Существующая в психике человека картина (образ или модель) мира есть та субъективная психическая реальность, в которой он живет. В качестве системы представлений о действительности, ее сущности и свойствах, психическая реальность содержит в себе концептуализированный (групповой и индивидуальный) жизненный опыт, определяет цели, формы и способы актуального взаимодействия человека с миром и служит основой для прогнозирования будущих актов жизнедеятельности. Соотношение субъективной психической реальности с объективной действительностью зависит от групповых (лингвокультурных, социально-демографических, мировоззренческих) и индивидуальных способов репрезентации тех аспектов реальности, которые выделяются в конкретной схеме универсума в качестве значимых. Психическая реальность не сводится к образу мира в сознании индивида или группы, поскольку содержит представления и аспекты, которые частично или полностью не осознаются. Она формируется на втором этапе переработки информации об окружающей действительности в системе психики, когда первичные данные, воспринимаемые органами чувств, подвергаются перекодировке с помощью знаковых (семиотических) систем – языка и культуры.
Процесс семиотического моделирования составляет основу формирования субъективной психической реальности индивида. Моделирующие семиотические системы образуют сложные иерархические ряды уровней, низшим (базовым) среди которых является естественный язык. Среди множества семиотических систем, созданных человечеством на протяжении его культурной истории, язык в качестве первичной моделирующей системы лежит в основе всех остальных (мифологии, культурных норм, науки и т.д.) и детерминирует индивидуальные варианты и формы моделирующей функции. Ее групповые (лингвокультурные) детерминанты, представлены специфической для каждого языка системой различий, служащих основой лингвистического моделирования реальности (принцип языковой относительности Сепира-Уорфа).
Центральное место в процессах психического моделирования реальности занимает языковая категоризация явлений внешнего мира. Однако субъективная психическая реальность отнюдь не сводится к языковой картине мира (понимаемой как зафиксированная в языке специфическая для данного языкового коллектива схема восприятия действительности – см. 15, 59, 85). Эпистемическая и когнитивная функции языка, обеспечивая возможности и средства семиотического моделирования реальности, устанавливают правила соответствия между знаками и элементами внеязыковой действительности. Онтология явлений, как она представлена естественным языком, определяется тем, как люди, использующие язык в качестве системы кодов, концептуализируют действительность. Почему, по каким принципам эта концептуализация происходит именно так, а не иначе, – это психологический, а не лингвистический аспект проблемы психического моделирования реальности.
Тем не менее, некоторые специалисты по семиотике и лингвистике достаточно близко подошли к обозначению данного аспекта. Так, Ю.С.Степанов, анализируя историю развития лингвосемиотики, говорит о существовании двух уровней языка – явного и неявного. Последний представлен стилистическими компонентами речи. В случае, когда язык имеет несколько способов выражения одной и той же мысли, а говорящий выбирает один из них, приобретает значение и сам факт выбора. В большинстве случаев в бытовой практической речи этот выбор не осознается, поэтому стилистика обыденной речи соответствует неявному уровню языка. Соотнося это с проблемой бессознательного психического, Степанов обобщает: "Явный уровень: в психике – все, что осознано, осознаваемое; в языке – простые знаки без переноса (значения – Н.К.)...Неявный уровень: в психике – неосознаваемое (бессознательное – Н.К.), в языке – знаки с переносом, стилистика" (56, с.33). Сходные представления можно встретить в работах Ю.М.Лотмана и Б.А.Успенского.
Именно неосознаваемые компоненты субъективной психической реальности лежат в основе описанной выше стилистической возможности. Не задумываясь над выбором слов и выражений, оформляющих мысль, субъект не осознает множества смысловых вариантов, которые могут быть реализованы в его высказывании. И речь идет не только об оттенках, нюансах смысла задаваемых, к примеру, стилистическим фактором (в русском языке есть множество регистров стиля: нейтральный – лицо, есть; торжественный – лик, вкушать; вульгарное просторечие, жаргон – морда, жрать, рожа, уплетать) или порядком слов в фразе (Он любит ее, Любит ее он, Ее он любит) – все это разные смысловые конструкции. Непроизвольный, неосознаваемый выбор слов и словосочетаний в процессе реализации речевой интенции свидетельствует о бессознательной природе связи между речевым намерением и его осуществлением. Это можно выразить следующей схемой:
Схема 1. Психологическая детерминация процесса реализации речевой интенции.
Еще более сложной представляется семиотика процесса осмысления (концептуализации) действительности. Фактически речь идет о сложной динамике взаимодействия языковых и психических факторов, конечным результатом которой является неосознаваемый алгоритм (система правил, представленная в качестве последовательности операций) порождения, приписывания и трансформации смыслов, формирующих субъективную психическую реальность. Прежде чем предпринять попытку экспликации данного алгоритма (я буду называть управляемый им процесс бессознательным семиозисом), необходимо выделить и описать структурные уровни психической реальности субъекта – их психо- и линвосемиотическую природу, генезис и функционирование, а также соотнести это описание с принятыми в психологии формами представления знаний. Последняя задача определяет специфическую форму дискурса, вызвавшую к жизни нижеследующий текст.
