ВВЕДЕНИЕ

 

Предмет лингвистической психотерапии и ее задачи.

Психотерапия – одна из наиболее бурно и стремительно развивающихся сфер современной психологии. Ее предметная область чрезвычайно широка и неоднородна, а концептуально-теоретические основы и практические приложения пестры и многообразны. В свою очередь, история формирования этой области психологического знания в нашей стране весьма специфична, она представлена сложным взаимодействием таких факторов, как идейно-теоретическое наследие советской (марксистско-ленинской) психологии и мощное легитимирующее влияние диалектико-материалистической методологии, во-первых, стремительное массовое вторжение, "прорыв" множества неизвестных, а то и запретных ранее эпистемологических традиций и культурных практик – от экзотических духовных учений Востока до постмодернизма – во-вторых, и массовый спрос на психотерапевтические услуги, породивший "дикий рынок" их предложения и неинституциализированные формы обучения профессионалов – в-третьих. На фоне этих условий особенно остро встает проблема методологической рефлексии психотерапевтической теории и практики.

Эпистема любой области гуманитарного знания, принимаемая большинством профессионалов как нечто само собой разумеющееся, никогда не предстает перед ними в виде абсолютно ясной и логически непротиворечивой системы идей. Общее пространство знания, способ фиксации и интерпретации "бытия порядка", сложная система отношений между объектами и их описаниями, на основе которой строятся свойственные той или иной науке схемы и коды восприятия, практики, познания, порождаются теории и отдельные идеи, не предстанут с полной ясностью и перед теми, кто усомнился в ее очевидности. Многие попытки теоретического анализа в психотерапии (достаточно вспомнить работы К.Роджерса, Э.Гловера, А.Уоттса, А.Ф.Копьева, А.И.Сосланда и др.) в конечном счете сводились к экспликации некой совокупности представлений, которая кажется очевидной, но не дает прояснить свои основания. Не удивительно, что ряд ученых (А.Ф.Бондаренко, М.В.Розин, Г.Ю.Айзенк, Дж.Хиллман) сближают теоретические основы психотерапии с мифом. Ранее такая точка зрения была не чуждой и автору этих строк. Тем не менее соблазн отыскать релевантную обсуждаемой предметной области форму теоретико-философского анализа достаточно велик.

В этой книге предпринята попытка обосновать лингвистическую парадигму психотерапевтической деятельности. Коренным феноменом всех видов психотерапии является дискурс – речь, погруженная в жизнь участников терапевтического процесса. Психотерапевтическое взаимодействие представляет собой дискурсивную практику – специфическую форму использования языка для производства речи, посредством которой осуществляется изменение концепта (модели) окружающей действительности, трансформация системы личностных смыслов субъекта. Сущность психологической помощи состоит в изменении представлений клиента о мире и себе самом, благодаря чему он может, получив новые знания, выработать более продуктивные мнения и установки и сформировать более эффективные и удовлетворяющие его отношения к людям, вещам и событиям.

При том, что любая психотерапевтическая деятельность осуществляется "в поле речи и языка", сама речь в качестве основного "орудия" психотерапевта и язык как семиотическая система, благодаря которой возможно психотерапевтическое (как, впрочем, и всякое другое) общение не были предметом специального исследования в теории психотерапии. На практике некоторые лингвистические идеи используются в ряде калифорнийских школ (нейро-лингвистическое программирование, эриксонианство), но уровень осмысления и понимания их весьма невысок. Даже структурный психоанализ с его центральным тезисом о языковой природе бессознательного ограничился разработкой тонких техник анализа речевых высказываний, не предложив более общих концептуальных принципов "перевода" с этого языка. Предлагаемый подход, название которого вынесено в заглавие книги, в качестве своего первого теоретического основания использует философию языка, парадигму которой сформировали на Западе работы Л.Витгенштейна, Р.Карнапа, У.О.Куайна, Д.Э.Мура, Б.Рассела, П.Стросона и др., а у нас – труды А.Ф.Потебни, Г.Г.Шпета, Н.Д.Арутюновой, В.В.Калиниченко, В.И.Молчанова, В.П.Руднева, Ю.С.Степанова.

Философия языка как своеобразный стиль мышления и способ понимания действительности через ее описания характеризуется строгостью и точностью используемой терминологии, осторожным отношением к широким обобщениям и приоритетом аналитических процедур нередукционистского характера. Семиотическая трактовка исследуемых феноменов обусловила использование структурно-семиотических принципов организации логико-лингвистических процедур, как они предложены в англосаксонской школе аналитической философии. Психологическая природа изучаемых объектов предопределила обращение к французской школе анализа дискурса, интерсубъективности и письма (Р.Барт, Ж.Женетт, Ж.-Ф.Лиотар, М.Пеше, П.Серио).

Вторым методологическим основанием лингвистической психотерапии стала глубинная психология. В самом деле, психотерапия с самых начальных этапов своего становления интересовалась бессознательными корнями психологических трудностей и проблем. Анализ тайного, неизвестного, глубоко скрытого смысла действий и поступков, глубинных основ человеческих мыслей, мотивов, способов восприятия реальности был основной задачей любого, кто пытался воздействовать на мышление людей и их поведение, влиять на процессы личностного становления и принятия жизненно важных решений – от пророка, жреца и исповедника в старину до современного семейного терапевта или консультанта по имиджу и подбору кадров. Основные концептуальные представления о природе бессознательного и его детерминирующем влиянии на поведение и деятельность личности в обществе и культуре сложились под влиянием трудов З.Фрейда, К.Г.Юнга, Л.Бинсвангера, М.Кляйн, Ж.Лакана, М.Балинта, Г.С.Салливана, О.Кернберга, Д.Айке, А.Холдера, Дж.Хиллмана, Ж.Делеза, Ф.Гваттари и Ю.Кристевой.

Профессиональные занятия психотерапией предполагают понимание психологических механизмов оказываемого воздействия, оказание психологической помощи – представление о том, в чем она, собственно, заключается. Человек как участник психотерапевтического взаимодействия представлен в нем со стороны той системы ценностей и личностных смыслов, которая выступает в качестве объекта возможного преобразования и изменения. Психотерапевт никак не влияет на факты (свойства, события и процессы в мире), он может изменить лишь интерпретацию этих фактов и отношение к ним. Поэтому для психотерапии особенно важен анализ процесса моделирования окружающей действительности, в результате которого образ (картина или модель) мира приобретает качество концепта. Мир един и единственен, но существует множество точек зрения на него. У каждого человека – свой образ реальности, своя картина мира и свое понимание того, как он устроен и каким (в ценностно-смысловом плане) он является. Еще более индивидуализированным является отношение человека к миру.

Поэтому в качестве третьей основы предлагаемого направления выступает представление о моделировании действительности в системе психики. Моделирование (в отличие от процесса психического отражения) понимается не столько как конститутивная способность, присущая отдельной психической функции или процессу, сколько как концептуализация, т.е. понимание, наделение значениями и смыслами отдельных фрагментов реальности, установление значимых связей и отношений между человеком и окружающим его миром и, наконец, логически сообразное выражение смыслов и значений посредством знаковых систем. Именно концептуализация, осмысление является высшим уровнем специфически человеческого взаимодействия с миром. В отличие от восприятия, интерпретация и понимание – намного более сложный процесс, хотя онтологически они друг с другом переплетены и взаимосвязаны.

Модель мира как его концепт (в отличие от образа) является той субъективной психической реальностью, объективация которой формирует индивидуальное пространство жизненного мира личности. В качестве ответственного субъекта "субстанциальной, самопричинной и самодействующей активности" (В.А.Татенко) человек исходит из того, что он думает о себе и о мире, поэтому процесс объективации психической реальности и есть бытие человека, его экзистенция. Каждый акт объективации представляет собой экзистенциальную ценность, но особенно важны для личности те из них, которые выполняют функцию саморепрезентации в значимых ("перед лицом другого") ситуациях совместного социального бытия, со-бытия. Большинство психологических проблем и трудностей личности проистекают из неудачных попыток репрезентации себя Другому в рамках экзистенциальной полноты присутствия обоих субъектов.

Усилия лингвистической психотерапии сосредоточены на изучении процессов моделирования реальности в психике клиента и объективации этих моделей в его дискурсе, обращенном к терапевту. Обе процедуры (и моделирования, и объективации) будут существенно различаться по своей структуре и содержанию в зависимости от того, какие именно психологические механизмы (сознательные или бессознательные) их реализуют. Так, в случае вычленения сознательных сторон психического моделирования задача сводится к выделению и описанию конкретных психологических механизмов, различающих то, что человек непосредственно находит в доступной его органам чувств реальности, и то, что он сам о ней помышляет, заключает или предполагает. Конститутивная способность сознания (со стороны своих наиболее общих принципов) лежит в основе классической рациональности, этот тип познания мира описан И.Кантом в работе "Критика чистого разума". Кант пишет, что, поскольку знание состоит из восприятий, получаемых в процессе пассивного контакта с действительностью, то оно также требует определенных составляющих, источником которых может быть только сама способность познания. "Листья зеленые" - это знание. Но само восприятие "зеленого" ощущениями еще не является знанием, пока это восприятие не будет организовано идеями материи (листья) и качества (зеленые): идеи проистекают из рассудка. Но наша способность познания не может работать, пока не получит эмпирического материала из чувственных восприятий. Таким образом, знание является соединением активной, организующей (конститутивной) функции разума с его более пассивной и воспринимающей функцией - "чувствительностью".

Анализ процессов объективации предполагает изучение способов вербализации, словесного обобщения, которое представлено в модели, а также основные принципы концептуализации (осмысления) действительности как некоей структуры, обладающей более или мене устойчивыми закономерностями и свойствами. Иными словами, речь идет о принципах, формах и способах смысловой (семантической и символической) репрезентации действительности в сознании. Семиотические модели (основные средства для их построения предоставляют психике язык и культура), однако, не являются эксплицитными, их описание и анализ требуют обращения к неклассическим типам рациональности, из которых наиболее высоких эвристическим потенциалом в отношении поставленной задачи обладает постмодернистская парадигма изучения интенциональности человека в форме текстуальности ("жизнь как текст").

Специфика бессознательного моделирования реальности состоит в том, что в этом процессе неосознаваемыми (в большинстве случаев) являются структуры организации внутреннего опыта. Кроме того, задолго до превращения репрезентируемого содержания в тематизированное целое вступают в действие процессы вытеснения, отрицания, конверсии, деформации реальности в системе психологических защит индивида. Как известно, Фрейд называл бессознательным психический процесс, существование которого можно предполагать, исходя из действий и поступков индивида. О бессознательном как таковом нельзя судить на основе умозрительных построений, его центральное значение состоит в действенности его влияния на поведение, а эффекты этого влияния привлекают внимание только в тех ситуациях, которые воспринимаются самим субъектом и его окружением как патологические (психические расстройства). Степень тяжести последних (от невротических трудностей до психотической диссоциации) определяется величиной субъективистского сдвига модели.

Интерпретативный характер моделирующей функции бессознательного не должен вводить психолога в заблуждение относительно своих возможностей и того места, которое она занимает в системе психики. Накопление информации в бессознательном (в отличие от сознания с его критичностью, логикой и другими атрибутами racio) – неконтролируемый процесс, однако он по-своему расширяет возможности понимания, которое сводится к подтверждению гипотез (большей частью иррациональных) о том, каким представляется мир. Параллельно протекающие процессы мышления и рационального познания не только мало влияют на бессознательные концепты, но и могут частично (а в клинических случаях – полностью) блокироваться ими.

Таким образом, прагматический (операциональный) аспект проблемы бессознательного моделирования действительности в контексте психотерапии может определяться различными целями, в зависимости от того, какой вид помощи пытается реализовать терапевт. Это могут быть:

– цель, связанная с пониманием вклада бессознательных механизмов в искаженную, нефункциональную модель, перегруженную нереалистическими концептами или попросту бедную, ограниченную модель, препятствующую здоровой самореализации индивида;

– цель, связанная с устранением антагонизма между вкладом сознания и бессознательного в концепт реальности, который из-за противоречивого характера не способен выполнять свою ориентирующую роль;

– цель, связанная с разрушением устойчивого паттерна имитационного моделирования (производства симулякров), превалирующего в индивидуальной личностно-смысловой системе;

– цель, связанная с пониманием сущности, феномена, идеи или опыта пациента, способность и умение заговорить с объектом понимания на его языке, увидеть в нем структуры, возникающие из него самого, а не из нас. Понять другого человека как экзистенциальный объект - значит участвовать в нем, пока он не откроет свою сущность понимающему. Например, для дазейн-аналитика чувство является таким же подлинным опытом, как и все другое, и не в том смысле, что любовь к кому-то – это объективный и истинный опыт любви, но скорее, что любовь к кому-то - это подлинный опыт того человека, которого любишь. Видение Бога - это истинный опыт; таковым же является и страх скорой смерти; таковым же является параноидальный страх преследования со стороны населения целого города.

Перечень этих целей можно расширить, но главной задачей терапевта должна стать не борьба с "бессознательностью" пациента, а четкое представление о сущности "вклада" бессознательных процессов в присущую ему индивидуальную систему концептуализации действительности.

Обобщая результаты изложенного выше, специфику предлагаемого психотерапевтического подхода и его задачи можно сформулировать следующими образом:

1.

Лингвистическая психотерапия рассматривает психологические трудности и проблемы личности как следствие нарушений психического моделирования реальности, в результате которых концептуальная модель мира приобретает ряд изъянов. Дефектная модель искажает систему отношений личности; прогрессирующее накопление ошибок и неточностей приводит к стойким нарушениям психического функционирования (невротические расстройства).

2.

Психотерапевтическая помощь осуществляется на основе результатов структурно-семиотического анализа субъективной психической реальности клиента; особый акцент делается на прояснении бессознательных аспектов ее формирования и функционирования.

3.

Поскольку субъективная психическая реальность клиента объективируется в его дискурсе, последний служит главным объектом анализа, методики и техники которого представляют собой совокупность психосемантических и психолингвистических процедур, применяемых на основе герменевтических правил глубинной психологии.

4.

Основным средством психотерапевтического воздействия является дискурс терапевта-аналитика, выступающего в качестве пансемиотического субъекта. В процессе своей деятельности лингвистический психотерапевт сознательно использует продуктивные стратегии семиотического моделирования, направляя процесс семиозиса (производства и трансформации смыслов и значений) в сторону инсайтов, способствующих лучшему пониманию природы психологических проблем клиента и их разрешению.

5.

Важнейшим профессиональным умением лингвистического психотерапевта является способность рефлексировать психологические основы своего воздействия, его семиотические механизмы и выбирать на этой основе лингвистически адекватные (при высоком уровне мастерства – совершенные) формы речевого взаимодействия с клиентом.

Описание теоретико-методологических основ лингвистической психотерапии и ее практических приложений составляет основное содержание данной книги. Я пыталась обобщить в ней десятилетний опыт собственной психотерапевтической работы и преподавания психотерапии как учебной дисциплины. Хорошо представляя себе всю сложность этой задачи, я понимаю, что всегда найдутся люди, которые прочтут в тексте монографии именно те преувеличения и упрощения, которых я больше всего старалась избежать. Эта проблема встает перед любым исследователем в тех случаях, когда он ставит своей целью осуществить теоретический анализ сферы практической деятельности, сформировавшейся на основе многочисленных и в какой-то степени противоречащих друг другу направлений и подходов – а феноменология психотерапии именно такова.

 

РАЗДЕЛ 1. ФИЛОСОФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО В ХХ СТОЛЕТИИ

 

1.1.

Классический (фрейдовский) этап изучения бессознательного психического.

Проблема бессознательного интересует человека с давних времен. Попытки описать психические факторы, которые, находясь вне актуального поля сознания, скрытно действуют в нем, предпринимались (с различных позиций и с разной степенью эффективности) в европейской традиции, начиная с ХУП века. Концепции бессознательного, сформулированные в трудах Г.В. Лейбница и И. Канта, противопоставляли это понятие сознательному восприятию и мышлению как источникам осознанных представлений, связывая его с интуицией и другими формами активности, коренящимися в “темных глубинах“ человеческого существа. Одной из первых фундаментальных работ в этой области была вышедшая в 1869 г. “Философия бессознательного“ Эдуарда фон Гартмана. Гартман, испытавший на себе сильное влияние Ф. Шеллинга и А. Шопенгауэра, считал бессознательное главным духовным началом жизни, приравнивая его к воле и божественному промыслу. И хотя идеи Гартмана скорее постулировали важность бессознательной детерминации человеческой активности, нежели вскрывали ее сущность и специфические черты, они, несомненно, повлияли на представления о нерасчленимости непосредственной жизненной реальности на сознательные (познаваемые) и недоступные рефлексивному познанию онтологические аспекты, составившие основу “философии жизни“ (А. Бергсон, В. Дильтей, Г. Зиммель, Л. Клагес, Ф. Ницше, О. Шпенглер и др.). Их работы, в свою очередь, заложили основу нового, неклассического типа рациональности, в рамках которой в середине ХХ столетия были сформулированы основные концепции бессознательного психического (К.Г. Юнг, Ж. Лакан, Ж. Делез, Ф. Гваттари).

Для конца ХІХ столетия характерными были споры о том, существует ли вообще бессознательное, и если существует – то в какой форме бессознательные психические феномены доступны наблюдению и регистрации? Наиболее прямо этот вопрос поставлен в работах Франца Брентано, чьи лекции по истории философии, логике, психологии и метафизике слушали такие видные ученые, как Карл Штумпф, Эдмунд Гуссерль, Алексиус Мейнонг, Зигмунд Фрейд, Христиан фон Эренфельс. Понимая сознание как единство всех одновременно существующих психических феноменов, как сознание об объекте, Брентано задается вопросом о “бессознательном сознании“ и формулирует его так: “Все психические феномены являются сознанием; но все ли психические феномены сознаются, или, быть может, существуют и бессознательные психические акты?“ (13, с. 46).

Обсуждая проблему онтологической реальности бессознательного, Брентано указывает на терминологическую путаницу, вследствие которой термин “неосознаваемые“ (представления, ощущения, психические акты) остается окказиональным у И. Гербарта, Г. Фехнера, Г. Гельмгольца, В. Вундта, А. Маудсли и др. исследователей, и пытается установить его узуальное значение, анализируя существующие в этой области представления вместе с сопровождающими их аргументами. Отметив, что бессознательные психические феномены могут быть причиной, следствием и особым аспектом конкретных фактов, регистрируемых в экспериментах, Брентано (в конце концов) интерпретирует бессознательное как функциональный феномен, опосредующий связь между содержанием сознания (представлением) и его интенцией (суждением). Такое понимание природы бессознательного позволяет философу резко отрицательно ответить на вопрос о возможности существования бессознательной психики: “Мы можем распространить функциональное отношение, найденное нами в случае осознанного представления между его интенсивностью и интенсивностью направленного на него внутреннего представления, на всю область сознательных душевных явлений. Повсюду явления – сопровождающие и сопровождаемые – обладают равной силой, а это доказывает, что в нас не существует ни одного психического феномена, о котором мы не имели бы представления“ (13, с. 76, курсив мой – Н.К.).

Однако, несмотря на присущий ей негативизм, точка зрения Брентано сыграла важную роль в развитии исследований бессознательного. Благодаря его работам (главным образом, цитируемой выше “Психологии с эмпирической точки зрения“ – одному из наиболее популярных европейских учебников начала века), появилась возможность нового, не-метафизического понимания природы и сущности бессознательных явлений. Их трактовка в качестве психических актов, не сопровождающихся сознательными представлениями (осознанием), стала основополагающей в глубинной психологии ХХ столетия. Эмпирические исследования бессознательного психического в Нансийской (И. Бернгейм, А. Льебо) и Сальпетриерской (Ж. Шарко, Ж.Ф. Бабински, П. Жане) школах клинической психологии, работы А. Бинэ, М. Принса, А. Фореля и, наконец, подход З. Фрейда исходили из этого конкретного понимания, оставив в стороне иррационалистические интерпретации бессознательного. Их черед пришел несколько позже, в 30-40 годы ХХ века, а к тому времени феноменология бессознательной психики была описана достаточно подробно. Таким образом, онтологический статус понятия “бессознательное“ с самого начала был связан с возможностью трансцендирования. Я покажу далее, что эта трансцендирующая позиция укоренена в сущностных, фундаментальных человеческих потенциях – системе языка и дискурсе субъекта.

Дальнейшее развитие исследований бессознательного связано прежде всего с психоанализом, чья история, предыстория и даже археология (А.Лоренцер) многократно освещалась его сторонниками и противниками. Существующее ныне разнообразие школ, направлений и течений психотерапевтической мысли является результатом развития как предметного поля, так и теоретической рефлексии этой области психологической практики. Однако процесс становления психологии бессознательного не совпадает с историей развития фрейдовской научной школы, хотя сам основоположник психоанализа видел в нем общепсихологическую теорию, наподобие систем В. Вундта, У. Джемса, П. Жане или Г. Спенсера. Недаром Фрейд называл теоретические аспекты основанного им подхода “метапсихологией“, претендуя, в сущности, на построение особой психологии, предметная область которой располагается “по ту сторону сознания“.

С первых этапов своего возникновения психоаналитический метод утверждал себя не только как терапия, но и как метод научного исследования. Создавая свой подход в рамках традиционной культуры позитивного научного знания, ассимилировавшего интеллектуальные навыки классической науки ХІХ столетия, Фрейд считал исследовательскую работу психоаналитика неотделимой от собственно врачебной деятельности. Он писал: “С самого начала в психоанализе существовала неразрывная связь между лечением и исследованием. Знание приносило терапевтический успех. Было невозможно лечить пациента, не узнав что-то новое; было невозможным достижение нового инсайта без понимания его благотворных результатов. Наша аналитическая процедура является единственной, где гарантировано это ценное соединение. Только благодаря проведению нашей пастырской работы мы можем углубить наше брезжущее понимание человеческого разума. Эта перспектива научных открытий составляет самую величавую и счастливую черту аналитической работы“ (цит. по 58, т.1, с.25).

Сам Фрейд называл психоанализом не только “способ исследования психических процессов, иначе недоступных, и метод лечения невротических расстройств, основанный на этом исследовании“, но также и “ряд возникших в результате этого психологических концепций, постепенно развивающихся и складывающихся в научную дисциплину“ (цит. по 39, с.395-394). Объяснение и лечение душевных болезней в психоаналитическом процессе возможно благодаря особым отношениям, устанавливающимся между аналитиком и пациентом. Эти отношения складываются частично из переноса (трансфера) пациентом прежних, вытесненных и забытых эмоций и влечений на аналитика, частично же являются реальными (терапевтический альянс) отношениями врача с больным, нуждающимся в помощи. Основным лечебным фактором в психоанализе являются интерпретации сопротивлений, психологических защит, трансферентных реакций, возникающих при спонтанном продуцировании ассоциаций, пересказе сновидений и др.

Психоанализ считает процесс вытеснения в бессознательное сексуальных и агрессивных влечений, представлений и переживаний главной причиной возникновения психических заболеваний и невротических расстройств. Специальная инстанция (супер-эго) следит за тем, чтобы недозволенные мысли и чувства не проникали в сознание и не оказывали влияния на поведение личности и ее поступки. Либидинозная (преимущественно сексуальной природы) энергия вытесненных содержаний создает сгущения внутренних напряжений, приводящие к расстройствам, которые можно устранить путем осознания и “выговаривания“ на терапевтическом сеансе. Однако хороший аналитик не должен удовлетворяться только терапевтическим успехом, он стремится высветить генезис психических нарушений и выяснить, как они изменяются в процессе лечения.

Главной задачей психоанализа как метапсихологии было исследование условий становления психологии в качестве научной теории и формализованного языка описания – вплоть до попыток логического исчисления психических феноменов (посредством введения трех планов рассмотрения явлений душевной жизни – их динамики, топики и экономики). Фрейд рассматривал психоанализ в качестве объективного способа научного познания, способного определить долю участия бессознательной проекции в формировании системы представлений об окружающей действительности. “Большая часть мифологического образа мира, – писал он, – есть не что иное как проекция психического на внешний мир. Неясное осознание (внутреннее восприятие) психических факторов и бессознательных процессов отражается в конструировании сверхчувственной реальности, которую научное знание должно преобразовать в психологию бессознательных явлений“ (92, Vol. 22. P. 182).

В одной из первых своих работ обобщающего характера (92, Vol. 1), названной "Проект научной психологии" (1895), Фрейд намечает три основных региона психики (Оно, Я и Сверх-Я), релевантные трем фундаментальным областям человеческого опыта, которые в философии обозначаются как экзистенциальное, феноменологическое и структурное. В системе психики он выделяет три главных подсистемы: перцепцию, сознание и память. Первоначально Фрейд подчиняет систему восприятия закону инерции и связывает с выражением непосредственного возбуждения, обозначая все это символом "Qn" (количество нервной энергии). "Сначала принцип инерции выражает структурную дихотомию моторики и сенсорики как форм нейтрализации восприятия Qn (побуждения) через его разрядку. Рефлекторные действия не осознаются в качестве установившейся формы разрядки... Стремление к разрядке есть основная функция первичного процесса" (92, Vol. 1, р. 296). Таким образом, на примитивном уровне субъект определяется как способный к возбуждению и восприятию, а его психическое функционирование имеет чисто рефлекторную природу (стимул - реакция).

Для Фрейда чувственное ид (оно) – не психологическая или социальная сущность, а, скорее, реальное природное существование. Однако, такой простейший (физиологический) тип реагирования субъекта, исключающий любые формы симуляции, вскоре изменяется под влиянием вторичных принципов, постоянно на него воздействующих. Фрейд утверждает, что примитивный субъект способен рефлекторно "отключить" все внешние воздействия, но не может сделать этого с внутренними побуждениями. Он вынужден поддерживать постоянный уровень активации, чтобы быть готовым к дальнейшим "специфическим действиям".

Возрастание потребностей приводит к блокировке первичного процесса, стремящегося к удовлетворению и разрядке побуждений. "Вторичный процесс, аккумулирующий нервную энергию (Qn), складывается благодаря противодействию разрядке; нервная структура делает его возможным, одновременно постулируя потенциальную ценность способности отсроченного удовлетворения и, следовательно, значимость преград на пути к разрядке побуждения" (92, Vol. 1, р. 298). Вторичный процесс разграничивает дуальные отношения между элементарной формой возбуждения и вторичными процессами сопротивления и подавления. В более поздних работах Фрейда этот псевдо-психологический процесс сопротивления и подавления отнесен к системе защитных механизмов сознания.

Описывая третий уровень психики (память), Фрейд включает в свой "Проект" систему структурных взаимосвязей различения и переопределения. В системе памяти существует возможность восприятия стимулов из бессознательного через ощущение сопротивления, выхода за пределы возможного или допустимого. Фрейд называет такой способ восприятия стимулов "фацилитацией" или "следом" и добавляет, что "память представлена ассоциативными следами, связующими нервные клетки" (91, Vol. 1, р. 300). Вот почему память обусловлена сериями взаимодействий или связей, а не отдельными элементами. Кроме того, Фрейд связывал эти системы отношений с системами различений, указывая, что память представлена также различиями между ассоциативными следами.

Программа метапсихологических исследований, намеченная Фрейдом в “Проекте научной психологии“, так и осталась незавершенной, однако границы и аксиомы этого подхода составили фундамент грандиозной теоретической постройки, направленной на истолкование психической жизни в целом. Метафорическая природа основных фрейдовских понятий (“влечение“, “Я, Оно и сверх-Я“, “вытеснение“, “перенос“, “защита“) не помешала, а, наоборот, способствовала становлению новой и весьма конструктивной области определения природы бессознательного. Ею стал язык, опирающийся на специфическую диспозициональную модель психики, законы функционирования которой определяют правила эффективной терапии.

Проблема бессознательного поставлена у Фрейда прежде всего прагматически. Как врачу и ученому, ему было необходимо каким-то образом объективировать то, что в сознании человека для самого человека не представлено. К тому же он хорошо понимал, что аналитик не имеет привилегированного доступа к содержанию психики клиента, он не может “влезть внутрь“ чужого сознания. Психоанализ, одним из первых использовавший плоды знаменитого в истории философии спора Г. Фреге с Э. Гуссерлем о вкладе “психологизма“ в гносеологию и эпистемологию, опирался на введенное первым различение между значением и смыслом. Смысл бессознательных проявлений (симптомов, оговорок, описок, забывания, парапраксисов) изначально выступал у Фрейда в качестве информации, которая в силу своей аффективной природы оказалась несовместимой с сознательными представлениями личности о себе самой, и потому вытесненной. Психоанализ как метатеория (точнее, метаязык) функционирует в качестве эвристической аналогии для понимания внутренней логики психической деятельности. Как язык-деятельность, он сумел разрешить подмеченное впоследствии Л. Витгенштейном противоречие между универсальным значением психологических понятий и их принадлежностью “индивидуальному“ языку, описывающему внутренние состояния субъекта – сугубо личные, понятные только ему самому. Задача эта была решена посредством обращения к категории символа, способного выражать идеальные содержания в отрыве от их непосредственной, чувственно-телесной природы. Символизм в психоанализе используется в качестве единственной опосредствованной возможности проявления бессознательного начала в индивидуальной психике и – шире – в обществе и культуре.

Бессознательная символика опирается на особую, специфическую структуру значения, где один смысл – прямой, первичный, буквальный (при этом часто негативный, если речь идет о симптоме, или очевидно абсурдный – в случае оговорки, описки, ошибочного действия), означает одновременно и нечто другое, имеет в виду другой смысл, вторичный (косвенный, иносказательный), который может быть понят только через первый. Этот круг значений с двойным смыслом и составляет герменевтическое поле психоанализа в качестве самостоятельного философского проекта, а не только способа наблюдения или рефлексии.

Концептуальный аппарат психоанализа в своих самых существенных моментах и решающих мысленных связках носит символический характер. Именно универсальность символики, основанная на понимании специфической прагмасемантики сексуальности, позволила Фрейду и его последователям научиться выявлять бессознательное значение слов, поступков и продуктов воображения (сновидений и фантазий), понимая, как эти скрытые содержания связаны с болезненными симптомами. В дальнейшем психоаналитическое истолкование охватило и такие результаты человеческой деятельности, где предварительная ассоциативная работа оказалась ненужной (художественные произведения, философские и религиозные идеи, социальные институты, нравы, обычаи, моду, язык и и.п.). Из метода исследования и лечения психических заболеваний психоанализ постепенно превратился в универсальную форму культурной практики, научный статус которой продолжает вызывать острые споры.

Наиболее часто психоанализу ставят в вину отсутствие возможностей верификации (проверки) полученных с его помощью результатов, как практических, так и теоретических. Как замечает один из самых последовательных и упорных критиков фрейдизма, патриарх британской психологии Г.Ю. Айзенк, “тот факт, что пациент Джон Доу поправляется после психоаналитического лечения, вовсе не значит, что он поправляется вследствие такого лечения“. Более того, Айзенк уверен, что пациенты психоаналитиков поправляются гораздо реже и выздоравливают дольше и хуже, нежели те, кто лечится с помощью иных методов (см.3). Эта точка зрения является прямым следствием сложившейся в рамках логического позитивизма точки зрения на психоанализ как форму псевдонаучного (метафизического) знания, соотносимого с принципом фальсификации (опровержимости). Одна из наиболее последовательных и содержательных критических традиций представлена работами К. Поппера, у которого психоанализ является прямо-таки классическим образцом не-науки.

Однако постепенное признание большинством исследователей герменевтической природы психоанализа, акцент на процессах объяснения и понимания вследствие истолкования скрытых, бессознательных аспектов психики в конце концов позволило “вписать“ фрейдовское учение в общий контекст современного гуманитарного знания. Ныне общепринятым можно считать восходящее к работам Э. Гуссерля и П. Рикера мнение о психоанализе как разновидности феноменологии, в которой явления рассматриваются на непосредственно-чувственном и образном уровне и в сознании интуитивно проигрываются процессы, происходившие у других. Сама же терапевтическая процедура есть герменевтический метод, действующий через сознание на процесс становления и расширения содержаний этого последнего.

Соединяя в качестве терапевтического метода строгие критерии научного анализа с принятием интимности признаний пациента, фрейдовский подход вошел в историю как яркий пример герменевтической (истолковывающей) процедуры в противовес традиционным для того времени номотетическим (описательным) техникам. При этом сутью классического фрейдизма является, безусловно, язык, точнее – языковая реальность. Обсуждая смешанную, одновременно лингвистическую и психологическую природу бессознательного, М.К. Мамардашвили пишет: “Психоанализ имеет дело с явлениями, которые даны всегда в языке, вместе с языком их осмысления. И нет никакой точки, из которой мы могли бы посмотреть на предмет и язык отдельно, независимо друг от друга. Мы не можем этого сделать. Это смешанные явления, которые случаются не только во внешнем пространстве, но одновременно во времени смысла и понимания“ (43, с. 348).

Иными словами, специфическая топика бессознательного отнюдь не сводится к итогу предложенного Фрейдом расчленения психики на несколько систем (инстанций), наделенными различными функциями и иерархически упорядоченных. Понятие психической локализации (отдельные топосы – сперва сознание, предсознательное и бессознательное, а потом Оно, Я и сверх-Я – очень скоро стали пониматься как “места“ в психике и описываться как специфические “пространства“) отнюдь не сводится к строгому разделению частей психического аппарата и специализации каждой из них. Это скорее трансцедентальная топика (в кантовском понимании этого термина, включающем также способ определения места понятия, описывающего феномен, посредством суждения), создающая возможность дешифровки бессознательной символики того, что можно, вслед за П. Рикером, назвать семантикой желания. Бессознательный топос есть одновременно и узус, система правил употребления значений, сложившаяся в рамках первичного вытеснения (в раннем детстве) и дополненная последующими вкладами вторичного вытеснения.

Центральная в фрейдовском психоанализе процедура интерпретации, ставшая основным методом работы с бессознательным, восходит своими корнями еще к Аристотелю, к его труду “Об истолковании“. Любое сообщение (речь, дискурс) так или иначе интерпретирует реальность, даже если содержит простое перечисление вещей или их свойств: hermeneia существует постольку, поскольку высказывание является овладением (описанием) реальностью с помощью значащих выражений, а не сущностью впечатлений (эйдосов), исходящих из самих вещей. Классическое определение интерпретации, полностью отвечающее задачам психоанализа, дает П. Рикер: “Интерпретация – это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении... Интерпретация имеет место там, где есть многосложный смысл, и именно в интерпретации обнаруживается множественность смыслов“ (50, с.18).

Психоаналитическая теория в качестве метода интерпретации бессознательного, поначалу (в своем классическом или ортодоксальном варианте) ограниченная, постепенно расширяла свои возможности. Учитывая, что представление о ценности того или иного метода (философского проекта) не может быть отделено от понимания его границ, необходимо проанализировать дальнейшее развитие представлений о бессознательном и выяснить, в каких психологических или философских школах трактовка его природы выходит за пределы таких ограничений, не теряя при этом своего смысла.

 

1.2. Понимание природы бессознательного в рамках неклассической рациональности.

Неклассическое понимание бессознательного на первом этапе своего становления больше всего обязано работам Ф. Ницше, благодаря которому стало возможным последующее многообразие форм и способов анализа человеческого бытия, жизни, сущность которой – вне и за пределами сознания. Жизнь в универсальной полноте своего присутствия не поддается удержанию в процедурах рефлексии, ибо любая мысль дает начало эпистеме, которая является одновременно и знанием, и изменением, утратой сущности познаваемого. В отличие от классического (у Фрейда или Жане) подхода, выделяющего в составе внутреннего опыта образования, релевантные фундаментальным характеристикам изучаемого явления, неклассический подход ориентирован на рефлексию, восстанавливающую субъективность в неразложимой уникальной целостности индивидуального переживания. Фрейдовское бессознательное – это идея внеличного естественного порядка, бесконечной причинной цепи, трансцендирующей помещенного в него человека, обладающая при этом постижимой структурой. Бессознательное в трактовке Ницше не может быть фиксировано в рефлексивной процедуре, оно есть совокупность мельчайших отношений сил, энергий, пульсаций, где любой из элементов обладает собственной, вполне автономной сферой распространения, специфической перспективой роста, внутренним законом, не зависящим от целей, полагаемых извне. Оно играет роль нижележащей, глубинной основы описанного М.К. Мамардашвили авторского слоя сознания, который “является смыслом всех смыслов, выступая внешним вместилищем всех их, никак внутренне с ними не связанным и до них существующим, поэтому – вездесущим... Это опыт самого себя как единственной субъективности“ (43, с.408).

Попытки описания жизни с помощью “средств культуры“ (прежде всего языка и мышления) приводят к тотальной подмене жизненных феноменов как они есть “сущим“ – упорядоченным, повторяющимся, соотносимым с системой правил и методологических процедур. Наука и сознание в принципе непригодны для познания подлинной природы актов психической жизни, лишь бессознательное существование релевантно тому нерасторжимому единству психосоматических процессов и мира, где они действуют в виде жизненных энергий вопреки направленному на них сознательному акту. В качестве основоположника “философии жизни“ Ницше был прежде всего ниспровергателем традиционных категорий осмысления человеческого бытия. По его мнению, не только Бог, но и душа, сознание, дух, субъективность, разум, вера, истина являются формами рабского отказа жить полной грудью, быть самим собой, мужественно глядеть на то, что скрывается за общепринятыми ценностями и идеалами, лежащими в основе цивилизации и направляющими ход истории.

Сама жизнь, в качестве взрыва неупорядоченных и неистовых сил всегда чреватая неопределенностью и риском, есть прежде всего опыт бессознательной телесности. Иметь тело для Ницше – значит установить некий порядок бессознательного, собрать его в совокупность неких латентных событий и символизировать его посредством множества связей и отношений с окружающим миром. Он писал о порогах, определяющих сферы существования тела, как об отдельных стадиях телесного семиозиса, совершенно не нуждающегося в каких-либо объективированных формах выражения. Симптоматически-знаковые формы телесности проявляются в органах тела; последние создаются не этим или тем конкретным телом, а телом-потоком, телом-вихрем, которое создает свои органы лишь для того, чтобы интерпретировать себя.

Тело у Ницше – категория не-биологическая, это философская абстракция, некая идеальная телесность, которая действует, “оставляя свои знаки на всех моментах жизни и всегда там, где нет сознания. Будучи одновременно пределом и горизонтом всех психофизиологических процессов, этот опыт телесности не принадлежит никакой субъективности, поскольку сама субъективность представляет собой лишь один из сложных знаков телесного семиозиса“ (47, с.181).

Именно в работах Ницше содержится первая собственно семиотическая трактовка сознания и бессознательного. Рассматривая сознание во всех его высших проявлениях как некоторый текст, продукт “позитивирующей“ культуры, Ницше указывает, что любой акт самоосознавания возникает из-за остановки спонтанного жизненного деяния, его нарушения, своеобразного “излома“, который и есть знак, указывающий на то, что жизненный процесс прерван для цели осознания. Классическая картезианская рациональность, принцип cogito как идеального единства сознания предполагает, что все сомнения, любые попытки искажения чувственного восприятия вычеркнуты из поля сознающего себя субъекта. Только одно удостоверяет в существовании мира и самого мыслящего, нечто такое, без чего сомнение невозможно – поток мыслительных актов. Мышление, cogito у Декарта и Канта суть достоверное и изначальное, у Ницше за ним не стоит ничего, кроме волеизъявления, аффекта воли к власти, требования, чтобы нечто мыслилось именно так, а не иным образом. Он вновь и вновь озабочен бессознательным источником активности, спрашивая – кто говорит?, а точнее – какие силы, до любой мысли и говорения, дают возможность состояться и тому, и другому?

Эту постановку вопроса о субъекте бессознательного мы встретим существенно позже, через сорок лет, во французском постструктурализме; свое логическое завершение она найдет в проблеме бессознательного субъекта как Другого – у Ж. Лакана, Ж.-П. Сартра, Ж. Делеза и М. Фуко. Ницше сумел поставить его, определив в “Воле к власти“ принцип этой последней как отношение силы к силе, их взаимодействия в упорядоченной целостности существования, где сознание – активная сила – упорядочивает и познает, а бессознательное (телесность) – сила реактивная – действует и противодействует, хочет и вожделеет, творит и отдает. Пресловутый ницшевский “нигилизм“, оказывается, как подчеркивает Ж. Делез, победой бессознательной детерминации жизни: “реактивные силы одерживают верх, в воле к власти торжествует отрицание! Повсюду мы видим торжество “нет“ над “да“, реактивного над активным. Сама жизнь становится приспособительной, регулирующей, она умаляется до вторичных форм: мы даже не понимаем, что значит действовать“ (25, с. 37).

Ницше одним из первых уловил и обозначил трансцендентальные аспекты проблемы бессознательного психического, соотнеся уровень философской рефлексии, принцип cogito, лежащий в основе схематизации классического опыта, с иными онтологическими предпосылками анализа глубинных уровней психической реальности, определяемыми в дальнейшем как “интенциональность“ (Э. Гуссерль), “трансценденция“ (М. Хайдеггер), “дорефлексивное cogito“ (Ж.-П. Сартр). Вместе с тем предпринятая им попытка “выявить смысл сознания в терминах безумия“, очертив область осуществимости непрерывной рефлексии и классической постижимости, не привела к утверждению редукции как нового познавательного принципа в сфере бессознательного. Дионисийский танец телесного мышления, в котором Ницше видел опыт подлинной индивидуации, оказался отчужденной, внешней силой по отношению к субъекту, ориентированному на сознательное усилие познания. Эстафету философского анализа бессознательного как особого региона бытия принимают феноменология Э. Гуссерля и экзистенциальная онтология М. Хайдеггера.

В работах Гуссерля нет специальных исследований бессознательного, ядро его феноменологии составляет проблема сознания, тогда как феноменология Хайдеггера – это феноменология бытия. Однако роль гуссерлевского понятия трансцендентальной субъективности как первичной основы любых актов познания и его трактовка феномена как значения, никогда не тождественного предмету, оказалась весьма существенной для герменевтической традиции в европейской психологии ХХ столетия. Среди школ глубинной психологии наиболее существенное влияние идей Гуссерля испытала, безусловно, аналитическая психология К.Г. Юнга.

Первый и второй том “Логических исследований“ (1900-1901) содержат обстоятельную критику психологизма, под которым Гуссерль понимает “науку о разуме или трансцендентальную философию, покоящуюся на фундаменте психологии, исходящей из внутреннего опыта“ (23, ч.2, с.9). Несводимость логики к психологии, несводимость значения к образам восприятия, памяти и другим психологическим событиям заложили основу не-психологически понимаемой субъективности – особой философской установки, достигаемой посредством метода феноменологической редукции. В феноменологической установке предмет утрачивает свое независимое от сознания существование и превращается в данность, в смысловой образ предмета. В этой смысловой данности предмета воплощаются всеобщие структуры сознания, что дает возможность построения смыслового горизонта предметности. Фундаментальная роль представления и объективирующего акта есть источник различия между значением и предметом, знаком или наглядным образом. Способность построения чистого горизонта предметности и способность приведения к очевидности любого контекстуального сцепления (коннотативного смысла), указывает В.И. Молчанов, и есть трансцендентальная субъективность – фундаментальная характеристика сознания, выступающая в качестве исходной точки рефлексии. “Любое объективное бытие, – пишет Гуссерль, – имеет в трансцендентальной субъективности основания для своего бытия; любая истина имеет в трансцендентальной субъективности основания для своего познания; и если истина касается самой трансцендентальной субъективности, она имеет эти основания именно в трансцендентальной субъективности“ (94, р. 274).

Это положение Гуссерля прямо соотносится с теорией архетипа в аналитической психологии Юнга, чьи взгляды относительно природы и сущности коллективного бессознательного тяготеют к трансцендентальному феноменологическому идеализму в большей степени, чем к платонизму или философии символических форм Э. Кассирера. То же самое касается более поздней гуссерлевской теории “жизненного мира“ как некоего теоретического тотального горизонта любых человеческих устремлений, “заранее имплицитно охватывая их как горизонт сознания“. Родство этих представлений с идеей Самости у Юнга очевидно. Отношение наивного и трансцендентального Я у Гуссерля очень похоже на юнговские представления о системе Эго-Самость. Опубликованная посмертно, в 1954 году книга “Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология“ имеет много общих теоретических посылок с выходившими примерно в это же время работами Юнга – такими, как “Синхронистичность“, “Символы трансформации“, “Корни сознания“, “Mysterium Coniunctionis“.

Помимо гуссерлевской феноменологии, теоретическая система аналитической психологии соотносится с рядом иных европейских и восточных философских систем, прежде всего с неокантианством и Dasein-аналитикой М. Хайдеггера, а также учением Дзен. С другой стороны, глубина, оригинальность и эвристический потенциал юнгианства, его уникальные культурологические рефлексии сделали эту школу глубинной психологии одной из самых влиятельных традиций современного гуманитарного знания. Предметная область аналитической психологии включает в себя исследования структуры и функций психики, сознания и бессознательного; психологическую типологию личности, анализ и описание универсальных психических образов (архетипов), берущих свое начало в глубинных слоях бессознательного. В качестве метапсихологии юнгианство реализует системный подход к изучению психики как совокупности сознательных и бессознательных процессов, чьим атрибутом являются постоянные изменения, рост и трансформация.

