась на моем лице.

— Вам помочь, мэса? — засуетился у подножки проводник, встревоженно глядя на меня снизу-вверх. — Я могу вас снести.

Ну и перекосило же меня, если этот паренек так нервничает. Я растерянно глянула на ступеньки поезда, прикинула, как буду по ним спускаться, и согласно кивнула проводнику.

— Если вас это не затруднит, — смущенно улыбнулась молодому человеку и подала ему свой саквояж.

— Что вы, мэса! — просиял тот. — Почту за честь вам помочь.

После этих слов мне галантно протянули руку, а потом легко на те же руки подхватили. Держали меня на весу дольше положенного, но все же соизволили установить на твердую землю. С поклоном вручили саквояж. Что же, иногда красота — это даже приятно, способствует привлечению внимания и оказанию помощи. Зачастую…

— Я могу проводить вас к пароэкипажу, мэса, — не унимался проводник.

— Это лишнее, — сдержанно, но вежливо отозвалась я.

— Мне не сложно, — заверил меня юноша, преданно заглядывая мне в глаза.

— Мне тоже, — все так же ровно и с улыбкой отказала я. — Благодарю за помощь.

И не дожидаясь продолжения беседы, направилась вон из вокзала. Уверена, он еще смотрит мне в след, восхищенно моргая глазами. Я знаю, так как подобные взгляды часто ловлю в толпе. Женщины глядят с завистью, мужчины с восхищением. Я знаю, что красива. Об этом я не раз слышала от окружающих, об этом сообщает мне зеркало в ванной, об этом твердит моя матушка. Говорят, меня даже хромота не портит.

А интересно, кинулся бы тот проводник мне помогать, будь я не только колченогой, но еще и уродливой? Или хотя бы неприметной, хромоногой мышкой? Не думаю. Увы, люди видят лишь смазливую мэсу. Бездушную куклу с золотыми кудрями и точеным станом. Женщины недолюбливают, мужчины… Мужчины, как дети, тянут руки к тому, что ярче блестит. И все другие мои качества всегда были и будут стоять на втором, а то и на десятом месте после моей внешности.

Столичный вокзал шумел и бурлил, как океанское побережье. Толпы врывались в ажурные ворота, их сменяли другие, покидая здание вокзала, как волны. Чайками кричали мальчишки-газетчики, бегающие между степенными мэтрами и утонченными мэсами, выкрикивали новости, надрывая глотки за пару золотых. Кричали воробьи, где-то там, под самой крышей из синего стекла. Солнце сочилось сквозь цветную преграду, освещая каменные перроны, поезда на путях, и эти голубоватые лучи, зависшие в воздухе, делали столичный вокзал подобием подводного царства. Свистели и шумели поезда, выплевывая вверх клубы дыма, уподобившись китам и кашалотам; стучали колеса, кричали проводники. Сущий сумасшедший дом, что царит на любом вокзале.

— Новости, новости! — орал пробегавший мимо меня мальчишка. — Загадочная смерть на окраине столицы!

В руках у него было премерзкое издание, напечатанное скверным шрифтом на плохой бумаге. Дешевенькая газетенка, в подобных пишут о скандалах и ужасах, творящихся в обществе, которые сами же редактора и выдумывают, пытаясь увеличить тиражи и продажи. Подобные издания я не читаю, но мальчишка был настолько тощим и заморенным, что рука сама потянулась в карман за мелочью. Медяк перекочевал мальчишке в карман, а я обзавелась чудным материалом для набивания вымокшей обуви. Все довольны, никто не в накладе.

За стенами вокзала творилось все то же оживленное безобразие, что и в нем. Какой контраст после поездки в деревню! Все куда-то спешили, толкались и ворчали, ржали кони, шарахаясь от шипения пароэкипажей, свистели регулировщики на перекрестках, свет солнца то и дело загораживали пузатые дирижабли в небе. Мэлкарс, как и все столицы в мире, был шумным, суетливым и неприветливым городом. Но мне нравилась его угрюмость и суетливость, этот ритм, как биение сердца, пульсация самой жизни, что заставляет и самого тебя быть бодрее, веселее, активнее. Здесь я впервые ощутила себя свободной и довольной жизнью, здесь мой дом, а не на просторах погрязшего в тоске и сплетнях захолустья.