Исходным материалом для конструирования субъективной реальности служит сенсорный опыт индивида. Языковые репрезентации опыта формируются в трехступенчатом процессе его вербализации (называния), семантизации (означения) и символизации (осмысления). Эти процессы являются специфическими способами сигнификации, благодаря которой психика осуществляет рефлексирующую абстракцию своего содержания в знаково-символической форме. Данный аспект ее функционирования настолько важен, что это дает основание ряду психологов отождествлять сознание "с имплицитной картиной мира субъекта, с его образом мира" (49, с.7). Безусловно, такое отождествление неправомерно. Сознание, как и психика – функциональный орган, отнюдь не тождественный результату своего функционирования. Понятие субъективной психической реальности фиксирует разницу между сознанием как формой психической активности и ее содержанием (результатом).
Психическая реальность содержит в качестве основных элементов значения и смыслы, связанные между собой системными отношениями. А поскольку моделирование мира в человеческом сознании осуществляется благодаря наличию ряда знаковых систем, дополнительных по отношению друг к другу, то психика использует несколько уровней (регистров) реализации моделирующей функции. Первый регистр задан отношением знаков к значениям и смыслам, которые они выражают. Это семантический регистр, базовый для психической реальности. Именно он задает содержательный спектр индивидуальных различий в моделях (концептах) действительности. Субъективные аспекты семантики представлены не только в плане содержания языка, его план выражения (систему фонетических и письменных различений) также нельзя считать объективными. Именно последние, порождая индивидуализированные формы дискурсивных практик, являются основными средствами субъективации языка в речи.
Что касается языковой семантики как средства психосемиотического моделирования, то она представлена в данном процессе тремя уровнями, отличающимися друг от друга степенью осознанности своего употребления. Явно сознаваемым (сознательным) является главное или свободное значение слова, существующее в минимальном контексте или вне его. Контекстно обусловленное значение, равно как и инвариантное (структурное, определяемое специальными процедурами лингвистического анализа – компонентным и семемным анализом и др.) очень мало осознаются рядовыми носителями языка. Однако имплицируемые на этих уровнях смыслы входят в арсенал моделирующих средств психики, точнее, бессознательного. Точно так же в распоряжении бессознательного находится грамматика высказываний, в особенности это касается их актуального членения (тема и рема), грамматических категорий и т.п.
Второй регистр образуют внутрисистемные отношения (знака к знаку), он представлен диалектическими соотношениями оформленных, выраженных значений. Это уровень синтаксиса, правил, согласно которым происходит обмен значениями и их понимание. Синтаксические отношения касаются не именования, а утверждения фактов – в качестве важных или не важных, истинных или ложных, актуальных или потенциальных и т.д. Основным языковым процессом, на который "накладывает" свой отпечаток сознательная и бессознательная психика, является предикация – "акт соединения независимых предметов мысли, выраженных самостоятельными словами с целью отразить "положение дел", событие, ситуацию действительности, акт создания пропозиции" (40, с.393). На этом языковом уровне психическая реальность представлена не "вещами" и их именами (семантическая структура), а событиями и фактами, описываемыми предложениями (пропозициями). Пропозиции касаются не вещей, а отношений между вещами, но сами предикаты этих отношений не именуют.
Предикаты, как указывает Ю.С.Степанов, – самая несемантическая из языковых категорий. Они не именуют чего-то вне языка, и сами не именуются словами языка. Нельзя сказать, что предикативные выражения (Я – здесь, или Он – там, или Это мне понятно) отсылают к некой реальной или мыслительной сущности: кто может семантически описать место, именуемое "здесь" или предметно поименовать качество "понятно"? Семантический треугольник Г.Фреге "предмет (вещь, явление) – знак (слово) – понятие (значение)" в случае предиката распадается. Предикаты представляют собой своего рода "чистую психическую реальность" – отношения или суждения (пропозиции) вообще не онтологичны, они идеальны и (в значительной мере) субъективны. И дело даже не в том, что пространственно-временные координаты "здесь" в каждом конкретном случае зависят от субъекта высказывания и дискурсивных параметров текста (ср. Здесь, у меня дома; Здесь, в данном предложении; Здесь, в маргинальной подростковой культуре). Предикация есть сигнификация субъективных смыслов и значений как таких, к которым психика другого человека не имеет приоритетного доступа. Это отличает предикативные значения от смыслов и значений, сигнифицируемых именованием.
В отличие от индивидуализированного процесса означивания (первый, семантический уровень) обмен значениями стремится быть сугубо конвенциональным, иначе невозможно общение и взаимопонимание. Однако синтаксические конвенции охватывают далеко не все пространство субъективной реальности. При любом, даже самом высоком уровне нормативности референции, остаются семиотически неоднозначные "свободные концы". Так, например, в логике и лингвистике детально разрабатывались проблемы видов предикации, способов исчисления предикатов, анализа пропозициональных установок и т.п. Конечной целью при этом было стремление разработать как можно более детальные правила описания отношений между элементами субъективной реальности каждого участника общения, чтобы сделать их высказывания хоть в какой-то степени верифицируемыми. Тем не менее эта проблема (особенно в психологическом, личностно-смысловом плане) относится к числу неразрешимых, поскольку действительность всегда шире любой описывающей ее системы (теорема неполноты дедуктивных систем К.Геделя).