Трактовка психики у Юнга весьма специфична, так что в новых переводах его работ приходится использовать особый термин “психэ“, подчеркивая, что речь идет не о привычном для отечественной психологии понимании свойств и природы психического. В юнгианстве психика рассматривается как вселенская сила, основное (наряду с биологическим и духовным) измерение существования. Процессы, идущие в психике, преследуют свою собственную цель, отнюдь не всегда репрезентированную сознанию и особым образом соотносятся с окружающей действительностью. Эволюция таких основных для аналитической психологии понятий, как архетип, душа, психическая реальность, индивидуальное и коллективное бессознательное, синхронистичность, сформировала идею единого, унитарного мира (Unus mundus), где существует внутренняя связь каждого слоя бытия со всеми другими слоями, а также специальный план для координации отдельных частей. Связь между телом и психикой, к примеру, есть простейший вид связи между материей и духом. Использование принципа unus mundus как абсолютного единства всего сущего в качестве действующего понятия в психологическом рассуждении приводит к пониманию того, что “физическое” и “ментальное” (психическое) суть человеческие категории, наложенные на реальность и не отражающие ее с необходимой точностью.

Анализ представлений Юнга о бессознательном требует рассмотрения особого региона unus mundus, называемого психической реальностью. Ее можно рассматривать как опыт (индивидуальный и коллективный), как образ (психический), и как саму природу и функцию психики. В качестве опыта психическая реальность включает в себя все, что кажется человеку реальным или несет в себе силу реальности. “Даже бредовые идеи реальны, хотя бы содержание их и было с фактической точки зрения бессмыслицей” (78, с.49). Например, представления первобытного человека о злых духах и колдовстве психически реальны, так что он вполне может заболеть и даже умереть по их вине. Точно так же психически реальны (для тех, кто в них верит) современные суеверия, различные формы мистического, эзотерического, парапсихологического знания, источником которых является паранаучная рациональность. Существование мнений, верований, идей и фантазий не означает, что то, к чему они относятся, в точности совпадает с тем, на что они претендуют. Однако иллюзорная система представлений, психически реальная, не может быть признана ни объективной, ни несуществующей.

Говоря о психической реальности как об образе, Юнг указывает на принципиальное различие психического образа как отражения внешнего объекта, и изначального образа, имеющего иную природу. Изначальные образы (архетипы), в отличие от образов восприятия, представляют собой единство сознательных и бессознательных детерминант психэ, они суть универсальные формы, в которых презентирован человеку его внутренний мир. Он пишет: “Хотя по общему правилу образ не имеет значения действительного реального явления, однако для душевных переживаний он все же, при известных обстоятельствах, может иметь гораздо большее значение, т.е. ему может быть присуща огромная психологическая ценность, слагающая такую внутреннюю “действительность“, которая, при известных условиях, перевешивает психологическое значение “внешней“ действительности. В таком случае индивид ориентируется не на приспособление к действительности, а на приспособление к внутреннему требованию“ (80, с. 540).

Понятие психической реальности в юнгианстве очень близко задачам трансцендентальной феноменологии, как они были сформулированы Гуссерлем в “Логических исследованиях“. Последняя должна анализировать сферу переживаний не в соответствии с их реальным содержанием, она есть феноменология конституирующего сознания. Любой вид бытия в этом случае должен рассматриваться как коррелят сознания, и предметом исследования становится переоценка статуса объекта, попавшего в “поле зрения“ сознания. В феноменологической установке, как и в структуре психической реальности, предмет утрачивает свое независимое от сознания существование (будь то природный или психический процесс) и превращается в данность предмета, его смысловой (психический) образ. Правда, Гуссерль наделяет конституирующей способностью сознание, в то время как Юнг считает обладателем такой способности бессознательное (в том числе коллективное бессознательное – априорный опыт, содержания которого универсальны).

Структура психики представлена в юнгианстве сознанием и бессознательным (индивидуальным и коллективным). Сознание и бессознательное – исходные противоположности душевной жизни, они находятся в компенсаторных отношениях друг с другом. Под сознанием в аналитической психологии принято понимать отнесенность психических содержаний к Я (эго), которое ощущает эту отнесенность, сознает ее. Сознание – это функция или деятельность, поддерживающая связь между психическими содержаниями и самосознанием личности, такая трактовка отвечает представлению Гуссерля о субъективности как первичной сфере, связывающей субъекта познания с его объектами.

Сознание является продуктом восприятия и ориентации во внешнем мире. Юнг считал сознание вторичным, менее существенным аспектом психики по сравнению с бессознательным. Обретение сознания есть результат вникания в психический опыт, обдумывания и запоминания его, что позволяет индивиду сочетать его с тем, чему он научился, эмоционально переживать этот опыт и оценивать его значение для своей жизни. Хотя психология считает себя наукой о сознании, на самом деле она больше занята изучением продуктов бессознательной психики. Бессознательное определяет гораздо больше в человеческой жизни, чем принято считать. Сознание подобно тонкой пленке, прикрывающей неведомые глубины бессознательного, малейшее расстройство сознания повергает личность в мрачные бездны древних инстинктов, отдает во власть могущественных архетипических сил. По различным подсчетам, одна пятая, одна треть или даже половина человеческой жизни протекает в бессознательном состоянии.

Придавая бессознательному столь универсальное значение, аналитическая психология обоснованно полагает, что сознание есть лишь вторичный психический феномен, сравнительно поздно появившийся в процессе филогенеза человеческого рода. Первоначально существование человека в окружающем мире было полностью бессознательным, и лишь постепенно определенные впечатления, повторявшиеся вновь и вновь, сформировали канву бытия. Наиболее сильные и запоминающиеся сюжеты и мотивы впечатались в самую глубину психической жизни, образовали своеобразный рельеф, озера и русла, по которым потекли впоследствии все другие впечатления. Так возникли бессознательные архетипы, универсальные формообразующие структуры психики, составившие основу дальнейшего развития сознательной картины мира.

У Гуссерля архетипам соответствуют “самораскрывающиеся данности“ сознания. Они, как указывает Н.В. Мотрошилова, заключают в себе не только неповторимые, уникальные и преходящие элементы, но и всеобщие сущностные (“эйдетические“) структуры, а также характеризуются и как “чистые возможности“. К примеру, вокруг всеобщей структуры восприятия или памяти как “чистой возможности“ организуется все конкретное, эмпирическое в каждом отдельном мнемическом или перцептивном акте. Аналогично этому, архетип, например, Анимы (души) в аналитической психологии вмещает две основные составляющие – как бы внешнюю душу (Персону), приспособительную систему, обусловленную окружающими обстоятельствами, и собственно внутреннюю душу (Аниму) – автономную творческую сущность. Душа-Персона занята главным образом отношениями с внешней реальностью и представляет собой совокупность объектных установок. Хорошо приспособленная Персона является гибкой и эффективной, слабая страдает “слепотой” – плохой связью с реальностью, неосмотрительностью, опрометчивостью. Внутренняя душа обращена к бессознательному и часто полностью противоположна внешней. Этот архетип предопределяет все возможные типы динамических сочетаний экстра- и интровертированных актов взаимодействия в психэ.

Бессознательное, по Юнгу – явление психологическое, а не философское или метафизическое. Это “предельное психологическое понятие, покрывающее все те психические содержания или процессы, которые не осознаются, т.е. не отнесены воспринимаемым образом к нашему эго” (80, с.503). К идее бессознательного Юнг пришел от практики, работая с невротиками и психотиками, в душе которых обнаруживаются многочисленные и обширные комплексы неосознаваемых содержаний и впечатлений. Психические содержания теряют часть своей энергии и становятся бессознательными в процессе забывания или активного вытеснения. То же самое происходит при раздвоении личности, при разложении целостности сознания вследствие сильного аффекта или в результате нервного шока, или же при шизофрении.

Личное бессознательное содержит утраченные воспоминания, вытесненные тягостные впечатления, подпороговые (сублиминальные) восприятия, незначительные умозаключения и т.п. “Все, о чем я знаю, но в данный момент не думаю; все, что хоть однажды я осознавал, но забыл теперь; все, что воспринималось моим органами чувств, но проходило мимо моего сознания, все то, что я невольно, сам того не замечая, чувствую, думаю, помню, хочу и делаю; все, что грядет, что берет начало и форму во мне и способно однажды прорваться в сознание – все это и есть содержание бессознательного” (76, с.371). Единицей индивидуального бессознательного является комплекс – самостоятельная, автономная сущность в личной психике, отколовшееся психическое образование, нагруженное эмоциями. В силу своей аффективной природы комплексы влияют на поведение, обнаруживаются они в ассоциативном эксперименте – специальной методике исследования бессознательного, разработанной Юнгом в начале своей научной карьеры. Комплекс является связующим звеном между личным и коллективным бессознательным, это своего рода индивидуальная проблема человека в связи с архетипом.

Отношения между личным и коллективным бессознательным соответствуют описанному Гуссерлем свойству интенциональности (единства ноэтических и ноэматических структур) сознания, благодаря которому возможна смыслопорождающая функция последнего. Как и основные элементы интенционального акта, функциональные отношения сознательных и бессознательных процессов взаимно компенсаторны, их кажущийся антагонизм способствует равновесию, является способом саморегуляции психического аппарата. Юнг пишет: “Лишь немногие содержания могут одновременно достигать высшей степени сознательности и лишь ограниченное число содержаний может находиться одновременно в поле сознания. Деятельность сознания есть деятельность селективная, выбирающая. А выбор требует направления. Направление же требует исключения всего иррелевантного (несопринадлежащего). Отсюда в каждом данном случае должна возникать известная односторонность в ориентировании сознания. Содержания, исключенные намеченным направлением и задержанные, вытесняются сначала в бессознательное, но благодаря своей действенной наличности они образуют все же противовес сознательному ориентированию, который усиливается от возрастания сознательной односторонности и, наконец, приводит к заметной напряженности. Эта напряженность обозначает известную задержку (Hemmung) в сознательной деятельности, которую, однако, вначале можно преодолеть повышенным сознательным усилием. Но с течением времени напряженность настолько возрастает, что задержанные бессознательные содержания все же сообщаются сознанию, притом чем больше односторонность сознательной установки, тем противоположней бывают содержания, возникающие из бессознательного, так что можно говорить о настоящем контрасте между сознанием и бессознательным“ (80, с.531-532).

У Гуссерля же трансцедентальная субъективность сознания, спонтанно функционирующего, хотя и независима от любой формы предметности, однако не дает последней необходимого единства. То или иное интенциональное содержание не охватывает всего предмета, частично выступающего для сознания как нечто неизвестное. Сознание не исчерпывается единичным интенциональным содержанием, оно стремится поглотить предмет, выделяя смысловой инвариант, и тем самым “дробит“ его. Он замечает: “Рассматривая мир опыта в его тотальности, мы замечаем, что к его сущности явно принадлежит возможность бесконечно расчленяться на конкретные единичные реальности“ (23, ч.1, с. 63). Поэтому атрибутом феноменологической рефлексии становится редукция “всех точек зрения, которые в естественно-практической жизни сознания играли опорную роль“ (там же, с. 69) – феноменологическая редукция.

Вернемся теперь к описанному выше родству идеи архетипа со свойством трансцендентальной субъективности. Оба эти понятия, выражаясь словами Юнга, относятся к числу тех научных идей, которые, будучи высказаны впервые, кажутся малопонятными, туманными и совершенно невероятными, но затем очень скоро превращаются в популярные, общепризнанные и даже модные. Оба они относятся к сфере онтологии (феноменологии – у Гуссерля, психической реальности – у Юнга). Оба схватывают некие трансцендентные свойства реальности, привносимые работой сознания (психэ).

В работе “Об архетипах коллективного бессознательного“ (1934) Юнг пишет, что существует некое всеобщее основание психической (душевной) жизни, идентичное у всех людей, поскольку оно сверхлично по своей природе. Это всеобщее основание, названное коллективным бессознательным, проявляется в изначальных формах и образах, одинаково присущих целым народам и эпохам. Коллективное бессознательное развивается не индивидуально, а наследуется. Оно состоит из предвечных форм, архетипов, которые только вторично могут стать сознательными. Досознательное происхождение архетипов, “предположительно образующих структурные доминанты психе вообще”, связано с отражением повторяющихся элементов человеческого опыта.

Десятью годами ранее, в 1924 г., в юбилейном докладе, посвященном Канту (чье влияние на теорию архетипа признавал и сам Юнг), Гуссерль говорил о необходимости признания изначального права данности истинно сущих идеальных предметов любого вида, в особенности же – эйдетических предметов, идеальных сущностей и сущностных закономерностей. Сходство взглядов обоих мыслителей бросается в глаза, стоит лишь сравнить понимание телеологизма сознания как монады, характеризующейся целостностью, своеобразием и неразложимостью, с описанием природы и функций архетипа. Гуссерль пишет: “В качестве телесно-личностных реальностей люди имеют свойства их телесности, но также и устойчивые нормы их духовной личностности... В первую очередь и особенно они имеют устойчивые убеждения, устойчивые направления воли с устойчивыми конкретными теоретическими, аксиологическими и практическими коррелятами: для них имеются ангелы и бесы, русалки и гномы, произведения искусства; для них существуют теории, истины и истинное бытие, ценности, сохраняющиеся как предметы их интенционального окружения... Описать людей объективно – это не значит спрашивать о действительности их окружения, но это значит спрашивать об их действительности (95, р. 466, курсив мой – Н.К.).

Телеологичность архетипа детерминирована генетически и проявляется функционально. Архетип есть своего рода готовность периодически репродуцировать те же самые или сходные представления, это некоторая не представимая наглядно диспозиция, которая в определенный момент развития человеческого духа начинает упорядочивать и выстраивать психические элементы в известные образы. Вот описание архетипа в более поздней работе Юнга “Ответ Иову”: “Архетипы коллективного бессознательного вызывают к жизни комплексы представлений, которые выступают в виде мифологических мотивов. Представления такого рода не изобретаются, а входят во внутреннее восприятие – например, в сновидениях – в качестве готовых образований. Это спонтанные феномены, не подверженные нашему произволу, и потому справедливо признавать за ними известную автономию. По этой причине их следует рассматривать не только как объекты, но и как субъекты, подчиняющиеся собственным законам. Естественно, с точки зрения сознания их можно описывать как объекты, а также в известной мере объяснять, каким образом можно – в той же самой мере – описывать и объяснять живого человека. При этом, безусловно, придется закрыть глаза на их автономию. Однако если принимать таковую во внимание, то с ними неизбежно придется обращаться как с субъектами, т.е. признавать за ними спонтанность и целенаправленность...Их поведение можно наблюдать, а их высказывания – учитывать. Такая двойная позиция, естественно, дает двойной результат – в виде, с одной стороны, сообщения о том, что я делаю с объектом, а с другой – о том, что делает он, в том числе со мной” (78, с.114).

Основными свойствами архетипа являются его бессознательность и автономность. Еще один атрибут присутствия архетипа или архетипического образа – нуминозность. Архетип, где бы он ни проявлялся, обладает неодолимой принуждающей силой, идущей от бессознательного, и переживания архетипического характера совмещают одновременно восторг и ужас, благоговение и страх. Нуминозность есть атрибут всеобщего религиозного опыта. Эти свойства служат источником психологического воздействия архетипов коллективного бессознательного на человеческую психику, точнее, на тот обособленный функциональный комплекс, который формируется на основе “более обширных и непонятных областей опыта, чем строго ограниченный световой конус сознания“ и называется душой [2]Понятие “душа“ в отечественной традиции столь долго пребывало вне рамок научной психологии, что попытки описания и исследования души, ее структуры и феноменологии могут показаться не соответствующими академическим канонам. Тем не менее, поскольку это понятие повсеместно встречается в зарубежной (а ныне – и в отечественной) философской и психологической литературе, имеет принципиальное значение для психотерапии (которая возникла в качестве метода врачевания души словом) и продолжает оставаться таковым, я буду использовать его наряду с другими.
.

В теоретической системе аналитической психологии душа (Soul, Seele) не является непостижимой, сверхфеноменальной сущностью, а представляет собой важную часть личности, духовную и морально-этическую инстанцию, отвечающую за процесс индивидуации – личностный рост, самоосуществление, главную задачу человеческой жизни, ее смысл. Целью индивидуации является развитие Самости, обретение личностью уникальности, целостности и гармонии. Самость есть центральный организующий архетип личности, выражающий ее потенциал в максимальной полноте реализации. Она, по мнению Юнга, “персонифицирует жизненную мощь, которая имеется вне ограниченного объема сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает... Это сильнейший и неизбежный порыв всякого существа, порыв к самоосуществлению, внутреннее веление, невозможность поступить иначе, оснащенная всеми естественными силами инстинкта, в то время как сознание постоянно плутает в мнимости, будто оно может поступать так, как хочет“ (82, с. 65). Самость объемлет и сознание, и бессознательное, это универсум, развитие и осознание которого не имеет предела. Развитие Самости способствует отделению индивидуума от общей, коллективной психологии, однако было бы неверным понимать этот процесс только как расширение сферы сознания, как развитие сознательной психики за счет уменьшения влияния бессознательного. Напротив, интеграция бессознательных содержаний составляет основу личностного роста, ибо проникновение в собственную уникальную природу предполагает прежде всего познание бессознательных сторон и свойств собственной личности, интеграцию отдельных архетипов ее структуры.

Архетип Самости, схватывающий тотальность души, парадоксален по своей сущности; объединяя противоположности, он выражает идею медиации, посредничества между ними (эту задачу выполняет трансцендентная функция, связывающая сознание и бессознательное в моменты их антагонистического противостояния). Индивидуация Самости есть архетипическое стремление координировать и соотносить противоположности, этот процесс подчиняется принципу энантиодромии. Последний, по Юнгу – психологический закон, согласно которому все рано или поздно переходит в свою противоположность. Этот закон, отражающий циклический характер самого процесса жизнедеятельности, определяет в психэ выступление бессознательной противоположности в тех ситуациях, где сознательная установка крайне одностроння. Вклад бессознательного поначалу тормозит сознательную деятельность, так что “осознающий разум оказывается в критической ситуации. Как только содержимому бессознательного придается форма и постигается смысл формулировки, встает вопрос о том, как связать с этим эго, и каким образом примирить эго и бессознательное. Соединение противоположностей для создания трансцендентной функции – это вторая фаза процедуры, на этой стадии ведущая роль принадлежит уже не бессознательному, а эго“ (83, с. 35-36). Иными словами, способность сознания к диалогу с бессознательным есть важнейшее условие личностного роста, понимаемого как созидание души.

Такая трактовка личности и ее души возможна лишь в антисциентистской парадигме социально-гуманитарного знания, коренным образом отличающейся от сциентистской психологии начала ХХ века. Большинство научных школ, формировавшихся в этот период, рассматривали человека в качестве субъекта, ориентированного на внешнепредметную деятельность, смысл жизни которого сводится к овладению внешним миром, его материальному преобразованию, рациональному упорядочению, контролю и подчинению. Разумеется, отношение к бессознательному у психологических школ, которые рассматривали технологизированное, рациональное познание как наиболее адекватное средство утверждения человеческой исключительности, а технику и производство – в качестве основного поля практической реализации сознательно-созидательной субъективности, было эксплицитно (бихевиоризм, гештальт-психология, деятельностный подход) или имплицитно (фрейдовский психоанализ) негативным. Бессознательная психическая активность плохо согласуется с научно-технической формой рациональной деятельности, ее трудно счесть культурной ценностью или условием мировоззренческой ориентации личности.

Юнгианство, явно тяготеющее к антропологизму, настаивает не только на возможности, но и на необходимости иной формы самоосуществления, основанной на духовных, нравственных или религиозных ценностях. Свобода, спонтанность и иррациональность бессознательных детерминант психэ представляют собой культурно-мировоззренческую антитезу сциентистски-рационалистическому способу мышления. Это сближает аналитическую психологию с персонализмом и экзистенциализмом, а также рядом других философско-психологических концепций, по-новому интерпретировавших глубинную природу процессов, происходящих в психике человека и его душе. Юнг, говоря об истоках своего творчества, заметил: “Я пишу это не как книжник (каковым не являюсь), а как мирянин и как врач, которому было дано глубоко заглянуть в душевную жизнь многих людей” (78, с.115).

Классический психоанализ Фрейда и аналитическая психология Юнга, будучи наиболее известными и авторитетными парадигмами глубинной психологии, сформировали устойчивую систему традиций исследования бессознательного, положив начало множеству дочерних школ и направлений. Примечательно, что в предметном поле постфрейдизма и постъюнгианства не было предложено принципиально новых трактовок бессознательного психического, хотя подходы отдельных авторов (теория объектных отношений М.Кляйн, интерперсональная психиатрия Г.С.Салливэна, теория деструктивности Э.Фромма, архетипическая психология Дж.Хиллмана и др.) содержат оригинальные представления о его генезисе и формах. Дальнейший прогресс в области психологии бессознательного связан с радикальными переменами в методологии гуманитарного познания, и прежде всего – с развитием аналитической философии и укреплением традиций неклассической рациональности в европейской науке 60-80 годов.

 

1.3. Лингвистический подход к бессознательному.

Наиболее революционные изменения в понимание природы и сущности бессознательного внес структурный психоанализ Ж.Лакана. Предложенная им концепция “бессознательного, структурированного как язык“, была следствием изменения эпистемологической ситуации в человекознании, в частности акцентирования логико-лингвистических аспектов изучаемых феноменов. Последнее же явилось результатом ассимилирования положений аналитической философии, основные тезисы которой, сформулированные в работах А.Айера, Л.Витгенштейна, Б.Рассела, Дж.Остина, Д.Уиздома, М.Шлика и др., легли в основу новой, постмодернистской трактовки психических феноменов.

Основным предметом аналитической философии является язык, рассматриваемый не только как средство передачи определенного смыслового содержания, но и в качестве самостоятельного объекта исследования, необходимого компонента любого рационального дискурса. Перевод философских и психологических проблем в сферу языка (без чего невозможно обойтись в любом типе исследования) предполагает анализ используемых при этом языковых средств и выражений, а также более общие представления о сущности языка и закономерностях его функционирования. Аналитическая парадигма сложилась в результате смещения исследовательского интереса от исследуемого предмета к средствам философствования, формам и способам репрезентации знания. Классическая философская проблема онтологической редукции (сведения реального знания к простым и конечным метафизическим сущностям) была переформулирована Бертраном Расселом в концепт соответствия языка содержательной науки языку логики. Поиск элементов такого языка, “логических атомов“, привел Рассела к пониманию необходимости обоснования научного знания в чувственном опыте субъекта и далее – к исследованиям структуры опыта и средств такого структурирования. Аналогичные тенденции содержит “Логико-философский трактат“ Л.Витгенштейна, однако в его более поздних (1953) “Философских исследованиях" анализ языка науки представлен совершенно по-иному.

Основной целью философии “позднего“ Витгенштейна была т.наз. лингвистическая терапия или терапия слова. Продолжая (в какой-то степени) традиции Венского кружка, он рассматривал систему языка не только как основное средство философствования, но и как источник злоупотреблений и заблуждений совершенного особого рода, вскрывая “трансцендентальную иллюзию“, закономерно возникающую вследствие взаимозависимости между логикой науки и лингвистическими возможностями выражения этой логики. Витгенштейновская программа “борьбы против чар языка, сковавших наш интеллект“, основана на стремлении сделать любое языковое высказывание предельно точным, а это, в свою очередь, ставит вопрос о сущности языка, мышления, высказывания. Он пишет: “Вышеназванный вопрос – не предполагает, что сущность – нечто явленное открыто и делающееся обозримым при упорядочивании. Напротив, подразумевается, что сущность нечто скрытое, не лежащее на поверхности, нечто, заложенное внутри, видимое нами лишь тогда, когда мы проникаем вглубь вещи, нечто такое, до чего должен докопаться наш анализ“ (18, с.123).

Скрытая сущность языка, определяющая точность и осмысленность высказываний – это языковая игра, язык и действия, с которыми он переплетен. Понятие языковой игры является ключевым в витгенштейнианстве, это философская абстракция, обобщающая представления о конвенциональности культурных правил описания действительности и выражения смысла с помощью языковых средств. Любой язык состоит из множества различных, взаимодействующих между собой языковых игр со своими собственными правилами (последние Витгенштейн называет грамматиками). Он различает поверхностные грамматики, рассматривающие правила словоупотребления в образовании пропозиций и глубинные, относящиеся к той языковой игре, в которой данное слово играет определенную роль. Так, в известном примере высказывания “Я крепко запер этого человека в комнате, вот только дверь оставил открытой“ нарушено именно глубинное грамматическое правило.

Языковые игры в качестве необосновываемого, априорного знания, оценивающего достоверность суждений о фактах реальности, определяют формы жизни – упорядоченные системы поведения и деятельности людей, основанные на определенных системах представлений о мире. Разные формы жизни, релевантные различным языковым играм, порождают неодинаковые концепты действительности. В рамках этих концептов стандартные философские способы верификации “не работают“, ибо вынуждены опираться субъективно-психологические посылки. Это в особенности относится к ценностным суждениям (моральным, этическим и т.п.), применительно к которым последователь и соратник Витгенштейна А.Айер предлагает использовать не критерий истинности или ложности, а критерий значимости: "ценностные утверждения значимы, если они суть обычные «научные» утверждения; если же они ненаучны, то и не значимы в точном смысле слова, а являются просто выражениями эмоций, которые не могут быть ни истинными, ни ложными" (4, с. 51).

В работе “Язык, истина и логика“ (1936) Айер конкретизирует введенный Витгенштейном принцип диспозициональности психики, предостерегающий философов от попыток ее онтологизации. Диспозициональная модель психики основана на представлении о взаимных соответствиях психики и языка, причем язык-деятельность оказывается эвристической аналогией для понимания психики как деятельности особого рода, обладающей своей внутренней логикой. Трудно отрицать зависимость психической деятельности человека от его лингвистических возможностей. При этом важно различать, как люди говорят о психическом и как они понимают такие высказывания. Все психологические понятия, по Витгенштейну, относятся к элементам так называемого “индивидуального“ языка, описывающего внутренние состояния субъекта, языка сугубо личного, понятного только ему самому и никому более. Их употребление в качестве познавательных (эпистемологических) категорий некорректно, ибо передача соответствующего содержания возможна только через опыт переживания. Кроме того, есть принципиальная разница в употреблении “психологических“ глаголов в первом и в третьем лице – выражения “я думаю“ или “я чувствую“ вовсе не эквивалентны грамматическим формам “он думает“ и “он чувствует“. Человек не имеет привилегированного доступа к содержанию психики другого, он не может “влезть внутрь“ чужого сознания.

Айер замечает, что большинство ценностных утверждений, наиболее значимых (в силу своего прескриптивного (предписывающего) характера) правил языковой игры, контролируются не наблюдениями, как обычные эмпирические (дескриптивные) суждения, а специфической “интеллектуальной интуицией“. А это делает ценностные утверждения непроверяемыми, ибо общеизвестно, что интуитивно достоверное для одного человека может показаться сомнительным или даже ложным другому. Таким образом, в силу отсутствия критерия выбора между конфликтующими интуициями простая апелляция к субъективному опыту бесполезна при проверке истинности суждения. “Пока речь идет о субъективной достоверности, – пишет Айер, – не будет ничего, что помогло бы в выборе. Когда такие различия во мнениях возникают в связи с обычным эмпирическим суждением, можно попытаться разрешить их, апеллируя к соответствующей эмпирической проверке или актуально проводя ее. Но для ценностных суждений не существует... эмпирического теста. Поэтому мы вправе говорить о том, что такие суждения непроверяемы. Они, конечно, считаются при этом синтетическими суждениями“ (4, с. 54).

В рамках представлений о языковых играх и детерминируемых ими формах жизни функционирование психики определяется специфическими контекстами лингвистической и нелингвистической практики. Описание психических процессов и явлений будет проверяемым (и, следовательно, может претендовать на истинность) лишь в том случае, когда оно не носит характера ценностных суждений. Витгенштейн разработал принципы и логику употребления психологических понятий, делавшие их корректными при описании внутреннего опыта. Предложив конкретный план критико-аналитического изучения многообразия применения психологических понятий и внеся ясность в систему правил языковой игры, именуемую психологией, он создал методологическую базу изучения и описания интенциональных состояний психики. Предложенная им во второй части “Философских исследований“ система правил лингвистического выражения процессов психической деятельности проливает свет на центральную для структурного психоанализа проблему подбора слов (означающих) для выражения бессознательных содержаний.

Сближение теоретико-философских позиций структурного психоанализа и витгенштейнианства обусловлено не только общей точкой зрения их авторов на язык как главный предмет изучения, но и тем, что оба подхода являются своего рода альтернативами в соответствующих областях знаний. Это оригинальные теории, основное содержание которых несводимо к другим философским и психологическим учениям. Разработанные Ж.Лаканом и Л.Витгенштейном идеи и понятия ведут автономное существование в предметом поле гуманитарного знания ХХ века, их влияние ощутимо сказывается на любых психологических теориях и философских концепциях, имеющих отношение к проблеме бессознательного. Поставленная Витгенштейном задача охарактеризовать способы употребления языка с целью показа того, как возможна осмысленная речь (и, соответственно, как можно обнаружить бессмыслицу), конкретизирована Лаканом через описание того, как сознание и бессознательное реализуются в речи, борясь друг с другом за право определять ее смысл. Поэтому мое дальнейшее изложение структурно-аналитической доктрины будет опираться на теоретический фундамент аналитической философии.

Лакан понимает бессознательное как реальное – один из трех регистров психики, специфическую ее подсистему, формирующуюся в пренатальный период и первые полтора года жизни ребенка. Реальное – это доязыковое бессознательное, некий “до-опытный опыт“, нечто невыразимое, исконное, неизгладимое и невозможное. Это недоступный именованию хаос впечатлений, ощущений, состояний, влечений и чувств, в котором живет новорожденный младенец до того времени, когда под контролем взрослых, при посредстве влияний культуры и участии языка он научается, наконец, выражать свои ощущения с помощью специально усвоенных семиотических (знаковых) средств – жестов, осмысленных слогов, слов-наименований, слов-понятий и культурных паттернов поведения. Реальное изначально телесно, это бесформенная, до- и вне-форменная сущность, которая осознается в форме целостного гештальта в возрасте полутора лет.

Момент этого осознания, стадия зеркала (la stade du miroir) – один из важнейших этапов формирования субъекта. Начальная точка этого процесса описывается Лаканом как усвоение образа собственного тела: “Процесс физиологического созревания позволяет субъекту в определенный момент его истории действительно интегрировать собственные двигательные функции и достичь реального господства над собственным телом. Однако осознание субъектом целостности собственного тела, пусть путем соотнесений, происходит раньше такого момента. Вот на чем я настаиваю в моей теории стадии зеркала: один лишь вид целостной формы человеческого тела дает субъекту воображаемое господство над его собственным телом – господство преждевременное по отношению к реальному овладению. Такое формирование не связано с самим процессом созревания и не совпадает с ним. Субъект предвосхищает завершение психологического развития, и предвосхищение это придаст свой стиль всякому позднейшему осуществлению действительного овладения двигательными функциями. Это и есть тот первичный опыт видения себя, где человек в отражении осознает себя иным, чем он есть, где закладывается основное человеческое измерение, структурирующее всю его фантазматическую жизнь“ (37, с. 107).

Функция стадии зеркала заключается в установлении связей между организмом и его реальностью. На этой стадии формируется регистр воображаемого, Я, как инстанции, в которой субъект себя отчуждает. Лакан рассматривает эго как сумму всех сопротивлений, свойственных индивиду, как некую воображаемую конструкцию, образ, указывая на который, субъект говорит: "Это я". Произнося эту фразу перед зеркалом, малыш (а позже и взрослый) указывает в действительности не на, а от себя, на целостный и завершенный, хотя и иллюзорный образ. Это изначальное отчуждение составляет, по Лакану, первичный опыт, лежащий в основе воображаемого нарциссического отношения субъекта к собственному Я. "Стадия зеркала, – пишет он, – представляет собой драму, чей внутренний импульс устремляет ее от несостоятельности к опережению – драму, которая фабрикует для субъекта, попавшегося на приманку пространственной идентификации, череду фантазмов, открывающуюся расчлененным образом тела, а завершающуюся формой его целостности, которую мы назовем ортопедической, и облачением, наконец, в ту броню отчуждающей идентичности, чья жесткая структура и предопределит собой все дальнейшее его умственное развитие" (36, с.11). Таким образом, развитие сознания у Лакана не продолжает или дополняет бессознательное существование ребенка, но противостоит ему как нечто иллюзорное, ирреальное, воображаемое.

Преставления о воображаемом и реальном у Лакана соответствуют отчетливо неклассической концепции субъекта. Вместо декартовского принципа когито, постулирующего тождество и полное совпадение субъекта мышления и субъекта существования, он вводит другую формулу "Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю". Задача психоанализа состоит в объединении плоскостей мышления и существования, разрешение ее возможно лишь "в поле речи и языка". Это последнее представлено третьей подсистемой психики, регистром символического.

Символическое формируется на фаллической стадии развития, узловым моментом этого процесса является исходная эдипова ситуация, структурирующая первые формы социальных взаимодействий ребенка. Сама природа символического состоит в том, что оно суть структурирующее начало, некий порядок, место культуры, где осознаются и распутываются судьбы индивидуальных желаний. Структурированное, упорядоченное бессознательное (желания реального) обретает символические формы своего выражения, или, в терминологии Лакана, невыразимая реальность бессознательного, означаемое, находит для себя означающее. Бессознательное структурируется как язык, "и тогда захват означающим становится новым измерением человеческого состояния, поскольку говорит не только человек, но в человеке и посредством человека говорит оно, и человеческая натура оказывается сотканной из взаимодействий структуры языка, для которого он становится материалом, и отношения речи, таким образом, отражаются в нем помимо всего того, что могла уловить психология идей" (36, с.140).

Символический порядок, по Лакану, есть условие существования субъекта. Категория субъекта является основополагающей в структурном психоанализе, поэтому необходимо внести ясность в то, как она понимается и используется далее. Субъект у Лакана – это человек, субъект психики и одновременно индивидуальная личность, субъект деятельности, восприятия и концептуализации действительности. Субъект есть некая сфера, из каждой точки которой, равно удаленной от бессознательного (реального) центра, исходят линии, образованные пересечением плоскости воображаемого и символического. Противостоящее ему понятие – не объект, а Другой – субъект бессознательного, бессознательный субъект, для которого регистр реального является естественным и привычным, а воображаемого не существует вовсе (или, по крайней мере, оно не принимается во внимание).

Другой – это иной, инако- мыслящий, видящий, чувствующий. Эта категория повсеместно используется в европейской философии второй половины ХХ века, понятие Другого равно свойственно феноменологии, экзистенциализму, персонализму – практически всем современным школам человекознания. У Лакана Другой определяется строго психоаналитически, как источник (и одновременно результат) процессов вытеснения и сопротивления, Я и Другой диалектически связаны между собой, а истоки этой связи – в невозможности субъекта преуспеть в области реализации своей истины. Лакан пишет: "Референтом собственного Я является Другой. Собственное я устанавливается в отнесенности к Другому. Оно является его коррелятом. Уровень, на котором происходит переживание Другого, в точности определяет уровень, на котором, буквально, для субъекта существует собственное Я" (37, с.69).

Более наглядно и конкретно взаимоотношения субъекта и Другого изложены Ж.-П.Сартром в его основной работе по феноменологической онтологии "Бытие и Ничто" (1943). Приводимая ниже трактовка относится к рефлексивным процессам, связующим два полюса человеческого Я. Сартр анализирует чувство стыда, возникающее у субъекта, "застигнутого" за неподобающим действием или вульгарным жестом: "Достоверно, что мой стыд не является рефлексивным, ибо присутствие Другого в моем сознании – пусть это будет наподобие катализатора – несовместимо с рефлексивной позицией: в поле своей рефлексии я могу обнаружить только свое сознание. А ведь Другой есть необходимый посредник между мною и мною самим: я стыжусь себя такого, каким являюсь Другому. И самим появлениям Другого я приведен в состояние вытеснения суждения о самом себе как об объекте, ибо именно в качестве объекта я и являюсь Другому.

Но, тем не менее, этот объект, явленный Другому, не есть пустой образ в сознании Другого. В самом деле, этот образ был бы полностью вменяем в вину Другому и не мог бы "затрагивать" меня... стыд, по своей природе есть признание. Я признаю, что я и есть такой, каким меня видит Другой" (46, с. 146). Здесь хорошо схвачена автономная сущность Другого в единстве с его комплементарностью, дополнительностью в отношениях с субъектом. Относя местоимение "Я" к своему отражению в зеркале, субъект отчуждается от реального, и этот, по мнению Лакана, завершающий стадию зеркала момент кладет начало диалектике, которая в дальнейшем связывает Я с социально обусловленными ситуациями.

Регистр символического, чьи элементы функционируют в качестве означающих, предоставляет реальному (=бессознательному) средства для своего выражения и репрезентации, причем бессознательное, как его понимает Лакан, не имеет ничего общего ни с врожденным, ни с инстинктивным. "Содержания бессознательного с их обманчивой двусмысленностью не представляют в наше распоряжение внутри субъекта реальности более твердой, нежели непосредственная данность; действенность этого содержимого обусловлена истиной, и обусловлена в измерении бытия (36, с.75). Установление связи между означаемым и означающим, по Лакану, есть акт конституирования субъекта, его реализации в речи и языке. Момент подлинного конституирования для субъекта всегда есть момент истины, это та точка совпадения символического с реальным, в которой субъект достигает окончательной идентичности себе самому.

Однако субъект, пребывающий в этой точке, – всего лишь гипотеза. Как полагает Лакан, нельзя получить ответа на вопрос "Кто говорит?", когда речь идет о субъекте бессознательного: как согласно свидетельствует весь опыт психоанализа, он (субъект) не знает на того, что именно он говорит, ни того, что он говорит вообще. И здесь необходимо разобрать классическое определение бессознательного в структурном психоанализе, которое гласит: бессознательное есть та часть конкретного трансиндивидуального дискурса, которой не хватает субъекту для восстановления непрерывности своего сознательного дискурса ("Функция и поле речи и языка в психоанализе", 1953).

Иными словами, субъект и Другой в равной степени обнаруживают себя в речи, сознание и бессознательное говорят одновременно, все время параллельно, в унисон, только оба они по-разному определяют смысл сказанного. Субъект – это субъект высказывания, но этим субъектом может быть и Другой. Лакан исходит "из чисто лингвистического определения Я как означающего. Согласно последнему, он есть не что иное, как "шифтер" или "индикатив", указывающий в подлежащем высказывания субъект, в смысле того, кто ведет речь" (36, с.154). Задача психоаналитика как раз и состоит в понимании смысла высказываний Другого, а также в расшифровке полного содержания "дискурса двух авторов".

Свое понимание бессознательного и методов его дешифровки Лакан напрямую выводит из работ Фрейда, указывая (в работе с примечательным названием "Инстанция буквы в бессознательном или Судьба разума после Фрейда"), что именно последний предложил лингвистическую концепцию бессознательного. "Каждая третья страница собрания сочинений Фрейда содержит филологические ссылки, – пишет Лакан, – на каждой второй вы найдете логические заключения, и буквально повсюду присутствует диалектическое восприятие опыта, в котором анализ языка играет тем большую роль, чем непосредственнее задействовано в этом опыте бессознательное" (с.67). Однако, по сравнению с Фрейдом, интерпретировавшим оговорки, паузы, каламбуры и другие речевые нарушения, Лакан более радикально подходит к проблеме дешифровки бессознательного дискурса.

Прежде всего, он вводит своего рода основное правило – означающее как означающее. В соответствии с ним выражение "Я не могу сказать...", типичный в психотерапии речевой оборот, значит, что клиент действительно не может (или не хочет, стыдится и т.п.) сказать нечто, эта фраза не интерпретируется как "нет" или "не знаю". Достаточно характерным является и эмфатический порядок слов в предложениях, использующих т.наз. НЕ эксплективное: "Вас не проводить?", "У Вас нет (такого-то товара)?", "Не хотите чаю?" и т.п. Весьма часто фразу пациента начинает прямо-таки классическое речение "Да нет, я...". Структурный психоаналитик при этом непременно поинтересуется, так все-таки – "да" или "нет", и кто именно (субъект или Другой) дает каждый из этих двух прямо противоположных по смыслу ответов. Фраза из работы Ш.Ференци "Однажды я имел пациентку, которая...", безусловно, на совести переводчика; Ференци, видимо, написал "Однажды у меня была пациентка, которая...".

Лакан в своем анализе дискурса бессознательного исходит из представления о том, что субъект и Другой, будучи оба авторами любого конкретного высказывания, по-разному определяют его смысл. При этом субъект, подбирая слова и выражения, настаивает на определенном смысле предложения или совокупности фраз, а Другой изменяет этот смысл, используя речевые аномалии (аграмматические конструкции, эмфатический порядок слов, тропы). От сознающего субъекта зависит речевая интенция (намерение), а Другой определяет реализацию речевой интенции, причем эта реализация соответствует не столько сознательному намерению, сколько актуальному психическому состоянию, весьма далекому подчас от сознательных намерений и планов субъекта.

Аналогичным образом проблему порождения речевого высказывания понимает и Витгенштейн. Задаваясь вопросом о том, как говорящий находит точные, правильные слова, как выбирает их среди массы других, философ указывает, что это происходит путем сравнения и узнавания тончайших нюансов смысла. "Наконец ко мне приходит то самое слово: вот оно! Иногда я могу сказать почему... Слово вертится у меня на языке. Что при этом происходит в моем сознании? Об этом нет и речи. Что бы там ни происходило, не оно подразумевается в моем высказывании (выделено мною – Н.К.)" (18, с.306-307). Процесс выбора слов, означивания имеет двойную детерминацию – сознательную и бессознательную, и его результат – речь, предложения (пропозиции) – несут информацию в том числе и о бессознательном субъекта.

Однако высказывания бессознательного, "голос Другого" услышать и понять намного сложнее, чем речь субъекта. В рамках целостного дискурса Другой говорит прежде всего намеками, в арсенал его выразительных средств входят метафора, метонимия, эллипсис, литота, гипербола, синекдоха, катахреза, плеоназм и другие тропы. Лакан пишет, что деятельность Эго (субъекта) направлена против исходящего от бессознательного сообщений, она пытается компенсировать вызываемые им смещения в дискурсе. Сообщения Другого, его истина вытесняется, блокируется, в лучшем случае она обречена на тайное, зашифрованное существование. Сталкиваясь с бессознательной истиной, человек не может привыкнуть к ней (привыкают к реальности), а истину – ее вытесняют.

Персонифицированное бессознательное, Другой – такая же часть человека, как и сознающий субъект, они связаны между собой отношением дополняющей идентичности. Выходя в экзистенциальную плоскость проблемы бессознательного, Лакан задает вопрос: не является ли то, что мыслит на моем месте, другим "моим Я"? Открытая еще Фрейдом изначальная расщепленность психики на сознание и бессознательное (Лакан говорит о субъекте как изначально расщепленном существе, испещренном "зияниями") может обрести целостность, и это главная задача психоанализа. "Там, где было ОНО, должно произойти мне. Цель эта есть воссоединение и согласие, я бы сказал – примирение" – пишет Лакан. Этот постулат, один из наиболее известных в структурном психоанализе, проливает свет на сущность аналитической работы, саму природу психотерапевтического воздействия.

Его цель – разрушить иллюзию единства, целостности и полной осознанности психической жизни личности и заново восстановить эту целостность в диалоге с Другим. "Но кто же этот Другой – тот Другой, к которому я привязан больше, чем к себе самому, ибо именно он продолжает побуждать меня к деятельности – побуждать там, где согласие на идентичность себе самому достигнуто, казалось бы, окончательно. Его присутствие можно понять, лишь возведя его инаковость во вторую степень и поставив его тем самым в позицию посредника в моих отношениях с самим собой как себе подобным" (36, с.81). Стремление выразить (означить) бессознательную реальность Другого, привнести разум, Логос в сферу бессознательного, характерное для большинства философских школ ХХ столетия (сам Лакан умоляет читателей "не заносить его слов под рубрику хайдеггерианства, хотя бы и с приставкой нео"), стало основным следствием учения Фрейда; ему, по словам Лакана, удалось ввести внутрь круга науки тот рубеж между бытием и объектом, который ранее казался границей этого круга. Сам Лакан, если продолжить далее его собственную метафору, преуспел в разрешении задачи квадратуры упомянутого круга.

Таким образом, аналитическая философия и структурный психоанализ, сформировали (в значительной степени независимо друг от друга) новую концепцию бессознательного как явления не только психической, но и лингвистической природы. Может показаться, что языковые аспекты этой проблематики в какой-то степени абсолютизировались их авторами, однако объективная логика научного исследования требовала именно такой позиции, иначе трудно было бы выделить главные, принципиально важные альтернативы, заключающие в себе основной эвристический потенциал данного подхода. Его раскрытию в сфере различных областей психологической теории и практики (прежде всего, в психотерапии) будут посвящены дальнейшие главы и разделы данной книги. Но прежде чем приступить к решению этой задачи, необходимо сказать несколько слов о том новом и весьма специфическом контексте, каковой составляет для лингвистической концепции бессознательного отечественная (советская, а ныне украинская и российская) психологическая традиция.

