Дарт Гидра

Полисвет

События в рассказе происходят в 1210 году от рождества Октавиана Августа.

– Полисвет, Полисвет, может, ты – Полисвят? – потешался курчавый черноволосый с щербатым ртом.

Иудейский подросток был смел, в этом ему не откажешь. Находясь за тысячи километров от родной провинции, он без страха язвил по поводу и без. Был бит не раз, прекрасно знал, что его народ в числе отверженных, но характера своего не менял. Это поневоле вызывало уважение.

Скоро ядерный заряд ударит в самый центр вотчины его соплеменников. Сенат единогласно выступил за испытание нового оружия. Император поставил подпись под атомной бомбардировкой города чуть восточнее самой дальней оконечности Средиземного моря. Бомба ляжет в самый центр мятежного улья.

Поезд мчал на запад. Убаюкивающе стуча на стыках, цепь серо-стальных вагонов катилась по северу эллинской провинции. Тёплый воздух гудел, обтекая рифлёные железные бока с огромной тяжёлой бляхой римского орла по центру.

Полисвет в полудрёме вспоминал детство, отчего-то всплыли в уме давние события. И этот еврейский мальчишка воскрес в памяти. Мелькали быстро-быстро картинки из прошлого: нещадные тренировки во время службы в армии, русский легион входит в освобождённый город на Кавказе. Отчётливо запомнились именно не бои (да и что там может запомниться, когда в молотьбе секунд и пуль всё делаешь на автомате?), а вот этот час триумфа. Рим всегда был склонен к пышному празднованию побед. И это верно!

Наглый сорванец вспомнился, в общем-то, неспроста. Полисвет возвращался с нелёгкой миссии: ему предстояло осмотреть иудейскую провинцию и вынести свой вердикт. Эти края всегда доставляли много хлопот. Хребет своеобразного народца, обитавшего здесь, давно был сломлен. Но сопротивление не угасало. Их странная затея с единобожием, что, по сути, абсурд, давала им силу и вызывала неподдельную злость у бесспорного победителя всего и вся.

– То есть вы, претор Полисвет, против решения, подписанного божественным?

– Да, ваша светлость. Особым статусом моей должности имею право подвергать сомнению взгляды любого.

– Вплоть до богов, вкушающих кровь и мёд в залах Валгаллы?

– Их мнения не слышал.

Легат Квадрум помолчал и сдвинул тяжёлый телефон на столе.

– Да, так. Мы выбираем и готовим людей на ваш пост.

– Я пока справляюсь со своей работой. Девяносто шесть процентов успешности.

– Отчего нам не следует испытывать атомную бомбу? Народ сей заслужил это. А нам нужны данные для науки. Выбрать другой народ?

– Нет, – Полисвет подумал. – Этот, несомненно, слишком своеобычный в составе империи. Я предлагаю бомбить в другом месте, потому что этот район – крупный транспортный узел.

Квадрум усмехнулся, как учитель, без злости и надменности:

– Естественно, это учитывали. Радиация не вечна. И удар будет на достаточном расстоянии от наземных путей сообщения. Воздушных и морских вообще не коснётся. Вы жалеете врагов империи?

Претор разведки вскинул глаза, тут же ответив на неприятное замечание:

– Никогда не было и тени подобных подозрений в мой адрес! Империя – высшая ценность. И жизнь любого, даже божественного, принадлежит Риму!

Начальник усмехнулся.

– Но вы явно недоговариваете, – склонив голову и глядя хитро, продолжил Квадрум. – Не бомбить кого или что? Этот город? Этот народ?

– Не испытывать оружие на людях.

Они монотеисты. Те, кто верит в странное единство всего, что видит глаз. И наверняка эти люди сочли, что наступил Рагнарок… По их сказаниям – конец мира. Не грядущая финальная битва богов, как известно всем, кто чтит Одина со всем сонмом небожителей. Они вообще слабый народ, не имеющий таланта к войне. И вера их тлетворно миролюбива. Их можно и нужно презирать.

Какой яркий свет! Будто тысяча солнц разом! Если бы всё было согласно их странному учению – куда отправит их эта нестерпимая вспышка? Они станут всей вселенной, объединившись с ней, – каждый из этих, сгорающих за микросекунды? То есть как бы сольются со всем миром? Но это же просто тождество самому себе. Уравнение, в котором по обе стороны от знака равенства – ноль. Назвали космос космосом и сочли, что всё тем объяснили! Нелепое мировоззрение уходящего народа. Сколько таких исчезло за все века до и во время царствования Вечного города?

Всё происходило в жуткой тишине. Медленно расцвёл после океана адского света гриб, жуткий, величественный и красивый одновременно. Он как хищник – красив. Смерть… да, красива. Она зачаровывает своей мощью, льды заоблачных чертогов, где боги вкушают мёд и кровь, – в её дыхании. Ярость буднично убивающего хищника, совершенного и прекрасного. Поэтому и страшнейший взрыв вызывал восторг. Воин империи, возвысившейся прежде всего благодаря нескончаемой череде великих битв, конечно, благоговел при виде этого зрелища.

Словно бьёт незримая рука гиганта с иных планет – летят картонными коробками дома. Людей даже не видно в клубах дыма и мусора. Резкий контраст от белого на свету до чёрного через грань – и тут же всё замершее перед смертью сметает ударная волна.

Всем заранее рассказывали о том, как это будет выглядеть. В кинотеатрах римлян посвящали в тонкости готовящегося удара. Многие предвкушали, но такого великолепия не ожидал никто, даже сами создатели символа неколебимой мощи империи. У редких пока телеприёмников рукоплескали. Да, этот взрыв – триумф оружия победителей мира. Этим сказано всем – Рим отныне недосягаем! Впрочем, таковым он был почти с самого начала.

Полисвет не скрывал своего восхищения от зримого на скудном экране. Ярившаяся энергия взрыва, чудовищного по силе, клокотала мышцами бугрившихся стометровых валов огня. Ничто не могло сдержать натиск, летело всё – круг расширялся быстрее возможного. Конечно, многие поэты отметят эту стихию, пытаясь описать вдохновенный смертоносный шквал.

Нет, смерти жертв он не видел – слишком мал человек перед этим пламенным цунами. Но там невозможно выжить, так что нет смысла думать о тех, кто не чтит Одина и сына его Тора, а он, похоже, в азарте подбавил жара в этот котёл. Те, кто брошен в пекло, – умерли. Задача выполнена.

Но он, Полисвет, был не согласен с этим решением. Империя сильна своим единством, пусть и не к месту сейчас мысли о вере этих, сгоревших десять секунд назад. Но он, Полисвет, поставлен на одном из тех постов, что сдерживают натиск непобедимых легионов. Он охлаждает пыл римского орла, алчущего крови. Особый претор разведки внушает благоразумие бесстрашному зверю. Нужна разумная мера предосторожности. Гиганты падают от пращ карликов.

Это было в их глупых сказаниях, вспомнил Полисвет. Великан упал от камня карлика. Маленький свалил большого. Претор задумался. Получается, верный римлянин подпал под влияние неверного народа. Разведчику вменено в обязанность искать нестандартные решения и неочевидные доводы к отмене приказов. Претора разведки растили для выполнения этой миссии.

А у этих, сгоревших тридцать секунд назад, был миф о мессии. Их Рагнарок произошёл, а их спаситель, который должен был явиться перед тем, не пришёл. Пришёл претор римской разведки и сделал вывод, что их учение неверно. Полисвет говорил с этими упрямыми нечестивцами, ходил, приглядывался, вчитывался… Мессия, сочинённый авторами свитков, не приходил. Но конец их мира – вот он, не выдуман. Сделан Римом, не знавшим поражений уже пятьсот лет.

Таким образом, верный римлянин сочувствует неверным. В принципе, неожиданный поворот, хотя и не оригинальный. Изящества и наслаждения, положенного в случае чистейшего платоновского «эйдос», не возникло. Ветвь банальна, хотя и не столь предсказуема. Это как спорт – находить то, на что не обратят внимание.

Полисвет отвлёкся от долгих раздумий, навеянных зрелищем. За всё время трансляции не было звука взрыва – только шорох ветра, да чей-то кашель. Гриб переливался в далёком безмолвии. Камеры же рядом с эпицентром лишены микрофонов.

Заиграл гимн, картинка прервалась. Император произнесёт речь триумфатора. Как звучит грандиозный взрыв, так никто и не услышал. Грохот ада не успел добежать до наблюдавших за расправой журналистов.

Полисвет подумал, слушая первый куплет и невольно подпевая, затем вышел.

Мягкие сапожки щёлкали каблуками по гранитному полу. Сколько лет этому зданию? Впервые возник такой вопрос, что странно для ума, бродящего неторёными путями.

– Видели? – Квадрум стоял спиной и смотрел в открытый выход на балкон.

– Да. Это было прекрасно, – претора разведки не удивляло то, что начальник определял вошедшего, любуясь бухтой, в которой среди крошечных яхт высилась громада линкора.

– И теперь вы уже до конца оформили контрдовод?

– Да, сейчас осознал, – уткнулся взглядом в затылок подчинённый, вполне равнодушный к своей судьбе, как всякий достойный гражданин.

Легат наконец медленно повернулся. Допил из чашки, завораживающе неторопливо поставил её на мраморный столик и спросил через секунду после громкого «Цок!» фарфора о столешницу:

– Эйдос не достигнут, ведь так?

– Контрдовод банален. Но он серьёзен и даже неожидан. Не рассмотрен никем, так как мы все часть великого Рима, пред которым сама наша жизнь ничто. Да, по всем признакам найденное мной есть контрдовод.

– Вчера вы витийствовали, силясь понять собственную мысль.

– Именно так. Я не умею лгать и не имею на то права.

– Предложенный накануне контрдовод преступен.

– Вы тоже дошли до него, господин легат?

– Разумеется. Логика – открытие нашего ума, и подвластна полностью лишь нам.

Полисвет думал всего секунду:

– Он преступен, но это контрдовод. Мерзкий народ, доставляющий нам много хлопот, – тоже люди.

– Сочувствие к врагам?

– Да. Но не как к иноземцу, бьющему по мне пулей и шрапнелью…

– …На такое битьё способен только Китай, все остальные отвечают, бывает, даже цепью и косой.

– Я воевал с луноликими…

– Знаю.

– Только что убитых в огне не надо было казнить, потому что они такие же, как я!

– Как вы?

– Да.

– Значит, их ждут чертоги Валгаллы. Валькирии с трудом успевают втаскивать такое количество погибших.

– Нет. Эти несчастные люди исчезнут без следа.

Легат Квадрум посмотрел на портрет императора и снова перевёл взгляд на гостя.

– То, что ты сказал, – контрдовод, Полисвет. Но он преступный… Готовьтесь к командировке в родные края. Миссия связана с пуском ракеты на космодроме в Руси.

Теперь поезд шёл на восток. Точнее, на северо-восток. Полисвет оттуда, из провинций, в которых снег по полгода. Оттуда, где люди привычны к простору и непредставимо огромным расстояниям.

Это там наилучшие воины, храбрые и свирепые, самая кость войска. В тех маленьких городах, куда мчит состав, претор разведки вырос и вкушал юность до того времени, пока незаметные соглядатаи не забрали его в Рим. В шуме и пекле Вечного города узнал Полисвет, что его, оказывается, растили. Выращивали тайком, заметив особый дар. Калили и точили, кидая из города в город под предлогом военной службы отца.

С той поры множество раз отзвучала императорская речь, традиционная для первого дня весны. Да и сам божественный сменился.

За долгие годы жилистый и находчивый юноша стал претором разведки, развив свой талант в отличие от менее успешных собратьев, чьи останки теперь отмечали границы цивилизованного мира. Одни погибли в боях на юге, другие на востоке. Некоторые просто умерли на родине, не вынеся бесславия. Мало кому везёт так, как ему, смотрящему сейчас в окно с тонкой полосой льда посредине.

Официант поднёс вино. Полисвет, не обернувшись, взял изящный бокал. Пара глотков – и салфетка с орлом упала в серебряную чашу. Он думал.

Задача проста. И непонятно, зачем именно его выбрали для этой миссии. Впрочем, понятно. Очевидно, ввиду совершенной тривиальности поручения, что это мягкое порицание. Скучная и долгая поездка – для того, чтобы претор разведки осмыслил тонкость различения контрдоводов.

Короткие формальности на границе империи – и небольшой кортеж из четырёх автомобилей зашуршал по стреле автобана, намеренно возвышавшейся над местностью. Три десятилетия назад строили трассу и не пощадили бюджет ради ясно читавшегося послания живущим здесь. «Вы только дичь, неосторожно взбирающаяся на лихие автострады владык мира! Смотрите, чтобы кровью вашей не запачкало радиаторы тех, кто велит всем жить!»

Конечно, не было в кругах безопасности тех, кто не слышал бы об особом преторе разведки. Так что проверка пограничниками – формальность. Закон есть высшая добродетель, не усомнись в его исполнении никогда.

Отсалютовав небрежно, Полисвет шагнул к блестящей чёрной машине, дохнув паром на родном морозе – так было час назад. Сейчас фуражка с орлом заброшена на полку под задним стеклом, ёжик русых волос изредка гладит рука, знавшая и курок, и шариковую ручку.

– Нам гнать пару дней, – встретившись взглядом в зеркале заднего вида, сказал водитель.

Претор казался безучастным и не ответил ничего – информация не требовала эмоциональной оценки. Во всей вселенной стоит во главе «эйдос», и Рим победил потому, что понял эту простую истину.

Претор вспомнил о деле и заметно нахмурился.

Итак, он наказан. Деликатно и тонко. Согласно рангу. Могли казнить. Могли отправить в гладиаторы. Могли разжаловать и посадить в эшелон, уходящий на бойню ниже Гималаев. Но степень ошибочности решения мала. Владыки сочли, что особый претор поймёт всё сам. И они правы. Сын великой страны искупит ошибку, осознав её.

«Мёртвая полоса» позади. Нет, не пустыня она, полна людей. Но существа эти не знают пороха. И воюют лишь между собой, как дети в яслях, – знают, что справа и слева большие дяди. Взрослые накажут, если не слушаться.

Полисвет знал ситуацию лучше этих племён, живущих в «мёртвой полосе» до и после Урала. На самом деле большой дядя на западе. А с востока грозит подросток. Хамоватый и дерзкий подросток. Не знающий чести, как все юноши. Только Китай мог говорить резкости империи. И часто получал оплеухи. Впрочем, Рим снисходительно терпел его выходки. Можно уничтожить одним маршем танковых корпусов. Но зачем? Мир станет совершенно уныл, солдаты ослабнут без достойного врага. Страна размякнет и растворится.

И вот снова формальный контроль на границе. Узкоглазые знают претора, но тоже чтят формальности. Впрочем, порядок на востоке условен – его больше, чем у слабого человечества, оставшегося за бортом соперничающих держав, но меньше, чем надо. Видно с порога – здешний народ не чтит «эйдос» и не в силах постичь его. Только чеканный шаг внутри, запечатлённый тысячью лет победной поступи, рождает чудо кристальной чистоты ума. Хвала Кесарю!

Автомобили империи вызывали восхищение местных зевак, взиравших с упряжных повозок. Скоро они тоже додумаются либо украдут секрет двигателя внутреннего сгорания. Но империя за это время сделает ещё несколько шагов вперёд. Сотни лет этому соревнованию. И никогда Рим не уступал первого места никому. Потому что…

Додумать Полисвет не успел. Короткая кавалькада въехала в небольшой дворик, усаженный низкими кривыми деревцами. Машины не сумели толком развернуться и встали полукругом, довольно случайно.

Воины в броне у дверей дома были высоки и смотрели недружелюбно. Неожиданно велики для китайцев – римляне не справились бы с ними в рукопашной схватке, несмотря на выучку и стальную мораль.

Подбежал постоянно кланявшийся коротышка. Контраст с мрачными стражами у врат жилища был разителен, Полисвет даже переглянулся со своими.

Проходя с тараторившим провожатым по низким залам, претор силился вернуть нить прерванного размышления. «Эйдос» не любит такой небрежности, можно затупить остриё ума. Боги родились в краю льдов, и это неспроста – кристалл совершенен, он воплощение платоновского мира идей.

Вошёл потешно наряженный – очевидно, имеет большой чин. Смотрел дерзко и свысока. Видимо, желал эмоционального отклика на свой вызывающий взгляд. Но римлянин думает вообще в иной плоскости – он понимает движения души китайца, а вот хозяин дома, едва заметно крививший губы, лишь выдумывает о том, что в голове соотечественника Цезаря.

Поклонились друг другу и сели.

Молчание.

Важный китаец повернул голову и посмотрел на «того, кто олицетворяет собой сами подобострастие и лесть». Тот привычно кивнул и затараторил:

– Мы соберём человек для делегации, человек несколько. Уже собрали. Никакой задержки, мы чтим честь и порядок Рима. Буквально ничего – и китайские люди поедут с вами, чтобы убедиться, что никакой конфликт между двумя львами посреди овец невозможен. Ведь драка сильных зверей среди мелких существ убьёт много малых!

Полисвет усмехнулся, давая понять смотревшему в упор важному китайцу, что лев в этом мире на самом деле один. Восточный человек и бровью не повёл, он умел скрывать чувства – здесь ждали лишь формальных слов, давно известных, для протокола. Китай ненавидит Рим. Рим покровительственно попустительствует вызывающему поведению Китая. Всем всё ясно, все соблюдают порядок, установленный теми, кто носит орла на фуражках.

В каждой машине римлян и китайцев поровну. Римлян даже больше, если вместе с водителями. Но опасность оказалась совсем не там, где её подозревали обе стороны.

Ровно посредине «мёртвой полосы», когда четвёрка седанов вихляла среди пологих гор, заросших дремучей тайгой, их остановили. Дорога была завалена деревьями наглухо, однозначно рукотворно.

Минуту стояли, переглядываясь. Затем вышли – римляне с пистолетами посовременней, китайцы с пистолетами попроще. Все здесь воины, все вымуштрованы, никому не надо объяснять, что надо делать.

Но нападавшие не уступали в воинском мастерстве, а в числе превосходили.

Бой был коротким.

Точней, это был расстрел. Били из-за деревьев, били из автоматов.

Через полминуты в живых остался один Полисвет. На это и был расчёт, так как претор, расстрелявший две обоймы, не имел царапин на теле.

Вышли китайцы. Их было много. Простой горожанин сказал бы, что они страшны как смерть. Но претор разведки лишь подумал, что все эти бойцы очень опытны и побывали во множестве схваток.

Подошедший низкорослый крепыш улыбнулся и свалил римлянина совершенно неожиданным ударом ноги.

Полисвет, очнувшись, вначале на секунду вообразил, что всё случившееся привиделось ему в коротком забытьи. На водительском месте сидел человек в римской униформе, рядом справа тоже солдат империи. И лишь встретившись глазами в зеркале заднего вида, один из двоих – тот, что был зажат между соседями на заднем сиденье – понял, что он пойман. Другой подмигнул, вращая руль, и круглое лицо стало ещё шире от наглой улыбки.

А потом его били. В этом не было расчёта. Потому что рассчитывать на то, что можно сломить волю римлянина, глупо. Тем более не строят планов на эффективность пыток, имея дело с офицером такого ранга. Во время армейской учёбы рассматривают варианты вплоть до самых фантастических. Среди них нет вариантов сдачи в плен либо преступного малодушия.

Но китайцы били. Всю дорогу. Проезжали некоторое расстояние, выволакивали и били – умело, не ломая костей и не нанося фатальных увечий. Вызывали боль умеючи, они явно занимаются этим постоянно.

Наконец, после девятой остановки, один из них заговорил. Да, их народ любит число «девять» в определённом смысле.

– Ты ведь из Рима?

– Нет, – Полисвет не преступил кодекса безусловной честности, хотя здесь не было свидетелей из цивилизации и порядочного общества. – Я русский.

Китайцы переглянулись.

– Разница невелика, – говоривший хорошо знал латынь. – Русь под Римом.

– Русь есть Рим.

– Мы будем тебя бить. Просто так. Пока не доедем. Не ищи в том расчёта, римлянин, – я знаю, что в твоей голове. Колизей я зрил с другой стороны, смотря на рукоплескавшие трибуны. И твой «эйдос», машина империи, я знаю! – Китаец постучал по виску.

Он и вправду жил в Европе, жест привычен для него. Это отпущенный на свободу гладиатор? Доходил ли он до того уровня, где можно всё, вплоть до гранат и огнемётов?

– Я ушёл с последнего этажа, римлянин. Ушёл под овации. И горжусь этим!

Этот человек воистину имел доступ к призрачному миру, обнаруженному Платоном. Он будто читал мысли, говоря о том, что хотелось знать. И бить под его началом будут просто так, для отдыха. Без цели. Это хорошо. Сложнее думать, когда бьют, задавая вопросы.

– Теперь слушай внимательно, Полисвет. Прости, сказал глупость. Невнимательно слушать ты не умеешь – имя твоё известно даже дикарям, претор особого отдела разведки. Гениальный изобретатель незамеченных решений.

– Да, это так, – римлянин потрогал разбитую губу, немного мешала говорить.

– Да, это так, конечно. Сертификат честности для тебя лишь дополнительный стимул изощрять природный дар, – китаец помолчал. – Ты наш ключ. Нам нужно пройти границу. Документы в порядке.

При этих словах возникла киношная сцена: почти все, одни в римской форме, другие в китайской – показали паспорта. Они готовились заранее и знали имена всех убитых вместе с остальными данными. Это не простые перебежчики, они от серьёзных людей.

– Мы хорошо подготовились, и о вашей группе нам известно всё. Цель проста – уйти далеко вглубь. Пройти всю Русь и раствориться в Европе.

Но документы-то на тех, кто инспектировал запуск!

Его начали бить. Как всегда неожиданно. Паузы между спокойным объяснением и первым ударом не было. Затем втащили в салон и продолжили путь.

Зачем им надо было это объяснение?

В Китае нет имеющих сертификат честности. Ложь в полном обиходе, от низа до высших сословий. Очевидно, у них нет цели информировать врага, это аксиома. В одно действие находится, что настоящая цель – навести на неверные выводы. Есть ещё вариант просто эмоционального выплеска, что бывает у тех, чей предел важных знакомств – чиновник в штате провинциального мэра. Но это отметается приготовленной заранее дружной демонстрацией паспортов. И желающий проявить ненависть не будет объяснять, куда и зачем он идёт.

Они отличные бойцы. Тот, что говорил на чистейшей латыни, просто непобедим, если вышел с верхнего уровня Колизея живым. Эти люди убьют римлянина не задумываясь и мгновенно при любом подозрении. И они несут опасность в недра высочайшего государственного построения. Долг гражданина – сообщить об угрозе. Жизнь не важна. И ценить её надо только затем, чтобы быстро решить поставленную задачу. Таков Рим.

Внутри его границ, в начале русской провинции, есть телефонная связь.

Есть тайные сигналы. Пограничники их знают, даже бровью не поведут.

Но бывший гладиатор тоже знает их, вероятность этого почти стопроцентна.

Значит, Полисвет умрёт на границе. Разумно ли это?

Русские легионеры на блокпосте в конце трассы – молодые бойцы среднего уровня. Здесь нет серьёзной постоянной угрозы, в отличие от южных направлений. И этих солдат мало, даже меньше, чем китайцев, изображающих инспекцию в сопровождении римлян. А в этих машинах, уверенно сворачивавших на менее ходовую трассу, ближе к северу – воины непререкаемого мастерства.

На любом участке здешних границ Руси погранотряды не сильны. Китайцы убьют претора, успевшего подать сигнал, перекрошат солдат с малыми потерями либо вообще без них и уйдут в глубь империи. На тамошних просторах, почти от Урала до Дуная, затеряться можно, даже не стремясь это сделать!

Бесполезная жертва.

Время шло, решение не находилось. Остался всего час до границы. Плохо ещё то, что постоянные побои начали сказываться – голова ныла, думать тяжело. Боль мешала, её трудно не замечать.

Вариант со спокойным прохождением границы почти однозначно бесполезен тоже – претор будет убит просто так, как свидетель и обуза. Покорное сопровождение врагов ещё более бесполезно, нежели подача сигнала солдату на блокпосте.

Ни до, ни на, ни после – все логические варианты исчерпаны. Во всех трёх принципиально возможных частях пространства жертва собой оказывалась бесполезной. Тем более плохо было то, что Полисвет умрёт в любом случае – либо до, либо на, либо после. Этим мастерам войны он не нужен.

Но зачем тогда они тащат его с собой? Римлянин занимает место, на котором мог сидеть китаец с копией паспорта особого претора. Возможно, мешает известность высокого чина. Даже скорее всего. Лицо претора подтверждает подлинность инспекции. Потому и не били по голове. Почти.

Итак, убьют либо на границе, либо после её прохождения.

К чему приведут шум и стрельба на контрольно-пропускном пункте? Естественно, к нему скорейшим образом направят спецподразделения. Китайцев будут ловить. Претора разведки и пограничников похоронят с почестями. Полисвет удостоится от нынешнего Августа личной благодарности на гербовой бумаге, которую кремируют вместе с телом на родине достойного русича. И слава воинов северной земли станет ещё более возвышенной.

Но Рим опасности не избежит!

Где круглолицым выгоднее прикончить ненавистного римлянина? Не на границе, естественно. В глубине страны расправиться проще. И исчезнуть тоже. То есть для них предпочтительнее пройти пограничников без происшествий.

– Ты не спи давай, Полисвет! – Китаец, обернувшись, сильно толкнул. – Скоро приедем. Твой «эйдос» наверняка сказал тебе, что ты нам нужен на КПП живым, безмятежным и тихим?

– Да, – претор разведки стал импровизировать. И не солгал. Он просто не решил, что противопоставить их нужде в спокойном римлянине. А насчёт того, что он им нужен, – риторический вопрос не требует ответа, хотя согласие и прозвучало.

Значит, будет немного больше времени на поиск решения.

Задача становится вероятностной. И Полисвету это не нравилось. Он привык, что сам задаёт недругам головоломки, а непредсказуемые поступки других вызывали ревность. Это был тщательно скрываемый ото всех штрих души, иногда мешавший созерцанию идеального в голове.

Хорошо. Рано или поздно приходится выходить из малого круга в больший – это работа на такой должности. Придётся пересечь границу и думать стремительно с учётом происходящего. Велик риск бесславной смерти. Но Рим превыше всего. И даже самое страшное для римлянина, потеря чести и позорная смерть – будут выбраны им, если то нужно империи!

Там родная земля. Русская. И помереть будет легче. Не дать пройти врагу – цель проста до блеска. Сложно лишь найти решение. Но ты выращен для таких задач – таких, где никто не видит выхода.

Блокпост прошли без сучка, без задоринки, как говорят в русской глубинке. Казалось, пограничник задумался, рассматривая фотографию китайского водителя в римской форме. Но круглолицый со шрамом от глаза до губы усмехнулся безмятежно и рассказал короткий анекдот на такой латыни, что русскому солдату стало неловко. Защитник рубежей Рима тут же вспомнил, какую тьму народов объединила власть императора.

Автомобили покатили дальше – всё так же кучно, всё так же с пленником.

Зачем им претор разведки?

Они явно враждебны нынешнему правящему клану Китая. Возможно, бегут именно поэтому, спасая жизни…

Нет, неверно. Слишком хорошо организовано, слишком большая группа, слишком слаженно действуют.

Они враги тех, кто у власти на востоке. Значит, им выгодно поссорить их нынешнюю знать с Римом. Им на руку, чтобы Вечный город разозлился не на шутку. Империя мудра и никогда не сровняет с землёй более слабый Пекин, хотя теперь есть такое оружие, которое может это сделать буквально. Значит, будет традиционная локальная война по рыцарским правилам с целью наказать лишь власть имущих.

Да, именно так. Этот маскарад с переодеванием для того, чтобы натравить льва на своего противника. Достаточно высокая миссия во главе с претором разведки, подтверждённые ревизоры с китайской стороны, едущие для наблюдения за запуском ракеты. Ибо, не дай Один на то веления, если она упадёт на дальнем конце Сибири!

Это официальный Китай едет к ракете. И официальный Китай ответит, если его ревизоры сделают непозволительное.

Полисвет не шевельнулся – всё так же дремал, уронив голову. Так виделось со стороны. А на самом деле он оценивал обнаруженную находку.

Они едут к ракете! Вот для чего нужен претор. Вот для чего нужно тщательное переодевание с точной подделкой паспортов. Вот почему сыпалась с самого начала вся их натужная версия о побеге в Европу.

Ракета дышала паром, огромная, как высотный дом. К ней близко не подходили, но мало ли возможностей для тихой диверсии, могущей сорвать полёт?

Сейчас совещались в гарнизонном помещении, далеко от стартовой площадки. Тесное помещение полно мужчин. Душно, несмотря на холод за окном.

Идея пришла неожиданно и озарила вспышкой темноту измученного сознания. Решение подсказал сам организм.

Китайцы были готовы к своей операции на отлично и умело имитировали реальную инспекцию, обсуждая с руководством космодрома детали. Полисвет, улучив минутку, поднялся из-за стола и как ни в чём не бывало окликнул одного из лазутчиков, изображавшего гражданина империи. К сожалению, никого не насторожили явно не европейские лица всех без исключения приехавших.

– Пойдём со мной, проводишь в туалет, как положено, – негромко сказал претор разведки, наклонившись над «римлянином».

Прищур узкоглазого на миг стал ещё больше. Он быстро скосил взгляд на своих. Короткая перестрелка глазами. Хозяева здания, казалось, ничего не заметили. Китаец встал – он понял, что умный римлянин хорошо подыгрывает врагу. Малейшая неточность – и будет по меньшей мере большой шум, даже не нужна будет диверсия. Если информация о случившемся скандале попадёт к журналистам, которых тут сейчас по трое на метр, – размолвки между державами не миновать. Официальный Пекин должен следить за своими людьми. И неважно, что его посланников поменяли против их воли.

Они вышли. Иноземец молча шёл следом, буравя затылок. Ни слова не сказал и в туалете. Угрюмо думал, искал подвох. Конечно, хитрость была. Римлянин знал, какая именно. А китаец силился понять, почему один из лучших солдат империи проявляет такое подобострастие. Хотя эти, из главного города мира, рациональны до чёртиков. Вражеский претор логичен на сто процентов, он пытается избежать малейшей стычки. Но тут однозначно какая-то уловка. И диверсанта это сильно напрягало.

Так же, без единого слова, вернулись.

– Полисвет? – Начальник гарнизона при космодроме был стариком и мог позволить себе нарушить субординацию, разница в чинах невелика. Он склонился над картой и позвал не глядя.

Претор подошёл и смотрел свысока, заложив руки за спину.

– Да?

– Каюсь, тут на отшибе не успеваешь следить за всеми нововведениями. А век нынче быстрый, уже не по моим скоростям.

– Предполагаю, вы не слышали о том, что преторы теперь должны сопровождаться повсюду? Это новейшее предписание.

Китайцы тайком переглянулись, но старый римлянин не заметил этого – он уже смотрел на Полисвета.

– Да, это в новинку для меня.

Он помолчал, держа подрагивавший карандаш, и продолжил, не меняясь в лице:

– Вы ведь из когорты безупречно честных, господин претор?

– Конечно. Но при чём здесь это?

– Простите, не к месту спросил. Мне, старику, должно быть, померещилось… Извините ещё раз! – Начальник гарнизона снова вернулся к карте.

Предположительно – старик догадался.

Была ещё одна хорошая сторона в найденном решении – теперь хотя бы один лазутчик привязан к претору.

Если бы Полисвет был обычным гражданином, носящим титул совершенно честного, он не придумал бы столь изящной ловушки. И даже сообразив, отмёл бы как неприемлемую для своей чести.

Но претор разведки был выращен человеком, прежде всего находившим нестандартные ходы и выходы. Конечно, велик риск потерять почётный титул. Но Рим прежде всего!

После долгого совещания комиссия двинулась к ракете. Наступал час икс.

– Извините меня покорнейше, господин претор. Я ведь был юн в те времена, когда не было этой когорты… не лгущих ни при каких обстоятельствах, – начальник гарнизона, идя рядом, забормотал заискивающе.

– То есть? – Полисвет смотрел в конец коридора, никак не реагируя на радостную ноту.

– Виноват, очень виноват перед вами. Право, очень стыдно… Даже не знаю. Вы ведь русский?

– Да. А что?

– Я тоже… Ну да ладно, это ни при чём совершенно, – старик повёл челюстью и поправил воротник. – Прошу прощения, но я позвонил вашему легату.

– И? – Претор намеренно спросил так, надеясь, что подслушивавшие разговор китайцы всё же хоть самую малость уступают в знании тонкостей латыни.

– Да, это новое указание. Поступило в армию перед самой вашей поездкой сюда. Право, мне так стыдно! Простите, прошу вас, я рос в другое время.

Претор задумчиво шёл, затем произнёс:

– Не стоит беспокоиться по этому поводу. Если вы хотите избавиться от чувства вины, могу попросить вас о небольшом одолжении, – при этих словах тренированный глаз разведчика оценил китайцев периферическим зрением.

Те вели себя так, будто им ни до чего нет дела. За такую невозмутимость китайцев стоило уважать.

– Да, конечно. Всё, что угодно! – Начальник гарнизона склонил голову.

– Сергилий Каролинг здесь?

– Разумеется.

– Если можно, хотелось бы его автограф.

– Такой пустяк? С радостью помогу, господин претор!

– Хорошо. Я сейчас отлучусь. Совещание затянулось, а я немного простыл, простите за физиологические подробности.

– А-а-а… Я-то думаю – что у вас с губой?

– Да, отвык от родных морозов. Я догоню, извините, – сказав, Полисвет взмахом подозвал китайца, сопроводить по уже известному маршруту.

Претор, входя в туалет, был уже уверен, что засада наготове. Поэтому прошёл совершенно буднично до самого конца помещения, к самому дальнему писсуару – не хотел, чтобы случайно забрызгали кровью. Не обращая внимания на секундный шум, сделал дело и вышел из туалета, обойдя убитого и кивком поблагодарив легионеров.

Затея удалась.

Ракета, сотрясая землю, словно стотонный исполин, улетела.

Полисвет стоял вместе со всеми, задрав голову, сияя от восторга, как мальчишка. Разом все закричали, засвистели, бросились обниматься. Мало кто знал, какая опасность прошла в миллиметре. А разведчика беспокоило только одно – как теперь будет с его честью, оставят ли ему титул или всё же «закон есть закон»?

Китайцев решили похоронить подальше отсюда, но с воинскими почестями – несколько грузовиков с трупами и солдатами уже уехало.

– Господин претор, вас к телефону. Легат Квадрум.

Пройдя в секретарскую, хитроумный решатель безнадёжных задач улыбался совершенно неподобающим образом – легионер, подавший трубку, посмотрел весьма красноречиво.

– Полисвет… – Легат старательно подбирал слова. – Даже ведь не знаю, что сказать. Ты в одиночку решил судьбу целого мира. Видит Один, никто не предполагал такого поворота. Да, каюсь, решили тебя наказать. И отправили вместо обычного претора. И тот парень, что должен был ехать, если бы тебя не угораздило провиниться, не нашёл бы выхода. А ты, с твоей нетривиальной головой, оказался в нужном месте в нужное время!

Легат замолчал, и претор этим воспользовался:

– Это моя работа и долг гражданина Рима. Но хотел бы узнать, сохранят ли мне титул честности? Или закон не знает исключений?

– Боюсь, не понял, о чём ты? – Начальник явно хитрил.

– Я ведь солгал.

– Когда?

– Для того чтобы провести операцию, придумал легенду о том, что преторы сопровождаются повсюду как минимум одним солдатом.

– Несколько странно… Даже растерялся. Это ведь абсолютная правда!

– То есть? – Претор настолько изменился в лице, что легионер в комнате опять обратил внимание, подняв голову от бумаг.

– Императорским указом данное правило введено во всех войсках за день до твоего отъезда к космодрому… – Легат откровенно наслаждался сказанным. – Сам августейший и божественный пошёл тебе навстречу, подписав выдуманное тобой распоряжение для того, чтобы не подвергать сомнению твою безусловную честность. Указ был издан задним числом.

Помолчали секунд пять.

– Господин легат, поскольку я скорбным образом лишён всех сопровождавших меня сюда, дозволительно ли отступить на время от нового порядка пребывания преторов? Или необходимо найти сопровождающего из числа солдат гарнизона? – При этих словах легионер за столом секретаря посмотрел с опаской.

– Я возьму на себя риск от неисполнения постановления. Можете расслабиться, Полисвет. Вы и без того теперь национальный герой!

Претор положил трубку и, улыбаясь, смотрел сквозь окно на остывающие мачты далёкой стартовой площадки, раскинувшиеся в стороны, словно цветок.

 

Алекс Бор, Алиса Белова

Странники

 

Часть первая

(21 сентября 7521 года. 20.00, «Чёрная кошка».

Я ничего не записывал уже недели три. И потому собираюсь изложить все свои приключения; и теперь – в новом, электронном, а не бумажном журнале. Удобны планшеты тем, что можно писать где и когда угодно, и никто не обратит на это внимания. Тем лучше.)

Люблю её голос и то магическое впечатление, что он оказывает. Каждый раз, когда прихожу в «Чёрную кошку», подгадываю, чтобы в этот вечер пела именно она. Анна – воплощение женственности. Она сексуальна, но гораздо больше – её голос. В атмосфере клуба, в его приглушённом свете, в ароматах приготовленных блюд, в голосе Анны, от которого стихали все разговоры, едва он заполнял зал, есть то, что заставляет меня приходить одному и ни с кем не делить этот клок пространства и времени. Может быть, в одной из параллельных вселенных есть дороги, по которым мы с Анной ходили только вдвоём. Может быть. Но пусть эта выдумка растворится в тёплом сумраке клуба «Чёрная кошка».

Я родился под иным небом. Девятнадцать лет поднимая глаза к небосводу, я не догадывался о его истинной красоте. О том, как оно высоко и свободно, и что не начинается оно на востоке и не заканчивается на западе, а простирается намного шире и дальше. И не нужны ему никакие границы, как нас учили прежде.

Если верить матери, родился я, не дождавшись рассвета. Быть может, поэтому так влекут меня дела ночные и прекрасные девушки в блёклом лунном свете. Всем недавно случившимся со мной приключениям виною мой любовный пыл. В новом, недавно начавшемся учебном году в нашу группу перевелась Анисья. Она переехала из пригорода Петербурга в Москву. Нельзя сказать, что Анисья отличалась особенной привлекательностью, но, впрочем, фигурка и лицо её были приятны и миловидны. Однако же девушка обладала тем характером, крутым и своевольным, который мне поначалу был симпатичен, пока я совершенно в нём не разочаровался. Я всегда мечтал встретить девушку упрямую, в меру рискованную и дерзкую, хотя бы дерзость её проявлялась лишь в том, чтобы выкрасила она волосы в голубой цвет, на что решится не каждая хорошо воспитанная девушка в столь благонравном обществе, как наше.

Проснулся я первого сентября в том настроении, которое иных удручает или расслабляет, тогда как меня оно только раздражает. Виною такому самочувствию было желание накануне отпраздновать окончание лета. Я проснулся в своей постели: наверняка Иван вновь проводил меня домой. Он поступал так всегда, как хорошо ни прошли бы вечер и ночь, и с кем бы я их ни провёл, потому что знал, как волновалась ещё за меня мать. Я много не думал о том, почему мой друг так заботился о спокойствии моей мамы, и каждый раз списывал его тревогу на то, что у него самого матери нет. Однако для меня оставалось загадкой, что по утрам Иван никогда не знал плохого настроения. Несмотря на то, что спал я долго, мы успели к третьей паре; увы, то была история, с долгами по которой я не расстался ещё с прошлой сессии. Теперь же я не уверен, что буду вовсе её пересдавать.

Я обратил внимание на Анисью только потому, что она заняла мою парту в первом ряду. Конечно, я мог и уступить ей, и переменить место, но эта мысль пришла чуть позже, а в ту минуту я был раздражён. Однако во всей аудитории для Анисьи и её новой знакомой нашлось место непременно за спинами у нас с Иваном. В конце концов, и без того сложная для запоминания из-за большого количества дат история слилась с девичьими трелями. Но по мере всё большего пробуждения и всё-таки необходимости присутствовать на паре, некоторые даты истории, как позже оказалось, подделанные великими летописцами в угоду вымышленной истории, были записаны, но и в рассказе Анисьи тоже стала появляться ясность. Она сказала, что её отец был мэром небольшого городка, откуда она переехала, и теперь её отец собирался выйти за ограждение и поохотиться на динозавров, хотя это и не приветствовалось. Тогда я обернулся и, увидев девушку уже совершенно чётко, заговорил с ней. Если она захочет, предложил я, то может составить мне и моим друзьям компанию, а может долго ждать разрешения и поохотиться тогда, когда её отец покинет наш свет, а у неё уже не останется никаких сил на охоту. В большинстве случаев желающим действительно подписывали разрешение, но уже в то время, когда мысль быть раздавленным стопой динозавра была более мила, чем приближение старческой немощи. Стоит признаться, что тогда у меня не было никаких планов, как всё это осуществить. Тем интересней казалась задумка. Анисья засомневалась, хватит ли мне смелости выполнить обещание, а Иван смотрел в мою сторону с укором за то, что я так легко поддался на девичью провокацию. Может, хотя и маловероятно, я оставил бы идею с охотой, если бы Анисья не сказала, что пойдёт с нами только в том случае, если возьмёт с собой своего друга, которому доверяет в подобных делах и который мог пройти через ограду, так как имел в друзьях одного из постовых.

Уже к вечеру, собравшись у меня на квартире, мы вчетвером, – я, мой лучший друг Иван, Анисья и её многоумный, но чрезмерно бледнолицый друг Аркадий, – порешили, что в пятницу вечером, сообщив родственникам, будто собираемся отпраздновать начало учебного года, выйдем за стену, а вернёмся к утру воскресенья. До пятницы Аркадий нашёл для всех нас автоматы, Иван же купил две палатки, рюкзаки и продукты, хотя я говорил ему, что одну ночь можно и обойтись без этого. Вероятно, именно поэтому у Ивана никогда не болела по утрам голова, мой друг заведомо заботился о своём состоянии и делах. А у меня такой привычки никогда не было. Могу только предположить, что подобное различие и стало причиной нашей дружбы.

…Только в понедельник утром мы решились признаться друг другу в том, что заблудились. Мы вышли за стену в пятницу днём и были уверены, что пройдём не более тридцати километров от Московско-Петербургского кольца до Псковско-Смоленского; мы предполагали переночевать поближе к Смоленским стенам, а наутро повернуть к родным стенам и вечером уже быть дома. Но, пройдя километров десять, вынуждены были остановиться, так как начинало темнеть. Костёр разводить мы не стали, чтобы не привлекать внимание патрульных вертолётов. Всю ночь прислушивались мы, не идут ли динозавры, но к утру сон нас всё-таки одолел. Возвращаться без добычи никто не желал, поэтому в субботу мы продолжили путь в сторону Псковско-Смоленской стены. И карта, и компас всё время оставались у Ивана, посему ни один из нас не сомневался в том, что мы идём в нужном направлении. Даже Анисья, то и дело пытавшаяся взять лидерство на себя, безоговорочно соглашалась с Иваном. Вероятно, за непоколебимым спокойствием девятнадцатилетнего юноши она видела умудрённого опытом взрослого человека, а может, его молчание она принимала за уверенность. Пройдя же тридцать километров на северо-запад, мы удивились, почему до сих пор не дошли до стены. (К слову сказать, пройденное расстояние мы рассчитывали из времени, потраченного на дорогу, а скорость человека около трёх или четырёх километров в час.) Аркадий к вечеру субботы побледнел больше обычного, он заметно потел и волновался. Пока совсем не стемнело, он предложил забраться на сосну и немного оглядеться. Не дожидаясь нашего одобрения, Аркадий тотчас же принялся карабкаться по дереву, но сразу стало понятно, что без нашей помощи ему не добраться и до нижних ветвей. Докарабкавшись до того места, откуда можно было видеть лес во все стороны, Аркадий закричал. Через мгновение он уже сполз вниз по стволу, перепачкавшись смолой, из-за чего ещё пару дней мы с Иваном называли его между собой «янтарём». Как только Аркадий обеими ногами встал на землю, мы принялись расспрашивать его о том, что он видел сверху. Он сначала отмахивался от нас, а затем почти шёпотом сказал, что ничего, совершенно ничего, кроме леса, кругом не видно. Анисья, которая стояла рядом и переминалась с ноги на ногу, спросила, не видел ли её многоумный друг динозавров. Аркадий вновь замахал руками и судорожно затряс головой, но так ничего не ответил. Всё воскресенье мы упрямо шли на северо-запад. К тому времени я, говоря честно, уже устал; Анисья теперь хмуро поглядывала то на меня, то на Аркадия, который постоянно вытирал рукавом куртки пот со лба, и то мрачно смотрел себе под ноги, то встревоженно оглядывался и прислушивался к каждому шороху. Иван же за всю дорогу не проронил ни слова. Он, похоже, вспомнил главное правило, которому нас учили ещё в начальных классах школы: «Если вы попали за стену из-за авиа- или железнодорожной катастрофы, не поддавайтесь панике». Может быть, он вспоминал лекции по истории, которую, без сомнения, учил, в отличие от меня, или лекции по географии России. Может быть… Но я не спрашивал. Я натёр себе большую мозоль, и сейчас хотелось просто отдохнуть, нормально поесть и спокойно поспать. Я боялся, как бы Аркадий не умер от страха, и потому предложил Ивану назавтра повернуть обратно. Вечером Иван ровным тоном объяснял Аркадию, что компас подвести не может, и поэтому завтра развернёмся и точной дорогой пойдём к Московско-Петербургской стене и уже к полудню вторника будем дома. Тем временем Анисья подсела ко мне и, как видно, в поиске чувства надёжности, обняла меня и положила голову на плечо. Тогда вечером, увидев её испуганные глаза, я понял, что в ней не было и половины той смелости и дерзости, которые она пыталась изобразить в аудитории, задирая меня и споря со мной. С одной стороны, можно было ответить ей на прикосновения и объятия, но я очень устал, да и не хотелось мне выяснять, в каких отношениях с ней Аркадий и что станет для него спусковым крючком; а с другой стороны, не найдя того огонька, который поначалу привлёк меня, я совсем к ней остыл.

В понедельник мы пошли в обратный путь. Было около одиннадцати утра, когда Иван вдруг отозвал меня в сторону и сказал, что не знает, куда дальше идти, потому как компас начал сбиваться. Но Иван признался честно, что, возможно, ошибается и он, потому что никогда прежде по компасу дорогу не сверял. Мы растерянно смотрели друг на друга минут десять. Потом Иван спокойно сказал, что можно ориентироваться и по солнцу, и даже по звёздам, но самым лучшим было бы немедленно позвонить домой. Я набрал номер на сотовом, который всё время пути был отключён и потому не разрядился. Телефон сообщал, что связи нет. Тогда мы с Иваном решили ориентироваться по солнцу и идти на юго-восток, и позвонить, как только появится сигнал. Договорившись так, мы вернулись к своим друзьям и как можно бодрее продолжили путь, делая вид, что ничего особенного не случилось. Однако когда Аркадий во второй раз приметил, что Иван потряхивает компас, то вдруг заорал и бросился в глубь леса. Мы прождали Аркадия без малого часа три. И когда Иван решил идти дальше, несмотря на просьбы Анисьи подождать ещё немного, Аркадий выбежал к нам. Леший знает, как он нашёл нас, – вероятно, снова залазил на деревья. Наш многоумный друг кричал, что пристрелил динозавра, но нигде не может найти его тушу. Переглянувшись с Иваном, мы пообещали Аркадию, что если он смог подстрелить одного, то обязательно пристрелит и другого, и двинулись вместе в путь. Вечером в понедельник Иван объяснял Анисье, как ориентироваться по солнцу, на случай, если с нами что-либо произойдёт, и что она должна идти на юго-восток, независимо от того, что будет кричать Аркадий, и чтобы она немедленно позвонила, как только появится связь. Мне казалось, он повторял ей одно и то же по нескольку раз.

Иван разбудил меня, как только начало светать, и сказал, что пора собираться в дорогу. Вдвоём мы тронулись, даже не позавтракав. До полудня шли молча. Я не спрашивал Ивана, почему он принял такое решение. За шесть часов пути Иван только однажды сухо сказал, что оставил половину воды Анисье. И мы шли дальше. Но чем дольше мы шли, тем больше я удивлялся тому, что за всю дорогу не встретили ни одного динозавра, которыми, как нас стращали с детства, должен кишеть весь лес, и почему, пройдя гораздо больше, чем тридцать километров, мы так и не пришли к Псковско-Смоленской стене. Утром лес окружал нас птичьей трелью. А после обеда случилось то, чего мы больше всего опасались: небо затянуло и, более того, заморосил дождь. Но набежавшие тучи не грозились зависнуть надолго. Мы опустились под ширококронную сосну и покорно стали ждать, когда на небе появится просвет. Тогда – да, пожалуй, именно тогда – я почувствовал себя виноватым. Мой друг всегда был немногословен, но сейчас это стало невыносимым, и я в душе пожелал себе быть проклятым, если моя выходка, к тому же не принёсшая мне никакой радости, обернётся ссорой с другом. Словно читая мои мысли, Иван вздохнул и тихо обозвал меня отягощённым похотью. Я не знал, то ли обидеться на моего друга и обозвать его тоже как-нибудь в ответ, то ли с ним согласиться.

Мои недолгие размышления прервали голоса людей. Позабыв про дождь, мы ринулись на звуки пуще нашего многоумного друга, всё-таки оставшегося живым, как потом выяснилось. Иван вдруг резко остановил меня, и мы уже спокойно вышли к людям. И тут, на наше удивление, мы увидели в лесу дорогу – чего никак не ожидали. По ней, волоча тележку, шли двое пожилых людей – седой мужчина и невысокая женщина с убранными под косынку волосами. Мы неспешно пошли за ними, стараясь остаться незамеченными. Чем дальше мы шли, тем реже становился лес, тем чаще нам попадались навстречу люди, а вдоль дороги – дома. Вскоре и вовсе стало ясно, что мы пришли не в какой-нибудь захолустный посёлок, а в современный город с высотными зданиями, чему мы с Иваном были несказанно рады. Между собой мы порешили, что этот город, видимо, один из кольца Псковско-Смоленских, а то, что мы этого кольца-стены не заметили, списали на собственную усталость и невнимательность. Первым делом мы собрались плотно пообедать в кафе и уж потом думать о возвращении в родные стены. Но как только стали появляться вывески и реклама на улицах, мы заметили, что все они на финском языке. Нас это поразило, но не расстроило, ибо финский учили со второго класса, как-нибудь и я его подучивал. Однако поняли, что если оказались в другой стране, то остались без денег, а значит, и без обеда, и огорчило нас именно это. И я, и мой желудок дольше голодать отказывались. Тогда я решил взять дело в свои руки, а именно – познакомиться с какой-нибудь привлекательной девушкой, однако для начала эти самые руки нужно было помыть, да и лицо тоже. Говоря честно, подобное с девушками проделывал я уже не раз, когда денег на столовую между лекциями не оставалось, поскольку они были потрачены ещё накануне вечером. Иван не одобрил мою затею, но, вероятно, он также ничего лучше придумать не мог.

Проснувшись утром на следующий день в мягкой постели, я некоторое время не хотел раскрывать глаза и говорил себе, что всё-всё было только привидевшимся сном. Но резкий и непривычный аромат с кухни перебил мои мечтания и заставил открыть глаза. Хотел было я тут же подняться с кровати, но увидел, что напротив меня сидит грузный мужчина и с укором меня разглядывает. Раннее утро не лучшее время, чтобы объясняться на иностранном языке, поэтому я только и смог, что пожелать ему доброго утра. Побагровев, мужчина, имени которого я так и не узнал, – но то, вероятно, был отец девушки, с которой я вчера отужинал, – медленно встал и удалился из комнаты. Не долго думая, я надел на себя всё то, что полагается надеть, и, вспоминая, где же мы расстались с Иваном, поспешил выйти, но тотчас встретился с ещё одним грузным мужчиной, выходившим из соседней комнаты. Поняв по его неприветливому лицу, что беда моя близко, я что есть духу выбежал из квартиры и направился на встречу с Иваном, по дороге вспоминая вчерашний вечер. В то время, когда я искал уже не только ужина, но и завтрака, Иван, в большей степени способный к иностранным языкам, разговорился с молодым человеком по имени Вилхо, у которого он и собирался переночевать и куда я направился в надежде позавтракать. Вилхо было двадцать один год, на вид он был крепким парнем с суровым лицом, хотя и усыпанным веснушками, а его мелкие чёрные глазки смотрели в упор на собеседника. Вилхо жил один в небольшом домике, учился в аспирантуре на факультете геологии, в том же университете и преподавал.

Когда я подъехал на такси по адресу, записанному вчера на клочке бумажки, Иван курил на крохотной веранде. Он встретил меня, дружески улыбаясь, полюбившимися ему словами: «…Тот плохо кончит, жертва баб». На мой немой вопрос он ответил, что на мне чужая одежда. Спохватившись, я было собрался рассказать ему о том, что чуть не произошло утром, но тут на крыльцо вышел здоровяк Вилхо, и мы пожали друг другу руки. Пока мы завтракали – Вилхо угостил нас крепким кофе с бутербродами и омлетом с ветчиной, – Иван рассказал мне о том, что узнал вчера от нового знакомого. Слова Ивана поразили меня настолько, что я даже не поверил им сразу. Прежде всего, Иван сказал, что нет никакого Псковско-Смоленского кольца, не было, как оказалось, вообще никакого другого кольца-стены, кроме Московско-Петербургской. И не было никаких динозавров, бедняги вымерли ещё многие миллионы лет назад. Уже после этого стоило бы помолчать, чтобы опомниться, но Иван продолжал пересказывать вчерашнюю беседу с Вилхо, а позже и сам парень поведал много интересного. С его слов, лет двести назад Россия после проигранной войны потеряла многие свои земли, огородилась каменным кольцом и поныне выплачивает дань своим соседям – Финляндии, покорившей земли с севера и запада, Турции и Византии, что находились с юга и востока, – и постоянно продлевает договор о перемирии и ненападении. Соседи же наши потому так просто соглашаются на подобную сделку, что не считают нынешнюю Россию угрозой для себя или же земли северные её плодородными. Мы рассказали Вилхо, как нам читали по истории, что русские области многочисленны и огорожены, потому что леса между ними чудовищно опасны. А Вилхо спросил нас, бывали ли мы когда-нибудь в других областях России, на что мы ответили отрицательно. Путешествия считались у нас уделом лентяев, тогда как добропорядочные граждане должны быть заняты полезными делами, Тут у нас с Вилхо возникли разногласия, так как, первее всего, развивали у нас в стране именно военное дело и не только для обороны, но и для завоевания новых территорий, – о чём, оказывается, наши соседи не предполагали. Пока Иван рассуждал, после какой проигранной войны мы начали выплачивать дань и зачем было выдумывать покойных динозавров и стращать ими людей, мне подумалось, что нет ничего дурного в том, что я никогда не мог запомнить вымышленных дат. Моему воображению представилось тогда, как беспечно и прекрасно могут жить люди по всему миру, не зная каменных стен, задевающих небо. А ведь нас учили, что подобные нашим областям есть не только в России, но и на всех европейских землях. И мне немедленно захотелось увидеть какой-нибудь другой город или же страну… Но Иван посоветовал не торопиться, ведь у нас с собой нет никаких документов и, тем более, виз. Тем не менее, имея характер скептический, Иван согласился с моей идеей, потому что не хотел верить всему на слово. Вилхо же нас обрадовал – для путешествий внутри страны не требовалось никаких документов, особенно, если мы притворимся финнами. Тогда Иван спросил Вилхо, как же мы с ним расплатимся за все поездки. И наш знакомый ответил, что ему гораздо интереснее то, что мы ему рассказали, к тому же не так дороги билеты на поезда и самолёты, как предполагал Иван. Порешив так, мы в тот день собирались с Иваном гулять по незнакомому городу, а как только Вилхо взял бы отпуск на несколько дней, уехать в другой город. Наша беседа затянулась, и Вилхо поспешил в университет, оставив нам немного денег. Весь день мы ходили по городу, ища различия с нашими, но внешних почти не находилось: город отличался от родного не больше, чем отличались города между собой в нашей области. Высотные здания, кафе, музыка из окон, реклама и афиши – все они были знакомы. Лишь зайдя после обеда в интернет-салон, мы узнали, что Сеть не только представляет собой локальный справочник с адресами, телефонами и аккаунтами друзей, но имеет выход на гораздо большее количество сайтов и ресурсов, чем мы могли себе вообразить. Там же мы узнали, что почти по всему миру ведётся летосчисление от Рождества Христова, – нас же учили, что христианство есть местная религия на Ближнем Востоке, и год нынче шёл две тысячи двенадцатый, а не семь тысяч пятьсот двадцать первый от сотворения мира. Там же, в Сети, мы с Иваном отыскали и карту мира, значительно отличавшуюся от привычной нам. На найденной карте Россия представляла собой лишь зелёный островок между прочими европейскими и восточными государствами, а за Уральскими горами простирался великий Китай. От таких открытий много печальных дум пришло в голову и сжалось сердце от обиды за некогда Великую Родину.

Следующие четыре дня мы перелетали из города в город, ходили по улицам когда-то бывших русских городов, где теперь встречали, хотя и немногих, совсем чернолицых людей и косоглазых китайцев. Но ни разу из самолёта не видели мы огороженных в кольцо земель. Мы видели небо, бескрайнее свободное небо, как только редела вата облаков. Я ощутил тогда в себе силы необъятные, и мне захотелось пройти по всем дорогам земного шара, повстречать самых мудрых людей и, говоря откровенно, увидеть всех прекраснейших девушек на свете. Однако же Иван каждый раз из подобных мечтаний резко возвращал меня на землю. Не отступил он и теперь, сказав, что пора возвращаться домой, где он ещё не передумал окончить университет, а за меня уже давно волновалась мать. Я не стал возражать, потому как тогда идея остаться выглядела неразумной. Мы попрощались с Вилхо, обменявшись адресами, почтовыми и электронными, и двинулись в обратный путь. С новым компасом, который успел купить Иван. Выйдя на рассвете, до темноты мы дошли к стене, к тому же месту, откуда и вышли, и где, на наше счастье, стоял знакомый постовой – друг Анисьи. С великой радостью он обнял нас и сказал, что не надеялся на наше возвращение. Тогда же мы узнали, что Анисья и Аркадий благополучно вернулись в родные стены ещё в прошлый вторник вечером.