Третий (прагматический) регистр психической реальности представлен отношениями между знаковой системой и ее пользователями. Он включает в себя множественные соответствия между интерпретированными фактами реальности и личностью как объектом (поскольку человек непременно мыслит себя частью мира) и субъектом такой интерпретации. Психическая реальность на уровне прагматики представлена явными и неявными целями высказываний (иллокутивность), субъективными отношениями субъектов речи к тому, что обсуждается и речевой ситуации в целом (модус и диктум), косвенными смыслами (иносказания и намеки), пресуппозициями (условия, соблюдение которых сообщает высказываниям смысл или делает их истинными) и т.п.
Следует отметить, что современная лингвистика склонна рассматривать прагматику как базовый уровень функционирования системы языка. Так называемая дектическая парадигма (Т.В.Булыгина, Е.В.Падучева, Ю.С.Степанов) предлагает весь язык рассматривать в соотношении с субъектом, который его использует ("философия эгоцентрических слов"). Я говорящего субъекта становится отправной точкой любых лингвистических функций, релятивистская природа которых целиком определяется множественностью психических статусов субъекта. Нижеследующая цитата фактически описывает субъективную психическую реальность говорящего с точки зрения лингвистики: "Одна из основных линий новой, прагматической интерпретации высказывания – это "расслоение" Я говорящего на Я как подлежащее предложения, Я как субъект речи, наконец, на Я как внутреннее Эго, которое контролирует самого субъекта. И параллельно этому расслаивается сама прагматика: на элементарную часть – "локацию" Я в пространстве и времени, на более сложную часть – "локацию" Я (уже Я усложненного как субъект речи) в отношении к акту говорения, наконец, на "локацию" высших порядков (которые уже и не должны называться просто локацией) – отношение говорящего Я к его внутреннему Эго, которое знает цели говорящего и его намерения лгать или говорить правду и т.д." (56, с. 374-375).
В лингвистической психотерапии важно проводить строгое различение между субъектом высказывания и субъектом высказанного. Функция первого в дискурсе практически сведена к нулю – он не имеет не особого места, ни актуальной персонификации. Высказывание как несводимый к своим элементам уровень языка функционирует благодаря тому, что место субъекта остается пустым и его может заполнить любой субъект, вступающий в высказывание. В процессе терапии это могут быть "виртуальные" субъекты, идентифицированные с новыми, необычными для клиента способами поведения, или диалогический субъект терапевтического взаимодействия.
Субъект высказанного останавливает непрерывную циркуляцию диалогических форм и присваивает себе язык, выступающий как формальное основание субъективности (Э.Бенвенист). Множественный диалогизирующий субъект высказывания уступает свое место одному-единственному – субъекту сказанного, высказанному Я, которое В.А.Подорога удачно называет "лингвистическим телом" (см. 48). Лингвистическое тело субъекта поддается непрерывному изменению в процессе терапии, оно метафоризуется, подвергается метонимическому смещению, его семиотические корреляты служат своеобразными мостиками, соединяющими отдельные регионы психической реальности субъекта, в том числе и в тех случаях, когда ее участки создаются заново в беседе и терапевтом.
В психологическом плане расщепление говорящего субъекта является ни чем иным как его "движением" в континууме психической реальности, "по полям значений и в бездны смысла" (Ф.Уилрайт). Характерно, что Степанов счел необходимым обозначить бессознательный аспект Я ("внутреннее Эго"), полагая его ответственным за цели и намерения субъекта. А учет "локаций" различных частей Я систематически представлен в деятельности психотерапевта в виде проблемы конгруэнтности (аутентичности) речи и поведения клиента.
Субъективная психическая реальность как реальность субъекта конкретно представлена в речи прежде всего местоимениями, из которых, помимо Я, важно также ЭТО (Б.Рассел определяет "это" как то, что в момент говорения находится в центре внимания). Соответственно, бессознательное субъекта (его Другой) пользуется словом "оно". Базовыми координатами языковой реальности субъекта является триада Я - здесь - сейчас ("эгоцентрические слова"), определяющие его положение по отношению к дискурсу. Практически все ученые, интересовавшиеся проблемами философии языка, вводили специальные обозначения для этого класса слов и выражений: Ч.С.Пирс называл их "индексальными символами", Б.Рассел – "эгоцентрическими частными терминами", М.Хайдеггер – "десигнаторами наличного бытия" (Dasein-designatoren), О.Есперсен, Ж.Лакан и Р.О.Якобсон – "маркерами" или "шифтерами", Э.Бенвенист – "автореферентными словами", О.Куайн – "невечными предложениями" (occasion sentences). По своей природе эти "маркеры" являются функциями, изменение которых полностью преобразует систему субъективных концептов "себя" и "мира". В структурном психоанализе Лакана шифтеры ответственны за атрибуцию дискурса субъекту или Другому, они также предопределяют диалектику означаемого и означающего в конкретном высказывании.