Развиваемое Витгенштейном представление о языке как о деятельности (фактически в аналитической философии в качестве исходного понятия используется "язык-деятельность") объясняет ту слабую степень влияния, которое оказала лингвистическая философия психологии на отечественную психологическую науку. Уже имевшаяся в советской психологии, в сущности, безальтернативная деятельностная парадигма сделала избыточными, излишними философско-аналитические исследования лингвистического опосредствования активности личности в системе социокультурных связей и отношений. После работ Л.С.Выготского, за очень немногими исключениями, наша психология интересовалась личностью как субъектом деятельности (прежде всего учения и труда), личностью в обществе и коллективе, в меньшей степени – духовными и социокультурными практиками человеческого бытия. Универсум культуры, естественно включавший языковую модель мира и различные способы ее формирования в человеческой истории, был предметом изучения в языкознании и философии и лишь сравнительно недавно, в 90-е годы, стал объектом интереса психологов.

Что же касается самой проблемы бессознательного психического, то ее утверждение в отечественной традиции весьма специфично. Увлечение психоанализом и мода на него, характерные для первых трех десятилетий ХХ века, резко сменились негативным отношением к глубинной психологии. Ее проблематика в 40-60 годы могла существовать лишь "на окраинах" психологического знания, в смежных и сопредельных (медицина, физиология) его областях. Характерно, что в тексте монографии Ф.В.Бассина, бывшей долгое время основополагающим трудом по проблеме бессознательного, само это слово взято в кавычки. Фундаментальный обзор исследований в области психологии бессознательного вышел в свет в издательстве "Медицина". Особенно знаменательно его название: "Проблема "бессознательного" (о неосознаваемых формах высшей нервной деятельности)". Термин "бессознательное" выглядел несколько сомнительным и сопровождался пояснением: речь идет о некоторых аспектах физиологии, а главная задача автора – "не столько выявление слабых сторон зарубежных учений о бессознательном, сколько теоретическое обоснование адекватной трактовки "бессознательного" (из авторского предисловия к книге).

Состоявшийся в 1978 г. в Тбилиси международный симпозиум по проблеме бессознательного был, скорее, уникальным исключением, подтверждавшим общее правило игнорирования этой области психологической феноменологии. В отличие от других, грузинская школа психологии установки активно интересовалась проблематикой бессознательного, в работах В.Г.Норакидзе, Ш.А.Надирашвили, А.С.Прангишвили, Ш.Н.Чхартишвили, А.Е.Шерозия систематически рассматривались многие ее аспекты. Участие известных психоаналитиков Европы и США, видных теоретиков и практиков глубинной психологии (Л.Альтюссера, Д. Анзье, М.Гилла, С.Леклера, Э.Рудинеско, Л.Шертока, Р.О.Якобсона) позволило выработать взвешенный и относительно непредвзятый взгляд на роль бессознательного в клинической патологии, мыслительной деятельности, его связи с теорией сна и гипноза, искусством и т.п. Однако широкого резонанса в отечественной психологии труды Тбилисского симпозиума не получили. Весьма показательно, что среди множества зарубежных школ и направлений глубинной психологии были представлены лишь учения Фрейда и Адлера (вместе с их предысторией) и структурный психоанализ, остальные подходы практически не упоминались. Имя К.Г.Юнга, версия о профашистских симпатиях которого свыше сорока лет муссировалась в Советском Союзе, не упомянуто даже в статьях симпозиумов, посвященных клинической психологии и анализу сновидений. Неофрейдизму и постъюнгианству места в трудах конференции также не нашлось.

В сообщениях отечественных психологов превалировала проблематика, относящаяся к изучению неосознаваемых компонентов установки, нейрофизиологических механизмов бессознательного, их проявления в психопатологии, состояниях сна и гипноза, роли бессознательного в структуре художественного восприятия и творчества. Участие бессознательного в функциональной структуре сложных форм психической деятельности (мышления, речи и активности личности) исследовалось меньше, новых концептуальных подходов в этой области (за редкими исключениями) предложено не было. В отечественной традиции развития представлений о бессознательном одним из главных препятствий было упрощенное понимание, согласно которому наиболее сложные проявления душевной жизни человека – это область, в которой все компоненты психического осознаваемы, тогда как на долю бессознательного приходится, в лучшем случае, участие на уровне "элементарного" психического, имеющего характер автоматизмов или упрочившихся динамических стереотипов. Редакционная статья, открывающая раздел, посвященный роли бессознательного в структуре гнозиса, отмечает: "Понимание неустранимости присутствия неосознаваемого в том, что отражается в душевной жизни человека как выражение высших форм ее организации, во многом изменило привычное для нас представления о самом существе этих форм, а тем самым и о природе душевной жизни человека в целом" (10, т.3, с. 19). Остается добавить, что в действительности такое изменение произошло лишь через пятнадцать лет.

Лингвистические аспекты проблемы бессознательного представлены, главным образом, работами психологов школы Д.Н.Узнадзе. Большинство сообщений касается роли и специфики функционирования установки в структуре речевой деятельности, анализу бессознательных компонентов овладения языком, восприятия речи. Редакторы тома отмечают, что "проблема отношения к бессознательному звучит в лингвистической литературе гораздо менее определенно и более противоречиво, чем в литературе, посвященной психологии личности или мышления" (10, т.3, с.32). Специфическая исследовательская позиция А.Р.Лурии и его школы, состоящая в принципиальном отрицании нейролингвистическим направлением роли бессознательного в генезисе и восприятии речи, способствовала отнесению этой проблематики в предметную область психолингвистики и общего языкознания (Р.О.Якобсон).

Доклад последнего, "К языковедческой проблематике сознания и бессознательного", содержит обширный исторический экскурс отражения концепции бессознательного в работах лингвистов, от Ф. де Соссюра и И.А.Бодуэна де Куртене вплоть до работ Ч.Осгуда и Н.Хомского. Рассматривая данную проблему прежде всего как лингвист, Якобсон проводит четкое различие между исследованиями т.наз. метаязыковой функции, являющейся высшем уровнем осознания речевых процессов и анализом внутренней структуры языка в плоскости бессознательных психических процессов, которая, по его мнению, является психологической проблемой, наиболее интересующей лингвистику. В речевом обиходе, считает Якобсон, глубочайшие основы словесной структуры остаются недоступны языковому сознанию; внутренние соотношения всей системы категорий – как фонологических, так и грамматических – действуют вне рассудочного осознания и осмысления со стороны участников речевого общения, и только системный психологический и лингвистический анализ способен вскрыть глубинные тайники языкового строя. "Наблюдаемый лингвистами факт неотступного сочетания сознательных и бессознательных факторов в языковом опыте, – пишет Якобсон, – требует посильной интерпретации со стороны психологов... Теория целостной системы отношений между сознанием и бессознательными психическими переживаниями сулит в плане языка новые перспективы и нежданные находки" (10, т.3, с.165). Это, однако, в значительной степени остается пожеланием, не реализованным и по сей день.

При анализе взаимоотношений между речью и бессознательным в психолингвистике встает барьер феноменологизма, заключающийся в коллекционировании свидетельств существования неосознаваемых детерминант речи, их важности и значимости вместо подлинного проникновения в сущность бессознательной логики законов языка. Эти трудности обусловлены сложившейся в отечественной науке методологической традицией анализа использования строго рациональных, формализованных, логически взаимосвязанных понятий при изучении бессознательного психического, чья сущность, не будучи рациональной, поддается формализации лишь с очень большим трудом. "Иная логика" бессознательного требует иной, неклассической методологии его изучения, утверждение которой в отечественной психологии только начинается.

Подводя итоги рассмотрения проблемы бессознательного в ряде философских и психологических учений современности, можно проследить постепенную эволюцию взглядов на его природу и сущность. Из специфического, малозначительного региона психики, ответственного преимущественно за различные формы нарушений нормального психического функционирования, бессознательное превратилось в равноправное сознанию, психологически реальное явление. Теоретики глубинной психологии вскрыли механизмы и свойства бессознательных психических процессов, а практики убедительно показали, сколь опасно игнорирование бессознательной феноменологии во всех сферах человеческой жизнедеятельности. Различные отрасли гуманитарного познания, изучавшие с разных сторон проблему человеческого предназначения и сущность человека и его взаимоотношений с Универсумом, показали важнейшую роль бессознательного как особого региона бытия, основополагающего по отношению к другим формам его (человека) активности. Аналитическая философия и структурализм вскрыли бессознательную детерминацию основных форм и способов взаимодействия и сущностной связи человека с миром, а герменевтика предложила систему методов анализа и интерпретации скрытых в бессознательном смыслов и значений. Благодаря работам Л.Витгенштейна и Ж.Лакана оформилась лингвистическая концепция бессознательного, представляющая возможности конкретно-психологического изучения процессов моделирования реальности в человеческой психике. Содержание и форма этих процессов и реализующие их психологические механизмы и составляют объект нашего дальнейшего исследования.

 

РАЗДЕЛ 2. БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ В ДИСКУРСЕ СУБЪЕКТА

 

2.1. Сознательные и бессознательные аспекты моделирования реальности психикой

Классические представления о психике называют ее органом (функциональным) отражения окружающей действительности, неклассические предпочитают говорить о моделировании реальности как основной задаче психики, ее целевом предназначении. Основное отличие отражения от моделирования состоит в акцентировании активно-созидательного момента в функционировании психических явлений и процессов, творческого и конструктивного начала как сущности психэ. Моделирование, в отличие от отражения, предполагает большую активность психической функции, следствием чего будет иная трактовка ее места в системе сущностных характеристик человеческой природы.

Тезис, гласящий, что человеческое сознание не столько отражает мир, сколько творит его в зависимости от психического статуса (свойств и состояний) субъекта, достаточно хорошо утвердился в отечественной психологии. Одновременно с этим функционирование психики по-прежнему оценивается в зависимости от адекватности психического отражения природе отражаемого. Точнее, эта проблема формулируется следующим образом: психическое функционирование субъекта должно соответствовать определенным нормам и стандартам, иначе оно будет оценена как патологическое. Вопрос об истинной природе отражаемого упирается в уже упомянутую результативность процесса интерпретации: если правила последней конвенциональны, то результаты истинны (достоверно соответствуют норме истинности, соблюдаемой большинством).

Проблема "нормативности" психики наиболее четко формулируется в ранней работе К.А.Абульхановой-Славской "О субъекте психической деятельности" (1973). Она выделяет два основных аспекта проблемы: вопрос о "норме" психических затрат и усилий, обеспечивающих деятельность, и вопрос об эффективности психического отражения – способствует ли последнее более продуктивному выполнению деятельности, лучшей соотнесенности индивида с действительностью? "Анализ проблемы нормативности психического, – пишет К.А.Абульханова-Славская, – связан прежде всего с социальным аспектом: эта возможность открывается только тогда, когда проблему социальной обусловленности психики рассматривают как производную от общественного способа бытия индивида, а не от общественного бытия в его всеобщих формах" (1, с.248). Она считает неправомерным и ошибочным определение целевой функции психического отражения на уровне индивидуальной формы бытия индивида через соотнесение психического функционирования любого индивида с социальным как всеобщим, считая последнее "методологической издержкой" буржуазной психологии, неспособной поэтому правильно определить психическое как индивидуализированную деятельность.

При такой постановке вопроса о субъективном характере психического (типичном для советской, марксистской психологии), возникает целый ряд противоречий, которые можно кратко сформулировать следующим образом: как возможно развитие индивидуальных свойств и характеристик субъекта и их позитивная оценка, если его деятельность и (особенно) межличностное взаимодействие подчинены принципу нормосообразности? Ведь индивидуум, как известно, – это не совокупность его типичных впечатлений; это сумма его уникальных впечатлений, любое из которых может весьма далеко отстоять от конвенциональной нормы восприятия, ценностей, истинности и т.п. Индивидуальная жизнедеятельность, воспроизводящая общественный способ бытия, может создать (и создает) хорошо приспособленных и эффективных личностей, но трудно представить себе такой путь формирования уникальной индивидуальности.

В.С.Тюхтин, осуществляя методологический анализ категории психического отражения, пытается разрешить это противоречие указанием на специфический, субъективно-идеальный статус последнего, после чего дальнейшее рассмотрение субъективных аспектов отражения подменяется анализом его идеальной природы. Он пишет: "Активность отражающего мир субъекта находит свое специфическое выражение в субъективно-идеальной форме образа. – И далее, выделяя курсивом: идеальная форма отражения связана с функциональным выделением и использованием отношений и структур, адекватных оригиналу, посредством активной деятельности субъекта" (60, с.177-179). Сущностными характеристиками (Тюхтин называет их эмпирическими признаками) идеального отражения выступают его субъективность, базирующаяся на прошлом опыте, и отсутствие вещественных характеристик. Последняя есть традиционный атрибут идеального, первая же состоит в следующем: "Идеальное отражение – это система многообразных отношений и структур, составляющая внутренний, субъективный мир, отражающий внешний мир, и те переживания, эмоции и чувства, которые раскрывают ценностное (потребностное) отношение субъекта к миру вещей или же те его внутриорганические состояния, которые в том или иной степени могут быть объективированы субъектом в пространстве и времени" (60, с.179).

Таким образом, проблема субъективности психического отражения сводится, во-первых, к апперцепции (влияние прошлого опыта), во-вторых, к представленности в образе внутренних психических характеристик субъекта (при условии, что они могут быть объективированы). Очевидно, что такое понимание "вклада" субъекта в процессы психической активности далеко отстоит от идеи рассмотрения его как активного, созидающего и творческого начала.

В постсоветский период развития психологической науки предметом изучения все чаще начинают выступать различные типы и группы субъектов, а сама категория субъекта все больше отождествляется с человеком, обладающим психикой. Так, в обзорной статье, подводящей итоги исследований данной проблематики в 80-90 годы, говорится: "Субъект и его психика суть одна единая система, а не две. Субъектом является не психика человека, а человек, обладающий психикой, не те или иные психические свойства и вообще формы активности, а сам человек – деятельный, общающийся и т.д. Целостность субъекта и есть основание для системности всех его психических качеств – часто весьма противоречивых, не всегда гармоничных и т.д. Этим определяются два значения термина "субъективное". Во-первых, принадлежащее человеку как субъекту. В таком смысле у людей все психическое объективно существует только как субъективное, т.е. как качество индивида. Во-вторых, неадекватное объекту познания и действия, предвзятое, одностороннее и т.д. (отсюда субъективизм, субъективистское). Психологическая наука раскрывает объективные закономерности субъективного в обоих указанных смыслах" (14, с.31).

Как видим, категория субъективности продолжает оставаться скорее препятствием для психологического анализа активности личности и ее социально-психологических характеристик. А.В.Брушлинский подчеркивает, что одной из главных задач научного психологического исследования является разработка методов и процедур, призванных осуществлять преодоление субъективизма. "Субъективизм (в строгом смысле) порождается – сознательно или бессознательно – только субъектом, но и только им он может и должен быть преодолен" (14, с.32).

В.А.Татенко, предложивший новое понимание природы субъекта психической активности, указывает, что ключевой характеристикой последнего является наличие субъектного ядра – субстанциальной, самопричинной и самодействующей основы человеческой активности. Последнее проявляет себя посредством субстанциальных интуиций – изначально интегрированных онтопсихических образований, несущих в себе "сущностный код" онтогенетических самопревращений индивида, его движения в сторону раскрытия своей потенциальности. Ключевым моментом онтогенеза так понимаемого субъекта психической активности как раз и является преодоление аперцепционной активности в качестве источника и средства саморазвития. Детерминированность прошлым опытом оказывает тормозящее влияние на развитие; "стремлением высвободиться от этой зависимости характеризуется последующая активность субъекта, которая и "пробуждает" рефлексивную интуицию субъектного ядра, что, в свою очередь, дает жизнь новому субъектному механизму психической активности – механизму оценивания и функции воображения" (57, с. 266).

Как явствует из изложенного, развитие и утверждение человеческой субъектности связано с переходом от реактивного, собственно отражательного способа взаимодействия с действительностью к активно-преобразующему типу отношений с миром. Характерно, что В.А.Татенко подчеркивает роль оценки и творчества в рефлексивной интуиции субъектного ядра. Дальнейшее онтогенетическое развитие субъекта, предполагающее "пробуждение" и развертывание актуальной, виртуальной, потенциальной и интенциальной интуиций, приводит к усилению спонтанного творческого начала в целостной функциональной структуре субъекта психической деятельности. Сходную точку зрения развивает А.Г.Асмолов в своей социоэволюционной концепции индивидуальности. Последняя рассматривается им как источник неадаптивной, индивидуально-своеобразной активности, обеспечивающей саморазвитие общества и культуры. Диалектика адаптивности/неадаптивности уникальных форм индивидуальной активности, по Асмолову, есть центральный механизм культурного развития человечества, а процесс борьбы индивидуальности за внесение своих "вкладов" в родовую общественную программу рассматривается им как происходящая в процессе деятельности самореализация, противостоящая идущей из глубин индивида самоактуализации (в понимании Г.Оллпорта и А.Маслоу) личности (см 6).

По сравнению с процессом психического отражения действительности ее концептуализация, т.е. понимание, наделение значениями и смыслами ее отдельных фрагментов, установление значимых связей и отношений между человеком и окружающим его миром и, наконец, логически сообразное выражение смыслов и значений посредством знаковых систем, исследована в психологии существенно меньше. Между тем именно концептуализация, осмысление является высшим уровнем специфически человеческого взаимодействия с миром. В отличие от восприятия, интерпретация и понимание – намного более сложный процесс, хотя онтологически они переплетены и взаимосвязаны друг с другом, так что их обособление является в действительности ни чем иным, как особым методологическим приемом.

Необходимость такого обособления диктуется, в первую очередь, целями и задачами настоящего исследования. Человек как участник психотерапевтического взаимодействия представлен в нем со стороны той системы ценностей и личностных смыслов, которая выступает в качестве объекта возможного преобразования и изменения. Психотерапевт никак не влияет на факты (свойства, события и процессы в мире), он может изменить лишь интерпретацию этих фактов и отношение к ним. Поэтому для психотерапии особенно важен анализ процесса моделирования окружающей действительности, в результате которого образ (картина или модель) мира приобретает качество концепта. Мир един и единственен, но существует множество точек зрения на него. У каждого человека – свой образ реальности, своя картина мира и свое понимание того, как он устроен и каким (в ценностно-смысловом плане) он является. Еще более индивидуализированным является отношение человека к миру. Данной трактовки проблемы субъективности психического я и буду придерживаться далее.

Многие аспекты рассматриваемой проблемы сложны и дискуcсионны, они обсуждаются разными авторами с различных теоретико-методологических позиций. Исследование процессов интерпретации и понимания человеком окружающей действительности имеет свое место в предметной области теологии, философии, культурологии, лингвистики, физиологии, медицины и т.п. Для того, чтобы прояснить ее психологический статус и избегнуть терминологической путаницы, практически неизбежной из-за междисциплинарного характера проблемы, представляется целесообразными сформулировать ряд тезисов, которые станут отправными пунктами развиваемого подхода; последний в самом общем виде может быть определен как структурно-семиотическое изучение моделирования реальности в психике человека.

1.

Образ или модель мира есть его концепт, детерминирующий способ человеческого бытия в нем. Этот концепт является субъективной психической реальностью, объективация которой формирует индивидуальное пространство жизненного мира.

2.

Этот концепт имеет двойственную (сознательную и бессознательную) природу, динамика осознаваемых и неосознаваемых факторов является важнейшей стороной функционирования психической реальности.

3.

Структурными элементами субъективной реальности являются значения и смыслы, так что процесс моделирования имеет знаково-символический (семиотический) характер.

4.

Основными семиотическими системами, которые предоставляют психике моделирующие средства, являются культура и язык.

5.

Адекватным объектом изучения объективации психической реальности в процессе человеческой жизнедеятельности является система дискурсивных практик субъекта.

Я начну с рассмотрения первых двух тезисов, касающихся содержательных аспектов проблемы моделирования реальности; три последних, составляющих ее формальный аспект, будут развиты в последующих главах. А поскольку любое научное исследование, как указывал М.Хайдеггер, осуществляется в пространстве традиции, необходим хотя бы краткий обзор существующих в этой области представлений. Наиболее общие онтологические представления о мире и бытии человека в нем, соответствующие философскому уровню концептуализации, разработаны в рамках экзистенциализма (М.Хайдеггер, Ж.-П.Сартр, Н.Аббаньяно, Ж.Батай, Г.Марсель, М.Мерло-Понти). Аналитическая философия (Р.Карнап, О.Куайн, Д.Дэвидсон) рассматривает указанную проблематику как принадлежащую формальной и логической семантике. Для данной работы важны также постмодернистские рефлексии объективации субъективного (Р.Барт, М.Фуко, Ж.Делез, Ф.Гваттари, Ж.Деррида, Ю.Кристева).

Человеческое бытие как наиболее общее понятие, максимально широкая целостность, парадоксальным образом есть само собой разумеющееся понятие, и в то же время оно неопределимо. Неопределимость бытия, однако, не снимает вопроса о его смысле – напротив, она к нему понуждает, приводит. Бытие, по Хайдеггеру, было и остается главным делом, главной задачей человеческой мысли, поскольку именно вопрос о бытии, его сущности и смысле, является главным для человеческого существования. Изначально смысл бытия уже известным образом доступен, первичная концептуализация человеческого бытия в мире существует как некое смутное ощущение его понятности. "Мы движемся всегда уже в некой бытийной понятливости, – пишет Хайдеггер. – Изнутри нее вырастает специальный вопрос о смысле бытия и тенденция к его осмыслению. Мы не знаем, что значит "бытие". Но уже когда мы спрашиваем: "что есть бытие?", мы держимся в некой понятности этого "есть", без того, чтобы были способны концептуально фиксировать, что это "есть" означает. Нам неведом даже горизонт, из которого надо было бы схватывать и фиксировать его смысл. Эта усредненная и смутная понятность бытия есть факт" (67, с.5).

Понятность бытия, согласно Хайдеггеру, есть бытийная определенность человеческого присутствия, а экзистенциальная аналитика присутствия высвобождает горизонт для интерпретации смысла бытия вообще. Бытие, разомкнутое в понимании, дает присутствию возможность вступить в отношение к сущему, конституируя свой истинностный характер. Присутствие (Dasein) изначально "разбирается" в мире, "умеет" быть в нем, выражая себя в заботе о бытии. Способность заботиться о своем пребывании в мире обусловлена конечностью, временностью человеческого существования – бытие человеческое есть бытие к смерти. Экзистенциальная конечность существования делает возможным раскрытие истины бытия как не-потаенности (a-letheia). Истина эта состоит в том, что человек как надличная и действующая в мире реальность, фактом своего существования в мире воплощает в способах своего бытия бытие самого мира. Таким образом, человеческая экзистенция как всеохватывающая духовная тотальность воплощает в себе полный и изначальный смысл бытия.

Анализируя саму категорию смысла, Хайдеггер связывает его со значимостью. Вопрос о структуре смысла сводится им в конечном счете к интерпретации значений, через которые возможно описание сущности. Но эта сущность в большинстве случаев скрыта, и должна раскрываться герменевтически, путем истолкования. Понимание и толкование, в свою очередь, возможны лишь в том случае, когда понимающий уже заранее имеет представление о данном феномене. Этот хайдеггеровский герменевтический круг подразумевает, что раскрытие сущности философских понятий происходит через раскрытие языковых понятий. Сущность языка представляется как язык сущности, это предельная абстракция самой человеческой природы. "Дар речи отличает человека, только и делая его человеком, – пишет Хайдеггер. – Этой чертой очерчено его существо. Человек не был бы человеком, если бы ему было отказано в том, чтобы говорить – непрестанно, всеохватно, обо всем, в многообразных разновидностях и большей частью в невысказанном "это есть то". Поскольку обеспечивает все подобное язык, сущность человека покоится [7]Вряд ли покоится, скорее – активно проявляется.
в языке " (68, с. 259; выделено мною – Н.К.)

"Отчуждающе странные очертания языка" определяют человеческое существование, предшествующее (в экзистенциализме) сущности. Хайдеггеровский концепт бытия детерминирован лингвистически. Он представляет собой уже упоминавшийся герменевтический круг, который "имеет смысл потому, что направление и способ круговращения определяются самим языком через движение в нем" (68, с. 260). Характер и размах движения герменевтического круга предопределены достоверностью (в витгенштейновском смысле этого слова) речевого поведения, но никак не логикой языка, выступающего у Хайдеггера в качестве самодовлеющей сущности. Эту последнюю он называет "сказом", имея в виду его способность сказать, рассказать – т.е. показать, объявить, дать увидеть, услышать индивидуальный внутренний мир человека с его неповторимой экзистенцией. Язык в качестве способа существования индивидуального самосознания есть дом бытия, живя в котором, человек экзистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей. Как озвученный и записанный смысл, язык является сверхчувственным, в таком понимании он метафизичен.

Человеческое присутствие, здесь-бытие (Dasein) показывает себя как сущее, обладающее речью, которая есть экзистенциально-онтологический фундамент языка. Речь изначально связана с чувствованием и пониманием, она предоставляет возможность артикулирования смысла. В своем "Диалоге о языке" Хайдеггер подчеркивает, что говорение и слушание (а также молчание) суть основные экзистенциальные возможности человека. Речь о языке, говорение о нем, неизбежно превращающее его в предмет, ведет за собой исчезновение его существа. Это значит – поставить себя над языком, вместо того, чтобы быть при нем. Он выражает это в диалогической форме, миметически соответствующей содержанию сказанного:

"– Речь о языке возможна только в смысле при нем, с ним и никогда – в смысле извне его, таким образом, что речь о языке полна его существом и несома им туда, куда оно зовет.

– Как возможно для нас такое?

– Речь о языке в смысле при нем и с ним могла бы быть только диалогом...

– Но, очевидно, диалогом совершенно особого рода.

– Такого, который был бы изначально отдан в собственность существу сказа.

– Тогда, наверное, мы не можем называть всякое говорение друг с другом диалогом, если впредь будем слышать это слово так, чтобы оно именовало нам собранность речи при существе языка... Мне хотелось бы оставить вопрос открытым и указать только на то, что характер нашего диалога обусловлен тем, что говорит что-то людям, этим, казалось бы, единственным говорящим существам, и что ждет от них ответа"(68, с.300).

Я намеренно привела столь обширную цитату, чтобы показать специфику хайдеггеровских рассуждений о языке как универсальном проекте человеческой экзистенции. Присутствие, Dasein, о котором идет речь выше, проявляет себя в разговоре, диалоге – говорении, слушании и молчании. Концепт бытия у Хайдеггера – это говорящее-здесь-бытие, бытие, говорящее "Да" этому миру, несмотря на свою конечность: Da-sein.

Ж.-П. Сартр свое исследование сущности человека и способа (проекта) его существования ("Бытие и ничто", 1943) назвал очерком феноменологической онтологии. Рассматривая окружающую действительность в качестве феномена, Сартр выделяет собственно феномены, которым присуще лишь бытие-в-себе, и феномены, представленные в сознании и обретшие тем самым бытие-для-себя. Познание является мерой бытия, а различные возможности существования, присущие человеку (вопрошание об истине, сомнение, вера, утверждение ценностей, разум), обретают свое значение в зависимости от трактовки реальности. Такая трактовка (Сартр называет ее трансцендентальной рефлексией) является прерогративой сознания; сознание – это взгляд, брошенный на реальность, взгляд, перед которым сама реальность раскрывается такой, как она есть. Первичное отношение сознания с миром – это отрицание реальности, ее "ничто". Онтологический смысл сознания может быть описан только как пустота, недостающее-к-бытию, необходимость "сделать себя", а не просто существовать. Существование человека, наделенного сознанием, Сартр называет "проектом", имея в виду проектирование себя и своих возможностей. Пределом возможностей сознания были бы всемогущество и всезнание ("человек как неудавшийся Бог"), но такое желание по своей природе не способно реализоваться.

Сознание никогда не может стать реальностью, осознанием которой оно является, как и реальность не может стать сознанием – она состоит просто-напросто из фактов. В этом несводимом различии между сознанием и реальностью коренится возможность продуцирования свободных актов, организующих мир в ситуацию. Познание, благодаря которому объект предстает перед сознанием, – отношение превращения в "ничто", ибо оно может представлять себя лишь как то, что не является сознанием. Сознание есть усилие, разжимающее тиски бытия, усилие человека дать себе свою фактичность, а не просто быть ею. Постижение конкретных форм артикуляции бытия сознанием ("проекта", в результате которого вместо нерасчлененных масс бытия человек имеет дело с конкретным миром) возможно лишь через антитетическое взаимоотношение с Другим.

Концепция Другого у Сартра – самое интересное для психолога в содержании "Бытия и ничто". Будучи неотъемлемой частью проекта человеческого существования, Другой есть прежде всего возможность (точнее, инстанция) трансцендирования сознания. Другой связан с рефлексирующим сознанием отношением объектности, это отношение представляет собой предпосылку личного присутствия в мире и – одновременно – фундаментальное условие объективации сознания. Сартр пишет: "Если Другой-объект определяется в союзе с миром как объект, видящий то, что вижу я, моя фундаментальная связь с Другим-субъектом должна быть сведена к моей постоянной возможности быть видимым Другим... "Быть видимым Другим" равно истине "видеть Другого". Понятие Другого, таким образом, ни в коем случае не имеет в виду сознание уединенное и вне мира, которое я не могу даже помыслить: человек определяется по отношению к миру и по отношению ко мне самому; он оказывается этим объектом мира, который определяет внутреннее протекание универсума, внутреннее кровоизлияние; он есть субъект, который открывается мне в этом бегстве меня самого к объективации" (100, р.314).

Для рефлексирующего сознания изначальная связь с Другим – это не просто конкретное присутствие некоего объекта в универсуме, это повседневное ощущение, испытываемое постоянно: Другой смотрит на меня. Эту связь, полагаемую фундаментальной, Сартр кладет в основу своей теории Другого: "если Другой, в принципе, есть тот, кто смотрит на меня, мы должны иметь возможность прояснить смысл взгляда другого" (Там же, р.316). Другой, получая статус дорефлексивного cogito, оказывается ни чем иным как бессознательным субъекта: "я сразу осознаю себя как ускользающего от себя, не в качестве являющегося основанием своего собственного ничто, но в качестве имеющего свое основание вне себя. Я существую для себя только как чистая отсылка к Другому... Все происходит так, как если бы я имел бытийное измерение, от которого был бы отделен радикальным ничто: и это ничто есть свобода Другого" (р.318).

Сартр считает отчуждение единственно возможным отношением между бытийным сознанием и бессознательным. Это отчуждение есть условие конституирования рефлексирующего сознания, а присутствие Другого по ту сторону нераскрытого предела служит мотивацией для самопознания. Разделение бессознательного на субъектный и объектный полюсы описывает динамику смыслов, меняющихся в ходе попыток его осознания. Бессознательное остается таковым лишь при условии его непознанности. "Принципиальная разница между Другим-объектом и Другим-субъектом, – пишет Сартр, – проистекает только из того факта, что Другой-субъект никоим образом не может быть ни познан, ни даже помыслен как таковой: проблемы познания Другого-субъекта не существует, и объекты мира не отсылают к его субъективности; они соотносятся только с его объектностью в мире в качестве смысла... Короче говоря, Другой может существовать для нас в двух формах: если я ощущаю его с очевидностью, мне не удается его познать; если я его познаю, если воздействую на него, я достигаю только его бытия-объекта и его вероятного существования посреди мира. Никакой синтез этих двух форм невозможен" (р.354-364).

Таким образом, модель (образ) мира у Сартра определяется совокупностью двух бытийно-рефлексивных планов, детерминированных соответственно сознанием (субъект) и бессознательным (Другой). Условием реализации проекта человеческого существования является идеальное присутствие самопричинности, под знаком которой сознание проектирует себя, стремясь стать позитивностью, тотальностью в-себе-для-себя, то есть бытием, которое было бы одновременно основанием своего бытия. Дорефлексивное cogito бессознательного формирует условия трансцендентальной рефлексии бытия, а внутренний опыт "ничто" определяет необходимость "делать" себя, дабы заполнить пустоту недостаточности бытия-в-себе, свободным, индетерминированным существованием. Бесконечная свобода человека, чей проект бытия обладает бесчисленными возможностями, уравновешивается абсолютной необходимостью природного и исторического мира человеческой экзистенции. Среди этих двух бесконечностей единственный выход для человека в мире, не созданном по человеческим меркам, – признать и понять эту необходимость и следовать своей судьбе.

В отличие от подходов Хайдеггера и Сартра позитивный экзистенциализм Н.Аббаньяно предлагает более оптимистическую концепцию бытия человека и, соответственно, иное понимание субъективной реальности, в которой находится личность в мире. Рассматривая экзистенцию как человеческую природу, Аббаньяно задачей философской рефлексии полагает анализ бытия конкретного, отдельно взятого человека, требующий от того, кто ее выдвигает, фундаментального усилия его существа. Такой процесс установления подлинности является процессом обретения и формирования Я. Экзистенция – это проблема, которую человек ставит самому себе относительно самого себя, бытие самого человека как проблема самого себя. Такое существование на основе проблематичной неопределенности есть подлинно человеческий экзистенциальный акт. Он обладает структурой – движением, выходящим за пределы наличной ситуации, полагающим и оправдывающим будущую ситуацию в качестве подлинного смысла и ценности принятого человеком решения. Подлинное, реализующее свободу выбора решение есть основа отношения с бытием.

Это отношение Аббаньяно рассматривает как взаимное, совместное конституирование индивидуальности и мира, в котором онтическая возможность последней становится онтологической возможностью. Он пишет: "Мой конститутивный акт – это акт, формирующий меня как подлинную индивидуальность, которая обладает судьбой. Но акт, посредством которого я формирую себя в структуре, является также актом, посредством которого я трансцендирую себя. Осуществляемый мной выбор – это выбор, формирующий не только мое неповторимое конечное единство, но также и посредством того же самого акта, сферу бытия, которая становится моим подлинным владением. Если формирование моей индивидуальности выражается в обладании бытием, которое я в нем осуществляю, ясно, что оно включает в себя одновременно и формирование этого бытия" (2, с.100-101). Аббаньяно более четко и определенно постулирует субъективность человеческого бытия и прямую зависимость мира от свободного выбора каждого конкретного человека. В этом он продолжает тенденцию трактовки мира как фундаментальной детерминанты человека, основной способностью которого выступает коэкзистирующее понимание. Экзистенциальная изоляция, т.е. разрыв человеческой солидарности, непонимание рассматривается им как неспособность осознать собственную сущность в акте конституирования себя и мира.

Философы самых различных направлений и школ, рассматривая проблему человеческого существования в мире, едины в понимании того, что способ его познания и осмысления (концептуализации) определяет жизнь и судьбу личности. Концептуальное познание действительности индивидуально специфично в том смысле, что каждый человек познает не предметы, а предметно, создавая внутри содержания опыта определенные разграничения и фиксируя постоянные элементы и связи. Сознательные и бессознательные аспекты этого процесса, равно как и лингвистическая (точнее, лингвокультурная) детерминированность являются его атрибутами. Само убеждение в том, что предмет впервые конституируется формой познания и что последнее имеет дело не с вещью, а с отношением, не с данным, а с заданным, сохраняет силу для всех этапов теоретической эволюции эпистемологии ХХ века.

Философская рефлексия не предполагает описания конкретных механизмов постигающей психэ, психологические же исследования большей частью сосредоточивают усилия на изучении механизмов данности (познавательных процессов), но никак не заданности (ментальных структур), формирующих образ или модель окружающей действительности. Эта модель в качестве психической реальности бытия индивидуального и коллективного субъекта трудно поддается научной рефлексии в силу своей самоочевидности. И индивидуальная, и, тем более, групповая субъективная реальность воспринимается как априорная данность, образ (модель, концепт) мира – как сам этот мир. Следовательно, для изучения ментальных структур необходим специальный акт объективации, посредством которого и они сами, и формируемые ими психические содержания вычленяются из всего массива группового и индивидуального опыта, “проступают“ сквозь него с достаточной степенью ясности.

Процедура объективации будет существенно различаться по своей структуре и содержанию в зависимости от того, на какие именно аспекты психического моделирования реальности (сознательные или бессознательные) она направлена. Так, в случае вычленения сознательных сторон этого процесса задача сводится к выделению и описанию конкретных психологических механизмов, различающих то, что человек непосредственно находит в доступной его органам чувств реальности, и то, что он сам о ней помышляет, заключает или предполагает. Кроме того, необходимо четко уяснить природу вербализации, словесного обобщения, которое представлено в модели, а также основные принципы концептуализации (осмысления) действительности как некоей структуры, обладающей более или мене устойчивыми закономерностями и свойствами. Иными словами, речь идет о принципах, формах и способах смысловой (семантической и символической) репрезентации действительности в сознании.

Такая объективация (или рефлексия) сущности психологического моделирования реальности в сознании есть не еще одна (в ряду очень и очень многих – от Платона и Аристотеля до Э.Гуссерля и М.К.Мамардашвили) его теория, но условие работы с ним. Следовательно, возникает необходимость метатеории сознания как особой познавательной сферы, включающей представления о функционировании сознания, которые сами по себе в сознание не входят, не предзаданы его структурами и свойствами. Это условие лежит несколько в стороне от эпистемологической традиции классической рациональности и требует некоторых разъяснений.

Объективное представление о процессе психического моделирования действительности в сознании возможно лишь при условии, что оно описывает и формулирует не нормы, в которых должен выполняться познавательный (мыслительный или перцептивный) акт (это, как указывает М.К.Мамардашвили, оставляло бы нас в роли ментальных существ, которые изнутри неких сущностей наблюдают мир), а анализирует образования, имеющие собственную, естественную жизнь, продуктом которой являются наши мнения и законы в качестве вытекающих из природы вещей, а не умопостигаемых правил вселенского или универсального характера. Получаемый результат (модель или образ мира) только отчасти является продуктом приложения системы правил и норм, а главное – эти нормы и правила становятся доступны исследованию: во-первых, как возникающие в таком процессе, и, во-вторых, как предшествующие ему. Их экспликация – задача чрезвычайно трудная: она предполагает достижение такого режима жизни, при котором сознание как естественный, спонтанный процесс должно останавливаться, "замирать" на какое-то время.

При этом следует учесть, что акт объективации ментальных структур сознания имеет выраженную ценностную природу. Модель (концепт) мира обязательно включает в себя небеспристрастное отношение личности практически ко всем аспектам последнего, а структура внутреннего опыта реальности представлена не просто значениями и смыслами, но их иерархией. У большинства людей, не склонных к философско-психологической рефлексии, привыкших в своем взаимодействии с миром руководствоваться просто здравым смыслом, индивидуальный опыт концептуализации действительности (пусть и носящий на себе отпечаток групповых – этнокультурных, идеологических, профессиональных и т.п. – стереотипов ее восприятия и интерпретации) выступает в качестве высшей ценности и авторитета. Французский писатель и философ Ж.Батай, размышляя над экзистенциальной природой ценности внутреннего опыта, называет его "пинаклем" (высшей точкой, возвышением). Стремление "вознести свою личность на пинакль" – не просто естественное (и потому простительное) свойство человеческой природы. Это нечто большее, по Батаю – это атрибут диалектики сознания и объекта, обеспечивающей адекватность человеческого мировосприятия: "Развитие сознания ведет к иссушению жизни, которая в отместку притупляет сознание. Лишь провозгласив принцип: внутренний опыт сам по себе авторитет, – я могу преодолеть эту немощь. Сознание разрушило авторитет, необходимый опыту: решаясь рубануть сплеча, человек заново овладевает областью возможного, причем это не прежняя возможность, не ограниченная, – это край возможного... В конце концов, в опыте достигается сплавление объекта и субъекта, поскольку сам он – как незнание – будет субъектом, а как неизвестность – объектом. И пусть беснуется сознание – непрестанные поражения служат опыту так же верно, как и крайняя покорность" (9, с. 26-27, подчеркнуто мною – Н.К.).

Объективация процессов психического моделирования реальности в сознании предполагает также возможность не приурочивать сознание к определенному субъекту психики, индивиду. Желательно вообще не приписывать сознанию ничего – как со стороны субъекта, так и со стороны объекта. Ведь только отсутствие импликаций как субъектного, так и объектного порядка позволяет быть уверенным в том, что известно действительное положение вещей относительно сознания. Тем самым снимается противоречие между объектной сферой (как натурально существующей) и субъектной (тоже натуральной, но имеющей определенные психологические качества).

Что же касается бессознательных аспектов психического моделирования действительности, то специфика объективации, сопровождающая их вычленение и описание, может быть (вслед за А. М. Пятигорским и М.К. Мамардашвили) названа "борьбой с сознанием". Речь идет о некотором вынесении за скобки самого сознающего сознания. Как пишут упомянутые авторы, "можно себе представить, что мир сознания в чем-то чрезвычайно существенном противостоит нашим внутренним стремлениям, противостоит какой-то важной линии нашей жизни... Его (сознание – Н.К.) надо прекратить, чтобы понять что-то другое, то есть чтобы просто жить. "Жизнь" и "сознание" – это вещи совершенно разные: мы ведь в какие-то моменты ясно ощущаем существование такой жизни, которая сознанием не является" (45, с. 29). Такая процедура была (явно или неявно) использована Фрейдом, а высшего уровня своего развития она достигла в структурном психоанализе Лакана.

Будучи поставлена таким образом, проблема бессознательного моделирования реальности не есть проблема измерения или понимания человеком глубин своего подсознания. Речь идет о создании условий для внутреннего опыта нового типа, качественно отличного от классических воззрений на природу бессознательного психического. Вундт и Жанэ рассматривали бессознательное как "испорченные" или же чрезвычайно малые (сублиминальные) участки сознания. У Фрейда бессознательное ранее присутствовало в сознании, было его частью. Интерпретировать, истолковать смысл бессознательного – значило попросту вернуть в сознание то, что ранее было вытеснено или забыто. У Юнга концепция коллективного бессознательного предусматривала возможность возвращения в сознание того, чего там никогда не было; архетип – это идея моделирующей функции бессознательного в чистом виде. Неклассическая рациональность не видит никакого противоречия в том, чтобы счесть бессознательным не только то, что ранее было в сознании, но и то, что будет [10]К примеру, большинство психологических теорий интуиции понимают ее именно так. Интуицию вообще часто считают бессознательным (в той или иной степени) феноменом.
в нем когда-либо в будущем.

Трактовка бессознательного не как прошлого, а как будущего по отношению к сознанию – отнюдь не игра ума, это весьма эвристичная и продуктивная идея, особенно в сфере психотерапии. Я имею в виду будущее понимание значений и смыслов тех или иных свойств или фрагментов реальности, представленных в сознании уже сейчас, в настоящем. Любой бессознательный концепт (принцип, теория) формирует у субъекта систему устойчивых мнений и предпочтений в области значений и смыслов всего, что происходит в действительности или является ее частью. Деятельность психотерапевта зачастую сводится именно к выявлению и устранению таких бессознательных концептов, являющихся источниками проблем клиента. Их можно называть иррациональными когнициями (когнитивный подход А.Бека и А.Эллиса), ограничениями в модели (НЛП), эго-состояниями личности (трансактный анализ) или комплексами (аналитическая психотерапия и постъюнгианство) – сущность (психологическая природа) везде одна и та же: неосознаваемая идея делает людей, вещи или события носителями определенных (в контексте психотерапии – негативных или травмирующих) характеристик, которые в действительности не принадлежат объектам, а целиком и полностью исходят от субъекта.

Хотя моделирующая функция бессознательного и носит интерпретативный характер, это не должно вводить психолога в заблуждение: в системе психики она занимает важное место. Ведь человеческое взаимодействие с миром предполагает познание его сущностных характеристик (законов), благодаря которому возможно прогнозирование результатов деятельности (антиципация). Накопление информации в бессознательном (в отличие от сознания, вооруженного критичностью, логикой и другими атрибутами racio) – неконтролируемый процесс, однако он по-своему расширяет возможности понимания, которое сводится к подтверждению гипотез (большей частью иррациональных) о том, каким представляется мир. Параллельные процессы мышления и рационального познания не только мало влияют на бессознательные концепты, но и могут частично (а в клинических случаях – полностью) блокироваться ими.

Кроме того, в процессах психического моделирования реальности бессознательными (в большинстве случаев) являются структуры организации внутреннего опыта. Отражающая и рефлексирующая абстракции являются источником структурных новообразований, поскольку всякое отражение на некоторый новый уровень (например, интериоризация социального действия в устойчивое концептуальное представление) влечет за собой реорганизацию, компонуясь с новыми элементами. Такая продуктивная перестройка задолго до превращения репрезентируемого содержания в тематизированное целое вступает в действие через процессы ассимиляции, координации, схематизации и т.п., причем структура концепта как таковая не осознается.

Наконец, особой формой единства сознательных и бессознательных аспектов моделирования в психике является имитация. В отличие от знаковых и символических моделей и структур, образующих основания древних и современных культурных традиций, в наше время в качестве специфической формы освоения реальности все большее значение приобретают имитация и фальсификация. Симуляция лежит в основе производства симулякров – призраков реального, миметических копий действительности, “реального без истоков и реальности: гиперреального. Симуляция настолько широкомасштабна, что она заставляет совпасть все реальное с моделями симуляции. При этом исчезает самое существенное – различие между симуляцией и реальным... Нет больше ни сущности и явления, ни реального и его концепта“ (88, р.11). Призраки вещей и вымыслы событий, имиджи людей и фантазмы ощущений не просто подменяют реальность, но вытесняют ее из опыта.