И сердце стучало в ритме города, и на душе было весело и волнительно. А потом я и вообще решила быть безрассудной и несдержанной и купила огромный крендель с корицей. Прямо тут, на вокзале. Знаю, что это безумие, и неприлично, и некрасиво. Но до чего же вкусно!! Здесь самые вкусные крендели, огромные и хрустящие, усыпанные сахаром и специями. Далее мы с кренделем шагали вместе, время от времени останавливаясь на очередной укус. А толпа текла мне на встречу, и я становилась частью этого огромного, спешащего куда-то потока…

— Ноарис, куда это вы так бодро шагаете? — раздалось со стороны дороги.

Я замерла с поднесенным ко рту кренделем. Легран с улыбкой разглядывал меня из окна пароэкипажа. Итак, я вся в крошках, мятом платье и с явно помятым лицом. Мэтр? Мэтр до неприличия свеж и опрятен. Эх Лиа, когда ты уже повзрослеешь?

— Вы за мной следите? — ляпнула я первое, что стукнуло в голову.

— Я ездил по делам в Башню, — отмахнулся Легран и выбрался из пароэкипажа.

— Опять из-за оборотня? — напряглась я.

Мэтр помрачнел, но не стал на меня шипеть, как делал до этого.

— Нет. Это другое дело. Садитесь, отвезу вас на рабочее место, — распахивая передо мною двери авто, произнесло начальство.

Пришлось покорно сесть на кожаное сидение и примотаться ремнями. Я боюсь пароэкипажей, меня пугает их рев и бульканье. А еще я не раз видела, как водит пароэкипаж сам мэтр Легран. На перекрестке у школы стоит единственный в городе седой постовой. Ага. Молодой и седой, как лунь!! Когда рядом угнездился сам водитель этого парового чудовища, мне оставалось только перепугано моргать, наблюдая, как быстро мелькают за окном здания и люди.

— А нам обязательно преодолевать скорость звука? — фиксируясь к сидению ремнем безопасности, вопросила я.

— Страшно? — по-злодейски скалясь, уточнил Легран.

— Страшно, — с готовностью кивнула я. — Я, знаете, за жизнь свою привыкла бояться. Я ею дорожу, она мне дорога как подарок от папы с мамой.

На меня покосились серым глазом и недовольно скривились.

— Ноарис, бросьте, мы тащимся, как черепаха! — запальчиво воскликнул мэтр.

— Если бы черепахи умели так разгоняться, то из них бы не варили супы, — возразила я.

Я не люблю быструю езду. Да! Она меня нервирует, и еще во время быстрой езды меня укачивает. А когда меня укачивает, это меня тоже нервирует. Представьте теперь степень моей нервозности, когда машина напоминает своим движением запущенное пушечное ядро! Я о Легране пекусь, ибо в нервном состоянии я еще непредсказуемое, чем в спокойном! В общем, я продолжала молча негодовать.

— Нет, это вынести невозможно, — прошипел Легран. — Как вас только муж терпел?

Я решила никак не реагировать на эту ремарку. Просто пожала плечами и выжидательно глянула на мэтра. Попыхтел, поскрежетал зубами, но скорость сбавил. Легран вертел руль и ненавидящим взглядом глядел на перебегающих дорогу людей, я смотрела в окно и любовалась архитектурой. Булькал двигатель, пыхтел мотор, текли беззвучно минуты нашего путешествия.

— Как родня? Как родные стены? — следя за дорогой, поинтересовался мэтр.

— Стоят на месте, — пожала я плечами. — Спасибо, родители тоже в порядке.

— Рад за них, — хмыкнуло начальство.

Мы принялись болтать, как и положено в светской беседе, ни о чем.

— О, а вот и просвещенная ватага жаждущих свободы, — прорычал мэтр, наклоняясь к рулю.

Я тоже глянула в том же направлении. Мы как раз проезжали здание парламента, где происходила очередная забастовка. Частое событие в наши дни. То шахтеры бастуют, потому как им мало платят, то фермеры бастуют, ведь у них мало покупают. В этот раз площадка у стен парламента стала плацдармом для баталий идейного характера.