Во вторник же, выспавшись, мы пришли в университет. Нас тепло встретили, и даже Анисья, а всё ещё ликующий Аркадий взахлёб рассказывал о том, как подстрелил динозавра, но сил у него не хватило, чтобы дотащить могучую тушу. Анисья лишь робко вторила другу. Сразу после занятий нас вызвали и привезли на расспрос, – что, вероятно, случилось ранее и с Анисьей, и с Аркадием. Тогда ни у меня, ни у Ивана не было задумки уехать в чужую сторону, поэтому, только переглянувшись, мы решили всё отрицать. Мужчина в деловом костюме, с седыми усами и в очках на носу чинно вышагивал по кабинету, обставленному дубовой мебелью, и спрашивал нас, где мы были и что видели, кроме сосен, берёз и болот. Удовлетворившись нашими ответами, он отпустил нас домой и строго наказал более никогда не пытаться охотиться на динозавров. Мы пообещали, сказав, что и сами порядком напугались за время путешествия.

Я же через пару дней во всём признался матери. Я рассказал ей, где мы были на самом деле, что видели, чего не встретили, – о нашем путешествии. Также поделился с ней желанием немедленно уехать из кольца, лучше вместе с ней. В том, что уедет Иван, я не был уверен, хотя надеялся его уговорить. Я объяснил матери, что был ещё раз у известного седоусого мужчины и во всём признался ему, и он ответил, что непременно отпустит меня с одним условием – чтобы я никогда не возвращался. Я говорил ей о переезде, потому как оставаться и смотреть в окольцованное небо я уже не мог. Тогда мать сказала мне то, что я менее всего хотел услышать: она обо всём знала от Ивана. Помолчав с минуту, я ровно спросил её, поедет ли она со мной, с Иваном, или же останется здесь. Моя мать, говоря честно, одна из красивейших женщин, высокая, с длинными русыми волосами, – взяла меня за руку и сказала, что, пока Иван не закончит учиться, они будут жить здесь, и мне советовала взяться за ум. Я вышел на балкон, мне стало не только тесно в каменном лживом кольце, но и душно в собственной квартире. Тогда, наверное, впервые в жизни я принял хоть и поспешное, но серьёзное решение. Затем я поднял глаза к обвенчанному с несвободой небу и пожелал, чтобы немедленно оно затянулось тучами и пролился дождь.

Кто я есть в этом мире? Юноша девятнадцати лет, названный ещё до рассвета Фёдором. Я сын мужчины, который пятнадцать лет назад ушёл на охоту за кольцо и не вернулся. Я остался один среди бесконечных ветвлений, ложных или нет, истории и параллельно существующих вселенных. Может быть, в одной из них я родился засветло в семье, живущей под нескованным небосводом, и, повзрослев, ходил охотиться на глухарей вместе с отцом. Но я родился под иным небом, где у меня был лучший друг и непредавшая мать, небом фальшивым и горделивым, стиснутым в каменное кольцо.

Пой песню, Анна! Спой ещё! И ещё раз! Пой, пока играет музыка! Пока я не ушёл в далёкую сторону…

А ты останешься здесь, под иным небом.

 

Часть вторая

Небо бездонное, полное звёздами, небо тысячи глаз, смотрящих на людей, что знаешь ты о судьбе путников, идущих в ночи, и что расскажешь ты им? Расскажешь ли ты нам о том, кто они и куда ведёт их стезя? Как много дорог под тобою встречаются, как много расходятся, утопая во тьме. И путник, взирая на луну многодетную, ищет приюта в тусклом её свете. Но, улыбнувшись мыслям своим вольным, противным ясному дню, он идёт дальше, забыв про усталость.

В то время как звёзды катились к закату, Федора, осыпая проклятьями свою неистребимую охоту к приключениям, тащила по пыльной дороге меч. То было оружие настоящих воинов, которые никогда не взяли бы в руки автомат или пулемёт, чтобы не посчитали их малосильными. Порой и Федора хотела быть крепким юношей, но уготовано ей судьбою иметь обличье женское, на что ни раз сетовала в душе Федора, кляня тот поздний час, в который родилась, когда солнце уже покинуло небосклон. Много бед имела мать с Федорой, потому как характер дочери не был пригоден для уготованных ей девичьих радостей: всегда стремилась Федора туда, где происходили драки, или, пуще того, ввязывалась в них сама. Но как пришла весна к Федоре, углядела мать ещё большую беду, и немедленно выдали родители дочь замуж. Но брак, как и рождение сына, не усмирили девятнадцатилетнюю девушку.

На рассвете вернулась Федора домой на машине подруги Яны и тихо, насколько то было возможно, затащила в дом меч. Но не удалось ей беззвучно пройти в дом: муж Федоры имел тот мерзкий нюх, которым обычно хвастаются стареющие женщины, и просыпался спозаранку каждый раз, когда его жена не ночевала дома. На то, конечно, у неё было много причин – и бои без правил поздним вечером, и ночные автогонки, – но ни в одну из них Степан, муж Федоры, не верил, предполагая иную и единственную причину, и потому грозился запереть жену в доме или вовсе хватить её топором. Однако его угрозы каждый раз растворялись в воздухе, ибо не имел муж в глазах Федоры никакого веса. Уже на пороге супруги обменялись укоризненными взглядами. Федора, пройдя в гостиную, удобно устроилась в кресле. И Степан ясно высказался о том, что меч в руках женщины – это уже слишком. Как всегда, Федора лишь молча мерила взглядом мужа, выслушивая ещё и его домыслы о её отношениях с кузнецом. Громко хмыкнув и побожившись Юпитером, что ежели муж ещё раз скажет подобное, то следующий их сын – она поклялась – будет похож на Громовержца, и прошла к себе в комнату, попросив мужа приготовить завтрак ребёнку.

Проснувшись после полудня, Федора плотно отобедала и, взяв с собой меч и рабыню-китаянку, – вторую же оставила с годовалым сыном, – зашла к Яне, жившей двумя этажами ниже. Три недели назад с войны, принёсшей новые победы Великой Руси, вернулись воины, и самым славным среди них был Онисий, которого приветствовал родной город. И Федоре тотчас захотелось с ними встретиться, услышать их бравые истории и помечтать о том, чтобы и самой когда-нибудь поучаствовать в победоносных походах. Больше двух недель болеющий ребёнок не отпускал её. Но нынче направилась Федора со своей подругой к Онисию, адрес которого накануне разузнала Яна. Федора решила предложить Онисию и его верным друзьям отправиться в Западную Сибирь к храму Минервы, куда уже более ста лет не ступала нога путешественника. Яна отговаривала подругу от затеи, напоминая о том, что никто ещё из путешествия в храм Мудрости не вернулся. Федора же считала подобные рассуждения лишь отговоркой подруги, которой просто-напросто не хотелось покидать своего, как ей верилось, любимого мужа и детей и променять уют современной квартиры на походные условия. Не советовала Яна и теперь Федоре ходить в дом Онисия без мужа. Не из любовных чувств к Степану, а больше из-за нежелания слышать пересуды за спиной, Федора отправила к Онисию рабыню, договориться о встрече в летнем кафе неподалёку. Онисию было двадцать лет, и имел он те черты лица – орлиный нос, твёрдый подбородок, тёмно-синие глаза – и такую стать, которые привлекали всегда Федору в мужчинах и которые до замужества, минуя долгие раздумья, вели к зелёной любви. Бледный же и учёный Степан не мог изменить нрава Федоры, разве только бремя и пеленания младенца на время отвлекли её от прежних развлечений и радостей. Как только Федора вновь ощутила свободу и небольшие крылья у себя за спиной, она тотчас же отправилась к кузнецу в деревню за городом, чтобы мастер выковал ей настоящий меч, и подоспел он как раз к возвращению героев. Тогда же и появилась затея у Федоры поехать в Сибирь. За день до того Федора обратилась к жрецам – получить благословение на поездку. Для себя она давно решила, что отправится в путь в любом случае – с воинами, с Яной либо одна. Однако, не получив даже одобрения, Федора не оставила свою затею, и тем более интересней ей стало, что же она найдёт в храме Мудрости. Жрецы предупредили Федору, что прежде чем узнать самую мудрость, ей предстоит встретиться с чудовищем, вселяющим страха больше, чем сама смерть. Но кто в век атомной физики и информационных технологий верит в чудовищ, и когда это Федора верила тому, что прорицали жрецы.

Заметила Федора, что Онисий слушал её, хотя и был ровесником, с отеческой улыбкой, и тем более она удивилась, когда он согласился отправиться в путешествие. Раньше сентября ему не удавалось решить свои дела, а покамест он посоветовал Федоре тренироваться с мечом. Условившись собраться на площади Меркурия в первую субботу сентября, все трое разошлись.

Хмурым сентябрьским днём молодые люди вылетели из родного Владимира в город Новосибирск. Они предполагали продолжить путь по области и отыскать храм, некогда построенный великими воинами Римской империи, покорявшими дикую Сибирь. Прославленный и знаменитый ныне в обеих империях, он был возведён людьми, что находились далеко от своей родины, хотя и приумножали её земли. На восточном пути воины возвели храм Минерве, но как возвращались они на запад, заселили в него чудище, чтобы не каждый, даже отважившийся пройти так далеко, смог обрести истинную мудрость. Не однажды путешественники искали правду вдали от дома, но никто из них не воротился. В поисках правды летели туда теперь и две девушки и четверо молодых людей. Онисий и Федора молчали о том, что желали отыскать. Ответом на вопросы для всех остальных, как следовало из разговоров, были лишь каменные стены храма. Осенний аквилон подогнал дождь, и потому половину пути Федора не выглядывала из иллюминатора самолёта, увлёкшись книгой о любимой астрономии. Так она старалась заглушить свои тревоги – ведь летела первый раз в жизни, а тут ещё, возможно, она вновь была обременена, это неимоверно раздражало её, и ещё больше – что причиной этого бремени был муж, а не славный воин Онисий. Город Владимир провожал путников моросью, а Новосибирск встретил ласковым солнцем. Молодые люди решили пройтись по старым улицам города, посмотреть на древние и новые храмы и только утром отправиться дальше. Почти всё следующее, затянувшееся в поезде утро Яна говорила Федоре, что затея её дурна, что уже и её, Яну, муж подозревал в делах бесстыдных и развратных, и потому вышла у них большая ссора, и что Федоре следовало бы поехать со Степаном. Федора же ей ответила, что никогда она ещё не спрашивала у своего мужа, что и как ей делать, с кем и куда ехать, а ежели ему что не нравится, пусть попробует ей это запретить, и уж тогда – клялась Федора Громовержцем – отец её, жрец храма Юпитера, нашлёт на Степана великие несчастия. Однако Степан полагал, что все они на него уже снизошли. Никогда не могла понять Яна, как отец Федоры, должный все её выходки запретить, поддерживал дочь в любом начинании: и сейчас, когда она уехала в самый центр Руси, и даже тогда, когда Федора, только освободившись от бремени, настояла на том, чтобы пойти учиться в Академию. Неслыханная дерзость для девушки – высшее образование. На то отец Федоры отвечал Яне, что всегда мечтал он о сыне, – разве в том вина Федоры? – мечтал ходить с ним на охоту и стрелять глухарей и куропаток, но, видно, прогневал он под небом в этой Вселенной богов, за что и был наказан ими. Сама же Яна, как ей представлялось, жила правильно: в школе училась примерно, вышла замуж, как и Федора, по шестнадцати лет, родила одним разом двух славных сыновей, и никогда в ней не сомневались ни муж, ни отец с матерью. И теперь она поклялась мужу, что эта поездка с Федорой – последнее их с подругой приключение, в чём ныне и призналась Федоре. Тогда же Федора сказала, что считает себя тяжёлой, потому в ближайшую пару лет она и сама затевать ничего не собирается. Тому обрадовалась Яна, но грустно стало Федоре от её радости.

Как солнце только начало клониться к западу, путники прибыли в посёлок Пригорный, отобедали там и сразу же, поскольку старинных каменных изваяний в посёлке не было, тронулись в путь. Дорога шла точно на север через сосновый лес, идти предстояло дня четыре, не меньше. На выходе из посёлка встретилась путникам седая старуха в тёмно-зелёной кофте, надетой поверх чёрного платья. Она лишь перекрестилась, поравнявшись с ними, и, поправив шерстяной платок, поторопилась дальше. Удивились путешественники тому, что затесалось в самом центре Руси поселение, перенявшее когда-то христианскую веру с Ближнего Востока, – ведь выжгла давно её Римская империя на своих землях, так и оставив верование там, где оно и родилось. Путешественники шли дальше и, когда солнце покинуло небо, развели костёр. Онисий отвечал на вопросы Федоры, рассказывал о долгих походах в центр Африки, о том, что немало друзей его осталось лежать под лучами жаркого солнца песчаной страны. Он рассказывал о тех великих чудесах, которым тысячи лет, и даже о том, что однажды видел и крокодила, и жирафа, – не в зоопарке, как прежде, – а там, где положено им родиться и жить, и что мечтал он теперь вернуться туда и охотиться днём, а вечером наблюдать многоотличные от наших закаты. Он говорил так, и восхищённо смотрела в его тёмно-синие глаза Федора; и заснула уставшая Яна, и захрапели бравые друзья, и после того уснули и зелёные любовники. Пришёл новый день, и, позавтракав, пошли путники дальше. Открывался им лес исхоженными тропками, и ничего не боялись они; и так, в окружении весёлых утренних птиц, дошли путники до реки. Но не было моста. И повалили тогда дерево юноши, и помогли перейти по нему девушкам. Дальше же шли по дикому лесу, то и дело размахивая перед собой топорами, как если бы оказались в джунглях реки Амазонки. Больше прежнего устав, раньше устроили привал. Весь вечер кляла Яна Федору и умоляла повернуть обратно, но Федора была непреклонна: конечно, прежде много раз она бросала дело на середине, но на то у неё были свои причины. Немного думала Федора о подруге, но больше было других мыслей. Она и сама рада была нынче развернуться, лес уже не казался таким приветливым, каким был до реки, и нагонял страхов, заставляя вспомнить истории, которыми пугали с детства. Но перевешивали думы о том, что, вернувшись, она совсем растяжелеет, – мнилось, будто лес мог избавить её от этого бремени, – что услышит она о себе много сплетен из-за того, что пошла в долгий путь без мужа, а с воином молодым и красивым, и ещё немало услышит от Степана и от матери. Онисий же признался, что, отдохнув, хотел вернуться в строй, и потому уныло было Федоре. Тот, кто родился воином, быть счастлив мог только на поле боя. Думала она уйти от мужа и жить в бесчисленных ожиданиях Онисия с войны, но и эта мысль наводила тоску, потому как не ждать его она хотела, а быть рядом. Потом она думала сама поехать в Африку, но тогда уж точно отец её топора хватится, но уже не угроз ради. Так мысли на ночь шли, и были все они печальны.

К обеду следующего дня путешественники вышли сквозь редеющий лес к заброшенной деревне. Яна хмуро оглядывалась вокруг и старалась не смотреть в окна. Онисий и его друзья были посмелее и заходили в дома – вдруг есть кто живой. Но никого не нашли. Федора не из страха, а больше из лени заглядывала в дома только через окна. Яна сказала, что догадывается, почему никто ещё назад не вернулся – небось, поумирали от страха. Федора громко хмыкнула, но один из друзей Онисия с Яной согласился. И тут заметила Федора, что и Онисий побледнел и, видно, считал так же, как и её подруга, но не хватало ему смелости в том признаться. Тотчас же Яна прижалась к Федоре и решительно сказала, что в деревне кто-то наверняка есть. Закивали и друзья Онисия. Но то было всего лишь немое молчание, какое опускается днём на деревню и лес после того, как утренние шорохи умолкнут. Не долго думая, Федора предложила идти дальше, ежели никто оставаться в деревне не желает. И путники тронулись. Теперь по редкому лесу они шли свободно и быстро, но иногда Яна, да и Онисий, затаив дыхание, оборачивались, всё мнилось им, будто кто-то идёт вслед за ними. Федора притомилась настолько, что страх, спотыкаясь об усталость, не мог до неё добраться, а потому предавалась фантазиям. Прежде всего она думала, как бы дозвониться до отца, чтобы не идти весь путь обратно, но понятно было, что связи в таких глухих местах нет, – и как хорошо будет, если бы прилетел за ними вертолёт. Ко всему, тёрли о плечи лямки рюкзака. Когда Яна собирала для них двоих снаряжение, руководствуясь журналом для путешественников, Федора подумала, что так много якобы необходимых вещей берут с собой, ежели готовятся к походу от Владимира до Пензы. Так думая, шла она, напевая себе под нос популярную песенку.

Утром, когда Федора ещё не вышла из палатки, а Яна, только проснувшись, одевалась, послышался громкий крик, а затем незнакомое рычание. Не долго думая, Федора собрала длинные чёрные волосы в хвост и, взяв в руки меч, выбралась из палатки. За ней и Яна, схватив ружьё. И они увидели то, чего Федора поначалу даже не поняла. По полянке полз на коленях Онисий и громко кричал. Три же друга его держали в руках автоматы, – о, Марс, воины ухватились не за мечи, а за автоматы! – и смотрели куда-то в лес. Но тут головоломка сложилась – из леса, порыкивая, вышел медведь. Федора, крепче взяв меч, собралась уже броситься зверю навстречу и зарубить его, но выстрел Яны опередил её. Подбитый медведь было ринулся на юношей – и немедленно получил от них пули. Животное рухнуло на угли вчерашнего костра. Стараясь даже не дышать, путники прислушивались к лесу, не выйдет ли ещё один медведь, затем – к туше, вокруг которой появилась тёмно-красная лужица, затем снова – к лесу. Заслышав шорохи, подняли ружья все, у кого они были, и через пару минут на поляне валялась ещё одна туша. Яна присела на землю, стараясь сдержать дрожь, юноши же опустили ружья и одновременно тяжело выдохнули. Федора тем временем подошла к Онисию, помогла ему дойти до палатки. Он же вытер раскрасневшееся лицо холодными руками и заполз на дрожащих коленях в свою палатку.

Вскоре путники тронулись дальше. Полдня шли они молча, вздрагивая от каждого шуршания или треска сучков. К обеду страх отпустил их, и путники мирно поели. Спросила Федора у Онисия, как получилось, что взяли они с собой не мечи, а автоматы. Онисий не отвечал, а только стыдливо отворачивался, прикусывая губу. Спросила Федора, неужто и в Африке, и в других боях, берут с собой автоматы, на что он уже с укоризной отрицательно ответил. Он попросил Федору никогда не напоминать о произошедшем с утра, она пообещала. Но тоскливо стало на сердце у Федоры. Храбрый облик Онисия поблёк. Как могли такие воины дойти до половины Африки, как могли завоевать и поработить Китай полтысячи лет назад? И подумала она, что всё то были простые мужчины со своими страхами и причудами, не как боги Олимпийские, а как её отец, дед, Степан или кузнец. Такие они, но с помощью богов, наверняка, создали две могучие империи, Римскую и Русскую, недаром обе процветают, в мирном союзе покоряя весь свет. Почему по здешним тропинкам сто лет не хаживал ни один путник? Да потому, что великие державы порабощали Ближний Восток и Африку. Велись и другие войны, и потому мужчинам не хватало ни дней, ни ночей на свои семьи, что и говорить было о путешествиях к храму Минервы. В планы же империй входила и колонизация англоязычной Северной Америки и вовсе дикой – Южной, а прежде хотели они и отправить людей в космос. Везде на Земле проникла их мощь и сила. Но тем унылее были думы Федоры: если в таких державах могучих жили простые мужи, то где же искать того храброго и сердцем отважного, с которым могла бы жить она долгие годы, не кляня судьбу, посылающую ей детей, и к которому ей захотелось бы уйти от мужа. К Онисию уже не желала она переезжать, а к кузнецу никогда и не собиралась. Такие мысли печалили её, пока путники не сделали привал. За вечерним костром, водя фонариком по карте, заключили путешественники, что идти до храма оставалось километров восемь, и потому решили для завтрашних подвигов набраться сил и как следует выспаться.

Полночи дремала Федора, но ранним утром сон совсем покинул её. Как только звёзды стали меркнуть, Федора, собрав густые волосы в хвост, взяла с собою меч и двинулась в путь одна. Она шла ровно на север, где, думала она, ночи длиннее других. Шла и смотрела на гаснущие звёзды на востоке, а позже – как осыпались они на зеленеющем небе запада. Федора не страшилась чудища и не боялась погибнуть от когтей или зубов его острых, ибо милее ей были они, чем колкие слова мужа, матери и соседей, предательство подруги, клявшейся более не сопровождать её в подобных авантюрах, милее, чем бремя ненужным ребёнком или испуганное лицо доблестного воина. Быть может, в другом мире, в одной из параллельных вселенных, она встретила юношу с голубыми глазами и храбрым сердцем, и не зависели они от воли родителей, и путешествовали по всей земле и по всей вселенной, радуясь каждому дню и каждой ночи. Но в этой вселенной всё когда-то пошло не так – быть может, о том сказано ещё в древних летописях. А может быть, Федора просто родилась не в том мире.

На холме завиднелся храм. Федора крепче ухватила рукоять меча и пошла уверенным шагом. Поднявшись к храму, Федора прислушалась, не храпит ли чудище, не выйдет ли из леса медведь. Но всё было тихо. Она огляделась: заря уже опалила горизонт, вокруг же храма вниз от холма простирались долины, и чуть поодаль была широкая река. Тогда толкнула Федора медную дверь мечом, и в храм пролился утренний свет. Внутри храма было пусто, лишь посреди стояла статуя Минервы со свёртком в вытянутой руке. Федора вошла, прислушалась ещё раз и, не услыхав ни звука, поставила меч к постаменту, взяла осторожно свёрток, боясь, что он рассыплется, аккуратно развернула его. «Ступай обратно», – гласила надпись. Федора присела на постамент, вздохнула, и тут взору её предстал ровный ряд мечей с одной стороны от порога, и кучка костей, черепов и кинжалов – с другой. Федора упрямо разглядывала черепа. Слёзы покатились по её щекам. Она опустилась на пол, села рядом с костями и, беря в руки, разглядывала их, как если бы они были изрисованы причудливыми узорами. Она перебирала кости и черепа один за другим, и стекали со щёк слёзы на них. Глубоко вздохнула Федора, опустила голову, подняла с пола и крепко сжала она дрожавшей рукой кинжал неизвестного путника. Поднялась Федора, когда янтарный свет залил храм, и лениво передвинула свой меч к остальным. Слёзы немою рекою текли по щекам оттого, что прижала к груди Федора кинжал, тогда подошла она к открытой двери храма и решила проститься с небом. Глядела Федора в голубеющее небо, думала тяжёлые думы. Неужто на всё воля неба, неужели над ним ничего нету? Вспомнила – есть. Космос над ним. И печаль отступила: решила Федора просить отца, чтоб разрешил лететь в космос. Или испросить-таки дозволения у него вступить в строй, на равных с юношами, и отправиться покорять Америки. Обессилев, присела Федора и слушала только сердце своё. Отдохнув же, вернула кинжал она груде сиротливых костей, и скомкала свёрток липкой ладонью, сунула его в карман походных брюк для того, чтобы больше никто не вздумал колоть себя кинжалом, и вышла из храма. Спустилась она к реке умыться и погодя поняла, что хотя и запоздалый, но пришёл день узнать, что нисколько она не потяжелела. Нынче же и подоспели её друзья. Она смотрела, как вошли они в храм и как обошли его со всех сторон. Ничего не найдя, спросили Федору, видела ли она кого. Она отрицательно мотнула головой, а после предложила похоронить бедолаг, рассыпавшихся в углу храма. Пока юноши перетаскивали кости и присыпали их землёй, Яна стояла в храме и, обратившись к Минерве, благодарила её за то, что хранила их всю дорогу, и просила богиню охранять их и на обратном пути. Федора же, опустившись на зелёную, ещё летнюю траву, слушала пение ранних птиц и шум быстрых, холодных вод реки. И вдруг послышался гул вертолёта.

Кто она в мире вездесущего солнечного света и великих империй? Девятнадцатилетняя девушка, родившаяся в 2748 году от основания Рима в семье жреца и служителя храма Юпитера. Она, будучи шести лет от роду, застала отца с юной весталкой, о чём никогда и никому не рассказывала. Но в сердцах грозилась поведать об увиденном самому Великому понтифику каждый раз, как только отец собирался Федоре что-либо запретить.

О, новый день, предатель и обманщик. Твой солнечный свет, двойственный по своей природе, двуличен и в делах своих: он открывает взору земные просторы и дали, и манит, обещая многое, но он же и порабощает путников тяготами и заботами. Голубизна дневного неба обманчива, и только ночь дарит нам подлинный цвет космоса, обнимающего землю.

 

Эпилог

Федя стоял у окна, обнимая Анюту. Её волосы, окрашенные в синий цвет, пахли каштаном и розами, и он целовал их, самые красивые волосы в мире. Он любил её светлую тонкую кожу, алые губы и бездонно-синие глаза. Влюблённые смотрели в иллюминатор и наблюдали, как луна поднимается над родной планетой. Отсюда, из космического корабля, Земля ещё величественней и прекрасней. И думал Федя, что ни одна из параллельно существующих, как доказывал учитель физики, вселенных, не нужна ему сейчас. Вдруг в них, много или мало отличных от нашей, они с Анютой не встретятся или никогда не найдут друг друга?

Федя целовал за ушко, проколотое из подростковой вредности тремя серёжками, самую смелую девочку, не побоявшуюся сбежать из дома и полететь с ним тайком от всех на корабле в космос. Такой подарок сделал Федя девушке на шестнадцатилетие перед началом учебного года, а раньше она ему подарила щенка, которого они единодушно назвали Джоном. Теперь, когда полёт затянулся и вернуться получится только к Рождеству, они оба успели соскучиться и по родителям, и по земным просторам, российским дорогам, по отчему дому, по наверняка уже подросшему Джону, по школьным друзьям, которым изо дня в день присылали новые виды планет, далёких звёзд, комет и других космических путников и странников.

 

Андрей Дашков

Мифотворец

Я, конечно, и раньше знал, что Леонардо – большой чудак, но, оказавшись перед его экраном, спросил себя, не слишком ли долго старик играет в свои игры, чтобы сохранить здравый рассудок. Пусть ты законченный инди и не испытываешь естественной тяги к слиянию, пусть ты предпочитаешь чаще быть мясом со всеми вытекающими последствиями и тебя практически невозможно застать в незапятнанной чистоте вибро – но зачем превращать свой энергетический экран в глухую серую стену с единственной красной дверью, к которой ведёт дорога, вымощенная жёлтым кирпичом? Анекдот, да и только. Правда, смеяться мне не хотелось. Леонардо был известен не только своим пристрастием к доброй старой материи и ретропостановкам. Некоторые его «забавы» на поверку оказывались не столь уж безобидными.

На выходе из вибро я обнаружил, что воплотился в высокого и массивного тридцатипятилетнего мужика с квадратной челюстью, стрижкой «полубокс», перебитым носом и вдобавок с кулаками (да и рефлексами), готовыми к грязной работе. Тёмный костюм был словно позаимствован из гардероба владельца похоронного бюро, хотя сидел отлично. Честно говоря, будь моя воля, я выбрал бы для себя что-нибудь более утончённое, но я стараюсь свято соблюдать элементарное правило «не лезь за чужой экран со своим мясом», как, впрочем, и другие общепринятые нормы вежливости. Если Лео хочется видеть меня таким – его право; в конце концов, он у себя дома. Предвкушая будущую месть, я пару секунд обдумывал, в кого воплощу старика, когда он пожалует ко мне в гости. Пару секунд, не более. Потом понял, что вряд ли когда-нибудь дождусь этого. Лео редко вылезает из своего угла.

Стена тянулась вверх и в стороны сколько хватало глаз, а глаза мне достались зоркие. Только дверь нарушала серое однообразие. На ней висел молоток (Леонардо, пощади!), которым я и воспользовался, обрушив его на бронзовый диск, заделанный в дверь на уровне моего плеча.

Достаточно долго ничего не происходило, и я лишний раз отметил про себя, как много времени в мясном мире тратится напрасно. Наконец раздался лязг отпираемого замка (стального замка, о господи!), дверь приоткрылась, и в проёме возникла костлявая и холодная физиономия дворецкого, упакованного в чёрный костюм без единой пылинки. Как ни крути, парень являлся аватарой Лео, тем не менее он воззрился на меня так, словно я был коммивояжёром, постучавшимся в дверь с надписью «Мы ничего не покупаем».

– Что вам угодно? – осведомилась эта игривая часть Леонардо, издавая звуки в тональности брезгливого кастрата.

Пришлось принять игру.

– К хозяину, – буркнул я. – Мне назначено.

У меня оказался грубый низкий голос, вполне соответствующий внешности.

Дворецкий уныло кивнул в знак того, что мои аргументы неотразимы, и посторонился, впуская меня во владения «хозяина». За стеной был мирок, очевидно, обустроенный Леонардо по своему вкусу и в своё удовольствие. Стоило переступить порог, и воздух наполнился ароматами цветущего сада. Небо было пронзительно синим; медленно плывущие облака напоминали лебедей; поросший изумрудной травой пологий склон поднимался к дому с терракотовыми стенами. Лео не забыл и об озере, посреди которого виднелся домик на сваях. К домику тянулась дорожка из плоских камней, паривших над водой. Насколько я успел заметить, на камнях – по крайней мере на некоторых – были высечены иероглифы.

Попирая траву туфлями ручной работы, я пошёл к дому. Дворецкий семенил следом, готовый скорректировать мой курс в случае непредвиденных отклонений. Я пока не видел, ради чего отклоняться. Меня давно уже не прельщали красоты и удовольствия вещественного мира. Так давно, что я начал забывать, каково это – быть мясом. А сейчас вспомнил, ощутив резь в мочевом пузыре.

Щёлкнув пальцами, я подозвал к себе дворецкого.

– Туалет. – Разговорчивостью я не отличался.

Дворецкий слегка приподнял бровь, однако возразить не посмел и вытянул узкую ладонь в направлении левого крыла дома. Туда я и проследовал, теряясь в догадках, зачем Лео понадобился этот нелепый спектакль. Нельзя же, в самом деле, так любить игру ради самой игры.

Унитаз во владениях Леонардо оказался золотым. Мне понадобилось напрячь воображение, чтобы сделать правильный выбор между ним и находившимся поблизости серебряным биде. Какая тонкая проверка!

Наконец я был готов к разговору. Дворецкий проводил меня в большой полутёмный зал – что-то среднее между библиотекой и лабораторией, – полный не только отпечатанных на бумаге книг, но и всевозможных карт, сосудов, приборов, от химических до астрономических. Посреди этого антикварного великолепия восседал Леонардо.

В последний раз, когда я видел его, так сказать, во плоти, он был пышнотелой дамой, а сейчас пожелал принять облик почтенного длиннобородого старца с широким, изборождённым морщинами лбом, печальными глазами и нестареющими руками художника, которыми он постоянно массировал комок глины размером с теннисный мячик.

– Спасибо, что отозвался, мой мальчик, – проговорил он усталым голосом человека, который редко посылает приглашения, но если уж посылает, то обычно никто не отказывается. – Проходи, присаживайся.

Дворецкий благополучно исчез. Я выбрал кресло, обтянутое чьей-то татуированной кожей, уселся и приготовился внимать. Леонардо стóит послушать, даже если у него не все дома. В конце концов, информация остаётся информацией; находясь в вибро, очень легко выделить её из интерпретаций.

– Сразу перейду к делу, – сказал Леонардо, – поскольку время не ждёт. (Ого, с каких это пор мы озабочены временем?) Мне нужна твоя помощь… Точнее, не помощь; я хочу, чтобы ты занялся одной деликатной проблемой вплотную.

Я молчал. Он погладил окладистую бороду и таки перешёл к делу:

– Ты знал моего сына?

– Я даже не знал, что у тебя есть… сын. – Я надеялся, что произнёс это слово без заметного отвращения.

Размножающееся мясо. Животная возня на сеновале, зверь о четырёх ногах и двух головах, содрогания плоти, тяготы беременности, муки родов, бессмысленная пустота младенчества, страдания слишком короткой жизни и – куда денешься – неизбежная смерть… Я не хотел вспоминать Саваофа. В общем, у меня достаточно причин, чтобы держаться подальше от всего этого. Но Леонардо, по-видимому, считал иначе.

– Тебе не понять, – сказал он высокомерно. – Ты не художник и не можешь оценить красоту, спустившуюся на землю с небес, где она существовала только в виде идеальных образов и грезящих ангелов…

Должно быть, я всё-таки не уследил за своим новым лицом и поморщился. Лео это заметил, и ему это не понравилось.

– Что кривишься? Думаешь, старик выжил из ума, впал в маразм, позвал меня, чтобы прочесть лекцию о красоте? Ладно, чёрт с тобой, думай, что хочешь. В общем, мой сын – это плод большой и искренней любви, мало кому ведомой в этом вашем вибро. (Я отметил про себя «ваше вибро» – вот до чего доводит крайний индивидуализм.) Как положено, он родился через девять месяцев – конечно, родился мясом. И я оставил его там, на Земле, с матерью. Время от времени навещал под видом старого бродяги, болтал, помогал советами – и должен тебе сказать, у мальчишки было золотое сердце. Его матери пришлось несладко, да и мне тоже. Знаешь, нет ничего хуже, чем видеть, как увядает любимая женщина. А-а! – Он раздражённо махнул рукой и повторил: – Тебе этого не понять. Короче говоря, до тридцати лет всё шло как обычно: он мужал, она старела, я приходил всё реже, потому что, вообще-то, мне полагалось давно умереть. И всё закончилось бы как обычно – ещё лет тридцать спустя, – если бы моему сынку не взбрело в голову поиграть в мессию. Ну, ты знаешь, как это бывает – молодость, ума мало, энергии много, а мясной мир ужасно несовершенен. Достаточно увидеть прокажённого, несправедливую казнь, мертвеца и старика вроде меня, – и начинаешь задавать себе вечные вопросы. Но я и с себя вину не снимаю – это всё мои проклятые эманации. Без них парень, может, так и остался бы простым миллионером.

Я чуть было не совершил очередную оплошность и не зевнул во весь рот. Пока что рассказ Леонардо вызывал у меня только скуку. Когда он говорил «знаешь, как это бывает», хотелось ответить: «Да знаю я, знаю». Ещё бы мне не знать. Сам когда-то баловался чем-то вроде этого. Трудно справиться с искушением, когда эти бедолаги, рождённые мясом и обречённые умереть мясом, то есть очень скоро и очень болезненно, – молятся на тебя, просят тебя о помощи и заступничестве, а если и не просят, то приписывают тебе авторство многих своих бед. Насколько я помню, они называли меня Самаэлем…

– Ну а я-то здесь при чём? – Мне пришлось вернуть старика и вернуться самому из глубокой долины воспоминаний к неутешительной реальности.

– При чём здесь ты? – переспросил он, словно прогоняя какое-то видение. – А вот при чём. Они убили его. Эти твари убили моего мальчика.

Я пожал плечами. Да, довольно часто такая неприятность случается со «спасителями». Ничего не попишешь, профессиональный риск. Мясо ужасно, непередаваемо, невыносимо неблагодарно! Но даже если так, я не видел в том большой беды. Со своими-то возможностями Лео стоило только пошевелить пальцем, чтобы реанимировать беднягу и пристроить куда-нибудь в санаторий для бывших бунтарей и ниспровергателей основ. Насколько я помню, после достижения примерно сорокалетнего возраста желание спасать кого-либо, кроме себя, пропадает начисто.

Леонардо, должно быть, прочёл всё это на моём лице. А может, где-нибудь ещё – ведь он был у себя дома.

– Да, я хотел воскресить его, но…

– Но?

– Тело исчезло. Кто-то украл тело. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы плоть полностью разложилась. Моему мальчику уже не воскреснуть, кто-то лишил его этой возможности. Я хочу, чтобы ты нашёл и наказал этих ублюдков.

– Что значит «наказал»?

– Это значит – убил! – Лео вышел из себя, причём в буквальном смысле слова. Я вдруг увидел, как старик застыл в своём кресле, а позади его окаменевшей фигуры появилось что-то гораздо менее плотное, похожее на танцующую золотистую пыль. Потом у сидящей аватары отвалилась челюсть, и раздался утробный голос, резко отличавшийся от того полушёпота, которым Лео разговаривал со мной раньше: – И лишил их возможности воскреснуть… Всех причастных… А также сообщил мне, кто стоит за мясом, убившим моего сына… если выяснится, что за мясом кто-то стоит!

Я предпочёл бы не дразнить его и дальше, но кое-что оставалось непрояснённым.

– У меня только один вопрос. Почему бы тебе самому не сделать это?

– Хороший вопрос, – сказал старик, немного успокоившись и вернувшись в себя. – Хороший, прямой и тупой. Именно такой, какой может задать Самаэль… – И вдруг гаркнул: – Потому, жить тебе в аду, что каждый должен заниматься своим делом!!!

* * *

Значит, каждый должен заниматься своим делом? Старый лицемер. Если бы он думал об этом, когда засовывал свои «эманации» в самку человека, сейчас у меня было бы меньше грязной работы.

После безвременья, проведённого в океане астральной любви, я почти позабыл, как быстро всё меняется здесь, внизу. И я не стал бы утверждать, что меняется к лучшему. Перемены не то чтобы настораживали, но настраивали на особый лад. Я понял, что будет трудно, гораздо труднее, чем прежде. От подавляющего большинства двуногих старым религиозным духом даже не пахло, а новый запашок был каким-то подозрительным, исходил не вполне оттуда, откуда раньше, и сильно напоминал духи дешёвой проститутки.

Но не будем спешить с выводами. Ещё со времён своей добровольной «миссии» я усвоил, что, когда имеешь дело с мясом, нет ничего прочного, истинного и постоянного, святость и грех можно отыскать в самых неподходящих для этого местах, доверять нельзя даже самому себе, а любовь и ненависть ходят рука об руку.

Итак, с чего бы начать своё нисхождение? Да всё с того же. Меняется мир; методы не меняются. Уже достаточно давно я вывел для себя следующую формулу: всеведение без всемогущества обрекает на недеяние; всемогущество без всеведения обрекает на бандитизм. (Добавлю в скобках: всеведение плюс всемогущество – это уже диагноз.)

Кажется, какой-то гангстер со Старой Земли сказал: «С помощью доброго слова и револьвера вы можете добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом». Верно подмечено. Добрых слов в любом человеческом языке не так уж много, и они быстро заканчиваются. Патронов (образно выражаясь) гораздо больше. А если учесть мою способность к синтезу – неограниченное количество.

Свой мясной имидж я сохранил, решив, что эскиз от такого мастера, как Леонардо, вполне заслуживает ношения и, главное, соответствует предстоящей работе. Правда, пришлось подогнать костюм и оружие под эпоху, а также проработать физиологические детали, которыми гений пренебрёг то ли ввиду занятости, то ли пребывая в расстроенных чувствах.

Кроме того, он не посвятил меня в подробности истории, приключившейся с его… ну, вы поняли. А подробности оказались такими, что могли окончательно отравить моё пребывание в юдоли скорбей. Стало ясно: предстоит не просто ковыряться в дерьме, но ещё и делать это долго и кропотливо.

Справедливости ради надо сказать, что были и хорошие новости. Призрак нового варварства бродил по Европе, а для меня это отрадное зрелище. Слишком уж зарвались человечки предыдущего эона; гордились информационными сетями, насиловали природу во все отверстия и насиловали собственное естество; тупым стадом тащились по дороге в ад, некоторые добирались первыми, ненадолго возвращались назад и рассказывали, что к чему, однако это никого не испугало…

Я стоял посреди базара – на удивление тихого. Это был верный признак того, что пар на исходе. Торговля угасала; насколько я успел заметить, преобладал натуральный обмен. Вдруг я увидел, что меня манит к себе грязным корявым пальцем какой-то нищий, просивший подаяние между лавками молочника и мясника. На нём были самодельные тёмные очки из проволоки и осколков закопчённого стекла. Я сомневался, что он слепой, пока не подошёл, не снял с него очки и не увидел пустоту в глазницах.

– Самаэль! – прошептал он радостно. – Ты пришёл покарать их?

Мне это не понравилось. Свою теперешнюю работу я предпочёл бы выполнять без огласки – по крайней мере на данном этапе. Единственное, что утешало, – больше никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Только мясник смотрел с вялым неудовольствием: дескать, что ты, сука, товар загораживаешь? Давай нищему монету и отваливай!

Пришлось присесть и спросить в самое ухо:

– Откуда ты знаешь, что это я?

– Ты, ты! Я чувствую твой огонь. Ты горячий, как молния. Ты светишь в моей темноте – первый свет, что я вижу за много лет! Значит, пророчество сбывается. Испепели их всех!

Многовато поручений для одного дня, вы не находите? Мне тоже так показалось. И ещё эта болтовня о пророчестве. Молва иногда помогает, а иногда мешает – причём как хорошая, так и дурная. В любом случае имелся повод познакомиться с нищим поближе. Собственно, в том, что так заговорил первый же встреченный мной убогий, не было ничего удивительного. Совпадения всё ещё случаются. Иногда третий глаз открывается взамен двух утраченных. Да и я, честно говоря, был особенным мясом на тонкий нюх.

– Пойдём со мной, – сказал я всё так же тихо.

– Куда? – Этого он, похоже, не ожидал. И слегка струхнул.

– В какое-нибудь тихое место. Расскажешь мне о пророчестве.

Его энтузиазм начисто пропал.

– Ну что ты? – сказал я ласково. – А как же свет в твоей темноте?

– Ты… – залепетал он, – ты слишком близко. Мне душно… Изыди!.. Задыхаюсь…

Он и впрямь провёл своими когтями по горлу, до крови раздирая кожу. Хороший артист? Вряд ли, хотя не исключено. Так часто бывает с ними: взывают к нам о помощи и заступничестве, но не переносят нашей близости, если каким-то чудом кто-нибудь является по вызову.

Он мне надоел. Пришлось заставить его подняться и на некоторое время заклеить ему пасть, чтобы не орал. Я уже не впервые видел, как плачут, когда плакать нечем. Смотрел бы и смотрел, но надо было работать. Я повернулся и пошёл прочь. О слепце пока можно было не беспокоиться – если он и впрямь видит третьим глазом, пусть идёт на свет; если не видит, тогда и говорить не о чем.

Я уже понял, что без шума не обойдётся. Мясник хотел что-то вякнуть, но раздумал, когда наткнулся на мой взгляд. Он сунул красные волосатые руки под прилавок, на котором был разложен натюрморт в лиловых тонах из костлявого мяса, и достал дробовик. Для такой массивной туши он двигался достаточно быстро. Кстати, другие лавочники тоже. Но не быстрее, чем я.

Моя первая пуля попала мяснику в брюхо и отбросила его на колоду, в которую был воткнут топор. Заряд из обоих стволов дробовика проделал дыру в тонкой дощатой стене лавки. Кажется, немного картечи досталось молочнику – во всяком случае, с той стороны стрельбы не последовало. Зато другие идиоты расстарались вовсю. Ими двигал извращённый корпоративный дух. Видимо, они подумали, что кто-то решил прибрать к рукам их вонючий базар. Если бы хоть один из них попросил меня: «Самаэль, возьми меня с собой», – я показал бы ему, как велик мир на самом деле, я взял бы его в странствие, которое бедняге не могло даже присниться, я вдохнул бы в его ничтожную жизнь ярость и счастье запредельной силы, научил бы магии, отодвигающей смерть… но они, эти жалкие торгаши, держались за свои лавки, за своё мясо, за свою темноту. Я отправлял их туда одного за другим, не испытывая ничего, кроме сожаления.

Не нуждаясь в рекламе, я изображал из себя обыкновенного бандита. Помимо всего прочего, это означало, что в меня попадали пули и картечь. Мне даже было любопытно вспомнить, каково это – испытывать боль. И я разрешил своему мясу чувствовать. Я шёл сквозь огонь, поглощая модифицированной плотью раскалённый металл и осознавая, что это только начало. Слепец плёлся за мной с перекошенным лицом. Думаю, в ту минуту он мало что соображал и двигался исключительно под моим влиянием. Я начинал ему сострадать. Как ни крути, у меня был иммунитет против свинца, а у него – нет.

Наконец мы убрались с базарной площади, и стрельба вскоре затихла. Желающих преследовать меня на узкой улице то ли не нашлось, то ли попросту не осталось. Я спрятал оружие, чтобы не возбуждать обывателей, и приостановился, поджидая нищего. Обращала на себя внимание его странная походка. На нём не было ни царапины, если не считать тех, что он нанёс себе сам. Это никакое не чудесное спасение, а старая игра смерти, и радоваться на месте нищего мог только глупец. Он и не радовался. Он чуял, у кого теперь преимущественное право и кто возьмёт своё, когда партия наскучит. Так что я стал для него чем-то вроде талисмана, и он пересмотрел своё отношение ко мне.

– Самаэль, – раздался его восторженно-горячечный шёпот после того, как он едва не ткнулся носом в моё плечо, – ты начал карать их!..

– Лучше давай о пророчестве. – Я потянул его в сторону ближайшего кафе, которое называлось «Счастливый джанки», о чём возвещала надпись из гнутых стеклянных трубок, частично разбитых, так что название можно было прочитать и как «частливый джа».

Судя по количеству посетителей, это место не оправдывало ожиданий. «Счастливчиков» было немного, и все они выглядели бедными и не вполне здоровыми. Дым папирос, заряженных дрянным табаком, застилал и без того тусклые зеркала. Какой-то негр сидел на табурете у дальней стены, терзал гитару и выкрикивал жалобы на судьбу – пачками, по три на один куплет. Он музицировал с таким старанием, что сразу становилось ясно: этот работает за еду.

Дешёвое пойло на полках бара могло привлечь разве что как средство забыться навсегда. Судя по всему, большинство присутствующих именно этим и занималось. Что-то было в этой спокойной обречённости пьяниц – не скажу героическое (какое уж тут геройство), но эти, по крайней мере, не суетились на краю пустоты.

Я проследовал к свободному столику в тёмном углу, уселся лицом к входной двери, а слепой нащупал стул напротив. Он что-то бормотал себе под нос, и я подумал, что, возможно, придётся немало потрудиться, прежде чем удастся отделить реальность от его фантазий.

Подошла толстая официантка и, сверкнув металлическими зубами, поинтересовалась, что нам угодно. Я, между прочим, уже ощущал самый банальный голод, однако против удовлетворения аппетита в этой забегаловке протестовало моё эстетическое чувство. Лужёный желудок требовал одного – жратвы; всё остальное ему было до лампочки. И желудок победил, что лишний раз доказывало, как нелегко быть мясом.

– Тащи самое лучшее, – сказал я толстухе, наивно полагая, что так она быстрее оставит меня наедине со слепцом.

Однако тётка была не пальцем деланная и явно успела оценить мою платёжеспособность, а также уловила, что я не чета её обычным клиентам. Она чиркнула спичкой и зажгла толстую свечу, воткнув её в середину столешницы.

– Есть отличный бурбон из старых запасов, – сообщила она доверительным тоном, словно ненароком задевая меня необъятным бюстом.

По её виду было ясно, что при желании можно воспользоваться не только припрятанным в подвале пойлом, но и бюстом, а заодно и всем остальным, однако предлагать себя открыто старая шлюха не решилась. К счастью, сексуальные желания во мне пока не проснулись, и я надеялся, что в отношении самок моё мясо окажется более разборчивым, нежели в еде.

– Как насчёт апельсинового сока?

– Не держим, – ответила толстуха разочарованно, после чего наконец утащила свои телеса на кухню.

При слове «бурбон» нищий чуть не застонал от вожделения, а услышав, что бурбона не будет, посерел и стал облизывать пересохшие губы. Я схватил его за отворот засаленного халата и притянул к себе. Мы соприкоснулись лбами. И за эту долю секунды он успел понять, что моё терпение на исходе.

– Я жду. Пророчество.

– Если он умрёт, появится ангел смерти, и никто не избежит кары, кроме принявших Причастие Обезьяны.

Оказывается, нищий мог быть вполне вразумительным, когда хотел. Точнее, когда я хотел.

Снова появилась официантка и метнула на стол две тарелки с дымящейся смесью мяса и овощей. Сколько столетий прошло, но я ни с чем не спутаю этот запах.

– Человечина?

Она пожала жирными плечами:

– Вы же просили самое лучшее.

Недаром один мой старый знакомый в другой жизни говорил: «Когда я слышу о любви к людям, моя рука тянется к мечу». В самом деле, за что любить этих тварей, истребляющих и пожирающих друг друга?

– Убирайся. – Я бросил на стол пару монет, что ещё были в ходу, и подождал, пока толстуха испытывала их на прочность в своей железной пасти. – От кого ты узнал о пророчестве?

– От Джима.

– Кто это?

– Его ученик.

– Живой?

– Не знаю.

– Когда ты видел этого Джима в последний раз?

– За два месяца до смерти Учителя. Джим покупал для него героин.

– Не слишком логичное поведение для ученика, тебе не кажется?

– Наоборот! – горячо возразил слепец. – Учитель хотел этого. Он говорил, что спасителей делает смерть.

– Придурок… Судя по твоему недавнему ликованию, ты принял Причастие?

Вместо ответа нищий наклонил голову, почти уткнувшись лицом в тарелку с останками такого же бедняги, чтобы продемонстрировать мне пятно на темени. Не слишком заметное пятно. Поначалу его можно было принять за аккуратную тонзуру или ожоговый шрам, оставленный тавром, которым клеймят скотину, однако, рассмотрев повнимательнее, я обнаружил кое-что интересное. До всеведения мне было очень далеко, но снять информацию в данном случае труда не составляло. Тот, кто имплантировал мини-контейнер с невидимками, даже не позаботился об экране. И в самом деле – зачем? Насколько я мог судить, малыши пока не были активированы и ждали команды.

И тут до меня дошло, что за игрой в новую религию стоит нечто иное, а сынок Леонардо – возможно, всего лишь шестёрка в чужой колоде.

– Кто дал тебе Причастие?

– Джими.

– То есть Джим?

– Нет. Джим – это Джим.

– Ты ничего не путаешь?

– Их трудно перепутать. Джим разговаривает как белый, а Джими – как чёрный.

– Значит, ещё один его ученик?

– Да.

– Сколько их всего? Ты жри, жри.

– Я слышал о троих. Третьей была Дженис, проститутка из «Дома восходящего солнца».

– Эта Дженис тоже причащала?

Он не уловил сарказма.

– Не знаю. Я только слышал, что говорили люди.

– Ладно. Последний вопрос. – Услышав слово «последний», он затрепетал, как птенец в кулаке. – По чьему приказу его казнили?

– Так это… А разве его казнили? – На лице, лишённом глаз, трудно что-либо прочесть, но мне показалось, что оно выражало изумление. – Люди говорили, он сам умер. Передоз. Бывает…

Да, бывает. Мысленно я посылал Леонардо туда, где он никогда не был, разве что любопытства ради вселялся в человеческий эмбрион. Когда я встал, чтобы уйти, слепой спросил:

– Самаэль, ты не убьёшь меня?

– Ты же причащённый, – сказал я не без насмешки. – Тебе бояться нечего.

– Спасибо, Самаэль.

– За что?

– До того как ты велел мне идти за тобой, я вообще не мог ходить.

* * *

Я подозвал свободного велорикшу и велел отвезти меня в «Дом восходящего солнца». Старичок бодро крутил педали, и спустя каких-нибудь пятнадцать минут я стоял перед мрачным зданием тяжёлой архитектуры, выстроенным с претензией на долговечность – в человеческом разумении, конечно. Если считать, что род людской обновляется каждые тридцать лет, то возрасту этого насупленного монстра из тёмного камня суммарно соответствовало не меньше десятка поколений вожделеющего мяса.

До ночи ещё было далеко, то есть я прибыл в нерабочее время. Правда, именно тогда, стоя на тротуаре, я заподозрил, что «Дом восходящего солнца» – не обязательно бордель или, по крайней мере, не обычный бордель. «Проститутка» Дженис вполне могла, например, заседать в местном парламенте. Такое случается сплошь и рядом.

На здании не было никаких опознавательных знаков. Окна зашторены; нигде ни единого проблеска света. На стоянке находилось с десяток экипажей, среди них половина такси. Мой рикша явно считал эту компанию неподходящей и направился в какую-то подворотню на противоположной стороне безлюдной улицы, где сплошь зияли разбитые окна заброшенных построек. Что ж, его дело – лишь бы дождался… и остался в живых. С точки зрения случайного посетителя, район наверняка выглядел подозрительно. С моей точки зрения, это было удобное место, чтобы поговорить с Дженис по душам.

Поднявшись по широкой лестнице из семи ступенек, я оказался перед прочной на вид дверью. Справа от двери, на высоте около трёх метров, была закреплена видеокамера, которая, конечно, не работала. Удивительным казалось уже то, что она вообще сохранилась. Я взялся за ручку, потянул на себя дверь, которая была не заперта, и шагнул в помещение, напоминавшее холл какой-нибудь гостиницы средней руки, только здесь, по понятным причинам, не хватало декоративной растительности. Горели две керосиновые лампы. При этом неярком свете двое здоровяков в костюмах сражались в шеш-беш на широком чёрном диване. Ещё один мужик менее внушительных габаритов, чьё рабочее место, очевидно, было за стойкой с табличкой «менеджер», дремал в кресле.

Все подобные заведения схожи в одном: здесь в тебе видят дойную корову и потому, как правило, внешне соблюдают вежливость, однако втайне презирают тех, кто вынужден платить за любовь. А я к тому же явился не вовремя.

Менеджер нехотя расклеил веки и смерил меня взглядом, с которым приходится мириться, если не можешь получить услугу без посредника. Я пока простил ему это; у меня имелись более важные дела. Охранники продолжали играть, хотя и бросали косые взгляды в мою сторону.

– Что вам угодно? – спросил менеджер пластилиновым голосом, которому можно было легко придать любую окраску: от раболепия до уничтожающей иронии. Сейчас он вибрировал где-то возле золотой середины.

– Мне угодно видеть Дженис.

От меня не ускользнуло, что охранники напряглись. Тот, который мог выбросить спасительные «шестёрки», отвлёкся от костей, и потому выпали всего лишь бесполезные в его положении «четвёрка» и «двойка».

– В это время суток она не работает, – сказал менеджер попрохладневшим тоном, но с едва заметной усмешкой.

– Может, ей больше и не придётся. У меня для неё хорошие новости. Речь идёт о наследстве.

Я протянул ему карточку, на которой ничего не было написано, но менеджер всё же что-то прочитал, а разве в конечном итоге это не одно и то же?

– Вы не похожи на адвоката, – заметил он, начиная тянуть время и явно пытаясь определить, кто я на самом деле.

Но жизнь всё-таки больше смахивает на шеш-беш, чем на шахматы, даже если кто-то и мнит себя хорошим игроком-логиком.

– В самом деле? Странные у вас представления об адвокатах. Как, наверное, и у меня – о менеджерах. Я бы сказал, что вы похожи на агента госбезопасности.

Он засмеялся почти натурально и поспешил закруглиться:

– Ну что ж, если у вас есть чем обрадовать девушку, почему бы не сделать это поскорее? Думаю, она скажет вам спасибо. Вот только оружие прошу оставить здесь. Таковы наши правила.

«Их правила». Бедный болван. Ну давай посмотрим, что будет, если следовать твоим правилам.

Я отдал оба пистолета охраннику, который по такому случаю оторвал задницу от дивана. На обеих пушках не было фирменного клейма и номеров, поэтому пришлось повторить тот же трюк, что и с визитной карточкой. Это были несущественные мелочи, но от чистой работы я получаю почти эстетическое удовлетворение.

– Двести тринадцатая комната, – сообщил менеджер. – Второй этаж. Вверх по лестнице и по коридору направо. Стучите громче, господин адвокат. Возможно, крошка крепко спит, минувшей ночью у неё было много работы.

Мне захотелось заткнуть его навеки, но в следующую секунду я «увидел» – такие озарения случаются со мной время от времени, – что через полтора года его навеки заткнёт рак лёгких. Я позволил менеджеру наслаждаться остатком дней (чего он всё равно не умел) и двинулся по указанному маршруту.

Свет падал на лестницу через небольшие узкие оконца, без этого здесь было бы совсем темно. Коридор второго этажа освещало единственное окно в самом конце, так что большую часть пути я проделал в тусклом сиянии гаснущего дня. Тишина могла бы показаться зловещей, если бы человеческое зло не было для меня пустым звуком. Кое-где на стенах висели стилизованные под старину гравюры, что являли собой претензию на качественную порнографию. На них мифологические персонажи предавались блуду с поистине эпическим размахом. Видимо, подразумевалось, что в такой обстановке клиенту «Дома восходящего солнца» должно почудиться, будто и он способен на что-нибудь подобное.

Дверь комнаты номер двести тринадцать ничем не отличалась от других. Игнорируя вывешенное предупреждение «Не беспокоить», я постучал и, не дождавшись ответа, вышиб дверь ногой. Как и ожидалось, никакой отдыхающей Дженис в комнате не было; зато там находились трое мужчин – явно из той же конторы, что и менеджер, – которым уже надоело сидеть в засаде и которые были не прочь немного размяться. В каком-то смысле они являлись моими коллегами, хотя и намного ниже рангом.

Чего не сделаешь ради того, чтобы оказать услугу Лео… и я добросовестно изобразил наживку в надежде, что это выведет меня на след исчезнувшего трупа.

Двое – те, что были побольше и покрепче, – схватили меня, заломили руки за спину, надели наручники и усадили на стул, а третий – очень маленького роста, почти карлик с жабьей физиономией, поразительно похожий на одного римского императора, – стал вести допрос. Для начала он поинтересовался, кто я и откуда. Я не видел смысла и дальше ломать комедию насчёт дела о наследстве, представился Самаэлем и сказал, что бежал с Ближнего Востока после Большой Резни. Как видите, я его даже не обманул.

– И ты направился сюда, чтобы сеять смуту в наших благословенных краях, – продолжил за меня коротышка.

У некоторых странные представления о благословенности.

– Не понимаю, при чём здесь смута. Я всего лишь хотел встретиться с Дженис.

– Почему именно с ней?

– Мне её рекомендовали. Торговцы металлоломом, с которыми я играл в покер в «Жирном куске», говорили, что после Дженис я уже не буду обращать внимание на других женщин.

Малыш обменялся быстрыми взглядами со своими дуболомами, и его пасть сделалась ещё шире:

– И ты в это поверил?