Как уже указывалось в первой главе (см. с.*), этот процесс получил в структурном психоанализе название конституирования на уровне воображаемого. Далее я покажу, что в качестве способа моделирования социальной действительности он явно доминирует. Для большинства людей переход от моделирования мира в сознании к моделированию мира сознанием и овеществлению моделей является естественным и совершенно незаметным. Ряд фикций, для отдельного индивида принципиально неустранимых, становится пространством бессознательного развертывания отчуждающей функции Я, в котором стремится найти завершение неоднозначно связанный с ним мир его собственного изготовления. В качестве артефакта мир симулякров, гиперреальное, надежно изолирует субъекта от реальности – как внешней, так и внутренней. Имитация и симуляция становятся смыслопорождающими, начинают функционировать в качестве источников внутреннего опыта.

Для психолога, и, в особенности для психотерапевта, проблема состоит не в потере реальности, а в силе, вызывающей к жизни то, что заступает ее место. Процесс симуляции, как замечает Ж.Бодрийяр, начинается с устранения всякой соотнесенности, с ликвидации всех референтов и их искусственного воскрешения с помощью знаковых систем. Референт (предмет, значение, чувство) изымается и заменяется собственной проекцией, причем такая бессознательная замена очень часто нивелирует индивидуальные характеристики модели, усиливая ее групповой, конвенциональный характер. Симуляция бесконечно продолжается, и постепенно искусственно созданные серии, сочетания, наборы, умножающие количество подмен, формируют особый мир вторичности [12]Хорошей литературной иллюстрацией такого мира является описанный Х.Л.Борхесом Тлён (см. его рассказ "Тлён, Укбар, Orbis Tertius" из сборника "Вымышленные истории").
.

Симулякр, в отличие от просто подделки, стремится представить себя более реальным, чем сама реальность, более действительным, чем действительность. Главное в симулякре – не столько имитация онтологической основы вещей или действий, сколько претензия на бытие. В результате происходит, как пишет Бодрийяр, "непомерное раздувание мифов об истоках и знаков реальности. Непомерное раздувание вторичных истины, объективности и аутентичности. Эскалация подлинности пережитого, воскрешение образа там, где исчезли предмет и субстанция. Бешеное производство реального и референтного, параллельное и превосходящее по сравнению с безумием материального производства: такова симуляция в касающейся нас фазе – стратегия реального, неореального и гиперреального" (88, р. 17). Появление симулякров ведет за собой исчезновение реальных феноменов. Дыру на месте сущности заменяет видимость, не заполняющая, а маскирующая изъян. В нашем обществе и культуре симуляция настолько широкомасштабна, обычна и типична, что сама реальность вынуждена совпадать с моделями симуляции. Большинство людей не отдают себе отчета в том, что симулякры-модели уже давно более реальны, чем вещи и более значимы, чем слова.

Одним из следствий описанного выше симуляционного моделирования является процесс лавинообразного возрастания количества информации о реальности наряду с параллельно идущим процессом ее обессмысливания. Как говорит Бодрийяр, сегодня мы живем во вселенной, в которой становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла. Когнитивные модели, описывающие кодирование информации в процессе создания внутренних, мысленных образов реальности (а также их генезис и функционирование), исследованы в психологии достаточно фундаментально. Наиболее известными являются радикальная гипотеза образов (89), концептуально-пропозициональная гипотеза и гипотеза двойного кодирования (99). Весьма существенно, что каждая из них описывает процесс кодирования информации как многоступенчатый, включающий несколько уровней когнитивной обработки, каждый их которых “переписывает“ ее своим особым способом (посредством миметических копий, образов, схем, концептуальных обобщений, в знаковой и символической форме и т.п.). И на всех этапах обработки существует некая избыточность информации – т.е. ее присутствует больше, чем необходимо для понимания.

Лавина информации, содержащаяся в модели, ответственна за то, что происходит с действительностью – это имплозия, внутренний взрыв в результате перенасыщения и сжатия. У человека и человечества слишком много знаний, сведений, которые, не будучи осмыслены, обращаются против него, вторгаясь в его внутренний мир, взрывая изнутри. Смысл – единственное, что может противостоять имплозивному насилию – сплошь и рядом не нужен, избыточен по отношению к информации, существующей уже только для себя самой. Такая модель реальности ведет себя по отношению к последней как "черная дыра", в которую информация о действительности может утекать бесконечно. Результатом функционирования такой модели будет бессмысленное (психотическое) поведение ее обладателя.

Рассмотрев сознательные и бессознательные аспекты психического моделирования реальности в качестве формально-динамических сторон этого процесса, необходимо перейти далее к его содержанию, описав конкретные психологические механизмы формирования модели мира. Последняя не относится к числу понятий эмпирического уровня – носители любой конкретной лингвокультурной традиции могут не осознавать ее, нерефлексивно используя систему представлений о мире, операциональные аспекты которой различаются на синхроническом и диахроническом уровне. Модель мира есть результат переработки информации о среде и самом человеке, причем “человеческие“ структуры и схемы экстраполируются на среду, которая описывается на языке антропоцентрических понятий. Реальность представлена не только как результат переработки первичных данных восприятием, но и в форме смыслов и значений (личностных и конвенциональных) , т.е. как результат их вторичной перекодировки с помощью знаковых систем. Иными словами, модель мира реализуется в различных семиотических воплощениях, ни одно из которых не является полностью независимым; все они скоординированы между собой и образуют единую универсальную систему. Поэтому методом, адекватным природе изучаемого объекта, является структурно-семиотический анализ, задачей которого является экспликация и описание психосемиотических механизмов моделирования действительности в знаково-символической форме.

 

2.2. Структурно-семиотический анализ психической реальности.

Существующая в психике человека картина (образ или модель) мира есть та субъективная психическая реальность, в которой он живет. В качестве системы представлений о действительности, ее сущности и свойствах, психическая реальность содержит в себе концептуализированный (групповой и индивидуальный) жизненный опыт, определяет цели, формы и способы актуального взаимодействия человека с миром и служит основой для прогнозирования будущих актов жизнедеятельности. Соотношение субъективной психической реальности с объективной действительностью зависит от групповых (лингвокультурных, социально-демографических, мировоззренческих) и индивидуальных способов репрезентации тех аспектов реальности, которые выделяются в конкретной схеме универсума в качестве значимых. Психическая реальность не сводится к образу мира в сознании индивида или группы, поскольку содержит представления и аспекты, которые частично или полностью не осознаются. Она формируется на втором этапе переработки информации об окружающей действительности в системе психики, когда первичные данные, воспринимаемые органами чувств, подвергаются перекодировке с помощью знаковых (семиотических) систем – языка и культуры.

Процесс семиотического моделирования составляет основу формирования субъективной психической реальности индивида. Моделирующие семиотические системы образуют сложные иерархические ряды уровней, низшим (базовым) среди которых является естественный язык. Среди множества семиотических систем, созданных человечеством на протяжении его культурной истории, язык в качестве первичной моделирующей системы лежит в основе всех остальных (мифологии, культурных норм, науки и т.д.) и детерминирует индивидуальные варианты и формы моделирующей функции. Ее групповые (лингвокультурные) детерминанты, представлены специфической для каждого языка системой различий, служащих основой лингвистического моделирования реальности (принцип языковой относительности Сепира-Уорфа).

Центральное место в процессах психического моделирования реальности занимает языковая категоризация явлений внешнего мира. Однако субъективная психическая реальность отнюдь не сводится к языковой картине мира (понимаемой как зафиксированная в языке специфическая для данного языкового коллектива схема восприятия действительности – см. 15, 59, 85). Эпистемическая и когнитивная функции языка, обеспечивая возможности и средства семиотического моделирования реальности, устанавливают правила соответствия между знаками и элементами внеязыковой действительности. Онтология явлений, как она представлена естественным языком, определяется тем, как люди, использующие язык в качестве системы кодов, концептуализируют действительность. Почему, по каким принципам эта концептуализация происходит именно так, а не иначе, – это психологический, а не лингвистический аспект проблемы психического моделирования реальности.

Тем не менее, некоторые специалисты по семиотике и лингвистике достаточно близко подошли к обозначению данного аспекта. Так, Ю.С.Степанов, анализируя историю развития лингвосемиотики, говорит о существовании двух уровней языка – явного и неявного. Последний представлен стилистическими компонентами речи. В случае, когда язык имеет несколько способов выражения одной и той же мысли, а говорящий выбирает один из них, приобретает значение и сам факт выбора. В большинстве случаев в бытовой практической речи этот выбор не осознается, поэтому стилистика обыденной речи соответствует неявному уровню языка. Соотнося это с проблемой бессознательного психического, Степанов обобщает: "Явный уровень: в психике – все, что осознано, осознаваемое; в языке – простые знаки без переноса (значения – Н.К.)...Неявный уровень: в психике – неосознаваемое (бессознательное – Н.К.), в языке – знаки с переносом, стилистика" (56, с.33). Сходные представления можно встретить в работах Ю.М.Лотмана и Б.А.Успенского.

Именно неосознаваемые компоненты субъективной психической реальности лежат в основе описанной выше стилистической возможности. Не задумываясь над выбором слов и выражений, оформляющих мысль, субъект не осознает множества смысловых вариантов, которые могут быть реализованы в его высказывании. И речь идет не только об оттенках, нюансах смысла задаваемых, к примеру, стилистическим фактором (в русском языке есть множество регистров стиля: нейтральный – лицо, есть; торжественный – лик, вкушать; вульгарное просторечие, жаргон – морда, жрать, рожа, уплетать) или порядком слов в фразе (Он любит ее, Любит ее он, Ее он любит) – все это разные смысловые конструкции. Непроизвольный, неосознаваемый выбор слов и словосочетаний в процессе реализации речевой интенции свидетельствует о бессознательной природе связи между речевым намерением и его осуществлением. Это можно выразить следующей схемой:

Схема 1. Психологическая детерминация процесса реализации речевой интенции.

Еще более сложной представляется семиотика процесса осмысления (концептуализации) действительности. Фактически речь идет о сложной динамике взаимодействия языковых и психических факторов, конечным результатом которой является неосознаваемый алгоритм (система правил, представленная в качестве последовательности операций) порождения, приписывания и трансформации смыслов, формирующих субъективную психическую реальность. Прежде чем предпринять попытку экспликации данного алгоритма (я буду называть управляемый им процесс бессознательным семиозисом), необходимо выделить и описать структурные уровни психической реальности субъекта – их психо- и линвосемиотическую природу, генезис и функционирование, а также соотнести это описание с принятыми в психологии формами представления знаний. Последняя задача определяет специфическую форму дискурса, вызвавшую к жизни нижеследующий текст.

Исходным материалом для конструирования субъективной реальности служит сенсорный опыт индивида. Языковые репрезентации опыта формируются в трехступенчатом процессе его вербализации (называния), семантизации (означения) и символизации (осмысления). Эти процессы являются специфическими способами сигнификации, благодаря которой психика осуществляет рефлексирующую абстракцию своего содержания в знаково-символической форме. Данный аспект ее функционирования настолько важен, что это дает основание ряду психологов отождествлять сознание "с имплицитной картиной мира субъекта, с его образом мира" (49, с.7). Безусловно, такое отождествление неправомерно. Сознание, как и психика – функциональный орган, отнюдь не тождественный результату своего функционирования. Понятие субъективной психической реальности фиксирует разницу между сознанием как формой психической активности и ее содержанием (результатом).

Психическая реальность содержит в качестве основных элементов значения и смыслы, связанные между собой системными отношениями. А поскольку моделирование мира в человеческом сознании осуществляется благодаря наличию ряда знаковых систем, дополнительных по отношению друг к другу, то психика использует несколько уровней (регистров) реализации моделирующей функции. Первый регистр задан отношением знаков к значениям и смыслам, которые они выражают. Это семантический регистр, базовый для психической реальности. Именно он задает содержательный спектр индивидуальных различий в моделях (концептах) действительности. Субъективные аспекты семантики представлены не только в плане содержания языка, его план выражения (систему фонетических и письменных различений) также нельзя считать объективными. Именно последние, порождая индивидуализированные формы дискурсивных практик, являются основными средствами субъективации языка в речи.

Что касается языковой семантики как средства психосемиотического моделирования, то она представлена в данном процессе тремя уровнями, отличающимися друг от друга степенью осознанности своего употребления. Явно сознаваемым (сознательным) является главное или свободное значение слова, существующее в минимальном контексте или вне его. Контекстно обусловленное значение, равно как и инвариантное (структурное, определяемое специальными процедурами лингвистического анализа – компонентным и семемным анализом и др.) очень мало осознаются рядовыми носителями языка. Однако имплицируемые на этих уровнях смыслы входят в арсенал моделирующих средств психики, точнее, бессознательного. Точно так же в распоряжении бессознательного находится грамматика высказываний, в особенности это касается их актуального членения (тема и рема), грамматических категорий и т.п.

Второй регистр образуют внутрисистемные отношения (знака к знаку), он представлен диалектическими соотношениями оформленных, выраженных значений. Это уровень синтаксиса, правил, согласно которым происходит обмен значениями и их понимание. Синтаксические отношения касаются не именования, а утверждения фактов – в качестве важных или не важных, истинных или ложных, актуальных или потенциальных и т.д. Основным языковым процессом, на который "накладывает" свой отпечаток сознательная и бессознательная психика, является предикация – "акт соединения независимых предметов мысли, выраженных самостоятельными словами с целью отразить "положение дел", событие, ситуацию действительности, акт создания пропозиции" (40, с.393). На этом языковом уровне психическая реальность представлена не "вещами" и их именами (семантическая структура), а событиями и фактами, описываемыми предложениями (пропозициями). Пропозиции касаются не вещей, а отношений между вещами, но сами предикаты этих отношений не именуют.

Предикаты, как указывает Ю.С.Степанов, – самая несемантическая из языковых категорий. Они не именуют чего-то вне языка, и сами не именуются словами языка. Нельзя сказать, что предикативные выражения (Я – здесь, или Он – там, или Это мне понятно) отсылают к некой реальной или мыслительной сущности: кто может семантически описать место, именуемое "здесь" или предметно поименовать качество "понятно"? Семантический треугольник Г.Фреге "предмет (вещь, явление) – знак (слово) – понятие (значение)" в случае предиката распадается. Предикаты представляют собой своего рода "чистую психическую реальность" – отношения или суждения (пропозиции) вообще не онтологичны, они идеальны и (в значительной мере) субъективны. И дело даже не в том, что пространственно-временные координаты "здесь" в каждом конкретном случае зависят от субъекта высказывания и дискурсивных параметров текста (ср. Здесь, у меня дома; Здесь, в данном предложении; Здесь, в маргинальной подростковой культуре). Предикация есть сигнификация субъективных смыслов и значений как таких, к которым психика другого человека не имеет приоритетного доступа. Это отличает предикативные значения от смыслов и значений, сигнифицируемых именованием.

В отличие от индивидуализированного процесса означивания (первый, семантический уровень) обмен значениями стремится быть сугубо конвенциональным, иначе невозможно общение и взаимопонимание. Однако синтаксические конвенции охватывают далеко не все пространство субъективной реальности. При любом, даже самом высоком уровне нормативности референции, остаются семиотически неоднозначные "свободные концы". Так, например, в логике и лингвистике детально разрабатывались проблемы видов предикации, способов исчисления предикатов, анализа пропозициональных установок и т.п. Конечной целью при этом было стремление разработать как можно более детальные правила описания отношений между элементами субъективной реальности каждого участника общения, чтобы сделать их высказывания хоть в какой-то степени верифицируемыми. Тем не менее эта проблема (особенно в психологическом, личностно-смысловом плане) относится к числу неразрешимых, поскольку действительность всегда шире любой описывающей ее системы (теорема неполноты дедуктивных систем К.Геделя).

Третий (прагматический) регистр психической реальности представлен отношениями между знаковой системой и ее пользователями. Он включает в себя множественные соответствия между интерпретированными фактами реальности и личностью как объектом (поскольку человек непременно мыслит себя частью мира) и субъектом такой интерпретации. Психическая реальность на уровне прагматики представлена явными и неявными целями высказываний (иллокутивность), субъективными отношениями субъектов речи к тому, что обсуждается и речевой ситуации в целом (модус и диктум), косвенными смыслами (иносказания и намеки), пресуппозициями (условия, соблюдение которых сообщает высказываниям смысл или делает их истинными) и т.п.

Следует отметить, что современная лингвистика склонна рассматривать прагматику как базовый уровень функционирования системы языка. Так называемая дектическая парадигма (Т.В.Булыгина, Е.В.Падучева, Ю.С.Степанов) предлагает весь язык рассматривать в соотношении с субъектом, который его использует ("философия эгоцентрических слов"). Я говорящего субъекта становится отправной точкой любых лингвистических функций, релятивистская природа которых целиком определяется множественностью психических статусов субъекта. Нижеследующая цитата фактически описывает субъективную психическую реальность говорящего с точки зрения лингвистики: "Одна из основных линий новой, прагматической интерпретации высказывания – это "расслоение" Я говорящего на Я как подлежащее предложения, Я как субъект речи, наконец, на Я как внутреннее Эго, которое контролирует самого субъекта. И параллельно этому расслаивается сама прагматика: на элементарную часть – "локацию" Я в пространстве и времени, на более сложную часть – "локацию" Я (уже Я усложненного как субъект речи) в отношении к акту говорения, наконец, на "локацию" высших порядков (которые уже и не должны называться просто локацией) – отношение говорящего Я к его внутреннему Эго, которое знает цели говорящего и его намерения лгать или говорить правду и т.д." (56, с. 374-375).

В лингвистической психотерапии важно проводить строгое различение между субъектом высказывания и субъектом высказанного. Функция первого в дискурсе практически сведена к нулю – он не имеет не особого места, ни актуальной персонификации. Высказывание как несводимый к своим элементам уровень языка функционирует благодаря тому, что место субъекта остается пустым и его может заполнить любой субъект, вступающий в высказывание. В процессе терапии это могут быть "виртуальные" субъекты, идентифицированные с новыми, необычными для клиента способами поведения, или диалогический субъект терапевтического взаимодействия.

Субъект высказанного останавливает непрерывную циркуляцию диалогических форм и присваивает себе язык, выступающий как формальное основание субъективности (Э.Бенвенист). Множественный диалогизирующий субъект высказывания уступает свое место одному-единственному – субъекту сказанного, высказанному Я, которое В.А.Подорога удачно называет "лингвистическим телом" (см. 48). Лингвистическое тело субъекта поддается непрерывному изменению в процессе терапии, оно метафоризуется, подвергается метонимическому смещению, его семиотические корреляты служат своеобразными мостиками, соединяющими отдельные регионы психической реальности субъекта, в том числе и в тех случаях, когда ее участки создаются заново в беседе и терапевтом.

В психологическом плане расщепление говорящего субъекта является ни чем иным как его "движением" в континууме психической реальности, "по полям значений и в бездны смысла" (Ф.Уилрайт). Характерно, что Степанов счел необходимым обозначить бессознательный аспект Я ("внутреннее Эго"), полагая его ответственным за цели и намерения субъекта. А учет "локаций" различных частей Я систематически представлен в деятельности психотерапевта в виде проблемы конгруэнтности (аутентичности) речи и поведения клиента.

Субъективная психическая реальность как реальность субъекта конкретно представлена в речи прежде всего местоимениями, из которых, помимо Я, важно также ЭТО (Б.Рассел определяет "это" как то, что в момент говорения находится в центре внимания). Соответственно, бессознательное субъекта (его Другой) пользуется словом "оно". Базовыми координатами языковой реальности субъекта является триада Я - здесь - сейчас ("эгоцентрические слова"), определяющие его положение по отношению к дискурсу. Практически все ученые, интересовавшиеся проблемами философии языка, вводили специальные обозначения для этого класса слов и выражений: Ч.С.Пирс называл их "индексальными символами", Б.Рассел – "эгоцентрическими частными терминами", М.Хайдеггер – "десигнаторами наличного бытия" (Dasein-designatoren), О.Есперсен, Ж.Лакан и Р.О.Якобсон – "маркерами" или "шифтерами", Э.Бенвенист – "автореферентными словами", О.Куайн – "невечными предложениями" (occasion sentences). По своей природе эти "маркеры" являются функциями, изменение которых полностью преобразует систему субъективных концептов "себя" и "мира". В структурном психоанализе Лакана шифтеры ответственны за атрибуцию дискурса субъекту или Другому, они также предопределяют диалектику означаемого и означающего в конкретном высказывании.

Описывая трехуровневую (семантико-синтактико-прагматическую) структуру психической реальности, я периодически упоминала бессознательные элементы и аспекты ее. Бессознательный уровень есть, в сущности, еще одна психическая реальность, более глубинная. Она включает те же структурные уровни (имеющие, правда, иную лингвистическую природу). Эту глубинную психическую реальность можно назвать реальностью Другого. Этот регистр я буду называть неосознаваемым психическим , дабы отличать его от бессознательного психического в традиционном (см. Раздел 1) для психологии смысле.

Введение этого понятия обусловлено интуитивным пониманием природы психического моделирования реальности с помощью языка как процесса, говорящего о скрытых вещах, которые он отражает, но на которые не похож. Но, хотя интуитивное понимание всегда направляло и продолжает направлять исследования глубинных уровней психэ, научный анализ требует четкой понятийной рефлексии того смутно вырисовываемого знания, которое соответствует истинной природе концептуализированной реальности, скрытой за внешней оболочкой видимой действительности. Для начала необходимо очертить те аспекты психического моделирования реальности, которые обусловлены системной природой психики и виртуальностью языка.

Как уже было сказано выше, люди обычно совсем не задумываются над тем, как они используют язык для моделирования реальности. Хотя этот процесс происходит в сознании (и составляет главную функцию последнего, равно как языковая картина (модель) мира – основное содержание сознания), однако сам он практически не осознается. Любой язык предоставляет неограниченные возможности для обозначения образов, мыслей и чувств, но человек не знает, почему выбирает какие-то определенные слова и выражения. И далеко не всегда делает выбор правильно и точно. Обычная речевая практика выглядит как речевая стихия.

Сдерживающей основой этой стихии служит система лингвистических универсалий, имеющаяся в любом языке и, по современным представлениям, единообразная – “несмотря на существование бесконечного множества различий, все языки построены по одной и той же модели“, указывает Р.О.Якобсон. Одной из таких универсалий является, например, принцип согласования, определяющий правила сочетания слов в предложении (существительных с прилагательными или глаголами, глаголов с наречиями и т.п.). Сами средства согласования могут быть различными (падежи, суффиксы, предлоги), но их правила весьма стабильны – скажем, легко выделить грамматический критерий, определяющий, что глагол “болел“ сочетается с существительным, стоящим только в определенных падежах (“болел мальчик“, “болел корью“). А вот синтаксический критерий, задающий возможность образования винительного падежа, зависящего от непереходного глагола (“болел неделю“), является трудно осознаваемым, поскольку зависит от системы именных классов данного языка. Но никто из носителей языка не скажет “болел собаку“.

В теоретической лингвистике существуют попытки описания неосознаваемых аспектов психического моделирования реальности. Ближе всего к существу обсуждаемой проблемы – взгляды Г.Гийома, который писал: "В языке записаны не только потребности мышления в непосредственный момент выражения, но, кроме того, и те, которые можно было бы назвать потребностями молчаливого мышления, занятого вне акта речетворчества самосозерцанием и определением лучших способов перехвата того, что в нем происходит... Думаю, что самая глубинная часть языка в гораздо большей мере зависит от постоянного глубокого раздумья человеческого мышления, чем от постоянного упражнения в речи, которое приводит в действие во множестве случаев вещи, открытые мышлением вне речи, когда мышление сосредоточено на самом себе. Метафизическая часть языков в большей мере является выражением постоянной работы мысли, которая простирается далеко за пределы относительно коротких моментов, когда на практике реализуется та способность говорить, которой мы наделены" (21, с. 68, курсив мой – Н.К.).

С психологической точки зрения то, что у Гийома названо мышлением – это, конечно, психика, а "молчаливое мышление" – попросту рефлексия. Как лингвист-теоретик, он рассматривал и анализировал прежде всего язык, который, "овеществляя ментальное" и стремясь к оптимальности его воспроизведения, "никогда не будет слишком верным изображением ментального, которое старается передать" (там же, с. 71). Психолога же интересует динамика самого ментального, то трудноуловимое и еще более трудно передаваемое мерцание смыслов, которым представлена актуальная ситуация миро- и самовосприятия. Воспринимаемый универсум не отделен от воспринимающего, и Гийом верно уловил точку, в которой ощутимо их единство и взаимопроникновение: это момент соприкосновения актов представления (actes de representation) и актов выражения (actes d`expression), конституирующих единство речи и языка. Достаточно четко эксплицирована роль системы языка в процессе "овеществления ментального" или концептуализации реальности, это "запись в виде удобных знаков мимолетных ощущений, обладающих важной способностью приращения, которая ведет к их ментальному сочетанию друг с другом в форме знаков, способных обозначать это ментальное сочетание. Мы мало склонны представлять образование языка в виде линейной этимологической деривации, но очень склонны видеть в нем постоянное приращение мимолетных ощущений, соединенных с формообразующими элементами, агглютинация которых представляет физический аспект происшедшего ментального приращения" (21, с. 71).

Неосознаваемое психическое есть виртуальный компонент концептуализации действительности, в этом процессе оно представлено двояко: в момент производства новых смыслов и значений ("приращение ментального") у Гийома, и в момент их знакового оформления (психосемиозис). Лингвистическое выражение результата этого процесса Гийом описывает как агглютинацию формообразующих элементов (структур) языка. Как лингвист, он усматривает свою задачу в том, чтобы зафиксировать языковые механизмы производства новых концептов и указывает на трудности объяснения, связанные с ментальной преемственностью смыслов и физической преемственностью фонетических изменений, подчеркивая, что оба эти вида преемственности остаются в области предположений.

Для психолога принципиально важен момент производства новых смыслов, в особенности его уникальные, индивидуализированные аспекты. В ряде случаев кто-то впервые помыслил или представил себе некоторое значение, идею или смысл, для которого нет пока традиционной лингвистической формы выражения. Кроме того, здесь встает специфическая психосемиотическая проблема: идея не может "из себя" изобрести для себя соответствующий знак, однако в имеющихся семиотических системах может найти знак, который будет ей передан – при условии потери прежнего соответствия. Поэтому в истории знания новые мысли и идеи обычно формулируются сначала посредством символов, и лишь позднее приобретают строгую понятийно-логическую форму выражения.

В общении и межличностном взаимодействии любой человек стремится максимально более точно и полно выразить свой внутренний опыт. Однако этот опыт в значительной своей части состоит не только из смысловых инвариантов и хорошо оформленных пропозиций, но также из смутных, расплывчатых представлений, для которых непросто подыскать средства семиотического воплощения. Кроме того, все люди различаются по объему своего "культурного багажа" и лингвистическим возможностям, прежде всего – по мере или степени осознания процессов языковой концептуализации. В процессе порождения высказываний каждый член исторически определенной лингвокультурной общности исходит из своей системы имплицитных представлений, которые явно или неявно модифицируют культурные концепты и принятые языковые конструкции. При этом бытует иллюзия полной конвециональности знаково-символической референции, во-первых, и точного соответствия выражаемых смыслов и значений содержанию внутреннего опыта, во-вторых.

Таким образом, неосознаваемое психическое опосредует концептуализцию действительности формальным, а не содержательным (как бессознательное) способом. Причем процесс такого опосредования по-разному представлен в рамках двух основных моделирующих систем – языка и культуры. В языке, как было показано выше, не осознаются основания, формы и средства порождения вербальных репрезентаций опыта. В культуре неосознаваемое психическое представлено субъективным восприятием ее норм, ценностей и смыслов, значительно трансформирующим содержание последних – психологически это лучше обозначить как понимание, а также индивидуальным отношением личности к культурным концептам, задающим формы и способы их использования в процессе психического моделирования реальности.

Универсум культуры есть всеобъемлющее естественное пространство человеческого жизнеосуществления. Хотя со времен М.Монтеня и Ж.-Ж.Руссо принято полагать, что именно природа есть нечто первичное, исходное, на что социальные условия и другие результаты человеческого воздействия накладывают ограничения, именуемые культурой, для современного человека как представителя технократической цивилизации иная точка зрения больше соответствует реальному положению вещей. Ее сущность, неоднократно выступавшая предметом общефилософского, антропологического и собственно культурологического анализа (см. р-ты В.С.Библера, П.П.Гайденко, С.Б.Крымского, А.Ф.Лосева, В.С.Соловьева, В.С.Степина, А.Д.Шоркина, В.Виндельбанда, Э.Кассирера, М.Мосса, М.Фуко, Й.Хейзинги и др.), четко сформулирована Ю.М.Лотманом: "Само понятие Природы есть создаваемая культурой идеальная модель своего антипода, сущность которого можно определить словами "все без человека". Из этого вытекает, что сам человек неотделим от культуры, как он неотделим от социальной и экологической среды. Он обречен жить в культуре так же, как он живет в биосфере" (42, т.1, с.9).

Неотъемлемость человека от культурного универсума в психологическом плане есть не что иное, как всеобщая, тотальная детерминированность любой доступной для него информации об окружающей действительности контекстом культуры. Культурный контекст, представленный схемой универсума, культурными концептами и кодами, типом познания и понимания (интуитивным или дискурсивным), предпочитаемыми семиотическими средствами, порядком дискурса и типологией дискурсивных практик, есть некоторое универсальное знание, эпистема, лежащая в основе всех форм жизненной активности и обусловливающая саму их возможность. Будучи лингвосемиотической системой, культура задает средства и способы кодирования всего массива представлений о мире и обеспечивает возможность трансляции, передачи знаний внутри сообщества и во временном аспекте (синхрония и диахрония). Однако, несмотря на свою коллективную, коммуникативную природу, культура есть также и глубоко личностный, индивидуальный феномен, и не только в смысле уровня (степени) владения суммой ее ценностей, величины освоенного отдельным человеком культурного пространства.

В качестве знаковой системы, семиосферы или суммы текстов культура, обладающая сложной внутренней организацией, может существовать только в диалогическом взаимодействии с иным пространством, внеположным ее собственному. В качестве такого антецедента может мыслиться иная культура, природа (как хаос, неупорядоченность, стихийность), "тот свет" (враждебный, противоестественный, опасный) и т.п. Ведь знаковая система, оставаясь сама собой (совокупностью означающих (средств означивания, знаков) и означенного содержания), для выполнения своей основной функции (кодирования. означивания, генерирования новых смыслов и концептов) нуждается в означаемых – невыраженных, не оформленных знаково содержаниях, которые станут в дальнейшем, в процессе развития системы ее новыми структурными элементами – значениями и смыслами. Такую точку зрения развивают исследования семиотики культуры, выполненные представителями тартуско-московской школы (см. 42, 45). Однако она не единственно возможная.

Внележащим для культуры (всеобщего) пространством является также и субъективная психическая реальность индивида – не просто как единичное и особенное, но взятая со стороны своей потенциальности, представленная теми аспектами внутреннего опыта, которые пока еще не означены и/или в принципе невыразимы (например, из-за отсутствия в системе культуры адекватных семиотических средств). В точках соприкосновения семиосферы культуры с психической реальностью субъекта интенсивно идут процессы означивания, это зона активного семиозиса, заполненная конгломератом элементов, находящихся в самых различных отношениях друг с другом – ассоциативных, комплементарных, взаимно-неоднозначного соответствия и т.п. Сталкивающиеся интенции, значения и смыслы колеблются между полной тождественностью и абсолютным несоприкосновением. Кроме того, пространство субъективного семиозиса обладает своеобразной "памятью" о своих прошедших состояниях, точнее, содержит некий внутренний критерий точности и достаточности, эффективности подбора означающих: всем знакомо чувство удовлетворения или неудовлетворенности при попытке выразить в акте коммуникации субъективный оттенок смысла.

В жизненно значимых ситуациях субъективный семиозис приобретает экзистенциальный характер. Стремление индивидуальности утверждать и отстаивать свои концепты окружающего мира и жизненные смыслы часто входит в противоречие с ценностно-нормативными аспектами культуры. Недаром Ж.Батай называл внутренний опыт путешествием на край человеческих возможностей. При неистовом стремлении выразить подлинную природу внутреннего опыта себя приходится отбросить внешние средства. "Понять это, – пишет Батай, – значит последовательно оспаривать все мнимости, благодаря которым мы прячемся от самих себя... Я бы мог сказать следующее: внутренний опыт – это экстаз, а экстаз, как кажется, – это сообщение, которое противится сосредоточенности на себе. Но сказав такое, я бы уже узнал и нашел (было время, когда я так и думал)...В конце концов я увидел, что сама идея сообщения оставляет тебя в наготе, в полном неведении" (9, с.32-33).

Устранение мнимостей, о котором пишет Батай, вовсе не является бунтом против культурных норм и ценностей, его нельзя свести к проявлениям контр-культуры. Это скорее попытка внутренней природы субъекта восстать из-под "тяжести тысячи снов, принесенных словами". Батай, признанный мастер соединять несоединимое и выражать невыразимое, очень близко подошел к пониманию психологической природы противоречия между всесилием и тотальностью процессов культурного кодирования и их неспособностью выразить глубоко интимные аспекты значимых переживаний, из которых складывается внутренний опыт экзистенции каждого человека.

Культура, основывающаяся на определенной схеме универсума, открывает своему носителю пространства возможной речи – то есть способов, которыми человек способен мыслить, переживать, понимать и говорить что-то об универсуме. "Русла, в которых возможна речь, – пишет А.Д.Шоркин, – есть тот диапазон небессмысленного, за пределами которого в данной культуре невозможно никакое понимание и созидание" (72, с.8). Иными словами, культура, создающая возможность говорить о чем-то, одновременно задает и континуум того, о чем невозможно говорить. Внутренний опыт, представленный, помимо прочего, бессознательными психическими содержаниями и неосознаваемыми структурными и динамическими формами психэ, при всей своей трудноуловимости, мгновенности (мерцание смыслов, прихотливая мозаика переживания-понимания), в значительной мере попадает в этот континуум. Почти любая попытка выразить и коммуницировать его обречена на неудачу.

Однако в качестве глубинного, первичного слоя субъективной психической реальности неосознаваемый внутренний опыт представляет для личности огромную ценность. Это опыт подлинного, не-мнимого, истинное переживание собственной экзистенции, корни индивидуального начала в человеке. Стремление выразить его, осмыслить и понять есть ключевая точка процесса самопознания, а возможность разделить через сопереживание со Значимым Другим – основа человеческой близости и взаимопонимания. Являясь экзистенциальной ценностью, неосознаваемый внутренний опыт не является ценностью культурной, ибо по своей природе он есть означаемое, для которого практически невозможно подобрать означающее из арсенала семиотических средств культуры. Почти всякий дискурс о нем бессмыслен, ибо сам процесс означивания, вербализации необратимо изменяет его природу и свойства. Попытку такой речи Батай сравнивает с бесплодными усилиями человека, тонущего в зыбучем песке: "он пытается выкарабкаться и тем самым губит себя наверняка; что правда, то правда – слова, дедаловы творения из них, невыносимая громада их возможностей, наконец, их неверность – есть во всем этом что-то от зыбучих песков" (9, с.36).

Семиотическая специализация нашей культуры, использующей язык в качестве первичной моделирующей системы, не позволяет объективировать и транслировать внутренний опыт, не трансформируя его, а последнее приводит к утрате им своей внутренней сущности. Тем не менее семиотическое пространство культуры дает определенную возможность выразить субъективно-психическое, индивидуальное начало посредством имеющихся в ней общих концептов и кодов. Наиболее часто для этого используются литературные тропы, в особенности метафора, общение с помощью символов (символическая референция), а также мимесис. Но такие средства пригодны именно для объективации психической реальности, они не являются (за исключением, может быть, мимесиса) средствами ее моделирования. Неосознаваемое психическое (в отличие от бессознательного, содержания и смыслы которого могут быть выявлены и культурно отрефлексированы – например, с помощью психоаналитической техники) в составе внутреннего опыта субъекта остается внележащим семиосфере культуры.

Суммируя все, сказанное выше о специфике использования семиотических систем языка и культуры в процессе психического моделирования реальности, схематически можно представить этот процесс следующим образом:

Схема 2. Семиотические детерминанты психического моделирования реальности.

Анализируя процесс психического моделирования реальности, нельзя игнорировать вклад, который вносит неосознаваемое психическое (представленное имплицитными характеристиками процессов вербального кодирования на уровне языка и несемиотизированными содержаниями внутреннего опыта на уровне культуры) в процессы концептуализации действительности, а также субъективную природу референции составляющих модель мира концептов, смыслов и значений. В практическом аспекте психотерапевту следует помнить и учитывать, что большинством людей субъективная картина мира принимается за непреложную действительность. Создавая субъективные репрезентации опыта и делясь ними с окружающими, человек в большинстве случаев искренне убежден в том, что занимается объективным познанием реальности. Излишне говорить, что все это не способствует лучшему пониманию и объяснению фактов и процессов окружающей действительности, как полагают "наивные" носители лингвокультуры. Это просто типичная языковая игра (точнее, индивидуальный вариант такой игры). Проникнуть в структуру такой культурно-лингвистической иллюзии, увидеть ее "изнутри" чрезвычайно трудно – для этого нужно “выйти“ из привычной формы жизни. Психотерапевты различных школ и направлений по-разному подходят к решению этой задачи, но если она даже не поставлена, говорить о какой-либо эффективности терапии нельзя.

Второе важное следствие из представленных рассуждений для психотерапевта заключается в возможности не только осознавать и учитывать субъективную природу модели мира, но и целенаправленно воздействовать на психическую реальность клиента. Сознательное использование семиотических трансформаций в процессе психического моделирования делает человека управляющим элементом (хозяином), подлинным субъектом означенной и осмысленной реальности. В качестве такого пансемиотического субъекта психотерапевт обладает почти неограниченными возможностями воздействия, глубина, точность и совокупный эффект которого определяются его способностью к психолингвистическому и семиотическому анализу дискурса клиента. Это понятие, чрезвычайно важное для лингвистической психотерапии, следует рассмотреть более подробно.

Пансемиотическая функция заключается в осуществлении более или менее произвольного, целенаправленного выбора значений и смыслов, приписываемых реальности. Язык и культура, основные моделирующие семиотические системы, не одинаковы по своим возможностям, в том числе и в плане реализации свойства пансемиотичности. Речь идет о власти субъекта над процессами означивания (точнее, возможности выбора значений для тех или иных фрагментов опыта, его отдельных аспектов и свойств). Этот процесс, как было сказано ранее, имеет ряд ограничений, обусловленных, с одной стороны, природой самой семиотической системы, а с другой – прошлым опытом субъекта (апперцепция). В культуре стратегия означивания реальности задается схемой универсума и зависит от свойственной ей системы кодов. Ограничения, налагаемые языком, заданы его собственной семантикой и синтаксисом, а также правилами языковой игры – необосновываемого, априорного знания, с помощью которого оценивается достоверность суждений о фактах реальности. Приписывание значений (истинное - ложное, хорошее - плохое, реальное - выдуманное, важное - второстепенное) обусловлено культурой и языком, а сами факты действительности по природе своей амодальны, они “никакие“. Их интерпретация происходит по правилам, определяемым не самой реальностью, а людьми. Факты объективны, а правила конвенциональны, они обусловлены культурой и языком. Если правила изменяются (при том, что сами факты остаются прежними), возникает уже другая модель, и жизнь людей, руководствующихся ею, протекает совсем иначе.

Пансемиотический субъект не только обладает системой правильных и точных вербальных репрезентаций собственного опыта, но и умеет изменять свойственные другим неадекватные представления о реальности, применяя эффективные стратегии и тактики речевого взаимодействия. Он преобразует субъективную психическую реальность, изменяя описания этой реальности и связанные с ней значения и смыслы. Такой психотерапевтический семиозис (процесс порождения и изменения значений в семиотической системе) может осуществляться как интуитивно (т.наз трансовые техники), так и сознательно, на основе отрефлексированных принципов и правил.

Пансемиотическая активность опирается на ряд нетрадиционных представлений о взаимоотношениях объективной реальности (предметов и явлений) и ее описаний (высказываний и текстов). Неклассическая рациональность, декларирующая принцип концептуально-дискурсивного понимания мира, признает равноправными любые модусы существования явлений. Семантическая структура концептов определяется прагматикой: слова и вещи суть одни и те же объекты, рассматриваемые с противоположных точек зрения. Только для наивного наблюдателя они выглядят взаимоисключающими, пансемиотический субъект трактует их как взаимодополняющие и взаимозаменяемые.

Современная семиотика склонна рассматривать ментальное и материальное (психическое и физическое, текст и реальность) как функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически. Иными словами, их различная природа обусловлена в основном точкой зрения, умственной позицией субъекта. Как замечает В.П.Руднев, мы не можем разделить мир на две половины, собрав в одной символы, тексты, храмы, слова, образы, значения, идеи и т.п. и сказав, что это ментальное (психическое), а собрав в другой половине камни, стулья, протоны, экземпляры книг, назвать это физической реальностью. Текст в качестве протокола, описывающего реальность, соотносится с ней особым образом. В системе языка это отношение выражается категорией наклонения.

В русском языке есть три наклонения – изъявительное или индикатив (“Северный ветер свищет“), сослагательное или конъюнктив (“Свистел бы северный ветер“) и повелительное или императив (“Не свисти ты, северный ветер!“). В индикативе субъект высказывания говорит о том, что имело место в реальности, что в ней происходило, происходит или будет происходить. Это рефлексивная модальность, модальность факта, она определенным образом скоординирована с действительностью, связана с ней отношениями взаимной зависимости.

Сослагательное наклонение описывает вероятностную ситуацию, возможность того, что какое-либо явление или процесс могли происходить, тот или иной факт мог иметь место в реальности. Это ментальная модальность, сфера свободной мысли, независимая от реальности. Повелительное наклонение – это высказывание субъектом своей воли или желания, чтобы данное событие имело место. Здесь перед нами волюнтативная модальность, предполагающая обратную связь между речью и реальностью, одностороннюю зависимость.

Пансемиотический субъект обладает высокой степенью свободы в оперировании этими тремя наклонениями, в качестве психотерапевта он легко и непринужденно переходит от ментальной и рефлексивной модальности (мыслей о реальности и наблюдения над ней) к творению реальности, волюнтативу, выступающему в качестве основного средства терапевтического влияния. Лингвистический терапевт в своей речевой практике успешно использует гибкую систему психологических модальностей. Последняя, по В.П.Рудневу (52), есть определенный тип состояния сознания в его отношении к реальности. Психологический конъюнктив есть такое состояние сознания, при котором сознание и реальность связаны отношением взаимной независимости, психологический императив имеет место в случае, когда сознание вероятностно детерминирует реальность, психологическим индикативом называют состояние, при котором сознание наблюдает за реальностью, фиксирует, описывает и интерпретирует факты. Произвольно изменяя эти модальности, пансемиотический субъект может изменять саму структуру психической реальности, а не только отдельные концепты, логику или правила интерпретации.

В основе пансемиотического поведения лежит эффективная система языковых действий, подчиненная определенной внутренней логике и актуализируемая в ситуациях, вплетенных в соответствующий контекст лингвистической и нелингвистической практики. Культурный контекст рассматривается пансемиотическим субъектом как относительный, а не абсолютный, ибо архэ, первооснова культурного универсума, является для него не скрытым, таинственным и необъяснимым началом, а знакомой, даже приватной (privacy – частный, домашний) системой отсчета, удобной в обращении, многообещающей и понятной. При этом легко варьировать различные контексты, ре-интерпретировать события и ситуации, привносить новые, неожиданные смыслы в сложившуюся у другого человека систему представлений.

Система культуры объединяет многие языки, связанные меду собой отношениями взаимного соответствия. Пансемиотический субъект – не только эффективный, но и универсальный транслятор, его переводы верны, точны и эвристически позитивны, они улучшают и обогащают исходное содержание, не искажая его смысловых интенций. В его распоряжении семиотическая граница – сумма двуязычных переводческих фильтров, посредством которых преобразуются тексты, лежащие за пределами индивидуального семиотического пространства. Пансемиотическая активность способствует постоянному приросту информации извне, она с легкостью семиотизирует факты в желаемом направлении, соединяя при этом в их формальном определении эмпирическую бесспорность с интуитивной очевидностью.

Качества, конституирующие пансемиотического субъекта – это языковая интуиция и отточенный логико-лингвистический анализ, вкупе с лингвистической компетентностью образующие неординарную языковую личность. Последняя в качестве активного субъекта языковой системы традиционно понимается как создатель и интерпретатор текстов разной степени сложности. Различные типы дискурса и порождаемые ими тексты являются основной формой объективации психической реальности субъекта, а свойство пансемиотичности обуславливает специфический характер той системы дискурсивных практик, которую я называю лингвистической психотерапией. Описание форм и способов объективации психической реальности и будет задачей следующей главы.

 

2.3. Объективация психической реальности субъекта в дискурсе.

В качестве системы представлений о действительности субъективная психическая реальность опосредует все формы взаимодействия человека с миром и самим собой. Любой акт личностной активности (деятельность, познание, общение, созерцание) является также и актом объективации ее модели (концепта) действительности. Универсальный характер репрезентативной функции языка, в качестве первичной моделирующей системы определяющего категоризацию явлений действительности, делает сферу речевой (дискурсивной) практики основной формой объективации психической реальности. Полученный в результате текст (дискурс) обретает статус ее эпистемологической модели.