Толпа женщин с плакатами вроде «Равные права для всех без исключений» пыталась перекричать толпу мужчин. Эти индивиды расхаживали с плакатами, содержащими лозунги вроде «Сначала равенство. А потом разврат и порок» или «Равные права ведут к проституции» и прочие выверты больной мужской фантазии. Дебаты были жаркими и грозили перерасти в потасовку посредством избиения оппонента подручными средствами, то есть плакатами. Членовредительство предотвращала только цепочка полицейских, разделявшая два вражеских лагеря и не дававшая пролиться первой крови.

— Как много шума на ровном месте! — с досадой покачал головой Легран.

— По-вашему, то, что женщины требуют равноправия с мужчинами, это пустая трата времени? — едва сдерживая гнев, процедила я.

— Именно так. Понять не могу, чем продиктована эта тяга к равноправию? — сквозь зубы выдохнул мэтр.

И знаю же, что спровоцирую новый спор, а удержаться не могу. Просто мэтр так забавно супит брови и пыхтит. Эту мою черту матушка очень метко характеризовала «пляска на граблях». Знаю, что не нужно так делать, но все равно делаю.

— Отсутствием равноправия, — подавшись к начальству, шепнула я.

Легран пропыхтел что-то нечленораздельное и зло крутанул руль, когда одна из дворовых кошек решила само убиться под колесами пароэкипажа. Машина, взвизгнув, завернула крутой вираж, едва не доведя и меня и кошку до инсульта.

— Вам так важно иметь одинаковые права с мужчинами? — бушевал Легран.

Все же Легран невообразимый оппонент в споре, и, признаюсь, спорить с мэтром я люблю. Редко найдешь такого годного противника.

— А вам так важно, чтобы женщины их не имели? — не отставала в буйстве я.

— Я не могу понять, что вас не устраивало в прежней жизни? — нарывался на конфликт мэтр.

— А я не могу понять, почему общество мужчин так усиленно противится допуску женщин к свободе? — Я тоже отличаюсь на редкость взрывным характером. — Боитесь конкуренции?

Метр ответил мне хмурым, полным желания убивать взглядом. Я мэтру ответила обворожительной улыбкой и отвернулась к окну.

— И чем плох старый уклад? — менее резко отозвался мэтр.

— Женщина как мебель, как вещь — бесправная и бессловесная, — вздохнула я. — Что в этом хорошего? Ей вправе приказывать. Ей вправе запретить работать или учиться. И даже если она получит образование, то куда пойдет работать? Гувернанткой? Воспитателем в детский сад? Вакансии для женщин по пальцам перечесть можно. И даже если удастся найти работу иного рода, то продвижения в карьере ждать не придется. Но чаще женщинам просто отказывают…

— Ужас какой, женщинам не позволяют укладывать шпалы наравне с мужчинами, — с издевкой протянуло начальство.

Я пожала плечами и повернулась к мэтру. Он все так же крепко сжимал диск руля и глядел на дорогу. Задумчивый и хмурый.

— Хм. И вы верите, что это даст женщинам защиту? — подал голос Легран.

— Да.

— Возможно, вы и правы. — Легран как-то странно дернул уголком рта. — Не буду спорить. Но, в моем понимании, этим женщинам, как и многим другим, не повезло не со страной и ее законами. А с жителями и мужчинами, что обитают рядом.

— Как тонко подмечено! — подала голос моя внутренняя язва.

Легран расхохотался и, обернувшись ко мне, насмешливо выдал:

— Мэса, неужели вы действительно верите, что мерзавца или негодяя можно законом принудить любить, уважать или ценить женщину? Или, может, садист будет бить жену реже? Или работодатель наберет в штат одних ба… женщин?

— Если будет наказание, то он подумает, прежде чем распускать руки, — холодно заявила я. — И да, если ввести квоты на женщин в штате, то их вынуждены будут брать.

— Святая простота! — расхохотались мне в ответ.

— И тем не менее, согласно политике правительства, контракт обязал вас взять меня в штат, — язвительно напомнила я.