Описывая трехуровневую (семантико-синтактико-прагматическую) структуру психической реальности, я периодически упоминала бессознательные элементы и аспекты ее. Бессознательный уровень есть, в сущности, еще одна психическая реальность, более глубинная. Она включает те же структурные уровни (имеющие, правда, иную лингвистическую природу). Эту глубинную психическую реальность можно назвать реальностью Другого. Этот регистр я буду называть неосознаваемым психическим , дабы отличать его от бессознательного психического в традиционном (см. Раздел 1) для психологии смысле.
Введение этого понятия обусловлено интуитивным пониманием природы психического моделирования реальности с помощью языка как процесса, говорящего о скрытых вещах, которые он отражает, но на которые не похож. Но, хотя интуитивное понимание всегда направляло и продолжает направлять исследования глубинных уровней психэ, научный анализ требует четкой понятийной рефлексии того смутно вырисовываемого знания, которое соответствует истинной природе концептуализированной реальности, скрытой за внешней оболочкой видимой действительности. Для начала необходимо очертить те аспекты психического моделирования реальности, которые обусловлены системной природой психики и виртуальностью языка.
Как уже было сказано выше, люди обычно совсем не задумываются над тем, как они используют язык для моделирования реальности. Хотя этот процесс происходит в сознании (и составляет главную функцию последнего, равно как языковая картина (модель) мира – основное содержание сознания), однако сам он практически не осознается. Любой язык предоставляет неограниченные возможности для обозначения образов, мыслей и чувств, но человек не знает, почему выбирает какие-то определенные слова и выражения. И далеко не всегда делает выбор правильно и точно. Обычная речевая практика выглядит как речевая стихия.
Сдерживающей основой этой стихии служит система лингвистических универсалий, имеющаяся в любом языке и, по современным представлениям, единообразная – “несмотря на существование бесконечного множества различий, все языки построены по одной и той же модели“, указывает Р.О.Якобсон. Одной из таких универсалий является, например, принцип согласования, определяющий правила сочетания слов в предложении (существительных с прилагательными или глаголами, глаголов с наречиями и т.п.). Сами средства согласования могут быть различными (падежи, суффиксы, предлоги), но их правила весьма стабильны – скажем, легко выделить грамматический критерий, определяющий, что глагол “болел“ сочетается с существительным, стоящим только в определенных падежах (“болел мальчик“, “болел корью“). А вот синтаксический критерий, задающий возможность образования винительного падежа, зависящего от непереходного глагола (“болел неделю“), является трудно осознаваемым, поскольку зависит от системы именных классов данного языка. Но никто из носителей языка не скажет “болел собаку“.
В теоретической лингвистике существуют попытки описания неосознаваемых аспектов психического моделирования реальности. Ближе всего к существу обсуждаемой проблемы – взгляды Г.Гийома, который писал: "В языке записаны не только потребности мышления в непосредственный момент выражения, но, кроме того, и те, которые можно было бы назвать потребностями молчаливого мышления, занятого вне акта речетворчества самосозерцанием и определением лучших способов перехвата того, что в нем происходит... Думаю, что самая глубинная часть языка в гораздо большей мере зависит от постоянного глубокого раздумья человеческого мышления, чем от постоянного упражнения в речи, которое приводит в действие во множестве случаев вещи, открытые мышлением вне речи, когда мышление сосредоточено на самом себе. Метафизическая часть языков в большей мере является выражением постоянной работы мысли, которая простирается далеко за пределы относительно коротких моментов, когда на практике реализуется та способность говорить, которой мы наделены" (21, с. 68, курсив мой – Н.К.).
С психологической точки зрения то, что у Гийома названо мышлением – это, конечно, психика, а "молчаливое мышление" – попросту рефлексия. Как лингвист-теоретик, он рассматривал и анализировал прежде всего язык, который, "овеществляя ментальное" и стремясь к оптимальности его воспроизведения, "никогда не будет слишком верным изображением ментального, которое старается передать" (там же, с. 71). Психолога же интересует динамика самого ментального, то трудноуловимое и еще более трудно передаваемое мерцание смыслов, которым представлена актуальная ситуация миро- и самовосприятия. Воспринимаемый универсум не отделен от воспринимающего, и Гийом верно уловил точку, в которой ощутимо их единство и взаимопроникновение: это момент соприкосновения актов представления (actes de representation) и актов выражения (actes d`expression), конституирующих единство речи и языка. Достаточно четко эксплицирована роль системы языка в процессе "овеществления ментального" или концептуализации реальности, это "запись в виде удобных знаков мимолетных ощущений, обладающих важной способностью приращения, которая ведет к их ментальному сочетанию друг с другом в форме знаков, способных обозначать это ментальное сочетание. Мы мало склонны представлять образование языка в виде линейной этимологической деривации, но очень склонны видеть в нем постоянное приращение мимолетных ощущений, соединенных с формообразующими элементами, агглютинация которых представляет физический аспект происшедшего ментального приращения" (21, с. 71).