– Даже если не поверил, почему бы не попробовать.

– А вот мне кажется, что ты явился совсем за другим. – Он приблизил свою морду почти вплотную к моему лицу (для этого ему даже не пришлось наклоняться), так что я ощутил зловоние, вытекавшее между его толстыми губами. – Как насчёт Причастия Обезьяны?

Итак, он заглотнул наживку. Оставалось вытащить рыбку на берег. И разделать.

– Я кое-что слышал об этом. Какая-то новая секта?

– Обыщите его, – процедил малыш.

Один из здоровяков ощупал меня тщательно и безрезультатно. Особое внимание он уделил моей голове; поиск «паразитов» продолжался минут пять.

– А где Дженис? – осведомился я как ни в чём не бывало.

По-моему, почти идиотическая наивность удалась мне неплохо. Малыш снова ухмыльнулся и пообещал:

– Ты скоро с ней встретишься… в другом месте. Заодно и причастишься.

У меня были другие планы. Я разорвал стальное звено, которое соединяло половинки «браслетов», и ушёл в медленное время, так что появилась возможность поработать с каждым из здоровяков индивидуально. Пока я сворачивал шею одному из них, у второго даже не успело измениться выражение лица. На этом втором я опробовал остановку сердца. Весьма действенная штука, лишённая внешних эффектов. Но если понадобится, для малыша у меня найдутся ещё сотни куда более зрелищных фокусов.

Вернувшись в суетные пределы, я, как и следовало ожидать, застал коротышку безмерно удивлённым. Он так и не понял до конца, что случилось за ничтожную долю секунды с его подчинёнными, отличавшимися до этого отменной реакцией и завидным здоровьем, и почему они вдруг решили прилечь на пол без признаков жизни. Зато он хорошо понял, что остался один на один с неприятностью, которая обладала неудобным свойством то исчезать, то появляться снова. Возникнув гораздо ближе, чем ему хотелось бы, неприятность, то бишь я, повторила трудный вопрос:

– Где Дженис?

По старой привычке он потянулся за пушкой, но привычка из полезной успела превратиться во вредную. Он ощутил это в полной мере, когда схватился за пистолет, мгновенно разогревшийся до пяти сотен градусов. Пистолет-то он отбросил, однако пластиковые накладки рукояти – вернее то, что от них осталось, – обугливались у него на ладони и пальцах. Ну и довольно сильно дымила кобура.

Некоторое время я не слышал ничего, кроме воплей, звучавших как забытая музыка, как слабое эхо всех казней, на каких мне довелось присутствовать. О, эта память. Мне нравятся её капризы. Если бы не они, мир был бы совсем скучным местом…

После того как малыш закончил кричать, ему пришлось поговорить со мной. Он поведал мне много интересного, и не только о Дженис. Сам он не имел прямого отношения к истории с трупом «мессии», однако без людей из его конторы дело явно не обошлось. По крайней мере, теперь вырисовывалось примерное направление поисков. Коротышку я решил пока оставить при себе; у меня появилось предчувствие, что он сэкономит мне изрядное количество энергии.

Мы покинули «Дом восходящего солнца» через чёрный ход, оставив менеджера и охранников в неведении относительно того, что случилось в комнате номер двести тринадцать.

* * *

Чёрный ход действительно был чёрным: он выводил в кромешность наподобие той, что царила в конце времён. Лишь кое-где угадывались не огни, а призраки огней. И оттого, что эта тьма была заполнена двуногими зверями, она не становилась ни теплее, ни уютнее. Я чувствовал по себе: любое мясо ищет тепла, уюта и безопасности. И только голод (да ещё проклятое любопытство) выгоняет его под ледяные звёзды. Правда, я испытывал голод другого рода – если так можно выразиться, освящённый таинством трансмутации.

Пока мы огибали крыло мрачного здания, коротышка тихонько поскуливал, неся перед собой обожжённую лапку. Так назойливо поскуливал, что я начал жалеть о том, что подобрал этого пёсика. Но не успел пожалеть настолько, чтобы избавиться от него. Мы подошли к стоянке.

Экипаж ублюдков из госбезопасности являл собой – по крайней мере, внешне – что-то вроде передвижного балаганчика. То ли был конфискован у какого-нибудь чрезмерно разговорчивого бедняги актёришки, возомнившего себя сатириком, то ли воплощал чьи-то представления об удачной маскировке.

Сидевший на козлах человек во фраке и в цилиндре ничуть не удивился, когда увидел, что начальник вернулся без больших мальчиков и немного пострадавшим. Со мной он избегал встречаться взглядом. Я оценил его понятливость. Будь он чином повыше, вопрос с коротышкой решился бы окончательно. Но я решил его всё-таки удивить, чтобы не зазнавался, и не удержался от маленькой шутки. Пока мы устраивались в фургоне среди дурацких масок, пыльных костюмов и поблизости от железной клетки, наш смышлёный кучер обнаружил, что в цилиндре находится не только верхняя часть его головы, но и ворона, для которой это оказалось не меньшей неожиданностью. Во всяком случае, она успела обгадить его лысину, прежде чем взлетела, хлопая крыльями, и скрылась в ночи.

Как ни странно, мне начинал нравиться этот балаганчик – я имею в виду город с обитавшим в нём мясом. И даже знаю почему: вибро порой недостаёт здешней непредсказуемости.

– Куда прикажете? – осведомился коротышка хриплым шёпотом.

– К тебе в Контору. Ты же меня арестовал, не так ли?

Этой фразой я поставил его в тупик, и бедняга всю дорогу мучился, позабыв о своей изуродованной конечности, пытаясь разгадать, что означали мои слова – разрешение играть привычную роль или попросту насмешку и смертный приговор в перспективе.

Контора находилась в центре города, тоже погружённом в темноту, и занимала огромное здание, которое при прежней власти было, очевидно, чьим-то дворцом. Я лишний раз порадовался некоторому сходству между нравами мяса и наших эмпиреев: утехи победителей мало чем отличались и в сущности своей сводились к примитивному захвату собственности.

В сопровождении коротышки, напустившего на себя строгий вид, я миновал на входе тройной кордон сторожевых псов, вооружённых автоматами, но и в коридорах хватало постовых; они дежурили на каждом повороте и на лестницах и добросовестно взбрыкивали при нашем появлении.

Коротышка провёл меня в свой кабинет на третьем этаже. Как я понял, в здешней иерархии он занимал тёплое местечко в сравнительно безопасной середине – не настолько высоко, чтобы пасть жертвой политических интриг, но и не настолько низко, чтобы превратиться в расходный материал при разборках вышестоящих. Кабинетец соответствовал положению; не большой и не маленький, он был вытянут, как кишка, имея в одном торце дверь, а в другом – зарешеченное окно, которое воспринималось с табурета для допрашиваемых как символ безвозвратно утраченной свободы. Довершали обстановку сейф, металлический шкаф для картотеки, стол для подручного и графин с мутной водой.

Сам я уселся на главное здесь место, спиной к окну, в которое заглядывал в поисках подходящей компании тоскующий серпик луны, и велел коротышке вызвать на допрос Дженис. Он немного помялся, прежде чем выкрикнул в коридор соответствующий приказ. Ждали мы недолго; видимо, арестантов держали в этом же здании. Когда конвойный доставил Дженис, я понял, почему плюгавому было не по себе. Над последовательницей мессии поработали так, что она с трудом передвигалась, и я отнюдь не был уверен, что она сможет внятно говорить. Коротышка, который явно лично упражнялся в садизме, стремился сделаться невидимым на фоне стены, а я намеренно подольше держал паузу.

Дженис усадили на табурет, и начальнику пришлось торчать у неё за спиной, придерживая за плечи, чтобы она не сползла на пол. Молодая, рыжеватая, полноватая, некрасивая бабёшка. Товар сильно на любителя, особенно теперь.

– Ну, милая, – начал я ласково, – расскажи мне, как он умер.

Она молчала. Очевидно, думала, что хуже всё равно не будет. В этом она ошибалась, но я не стал демонстрировать ей это сразу. Мне казалось, что нам нужно подружиться, – так будет полезнее для дела. После того, что натворила маленькая жаба, это нелегко – подружиться, но с мясом никогда не бывает легко: оно всё принимает слишком близко к сердцу.

К тому же… Нет, мне не почудилось… Я протянул бесплотную руку и не без отвращения запустил её в средоточие мясной жизни. Это напоминало головокружительный спуск по спирали эволюции. Я очутился приблизительно в рыбьем царстве. Там был зародыш, дитя «мессии», что само по себе существенно меняло дело, но там были и активированные невидимки, которые вовсю трудились над эмбрионом.

Чёрт возьми, обрадуется ли Леонардо, узнав о внуке? Утешит ли эта новость старика, или с него будет достаточно похождений сыночка? И, между прочим, чьи это невидимки уже сейчас воплощали в жизнь Причастие Обезьяны? Другими словами, чьих это рук дело? Если Его, то в чём состоит план? Или, как любят говорить эти смешные ребята, до сих пор не наигравшиеся в тайные общества, – План… Слишком много вопросов. И вот самый главный: нужна ли мне ещё одна чужая печаль? А куда денешься – Лео ясно выразился: «Всех причастных. И тех, кто стоял за мясом, убившим моего сына». Во всяком случае, до выяснения обстоятельств мне, как видно, придётся позаботиться о том, чтобы больше ни один волос не упал с изрядно разукрашенной гематомами головки Дженис… и чтобы плод животной похоти не пострадал.

И я начал заботиться.

– Продолжим в другом месте. Я её забираю.

Коротышка что-то пискнул насчёт пропуска. Чтобы покинуть Контору без риска для будущей мамочки, я согласился потратить немного времени на формальности. Я даже облегчил начальнику его последние минуты, и он смог нацарапать пару строк своей обугленной рукой-деревяшкой. Со своей новой подругой я щедро поделился жизненной силой, дабы не тащить её на себе. Вскоре она смогла сносно двигаться, и когда мы вышли в коридор, на наших физиономиях была написана надежда увидеть утро грядущего дня.

* * *

Утра в городах, пропитавшихся страхом. В них есть что-то особенное. Невыносимость, которая всё-таки будет пережита большинством обитателей, но кое-кому смерти не избежать. Это лотерея с чёрными билетами. Хочешь, не хочешь – покупай. Или беги, но почему-то мало кто бежит. Бегство тоже сопряжено с риском. А иногда оно невозможно. Кроме того, им всегда кажется, будто есть что терять, даже когда уже всё потеряно.

Дженис так не казалось. В этом смысле она была истинной последовательницей Мессии. Мир обречён, наверняка говорил Он. Другие кивали: ну, кто бы сомневался. Дженис верила. Она тупо верила, что увидит конец этого мира ещё при своей короткой жизни, и её тупость была вознаграждена. Он обещал ей, что она спасётся. Их дитя спасётся тоже. И станет родоначальником новой, чистой расы. Беспорочное мясо. Новый Адам, а там, глядишь, и Ева, которая ни за что не станет жрать запретный плод, потому что запретных плодов уже не будет. И райским садом станет вся Земля – с радиацией, отравленными реками, загаженными колодцами и пробитыми в небе дырами, сквозь которые нисходят невидимые ангелы, трансформируя и спасая мясо…

Что ж, подобный сценарий казался мне вполне возможным. Как и десятки других, менее оптимистических. Меня это не слишком интересовало. Я просто делал свою работу и, по большому счёту, не собирался ни во что вмешиваться. Если Лео сочтёт нужным, пусть только произнесёт: «Мне отмщение…» – и тогда небеса падут на землю, а вместе с ними – карательный отряд самаэлей, то есть, как ни крути, исполнится пророчество, забавное, но верное.

Однако до этого было ещё далеко. Пока что я уводил Дженис подальше от Конторы, где её могли забить до смерти или где у неё мог случиться выкидыш. За нами крался в предрассветных сумерках сообразительный малый, чьё дежурство в качестве возницы закончилось. Он снял дурацкий цилиндр, поменял фрак на плащ и думал, что теперь его трудно узнать.

Между тем Дженис уже пришла в себя настолько, что начала понемногу соображать. Это было заметно по взглядам, которые она исподтишка бросала то на меня, то по сторонам. Наша связь ещё не была достаточно прочной, чтобы не беспокоиться о ненужных мыслях в её голове. Одна из них очевидна: кто он такой, этот человек рядом? Я остановился и протянул ей флягу с очищенной водой. Она взяла флягу, но пить не стала.

– Я только что вывел тебя из тюрьмы, дорогуша. Было бы глупо тратить на тебя яд.

– Может, ты один из них? – У неё оказался надтреснутый низковатый голос.

– После того, что я сделал с начальником? Брось. Давай-ка лучше поищем место, где мы сможем отдохнуть и привести тебя в порядок.

– Кто тебя послал?

– Меня послал он, кто же ещё? Ты же не думаешь, что нужна хоть кому-нибудь другому?

У неё перехватило дыхание.

– Ты видел его?

– Его казнили, если тебе отбили память. Как я мог его видеть?

– Ты же сказал, что это он тебя послал.

– Не обязательно видеть его, чтобы получать приказы. Ты-то должна знать, как это бывает… Пить будешь? Нет? – Я протянул руку, чтобы забрать у неё флягу, но на этот раз она сделала пару жадных глотков. Вот так, детка. Правильно. Держу пари с самим собой, что такую воду ты не пила никогда.

Мы зашагали дальше. Лысый человечек с обосранной головой крался за нами. Дженис переваривала услышанное, а я её не торопил. Семя брошено; нужно время, чтобы оно проросло. После всего, что она испытала, можно было простить ей легкую паранойю; кроме того, я рассчитывал вскоре познакомиться и с другими последователями «мессии».

Моей первой намеченной целью был какой-нибудь тихий пансион или гостиница средней руки, где можно поселиться без лишних вопросов. Но когда из подворотни вышли трое, я, честно говоря, обрадовался. Какая прекрасная возможность доказать Дженис свою дружбу! Эх вы, ублюдки, что ж вам не спится-то, а? Подходите ближе, мои ароматные. Ну и запах; вряд ли ваши трупы будут смердеть сильнее.

Я вежливо попросил не трогать даму. Они сказали: да, конечно, о чём разговор; только после того, как закончим с тобой. Тогда это будет не скоро. Да ну?!

Я заметил: мясо часто и напрасно сорит словами. Надо же когда-то платить за это. Я сделал с ними в точности то, что они обещали сделать со мной. Ни на йоту не отклонился от выписанного рецепта. Воплотил все их извращённые фантазии. Что я могу добавить?

Долгая мучительная смерть. Много крови и некоторых других жидкостей. Дженис даже передёрнуло. Я уговаривал её не смотреть. Обнимая её, я почувствовал особенную дрожь: она впервые увидела, что его слова о воздаянии – не просто утешительные абстракции и пророчества о чём-то далёком и нездешнем. В ней зарождалось благоговение.

Наступал тот час, когда кровь из чёрной становится багровой. Мутное солнце нехотя сунулось в щель между ночью и днём, помедлило и, красное от стыда и безысходности, стало карабкаться на такой же мутный небосвод. Околевшая собака лежала мордой на запад. Я сказал Дженис, что это хороший знак. От фонаря брякнул – чтобы через сотню-другую лет услышать это от какого-нибудь авторитетного куска мяса. Надо же как-то развлекаться.

Наконец я увидел то, что искал. И название подходящее. Гостиница «Милый друг» стояла на тихой, но не заброшенной улице и не выглядела местом, где каждый день стреляют или подают постояльцам крысиное мясо. Правда, я не очень верю в видимость – и сам являюсь лучшим тому доказательством, – а посему был готов к дальнейшим поискам приюта.

Хозяин «Милого друга» оказался пухлым розовым старичком, обманчиво мягким, неподдельно любезным и наверняка связанным с местной мафией. Что могло быть лучше? Я немедленно снял номер на двоих, записавшись в книге постояльцев под первым пришедшим на ум именем: Нобель, торговец оружием с Севера. Хозяин оказался настолько корректен, что даже не поинтересовался, как зовут сопровождавшую меня побитую даму.

Номер был двухкомнатным; одно окно выходило на улицу, другое – во двор. Я прекратил подкачку, и Дженис без сил рухнула на кровать. Она заснула раньше, чем её голова коснулась подушки. Я запер дверь, уселся в кресло лицом к восточному окну и подключился к её сновидениям. Их не было. Чёрные коридоры, заваленные сверхтяжёлой пустотой, никуда не вели. Её подсознание блокировал один из подсаженных в неё невидимок. Я не стал его вылавливать – это могло запустить цепную реакцию ликвидации остальных. А затем и самой Дженис.

В окне показалось солнце. Я решил подзаправиться и подставил розовым лучам бледный лик Нобеля, торговца оружием с Севера.

* * *

Первых гостей я ждал не раньше вечера. Так что времени после полудня у меня было предостаточно. Я вышел прогуляться и заодно вытащил лысого из тёмного угла, где он притаился, полагая, что остаётся незамеченным. Конечно, он перепугался, оказавшись на незримом поводке, но, когда понял, что удушья можно избежать, если двигать ножками в нужном направлении, бодренько зашагал вслед за мной.

Я отошёл подальше от гостиницы, свернул в переулок, завёл лысого в тёмный необитаемый подъезд и заставил спуститься в ещё более тёмный подвал. Здесь его труп нашли бы не скоро. Наверное, это был самый надёжный вариант, но я уже заразился дурацкими мясными шахматами: мне не только хотелось разыграть свою партию, но и сделать это красиво. А красивая игра, как ни крути, включала в себя элемент риска. Но, честно говоря, я рисковал меньше всех – только временем и восполняемой энергией.

Лысый стоял посреди подвала, шаря ручонками в кромешной темноте перед собой. Жертва глупости, любопытства… а может быть, и служебного долга. Сейчас узнаем. Я неслышно приблизился к нему сзади и сказал голосом коротышки начальника:

– А ты что здесь делаешь?

Кто-то сильно сжалился над мясным племенем, лишив его способности видеть в темноте. Это смахивало на негласный договор: не видеть всего самого постыдного, смешного и непристойного. Темнота – это непрозрачная кожа, под которой непрерывно гниёт мясо…

В том подвале я увидел нечто смешное. Лысый подскочил на месте, дёрнулся вправо, влево и наконец рванул туда, где, как ему казалось, был выход. С разгону врезался в стену, упал, оглушённый, и залился кровью.

Ну что ж, по крайней мере, не шестёрка из госбезопасности. Значит, тайный последователь мессии. Искатель истины. Сочувствующий. Я поздравил себя: неплохой улов за одну ночь. Лишняя пара глаз даже мне не помешает.

Я присел возле него и впустил в подвал немного света, чтобы он меня увидел. Лысый скорчился на полу, очумело поводя окровавленной мордой. И сжимался, готовясь к худшему; он-то знал, что из других подвалов – тех, что под Конторой, – мало кто возвращается. Когда он разглядел меня, в его глазках появился проблеск надежды. Как легко оно покупается, это мясо. И как легко продаётся…

Например, достаточно маленького «чуда». Я проделал дыру в перекрытии и позволил пролиться воде, что скопилась в луже над нами. Холодная вода смыла кровь с его лица. Немного света, немного воды, немного утешения. Лысый уже был мой – весь, с потрохами. Вскоре он улыбался, как блаженный.

– Тебя послал он.

Я не возражал. От меня почти ничего больше не требовалось. Теперь пусть слепая вера (или суеверие) сама творит дальнейшие «чудеса».

– Ты кто такой?

– Меня зовут Лу. Я из «Бархатного подполья».

– Почему «бархатного»?

– Мы против насилия. Террор и убийства – не наши методы. Мы следуем по пути добра и просвещения.

Сколько раз я это слышал! И сколько раз видел, как сторонники «ненасилия» и «просвещения» превращались в людоедов и мракобесов! Конечно, они ни в чём не были виноваты. Ведь они хотели как лучше.

– И что же ты делаешь в Конторе, Лу из «Бархатного подполья»?

– Работаю под прикрытием.

– А в чём заключается твоя работа?

– Смотреть. Слушать. Передавать информацию.

– И как ты думаешь, много ли от этого пользы?

Он потупился:

– Меньше, чем хотелось бы… Но иногда нам удаётся кого-нибудь спасти.

– И при этом вы не прибегаете к насилию?

– Нет. Иначе чем бы мы отличались от этих… от свиней, захвативших власть.

– Видишь ли, дружище Лу, – я перешёл на самый проникновенный тон из всех, на какие способен мой хриплый баритон, – боюсь, что вам со мной не по пути. Я, если ты заметил, не имею ничего против насилия. Более того, я считаю его необходимым, когда имеешь дело с жалкими придурками вроде тебя и твоей компании. Не дёргайся, я тебя не убью. Во всяком случае, сейчас. Мы ведь оба хотим позаботиться о Дженис… и о малютке.

– О какой малютке?

– Неважно. Ты наверняка получил задание присматривать за ней и, может быть, при случае помочь. Считай, что этот случай подвернулся. Она свободна. Ступай к «Милому другу» и следи за выходами. Не думаю, что Дженис проснётся в ближайшие двенадцать часов, но если вдруг она всё-таки отправится куда-нибудь, отправляйся за ней. Себя не обнаруживать. Никакого насилия. Потом расскажешь мне, что видел. Всё, пошёл.

Он встал и пошёл. Я знал, что он не подведёт по пустякам, а там видно будет. До вечера у меня были развязаны руки для более важных дел, нежели дежурить возле кроватки будущей мамаши полукровки. Кроме того, у меня созрел план, как использовать этих чистоплюев из «Бархатного подполья», если только их уже не использует кто-нибудь более ушлый, чем они. А для чего ещё нужны идеалисты?

* * *

В моей колоде имелись ещё две не сыгравшие пока карты – некто Джим и некто Джими. Белый и чёрный – если верить слепому нищему, а я склонен был ему верить. Эти двое могли знать, куда подевалось тело. Оба, судя по всему, были достаточно близки к Учителю: один поставлял ему героин, другой причащал от его имени. Я надеялся, что эти двое не состоят в «Бархатном подполье», иначе стало бы совсем скучно.

Я решил заняться ими чуть позже, а пока у меня имелись другие дела – ведь я всё-таки торговец оружием, да ещё с Севера. Пришлось посетить парочку скобяных лавок, обменять немного золотишка на кучу ещё более презренного металла, нанять укреплённый экипаж для перевозки специфического товара и потратить изрядное количество энергии на трансформацию. Но день выдался солнечный, в атмосфере было полно питательного дерьма, так что я быстро восполнил утраченное.

Пообедал в ресторане, на террасе с видом на реку, в которой могли безнаказанно плавать только облака, равнодушно выкурил сигару и спросил себя, удастся ли мне обнаружить хоть что-нибудь, от чего моё мясо получит удовольствие. После неописуемо прекрасных и бесконечно разнообразных миров, доступных в вибро, это будет нелегко. Возможно, придётся пуститься во все тяжкие… Насмешил самого себя. М-да, пожалуй, единственное, что способно доставить тут удовольствие, это собственные шутки. Не потому ли Творец, в которого верит часть здешнего мяса, не поскупился на юмор самого чёрного свойства, когда лепил этот гнусный мирок?

Пора было возвращаться. Лысый честно стоял на посту: присматривал за наружной дверью «Милого друга». Я отправил его отдыхать, рассчитывая, что на самом деле он займётся кое-чем другим. Затем загнал экипаж с товаром во двор гостиницы и поднялся в номер. Дженис всё ещё была в отключке. Я постоял над ней, пытаясь поймать её сновидения, но почувствовал только непроглядную темноту, в которой, правда, двигалось что-то – скорее всего, сама Дженис, непрерывно падавшая в провалы собственных глаз.

* * *

Они явились под вечер. Такое мясо предпочитает сумерки – потому, может быть, что в сумерках тени становятся больше тех, кто их отбрасывает. Вошли без стука; дверь я не запирал. Двое были гангстерами, двое других – подпольщиками и, в конечном счёте, тоже гангстерами, только с гораздо бóльшими амбициями и несравнимо бóльшим количеством жертв в отдалённой перспективе. От меня зависело, останется ли эта перспектива отдалённой или приблизится на пару лет. Они этого ещё не знали. Они думали, что если у них пушки под пиджаками и маленькая армия убийц, то всё зависит от них.

Приятно было выявить среди них Джима – того, который разговаривает «как белый». Значит, заброшенная мной наживка по имени Лу не пропала зря. А узнал я Джима главным образом по взгляду, которым он приклеился к Дженис, как только вошёл. Даже дураку стало бы ясно, что этих двоих связывает нечто большее, чем тайная возня под простынёй дряхлеющего государства. Чуть позже, когда я пошарил у него в башке, обнаружилось, что и там вовсю трудятся невидимки. Я сравнил его малышей и тех, которые поселились внутри Дженис. Один и тот же штамм. Да, как видно, сынок Леонардо не терял времени зря и немало преуспел в подготовке… назовём это переворотом.

Гангстеры прошли в комнату и развалились в креслах. Представители «Бархатного подполья» вели себя поскромнее (пока) и довольствовались стульями. Но все четверо старались держаться подальше от окон. Мне стоило определённого труда сдерживать смех. Забавные, в сущности, создания, эти мясные рулетики. Меня ничуть не заботило, сколько их ещё собралось снаружи. Если бы их не интересовало нечто, кроме фургона, они просто попытались бы забрать его. С другой стороны, они, вероятно, опасались, что я способен на западло в виде большого и громкого «Бум!». В любом случае они заглянули переговорить, и это внушало сдержанный оптимизм.

– Как дела на Севере? – открыл наконец рот гангстер помладше, с прилизанными чёрными волосами, зачёсанными назад, и с золотым скарабеем на галстучной заколке.

– Холодно, – сказал я.

– Так ты приехал погреться?

– И это тоже. А заодно подлечиться. – Я забросил очередную наживку: – Хватанул дозу, пока мои люди раздевали «Тайфун». Говорят, тут ещё можно приобрести невидимок?

– Дорогое удовольствие, – ответил гангстер с ухмылкой. – Не каждый потянет. Тысяч пятьдесят за контейнер.

– Всё относительно. Когда проезжаешь через город с тремя миллионами трупов, пятьдесят штук уже не кажутся запредельной суммой.

– Рассчитываешь получить больше? – заговорил гангстер постарше, седоволосый, с жабьей мордой и чёрным бриллиантом на мизинце.

– С вашего любезного согласия.

– А что там с «Тайфуном»?

– Лежит на шельфе. Реактор продырявлен, но куколки в порядке.

– Может, ты и получишь согласие… особенно если догадался захватить их с собой.

– Конечно. Двадцать целок, полный боекомплект. Недалеко отсюда… за ними присматривают дикие.

– Ты оставил куколок у диких? – Черноволосый смотрел на меня, как на труп, который лишь по недоразумению ещё ходит и разговаривает.

– Нет поводов для беспокойства. Крылатые ракеты им пока не по зубам. Надеюсь, ваши люди сумеют разобраться?

Седой гангстер бросил взгляд на человека из «Бархатного подполья» (не на Джима, Джим по-прежнему не сводил глаз со спящей Дженис, и мне казалось, что в его зрачках клубится золотистый рой). Тот кивнул. Теперь окончательно прояснилось, зачем они собрались в одну компанию. Диалектика: интеллектуалы и кровопускатели. Такие разные и такие одинаковые, когда у них в руках пистолет или что-нибудь помощнее. Друг без друга им никак не обойтись. И, как водится у этой публики, каждая из сторон лелеяла тайную мыслишку трахнуть «партнёра» в задницу – после того, как всё закончится. Ну что же, ребята, у меня найдётся для вас любовное зелье.

– Обсудим условия? – предложил я. Позвонил и заказал в номер коньяк.

* * *

Мы договорились, что я подгоню куколок на грузовой склад через десять дней. Само собой, ничего подобного я делать не собирался. У меня не было крылатых ракет (как не было и никакого «Тайфуна»), но в крайнем случае они могли и появиться. Полезные штуки, когда надо быстро избавиться от следов провального эксперимента. И всё-таки я рассчитывал, что до этого не дойдёт и отведённую роль сыграют старушка Дженис и подарочек, оставленный миру сынком Леонардо.

После того как делегация удалилась, я накачал Дженис всем, чем нужно, и разогнал её метаболизм до максимума, который могло выдержать мясо в её состоянии. С моей стороны это было немного жестоко: вынашивать плод несколько дней вместо девяти месяцев – кто из здравомыслящих самок согласился бы на такое, зная, что придётся расплачиваться по ускоренному тарифу?

Если бы я и впрямь был Нобелем, торговцем оружием с Севера, заключённая сделка вряд ли показалась бы мне самой удачной в жизни. Но я получил свой бонус, и остальное меня мало волновало. Моим бонусом был Джим. Постоянно обдолбаный, он, кажется, не понимал, что дружки продали его с потрохами. Дружки, кстати, тоже не врубались, в чём его ценность, и охотно согласились на такую компенсацию за сделанные мной уступки. Один из гангстеров даже заподозрил во мне голубого. Я не стал его разочаровывать.

Итак, я обзавёлся ходячим и говорящим ключом от запертой двери; оставался сущий пустяк – найти саму дверь. Но всё оказалось не так просто. Невидимки начали сопротивляться, едва почуяли вмешательство извне. Не знали, в чём дело, но ощущали, что носитель всё чаще сворачивает куда-то не туда. Сами по себе они не являлись серьёзными соперниками, однако Джим мог преподнести неприятный сюрприз. Я не удивился бы, если бы его и так слегка подгоревшие мозги не выдержали чрезмерной нагрузки и окончательно поджарились, превратившись в поле битвы. Такое с мясом случалось, и довольно часто.

Появление на свет того, над кем работали невидимки, а недавно поработал и я, ожидалось на четвёртый день. Так что у меня оставалось ещё трое суток на поиски трупа его сгинувшего папаши. Правда, я надеялся управиться гораздо быстрее. Джим не тянул на ищейку; скорее уж, он был тряпкой с нужным запахом. Однако особенность охоты заключалась в следующем: в этом вонючем городишке уже тысячи «обращённых» пахли одинаково. Невидимки распространялись, как старый добрый грипп, и, похоже, мясные мозги так заплыли жиром, что иммунитетом обладали единицы.

И я решил сам заделаться чем-то вроде подсадной утки. Обработать Джима не составляло труда. Мы были наедине, если не брать в расчёт тихого присутствия Дженис – та спала себе и разве что слишком быстро старела, пока её живот наливался прямо на глазах. Присутствия невидимок я тоже в расчёт не принимаю: если дойти до этого, придётся сильно усомниться в том, что вообще существует какая-либо индивидуальность. Не будем усложнять, мясу и так непросто. Взять хотя бы беднягу Джима. Его память стала прерывистой, как след зайца, спасающегося бегством, и всё же я помог ему многое вспомнить. Даже то, чего с ним не происходило. В результате он перестал пялиться на свою Дженис. Он вообще перестал пялиться в пустоту. Я дал ему ощутить нечто такое, в сравнении с чем кайф наркомана – всего лишь кратковременное избавление от экзистенциальной тошноты.

А после уже совсем нетрудно было убедить его в том, что я одна из жаждущих обращения заблудших овечек. Несмотря на изрядно застиранные мозги, он допёр, что может заполучить меня с потрохами, то есть сделать своим союзником человека с Севера, из края непуганых идолопоклонников, фетиширующих на оружии, источниках энергии и грубой силе. О да, я был во всех отношениях заманчивым объектом вербовки.

Я ненавязчиво дал понять, что в северной отаре ещё сотни таких, как я, и даже покруче, и тогда Джим намекнул, что следующей ночью состоится очередное собрание их грёбаной секты – разумеется, тайное, для проверенных членов, – но он может провести нас туда, поручившись за меня своей жизнью, если я, в свою очередь, поклянусь принять Причастие Обезьяны. Разумеется, я поклялся. Нет ничего проще, чем клясться мамой, которой никогда не было, и жизнью, из которой, в кого ни превращайся, не можешь исчезнуть.

До ночи ещё надо было убить несколько часов, и я повёл его в канна-бар, чего он не мог себе позволить по причине нищеты. Заказал лучшей травки с юго-востока; каждая папироса стоила как хороший раб в более приятных странах. Затягиваясь, я лишний раз убедился: всё, чем мясо гордится, и всё, чего стыдится, – это электрохимия, и ничего больше. Ничтожное количество того или иного вещества способно превратить гения в глупца, наёмника в слезливого идиота, робкого архивариуса в убийцу, насильника-педофила в лирического поэта, а рэволюционэра – в тихого созерцателя внутренних миров.

В этом смысле Джим являлся отличным материалом для наблюдения, и время пролетело незаметно. До полуночи оставалось совсем немного, когда я напомнил ему, что хотел бы до восхода солнца обратиться в истинную веру. Он повёл меня по тёмным закоулкам, где, как ни странно, никто не пытался нас ограбить. Видимо, это были совсем уже упадочные районы, и взять с прохожих тут было нечего, кроме жизни, однако желающих поиметь жизнь Джима в ту ночь не нашлось.

Наконец мы забрались в какое-то облезлое здание (кажется, бывшую школу) через подвальное окошко, протиснулись узкими коридорами, которые Джим, похоже, знал на ощупь, миновали два «поста» – такие же кретины, как мой провожатый, высовывались откуда-то и бормотали отзывы на пароли, – и очутились в зале, когда-то спортивном, а теперь приютившем сборище последователей Учителя.

Горели свечи. Было душновато и грязновато. С одной из глухих стен на паству взирало огромное лицо, намалёванное углём по мелу и штукатурке. Неплохой биг-борд с точки зрения пиара. Дёшево, но внушительно. Я впервые увидел, как выглядел при жизни отпрыск Леонардо. Не знаю, откуда Лео стащил Х-хромосомы для своего щенка (а может, тупо скопировал понравившееся мясо), но результат сильно напоминал сразу нескольких древних пророков с их страстью к антисанитарии и упорным нежеланием стричься и чистить зубы. Так сказать, собирательный портрет.

Ладно, плевать на портрет. В углу зала музицировал чернокожий человек с усиками а-ля Адольф Гитлер, в котором я определил Джими. Этот терзал подключённую к комбику электрическую гитару и загробным голосом исполнял песни про дьявола. Ад – он есть ад. Даже если по небу ползают звёзды.

Джим попросил подождать, а сам отправился, как он выразился, «кое с кем пошептаться». Ясное дело, демократией тут и не пахло. То есть видимость, как всегда, имелась, но в действительности важные решения принимала кучка «старейшин», решивших, что они ближе к Истине, потому что раньше заняли очередь. Джим, должно быть, замолвил за меня словечко, да и вести о спасении Дженис уже просочились, а моя роль в этом богоугодном деле не осталась неотмеченной, и вскоре я удостоился чести отчитаться перед Узким Кругом.

Джими, к счастью, завязал бренчать. Он оказался одним из первых учеников (читай – пушеров); все были в сборе, отсутствовала только Дженис – по уважительной причине. Кворум.

– Где наша сестра? – поинтересовался бородатый волосатик, наставив на меня свои ладошки (ох, умора) и пытаясь тестировать моё «биополе».

– Она в безопасности, но в плохом состоянии и пока не может свободно передвигаться.

– Мы хотели бы поскорее забрать её. У Хуана особый дар врачевания.

Я посмотрел на упомянутого Хуана. В нём не было ничего особенного, кроме желания попудрить другим мозги и поиметь с этого хоть немного самоуважения.

– Хорошо. Можете забрать её ещё до утра. – Я догадывался, что для кое-кого утро никогда не настанет.

Это их устраивало.

– Итак, ты хотел бы стать нашим братом? – поинтересовался обтянутый кожей скелет, в котором угадывался старый морфинист, оставшийся без средств к существованию.

– Да, вашим братом и его слугой.

– Зачем? – Вопрос от Джими, которому сейчас в самый раз было бы не спрашивать всякую херню, а сочинять последнюю песенку о дьяволе.

– Чтобы постичь освобождающую Истину и нести её свет другим, прозябающим в смертной тени.

– Твои намерения похвальны, и сказано неплохо, – одобрила женщина в белом, имевшая вид священной коровы, которую никто не доит, не кроет, но и не прогоняет, и оттого она в печали, но не хочет признаваться. – Брат Джим поручился за тебя, однако Контора регулярно подсылает к нам своих агентов. Ты готов пройти испытание на полиграфе?

Всё равно что спросить у ежа, готов ли он к испытанию голой задницей.

– Готов.

Меня проводили в комнатку, в которой находился допотопный полиграф. Заодно стало ясно, откуда бралось напряжение для этой игрушки и прочих электроинструментов вроде гитары. Не знаю, где эти клоуны раздобыли дизтопливо, но за стенкой исправно тарахтел дизель-генератор.

С трудом удерживая на своём туповатом лице маску серьёзности и даже подобающей случаю торжественности, я довольно долго отвечал на идиотские вопросы. Принудить собственное мясо реагировать на них должным образом не представляло ни малейших трудностей, и к концу «испытания» все Ближайшие уже взирали на меня гораздо более благосклонно. Думаю, свою роль тут сыграла охотно предоставленная мной информация о моём арсенале. Эти ребятки болтали о тотальной любви, но при случае, я уверен, не побрезговали бы воспользоваться любой из обещанных бандитам игрушек – конечно же, исключительно ради достижения священных целей.

Напоследок, когда речь уже зашла о Причастии, я позволил себе поинтересоваться, что стало с Предтечей.

– Он принял смерть за наши грехи, – прорыдала неприкосновенная корова.

– Да, я слышал, – скорбно молвил я, – но где хранится его тело или его прах?

– Зачем тебе? – насторожился Хуан, самый жуликоватый из них и, соответственно, самый подозрительный.

– Я хотел бы совершить паломничество к месту его земного конца (чуть не брякнул «мясного»), чтобы получить благословение… – И добавил неслышным шёпотом: – Из первых рук.

– Ты получишь его, когда примешь Причастие. Для этого не надо совершать паломничество. Истина разлита повсюду, и лишь слепота наших душ мешает нам узреть её.

Чёрт возьми, как это верно! Но я продолжал добросовестно кривляться.

– Я не могу поверить, что его плоть досталась бродячим собакам, – проговорил я с трагическим упрямством неофита.

– Оглянись вокруг. – Джими развёл руки. Из-за широких рукавов он сделался похожим на готовую взлететь летучую мышь. – В каждом из братьев и сестёр есть частица его плоти и крови.

Вот оно! Очередные святоши-каннибалы, сожравшие своего бога. Причём на этот раз в прямом смысле. Не имея понятия об имплантах, они выбрали простейший способ причаститься – жрать. Ну и далеко ли они ушли от тех, что бродили по планетке за миллион лет до того? Наступил мой черёд тестировать «братьев» и «сестёр». В медленном времени на всё про всё ушло не больше нескольких миллисекунд.

После чего я приступил к выполнению последнего приказа Леонардо.

* * *

Джим уже протягивал мне запаянный пакетик с невидимками, которыми так щедро поделился разделанный на дозы бог. Все смотрели на меня в ожидании, когда я приму Причастие. Пожалуй, я запомню их лица надолго. Будет над чем посмеяться в вибро.

Извлекать из них то, что когда-то было сынком Леонардо, оказалось делом безнадёжным – кому нужна горстка атомов – да и ненужным. Но чтобы совсем не огорчать старика, я занялся сбором невидимок. Вот тут пришлось повозиться, но оно того стоило. Всё поместилось в герметичном контейнере размером с литровый термос. Я попрощался с «братьями» и «сёстрами», и, поскольку старик любит, чтобы его указания выполнялись неукоснительно, тщательно проверил, не запасся ли кто антиэнтропийным кодом с намерением втихаря воскреснуть. Лишний раз убедился: рождённый мясом воскреснуть не может.

* * *

Всё-таки иметь дело с гангстерами гораздо приятнее. Они мыслят конкретно и не теряют времени на сопли. Следующей ночью я сбыл всё, чем был набит фургон, повторил процедуру, потом ещё раз. Оружия оказалось столько, что гангстеры решили вывести боевиков на улицы, не дожидаясь прибытия куколок, и сподвигнуть биомассу на восстание. Я бы на их месте тоже не стал дожидаться. Новые клиенты уже дозревали. Их оказалось несколько десятков тысяч. Активация ещё не задействованной мелочи и носителей произошла в результате следующего, на поверхностный взгляд, незначительного события.

По истечении четвёртых суток беременности Дженис разродилась вполне здоровым внешне младенцем мужского пола весом четыре килограмма. На голове у него имелось пятно в виде то ли восьмёрки, то ли знака бесконечности – под каким углом посмотреть, – а в самой голове, ясное дело, заправляли невидимки. Так что, если старика Леонардо вдруг прошибёт ностальгия, возможно, лет через тридцать по здешнему исчислению явится новый Мессия – готовый, заточенный под Истину и, что немаловажно, с генетическим паспортом, который везде прокатит. Во всяком случае, проблем с въездом точно не будет.

Но сейчас лучше унести его подальше отсюда, пока кто-нибудь не издал указ об избиении младенцев.

* * *

И вот я стоял на углу при пересечении двух улиц, держа в одной руке запелёнутого и мирно спящего новорождённого, а в другой – контейнер с невидимками. Воздух был наэлектризован до крайности. Отовсюду к центру стекалось возбуждённое мясо. Но меня толпа огибала, как проклятое место. Из каждой щели сквозило грядущими переменами. Единственный внятный урок истории заключается в том, что история ничему не учит. Я смотрел на них, на этих тёмных, тупых, наивных, не ведающих, что творят, одержимо алкающих лучшей жизни и лишь иногда получающих вожделенное – неизменно за счёт братьев и сестёр своих… Я думал, сколько из них умрёт ещё до вечера и сколько умрёт завтра. А те, что захватят власть, – как скоро они начнут пытать и вешать бывших товарищей по несчастью и заодно товарищей по счастью? Скоро, мясо, скоро… Сбудется всё, о чём я думал, и не сбудется ничего из того, о чём мечтаешь ты…

Не скрою, промелькнула у меня и шальная мыслишка открыть им глаза, рассказать (просто для смеха), кем был почивший мессия, и предъявить в подтверждение своих слов какую-нибудь реконструкцию событий в 3D. Но потом спросил себя: «Какого чёрта? Тебе оно надо?» Да и с чего я взял, что мертвец, сгинувший в чужих желудках и накормивший чужие мозги, нуждается в преждевременном разоблачении? Что он принесёт миллионам этих несчастных легковерных глупцов? Новую войну, новую боль, новые страдания, а в итоге – обманутые надежды и смерть? Пусть всё идёт как заведено – может, невидимки справятся лучше.

Я предоставлю Леонардо решать, что делать дальше. Его задание я выполнил: выяснил, что случилось с телом; виновные наказаны. Если старик рассудит, что игра, затеянная его отпрыском, должна продолжаться, я вернусь и, может быть, захвачу с собой игрушки помощнее. Но не сегодня.

По самому краю тротуара, с риском упасть и быть затоптанной, тащилась какая-то старуха. Взгляд её потухших глаз был направлен в точку, где сошлись отчаяние, безнадёжность, скорый конец, – и я с трудом узнал в этой развалине Дженис. Случай распорядился так, что она оказалась прямо передо мной. При виде ребёнка она протянула к нему дрожащие руки.

Я покачал головой. Куда тебе, женщина? У тебя нет даже молока, не говоря уже о подходящей легенде про зачатие.

Кто-то оттолкнул её с дороги, чтобы не раздавила толпа; она прижалась к стене, съёжилась и осталась в моей памяти чёрной вдовьей тенью.

Я отошёл в сторону, выбрал переулок поглуше и оттуда вознёсся вместе с внуком Лео на руках, в сиянии славы своей, но мало кто смотрел в тот день в небо и ещё меньше было свидетелей этого нестерпимой красоты зрелища. А те, что всё же задрали головки и увидели мой инверсионный след, расценили это как хорошее знамение.

 

Дмитрий Володихин

Умелец технэм

Тик-так.

Время идёт.

Смертельно болит голова.

Если я не найду выключатель, мы застрянем тут навеки. Если я не найду выключатель через полчаса, Аргиропул умрёт от поражения холодным звуком.

Хорошо. А ну-ка, от первой цифры…

Подъём.

Поворот в левый ход лабиринта.

Четырнадцать шагов. Тупик. Ничего.

Возвращаемся назад. Правый первый ход лабиринта. Двадцать два шага. Скелет в истлевших лохмотьях. Разряженная шиповая ловушка. Ещё десять шагов. Тупик. У глухой стены – следы копейной ловушки. Она не разряжена. Она просто развалилась много веков назад: древко превратилось в труху, наконечник – в ржавь.

Подношу ржавь к самым глазам.

– Лобан, светильник сюда. Ближе!

Голубоватый аэр колеблется за стеклянными пластинами, вызывая пляски теней на стенах и каменном своде.

Ну, разумеется.

Ржавь – от железа. Дурного болотного железа. Ничего особенного. Ничего страшного. Технэме, в которую мы забрались, всего-то пара тысяч лет. И строили её слабые, жалкие, хитрые меоты, а не их чудовищные предки гутии. У тех остриё было бы бронзовым. А среди ловушек обязательно встречались бы магические.

Мы выберемся отсюда. Нам бы чуть-чуть везения, и мы точно выберемся отсюда.

У правого плеча тяжело дышит Лобан. У него пятая ходка, и он отличный стрелок, но сегодня ему крепко досталось. Нам всем крепко досталось. За спиной у меня негромко причитает Ксения. Я оставил её присматривать за Аргиропулом. На большее она сейчас не годна. Кровь медленно вытекает у неё из ушей, и мы не можем остановить её.

Лобан зябко поводит плечами. Снаружи пламенеет таврический август. А здесь, под горой, на глубине, холод пронизывает до костей.

– Назад, – говорю я Лобану.

Мы поворачиваем к перекрёстку, а оттуда – ко второму правому ходу.

Восемь шагов. Осыпь. Сработала самая древняя и самая простая ловушка. Когда она сработала – бог весть. Убила ли кого-то – бог весть. Но уж точно за ней нет ничего интересного. Меоты слишком простодушны, чтобы поставить тупую осыпную ловушку на пути к палате управления…

– Назад.

Остаётся средний ход.

Двадцать шагов. Ход расширяется. Кажется, мы идём правильно.

Ниша в стене слева.

– Стой!

Ага, что и требовалось доказать: справа – такая же ниша.

Разумеется.

Здесь должны быть изваяния богов-воинов, стерегущих проход. Сейчас, надо думать, ничего от них не осталось, либо почти ничего. Оставим археологам. Древних эллинов и скифов они, наверное, могли остановить, а вот нас, христиан, – никогда.

Так-так… многовато трещин и дыр в своде. И тут ведь вроде неглубоко. Кажется, нам хотят устроить «театр теней».

– Лобан, дай мне светильник. Так. Возьмись за руку. Закрой глаза.

– Что сейчас…

– Спокойно. Откроешь глаза, когда я скажу. Ничего серьёзного.

Делаем ещё пару шагов.

Точно. Сверху слышится звук, который когда-то пугал меня до содрогания, а теперь стал привычным. Хорошо отполированные каменные блоки стремительно перемещаются, приводя в движение новые и новые элементы древнего технэ.

Сейчас на поверхности горы откроются едва заметные отверстия, свет проникнет вниз, и прямо перед нами вырастет чудовище, сотканное из множества переплетённых лучей. Тот, кто видит нечто подобное впервые, может просто рехнуться от ужаса.

Например, младший умелец Лобан.

Что-то разладилось там, наверху, за истекшие тысячелетия. Вместо чудовища появляется миленький световой узорчик. Хоть в усадебную спальню переноси – по утрам будет радовать душу…

– Можешь открыть.

Его ладонь едва заметно дрогнула. Даже этого узорчика хватило, чтобы мой матёрый помощник малость оторопел.

– Вперёд.

Так и есть – ещё сорок шагов, и перед нами открывается большая палата. Колодцы. Вырубленные в камне лестницы наверх. Труха от того, что здесь было деревянного, коричневатая пыль от того, что было здесь железного, негромкий плёс подземной реки. Это она даёт силу доброй половине здешних ловушек. Чёрные жерла ходов, уводящих в глубь горы.

Где-то я ошибся. Нет сомнений.

Где-то я напортачил.

Здесь палаты управления быть не может, здесь – склад и неиссякающая «цистерна» с водой. На вершине меоты выстроили крепость. Любопытно, никогда прежде не находили меотскую крепость столь близко от Херсонеса… В глубине горы строители расположили этот самый склад и лабиринт, скрывающий сердце боевой технэмы.

Что умеет делать технэма меотов? Да сущую ерунду. Запрудить реку или, наоборот, открыть брешь в плотине. Уничтожить мост. Обрушить скалу. Выпустить диких зверей. Выпустить засадное войско. Открыть тайный выход из крепости. А потом – всё, кончился завод. Технэма у них всегда одноразовая.

И всегда – слышите? – всегда самую опасную ловушку меоты ставили перед ходом, ведущим к палате управления. А перед палатой, где мы сейчас стоим, обнаружился всего лишь «театр теней» да пара языческих истуканов. Слабовато. Значит, все ответвления лабиринта, начинающиеся здесь, – липа. Для отвода глаз. Или, в крайнем случае, – другие склады.

Сердце боевой технэмы осталось у меня за спиной.

Что-то я пропустил.

Какая из ловушек самая опасная?

Удар копья? Каменные шипы, вонзающиеся в ступни? Осыпь?

Нет, самым опасным был холодный звук. То, подо что мы попали чуть ли не у самого входа в технэму. На перекрёстке. То, от чего у меня до сих пор разламывается голова. То, от чего у Ксении хлещет кровь. То, от чего у Аргиропула почти отключилась способность дышать. То, от чего он сейчас валяется без сознания.

А холодный звук выставлен при самом начале лабиринта. И, значит, именно там, у перекрёстка, и…

Зачем они поставили копейную ловушку у глухой стены? Стало быть, там есть куда идти.

Правый первый ход!

Мы разворачиваемся, мы идём туда.

Вот она, глухая стена. И – ничего.

– Светильник ближе…

Я ползаю на четвереньках. Я осматриваю углы. Я подпрыгиваю, чтобы увидеть, нет ли какой-нибудь «говорящей» мелочи под потолком… Иногда меоты…

Так.

Так.

Какой-то тёмный прямоугольник. Нишка. Совсем маленькая.

Вот он, вход. До сих пор моя служба знала пять боевых технэм меотов. Эта шестая. В четырёх случаях «ключом» служила каменная фигурка, служившая грузиком на «ковше», который приводил в действие цепь каменных элементов. А «ковш» прятали в нише.

Поднимаюсь на цыпочки, сую руку в нишку. Господи, хорошо бы они не утыкали «ключ» какими-нибудь дурацкими лезвиями…

Вот она, фигурка. Большая, тяжёлая. Некий важный бородач с посохом в одной руке и чем-то средним между серпом и саблей – в другой. Клинописная фраза на спине у бородача.

Между тем каменные элементы тюкают друг об друга, двигаясь в недрах технэмы. Работает последовательность входа. Работает!

Справа от меня в «глухой» стене открывается лаз. Туда можно лишь проползти.

Через него мы с Лобаном проникаем внутрь невеликого покоя. Стены испещрены надписями. Истинное блаженство для тех, кто понимает толк в умерших языках!

Меоты использовали гутийскую клинопись. Но до крайности упрощённый её извод и чрезвычайно редко. По большому счёту, только в трёх случаях – ради сохранения тайных знаний, в магическом ритуале и когда им требовалось изложить способ применения боевой технэмы. Мы нашли первоклассный памятник… теперь бы нам убраться отсюда живыми.

Посмотрим, что тут у нас.

Превосходно. Такие технэмы уже встречались. В пол встроены три каменные плиты с необработанной поверхностью – дабы никто не перепутал их с прочими, безопасными.

Все три приподняты над уровнем пола.

Допустим, одна была приподнята всегда. Если поставить на неё солидный груз, например… прыгнуть и надавить тяжестью человеческого тела, начнётся саморазрушение технэмы. Возможно, вместе со всем лабиринтом.

Допустим, вторая – знак того, что взведены ловушки. Это понятно. Когда на вершине горы принялись сооружать дачу для херсонесского архонта, начались осыпи и открылась пещерка. В пещерке пропала пара овец. Когда за ними явился пастушок, бедному отроку раздробило голень странным камнем, неожиданно выпавшим из свода. Староста из местной татарской деревни заглянул и тотчас связался с Херсонесом: «У нас тут, кажется, старая технэма!» Строительство, конечно, сейчас же прекратили. Херсонесская акадэмия послала своих знатоков. Те развели руками: «Не полезем! Не знаем таких технэм». Ну конечно. Разумеется. Управление Таврической фемы отправило гонца в стольный град Москов. Верховный друнгарий службы умельцев направил сюда нас. Понятно, что ловушки взвели ещё строители. А может, они тут двадцать веков простояли взведёнными, кто знает…

А вот то, что и третья плита приподнята, – совсем никуда не годится. Выходит, на боевом взводе стоит и сама технэма, не только ловушки. Чем она может порадовать? Мостов тут нигде нет, плотин тоже, здесь вообще с водой худо. Открыть тайный ход? Да ни в коем случае. Для этого меоты устроили бы технэму в сто раз меньше и в триста раз проще. Нет, тут другое дело. Своротить четверть горы и обрушить её вниз, на каких-нибудь чаемых осаждающих, это – запросто. Только сейчас внизу нет нападающих. Там пять деревень. Готская, татарская, две русские и одна эллинская…

Я прыгаю на круглую плиту, заведующую ловушками. Она с мерзким скрипом опускается подо мной. Ловушки отключаются. Большой камень, заперший за нами вход в пещеру, освобождает путь.

Всё, наша работа здесь закончена.

Завтра сюда придут слуги местного архонта, намертво закрепят две другие плиты. Потом явятся рабочие из Херсонеса и аккуратно разберут всё устройство сверху донизу. А мы будем только указывать и покрикивать. Мы, четверо умельцев старых технэм.

Если, конечно, Аргиропул выживет…

Мы с Лобаном выбираемся наружу. Ксения уже вытащила маленького, сухенького Аргиропула на свет Божий. Кажется, приходит в себя. Дышать стал глубже. Или нет? Не могу понять.

Протягиваю фигурку бородача Ксении. Она у нас знаток умерших языков. Больше, чем я. Больше, чем целая кафедра великих умников в Московской государственной акадэмии.

Щурится. Двигает губами.

Наконец произносит: «Царь Ярлаган, да хранят его духи предков».

Как же у меня болит голова! Смертельно болит голова.

* * *

Нет икон с изображением рая. Но есть октябрь в Крыму.

Мы сидим у мола, клюющего пенную плоть моря. Содержатель винного погреба поглядывает на нас с неодобрением.

Летний жар давно растёкся по травам и камням. Что ни день, то являются металлические ветра, зябь, сырь. Крым – женщина. Благородная, кокетливая, влюблённая в поэмы, драгоценности и наряды. Летом она танцует по волнам, по горным перевалам, между лоз, в полосе прибоя… Изгибает стан, рисует перстами символы и знаки неведомой древности. На ней белая туника с багряной каймой и ожерелье из лалов и пылающего серебра. По осенней поре она бродит по дорогам и постоялым дворам, облекшись в тунику с каймою лазурной. На ней – бирюза, обрамлённая тусклым золотом. Женщина Крым ищет знакомства с нетерпением, уничтожающим всякий закон. Закрыв глаза, она шепчет творения умерших поэтов. Она нежна, но отнюдь не добра. Она изысканна и безжалостна. Тому, кто берёт её, она покоряется жадно, а любит одну себя… Когда осенняя пора переламывается, для госпожи Крым настаёт время обратиться в камень и погрузиться в дрёму до весны. Такова плата за её царское звание, за её буйство и за её драгоценности, но пуще всего – за её надменность. Наступает день, когда следует ей совлечь с себя шелка, снять бирюзовое ожерелье и, обнажившись, припасть к скале, срастись со скалой. В такой день ей холодно, очень холодно. Тогда на всю Таврику опускаются холода. Завтра – такой день, его приход угадывают все, кто любит эту землю, кто готов поклониться этой женщине. Сегодня ещё тепло падает с небес на щёки, волосы и плечи. Сегодня всё хорошо здесь, на Полдневном берегу Крыма.

И море – как берилл, по которому идёт рябь.

И ангелы с небес шлифуют горные пики бархоткой туманов.

И Каламитский шлях – весь в генуэзских дукатах и ромейском пурпуре.

И на светлой гальке херсонесской, близ храма святого Владимира, призывно поблёскивают денарии, драхмы и милиарисии паломников из дальних краёв.

И самодовольные коты храбро когтят гранатовые деревья, не боясь, что спелый плод станет для них казнью.

И царственный павлиний петел в имении князей Гагариных в несусветную рань устраивает побудку гласом инопланетянина…

А завтра случится буря, медузы вылетят на берег, воздух наполнится стеклянной свежестью, морозное дыхание степей доберётся до прибрежных селений.

Содержателю винного погреба самое время убирать столики с улицы. А он по вечерней поре всё никак не может убрать последний столик – мы сидим за ним и не торопимся уходить.

Бедный, бедный старик, придётся ему подождать.

Я так люблю самоцветы крымских вин…

С жизнью меня связывают работа, вино и вера. Больше меня здесь ничто не держит. Неизбывная скука одолевает меня.

– …да, – говорит моя собеседница, – я знаю о чудесных свойствах Партенитского красного. И о чудесном вкусе Сурожского игристого, из имений князя Голицына-Кантакузина. И о божественном нектаре, который доставляют сюда по морю из фемы Халкидики. И о том, что его любит сам государь Николай Александрович, я тоже знаю. Но пить всё равно ничего не буду.

Здесь яшмовая галька. И время от времени к самой пристани у Медведь-горы подплывают дельфины…

– Извините меня, драгоценный Николай Степанович, но вы здесь наслаждаетесь отдыхом, а я прибыла к вам по делу. Для меня вы, а также этот погреб и вся Таврика вместе с ним – работа… – продолжала зудеть она.

А не взять ли жареной рыбы? Тут превосходная жареная рыба. Свежая, только что выловленная.

– …а на работе пить не принято. Не говоря о том, что я вообще не одобряю этого порока!

Безветрие. У самого окоёма – белеет череда рыбацких судёнышек…

– Вы слышите меня, Николай Степанович?

Вот надоедливая коза, откуда ты только свалилась на мою голову!

Хорошо же. Ладно.

– Давайте ваш первый вопрос.

– Судя по отчётам логофетов, умельцы старых технэм занимаются самым опасным делом в империи. Они гибнут чаще воинов, чаще ярыг из особых служб. За весь прошедший 7428 год в разных местах империи на суд Божий ушло полтора десятка умельцев…

– Четырнадцать человек.