Такая онтологизация дискурса, достаточно необычная для отечественной психологической традиции, является устойчивой чертой современного гуманитарного знания. Осуществленный в философии второй половины ХХ столетия лингвистический поворот фактически был сменой парадигмы. Новое постметафизическое мышление, отказавшееся от принципа тождества бытия и рефлексивного cogito, сакрализовавшего теоретический образ жизни, является более универсальным и прагматичным благодаря использованию метода рациональной реконструкции интуитивного, дотеоретического знания компетентных субъектов речи и действия. Классическая декартова рациональность, выделяя в качестве основного отношение человеческого сознания к чему-то такому во внешнем мире, что можно отобразить в представлении и чем можно манипулировать, рассматривала язык как нечто второстепенное, удобную систему средств представления и обобщения. В новой постмодернистской концепции коммуникативной рациональности (Ю.Хабермас) область символического, занимающего промежуточное положение между мышлением и миром, приобретает самостоятельное значение. На смену анализу субъект-объектных отношений приходит исследование отношений между языком и миром; конституирование мира приписывается уже не мышлению и логике, как у Декарта, Гегеля и Канта, и не трансцендентальной субъективности, как у Гуссерля, а грамматическим структурам (Витгенштейн). Место с трудом поддающейся проверке интроспекции занимает реконструктивная работа лингвиста.

В традиционных психологических исследованиях новые веяния захватили прежде всего сферу феноменологии социального. Утверждающая себя ныне в отечественной науке школа социальных конструкционистов декларирует следующий принцип: "Осмысление социопсихологической реальности не равнозначно “физическому знанию“ и требует принципиально иной эпистемологической модели. С этой точки зрения, научная истина не тождественна знанию о мире как он есть, которым располагает объективный наблюдатель. Соответственно, научная теория не может быть сведена к описанию этой истины избранными исследователями. Теория и истина представляют собой специфические формы дискурса, которые отражают социально-практическую локализацию своих носителей, побуждая всех членов данного социального сообщества принять вполне определенные формы социальной жизни. Критерием оценки социопсихологической теории служит не степень ее соответствия подлинному миру, а ее социальная интеллигибельность и способность генерировать новые поведенческие феномены, которые утверждают истину, проецируемую теорией" (54, с.9). Как видим, и здесь дискурс имеет приоритетный гносеологический статус.

Понятие дискурса , речи, погруженной в жизнь, одно из центральных в постмодернистской философии и ключевое для понимания процессов объективации психической реальности, заслуживает подробного рассмотрения. Подобно другим модным терминам, таким, как "ментальность" или "эпистема", это понятие часто становится жертвой произвольного словоупотребления, а широта контекстов, в которых оно фигурирует, исключает возможность интуитивного понимания его смысла. На русский язык discours переводилось как "речь", "тип речи", "то, что образует текст". Дискурс есть способ говорения и возможность сказать нечто определенным образом. Говорить могут не только люди и тексты, эта семиотическая способность закреплена также за объектами материального мира (дискурс вещей у Ж.Бодрийяра), эмоциональными состояниями (дискурс любви Ю.Кристевой), и вообще, самыми различными проявлениями человеческой природы (например, дискурсы власти, сексуальности и безумия, исследованные М.Фуко). Иногда это тип говорения – "метафорический дискурс", иногда тип дискурса устанавливается предметной областью (психотерапевтический дискурс), стилем речи (академический дискурс), художественным мировоззрением и эстетическим каноном (дискурс кэмпа у С.Зонтаг).

В строгом смысле слова дискурс – это речь, рассматриваемая вкупе с экстралингвистическими (неречевыми – психологическими, социокультурными, прагматическими) факторами ее функционирования; говорение в качестве социального акта или процесса, формы взаимодействия людей и их сознаний. Дискурс неотделим от конкретных жизненных ситуаций (светская беседа, экзамен, газетный репортаж, допрос, любовное признание), личностных и социально-психологических особенностей их участников (дискурс студента не таков, как дискурс экзаменатора; профессор Х на лекциях велеречив и многословен, а доцент У – предельно краток). В лингвистике синонимом слова "дискурс" является понятие функциональный стиль, т.е. особый тип текстов со специфической грамматикой и лексической системой. Ю.С.Степанов предлагает такое определение: "Дискурс – это "язык в языке", но представленный в виде особой социальной данности. Дискурс реально существует не в виде своей "грамматики" и своего "лексикона", как язык просто. Дискурс существует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, в конечном счете – особый мир. В мире всякого дискурса действуют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет. Это – "возможный (альтернативный) мир" в полном смысле этого логико-философского термина" (56, с.676). Мироустроительный, миросозидающий статус дискурса здесь выводится из его лингвистических свойств, однако ими, как будет показано далее, не исчерпывается.

Всеобъемлющий характер феномену дискурса придал постмодернизм. Эта философская традиция, образовавшаяся "по краям" доминирующего культурного опыта, отчетливо уловила и обозначила в качестве центральной проблемы современности тот недостаток реальности (peu de realite), который вызван к бытию расширением сферы человеческих возможностей. Господствующее положение, которое ныне занимают в универсуме логос и технэ по сравнению с архэ и физис, иначе говоря – наука, познание, искусство и техническое производство по отношению к исконным основам человеческой сущности, естественной природной жизнедеятельности, оборачивается неумолимым ускользанием реальности. Это ускользание реальности, коренящееся в массированном подчинении когнитивных моделей целесообразности наилучшего возможного исполнения, видный теоретик постмодерна Ж.-Ф.Лиотар описывает следующим образом: "Мы обладаем идеей мира (тотальности сущего), но не обладаем способностью показать какой-либо ее пример. Мы обладаем идеей простого (неразложимого на части), но не можем проиллюстрировать ее таким чувственным объектом, который был бы ее случаем. Мы можем помыслить абсолютно великое, абсолютно могущественное, но всякое представление того или иного объекта, предназначенного для того, чтобы "дать увидеть" эти абсолютные величину и мощь, кажется нам до боли недостаточным. Это – такие идеи, представление которых невозможно, они, следовательно, не дают никакого познания реальности (опыта), они налагают запрет на свободное согласование способностей... Их можно назвать непредставимыми" (30, с. 317).

Недостаток реальности компенсируется ее созиданием в процессах речи. Повседневные коммуникативные практики утверждают легитимные формы дискурса, претендующие на особый статус по отношению к другим формам описания. "Дискурс легитимации" есть попытка обоснования и оправдания определенных типов концептуализации действительности, ставящая остальные в починенное, зависимое положение. Так происходит неявное "узаконивание" определенной системы представлений не только в качестве истинных, но и в качестве справедливых, эвристичных; тем самым задается основа социальных конвенций в обществе и его отдельных установлениях и институтах. Эта социальная прагматика, представленная сложным переплетением дескриптивных (описательных) и прескриптивных (предписывающих) правил, в конечном счете определяет коллективный способ восприятия и понимания социальной действительности. Необходима особая "постмодернистская чувствительность" (термин Ж.Дерриды), чтобы уловить смысловые нюансы, привносимые легитимизирующим дискурсом в лингвистическую репрезентацию действительности.

Философия постмодернизма, последовательно абсолютизируя репрезентативную функцию языка, рассматривает знание о мире как "интерсубъективное отношение, в которое вступают способные к речи и действию субъекты, коль скоро они приходят к согласию между собой относительно чего-либо в действительности" (93, р. 525). Иными словами, дискурс рассматривается как единственная форма, в которой мир может быть познан: психологи "рассказывают" о душе, разуме, чувствах и воле, физики – об элементарных частицах, медики и анатомы – о строении человеческого естества, философы (лингвисты-постмодернисты) – о возможностях и способах такого "говорения". Соответствующие тексты очерчивают парадигму любой конкретной области научного знания. Мир открывается человеку лишь в форме дискурса, рассказа о нем.

При этом само производство дискурса приобретает черты онтологизирующей функции. Действительность есть то, о чем рассказывается – следовательно, в ней есть лишь то, о чем говорится, и нет того, о чем не сказано или запрещено говорить. Этот принцип М.Фуко именует "порядком дискурса" – системой правил, регулирующих речевые процессы и способы создания устных и письменных текстов внутри общества или какого-либо из его социальных институтов, традиций или профессиональных сообществ. "В любом обществе, – пишет он, – производство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции, организуется и перераспределяется с помощью некоторого числа процедур, функция которых – нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события, избежать его такой полновесной, такой угрожающей материальности" (65, с. 51). Властные функции дискурса, подробно исследованные тем же Фуко на примере дискурсов медицины или сексуальности (66), имеют самое непосредственное отношение к проблеме объективации психической реальности.

Прежде чем вплотную подойти к психологическому анализу этой проблемы, стоит взглянуть, как она поставлена и рассматривается в постмодернистском дискурсе. Это, во-первых, чрезвычайно любопытно, а во-вторых, позволит мне избегнуть обвинений в некритическом заимствовании чуждых отечественной традиции методологических приемов. Для этого необходимо обратиться к работам самого Фуко, оказавшего огромное влияние на сознание и модус мышления, способ восприятия ("оптику зрения") действительности в современном европейском гуманитарном познании, а также обобщающему исследованию творчества признанного "археолога гуманитарных наук", содержащего классификацию и объяснение его основных идей, понятий и концепций, выполненному Ж.Делезом (27). Читая их, делаешься лучше, но не раздуваешься от гордости за это.

Работу по изучению результатов репрезентации мира в дискурсе его обитателей Делез называет деятельностью архивариуса. Фуко, этот "новый архивариус", занимается только высказываниями о реальности, не принимая во внимание пропозиции; он исследует языковую реальность, а не различения между действительным, виртуальным и латентным содержанием фраз, описывающих действительность. Исследование текущего положения дел требует изучения истории идей, с помощью которых оно может быть описано и истолковано. Фуко называет это археологией знания. Однако Делез точнее выразил сущность и специфику анализа дискурсивных практик, подметив их субъективизирующий характер: "Глупо утверждать, что Фуко заново открыл или снова ввел потаенного субъекта, после того, как он его отверг. Субъекта нет, есть лишь порождение субъективности: субъективность еще необходимо было произвести, когда для этого пришло время, именно потому, что субъекта не существует" (27, с. 13). Субъект (познающий, мыслящий, понимающий) есть прежде всего субъект некоторого дискурса, и этот дискурс всецело определяет эпистемологические характеристики субъекта. Субъективность зависит, производится речью. Архивариус, в отличие от историка, изучает не то, что и как происходило (или происходит) в мире, а то, как об этом говорят и пишут свидетели событий.

Модусы импликации субъекта в дискурсе Фуко связывает с феноменами прерывания бесконечного процесса накопления знаний. По его мнению, эпистемологический анализ должен основываться не на автономности языка и способов языковой референции, а на исследовании детерминирующей роли исторических и социальных систем, переходы между которыми суть разрывы в преобразующей работе теоретической мысли. Эти разрывы Фуко рассматривает как место проявления субъектного начала, вносящего новый способ действия в привычные релятивные последовательности телеологических схем. Иначе говоря, присутствие субъекта познается не по линейной логике и прагматике описаний реальности, а по разрывам и "прорехам" последних.

Субъект подобен не ткачихе, производящей ровное полотно знания и понимания, а вооруженному мечом воину, разрывающему это полотно в тех местах, где оно не конгруэнтно его субъективному представлению о мире. История мысли, познания и философии множит разрывы и взыскует прерывности, тогда как сама мысль, движущаяся и развертывающаяся, обладающая устойчивыми психологическими структурами, таких разрывов избегает. Личность – совсем не то что документ, первая есть субъект интерпретации, второй – ее объект. Дискурс выступает в качестве основы того и другого, интерпретирующей инстанции и интерпретируемой области, означаемого и означающего одновременно – в зависимости от точки зрения его автора.

Такая трактовка субъекта совпадает с системой представлений структурного психоанализа. Авторские функции, выделенные Фуко, аналогичны механизмам "первичного процесса", определяющего режим деятельности бессознательного и тем самым намечающего практическую схему структурной организации данных опыта. Статус субъекта определяется артикуляцией последнего в совокупности означающих, составляющих дискурс, а функция "автор" распределена между субъектом и Другим (в лакановском понимании смысла этого термина).

Эпистему (доминантную гносеологическую идею) творчества Фуко можно назвать текстуализацией мира. "Структура прежде всех других структур", по законам которой конституируются и функционируют все элементы универсума, носит у него бессознательный языковый характер, предопределяя весь континуум мышления и поведения людей определенной эпохи. Сводя все виды человеческой активности к системе дискурсивных практик в рамках определенного проблемного поля, Фуко рассматривает "набор текстов", описывающих действительность, как полноценную ее модель. В основе последней – специфическое языковое мышление, "всюду проникающая дискурсивность", которая неосознаваемым для человека образом предопределяет нормы его восприятия окружающего мира, деятельность, объекты познания, систему ценностей и т.п.

"Дискурсивные отношения, – пишет Фуко, – не являются внутренне присущими дискурсу, они не связывают между собой концепты и слова, не устанавливают между фразами и пропозициями дедуктивные или риторические структуры. Вместе с тем отношения, которые его ограничивают или навязывают ему определенные формы, или принуждают выражать определенные вещи, не являются и чем-то внешним по отношению к дискурсу. Все они в каком-то смысле располагаются в пределе дискурса, они предлагают ему объекты, о которых он мог бы говорить, они определяют пучки связей, которым дискурс должен следовать, чтобы иметь возможность говорить о различных объектах, трактовать их имена, анализировать, классифицировать, объяснять и проч. Эти отношения характеризуют не язык, который использует дискурс, не обстоятельства, в которых он разворачивается, а самый дискурс, понятый как чистая практика" (64, с. 47, выделено мною – Н.К.).

Как явствует из изложенного, работы Фуко открывают целую философскую традицию осмысления мира как системы дискурсивных практик и порождаемых ими текстов. Сходных и почти столь же радикальных представлений придерживается другой классик структурализма и постмодерна – Р.Барт. Вводя системообразующее для анализа дискурса и текста понятие письма, Барт рассматривает последнее как специфическую форму реализации намерений автора, поначалу укорененных и замкнутых в пределах нейтральной языковой природы, превратить свой текст во всеобъемлющий знак и – шире – в способ выбора определенного типа человеческого поведения. "Язык и стиль – слепые силы; письмо – это акт межчеловеческой солидарности. Язык и стиль – объекты; письмо – функция: оно есть способ связи между творением и обществом, это литературное слово, преображенное благодаря своему социальному назначению, это форма, взятая со стороны ее человеческой интенции" (7, с.312). Различные типы письма являются разными способами закрепления тех или иных социокультурных представлений, причем дешифровка последних осуществляется, по Барту, с учетом коннотативной семантики составляющих текст слов и выражений.

Рассматривая письмо и текст как полноценные аналоги социальной (семиотизированной) действительности, Барт подчеркивает принципиальную многозначность входящих в них элементов. Любой текст, указывает он, обладает двумя планами (планом содержания и планом выражения), и каждый из них может выступать в качестве элементов вторичной семиотической системы, экстенсивной по отношению к первой. В результате перед читателем две системы, как бы вставленные одна в другую, но в то же время и различные. Если план содержания служит означающим по отношению к плану выражения, то это коннотативная семиотика, в противоположном случае мы имеем дело с метаязыком. Таковы два основных пути удвоения знаковых систем:

Коннотация Метаязык

Коннотативные и метаязыковые смыслы имеют латентный характер (Барт пишет, что они паразитируют на словах и выражениях естественного языка), они множественны и "летучи" – могут с легкостью изменяться, переходить друг в друга; зачастую коннотативная семантика полностью преобразует первичный смысл высказывания или текста. В силу своей изменчивой природы такие дополнительные, добавочные значения и смыслы открывают громадный простор для ничем не стесненного семиозиса. Именно учет коннотативной семантики лежит в основе весьма эффективного способа терапевтического воздействия, основанного на бартовской парадигме текстового анализа (см. 31, гл. 9).

Метаязыковый уровень дискурса образует "сплошную нерасчлененную массу", миф, который, по мнению Барта, выполняет в современном обществе идеологические функции. "Идеология как таковая воплощается с помощью коннотативных означающих, различающихся в зависимости от их субстанции. Назовем эти означающие коннотаторами, а совокупность коннотаторов – риторикой: таким образом, риторика – это означающая сторона идеологии" (7, с. 316). Барт показывает, что идеологические образования имеют характер мифа. Мифологические структуры коренятся в коннотативной семантике дискурса. Коннотативные смыслы образуют элементы, узоры структуры, невидимость которых отнюдь не отменяет их действенности. Проведенный Бартом анализ современных мифов, точнее – мифосозидающей функции нынешнего массового сознания показал, сколь важное место в этом процессе занимает бессознательное.

Функциональное назначение такой мифологизации действительности является двояким. С одной стороны, бессознательно миф направлен на деформацию реальности и имеет целью создать тот образ мира, который совпадал бы с нереалистическими ожиданиями носителей мифологического сознания; с другой – миф чрезвычайно озабочен сокрытием собственной идеологичности. Как указывает Р.Барт, всякая идеология хочет, чтобы ее воспринимали не как одну из возможных точек зрения на мир, а как единственное (ибо единственно правильное) его восприятие. Имплицитный, само собой разумеющийся характер мифологизации реальности связан с тем, что социально-политический миф, как и любой другой, “стремится выглядеть не “продуктом культуры“, а “явлением природы“; он не скрывает свои коннотативные значения, он их натурализует и потому вовсе не случайно паразитирует на идеологически нейтральных знаках естественного языка: вместе с наживкой, которой служат эти знаки, он заставляет потребителя проглатывать и крючок идеологических смыслов“ (7, с.18).

Формируемая мифом модель мира есть еще одна форма объективации психической реальности как всего, что кажется людям реальным или несет в себе силу реальности. Мифологизация действительности с легкостью и незаметно для субъекта трансформирует любую объективную картину событий. Миф “бесконечно суггестивен“, подчеркивает Барт, – у мифа, как известно, имеются формальные границы, но нет субстанциальных. Мифом может стать все, что покрывается дискурсом. Любые, самые фантастические представления о реальности могут явно или скрыто опосредовать мировоззрение и мировосприятие. Однако в качестве субститута смысла любая мифологема обладает чувственной реальностью, ведь мифологическое мировосприятие – это древнейшая форма концептуализации действительности. Смысловое пространство мифа является завершенным, им постулируется определенная система представлений, он превращается в форму, форма же “не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанцирует, держит в своей власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть отсрочена: обесцениваясь, смысл сохраняет жизнь, которой отныне и будет питаться форма мифа“ (7, с. 82).

Бартовская модель психической реальности как мифа, образованного коннотативной семантикой дискурса, оказала заметное влияние на ряд других постмодернистских концепций. В частности, можно проследить определенную аналогию между нею и трансцендентальной теорией генерирования смыслов Ж. Делеза. Называя смысл несуществующей сущностью, Делез рассматривает его как поверхностный феномен, существующий как бы на границе между вещами (явлениями) и высказываниями, описывающими их. Смысл – это отношение, связь между событиями и возможностью рассказать о них, язык смыслов у Делеза опирается на безличное и индивидуальное поле, которое нельзя определить как поле сознания. Оно создается сингулярностями, по поводу которых философ пишет следующее: "Сознание – ничто без синтеза объединения, но последнего не существует без Я, точки зрения Эго. Напротив, то, что не выступает ни как индивидуальное, ни как личное, является источником сингулярностей, поскольку они занимают поверхность бессознательного и обладают подвижностью, имманентной способностью само-единства через кочевое, случайное распределение, которое радикально отличается от фиксированных и оседлых единств сознания. Сингулярности – это подлинные трансцендентальные события. Не будучи ни индивидуальными, ни личностными, они заведуют генезисом индивидуально-личного начала, его самоактуализацией и самоосуществлением. Только теория сингулярных точек позволяет выйти за пределы единства личности и анализа индивидуального, как они существуют (или производятся) сознанием (24, с.131, перевод отредактирован мною – Н.К.).

Как видим, смысл у Делеза – эффект не только поверхностный, но и локальный. Вместо традиционной трехфункциональной теории знака (денотация - манифестация - сигнификация) он вводит четвертую функцию или отношение означающего к означаемому и называет ее смыслом. Смысл – выражаемое в предложении – это "бестелесная, сложная и не редуцируемая ни к чему иному сущность на поверхности вещей"; главное требование к языку как средству выражения смысла – динамичность, свойство неограниченного расширения семантики и синтаксиса, бесконечная вариативность связей между означаемым и означающим. Совокупность сингулярностей (сингулярных точек) задает структуры и серии, через которые может быть выражен смысл. Его парадоксальная логика использует плавающее означающее, которое ассимилирует любой факт или суждение и открывает возможности бесконечного умножения смысла, и утопленное означаемое, которое, хотя и задается означающим, но при этом не познается, не определяется и не реализуется. "Мы имеем здесь дело со значением, лишенным самим по себе смысла и, следовательно, способными принять на себя любой смысл, то есть со значением, чья уникальная функция заключается в заполнении зазора между означаемым и означающим" (Там же, с.70).

То, что у Делеза смысл в качестве эффекта актуально производится (он никогда не изначален, но всегда есть нечто причиненное, порожденное), ставит вопрос о субъекте этого эффекта. Им будет "всегда конституирующийся" субъект высказывания; фундаментальная проблема смысла – кто говорит? кто есть субъект дискурса? Делез, указывая на существование трех типов дискурса (индивидуальности, личности и социального (как всеобщего), ставит вопрос о существовании четвертого дискурса, называя его "четвертым лицом единственного числа". По его мнению, это дискурс иносказания, иронии, юмора (укорененных в сексуальности, которая для Делеза, как и для большинства структуралистов, есть первичная основа любой символической активности). Смысл, как и юмор или ирония – это "искусство поверхностей и сложной связи между двумя поверхностями... Начиная с собственно сексуального равноголосия, юмор высвобождает десексуализированное Единоголосие – единоголосие Бытия и языка – всю вторичную организацию в одном слове" (24, с.297). Иными словами, логика смысла задана сложной системой взаимосвязей ("переплетений") между первичными (бессознательными) и вторичными психическими процессами, а субъект определяется как артикулирующая (путем соответствующей организации дискурса) смысл инстанция. Каждый такой акт обладает характеристиками сингулярности, поэтому на первый план выходят последовательности, серии событий и высказываний о них, так что субъект приобретает специфическую дискретно-континуальную природу.

Конечно, взгляды Делеза, изложенные в "Логике смысла", трудно разделить (а иногда и просто понять) психологу, далекому от структурно-аналитической парадигмы рассмотрения сознания как системы вторичных механизмов, надстраивающихся над бессознательным субъекта, а его самого – как структурированную символическим порядком "точку говорения", место (инстанцию), из которой производится речь. Однако в своей следующей работе, написанной совместно с Ф.Гваттари (90), Делез высказывает еще более необычную теорию субъекта и свойственных ему способов конституирования собственной реальности.

"Анти-Эдип" Делеза и Гваттари, имеющий характерный подзаголовок "Капитализм и шизофрения", является классическим образцом маргинального текста, который медленно внедряется в пространство нового, с большим трудом дающегося способа чтения. Как и большинство шедевров постмодерна, таких, как "Ризома" или "Тысяча плоскостей" тех же авторов, "Транспарентность Зла" Ж.Бодрийяра, "Тюрьма языка" Ф.Джеймисона или "Отсутствующая структура" У.Эко, "Анти-Эдип" трудно отнести к сугубо философским, психологическим, семиотическим или социологическим работам. Вряд ли разрабатываемая Делезом и Гваттари процедура шизоанализа укладывается в модную некогда нозологическую клеточку "фрейдо-марксизма". В настоящей книге, окормляемой психолингвистическими и структурно-семиотическими рамками, "Анти-Эдип" удобно рассматривать в качестве фундаментального структурно-аналитического исследования желания.

Категория желания является одной из базовых в постмодернистском дискурсе; это понятие трактуется больше в лакановском, а не фрейдистском духе, как желание реального, о котором субъект ничего не знает. Желание бессознательно, это нечто, отчуждаемое от потребности вытеснением, оно не может выразиться в запросе, обращенном к другому человеку. "Феноменологии, развивающейся на базе аналитического опыта, свойственно вскрывать в желании парадоксальный, девиантный, неустойчивый, эксцентрический характер, отличающий желание от потребности, – пишет Ж.Лакан. – Безусловность запроса желание замещает "абсолютным" условием: в такое условие разрешается то, что в доказательстве любви не признавало удовлетворения потребности. И поэтому желание не аппетит к удовлетворению, не запрос любви, но разность от вычитания первого из второго, собственно, феномен их раскола (Spaltung)" (36, с.143). В таком понимании желание выступает как важнейший детерминирующий фактор по отношению к дискурсу, поскольку, чтобы быть удовлетворенным, оно должно быть выраженным, признанным в регистре символического или хотя бы воображаемого. Интерсубъективный опыт, в котором желание достигает признания (а в субъекте, соответственно, воцаряется та "толика реальности", которую желание поддерживает по отношению к символическим конфликтам и воображаемым фиксациям) есть опыт речевой, опыт специфически организованных дискурсивных практик.

Делез и Гваттари, разделяя постмодернистские представления о субъекте как некотором специфическом индивидуальном паттерне источников и форм активности, образующемся, происходящем, конституирующемся в ходе определенных процессов, предметом своего исследования сделали способы производства субъективности, выработав для него особый дискурс, одновременно психиатрический и политический, и отказавшись в то же время от примата дискурса над любыми недискурсивными предпосылками языка. Последнее связано с попыткой ускользнуть от того, что они называют диктатом означающего; выразить невыразимое, оставшись за пределами ограничений, накладываемых любыми средствами выражения – вот задача, которую сами авторы декларируют следующим образом: "Означающее? Да оно нам просто ни к чему... Принудительная и исключительная оппозиция означающего и означаемого одержима империализмом означающего, возникающего с появлением машины письма. В таком случае все по праву приводится к букве. Таков закон деспотического перекодирования. Мы имеем здесь следующую гипотезу: означающее – это знак великого Деспота (эпохи письма), который, исчезая, оставляет отмель, разложимую на минимальные элементы и на упорядоченные отношения между ними. Эта гипотеза объясняет тиранический, террористический, кастрирующий характер означающего" (30, с. 402).

Иными словами, "Анти-Эдип" есть попытка описать глубинную психическую реальность субъекта с помощью языка, в котором означающее не работает. Бессознательное не означивается ("для нас бессознательное ничего не значит, равно как и язык"). Для этого авторы используют нечто вроде спинозистской теории языка, в рамках которой потоки, содержание и выражение обходятся без означаемого. Они пытаются выйти за пределы разрыва между субъектом высказываний и субъектом высказываемого.

Такая позиция объясняется тем властным характером, который приобретают в любом обществе или культуре способы выражения желания и, соответственно, формы его удовлетворения. Любой способ выражения, любое означающее артикулирует желание. Желание реального, о котором субъект ничего не знает, превращается в желание чего-то (социально-экономические, политические, идеологические, эстетические системы конкретно указывают – чего именно). Тогда единственный способ утвердить индивидуальную субъективность – это ускользнуть от любых означивающих систем, помочь своему реальному "просочиться" сквозь мельчайшие фильтры социальной власти. Для этого необходимы "активные и позитивные линии ускользания, которые ведут к желанию, к машинам желания и к организации субъективного поля желания... Давать потокам проскользнуть под социальными кодами, пытающимися их канализировать, преградить им путь" (90, р. 399-400).

Совокупность всех возможных (как дискурсивных, так и недискурсивных) форм проявления и реализации желания Делез и Гваттари называют желающим производством (production desirante), оно образовано множеством действий желающих машин или машин желания [24]По-русски лучше звучит "механизм желания", эта конструкция хорошо передает элемент отчуждения, свойственный пониманию функционирования желаний у Делеза и Гваттари. Но буквалистский перевод "машина желания" уже успел войти в язык.
(machine desirante). Субъект же мыслится как связующий элемент между "машинами-органами", носителями (точнее, производителями) безличных желаний и "телом без органов" – своего рода потенциальной возможностью определенной модальности желания. Это может быть, например, тело деспотии, капитала, дискурса, пищи и т.п., соответственно субъект, установивший с ними связь, желает власти, денег, говорить, есть и пр. Таким образом, у Делеза-Гваттари субъект предельно бессознателен, он есть момент связи механизма желания с возможностью, сама эта связь, а не то, что возникает, оформляется, конституируется в момент осознания и удовлетворения желания.

Более того, субъект не конституируется отдельными актами связывания, посредством них процесс желания записывается на поверхности тела без органов. Через запись таких возможностей конституируется само тело без органов. Так возникают принятые в культуре схемы вожделения, предопределяющие, кого (или чего), как и в каких ситуациях может возжелать субъект. В силу своей неосознаваемости, скрытости, абстрактности, нефигуративности они обладают поистине зачаровывающей силой: человек знает, чего он хочет, и ощущает силу своего желания, но сплошь и рядом не способен ответить на вопрос, почему хочет именно этого, именно такого. Так "машина желаний" превращается в "машину волшебства".

Другой, альтернативный путь – это упомянутая выше траектория ускользания. Субъект скользит по "телу без органов", не прикрепляясь к нему своими желаниями. Желание как бы просачивается сквозь "тело без органов", в любой момент времени субъект может удовлетворить желание, испытывая при этом наслаждение не от того, что он получил, приобрел, усвоил или проявил, а от ощущения "Это же я...", "это мое...". Это бессознательное удовлетворение от чистой субъектности присуще тому, что Делез и Гваттари называют "холостой" или "безбрачной машиной". В ней происходит возвращение отторгнутого "желающего производства", т.е. самовоспроизводство бессознательного. Субъект производится не в процессе объективации психической реальности бессознательного, а в процессе воспроизведения этой реальности вне рамок любых социальных структур, и узловым моментом такого процесса является ни с чем не сравнимое ощущение самотождественности. "Это же я, никакой, ничей, равный лишь себе самому..." Человеческая экзистенция протекает естественно, бытие утрачивает телеологический характер – подобно тому, как природные явления и процессы не преследуют никаких специальных целей, они просто есть. Так же и субъект в качестве "безбрачной машины" просто есть, в качестве "желающей машины" хочет быть, а под властью "чудодейственной машины" должен и вынужден быть таким, как культурный эталон, записанный на том либо другом "теле без органов".

Концепция субъекта у Делеза и Гваттари близка пониманию субъектности у М.Фуко. Однако Фуко рассматривал процесс становления субъекта не в качестве необусловленного допредикативного акта, а как выбор среди возможных альтернатив, представляемых конфигурацией различных жизненных практик (техник существования). Такие "само-техники" и составляют онтологию субъекта, однако по своей природе они являются возникшими из социально нормативных (заданных эпистемой, властью, сексуальностью) элементов группового и индивидуального опыта. По мнению Фуко, современная эпистема смещает акцент познания сущности субъекта к постепенной утрате, "растворению" последней в качестве некоторой субстанции, так что в результате последующих изменений форм и способов познания человек может исчезнуть, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке. Последняя фраза, знаменитая концовка книги "Слова и вещи", стала своеобразной эмблемой постструктуралистского понимания субъекта как формы, образованной соотношением сил – внутренних, исходящих из его субстанциальности, и внешних, задающих и предопределяющих способы ее выражения и, следовательно, существования.

Обобщая вкратце современные философские и психологические воззрения на природу и сущность человеческой экзистенции, можно заключить, что центральным моментом последней является проявление своей субъектности в мире, и прежде всего перед лицом других людей. Формы и способы такого проявления чрезвычайно разнообразны, их континуум простирается от утверждения до отрицания ("взять отказом, вычеркнуться из зеркал" – М.Цветаева).

Человек в своей сущности есть то, что он думает о мире и о себе самом, то, как он мыслит себе все окружающее, как он к нему относится, понимает, интерпретирует. Все это составляет ту субъективную психическую реальность, в которой живет каждый индивидуум, и практически любой акт человеческой активности является актом объективации последней. Субъективная реальность объективируется в различных формах деятельности и социальной активности личности, в ее общении и взаимодействии с другими людьми, в ее отношении к ценностям культуры. Каждый акт объективации представляет для личности экзистенциальную ценность, ибо воспроизводит и утверждает ее в качестве уникального, неповторимого субъекта, обладающего возможностью свободного выбора проявления собственного Я. Особенно важны и значимы те аспекты объективации психической реальности, целевая функция которых состоит в саморепрезентации (самораскрытии и самопредъявлении) своей индивидуальности другим людям, Значимым Другим. Эта цель далеко не всегда осознается личностью (а зачастую скрывается или вытесняется), однако ее малейшее ущемление воспринимается и переживается как фрустрация экзистенциального типа.

Среди других форм объективации психической реальности субъекта приоритетное положение занимают процессы языковой репрезентации действительности. Язык в качестве первичной моделирующей системы является универсальным средством структурирования и передачи внутреннего опыта, стержневым феноменом культуры и, как считает ряд авторитетных философско-психологических традиций нашего времени, основой всех форм познания человеком мира и самого себя. Для языка характерно одновременно господствующее и незаметное положение. Господствующее постольку, поскольку слова получили задачу и возможность представлять опыт – переживания, чувства и мысли. Но представлять не означает выражать, давая четкий перевод, изготавливать какой-то дубликат, который в своих внешних формах может в точности воспроизвести мысль или переживание. Язык представляет их так, как психическая реальность представляет себя сама. Для того, чтобы использовать язык, вдохнув в него жизнь изнутри, требуется не существенный или изначальный акт означивания, а существующая в сердцевине внутреннего опыта присущая ему способность представлять самое себя, то есть анализировать себя, располагаясь часть за частью под взглядом рефлексии, и отсылать себя к своему заместителю (вербальным репрезентациям), который его продолжает.

Никакой знак не возникает, никакое слово не высказывается, никакое предложение никогда не имеет в виду никакого содержания вне пространства психической реальности, которая отстраняется от себя самой и раздваивается, объективируясь в эквивалентных семиотических структурах. Значения и смыслы не укореняются в мире, у которого они заимствовали свое содержание; сами по себе они выходят в пространство дискурса, структура которого изоморфна психической реальности субъекта. Слова, языковые формы не образуют тонкой пленки на поверхности внутреннего опыта; они пронизывают мысли и представления, присутствуют в них. Язык гораздо ближе к психической реальности, которую он должен выразить и обнаружить, он не является ей параллельным, он включен в ее сеть и воткан в саму ее ткань. И тем самым он становится незаметным, невидимым, его собственное бытие сводится к его роли в объективации психических содержаний. Поэтому наиболее непосредственно процессы объективации субъективной психической реальности представлены именно в речи, в различных формах и типах дискурса субъекта.

И содержательная, и динамическая (функциональная) сторона субъективной реальности включает, наряду с сознательными, целый ряд бессознательных, неосознаваемых аспектов. Соответственно и процесс объективации психической реальности не свободен от целого ряда таких факторов. Наряду с бессознательной детерминацией со стороны психических содержаний в структуре этого процесса присутствуют неосознаваемые влияния привычных, автоматических форм и способов языкового выражения внутреннего опыта субъекта. Экспериментальное психолингвистическое исследование процессов психического моделирования реальности и ее объективации в дискурсе (на примере выборки людей с различной степенью удовлетворенности собственной жизнью) представлено в Приложении 1.

В качестве одного из проявлений бессознательной феноменологии язык образует вместилище установок и традиций, "немых привычек мысли", темного духа лингвокультур, он содержит в себе знание и память, которые даже не осознаются в качестве таковых. Выражая свои мысли и переживания словами, над которыми они не властны, влагая их в языковые формы, специфика которых от них ускользает, люди полагают, что их речь им повинуется, не ведая о том, что они сами подчиняются ее требованиям и законам. Грамматические структуры языка оказываются априорными предпосылками всего, что может быть высказано. Истина дискурса оказывается в плену у лингвистики. Отсюда – то специфическое направление, по которому вынуждена двигаться аналитическая мысль, изучающая процессы объективации психического в дискурсе субъекта: не от изучения того психологического содержания, которое выражают языковые конструкции, но через анализ формирующих порядок дискурса языковых форм к выявлению лежащих в их основе и за ними неосознаваемых содержаний.

Процесс объективации субъективной психической реальности в качестве способа утверждения индивидуальной субъектности требует ответного понимания. Последнее, в свою очередь, сопровождается аналогичными формами личностной активности со стороны других людей; в своей совокупности такая система взаимно скоординированных дискурсивных практик составляет основу человеческой коэкзистенции. Если же процессы объективации и понимания рассогласованы, или последнее отсутствует в качестве экзистенциального отклика на самопредъявление и самораскрытие субъекта, то это переживается им как тотальная жизненная фрустрация, экзистенциальное одиночество и аномия. В менее острых формах такая ситуация становится источником разнообразных личностных и психологических проблем. Она всегда присутствует в качестве жизненного фона у людей, которые обращаются за помощью к психотерапевту.

Психотерапия, в большинстве случаев представленная речевым общением в процессе межличностного (диадического или группового) взаимодействия, основана на возможности преобразования субъективной психической реальности и способов ее объективации. Эффективность психотерапевтического воздействия во многом зависит от глубины и правильности понимания терапевтом содержания и структуры психической реальности клиента, а также ошибок и неточностей, сопровождающих процессы ее моделирования и объективации. А поскольку психотерапия в большей степени, чем любые другие виды психологической практики, является дискурсом, речью, погруженной в жизнь, то ее исследование будет ни чем иным, как психологическим анализом дискурса, точнее – обширной системы дискурсивных практик, составляющих семиотическое пространство психотерапии.

 

РАЗДЕЛ 3. АНАЛИЗ ДИСКУРСА В ПСИХОТЕРАПИИ

 

3.1. Дискурсивные практики психотерапии

Многообразие форм речевой и невербальной коммуникации в психотерапии с трудом поддается описанию и систематизации. Следует отметить, что даже стоящие несколько особняком телесно-ориентированные терапевтические подходы используют такие понятия, как "язык тела" (А.Лоуэн), "чтение жестов и поз" (В.Райх, М.Фельденкрайз), обозначая таким образом специфический дискурсивный характер телесности человека в контексте психотерапевтического взаимодействия. Остальные направления с самого начала своего развития формировались преимущественно как речевые практики – в особенности психоанализ, экзистенциально-гуманистические школы, нейро-лингвистическое программирование. Коммуникация, в результате которой целенаправленно изменяется система личностных смыслов (как осознаваемых, так и бессознательных), есть атрибут любого вида психологической помощи. Фактически все многообразие форм, направлений, школ и подходов психотерапии можно рассматривать как систему дискурсивных практик, объединенных родственными принципами.

В качестве такой системы предметная область психотерапии представляет собой семиосферу – отграниченное, гетерогенное семиотическое пространство, вне которого психотерапевтические цели и ценности не работают и не живут. Именно семиосфера, обладающая связностью и структурой, управляет процессами семиозиса в психотерапевтической деятельности, обеспечивает возможность взаимопонимания терапевтов различных школ, теоретического и практического обобщения многообразия психотерапевтического опыта. Она же задает "русла возможной речи" о предмете, целях и задачах терапевтического воздействия. Расширение последних заметно любому профессионалу – в пример можно привести изменение взглядов на природу и сущность нарушений в рамках клинических категорий психоза и перверсии, равно как и на возможность психотерапевтической работы с этими расстройствами, появившуюся после работ представителей теории объектных отношений и структурного психоанализа.

Семиосфера психотерапии включает не только совокупность соотнесенных с друг с другом элементов психотерапевтической теории и практики, но и ее эпистему, некое общее пространство знания, задающее способы фиксации и осмысления этих элементов. Вне такого пространства (и даже на периферии его) способы восприятия, практики и познания, конституирующие специфику психотерапевтической деятельности, лишаются своего смысла, а критерии ее эффективности утрачивают основания. При этом особенностью психотерапии (по крайней мере, в нашей стране) является эклектическое смешение несводимых и противоречащих друг другу когнитивных установок, в результате чего феноменологическое пространство всего, что называют и считают психотерапией, представляет собой пеструю смесь, разобраться в которой нелегко даже опытному профессионалу.

Конечно, такое положение дел объяснимо бурной, в какой-то степени даже экстремальной историей становления отечественной психотерапии. Можно назвать целый ряд проблем, каждая из которых сама по себе достаточно сложна. Психотерапевтическая помощь в своих лучших профессиональных образцах по-прежнему мало доступна, особенно вне крупных городов и научных центров. Консультантов, по сравнению с потребностью в них, слишком мало, их обучение и подготовка стоят дорого. Повышение квалификации практически повсеместно является личным делом специалиста, в большинстве случаев оно осуществляется частными фирмами и организациями и стоит еще дороже. Так что самообразование и любительская практика “проб и ошибок“ могут еще долго продержаться в качестве типичного способа вхождения в профессию психотерапевта. Отсутствие даже минимального контроля за профессиональными стандартами работы порождает массовую фальсификацию услуг самозваными “терапевтами“, не прошедшими необходимого обучения и квалификационных испытаний. Виды таких “психоаналитиков из Нижней Дерюговки“ чрезвычайно разнообразны – от пламенных, но неумелых энтузиастов, чьи благие намерения и помыслы разбиваются об отсутствие специальных знаний и умений, до отъявленных шарлатанов, пытающихся нажиться на несчастьях и трудностях доверчивых людей.

Разумеется, профессиональное сообщество (ассоциации и объединения психотерапевтов, центры практической подготовки, научно-исследовательские учреждения, редакции журналов, кафедры вузов и отдельные специалисты) пытается как-то повлиять на “дикий“ рынок психотерапевтических услуг, но возможности влияния крайне малы. И особенно тяжело сознавать, что идет постепенный, с виду незаметный, но все более усиливающийся процесс подмены психотерапевтической деятельности различными типами практики, основанными на самых одиозных формах паранаучной рациональности – колдовством, волхвованием, предсказаниями судьбы, экстрасенсорным целительством и пр.

Отсутствие методологической рефлексии и даже элементарной интеллектуальной респектабельности у целого ряда маргинальных форм психологического воздействия на личность (если оставить в стороне крайние варианты – такие, как например, пресловутая охлотелепсихотерапия) отнюдь не уменьшает степени их влияния на обыденное массовое сознание. А запрос на психотерапевтическую помощь уже сейчас весьма существенен, и он продолжает расти. Спрос рождает предложение, а мода влияет на процесс выбора. Интерес к психотерапии испытывают многие люди, чья жизнь или работа в той или иной степени связана с общением и межличностным взаимодействием: врачи, педагоги, бизнесмены, социальные работники, государственные чиновники, юристы, представители сферы услуг и торговли. Поэтому представляется чрезвычайно важным выявить тот диапазон, ареал небессмысленного семиозиса, за пределами которого коммуникацию и речевые практики нельзя считать психотерапевтическими в собственном смысле этого слова. Кроме того, интересно было бы выделить и рассмотреть своего рода "нулевую степень" дискурса, служащую водоразделом между семиосферой психотерапии и внеположным ей семиотическим пространством ортодоксально-нормативной формы психического моделирования реальности, опирающейся на представления о единственно возможном способе описания действительности, не зависящем от особенностей языка такого описания.

Интересно, что во многом сходную, хотя и несколько отличную картину положения дел можно наблюдать и за рубежом. С учетом общих теоретических и прагматических различий между европейскими и американскими школами (речь идет не столько о реальной "географии" подходов, сколько об их методологическом "духе" – вряд ли работы Дж.Хиллмана или Б.Беттельхейма можно отнести к американской психотерапевтической культуре), даже в рамках весьма сходных направлений отсутствуют непротиворечивые трактовки оснований для анализа и классификации форм и методов психотерапевтического воздействия. Так, известный американский психотерапевт и координатор исследований в сфере теории и практики психологической помощи Дж.Зейг для понимания процесса терапии и позиций занимающихся ею специалистов предлагает коммуникационную метамодель, включающую в себя такие параметры: позиция терапевта (личностная и инструментальная), представления о цели (различные у терапевта и клиента; последний нуждается в том, чтобы конечная цель терапии была определенным способом "упакована"), индивидуальная специфика психотерапевтической работы и ее эмоциональная ценность для клиента (см. 73, т.1, с.10-14).

К.Роджерс, один из основоположников экзистенциально-гуманистического направления, полагает, что психотерапевтическая теория должна отражать "последовательные, упорядоченные усилия выявить смысл и порядок явлений, относящихся к субъективному опыту" (73, т.3, с 21). В соответствии с этими взглядами в любой терапии, по его мнению, основополагающими являются понимание основ человеческой природы, личные аспекты терапевтических отношений, способы и формы реорганизации Я клиента, интуиция и эмпатия психотерапевта. Р.Мэй, не менее известный авторитет и классик, считает, что почти для каждой проблемы есть своя форма терапии и насчитывает их более трехсот. Даже краткий перечень попыток выделить и классифицировать основы психотерапевтической теории и практики наверняка потребовал бы отдельной книги. А для обобщения результатов дискуссий о том, что считать психотерапией (и почему) понадобилось бы уже несколько томов.

Поэтому мне представляется разумным и целесообразным анализировать психотерапевтическую деятельность со стороны ее предметной основы – речевого общения терапевта и клиента. С использованием аудио- и видеозаписей терапевтических сеансов увеличились возможности точной и полной фиксации психотерапевтического дискурса, а глубинная психология, семиотика и лингвистика предоставили широкий набор средств для его анализа.