Неосознаваемое психическое есть виртуальный компонент концептуализации действительности, в этом процессе оно представлено двояко: в момент производства новых смыслов и значений ("приращение ментального") у Гийома, и в момент их знакового оформления (психосемиозис). Лингвистическое выражение результата этого процесса Гийом описывает как агглютинацию формообразующих элементов (структур) языка. Как лингвист, он усматривает свою задачу в том, чтобы зафиксировать языковые механизмы производства новых концептов и указывает на трудности объяснения, связанные с ментальной преемственностью смыслов и физической преемственностью фонетических изменений, подчеркивая, что оба эти вида преемственности остаются в области предположений.
Для психолога принципиально важен момент производства новых смыслов, в особенности его уникальные, индивидуализированные аспекты. В ряде случаев кто-то впервые помыслил или представил себе некоторое значение, идею или смысл, для которого нет пока традиционной лингвистической формы выражения. Кроме того, здесь встает специфическая психосемиотическая проблема: идея не может "из себя" изобрести для себя соответствующий знак, однако в имеющихся семиотических системах может найти знак, который будет ей передан – при условии потери прежнего соответствия. Поэтому в истории знания новые мысли и идеи обычно формулируются сначала посредством символов, и лишь позднее приобретают строгую понятийно-логическую форму выражения.
В общении и межличностном взаимодействии любой человек стремится максимально более точно и полно выразить свой внутренний опыт. Однако этот опыт в значительной своей части состоит не только из смысловых инвариантов и хорошо оформленных пропозиций, но также из смутных, расплывчатых представлений, для которых непросто подыскать средства семиотического воплощения. Кроме того, все люди различаются по объему своего "культурного багажа" и лингвистическим возможностям, прежде всего – по мере или степени осознания процессов языковой концептуализации. В процессе порождения высказываний каждый член исторически определенной лингвокультурной общности исходит из своей системы имплицитных представлений, которые явно или неявно модифицируют культурные концепты и принятые языковые конструкции. При этом бытует иллюзия полной конвециональности знаково-символической референции, во-первых, и точного соответствия выражаемых смыслов и значений содержанию внутреннего опыта, во-вторых.
Таким образом, неосознаваемое психическое опосредует концептуализцию действительности формальным, а не содержательным (как бессознательное) способом. Причем процесс такого опосредования по-разному представлен в рамках двух основных моделирующих систем – языка и культуры. В языке, как было показано выше, не осознаются основания, формы и средства порождения вербальных репрезентаций опыта. В культуре неосознаваемое психическое представлено субъективным восприятием ее норм, ценностей и смыслов, значительно трансформирующим содержание последних – психологически это лучше обозначить как понимание, а также индивидуальным отношением личности к культурным концептам, задающим формы и способы их использования в процессе психического моделирования реальности.
Универсум культуры есть всеобъемлющее естественное пространство человеческого жизнеосуществления. Хотя со времен М.Монтеня и Ж.-Ж.Руссо принято полагать, что именно природа есть нечто первичное, исходное, на что социальные условия и другие результаты человеческого воздействия накладывают ограничения, именуемые культурой, для современного человека как представителя технократической цивилизации иная точка зрения больше соответствует реальному положению вещей. Ее сущность, неоднократно выступавшая предметом общефилософского, антропологического и собственно культурологического анализа (см. р-ты В.С.Библера, П.П.Гайденко, С.Б.Крымского, А.Ф.Лосева, В.С.Соловьева, В.С.Степина, А.Д.Шоркина, В.Виндельбанда, Э.Кассирера, М.Мосса, М.Фуко, Й.Хейзинги и др.), четко сформулирована Ю.М.Лотманом: "Само понятие Природы есть создаваемая культурой идеальная модель своего антипода, сущность которого можно определить словами "все без человека". Из этого вытекает, что сам человек неотделим от культуры, как он неотделим от социальной и экологической среды. Он обречен жить в культуре так же, как он живет в биосфере" (42, т.1, с.9).
Неотъемлемость человека от культурного универсума в психологическом плане есть не что иное, как всеобщая, тотальная детерминированность любой доступной для него информации об окружающей действительности контекстом культуры. Культурный контекст, представленный схемой универсума, культурными концептами и кодами, типом познания и понимания (интуитивным или дискурсивным), предпочитаемыми семиотическими средствами, порядком дискурса и типологией дискурсивных практик, есть некоторое универсальное знание, эпистема, лежащая в основе всех форм жизненной активности и обусловливающая саму их возможность. Будучи лингвосемиотической системой, культура задает средства и способы кодирования всего массива представлений о мире и обеспечивает возможность трансляции, передачи знаний внутри сообщества и во временном аспекте (синхрония и диахрония). Однако, несмотря на свою коллективную, коммуникативную природу, культура есть также и глубоко личностный, индивидуальный феномен, и не только в смысле уровня (степени) владения суммой ее ценностей, величины освоенного отдельным человеком культурного пространства.