– Что?

– Не полтора десятка, а четырнадцать человек. Надо знать точно.

Она покраснела от гнева.

– Извольте: четырнадцать человек, – произнесла она с неприятным нажимом. – Так почему же вы избрали эту службу и по сию пору остаётесь на ней? Многие уходят после пятнадцатилетней выслуги, это позволено особым эдиктом… Что вас так прельщает? Духовный долг? Слава? Вас знает в лицо половина империи… Может быть, вам приносит наслаждение само чувство опасности?

Скверный разговор. Упорная, волевая, умная женщина способна испортить даже самый лучший вечер.

– Первое.

В какой-то степени я не лгу.

– Это всё, что вы хотите мне сказать?

– Да.

– Но… Все эти завалы, осыпи, увечья от металла, безумие от магии… Ваш товарищ, господин Аргиропул, навсегда ставший инвалидом…

Я всё-таки разозлился. Да что тебе надо? Такая милая барышня, румяная пышечка, высокая, голубые глаза с блюдце размером, длинные светло-русые волосы – хоть косицу заплетай, и такая въедливая не по делу! Бедный Аргиропул собирался в отставку за день до того, как отправился с нами разряжать таврическую технэму. Состоятельный человек, жил бы себе в удовольствие, окружённый почётом. Сестра у него младшая жива, было бы о ком заботиться… Нет, по старой дружбе решил поехать с отрядом. Отменно вежливый, улыбчивый, сухонький коротышка, дважды бравший на Олимпиаде третье место по марафонскому бегу. Теперь едва ходит и едва дышит! Старик, развалина…

Надо же ей и до этого докопаться!

– Ты хоть знаешь, чего мы там боимся? «Завалы»! «Увечья»! За это нам жалованье платят. Тупо платят жалованье!

– Извольте обращаться ко мне на «вы»! Хотя бы на «вы»! Я уж не говорю…

Её лицо налилось тяжёлым бешенством. Она смотрела куда-то вбок, не желая, чтобы я прочитал по глазам всю глубину её ненависти.

– Разумеется! Драгоценная, уважаемая, прекрасная Мария Николаевна! Работа в столь крупном столичном издании как «Московский Хронос» извиняет вашу бестактность целиком и полностью!

И тут она всё-таки повернулась ко мне, обожгла васильковым бураном в очах и с необыкновенной твёрдостью сказала:

– Вероятно, я задела нечто для вас дорогое. Простите меня. Я не имела намерения причинить вам расстройство.

Словно монету отчеканила…

Что она такое? Девица нравная и дурно воспитанная? Или благородный человек, выбитый из колеи каким-то лихом, неожиданным и сильным, словно один из соревнователей по кулачному бою, получивший от второго страшный удар. Не понимаю, не знаю, что с ней. Кажется, она честно пытается вернуть себе невозмутимость… превосходно. Почему бы ей не помочь?

– Я никогда не откажусь от своей работы, Мария Николаевна, по одной причине. Она позволяет мне заглянуть за пределы нашего с вами давно устоявшегося мира. Она позволяет увидеть то, что умерло, то, что находится под запретом, то, что живёт в бесконечном отдалении от эллино-русской ойкумены. Вот в чём суть.

– Простите, Николай Степанович, а чего я не знаю о страхах умельцев? Мне казалось, я неплохо подготовлена к этой беседе. Я прочитала «Космос старого технэ» Василия Теодоракиса и воспоминания князя Мещерского, прежнего друнгария умельцев, и ещё…

Мановением руки я остановил её.

– Пожалуйста, не пишите в вашу тетрадку то, о чём я сейчас расскажу. Этого никому не надо знать.

И добавим, никому не следовало рассказывать. Но моя сегодняшняя собеседница красива, задириста и умна. Поговорим же с нею чуть острее дозволенного. Наверное, она сможет удержать в себе мои маленькие тайны. А не сможет, так всё равно никто не напечатает подобное.

– Существует восемь полей технэм. Во всяком случае, нам известно только восемь. Самое безопасное из них наше собственное – эллино-ромейское. Древние водопроводы. Технэмы для подъёма тяжестей, для обработки металлов, для производства стекла и прочее, и прочее… Вы должны знать, раз читали Мещерского.

Она кивнула.

– На эллино-ромейском поле, повторюсь, нет ничего опасного. Разве только ногу себе подвернуть, лазая по пещерам. Катайские технэмы ненамного страшнее. Больше огня, больше взрывов… Но после того, как василевс Иоанн Великий запретил технэмы, для катайцев, сарацин, латынников вышел особый эдикт, запрещавший и порох. Ныне раз в пять-семь лет особая стража ловит очередную этерию порохофилов, а мы уничтожаем всё, что они понастроили… Иногда очень любопытные и неожиданные штуковины попадаются, уверяю вас. Некое летательное судно, способное проникнуть за небесную твердь.

У моей собеседницы лицо – камея, цвет кожи – драгоценная слоновая кость. На камее две изогнутые линии поменяли очертания: брови поднялись.

– Латынницкое поле страшнее. Боевые технэмы тяжелее воды – для подводного хода, тарана и высадки тайных бойцов за спиною императорских войск. Боевые технэмы тяжелее воздуха – для краткого полёта с разведочной целью.

По лицу Марии Николаевны опять скользнула тень гнева.

– Вы шутите? Ничто тяжелее воздуха летать не способно.

– А птицы? А летучие мыши?

Она промолчала, обдумывая мой ответ. Я уточнил:

– Не так уж сложно построить подобие летучей мыши, способное планировать весьма долго. А если приложить к нему малую толику умной механики… – Тут я прикусил язык. Извините, Мария Николаевна, подписка о неразглашении. – Собственно, угроза возникает, когда наш префект-наблюдатель, сидящий в Толедо, Лондоне, Париже, Риме или Стекхольме, упускает чьё-либо поползновение тайно выстроить армаду боевых технэм. Вот тогда можно нарваться на большой бой. Легче стало, когда Неаполис и Вена превратились в столицы имперских фем… Поверьте, стало намного легче.

Кажется, я заполучил столько её внимания, сколько от женщины полагается страстному любовнику и никому иному…

– Четвёртое поле – алларуадское. До шумеров между реками Тигр и Евфрат…

– …существовало царство, вышедшее чуть ли не из врат самого рая на земле, вместе с Адамом и Евою… – спокойно продолжила она.

Что ж, для старшего табуллярия в «Московском Хроносе» она весьма хорошо образована. Даже слишком хорошо.

– Да-да, вы совершенно правы. Империя Алларуад строила те же водопроводы, технэмы для подъёма тяжестей, обработки металлов и тому подобного, что и мы. Может, чуть сложнее. Впрочем, ложность там добрая, ловушек на людей она не знает. Кое-какие оборонительные приспособления, устройства для полива полей… Но соваться туда… соваться туда…

Моя рука потянулась к корчаге с вином. Непослушная тварь! Куда – без приказа?! Я поспешно отдёрнул её. Вино в таких случаях слишком красноречиво.

– Вам почему-то до смерти страшно соваться в алларуадские технэмы, – бесстрастно проговорила за меня собеседница.

Всё-то мы понимаем. Ну конечно. Разумеется. А как же.

Что ж, назвался груздем – полезай в кузов.

– Да. Да. Очень. Там… всё несколько не от мира сего. Технэ… сдобренное мистикой. Кое-какие хитрости, заложенные в технэмы, выводят к Изначалью. К тем временам, когда Бог и первые люди бродили по одному саду. Мой ум слишком прост, чтобы вместить суть подобных устройств… мы водили туда учёных иереев, почтенных епископов… они разводили руками: что-то чувствуется, а понять невозможно. Один раз я привёл туда монаха, славившегося прозорливостью. Он не знал ликея и ни разу не переступал порога акадэмии. Но там – а это была технэма для подземного полива садов и огородов – мой инок всё время улыбался. Затем сказал мне: «Я чувствую себя здесь как дома». Ничего не разъяснил. Долго не хотел возвращаться в свою обитель, потом ушёл всё-таки. Но как может соединяться божественное и диавольское – творение Господа и запретное технэ?! Я не в силах помыслить… Правда, иногда меня тянет прийти в разряженную алларуадскую технэму, там… там… не знаю, не могу объяснить… словно среди цветущих яблонь. И в то же время – опасно, опаснее некуда. Однажды… прежде я об этом рассказывал только по долгу службы… под запись… так вот, однажды я провалился через алларуадскую технэму… в другое место. Там… та же география, что и у нас. Таврика – та же Таврика, только чаще её зовут на татарский извод Крымом. Москов на том же месте, только именуется Москва. Царьград – там же, только он не столь мал, как у нас, после того как пострадал во время большой очистительной войны с османами, он очень велик и… находится в руках османов. Они его прозвали Истамбулом. Да-да, тамошние ромеи Царьград удержать не смогли… Там есть храмы и есть технэ. И технэ нимало не запрещена. Технэ – везде. На железных гремящих технэмах люди ездят по городам. В броненосных технэмах, извергающих дымы, они плавают по морю. Но особенно часто с помощью технэм они убивают друг друга. Там люди – сущие простаки во всём, что касается философии и языков, там богословие скудно, там города безобразны. Знаете ли, Мария, в их мегаполисах духота, толчея, брань, гром, вонь… Там неизвестно стремление к гармонии. Там и страсти неистовы. Блуд – в порядке вещей. Простите меня… я…

Она ответила невозмутимо:

– Продолжайте.

– Хорошо… хорошо. Там люди грубы, грязны, легко проливают чужую кровь, легко воруют и лжесвидетельствуют. Счёт лет идёт в той… в тех краях от Рождества Христова, а не от Сотворения мира, как у нас. То есть усвоен обычай латыны… И ещё там идут войны, сотрясающие весь мир. У нас такого не было никогда, ничего похожего… У нас мириад убитых на войне – почти апокалипсис. У них ложатся в могилы мириады мириадов, а война идёт своим чередом! Нет там нашей Эллинороссии. Ромейское царство погибло, Россия стоит одна.

– Что за притча! – перебила меня госпожа старший табуллярий. – Русь не спасла войско василевса при Мириокефалоне? Две ортодоксальные области не слились воедино? Не обратили вспять турок, монголов и дикую литву?

– Нет. Русь осталась одна, она едва выжила, подвергшись нападению монголов. А когда я оказался там, Россия разделилась, будто прóклятый свыше дом, и одна половина России воевала с другой. Это чудовищно! Это невозможно. Но я видел своими глазами улицы, залитые кровью, и людей, повешенных на фонарях.

– На чём?

– Лампады на столбах, поставленные для ночного освещения городов… У нас есть близкое слово фанарион. Неважно.

Кажется, я разволновался. Никогда прежде ни с кем не обсуждал те полгода… Никогда не выпускал это из себя.

Наверное, какая-то глупость творилась у меня с лицом: Мария Николаевна успокоительно погладила мою ладонь своею и сейчас же отдёрнула, убоявшись смутить.

– Я начинаю понимать ваши страхи, господин умелец…

– Нет. Пока нет. Я провёл там пять с половиной месяцев и едва смог вернуться домой. Технэма почему-то не хотела меня пропускать. А тут я истратил ещё месяц у лекаря и три месяца в отдалённом монастыре на покаянии. Видите ли… возвратившись, я никак не мог до конца ощутить, что пришёл из некоего мифологического мира в настоящий, твёрдый. Мне очень долго представлялось иное: там – истинная жизнь, а мы – всего лишь обитатели прекрасного сновидения. Инженер… Трамвай… Эсминец… Комиссар… Пятиалтынный… вы когда-нибудь слышали эти слова?

Она отрицательно покачала головой.

– Словно какое-то каббалистическое заклинание или кусочек разговора, происходящего в сказке.

– А для меня они ясны и наполнены смыслом в неменьшей степени, чем, скажем, «василевс», «друнгарий», «фема», «окольничий», «кератий» или «послух». Там… в чистой России, живущей без эллинства и ромейства, люди живут иначе. Полнее? Да, именно полнее. Страшнее, но и полнее…

Она провела по лицу ладонью, словно отгоняя морок или счищая паутину со щёк и лба.

– Что значит – полнее? Я никак не могу взять в толк.

– Полнее, Мария Николаевна… так сразу и не объяснишь. Вот послушайте… Здесь у нас иерей после каждого большого поста вешает на стену храма список тех, кто не исповедовался и не причастился. Прихожане, попавшие в список, ходят ниже травы, тише воды: позор! Да ещё боятся схлопотать взыскание на службе. Если ребёнок появляется через полгода после брака, это убивает доброе имя супругов навсегда. Так ведь у нас заведено?

Она смотрела на меня неотрывно. Мне оставалось продолжить.

– Так. Именно так. У нас общество присматривает за согрешающими и баловаться не велит. У нас закон оберегает добродетель. Но… грешат из опасения быть наказанными, из страха перед молвой, а не потому, что крепки верой и чисты духом. У нас многое делается… как бы правильно сказать?

– Потихонечку, – подсказала моя собеседница.

– Верно. В итоге мало кто сердцем, душой чувствует, почему грех – грязь и падение. У них там легионы душ увешаны тяжкими грехами. Закон с нравственностью не в ладах. Бог то и дело попускает страшные бедствия им на головы. Иногда я не понимал: да мыслимо ль так жить? Но… у них и покаяние глубже, и поворот ума к истине твёрже. Мучеников за веру – сотни, тысячи! А общество не покидает одного общего хлева на всех. Уму непостижимо! И стихи… Я, Мария Николаевна, во дни юности баловался стихосложением, бредил водителями боевых дромонов, путями апостолов, драгоценными жемчугами и белыми как снег единорогами. Потом бросил – огонь во мне не разгорелся. Потлело, потлело, и сошло на нет. А там, среди войны, в крови, в смраде, на гноище, рождается:

Мария Николаевна смотрела на меня заворожённо.

– Достаточно, – говорю я ей. – Полагаю, страх вернуться не домой, а в сон, страх сделаться частью сна, гораздо неприятнее страха перед простой и честной гибелью от завала.

Тогда эта умная женщина, помолчав, ответила мне:

– Не может быть. Просто не может быть. Вы подверглись разрушительному воздействию технэмы, ваше сознание…

– Может! – перебил я её. – Существует учение большого философа и богослова Симеона Полоцкого, которое объясняет всё, что со мной приключилось. Премудрый Симеон сделал одно допущение: мы с вами и весь космос, нас окружающий, не сотворены. И, возможно, сотворены не будем. Мы – суть эйдосы будущего, не покинувшие Божьего замысла. Творец перебирает возможные последовательности будущего и сочетания эйдосов, необходимых для его осуществления. Когда Он выберет то, что Ему представится наилучшим, начнётся Творение. Появится мир, моря и суша, звери и птицы, люди и их причуды. Но нашу ли Он последовательность выберет, другую ли, нам не суждено угадать. И я мог очутиться в другой последовательности несотворённого будущего. Она ли в глазах Творца более истинна? Или всё-таки наша? Или какая-то третья, пятая, сотая? Бог весть.

Мария Николаевна сидела передо мной, поглаживая финифтевый браслет на левой руке. Это движение, как видно, помогало ей не упасть в бездну, любезно раскрытую мною.

– Оставим это, – наконец заговорила она. – Мы не можем определить, верно ли учение премудрого Симеона. А потому отойдём от него, и благо нам будет. Всё ли я услышала о страхах вашего брата, умельцев? Признаться, от того, что я уже знаю, меня пробирает озноб…

«Вашего брата»! Она моложе меня десятилетия этак на полтора. А в беседе то и дело звучат слова, кои пристали человеку зрелому либо рождённому повелевать. В том числе повелевать и такими, как я. Любопытно, откуда они взялись?

– Нет, ещё не всё, Мария Николаевна. Пятое поле – технэмы гутиев. Они враждовали с царством Алларуад. А когда оно разрушилось, пришли на земли Междуречья как хозяева. Гутии владели грубой и злой магией. Они мало строили, но от всего, ими созданного, разит ею. И гутии первыми решили набивать технэмы ловушками на людей. Если знать их магию, если внимательно следить за тем, где ты находишься и что происходит вокруг тебя, ты, с Божьей помощью, не попадёшься. Но хоть ненадолго ослабь внимание… о… В горах Загрос, разряжая гутийскую технэму, я впервые потерял подчинённого. Вам бы, полагаю, не хотелось видеть, как человек превращается в ручей.

Она в ужасе прикрыла глаза.

– Меоты и египтяне – их прямые наследники, продолжатели. Шестое поле. Слава богу, продолжатели они бесталанные. Их ловушки бесхитростны. Если бы не магические заслоны, знающий человек мог бы гулять по египетской пирамиде как по собственному дому. Но магией они владели худо, магия им не давалась. В египетских и меотских технэмах магия то есть, совсем слабенькая, то её вовсе нет… А вот финикийцы – седьмое поле – куда как более изощрённы. В тайных пристанищах финикийских кораблей, в местах, где они спускали на воду боевые суда, собственно, технэ почти нет. Так, мелочи, всё очень просто. Зато по сию пору там невидимыми цепями прикованы к стенам вредоносные сущности. Когда мы разряжали малое вместилище карфагенской наутики, погибли восемь человек. Из них семеро – во время отчитки. Иными словами, когда из них изгоняли вселившиеся сущности… Меня бог миловал.

Я выпил вина, заработав неприязненный взгляд. Вся зачарованность сейчас же улетучилась…

– На восьмом поле очень древняя «невидимая держава» регины Мэб. Мы почти ничего не понимаем в том, какие принципы руководили её существованием… То, что строили её рабы, то, чем управляли её жрецы, то, где набирались силы её певцы и воины, совсем не похоже на технэмы. Во всяком случае, на технэмы, которые мы знаем у других народов. Народ Мэб пользовался чистой магией разных видов, но всегда и неизменно сатанинской по происхождению. Технэму Мэб трудно заметить. Вот, например, морская защитная технэма: волны, камни, торчащие из воды, дерево, нависшее над пропастью, плита с письменами и… узел магических ветров, не развязавшийся за три тысячелетия. Такую технэму древние эллины именовали, по незнанию, сиреной. Морякам виделись прекрасные женщины, у них в ушах звучали восхитительные песни, а потом разом все, кроме редких счастливчиков, сходили с ума и бросались в воду… Но это, допустим, самое простое. Хуже, когда технэма Мэб принимается изменять тело или ум того, кто наткнулся на неё. Один раз моего учителя и меня призвали разрядить технэму, позволявшую переносить целые скалы по воздуху. Как она выглядела? Да просто поляна с чёрным кострищем посередине, узоры на камнях, очень много пепла и угольев, кости лошадей и птиц… Мы её разрядили. Но мой учитель намертво сросся со старенькой кривой осинкой, оттого и умер. У меня позади верхней десны выросло четыре новых зуба. После того как их удалили, две седмицы мне снилось боевое опьянение каким-то черным мёдом, до странности жидким. Всякую ночь, утратив сознание, я воевал за Мэб. Крушил всё, что попадалось на пути, один раз тяжело ранил лекаря и… ещё кое-кого. Потом меня надоумили причаститься. Ночные «войны» прекратились. Но слова из песни не выкинешь: на протяжении двух седмиц я переставал быть собой после полуночи…

Налил себе ещё. Ароматное Партенитское стоит пить хотя бы потому, что…

– Хватит нажираться, – слышу я.

Мария Николаевна смотрит на меня спокойно и зло. Во взгляде её читается: «Я хочу тебя ударить. Дай мне повод!»

Что за бешеная кошка такая! Что за колючий человек! Да, сегодня я намеревался как следует принять, но всё выпитое по сию пору даже разминкой назвать нельзя. Последнее время я много пью. Иногда – неприлично много. На меня поглядывают косо. А я, в сущности, не пьяница. Я просто любитель разнообразия. Мне хочется попробовать вкусы и запахи всего того, что с душой сделано из виноградной лозы. Чуть перебираю? Разве только самую малость. Но сейчас… сейчас я в самом начале большого забега, а она, эта рысь голубоглазая…

Ну хорошо. Хорошо! Попробую остаться истинно вежливым патрикием, пусть в роду у меня сплошь однодворцы.

Отставляю чашу.

– И есть ещё сказание… Так, глупость, выдумка. Передаётся от одного поколения умельцев другому. Как долго? Вот уж не знаю. Триста лет с привесом, я думаю. Иногда кто-нибудь из ребят сообщает: «Нашёл! Подтвердилось!» Беда только, что в нашем случае ничего, ровным счётом ничего до конца подтвердить нельзя. Как и опровергнуть, впрочем. Будто бы существует девятое поле. Будто бы до людей лучшими землями владели некие исполины, силачи, не знавшие закона, безудержные в своём неистовстве… Будто бы их звали арефа или арефайи… Древнее зло. То ли они погибли от гнева Божьего, то ли их перебили сами люди, то ли они заснули, чтобы пробудиться, когда исполнятся последние сроки… Возможно – только возможно, никаких твёрдых доказательств нет! – существуют технэмы, созданные ещё до Потопа. Созданные ими, арефа. И нет ничего страшнее… Просто очень красивое место, где есть соблазн, который тебя сражает. Ты не можешь его победить, и сила, заключённая в ловушке, отчего-то выбирает именно тот соблазн, с каким тебе ни при каких обстоятельствах не справиться. Место открывается совершенно неожиданно и поглощает всех тех, кто коснётся земли и воды, явившихся вместе с ним, или вдохнёт тамошнего воздуха. Никакой боли. Диво, краса, совершенство… твоя душа уходит от тебя и омрачается. Ты сам никогда не вернёшься. Всё это, полагаю, сказки… Правда, один мой друг пошёл в горное селение, появившееся на месте, где никогда никто не жил, увидел там серебряную бабочку и сошёл с ума от тоски по ней. Не зашёл внутрь, просто увидел издалека свою мечту, какую-то недостижимую мечту, и сделался умалишённым.

Она сделала неуловимо быстрое движение, и красный дождь обрушился на нас обоих. Танг-так! – ударила глиняная чаша в камень мостовой. От неё откололся кусочек.

Моя правая рука болела выше локтя так, словно по ней ударил большой искусник панкратиона, а не барышня с нежным пушком на шее.

– Ненавижу! – бросила мне собеседница и залилась слезами.

Что? За что?

О, кажется, увлёкшись рассказом, я всё-таки взялся за проклятую чашу и даже поднёс её ко рту. Привычка…

– Вот дура! Ну, дура! Козявка.

Воспитанием она тут со мной заниматься будет! В дочки годится, а…

– Как вы смеете… – пробормотала она, размазывая слёзы.

Нет, дело тут не в дурном нраве. Она просто не может справиться с чем-то, нанёсшим глубокую рану, с чем-то, добравшимся до сердца.

– Извините… Простите меня… – говорю я ей в растерянности.

Как успокаивают женщин? Я сто лет не успокаивал. Очень давно. С тех пор, как Ольги со мной нет, я, кажется, никого не успокаивал…

Беру её за руку.

Отдёргивает.

Легонько поглаживаю её по руке.

Отстраняется.

Даю ей кружку с водой.

Вертит головой, мол, отстаньте.

– А давайте сыграем в одну игру. Её специально сочинили для тех, кому плохо. Можно сказать, для тех, кому хуже некуда.

Она поднимает на меня взгляд. Степень зарёванности – средняя. Глаза – воплощённое беззаконие. То ли убить кого-нибудь на месте, то ли с обрыва на камни броситься, то ли воткнуть себе гвоздь в ладонь, чтобы боль отпустила.

Но только женщина – такая технэма, у которой тайный ход всегда и неизменно открывается ключом любопытства.

– О чём вы? Что за пустое тараруйство! Игра? К чему тут игра? Какая ещё игра?

Аж четыре вопросительных знака! Дело идёт на лад. Снова уж милая барышня реветь не примется. Попалась.

Ладно, назвался груздем…

– Мы с вами не знаем друг друга. Мы, вернее всего, больше не встретимся. Мы не причиним друг другу никакого несчастья. Вы мне – никто, я вам – никто. Но я вижу в вас боль. Её, кажется, столько, что слёз вам хватит на добрую клепсидру.

Она мрачно отвернулась. Нет, голубушка, так не пойдёт.

– Представьте себе, что я – тот человек, коему вам надо высказать всю вашу боль. Потом всё забуду. А сейчас готов встать на котурны и честно сыграть…

Госпожа табуллярий не дала мне закончить. Она резко придвинулась к столу, схватила меня за руки и заговорила с бешенством и отчаянием:

– Послушай меня, горный лев, послушай меня, герой. Я не знаю, как мне без тебя жить, и я ненавижу тебя. Помнишь оливковую рощу у тебя во дворце, там, в Валахии? Помнишь, как ты рассказывал о своих предках? Помнишь то первое прикосновение? Да, я была тогда девчонкой, но я помню его очень хорошо, оно как ветер у меня на лице. Как лёгкий ветер. Так вот, оно для меня до сих пор – святыня. Я очень долго держалась за то, что было у нас с тобой в самом начале. Это… так хорошо, это целый мир! И всё разрушилось. Ты обещал сдерживать себя, и не мог. Ты обещал… ты столько раз обещал! Но с каждым месяцем всё становилось только хуже. Ты любишь меня? Да, я знаю, одно очень красивое животное любит меня. Даже когда оно просит руки и сердца, испуская сивушную вонь, даже когда оно, чуть не падая, пытается поцеловать и промахивается. От тебя того, прежнего, ничего не осталось. Ты – настоящий ты! – только у меня в памяти. Когда ты вытворял новую пакость… вернее, не ты, а хмель в тебе вытворял, я отдавала что-нибудь из нашего прекрасного мира, чтобы закрыть брешь. Я сжигала это в памяти. У меня почти ничего не осталось. Только самое лучшее, самое первое – оливковая роща. Но рощу я тебе не отдам. Слышишь ты, Кáроль! Никогда не отдам тебе её. А ты никогда не исправишься, и я больше не могу тебе верить, ни единому слову. Пусть у меня останется хотя бы роща. Так вот, горный лев, валашский аполлон, я… я люблю тебя! Я никогда не буду твоей женой. Я ненавижу тебя. Храни тебя Бог, моё тепло, моя радость.

Похоже, зря я всё это затеял. Она теперь не плачет, но уж лучше бы плакала. Глаза сухи, глаза безумны.

– Легче?

– Нет. Да. Теперь вы.

– А?

– Игра так игра. Ваша очередь. Ведь мы больше не встретимся, верно? Разве я не вижу ту же самую боль? Давайте её сюда. Только не пытайтесь меня уверить, что пьёте, желая перебрать все мыслимые вкусы и ароматы хорошего вина. Беритесь за мои пальцы, вы! Немедленно.

Она приказывала, я не смел ослушаться. Пусть будет так. Игра… хм.

Я закрываю глаза.

– Я люблю тебя! Всё, что происходит со мной без тебя, – стылый ноябрь. Я забыл, каков день, у меня с утра до вечера сумерки. Я перестал видеть краски, остались оттенки тени. Знаешь, я ни с кем не был после тебя. Просто не могу, невозможно. Я так и не научился жить без тебя, и мне нельзя жить с тобой… Не то чтобы я бился головой об стену, нет. Не то чтобы у меня каждый день в сердце стояло сокрушительное горе. У меня, скорее, отсутствие счастья. Я больше не могу ничему радоваться. Чтобы почувствовать вкус вина, мне надо выпить целую амфору. Чтобы почувствовать вкус еды, мне надо съесть десять обедов. Я смотрю на море и не вижу ничего, кроме воды. Я смотрю на небо и не вижу ничего, кроме туч. Даже моя работа, даже когда удаётся сделать что-нибудь значительное… радости хватает на один час, а потом всё то же самое… сумерки, ноябрь, холод. Я разучился смеяться. Утром я не хочу просыпаться, потому что, проснувшись, чувствую одно желание: «Поскорее бы закончился день». Поскорее бы закончилась жизнь… Об одном молю я Бога: о смерти честной и непостыдной. Ольга, свет мой, я знаю, ты хочешь вернуться ко мне, и я больше всего на свете хотел бы этого. Но нам нельзя быть вместе. Тогда… после технэмы Мэб… я чуть не убил тебя. И я сам прогнал тебя. Во мне – твоя гибель. Я не знаю, каким я вернусь от следующей технэмы, что я в себе принесу. Какая смерть, какое увечье души явится вместе со мной. Мне ни с кем нельзя быть вместе. Пока ты молода, найди себе другого человека, полюби его, стань его женой. И у меня будет хоть одна радость – что ты счастлива. Храни тебя Бог, моё чудо чудесное.

Мы сидели, не расплетая пальцев.

Игра…

Впервые за много месяцев у меня внутри распускался бутон покоя.

Мы долго сидели, не расплетая пальцев.

Потом я, как на грех, сообразил: Кароль Валашский! Кароль, принц Валашский…

– Ваше высочество!

Я попытался встать, но она вцепилась в пальцы мёртвой хваткой. У нас что, и впрямь великих княжон обучают панкратиону?

– А вас, как я теперь понимаю, никто не известил. И очень славно. Хоть что-то настоящее… Мать требует, чтобы мы попробовали на своей шкуре все прелести службы в самой простой должности. Там, где ты никому не начальник, а все начальники – над тобой. Пусть ненадолго, но правила игры должны соблюдаться.

– Разумный принцип. Простите меня… за всё.

Она усмехнулась.

– Вам не за что извиняться. Скорее, мне впору просить прощения.

Она всё ещё не отпускала мои пальцы. По правде говоря, я и не торопился высвобождать их.

Мы сидели, не расплетая пальцев, и внимательно изучали лица друг друга.

Мы долго молча сидели, не расплетая пальцев.

Мы… долго.

– Давайте сюда ваше дурацкое вино. Я всё-таки выпью с вами.

* * *

На следующее утро:

– Наверное, это прозвучит бесстыдно… Я хочу, чтобы наше знакомство продолжилось.

– Меня не допустят к тебе, а тебя ко мне. Я не вхож во дворец, Маша.

– Тайно.

– Это может убить твоё доброе имя.

– Но ты захочешь меня увидеть?

– Да.

– Тем хуже для моего доброго имени… Я не желаю потерять и тебя. Я сознаю, что мы согрешили. Нас ждёт покаяние… но только… потом. Потом.

* * *

– Они спустили на воду быстроходную ладью. Их не догнать. А было бы интересно побеседовать…

Ничего ей не отвечаю. Ксения у нас бывшая технистка. Знаток бесценный и… постоянно соблазняющийся тем, чему обязан противостоять. Первая любовь без глубоких рубцов не исчезает.

– Не наша работа – ловить их, – говорит за меня Лобан.

– Угу, – печально вздыхает наша матрона.

Мы забираемся на борт вражеского корабля. Ни одного весла. Они не использовали силу гребцов. И они не могли двигаться столь быстро под парусами. Просто не могли, ветер такой скорости не даёт! Какая-то безобразная труба извергала клубы чёрного угольного дыма, две водяные мельницы, привешенные к бокам железного корабля, бешено вертели лопастями… Кажется, именно мельницы придавали ему способность передвигаться с неестественной быстротой.

Повсюду – пятна копоти, оставленные огнём Каллиника. Деревянные мáсты сгорели дотла вместе с шёлковыми парусами. Но тело корабля цело, и металлические надстройки тоже целы. Три дромона по очереди дали залп зажигательной смесью изо всех сифонов, а наос технистов почти невредим!

Господи, помоги нам! Кажется, нас ожидают трудные времена.

– Где это может быть?

– Только внутри, Коля. Глубоко внутри. Нам придётся спуститься во чрево броненосца.

Ищем отверстие.

Впереди идёт Ксения, она одна способна здесь разобраться. Потом я, замыкает Лобан с ручной огнетрубкой.

Внутри дерева больше. Железо – только одёжки на деревянной плоти.

– Они ещё не додумались всё делать из железа… чуть погодя додумаются, – произносит Ксения.

Я останавливаюсь, как громом поражённый.

– Разве это возможно?

– Да. И уже теоретически предсказано, – не оборачиваясь, отвечает она мне.

Кажется, в одном далёком месте чудовищный «эсминец» производили из чистого металла, безо всякого дерева…

Перед нами открывается палата, где стоит невыносимая вонь. Жарко, как в преисподней. Железо, железо, железо, котлы, заклёпки, трубки, шестерни… Почему я это называю шестернями? Откуда у меня это слово? О! Оттуда же, откуда и «эсминцы» с «трамваями».

Меня охватывает тревога.

– Ведь это называется шестернёй? А это – шатуном? А это… подща… нет… подшипником?

Ксения вздрагивает:

– Откуда ты знаешь?

Пожимаю плечами. Иисусе! Невозможно объяснить.

Либо империя этому научится, либо худо ей придётся…

Правда, мы тоже не лыком шиты, как оказалось.

Рукой показываю: «Стоять!» Оба останавливаются.

– Смотрите под ноги! Какие тут могут быть ловушки? Не имею представления. Зато я твёрдо знаю: нам всё это в подарок оставить не могли. А вот как приманку для морской пехоты – запросто. Ищите что-нибудь очень простое и смертоносное. То, что способно разрушить корабль и убить всех оказавшихся на нём людей, притом сделать это молниеносно.

Скоро Ксения находит ловушку. Очень много катайского пороха, наша, эллино-русская огнетрубка и простенькая водяная технэма, взводящая спусковой крючок огнетрубки в заданное время.

– Хитрецы, – говорю я.

– Мастера… – заворожённо шепчет Ксения незнакомое слово.

– Сволочи! – откликается Лобан.

Два года назад у него погиб отец, отражавший высадку технистов на Крите…

Смотрю на стеклянный водяной бак технэмы. Там всего пара капель на дне.

– А ну, все наверх! Наверх!

Мы летим по узким лесенкам. Поворот… ещё поворот… Вражеский наос просто огромен! Выскакиваем на воздух. Корабельные недра вздрагивают под нами.

– В воду! Быстро!

Из моря нас вытащили стратиоты с разведочной галеи «Гончая».

* * *

«…Они думали, что броненосный дромон – дело немыслимое. Они думали, что империя всю жизнь будет строить деревянные корабли. Они думали, что удивят нас очередной смертоносной новинкой.

Но вот уже пару индиктов как у нас в империи технэ сдвинулось с мёртвой точки. То, что прежде было запрещено совершенно, ныне чуть-чуть разрешено. Например, всякие хитрости в работе с металлом. А скоро, полагаю, снимут и кое-какие запреты на работу с порохом. Только у нас. Для внутреннего потребления. Для императорских мастерских. Потихоньку. Негромко. Для служебного пользования.

У нас многое делается по-тихому. С одной стороны нельзя, с другой – при соблюдении тысячи формальностей – можно. Или просто – можно, но с подпиской о неразглашении.

Когда стратиг из Неаполиса доложил: „Две боевые триеры и три торговых судна потоплены железным кораблём франкских технистов“, – из Херсонеса сейчас же вышла половина имперской наутики Понта Эвксинского. Турмарх держал стяг на большом броненосном дромоне „Всеволод Большое Гнездо“.

Маша, не знаю, не попадёт ли в чужие недобрые руки эта моя эпистола. Многого я не могу сообщить даже тебе, поскольку этого не позволяет моё служебное положение. Самое простое объяснение тому, что мы не смогли в очередной раз встретиться, вкратце таково: меня и моих товарищей по приказу целого думного дьяка сорвали с места и отправили в плавание. Ныне мы одержали победу и легко избежали всех опасностей. Боевой таран железного корабля технистов нас даже не задел. Разрывной снаряд нимало не повредил нашей броне. Всё просто отлично.

Сейчас мы осматриваем селение технистов на небольшом острове. Здесь у них красивая крепость и чудесная роща, тебе бы понравилось. Как только обследование наше завершится, мы отправимся в обратный путь.

Понимаю, что ничего не могу ждать от тебя или просить у тебя. Понимаю, что нам не быть вместе. Понимаю, что опасность моей работы не позволит мне стать твоим спутником, да и высота твоего положения не позволит тебе соединиться со мной. Я всё понимаю. И всё же… я мечтаю о тебе. Хотя бы о новой встрече. Ты… Набрать воздуха в лёгкие и жить дальше, покуда воздух не иссякнет.

Я очень хочу увидеться с тобой.

Как ты сказала три наших свидания назад? „Бесстыдно…“ Да, бесстыдно и беззаконно. Куда всё это приведёт, знают один Бог да великий государь».

Первая приписка: «Изъято у компаньонки Е. В. без огласки. Ваше Величество, следует ли принять меры? Думный дьяк Императорского двора князь Долгоруков».

Вторая приписка: «Не следить и не препятствовать. Николай».

* * *

Ничего.

Совершенно ничего, никакой зацепки.

Обветшавший замок, скалы, песок, роща. Два источника пресной воды. Хорошая пристань, опасная отмель. И ничего опаснее этой отмели ни на острове, ни в окрестных водах нет.

А у меня не проходит подозрение: мы что-то упускаем. Какая-то дрянь тут обязательно должна быть.

С чего всё началось? Я не нашёл следов контрабандистов. Судя по расположению острова, они тут должны бывать. Но их нет. А среди их братии всегда были чуткие люди. Раз какая-то пакость их насторожила…

И я запретил морякам и стратиотам сходить на берег.

Жаль, на смену Аргиропулу так никого и не прислали. Людей не хватает. Аргиропул имел чутьё на магию. Он вообще многое чувствовал лучше обычного человека. Сам едва не сделался магом, да вовремя остановился. Был бы он здесь, так мы бы давно знали, какое ещё бесово ухищрение спрятано у нас под носом.

Моё собственное чутьё – вполовину слабее…

Третий день.

Турмарх в нетерпении: «Не пора ли возвращаться?»

А я не могу ответить даже приблизительно, какую технэму мы ищем. Скорее всего, тайная мастерская, что-то связанное с кораблями… или с обороной острова.

После утренней молитвы мы с Ксенией гуляем по роще, потом расходимся на целый день. Она ищет в подвалах замка, я брожу по острову. Лобан с утра до вечера удит рыбу и начищает оружие. Он не искатель, он боец, от него в таком деле проку нет.

Ходим злые, раздражённые. То и дело срываемся друг на друга. Голова раскалывается от боли, видно, старость не за горами… Из нас троих один Лобан чувствует себя превосходно, отпускает шуточки, горланит свои рязанские частушки. Ни голоса, ни слуха, унялся б лучше!

Для чего маленькому острову три кладбища и один курган, притом курган явно древний и явно с начинкой из праха и костей? Почему тут пять столетий как сгинула последняя деревня? Почему технисты, устроившие себе тайное пристанище в замке, за полгода похоронили тут двадцать душ? Мор? Передрались между собой? Пленных нет, спрашивать не у кого.

Я должен видеть, я должен понимать, а я не вижу и не понимаю ни рожна! Бешенство гложет меня.

Напрасно я наорал на Лобана…

Четвёртые сутки… Моих знаний тут не хватает. А моё терпение уже лопается. Я давно обязан был найти технэму! Хочется убить кого-нибудь.

Или я всё-таки ошибаюсь и тут ничего нет?

Турмарх: «Ещё сутки, не более того. Вы знаете, во что обходится империи стоянка сорока дромонов на дальнем рубеже?»

Ну конечно. Разумеется!

Утро пятого дня. Моей воли хватает только на то, чтобы не бросить поиски.

Допросить рыбаков с побережья: «Почему не заходите сюда? Здесь такая удобная стоянка!» Молчат. Старый франк, недавно пришедший сюда откуда-то из Нормандии, говорит: «Дурное место». Да что тут дурного? Господи, как же больно моей несчастной башке… Не отвечает. Да что здесь дурного, ты, старый нетопырь?!

– …Не тряси старика.

– Куда ты лезешь, Лобан?!

– Куда надо, старшой. Был только что у главного лекаря. По всей наутике только два человека жалуются на головную боль: ты и Ксения. Остальные чувствуют себя преотлично. Даже те, кто намного старше тебя. Откуда у тебя головная боль, старшой?

И впрямь, откуда?

Какой же ты молодец, парень! «Проку нет…»

– Извини, Лобан, я погорячился. Толковое наблюдение.

Рыбаков – домой.

– Лобан, ты хоть раз был в роще?

– Нет, я человек мегаполисный. Все эти ваши деревца с травкой – одно неудобство. В интересах службы готов терпеть, но по собственной воле-то…

– Чудесно!

– Что?

– А то, что по всей наутике только два человека гуляют в треклятой роще.

Он застывает в раздумье. По глазам вижу: высчитывает, на каком поле встречаются рощевидные технэмы?

– Алларуадцы так далеко на Заход не добирались… – неуверенно произносит он.

– Прежде всего, алларуадские технэмы не причиняют боли. Это госпожа Мэб, Лобан. Нам нужен опытный старый священник.

* * *

«Мне известно, что между тобою и Николаем Степановичем Г. происходит неподобное. Хочу напомнить, милая моя Маша: по закону империи, позволителен брак между любым православным христианином и любой православной христианкой, вне зависимости от их знатности или же худородства. Если этот путь прельщает тебя, я не стану противиться. Лучше неравное супружество, нежели грех и беззаконие. Ты всего-навсего потеряешь права, связанные с престолонаследием. В самом скором времени жду от тебя ответа, не слишком ли высокой представляется тебе эта цена. Твой отец».

* * *

«Папа, мне никакая цена не кажется слишком высокой. Я благодарю тебя от всего сердца за твоё милосердие».

* * *

– Ты помнишь, как хорошо становится, когда гуляешь по роще?

Ксения улыбается.

– Да. Такое чувство, словно проветривается голова. А потом в ней вытирают пыль и топят печку. Свежесть, чистота, тепло.

– Свежесть-чистота-тепло… А вскоре после того, как ты оттуда вышел, – тошнота, боль. Много боли. Мозг хочет вылезти через уши, глаза, ноздри, рот и, кажется, даже пробует выйти напрямую, проделав дырку в черепе. Так?

Она кивает.

Нас четверо: со мной двое умельцев и отец Василий, личный духовник турмарха. Мы заходим в рощу. Кипарисы, кипарисы, кипарисы, немного ежевики… Лишь теперь я замечаю, что деревья посажены в особом порядке. Из них можно составлять геометрические фигуры, сакральные знаки…

– Как тут славно! – восклицает священник.

Ну да, свежесть-чистота-тепло. Разумеется.

– Сердце магической технэмы резко отличается от прочих её составляющих. Ищите отличие, – говорю я спутникам.

Вот как им объяснить, что от «сердца» должно исходить ощущение главенства?

Кипарисы, кипарисы… очень старые, очень высокие. Наверное, помнят Цезаря. А может, и Ромула.

Слишком густые заросли ежевики? Впадина, похожая на чащу?

Ксения указывает на громадный валун, обросший мхом по самые брови.

– Не то.

Нам уже встретилось два таких, правда, не столь впечатляющие. А «сердце» бывает только одно.

Вычурно изгибающаяся тропа?

Необычно прямой ручей? Точь-в-точь маленький канал…

– Есть!

Собственно, я так и думал.

Мы взяли с собой лопату, лом, топор и молот. Что-то из этого должно было пригодиться как орудие разрушения. Так и есть: нам понадобится топор.

Я указываю остальным на древний ягодный тис. Он гораздо ниже кипарисов, но именно тис здесь старший, словно кряжистый воевода среди стратиотов-эфебов. Его старшинство неоспоримо; он здесь один; и это – дерево-символ. К тому же до крайности поганое дерево. Особенно для тех, кто его не знает.

Ствол тиса, не столь уж толстый, изувечен глубокими бороздами. Сначала мне показалось, что сплелись разом три или четыре дерева, но нет, просто тысячелетия нанесли свой узор на кожу тиса.

– Лобан, придётся тебе сбегать в замок. В нашем снаряжении есть матерчатые маски. Возьми четыре, смочи в воде и принеси сюда. А с ними прихвати три пары перчаток.

– Ты чуешь какую-то магию, старшой?

– Пока никакой магии. Разве только дурацкая улыбка у тебя на роже вызвана очень древней магией этого места… Мы имеем дело с тисом – деревом, у которого ядом пропитано всё, от коры до иголок, и ещё яд летает вокруг него, пусть и очень лёгкий, почти незаметный яд.

Лишних вопросов больше я от него не слышал.

– Что здесь было прежде? Вы говорите – огромная технэма. Но где она?

– Вся эта роща – одна большая технэма, отец Василий. Притом очень древняя. Здесь обучали хранителей знания. Люди регины Мэб не любили записывать знание. Они заучивали его наизусть. Деяния предков, философию, врачевание, малую магию… Учеников собирали тут и целыми днями держали в роще. Им становилось хорошо, просто чудесно. И знания откладывались у них в головах так легко, так быстро! Вот только есть, спать, испражняться и мочиться им позволялось лишь после того, как они покинут рощу. А там их настигала смертельная боль. Полагаю, многие умирали, не выдерживая.

Священник воззрился на меня с недоверием. На его лице было написано: «Как? Зачем понадобилась такая глупость?» Действительно, к чему, казалось бы, гробить тех, кого только что обучили, тех, кто нужен народу Мэб, как хлеб, вода и воздух? Но ведь это, господа, не империя. Это совсем другое общество.

– Не удивляйтесь. Мэб говорила от имени древних существ, коих здесь почитали богами. Она требовала платить за всё, в том числе и за знание. Боль – маленькая плата. Смерть – большая, достойная плата. Ну а смерть сильного ученика – плата прекрасная, вызывавшая радость у всех присутствовавших. Это госпожа Мэб, отец Василий. Это госпожа Мэб… Учителя, заметьте, никогда, ни при каких обстоятельствах не покидали рощи. Наверное, если произвести раскопки, отыщется место, где стоял их терем…

Когда явился Лобан, я совершил ошибку. Кажется, единственную в тот день, но очень неприятную.

Чуть промедлил.

Забыл, что Ксения у нас по характеру – мужик в кокошнике. Даже одевалась когда-то в мужское платье и воевала в Леванте как простой боец. Цены бы ей не было, не пытайся она на каждом углу показать, до чего сильная и храбрая, мужчинам всяко не уступит.

Хвать за топор моя девица-красавица, бац по тису и… бряк в обморок.

– Оттащи шагов на полста, – велел я Лобану. – Авось расчухается.

Спешка, знаете ли, хороша при ловле блох.

– Читайте «Отче наш», – говорю священнику.

– Сколько раз?

– Сотни раз. Возможно, тысячи. Пока мы не срубим и не спалим это чудовище, – указываю на тис.

Бью!

И сразу после удара мне словно вгоняют большой железный гвоздь в макушку.

Ох ты!

Не хочет умирать сердце технэмы. Кусается.

Бью!

И ещё. И ещё. И ещё. И ещё.

В горле у меня появилась резь. Надышался тисовой свежатинки! Голова превратилась в колокол, и звонарь нещадно лупит языком то по темени, то в висок, то между глаз.

И ещё. И ещё. И ещё.

Кажется, стало темнее…

Очнулся я бог весть когда. Рядом лежит Лобан, а по тису молотит, едва держась на ногах, Ксения.

Встаём…

В тот день я ещё разок лишился сознания. А Лобана мы откачали только в сумерках, когда древнее чудовище уже потрескивало в огне. К замку мы тащили Лобана волоком.

Государь Николай Александрович платит умельцам старых технэм высокое жалованье. Иной раз нам от чистого сердца намекают, что оно, может быть, даже слишком высокое.

Ну, разумеется.

* * *

Утро на корабле.

Я встаю и… падаю, как подкошенный.

Откуда-то я знаю, что голос твёрдый и сладкозвучный можно даровать певцу, если заклать чёрного пса и белого агнца, смешать их кровь и дать ему выпить этот напиток. Перед обрядом следует произнести слова: «Ту-цал, ки-хут, мах ша. До мэй». После обряда надо произнести слова: «Циргумм дан иттлоки…» Тьфу! Какая дрянь из меня лезет.

А если на заре ранить старший корень доброго ясеня, окропить древесным соком землю на перекрёстке и убить здесь же старшего из мужчин в каком-либо семействе, весь род его будет терять первенцев во младенчестве… Правда, тут тоже нужны особые слова. О, маленькая смешная новость: их я, оказывается, тоже знаю.

Выходит, не только малой магии учили на том острове. И что я подцепил из высокой? Если исповедаться и причаститься, надеюсь, всё будет смыто…

Не накуролесил ли я ночью? Во сне. Вот уж было бы неприятно. Но, кажется, ничего страшного не произошло.

Почему стратиоты смотрят на меня с опаской?

Отчего указательный палец на левой руке кровит?

По какой причине так ноет скула?

…этот рисунок, выполненный красной краской на подволоке… немного неполный… не хватает двух знаков из сорока четырёх… отправить корабль в вечное странствие? Ох, нет. Не в вечное. В странствие до каменной постели, где он будет спокойно спать, укрытый одеялом из тёплых вод…

Я?

Мать твою!

До причастия мне спать нельзя.

Тому, кто разбудил меня ударом кулака, – десять золотых солидов сверх жалованья.

Лобану, разумеется.

Его самого, кстати, разбудила Ксения. После того, как он попытался нанести идоложертвенную татуировку ей на щёку. И лишние солиды Лобану теперь очень пригодятся – на выпрямление перекошенного носа.

* * *

Мы идём по галечному пляжу. Поднимаем гладкие разноцветные камушки, показываем друг другу. Чистая яшма! Соревнуемся, кто найдёт причудливее, пестрее. Жадно обнимаемся и опять идём, перебираем каменные слёзы моря.

Игристое вино подступает к нашим ногам, ластится, дразнится, а потом стекает с земной тверди в хризолитовую бездну. Запах можжевельника смешивается с запахом моря.

Стоит апрель. На дальнем берегу лето наряжает огненную колесницу, запрягает коней, и первый робкий жар, выбиваемый из солнечной брусчатки их подковами, едва-едва долетает до Таврики.

Госпожа Крым примеряет изумрудное ожерелье и тунику с травяной вышивкой. Её сандалии источают аромат юной хвои. На голове у неё – венок из крокусов, горицвета и дикой вишни, а в руке – тисовый побег.

Прекрасная юная смерть весело шагает к нам.

– Знаешь, – поворачивается Маша, – отец позволит нам стать мужем и женой.

Вот и кончено.

Машенька, свет мой, когда-то при тебе я говорил другой женщине: «Люблю». Теперь одной тебе могу сказать:

– Я так люблю тебя…

Она робко улыбается: может, минует нас чаша сия? Может, минует нас то, о чём Маша уже догадывается?

Нет, нет. На свете немало такого, чего нам не изменить, как бы ни хотелось.

– …но венчаться нам нельзя.

– Твоя служба…

Я перебиваю её. Ничего тут не исправишь, но кое-что можно объяснить.

– Хочешь знать, почему я по сию пору не бросил свою службу?

Маша удивлённо приподнимает брови. Мол, ты ведь уже говорил. И я даже сумела из твоих слов скроить кое-что небезобразное для «Московского Хроноса». Ужели не помнишь?

Я ответил на её незаданный вопрос:

– Помню. Что-нибудь другое могу забыть, а тот день – нет. Но тогда я не всё рассказал. Да, мне интересно то, чего уже нет в нашем тёплом, уютном мире. И ещё интереснее то, чего в нём никогда не было. Но всё-таки именно он мне дороже всех прочих. Однажды я был в Царьграде. Ты и сама знаешь: Царьград ныне – тихий городишко. Старые стены, старые храмы, старые дворцы… старое всё. На всём лежит дух ветхости. Город – мусейон… Я зашёл, конечно, в собор святой Софии. Тот самый, Юстиниановых времён. Иконы, мозаики, великая старина… И вдруг очутился в стогу света. Храм устроен так, что свет собирается в крупные стога, в сгустки солнечного сена! Стога эти, собранные из легчайшей, невесомейшей субстанции в мире, непоколебимо стоят полторы тысячи лет. Мне так хорошо, так легко сделалось там! Я словно нашёл свой истинный дом. Я словно вспомнил, как родился внутри этого света. Наша империя, наши города, наши библиотеки и вся наша слава – были и уйдут когда-нибудь. А свет останется. Он не юн и не древен, он вечен. И в нашем мире его много. Он здесь… плотен. Его легко ощутить. Надо сохранить места, где он ощутимее… Я, может быть, один из немногих, кто понимает, до какой степени хрупка империя. Она столетиями живёт на краю гибели. Но для вечного света более совершенного сосуда, чем она, нет. Во всяком случае, я такого не знаю. Я боец, стоящий на стене; во мне самом нет никакого высокого смысла; и в стене тоже особенного смысла нет, камень и камень; но свет, который за нашими спинами, содержит в себе смысл. Я хочу собственной плотью сделать стену несокрушимой… пока это возможно.

Она грустно улыбнулась:

– Несокрушимым что-либо может сделать только Бог.

И я наконец сказал ей то, что обязан был сказать давным-давно:

– Происходящее между тобой и мной отдаляет нас от Бога. Закон без любви – ярмо, любовь без закона – распутство. Я не могу быть твоим мужем. Я вообще ничьим мужем быть не могу. Слишком много зла вливается в меня на моей службе, и мне не следует ни с кем делить это зло. А значит, нам нельзя быть вместе.

Кажется, Маша была готова к моим словам. Горе умной женщине – свою печаль она предвидит задолго до того, как придёт время печалиться.

Человеческое лицо устроено так, что за ним, быть может, рушатся города, реки выходят из берегов, горы сходят со своих мест, а на нём крушение целого мира отражается в одном лишь горестном движении бровей. Но как же трудно отыскать ответ на это движение!

– Ты моя живая мечта – несбыточная, сбывшаяся и вновь ставшая несбыточной.

Она обняла меня, прижалась виском к щеке. Я… нет в русском языке глагола, который обозначал бы пропускание волос между пальцами – как воды или времени. Как это назвать? Я нежил волосы Маши. Я вдыхал её запах. Мне хотелось набрать в лёгкие так много её запаха, чтобы хватило на всю жизнь.

– Я больше не увижу тебя?

Ложная надежда происходит из ветреного племени иуд, и среди них всех имеет славу самого скверного создания. Она любит вырезать на сердце узоры многообещающих снов. Притом режет всегда ласково, с утешительной улыбкой.

Я попытался сказать: «Да, мы больше никогда не увидимся», – но вот беда, слова встали комом в горле.

Чуть растопив его, я всё же произнёс:

– Разве только случайно.

Она прижалась ко мне сильнее. Сердцем к сердцу, душой к душе.

– Я буду молиться за тебя. Ты должен обещать мне одну малость.

– Какую?

Она беззвучно плакала. Будто ребёнок, жестоко разбивший коленку и изо всех сил пытающийся никому не показывать своей боли.

– Если что-нибудь случится… с тобой… не хочу говорить… проси Царицу Небесную… там, вдалеке… чтобы тебе разрешили подать мне весточку.

– Буду просить. Тогда и ты… одну малость.

– Да?

– Найди себе… здесь… кого-нибудь… Найди того, кто сделает тебя счастливой без меня.

Маша молчит.

Я целую её в висок. Я пытаюсь удержать в глазах то, что из них не должно выйти.

Маша молчит.

У нас осталась пара капель счастья, ещё немного, и его не останется совсем.

– Я попробую… но… но… Я попробую, – говорит она.

* * *

…Лобана уже не вытащить. Я даже не знаю, чем именно его позвали. Наверное, мне не дадут увидеть источника зова, коим притягивается другой человек.

Ксения лежит на траве в позе младенца и не скоро очнётся. Я крикнул ей: «Это арефа!» – и крепко приложил по черепу. Она так рвалась на зов… К тому времени, когда милая моя помощница придёт в себя, я уже справлюсь со своим делом, и ей останется доложить: «Всё-таки поле арефа существует». А если не справлюсь, она отправится за мной в царство морока.

Эти твари… там… знали, чем меня позвать.

В чёрных восточносибирских болотах открылась «галерея»: лесная дорога, простёршаяся над топями и трясинами, берёзы склонились над колеями, заросшими травой… Куда-то далеко-далеко уходит она. А начинается с лужайки, да тихой речки, через которую перекинут мостик. Там, за речкой, тянется нитка пути, никем не построенного и ещё пару дней назад вовсе не существовавшего.

Чудесное место. И не было бы в нём ничего сверхъестественного, кабы не пара весьма красноречивых обстоятельств.

Мостик нисколько не похож на ту сельскую деревянную корявину, какими осёдланы все речушки и ручьи в нашей богоспасаемой империи. Тонкая прозрачная пластина из стекловидного вещества. Яркая, сочная радуга танцует, изгибается и трепещет в ней. А за мостиком, у истока дороги, – обросший мхом пенёк. На нём сидит, нетерпеливо улыбаясь, моя Маша.

Двое суток – семнадцать ушедших на зов селян. Была деревня, и нет деревни. Нас вызвал старый монах из скита, устроенного давным-давно в трёх верстах от деревни. Его, как видно, никаким соблазном не проймёшь.

Я алчно гляжу на Машу и никак не могу насытиться. Вот она, рядом. Ждёт. Зовёт. Моё счастье. Лучшее из всего, что произошло в моей жизни.

Не человек.

Я твёрдо помню: она – не человек.

Но велика ли разница? Неужели любовь нуждается в двух правильно устроенных человеческих телах? Неужели она не парит выше всего плотского, телесного?

Сделать пару шагов на лужайку. Перейти мостик. Получить то, над чем не властны люди с их законами и обычаями. Быть в радости где-то там, за порогом, в дальних краях. Здесь я буду считаться мертвецом. Ещё одним умельцем, не справившимся с хитрой технэмой. Нас много таких. Одним больше, одним меньше…

Там я буду… Не знаю кем. Как живут те, кого пригласили под своды полых холмов? Как живут те, кого увели в заповедный лес?

Маша встаёт и идёт мне навстречу. Останавливается у самого мостика и призывно машет рукой.

Я делаю шаг и оказываюсь на лужайке. Теперь мне нет возврата, теперь я либо умру, либо уйду со своей возлюбленной по лесной дороге.

Подхожу к мостику.

Это она, она! Каждая черта мне знакома в ней!

– Иди же, – молвит Маша. – Здесь возможно то, чего никогда не будет там, на твоей стороне. Здесь нет законов, одна только сила и любовь.

Я берусь за радужную пластину, пытаюсь поднять её… Тяжёлая, гадина! Напрягаю все силы. Кряхтя, отрываю свой конец от земли.

– Настоящая Маша… никогда бы… такого… не сказала!

Тяну на себя… Рушится другой конец. Отхожу в сторону…

– Что ты делаешь! Здесь счастье твоё! Веселье духа до скончанья времён!

Я, наконец, сворачиваю поганую тяжесть в воду. Всплеск, и она уходит на глубину. Радуга бесится внутри, словно злой пёс, сорвавшийся с цепи. А потом её уже и не видно. Не мелко тут, совсем не мелко. Глубже, чем кажется.