— Огорчу вас, мэса. Видимо, желающих на эту должность более не было, — утерли мне нос.

Да. И то верно. Взяли бы меня на эту должность, будь еще хоть кто-то из желающих? Как ни крути, а все подобные посты занимают мужчины, и как женщины ни стараются, а их место остается в последних рядах. Это мне повезло выплыть на волне недавних забастовок, что сотрясали страну.

— Вот за это женщины и борются. Чтобы каждая имела право сама решать, с кем ей быть и от кого уходить. А не жить годами в страхе навлечь на себя град насмешек и упреков. Или иметь право выбирать свой путь.

— Менять нужно не законы, — вздохнул мэтр. — Менять нужно мышление, мэса. Пока борьба за свои права будет порицаема, ничего не изменится. Взять хотя бы ваш развод. Чем вы заплатили за свою свободу?

— Обсуждать личное с вами я не хочу, — излишне резко отозвалась я. Дали о себе знать дни в родном городке. — Скажу лишь одно: пока одним дозволено все, а другие лишены прав даже на малое, в этом мире не будет справедливости.

— Я убежден, что ее не будет никогда, так как заставить всех мыслить одинаково невозможно, — хмуро произнес мэтр. — Но вам, так и быть, перечить не стану. Фантазируйте.

И отвернулся с загадочной улыбкой на губах. Так делают взрослые, говоря о прописных истинах детям. Мы еще пошвырялись аргументами, но делали это вяло и без огонька. А позже из-за поворота вынырнуло здание школы, и на споры времени уже не осталось. Меня высадили у ворот, а сам мэтр отправился оставлять своего железного коня в гараж. Во дворе школы было многолюдно и радостно. Стоило мне закрыть калитку, как в мою сторону тут же устремилась живая река ребятни из начальных классов.

— Мэса! Мэса! Вы вернулись! Как хорошо! — визжала и галдела вокруг меня низкорослая толпа.

— А мы закончили плакат к празднику осени, — гордо сообщил мне один из малышей.

— А мы поедем в музей природоведения? — подергав меня за рукав, уточнила одна очень серьезная мэса лет шести. — Мэса Харли сказала, что только с разрешения мэтра Леграна.

— Думаю, мэтр не будет против, — покачала головой я.

— А если будет?

— Я его уговорю, — пообещала я.

Веселый детский визг разлетелся над школой, а потом мгновенно оборвался. Детишки, еще минуту назад весело обступившие меня, вытянулись, как на плацу, и принялись строиться в шеренгу.

— Что за шум в учебное время? — грозно пророкотали за моей спиной.

— Простите, мэтр, — бледнея, пискнула Клея.

— Школьный двор не цирк и не балаган, ваша обязанность занять детей делом, а не потакать их капризам! — добили всех нас злобным рыком.

И где тот милый мужчина, с которым я вела беседу в пароэкипаже? Куда его дели? Забыли в гараже? Я проследила за удаляющимся отрядом притихших детей и обернулась к мэтру. Негодование и гнев откровенно читались на моем лице.

— Что? Это нормальный учебный процесс, — правильно расшифровал мою мимику мэтр.

— Это же дети, мэтр! Можно с ними быть помягче? — тихо, но зло процедила я.

— Понятие дисциплины одинаково для всех учеников Эргейл, — прорычали мне в ответ. — И чем раньше приучить к ней детей, тем легче будет с ними дальше.

— Но можно же помягче, — шипела в ответ я.

Легран смерил меня холодным и пристальным взглядом.

— Мэса, то, что я решил признать свои ошибки, допущенные относительно вас, — сквозь зубы процедило начальство, — еще не дает вам права диктовать мне, как себя вести с подопечными.

И прежде чем я сочинила достойный ответ, мэтр удалился, грозно утопав в сторону здания школы. А я осталась стоять у ворот в глубочайшей степени потрясения. Хотя я и привыкла к непредсказуемости настроения мэтра Леграна, столь резкие скачки продолжали выбивать меня из колеи. Чувствую себя велосипедистом на минном поле — никогда не знаешь, где подорвешься. И опять о своих видениях сказать забыла…