В качестве знаковой системы, семиосферы или суммы текстов культура, обладающая сложной внутренней организацией, может существовать только в диалогическом взаимодействии с иным пространством, внеположным ее собственному. В качестве такого антецедента может мыслиться иная культура, природа (как хаос, неупорядоченность, стихийность), "тот свет" (враждебный, противоестественный, опасный) и т.п. Ведь знаковая система, оставаясь сама собой (совокупностью означающих (средств означивания, знаков) и означенного содержания), для выполнения своей основной функции (кодирования. означивания, генерирования новых смыслов и концептов) нуждается в означаемых – невыраженных, не оформленных знаково содержаниях, которые станут в дальнейшем, в процессе развития системы ее новыми структурными элементами – значениями и смыслами. Такую точку зрения развивают исследования семиотики культуры, выполненные представителями тартуско-московской школы (см. 42, 45). Однако она не единственно возможная.
Внележащим для культуры (всеобщего) пространством является также и субъективная психическая реальность индивида – не просто как единичное и особенное, но взятая со стороны своей потенциальности, представленная теми аспектами внутреннего опыта, которые пока еще не означены и/или в принципе невыразимы (например, из-за отсутствия в системе культуры адекватных семиотических средств). В точках соприкосновения семиосферы культуры с психической реальностью субъекта интенсивно идут процессы означивания, это зона активного семиозиса, заполненная конгломератом элементов, находящихся в самых различных отношениях друг с другом – ассоциативных, комплементарных, взаимно-неоднозначного соответствия и т.п. Сталкивающиеся интенции, значения и смыслы колеблются между полной тождественностью и абсолютным несоприкосновением. Кроме того, пространство субъективного семиозиса обладает своеобразной "памятью" о своих прошедших состояниях, точнее, содержит некий внутренний критерий точности и достаточности, эффективности подбора означающих: всем знакомо чувство удовлетворения или неудовлетворенности при попытке выразить в акте коммуникации субъективный оттенок смысла.
В жизненно значимых ситуациях субъективный семиозис приобретает экзистенциальный характер. Стремление индивидуальности утверждать и отстаивать свои концепты окружающего мира и жизненные смыслы часто входит в противоречие с ценностно-нормативными аспектами культуры. Недаром Ж.Батай называл внутренний опыт путешествием на край человеческих возможностей. При неистовом стремлении выразить подлинную природу внутреннего опыта себя приходится отбросить внешние средства. "Понять это, – пишет Батай, – значит последовательно оспаривать все мнимости, благодаря которым мы прячемся от самих себя... Я бы мог сказать следующее: внутренний опыт – это экстаз, а экстаз, как кажется, – это сообщение, которое противится сосредоточенности на себе. Но сказав такое, я бы уже узнал и нашел (было время, когда я так и думал)...В конце концов я увидел, что сама идея сообщения оставляет тебя в наготе, в полном неведении" (9, с.32-33).
Устранение мнимостей, о котором пишет Батай, вовсе не является бунтом против культурных норм и ценностей, его нельзя свести к проявлениям контр-культуры. Это скорее попытка внутренней природы субъекта восстать из-под "тяжести тысячи снов, принесенных словами". Батай, признанный мастер соединять несоединимое и выражать невыразимое, очень близко подошел к пониманию психологической природы противоречия между всесилием и тотальностью процессов культурного кодирования и их неспособностью выразить глубоко интимные аспекты значимых переживаний, из которых складывается внутренний опыт экзистенции каждого человека.
Культура, основывающаяся на определенной схеме универсума, открывает своему носителю пространства возможной речи – то есть способов, которыми человек способен мыслить, переживать, понимать и говорить что-то об универсуме. "Русла, в которых возможна речь, – пишет А.Д.Шоркин, – есть тот диапазон небессмысленного, за пределами которого в данной культуре невозможно никакое понимание и созидание" (72, с.8). Иными словами, культура, создающая возможность говорить о чем-то, одновременно задает и континуум того, о чем невозможно говорить. Внутренний опыт, представленный, помимо прочего, бессознательными психическими содержаниями и неосознаваемыми структурными и динамическими формами психэ, при всей своей трудноуловимости, мгновенности (мерцание смыслов, прихотливая мозаика переживания-понимания), в значительной мере попадает в этот континуум. Почти любая попытка выразить и коммуницировать его обречена на неудачу.
Однако в качестве глубинного, первичного слоя субъективной психической реальности неосознаваемый внутренний опыт представляет для личности огромную ценность. Это опыт подлинного, не-мнимого, истинное переживание собственной экзистенции, корни индивидуального начала в человеке. Стремление выразить его, осмыслить и понять есть ключевая точка процесса самопознания, а возможность разделить через сопереживание со Значимым Другим – основа человеческой близости и взаимопонимания. Являясь экзистенциальной ценностью, неосознаваемый внутренний опыт не является ценностью культурной, ибо по своей природе он есть означаемое, для которого практически невозможно подобрать означающее из арсенала семиотических средств культуры. Почти всякий дискурс о нем бессмыслен, ибо сам процесс означивания, вербализации необратимо изменяет его природу и свойства. Попытку такой речи Батай сравнивает с бесплодными усилиями человека, тонущего в зыбучем песке: "он пытается выкарабкаться и тем самым губит себя наверняка; что правда, то правда – слова, дедаловы творения из них, невыносимая громада их возможностей, наконец, их неверность – есть во всем этом что-то от зыбучих песков" (9, с.36).