Отряхиваю руки.

– А потом? – спрашиваю у поддельной Маши.

– Что – потом? Когда – потом?

– После скончания времён.

Её лицо искажается мерзкой гримасой.

– Ты грязная свинья, и ты сейчас подохнешь!

– Ну, разумеется. А как же. Где нам понять все ваши тонкие энергии…

Голова кружится. Сердце пропускает один удар, второй.

Господи, прими раба Твоего грешного! Я разрядил свою последнюю технэму…

* * *

То место.

Кто отыскал тогда самую пёструю гальку: он или я?

Света мало. Третий час дня, но на побережье как будто опустились сумерки. Море раздражённо лупит в каменную пристань, седые осколки воды разлетаются во все стороны. Дорога к небу насмерть закрыта глухими вратами туч. Небо бредит дождём.

Вот здесь он прикоснулся ко мне в последний раз.

В тот день мы никак не могли расцепиться. Стояли тут очень долго, продрогли…

Скажи мне, умелец, где ты? Куда ты ушёл? Хорошо ли тебе там? Ты обещал послать мне весточку. Я… я пытаюсь стать счастливой, чтобы тебе там было спокойнее. Но пока, прости, не очень получается. Не сердись. Наверное, пройдёт время, и всё получится. А сейчас… всё происходящее со мной без тебя, – стылый ноябрь. Так, кажется, ты говорил? Видишь, я помню. Откликнись, умелец! Я умоляю тебя! Мне нужно что-нибудь, хоть самую малость, чтобы я могла жить дальше.

Водяная пыль носится в воздухе. Мрак разливается по небу. Я не слышу ответа. Да и откуда ему взяться! Бог наш милосерден, но нам всё время хочется получить от Него больше, чем позволяет самое щедрое милосердие.

Пожалуйста!

Ну, пожалуйста!

Всё то же беснование волн. Всё та же серая маска неба. Всё то же отсутствие света над землёй и водой.

Ничего.

Что это? Тепло на макушке. Тучи раздвинулись, и перед солнцем открылся малый каналец?

Нет, над головою – тот же небелёный холст во всю ширь неба. Те же пятна тьмы, затканные ветром.

Но невидимая тёплая рука нежит мои волосы.

Ты? Ты.

Здравствуй, умелец! Я буду жить. Я как-нибудь справлюсь.

 

Владимир Васильев (Василид 2)

Беловодье

Отличный день для зимней забавы! Что в сторону страны восходящего солнца, что в сторону страны заходящего – гладкая белая бескрайность, ослепительно сверкающая на солнце, которое стоит почти в зените. В храмовую подзорную трубу с вершины отлично видны застывшие на исходной позиции лéдники под трепещущими ветрилами. Они окрашены в разные цвета – так их лучше видно на белом фоне, да и легче различать соперников. Задача одна: как можно быстрее достичь границ Беловодья – одним на закате у границ Атлантиды, другим – на восходе у гор страны Чжунго. Срединная страна по-нашему. Что ж, каждый народ поначалу считает себя единственным в мире, а свой участок обитания – центром вселенной. Потом сталкивается с другими народами и понимает, если мудрости хватает, что был не прав. Но названия остаются. Впрочем, сейчас это соответствует истине: раскорячилось Чжунго в самой серединке мира – от Восточного океана до границ Атлантиды.

В древности лéдники были способом сообщения между людьми и перевозки жизненно важных грузов, теперь – тренировка удали молодецкой. Участвуют добры молодцы да красны девицы со всего мира, кои показали себя лучшими в своих странах.

Солнце восходит в зеницу ока Божьего – и в тот же миг лучи его, отражённые от системы направляющих зеркал, вспыхивают на сигнальных зеркалах по обе стороны от Пояса Беловодья. И начинается полёт молодецкий по льду да по снегу.

Летуны быстрокрылые, сопровождающие гонщиков, передают изображение, снимаемое видеокамерами с разных сторон, на летающую базу, несомую по воздуху гелием и управляемую водородными двигателями. На воздухолёте летуны и отдыхают, и отогреваются. Гонка продлится не один день. С базы изображение передаётся на видеостанцию Храма Беловодского, а далее усиленное разлетается по всему миру. Болельщиков у забавы не счесть. Оно и понятно: мало на планете людей, которые хотя бы раз не испытали себя на лéднике. И не забавы ради, а по жизненной надобности.

Я движением рук пригласил высоких гостей следовать за собой, и гости, по пути скинув тёплые меховые одежды и обувь (на мне их не было за ненадобностью), вчетвером спустились в зал приёмов, где на больших экранах можно было видеть гонки в обе стороны света. Вежливости и протокола ради посмотрели на экраны, а через несколько секунд и друг на друга.

Первым был я – Духовный Наставник системы Беловодских храмов, выросших на вершинах Горного хребта Пояса Беловодья, иногда называемого Мировым или Земным Поясом, разделявшим Белое море на две части – восточную и западную. Впрочем, наши храмы распространили своё духовное влияние на весь мир.

Вторым шёл Великий Атлант – всенародно избранный глава Союза государств Великой Атлантиды, простирающейся от южной оконечности своей, близкой к Южному полюсу, до ледников Лапландии, где, сказывают сказочники, обитает любимец детишек Дед Мороз. Мороз там точно обитает, а человеку трудно. Впрочем, и атлантические, и наши, беловодские, исследователи в Лапландии и рядом присутствуют почти постоянно – важное место для судеб мира. Именно за её северными пределами встречается в океане мировом Белый Ледовитый Змей со своей ласковой тёплой подругой Змеицей Зелёной, тепло и жизнь несущей. Переплетаются телами, ласкаясь, и, коли Змеица Тёплая поверх оказывается, то тают льды великие на севере и реки земные доступ к океану получают, а земли обнажаются, оборов Беловодье. А Ледовитый Змей верх возьмёт – льды на берега океана и на окрестные земли возвращаются, реки выход теряют, и Беловодье приходит в берега свои. Так в детской сказке открывается механизм жизни планеты нашей. Упрощённо – да, но детям формул и не требуется. К сожалению, взрослые часто и про эту простенькую сказочку забывают, и о расчётах, как дети, не ведают.

Третьим – хуанди страны Чжунго, именно хуанди, а не император, как взахлёб обычно переводят журналисты. В Чжунго давно правление народных представителей, вече, по-нашему. Но хуанди – должность наследственная и ритуальная, а носящий это звание – профессионал государственного управления.

Четвёртым энергично шагал самый молодой из гостей – глава Восточного Беловодья, расположенного сразу на двух материках – азиатском, вернее, атланто-азиатском и восточно-беловодском, которые соединены материковым перешейком и громадными ледяными полями Великого Восточного океана, по коим в доисторические времена, в основном, и происходило великое переселение народов, когда беловодские реки не смогли найти выход к океану в заледеневшем устье и пошли обратным током на материк. Всемирный Потоп в летописях, истинно всемирный, потому что изменение климата происходило на всей планете, оледенение коснулось и северной части восточно-беловодского континента. Там тоже было достаточно рек, повернувших воды вспять. И ринулись люди и звери, кто куда мог. Большинство – на юг, но, спасаясь от смертельного потока, приходилось сворачивать в сторону ближайшей высоты. Только горы и были спасением.

На западе беглецов приняла Атлантида, которую, впрочем, тоже заливало с севера, пока не встали Великие Льды, а посему народы перемещались в южную часть Атлантиды и через Срединное море, и по перешейкам, которые отделяли и отделяют Атлантиду и её море на западе от Великого Западного океана, ныне чаще называемого Атлантическим, а на востоке – от Великого Белого моря.

На востоке гостеприимство проявили Восточные горы Беловодья, ставшие берегами моря. А оттуда уже в поисках лучшей жизни поползли людские ручейки по льдам и на Восточно-Беловодский материк. Потому и назван он так, что заселяли его люди из Беловодья, перемешиваясь с местными народами, тоже замерзавшими, и вместе сползали на юг, где было и своё население, и переселенцы из будущего Чжунго, не имевшего тогда своего названия. Как им удалось на лодочках и плотиках пересечь Великий океан, нынешнему человеку не понять. Возможно, они и не задумывались, как, а просто пересекали?

– Что ж, гости дорогие, – начал я на правах хозяина, отключив звук излишне возбуждённого балабола, описывающего происходящее на льду Великого моря Белого. – Добрых молодцев наших мы в путь доблестный благословили, до обеденной трапезы времени изрядно, предлагаю приступить к рабочей части нашей встречи. Давайте вместе обсудим тревоги общие.

Гости деловито кивнули, выражая готовность к работе.

– Прошу вас, достопочтенный Великий Атлант, – предоставил я слово главе Атлантиды, ибо он был инициатором сегодняшнего разговора на высшем уровне, гонки – лишь повод для встречи.

– Благодарю, мудрейший, – поднялся Великий Атлант.

Я мановением руки вернул его в кресло – работать собрались, а не ритуальные танцы демонстрировать. Он сел, кивнув благодарно. Для меня не секрет, что ноги его давно беспокоят.

– Тревоги наши всегда с нами, – начал он, – и расслабляться не позволяют. Всем известно, что благодаря усилиям народа Атлантиды, высокого уровня достигло и промышленное производство, и сельское хозяйство. Мы делимся своими достижениями со всем миром на основе взаимно выгодного сотрудничества, особенно это касается энергоносителей. Однако рост населения всего мира и Атлантиды, в частности, ставит перед всеми нами проблему ограниченности природных запасов нашего континента. Если мы не найдём выхода, то Атлантида вынуждена будет озаботиться собственной энергетической безопасностью…

– Позволю себе уточнить, что Чжунго, в принципе, энергетически независима, и Атлантида несколько преувеличивает важность своей роли в мировой экономике, – с едва угадываемой улыбкой заметил хуанди.

Профессионал говорил правду: Чжунго располагало достаточным запасом полезных ископаемых, хотя использовало их не так интенсивно, как сосед. Эта страна всегда отличалась мудростью и хитростью. Но и Атлант не грешит против истины: по разведанным запасам энергоносителей Чжунго уступает Атлантиде.

– Однако и озабоченность Атлантиды понимаю и разделяю – проблема действительно серьёзна и требует вдумчивого решения, – закончил хуанди.

– Благодарю, – кивнул Великий Атлант, решивший не отвлекаться на пререкания. – Прошу понять меня правильно: Атлантида не попрекает партнёров, ибо наше взаимодействие выгодно всем сторонам. Но мы рожаем детей, чтобы продолжиться в вечности, и обязаны позаботиться о том, чтобы оставить им планету, пригодную для нормальной жизни. Ну, пусть на сто лет наших запасов хватит, пусть на триста, на больший срок не хватит, потому что человечество вынуждено интенсивно обогреваться, – но что будут делать потомки?

– Искать новые источники энергии, – вполне серьёзно, но со скрытой улыбкой превосходства ответил глава Восточного Беловодья.

– Кто ж против? – поморщился недовольно Великий Атлант. – Ищем, как и вы. Пока конкуренции углеводородам нет, к сожалению.

– Почему же нет? – решительно не согласился беловодец. – Если направить все гидроэнергоресурсы на получение водорода, а водород использовать для получения тепла и электричества там, куда не дотягиваются линии электропередач, и учесть сбережение здоровья природы, загубливаемой вашими углеводородами, то водородная энергетика куда выгодней. Это старый известный способ. Я пока молчу о новых, экзотических и наукоёмких, потому что им ещё далеко до промышленного использования.

– Ерунда! – отмахнулся атлант. – Гидроэнергетика ведёт к отчуждению земли, и так являющейся одним из основных дефицитных ресурсов нашего времени: и людям жить, и сельхозпродукты выращивать негде.

– Зато раздолье для морепродуктов, которые всегда прокормят человечество, – не сдавался беловодец.

– Это бесконечный спор, – вмешался мудрый хуанди, – давайте до конца выслушаем Великого Атланта, а потом приступим к обсуждению.

– Прошу, Великий Атлант, продолжайте, – предложил я на правах координатора встречи.

– Благодарю, – кивнул он. – Проблема, действительно, глубже сравнения углеводородной и водородной энергетики, каждая из которых имеет право на использование. Как все мы знаем, грядёт глобальное изменение климата планеты, которое приведёт к совершенно иной ситуации. Великое оледенение сменится глобальным потеплением, Беловодский Храм всех нас ознакомил с этим прогнозом, сомневаться в котором нет никакой возможности, потому что это уже происходит. Нам вместе надо быть готовым к естественному процессу жизни планеты, дабы избежать опасных катаклизмов.

– Общие слова, уважаемый, – опять встрял глава Восточного Беловодья.

Я молчал, во-первых, потому что знал точку зрения Великого Атланта, во-вторых, не желал мешать своим авторитетом Духовника планеты свободному обмену мнениями. Народы Земли должны иметь возможность выслушать всех и выбрать то, что по душе и разуму. Трансляция нашей встречи шла одновременно с трансляцией гонок в режиме многоэкранности.

– Потому что вы не даёте мне закончить мысль, – проворчал атлант. – Я произношу общие слова, дабы они для всех стали отправной точкой постановки проблемы. Повторюсь: идёт естественный процесс изменения климата планеты. Причём в сторону потепления, то есть большего комфорта для людей. Для всех очевидно, что ледяные дамбы в устьях великих рек растают, море Белое частью вытечет в Ледовитый океан, частью высохнет, освободятся громадные площади земной поверхности, пригодной для обитания людей, и для человечества откроются новые великолепные горизонты для счастливой жизни…

Великий Атлант сделал умышленную театральную паузу для большего эффекта в сознании миллионов слушателей, но проблему он обсуждал не с миллионами, а с их главами, которые на театральные эффекты не реагировали.

– В вашей благостной словесной картинке явно подразумевается громадное «НО», не так ли? – быстро прервал паузу неугомонный заокеанский беловодец. – Пожалуйста, обозначьте его, потому что наши «но» могут оказаться разными.

– С удовольствием обозначу, – кивнул атлант. – Всё живое имеет естественную программу жизни: и растение, и зверь, и человек, и планета. Наши духовные наставники, – глянул он в мою сторону, – с детства учат нас, что планета – тоже живой организм, и на это трудно возразить. И очевидно, что вмешиваться в естественные процессы живого организма недопустимо! Тем более, если этот организм – планета… Но что же мы видим?!

– Что, уважаемый Великий Атлант? – живо, со скрытой, но всем очевидной ехидцей поинтересовался хуанди.

– А видим мы, что между островами Белого моря по всему Беловодью вырастают острова-перемычки. На западе относительно короткие, а на востоке, где глубина Белого моря значительно больше и островов нет, растут подводные горные хребты. Они пока под водой, но, когда вода начнёт уходить в Ледовитый океан, эти перемычки вместе с нынешними островами, то есть будущими горами и холмами, образуют барьер, который сохранит море в несколько меньших границах. Освободится от воды только небольшая и наименее пригодная для жизни северная часть суши, а большая и лучшая часть материка так и останется похороненной на дне моря. И человечество по-прежнему будет вынуждено тесниться на уже занятой им части суши.

– Бедное человечество, – хмыкнул беловодец, – друг на друге в три этажа громоздится – ни вздохнуть, ни охнуть.

– Зря иронизируете, коллега, – отозвался атлант. – Мы не можем запретить людям продолжать свой род, а при нынешних тенденциях не пройдёт и века, как действительно станут громоздиться.

– Эх-хе-хе, – вздохнул беловодец, – неразумные, на человеческий взгляд, виды способны регулировать свою рождаемость в зависимости от условий жизни, а разумное человечество – ну, никак! Не смешите тараканов, коллега, а то все передохнут. Если ума не хватит, то популяция автоматически станет регулироваться по животному принципу: эпидемии, самоубийства, войны, коих благодаря мудрости общечеловеческой не было, как минимум, тысячу лет.

– Гораздо дольше, юный друг мой, – поправил я сорокалетнего главу восточных беловодцев. – Человечеству хватило времени понять, что всякая жизнь достойна уважения, в первую очередь, жизнь своего вида. Хотя в одиночку никакому виду не выжить. Потому мы все вместе и существуем на планете, поддерживая и оберегая друг друга.

– Особенно во время завтрака, обеда и ужина, – хохотнул атлант.

– Именно! – строго посмотрел я на шутника. – Именно во время завтрака, обеда и ужина необходимое для нас живое жертвует своей жизнью ради поддержания нашей, а мы, в свою очередь, не должны поглощать пищи сверх необходимого и обязаны постоянно заботиться о сохранении и преумножении видов, служащих нам пищей.

– Вы уводите разговор в сторону от поставленной задачи! – воскликнул Великий Атлант.

– Ничуть, коллега! – не согласился беловодец заокеанский. – Вот поведайте нам: если у вас зуб болит, вы что делаете?

– Иду к зубному врачу, – недоумевающе передёрнув плечами, ответил атлант.

– А если ливень?

– Зонт открываю или в дом захожу…

– Понятно, – кивнул беловодец и, чуть помолчав, продолжил: – А естественное поведение предписывает терпеть зубную боль, потому что в естественных условиях нет зубных врачей. И мокнуть под ливнем, ибо в природе нет зонтиков и домов. Разве что пещера или шалаш.

– И зачем вы мне это говорите? – возмутился Великий Атлант.

– А затем, что для развитых видов и индивидуумов границы естественного поведения существенно раздвигаются, потому что эти виды изменяют природу. И естественное поведение нашей Матушки Земли тоже изменяется, потому что эти развитые виды уже её естественная часть. И то, что вы пытаетесь представить как нарушение естественного хода геологических процессов, на самом деле, вполне натуральное их развитие.

– Чушь! – возмутился атлант. – Никакой логики и смысла!

– Уважаемый Великий Атлант, – вмешался я, – убедительно прошу соблюдать правила вежливости и взаимного уважения. Мы не торговцы на торжище, а представители великих народов.

– Приношу извинения, – буркнул он, явно не чувствуя за собой вины.

– Не в извинениях дело, – вмешался хуанди. – Хотя наш Духовник совершенно прав – народы надо уважать. Но мне послышалось в словах многоуважаемого Великого Атланта скрытое обвинение кого-то из присутствующих в строительстве подводных сооружений. Как вы себе это представляете, коллега? Разве кто-либо из нас обладает подобными техническими возможностями?

– Техническими – нет, – усмехнулся атлант, – а биологическими – да.

– То есть? – не понял хуанди.

– Острова и стены строят подводные организмы – кораллы и им подобные, – объяснил атлант, – а вот кто показывает им, где и что строить, нам неизвестно. Однако очевидно, что микроорганизмы сами на строительные проекты неспособны.

– Коралловые острова их тоже кто-то заставляет строить? – усмехнулся беловодец.

– Заставляет, – кивнул атлант, – инстинкт. Но кто-то должен был вмешаться в работу наследственных программ, чтобы они принялись за строительство именно там, где они могут сохранить море, хоть в каком-то виде.

– А может быть, это инстинкт самосохранения? – вежливо предположил хуанди.

Атлант оторопел от такого предположения и воззрился на хуанди.

– Чей? – наконец прохрипел он. – Моллюсков?

– Нет, всего моря, – без улыбки ответил хуанди. – Впрочем, я не знаю, а предполагаю.

– Пожалуй, в этом предположении есть зерно истины, – вдруг хитро улыбнулся главный сегодняшний постановщик проблем, видимо, разглядев что-то, укладывающееся в его концепцию. В Атлантиде любят это словечко. У нас, в Беловодье, говорят «порядок вещей» или «мировоззрение».

– Не поделитесь ли с нами, любезнейший многоуважаемый, этим зёрнышком? – вкрадчиво спросил хуанди.

– Почему я? – улыбнулся Великий Атлант. – Это вы произнесли ключевое слово «самосохранение». Нам осталось только выяснить, кто озабочен самосохранением, и решение проблемы станет очевидным.

Он, как ему казалось, незаметно покосился в мою сторону и тут же посетовал на свою неосторожность. Мне даже жаль его: властитель дум, водитель миллионов, а извивается, как мотыль в капле воды.

– Ну, тогда всё ясно, – ехидно ухмыльнулся восточный беловодец. – Все народы видят, что более всего самосохранением озабочена Атлантида и её мудрое руководство. Не развлечения же ради они построили сопоставимые с окрестными горными системами защитные дамбы на востоке и западе Срединного моря, а дабы защитить своё море и жителей его прибрежных зон от прорыва Атлантического океана на западе и Белого моря на востоке.

Атлант даже покраснел от возмущения. Казалось, что он вот-вот кинется с кулаками на главу Восточного Беловодья, однако тогда это был бы последний его решительный поступок на посту Великого Атланта: международные правила общения глав народов категорически запрещали насильственные и просто грубые неуважительные действия. Нынешняя встреча балансировала на грани нарушения этих правил, но одновременные страсти вокруг международной гонки слегка оправдывали, вернее, делали понятными для народов эмоции их глав.

– Мы обязаны были это сделать! – воскликнул он. – Такая опасность действительно существует, особенно в условиях всемирного потепления, когда массы льда превратятся в воду, повысив уровень и Мирового океана, и Белого моря.

– Никто и не спорит, – удивлённо пожал плечами беловодец. – Я же подчеркнул мудрость руководства Атлантиды. Всё правильно. Но, может быть, вы опасаетесь, что таяние северных льдов на Белом море повысит уровень не только Ледовитого океана за счёт вытаивания Великой Ледяной Стены, но по мере таяния повысит и уровень Белого моря, которое может перехлестнуться и к вам в Срединное море? Вот и принялись за строительство подводных заграждений, которые преградили бы путь северным талым водам…

– Неправда! Ничем таким мы не занимаемся! Это антинаучно! – принялся словесно отстреливаться Великий Атлант. – Объясните ему, Наставник! Вы глава Храма Земли, и знаете о ней всё!

– Всё о планете знать невозможно, – улыбнулся я. – Впрочем, как и о любом живом организме. Ибо это системы живые, изменчивые и подверженные влиянию множества одновременно действующих случайных факторов, учесть которые для человеческого разума невозможно. Но наших знаний достаточно для того, чтобы подтвердить, что описанная уважаемым главой Восточного Беловодья опасность вполне реальна. Ледяная стена будет таять одновременно со всех сторон, и с южной, скорей всего, более быстро, а пока она не растает совсем, путь талой воде в Ледовитый океан будет закрыт, и она станет поступать в Белое море. Нечто подобное будет происходить и в Восточном Беловодье, поэтому глава его и демонстрирует понимание опасности, чем меня радует. И в ежегодных трудах Храма неоднократно были опубликованы работы по этому сценарию развития событий, но это станет ощутимым через пару-тройку столетий.

– Не сходится! – заявил атлант. – Подводные преграды не остановят приток талых вод.

– Подводные не остановят, – согласился я. – Но останутся ли они подводными через пару столетий? И в Восточном, и в Южном океанах множество надводных островов подобного происхождения.

– Так, – довольно потёр он руки, – значит, вы признаёте полезность этих сооружений?

– Я не отрицаю возможной их полезности, но не уверен, что она реализуется, – честно ответил я.

– Но вы разработали проект их создания и дали указание о строительстве! – уверенно выкрикнул Великий Атлант, словно вынося мне приговор.

– Кому, моллюскам? – улыбнулся я, возвратив аргумент его автору.

– Всем известны ваши особо доверительные отношения с морским народом!

– О, да! – признал я очевидное. – И я горжусь нашей дружбой. И всегда призывал людей поддерживать эту дружбу как основу гармоничной жизни на планете. Но это не значит, что я могу этому народу приказывать.

– Дружеский совет иногда действенней приказа, – в принятом обвинительном тоне заметил атлант.

– Уважаемый Великий Атлант, – строго сказал хуанди. – Вы ведёте себя по отношению к Духовнику недопустимо!

– Виноват, приношу извинения, – чуть поклонился в мою сторону атлант. – Я уверен, Наставник понимает, что мой тон продиктован не грубостью, а заботой о своём народе.

Я обратил внимание на счётчик в нижнем углу экрана: число болельщиков гонки уменьшилось на несколько сотен тысяч человек, то есть они переместили фокус с одного окна на другое. Народ почувствовал, что у нас тут становится жарко.

– Что ж, – кивнул я, – мне не хотелось мешать удовольствию болельщиков от созерцания соперничества на льду, не каждый день у нас происходит гонка, но поскольку интерес к нашему разговору возрастает и предмет его очень серьёзен, позволю себе схематично обрисовать ситуацию, пока общение наше не стало излишне эмоционально.

– Мы внимательно слушаем, Наставник, – заверил хуанди.

Остальные просто кивнули в знак внимания.

– Все могут ознакомиться с тем, что я сейчас скажу, по материалам исследований знатоков нашего храма за последние годы. Однако я понимаю, что большинство населения планеты чрезвычайно занято повседневными заботами в достаточно сложных для выживания условиях жизни на нашей доброй, но в большей части поверхности холодной планете. Доброй, во-первых, потому, что создала нас и позволяет жить, а во-вторых, по той неожиданной причине, что суровые условия жизни вынудили нас бережно относиться друг к другу: согревать замерзающих и спасать утопающих, кормить голодающих и предоставлять кров бездомным. Каждый из нас уверен, что если с ним случится беда, то и к нему придёт помощь, потому что таков закон нашей жизни, ставший внутренней потребностью. В этом высшая доброта и мудрость нашей Матери-земли. И надо всегда помнить, что она ничего не делает во зло своим детям, всем своим детям, а не только нам. Если кто-то из её детей станет творить зло остальным, она найдёт способ его остановить и образумить. Но это духовная часть, о которой я как ваш Духовник должен был напомнить. Теперь перейдём к научной части. Коли уж Великий Атлант поставил вопрос ребром, то надо добиться всеобщего понимания происходящих процессов и их последствий.

Все, наверное, помнят детскую сказку про Белого Ледовитого Змея и Тёплую Зелёную Змеицу, но вряд ли все понимают, почему то он оказывается сверху, то она, меняя климат планеты. А дело тут совсем простое: кто легче, тот и всплывает наверх. А удельный вес наших Великих Змеев зависит от степени их солёности. А солёность регулируется количеством пресной воды, которую несут с материка в океан реки. Сейчас они питают весной и летом Белое море, а раньше отдавали себя океану. Уже много столетий океан с ними разлучён и становится всё более солёным. Ещё и вымерзает из него пресная вода, превращаясь в лёд. Вот и уходит Ледовитый Змей наш всё глубже ко дну океана, а Тёплая Змеица поверх него достигает Великой Ледяной Стены, постепенно подтапливая её и делая климат теплее. Вроде бы хорошо на первый взгляд, которым нас одарил Великий Атлант. Казалось бы, что может быть плохого в смягчении климата? Однако не надо быть большим учёным, чтобы понять, что произойдёт, если Белое море в краткие сроки вытечет в океан, присовокупившись к пресной воде растаявших льдов. Ну, водители человечества, кто мне расскажет о последствиях?

– Я полагаю, – откликнулся невозмутимый хуанди, – что резко понизится солёность Ледовитого океана, и Белый Змей вынырнет из глубин, препятствуя тёплым водам Зелёной Змеицы, и в короткие сроки Великое Оледенение повторится, вырастет ледяная стена, перекрывающая путь рекам в океан и снова начнёт наполняться Белое море.

– Только в нём уже не будет морского народа! – воскликнул глава Восточного Беловодья. – Оно станет мёртвым и не сможет кормить народы, живущие по его берегам.

– И те несколько столетий, а то и тысячелетий, которые продлятся эти колебательные процессы, Беловодье будет громадным грязевым болотом, тщетно пытающимся высохнуть, потому что ежегодные половодья будут его смачивать, – добавил я красок в картину. – А потом эта грязь замёрзнет. Однако может произойти и другое. Повышение уровня Мирового океана за счёт таяния льдов и увеличившегося стока рек может привести к сокрушению искусственного и естественного западного перекрытия между Атлантическим океаном и Срединным морем и к затоплению густонаселённых, в основном, прибрежных участков суши Атлантиды. Повышение уровня океана на двести-триста метров – это не шутки, никакие дамбы не спасут. Кроме того, из-за перераспределения центров тяжести отдельных участков планеты нарушится равновесие тектонических плит, они начнут более активное перемещение, и активизируется вулканическая деятельность. Возможны разрушения наиболее тонких мест типа восточной перемычки между Срединным и Белым морями. Это, кстати, хоть и затопит дополнительные участки Атлантиды, может стать причиной установления долгого климатического равновесия в довольно тёплом его варианте. Правда, по нашим расчётам, превратится в пустыню большая площадь северного побережья Срединного моря, но зато относительно быстро и надёжно высохнет и станет пригодным для жизни дно Белого моря. Но – без морского народа… А если воды Белого моря не найдут иного, кроме северного, выхода в океан, то колебания так и будут продолжаться.

Повисло долгое молчание. И мы, «отцы народов», и сами народы, по крайней мере, та часть, что слушала нас, задумались. Хотя, если честно, я не думал, а представлял то, что сам только что обрисовал. Получалось страшновато. В реальности, скорей всего, окажется ещё ужасней, потому что подобные перерождения планеты человеческим разумом трудно представимы. Земля, как змея, меняет кожу, должны ли её заботить те микроорганизмы, что успели поселиться на её старой коже? Нам очень хочется думать, что должны, но не для того ли нам дан ею разум, не для того ли она растягивает этот процесс на века, чтобы мы успели найти решение и уцелеть? В результате последнего всемирного потопа человечество выжило и даже достигло некоторых высот знаний о мире. Может быть, теперь стоит попробовать не только самим выжить, но и другим помочь?

Первым пришёл в себя Великий Атлант. У него была цель, и он к ней упорно двигался.

– Из сказанного я делаю вывод, что духовные наставники мира, воспитанные в храмах Пояса Беловодья и несущие его знания всем народам, прекрасно представляют, что происходит с планетой, и имеют некий план поведения человечества в этих обстоятельствах. Верно?

– Отчасти, – ответил я. – Представляем, но не прекрасно, а приблизительно, в меру наших знаний и мыслительных возможностей. А план человечество должно вырабатывать сообща. Собственно, наш сегодняшний разговор есть один из этапов в долгом процессе выработки решения.

– А тем временем подводные хребты, острова, перемычки растут и внесут свои поправки в течение естественных процессов.

– Дались вам эти естественные процессы! Если бы человечество подчинялось естественным процессам, его давно бы уже не было! – воскликнул в сердцах горячий восточный беловодец.

Он был молод, умён, энергичен, красив настоящей мужской красотой, потому его и выбрал своим руководителем народ Восточного Беловодья. Не единственным, разумеется, но главным. Этот народ желал чувствовать себя молодым.

– В естественных процессах, по крайней мере, нет злого умысла, – поморщился от излишне напористого тона собеседника атлант. – Или недостаточной продуманности, – снисходительно добавил он. – Они естественны, и мы должны существовать, учитывая их действие.

– И кого же вы обвиняете в злом умысле или глупости, коллега? – тихо поинтересовался хуанди. Видно было, что он сознательно понижает накал страстей.

– А кто у нас носитель планетарной концептуальной власти? – холодно улыбнувшись, ответил вопросом Великий Атлант. – Кто у нас хранитель и источник знаний о планете, олицетворение и воплощение всемирной мудрости?

Он открыто смотрел на меня, чуть побледнев от собственной дерзости. В смелости ему не откажешь, а вот в мудрости…

– Что ж, уважаемый, – кивнул я. – Вы долго разбегались, но быстро перескочили ту грань, которая отделяла обмен мнениями от неизбежности судебного процесса. Вы обвинили всех духовных наставников в том, что они ведут человечество по ложному, а значит, губительному пути. Причём допускаете наличие злого умысла с нашей стороны. По закону уважаемые хуанди и глава Восточного Беловодья становятся судьями, я – обвиняемым, вы – обвинителем. Хуанди, вы как совершенномудрый муж должны принять на себя ведение процесса. Прошу…

Счётчик на экране показал, что девяносто процентов зрителей переместили фокус с гонки на нас.

Хуанди резко посерьёзнел. Он и до этого не веселился, но чувствовалось, что у него отличное настроение и состояние духа, а потому на всё он взирает с несколько отстранённой, почти неуловимой иронией. Неожиданно назревший конфликт и возложенная ответственность вынудили его изменить положение в духовном пространстве.

– Коллеги, прошу к столу, – пригласил он нас в центр зала заседаний из нашего тёплого прикаминного уголка перед экранами.

Стол был овальным. Мы с Великим Атлантом заняли противоположные вершины овала. Судьи расположились по центру, и хуанди продолжил:

– Великий Атлант, прошу кратко и чётко изложить суду суть ваших обвинений.

– Но я не… – начал было атлант, но хуанди прервал его:

– Если вы не желали судебного разбирательства, надо было найти иную форму общения. Прошу, излагайте.

Обвинитель выдержал паузу, собираясь с мыслями, проворчал под нос: «Может, так оно и лучше», – и решительно начал:

– Атлантида обвиняет Беловодский храм и всех подчинённых ему духовных наставников человечества в том, что они пошли на сговор с морским народом Белого моря и готовят вмешательство в ход естественных процессов изменения климата планеты, стремясь воспрепятствовать сходу вод Белого моря в Ледовитый океан и освобождению громадных участков материковой суши от воды, что в перспективе отнимает у человечества возможность заселить эти участки и увеличить численность вида. Это является нарушением жизнедеятельности Матери-Земли и посягательством на её волю. Атлантида требует прекратить вмешательство и ликвидировать то, что уже сделано.

– Благодарю, – кивнул хуанди и обратился ко мне официально: – Что вы, Великий Наставник, скажете по сути обвинения?

– Немного, – ответил я, – потому что обвинение не подкреплено какими-либо доказательствами и, по сути, не может считаться обвинением. В лучшем случае, оно тянет на подозрение. Тем не менее считаю необходимым уважительно отнестись и к подозрениям, потому что они мешают нормальной жизни в условиях взаимного доверия.

Итак, пункт первый: сговор Беловодского храма и морского народа с целью навредить человечеству.

Это невозможно доказать без предъявления записи сговора и глупо отрицать то, что нельзя предъявить. Однако отодвинем формальности в сторону и попытаемся говорить на основе взаимного доверия. Заверяю суд и уважаемого обвинителя в том, что нет никакого сговора и даже предварительной договорённости о создании подводных сооружений, если продукт жизнедеятельности организмов можно назвать сооружением. С другой стороны, исследуя жизнь Белого моря, как и всех прочих океанов, Беловодский храм не мог не заметить роста коралловых отложений на определённых участках морского дна, если даже специалисты Атлантиды это заметили, хотя по договору с морским народом исследование Белого моря разрешается только Беловодскому храму. У Атлантиды есть своё море и Мировой океан – успевайте исследовать.

– Белое море омывает и наши границы! – воскликнул Великий Атлант. – Договор неправильный!

– Вы нарушаете ход судебного разбирательства, обвинитель! – строго пресёк его хуанди. – При повторном случае такого поведения суд прервёт работу, вас обвинят в клевете на Великого Наставника и вы не сможете занимать должность Великого Атланта.

– Больше не повторится, – потупившись, заверил атлант.

– Продолжайте, Наставник, – разрешил хуанди.

– Великий Атлант нарушил ход судебного разбирательства, что плохо, но тем самым он показал, насколько заблуждается руководство Атлантиды, считая западное побережье Белого моря своей территорией. Посмею напомнить всем, что западное побережье Белого моря – это территория Западного Беловодья, находящаяся под управлением Беловодского храма. Там расположены поселения рыбаков, снабжающих и Атлантиду, и Беловодье дарами моря, и храмы, занимающиеся как исследованием Белого моря, так и распространением духа единства всего живого на планете и бережного отношения к Матушке-Земле, детьми которой мы все являемся. И нет среди нас ни лучших, ни худших, ни более любимых, ни менее. Другое дело, что мы не возводим границ и допускаем проживание на нашей территории всех желающих, в том числе и атлантов. Ибо, по сути, нет на Матушке-Земле своих и чужих территорий – все её. Но каждое живое существо хочет иметь своё место на планете, а каждый народ – среду своего обитания, с которой он сживается. Это понятно и естественно, но не должно стать камнем преткновения. Тем более что мы недавно обсуждали динамичность изменения и климата, и зон, пригодных для обитания человека. Неужто начнём убивать друг друга за клочок или даже за большой кус земли? Который, кстати, через век-другой может перестать быть пригодным для жизни. А говорю я о принадлежности территорий Беловодью, чтобы напомнить: исследователи Атлантиды нарушили договор с морским народом. Правильный он или нет – отдельный вопрос, но пока он есть, соблюдать его дело нашей человеческой чести.

Теперь далее по сути обвинения. Естественно, наблюдая за жизнью Белого моря, беловодские учёные не могли не заметить того же, что заметили атлантические, то есть небывалого роста коралловых сооружений. Это тем более удивительно, что кораллы и сопутствующие им организмы наилучшим образом развиваются в тёплых водах. Беловодский подвид кораллов имеет свои особенности, а именно пресноводность или малую солёность водной среды и весьма низкие её температуры, при которых продолжается их жизнедеятельность. Тем не менее наиболее интенсивное строительство наблюдается на севере Белого моря. Хотя и на юге, неподалёку от южной оконечности Пояса Беловодья зарастает подводный относительно узкий будущий проток для воды. А он может сыграть свою роль при понижении уровня Белого моря, не допустив перетока западной его части в восточную, дно которой существенно ниже, чем в западной части, и потому больше подвержено возможному обмелению. Но в последнем случае мы не удивлялись – для южных частей моря это обычное явление. Когда же мы просчитали возможные последствия изменения рельефа дна Белого моря, то пришли к выводу, что оно может существенно повлиять на процессы стока пресных вод в Ледовитый океан, а значит, и на процессы изменения климата.

– Я ж говорил, – проворчал под нос Великий Атлант.

– Да, мы поняли, что происходит, – продолжил я, – но ни в малейшей степени не прогнозировали и тем более не способствовали этому процессу. То есть никакого умысла, доброго или злого, с нашей стороны не было и потому не могло быть и сговора.

Великий Атлант вскочил, явно желая получить слово и возразить мне, но хуанди мановением руки посадил его на место. И правильно: все его резоны были очевидны и суду, и мне.

– Прежде чем сообщить об открытии всем, дабы не вызвать кривотолков, мы должны были выяснить истоки и характер происходящего с морским народом. Кривотолки пошли, но только потому, что толкователи нарушили договор и занялись тем, чем заниматься не должны.

Далее продолжать разговор без участия представителя морского народа считаю неправильным, потому что могу неточно передать их мнение и оценку ситуации. Поэтому предлагаю на короткое время прервать заседание суда и перейти в трапезную, дабы утолить голод и успокоить чувства. Я же, тем временем, вызову представителя морского народа, и если он сочтёт возможным присутствовать, то суд пополнится свидетелем.

Хуанди кивнул, поднялся, и я на правах принимающей стороны провёл высоких гостей в соседнее помещение, где проходили и храмовые трапезы, и гостевые приёмы, когда число гостей невелико. Там гостей объял своими заботами главный храмовый трапезник, а я не знал никого, кто бы устоял перед его заботами.

В трапезной также на стенах работали экраны, показывающие ход гонки, и гости могли отвлечься от забот государственных.

Сам же я отправился в свои покои, прихватив со стола изрядный кус рыбного пирога, голод не камень – в воде не утонет. А покои были частью природы естественной, только огороженной стенами да прикрытой крышей раздвижной. Если надобно душе, то и на звёзды полюбоваться можно, да и побеседовать с ними о сути мироздания и о душе человеческой. Особо я любил общаться с Большой Белой Медведицей – протяну ладонь к её острой опущенной морде и представляю, что она из ладони моей лакомство какое-нибудь слизывает. И бормочу про своё, про духовное.

Жена моя Морейна, Морейнушка уже ждала меня с гуслями в руках возле водоёма с беломорской водой, вроде озера малого.

– Я предполагал именно тебя пригласить как свидетеля, – удивился я гуслям в руках Морейны, которые имели, кроме музыкального, и специальное назначение.

– Уж если суд, то по всем правилам: жена и муж – один гуж, – ответила она медленно, речь человеческая давалась ей с трудом.

Большая часть морского народа ею вовсе слабо владела за ненадобностью. Хотя обучали всех с малькового возраста, потому что встречи на море были возможны, а без взаимопонимания всякое могло случиться. Впрочем, морской народ прекрасно объяснялся и образами-картинками даже с музыкальным, только нутром слышимым, сопровождением, но многие люди пугались с непривычки и считали, что морены морок наводят, на дно завлекают.

– Женский ум лучше мужних дум, дело не дело, коли жена не велела, – улыбнулся я и взял в руки гусли яворчаты.

В народе их чаще называют почему-то «яровчаты», хотя сделаны они из древесины явора. Ну не любит народ официальных названий, и ничего с этим не поделаешь и делать не надобно – пусть называет, как нравится. Играть-то всё равно мне и моим коллегам приходится, ибо гусли – инструмент храмовый, для духовной музыки предназначенный. Истинная причина описана в древней былине:

С тех пор и пошла дружба народа морского и народа беловодского. Садко и был устроителем нашего храма, который тысячи лет стоит и миру Слово Доброе несёт. И всем настоятелям его это имя даётся, а в миру не допускается. Вроде бы сказочка, на первый взгляд, но если глубже копнуть, ох, и раскопаешь, когда вспомнишь, что бел-горюч камень – символ и воплощение Верховного Божества, создателя жизни, метафора солнца и центра мироздания в сознании древнего человека… Не время сейчас в глубины эти погружаться. Но важно вспомнить, что звук гусельный оказался созвучным духовным струнам народа морского и говорил им гораздо больше, чем речь человеческая, если, конечно, гусельник на них душу свою изливал. Впрочем, иных гусельников в храмах не было.

За тысячелетия выработался и язык гусельный, прочим, кроме гусляров и народа морского, неведомый.

Сел я на бел-камень у озера (не горюч он – мрамор белый от ближайшего склона отваленный при строительстве), приладил на коленях гусли и коснулся струн пальцами. Морейна кивнула, мол, давай и добавила:

– Я уже позвала батюшку, он скоро будет.

Я закрыл глаза, прислушался к себе, и заговорили гусли-самогуды. Мне казалось, что и в самом деле они сами переводят на свой гулкий язык то, что я чувствую, думаю и нашёптываю им пальцами.

Батюшка и сам бы нашёл путь к нам – при его-то мощном ультразвуковом эхолокаторе это нетрудно, тем более что водный путь из моря в пещерные озёра внутри гор, а из них в наше озерцо, не отличался большим разнообразием, да и благоустроены давно эти пути общими стараниями. Но гусли помогут ему понять, для чего его позвали, и настроиться. Да и традиции нарушать негоже.

Играл я не «с утра и до вечера», а и получаса не прошло, как в озерце нашем вода всколебалася. Вынырнул тестюшка, шумно выдохнул с водяными брызгами да и к берегу подгрёб, на камни береговые выбрался. Подышал с минуту, привыкая к воздушному режиму дыхания, то есть к нормальному человеческому. Под водой морены (морской народ) не дышат, а задерживают дыхание на срок, для земного человека невозможный. Уже установлено нашими исследованиями, что когда-то морской народ был практически сухопутным, нет, не совсем, скорее, земноводным, как и все прародители человечества. Только потом то ли ледниками гонимые, то ли поисками более обильной пищи одни пошли в воду, а другие – на сушу. Но вид исходно один.

Громаден был рядом со мной тестюшка – на метра два с половиной вымахал, хотя и я не мал по земным меркам – чуть ниже двух метров. Дочку мне самую мелкую выбрал, под мой рост. Хотя она сама меня выбрала, а батюшке только подсказала – у морского народа женщины выбирают. И мощен он был, как весь морской народ. Во-первых, они в постоянном движении, то есть сила тела – первое дело. Во-вторых, у них толстый слой подкожного жира, чтобы от холода защищаться, особенно в северных холодных водах. А кожа гладкая! Я как Моренушки коснусь пальцем ли, щекой ли – такое блаженство охватывает, что ни словом сказать, ни пером описать! У людей земных такой кожи не бывает. Грубы мы.

– Ну, будьте здравы, детушки, – приветствовал он нас.

Я открыл было рот, чтобы изложить суть дела, да он остановил меня, степенно, почти по слогам, произнеся:

– Я в курсе, следил за разговором вашим в пещере, что вы для нас оборудовали. Заранее предупредили, что важная встреча ожидается, вот я с советниками и наблюдал, да и народу передавали главное без вашей техники. И дочка кое-что передала, и гусли твои много сказали. Пошли к твоим гостям, продолжим разговор.

– Оденься сначала, – напомнила дочь. – Здесь иные порядки.

– Ах да! – согласился морской мой родственник, мало озабоченный своим голым видом, а что заботиться, если все первичные половые детали у них под кожей спрятаны. – Давайте одёжку, хотя морской народ сраму не имет.

Морейна подала ему давно приготовленный, специально для него пошитый почти человеческий костюм. Заставлять его надевать брюки и прочие курточки было бы издевательством, посему было изготовлено царское платно в виде роскошного балахона цвета морской волны в яркий солнечный день, отороченный по воротнику, рукавам и подолу белым соболем да белым отборным жемчугом, который сам «царь» нам и доставил со дна морского. Мы ему разные фасоны предлагали – он сам такой выбрал, равняясь на предшественников. Смотрелся «морской царь» по-царски, хотя не было у морского народа никаких царей за полной ненадобностью, но координационный центр работал, занимаясь регулированием использования подводных угодий и взаимодействия с другими морскими разумными народами типа дельфинов.

Я не сомневался, что гости трапезу закончили и даже слегка отдохнули, собираясь с мыслями, потому пригласил своих морских родственников следовать за мной.

Главы народов, когда мы вошли в трапезную, с интересом наблюдали за ходом гонки, попивая ягодный напиток – гордость наших храмовых кормильцев: и вкусно, и бодрит, и запах изо рта приятный обеспечивает.

Когда они увидели гиганта в царских одеждах, ноги сами принялись распрямляться, поднимая хозяев. Я хорошо понимал коллег: было дело – первые раз десять впечатлялся, потом привык.

– Предлагаю продолжить, – сказал я деловито, сглаживая потрясение, и сам устремился в зал заседаний.

Расселись, как прежде, а новых участников заседания посадили напротив судей.

– Позвольте представить суду свидетелей, – начал я. – Полномочный представитель морского народа при общении с человечеством…

Он легко поднялся, они вообще очень легко передвигались на суше после своей вязкой водной среды, и представился, склонив в поклоне лысую, как у всех представителей его безволосого народа, голову.

– Ящ-щ-щ-р-х-р-х, – отдалённо так это звучало для человеческого слуха на частотах, специально пониженных для человеческого восприятия. Сами они под водой обменивались информацией на ультразвуке, и имена их звучали совсем иначе.

– Ящер, что ли? – переспросил Великий Атлант. – Непохож вроде, видел я морских ящеров. Человек как человек.

– Можно просто Яша, – избавил его от сомнений «царь морской». – В Белом море нет ящеров. Мы люди, только морские.

– Мать-Настоятельница Беловодского храма, наш представитель при общении с морским народом…

– Морейна, – представилась она, тоже поднявшись.

– Так они ж на одно лицо! – воскликнул атлант.

– Дщ-щ… – уносясь в ультразвук, сообщил морской царь и добавил гордо: – Моя.

– Дщерь? – уточнил беловодский глава.

– Дщерь, – подтвердила Морейна. – Батюшке пока трудно регулировать частоты, поэтому я ему немного помогу, если будет нужно.

– Значит, женщины Атлантиды стараются быть похожими на морену?! – удивлённо возмутился атлант. – А мы всё Мать-Настоятельница, Мать-Настоятельница, с величайшим уважением, а она даже и не человек, – он был искренне растерян.

– Вы где учились, Великий Атлант? – спросил хуанди.

Всему миру известно, что во главе Храма Беловодского издревле стоят сын человеческий и дщерь морская как символ нерушимого союза двух ветвей рода человеческого.

– Я был уверен, что это символ, формула речи именно, что издревле, сказка о Садко и всё прочее, чем детишек потчуют… А и не угодно ли тебе, Садко, женитися во синем море, а и на душечке на красной девушке? – процитировал он с усмешкой.

– Вернёмся к делу! – прекратил прения хуанди. – Итак, мы остановились на том, что Беловодский храм решил выяснить, что же происходит с морским народом.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – Мы пригласили представителя морского народа в храм, задали вопрос, и он нам ответил… – Я посмотрел на Ящера, предлагая ему продолжить повествование самоцитатой.

Зашелестело-свистнуло на грани восприятия звука, видимо, «царь морской» переключал частоты, и он басом, чуть ли не уходящим в инфразвук (внутри что-то затрепетало, резонируя), начал речь, тут же резко уйдя из области инфразвука и старательно подбирая слова:

– Ответил я, что морской народ долгое время не обращал внимания на деятельность моллюсков и кораллов, потому что она началась задолго до того, как многие из нас появились в этом море, – уже многие века, а значит, воспринималась как естественная. Когда же пришлось учитывать изменившийся рельеф дна при миграции рыб и морских животных, мы тоже задумались и осознали, что, во-первых, скорость роста коралловых рифов даже за время нашей жизни сильно выросла, во-вторых, это происходит не повсеместно и не случайно, а на строго определённых участках дна. Когда же мы, уже вместе с мудрецами храма, посмотрели на карту дна, которую составляли совместными усилиями, то стало очевидно, что процесс имеет определённую цель и смысл. Вот и вопросы: Первый – кто эту цель поставил? Второй – кто способен поставить цель кораллам?

– А я что говорил! – вскочил Великий Атлант.

– Соблюдайте порядок, уважаемый, – строго осадил его хуанди.

– Мы точно знали, что ни морской народ, ни сухопутный не ставил и не способен был поставить эти цели, – продолжил «царь морской».

– На каком основании вы сделали этот вывод? – спросил хуанди.

– На основании оценки собственных возможностей: мы неспособны управлять поведением кораллов силой своего сознания или иными проявлениями воли. Поскольку мы с вами одного корня, то и вам вряд ли это под силу.

– Можно вопрос? – заёрзал на месте, чуть подпрыгивая, Великий Атлант.

– Пожалуйста, – кивнул судья.

– Зачем управлять мысленными потугами, если можно переместить их с места на место, как мы делаем это с растениями, пересаживая их?

– Кораллы не растения, но идея здравая, – ответил Ящер. – Загвоздка в том, что мы этого не делали.

– Это могли сделать ваши предки! – предположил обвинитель.

– И они этого не делали, информация от поколения к поколению у нас передаётся чётко, – отверг предположение свидетель.

– В море есть и другие виды, – продолжал атлант.

– Разумны только дельфины, у них мы тоже спрашивали. Ответ – нет.

– Ваш вывод? – спросил судья.

– Это естественный процесс, если причислить к естественному бессознательное по причине отсутствия сознания поведение. Это программа жизни организмов при изменении условий жизни. То есть деятельность нашей общей Матери-Земли. Планетарные процессы меняют нечто в условиях жизни моллюсков, и они реагируют на эти изменения определённым образом, а именно миграцией.

– Вы хотите сказать, что моллюски за сотни и тысячи лет предчувствуют изменения климата планеты?! – насмешливо воскликнул атлант.

– Им достаточно изменения условий в данное время в данном месте и наличия более подходящих в другом. Я хочу сказать, что планета точно знает, что с ней будет, – ответил Ящер. – И принимает предупредительные меры. Для неё века, как для нас – секунды, а тысячелетия – минуты. А на час, даже на год вперёд мы предвидеть можем. Раньше не было кораллов, способных жить и размножаться в северных водах. Теперь есть.

– Это лишь бездоказательные предположения, – поморщился обвинитель.

– Прошу не вступать в перепалку! – остановил спор хуанди. – Уважаемый представитель морского народа, у вас есть что добавить?

– Пока нет.

– У вас, Мать-Настоятельница?

– Я полностью подтверждаю, что всё происходило именно так, как изложил представитель морского народа. Он прекрасно справился с человеческой речью, моё участие не потребовалось.

– Уважаемый обвинитель, что вы имеете добавить?

– Очевидно, что замыслы и промыслы планеты для нас тайна даже не за семью, а за семьюдесятью тысячами печатей, и оперировать в суде такими предположениями недопустимо. Во всяком случае, принимать их всерьёз невозможно.

– И что вы предлагаете? – спросил глава Восточного Беловодья.

– Я предлагаю объяснять явления доступными нашему пониманию действиями.

– А именно? – спросил беловодец.

– Миграцию кораллов вполне могли обеспечить разумные действия разумных существ, которые путём научных расчётов определили, куда надо переместить кораллы, в каком количестве и как. Расчёты могли провести в храме, а исполнить силами морского народа и дельфинов – да хоть во ртах перенести личинки и прочие штуки, с помощью коих кораллы размножаются. И новый вид кораллов могли вывести: известно, что в храме занимаются подобными исследованиями с живыми существами куда сложней, чем кораллы.

– Это тоже не более чем предположение, – пожал плечами хуанди. – Поскольку процесс явно начался тысячелетия назад, предъявить обвинения кому-либо из ныне живущих не представляется возможным. Вы согласны, коллега? – спросил он у второго судьи.

– Да! – твёрдо сказал восточный беловодец. – Я считаю, что суд должен отвергнуть обвинения Великого Атланта как недоказуемые.

– Согласен, – кивнул хуанди. – Итак, суд считает Настоятеля Беловодского храма невиновным в предъявленных обвинениях и прекращает свою работу. Стороны удовлетворены?

– Вполне, – ответил я.

– Нет, – вскочил атлант. – Дело же не в том, кто виноват! Главное: что делать? Я предлагаю суду принять решение о том, что коралловые сооружения должны быть разрушены как недопустимое вмешательство в ход планетарных процессов!

– Вы неправомочны предлагать суду решения, – ответил хуанди. – А наш суд неправомочен принимать решения такого масштаба. Это задача для всеобщего решения всех народов, а не только их руководителей, потому что последствия будут глобальны. Мы можем лишь предложить Беловодскому храму сделать общим достоянием исследования и варианты развития событий при различных сценариях поведения человечества и морского народа.

– Я так понимаю, что в качестве желаемого решения некоторые предлагают уничтожить морской народ, – возвысился над присутствующими Ящер.

– Ну вот и проговорились! – обрадовался атлант. – Самосохранение – великая движущая сила. Не только кораллы заставишь работать, но и горы двигать примешься!

– Вы так говорите, атлант, будто спасение своего народа – преступление, – нахмурилась Морейна. Как Мать-Настоятельница Храма она имела право слова в столь высоком собрании.

– Ни в коем случае! – усмехнулся атлант. – Но оно не должно вредить всем остальным жителям планеты.

– Но и каждый житель планеты должен заботиться и беречь жизнь остальных, – напомнил я основной закон жизни на планете.

– Вы скажите это тиграм, крокодилам и вашим здешним белым и бурым медведям, – поморщился атлант.

– А у нас с ними полное взаимопонимание, – заверил я. – И крокодил лишнего не съест.

– То есть моё предложение не находит поддержки у вас? – побледнев, спросил Великий Атлант.

– Нет, – ответил хуанди.

– Нет, – поддержал глава Восточного Беловодья.

– Нет, – твёрдо сказал представитель морского народа.

– Нет, – сказал я.

– Нет, – сказала Морейна.

– Что ж, вы сами сделали выбор и не оставили его мне, – произнёс сквозь зубы Великий Атлант. – Следите за гонкой! Внимательно! – и сам устремил взгляд на экран.

Остальные последовали его призыву.

А всё-таки это красиво: по гладкой белой, кажущейся бесконечной поверхности летят под разноцветными парусами разноцветные лéдники, то есть сани, нарты, плоскодонные и не только ладьи – каждый гонщик выбирает и создает лéдник по душе и по своим физическим возможностям. Иногда приходится лавировать между торосами или огибать острова, с которых громкими криками их приветствуют болельщики, на трассу гонки коим спускаться строго запрещено. Если кто-то нарушит, то их гонщик снимается с дистанции.

Разделённый надвое экран показывал события сразу в двух направлениях гонки. Я отыскал сине-зелёные – цвета морской волны – лéдники сына, который устремился на запад, и дочери, летящей на восток. Они имели форму дельфинов с крыльями-плавниками по бокам и двигались на одном остром киле-полозе. Очень неустойчивая конструкция, на первый взгляд, но позволявшая развивать максимальную скорость. На второй взгляд, очевидно, что неустойчивость проявлялась только в состоянии покоя, а на лету, иначе и не скажешь, крылья оказывались опорой на потоки воздуха, которые ещё и приподнимали лéдник, делая его почти невесомым, а то и вовсе избавляя от касания со льдом. И становился лéдник летающим, а не скользящим. И тут надо быть особо осторожным – малейшее изменение воздушных потоков могло опрокинуть летягу, как пушинку, и отправить кувыркаться по льду. Это уже было опасно для жизни. Но мы много просчитывали и тренировались до полного автоматизма. Мы с Морейной были уверены в детях. И они оправдывали нашу уверенность, возглавляя гонку и на восток, и на запад. Управлялись крылья ногами, которыми гонщик упирался в основание их, чуя ступнями те самые потоки под крыльями и действуя соответственно.

Вдруг панорама гонок изменилась: крупный план сменился общей панорамой, и на ней стало видно, что навстречу гонщикам что-то движется, какой-то белый вал. Оператор, столь же заинтересованный, как и мы, увеличил изображение, и стало понятно, что к гонщикам движется встречная лавина мотогонщиков в белых костюмах на белых мотоснегоходах, они же ледоходы – то, что сейчас заменило лéдники в индивидуальном варианте.

Что за наваждение?! Такого быть не должно – традиции гонок с древности свято соблюдаются. Никому и в голову не приходит нарушить порядок. Это всё равно что всему миру в душу плюнуть. Кто же посмел?! Впрочем, сомневаться не приходилось – именно это Великий Атлант и призывал нас видеть.

Мы все сразу повернули головы к нему, одновременно наблюдая краем глаза за экраном.

Великий Атлант смотрел на нас свысока, как стоящий на краю обрыва смотрит на тех, кто пытается его остановить.

– Что это, Великий Атлант? – тихо спросил хуанди. Голос его был бесстрастен, но полон скрытой силы.

– Аргумент, к которому вам всем придётся прислушаться, – ответил он напряжённым голосом. – К разумным доводам вы глухи.

– Ваше поведение неразумно, Великий Атлант, – строго сказал хуанди.

– Потомки рассудят, – усмехнулся атлант.

На общей панораме хорошо видно, как быстро сближаются гонщики. Снегоходов было на порядок больше, чем лéдников. В соревнованиях участвовало по сотне гонщиков примерно. Навстречу летели лавины из тысяч.