Психотерапевтический дискурс в качестве речевой формы целенаправленного социального действия одной своей стороной обращен к конкретной прагматической ситуации, обуславливающей его импликации, связность, коммуникативную адекватность набор устойчивых пресуппозиций и т.п., а другой – к ментальным процессам терапевта и клиента, их субъективным стратегиям понимания и порождения речи. Он представлен множеством конкретных форм, точнее – дискурсивных формаций (термин М.Фуко), определяемых различными психологическими теориями, концептами, тематическими выборами и правилами применения. Отдельные направления и подходы конституируются не только способами вербального структурирования коммуникативного акта, но и соответствующим тезаурусом, набором ведущих метафор, конвенциональными нормами влияния имплицитных представлений, природой последних и т.п.

В отличие от дискурса, дискурсивную практику можно рассматривать как устойчивую традицию особых способов оперирования языком с целью осуществления семиотических трансформаций психической реальности, выступающей в качестве денотата (референта) дискурса (-ов) субъектов межличностного взаимодействия. Применительно к психотерапии следует постулировать единую целевую функцию упомянутых трансформаций – помощь в разрешении психологических проблем и актуализации резервов личностного роста. Существующее многообразие таких не пересекающихся традиций предполагает, что каждая дискурсивная практика имеет свои правила накопления, исключения, реактивации, формообразующие структуры и характерные виды сцепления (семиотических связей) в различных дискурсивных последовательностях.

Структурно-семиотический подход к описанию дискурсивных практик психотерапии требует вычленения основных признаков, которые отличают их друг от друга. Необходимое и достаточное число таких признаков определяют следующие параметры:

– дейктические позиции субъектов дискурса;

– предпочитаемые типы речевых актов и речеповеденческих действий;

– семиотические механизмы производства смыслов и их трансформации;

– нормы символической референции и метафорической коммуникации;

– дескриптивные и/или прескриптивные стратегии конечного результата (цели);

– легитимирующий метадискурс.

Выделение этих параметров не является произвольным, а обусловлено спецификой психотерапевтического общения. Последняя определяется прежде всего распределением коммуникативных ролей и позиций участников терапевтического процесса, их адресованными друг другу ожиданиями, динамикой речевых инициатив, общепринятой или установившейся в конкретном случае очередностью говорения, слушания и молчания. Субъектами психотерапевтического дискурса могут быть не только терапевт и клиент, но и группа, диада ко-терапевтов; наконец, в ряде направлений (юнгианство, структурный психоанализ, гештальт-терапия, трансактный анализ) в качестве субъектов выступают различные инстанции и подструктуры личности и психики.

Дейктические параметры, указывающие на роли, статус, единство или конфронтацию участников речевого акта, определяющие временную и пространственную локализацию объектов высказываний, в наибольшей степени апеллируют ко внеязыковой действительности, лежащей в основе дискурса; в равной степени они ответственны за формирование контекста терапевтического взаимодействия, обеспечивая семантическую связность дискурсов их участников. Определяя специфику референции в любой конкретной ситуации психотерапевтического взаимодействия, дейктические категории фактически определяют прагматику этой формы языкового общения. Существуют психотерапевтические направления, в которых главным фактором воздействия является именно необычный тип референции и дейксиса. Этим обусловлен выбор первого из типологических критериев.

Второй параметр подчеркивает характерную для психотерапии особо тесную связь речи и поведения. Обилие тесно слитых друг с другом речевых и внеречевых акций, преимущественное использование истинностных параметров высказываний для регулирования межличностных отношений адресата и адресанта, а не только расширения их знаний и представлений – все это присутствует в речевых практиках психотерапии. Речевые акты терапевта и клиента в качестве единиц социоречевого поведения, рассматриваемые в рамках прагматической ситуации, являются наиболее удобными и естественными единицами членения психотерапевтического дискурса.

Трансформации и порождение смыслов, активный семиозис составляют основное содержание психотерапевтической деятельности, обусловившее выбор третьего основания. Целенаправленное изменение системы значений и личностных смыслов, представленных в индивидуальном опыте клиента происходит благодаря формированию единого семиотического пространства, структуру, внешнюю и внутреннюю границу которого контролирует психотерапевт. Оперируя значениями (в том числе ассоциативными, коннотативными), предлагая интерпретации, он изменяет структуру индивидуального ментального пространства, вписанного в общее (совместное) пространство психотерапевтического дискурса. Кроме того, он может действовать также и как пансемиотический субъект, преобразуя режим, направление и структуру информационных процессов в тексте, описывающем жизнь клиента.

Психотерапевт выбирает семиотическую стратегию в рамках одного или нескольких терапевтических подходов, равно как и точку приложения своих усилий. В зависимости от того, является ли этой точкой бессознательная сфера психики (все виды глубинной, аналитической психотерапии), мышление и сознавание (когнитивная психотерапия, гештальт-терапия), эмоции и чувства, процесс сопереживания (роджерианство), итоги восприятия – сенсорно-перцептивный опыт и его словесное воплощение (нейро-лингвистическое программирование), человеческое тело и процессы в нем (телесно-ориентированные подходы), семиозис имеет определенную качественную специфику. В любом случае психотерапевт как субъект-профессионал опирается на соответствующие научные знания и представления, имеет сознательную стратегию влияния на клиента, владеет конкретными техниками воздействия и способен эксплицировать, описать и объяснить психологические механизмы своей деятельности.

Текст, создаваемый высказываниями клиента, по-разному относится к представляемой им жизненной реальности. Клиент может сознательно или неосознанно приукрашивать или придавать гротескные черты событиям своей жизни (презентативный иллюзионизм), быть точным (авторепрезентация) или рассказывать вещи целиком выдуманные (антирепрезентация) – в любом случае взаимная рефлексия в общении обеспечивается действием механизмов переозначения и экстраполяции, выполняющих реконструкцию подлинных значений и смыслов. Эти механизмы описывают психотерапевтическую технику на семантическом уровне, тогда как прагматический и синтаксический уровни представлены иначе.

Синтаксический уровень психотерапевтического семиозиса задается отношениями между его знаками и представлен собственно общением, коммуникацией терапевта и клиента, его динамикой в единстве с семиотической специализацией дискурса. В качестве механизмов на этом уровне работают реляция, референция и импликация, обеспеченные правилами семиотической системы избранного терапевтом направления или подхода.

Наконец, прагматический уровень, задающий отношения знаков к их пользователям или интерпретаторам, представлен семиотикой соответствующих терапевтическому направлению или подходу психологических механизмов (в гештальт-терапии это семиотика слияния, ретрофлексии, сознавания, ухода, в НЛП – семиотика опущения, искажения, генерализации, утраченного перформатива). Единая для всей психотерапевтической семиосферы предметная область функционирования целостного человека неодинаково членится и описывается на разных языках, с использованием различных метафор.

Метафорическая коммуникация, этот непременный атрибут психотерапевтического дискурса, занимает важное место в теоретических основах большинства психотерапевтических школ, формируя систему основных понятий. Примерами таких системообразующих метафор являются либидо и катексис в психоанализе, персона, анимус, тень и самость в юнгианстве, панцирь (броня) и оргон в телесной терапии, якорь в НЛП, перинатальная матрица в трансперсональной терапии Ст.Грофа. Психотерапевтический дискурс по своей природе метафоричен, что обусловлено семиотическими свойствами метафоры как оборота речи (тропа). Метафоре свойственны: слияние в ней образа и смысла; контраст с обыденным называнием или обозначением сущности предмета; категориальный сдвиг; актуализация случайных связей (ассоциаций, коннотативных значений и смыслов); несводимость к буквальному перефразированию; синтетичность и размытость, диффузность значения; допущение различных интерпретаций, отсутствие или необязательность мотивации; апелляция к воображению или интуиции, а не к знанию и логике; выбор кратчайшего пути к сущности объекта. Все эти характеристики находят применение в той спонтанной, почти неуловимой и одновременно целесообразной игре личностных смыслов и значений, которая и составляет динамику психотерапевтического процесса. Поэтому метафорическая (и шире – символическая) коммуникация и референция выбраны в качестве четвертого параметра.

Пятый критерий соотносит общие представления о целях психотерапии, т.е. профессиональной помощи при психических и личностных расстройствах легкой и средней степени тяжести, содействии в разрешении проблем и преодолении психологических затруднений, в актуализации резервов личностного роста, и конкретные формы их достижения, зависящие от специфики направления или подхода.

Психотерапевты различной ориентации по-разному описывают задачи своей работы. Зигмунд Фрейд говорит, что психоаналитическая терапия – это освобождение человека от его невротических симптомов, запретов и аномалий характера, Карл Густав Юнг называет ею содействие процессу индивидуации, личностного роста. Ролло Мэй считает самым важным развитие человеческой свободы, индивидуальности, социальной интегрированности и духовной глубины. Фредерик Перлз учит сознаванию, Антонио Менегетти – умению слушать голос своей сущности (ин-се) и игнорировать идущие во вред здоровью личности влияния монитора отклонений (источника искажений и помех в системе психики). Эрик Берн рассказывает о манипуляциях и играх в отношениях между людьми, описывает жизненные сценарии, которые дети наследуют от родителей, Вильгельм Райх и Александр Лоуэн сосредоточены на телесных коррелятах невротических нарушений характера. Джон Гриндер и Ричард Бэндлер помогают распознавать ограничения в моделях окружающей реальности и расширяют возможности выбора и принятия решений, Вирджиния Сейтер устраняет неконгруэнтность в поведении. Виктор Франкл содействует процессу поиска и нахождения смысла человеческой жизни, Ирвин Ялом помогает освободиться от экзистенциальной зависимости, Носсрат Пезешкиан учит видеть позитивные стороны жизненных событий, Пауль Тиллих – мужеству быть.

Наконец, необходимость выделения шестого параметра продиктована многочисленными попытками сторонников различных психотерапевтических школ легитимировать свои "правила игры". Легитимирующий дискурс научной теории в отношении собственного статуса принято называть философской методологией (Ж.-Ф.Лиотар). В психотерапии этот метадискурс весьма и весьма специфичен. Например, психоаналитики обвиняют сторонников калифорнийских школ (НЛП, эриксонианство) в антиинтеллектуализме, друг друга – в мистицизме (юнгианство), в выхолащивании и примитивизме аналитической практики вследствие измены духу фрейдовского учения (Ж.Лакан об американском психоаналитическом движении и эго-психологии) и т.п.

Типологический анализ и описание дискурсивных практик требует не только формализации оснований для их выделения, но и учета особенностей конституирующей активности самих практик. Вполне очевидна возможность существования внутри одной и той же дискурсивной практики различных, противоположных, а то и взаимоисключающих мнений, противоречащих друг другу выборов – иными словами, наряду с различиями следует описать и систему рассеиваний (термин М.Фуко), формы распределения дискурса внутри отдельных практик и психотерапевтической семиосферы в целом. Предельно индивидуализированный, субъективизированный характер психотерапевтического дискурса высвобождает множество различных возможностей, точек выбора речевых стратегий и форм реализации речевой интенции. В речевой практике отдельного субъекта (психотерапевта) наряду с постоянными темами, концептами и мнениями остается место для неосознаваемых интересов, внутренних конфликтов, интуитивных догадок, обуславливающих тематические предпочтения поля стратегических возможностей.

Действительно, на чем основана общность, целостность семиотического пространства психотерапии? На полной, содержательно очерченной, обособленной и логически непротиворечивой классификации объектов, составляющих ее предметную область? Нет, скорее речь идет о лакунарных сцеплениях и рядах, о различных взаимодействиях, отстраненностях, замещениях и трансформациях. Приняты ли определенные, нормативные типы речевых актов и пропозиций, существует ли тематическое постоянство, тезаурус конкретных понятий? Лишь отчасти. В большинстве конкретных случаев формулировки столь отличны, функции их столь гетерогенны, что трудно представить себе, как они сводятся в единую фигуру, определяющую законы структурирования дискурса. В психотерапии как нигде приходится сталкиваться с концептами различной семиотической природы, правила применения которых игнорируют и исключают друг друга, так что эти понятия не могут входить в логически обоснованные общности (например, трактовка категории желания в классическом и структурном психоанализе, или представления о человеческой экзистенции в дазейн-анализе и сэлф-теориях (human engineering, control-mastery theory).

Поэтому при анализе дискурсивных практик психотерапии необходимо, на мой взгляд, описывать как рассеивания сами по себе, так и вычленять среди элементов указанных практик такие, что не организуются ни в виде постоянно выводимой системы, ни в виде устойчивого гено-текста; в отношении которых регулярность и последовательность появления, взаимное соответствие и функционирование, обусловленные и иерархичные трансформации, установить трудно. Эти правила распределения, рассеивания дискурса являются важными сторонами семиосферы психотерапии, их описание наряду с правилами формации дискурса позволит лучше понять специфическую природу харизмы, свойственной отдельным пансемиотическим субъектам психотерапевтической деятельности.

На основе изложенных выше представлений можно выделить несколько типов дискурсивных практик, возможное число которых намного меньше количества реально существующих в психотерапии форм. При этом, разумеется, уже существующие, исторически сложившиеся способы классификации психотерапевтических направлений и школ не обязательно совместятся с предлагаемой классификацией. Я и не ставила себе такой задачи, хотя некоторые пересечения и совпадения представляют несомненный теоретический интерес и имеют любопытные практические следствия.

Исторически первой, наиболее известной и авторитетной, хорошо институциализированной и целостной по сравнению с другими является дискурсивная практика психоанализа. В своих основных чертах и особенностях психоаналитическая парадигма сложилась в первой трети ХХ столетия, хотя интенсивное и бурное развитие теории и практики психоанализа – процесс фактически бесконечный. В рамках задач настоящего исследования меня интересует прежде всего специфика и особенности речевого взаимодействия аналитика и пациента, а не теоретические взгляды первого или уровень нарушений личностного функционирования второго. Безусловно, теоретическая модель, обуславливающая понимание структуры личности в клиническом процессе, диагностические категории и формы терапевтического воздействия, будет существенно различаться в классическом психоанализе, эго-психологии, объектной теории, интерперсональном подходе и т.д. Однако задачи психоанализа, включающие в себя понимание всех (даже самых примитивных и беспокоящих) аспектов собственного Я, развитие сострадания к самому себе и другим (ибо человек нуждается в проецировании и смещении своих не признаваемых желаний) и расширение границ свободы для разрешения старых конфликтов новыми способами, одинаковы, несмотря на различия в понимании того, на основании каких представлений они формулируются.

Поэтому я буду анализировать дискурсивную практику психоанализа в том виде, как она была сформирована трудами двух выдающихся психоаналитиков – З.Фрейда и Ж.Лакана. Именно Лакан, строгий последователь теории Фрейда, обратил внимание на доминирующую функцию "поля речи и языка" в практике психоанализа, и акцентировал в своем подходе лингвистические аспекты фрейдовского учения.

Как уже было сказано в первом разделе данной книги, содержание психоаналитической терапии составляет анализ бессознательного как внеязыковой действительности, лежащей в основе дискурса клиента. Психоаналитик помогает пациенту найти ответ на классический эдипов вопрос "Кто [есть] я?" в том смысле, что устанавливает подлинного субъекта речи. Динамическое единство последнего, представленное маркером эго ("Я") и субъектом бессознательного (Другой), чья экзистенциальная связь с Реальным сохранена, а Воображаемая плоскость существования элиминирована, отражено в дискурсе, выступающем объектом аналитических интерпретаций.

Дейктические позиции участников психоаналитического дискурса определены воображаемой двойственностью субъекта, нуждающегося в самоопределении, которое требует акта речи, обращенного к Другому. В аналитических отношениях, создается пространство для свободного утверждения клиентом себя как личности, независимой от того, что говорят и делают другие люди. По Фрейду, концепция самоотождествления включает три логических момента: сравнение (у Лакана это "момент взгляда"), установление сходства (понимание) и артикуляция различий (самоотождествление на уровне Символического является оценкой различий между воспринимаемым объектом и объектом влечения).

Лакан, вводя представление о "властном дискурсе ", указывает, что субъект может быть представлен лишь посредством означиваемых отношений, которые переходят грани его сознания и интенциональности. В аналитическом взаимодействии участвуют "цепочки означающих", в серии взаимно детерминированных речевых актов одно означающее репрезентирует субъекта другому означающему. В этом типе дискурсивной практики локутивная сила акта высказывания конституирует субъекта. Последний располагается под артикулированной цепочкой означающих. Следуя логике Лакана, властью обладает язык, а субъектом является тот, кто "опредмечивает" структуру.

Взаимодействие с аналитиком в трансферентных отношениях предоставляет пациенту возможность определить свою позицию в связи с существованием сексуальности, феноменологией нарциссического сознания и структурой Другого как возможностью трансценденции, выхода за любые пределы. Психоаналитический семиозис (особенно в ортодоксальной традиции) жестко детерминирован фрейдовской теорией сексуальности. В равной степени последняя предопределяет нормы символической референции и метафорической коммуникации аналитика и служит основой выделения трех основных клинических категорий психоанализа: психозов, неврозов и перверсий. Они указывают, что психотик находится под властью собственного Реального восприятия, невротик расщеплен надвое Воображаемой диалектикой эго и объекта, а перверт пытается сексуализировать Символическую структуру языка и закона. Структура клинического психоанализа является эдиповой, ибо психотик – это субъект бессознательной сексуальности (ребенок), который на второй логической стадии пытается утвердить свое эго через нарциссическую любовь к матери, и эта феноменология эго на третьей логической ступени трансцендируется в Символический регистр закона и порядка. Так что психоз, невроз и перверсия выражают способы категоризации и фиксации субъекта на одной из этих стадий.

В психоаналитическом дискурсе легитимация позиции аналитика обусловлена тем, что он занимает позицию высшего регулятора Символического порядка – инстанции, называемой Лаканом "Именем Отца". Подобно тому, как для Фрейда отец (примитивный, архаический Отец первобытной орды) символизирует начало человеческой социальности, у Лакана Имя Отца – исходная точка формирования Символического регистра языка и Закона. Нелегитимные формы социального функционирования (на уровне экзистенции Реального, т.е. в психозе) есть следствие отвержения субъектом Имени Отца и, как следствие – выпадение из его бытия Символического регистра. Психотическая речь (или дискурс сновидения) нелегитимны, но их интерпретация позволяет аналитику установить контакт с субъектом во всех случаях, когда пациент не способен к нормальному речевому взаимодействию (психоз) или лишен доступа к бессознательным источникам симптома (толкование сновидений или свободных ассоциаций в анализе).

В психозе функция Имени Отца отвергается субъектом (исключается, отбрасывается). "Обозначим Verwerfung (нем. – отбрасывание, отказ) словом "foreclosure". Момент, в который прозвучало Имя Отца – мы увидим, каким образом – может соотноситься с Другим, образуя зияние; последнее, благодаря неадекватному метафорическому эффекту порождает зияние на месте фаллического означающего" (96, р.201). Отвержение функции Символического отца приводит к отрицанию социальной роли Другого. Имя Отца может быть приравнено к Другому, равно как и к универсальному означающему человеческой (культурной, символической) природы. Роль этих символических атрибутов заключается в том, чтобы вывести субъекта из начальной стадии аутизма и аутоэротизма к утверждению желаний Другого, которые значительно превосходят jouissance [28]Термин Ж.Лакана.
(наслаждение; бессознательное сексуальное возбуждение) субъекта.

В психозе отвержение Другого извращает его отношение к языку и социальным нормам. Это свидетельствует о прямой зависимости между регуляцией социального поведения и структурой языка. Такое исключение Символического Другого из языка и закона ведет к исчезновению означивающей функции, которое чревато для субъекта глубокой регрессией вплоть до потери идентичности.

Для многих случаев тяжелых психических расстройств характерно следующее: субъект ощущает в Реальном присутствие языка и закона, которое сразу же отвергается. Такие примеры есть во "Введении в нарциссизм", где Фрейд связывает внутреннюю инстанцию совести с иллюзиями наблюдения и преследования. "Признание такой организации дает возможность понять так называемую "манию слежки", ощущение, что за тобой следят, столь характерное для паранойи... Такие пациенты жалуются, что все их мысли известны окружающим, за любыми их действиями следят; какие-то голоса говорят об этом, и что характерно – обращаясь в третьем лице" (92, Vol. 10, p.75-76). Фрейд говорит, что описанная выше иллюзия на самом деле представляет собой реальную осведомленность индивида о нормальном психическом функционировании, но в искаженной форме. "Власть такого рода – наблюдение, изучение и критика всех наших намерений – реально существует и присутствует в нормальной жизни каждого человека. Иллюзия слежки представляет (в регрессивной форме) генезис данной функции и причины того, почему пациент против нее восстает" (там же). В психозе такая предсознательная функция супер-эго проецируется на восприятие внешней реальности.

Совесть сама по себе – это Бытие-для-Других посредством социо-Символического порядка языка и закона. "Совесть лежит в основе родительской критики; эта институция впоследствии выступает как одна из основ общественного порядка. Сходный процесс имеет место в случае, когда репрессия (подавление) развивается в первичной психической инстанции без внешнего управления" (92, Vol. 10, p. 76). Инстанция совести переименована Лаканом в "Имя Отца"; ее отвержение субъектом является главной причиной психоза. Фрейдовская теория согласуется со взглядами Лакана, ибо Фрейд связывает галлюцинацию голоса Другого в психозе с восстанием против родительского критицизма. В психоаналитической терапии, особенно в случаях глубоких нарушений (пограничные расстройства, психозы) речевые акты терапевта как формы нормативного социоречевого поведения направлены на преодоление описанного выше механизма форклюзии Имени Отца.

В классическом психоанализе используются преимущественно прескриптивные стратегии достижения конечного результата, т.е. объяснения пациенту вытесненных глубинных причин его невротической симптоматики. Интерпретативная деятельность аналитика опирается на различия между психозом, неврозом и перверсией и соотнесение этих клинических категорий с различными cтадиями сексуального развития. Психоз соотносится с начальной ступенью аутоэротизма, когда сексуальность субъекта обусловлена Символическим Другим и принципом реальности. Невроз представлен попыткой субъекта заменить потерю реальности Воображаемыми объектами фантазии и идеализированными нарциссическими отношениями. Перверсия равнозначна преодолению нарциссизма и возврату к сексуальным объектам вне запретов и репрессий эго.

Пансемиотическая функция психоаналитика соответствует роли эго-идеала, выполняющего задачу Символической трансценденции. "Мы знаем, что либидные импульсы обречены на патогенную репрессию, когда входят в конфликт с культурными и этическими идеями субъекта. Это значит, что если человек не просто знает о существовании этих идей, но подчиняется им и признает в качестве стандарта поведения, требования будут довлеть над ним... Мы можем сказать, что человек установил в себе идеал, по которому определяет себя" (92, Vol. 10, p. 73-74). Подчиняясь социальному заказу, субъект учится управлять своим эго, дабы в качестве объекта его оценил Другой. Осуждая себя, субъект "расщепляется" между намерениями эго и законами и идеалами супер-эго.

Фрейд указывал, что идеал репрезентирует замену потерянного нарциссизма детства. "Эго-идеал теперь ориентирован на любовь к себе, которой реальное эго наслаждалось в детстве. Нарциссизм замещается эго-идеалом, который, как и инфантильное эго, считает себя верхом совершенства" (там же). Лакан показал, что нужно различать идеальное Я и эго-идеал. Идеальное Я репрезентирует совершенный образ, который Воображаемое эго сознания обретает в зеркальном отражении другого. Это отношение обозначает непосредственное однозначное соответствие точки в Реальном идеальной точке Воображаемого регистра сознания. С другой стороны, эго-идеал представляет Символическую функцию закона Другого и служит регуляции и контролю субъекта посредством самосознания. Аналитик отчасти "присваивает" себе функцию эго-идеала, содействуя разрешению проблем посредством иллокутивной силы предлагаемых интерпретаций.

Дискурсивная практика психоанализа зиждется на том, что пациент в начале анализа идеализирует аналитика, располагая его в позиции "предполагаемого субъекта знания". В ходе анализа аналитик теряет это идеальное положение в глазах анализанда и начинает репрезентировать объект влечения, который является инверсией идеала. Этот объект обозначает ту часть субъекта и Другого, которая не может быть полностью удовлетворена или Символизирована.

Сама структура психоанализа указывает на обращенную природу Воображаемых дуальных нарциссических связей. Если аналитик отказывается участвовать в дающем-и-берущем диалоге с пациентом, он не является более идеальным отражающим зеркалом, превращаясь в интервьюера, чьи вопросы заставляют субъекта удивляться желаниям аналитика. Лакан утверждал, что желание аналитика находится в центре аналитического лечения, однако оно должно остаться неизвестным пациенту.

Большинство невротиков и нарциссичных личностей постоянно пытаются предугадать, о чем аналитик думает или чего ждет от пациента. Как указывают многие психоаналитики, нарциссичный клиент использует Другого в качестве зеркала и пробует разместить аналитика в позиции идеального образа или зеркального отражения субъекта. Нарциссическая личность определяет себя откликом или обратной связью, полученной от Другого. Без отклика Другого субъект не способен воспринимает себя похожим на что-либо четкое и оформленное. Это подтверждает идею Лакана, что сознание – всегда сознание Другого, без которого оно превращается в ничто.

В процессе анализа субъект интеллектуально принимает свои вытеснения, ибо проговаривает правду о своих желаниях в форме рациональных утверждений. Кроме этого, напоминает Фрейд, подлинный объект желания дает о себе знать, продолжая оставаться в бессознательном субъекта. Здесь мы сталкивается с хорошо известным психоаналитическим парадоксом: если знание основано на способности символизировать прошлое, как можно символизировать примитивное Реальное – то, что определяется сопротивлением любым формам символизации? Он разрешается посредством утверждаемой дискурсом терапевта аналитической фрустрации: пациент должен "заплатить" частью Реального за возможность его символизации, если хочет существовать в Символическом регистре. Такое воспроизведение вытесненного связано с функцией объекта (а), который выступает в роли "переключателя" влечений и дискурса субъекта.

В дискурсивной практике психоанализа одной из главных побудительных сил, заставляющих пациента продолжать работу, является нелокализованная тревога, возникающая из-за невозможности символизировать Реальное. Встреча с Реальным, когда происходит постепенное исчезновение субъекта сознания, влечет за собой стихийное, первобытное освобождение чистого возбуждения, переходящее в тревогу. В рамках психоаналитической фрустрации усиление трансферентного невроза как бы "вычеркивает" интенциональность и сознание субъекта. Потерю интенциональности можно сравнить с тревогой, вызванной непостижимостью желания Другого. Пациент страдает от того, что, во-первых, не знает желания Другого, а во-вторых, ему (неизвестно когда) предстоит окончание анализа и "потеря" аналитика, т.е. возможности проецирования этого желания.

Такая базовая тревога часто скрывается или подавляется Воображаемым щитом сознания. В своем сознательном функционировании эго пытается предвидеть, чего хочет и о чем мечтает Другой, пытается сделать ситуацию понятной и обычной. Но если понять желание Другого невозможно, эго вынуждено подавлять это желание, сосредотачиваясь на требовании (запросе) Другого, в данном случае – необходимости дальнейшей аналитической работы.

Характерной особенностью дискурса современных психоаналитических школ являются короткие динамичные сеансы, разрушающие привычную атмосферу безопасности и правильности тем, что подчеркивают неспособность пациента узнать желание аналитика. Обсессивный субъект всегда пытается предугадать, о чем думает Другой и что он будет делать дальше. Так невротик уменьшает вероятность неожиданной болезненной реакции на возможные события.

Уменьшая или увеличивая традиционную пятидесятиминутную продолжительность сеанса, психоаналитик превращает его окончание в аналитическую интерпретацию, которая заставляет пациента вступать в конфронтацию с желанием аналитика. По завершении каждого сеанса пациент должен спрашивать аналитика, почему тот это сделал. Из-за того, что субъект не может ответить на этот вопрос сам, аналитик занимает позицию объекта (a) в качестве причины желания субъекта знать.

Тревожные и обсессивные клиенты могут находить аналитическую ситуацию вполне комфортной, считая ее достаточной для дальнейшего хода терапевтического процесса, пусть даже она и не приводит к новым аналитическим открытиям. В таких случаях клиент может захватить контроль над анализом, превратив аналитика в идеального Другого, который верифицирует (подтверждает) то, о чем пациент думает и во что верит. Тогда функция аналитика сводится к обычному зеркалу, отражающему собственный нарциссический образ субъекта.

Чтобы разрушить у субъекта Воображаемое отношение само-отражения и комфорта, вмешательство аналитика должно представлять собой элемент неизвестности в дискурсе субъекта. Лакан определяет такую позицию в аналитическом дискурсе как позицию объекта (a). Он также доказывает, что объект находится в оппозиции к принципу удовольствия, доминирующему в нарциссических отношениях с Другим, поскольку объект (а) не имеет отраженного другого и исключен из рефлексивной основы Воображаемого сознания. Более того, данный объект не имеет означающего и не может стать источником идентификации. Фактически, аналитик может поддерживать такую позицию, лишь отказываясь отвечать на запрос любви и взаимности, исходящий от субъекта (пациента).

Аналитик принимает роль объекта (a) по причине сложившейся аналитической ситуации. Как только пациент оказывается на кушетке и не может видеть аналитика, происходит редукция (сокращение) Воображаемого мира субъекта. Это происходит потому, что Воображаемая феноменология сознания основана на способности субъекта понимать и воспринимать то, что делает и думает Другой. Исключив аналитика из поля зрения субъекта, анализ предлагает последнему возможность выйти за тесные рамки Воображаемого мира собственной рефлексивности. В такой структуре аналитик превращается в чистый взгляд, который размещен за субъектом и становится причиной (источником) его желания. Аналитик становится непознаваемым элементом, причиной желания субъекта и основой для потери идентификации. Ведь объект не может быть идентифицирован до тех пор, пока не приобретет означающего или хотя бы отражения.

Последний этап анализа – его окончание – имеет свою семиотическую специфику. Согласно Фрейду, в конце анализа субъект не только избавляется от своих симптомов, но и отказывается от сопротивления. "Анализ окончен, когда аналитик и пациент перестают встречаться на аналитических сеансах. Это происходит, когда более или менее выполнены два условия: во-первых, пациент больше не страдает от своих симптомов, он смог преодолеть различные страхи и запреты; во-вторых, аналитик должен увериться, что большая часть вытесненного материала осознана, непонятное получило объяснение, а внутреннее сопротивление побеждено настолько, что можно не опасаться повторения связанного с ним патологического процесса" (92, Vol. 16, p. 237). В конце анализа необходимо разделение аналитика и пациента, выражающееся в отказе от симптомов, преодолении вытеснения и различных форм сопротивления.

Невротические формы защиты (симптомы, вытеснение и сопротивление) ранее выражались Воображаемым принципом организации дискурса, требовавшим избавить субъекта от "накала страстей" – высокого уровня бессознательного сексуального возбуждения. В семиотическом пространстве дискурса пациента цель нарциссического принципа удовольствия соединялась с идеальным означающим Другого. В процессе анализа формирование единого дискурсивного поля вокруг объекта (a) противостоит означающему идентификации и, таким образом, окончание анализа, основывающееся на утрате симптомов, предполагает еще и отказ от идентификации и разрыв с аналитиком (=Символическим Другим).

Логика окончания анализа определена оппозицией между субъектом и Другим, а также между образом другого (a') и объектом (a). Посредником между этими двумя противоположными источниками бессознательного удовольствия и активности языка служит Воображаемый принцип артикулирования дискурса, детерминированный нарциссическим образом другого (a') и его отношением к идеалу Я. Именно Воображаемая иллюзия единства и тотальности формирует эго субъекта и его веру в идеальные отношения с Другим.

Воображаемой цели единства и логической функции конъюнкции противостоит объект (a), являющий собой отношение дизъюнкции. Этот объект репрезентирует все то, что исключено и из субъекта, и из Другого, равно как и подтверждает отсутствие реальных (недискурсивных) отношений в анализе. Другими словами, объект (a) определяется разобщением между реальным субъектом дискурса и Символическим Другим закона и языка, которое скрыто Воображаемым отношением отчуждения и единства. В отчуждающем отношении Субъект формирует союз с Другим на идеальном уровне идентификации. Этому идеальному единству противостоит объект (а), репрезентирующий разобщение между субъектом и Другим. Оппозиция между отчуждением и разобщением является критической для любой теории окончания анализа. Именно разобщение с Другим четко структурирует анализ, ибо по завершении любого аналитического сеанса субъект и аналитик должны расстаться. Производство дискурса иссякает, а единое семиотическое пространство речи "растворяется" в поле языка, Символическом регистре человеческого бытия.

Альтернативным психоанализу типом речевой практики является когнитивно-бихевиоральный или рационально-эмотивный (РЭТ) подход, представленный работами А.Бека, А.Эллиса, А.Лазаруса, Д.Мейхенбаума, С.Уолена и др. Когнитивной психотерапией принято называть совокупность психотерапевтических методов, в основе которых лежит представление о примате сознательной, рациональной стороны психики в разрешении психологических проблем, в том числе личностных и эмоциональных. Методологические основы этого направления сформированы в русле классической рациональности, так что опирается оно прежде всего на силу сознательного разума, здравого смысла и эффективно в той мере, насколько эта сила и впрямь велика и значительна. Дискурсивная практика когнитивной терапии имеет свою специфику.

Дейктическая позиция психотерапевта подчеркнуто директивна и активна. Процесс порождения речевых высказываний опирается на развитые навыки самонаблюдения (интроспекции), хорошее логическое мышление, склонность к абстрактному рассмотрению конкретных жизненных ситуаций. Позиция клиента является подчиненной и маркирована низким уровнем развития рефлексивных способностей. А.Эллис указывает, что РЭТ-терапия "состоит в том, чтобы ликвидировать мысли, чувства и способы поведения, которые мешают клиенту и окружающим его людям быть счастливыми и помочь ему увидеть, как он своими руками делает себя несчастным" (73, т.2, с.172). Иными словами, внеязыковая действительность, лежащая в основе дискурса клиента, намеренно игнорируется терапевтом во всех случаях, когда тот считает ее иррациональной. Место анализа субъективной психической реальности занимает элиминация тех ее аспектов, которые, с точки зрения психотерапевта, негативно влияют на когнитивные, эмоциональные и мотивационные аспекты поведения и деятельности клиента.

Семиотические механизмы производства и/или изменения смыслов в когнитивной терапии представлены логическими закономерностями мышления. Рациональность (или иррациональность) любого знания, мнения или представления проверяется лишь после того, как возникает сомнение. Рациональность как особый слой знаний о действительности, нечто такое, в чем не сомневаются только потому, что не подозревают самой возможности усомниться – вот где точка приложения идей А.Бека и А.Эллиса. Они прослеживают в составе внутреннего опыта личности рационально выделяемые очевидные образования, в которых усматриваются фундаментальные характеристики мира, и показывают, как можно усомниться в этих “непреложных данностях“. Поскольку психические и личностные расстройства (тревога, депрессия, панические страхи, скука, ощущение своей неполноценности и т.п.) считаются возникающими из-за нарушений и сбоев в информационных процессах, психотерапевт в качестве пансемиотического субъекта работает подобно хорошему (“системному“) программисту, который способен найти и устранить сбой в программе и даже (в идеале) научить этому пользователя (клиента).

Референциальные нормы в дискурсе когнитивной психотерапии определяются триадой "рациональное – эмпирическое – иррациональное". Поскольку ведущим для данного типа дискурса является представление о том, что депрессия и другие виды невроза суть последствия иррационального и нереалистического мышления, то речевые акты терапевта направлены исключительно на изменение мыслей, мнений, убеждений и представлений клиента. Последние называются когнициями или когнитивными переменными делятся на несколько групп: описательные или дескриптивные, оценочные, причинно-следственные (каузативные) и предписывающие или прескриптивные. Типичной модальной рамкой высказываний терапевта является волюнтативная модальность, предполагающая одностороннюю зависимость между реальностью и речью.

Метафорическая коммуникация используется в данном типе дискурса преимущественно в процедуре кларификации – прояснения, с помощью которого клиент учится распознавать свои иррациональные установки. Совместное семиотическое пространство в когнитивной психотерапии строится как матрица вероятностных значений, которые могут быть приписаны внутреннему опыту клиента. Эллис проводит четкую границу между тем, что он называет “адекватными негативными эмоциями“ (грустью, обидой, страхом, печалью, досадой, сожалением, гневом) и невротическими, депрессивными переживаниями. С его точки зрения, люди естественно огорчаются в тех случаях, когда их планы или намерения не сбываются, когда окружающие оценивают их ниже, чем следует, когда они болеют или теряют близких. Однако в тех случаях, когда когнитивную основу их дискурса составляет абсолютистское, догматическое мышление, это приводит к депрессивному восприятию мира. Задача терапевта – расшатать подобные репрезентации действительности в сознании клиента и предложить альтернативные стратегии лингвистического моделирования реальности.

Дискурс клиента отличается преобладанием высказываний, сформулированных с упором на негативный полюс алетической, деонтической и аксиологической нарративных модальностей (см. таблицу 3 в Приложении 1). Эти дискурсивные параметры выделены курсивом в приводимых ниже типичных формах языковой репрезентации жизненных установок:

1.

У личности сложилась отрицательная самооценка наряду с убеждением, что нельзя иметь серьезных недостатков, иначе ты будешь ни на что не годным, неуместным и неадекватным.

2.

Человек пессимистически смотрит на свое окружение. Он абсолютно убежден в том, что оно должно быть значительно лучшим, а если не выходит – это совершенно ужасно.

3.

Будущее воспринимается в мрачном свете, неприятности неизбежны, а невозможность стать более счастливым делает жизнь бессмысленной.

4.

Низкий уровень самоодобрения и высокая склонность к самоосуждению сочетаются с представлением о том, что личность обязана быть совершенной и должна получать одобрение от других, а иначе она не заслуживает хорошего отношения к себе и должна быть наказана.

5.

Ожидание неприятностей предполагает, во-первых, их неизбежность, а во-вторых, человек обязан как-то справляться с ними, а если этого не происходит, значит он хуже всех (А.Эллис,1994).

Соответственно, дискурс терапевта направлен на изменение модальной рамки подобных высказываний клиента. Личность, скованная иррациональными установками, постоянно находится в плену отрицательных эмоций. Не в силах совладать с ними, в своем поведении она может проявлять лишь беспомощную некомпетентность. Психотерапевт строит помощь таким людям в несколько этапов. Сначала – прояснение абсолютистской системы аксиом, блокирующих деятельность, затем – обсуждение их как гипотетических, вероятностных. Кроме того, диалог с подавленными, депрессивными и тревожными клиентами, не способными быстро изменить свою точку зрения на мир, может реализоваться в серии пропозициональных актов, осуществляющих альтернативную референцию и предикацию. Например, можно задавать такие вопросы:

1.

Почему Вы должны все делать хорошо? Разве партнер (муж, начальник, возлюбленный) сразу разочаруется в Вас, если Вы совершите ошибку? Все люди время от времени ошибаются. Конечно, ошибки нужно исправлять, но разве за них всегда и всех следует наказывать? Разве Ваши друзья и близкие не умеют прощать?

2.

Кто и когда сказал, что Вы должны получать одобрение каждого, в ком Вы заинтересованы? Разве Вы должны всем нравиться? А если Вы кому-то и не нравитесь – это делает Вас плохим? Вспомните, ведь Вам нравятся далеко не все люди, с которыми Вы встречаетесь. И они живут себе при этом спокойно.

3.

Предположим, Вы действительно посредственный, заурядный человек. Но разве из этого следует, что Вы еще и обязательно должны быть несчастным? Может быть, Вы действительно не сделаете ничего выдающегося. А кто сказал, что Вы обязаны быть незаурядным? Почему быть обычным человеком ужасно? В мире миллионы таких людей, и большинство из них счастливы и довольны жизнью.

Помимо нивелирования роли абсолютистских требований долженствования в дискурсе клиента (А.Эллису принадлежит забавный термин “must-урбация“, must- по-английски “должен“), когнитивный терапевт последовательно реализует стратегию, обучающую невротика отличать свои мысли и мнения, гипотезы и предположения от реальных фактов и событий жизни. По мере того, как клиент учится распознавать автоматические мысли и выявлять их неадаптивную сущность, он относится к ним все более объективно, понимая, как они искажают реальность.

Кроме того, дискурсивная практика когнитивной психотерапии учитывает склонность некоторых людей относить к себе и наделять личностным смыслом события, которые не имеют к ним причинного отношения. Депрессивная женщина чувствует вину не только за подгоревший пирог, но и за дождь, испортивший загородную прогулку. Параноидальный начальник считает все успехи и достижения своих подчиненных этапами коварного плана, направленного на подрыв его власти и авторитета. Тревожная мать не выпускает подростка гулять и пытается вести его в школу за руку, так как в газетах пишут об очередном скачке количества преступлений против несовершеннолетних. Такой тип семиозиса интенсивно блокируется терапевтом, предлагающим взамен более продуктивные стратегии семиотизации действительности.

Особые формы дискурсивных практик представляют собой экзистенциальная терапия и дазейн-анализ, неструктурированные техники психотерапевтического воздействия (роджерианство), терапия реальностью У.Глассера, юнгианский анализ, телесно-ориентированные подходы и т.д. Объем данной работы не позволяет описать их все, однако, мне кажется, стоит обсудить различия между формами дискурсивных практик психотерапии. Однако, прежде чем их устанавливать, нужно выявить смысл, вкладываемый в понятие различий, как они представлены в семиотическом пространстве психотерапии. Основные различия между формами дискурсивных практик заданы способами интерпретации речевого поведения участников терапевтического процесса, интерпретация же возможна лишь при условии внеположности ее автора анализируемому дискурсу. Иначе говоря, интерпретация различий в речевых практиках психотерапии должна основываться на деконструкции текста (как ее понимает Ж.Деррида), т.е. учитывать всю совокупность условий возможности любого означивания, производящего смысл.

Для психотерапевтического дискурса различие, понимаемое как "отсрочка" (differance), позволяет отделить живое настоящее (фено-текст) психотерапевтической беседы как изначально несамотождественное жизненному опыту, служащему ей гено-текстом. Различие тут не просто неидентичность, но определенный порядок следования внутри дискурсивного объекта. Терапевт как пансемиотический субъект берет на себя роль окончательного устанавливателя различий, роль "связующего элемента или стратегического знака, относительно или предварительно привилегированного, который обозначает приостановку присутствия, вместе с приостановкой концептуального порядка" (22, с. 125).

Различие как differance имеет дело с анализом некоей внеличностной реальности, выходящей за пределы сущности и существования, то есть присутствия. Терапевтический анализ не развертывается как обычный дискурс, исходящий из устойчивой системы представлений рационалистического образца. Составляющая его основу интерпретация представляет собой проблему стратегии и риска, поскольку не существует трансцендентной истины, находящейся вне, за пределами сферы терапевтических отношений, которая оказалась бы способной управлять всей тотальностью этой сферы. В каждом отдельном случае выбор конкретной стратегии достаточно случаен, поскольку эта стратегия не единственная из числа тактических возможностей, задаваемых конечной целью, доминирующей темой анализа, его техникой или предельной точкой движения. В итоге – это стратегия, не имеющая завершения. В некоторых случаях ее можно назвать слепой тактикой или эмпирическими блужданиями, раз уж ценность эмпиризма еще не утратила своего значения в семиосфере психотерапии.

И наконец, для психотерапии в целом достаточно специфичным является стремление отдельных школ и направлений разграничить не столько сферы своего влияния, сколько его семиотические источники. "Каждая из школ твердо держится за свои теории и методы. Взаимообогащение идеями наблюдается в редких случаях. Превыше всего ставится чистота позиций... Мало кто из ведущих психотерапевтов ссылается на работы представителей других школ, а тем более – признает их теоретическое влияние" – подчеркивает организатор конференции "Эволюция психотерапии" (73, т.1, с. 9). Однако трудно согласиться с тем, что это "непозволительная роскошь" – подобные тенденции указывают на плодотворное и динамичное развитие этой сферы психологической теории и практики.

 

3.2.

Анализ психотерапевтического дискурса.

Общая схема анализа дискурса в психотерапии определяется целями и задачами психотерапевтической помощи. Для этого терапевту необходимо владеть навыками анализа содержательной стороны высказываний клиента, т.е. уметь выделять бессознательные основы личностных концептов и моделей, лежащих в основе психологических трудностей и проблем, а также понимать лингвистические и семантические механизмы производства речевых высказываний, в которых находят отражение эти проблемы. В свою очередь, дискурс психотерапевта выстраивается так, чтобы в процессе терапевтического взаимодействия клиент научился понимать роль неосознаваемых компонентов внутреннего опыта в возникновении своих проблем или невротических симптомов и, соответственно, находить продуктивные способы их разрешения и снятия. Содержательная сторона анализа определяется психоаналитической традицией (в широком смысле этого слова), формальная – структурно-лингвистическими принципами текстового анализа.

Анализ дискурса как сложившаяся, устойчивая форма эпистемологической практики сформировался в 60-70 годы на стыке логики, лингвистики, психоанализа и философии языка. Перечень его объектов весьма широк – это политические, идеологические, этносоциальные и социокультурные дискурсы о самых различных сторонах и аспектах человеческой жизни – от дискурса вещей (Ж.Бодрийяр) до советского политического дискурса (П.Серио) и дискурса трансгрессивной сексуальности (Ж.Делез). В отечественной традиции он известен очень мало и практически не используется в качестве исследовательской парадигмы. Работы по анализу бессознательной основы психотерапевтического дискурса представлены, в основном, лакановской школой, чья глубинная герменевтика, по единодушному мнению, чрезвычайно трудна для понимания, особенно в случаях, когда приходится иметь дело с переводами статей. Но задача не становится от этого менее актуальной.