Семиотическая специализация нашей культуры, использующей язык в качестве первичной моделирующей системы, не позволяет объективировать и транслировать внутренний опыт, не трансформируя его, а последнее приводит к утрате им своей внутренней сущности. Тем не менее семиотическое пространство культуры дает определенную возможность выразить субъективно-психическое, индивидуальное начало посредством имеющихся в ней общих концептов и кодов. Наиболее часто для этого используются литературные тропы, в особенности метафора, общение с помощью символов (символическая референция), а также мимесис. Но такие средства пригодны именно для объективации психической реальности, они не являются (за исключением, может быть, мимесиса) средствами ее моделирования. Неосознаваемое психическое (в отличие от бессознательного, содержания и смыслы которого могут быть выявлены и культурно отрефлексированы – например, с помощью психоаналитической техники) в составе внутреннего опыта субъекта остается внележащим семиосфере культуры.
Суммируя все, сказанное выше о специфике использования семиотических систем языка и культуры в процессе психического моделирования реальности, схематически можно представить этот процесс следующим образом:
Схема 2. Семиотические детерминанты психического моделирования реальности.
Анализируя процесс психического моделирования реальности, нельзя игнорировать вклад, который вносит неосознаваемое психическое (представленное имплицитными характеристиками процессов вербального кодирования на уровне языка и несемиотизированными содержаниями внутреннего опыта на уровне культуры) в процессы концептуализации действительности, а также субъективную природу референции составляющих модель мира концептов, смыслов и значений. В практическом аспекте психотерапевту следует помнить и учитывать, что большинством людей субъективная картина мира принимается за непреложную действительность. Создавая субъективные репрезентации опыта и делясь ними с окружающими, человек в большинстве случаев искренне убежден в том, что занимается объективным познанием реальности. Излишне говорить, что все это не способствует лучшему пониманию и объяснению фактов и процессов окружающей действительности, как полагают "наивные" носители лингвокультуры. Это просто типичная языковая игра (точнее, индивидуальный вариант такой игры). Проникнуть в структуру такой культурно-лингвистической иллюзии, увидеть ее "изнутри" чрезвычайно трудно – для этого нужно “выйти“ из привычной формы жизни. Психотерапевты различных школ и направлений по-разному подходят к решению этой задачи, но если она даже не поставлена, говорить о какой-либо эффективности терапии нельзя.
Второе важное следствие из представленных рассуждений для психотерапевта заключается в возможности не только осознавать и учитывать субъективную природу модели мира, но и целенаправленно воздействовать на психическую реальность клиента. Сознательное использование семиотических трансформаций в процессе психического моделирования делает человека управляющим элементом (хозяином), подлинным субъектом означенной и осмысленной реальности. В качестве такого пансемиотического субъекта психотерапевт обладает почти неограниченными возможностями воздействия, глубина, точность и совокупный эффект которого определяются его способностью к психолингвистическому и семиотическому анализу дискурса клиента. Это понятие, чрезвычайно важное для лингвистической психотерапии, следует рассмотреть более подробно.
Пансемиотическая функция заключается в осуществлении более или менее произвольного, целенаправленного выбора значений и смыслов, приписываемых реальности. Язык и культура, основные моделирующие семиотические системы, не одинаковы по своим возможностям, в том числе и в плане реализации свойства пансемиотичности. Речь идет о власти субъекта над процессами означивания (точнее, возможности выбора значений для тех или иных фрагментов опыта, его отдельных аспектов и свойств). Этот процесс, как было сказано ранее, имеет ряд ограничений, обусловленных, с одной стороны, природой самой семиотической системы, а с другой – прошлым опытом субъекта (апперцепция). В культуре стратегия означивания реальности задается схемой универсума и зависит от свойственной ей системы кодов. Ограничения, налагаемые языком, заданы его собственной семантикой и синтаксисом, а также правилами языковой игры – необосновываемого, априорного знания, с помощью которого оценивается достоверность суждений о фактах реальности. Приписывание значений (истинное - ложное, хорошее - плохое, реальное - выдуманное, важное - второстепенное) обусловлено культурой и языком, а сами факты действительности по природе своей амодальны, они “никакие“. Их интерпретация происходит по правилам, определяемым не самой реальностью, а людьми. Факты объективны, а правила конвенциональны, они обусловлены культурой и языком. Если правила изменяются (при том, что сами факты остаются прежними), возникает уже другая модель, и жизнь людей, руководствующихся ею, протекает совсем иначе.
Пансемиотический субъект не только обладает системой правильных и точных вербальных репрезентаций собственного опыта, но и умеет изменять свойственные другим неадекватные представления о реальности, применяя эффективные стратегии и тактики речевого взаимодействия. Он преобразует субъективную психическую реальность, изменяя описания этой реальности и связанные с ней значения и смыслы. Такой психотерапевтический семиозис (процесс порождения и изменения значений в семиотической системе) может осуществляться как интуитивно (т.наз трансовые техники), так и сознательно, на основе отрефлексированных принципов и правил.