– Соревнования прекращаются! – раздалось оглушительно с летающей базы. – Срочно остановиться до выяснения обстановки!.. Срочно остановиться!..

Основная часть гонщиков принялась сбрасывать скорость, но вырвавшиеся вперёд лидеры, примерно по десятку с каждой стороны, по-прежнему летели вперёд.

– Какие у тебя недисциплинированные дети, Наставник, – усмехнулся атлант. – Срочно прикажи им остановиться! Погибнут сами и других погубят. У тебя же есть связь с воздухолётами!

– Они взрослые люди, и сами знают, как поступить, – не глядя на него, ответил я.

– Эй, Наставница! – повернулся он к Морейне. – Муж у тебя бесчувственный, но тебе неужели не жаль своих детей? Останови их!

– Мои дети никогда не подчинятся воле такого ничтожества, как ты, атлантическая килька, – усмехнулась она. – Хотя нет, в великом Атлантическом океане – великая морская жизнь, ты срединноморская килька.

– Оскорбление великому народу Атлантиды! – вскричал атлант. – Все слышали!

– Я уважаю великий народ Атлантиды, – ответила Мать-Наставница, – а тебя, медуза, презираю.

– Я поставлю вопрос о смене руководства Беловодского храма! – взвизгнул он.

– Помолчите, атлант, не мешайте смотреть, – тихо произнёс хуанди.

Атлант заткнулся, почуяв угрозу. За хуанди великая сила его народа, а с силой надо дружить. Другое дело Беловодский храм, учёные да духовники.

А посмотреть было на что: основная часть гонщиков остановилась, а группы лидеров на западе и востоке, уже окружённые белыми мотогонщиками, отрезавшими их от основных групп, разделились на три части. Две резким виражом пошли на разворот влево и вправо, щедро осыпая оцепление крошками снега и льда из-под полозьев, а детки мои на огромной скорости летели на цепь мотогонщиков. С камер летунов хорошо видно растерянное выражение лиц ловцов, многие из них подняли забрала шлемов, чтобы лучше видеть происходящее. Некоторые поспешили вернуть забрала на место. А другие, на коих летели лéдники, судорожно пытались вывести свои снегоходы из цепи, но явно не успевали – таран был неотвратим. Я видел, как побледнела Морейна, да и сам, видимо, выглядел не лучше. На атланте и вовсе лица не было – гибель наших детей, очевидно, не входила в его планы: мёртвыми не шантажируют, за мёртвых мстят. Ящер был совершенно невозмутим, но я-то чувствовал, что его здесь нет: он вёл активное общение со своими на ультразвуке, недоступном человеческому слуху. Часть информации перепадала и мне. Кое-какие изменения в моём организме оказались возможными и были осуществлены для полного доверия между мной, а значит, и человечеством, и морским народом.

За несколько метров до цепи лéдники взмыли в воздух и, перелетев ловцов, плавно приледнились и, не тормозя, продолжили путь, чуть касаясь льда лезвием киля. Мы долго отрабатывали этот прыжок на случай неожиданных препятствий, которые всегда могут возникнуть на пути гонщика – например, торосы или снежные наносы, а то и полыньи. Детям этот трюк чрезвычайно нравился. Как в чару судьбы заглянули – сбылось.

Мотогонщики суетливо разворачивались все разом, мешая друг другу. А лéдники почти уже скрылись из поля их зрения. Летуны было полетели над ними, но получили команду изменить курс и навести погоню на ложный след, что они тут же с удовольствием и сделали. На самом деле, лéдники были оборудованы собственными видеокамерами, посему происходящее не укроется от профессионального ока видеорежиссёра, а народ всё увидит, если режиссёр сочтёт это интересным. Пока он переключил трансляцию на нас по отдельному каналу. На экране появилось ещё одно окно.

На панораме было видно, как мотогонщики ринулись следом. Причём часть из них пошла по маршруту, коим следовали летуны, а часть поверила своей зрительной памяти и чуть заметному следу на льду. Постоянно пребывать в воздухе лéдники всё же не могли – крылья не рассчитаны на постоянную такую нагрузку. Так что пунктир на льду оставался.

Они оторвались от преследователей на приличное расстояние, но управление старинным транспортным средством, хоть и созданным по современным технологиям, требует немалых затрат человеческих сил. Поэтому-то порядок гонки предполагал и отдых гонщиков. Искусство их состояло не только в навыках быстрой езды. Но и в умении рассчитать свои силы, правильно чередовать время отдыха и движения, в умении отдохнуть, не замёрзнув, а набравшись сил, – этот опыт вкупе и помогает человечеству выживать. Потому зимние гонки до сих пор привлекают всеобщее внимание: они передают опыт сильнейших всем. А преследователи своих сил почти не тратили. И расстояние между дичью и охотниками медленно, но верно сокращалось. Это было видно и с камер на лéдниках, и базы к этому времени подтянулись к месту событий. Скрывать маршрут беглецов смысла не было – все загонщики уже сбились в стаи на востоке и на западе. С воздухолёта постоянно шёл приказ:

– Всем мотогонщикам прекратить преследование! Это опасно для жизни участников гонки! Немедленно остановиться!

Однако всё это сносило ветром мимо их ушей: не желающий слышать не слышит.

Постепенно группа преследователей из толпы превращалась в стаю, которая загоняет жертву по определённым правилам: куча растягивалась в цепь, а цепь превращалась в полукольцо, дабы жертва не могла повернуть в какую-либо из сторон и, вообще, не имела возможности для манёвра.

Но жертвы, очевидно, не чувствовали себя жертвами – они всё ещё на пару сотен метров опережали загонщиков и скорости не снижали. Что раньше закончится – силы у пилотов лéдников или топливо в баках мотоснегоходов? Знать бы время их последней заправки. Однако, если полукруг станет кругом, им плена не избежать.

Тем временем я приказал отправить к месту событий ещё три воздухолёта с командами летунов с целью прекратить вершащееся безобразие. Но время, время…

Вдруг на экране показались тёмные полоски прямо по ходу гонки и на западе, и на востоке. Очень быстро стало понятно, что это большие полыньи. Откуда они в такое время года?! Льду здесь ещё стоять не менее двух месяцев. Потому и гонки проходят в эту пору. И сразу две одинаковые полыньи за несколько сот километров друг от друга и именно поперёк траектории гонки – такого не бывает в природе!

– Остановить! – заорал я.

– Остановиться! – грохотало над гонщиками с летающей базы. – Впереди опасность! Полынья! Срочно всем остановиться!

Но ни дети мои, ни их преследователи не обратили внимания на призыв. Возможно, потому, что не останавливались первые, и вторые не поверили информации?

– Ребятки, остановитесь! – воззвал я по своему каналу связи. – Впереди на самом деле полынья!

– Всё в порядке, отец! – ответил сын.

– Всё в порядке, папа! – ответила дочь.

Я оказался бессилен. Отвлекать их разговорами нельзя, ведь был и другой вариант – полынью можно перелететь.

Она приближалась стремительно. Я чувствовал, как вместе со мной весь мир затаил дыхание в ожидании неизбежного.

И вот лéдники моих детей не одновременно, но с небольшой паузой взмыли в воздух над своими полыньями. Тут уж точно дыхание прервалось. Я сразу оценил, что полынья слишком широка (в длину она была ещё больше – объехать её не было никакой возможности без того, чтобы быть пойманным погоней). Таких мы на тренировках не преодолевали, но я надеялся, что им удастся перелететь препятствие, потому что скорость перед прыжком была очень велика. Но притяжение земное оказалось сильней моих надежд. Сначала лéдник сына аккуратно вошёл в воду метров за двадцать до края льда, при этом мачта с парусом откинулась назад и накрыла его. Для знатока ясно, что убрана она была самим пилотом лéдника. Через несколько секунд и лéдник дочери ушёл под воду. В эфире повисла тишина. Душа тоже онемела. Хотя разум долдонил, что всё это неспроста. Только доказательств сей непростоты не было у разума.

А не успевшие затормозить преследователи один за другим влетали в полынью совсем не так красиво, как лéдники: плюх… плюх… плюх… Но большая часть всё же успела остановиться. И пыталась вытащить тех, кто смог вынырнуть.

Тем временем воздухолёт завис над полыньёй и, опустившись, сбросил вниз громадную сеть, которая накрыла и часть полыньи, и суетящихся вокруг мотогонщиков. Бултыхающиеся в полынье уцепились за сеть и вылезли из воды. Тут подоспели другие воздухолёты и тоже сбросили сети, но уже на тех, кто оставался в стороне, – для всех загонщиков места у полыньи не было, да и лёд мог обломиться от тяжести. Пара тысяч вооружённых самострелами летунов спустились с баз на лёд. Огнестрельного оружия храм не применял по принципиальным соображениям, а самострелы доставляли к «пациентам» усыпляющие капсулы. Их пришлось применить для тех, кто отстреливался, причём из огнестрельного оружия. Но большинство сдалось добровольно.

Спасательная операция продолжалась, а у нас в зале заседаний разворачивались свои события.

– Ты! Жалкий атлантик, покусившийся на моих детей, я проклинаю тебя, – ледяным тоном произнесла, словно приговорила, Морейна. – У тебя никогда не будет своих, ты недостоин иметь потомство. Я лишаю тебя своего благословения на власть… Прости меня, народ Атлантиды, тебе придётся выбрать себе нового главу, более достойного вашего и нашего доверия.

И покинула зал заседаний. Проклятие Матери-Настоятельницы обсуждению не подлежало, как, впрочем, и моё. Но достаточно было и её слова.

– Вы не имеете права! – жалко выкрикнул ей вслед бывший Великий Атлант. – Я не хотел им зла! Они сами!..

– Именем международного суда, – пресёк его хуанди, – вы, Великий Атлант, лишаетесь своего звания, освобождаетесь от обязанностей главы Атлантиды и заключаетесь под стражу для проведения судебного расследования. Наставник, прошу обеспечить арест обвиняемого в организации заговора, попытке похищения людей и нанесения им вреда, несовместимого с жизнью.

По моему сигналу вошла вооружённая стража.

– Вы все продались этим крокодилам! – вскричал бывший Великий Атлант. – Они крутят-вертят вами, как своими моллюсками! Человечество осознает мою правоту и сметёт вас с лица Земли, которая должна принадлежать людям!

– Земля-матушка сама разберётся, кому принадлежать, – сказал Ящер, схватив его за ворот, как котёнка, и подняв одной рукой над собой. – Жаль, что я не могу причинить человеку вред, а то свернул бы тебе дурную голову.

Он чуть опустил атланта и показал, ухватив его голову тремя пальцами, как стал бы откручивать. Атлант испуганно затих. Тогда Ящер швырнул его в руки стражи и отвернулся.

Атланта увели.

– Вы тут руководите, коллеги, – попросил я хуанди и восточного беловодца. – Нам надо побыть одним.

– Конечно-конечно, – откликнулись они почти дуэтом. – Наши искренние соболезнования… Гонка отменяется! – распорядился в эфир хуанди. – Всем участникам вернуться на исходные позиции.

Но я уже был за дверью. Ящер шёл следом.

Будто кусок льда в груди застрял. Я боялся увидеть Морейну – как бы мы не усугубили горе друг друга, но и оставить её одну не мог. Это в радости можно быть отдельно, хотя и трудно, а в горе – только вместе.

Мы вошли в наши покои. Морейны там не было. Я было метнулся обратно на её поиски, но тесть остановил меня:

– Не суетись, Садко, она там, где должна быть.

– А я?

– Ты тоже там, где должен, – разбирайся с миром людей земных. И думай о детях, а не о себе, – ответил он и нырнул в озерцо – только круги по поверхности пошли.

Я растерялся, не зная, куда себя деть. С этой льдиной в груди заниматься миром не получалось – не лез он в душу, а без души мир трогать нельзя. И я смотрел в чёрную бездонную воду в прямом смысле слова, ибо дно – в Белом море, и темнело в глазах моих. Я стремился туда, где дети, жена, Ящер, но понимал, что стану помехой – моих способностей для подводной жизни недостаточно, хоть и совершенствовали меня всемерно. И им-то нелегко будет, ибо неоткуда подо льдом воздуха дохнуть.

«Атлант меня задери! – вдруг допёр я. – Сразу надо было снаряжать водолазов в полынью! Детки же у меня не простые, а наполовину морские – в Белом море рождённые и выкормленные, могут долго под водой продержаться, а то и подышать незаметно из полыньи!»

Я ринулся обратно в пункт управления. Там и без меня всё шло слаженно.

Я только заикнулся: «Водолазы!» – как сам увидел на экране висящие прямо над обеими полыньями воздухолёты, из которых уходили вниз под воду тросы и шланги. Профессионалы делали своё дело. Здесь я тоже был не нужен. Но уйти уже не мог. Надежда быстро согревает, даже если она пуста.

Минут через десять показался над полыньёй нос лéдника сына, с которого стекали потоки воды, замерзающей на лету. Когда через несколько минут подняли весь лéдник, база быстро сдвинулась к краю полыньи и опустила улов на прочный лёд. Тут же подбежали спасатели и принялись вскрывать люк лéдника. В принципе, конструкция предусматривала герметизацию пилота внутри воздушной полости на такой случай – можно было продержаться несколько часов. Но количество вылившейся воды такой надежды не оставило – герметизации не произошло, внутри было пусто. То ли пилот выпал при падении в воду, то ли сам покинул аппарат.

Лéдник дочери тоже оказался пуст. Но почему?! Надо было только не отключать автоматику! Или они боялись, что их достанут преследователи? Ох, уж эта замерзающая и оттаивающая льдина…

Один из воздухолётов, кстати, уже доставлял ловцов в храм. Следствие вряд ли будет долгим: и Морейна, и Ящер, и любой из морен легко читает человеческие мысли – таков их эволюционно вынужденный способ общения. Только не словесно выраженные, а образно – картинками, знаками, подобными письменным знакам страны Чжунго. Я тоже слегка такой способностью обладал. Наверное, у каждого человека она в зародыше есть, иначе неоткуда бы ей было развиваться.

Водолазы на поверхности полыньи не появлялись, значит, ищут. Я чувствовал, что положительного результата у этих поисков не будет – слишком своеобразно вели себя мои морские родственники: и Морейна, и батюшка её мгновенно и деловито исчезли – ясное дело, что-то задумали. Поплыли к месту событий? Но это слишком далеко – подо льдом дышать нечем, сколько дыхание не сдерживай.

Думай о детях… О ком же я ещё могу думать сейчас, медведь ты лысый? Только о детях, да о Морейне, да о тебе… Дай вам ваш подземный Род воздуха!

Я молча вернулся в свои покои, дабы не смущать присутствием занятых делом людей.

Сел на бел-горюч камень, взяв гусли, да и заиграл тихо-тихо поначалу только для себя, чтобы душа оттаяла и голос обрела, а потом и для них, будто они могли меня на таком расстоянии услышать. Разве что не по воде звук пойдёт, не по воздуху, а от души к душе…

Долго ли я играл, коротко ли – не вёл счёт: душа звала, я тот зов и отсылал. Он вне времени. Толкнул ногой камень ключевой – открылся свод над покоями. Морозом дохнуло, чтоб чувствовал я себя, как они в воде студёной. Чтобы чувствовал да сочувствовал. Посмотрел наверх – небо звёздное. Бел Медведица пригорюнилась – ткнулась мордою в лапы горные, что у Пояса Беловодского. Я и ей пропел песню звонкую:

Тут плеснула волна озерца моего:

И выдохнули они дружно воздух с брызгами и к берегу двинулись. В темноте я не сразу разобрал – кто, но надежда впереди меня чуяла. Сначала Ящер вытолкнул на берег доченьку, потом сына чуть подтолкнул, а Морейна уже и сама выбралась. И обнял их всех троих, мокрых и родных, и холода не чувствовал, хотя ледок уже на моей одежде позвякивал да и пошуршивал, соскальзывая с костюмов для подводного плавания, что на детях были, как и на всех гонщиках, на случай полыньи. Мудрый человек учёл почти невероятное, а оно возьми да и произойди, хоть не по воле случая, а по злому человеческому умыслу.

Тут я и догадался ногой камешек ключевой торкнуть да свод закрыть. Мне показалось, что Бел Медведица подняла морду над Поясом Беловодским да и улыбнулась мне.

Когда отогрелись у огня живого, что в камине каменном развели, они мне и поведали, что плыли от полыньи к полынье, которые народ морской по всему пути проделал так же, как и большие полыньи, чтобы скрыться беглецам было куда. Мог бы и догадаться: технологии быстрого таяния больших массивов льда мы в храме вместе с мудрецами морского народа вместе разрабатывали. Не я, мне больше по духовной части должно было трудиться, но учёные храма, вернее, множества храмов, рассеянных по планете для всходов добра меж людьми и всем живым на Земле. Это было нужно и для морского народа, и для дельфинов, и рыбицам всяческим, нас всех питающим, под сплошным льдом тяжко. Да и человеку для той же зимней ловли полезно.

А плыли они не только сами, самим им бы ещё плыть да плыть, а белые дельфины им помогли – домчали по просьбе Морейны и Ящера. Впрочем, они только призвали к нужному месту, а просить и не пришлось – и так всё было ясно. У дельфинов с человеком, хоть с морским, хоть с земным, всегда дружба была. Без неё ни тем, ни другим, ни третьим не выжить бы.

А через два дня я снова в присутствии главы Восточного Беловодья и хуанди дал сигнал к началу международной гонки на лéдниках.

Солнце восходит в зеницу ока Божьего – и в тот же миг лучи его, отражённые от системы направляющих зеркал, вспыхивают на сигнальных зеркалах по обе стороны от Пояса Беловодья. И начинается полёт молодецкий по льду да по снегу.

Красота ошеломительная! Сколько ей ещё осталось – сто лет, тысяча, сто тысяч? Неужели всё зря?

 

Татьяна Томах

Лица зверей

– Щенок недоделанный, – ощерясь, рявкнул Куровский и зло пнул мёртвого гимназиста.

Тело мальчика дёрнулось, будто собираясь ожить, и мягко перекатилось на спину, уставившись на убийц застывшим взглядом. Павла почему-то замутило, хотя в последнее время он навидался мертвецов куда страшнее этого – раскромсанных, разорванных, превращённых в кровавое месиво. Сперва было тошно, потом он почти привык. Понимал – нельзя иначе. Товарищ Фром так и разъяснял, прохаживаясь звериным пружинистым шагом вдоль строя, грозно и отрывисто взлаивая в низкое сумрачное небо: «Только массовый тер-р-рор спасёт р-революцию! Не вр-ремя для вшивой интеллигентной мягкотелости! Впер-рёд, товар-рищи!» «Р-ра!» – согласным рыком отвечали бойцы, ели товарища Фрома голодными блестящими глазами, переминались на месте от нетерпения, готовые сию же минуту сорваться вслед за любимым вождём. И Павел рычал вместе со всеми, синхронно с соседями вскидывал вверх винтовку, и сотни штыков угрожающе целились в небо, будто собираясь порвать в клочья серую облачную шкуру. Тогда было всё понятно, очевидно и просто. Но сейчас, над трупом мальчика в гимназической форме, в разорённой гостиной чужого дома, Павлу вдруг опять сделалось тошно. Отвести бы взгляд в сторону, перестать смотреть, но он не мог.

Лицо у мальчика было страшное, неправильное. Правая сторона – человеческая, детская – округлая пухлая щека, чуть наметившийся пушок над верхней губой, удивлённо распахнутый светло-серый глаз в окружении длинных, по-девичьи загнутых ресниц. А слева розовый нежный рот выгибался в кривом оскале, обнажая кривой клык, на заострившейся скуле курчавилась серая комковатая шерсть, и тёмно-карий звериный глаз тускло проблёскивал алым.

Куровский сказал правильно. Мальчик не успел обернуться. Или, хуже того, попробовал сделать это в первый раз именно сейчас. От страха или отчаяния. Но это ничем ему не помогло, штык Лёньки Куровского всё равно ловко и быстро пропорол узкую грудь в гимназическом мундире. А Павел в ту же секунду выстрелил в серую тень, метнувшуюся на помощь мальчику. Действуя слаженно и синхронно с напарником. Единым организмом. Как учил товарищ Фром.

По правде говоря, быть единым организмом с Лёнькой Куровским было довольно неприятно. В человеческом-то облике он не отличался привлекательностью, а в зверином становился, с точки зрения Павла, и вовсе отвратительным. Горбился, двигался как-то боком и вприпрыжку, недоверчиво зыркая исподлобья сузившимися злыми глазками, часто облизывая острые клыки тонким языком. Напоминал даже не собаку, а шакала или, скорее, гиену. Точно спросить у него Павел, конечно, не решался.

Пнув мёртвого мальчика, Куровский с довольным оскалом склонился над вторым телом. Повёл удлинившимся носом, принюхиваясь, облизнулся и замер, склонив голову набок и прижмурившись. Будто для него не было ничего приятнее, чем запах и вид мёртвого тела возле ног. «Всё-таки гиена», – решил Павел. Его опять замутило. Покачнувшись, он шагнул назад. Скрипнул паркет, Лёнька вскинул голову, мазнул по напарнику мутноватым взглядом. Оскалился.

Павел попятился. «Что-то не так, – понял он, чувствуя тяжёлый Лёнькин взгляд. – Что-то не так с моим лицом. То есть с мордой». Стискивая винтовку вспотевшими пальцами, он отступил ещё на несколько шагов, запинаясь о книги, выпавшие из разбитого шкафа. Задохнулся от ужаса, представляя, как падает рядом с мёртвым гимназистом. А сверху наваливается оскалившийся рычащий Лёнька, чтобы тоже пригвоздить его штыком к полу. Потом опомнился, собрался, вспоминая, как они стояли все вместе, плечо к плечу, перед товарищем Фромом и слаженно рычали в серое угрюмое небо. Павел встряхнулся, насильно возвращая себя обратно, внутрь стаи, с почтением замершей перед вожаком. И вдруг увидел прямо перед собой оранжевые Лёнькины глаза с вертикальным зрачком. Куровский моргнул, склонил голову и вдруг усмехнулся, блеснув острыми клыками.

– То-то же, – проворчал он. – Не расслабляйся, салага.

Под его снисходительным взглядом Павел почувствовал себя зарвавшимся щенком и смутился.

Куровский, порыкивая и неуклюже посвистывая, вернулся к второму телу.

– А ловко ты его, Павлуха, – одобрительно, как ни в чём не бывало, сказал он. – Прямо в сердце. В сердце! – повторил со вкусом и облизнулся. – Новичкам везёт!

– Ты глянь, а! – вдруг воскликнул Куровский и рассерженно ткнул штыком в мертвеца. – Сволочь, а!

– Что? – решился спросить Павел, осторожно приближаясь.

– Волчара! – яростно оскалился Куровский. – Волчара! А погоны-то! Нет, ну глянь!

Речь Куровского смешалась с захлёбывающимся рычанием, стала совсем невнятной.

– Белогвар-рдейская сволочь! Это у них, значит, пор-рода?! А мы, значит, псы безродные?! А у них в офицерьях только чистопородные? А этот, глянь, поручик – и волчара?!

* * *

Так и не осмелившись поговорить с Алёшей, Ася решилась всё рассказать Игорю Львовичу.

– Асенька! – Профессор обрадовался её приходу. И немедленно начал суетиться – аккуратно снял с гостьи пальто, сунул к ногам мягкие тапочки, распахнул дверь в гостиную. Поддержал за локоть, помог уместиться в глубоком кресле, обернул плечи пушистым пледом. Упрекнул: – Вы сейчас так редко заходите, голубушка.

– Да я сейчас устаю быстро, – смутилась Ася, укрывая пледом огромный живот.

– Конечно, голубушка, – замахал руками профессор, – но разве моё общество такое утомительное? Вот, теперь я вам сделаю чаю. Кофе даже и не просите. Да и потом, он у меня всё равно закончился. Вот, теперь сидите и отдыхайте. Я сейчас.

– Не на… – сказала было ему вслед Ася, как обычно, смущённая таким вниманием, но Игорь Львович уже скрылся за дверью.

– Сидите-сидите, – строго велел профессор, – не смейте даже двигаться!

Он подвинул к креслу маленький столик, расставил посуду, налил чаю в тонкие фарфоровые чашки.

– Мёд, Асенька, пробуйте непременно, вам полезно, это я в старых запасах на кухне нашёл случайно. А это… хм… у меня осталось немного муки, и вот… Собственно, я даже не знаю, как это блюдо рекомендовать – то ли оладьи, то ли печенья…

– Очень вкусно, – соврала Ася, откусив кусочек от серой жёсткой лепёшки.

– Правда? – удивился Игорь Львович, попробовал свою лепёшку, задумчиво пожал плечами. – А я-то считал, что кулинария – не моя стихия. Правда, вкусно?

Ася кивнула и улыбнулась.

– Вот и чудесно, можно будет открыть пекарню, когда настанут совсем плохие времена. Пойдёте ко мне помощницей, Асенька? Вам нужно будет только улыбаться посетителям, под вашу чудесную улыбку они проглотят даже мои кулинарные экзерсисы.

– А они настанут?

– Кто?

– Совсем плохие времена? То есть дальше будет ещё хуже?

– Асенька…

– Только не придумывайте ничего утешительного, Игорь Львович. Просто скажите мне правду, ладно? Мне сейчас и так все врут. Говорят, что мне волноваться нельзя, как будто их враньё меня успокоит. Алёша газеты прячет и какую-то ерунду вместо новостей рассказывает. Даже Митенька врёт, а ведь ему всего двенадцать, и он всегда был такой честный, я ведь ему вместо мамы, и он никогда раньше…

– Асенька, не волнуйтесь, я вам точно не стану врать, потому что не умею. Вы где видели учителя истории, который врёт?

– Да все они врали изрядные, – усмехнулась Ася и смахнула слёзы платком, который протянул ей Игорь Львович.

– Вот это верно, – покаянно подтвердил тот. Аккуратно вынул из рук девушки опустевшую чашку, налил чаю, поставил на блюдечко, подвинул к Асе. – Враль на врале. Почему, Асенька, думаете, я пошёл именно в историки?

– Потому что можно придумать любую ерунду и сказать, что так и было?

– Как вы обо мне дурно думаете! Потому что я хотел знать правду. И понял, что никто мне её не скажет, если я только сам её не отыщу.

– И как?

– Ну… – Игорь Львович вздохнул, откусил от своей лепёшки, повертел её с сомнением и отложил в сторону. – Это оказался такой долгий процесс…

– Так вы думаете, дальше будет хуже?

– С историей?

– Нет, с нашим временем.

– Понимаете, Асенька… иногда история, то есть всё происходящее, становится как лавина. И тут мы с вами уже ничего не можем изменить. Потому что запустить лавину может кто угодно… любой дурак, любая сволочь, которая окажется на горном склоне в нужное время и в нужном месте. Для этого надо просто что-нибудь громко прокричать в этом самом месте и в это время. Необязательно осмысленное. А после того, как лавина покатилась вниз, остановить её не может никто. Разве что какой-нибудь великан. Но великаны бывают только в сказках, а мы говорим про обыкновенную жизнь. А в обыкновенной жизни обыкновенных людей эта лавина сметёт и переломает. Всех, кто окажется на её пути. Даже таких замечательных, как вы, Асенька, и таких храбрых, как Алексей, а тем более таких неумелых изготовителей овсяных оладий, как ваш покорный слуга. Вот, ешьте лучше мёд.

– Значит, мы стоим под лавиной? – уточнила Ася.

– Образно говоря…

– Почему вы ещё не уехали, Игорь Львович?

– Что?

– Ну, вот Алёша мне всё говорит, что надо немедленно бежать. То есть я сейчас не могу, и он это понимает, но иногда начинает настаивать, что всё равно надо бежать немедленно, иначе будет поздно, и что он это чует. Но для того, чтобы бежать, я должна… мне надо измениться. Понимаете?

– Асенька, конечно, вам сейчас опасно…

– Не только. Знаете, я Алёше это не говорила, но мне кажется, даже после того, как родится ребёнок, и на него это уже не повлияет, даже тогда я не смогу… я не захочу… Я и раньше никогда не хотела…

– Я знаю, Асенька, – перебил её Игорь Львович. – Я знаю.

– И что мне делать? – дрогнувшим голосом спросила Ася.

Профессор вздохнул. Осторожно вынул чашку из судорожно сжатых Асиных пальцев, легонько сжал напряжённые ладошки в своих руках.

– Асенька, делайте то, что вам кажется правильным. То, что вы чувствуете. Потому что нет абсолютной правды и абсолютной истины. Это я вам как историк говорю. Есть правда, в которую мы верим и которую этой верой делаем настоящей. Поэтому делайте то, во что вы верите.

– А что, от лавины можно убежать? – усмехнувшись, тихо спросила Ася.

– Нельзя, – кивнул профессор. – Но можно отойти в сторону. И обождать, пока она прокатится мимо.

Они помолчали, держась за руки, будто пытаясь убедить друг друга, что ещё не поздно, что ещё есть время услышать грохот летящей сверху лавины и отойти в сторону.

– Игорь Львович, – спохватилась Ася. – Я ведь пришла, потому что хотела спросить… узнать, может ли так быть… И что это значит, если…

Она запуталась и замолчала. Собеседник терпеливо и спокойно ждал. Ася решилась и выпалила:

– Мне кажется, что Алёша превращается в волка…

* * *

Она потом часто вспоминала тот разговор, когда Игорь Львович почти убедил её, что нет ничего страшного. Мол, каждый выбирает для себя то, что ему нужнее всего именно сейчас. Быть служебным псом, верным командиру и присяге, или одиночкой, которому важнее защитить свою семью.

«Если он смог, – думала Ася, – если он смог измениться ради меня, почему я не могу?» Она знала, что ребёнок – это просто отговорка. Что и потом для неё всё будет так же. И чувствовала себя виноватой.

* * *

Перетряхнув в соседней комнате ящики стола и потыкав штыком в диванные подушки, Куровский остановился и принюхался, поводя мордой в разные стороны.

– Чуешь? – спросил он.

– Что?

– Опять размяк, салага? – презрительно бросил он Павлу. – Личико строим, как баре? Обожди, ещё поучу тебя жизни, щенок, живо забудешь у меня лица корчить на своей морде. Сперва только найдём, что он тут защищал.

– Кто? – спросил Павел, на всякий случай отступая от оскалившегося Куровского подальше.

– Да волчара этот, – Лёнька опять шумно вдохнул, прикрывая глаза. Ухмыльнулся. – Или кого.

И, повернувшись, рысью метнулся по лестнице на второй этаж.

Первая комната была пуста. Вторая – заперта. Принюхавшись к щели между дверью и косяком, Куровский довольно заворчал.

– А ну-ка, – велел он, – навались!

И, отскочив, боком прыгнул на дверь. Та затрещала. Павел послушно ударил плечом следом. Дверь с грохотом выпала в комнату.

Напротив окна стояла женщина с ребёнком на руках и молча смотрела на налётчиков. Они оба замерли на пороге. Куровский – от неожиданности, потому что уже очень давно им не встречалось человеческих лиц.

А Павел – потому, что он её сразу узнал.

* * *

– А это что за картина? – спросил Павлик.

– Это икона, – поправил отец Иоанн.

– Значит, тут бог?

– Да. И богоматерь.

Павлик с сомнением уставился на икону, совершенно, с его точки зрения, неправильную. То есть она была, конечно, красивая. Очень красивая, эта богоматерь. И, наверное, добрая, судя по улыбке. Это Павлику больше всего и понравилось. Нежная улыбка, будто обещающая что-то очень хорошее всем, кто на неё смотрел. И Павлику тоже. Поэтому на неё хотелось смотреть снова и снова. Верить обещанию. Хотя он и знал, что это враньё, просто картинка, которую нарисовал кто-то, кому тоже захотелось чего-то хорошего, чего не хватало в настоящей жизни. А насчёт иконы отец Иоанн, верно, пошутил – потому что это была совершенно обычная человеческая женщина. И ребёнок на её руках – тоже человеческий. Поэтому Павлик сказал, гордый тем, что его не проведёшь просто так:

– Так ведь бог должен быть… то есть если мы – по его образу и подобию, значит, он должен быть…

– Вот именно, – с улыбкой подтвердил отец Иоанн.

И хотя он улыбнулся, Павлик понял – не шутит. И растерялся. Потому что дальше отец Иоанн объяснять не стал. Мол, хочешь – сам додумывай.

Отец Иоанн был неправильный священник. Прихожан у него почти не было. Не то что в центральной большой церкви, где все иконы – правильные, привычные, со звероподобными ликами. И священники такие же, и одежды у них – богатые, расшитые золотом, не то что штопаная старая ряса отца Иоанна. И молился он неправильно. Нет бы, как положено, свечечки да яркие иконки продавать, да деньги собирать за здравие и упокой, он, простофиля, норовил всё бесплатно делать да ещё помогал разным нищебродам то едой, то одеждой. Одним словом, никакого уважения у приличных людей ни он, ни его церковь не вызывали. Поговаривали, что её вообще собирались закрывать.

Но так получилось, что Павлик к нему часто забегал. Потихоньку, конечно, чтоб другие не увидели. Сперва – потому что ему просто деваться было некуда. В последнее время от мамани с папаней никакого житья не было. Папаня и раньше выпить любил, а тут чуть не каждый день зачастил. А после первой стопки он сразу человеческий облик терял, и маманя тут же подхватывалась. Сцеплялись они, как кошка с собакой, – в буквальном смысле. Папаня гавкает да рычит, маманя шипит да визжит; зубы клацают, когти скрежещут, посуда бьётся, шерсть клочьями. Старшенькие дети от такого дела по гулянкам сбегали, а младшенькому, Павлуше, деваться было некуда. Сперва он под столом или на печке от родительского буйства прятался. Но и туда иногда долетало. А потом стал из дома уходить. И однажды его, замёрзшего, зазвал в гости отец Иоанн. Напоил горячим чаем, угостил засохшей баранкой. И с тех пор Павлик к нему зачастил. Не то чтобы чай был такой вкусный, не говоря о закаменевших старых баранках, а главное, что очень покойно и тепло было у отца Иоанна. Павлик к нему греться ходил. Зимой думал – от сквозняков в родном доме спасается, где всегда дверь ходуном ходила, – то папаня со всего маху ею шваркнет, то маманя, то старшенькие, которые уже начинали на родителей в ответ погавкивать. А летом вдруг понял – всё одно, холодно ему дома. Изнутри холодно, колотун знобкий трясти начинает, как только маманин оскал увидит или папанины озверевшие глаза. Вот Павлик у отца Иоанна и отогревался. Заодно по хозяйству помогал. Отец Иоанн в этом смысле бестолковый оказался. То палец ушибёт, пока дрова рубит, то кашу спалит, книгой зачитавшись. Как он один без Павлика раньше жил, непонятно. Зато хорошо сказки рассказывал, заслушаешься. В основном, про того мальчика, который маленький на руках у богоматери нарисован. Досталось ему, конечно, крепко. Ещё бы – всю жизнь человеком остаться, даже когда озверевшая стая со всех сторон на него кинулась – и то устоять, не измениться. То-то богоматерь на него так грустно смотрит, видно, чувствует что-то такое. Павлик эти истории, затаив дыхание, слушал. Например, как этот Сын человеческий в одном селении подошёл к озверевшему и без страха возложил руку на щетинистый загривок. И озверевший вернулся в человеческий облик, хотя его таким уже много лет никто не видел. Вот бы, думал Павлик, он и к нам в дом пришёл, когда маманя с папаней грызутся. Или не надо? Пожалуй, маманя скорее ему руку отхватит, она очень быстрая и злая становится, когда звереет. Да и толку? Он уйдёт, а родители опять гавкаться начнут. Не станет же он всю жизнь рядом с ними ради Павлика сидеть.

А однажды, замечтавшись и засмотревшись на добрую женщину с младенцем на неправильной иконе отца Иоанна, Павлик подумал и вовсе крамольное. А вот если бы у него были совсем другие папаня и маманя… Человеческие. Как эта богоматерь с доброй и красивой улыбкой. Или как отец Иоанн.

* * *

Богоматерь, подумал Павел, глядя на красивую женщину с ребёнком на руках. Ноги у него ослабели, и он прислонился к стене, чтобы не упасть. И только сейчас почувствовал, как оттаивает внутри колючий замёрзший комок, который, оказывается, всё это время был у него вместо сердца. Будто он опять уселся на лавку в тёплом доме отца Иоанна, сбежав от мамани и папани. Только теперь это больно до слёз, потому что за последние годы вокруг сердца маленького Павлика намёрзло слишком много дряни и грязи, и теперь, стаивая, она жжётся и царапает изнутри так, что почти невозможно дышать. Он стоял, цепляясь за нелепую свою винтовку и хватая воздух, как рыба, выкинутая на берег. И даже сперва не расслышал, что говорит Куровский.

Куровский скалился и одновременно довольно жмурился, выставив вперёд штык.

– А ну-ка, – почти ласково прорычал он, облизывая клыки. – Ну-ка, положь щенка. Живым оставлю. Может быть. Если сделаешь, что надо. Поди сюда. Ну!

Женщина отступила, прижимая ребёнка к себе, быстро глянула себе за спину, на окно, и опять обернулась к взломщикам. Рыжая коса метнулась с одного плеча на другое, и на секунду на её лице сквозь отчаяние и страх мелькнуло едва уловимое, звериное выражение. Будто рябь прошла по воде, искажая черты, сминая человеческое лицо в оскаленную львиную морду.

Павел дрогнул, наваждение ушло. Не икона, а живая женщина стояла перед бойцами второго летучего отряда комиссара Фрома. Перед убийцами и насильниками. «Изменись, дура», – мысленно взмолился Павел, тщетно отыскивая в её лице только что мелькнувшие звериные черты. Что бы она ни решила – защищаться или сдаться, покорно сделать то, что хотел от неё Куровский, – то и другое проще пережить в звериной ипостаси. Женщина упрямо мотнула головой, будто услышав Павла, и глянула на него отчаянными и горячими глазами. Человеческими. Как та, другая, на иконе.

– Давай, – рыкнул Куровский, – второй раз предлагать не буду. На штык обоих. Ты мне и мёртвая сойдёшь. Киса.

Он ухмыльнулся. Видно, тоже заметил львиную морду, на миг мелькнувшую вместо лица.

Женщина не шевельнулась. Только вроде ребёнка к себе крепче прижала и глаза ещё шире распахнула. «Изменись!» – опять беззвучно крикнул ей Павел. Куровский перехватил поудобнее винтовку и шагнул к женщине.

– Стой, – сказал ему в спину Павел.

Так тихо, что сам себя едва услышал. Но Куровский обернулся. В его вытянувшейся оскаленной морде уже совсем почти не осталось человеческого. «Я его не остановлю», – тоскливо понял Павел. И задрожавшей рукой поднял винтовку.

– Щенок, – изумлённо прорычал Куровский, с трудом проталкивая человеческие слова сквозь звериную глотку. – Ты на кого пасть открыл?!

Нужно было заскулить и упасть на пол, униженно умоляя о прощении. Тогда Куровский пнул бы его несколько раз по рёбрам, но не стал убивать. Старшие товарищи по стае не убивают зарвавшихся щенков, а только учат их жить.

Они выстрелили одновременно.

* * *

– Асенька, – укоризненно сказал тихий голос, – ну зачем же вы привели его сюда?

– Потому что он меня спас, Игорь Львович.

– Голубушка, милая, да они просто подрались за самку, неужели вы не понимаете? Конфликт между альфой и подчинённым, провокация для изменения иерархии в стае. Обычное дело.

Павел открыл глаза и сейчас же зажмурился от яркого света. Свеча стояла возле его головы. Заскулив, он свернулся клубком, баюкая больную руку.

– Нет, – уверенно ответил женский голос. – Не то.

Павел снова приоткрыл глаза, теперь осторожно – и сразу же узнал её лицо. Так странно, что у неё оказалось самое обычное имя. Ася. Надо же.

– Да почему же не то?

Обладатель второго голоса склонился над Павлом. Седоволосый, тщательно выбритый и очень недовольный старик.

– Вот, поглядите, – добавил он, гневно сверкая глазами и очками, – поглядите хотя бы теперь на его морду!

«На свою посмотри», – хотел огрызнуться Павел. Но, во-первых, не хватило сил, а во-вторых, у старика всё-таки было лицо.

– Потому что сейчас ему больно, – сказала Ася. И от нежности её голоса у Павла горячо дрогнуло сердце. – А так проще. Вы сами говорили.

– Где я? – сипло спросил Павел.

– Асенька, молчите! – торопливо встрял седоволосый.

– Вы в безопасном месте, – ответила Ася. – Не беспокойтесь, мы… я вас перевязала, у вас ранено плечо. Штыком. Ещё пуля, но она только задела голову, ничего страшного.

– А Куровский?

Павел вдруг вспомнил весь сегодняшний день, одним махом. Взволнованно приподнялся, опираясь на локоть, и зарычал от боли.

– Убит. Кажется, – неуверенно ответила девушка. – Лежите спокойно, пожалуйста.

– Это второй? – неприязненно спросил старик.

– Вам тут нельзя оставаться! – Павел, превозмогая дёрганье и нытьё в левом плече, всё-таки поднялся. – Понимаете? Если он убит или ранен, – он сглотнул, представляя, что будет, если выживший Куровский расскажет обо всём, – в любом случае, они пойдут по следу, понимаете? И…

– Какой заботливый, – насмешливо пробурчал старик.

– Мы уйдём на рассвете, – сказала Ася.

– Всё равно ваши сейчас грабят город, – встрял седовласый. – Им не до нас.

Ночью расхныкался ребёнок. Ася долго его успокаивала, сперва бормотала что-то невнятное и ласковое, потом негромко пела. А потом, когда он замолчал, заплакала сама. Очень тихо и горько. Игорь Львович принялся её утешать.

Павел лежал, не шевелясь, чувствуя, что подслушивает чужой, не предназначенный для него разговор, но не знал, куда деться.

– Мы не успели, – шептала Ася, захлёбываясь слезами. – Нас накрыло лавиной. И Алёшу, и Митеньку, и…

– Но вы-то живы, Асенька. И малыш. И ради него вы должны…

– …накрыло и тащит вниз. Я сегодня… знаете, Игорь Львович, я сегодня едва не стала зверем.

– Но ведь едва?

– Знаете, почему удержалась? Испугалась, что не смогу вернуться обратно. Что мне понравится. Потому что сейчас иначе – почти невозможно. Посмотрите вокруг, много осталось людей? Хотя бы из тех, кого мы знали?

– Но ведь ещё остались.

– А зачем? Зачем я не сделала этого раньше? Когда Алёша меня просил. Мы бы ушли вместе. Может, он был бы сейчас жив.

– А может – нет. Асенька, послушайте, ни секунды не жалейте о том, чего сделали, а чего не сделали. Это – прожито. Осталось в прошлом. История. Её не переписывают, а если и переписывают, то получается враньё. Помните, я говорил, что надо делать то, во что веришь?

– Значит, мы верили неправильно. И значит, моя жизнь осталась в прошлом. И ваша. У нас с вами, таких, нет теперь будущего, понимаете? Если в мирное время быть человеком – неудобное чудачество, над которым посмеиваются, то сейчас – это просто опасно для жизни. Я уже погубила тех, кто меня защищал. Теперь мы погибнем сами. Рано или поздно.

– Асенька, послушайте меня. Сейчас, безусловно, тяжёлое время, но оно когда-то закончится. Но если мы с вами изменимся, и все остальные, если не останется ни одного человека, вы понимаете, что наша цивилизация обречена? Новые дети, воспитанные зверьми, никогда не увидят человеческого лица. Они даже не будут знать, что можно жить по-другому. Останутся только инстинкты и законы стаи. Регресс. Обратно в пещерный век, а потом – в дикую стаю. Конец человечества.

– Это недолго, – не выдержал Павел.

Собеседники на другой стороне подвала растерянно замолчали.

– Что? – через пару минут неуверенно переспросил старик.

– Вы правильно говорите, что скоро закончится. И товарищ Фром говорит, что так. Это необходимые тернии, по которым надо пройти, чтобы добраться до светлого пути…

– Глупости говорит ваш товарищ… как его, – рассерженно перебил старик. – Видали, Асенька, какой идеологией их пичкают, этих революционеров? Запомните, юноша, путь, на котором людей вынуждают становиться зверьми, ни к чему хорошему привести не может. В частности – ни к чему светлому.

– Светлое кажется таким потому, что мы приходим к нему через темноту, – не согласился Павел.

– Нет, ну вы гляньте на этого философа, Асенька! И вы по-прежнему утверждаете, что со всеми этими утопическими идеями он вас сумел защитить?

– Да, – подтвердила Ася, и по её голосу Павлу показалось, что она улыбается.

– И я не дрался за самку в этой вашей иерархической структуре стаи, – обиженно добавил он, ободрённый этой невидимой улыбкой.

– Точно, – уже явно усмехнувшись, сказала Ася.

– Это с чего вы так уверены? – пробурчал Игорь Львович.

– Да потому что когда он стрелял в этого второго, в зверя, у него было человеческое лицо.

* * *

Они ушли на рассвете, как договаривались. В городе к этому времени стихло, только на западе, далеко на окраине, пощёлкивали редкие выстрелы, и оттуда же вился узкий чёрный шлейф дыма.

– Почему вы, Асенька, так уверены, что он нас теперь же немедленно не сдаст этой своей стае? – прошептал Игорь Львович, считая, что говорит достаточно тихо. – Вон, гляньте на его морду, так и вынюхивает чего-то.

– Я смотрю, свободна ли дорога, по которой вы собрались идти, – объяснил Павел, передумав обижаться на вредного старика сразу же, как увидел Асину улыбку.

Он постоял, глядя, как они уходят. Ася пару раз обернулась, осторожно придерживая свёрток с ребёнком, и помахала рукой.

А потом вдруг, неожиданно даже для себя самого, сорвался и догнал их в несколько прыжков. И ухмыльнулся, заметив, как испуганно шарахнулся в сторону старик. Ася рассмеялась и как будто ничуть не удивилась. Павел перехватил у Игоря Львовича узел с вещами, закинул на здоровое плечо.

– Теперь быстрее пойдём, – сообщил он.

Старик покосился на него, но промолчал. И только через некоторое время, придя в себя, опять начал болтать, только иногда останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

– А знаете, Асенька, я однажды дал студентам такое задание. Придумать, что было бы с нашим миром и нашей историей, если бы люди всегда оставались людьми. Но не по своему выбору, а по необходимости, по внешнему ограничению, из физической невозможности обернуться тем, кем ты себя сейчас чувствуешь. И знаете, что?

– Что? – послушно спросила Ася.

– Да разное написали, – Игорь Львович махнул рукой. – В основном, утопическое, – тут он почему-то покосился на Павла. – Что, мол, как немедленно наступил светлый путь и общее благоденствие. Но была одна стоящая работа. И знаете, что там было? Утверждение, что ничего не изменилось. Ничегошеньки. Все события истории остались абсолютно такими же. И ужасы инквизиции, и татарское иго, и крепостное право. Только, например, опричники Ивана Грозного были не псами-оборотнями, как у нас, а как бы людьми. Но именно как бы. Потому что только внешность их была иной, а внутренняя суть – такой же. Поэтому делали они то же самое, что наши настоящие оборотни. И так – во всём. И я подумал, что, несмотря на скверный внешний вид, в нашем мире жить всё-таки проще. Представьте, каково, если нельзя с первого взгляда, по морде или лицу, распознать, человек перед тобой или зверь? Или что именно за зверь? – Тут Игорь Львович опять покосился на Павла.

– Да, так, пожалуй, сложнее, – согласилась Ася.

– А ещё я думаю, что, как бы не менялись всякие внешние условия, ни на что они не повлияют. Покуда сама суть человеческая не изменится. И насчёт лавины, помните, Асенька? – спохватился он, отплёвываясь от снежинок, которые вдруг посыпались с помрачневшего неба.

«Хорошо, – решил Павел, – как раз наши следы засыплет».

– Что насчёт лавины?

– Это не лавина в прямом смысле, потому что лавина бездушна и стихийна. Это как бы лавина, даже стая… как бы… например, крыс…

– Фу, – поморщилась Ася.

– …которую ведёт такой крысолов с дудочкой, знаете? И вот, когда она тебя настигает, самое простое – упасть на четвереньки и самому побежать в этой стае, такой же крысой, не думая, куда и зачем, и кто вокруг тебя и кто впереди. А можно остаться на ногах, человеком. Да, есть опасность, что тебя сожрут заживо, все эти крысы, но ты можешь и устоять. И не только устоять, а ещё и помочь подняться кому-то другому. Ещё, теоретически, можно вырезать свою собственную дудочку и…

– Он всегда так много болтает? – спросил Павел, когда они остановились немного передохнуть.

– Когда волнуется, – улыбнулась Ася.

И, чуть поколебавшись, протянула ему свёрток со спящим ребёнком. Павел шагнул навстречу, а потом остановился.

– Подожди, – смущённо попросил он. – Сейчас.

И отвернулся от неё на пару минут. Он вспомнил, как ему, маленькому, было страшно и противно видеть вокруг себя оскаленные звериные морды. Когда снова повернулся к Асе, у него уже было человеческое лицо.

 

Николай Калиниченко

Звёздная болезнь

Сентябрь 1917 года

Серость. Этим словом, пожалуй, опишешь здесь всё. И убогий приёмный покой, и облущенные стены, и мой ветхий халат. Даже огонь в печурке какой-то тусклый. Больнице и года нет, а кажется, она уже наглухо вросла в здешний перегной и всё, что есть в ней: больные, и доктора, и оснастка – лишь ископаемые в вечном унылом некрополе тягостной нежизни.

Тася пошла на почту за корреспонденцией, и со мной только Журавский. Скучнейший тип.

Два фурункула, простатит, четыре чирея – вот мой улов до обеда. Остальное всё насморки и кашли, morbus tractus respirationis. Немудрено. За окном так тускло и безотрадно, словно на дворе ноябрь. Дорога разбухла от дождей, словно полежавший в реке мертвец. Поля черны, и вороньё одного цвета с землёй, точно родится прямо из неё.

После обеда странный случай. Пришёл Матвей Нежилец. Крестьянин из села Лютожня. Здоровый детина. Плечи, руки – чистый гранит. Жаловался на озноб и головную боль. По симптомам бесспорная инфлюэнца. Но есть одна особенность. Чуть выше висков симметрично по обе стороны головы звездчатые покраснения. Довольно крупные. Не сыпь и не дерматит. Походило бы на ожог, но покровы не воспалены. Заключаю – пигмент, и всё же сомневаюсь. На всякий случай спрашиваю у мужика, не было ли каких внезапных сношений. Матвей говорит, что нет, божится. Можно ли ему верить? Не знаю. Однако что-то подсказывает – Венера здесь ни при чём. Прописываю киклопу обычную процедуру, велю явиться через три дня на осмотр.

Делюсь наблюдением с Журавским. Тот мямлит что-то про родимые пятна. Совершенный кретин!

Вернулась с почты Тася. Ответа на моё прошение о переводе в Вязьму нет как нет. Зато два письма от сестры. В Киеве, да и в стране неспокойно. Что-то зреет. Но это там, где пространство, где огни и звуки. Где жизнь. А здесь всё время будет одинаково. И даже если разверзнется ад и антихрист выскочит наружу в огненной мощи своей, дойдя до наших мест, он непременно впадёт в меланхолию, оступится и канет в какое-нито козье болото.

Рассказал жене про красные звёзды, но она пропустила мои слова мимо, как делает это всегда. Говорит, на почту доставили новую автоматическую кассу. Будто бы даже из Британии. Глядеть на чудо сбежался народ. Выстроилась очередь, и кто-то кому-то бока намял. Сетует, что сапожник привёз отменных подмёток из Гдыни и все у него справляют обувь, а она не захватила мои сапоги. Экая, однако, скука!

Впрочем, сегодня у нас в гостях собирается общество. Нестор Иванович, сельский учитель, аптекарь Ибисов и помещик Смирягин, ждём ещё землемера Брумса, но он со своей треногой бродит в полях и, чего гляди, к вечеру не обернётся. Когда-то здесь будет железная дорога и поезда. Право, смешно!

Неожиданная приятность. Журавский притащил посылку от друга из Одессы. Набор скальпелей «Золинген». Тевтоны, конечно, сволочи, но приборы делают, как никто. Новенькие, блестящие лезвия удобно лежат в руке. Всё-таки есть от Журавского какая-то польза! На радостях пригласил его отужинать, но он, к моему облегчению, отказался – дела. Какие ещё у него дела? Бес разберёт.

По спине холодный пот. Но, впрочем, всё постепенно. Вечером собрались, как и говорено. Я выставил свой коронный штоф на земляничных листах. Смирягин привёз немного коньяку и ароматный свиной окорок. Ибисов где-то раздобыл четыре бутылки лафиту. Экая пронырливая бестия! Сели в вист. Конечно, без высоких ставок – откуда бы деньги?

Нестор Иванович, тишайший скромный человек, сначала увлечённо рассказывал про прекрасного качества иллюстрированный атлас мира (будто бы бельгийский), который ему на днях удалось выхлопотать в земстве. Потом как-то стушевался от общего внимания, опустил вихрастую голову и далее безмолвно кидал карты. Видно было, что он бледноват и что ему нездоровится. Мы же завели обычный разговор о погоде, о том, что было в газетах. Я, как всегда, пожалился на глупость и ограниченность мужиков. И тут Нестора Ивановича словно что-то ужалило. Он выпрямился, отложил карты, кажется, даже рубашками вниз. И стал он говорить, распаляясь и артикулируя, точно заправский оратор.

О том, что ежели держать даже самых лучших людей в скотском состоянии, то они вскоре обрастут щетиной и захрюкают. О том, что Россия погрязла в запустении, а власть и не думает с этим ничего сделать. Что людям и вовсе не нужна никакая власть, и они могут прекрасно обойтись так. Тут Смирягин, кроме иного ещё и член уездного собрания, преодолел удивление и спросил, потешно грассируя от беспокойства: «Полно, батюшка, да вы никак анагхистом наладились?»

На это Нестор Иванович отвечал, что лучше быть анархистом, чем заплесневелым чинком, который меряет свою будущность по гороскопам. Тут он намеренно задел помещика за живое, ибо тот в самом деле увлекался астрологией. Смирягин, человек крупный и сильный, побагровел и начал подниматься из-за стола. Дело могло бы кончиться плохо, если бы мы с Ибисовым не вмешались и не остудили страсти. Я чуть ли не волоком вытащил Нестора Ивановича в соседнюю комнату. Благо мужчина он был субтильный и особого сопротивления не оказал.

– Нестор Иванович, что с вами?! – вскричал я, как только захлопнул дверь. – Анархия, оскорбления! Это не вы, скажите, что не вы?!

Он и сам, как видно, почувствовал, что хватил лишку. Забормотал что-то про головную боль, озноб и хроническую усталость. Я уже хотел было закончить дело какой-нибудь шуткой и вернуть Нестора Ивановича обществу, но тут заметил такое, что волосы встали дыбом на загривке. Так, наверное, чувствовал себя мой хвостатый предок, завидев в густоте листвы огненный взгляд ягуара. На бледном жильчатом виске сельского учителя пульсировала красная звезда!

Я обошёл стул, на котором сидел Нестор Иванович, и убедился, что такое же пятно имеется и на другом виске.

Как ни странно, но очевидность диагноза меня успокоила. Я тотчас развил бурную деятельность, действуя скорее уже как врач, нежели хозяин. Через десять минут Нестор Иванович был умыт, напоен чаем с валерьяной и отправлен на коляске домой. Всё это время он совершенно не упрямился и даже покорно попросил прощения у помещика. Смирягин его тут же простил. Гостям я объяснил, что Нестору Ивановичу нездоровится, и всё быстро улеглось.

Едва сели за карты, как в коридоре послышались тяжёлые шаги, и я было испугался, что это учитель вернулся завершить свой спич. Но тут же понял: маленький Нестор Иванович не может устроить столько шума. Через мгновение в залу вошёл Брумс, огромный и совершенно квадратный в своей чёрной форменной шинели. Заскорузлый башлык топорщился над его плечами, точно сложенные вороньи крылья. Сапоги и полы шинели были в засохшей жирной грязи. Огонь свечей отражался в золочёных пуговицах с масонскими знаками и круглых стёклах очков. В руках Брумс сжимал походящую на турнирное копьё полосатую землемерскую вешку.

– А вот и Гарольд Карлович! Что это вы, душа моя, не раздевшись, в залу? – обратился я к землемеру.

– Не мог, знаете, терпеть, хотел поделиться, – прохрипел Брумс. – Вот, извольте, сёртен оф май миссполайтнесс, – он расстегнул свою чудовищную шинель и выставил на стол каменную фигурку. – Там у Коровьего ручья берег подмыло, так я смотрю, торчит. Потянул за край, и вот вам, пожалуйста.

Перед нами был грубый идол, на манер монгольских баб. Гендерные признаки отсутствовали. Едва намечены были руки и ноги. Большая голова не содержала решительно никаких черт за исключением округлой дыры на месте рта и носа. Отверстие было не сквозное и оттого казалось, что пасть идола бездонна. Вырезанная из светлого камня фигурка была изляпана жирной красноватой грязью. Мне тут же вспомнился полевой госпиталь и тазы с отнятыми конечностями. Словно наяву в нос ударил тошнотворный запах корпии.

– Батюшки мои, да знаете ли, это ведь Поплак! – Ибисов в волнении склонил над находкой свою козлиную бородку.

– Кто-кто? – удивились мы со Смирягиным.

– А это, господа, презанятная штука. В древности края наши населяли племена сочуев, отсюда, кстати, и название уездного города – Сычёвка. Богов у сочуев было великое множество, но Поплак стоял особняком. К нему обращались, если что-то в жизни вдруг затягивалось. Вот, скажем, девица ходит пустая, а ей давно пора тяжелеть. Или ссора между родами долго не кончается. Или вот, к примеру, неурожай год от году. Тогда брали, стало быть, этот артефакт и приносили жертву.

– Кровавую, разумеется, – пробасил Смирягин. – Ох уж эти язычники!

– Отчасти вы правы, Фёдор Афанасьевич, – закивал аптекарь. – Кровь для Поплака лилась всегда. Однако в ритуале потребен был ещё элемент, как говорится, novum initium. Лучше всего была какая-нибудь свежая черта. Только что связанный лапоть, толика хлеба едва из печи, но более всего ценились вещи пришлых людей, чужаков. Чужое, стало быть, новое. Штуки эти, изволите видеть, как искра в пистолете. Вещь вроде никчёмная, но без неё порох не поджечь.