Существуют два основных способа понимания предмета анализа дискурса, выступающего в качестве единого объекта. Лингвистическая модель рассматривает дискурс как объект, с которым сталкивается исследователь, открывающий следы субъекта речи и языка, автора высказывания, указывающие на присвоение языка говорящим субъектом (их называют шифтерами или индексами, см. ранее, с.**). В рамках психологической модели дискурс понимается как способ языкового конституирования субъекта, полный и всеобъемлющий репрезентант его внутреннего опыта. Лингвистическая терапия естественно сочетает эти две непротиворечивые и взаимно дополняющие друг друга точки зрения.

В семиотическом пространстве психотерапии процесс анализа любого дискурса опирается на две материальные основы: архив и язык. Архив (в том понимании, которое сформировал для этого слова М.Фуко) – это, во-первых, совокупность текстов, содержащих описание теории и практики психотерапевтической работы в истории человеческой цивилизации. Во-вторых, это социальные институции, которые сохранили соответствующие формы практики, обеспечив условия для их воспроизводства, расширения, изменения, трансляции и т.п. В-третьих, это устройство (механизм), создающий разнообразные сочетания отдельных элементов, формирующих новые объекты, пополняющие архив. И наконец, это самонастраивающаяся система с обратной связью, позволяющая регулировать и детерминировать производство смыслов внутри указанного семиотического пространства.

Язык, обеспечивая саму возможность существования и производства значений и смыслов, образующих семиосферу психотерапии, представлен не только уникальностью своих конкретных составляющих (семантики, синтаксиса и прагматики, изменяющихся в другом языке), но и общими (во всяком случае, для основных европейских языков) правилами оформления "психотерапевтической речи", производства высказываний, иллокутивная функция которых представлена прежде всего целями психотерапевтического воздействия.

Анализ дискурса как объекта более психологии, чем лингвистики, опирается на ряд принципов, важнейшим из которых является принцип субъективности. В противовес "чисто лингвистической" точке зрения, полагающей, что повседневное использование языка людьми (речь) не должно интересовать науку о языке, этот принцип восстанавливает в правах субъекта, автора и хозяина языковой реальности. Анализ дискурса исследует закономерности семиозиса в психотерапии с помощью методов, противостоящих традиционным внутренним подходам лингвистической семантики. Прагматика дискурса имеет дело не с системой языка как средством (способом) коммуникации, но с высказыванием и говорением в качестве поступков, актов личностной активности. Именно в психотерапии говорить – это не столько обмениваться информацией, сколько осуществлять вмешательство, воздействовать на собеседника, владеть коммуникативной ситуацией, менять систему представлений слушателя, его мысли и поведение.

Иллокутивная функция актов речи психотерапевта и клиента может быть адекватно понята только в рамках семиотической целостности консультативного процесса, где синонимия и двусмысленность, семантическое и аргументативное значение высказывания, содержание пресуппозиций гибко смещаются относительно некоего имплицитного центра, выражающего интенции обоих субъектов. Процесс высказывания, преобразующий язык (существовавший до этого только как возможность) в дискурс, подразумевает доминирующую роль субъекта не только в прагматике, но и в семантико-синтаксических отношениях. "Кто говорит?", "почему?" и "зачем?" – вот основные вопросы, которые задает себе, слушая клиента, лингвистически ориентированный терапевт. От ответов на них зависит стратегия и тактика консультативного воздействия.

Второй принцип – диалогичности – можно назвать учетом присутствия Другого. Он отсылает аналитика представлению о необходимости точно атрибутировать высказывание некоему субъекту, который во многих случаях вовсе не обязательно совпадает с сознательным Я (эго) говорящего. Во всех случаях, когда один собеседник сказал нечто, чего вовсе не намеревался говорить, а его партнер услышал не то, что было произнесено (или не услышал произнесенного), мы имеем дело с удвоением участников диалога. Рефлексия по поводу Другого, имеющего конститутивный характер, исходит из теории высказывания и под влиянием глубинной психологии (особенно структурного психоанализа) претерпевает существенное расширение, затрагивая проблему субъекта, тесно связанную с его не-знанием как смысла высказывания, так и коннотативной семантики произнесенного.

Присутствие Другого является составной частью речи любого субъекта, причем их диалог в психотерапии чаще понимается как противостояние, взаимоисключение, а не взаимодействие. Связь с Другим заключает рефлексию смысла высказываний в очень жесткие рамки. Кроме того, субъект речи детерминирован своей связью с внешним миром, окружающей действительностью; это децентрализованный, расщепленный субъект, причем расщепление, вводящее Другого, имеет конституирующий (для субъекта) и структурирующий (для дискурса) характер.

Лингвистический психотерапевт, слушая речь клиента, всегда имеет в виду, что сама материальная структура языка позволяет, чтобы в линейности речевой цепочки звучала непредумышленная полифония, через которую и можно выявить следы бессознательного. Когда клиент говорит, он использует язык в том числе и как поразительный способ создания двусмысленности – к его услугам полисемия, омонимия, безграничные просторы коннотативных значений, автонимная коннотация, тропы. В ходе речевого взаимодействия всегда имеется что-нибудь дополнительное и непрошеное, и не только в случае оговорки, когда "другое означающее" занимает в цепочке место запланированного, а постоянно, за счет избытка смысла по сравнению с тем, что хотелось высказать, так что ни один говорящий субъект не может похвастаться тем, что он имеет власть над многочисленными отзвуками произнесенного.

Это свойство акта речи я, вслед за Ж.Отье-Ревю (33), склонна считать неизбежным и позитивным. Лингвистическая терапия возможна лишь постольку, поскольку клиенты говорят больше, чем знают, не знают, что говорят, говорят не то, что произносят и т.п. Дискурс весь пронизан бессознательным вследствие того, что структурно внутри субъекта имеется Другой. Разведение позиций субъекта и Другого, равно как и атрибуция дискурса одному из них, возможны чисто лингвистическим способом, при котором Я рассматривается как означающее, "шифтер" или индикатив, указывающий в подлежащем того, кто ведет речь. Соответственно, ответ аналитика может быть обращен к субъекту, или Другому, или адресоваться им обоим. Так анализ дискурса позволяет терапевту в ходе беседы с клиентом включиться в полифонию составляющих ее голосов.

Третий принцип – это принцип идеологичности. Понятие идеологии здесь используется в буквалистском его значении, как совокупность некоторых скрытый идей, не всегда и не полностью осознаваемое влияние которых обуславливает смысл высказываний, слагающих дискурс. Идеи, выступающие как вторичные означающие дискурса, располагаются в пространстве коннотативной семантики высказываний и определяют скрытый смысл речи, который способен заменить и вытеснить явный в любой момент. В психотерапии искусство аналитика должно быть выше способности клиента жонглировать скрытым смыслом своего дискурса, иначе терапевт не сможет проводить осознанную стратегию воздействия и рано или поздно окажется в плену бессознательных намерений своего собеседника. Множество пустых, ни к чему не ведущих терапевтических сеансов возникает именно по этой причине.

Изучение различных способов идеологической "деформации" дискурса клиента позволяет аналитику наметить конечную цель терапии. Учитывая коннотативные смыслы, последний лучше понимает, совокупность каких бессознательных идей (содержаний, мотивов) пропитывает речь пациента и может прямо указать на них, осуществив тем самым демистификацию совместного дискурсивного пространства.

Принцип интенциональности предполагает понимание сознательных и учет бессознательных интенций клиента в качестве полиморфного субъекта высказываний. Как правило, даже небольшие по объему фрагменты дискурса могут содержать множество различных, часто противоположно направленных и даже взаимоисключающих намерений и стремлений. Процесс вытеснения, безусловно, определяет основные противоречия, связанные с желанием одновременно высказать и утаить бессознательные означаемые, связанные с личностью клиента и историей его жизни.

Различные интенции клиента в его дискурсе могут быть представлены как интенции высказываний и интенции сопровождающих эти высказывания значимых переживаний. Поэтому (в особенности, если переживания интенсивно эмоционально окрашены и очевидно модулируют процесс порождения высказываний) необходим феноменологический анализ, позволяющий развести указанные типы интенций. Это важно прежде всего для тех особенностей высказываний клиента, которые обусловлены трансферентными отношениями. В равной степени в дискурсе терапевта должны быть замечены и учтены интенции, вызванные контрпереносом.

Помимо этих четырех основных принципов, которые могут быть положены в основу анализа психотерапевтического дискурса, нужно учитывать также следующее. В процессе анализа рассеянное множество высказываний приводится к позиционному единству. Производимая перегруппировка высказываний соответствует определенной концепции "точки зарождения" дискурса, понимаемой не как субъективная форма, а, скорее, как позиция субъекта, задающая определенную формацию дискурса. Каждая дискурсная формация определяет то, что может и должно быть сказано в зависимости от позиции субъекта. Комплекс дискурсных формаций в целом определяет "универсум" высказываемого и специфицирует границы речи клиента.

При анализе высказываемое в отношении субъекта определяется связью между различными дискурсными формациями. Эти формации очерчивают некоторую идентичность, не обязательно совпадающую с предъявляемой в ходе терапии (в глубинных школах – обязательно не совпадающую). Учитывая, что клиент не всегда говорит "от своего имени", можно предполагать, что он имеет статус субъекта высказывания, который определяется той дискурсивной формацией, в которую он попадает. Аналитик обязан помнить, что разнообразие дискурсивных формаций отнюдь не является случайным, оно детерминировано ядром устойчивых смыслов, конфигурация которых и составляет основу проблемы клиента.

Как для терапевта, так и для клиента актуальный дискурс всегда соотносится с "уже сказанным" и "уже слышанным". В концептуальной практике анализа дискурса эти особенности пресуппозиций и импликаций конкретного дискурса называют преконструктом. В психотерапии преконструкт образуют рамки терапевтических отношений, взаимно направленные ожидания терапевта и клиента и их устойчивые личностно-смысловые системы, актуализирующиеся в процессе понимания и оценки личности собеседника. В качестве отметок, "следов" предшествующих дискурсов (или отдельных высказываний) преконструкт обеспечивает эффект очевидности. Любой терапевт хорошо знаком с само собой разумеющимися, очевидными выводами и утверждениями клиентов, которые в конечном счете оказываются либо неверными от начала до конца, либо вообще не поддающимися верификации в силу нарушения логики предикатов.

Очевидность, на которую рассчитывает клиент, придает его речевой деятельности иллюзорность, являющуюся важным аспектом его способа высказывания. Можно говорить о "прозрачности" дискурса клиента, понимая ее как совокупность очевидностей, эффектов дискурса, которые пронизывают производство смыслов; парадоксальным образом в результате формируется "затемненность" границ между смыслом и его субъектом. Клиент в определенном смысле постепенно становится заложником высказанного им, он ужен не может изменить смысл в соответствии со внезапно возникшим намерением. В его распоряжении остается лишь иносказание (перифраз).

Для лингвистического терапевта выделение иносказаний в речи клиента имеет первостепенное значение. С его помощью можно наблюдать связь между различными позициями субъекта, его переходы из одной дискурсной формации в другую, поскольку все они связаны между собой отношениями перифразирования. Иносказание – безошибочный диагностический признак присутствия Другого (Иного), а вся совокупность перифраз задает расстояния между смыслами в различных, связанных между собой дискурсных образованиях. Посредством иносказаний смыслы (и субъекты) сближаются друг с другом и удаляются друг от друга, смешиваются и различаются. Это происходит в силу того, что субъект (клиент), сконцентрировавшись в самом себе (на своей проблеме), при производстве смысла рассматривает себя не как объект референции, а как совокупность связей между различными дискурсными формациями.

Наличие преконструктов обеспечивает порождение эффекта значения внутри дискурсной формации, благодаря чему субъект высказывания (клиент) может занять положение, способствующее иллюзии субъективности, т.е. иллюзии того, что он (субъект) и есть источник смысла. Все происходит таким образом, как если бы язык сам по себе поставлял элементы, требуемые для создания "необходимой конституирующей иллюзии субъекта". Фактически же в процессе производства дискурса имеет место двойное вытеснение: сначала клиент отторгает тот факт, что смысл высказывания формируется в процессе, детерминированном законами языка (внележащими частной логике субъекта). Затем он "забывает" о разделении субъективного семиотического пространства, посредством которого в нем формируется зона высказанного (явного) и отброшенного (невысказанного, тайного). Разумеется, чаще всего отбрасываются (в качестве второстепенных, неважных) как раз те моменты, совокупность которых составляет "неудобные" аспекты смысла. Могу добавить, что в анализе литературно-художественных и политических дискурсов это называется "эффектом Мюнхгаузена".

В дискурсе терапевта присутствие преконструкта обусловлено прежде всего его концептуальными теоретическими знаниями и установками, сформировавшимися в рамках одной или нескольких психотерапевтических школ. Элементы дискурсивных практик психоанализа, теории М.Кляйн и интерперсонального подхода Г.С.Салливана могут составлять, к примеру, "материально-историческую объективность" дискурса терапевта, работающего с глубинными нарушениями межличностных отношений; правила индирективной терапии определяют стиль работы и порядок дискурса консультанта в ходе проведения роджерианского интервью. Профессиональная идентификация терапевта с той или иной психологической теорией детерминирует его дискурс, навязывая и одновременно скрывая его подчинение под видимостью независимости субъекта отдельно взятого высказывания.

В процессе рассказывания личной истории дискурс клиента апеллирует к совокупности смыслов внутреннего опыта, используя формулы, конституирующие первоначальный, воображаемый дискурс, относящийся к области памяти. Это проявляется в ритуалах непрерывности, которые перекраивают время, соединяя смысл актуальных высказываний с прошлыми и будущими формациями индивидуального дискурса. Такие ритуалы наблюдаются также в процессе структурирования продолжительной по времени терапевтической работы психоаналитического характера. Эта ритуализация имеет лингвистическую природу, поскольку опирается на гибкую систему трансформаций глагольных времен, а не на традиционные речевые формулы. Ритуалы непрерывности соотносятся с формами умолчания – любой психоаналитик знает: то, что не высказано, тоже имеет смысл.

Молчание и умалчивание в анализе психотерапевтического дискурса важны своей конститутивной ролью. Как правило, в речи клиента всегда имеется основополагающее умолчание, соответствующее сильно вытесненным, глубинным слоям бессознательного, локальное умолчание, соотносимое с иррелевантными обсуждаемой проблеме аспектами опыта, и замещающее умолчание, составляющее суть того, что можно назвать "речевой политикой": говорить об А, чтобы не высказать В. Процесс умалчивания связан с борьбой смыслов и нарушением свободы передвижений из одной дискурсной формации в другую. При исключении некоторых смыслов в речи клиента возникают семантические зоны (а, следовательно, и позиции субъекта), которые он не может занимать, так как они становятся для него запретными. Психотерапевт в качестве пансемиотического субъекта может говорить с этих позиций, возвращая клиента в сферу того, о чем он пытался умолчать. Это весьма эффективный способ работы с сопротивлением.

В конечном счете, анализ дискурса в ходе психотерапевтического взаимодействия представляет собой процедуру, посредством которой терапевт способен преодолеть исходящее от клиента принуждение к интерпретации (одной из возможных, которая, тем не менее, представляется последнему единственно верной). Бессознательная идеология речи клиента образует смысловое и семантическое ядро его проблемы, а запрос определяется возможностью понимания. Задачей аналитика является понимание властной (детерминирующей) роли бессознательных содержаний, в рамках которой конкретная идеологическая интерпретация тяготеет не к недостатку смысла (его сокрытию, искажению, изъяну), а к избытку, насыщению, исчерпывающей полноте, производящей эффект очевидности. Анализ предоставляет возможность рассматривать смысл как незаполненный, свободный для множества различных интерпретаций. Ассимилируя результаты такого интерпретативного взаимодействия, клиент в итоге оказывается способен включить в свой дискурс сделанные совместно с аналитиком открытия, проливающие свет на подлинную природу его трудностей и проблем и выбрать адекватный способ их разрешения и преодоления.

Таким образом, формальная сторона анализа бессознательных компонентов дискурса, опирающаяся на перечисленные выше принципы, представлена интерпретативными процедурами лингвистического характера. Однако модифицированной парадигмы текстового анализа недостаточно для того, чтобы обеспечить адекватное и психотерапевтически конструктивное понимание речи клиента. Необходимо хотя бы в общих чертах описать стратегию идентификации бессознательной основы психического моделирования клиентом реальности, которая рассматривается в лингвистической психотерапии как источник возникновения проблем и, следовательно, основной объект терапевтического воздействия. Здесь и далее речь пойдет о способе установления соответствия между дескриптивным бессознательным (в его фрейдовском понимании как психического процесса, существование которого следует предполагать, выводить на основе наблюдения явлений душевной жизни, которые иначе оказываются необъяснимыми), и динамическим бессознательным

Утверждение реальности бессознательного есть, как известно, ядро психоаналитического теории, ее сущность. Все, что можно с достоверностью узнать о его природе - это общий способ, при помощи которого бессознательные влечения в качестве интенциональных актов организуют и трансформируют опыт субъекта. Различие между сознательным и бессознательным ментальным актом состоит в том, что последний выполняется без референции к субъекту, который, таким образом, остается в неведении относительно собственных намерений.

Представление о бессознательных интенциях как специфических формах категоризации опыта, в результате которой ряд психических содержаний подвергается забвению (вытеснению, подавлению, отрицанию), не должно восприниматься как утверждение о существовании у личности таких категорий самих по себе, подобно сосудам, которые только и ждут, чтобы их наполнили. Бессознательные репрезентанты влечений только задают способы приписывания (семиотизации) смыслов и значений определенным частям или аспектам опыта личности. Динамическая природа бессознательного определяется тем, что его содержания не являются идеями, которые имеют функции и могут быть использованы определенным образом. Они и есть это использование. Говорить о конститутивной функции бессознательного – значит пытаться понять систему индивидуальных предпосылок порождения и трансформирования значений и смыслов как психических феноменов, производящих разрывы, лакуны в континууме внутреннего опыта переживания субъектом значимых аспектов своего личностного функционирования.

Такое понимание конститутивной функции бессознательного дает возможность прагматически интерпретировать дискурс клиента с точки зрения имеющихся в нем разрывов ("зияний"), которые и выступают индикаторами глубинных проблем. А поскольку центральным моментом психоаналитической терапии принято считать установление связи сознания (эго) с вытесненными содержаниями и представлениями, то понятно, почему заполнение разрывов и лакун в дискурсе клиента является действенным способом оказания ему психологической помощи. Это, собственно, и есть лингвистическая психотерапия как таковая.

 

3.3. Бессознательная основа речевого взаимодействия психотерапевта и клиента

Наибольший вклад в понимание бессознательных основ речевого взаимодействия в психотерапии принадлежит, безусловно, структурному психоанализу Ж.Лакана. Рассматривая психоанализ как уникальную форму речевой практики и подчеркивая, что изучение речи – деятельность, в которой ему не должно быть равных, Лакан связывает прогресс психоаналитической теории и техники с тем, насколько последние ориентированы в поле языка и подчинены функции речи. Его программный доклад на Римском конгрессе психоаналитиков (1953) фиксирует "лингвистический поворот", имевший для современной глубинной психологии значение, сопоставимое с таковым же в истории философии, когда труды Л.Витгенштейна сформировали новую парадигму, вызвав к жизни научные школы аналитической философии и философии языка.

Однако сложность идей этого мыслителя, блестящий в литературном отношении, но туманный и перифрастический, почти не поддающийся переводу стиль его сочинений и своеобразные формы передачи научного наследия привели к тому, что теория и практика структурного психоанализа остались практически не востребованными за пределами французской психотерапевтической лингвокультуры. Но раз уж, по выражению крупнейшего российского исследователя его творчества Н.С.Автономовой, "вследствие языкового и культурного барьера талантливая лакановская заумь до отечественного читателя не доходит", придется решать вынесенную в название главы проблему самостоятельно. Тем более, что семантика и синтаксис русского языка существенно отличаются от таковых французского, что делает прямые, да и косвенные заимствования лакановских приемов анализа попросту невозможными.

Тем не менее, влияние основных теоретических положений структурного психоанализа на "дух и букву" разрабатываемого подхода бесспорно и очевидно. Наиболее конструктивным было представление о регистре Символического в функциональной роли той части субъективной психической реальности, которая, будучи имплицитной, весьма жестко детерминирует индивидуальное бытие отдельного человека, его экзистенцию. Правда, предлагаемая во втором разделе настоящей работы лингвокультурная трактовка структурных элементов психической реальности отличается от лакановских представлений о воображаемой природе феноменологии свойственного человеку способа восприятия и сознавания окружающего мира. Термин "воображаемое" я склонна относить к структурно-генетическим аспектам формирования проблем клиента, а не ко всему континууму смысла сознаваемых переживаний и впечатлений.

Бессознательная основа речевого взаимодействия психотерапевта и клиента парадоксальным образом определяется очевидной и хорошо осознаваемой собеседниками целью – помощью в разрешении психологических проблем. Независимо от того, какой именно помощи ожидает клиент и как он представляет себе прагматику терапевтических отношений (от этого зависит конкретная формулировка запроса), усилия психотерапевта направлены на то, чтобы понять, как формируется субъективная психическая реальность жизненного мира клиента и какие ее аспекты (и почему) являются источником экзистенциально фрустрирующих воздействий. Терапевт поставлен в сложную ситуацию, ибо вынужден расспрашивать у клиента о том, чего тот сам не знает или, в лакановской терминологии, "производит впечатление говорящего о ком-то другом, кто похож на него до неузнаваемости, но решительно не способен усвоить себе его желание" (38, с.24).

В лингвистической терапии понимание того, что рассказывает клиент о самом себе и проблемах во взаимоотношениях с окружающими, есть специфический поиск истины, точнее – осуществление истины субъекта как он сам ее чувствует и представляет. Терапевт имеет дело с субъективным измерением мира, которое должно быть выделено на основе индивидуальной интенции как оригинальности по отношению к самому понятию реальности.

Лингвистический терапевт понимает, что воображаемое отношение, связывающее говорящего субъекта с его собственным представлением о себе, является мнимостью или фикцией, которая, однако, сплошь и рядом функционирует в жизни клиента как "самоактуализирующееся пророчество". Истинное положение дел, настоящие причины проблем и трудностей (их действительные источники, а не те способы каузации, которые формулирует клиент в своих объяснениях) могут оттесняться или полностью вытесняться вторичным уровнем нарциссической саморепрезентации, когда переживание подлинно негативных и травмирующих аспектов внутреннего опыта подменяется рационализирующей проекцией в форме сознательной или бессознательной установки типа "вокруг одни враги" или "кому я нужен".

Постепенно область невыносимых переживаний увеличивается, и сфера действия защитных механизмов сознания охватывает все больший континуум внутреннего опыта. И наконец, когда система психологической защиты уже не в состоянии деформировать реальность в той мере, в какой это устаивало бы клиента, он может обратиться за помощью. При этом крайне редко терапевт слышит фразу "Со мной, наверное, что-то не так". Типичная форма запроса выражается дискурсной формацией, субъект которой локализован вокруг темы несправедливости устройства окружающей действительности: "Мои близкие – законченные себялюбцы", "В наше время порядочному человеку невозможно устроить свою жизнь", "С каждым днем жизнь становится все хуже и хуже, а правительство ничего не предпринимает".

Однако окружающие не склонны разделять предвзятый, искаженный и деформирующий структуру универсума концепт реальности, и субъект постоянно ощущает это в ситуациях значимого, а порою даже и фатического (пустого) общения. Субъективно это переживается как непонимание и одиночество, способствует развитию отчужденности и недоверия к людям. На терапевтическом сеансе такая организация восприятия и концептуализации себя и мира внутри унифицированного и ограниченного поля сознания нуждается в обратной связи от терапевта, воплощающего в себе социальные и символические отношения языка и закона. Выслушивая жалобы клиента и сочувствуя ему, терапевт не склонен доверять эксплицируемым в его дискурсе объяснениям причин сложившегося положения дел, тем более – строить на них свои советы и рекомендации. Иными словами, слушая речь клиента, терапевт слышит и понимает ее иначе, чем рассчитывает его собеседник. Это составляет ситуацию аналитической фрустрации, при которой терапевт последовательно игнорирует ряд сознательных интенций речевых высказываний клиента.

Речь пациента, какой бы она ни была, требует себе ответа. Игнорируя воображаемые намерения дискурса и пытаясь посредством анализа обнаружить то, о чем клиент умалчивает, терапевт прибегает к расщеплению нарциссического субъекта высказываний. Он может адресовать свою речь Другому или занимать позицию Другого, прибегая к психоаналитической фрустрации, чтобы "опрокинуть" привычное для клиента воображаемое дуальное отношение между его саморепрезентацией и отраженным отношением слушателя (= Значимого Другого). Растущему обесцениванию нарциссической (Лакан очень точно называет ее пустой) речи (кому из психотерапевтов не приходилось терпеливо слушать самовосхваляющие или самоуничижающие излияния по поводу собственного Я) противостоит вторжение пансемиотического субъекта, устанавливающего с говорящим клиентом двойные отношения логического порядка.

Откликаясь на просьбу об экзистенциальном понимании, когда субъектное Я клиента определяет себя как вопрошающее терапевта (Другого) о собственной сущности, аналитик в качестве реципрокного субъекта момента понимания не ввязывается в привычную для клиента игру саморефлексии и сомнений. Для последнего становление и познание собственных неизвестных свойств возможно только в режиме предположений и догадок, а окончательное утверждение своей субъективности обусловлено отношениями с Другим языка и закона. На сеансе, как и в жизни, самосознание подвластно неопределенной отраженной связи-зависимости от других, разве что терапевт в роли Другого есть чистое Бытие, он последовательно ведет себя как безличный субъект момента взгляда, не отвечающий (в полном соответствии с психоаналитическими предписаниями) на либидный запрос клиента.

В данной структуре терапевт становится непознаваемым элементом, причиной желания субъекта и способствует нахождению тех утраченных частей дискурса, которые восстанавливают непрерывность сознательной дискурсной формации клиента. Таким образом он получает доступ к бессознательным содержаниям, которые составляют основу личностных проблем и трудностей. Однако интеграция вытесненного редко осуществляется в форме рационального понимания, благодаря информации психотерапевта. Речь клиента, даже в тех редких случаях, когда апеллирует к неосознаваемым фрагментам внутреннего опыта, есть призыв к Другому в разговоре, посредством которого первый отчаянно стремится к самоутверждению, призыв часто неискренний, с целью придать себе индивидуальности в собственных глазах.

Характерный признак невротической личности – раздвоенность между желанием быть похожим на других ("все как у людей") и страхом, что на самом деле это не так. Такая двойственность выражается симптомом сомнения и навязчивой жаждой подтверждения субъективности собственного Я. Патологизация дискурса обусловлена отвержением тех аспектов реальности, символическое значение которых противоречит нарциссическому удовольствию, связанному с утверждением идеальной субъективности Я. Речь как призыв, обращенный к Другому, реализует "запрос любви и понимания", утверждающий свое свойство "быть". Однако все, что отвергается в символическом регистре, может вернуться в дискурсе в завуалированной форме (иносказание, перифраза) либо в виде аграмматических, эмфатических конструкций высказываний. "Бессознательное субъекта есть дискурс Другого" – утверждает Лакан, и терапевт в качестве пансемиотического субъекта слышит его, реагирует на высказываемую в таким способом информацию и взаимодействует с автором данного дискурса.

Таким образом, в процессе терапии лингвистический субъект бессознательного речевого взаимодействия занимает место Другого, природа которого может быть узнана и понята посредством интерпретации дискурса при условии элиминации эпистемологического пространства говорящего субъекта (клиента). Для того, чтобы преодолеть отчуждение говорящего субъекта, смысл его дискурса следует искать во взаимоотношениях собственного Я клиента и Я его дискурса. А для этого терапевту нужно понять, что собственное Я клиента вовсе не идентично тому присутствию, которое обращается к нему с жалобой, объяснением или вопросом.

Лингвистический терапевт прислушивается не столько к тому, что говорит субъект, идентифицированный в качестве клиента, сколько пытается понять, кем является субъект производимого на сеансе дискурса. Этот субъект (бессознательный Другой) обретает свою форму в зазоре, обнаруживающемся между означающим (речью) и означаемым (системой дискретных идентичностей, предъявляемых клиентом в ходе терапевтического процесса). Основная задача речи терапевта в ее символической функции – трансформировать субъект которому она адресуется, восстановив его связь со всеми неосознаваемыми идентичностями, от которых исходят эффекты означающего.

Искусство терапевта состоит в умении понимать и адекватно реагировать на многообразие возможных прочтений дискурса клиента и своего собственного или, в лакановской формулировке, пользоваться властью символического, точно рассчитанными образом вводя его в семантические резонансы своих замечаний. "Первичный характер символов, – пишет он в "Функции и поле речи и языка в психоанализе", – сближает их на самом деле с теми простыми числами, из которых составлены все остальные; и если символы эти действительно лежат в основе всех семантем языка, то осторожно исследовав их взаимоналожения и воспользовавшись путеводной нитью метафоры, символическое смещение которой нейтрализует вторичный смысл сопряженных ею терминов, мы сможем полностью восстановить в речи ее способность вызывать представления" (38, с.65).

Пытаясь отыскать в речи клиента ответ Другого и наметить стратегию исцеляющего воздействия, терапевт исходит из того, что речевое вмешательство не только воспринимается субъектом в соответствии с его структурой (позицией в дискурсной формации), но и выполняет роль фактора, по-иному (а то и заново) структурирующего его (клиента) психическую реальность. Лингвистический терапевт учит клиента рассматривать себя в отрыве от любой иллюзорной субъективности, формируемой пространством возможной речи (рассказа о проблеме). Он способствует расщеплению (splitting) застывшей, ригидной самоидентификации клиента с субъектом того способа психического моделирования реальности, который генерирует проблему. А для того, чтобы защитить клиента от полной дезориентации (ведь любую формулировку его высказывания о проблеме терапевт склонен рассматривать как несущую на себе следы влияния системы психологических защит), бессознательная основа речевого взаимодействия в процессе терапии повторяет конфигурацию приема, который Лакан называет "переходом".

Процедура перехода является ни чем иным, как постепенной сменой позиции говорящего субъекта внутри задаваемой его концептом жизненного мира дискурсной формации. "Вначале по одну сторону стены, отделяющей анализируемого от аналитика, переходит одна половина Эго субъекта, потом за ней следует половина оставшейся половины, и так далее; однако процесс этот протекает асимптотически, и сколь бы глубоко ни подействовал он на мнение субъекта о самом себе, у того всегда останется толика свободы, достаточная для возвращения на позиции, которые он занимал до того, как был сбит с толку психоанализом" (38, с.74). Свидетельства многих терапевтов, а также мой личный опыт показывают, что динамика перехода регулируется по большей части бессознательно, через дистанцию, которую нужно уметь сохранять по отношению к клиенту.

Лингвистический психотерапевт в той или иной форме опирается на семиологическую концепцию говорящего субъекта, понимаемого как операциональное сознание, производное от логических модальностей высказываний и диалогических отношений. Выражение значений и смыслов в передающихся между собеседниками предложениях имеет тетический характер, учреждающий трансцендентный объект (бессознательное) и трансцендентальное Я субъектов коммуникации (Другой и Символический Другой). Без признания этого фундаментального для эпистемы лингвистической философии факта любая рефлексия по поводу означивания в процессе терапии, отрицающая его тетический характер, будет последовательно игнорировать принуждающие, законодательные и социализирующие элементы дискурса психотерапевта и тем самым отрицать или "выносить за скобки" саму природу терапевтического воздействия.

Здесь следует сделать одну существенную оговорку, касающуюся "допустимых пределов" влияния лингвистической психотерапии. Артикулируемое терапевтом господство внеличностных языковых сущностей (семантики и прагматики) над дискурсом клиента, хотя и является репрессивным, возможно и необходимо лишь как подлежащий постоянному оспариванию предел. Ослабление или уменьшение такого принуждения минимизирует терапевтический эффект; однако терапевт в своем качестве пансемиотического субъекта сознательно препятствует функционированию своей речи в качестве провиденциального, идеологизирующего или целеполагающего дискурса. Анализируя и оценивания уже имеющиеся идентичности, слушая (и тем самым принимая) одни и игнорируя (отвергая) другие, он не должен создавать новых, поскольку это приводит к злоупотреблению силой трансферентного влияния. Психотерапевт может анализировать личную историю клиента, но он не создает в ней эпизодов, лежащих вне рамок, структурированных аналитическими отношениями.

Сказанное выше имеет непосредственное отношение к одному из важнейших аспектов лингвистической терапии – преодолению сопротивления. В отличие от устоявшейся психоаналитической традиции в лингвистической психотерапии при работе с сопротивлением используются преимущественно бессознательные механизмы. Поскольку сопротивление есть активный модус системы собственного Я, последнее требует в качестве референта Другого. Сопротивление, представленное в системе Я, исходит из невозможности реализации субъективной истины, укорененной в способе концептуализации клиента. Психотерапевт как Другой ставит под сомнение сопротивление, утрачивающее при этом свою целевую функцию – кому? зачем? во имя чего? Дискурс Другого порою содержит ответы на эти и подобные им вопросы до того, как они прозвучат на сеансе.

Сопротивление часто обусловлено конфликтом между требованием быть принятым и нравиться и желанием быть отличным от других. С одной стороны, клиент хочет повторно обрести воображаемое представление о действительности, которое присутствовало у него до начала работы, с другой – пытается отстоять свою независимость через отказ выполнять требования терапевта. Однако нарушение коммуникации в качестве следствия описанной выше стратегии речевого поведения наносит гораздо больший нарциссический ущерб, нежели признание желания, структурирующего аналитический дискурс. Фундаментальная оппозиция между удовлетворением от функционирования субъективной модели мира и неудовольствием, вследствие непризнания ее Другим (терапевтом), побуждает клиента подчиниться требованиями социального порядка, которые выражают желание Другого. Единственный способ, которым можно вытащить субъекта из его воображаемого мира проблем и двойственных отношений – это вмешательство третьего (языка) и репрезентируемый им лингвистический порядок, который трансцендирует сознание ищущего удовольствие индивида. Другими словами, символический принцип реальности замещает воображаемый принцип удовольствия непосредственно в процессе терапевтического общения.

В заключение следует задаться вопросом: на чем основывается бессознательное взаимодействие терапевта и клиента? Природа этого взаимодействия может быть описана через понятие фантазма, как он понимается в психоанализе – воображаемого события, в котором исполняется (обычно в искаженном психологическими защитами виде) бессознательное желание субъекта). Фантазм – это особый продукт Воображаемого удовлетворения посредством символизации запроса, обращенного к аналитику-Другому. Содержание запроса, обусловленное аналитической фрустрацией, символически приравнивается к успешной попытке означить желание.

Такая ситуация имеет место в случае, когда позиция аналитика маркирована избытком означающих, тогда как клиент испытывает их недостаток. Деятельность терапевта фактически представляет собой конструирование фантазма. Поскольку фантазм представляет собой не действие и не событие, а эффект смысла в чистом виде, то основное различие целей участников аналитического взаимодействия проходит не в плоскости Воображаемого и Реального, а в семиотических стратегиях маркировки аналитической ситуации, действительного положения вещей (вне анализа) и эффектов смысла, обусловленных интерпретирующей речью.

Фантазм – как и событие, которое он представляет – является "ноэматическим атрибутом", отличным не только от объективной действительности, но и от психической реальности клиента, и от логических понятий. Сам по себе он принадлежит идеальной поверхности семиотического взаимодействия, на которой производится как эффект. Эта поверхность единого семиотического пространства терапевтического сеанса трансцендирует сознательные и бессознательные интенции клиента, поскольку ее основное топологическое свойство состоит в том, чтобы осуществлять контакт между Реальным и Символическим (минуя Воображаемое), соединив эти два регистра в одну плоскость, напоминающую одномерную поверхность ленты Мебиуса. Вот почему фантазм соотносится с двойной каузальностью причин производства высказываний: декларируемыми мотивами аналитика и квази-причинами речевых актов клиента.

Лингвистическая терапия придает смыслу статус события в той мере, в какой он отделяется и отличается от положения вещей, которые производят его и в которых он осуществляется. Не случайно становление фантазма выражается в игре грамматических трансформаций, а его самая существенная особенность состоит в том, что фантазм может быть выражен предложением, вербализован (=Символизирован), а релевантный ему речевой акт приобретает (в терапии. как зачастую и в жизни) статус события. При этом речевой акт аналитика, подбирающего означаемые, создавая фантазм, не является перлокутивным – это важный признак, отличающий сконструированный в терапевтических целях фантазм от фантазмов, порождаемых психотиками.

Грамматической категорией, которая играет основную роль в этой форме пансемиотической активности терапевта, является глагол. "Фантазм неотделим от инфинитива глагола, – пишет Ж.Делез, – и свидетельствует тем самым о чистом событии. Но в свете отношений и сложных связей между выражением и выраженным, между глаголом, как он проявляется в языке, и глаголом, как он обитает в Бытии, нужно понять инфинитив как еще не втянутый в игру грамматических оппозиций, инфинитив, не зависящий ни от лиц, ни от времен, ни от наклонений или залога (активного, пассивного или рефлексивного). Таков нейтральный инфинитив чистого события" (24, с. 282, перевод отредактирован мною – Н.К.).

Специфика фантазма как психического феномена состоит прежде всего в его чрезвычайной динамичности, подвижности. Он не только "с легкостью покрывает расстояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно" (24, с. 285), но и способен легко смещать дискурсную позицию субъекта, предопределяя тем самым множество возможностей его конституирования. Поэтому клиент склонен идеализировать терапевта, использующего описанный прием, приписывая ему всемогущество и всезнание. Такая позиция ощутимо модифицирует трансферентные отношения и становится объектом анализа уже в самом конце терапии, на стадии сепарации-индивидуации, которая является его завершающим этапом.

Мой опыт терапевтической работы показывает, что способность произвольно конструировать фантазмы и, тем самым, противопоставить сознательный выбор символического конституирования себя как субъекта той или иной дискурсивной практики симуляционному моделированию, описанному в первой части второго раздела настоящей книги, является важным критерием успешности лингвистической терапии. Будучи осознанным, производство симулякров теряет свою ценность для клиента. Воображаемая нарциссическая самоидентификация больше не может претендовать на статус экзистенциального априори его жизни, а система личностных смыслов начинает более реалистично соотноситься со значимыми характеристиками внутреннего опыта. Или, выражаясь психоаналитически, бессознательное разочарование в том, что ни сам клиент, ни его аналитик не являются идеальными фигурами, объективируется в форме признания непрагматической природы идеала, который, по Н.Гумилеву, "ни съесть, ни выпить, ни поцеловать".

 

3.4. ТРАНСФОРМАЦИЯ СУБЪЕКТИВНОЙ ПСИХИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ В ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ

Содержательно описать трансформацию психической реальности клиента в процессе психотерапевтического взаимодействия можно лишь на конкретных примерах. Поэтому в данной главе представлены фрагменты реальной терапевтической работы автора в течение нескольких сеансов с одной и той же клиенткой. Комментарии по мере необходимости снабжены более или менее развернутыми интерполяциями теоретических принципов и методических основ предлагаемого подхода.

Общая характеристика ситуации, в которой клиентка, женщина 35 лет (назову ее Ларисой) обратилась за психотерапевтической помощью, такова. Лариса – довольно успешный бизнесмен, ей с мужем принадлежит сеть баров и ресторанов в курортной местности. Это деловая женщина, умная и внешне привлекательная, она хорошо одевается и вообще следит за своим видом, заботясь о производимом впечатлении в любых, даже не особо социально значимых ситуациях. Замуж вышла в двадцать лет, у нее семилетний сын Павлик; муж Виктор старше ее на четыре года. Поводом для обращения послужило резкое ухудшение отношений с мужем, которого Лариса ревновала, подозревала в супружеской неверности и обвиняла в том, что он плохо справляется с обязанностями делового партнера. Она имела лишь самые общие представления о психотерапии, обратилась ко мне по совету приятельницы, искренне убежденная в том, что психоаналитик является таким же необходимым аксессуаром бизнес-леди, как мобильный телефон или отдых в Испании.

Начало терапевтической работы было следующим:

К (клиентка): Я буду говорить сразу о самом главном – думаю, что муж мне изменяет. То есть, я боюсь, что он уже давно имеет кого-то на стороне. Я давно подозревала, что больше ему не нравлюсь, а тут случился этот случай… Я случайно догадалась, когда он сказал, что хочет уехать в санаторий один. Перед этим он все время намекал, что надо отдохнуть, и обязательно куда-нибудь уехать. И потом все случилось на день святого Валентина, хотя странно, что он там пробыл всего два дня, а собирался на целую неделю. Понимаете? Он говорил, что уезжает на неделю, что у него усталость, а вернулся почти сразу. Так что я теперь не знаю, что думать как на самом деле. Самое главное – он ничего сказать не может. Что мне теперь думать?

Т (терапевт): Расскажите сначала подробнее, что же произошло на день святого Валентина, а потом – что Вы думаете об этом.

К (клиентка): Муж хотел поехать в санаторий, один. Говорил, что ему хочется отдохнуть, усталость накопилась – как будто я не устала. Я предлагала – давай отдохнем всей семьей, уедем на неделю перед началом сезона, возьмем Павлика, Вельвета. Но он говорил, что один. А потом у меня все время спрашивал – когда день святого Валентина; это праздник влюбленных, Вы знаете?

Т: Знаю, но продолжайте рассказывать.

К: Ну вот, теперь Вы знаете. (Пауза). А я не знала, что и думать. Он вернулся через два дня, хотя уезжал вроде бы на неделю. А теперь я все время боюсь – вдруг опять такое случится. А Вы как думаете?

Комментарий. Анализируя этот фрагмент, можно отметить следующее. Во-первых, клиентка хочет, чтобы эпизод с поездкой в санаторий был случайным, всячески акцентирует – "случился этот случай". Лариса не обладает устойчивым концептом отношений с мужем, она "не знает, что ей думать" и вообще мало что знает о том, что происходит на самом деле. Рассказ очень сбивчивый, логика изложения постоянно нарушается, то же самое происходит и с логикой смысла. Налицо также семантическая спутанность понятий "знать" и "думать", дуализм их употребления (с выраженным аграмматизмом – "не знаю, что думать как на самом деле") позволяет сформулировать такую гипотезу: Глаголы "знать" и "думать" маркируют различные формации дискурса, с помощью которых клиентка удерживает себя от четких и ясных представлений о происходящих событиях. Поэтому терапевт выбирает стратегию противопоставления формаций, чтобы обеспечить "переход" от одной из них к другой.

Т: Я думаю, что Вы знаете намного больше о том, что произошло в канун дня святого Валентина. Кроме того, у Вас, наверное, есть какие-то догадки, но Вам трудно рассказать о них, хотя и хочется.

К: Да, Вы знаете, знаю. Я как-то слышала, что у него есть какая-то девица, из Москвы. Она, видно, приезжала – отсюда и вся эта история. Видно было, как он нервничал, ждал. Потом вдруг схватился и поехал, а потом почти сразу же вернулся. Да что там…И раньше такое бывало, особенно, когда я болела.

Т: А что случилось и чем Вы болели?

К: У меня было воспаление в полости рта… Ну, и запах плохой. Я перешла временно в комнату на втором этаже и там спала, а муж мне как-то говорит – почему бы тебе тоже не завести кого-нибудь, если хочется. Столько молодых длинноногих девиц, да и парней хватает.

Т: Как связаны эти эпизоды? (Конкретизирующее уточнение)

К: Так ведь Виктор сказал то же самое, когда я расспрашивала его о поездке в санаторий. Сказал, что вокруг столько "длинноногих кобыл", молодых и красивых. И что я тоже могу себе кого-нибудь завести.

Т: То есть муж фактически признался в измене?

К: Ну да.

Т: И Вы знали об этом, но надеялись – вдруг это не так?

К: Да нет, я было уверена… была уверена. Я знала, что это правда так было, хотя ничего такого… ничего плохого я не делала.

Т: А муж?

К: А Виктор говорил, что я за собой не слежу – вот все и отсюда. Что я плохо выгляжу. Вернее, плохо все. Знаете, что он начинает говорить – я ничего не могу. Он так может повернуть, все себе на пользу. Как бы это сказать? (задумывается) Плохо все как-то получается, разве нет?

Комментарий. Здесь дискурс клиентки становится сильно сбивчивым. Однако латентная семантика (скрытые смыслы, о которых "не хочется говорить", и негативные оттенки самоконцептуализации), равно как и бессознательная идея высказанного совпадают – "(вдруг) я плохая?" Клиентка одновременно и отрицает это (явно), и соглашается с этим (скрыто), и надеется, что терапевт в это не верит. Бессознательный уровень определяется идеологически как "я плохая, так что у мужа есть основания мне изменять", а интенционально – "ведь Вы же не считаете меня плохой?" Перед терапевтом, таким образом, стоят две задачи: во-первых, поддержать клиентку, объяснив, что его профессиональная позиция является безоценочной, во-вторых – эксплицировать преконструкт "раз я плохая, то муж имеет право мне изменить".