Пансемиотическая активность опирается на ряд нетрадиционных представлений о взаимоотношениях объективной реальности (предметов и явлений) и ее описаний (высказываний и текстов). Неклассическая рациональность, декларирующая принцип концептуально-дискурсивного понимания мира, признает равноправными любые модусы существования явлений. Семантическая структура концептов определяется прагматикой: слова и вещи суть одни и те же объекты, рассматриваемые с противоположных точек зрения. Только для наивного наблюдателя они выглядят взаимоисключающими, пансемиотический субъект трактует их как взаимодополняющие и взаимозаменяемые.
Современная семиотика склонна рассматривать ментальное и материальное (психическое и физическое, текст и реальность) как функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически. Иными словами, их различная природа обусловлена в основном точкой зрения, умственной позицией субъекта. Как замечает В.П.Руднев, мы не можем разделить мир на две половины, собрав в одной символы, тексты, храмы, слова, образы, значения, идеи и т.п. и сказав, что это ментальное (психическое), а собрав в другой половине камни, стулья, протоны, экземпляры книг, назвать это физической реальностью. Текст в качестве протокола, описывающего реальность, соотносится с ней особым образом. В системе языка это отношение выражается категорией наклонения.
В русском языке есть три наклонения – изъявительное или индикатив (“Северный ветер свищет“), сослагательное или конъюнктив (“Свистел бы северный ветер“) и повелительное или императив (“Не свисти ты, северный ветер!“). В индикативе субъект высказывания говорит о том, что имело место в реальности, что в ней происходило, происходит или будет происходить. Это рефлексивная модальность, модальность факта, она определенным образом скоординирована с действительностью, связана с ней отношениями взаимной зависимости.
Сослагательное наклонение описывает вероятностную ситуацию, возможность того, что какое-либо явление или процесс могли происходить, тот или иной факт мог иметь место в реальности. Это ментальная модальность, сфера свободной мысли, независимая от реальности. Повелительное наклонение – это высказывание субъектом своей воли или желания, чтобы данное событие имело место. Здесь перед нами волюнтативная модальность, предполагающая обратную связь между речью и реальностью, одностороннюю зависимость.
Пансемиотический субъект обладает высокой степенью свободы в оперировании этими тремя наклонениями, в качестве психотерапевта он легко и непринужденно переходит от ментальной и рефлексивной модальности (мыслей о реальности и наблюдения над ней) к творению реальности, волюнтативу, выступающему в качестве основного средства терапевтического влияния. Лингвистический терапевт в своей речевой практике успешно использует гибкую систему психологических модальностей. Последняя, по В.П.Рудневу (52), есть определенный тип состояния сознания в его отношении к реальности. Психологический конъюнктив есть такое состояние сознания, при котором сознание и реальность связаны отношением взаимной независимости, психологический императив имеет место в случае, когда сознание вероятностно детерминирует реальность, психологическим индикативом называют состояние, при котором сознание наблюдает за реальностью, фиксирует, описывает и интерпретирует факты. Произвольно изменяя эти модальности, пансемиотический субъект может изменять саму структуру психической реальности, а не только отдельные концепты, логику или правила интерпретации.
В основе пансемиотического поведения лежит эффективная система языковых действий, подчиненная определенной внутренней логике и актуализируемая в ситуациях, вплетенных в соответствующий контекст лингвистической и нелингвистической практики. Культурный контекст рассматривается пансемиотическим субъектом как относительный, а не абсолютный, ибо архэ, первооснова культурного универсума, является для него не скрытым, таинственным и необъяснимым началом, а знакомой, даже приватной (privacy – частный, домашний) системой отсчета, удобной в обращении, многообещающей и понятной. При этом легко варьировать различные контексты, ре-интерпретировать события и ситуации, привносить новые, неожиданные смыслы в сложившуюся у другого человека систему представлений.
Система культуры объединяет многие языки, связанные меду собой отношениями взаимного соответствия. Пансемиотический субъект – не только эффективный, но и универсальный транслятор, его переводы верны, точны и эвристически позитивны, они улучшают и обогащают исходное содержание, не искажая его смысловых интенций. В его распоряжении семиотическая граница – сумма двуязычных переводческих фильтров, посредством которых преобразуются тексты, лежащие за пределами индивидуального семиотического пространства. Пансемиотическая активность способствует постоянному приросту информации извне, она с легкостью семиотизирует факты в желаемом направлении, соединяя при этом в их формальном определении эмпирическую бесспорность с интуитивной очевидностью.
Качества, конституирующие пансемиотического субъекта – это языковая интуиция и отточенный логико-лингвистический анализ, вкупе с лингвистической компетентностью образующие неординарную языковую личность. Последняя в качестве активного субъекта языковой системы традиционно понимается как создатель и интерпретатор текстов разной степени сложности. Различные типы дискурса и порождаемые ими тексты являются основной формой объективации психической реальности субъекта, а свойство пансемиотичности обуславливает специфический характер той системы дискурсивных практик, которую я называю лингвистической психотерапией. Описание форм и способов объективации психической реальности и будет задачей следующей главы.