– А что сталось с этими сычами? – усмехнулся Смирягин.

– В начале четырнадцатого века в этих краях случился мор, а затем оставшихся вырезали татары Мамая.

– Ай да аптекарь! Целая лекция! – восхитился Брумс. – Откуда такая осведомлённость?

– Здесь ровным счётом никакой истории, – улыбнулся скромный Ибисов. – Когда я учился в Петербурге, у нас был клуб антропологии. Готовили, знаете, доклады, даже на раскопки в Крым ездили, к милейшему Косцюшко-Валюжиничу. Вот и про сочуев этих мне довелось материалец готовить. Да что там попусту ворошить? Давайте-ка мы его лучше от грязей отчистим.

Я попросил Тасю подготовить воды, но Ибисов сам вызвался обработать божка. Как-то очень трогательно притиснул фигурку к груди и потащил во флигель.

– Странный человек! – Смирягин покачал большой головой. – Образование столичное, а мается в нашей глухомани. Ну, вот хоть вы скажите, друг мой, на кой ляд здесь аптека? Да ещё какая! В Вязьме такой нет!

Я отвечал, что аптека-то как раз очень кстати, не нужно ждать лекарств из города. Однако признал, что и в самом деле чудно. Нужно сказать, что я об этом как-то никогда не задумывался. Есть аптека и есть. Но в словах Смирягина была логика.

Землемер Брумс в нашей дедукции участия не принимал. Сидел оцепенело за столом и смотрел на свечу. Как видно, устал шататься бездорожьем. Даже без шинели он походил на тролля из норвежских легенд, книгу которых мне как-то в другой жизни подарила Варя.

Я хотел было спросить Брумса, не желает ли он, чтобы ему уже постелили, как вдруг в гостиную ворвался извозчик Селиван.

– Беда, барин, уж простите, что без спросу, беда! – Извозчик был явно напуган. – Нестор Ваныч, это… Ох! Святые угодники!

– Что ещё за ох? – Смирягин, суровый и тяжёлый, встал из-за стола. – Что стряслось, солдат? Доложись!

Опыт службы немедленно помог, и Селиван заговорил членораздельно, поминутно отирая потный лоб рукавом.

– Едем мы, сталбыть, Нестор Ваныч спит. У Метелиц, сталбыть, проснулись, сходили по нужде. А как к Лютожне подъехали, видим – шум, огни, крики. Нестор Ваныч, сталбыть, говорит: «Правь туда». Мне что? Велят – значит, едем. Свернули с тракта, подъехали к селу, а там мужики перепились и посад жгут.

– Что значит жгут? – нахмурился Смирягин. – Ты что несёшь, скотина?

– А вот так жгут, как есть жгут. Нам, кричат, оно больше не нужно. Мы, мол, в город пойдём, на завод работать.

– Та-ак, – мрачно протянул помещик, – значит, бунт? А что же Нестор Иванович?

– А они, учитель наш, сталбыть, вдруг сделалися очень прытки. Как на землю сиганёт, да как завопит: «Народ мой, внемли!» И шасть в самую толпу. Ну, думаю, пропал батюшка Нестор Иваныч, и скорее к вам поехал. Что делать-то, барин? Нешто исправников звать?

– Да какие испгавники сгеди ночи? Самим нужно ехать! – Смирягин заметался по комнате. – Надо бы слуг с собой взять, да ко мне далеко. Не поспеем. Доктор, вы ведь из дворян? – Я отвечал, что из колокольных. Но помещик только рукой махнул, мол, всё едино. – Гарольд Карлович? Вы?

Мы с Брумсом переглянулись и молча поднялись. Ах, если бы выпитое не ударило нам в голову! Всё могло сложиться иначе. Но тогда нас охватило какое-то лихое единодушие, как у бравых мушкетёров из романов Дюма.

В прихожей испуганная Тася схватила меня за рукав и просила напрасно не рисковать.

Хотели звать Ибисова, но потом раздумали и решили оставить старика на хозяйстве.

Ехали на двух колясках. Мы с Брумсом на Селиване, а Смирягин в своей. Я прихватил с собой трофейный австрийский револьвер. У землемера тоже было что-то огнестрельное. Помещик сказал, что всегда возит с собой ружьё и кинжал.

Вот так, вооружённые, точно башибузуки, ворвались мы в злополучную Лютожню.

В селе и правда бушевал пожар. Непотребство, как видно, началось с окраинных домов, где жили бобыли и бедняки, а теперь смута переместилась к центру, где теснились подворья кулаков и белела колокольня церкви Архангела.

Мы стали продвигаться к центру и вскоре увидели толпу. Что-то препятствовало их продвижению. Оказалось, мужики разделились на две группы. Одни желали жечь, другие этому противостояли. Предводитель запальщиков выступил вперёд, и я с удивлением узнал в нём Матвея Нежильца.

Навстречу киклопу вышел приземистый крепкий мужик, по виду староста.

– Что ты творишь, Матвей? – начал он укоризненно, словно выговаривал ребёнку. – Зачем с огнём балуешь? Нешто водки тебе мало? Так давай я ещё налью.

– Не нужна мне твоя водка, – громыхнул Матвей. – Неужто не видишь, что творится вокруг? Всё менять нужно. В города идти.

– Опомнись, оглашенный! Какие города? Кто тебя там знает? Эти хотят идти? Фрол да Фома? – Староста презрительно глянул на толпящихся за спиной Матвея мужиков, сплюнул. – Пущай катятся! Ничего здесь не нажили, может, хоть там ума наберутся. Но ты-то семейный крепкий мужик. У тебя двор, скотина, дети. Куда собрался? Нешто ты цыган? Отец с матерью на тебя с неба глядят и плачут.

– Ты отцом мне не тычь, – пробасил Нежилец. – Он тебе всё завещал: и дом, и конюшню.

– А-а, вона тебе чего, – протянул староста. – Да на! Забирай половину. Нет! Всё бери!

– Не надо мне! Пусть всё общее будет.

– Общее? – сощурился староста. – Это с кем же? С этими безалабами?

– А хоть бы и с ними!

– Да ты никак рехнулся? Всё, Матвей! Я тебя предупредил. Отступись или…

– Брата убьёшь? – как-то неожиданно плаксиво спросил Нежилец. – Возьмёшь грех на душу?

– Возьму, – просто ответил староста и шагнул вперёд.

За его спиной подобрались дюжие батраки. Навстречу им шатнулась пьяная и угрюмая толпа. И тут Смирягин выстрелил в воздух. Громовой звук заставил спорящих застыть на месте, и мы весьма эффектно ступили в круг света, блистая своим арсеналом.

– Что, свиньи? Бунтова-ать?! – взревел Смирягин, потрясая ружьём. – Вас в острог за это, в кандалы, в Сибирь!

Огромный и страшный, как медведь-шатун, он пошёл на толпу. Мужики, ощутив за ним силу, отступили к воротам ближнего подворья. Только Нежилец остался на месте, точно верстовой столб, по ошибке вкопанный посреди дороги. Смирягин прошёл мимо, не замечая его, продолжая бичевать пьяниц угрозами и бранью. Мы с Брумсом держали мужиков под прицелом.

– Расходитесь по домам, православные! – внёс лепту староста. – Уйдёте сейчас – всё простится.

Тут двери конюшни за его спиной внезапно и резко открылись. Наружу вырвался сноп искр, и в сизых дымах нарождающегося пожара явился всадник на огромном чёрном коне. Только давнее знакомство позволило мне узнать в этом демоническом наезднике скромного сельского учителя. Нестор Иванович был весь в саже, даже непослушные кудри почернели.

– Свобода или смерть! – завопил учитель и направил жеребца прямо на старосту, подминая под брюхо коня растерявшихся батраков. – Воля-а-а!

– Воля! – угрюмо отозвалась толпа, и потом заметалось, взошло над крышами проклятой Лютожни первобытное и страшное. – Бей!

Мужики бросились на Смирягина. Я выстрелил раз и, кажется, попал. Смирягин ударом приклада опрокинул одного, другому отвесил тяжёлую оплеуху. Хотел выстрелить, но на нём уже повисли, хватали за руки. Я глянул на Брумса и не нашёл его на месте. Землемер отбросил револьвер, выхватил табельный кортик геодезиста и быстрыми мягкими шагами двигался к Нестору Ивановичу. В его движениях ощущалась привычка, сноровистые чёткие действия убийцы-профессионала. В моей голове всплыла непрошеная мысль про милого увальня бегемота, который становится грозным недругом, если причинить ему боль.

Первым делом Брумс напал на коня. Стремительно рассёк ему горло. Жеребец в припадке предсмертного ужаса вскинулся на дыбы, сбрасывая учителя в грязь. Брумс тем временем подскочил к Нестору Ивановичу и легко поднял его над землёй. Встряхнул, что-то спросил. Внезапно раздался выстрел, и землемер упал ничком, погребая под собой учителя. Я хотел разглядеть нападавшего, но в темноте только различил едва видимый силуэт, поразившись, как далеко стоит стрелок. Тут что-то тяжёлое врезалось мне в голову. Я начал проваливаться в овчинные объятия забытья. Темнота нахлынула, пахнула гарью, сивухой и вдруг сказала голосом Матвея Нежильца:

– Вам, доктор, не надо здесь быть. Я вас к заборчику, чтоб не зашибли…

Я пришёл в себя от холода. Болело лицо, хотелось по нужде. В помещении, где я лежал, царил утренний сумрак. Что-то огромное загораживало свету дорогу. Я сощурился, пытаясь сфокусировать зрение, и понял, что надо мной склонился Брумс.

– Гарольд Карлович? Вы живой? Но я же видел, как вас… вы упали и…

– Пустое, царапина, – Брумс поморщился. – Лучше скажите, как вы себя чувствуете?

– Бывало и хуже. Где мы?

– В доме старосты, – землемер подошёл к окну, и мне стала видна комната, безвкусно, но основательно оформленная на кулацкий вкус.

– Дом не сожгли?

– Нет. После конюшни поджогов больше не было.

И Брумс рассказал, как мужики дрались с батраками старосты, как терзали несчастного Смирягина, а потом, словно пресытившись кровью, впали в оцепенение и разбрелись кто куда, оставив на улице пять человек искалеченными и убитыми. Старосту тоже изрядно помяли, но ему удалось скрыться за палисадом. Я решительно поднялся и хотел идти вниз, чтобы помочь этому мужественному человеку. Но землемер просил обождать и поманил меня к окну.

Я нехотя подошёл. За мутноватым стеклом была видна улица и лежащие на ней трупы. Вдруг кто-то ступил в поле зрения. Я узнал Ибисова.

– Что он здесь делает? – с удивлением обратился я к Брумсу, но тот лишь покачал большой головой и снова привлёк моё внимание к окну.

Ибисов, в шляпе и тёмном плаще-крылатке походивший на какое-то глубоководное создание, медленно ходил между лежащими, наклонялся, протягивал руку. Двигался он странно неуклюже, и вскоре стало ясно отчего. В левой руке аптекарь держал Поплака. Вот он снова наклонился, тронул мертвеца, а затем сунул пальцы в чёрный рот идола.

– Кормит, – Брумс поправил очки, – он его кормит. Ай да Ибисов!

Мы с Брумсом выскочили на улицу. Окликнули Ибисова, тот был уже у церкви. Он обернулся, всматриваясь, и вдруг побежал. Мы за ним. Аптекарь двигался неожиданно прытко. При этом он всё так же прижимал идола к груди. Вот Ибисов свернул с дороги и устремился через поле к руинам каменного строения, окружённого неровным строем хилых осин. У входа Брумс достал свой кортик. Лезвие на вид казалось влажным и странно расплывалось в глазах, словно свет не мог удержаться на его скользкой поверхности. Этот странный оптический эффект я отнёс насчёт сотрясения мозга, которое пережил благодаря младшему Нежильцу. Однако иллюзия никак не желала рассеиваться. А тут ещё Гарольд Карлович сказал что-то на странном гортанном наречии, и от кортика на землю излился каскад ярких белых искр. Я в замешательстве глянул на землемера. Тот только пожал широкими плечами.

– Нет времени объяснять. Скорее!

Вместе мы прошли в здание и увидели Ибисова. Он стоял у дальней стены, как-то боком, сиротливо ссутулившись, слегка наклонившись вперёд. Дышал трудно, надрывно. Полы его шикарного плаща украшали потёки грязи. Шляпу Ибисов обронил, и стал виден высокий в испарине лоб, увенчанный хохолком седых волос, а на виске… звезда. Словно горсть земляники на белой тарелке.

– Не подходите! – Аптекарь вытянул свободную руку вперёд.

Я думал, что у него пистолет, но нет. Беглец был безоружен. В кулаке зажата перчатка.

– Что вы делали у дома старосты? – спокойно спросил Брумс.

– Ничего такого, – с трудом вымолвил Ибисов. – Я просто… Я узнал, что вас помяли, вот решил помочь… Селиван в деревне ждёт, можете справиться…

– Тогда зачем убегали? – Я заметил, что Брумс с каждым словом делает маленький, почти незаметный шаг в сторону аптекаря.

– Испугался. В дымке не разглядел вас. Думал, погромщики вернулись.

– Зачем вы мазали идола кровью? – спросил я в свою очередь.

Ибисов вздрогнул, помрачнел.

– Вы видели? Что ж, я хотел проверить одну теорию. Говорят, камень, из которого сделан божок, меняет цвет при взаимодействии с железистыми растворами, и я…

– Довольно! Вы заврались, Ибисов! – холодно сказал Брумс. – Знаете, что я думаю? Вы – адепт одной из теургических лож Петербурга. У вас следы от браслетов силы на запястьях. Уверен, что найдётся и татуировка. На вашей правой руке не хватает фаланги мизинца. Это значит – вас изгнали. А теперь вы хотите вернуться при помощи сомнительного ритуала?

– Да! Хочу! – вдруг закричал аптекарь. – А вы бы не хотели? Я измучался здесь, разве не видно? Доктор, вы ведь жили в Киеве! Скажите, неужто вам хорошо в этой дыре?

– Но с чего вы решили, что Поплак сработает?

– Я знаю. В Петербурге, в кунсткамере был один такой идол. Мы с друзьями выкрали его и провели ритуал против одного субъекта из тайной полиции… Всё сладилось. Человек, который отравлял нам жизнь, исчез на следующий день.

– И вы отправились сюда искать ещё фигурки?

– Да. Но за семь лет мне ни разу не посчастливилось. Идол словно бы не хотел, чтоб его отыскали. И вот такая удача. Судьба улыбнулась, – аптекарь был явно помешан, глаза его нездорово блестели, точно как у Нестора Ивановича прошлым вечером.

– Бросая в реку судьбы камни, вы рискуете вызвать потоп, – веско сказал Брумс. – Отдайте идола, и покончим с этим…

– Делайте, как просит Гарольд Карлович, – мягко обратился я к аптекарю, – вы нездоровы.

– Это вы нездоровы! Вся страна больна застоем! – Ибисов сорвался на крик: – Нам нужны перемены! Всем нужны, понимаете, всем!

Брумс рванулся вперёд. Он двигался очень быстро, но аптекарь каким-то чудом опередил его. Ибисов швырнул перчатку под ноги, и от пола к потолку вдруг устремилась стая чёрных птиц. Такая плотная, что за мельтешеньем пернатых тел было не разглядеть дальней стены.

В ответ Брумс ударил кинжалом. Обшарпанные стены озарила яркая вспышка. Птицы исчезли. Но вместе с ними пропал и аптекарь.

– Что это было, Гарольд Карлович? – спросил я.

– Что? Птицы? Да так, пустяки. Направленная оптическая иллюзия… А он неплох, этот Ибисов. Дематериализация… не ожидал, – Брумс протопал к дальней стене и вдруг выругался.

Я подошёл и увидел в полу чёрное отверстие лаза. С нашей позиции его было не разглядеть.

– Вот тебе и дематериализация! – усмехнулся землемер. – Давайте-ка разделимся. Я за ним, а вы обойдите дом и ждите снаружи. Только прошу вас, доктор, будьте бдительны. Бог знает, откуда он выскочит.

Я согласился, хотя и не очень хорошо представлял, что делать с человеком, способным вытащить из перчатки стаю ворон.

Снаружи царила привычная серость. Я обежал дом, поминутно оглядываясь. Никого.

Выстрел! Эхо пошло гулять над чёрным полем. Вспугнуло грачей. Я бросился на звук и увидел, что осинник за домом клином врезается в поле. Местность за деревьями шла вниз, образуя небольшую ступень, которая была не видна, если глядеть от дома. Там-то я и нашёл Ибисова. Аптекарь лежал на спине. Он был мёртв. Во лбу покойника чернело входное отверстие от пули. Земля под затылком пропиталась кровью. Я оглянулся в поисках идола. Поплак исчез.

– Что там у вас? Кто стрелял? – Из тоннеля в склоне обрыва, точно шатун из берлоги, выбрался Брумс. На мгновение я заподозрил, что это он убил Ибисова, но потом понял, что оружия, кроме кортика, у землемера не было.

В отдалении заржала лошадь. Я вгляделся и увидел: далеко, почти на горизонте, через поля едет всадник.

– Вот наш стрелок, – Брумс приложил руку козырьком ко лбу.

– Далековато, – усомнился я.

– Не для этого, – Гарольд Карлович покачал головой. – Думаю, это он меня вчера подстрелил.

– С чего вы взяли?

– Рана, – глухо сказал немец, – рана не затягивается. Я должен… мне нужно вам сказать… – Землемер пошатнулся.

Я подскочил к нему, подставил плечо, обхватил широкую спину и тут же почувствовал под пальцами горячую влагу.

Селиван, как и сказал Ибисов, ждал на окраине села. Увидев нас, соскочил на землю и принялся помогать. Вместе мы со всей осторожностью разместили Брумса на сиденье. Гарольд Карлович был в сознании, но очень бледен. Однако оперировать на месте было решительно невозможно, и я велел извозчику ехать в больницу.

Дорогой немец впал в тревожное забытьё, что-то бормотал, тряс головой. Потом пришёл в себя. Спросил, куда едем, и, узнав, что я собираюсь его оперировать, кивнул.

– Похоже, без этого не обойтись, – я очень хотел спросить Брумса, как он умудрился разгуливать с пулей в спине, но промолчал, однако взгляд мой, похоже, был красноречивее слов, и землемер заговорил, медленно выцеживая из себя фразы.

– Не смотрите на меня так. Понимаю, у вас есть вопросы. Я действительно инженер-геодезист на службе Его… Величества. Но это не все мои обязанности. Прокладка дороги есть акт борьбы с хаосом. Любое воздействие, как известно, вызывает ответную реакцию. И ответ подчас… принимает странные формы. Это началось задолго до нас. Ещё римляне сталкивались… есть письменные свидетельства. Древние формы. Обитатели, двеллеры, насельники камней, деревьев и болот.

– Вы что же, с нечистью боретесь? – не выдержал я. – Как у господина Гоголя? Вий и прочие бесы?

– Не смейтесь, – прохрипел Брумс, – если бы вы видели то, что довелось видеть мне…

Тут я вспомнил ворон, вылетающих из перчатки, и прикусил язык.

– Людей влечёт Тусклый мир, – продолжал землемер, – они хотят могущества и сакрального знания, желают отличаться… Обитатели пользуются этим. Сначала я подумал, что в уезде происходит нечто подобное. Но, похоже, ошибся. Здесь другое… какой-то заговор. Людские дела – не в моей компетенции. Но этот стрелок… я хотел бы взглянуть на него.

В ответ я рассказал Брумсу про звёздную болезнь. Про метаморфозы Нестора Ивановича и Матвея Нежильца. Вспомнил, что и у Ибисова была звезда на виске.

– А-а, кажется, понимаю, – кивнул землемер, – это что-то вроде эксперимента. Очень похоже на столичных теургов. Они хотят посмотреть, работает ли ритуал с Поплаком. Проверяют всех, кто имеет непокой в душе. Ибисов давно хотел вернуться в Петербург, Нежилец с детства завидовал старшему брату, Нестор Иванович безнадёжно лелеял в душе анархические идеи. Только вот убийство для теургов – это чересчур. Как-то не вяжется.

Тут ему снова стало хуже и дальше мы двигались в молчании. Вскоре к нам подъехал исправник в сопровождении жандармов и конных казаков. Спросил, что происходит в Лютожне. Мы с Селиваном коротко рассказали, что случилось, и расстались со служителями закона, сославшись на то, что больного необходимо поскорее оперировать.

Пока мы двигались через поля, я размышлял над словами Брумса. Даже в таком плачевном состоянии он казался человеком сугубо рассудочным и не склонным к мистификации. Я знал, студент-повеса из той другой весёлой жизни не поверил бы единому слову и посмеялся бы над нелепыми бреднями землемера. Однако здесь, посреди серого безлюдья, странные откровения раненого немца совсем не казались смешными.

К полудню мы добрались до больницы, где нас встретила заплаканная Тася. Брумс был жив, хотя и плох; я велел санитарам немедленно готовить операционную. Послал за Журавским, но того не было на месте.

В двенадцать тридцать пять я приступил к первой и единственной операции по извлечению пули, осуществлённой на территории Сычёвской больницы. Снаряд, поразивший Гарольда Карловича, выходил долго, мучительно. Слава богу, теперь жизнь Брумса вне опасности.

Сижу в приёмном покое и записываю то, что случилось. Приходят люди. Я назначаю терапию. На обходе у троих больных видел звёзды на висках. Прописал им строгий постельный режим. Авось обойдётся! Минувшие события прокручиваются в голове, движутся по кругу, точно фигурки в башенных часах.

Проведал Брумса. Спит, как младенец. Рана удивительно хорошо выглядит. Не представляю, как такое может быть.

Только что заходила уборщица Фрося, спрашивала, гладить ли костюм Журавского. Я удивился: что с его вещами? Оказалось, он прискакал утром весь в грязи и велел отмыть одежду. Когда Фрося пожаловалась, что у барина сюртучок порохом пропах, у меня мурашки побежали по спине. Нелепая догадка ширилась в голове, обрастая пугающими подтверждениями. Вчера на банчок он не пришёл – какие-то дела. Бог знает, где мотался всю ночь. Ездил верхом и, похоже, применял оружие. Неужели Журавский и есть таинственный стрелок? Этот скучный тип? Нонсенс! Но ведь его поведение может оказаться маской? Кроме того, заявление насчёт родимых пятен, при столь очевидных признаках иной природы, уж чересчур нелепое. Даже для него. Мне необходимо проверить свою версию. Положиться не на кого. Страшно…

«Тасенька, милая, если вдруг я… если вдруг не вернусь – передай мои записки в полицию, возьми деньги и поезжай к Варе в Киев. Я был несправедлив к тебе. Ты заслуживаешь лучшего. Твой М.».

Я вышел из палаты и направился по коридору в северное крыло, где жил Журавский. В комнатах его не оказалось, но санитар сказал, что тот отправился во флигель на заднем дворе. Во флигеле хранился всяческий малопродуктивный инвентарь, и туда редко заглядывали. Я взял лампу, спустился во двор и вошёл в тёмное помещение. На пыльном полу чётко отпечатались следы Журавского, уводящие куда-то в глубь стеллажей. Ориентируясь по следам, я быстро отыскал в дальнем углу крышку люка и старый шифоньер, которым её маскировал Журавский, когда был в отлучке. Все эти простецкие ухищрения казались смехотворными. С другой стороны, никому не было дела до этого замкнутого типа.

Я спустился по лестнице в земляной тоннель, укреплённый грубыми деревянными распорами. От стен тянуло сыростью и могилой. Идти пришлось недолго, впереди замаячил свет. Передо мной был портал входа, пробитый в кирпичной стене. За порталом располагалась просторная комната. Я прикинул, что это, по всей видимости, подвал больницы. Скрытый в глубине помещения источник света озарял глухую кирпичную стену впереди. Очевидно, Журавский велел рабочим перегородить одно из подвальных помещений, создав себе таким образом тайное убежище. Я осторожно шагнул внутрь и тут же увидел Журавского.

Тот стоял спиной ко мне перед неким подобием грубого алтаря. На алтаре и на полу горели свечи. Между ними чёрными колобками застыло десятка три каменных фигурок. Журавский был облачён в белый халат и, как видно, уже собирался идти восвояси. Я заколебался. Что делать? Внезапно мой мнимый ассистент резко повернулся, выбрасывая руку вперёд. В тот же миг я почувствовал странное онемение. Словно меня обнял великан. Двинуться было невозможно.

– Вот и очень глупо, господин заведующий. Зачем полезли? – спросил Журавский своим тихим, бесцветным голосом.

– Так это вы насылали звёздную болезнь?

– Не стану скрывать, обнаруженные вами симптомы – следствие моих экспериментов. Хотя, с нашей точки зрения, это вовсе не болезнь, а нечто противоположное, – Журавский подошёл поближе, заглянул мне в глаза. – Вы не представляете, сколько достойных людей не реализуют свой потенциал лишь из-за простой нерешительности.

– Господи, зачем вам это?

– Государство нуждается в переменах. И мы даруем перемены. Россия вспрянет ото сна!

– Это вы убили Ибисова?

– Он выполнил свою роль. Восстановил ритуал до мельчайших подробностей. Определил, где располагались поселения сочуев, и, конечно, нашёл бы фигурки, но мы всегда на шаг опережали его. А новое здание больницы стало прекрасным источником для наших инкантаций, многократно усиливая действие фигурок. Результаты поражают! Сочуям такое и не снилось!

– Хорошо, но зачем убивать?

– Мелочный, недостойный человек, к тому же извергнутый из круга адептов, не должен владеть великими тайнами, – Журавский слегка наклонил голову, словно прислушивался, и тогда я увидел то, что скрывал от меня полумрак крипты. Мой мнимый ассистент тоже был инфицирован. «Теурги не пойдут на убийство», сказал Брумс. Однако теперь Поплак решает за них.

– А что насчёт меня? Я тоже из числа недостойных?

– Нет, вы – случайный свидетель и ни в чём не повинны, но, учитывая обстоятельства, у меня небольшой выбор. Простите, доктор, вам просто не повезло, – Журавский подошёл к кирпичной стене, перекрывающей подвальное помещение, нагнулся и поднял нож на длинной рукояти. – Великая цель оправдывает любые жертвы.

«Кровь для него лилась всегда», – грустно прошептал в моей голове голос мёртвого аптекаря.

Я попытался вырваться из сковавших меня пут – тщетно. Тогда мне ничего не оставалось, как громко позвать на помощь.

Журавский нахмурился и поднял нож. Но ударить не успел. Стена за его спиной внезапно взорвалась сотнями осколков. Взрыв швырнул теурга на пол. Окутанный облаком кирпичной пыли в комнату ступил огромный человек. Я не сразу узнал Брумса. Кортик землемера снова светился, на мгновение мне даже почудилось, что это не кинжал, а длинный меч. В круглых очках вспыхивали отблески свечей.

Журавский попытался проделать трюк с оцепенением, но безуспешно. Сверкнула вспышка, и он снова оказался на полу. Приподнялся на локтях, сплюнул кирпичную пыль, уставился на Брумса.

– Да кто вы такой, чёрт возьми?

В ответ землемер извлёк на свет серебряный медальон: мечеобразный крест, охваченный неполным кругом.

– А-а, посланец синода, – прохрипел Журавский, – ну и как ваш крестовый поход? Всех чертей перебили?

– Ещё нет, – спокойно сказал Брумс, – но я вижу, что нам пора расширить круг полномочий.

– Не имеете права! У нас договор с синодом.

– Договор действует лишь для тех, кто его соблюдает, – сурово сказал Брумс. – То, чем вы снабдили свои пули, взято из Тусклого мира. Это бесспорно, как и грядущее наказание.

Землемер взмахнул кортиком, и мои путы пропали.

– Вам всё равно не остановить процесс, грядут перемены! – Журавский подполз к алтарю и вдруг стремительно полоснул себя ножом по горлу. «Кровь лилась для него всегда».

Непростое ощущение, когда всё кончено. Пустота. Ноша, которую тащил, вдруг исчезла, и тебе странным образом её не хватает. Журавский выживет, мы успели вовремя. Однако он повредил себе сонную артерию. Мозг долго находился без кислорода и возможны необратимые изменения. Тем не менее Брумс хочет забрать его. Говорит, что это важно. Он привёл исправника и долго толковал с ним, показывал какие-то бумаги. Как мне показалось, офицер ушёл от Гарольда Карловича несколько обескураженным.

Они только что сели в поезд. Журавский очень плох. Его сознание едва теплится. На прощание мы с немцем крепко обнялись. Я спросил его, правда ли то, что говорил теург и грядут перемены. Брумс долго глядел на меня поверх круглых очков. Потом нехотя кивнул.

– Да, это очень вероятно.

Пока ехал от станции домой, сильно разболелась голова. Принял микстуру. Напился горячего чая. Всё равно как-то неуютно. Похоже, заболеваю.

Тяжело писать. Никак не могу унять дрожь в руках. Сегодня среди ночи встал, подошёл к зеркалу и увидел их. На правом виске чуть крупнее, на левом – меньше и чётче. Выходит, я тоже инфицирован.

Прислушиваюсь к себе, но никакой тяги к переменам не ощущаю. Всё как обычно. Чтобы успокоиться, перечёл свои записи. Интересная история! Мог бы получиться недурной рассказ. Да и слог у меня хорошо поставлен. Может, от нечего делать заняться писательством? А там, глядишь, и до драматурга недалеко.

Через два дня покраснения почти полностью сошли. Быть может, чаша меня миновала?

Я впервые услышал его голос. Отчётливо помню это странное новое ощущение. Словно в комнате появился незримый собеседник. Он говорил мне о величии, о власти над душами тысяч людей – и ключи к этой силе всё время были у меня в руках. Литература! Не просто развлечение тоскующего в глуши интеллигента. Он сказал, что мой дар уникален. Что я непременно должен писать. Что меня ждут перемены.

Он говорил ещё, но тут передо мной встали образы горящей Лютожни, мёртвый Ибисов и Журавский с ножом в руке. Усилием воли я попытался отстраниться от навязчивой галлюцинации, и мне это, как будто, удалось. Однако голос не ушёл совсем. Каждый раз, как только я ослаблял контроль, он начинал звучать снова.

Не сплю третий день. Пытаюсь бороться. Выгляжу я просто ужасно. Пусть и звёзд на висках давно нет. Тася хлопочет, хочет помочь и мучается от того, что не знает как. Милая, бесхитростная душа. Зачем она со мной?

Неожиданное открытие. На днях делал трахеотомию мальчику, больному дифтеритом, и, похоже, вдохнул через трубку часть плёнок. Сделал себе прививку и получил неожиданную аллергическую реакцию в виде мучительного подкожного зуда. В таких случаях рекомендуется принимать морфий. Я начал вводить себе небольшую дозу внутривенно и поразился эффекту. Голос Поплака совершенно исчез. Первая минута: словно кто-то прикоснулся к шее. Это прикосновение становится тёплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. И все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека.

Доставать препарат для меня не так уж и сложно, но всё же хотелось бы иметь под рукой хороший запас. Здесь это недостижимо. Снова подал прошение о переводе в Вязьму.

Октябрь 1917 года

Вторая неделя в Вязьме. Перебои с поставками препарата. Сосед-аптекарь что-то пронюхал и перестал отпускать морфий даже под личную ответственность. Ненавижу его! Тасе приходится ходить в слободку. Там ещё отпускают. Но мало, крайне мало.

Февраль 1918 года

Сегодня ночью опять слышал шёпот Поплака. Он настойчив. Он гневается. Я должен ехать в Киев. Где огни, где жизнь.

Август 1921 года

Кажется, не писал в дневник уже сотню лет. Чего только не было. Избавление от зависимости, работа в газетах и рядом переворот, война. Киев, мобилизация, потом госпиталь во Владикавказе. Удивление и ужас от краха великой страны. Затем Горский театр, удача первых пьес и мерзкое ощущение от того, что пьесы неискренние, заказные. Решение бежать за границу и безумный вояж через горы. Поплак больше ни разу не говорил со мной. То ли болотная магия сгинувших сочуев была не так сильна, то ли я делал всё, как хотел идол.

В Тифлисе меня обокрали, и надежда вырваться из капкана почти угасла, но я всё же приехал в Батум. Говорил с капитанами. Хотел наняться судовым врачом. Тщетно.

Как-то в голодном бреду я вышел на берег моря и хотел добираться до Турции вплавь. Силы оставили меня, и я растянулся на песке, глядя вверх, где высоко в небе шелестели пятипалые листья платанов. Кто-то подошёл ко мне. Я с трудом поднял голову и увидел Ибисова. Он всё так же был одет в измазанный грязью плащ-крылатку. Чёрное отверстие от пули чернело во лбу аптекаря, точно зев Поплака.

– Вот видите, доктор, к чему вы пришли, сражаясь со своим предназначением, – Ибисов сокрушённо покачал головой. – Ещё немного, и заурядная голодная смерть. А всё оттого, что вы упрямо ставите частности на первое место и забываете о важном.

– И что же, с вашей точки зрения, частности, а что важное? – Меня забавлял этот разговор с покойником.

– Частности, дорогой друг, это то, от чего вы так безуспешно пытаетесь спастись. Смена политического строя, новые порядки, репрессии последователей старого режима – для вас это всего лишь материал. Работайте с ним или перенеситесь в выдуманную реальность. Важно то, что у вас есть дар говорить и быть услышанным. Не только современниками, но и теми, кто ещё не родился.

– Как?! – закричал я на него, хотя крик мой в эту минуту был больше похож на шёпот. – Как писать среди этой мерзости? Среди торжествующего быдла, среди лагерной сволочи, которая убивает чаще, чем ходит по нужде. Когда ничего хорошего здесь не осталось!

– Экий вы всё-таки неженка! – засмеялся Ибисов. – Солнце светит, ветер дует, матери рожают детей. Что вам ещё нужно? Справедливости? Так создайте её! Делайте то единственное, для чего вы рождены. Пишите!

– Где? Здесь? – И я, ухмыляясь, точно балаганный паяц, дурачась, вывел пальцем на песке «Записки покойника».

– Нет. Пожалуй, нет. Хотя название мне нравится, – Ибисов протянул руку, и я, ухватившись за неё, поднялся на ноги. – Место в вашей истории тоже важно. Вот что, ступайте-ка за мной.

И я покорно последовал за мёртвым аптекарем через сквер на променад. Народу почти не было. Лишь в отдалении навстречу мне двигались два каких-то гражданина.

– Вот, пожалуйста, – прошептал Ибисов мне на ухо, – заговорите с ними.

Я оглянулся, аптекарь исчез, а незнакомцы всё приближались.

Сентябрь 1921 года

Сижу на вокзале, пью кофе. Почти как в старые времена. В кармане билет до Москвы и два рекомендательных письма. Ибисов не соврал. Встреча на Батумском променаде оказалась судьбоносной. Теперь у меня есть направление. Что ждёт впереди? Прибывший поезд замедляет ход, и я слышу в грохоте колёс и свистах кондукторов «Слава!», «Слава!». Я поднимаюсь, тащу по перрону чемодан. У кассы курят два красноармейца. Их черты скрывает дым от самокруток. Штыки примкнуты. На шапках – звёзды.

 

Алекс Громов, Ольга Шатохина

Формальности Стыка

Контакт! – Есть контакт!

В случайность залпа, распылившего на атомы два космических грузовика с припасами, не поверил никто. В первую очередь земные переговорщики, услышавшие от пришельцев:

– Это территория наших предков. Мы вернулись на свою родину.

– Но мы живём здесь с незапамятных времён, и…

– Мы представляем Галактический совет. Благодаря тому, что эта планета – наша родина, приём в действительные члены пройдёт быстро и легко.

– А какова наша роль, с вашей точки зрения?

– Права аборигенов будут гарантированы нами. Нашим протекторатом.

Старший группы пришельцев извлёк четырёхгранную пирамидку, которая через несколько секунд начала светиться мягким светом. В этом ровном сиянии замелькали картинки, похожие на земные комиксы. В них можно было угадать ключевые события истории пришельцев, в том числе время отбытия космической экспедиции, после которой в развитии науки и культуры наступил кризис, а славные подвиги предков превратились в материал для создания мифов и легенд.

Вот и состоялся долгожданный контакт со вселенским разумом, о котором так долго рассуждали писатели и футурологи. Только они не предвидели, что его представителями окажутся потомки представителей одного из земных народов, давным-давно отбывших с исторической родины на поиски межзвёздного счастья и благополучия. Поиски оказались настолько удачными, что теперь отпрыски первопоселенцев сочли: настало время вернуться и занять законное место на Земле, где у многих из них должна была остаться наследственная собственность и вклады в банках – да, и проценты за полтора тысячелетия не забудьте начислить!.. У нас на всё документы имеются.

И вообще, тут всё наше, поскольку мы раньше вас тут жили.

– У нас достаточно документов, чтобы подтвердить наши права, – ответил глава земной делегации.

– Ну, если так… Тогда вам придётся самостоятельно подавать заявление по установленной форме в конфликтный департамент Галактического совета. С просьбой назначить трёхстороннюю комиссию и заседание третейского суда.

– Строго по форме? – Землянин приложил все усилия, чтобы ирония прозвучала непринуждённо.

– Да, строго по форме, поскольку иные запросы Совет не рассматривает. Более того, если запрос будет составлен неверно, второй раз его подать уже не удастся.

– Где можно ознакомиться с образцами?

– И это вам придётся выяснять самостоятельно. Время ограничено.

Голос говорившего звучал с откровенной издёвкой.

Землянин, по-прежнему сохраняя невозмутимость, поинтересовался:

– Другие варианты есть?

– Ну, если вы сможете заставить наш сканер, – жест в сторону погасшей пирамидки, – показать вашу версию истории, то это станет доказательством того, что ваш уровень развития достаточен, чтобы самостоятельно вступить в Совет.

– Вы предоставите нам этот прибор?

– Нет. У вас же есть, как вы говорите, ваша собственная история, ваши права и ваши документы. Этого должно быть достаточно.

– И за какое время мы должны решить эту задачу?

– Что там у вас на календаре, четверг, четвёртый день? Вот у вас три дня, а ещё одна ночь. В понедельник – видите, мы помним свои названия дней – у вас будет возможность продемонстрировать вашу историю нашему сканеру.

– Хорошо, мы сделаем это.

– Не буду желать вам удачи, поскольку вряд ли она вам поможет. К тому же экономические проблемы… Неужели вам так нравится решать их самостоятельно?

– Вас это не касается. До понедельника.

Но по завершении столь дружелюбной беседы глава земной делегации, занимавший пост государственного секретаря, ощутил, что груз ответственности буквально пригибает его к земле, напоминая о временах пращуров, перемещавшихся на четырёх конечностях. Два опытных разведчика, включённые в состав делегации, понуро сообщили, что самая точная и секретная земная аппаратура, которую им удалось пронести на переговоры, не смогла прояснить принцип работы проклятого сканера.

Перспективы познания

Вскоре на Земле стартовал Стык – процедура вступления новой планеты в Совет Галактики, а также весь сопутствующий ей комплекс организационных мероприятий.

Срочно были мобилизованы силы всех спецслужб, которые выяснили, что представители земного народа обиньянов действительно организовали в указанный период космическую экспедицию, исход которой до недавнего времени оставался неизвестным.

Неизвестным пока что оставалось количество сил, которые пришельцы смогут выставить в случае перехода контакта в открытый конфликт с коренными жителями Земли. Судя по техническому совершенству и огневой мощи крейсера, державшего Землю под прицелом, эти неведомые силы могли оказаться значительными.

Разведчики нашли у потомков колонистов одно уязвимое место: те по всем аналитическим данным верили в своё древнее земное происхождение. Начальник секретной психологической службы составил доклад, из которого следовало, что для успеха переговоров нужно создать атмосферу, в которой не будет и тени сомнения в ещё более древней истории законных жителей Земли.

– Главное, что дошло сразу, иначе они успеют придумать контраргументы!

– Вы уверены, что при их техническом уровне имеет значение то, когда именно контраргументы придуманы?

– Да, для них чрезвычайно важно быть непоколебимо уверенными в своей правоте с самого начала.

– Хороший знак.

– Почему?

– Потому что вся история народа обиньянов свидетельствует – тех никогда не волновали такие тонкости, если пушек хватало.

– Это нам поможет?

С ответом, равно как и определением оптимального способа подачи нужной информации главный военный психолог пока что затруднялся.

– Придётся мобилизовать гражданских учёных.

– В такой ситуации даже им придётся подчиниться приказу.

Госсекретарь доложил президенту об итогах своей миссии. Глава государства распорядился вызвать самых известных историков, заметив при этом:

– Вот и пригодятся, наконец, эти дорогие бездельники.

На экстренном совещании с лучшими представителями гуманитарной науки была поставлена краткая задача: к утру понедельника обеспечить сканер пришельцев нужной информацией. Какова она и в какой форме должна быть сформулирована – решайте сами. Если решите, можете смело рассчитывать не только на всеобщую благодарность, но и на любые награды. Если нет… то вот господин госсекретарь доставил образец кодекса обращения с аборигенами, почитайте для вдохновения.

– Скажем, согласно этому кодексу по традиции учёные-аборигены живут при крупных библиотеках или культурных центрах.

– Не так уж плохо, – прошептал один академик другому.

Но у президента был очень хороший слух.

– В клетках, – добавил он.

– Почему? – ахнули сразу несколько голосов.

– Потому что, по мнению составителей кодекса, такие учёные – полудикие, их нельзя выпускать бесконтрольно в цивилизованный мир. Вот и держат их в клетках. Но кормят хорошо, не мучают. Даже погулять выпускают, разумеется, с сопровождающим.

После совещания президент окликнул самого именитого из приглашённых историков и палеонтологов, который к тому же славился как превосходный лектор и популяризатор науки.

– У вас есть личная причина хорошенько постараться, господин профессор.

– Конечно, господин президент, вы же обещали…

– Речь не о том, что я обещал. А о том, что при вступлении планеты в Совет галактики на полных правах все научные, государственные, военные звания приравниваются к галактическим. Но если планета включается в Совет как аборигенская территория под чьим-то протекторатом, да хоть бы этих пришельцев, то звания автоматически снижаются на две ступеньки. То есть вы будете не профессором, а помощником ассистента. И сами представьте, что с вами сделают военные, внезапно попавшие из генералов в подполковники…

– Я думаю, господин президент, что пришельцы в этом случае не причинят мне никакого вреда.

– Вы уверены?

– Не успеют.

На помощь придёт помощник

Вернувшись в свой кабинет, профессор вызвал молодого, но подающего большие надежды помощника и изложил ему краткое содержание беседы с президентом. А потом спросил, что младший коллега думает.

– Наш народ слишком давно обитает здесь, чтобы обращать внимание на претензии пришельцев!

– Мы имеем дело с существами, которые, как показалось специалистам, даже свою собственную историю плохо знают, а о нашей они и не слышали. Так что первоочередной задачей является разработка концепции, позволяющей наглядно продемонстрировать сказанное вами только что.

– Что вы имеете в виду, говоря «наглядно», профессор?

Профессор тяжко вздохнул, досадуя на непонятливость собеседника. И произнёс:

– Высшим руководством, а именно самим президентом поставлена задача «наглядно продемонстрировать». Именно в таких выражениях и без каких-либо уточнений. Так что, господин адъюнкт, если я стремлюсь, чтобы наши гранты на будущий сезон были сохранены в полном объёме, а вы хотите, чтобы ваша стажировка во вверенной мне лаборатории была признана успешной, вам придётся предложить надёжный вариант этой самой наглядной демонстрации. Очень надёжный и настолько наглядный, чтобы сомнений не возникло не только у упомянутых вами существ, но и у начальства нашего музея. И у тех, кто ещё выше.

Адъюнкт вздохнул не менее тяжко. Удачная стажировка в Американском музее естественной истории слишком много значила для него, чтобы провалить такое важное задание. Но как его выполнить, молодой исследователь пока и представить не мог. Впрочем, не только он, а ни один из более чем двух сотен сотрудников знаменитого на весь мир музея.

Как известно, Американский музей естественной истории (American Museum of Natural History) находится на Манхэттене рядом с Центральным парком в двадцати пяти связанных между собой зданиях и павильонах. На его территории размещено несколько десятков постоянных экспозиций, а также ряд крупных лабораторий и обширная библиотека. Коллекция музея насчитывает тридцать с лишним миллионов единиц хранения. В его штате более двухсот научных сотрудников. Ежегодно под эгидой музея организуется порядка ста экспедиций. Но сейчас не требовалось никуда ехать…

– Так что вы предлагаете, коллега? – настойчиво повторил профессор в который раз.

– Может быть, заставить их усомниться в правильности древних координат? Вы, мол, ошиблись адресом, нужная вам планета – в соседней ветви Галактики… А дальше использовать их неуверенность, если сканер в самом деле работает по принципу детектора лжи.

– Используйте что угодно, но в понедельник их сканер должен показать то, что нужно нам.

До конца дня молодой исследователь напряжённо искал хотя бы одну зацепку, позволяющую рассчитать или угадать алгоритм создания нужной методики. Новой информации о принципах работы сканера пришельцев пока не поступало. Тщетно попытавшись стимулировать свой мозг крепким чаем или кофе, адъюнкт уже задумался, нельзя ли пойти по пути многочисленных поэтов прошлого, искавших вдохновение на дне хмельной чаши.

Но по коридору прогрохотали быстрые шаги, донёсся голос профессора и ещё один, незнакомый, но энергичный. Потом профессор заглянул в лабораторию, протянул ассистенту пакет, упакованный по всем правилам наивысшей секретности.

– Вот, фельдъегерь привёз новый расшифрованный фрагмент. Ну, как у вас продвигается работа?

Адъюнкт неопределённо хмыкнул. Текст, который он успел написать, ни по каким параметрам не подходил для воздействия на секретную технику пришельцев.

Да и самих параметров не было. Даже в только что доставленном десятислойном пакете.

А свеженаписанный текст начинался так:

«…Многие тайны природы, веками занимавшие исследователей, уже давно разгаданы. Но тем больший интерес вызывает то, что было на Земле до появления людей. И прежде всего, конечно, динозавры.

Эти удивительные создания жили на нашей планете в мезозойскую эру, которая делится на триасовый, юрский и меловой периоды. Самый ранний, триасовый период, начался примерно двести двадцать пять миллионов лет назад.

Слово „динозавр“ означает „ужасный ящер“, поэтому часто динозавров воспринимают как огромных и страшных рептилий. Хотя придумавший это слово ещё в XIX веке английский биолог Ричард Оуэн имел в виду прежде всего величественность их облика. Учёные уже выяснили, что многие динозавры были не холоднокровными, как современные рептилии, а теплокровными животными. Они жили сообществами, обустраивали норы и иные жилища, заботились о детёнышах. Динозавры отличались таким же разнообразием видов, как и современные животные, среди которых, кстати, есть их современники – крокодилы или рыба латимерия. Динозавры могли быть огромными, как двадцатитонный диплодок, и небольшими, размером с кошку. Причудливый вид им придавали кожистые выросты, костяные пластины, гребни и рога, а также перья. Генетики подтвердили, что некоторые покрытые перьями динозавры были предками современных птиц.

Удивительным был не только облик динозавров, но и их быстрое исчезновение с лица Земли, о причинах которого учёные продолжают спорить до сих пор. Это произошло на рубеже мезозойской и кайнозойской эры около шестидесяти пяти миллионов лет назад. В качестве гипотез выдвигаются падение большого метеорита, резкое изменение температуры океанов, а также то, что травоядным динозаврам стало нечего есть, когда папоротники и хвощи, служившие им пищей, были стремительно вытеснены более совершенными цветковыми растениями.

Но загадочная судьба „ужасных ящеров“ только привлекала к ним ещё большее внимание даже на фоне ставших обыденными межпланетных путешествий и создания немыслимых прежде гаджетов.

Облик величественных ящеров воссоздавался в объёмных изображениях, парки развлечений были украшены изваяниями грозных хищных тираннозавров и травоядных, но грандиозных по размерам диплодоков. Было снято множество научно-популярных и художественных фильмов, посвящённых динозаврам. Но все познания людей об этих удивительных созданиях долго основывались только на изучении ископаемых костей и окаменелых отпечатков…»

Абориген – это звучит гордо

И не только гордо, но и отчасти перспективно. Правда, перспективы эти в основном касаются не столько аборигенов, сколько тех, кто их исследует, изучает… и даже уничтожает. Освоение космоса предусматривает обязательную консервацию исчезающих культур, что не исключает экономической целесообразности развития Вселенной. Недаром в культурных секторах галактик ходит поговорка: «Антрополог антропологу глаз не выклюет, а вот аборигену – хоть три, да ещё тушку в музей сдаст». Галактические историки не случайно часто работают в паре с военными. У военных свой план, у историков свой: некоммуникабельные дикари уничтожены, но культура сохранена.

Разумеется, когда аборигенов много, то их суммарная стоимость практически равна нулю, но вот когда остаётся один, то вступает в силу суровый галактический закон, известный как «Правило защиты последнего аборигена». Согласно нему всякий последний абориген может подать прошение о защите в соответствующий департамент. К прошению должны быть в обязательном порядке приложены оформленные надлежащим образом доказательства того, что заявитель действительно является последним аборигеном. После рассмотрения дела и принятия положительного решения признанный последний абориген может быть переселён в заказник при мультиаборигенском культурно-исследовательском центре или в свободный от полезных ископаемых район планеты происхождения.

Адъюнкт провёл бессонную ночь за просмотром новостных программ на множестве каналов и чтением лент информационных агентств. О появлении «исконных жителей Земли» узнали уже многие, и корреспонденты изощрялись в изложении эксклюзивных подробностей, а всевозможные аналитики – в сочинении пугающих прогнозов.

Одновременно он продолжал сочинять начатый чуть раньше текст, на который не отваживался даже возлагать надежды.

«…И вот как только была изобретена машина времени, одной из первых целей путешественников стала эпоха динозавров. В состав экспедиции был включён мальчик по имени Петя. Его родители были палеонтологами – учёными, которые исследуют давно вымерших животных. Поэтому Петя точно знал, например, что у птеродактиля в отличие от другого летающего хищника, рамфоринха, не было хвоста. А бронтозавра вообще не существовало, как такового, его придумали по ошибке, не разобравшись, что вновь найденные кости принадлежат уже известному апатозавру…

В путешествии в прошлое у Пети была собственная важная задача – ему предстояло не просто посмотреть на живых динозавров, но и рассказать о них своим сверстникам, зрителям детского информационного канала, в цикле передач „Здравствуй, динозаврик!“.

„Привремение“ прошло успешно. Экспедиция прибыла в точку назначения. На невысоком плато с хорошим обзором окрестностей был разбит лагерь. Отсюда нескольким группам учёных предстояло отправиться изучать динозавров вблизи.

Петя и его родители намеревались отыскать дейнониха, когда-то ставшего первым динозавром, чью теплокровность удалось доказать исследователям.

Кости дейнониха были впервые обнаружены в 1931 году в Северной Америке неподалёку от города Биллингс. Палеонтолог Барнум Браун организовал экспедицию, чтобы откопать обнаруженный четырьмя годами ранее скелет тенонтозавра. Эти травоядные динозавры, достигавшие двух метров в высоту и шести метров в длину, относились к игуанодонтам. Они могли передвигаться и на двух, и на четырёх ногах, имели длинный и мускулистый хвост, укреплённый мощными сухожилиями.

Но, раскапывая своего тенонтозавра, Браун обнаружил рядом и другой скелет, который принял поначалу за второго тенонтозавра, поменьше. Эта находка была тоже выкопана и доставлена в Американский музей естественной истории, где и пролежала в запаснике целых тридцать лет. Но потом на неё обратил внимание студент Джон Остром, который несколько лет спустя сумел найти ещё несколько скелетов таких динозавров.

Это оказался доселе неизвестный вид хищного динозавра, получившего название дейноних, „ужасный коготь“. Он передвигался на двух ногах, и на каждой из них был особый отогнутый палец, увенчанный устрашающим, огромным и острым когтем.

Изучая кости дейнониха, Остром пришёл к выводу, что этот динозавр был очень подвижен, каким может быть только теплокровное животное. Для поддержания температуры тела ему требовалось много пищи, и дейноних постоянно охотился».

В Доме Галактической культуры

Тем временем, согласно экстренным спецвыпускам новостей, на Землю прибыли представители Галактического фонда исследований аборигенной культуры, среди которых были специалисты по писателям-деревенщикам, живущим на отсталых планетах. Также их интересовали кустарные промыслы. Образцы изделий собирались для последующего промышленного производства аутентичных сувениров в галактических масштабах. Гости заявили о намерении встретиться с местными литераторами, чтобы напрямую узнать у них об основных особенностях земной почвеннической литературы и пригласить самых выдающихся представителей вступить во Вселенскую ассоциацию писателей-деревенщиков.

На мониторе замелькали кадры чужой хроники. Вальяжный, обросший вперемешку шерстью и перьями тип с хорошо поставленным голосом расхаживал с микрофоном по залам Дома Галактической культуры. Заглянул и на заседание упомянутой ассоциации. В президиуме восседали существа со строгими и одухотворёнными лицами или теми местами, где у гуманоидов и им подобных обычно бывает лицо. В первом ряду вальяжно развалился ящер с бородкой, облачённый в поддёвку, из-под которой виднелась расшитая косоворотка.

– Потомственный член Большого Галактического союза писателей, – подобострастно представил его обозреватель, – почётный секретарь Вселенской ассоциации писателей-деревенщиков.

Адъюнкт раздражённо отключил новости и вернулся к тексту.

«…На низком и влажном берегу широкого, но мелкого ручья, впадавшего в видневшееся вдали озеро, Петя и его родители обнаружили многочисленные отпечатки пятипалых лап.

– Это тенонтозавры! – обрадовался папа. – Значит, и наш красавец неминуемо появится!

– На нас он не нападёт?

– Мы должны увидеть его раньше, чем он нас.

До заката хищники так и не появились. Солнце садилось в стремительно сгущавшиеся тучи, вскоре хлынул ливень. Он бушевал не только над временным лагерем маленькой группы палеонтологов, но и над ближайшими предгорьями. Равнинный ручей оказался связан с горными ручейками, которые в дождь способны стремительно переполняться водой, превращаясь в бурные потоки.

Наводнение снесло палатку учёных. Пете удалось ухватиться за ветку крупного растения, дерево это было или древовидный папоротник, он, конечно, не разглядел. К утру вода схлынула, жаркое солнце быстро согрело и высушило землю.

Петя остался один, затерянный в чужом времени. Конечно, его будут искать, но сколько на это понадобится времени… Несколько часов он ждал, надеясь, что родители всё-таки появятся. Но тщетно.

И он сам отправился в путь к базовому лагерю.

Солнце почти не отбрасывало тени, когда мальчик вышел из зарослей к большому озеру. За его спиной осталась равнина, поросшая мелким кустарником, тисом и небольшими рощами гигантского хвоща… Солнце стояло прямо над головой, и это означало, что время близится к полудню.

Впереди блестела гладкая поверхность почти прозрачной воды. Недалеко от берега прямо в воде стояла группа больших животных. Вспомнив картинки, мальчик догадался, что они напоминают тенонтозавров. То есть, несмотря на размеры и внушительные лапы, похожие на столбы, эти динозавры травоядные, они не охотятся за другими животными».

И всё-таки новости надо вернуть, вдруг там промелькнёт полезная информация…

– Как удалось выяснить нашему корреспонденту, представители Фонда исследований аборигенной культуры помечают интересующие их территории, распыляя с воздуха красную краску. Синей краской отмечает свою зону интересов Фонд защиты аборигенов. Неокрашенные территории считаются разрешёнными для любого рода действий. То есть ни от карьерной добычи полезных ископаемых, превращающей сотни гектаров земли в пустыню, ни от хищнической вырубки лесов они защищены не будут.

Адъюнкт представил себе Землю в виде чёрного пустыря с цветными кляксами заповедников, и его передёрнуло. Он стал думать, на что ориентируется сканирующая техника пришельцев. На факты? На эмоции, как детектор лжи? Эта версия звучала уже не раз, вот только подтверждений её так пока и не поступило. И почему их скафандры так похожи на рыцарские доспехи обиньянов? Наверное, чтобы визуально продемонстрировать неоспоримость своего родства с далёкими предками. А забрала – кажется, эта часть шлема так называется? – не поднимают, чтобы сильнее устрашить аборигенов.

Нас, то есть.

Неужели я один работаю над этой задачей? Такого не может быть.

«…Чтобы убедиться в этом, мальчик решил осторожно понаблюдать за ними. Действительно, в опасной близости от гигантов с длинными шеями проплывали, планировали и даже резвились мелкие животные других видов, а динозавры не обращали на них никакого внимания. Их движения были как в замедленном кино, плавные и величественные. Они никого не боялись и сами не стремились никого обидеть и тем более не пытались никого съесть. Мальчик подошёл к самой воде и посмотрел на ее обитателей, на дне было несколько улиток с крупными спиральными завитками на раковинах, их почти не было видно на фоне разросшихся тёмных водорослей. Такие же водоросли с аппетитом поглощали тенонтозавры, передвигаясь по мелководью озера на своих огромных лапах.

Петя почувствовал, что тоже хочет пить. Он зачерпнул немного воды из озера и попробовал её на вкус. Вода оказалась немного солоноватой и тёплой. Чуть дальше в воде он увидел похожих на креветок мелких рачков, на песчаном дне в прозрачной воде лежали створчатые раковины, почти как современные устрицы. Один из динозавров, занятых обедом, подошёл поближе и, ухватив водоросли, потянул, вместе с ними он случайно выхватил из воды несколько застрявших креветок и с удовольствием проглотил их. Тут он обратил внимание на чужака. Большие блестящие глаза уставились на мальчика, и весь динозавр словно вытянулся в одну линию, в сторону Пети…

Но тут, на небольшом расстоянии от него, словно кто-то громко вздохнул… Оказалось, что на берегу Петя давно не один. Стайка мелких двуногих динозавров замерла у небольшой кучи песка. Они нашли чьё-то гнездо с яйцами. А два хищника уже поглядывали на мальчика, который был подходящего роста, чтобы и его рассматривать в качестве добычи.

Хищников заметил и большой динозавр. Он двигался медленно, но грозно, стая плотоядных явно не входила в число его друзей. А хвост у него был достаточно сильным, чтобы наносить сокрушительные удары и более опасным хищникам, чем эти. Угадав намерения большого зверя и не желая вступать в схватку, мелкие разорители гнёзд быстро отступили в ближайшие кусты и, судя по удаляющемуся треску сухих веток, отправились искать более лёгкую добычу. Видимо, они уже были знакомы с привычками и силой травоядных гигантов.