Кроме того, здесь начинается формирование совместного семиотического пространства, обусловленного трансферентными ожиданиями клиентки. Интерпретировать стремление быть хорошей в глазах терапевта как связанное с переносом пока рано, но и оставить без внимания желание поддержки тоже нельзя. Эту интенцию нельзя игнорировать (первый сеанс), но и не стоит поддерживать – клиентка явно готова удовлетвориться фатической поддержкой в духе "ах, он такой-сякой, а Вы бедняжечка". Поэтому терапевт выбирает стратегию отсроченной аналитической фрустрации и начинает с выявления бессознательной идеологемы "раз он изменил – значит, я плохая".

Т: Я понимаю, что мысль об измене мужа для Вас – неприятная и тяжелая. Она ужасна, и поэтому Вы гоните ее прочь, изгоняете из сознания. А так как это плохо удается, то бессознательно Вы подыскиваете причину: "Он изменил мне, потому что я плохая". Ведь незаслуженная обида тяжела вдвойне.

К: Да-да, хотя… я ведь на самом деле не плохая, Вы понимаете?

Т: Я очень хорошо понимаю две вещи. Во-первых, Вы не становитесь плохой оттого, что принимаете измену мужа как случившийся факт. Во-вторых, я понимаю, почему Вам удобно считать себя плохой, хотя на самом деле это не так.

К: А почему?

Т: Очень просто. Если он изменил из-за того, что Вы плохая, то стоит только стать хорошей – все наладится.

К: Да, действительно. (Задумывается) Действительно ведь…

Т: Но это не подействует.

К: А как?

Т: Стать хорошей?

К: Ну да.

Т: Но мы уже говорили раньше, что Вы на самом деле не плохая. Так что становиться хорошей не нужно – Вы и так не плохая.

К: А что же делать?

Комментарий. В этом фрагменте диалога, после прояснения бессознательной идеи, которой руководствуется клиентка ("стоит стать хорошей, и муж не будет изменять") терапевт почти все время обращается к Другому. Диалог с Другим клиентки позволяет очень быстро разрушить нереалистические ожидания ("стану хорошей") и развернуть плоскость дискурсивной формации в сторону продуктивной терапевтической работы.

Т: Вряд ли я могу ответить на этот вопрос вообще, но конкретно могу сказать: здесь, на сеансе, есть смысл разобраться в происходящем, обсудить его со всех сторон, проанализировать и найти конструктивное решение Вашей проблемы. (После паузы) Я называю это хорошей работой.

К: Но ведь не все клиенты могут хорошо работать?

Т: Рассказывать могут все. А вот хорошо работать – действительно, могут не все терапевты. Я постараюсь.

Этот момент был ключевым в установлении терапевтического альянса с Ларисой. Клиентка начала рассматривать свое речевое поведение в терапевтическом взаимодействии как осмысленную и личностно значимую деятельность. Латентный уровень дискурса в терапевтическом диалоге был конституирован сообщением "терапия – это работа, которая должна быть сделана хорошо обеими участницами". Бессознательный уровень означен: терапевтом – "хорошие клиенты рассказывают"; клиенткой – "хочу быть хорошей, стало быть – буду рассказывать правдиво и точно". Терапевт особо подчеркнула, в чем будет состоять ее часть работы, кратко рассказав об интерпретациях и приведя несколько примеров.

После этого в течение двух сеансов Лариса подробно рассказывала об истории своих отношений с мужем, о предыдущей жизни, рождении сына, совместной работе и т.д. Ее дискурс носил признаки временной регрессии, правда, не очень глубокой. Изредка она возвращалась к "проверке надежности" терапевта, однако окончательно вопрос "о доверии" был поставлен в эпизоде, который содержал итоговую оценку мужа как ненадежного и неверного. Поэтому, объяснила Лариса, ей бы хотелось научиться манипулировать им, скрыто управлять его поведением:

К: Видите, когда я поняла, что ему нельзя верить ни в чем, то решила, что допытываться и плакать бесполезно. Но мне хотелось бы сделать так, чтобы Виктор был более… более предсказуемым. Если он меня любит, как он говорит, то пусть поймет, что так нельзя. Я не знаю, чего от него ждать буквально в следующую минуту. Он вообще такой, и вся их семья – "одинокие волки". А мне он говорит – "Я тебя люблю, потому что ты похожа на Вельвета". (Вельветом зовут их собаку) Представляете? Как я должна на это реагировать? Я хочу, чтобы он понял, что нельзя метаться то туда, то сюда. Правда, я не хочу… Не хочу знать, что там было на самом деле, но пусть этого больше не повторится.

Т: Чего Вы не хотите знать?

К: Что там на самом деле. Правду. Хотя нет, я хочу, чтобы он понимал, как можно себя вести и что нельзя. Я хочу, чтобы он перестал обращать на них внимание!

Т: На молодых девушек?

К: Он женатый человек. Мы столько выстрадали вместе! Я Вам рассказывала, с чего мы начинали – я не хочу ничего знать. Как так можно, что он себе думает? Что он вообще думает?

Т: Вы пробовали об этом спросить?

К: Не могу сказать, что мы далеки друг от друга, но я не знаю.

Т: Когда Вы почувствовали, что отдалились друг от друга?

К: Я не чувствую, но он так себя ведет… Ему же просто удобно – он вечно в стороне. А я все сама. Пусть он чувствует ответственность, в конце концов.

Т: Из того, что Вы рассказали, я могу сделать следующий вывод: Вы с мужем далеки друг от друга. Вы плохо понимаете, чего он хочет и о чем думает, но предпочли бы управлять его поведением. Так?

К: Конечно, раз он сам не может правильно. Он сам должен понимать, что можно и что нельзя. Моя беда, что я не могу настоять на своем. Вот он этим и пользуется.

Т: Свободой?

К: Да. Это возмутительно! Почему он свободен, делает что хочет, а я все должна делать и все понимать? Я ничего не хочу знать! У нас семья, общее дело – пусть делает, что положено.

Комментарий. В этом фрагменте содержится несколько противоречивых интенций, которые не просто не согласуются друг с другом, но и являются взаимоисключающими. Лариса хочет и не хочет знать, что думает муж, она признает "отдельность" его существования и не желает с этим мириться, она жаждет любви мужа и пытается принудить его любить себя. Нарциссическая ("пустая", по Лакану) речь не столько информирует терапевта (Символического Другого) об отношениях супругов, сколько репрезентирует желаемое положение дел, которое смело можно отнести к сфере Воображаемого. Поэтому терапевт, не ввязываясь в игру саморефлексии и сомнений клиентки, занимает позицию безличного субъекта момента взгляда и предлагает фрустрирующую нарциссизм Ларисы интерпретацию.

Т: То, что я сейчас скажу, вряд ли Вам понравится. Вы с мужем далеки друг от друга. Вы плохо понимаете его, а значит – он плохой. Вы не хотите знать правду; его чувства и мысли для Вас – подводные камни, натолкнуться на которые было бы настоящей катастрофой. Вы бы предпочти жестко контролировать его, управлять им. Вы не хотите думать о том, почему Ваши отношения стали такими, во всем вините Виктора и просите меня научить Вас эффективной манипуляции в сфере семейных отношений. Вам нужна не любовь Виктора, а жесткий контроль над ним.

К (агрессивно): Ну и что в этом плохого? Если он сам не может вести себя правильно… (после паузы) Что Вы думаете, что это? Что, это плохо?

Т: Я думаю, плохо не то, что Вы хотите, а то, как Вы пытаетесь достичь желаемого. Я уверена: если тебя любят, потому что должны любить, тем более – вынуждены, то радости никакой.

К: Как это?

Т: Очень просто. Предположим, я взмахну волшебной палочкой – ап! – и муж Вас любит. Или Вы предпочтете, чтобы он сам Вас любил, без всякого колдовства?

К: Ну конечно (размышляет). Лучше честно, чем так. Но ведь я не знаю, что на самом деле – любит он меня или нет. А вдруг нет?

Т (с иронией): Тогда пусть ходит по струнке. Ишь какой!

К: Но ведь он должен иметь какие-то обязанности… нормы… чувство долга, наконец. В бизнесе он привык, что все, по большому счету, я решаю – и сделки, и командировки – всегда я езжу. Номинально он – глава, но все знают, кто на самом деле в деле разбирается. А чуть что не так – он кричит "Почему деньги не поменяны?", "Почему то, се?" Как бы мне хотелось, чтобы он взял на себя больше работы, но ведь разве ему можно что-то поручить? За все я отдуваюсь.

Т: Получается, Вы полностью контролируете бизнес? А муж – на вторых ролях?

К: Ха, на вторых. На четвертых! Людмила или Тамара, мой заместитель, – и те больше него в дело вникают. А мы – хозяин, нам свобода нужна, погулять хочется. Он никак не поймет, что хозяин – это тот, кто больше всех "пашет". Хозяйское дело – в баню ходить на полдня, с самого утра, как Вам это нравится?

Комментарий. На этом этапе терапевт увидел возможность смены дискурсных формаций клиентки. Главное, в чем нуждается Лариса – объективное тестирование реальности. Автоматически включающиеся психологические защиты не позволяют ей знать, как в действительности обстоят дела в семье, она давно предпочла неведение, которое вызывает со временем все большую неуверенность и тревогу. Но задача формирования "тела знания" осложняется отсутствием опыта искренних значимых отношений. Терапевт обозначает место желания в "зазоре" между сознательным Я клиентки и Я ее дискурса.

Т: Больше всего мне нравится знать правду, знать, как в действительности обстоят дела. Вот и сейчас мне бы этого хотелось. Но из Вашего рассказа много не почерпнешь (резкая конфронтация с клиенткой в функции "автор").

К: Как это? По-Вашему, я рассказываю неправду?

Т: Нет, почему же. Но это Ваша правда, не так ли? А правда, как она есть, – ведь Вы и сами ее не знаете. Вы уже давно перестали разговаривать с мужем откровенно. Вы боитесь узнать правду – вдруг она Вам не понравится. Поэтому Вы просите меня научить Вас манипулировать мужем, подчеркивая, что большего он недостоин. Неужели Вам действительно этого хочется?

К: Ну, Вы так об этом говорите…

Т: Говорю как есть. Говорю то, что поняла, то, что знаю. Вы, наверное, заметили, что можно понимать и то, о чем люди не говорят друг другу прямо. В общем, даже если человек сознательно скрывает и умалчивает о чем-то, всегда можно догадаться, если подумать о том, почему он это делает, зачем ему "фигура умолчания".

К: А мне зачем ? (Реплика показывает, что Лариса хорошо понимает скрытый подтекст сказанного).

Т: Ну, это я могу пояснить. В Вашем рассказе (в психотерапии его называют дискурсом), как и в любом другом, есть несколько уровней. Например, явный и скрытый. Кроме того, у Вас как у автора своего рассказа есть различные намерения (или интенции): о чем-то Вы хотите рассказать, а нечто предпочли бы скрыть. Но люди редко просто молчат о том, о чем им говорить не хочется, – как правило, вместо этого они рассказывают что-нибудь другое. А рассказы клиентов часто напоминают речь маленьких детей. Скажем, мать приходит с работы домой, а трехлетний сын встречает ее фразой: "Я эту вазу не разбивал и не трогал, она сама". Понятно?

К: Не очень.

Т: Сын сказал о том, что он не разбивал вазу, а на самом деле рассказал, что он это сделал. И даже отчасти как это произошло – сначала потрогал…

К: М-да… Ну, и что я Вам, получается, рассказала?

Т: Явный уровень Вашего рассказа (дискурса) – про то, что муж себя неправильно ведет. А скрытый – Вы боитесь, что, возможно, сами поступаете неправильно. Так ведь?

К: Так.

Т: Я хочу выделить пока, на мой взгляд, главное. Явный уровень – то, что вы знаете о своих отношениях с мужем и согласны рассказать. Скрытый (латентный) – то, что Вы знаете (или догадываетесь), но рассказывать не хотите. И, наконец, глубинный (бессознательный) уровень – это то, чего Вы не знаете, поэтому и рассказать не можете.

К: Но я хочу знать!

Т: Но и боитесь, и именно в этом проблема. Знаете, если человек боится узнать правду – он ее уже наполовину знает, так ведь?

К: А я как страус – голову в песок…

Т: Я согласна, это не самый лучший способ.

После этого сеанса Лариса поговорила с мужем откровенно. Узнав много неприятного и "ужасного", она не стала выражать свои эмоции в разговоре с ним, замкнулась и предпочла перенести отреагирование в терапию. При следующей встрече она сразу расплакалась и долго не могла успокоиться. Было видно, что Лариса не может справиться со своими чувствами и не знает, что ей делать дальше. Из ее сбивчивого рассказа стало ясно, что муж имеет любовницу, молодую девушку из Бахчисарая, и часто ездит к ней под предлогом деловых командировок. Большая часть сеанса представляла собой работу по контейнированию сильных эмоций и чувств – гнева, ярости, обиды. Для стратегии терапевтической помощи важным было окончание сеанса. Диалог с Ларисой был подчинен правилу "означающее как означающее", т.е. терапевт в разговоре ориентировался на смысл высказанного клиенткой, игнорируя ее сознательные интенции защитного характера. Ключевые фразы выделены для лучшего понимания логики смысла дискурса и "метафизики" отчуждения от него нарциссического Я клиентки.

К: Кажется, все я уже рассказала и мы обсудили все, а я вот плачу, плачу – и остановиться не могу. Не знаю, зачем это все нужно. Главное, в разговоре с Виктором я не плакала совсем. Была как каменная. Он даже испугался, что со мной что-нибудь случится – сердце там… Можно подумать, он мне нужен со своей заботой.

Т: Я так и думаю. И Вам можно об это подумать.

К: Еще чего! Не хватало мне на него рассчитывать! Столько времени лгал, унижал, обманывал – надо же. Как все рассчитано было! Нашел дурочку… А я целый день с утра до вечера – и на работе, и дома. Я ведь так не умею – уехала, и привет! У него машины, у него водители, у него все. А я работаю – на другое ума нет.

Т: Хотя Вам этого не хватает, Вы не привыкли полагаться на мужа, рассчитывать на него. И поэтому он нашел себе дурочку в Бахчисарае?

К: Ну, это мы еще посмотрим . (Очень важное сообщение, которое терапевт, к сожалению, проигнорировала. Оно встречается в дискурсе несколько раз, и уже поэтому должно было привлечь внимание терапевта). Посмотрим еще… Посмотрим, кто будет плакать в конце концов.

Т: Вы не хотели показывать мужу свою слабость и то, как Вас задела его измена? Поэтому Вы не плакали в беседе с ним, хотя плачете сейчас, пересказывая этот разговор?

К: Я не собираюсь ему этого… ничего показывать. И не собираюсь ничего слушать больше.

Т: Вы не будете показывать мужу, что любите его и что он Вам нужен?

К: Я собираюсь сама увидеть!

Т: Что Вы хотите увидеть?

К: Я не знаю. Посмотрим. (Долгая пауза). Я не собираюсь демонстрировать свою слабость. Мне не нужны ничьи утешения.

Т: Если Вы выскажете мужу свою потребность в любви, значит, продемонстрируете слабость?

К: Не знаю.

Т: Он не поймет этого и не оценит? Он монстр?

К: Конечно. (Смеется). Ну, мы еще посмотрим, кто кого!

Комментарий. И приведенные выше, и несколько дальнейших высказываний терапевта исходили из интерпретации, что Лариса боится обнаружить перед мужем свои истинные экзистенциальные потребности – в любви, поддержке, понимании. В действительности же фраза "мы еще посмотрим" в качестве полной речи выражала конкретное намерение клиентки увидеть самой другую женщину своего мужа. Это намерение было неосознаваемым, но устойчивым и сильным. Поэтому клиентка отбрасывала любые интерпретации в этой области, бессознательно сосредоточившись на планировании и выполнении задуманного. В конце концов терапевт поняла, что часто повторяющиеся обороты "не собираюсь слушать" и "это не главное" относятся не к мужу, а к конкретной ситуации на сеансе. Терапевт высказала эту догадку и снова получила ответ "Да, но не в этом дело". Сеанс закончился, а при следующей встрече клиентка начала рассказ с красноречивой реплики:

К: Ну, наделала я делов. Вы будете сердиться, но я это сделала.

Т: Что именно?

К: Съездила в Бахчисарай и посмотрела на эту Лену. И поговорила с ней. Знаете, я много чего увидела и поняла, но, как всегда, не удержалась и сделала кое-что лишнее.

Лариса тщательно рассказала о встрече с Леной. Она нарисовала полностью негативный портрет глупой, корыстной, внешне непривлекательной и внутренне пустой девицы, у которой нет даже выраженного интереса к отношениям с мужем клиентки. Лариса много раз подчеркивала, что ее соперница аморфна и пассивна, ничего из себя не представляет, что это просто "комок вялого, непропеченного теста" и т.п. Ее рассказ был содержательным, очень эмоциональным и подробным, но вполне связным и цельным, последовательным и логичным. По мере слушания у терапевта возникал классический для структурно-аналитической парадигмы вопрос "Che vuoi?" ("Чего ты хочешь?"), иначе – "Ты говоришь мне это, однако чего ты хочешь, что ты имеешь в виду?"

Опыт показывает, что чрезмерная тщательность рассказа клиента, обилие в нем мелких подробностей почти всегда маркируют разрыв между высказываемым и высказанным: дискурс "о чем-то конкретном" несет важное сообщение на другую тему. Вопрос "Зачем клиентка рассказывает это?" настоятельно требовал ответа. Этот ответ мог бы пролить свет на желание Ларисы; не на явно артикулируемое желание принизить соперницу, изничтожить ее и при помощи такого "магического уничтожения" уничтожить саму проблему, но на латентное бессознательное желание, о котором ей самой ничего не известно.

Бессознательное желание обнаруживает себя только посредством вытеснения, в форме истерического требования, логика которого примерно такова: я требую от тебя нечто, но на самом деле я требую, чтобы ты отверг мое требование, поскольку я хочу совсем другого! В реальном дискурсе это выглядело следующим образом:

Т: Лариса, Вы очень подробно рассказали мне о том, как Лена выглядит, привели немало образных сравнений, ассоциаций – и все-таки снова и снова возвращаетесь к интерпретации того, что она из себя представляет.

К: Я просто хочу, чтобы Вы составили себе правильное мнение. Она действительно настолько ничего из себя не представляет, что даже удивительно, что Виктор в ней нашел. Это же просто размазня какая-то!

Т: Я это поняла.

К: Нет, Вы не понимаете! Тут дело не в том, что она – полное ничтожество… Вы бы видели эти сальные, немытые космы, нос картошкой, ноги неопрятные, грязные. Полное убожество! Я только на нее глянула – и вся моя злость куда-то делась. Кроме гнева на мужа, конечно. И вот на это он польстился? Да мне ее даже жалко стало – сидит, трясется, ничего сказать не может. Физиономия тупая, сонная – так и хочется встряхнуть ее хорошенько.

Т: Вам хотелось ее встряхнуть?

К: Нет, Вы знаете, мне хотелось сделать другое. Мне хотелось посадить ее в машину, привезти в Севастополь, показать ей наши рестораны, фирму, дом и сад, фотографию сына и сказать: "Вот это все мы создали с мужем, мы создавали это больше десяти лет, а ты хочешь все разрушить?" Но когда я увидела, что она такое… Так можно было бы вести себя с женщиной умной и гордой, а ей я в конце концов дала два рубля на такси, у нее даже не было денег, чтобы домой добраться.

Т: А откуда она должна была добираться домой?

К: Ну, Вы знаете, мы с ней долго разговаривали в кафе, потом поехали за город… Она за день выпила две бутылки шампанского. Мы сидели за столиком, так молодые люди, ее ровесники, на нее и внимания не обращали, а ухаживали только за мной. Причем один из них оказался другом ее приятеля, того, за которого ей бы хотелось выйти замуж, она мне потом рассказала.

Т: Так Вы провели с ней целый день?

К: Ну да. Я вечером приехала домой и сразу залезла в ванную, просидела там часа два – такой грязной себя чувствовала. Ну, Вы понимаете… (Долгая пауза. Затем Лариса разражается истерическими рыданиями, плачет долго и безутешно). Все это, конечно, ужасно, я даже не хотела Вам говорить.

Т: Почему?

К: Я прекрасно понимаю, какую глупость сделала. А после этого, когда муж приехал с работы… Вы не поверите – я выпила целую бутылку водки, не пол-литровую, а ноль семьдесят пять. И даже пьяной не была… то есть сначала. Это была безобразная сцена… Помню, я кричала так, что прибежал из гаража охранник. Не знаю, что Виктор делал, помню только, что он спрятал все ножи на кухне. В общем, все пошло в разнос. (Снова плачет)

Т: Я хочу задать вопрос. В этой истории непонятно следующее: почему, убедившись, что подружка мужа – полное ничтожество, Вы провели с ней столько времени? Подумайте и попробуйте ответить максимально правдиво, не подыскивая для себя рациональных мотивировок или оправданий.

К: Я не знаю. Мне захотелось… Точнее, мне не хотелось, но… Не могу сказать.

Комментарий. В этот момент стали обрисовываться общие контуры симптома, как он трактуется в лингвистической терапии. Симптом представляет собой фрагмент Реального (бессознательного), благодаря не-знанию и не-узнаванию которого может существовать воображаемое Я субъекта. Я клиентки в силу отягощенности симптомом не способно к рефлексии, к уяснению своих предпосылок и становится игрушкой неподвластных Я бессознательных сил. Анализируя симптом, поясняя его смысл, терапевт подвергает опасности онтологическую устойчивость этого нарциссического Я. Знание, полученное в анализе – это знание о недоступном клиентке Реальном; однако, продвинувшись слишком далеко, терапевт рискует расшатать ее устойчивость и позитивность.

Бессознательный страх перед этим маркирует самое начало рассказа ("Вы будете сердиться"), им же объясняется нежелание Ларисы рассказать о том, сколько времени и как она провела с Леной. Семантика описания последней, как и другие означающие в дискурсе клиентки указывают на то, что Лариса чувствует себя испачканной, грязной. Перед нами проблема, связанная с анальной стадией личностного развития: клиентка чувствует себя грязной, если теряет контроль над ситуацией. Она беспомощна, испытывает сильный стыд и вину, прежде всего потому, что отчасти наслаждается этим. В качестве наказания и возмездия Лариса прибегает к самодеструктивному поведению. Саморазрушительные действия и поступки усиливают ощущение беспомощности, слабости и невозможности контролировать ситуацию. Круг замыкается.

Смысл симптома, как он был обнаружен в процессе терапии, порождается коннотацией, взаимосопряжением двух разнородных серий или цепочек событий. Одна из цепочек (маркер – "измена") выступила в качестве означаемой и сознательно предъявлялась клиенткой в ходе рассказа о проблеме, другая, будучи бессознательной (маркер – "грязь"), функционировала в качестве означающей, придавая смысл первой цепочке или, по Лакану, “обеспечивая смысл симптома”. После анализа всей коннотативной цепочки означающих (начиная с первого, "скверный запах изо рта" – универсальная метафора опасений, связанных с началом анализа) стало понятно, чем может определяться эффективная стратегия преобразующего воздействия. Однако, прежде чем описать ее, нужно остановиться несколько подробнее на терапевтической трактовке симптома.

Лакан, как известно, абсолютизировал симптом, рассматривая его в качестве универсального феномена и первоосновы социального бытия субъекта: почти все рассматривалось им как симптом, так что, в конечном счете, даже женщина была определена как симптом мужчины (и наоборот). Представления о симптоме стали ответом структурного психоанализа на извечный вопрос философии – "Почему вместо ничто существует нечто?" Это нечто, существующее на месте ничто, и есть симптом, однако лингвистическая психотерапия склонна принимать во внимание прежде всего языковую, семиотическую природу симптома, а отнюдь не его онтологизирующий эффект. Последний важен лишь как предпосылка фантазма, в котором (или посредством которого) симптоматическая феноменология может быть преобразована в менее травматичную и более устойчивую тотальность личностного (экзистенциального) бытия и социального функционирования субъекта.

Семиотика симптома связывает последний не только с нарциссической феноменологией субъекта, но и с символическим порядком языка, порядком, нарушенным форклюзией (вытеснением, отбрасыванием – см. параграф 3.1. наст. книги) некоего реального ядра, вокруг которого структурируется взаимодействие означающих. В лингвистической психотерапии абсолютизация означающего уместна и правомерна, поскольку является действенным терапевтическим приемом, посредством которого конструируется фантазм, трансформирующий симптом клиента и предлагающий ему новое место в символической структуре мира как упорядоченной совокупности объектов и субъектов.

Однако конструированию фантазма на месте симптома должна предшествовать деконструкция той субстанциальной целостности означающих, которые придают устойчивость символической детерминации субъекта, предъявляющего симптом. Последний в качестве субстанции наслаждения, его реального ядра предстает в терапии как система не-субстанциональных, дифференциальных отношений между означаемыми и означающими, причем ряд ключевых означающих из нее вытеснен (в неврозе) или полностью исключен и отвергнут (при психозе). Символическая сверхдетерминация симптома может и должна рассматриваться как зашифрованное, закодированное сообщение, адресованного Другому; симптом возникает там, где движение символической коммуникации прерывается. В терапии симптом есть продолжение коммуникации другими средствами, и лингвистический терапевт, занимая позицию Символического Другого знает, что симптом не только может быть истолкован и понят, но – более того – что он изначально формируется ради своего толкования, ибо направленность к Другому и наделяет его смыслом.

Разумеется, адресатом симптома изначально является не аналитик, а значимый Другой из числа близких клиента, однако в терапевтическом дискурсе последнего всегда содержится призыв показать его скрытое значение. Задача терапевта не исчерпывается интерпретацией зашифрованного в симптоме сообщения, ему необходимо предложить клиенту другой способ организации наслаждения, итогом которого может стать "исчезновение симптома как сюрприз".

В данном конкретном случае интерпретация симптома клиентки сопровождалась изменением ее самоидентификации. Свойственная Ларисе (как и большинству из нас) воображаемая идентификация (с привлекательным, "хорошим" образом, которым ей хотелось бы быть, своего рода "идеальным Я" – у Фрейда это называется Idealich) была заменена символической – идентификацией с местом, откуда она видит себя хорошей, правильной, достойной восхищения и любви (Ich-Ideal по Фрейду). Для этого воображаемый нарциссический регистр (и соответствующий ему порядок дискурса) на сеансе последовательно элиминировался в пользу символических отношений (сначала только с терапевтом).

Терапевт рассказала о содержании анальной симптоматики и ее происхождении, связав теоретическую информацию с действиями и поступками клиентки и ее проблемой.

К: И что же мне теперь делать? Я не могу, просто не могу контролировать все. Значит, буду все время чувствовать себя скверной?

Т: Скажите, насколько Вы контролируете ситуацию вот здесь, на сеансе, разговаривая со мной?

К: Не знаю. Наверное, совсем не контролирую. То есть Вы говорите… делаете… (Неожиданный поворот). Вам лучше знать. Почему Вы спрашиваете?

Т: Чтобы привести наглядный пример – в этой ситуации я в большей степени контролирую то, о чем мы с Вами разговариваем. Некоторые аспекты нашей беседы могли бы шокировать человека неподготовленного. Кто-нибудь из нас грязный?

К: Нет, конечно. Но… Вы теперь знаете многие вещи.

Т: Да, я кое-что знаю о глубинном уровне Ваших проблем. Вы стали от этого плохой? Я стала относиться к Вам хуже, чем вначале?

К: А как Вы ко мне раньше теперь относитесь? И вообще – что Вы обо мне думаете?

Комментарий. Типично трансферентная реакция. Логика трансфера в том, что создается иллюзия отставания означаемого от потока означающих. Эта иллюзия имеет самое прямое отношение к смыслу симптома, который (смысл) в терапии ведь не открывается, не извлекается из глубин прошлого, а ретроактивно конструируется. Истина вырабатывается в ходе терапии: анализ задает границы значения, наделяющие симптом его смыслом и местом в символическом. Этот "ретроверсивный эффект" лингвистической терапии следует объяснить клиентке.

Т: Смотрите, как интересно получается. Мы задаем вопрос другому человеку о том, какие мы на самом деле. Неужели он знает лучше? Это иллюзия, которая парадоксальным образом помогает нам выработать само знание – лишь опираясь на иллюзию, что другой уже обладает этим знанием, знает нас, мы узнаем это от другого.

К: Узнаем про себя?

Т: Да, как будто другой знает меня лучше, чем я сама.

К: Но ведь… Но ведь я не могу знать, что Вы обо мне думаете, пока Вы сами не скажете.

Т: Безусловно. Но Вы и не обязаны знать о себе именно то, что я о Вас думаю.

К: А что Вы думаете? Ну, скажите, а?

Т: Вот это в терапии называется аналитической фрустрацией. Вам важно услышать о меня, что Вы хорошая, или там правильная, просто замечательная. Как будто это автоматически сделает Вас хорошей.

К: Ну да.

Т: А если я скажу, что Вы фиолетовая или там шершавая – Вы сразу станете именно фиолетовой и шершавой?

К (тревожно): Где шершавая?

Т (многозначительно): ТАМ! (Пауза). А где фиолетовая? (Обе смеются, Лариса – с заметным облегчением). Видите, как сильно наше мнение о себе зависит от суждений другого человека, тем более – Значимого Другого.

К: Получается, что я всегда буду зависеть от того, что думают обо мне другие люди?

Т: Придется выслушать еще одно теоретическое объяснение. Но я не хочу топить Вас в терминах "плавающее означающее", "жесткий десигнатор" и т.п. Вместо этого расскажу одну несколько фривольную историю. Представьте себе на выставке картину или художественную фотографию, на которой изображена молодая пара в постели в супружеской спальне. Внизу название: "Муж в командировке". Искусствовед поясняет "Обнаженная женщина справа – это жена, рядом ее возлюбленный". Посетитель спрашивает "А где же муж?" – "Муж в командировке".

Это история – как раз про плавающее означающее, означающее нехватки. Сюжет картины, ее субъект – муж, хотя его там нет. Но на картине все указывает на субъекта. В системе социальных отношений субъект – это место, которое он в ней занимает. Другие люди (или социальные институции, обычаи, правила и нормы) определяют, кто он, "пристегивая" его к тому или другому месту в структуре. Субъект, человек как означаемое всегда зависит от того, как его означивают, определяют. Но большинство людей не склонны задумываться о таких вещах – о том, насколько, говоря словами одного известного психолога, человек как означаемое есть эффект означающего. Это означивание люди воспринимают как жесткое, неизменное, хотя на самом деле это вовсе не так.

К: Интересно получается. Выходит, я могу не согласиться с тем, кем меня считают другие. Ну, это так и есть, между прочим.

Т: Вы можете не согласиться и с тем, кем (или чем) Вы сами себя считаете. Например, грязной. Или жертвой.

К: Интересно…

Т: Вот обычное выражение: "Вы смотрите на себя со стороны". Но Вы находитесь в этой фразе не только там, куда падает взгляд, но и в том месте, откуда он падает. Измените этот "момент взгляда" – и многое изменится. Посмотрите не себя с другой точки, другими глазами.

К: Это Вы так смотрите!

Т: Блестящая догадка. Действительно, я посмотрела с другой позиции и "пристегнула" другие означающие. Я изменила систему значений, которые, как Вам казалось, были жестко связаны с Вашей проблемой. Терапевт по своей профессии и есть этот самый Символический Другой, который всегда может легко менять точку "момента взгляда". Но он никогда не скажет клиенту, что именно он видит – в данном случае, какая Вы, что я о Вас думаю. Потому что моя задача не в этом, а в том, чтобы Вы тоже научились занимать любую точку зрения. Чтобы Вы не чувствовали себя загнанной в тот образ (или значение, или смысл) которые навязывает Вам структура. Это всего лишь Воображаемое с большой буквы.

К: Как это?

Т: Это непросто, и Вам придется об этом хорошенько поразмыслить. Но чтобы легче было думать конкретно, а не вообще, я расскажу Вам еще одну историю. Двое влюбленных, Жермен и Альбертина, договорились о свидании на бале-маскараде. Там они укрылись в беседке и бросились друг другу в объятия. Когда же молодые люди, наконец, сняли маски, то Жермен обнаружил, что перед ним вовсе не Альбертина, а Альбертина увидела, что обнимает не Жермена, а какого-то незнакомца.

К: Интересная история.. Но как.. почему… Зачем Вы мне ее рассказали?

Т: А вот об этом, как и о смысле притчи, мы поговорим в следующий раз.

Комментарий. Этот эпизод был посвящен прояснению процессов бессознательной идентификации и формирования личностной идентичности клиентки. Идентичность конкретного человека, то, что он о себе думает и каким себя считает, зависит от множества "плавающих означающих", которые структурируются в единое поле внедрением некоторых узловых точек, "точек пристежки" – point de capiton. Эти точки заданы латентным идеологическим уровнем дискурса, некоторой бессознательной идеей (в данном случае – семантикой "грязного-плохого"), и все плавающие означающие, будучи прикреплены, "пристегнуты" к ней, приобретают точное и фиксированное значение. В качестве отдельных элементов воображаемой структуры Я они являются частью серии эквивалентностей ("я теряю контроль" = "мне изменяют" = "я грязная" = "я плохая" = "я этого заслуживаю" и т.п.), и метафорическая избыточность, связывающая их воедино, ретроактивно определяет идентичность Ларисы. Она ощущает себя именно такой, как описывает. Происходит то, что Сол Аарон Крипке называет "жесткой десигнацией", всегда выполняющимся равенством идентичности объекта и его описания.

Задача терапевта – найти альтернативу "жесткому десигнатору", этой точке прикрепления плавающего означающего, благодаря которой субъект остается в плену фиксированной идентичности даже в тех случаях, когда все его свойства изменяются. Такая антидескриптивистская позиция предполагает исследование ретроактивности значения. "Жесткий десигнатор" направлен к недостижимой бессознательной сущности Реального, к тому избытку, который возникает в операции означивания. Крайне важна связь между предельной произвольностью именования и логикой возникновения "жесткого десигнатора", задающего идентичность конкретного объекта. Такая произвольность предполагает сущностный разрыв между бессознательным и модусами его символизации; конкретная констелляция личностных черт может быть символизирована самыми различными способами, так что концепт личностной идентичности Ларисы, равно как и ее концептуализация отношений с мужем, не содержит в себе предзаданных модусов своей символизации. Они определены только "точками пристежки", моментами захвата означаемого "жестким десигнатором".

Терапевту было бы непросто объяснить Ларисе все эти механизмы, да этого и не требуется. В данном случае с помощью метафоры наглядно демонстрируется связь природы субъекта с его местом в социальной (символической) структуре. Раз символизация произвольна, то единственным способом постижения конкретной личностной сущности является объединение возможных мест инстанцией означающего. Вместо того, чтобы содействовать клиентке в обнаружении некоего действительного объекта, референта, поддерживающего единство и идентичность знания о себе, внутреннего опыта собственного Я, терапевт показывает, что любой конкретный выбор означающего и придает единство нашему самовосприятию, обеспечивает небессмысленность концепта собственного существования в пространстве социальных отношений.

Клиентка сумела понять, как изменяется ее представление о себе при смещении позиции наблюдающего, рефлексивного Я. Следующий этап – показать ей, что рефлексивное Я может быть субъектом "момента взгляда" на другого (в широком смысле – Символического Другого, в конкретном случае, в рамках предъявленной проблемы – на мужа и отношения с ним). Для этого терапевт рассказала историю Жермена и Альбертины. После обсуждения концепта "Другое Я" настал черед "Другого Другого".

К: Вы в прошлый раз сделали как в классическом детективе – "продолжение следует". Я думала над этой историей и много чего передумала. Как это могло произойти? Он – другой, она – совсем другая… О чем эта история? Я предполагаю, она имеет отношение к моему мужу, да?

Т: Я думаю, это история о браке вообще. Каждый из нас рано или поздно оказывается на месте Жермена или Альбертины.

К: Да, наверное.

Т: Парадокс, как Вы правильно заметили, состоит не в том, что каждый из них оказался совсем другим человеком. А в том, что они оказались вместе. Если бы Альбертина не считала, что это Жермен, и наоборот, противоречия бы не возникло.

К: Ну да.

Т: А из-за чего возникли противоречия, разрушающие Ваш брак?

К: Ну, Виктор…

Т: Жермен. (Долгая пауза)

К: Сейчас Вы опять расскажете ученую вещь о том, как мы неправильно друг друга видим и понимаем. Означиваем, вот!

Т: Нет уж, теперь Ваша очередь. Расскажите эту историю сами, и пусть она будет не очень ученой – неважно. Главное, пусть будет точной, хорошо?

К: Ну, тогда я попробую рассказать красиво, как Вы. С теми же именами.

Комментарий. Клиентка совершенно неожиданно для терапевта решила прибегнуть к известному в литературе приему "остранения", благодаря которому символическая природа рассказываемого содержания становится более отчетливой, явной. Перед нами классический случай инспирированной, но при этом спонтанной символической референции в психотерапии. Забегая вперед, отмечу, что это очевидное доказательство успеха терапии.

К: Итак, жили-были Альбертина и Жермен. Альбертина полюбила Жермена и вышла за него замуж, потому что верила, что он ее тоже любит. Как он и обещал. И у них родился сын Рауль. А потом Жермен Альбертину разлюбил и завел себе Жоржетту…

Т: А Жермен, бедняга, верил, что Альбертина вечно будет той Альбертиной, которую он полюбил. И поэтому, когда Альбертина однажды проснулась Гертрудой, причесалась как Маргарита и села на стул Модесты в платье Эмилии…

К: И, поскольку всего этого гарема ему было мало, то понадобились еще Колетта, Полетта, Пьеретта… как там Андрей Миронов поет в "Соломенной шляпке"?

Т: Ну, конечно, сам Жермен всегда оставался всего лишь Жерменом.

К: Нет, разумеется, он тоже менялся.

Т: Тогда назовем Жерменом только того, кто имел дело только с Альбертиной. А Альбертиной, соответственно, будем считать ту, которая любила Жермена. Странно, правда, почему она имеет претензии к Полю, который любит футбол, к Стефану, который любит Жоржетту, к Роберту, который любит только себя, и к Николасу, который вообще никого не любит. Может быть, им всем устраивает сцены другая женщина?

К: Другие женщины .

Комментарий. Потрясающе! Клиентка ощутила себя полиморфным субъектом – означаемым множества означающих. Этот идеологический анаморфоз противостоит своеволию "чистого означающего", указывающего и одновременно конституирующего идентичность клиентки вне зависимости от изменения набора ее признаков, свойств и характеристик. Остается поднять вопрос о природе неизменной сущности осуждаемого феномена (субстанциальное Я Ларисы как уникального субъекта). Этот бессознательный инсайт сразу же используется терапевтом.

Т: Интересная мысль. Но этот виртуальный гарем кого угодно собьет с толку. Многие люди, пытаясь разобраться, невольно его объективируют. Самое простое – раздать роли (в психологии их называют еще функциями и позициями субъекта) разным людям. И вот вместо множественного субъекта – множество субъектов.

К: А что, есть альтернативы?

Т: Конечно. Вспомните, что я рассказывала Вам на прошлой встрече о субъекте момента взгляда, и анекдот "Муж в командировке".

К: Пустое место?

Т: Свободное место. Субъект занимает его в зависимости от означающего.

К: Ну-ну. Конечно, теперь я понимаю, что использовать означающее "изменник" не стоит – хотя бы потому, что оно слеплено.. скрючено с моим ощущением, что меня предали… что я несчастна. Но ведь если я ему скажу "ты мой самый верный муж", он же таким не станет?

Т: Ну, во-первых, смотря как скажете. Хотела бы я услышать, что ответит Виктор на фразу "Ты мой самый верный и самый любимый, надежда и опора во всем". А во-вторых – Вас скрючивает не какая-то одна позиция, функция или роль, а ситуация, в которой она всего лишь одна-единственная. Всегда есть много свободных мест и точек "момента взгляда".

К: Да-а-а… Интересно у Вас это все получается.

Т: Интересно, как получится у Вас. (После паузы) Но я довольна – мы начинали с того, что Вы спрашивали у меня, как сделать так, чтобы у мужа было поменьше свободы…

К (перебивая): Да-да, чтобы он по струнке ходил и меня слушался! А оказывается, самой надо уметь смотреть… по-разному… с разных точек. Оказывается, важно, как я на него смотрю… и на себя тоже.

Т: А теперь Вы поняли, что свобода нужна прежде всего Вам.

К: И это совсем не та свобода, как я раньше думала. Как я раньше понимала.

Комментарий. Этот фрагмент показывает, как происходит искажение перспективы локальных смыслов, образующих пространство внутреннего опыта клиентки. Элемент, репрезентирующий инстанцию чистого означающего в поле значения и позволяющий нонсенсу означающего оказаться в средоточии значения (свобода не в том, чтобы "он слушался", а в том, чтобы "я могла смотреть"), воспринимается как точка, в которой значение (смысл) достигает своей максимальной насыщенности, как точка, придающая смысл всем другим элементам и тем самым – цельность полю бессознательных значений. Элемент, репрезентирующий в структуре высказывания то, что значение высказывания имманентно акту его провозглашения, воспринимается как некий трансцендентный гарант. Он занимает экзистенциальное место нехватки ("зияния"), воплощает нехватку и функционирует как точка предельной полноты.

Т: Теперь Вы свободны обсудить с мужем все возможные точки "момента взгляда", или попросту – Ваши ожидания. Обычно ожидание, направленное на другого, функционирует как принуждение. Жермен ожидал, что это будет Альбертина, Альбертина не сомневалась, что перед ней Жермен. Поэтому они не обрели друг друга.

К: Я думаю, мы выясним, кто с кем повстречался в беседке. А иначе у этой истории окажется совсем неромантичный конец – "Жермен и Альбертина с визгом бросились бежать в разные стороны, сшибая все на своем пути". То есть развод со скандалом.

Комментарий. Завершающим моментом терапевтической работы стало новое понимание психологической подоплеки супружеских отношений. Лариса получила доступ к "точкам прикрепления" плавающих означающих и сумела понять, каким образом она сама производит идеологическое поле бессознательных смыслов и значений, формируя тот или иной тип "жесткого десигнатора". Если ранее любая конфигурация семейных проблем и отношений использовалась для производства фрустрирующих клиентку смыслов (означающее сохраняло негативную идентичность при любых изменениях своих означаемых), то теперь Лариса понимает ретроактивную природу значения и способна оперировать им.

Разумеется, в сознании клиентки все эти изменения не представлены в том виде, как они описаны в комментариях. Ее концепты – это не столько понятия и теории, сколько способы действия, число и разнообразие которых существенно увеличилось, а результаты стали более наглядными, понятными и предсказуемыми. Теоретический анализ, частично включенный в комментарии, необходим прежде всего терапевту, который не воспринимает различия как идентичность, и в качестве активного субъекта управляет процессами, происходящими на сеансе.

В заключение следует отметить, что трансформация психической реальности клиента в лингвистической психотерапии осуществляется на основе различных принципов. Сознательные аспекты этого процесса обусловлены различными формами истолкования и интерпретации фактов, событий и поступков клиента. Такая версификация может приводить к тому, что отдельные концепты в составе внутреннего опыта, будучи идентифицированы в качестве источников проблем, отвергаются и исключаются из матрицы личностных смыслов (аверсивность). Бессознательные же трансформации являются следствием ретроверсивного эффекта, лингвистические механизмы которого следует описать подробнее.

Как известно, значение и смысл порождаются отношениями между означаемым и означающим. В терапии важно помнить, что, хотя значение и характеризуется постепенным, имманентным, закономерным истечением его из некоей исходной точки, но возникает оно, как правило, ретроактивно, и этот процесс является в значительной степени произвольным (в большинстве случаев – чисто автоматическим). В любой упорядоченной структуре (например, коды человеческой социальности) точки присоединения плавающих означающих фиксируют значения предшествующих элементов и ретроактивно подчиняют их, упорядочивают согласно данному коду. Значение нового элемента зависит от предыдущих – парадоксальная ситуация, при которой синхроническая, парадигматическая структура существует только в той мере, в какой она получает своей воплощение в некоем абсолютно сингулярном элементе. Иначе говоря, значение возникает как ретроактивный эффект прикрепления, "пристегивания", уже после той точки, в которой отношение между плавающими означающими получает фиксацию в синхроническом символическом коде.

Ретроверсивный эффект, согласно которому субъект на каждом этапе изменения и развития становится только тем, чем он всегда уже был, приводит к тому, что нечто вновь произведенное (значение, смысл, концепт) воспринимается как существовавшее изначально. И в этот момент происходит символическая идентификация – субъект отождествляется с тем или иным элементом символического порядка, местом, отведенным или предписанным ему Другим.

Данный эффект лежит в основе воображаемого уровня функционирования, поддерживая иллюзию, в рамках которой Я воспринимает себя как самодостаточный фактор, являющийся основанием своих собственных действий. В таком воображаемом самоосознании субъект "не видит" своей полной зависимости от Другого, от символического порядка социальной структуры как своего децентрирующего основания.

Влияние ретроверсивного эффекта означивания можно разрушить только в трансферентных отношениях. В рамках трансфера клиент не может обрести свою былую воображаемую идентичность, поскольку воспроизведение истории значимых отношений фрустрируется терапевтом, который отнюдь не собирается совпасть с объектом идентификации. Вместо этого аналитик стимулирует процессы самоотождествления, исключая образ воображаемого Другого из терапевтических отношений и вынуждая клиента подвергнуть себя отчуждению от привычных форм и "точек фиксации", вынести свою идентичность вовне себя, представив ее как подлинную личностную проблему. Разрешение последней и является главным успехом терапии, одновременно манифестируя ее окончание.