Несколько тенонтозавров уже выбрались на отмель, а самый большой, прогнавший голодную стаю, ещё раз осмотрев местность, с высоко и гордо поднятой головой медленно направился к ним. На всякий случай мальчик последовал за ним, и динозавр нисколько не возражал.

Петя понял, что эти мирные динозавры считали озеро своим домом и никому не позволят охотиться и тем более угрожать спокойствию на своей территории. Он держался достаточно близко к большому динозавру, стараясь не отставать, потому что хвост служил тому рулём и противовесом длинной шеи. И когда динозавр шёл, его хвост слегка покачивался из стороны в сторону. Но это был очень большой и тяжёлый хвост, случайно оказаться на его пути мальчику вовсе не хотелось… Так бок о бок они и дошли до уютной отмели. Остальные динозавры молчаливо и снисходительно приняли мальчика в свою мирную семью».

Ракеты!

Молодой учёный был прав в своих предположениях. Не только его шефу президент персонально посулил выбор между полным комплектом любых желаемых благ вкупе с вечной заслуженной славой – и печальной репутацией того, кому суждено навечно числиться виновником потери родной Земли.

В это же самое время все силы дальней внешней информразведки были брошены на поиск пресловутых установленных форм, которые надлежало заполнить для подачи заявления о вступлении в Совет Галактики. Радиотелескопы со спешно подключёнными новыми компьютерными блоками использовали свою мощь для того, чтобы выловить из межзвёздного пространства обрывки бесчисленных файлов, закодированных сообщений, видеопосланий. Раньше они доставались учёным разве что в качестве своеобразного информационного прилова. Добычу спешно переправляли на самые мощные суперкомпьютеры, которых на земле было всего четыре. И вся эта большая четвёрка была сейчас загружена работой.

Не пришлось скучать и спецслужбам как таковым. Первый скандал, который имел все шансы стать шпионским, как только до него доберётся жёлтая пресса, уже набирал обороты. А именно, некий мичман пытался продать пришельцам ракетную установку. Дабы продемонстрировать боевые качества товара, он пальнул из неё, разбив у инопланетного крейсера левый задний фонарь.

– И что теперь? – негодовал генерал-контрразведчик.

– Требуют денег на ремонт…

– Хорошо, что не требуют купить им новый крейсер! Совсем патриотизм исчерпался. Ничего, пустим в ход секретное историческое оружие, сразу все патриотами станут!

«…Через какое-то время тенонтозавры покинули отмель и зашагали в сторону от берега озера. Петя последовал за ними. В древнем лесу почти не было густой растительности, которая обычно встречается в современных лесах… Но в отличие от них и видимость была значительно лучше, яркий солнечный свет пронизывал перистые листья гигантских растений, некоторые из них напоминали фантастическую траву, пушистую и мягкую на ощупь… Травоядные динозавры наслаждались ещё одним замечательным днём своей первобытной жизни. Для таких животных день – самое удачное время. Несмотря на то, что они рискуют попасть в поле зрения более крупных и, возможно, опасных собратьев. Но с наступлением сумерек найти еду значительно труднее, как и вовремя заметить угрозу. Ведь у травоядных зрение не такое острое, как у хищников, но зато у них хорошее обоняние и слух.

Петя почувствовал, что сильно проголодался, но где здесь найти подходящую пищу? Наблюдая за динозаврами, мальчик решил попробовать те же плоды, которые они поедали, срывая с низких веток. Он осторожно откусил кусок желтоватого плода, готовый в любую секунду выплюнуть… Но плод со слегка терпким ароматом оказался приятным на вкус, сладковатым, немного напоминающим айву, только более сочную. Съев несколько таких плодов, Петя вполне насытился, и ему даже не хотелось пить. Он собрал несколько плодов про запас, чтобы взять с собой. И на всякий случай постарался запомнить место, где видел плодоносящие растения.

Мальчик уже успел привыкнуть к многообразию окрестных звуков – среди папоротников и кустарников кипела жизнь, посвистом, шипением и писком перекликались какие-то мелкие животные. Поэтому неожиданная тишина, наступившая так резко, будто кто-то выключил звук, буквально оглушила Петю. Он даже не сразу понял, что случилось. Вся мелкая живность стремительно исчезла в зарослях низкорослых растений и затаилась.

И тут Петя расслышал быстрый топот и треск ломающихся веток. А потом даже заметил вереницу мчащихся животных – меньше тенонтозавров, но гораздо более быстрых. Они бежали на двух ногах, балансируя хвостами, и скрылись в лощине, откуда сразу же донёсся шум борьбы.

Мальчик подобрался к краю лощины и осторожно заглянул. Один из тенонтозавров неосмотрительно далеко углубился в заросли и пропал из поля зрения сородичей. Он явно был уже стар, велик и медлителен, двигался с трудом. Ему нелегко было удерживать свою массивную голову, и он часто склонял её очень низко к земле. Ему было сложно добывать пропитание там, где кормилось молодое поколение его семьи. Вот он и искал более доступные места с крупными мягкими растениями или травой на склонах…

Там его приметили проворные хищники, умевшие охотиться сообща. Подавая едва уловимые человеческим ухом звуки, похожие на тонкий писк или свист, эти охотники окружили жертву и напали. Медлительный старый динозавр не успел сориентироваться, как на его выгнутую дугой спину запрыгнули сразу два хищника. Один из них нанёс удар острым серповидным когтем в основание шеи, где под кожей пульсировала артерия. Второму повезло меньше: пытаясь избавиться от непрошеных наездников, тенонтозавр дёрнулся, едва не опрокинувшись на бок, и вдобавок сильно хлестнул мощным хвостом, зацепив нападающего. Но травоядный гигант долго сопротивляться не смог, а нанесённая первым хищником рана оказалась смертельной. Кровь обильно оросила почву. Задние ноги уже не держали тяжёлое тело, и глаза затягивала предсмертная дымка…

Эти свирепые охотники и были дейнонихи, о которых Петя так много читал и слышал. И они даже больше, чем на компьютерных рисунках, оказались похожи на больших птиц, даже частично покрыты перьями… Только у хищных птиц современности из оружия есть когти и клювы, а у этих динозавров вместо клювов были мощные зубастые пасти.

В стае хищников было несколько молодых животных, и желанная добыча была для них не просто едой, а настоящим спасением от голодной смерти. Пете было жалко старого тенонтозавра, но, будучи сыном учёных, он понимал, что для дейнонихов далеко не всякая охота заканчивалась удачно, и не каждый день они могли найти подходящую пищу. Хищник более зависим от еды, ему трудно обмануть себя, просто заполнив желудок какой-нибудь травой или кореньями, растительная пища не даёт ему достаточно энергии для выживания, и он начинает терять силы и сам становится чьей-то добычей. Вдобавок теплокровным дейнонихам требовалось регулярное питание для поддержания температуры тела.

Несколько самок первыми набросились на поверженную добычу и сразу вонзили в неё зубы. Им особо требовались силы для выживания: близилось время откладывания яиц, будущее потомство зависело от полноценного рациона.

Через полчаса насытившиеся хищники ушли. Встревоженные тенонтозавры удалились обратно к озеру, где сбились в тесную группу: самки и детёныши в середине, самые сильные самцы по краям. Словно северные олени при нападении волков, подумал Петя. Приближаться к ним сейчас опасно. Тем более что в лесу можно наткнуться и на других охотников, везде подстерегала опасность… Надвигались сумерки. Надо было искать безопасное место для ночлега».

Миссия: вокруг и около

Не спали не только учёные, но и государственные мужи. Из расшифрованного уже следовало, что придётся составить презентацию планеты с обязательным пунктом «Наша миссия». Государственный секретарь призвал к себе главу крупнейшей энергетической корпорации, известной не только основной деятельностью, но и благотворительными проектами.

Через час уже сам глава холдинга в собственном кабинете растолковывал руководителям дочерних компаний, что к утру надлежит представить полную презентацию планеты Земля, основанную на самых лучших презентациях, которые доводилось выпускать в свет департаментам пиара и рекламы.

Пиарщикам пришлось нелегко. Начальник департамента беспокойно листал роскошно переплетённые фолианты, временами зачитывая вслух: – «…представляет собой современную, динамично развивающуюся инжиниринговую энергосбытовую компанию, осуществляющую оптовую продажу электроэнергии (мощности) и обширный спектр услуг, связанных с энергоснабжением».

– То есть нам надо указать основную функцию Земли? – переспросил один из криэйторов.

– Миссию! Миссию, чтоб им всем провалиться! Вы что, забыли вписать в нашу презентацию пункт о миссии?!

– О! Миссия! Конечно, есть! Вот!..

Зашелестели стремительно перелистываемые страницы.

– Миссия компании – применение актуальных инновационных методов в энергоснабжении для повышения эффективности деятельности клиентов (предприятий), снижения их расходов на электроэнергию и обеспечения безопасной эксплуатации различных видов электрооборудования.

– Вы с ума сошли! Если мы такое представим, нас отправят изучать историю электрического стула! Про Землю можете написать, про всю Землю?

Повисла напряжённая тишина.

– Перерыв на полчаса! И только попробуйте по истечении этого времени не сформулировать подходящий вариант! Несколько вариантов!

– Да, – прошептал один из пиарщиков, выходя в коридор, – придётся звонить креативной парочке.

– А бюджет на них у нас есть?

– Ты босса хорошо рассмотрел? Ты видел, в какой он ярости? А как его сверху дёргают, представил? Тут хоть из своих плати… лишь бы крайним не сделали.

«…Мальчик прислушался к незнакомым звукам чужого времени. Неподалёку что-то шевелилось, шурша, и жалобно постанывало… Петя приблизился посмотреть. Среди корней большого хвойного дерева лежал дейноних, наверное, тот самый, которого в последней своей битве ударил хвостом старый тенонтозавр. А быть может, он был ранен при падении или его зацепили когтями члены своей же стаи во время дележа добытого мяса… Вдобавок ко всему его передняя лапа, так похожая на крыло, неудачно запуталась в корнях, была, возможно, сломана и явно причиняла боль при попытках освободиться.

Однако мальчик не отважился что-то сделать, потому что вблизи пасть хищника, полная зубов, загнутых остриями внутрь почти как у змей, казалась ещё внушительнее. Но задние лапы дейнониха тщетно скребли осыпающуюся сухую почву – два пальца на каждой, на которые динозавр опирался при ходьбе, сейчас не могли освободить его, а грозные боевые когти были бессильны против древесных корней. И в таком положении хищник был беспомощен даже перед человеческим ребёнком.

К наступлению ночи хищник перестал рваться из плена, он обессилел и уже не раскрывал пасть, демонстрируя страшные зубы при каждом движении Пети. Судя по всему, он смирился с присутствием мальчика, и тот подошёл ещё ближе. Вспыхивающие порой в ночном полумраке глаза проходящих поблизости тварей не обещали ничего хорошего. Петя рассудил, что даже раненый дейноних способен внушить страх иным обитателям этих мест, а значит, рядом с ним будет безопаснее, чем в одиночку бродить по доисторическому лесу.

Петя сидел рядом с динозавром всю ночь. Время от времени раненый зверь отгонял других хищников грозным шипением и щёлканьем острых зубов. Несмотря на раны, он оставался бдительным и хорошо различал опасность. Под утро, когда стало совсем прохладно, мальчик подобрался к нему так близко, что смог дотронуться до динозавра, а тот настолько устал за ночь, что лишь едва заметно вздрогнул. Но от этого движения его рана снова начала кровоточить.

Набрав поблизости большой пучок лекарственного мха сфагнума, Петя положил его на рану динозавра, прикрыл большим листом какого-то растения, похожего на лопух, и, крепко прижав, остановил кровь. Потом принёс ещё сфагнума, чтобы сменить компресс. Этот целебный мох появился на Земле задолго до динозавров. Мальчик знал, что люди во время войн и путешествий не раз использовали его для перевязок, когда не было ни лекарств, ни бинтов.

Раны на животных заживают быстро или становятся смертельными. Динозавру в этом случае очень повезло: к утру о повреждении напоминал лишь небольшой содранный лоскут толстой кожи, причём рана почти затянулась и уже не мешала полноценно двигаться и нормально себя чувствовать столь активному хищнику. Петя бережно помог зверю высвободить лапу из переплетения корней. Кажется, кости в ней всё-таки остались целы.

Динозавры этого вида не любят долго находиться на одном месте, тем более где трава ещё хранила запах крови. Поэтому, поднявшись и не уловив в присутствии мальчика никаких сигналов опасности, дейноних настроился уйти в более спокойные места. Мальчик последовал за ним. Идти рядом с таким зверем было приятно и спокойно. Иногда мальчик позволял себе дотрагиваться до его жёсткой и шершавой шкуры, и тогда зверь оборачивался, косил на него золотым глазом, похожим на око сказочного дракона, и даже слегка высовывал язык, почти как большая собака…»

Вопросы и монументы

Утром следующего дня президент вышел к журналистам и сделал краткое заявление: переговоры идут, интересами Земли не поступимся.

– А правда ли, что у всеми нами любимого скульптора уже готов проект монумента галактической дружбы народов?

Четвёртая власть захихикала. Президент помрачнел ещё больше. Знаменитый скульптор, регулярно демонстрировавший творческую оперативность на уровне новостных телеканалов, был у него недавно на приёме. Он принёс аж три проекта.

– Вот, господин президент, это памятник пришельцу на месте высадки.

– Вы уже решили, что мы проиграем?

– Нет, что вы, вот другой проект монумента неизвестному герою, павшему в битве за Землю.

– Совсем безнадёжно.

– А вот мемориальный комплекс «Место Стыка», нейтральный, чтобы никому обидно не было…

Вслед за скульптором явился начальник геральдического департамента с проектом ордена «За победу над пришельцами» и двумя списками, официальным и закрытым, – представленных к этой награде.

– Портал «Похоронное дело», у нас два вопроса. Будут ли инопланетяне воскрешать мёртвых и на каких условиях? Разрешит ли Совет галактики дальнейшее развитие космических похорон, причём не только на орбите планеты, но и дальше?

– Правда ли, что чёрные дыры – это пункты оплаты на самой скоростной галактической трассе?

– Вопрос от Союза писателей…

Но президент уже скрылся, с трудом подавив желание хорошенько хлопнуть дверью. Ему тоже хотелось срочно задать самый важный на сегодня вопрос.

– Что там у вас, профессор?

– Работаем, господин президент.

– Будет что представить этим тварям в понедельник?

– Да.

– А вы готовы лично отправиться на переговоры?

– Готов, если нужно.

– Если про… болтаете планету, лучше с орбиты не возвращайтесь!

А помощник, снова машинально блуждавший с одного информационного канала на другой, наткнулся на репортаж, привлёкший его внимание.

– Это одна из самых больших загадок Латинской Америки – странные камни, которые были найдены крестьянами в окрестностях небольшого городка Ики, расположенного в ста пятидесяти километрах от пустыни Наска… – вещал закадровый голос.

Необычные фигуры, выгравированные на камнях, поразили не только равнодушных ко всему крестьян, но и археологов, потому что виденное ими совсем не укладывалось в рамки того, что было известно о людях древнего Перу, и «опрокидывали» всё знание, которое сложилось о той эре. И поэтому первой «защитной реакцией» было объявить их подделкой…

Неизвестно, какова была бы судьба этих находок, если бы не вмешался доктор Кабрера, который уже с начала 1960-х годов собирает уникальную коллекцию овальных камней – от совсем небольших, размером с кулак, до стокилограммовых валунов, вся поверхность которых испещрена неглубокими, стилизованными рисунками людей и животных.

Таких камней в его коллекции насчитывается порядка двенадцати тысяч, но необходимо учитывать, что немало их попало и в запасники местного музея, и к тому же образцы продаются туристам в качестве сувениров. Главной загадкой камней Ики являются изображения на них – на поверхности камней нацарапаны такие «фантастические сценки», как охота на доисторических животных, картинки хирургических операций по пересадке органов человеческого тела, люди, рассматривающие нечто через лупу, астрономы у телескопа или с подзорной трубой, географические карты с неизвестными материками. Эти камни некоторые специалисты называют величайшим открытием XX века, а другие до сих пор говорят о фальсификации…

Но есть ещё одна загадка. Доктор Кабрера утверждает, что все найденные камни изначально были уложены в строго определённом порядке. Это позволяло пользоваться ими как библиотекой.

Тихоокеанское побережье, где были найдены диковинки Ики, со временем подверглось воздействию гигантских волн, ветров, эрозии берега и других природных явлений, которые перемешали каменные «страницы». Удивительно, что на некоторых камнях Ики можно увидеть изображения всадников, причём на таких лошадях, которые, по мнению учёных, вымерли на Американском континенте ещё сто пятьдесят-двести тысяч лет назад, или же изображение всадника на динозавре. Особенно поражают камни медицинской тематики – например, пересадка сердца молодого донора…

– По мнению самого доктора Кабрера, – корреспондент демонстративно раскрыл перед камерой потрёпанную книгу и начал читать вслух: – «Гравированные камни Ики, или глиптолиты, – уникальная система письменности, использованная миллион лет назад цивилизацией, которая достигла высокого уровня научного и технологического развития. Современный человек может отказываться признавать, что то, что глиптолит передаёт при первом впечатлении, – форма письменности, и может предпочитать думать о них как о простых рисунках, чьей целью была декоративность, чувственность или развлечение и хобби художника. Но наличия тем, имеющих дело с невероятно высоким научным знанием, достаточно, чтобы рассеять это недоверие, особенно в дополнение к тому, что схематизированные фигуры и подписи – не украшения. Кажется очевидным, что гравюры были предназначены, чтобы передать закодированные сообщения людям Будущего».

Вот если бы они передали принцип работы этого проклятого сканера!..

«…Петя благополучно встретился со своими родителями и вернулся в привычное время. Но он часто вспоминал о динозавре, которого воспринимал как товарища. Поэтому выбрал профессию, позволяющую работать в прошлом. Он поступил в университет на факультет палеозоологии и был безмерно рад, когда ему удалось попасть на практическую работу в уже знакомое время и знакомые места. Там предстояло вести наблюдения за разными видами животных.

И каково же было удивление Петра, когда однажды от группы дейнонихов отделился один из самых крупных динозавров и понёсся в его сторону… Но чем ближе был дейноних, тем отчётливее был заметен небольшой шрам – там, где был когда-то сорван лоскут кожи. Это был тот самый динозавр, с которым Пётр уже встречался. Теперь он стал совсем взрослым, великолепным представителем своего вида. Наверное, он был предводителем стаи и имел успех среди прекрасных дам своей породы, так гордо и уверенно он держался в этих хорошо знакомых ему местах.

Он проявлял чудеса сообразительности, общаясь с человеческим другом, защищая его, как взрослые особи защищают своих детёнышей. Хотя размеры дейнониха, с учётом хвоста, превосходили рост человека почти вдвое, но поскольку динозавр передвигался, вытянувшись параллельно поверхности почвы, их головы были на одном уровне, и Пётр не раз отмечал удивительную осмысленность взгляда своего спутника…

Оказалось, что у этого грозного на вид существа было преданное сердце. Прогулки с ним были равноценны новым открытиям, потому что ему были известны не только самые безопасные пути, но и самые живописные. Вероятно, по-своему понимал динозавр и тайну красоты. Иногда он замирал при виде необъятной панорамы заходящего солнца или особенно раскидистой кроны какого-нибудь дерева. Есть он тоже умел с достоинством. У него была привычка оставлять что-то на долю своего друга, и если человек не обращал на угощение внимания, то динозавр смотрел укоризненно и даже подталкивал носом поближе, как бы приглашая рассмотреть предложенное блюдо и всё-таки употребить по назначению, а не отказываться… Он быстро осознал, что Пётр не ест сырое мясо, поэтому указывал ему плодоносящие растения или, поделившись собственной добычей, терпеливо дожидался, пока молодой человек приготовит её по собственному вкусу.

Взаимопонимание, которое установилось между ними, росло с каждым днём и, казалось, было готово перейти на какой-то неведомый уровень… тот, который лишь спустя долгие века эволюции пытаются достигнуть особо одарённые собаки, ставшие друзьями людей, и всё же…

Через некоторое время уже трудно было определить, кто в этой межвидовой паре на самом деле исследователь – человек или динозавр…»

Чей гуталин лучше

В тишине особо резко прозвучал сигнал вызова. Ассистент, поколебавшись, отозвался и услышал голос маленького сына:

– Папа, когда ты придёшь?

Он напряжённо молчал, ведь единственный текст, который ему удалось сгенерировать, – это было повествование о мальчике и дейнонихе. Поэтому отлучиться со службы представлялось ему весьма неразумным. Но с другой стороны, если случится катастрофа, можно вообще никогда больше не увидеть семью…

– Профессор, мне надо повидать детей.

– Вот прямо сейчас?

– Если нас постигнет неудача, не будет времени даже проститься.

Профессор тяжело вздохнул и безмолвно кивнул, соглашаясь.

Вечер воскресенья выглядел совсем не таким радостным, как обычно. В парке пустовало больше половины площадок для пикников, хотя обычно в это время найти свободное место было почти невозможно.

– Дела совсем плохи? – спросила жена учёного, когда лакомства были съедены и дети убежали играть среди огромных древних деревьев.

– Хуже некуда, – признался он. – Мы ничего не знаем об этой проклятой технике. И о пришельцах тоже только то, что они сами соизволили сообщить.

– Я слышала в новостях. Это действительно обиньяны? Мы ведь уже почти забыли, как они выглядят.

– У них снаряжение и одежда стилизованы под древние латы.

– Разве это удобно?

– Не знаю. Вряд ли. Видимо, внешние эффекты для них важны.

– Надо же, а ведь до сих пор считалось, что космический исход обиньянов может быть просто легендой… Тут звонил брат, ты же знаешь, он торгует гуталином.

– Ему-то что? Сырьё-то не стратегическое.

– Как что? Волнуется, вдруг инопланетники будут поставлять свой, более импортный, галактический гуталин, а наш запретят. Или ещё хуже – придвинут планету ближе к Солнцу, чтобы теплее было, и все будут ходить в сандалиях или даже босиком. А ему ни работы, ни компенсации ввиду форс-мажорных обстоятельств.

– Да, инопланетяне – это точно форс-мажор. Думаю, они наши комиксы запретят за расизм и порнуху. А в книжных магазинах устроят интергалактические тренинги «Единство со Вселенной».

– Нет, лучше бы гуталин запретили, а всю сантехнику поставили инопланетную.

– Да, за это каждый второй родную планету продаст… Постой, что там происходит?

– Папа! Мама! – закричали, подбегая, дети. – Мы инопланетянина нашли!

– Какого? Где?

– Такого, как по телевизору показывали утром! Он вон там, в овраге лежит!

Адъюнкт вскочил и ринулся к неглубокому овражку, на склонах которого причудливо топорщились вылезшие из земли корни деревьев. В них, судя по всему, и запутался обиньян, зацепившись за многочисленные выступы деталями своего скафандра. Исследователь вспомнил, как живописал историю ранения и спасения дейнониха. Но быстро понял, что жизни пришельца вряд ли что-то угрожает, а вот освободиться самостоятельно ему не под силу. И даже с посторонней помощью выпутаться, не снимая облачения, ему будет трудно.

– Как вы сюда попали? Вы ранены?

В ответ раздалось невнятное бормотание.

Учёный попытался помочь незнакомцу хотя бы избавиться от шлема – и очень быстро понял, что снять его можно только вместе с головой.

Никакого облачения, похожего на древние земные доспехи, у пришельца не было. Адъюнкт быстро вспомнил обиньянские сказания о небесных ящерах, сеявших смерть и разрушение, а потом и перехваченные когда-то земными наблюдателями обрывки галактических видеосообщений, где были запечатлены подобные существа. Значит, существование цивилизации разумных рептилий, по виду почти не отличимых от земных рыцарей прошлого, вовсе не миф…

«Как же мы сразу об этом не вспомнили!..»

Рептилоид снова забормотал что-то. Учёный уловил повелительные интонации и рыкнул в ответ так гневно и яростно, что эхо зарокотало по всей роще гигантских деревьев. Из подлеска с паническим писком брызнула прочь стая мелких пичуг. А захватчик предпочёл притвориться, что свалился не только в овраг, но и в обморок.

…Через полчаса ничто не напоминало, что недавно парк был почти пуст и печален. Впрочем, толпа мало напоминала обычных гуляющих по случаю выходного дня – повсюду сверкали мигалки, слышались отрывистые команды. Техники деловито тащили приборы, необходимые для исследования обнаруженного неподалёку спускаемого аппарата, а полицейские тщетно пытались оттеснить подальше суетящихся папарацци.

– Ну, поздравляю! – Профессор не скрывал ликования. – Повезло вам, коллега, несказанно повезло! И не только вам, а всем нам.

– Жадность их подвела. Конкретно, жадность этого экземпляра. Хотел застолбить для себя участок побольше и получше.

– Папа, а почему обиньянов так зовут?

– Потому что они считали себя в родстве с одним из зверей, вот его искажённое название со временем и стало звучать как «обиньян».

– А куда они делись?

– Точно не известно, малыш. Может быть, они вымерли, а может, улетели в космос.

– Так что же… они всё-таки могут прилететь и напасть на нас? Как вот эти?..

– Эти уже не нападут, не бойся.

Навстречу русалкам

– Что вы себе позволяете? – бушевал профессор так, что слышно было на весь этаж. – Вы компрометируете само имя науки! И после этого ещё смеете обращаться ко мне за комментариями?!

– Господин профессор, зритель этого требует…

– Зритель?! Да этот безобразный фильм оказал вашей любознательной публике поистине чудовищную медвежью услугу. Ведь это была ложь, самая настоящая ложь!.. У вас такая приличная репутация, и вы её использовали для откровенного обмана зрителей. В то время как нет задачи важнее, чем говорить правду и демонстрировать истину. И вы даже не считаете нужным извиниться за эту ложь!.. Печально, что вы так бессовестно обманываете тех, кто вам доверял…

Ассистент прошёл мимо начальственной двери, тихо веселясь про себя. Он уже знал, что ярость научного руководителя вызвал недавно показанный по одному из научно-популярных каналов фильм, где утверждалось, что русалки существуют не только в сказках. Приводились различные теории, свидетельства очевидцев. В общем, к концу фильма у абсолютного большинства аудитории должно было создаться стойкое впечатление, что русалки – вполне реальные существа.

Профессор бушевал по этому поводу с самого утра, крича о безответственности и «научной помойке», а появление в лаборатории съёмочной группы того самого канала вообще воспринял как тяжкое личное оскорбление.

Наконец, прославленный учёный истощил свою энергию гнева и запас ругательств и изгнал телевизионщиков. А увидев ассистента, лишь спросил угрюмо:

– Вы смотрели эту чушь?

– Эта чушь может оказаться полезной, профессор.

– Что-о-о?!

– Вспомните, с каким трудом мы совсем недавно пытались экстренно придумать что-то о наших исконных корнях. А тут всё готовое.

– Что – всё?

– В материалах недавнего перехвата были сведения о цивилизации сатиров. А у них русалки традиционно в союзниках… хотя достоверность их существования и в том мире не доказана. Поэтому пусть уж лучше этот канал заранее нашу работу сделает.

– Сатиры, говорите? Да, я тоже читал… Но что будет, если вернутся люди?.. В вашем тексте так романтично описана дружба мальчика-обиньяна и нашего предка… Вы верите в её возможность? Всё, что мы знаем о людской цивилизации, внушает пессимизм в этом вопросе.

Ассистент промолчал. Он тоже неплохо знал историю.

– Кстати, – оживился профессор, – раз уже вы выбрали для своего опуса вариант альтернативной истории, в котором жителями Земли остались именно они, то скажите, какой версии нашей собственной истории вы придерживаетесь?

– Нашей?..

– Да, вас на защите диссертации непременно об этом спросят, это ведь принципиальный вопрос, разделивший учёных всего мира на два лагеря. Является легенда о вымирании наших предков результатом неумелой исторической фальсификации? Или наши пращуры действительно вымирали, и только благодаря обиньянам, открывшим способ путешествовать во времени, им посчастливилось выжить?

– Тогда придётся делать выбор между сторонниками пресловутой машины времени и теми, кто предпочитает теорию межвременных каналов…

– Вы на мой предыдущий вопрос не ответили, коллега.

– Думаю, что рассказы о гибели наших предков и господстве на Земле цивилизации людей-обиньянов есть результат исторической фальсификации. Как люди могли построить египетские пирамиды, создать линии в пустыне Наска, в том числе знаменитый Канделябр Каракаса, гигантские статуи острова Пасхи? А динозаврам это под силу. Да и зачем людям такие огромные сооружения?

– Логично, продолжайте.

– Старинные земные мосты рассчитаны на нагрузку, заметно превышающую вес человека или даже повозки с несколькими людьми. Более того, летательные аппараты, начиная с цеппелинов, рассчитаны на подъём куда более тяжёлых пассажиров, чем люди. А существование лёгких самолётов ничем не доказано, недаром даже в преданиях они носят название «этажерки».

– Да, это вы остроумно подметили: шкафы особо не летают, разве только сверху вниз.

– Ещё можно вспомнить такие важные понятия, как династия или динамичность, явно однокоренные со словом «динозавр». И основу нашего образа жизни – демократию… Да, в последнем случае имеется некое различие по звучанию, но оно находится в пределах допустимого искажения.

– Чем же в таком случае вы объясните, что о динозаврах так мало говорится в мировой литературе?

– Нас там не называют динозаврами.

– А как же?

– Просто по именам, профессор.

– По именам?..

– Да. Дина. Или Дино. И ещё множество вариаций. Да и кто вам сказал, что Шекспир не был динозавром? Ведь портретов его не сохранилось.

Документальный постскриптум

В одной из хроник найдены фрагменты любопытного документа. Это работа д-ра Йоганнеса Фибага «Контакт! – А что потом?». В тексте сказано следующее: «В Израиле же ортодоксальные раввины выступили с инициативой, чтобы прекратить нарастающую шумиху по поводу ящеров, вызванную фильмом Стивена Спилберга „Парк юрского периода“, и объявить все продукты, на которых в рекламных целях изображались ящеры, „некошерными“, т. е. запретными для каждого верующего еврея. Как аргументировал в одном из интервью главный раввин Иерусалима Сви Рафни, ящеры не могли жить семьдесят миллионов лет назад, поскольку мир, как всем известно, создан богом всего 5753 года тому назад.

Как отреагируют такие люди на получение внеземного послания или прибытие делегации с Дзеты в созвездии Сетки?»

Но не стоит расстраиваться. Ведь благодаря предварительной подготовке, художественным и документальным фильмам, телепередачам и книгам, в том числе – фантастическим, можно подготовить к контакту с кем угодно основную человеческую биомассу. И, что самое главное, – не потратить средства, а наоборот, хорошо подзаработать на этой подготовке и вдобавок войти в золотой фонд истории планеты.

 

Карина Сарсенова

Власть невозможного

Александр смотрел в распахнутое окно и думал о том, что сегодня его должны убить. Ему было известно даже точное время предполагаемого преступления. Ведь это только кажется, что убийства по заказу происходят по принципу «как и когда получится». Нет, как правило, киллер высшей квалификации действует по строго размеченному плану. Хотя импровизации тоже допускаются, конечно. Но любая импровизация – это риск провала задания, поэтому планирование убийства всегда в приоритете. Да и, что там говорить, составить план ликвидации жертвы проще простого – ведь чем социально крупнее и статуснее человек, тем более его жизнь подчинена жесткому распорядку. Узнать этот распорядок – значит наполовину выполнить заказ.

И он уже никогда не увидит, как его маленькая дочка играет с любимой куклой. Александр купил игрушку во время поездки в Австрию – там, в маленьком, но знаменитом на весь мир альпийском городке он нашел удивительный магазин. Все четыре этажа старинного дома были заполнены самыми чудесными игрушками: от традиционных, сделанных по средневековым образцам до новейших порождений электроники, среди которых он и выбрал эту куклу. Она умела ходить, танцевать и петь, отзывалась на радостный лепет малышки и повторяла услышанное.

Вручая Александру роскошную коробку с куклой, продавец сказал:

– Поздравляю, прекрасный выбор… редчайшая вещь… технология утеряна.

Счастливый отец не сразу осознал смысл его слов, переспросил:

– Вы хотите сказать, это не современная игрушка?

– Нет, что вы, уникальная антикварная находка!

– Но она танцует и говорит…

– Совершенно верно, однако это старинная вещь, и секрет изготовления таких кукол-автоматонов был утрачен к концу восемнадцатого века. Мы не имеем подтверждающих документов, но весьма вероятно, она принадлежала кому-то из юных эрцгерцогов Габсбургского дома.

Кукла выглядела почти новой, и разве что тщательная проработка мельчайших деталей выдавала в ней штучное изделие эпохи, когда даже обычные вещи имели свою индивидуальность. А когда Александр опытным взором распознал, что платье куклы украшено не стразами, а настоящими драгоценными камнями, которые образовывали сложный узор, он понял, что ему в руки попала и впрямь необычная игрушка.

Александр стоял во главе крупнейшего холдинга, занимающегося добычей цветных металлов, в том числе золота, а также драгоценных камней. Он владел несколькими заводами, производящими ювелирные украшения самого разного качества: от массовых, удовлетворяющих потребность обладать золотом у самых широких слоев населения, до эксклюзивных, существующих в единственном экземпляре и выполняющихся для определенного покупателя. Камни для таких изделий проходили тщательнейший отбор и являлись абсолютно уникальными по своим показателям качества. Как показывала практика, люди были готовы платить любые деньги, лишь бы почувствовать свою особенность, хотя бы через владение уникальным камнем. Мы все стремимся отождествить себя с чем-то неповторимым тогда, когда слепой трафарет жизненной неосознанности стандартизирует нас, и мы не можем проявить в своем сознании и развить собственную уникальность. Александр сколотил неплохой капитал на неспособности большинства людей рассмотреть и принять свою суть.

Сам профессиональный геммолог, Александр пропускал через свои руки все камни высшего качества. Всегда он давал им личные имена, фотографировал и пополнял, таким образом, свою картотеку красивейших минеральных творений природы. Он верил, что камни обладают собственной душой, даже сознанием, поэтому обращался с ними очень уважительно и с почтением.

Сейчас, пуская сигаретный дым у раскрытого окна навстречу летнему зною, Александр перебирал в памяти все свои любимые камни, шептал их имена. Как правило, с появлением очередного камня в жизни самого Александра происходили какие-либо изменения. Не всегда в лучшую сторону, хотя чаще все же это были хорошие изменения. Камни, он верил, обладали своей судьбой, как и люди. И минералы с несчастливой судьбой притягивали к владельцу несчастья, а счастливые камни делились своей радостью с человеком. Как только Александр брал в руки камень, он чувствовал, какая у него судьба. Несчастливые камни он старался продать за границу, чтобы они не наносили вреда его стране. А счастливые охотно продавал своим постоянным клиентам, иногда дарил, если человек ему особенно нравился.

Александр никогда не встречал крупных камней с нейтральной энергетикой, таких, каких нельзя было бы назвать хорошими или плохими. Он верил, что большие минералы обладают колоссальной энергетикой, туго сконцентрированной в их твердом теле, и такая огромная сила, собранная за неимоверно длинную жизнь крупного камня, не может быть нейтральной. Камень, как и человек, в какой-то момент своего развития определялся в своей принадлежности к добру или злу. Александр был в этом абсолютно уверен, ибо через его руки прошло огромное количество самых разных камней. Молодые, недозревшие камни мягких пород часто имели какой-то неопределенный характер, переменчивый и непостоянный. Они как будто колебались между позитивом и негативом, и могли склонять своего владельца на добрые или злые мысли и дела. Александр называл их «серыми» камнями, вне зависимости от их цвета. То есть такими, чей характер менялся в своей направленности в зависимости от неведомых человеку обстоятельств. Хотя, не исключено, что одним из таких обстоятельств был неведомый сам себе человек. А точнее, его слова, поступки и мысли.

Да, кстати, мысли! Александр стряхнул серую змейку пепла в малахитовую пепельницу, стоявшую на подоконнике. Как часто он замечал, что стоило взять в руки камень с плохой судьбой, и настроение портилось, в голову лезли дурные мысли, зачастую накатывала депрессия, совершенно без повода. Если такой камень долго лежал в сейфе, Александр начинал видеть мир в черном цвете, проявлялись какие-то недомогания, дела начинали разваливаться. Стоило избавиться от такого камня, и все приходило в норму. Естественно, влияние камней сказывалось и на членах его семьи. Но больше всего все-таки на нем.

Он прекрасно помнил те напряженные дни, когда его жена Юля лежала вторые сутки в роддоме, мучаясь в попытках родить их долгожданную дочь. Юля непременно хотела родить сама, но ее слишком узкий таз значительно усложнил задачу. Схватки были недостаточно сильными, их стимулировали, но все никак не удавалось добиться желаемого. Юлька мучилась страшно, а он ничего не мог сделать. Метался у себя в офисе, молясь всем богам, которых мог вспомнить. Порою ему казалось, что только бог вот с этим именем может помочь ему, и направлял все всполохи своей души в это русло. Потом вдруг убеждался, что самый правильный бог – вон тот, с именем совершенно иного звучания, и обращал молитвы к нему. Но в какой-то момент понял, что все имена и названия скрывают совершенство единого Творца, и что можно молиться без слов, пропуская импульсы своей души сквозь очищающий свет осознания.

У жены был к тому же какой-то сбой в иммунитете, отчего она не могла переносить никаких обезболивающих, реагируя на них в категорической форме, вплоть до отека Квинке. Александр горько думал, что в этом была вся Юлька: она всегда либо принимала, либо отвергала что-то всецело, до конца.

И вот на вторые сутки ее мучений, он получил только что добытый изумруд с месторождения Дегельбетей в Восточном Казахстане. Это удивительное место с древнейших времен славилось своими сокровищами. Его название переводилось и как Драконовы горы, что получило подтверждение в 1959 году, когда при раскопках были найдены кости динозавров, и как горы Благодатные – вода здешних родников отличалась целебными свойствами. В небе над Дегельбетеем люди не раз видели таинственное свечение.

Камень был невероятного размера, около трехсот карат. Пусть после обработки останется вдвое меньше, но это был поистине уникальный экземпляр. Цвет камня потрясал своей чистой глубиной и насыщенностью. А самое главное, когда Александр взял его в руки и ощутил мощную теплую волну благодати, он неожиданно успокоился. Он знал, что теперь все будет хорошо.

Через полчаса ему позвонили и сообщили, что Юля наконец-то родила, сама, чудом избежав сильных разрывов и осложнений, здоровую дочь! Счастливый отец поблагодарил камень, который через неделю засиял на хрупкой Юлькиной шейке огромным, нереальной красоты кулоном, словно медаль за стойкость в выпавших на ее долю испытаниях.

…А месяц назад Александру доставили голубой алмаз редкой красоты, найденный на единственном в мире месторождении алмазов, никак не связанном с древними вулканами. Ученые терялись в догадках, каким образом могли зародиться алмазы без кимберлита. Была версия, что алмазы там появились после падения большого метеорита. Тем более что в одном из упавших в тех краях в XX веке «небесных камней» были обнаружены мелкие алмазы, имевшие ту же характерную особенность кристаллической решетки, что и алмазы из загадочного месторождения.

После огранки алмаз превратился в искрящийся великолепный бриллиант весом в тридцать карат. Камень пролежал в сейфе буквально пару дней, когда на него уже нашелся покупатель. Ближайший друг Александра, Игорь, собирался отмечать юбилейную годовщину свадьбы со своей второй женой. В честь пятилетия их союза он хотел преподнести жене уникальное украшение и обратился к Александру.

Игорь и Александр дружили с детства, познакомившись еще в песочнице. Учились, правда, в разных ВУЗах, но тесно дружили всегда. Между ними никогда не пробегала черная кошка непонимания, не было ни одной по-настоящему серьезной ссоры. Игорь разбогател практически одновременно с Александром, погрузившись в фармацевтический бизнес, так что зависти между друзьями не наблюдалось. Женщины осыпали вниманием и того, и другого, и конфликтов из-за слабого пола у друзей тоже не бывало.

Александр сразу предложил Игорю голубой бриллиант. Щедрый и умеющий любить, он хотел подарить этот уникальный камень другу, но Игорь не согласился. Как истинный мужчина, он хотел заплатить заработанными деньгами за подарок любимой женщине, а не получать его даром. Сошлись, как обычно, на компромиссной середине. Игорь заплатил ровно половину стоимости, потому что и Александр не хотел наживаться на друге.

Ирка, жена Игоря, плакала от счастья. Казалось бы, у женщины все есть, но сила красоты уникального камня всегда ошеломляет! Получив такой подарок, Ира увидела в нем искренность и чистоту любви к ней ее мужа. Теперь, Александр был уверен, их ждало еще, по крайней мере, одно, пятилетие счастливой семейной жизни.

Но вместо этого на семью Игоря посыпались несчастья. Сначала его сын от первого брака, до сих пор успешно учившийся в американском ВУЗе, был отчислен за неуспеваемость, и оказалось вдобавок, что парень подсел на кокаин. Его срочно госпитализировали на лечение от зависимости в одну из лучших американских клиник. Мать мальчика улетела в Штаты приглядывать за сыном.

Не успела она сесть в самолет, как случилось следующее несчастье. Родители Игоря попали в автомобильную аварию. В их машину, мирно стоящую на светофоре перед красным сигналом, на полной скорости въехал «КамАЗ», у которого отказали тормоза. «Мерседес», за рулем которого сидел отец Игоря, впечатался в тот самый светофор, превратив машину в лепешку. Мать погибла на месте, отец чудом остался жив. Но у него в теле не осталось, должно быть, ни единой целой косточки, и на следующей день после аварии его разбил инсульт. Сейчас он лежит, прикованный к кровати, под неусыпным наблюдением лучших врачей и сиделок города. А водитель грузовика, отделавшийся легким испугом, попросту исчез. Игорь сказал, что он сбежал, но чутье подсказывало Александру, что дело нечисто. Периодически до него доходили слухи, что Игорь не брезгует прибегать к помощи криминальных структур, но он не лез с вопросами. Сам Александр никогда не ставил деньги или месть выше простой человеческой морали. В среде большого бизнеса его считали чудаком, предпочитавшим не пачкать руки кровью во имя чего бы то ни было.

А неделю назад случилось и вовсе странное происшествие. Ира, надев тот самый бриллиант, отправилась с подругой на скачки. Она вообще любила лошадей и все, что с ними связано. Регулярно ездила на эти самые скачки, любовалась на изящных животных в их захватывающем полуполете, ставки ее не интересовали совсем. Так вот, в самый разгар зрелища рухнула крыша! Причем не вся, а обвалился именно тот кусок, под которым стояла Ирка с подругой и телохранителями. Один из парней скончался на месте, Иру и подругу доставили в больницу с множественными переломами, травмами черепа и изрезанными лицами. Красавица Ира пребывала почти в коматозном состоянии, причем и физически, и психически. Ей предстояло пройти целый курс пластических операций. И ужасом затягивала ее сознание неизвестность того факта, какое же лицо выглянет, в конце концов, из-под метров бинтов после всех операций. Но самое неприятное, что она была на пятом месяце беременности, они с Игорем так ждали этого ребенка, тоже девочку, кстати. По дороге в больницу случился выкидыш, Ира чуть не погибла от потери крови.

Несчастный Игорь поседел в одночасье. Здоровый сорокалетний мужчина как-то ссохся, сгорбился, его лицо утонуло в тенях глубоких морщин. Но страшнее всего оказалось влияние всех несчастий на его психику. Игорь на нервной почве сошел с ума. Будучи не в состоянии ни принять, ни отвергнуть все произошедшие с его семьей несчастья, он решил переложить всю ответственность на кого-то другого. Не в силах смириться, он нашел безумный выход, выплеск для своего исстрадавшегося эго, объявив войну воображаемому врагу.

Он во всем винил Александра. Он уверовал, что тот специально хочет его извести, для чего и продал ему проклятый голубой бриллиант. Причины для приписанной бывшему другу ненависти быстро оформились в бредящем сознании. Конечно, Александр попросту хочет отнять его процветающий фармацевтический бизнес, так как необычайно корыстен! И завидует его сияющей любви с Ириной, так как сам не способен ни на какие чувства! Он может думать только о своих камнях и металлах, ни о чем больше. Гадкий, подлый, низкий человечишка!

Тот факт, что десять дней назад он, Игорь, думал об Александре совершенно иначе, и хранил последовательность своих мыслей вот уже почти сорок лет, не тревожил больное сознание. Словно какая-то злая неведомая сила развернула свою мощь в душе Игоря, переписав, переиначив всю его память. Ненавидя своего бывшего близкого друга, Игорь почти не отдавал себе отчета, насколько сильно страдает сам. Всегда деятельный по своей натуре мужчина, он не мог поступить несвойственным для себя образом и просто смириться со всеми бедами, пытаясь их преодолевать по мере сил. Смирение означало для него пассивность и слабость. Игорь не осознавал скрытого мужества смирения, когда просто надо переломить свое эго и принять ситуацию такой, какая она есть. А потом действовать. Игорь не мог позволить своему сознанию решить, когда нужно смириться, а когда действовать. Как права была Ирина, утверждавшая, что у ее мужа совсем не развита интуиция!

Лишь глубокой ночью, падая с ног от изводящей его ненависти, погружаясь в забытье всесильной усталости, Игорь вдруг чувствовал, как его душу переполняет невыносимая горечь. Горечь невероятного сожаления о неверном выборе, об утраченном правильном пути, о зле, наносимом им самому себе и окружающим его людям. Самая настоящая, бессмертная, всезнающая, но подавленная часть его самого, которая и была истинным Игорем, порождала эту горечь. Только в те несколько секунд, когда его сознание парило между реальностями яви и сна, опустошенное непомерной усталостью, бессмертная часть Игоря могла быть услышана. Но, увы, у него совсем не было сил, чтобы осознать этот зов и тем более внять ему.

Каждое новое утро он встречал, все более искореженный, съеденный своей нелепой ненавистью. И теперь именно она являлась движущей силой его сознания, оставив все другие мысли и чувства похороненными в тени исковерканной памяти. Игорь решил защитить своих близких, уничтожив Александра.

Александр недоумевал, как такое могло случиться! Ведь он всегда верно чувствовал ауру камня! Как он мог не распознать этого минерального монстра, сожравшего сознание его друга! В топкой трясине безысходного отчаяния, опустошающего бессилия, растерянности, переживания незаслуженной обиды и все еще теплых чувств к психологически мертвому другу, Александр страдал не меньше Игоря.

Служба охраны у Александра всегда была на высоте. Сколько раз его хотели убить! Всегда причина была одна – деньги и власть. Он уже привык к тому, что кто-то в мире все время желает ему смерти. Тем более что все покушения удавалось предотвратить в самом начале очень простым путем: киллеру платили в несколько раз больше. Отступные всегда срабатывали. Но никогда Александр не собирался мстить. Все заказчики его смерти жили до сих пор, а если и умирали, то не по его вине.

…Александр нервно закурил третью сигарету. Его лучший друг хочет его убить! Все попытки провести переговоры потерпели крах. Игорь избегал любых контактов и планомерно готовил расправу. И сегодня, в шесть часов вечера, он, Александр будет убит.

Все попытки перекупить киллера тоже не удались. Парень попался на удивление принципиальный. Охрана Александра предложила единственный выход: ликвидировать и киллера, и заказчика. Игорь прекрасно знал, что Александр никогда не согласится на такой расклад. И он оказался прав.

Александр больше всего боялся, чтобы свихнувшийся друг (а он до сих пор считал Игоря другом, имеющим несчастье сойти с ума) не причинил вреда его жене и дочери. Поэтому еще вчера он отослал ничего не подозревающую Юльку с Сонечкой на Бали, подальше от места ожидаемой трагедии. Юля радостно упорхнула на курорт, прихватив с собой дочку и нянечку, предвкушая напитаться гармонизирующей силой Индийского океана.

Когда самолет взмыл в воздух, Александр вздохнул с облегчением. Теперь он остался с сумасшедшим один на один, и при таком раскладе бояться было нечего. Все мы когда-нибудь умрем, что же боятся неизбежного, размышлял сам с собой Александр. Просто не хотелось бы вот так нелепо, от руки чужого бездушного мужика, нанятого лучшим другом с помутневшим сознанием, заканчивать свои дни на этой Земле. Как же ему хотелось увидеть, как будет расти его дочь, превращаясь из умилительного карапузика в очаровательную девушку! Он жаждал быть рядом с ней как можно дольше, оберегая своей любовью и возможностями. А как же хотелось наслаждаться любовью с прекрасной женщиной, которая согласилась стать его женой и разделить с ним свою жизнь! Он мечтал стареть вместе с ней, открывая наперекор времени, а может быть, благодаря ему, все новые и новые прекрасные черты своей второй половинки!

Увы, этому не суждено было сбыться. Александр почти смирился с неизбежным. Он затушил сигарету, отвернулся от окна, за которым ключом била такая наглая, такая ненасытная жизнь, и подошел к сейфу. Набрал известную только ему и Юльке комбинацию цифр и открыл тяжелую дверцу. Внутри, в мерцающем полумраке, на черной бархатной подушке лежал новый камень. Огромный, пятидесятикаратный темно-красный рубин таинственно поблескивал, отражаясь в изумленных глазах нового хозяина. За всю свою жизнь Александр не видел такого огромного рубина. Камень был не совсем равномерно окрашен, но чистота его была великолепна. Александр осторожно взял его в руку. От камня исходил несколько неприятный холод, как будто он высокомерно гордился сам собой. Александр поймал себя на новом для него чувстве, возникающем при контакте с камнем: он боялся рубина. Но чем больше он держал камень в руке, тем дольше хотелось продлить время контакта.

Александр сел в кресло, обитое красным атласом, с золотыми драконами вместо подлокотников. Он внимательно рассматривал камень. Да, цвет распределен неравномерно, где-то он сконцентрирован сильнее, где-то оттенок выражен слабее. Но в целом камень вне всякой конкуренции. Он просто восхитителен! Какая бездонная глубина, созданная самой природой, какая чистота, какой дивный колер – багряный, очень похожий на темную кровь. Александр ощутил необычайное стремление стать как можно ближе камню, слиться с ним в единое целое. Он сжал ладони, зажав камень между ними. Как странно, прежде он испытывал такое желание единения только по отношению к любимой Юльке, а теперь… Да что там Юлька, подумал он, она наверняка любила не его, а его деньги. Он же знал это с самого начала! Как у нее горели глаза, когда он преподносил ей очередной драгоценный подарок! А все эти нелепые ссоры между ними она сама же наверняка и провоцировала, чтобы выклянчить у него новый комплект. Она ведь знала, как заставить его чувствовать себя виноватым! И дочь родила специально, чтобы покрепче привязать к себе этот денежный мешок! А когда Соня вырастет, станет такой же корыстной, как и мать, гены-то передались! И будет выуживать у отца деньги на выпивку, тряпки и наркотики – многие дети богатых родителей так живут! Да в один прекрасный момент эта стерва, Юлька, все просчитает, подставит его с якобы любовницей, и быстро дело в суд, на развод, подаст. И оттяпает как минимум половину его, с таким трудом нажитого, имущества! А то и все отнимет, она же прожженная дрянь, как же он раньше не замечал!

Надо срочно разводиться, пока не поздно! Слава Богу, догадался отправить ее на море! Пока она там, он за ее спиной сейчас все оформит так, как ему надо, благо деньги многое могут! Александр вытер вспотевший лоб, и потянулся к телефону. Надо срочно звонить адвокату! У него есть десять дней, пока эта тварь не вернулась с курорта! Он чуть было не лишился всего имущества, остолоп, доверчивый простак! Вон как Алексея, занимающегося мясным и зерновым бизнесом, жена кинула! Еле ноги унес, чуть не убила, а ведь фактически наняла киллеров, сумел парень откупиться вовремя!

Вот скотство, выругался Александр, его же хотят сегодня убить! Ну, уж нет, дудки, не выйдет! У него в запасе еще восемь часов, он им всем покажет кузькину мать! Как там говорил начальник охраны, нет человека – нет проблемы? Значит, эта проблема решена. Да у него денег столько, что можно весь город списать подчистую! Да он устроит этому киллеру и чокнутому придурку такую пытку, что они будут молить о смерти! Он же считал Игоря своим лучшим другом почти сорок лет! Доверял ему, как родной матери. Сколько раз спасал от банкротства, выкупал его же жизнь у киллеров, помогал находить выгодных клиентов! В конце концов, это же он, Александр, познакомил Игоря с будущей женой, с Иркой! Он счастлив теперь благодаря ему, Александру! А что вместо благодарности?! Могильная плита!

Александр вскочил и нервно забегал по комнате. В его душе клокотали обида и ненависть. Он строил планы самой изощренной мести бывшему другу. Он жаждал его крови, горел желанием размазать его по стенке, наслаждаться воплями о пощаде. Он сам прикончит этого ублюдка, а заодно и киллера, посмевшего планировать его ликвидацию!

Пот лился с него ручьем, заливая глаза. Ему казалось, что внутренний огонь ненависти перекинулся на тело, и что он весь горит. Александр развернулся и направился к барной стойке в углу комнаты, намереваясь утолить жажду апельсиновым соком.

И тут он споткнулся о куклу, которую Соня забыла, спешно собираясь на море. Он потерял равновесие и полетел вперед, прямо на барную стойку. Вытянув перед собой руки, чтобы смягчить падение, Александр разжал кулак, в котором был зажат рубин, и больно ударился грудью о мраморную столешницу. Скорчившись от боли, он рухнул на пол. Рубин с глухим стуком выкатился на центр комнаты и замер на ковре, переливаясь в лучах летнего солнца всеми цветами радуги. Александр тихо извивался от боли, корчась на одном месте, но взгляд его был прикован к камню.

Кукла, включившись от удара, пролепетала что-то радостное и мелодичное, но вдруг нежный голосок сменился утробным рокотом: «Скоро!.. Уже скоро!» – а потом и вовсе перешел в бессвязный клекот, похожий на крик хищной птицы.

Наступила долгая, тяжелая и томительная тишина. Вдруг извне раздался какой-то непонятный шум, неуклонно нарастающий и приближающийся к дому. В распахнутое окно с громким шелестом влетела крупная птица. Александр от неожиданности перестал чувствовать боль и замер на полу. Птица была явно хищная, коричневая, с пестрыми пятнами на груди. Крючковатый клюв не оставлял сомнений в ее рационе. Острые когти на мохнатых сильных лапах впились в дорогую кожу стола. Птица посмотрела на лежащего на полу Александра, склонив голову сначала в одну, потом в другую сторону. В огромных блестящих, как гематит, глазах хищницы, мужчина увидел себя, скорбно скорчившегося на полу. Затем, с шорохом распахнув потрясающе широкие крылья, отчего у Александра перехватило дыханье, она неловко спрыгнула со стола на пол и подскоками подобралась к рубину. Александр хотел было закричать, швырнуть чем-нибудь в наглую хищницу, но какая-то неведомая сила словно парализовала его. Он мог только наблюдать.

Птица подошла к камню и принялась внимательно, с интересом его рассматривать. Затем потопталась вокруг него, неожиданно наклонилась и щелкнула по камню клювом. Посмотрела на Александра долгим немигающим взглядом. И мужчина содрогнулся от внятного толчка, прокатившегося по этому взгляду в самую его душу. Он бы мог поклясться прямо здесь и сейчас, что это существо, кем бы оно на данный момент не являлось, да хоть птицей, сделало ему сейчас поистине царский подарок. Поймав его осознание ситуации, как и выраженную им немую благодарность, птица склонила голову. Она громко и резко крикнула, присела, распахнула тяжелые мощные крылья, и взлетела, оттолкнувшись сильными ногами от пола. А потом, описав круг под потолком, вылетела в окно, еще раз крикнув на прощанье. И кукольный голосок отозвался едва слышным эхом.

Александр медленно поднялся с пола. Боль сразу же напомнила о себе, заставив его вскрикнуть. «Наверное, сломано ребро», – мелькнуло в голове. Он подошел к креслу и опустился на прохладный атлас обивки. Теперь он знал, что надо делать. Он снял телефонную трубку и набрал номер начальника охраны. Коротко дал необходимые распоряжения. Все. Так просто. Все гениальное просто.

Через десять дней вернулась посвежевшая и загорелая Юлька и довольная Сонька. Александр встречал их в аэропорту и лучился от счастья. Так никогда любимая жена и не узнала, что муж спас себе жизнь, предложив принципиальному киллеру огромный рубин в обмен на свою жизнь. У каждого своя цена, цинично заметил начальник охраны.

А с Игорем он не стал делать ничего. Просто ничего. Потому что Игорь сделал все сам. Не дожидаясь момента исполнения своего заказа, он покончил с собой. А киллер был убит при исполнении следующего задания. В кармане у него нашли огромный рубин, носимый, видимо, как амулет…

Александр обрел новое знание о природе камней: оказывается, встречаются камни-хамелеоны, кажущиеся позитивными, но несущие глубоко внутри мощный негативный заряд. И при соприкосновении с человеком, подобным им самим, с червоточиной, раскрывают и свою, и его подлинную природу.

А еще Александр знает – все в мире взаимосвязано. И выход есть всегда. И если человек искренне и последовательно живет согласно свету в своей душе, всегда найдется в мире кто-то, кто сделает поистине царский подарок – вернет человеку себя самого.

Он предпринял настоящее расследование, чтобы выяснить происхождение старинной куклы и вот что узнал. Когда австрийская эрцгерцогиня Мария-Антуанетта выходила замуж за французского наследного принца, ей было всего четырнадцать лет. Девочке не позволили взять с собой во Францию ни единой вещи из дома. Таковы были требования этикета. И конечно не могло быть и речи, чтобы супруга дофина привезла в Версаль любимую куклу-автоматон, хоть та и вышла из рук знаменитого часовых дел мастера Пьера Жаке-Дроза. Швейцарский механик был принят при всех царственных дворах Европы, но еще до того он много странствовал по землям далеким и таинственным, собирая крупицы полузабытых знаний древних мудрецов. О некоторых его изделиях ходили слухи, что автоматоны способны отводить беду от владельцев, но каким образом и правда ли это вообще, – никто из современников сказать не мог.

Мария-Антуанетта в одном из первых писем из Франции просила свою матушку-императрицу тайно прислать ей куклу, но получила суровый ответ: будущей королеве надлежит смирять свои капризы. Вскоре место игрушек в жизни Марии-Антуанетты заняли драгоценности, самой любимой из которых стал «голубой камень короны» – уникальный алмаз, привезенный путешественником Тавернье откуда-то с Востока…