Рожденный ползать летать не может, — Сказал и сам себе не верю, И как поверить, когда под кожей Зреют курганы жемчужных перьев. Когда ты ходишь, беремен небом, А всем плевать, потому что сыты. Ты бьёшь по ним обнажённым нервом. Они опускают забрала быта. А небо жжёт и горит в гортани, Квадратное, острое небо смыслов. Рождённый ползать и вот ЛЕТАЮ! Орбитой мечты, облаками выстланной. Очнулся на миг, под крылом – планета. Понедельник, утро, в метро – тесно. Граждане, уступите место поэту! Будьте людьми, уступите место!

Лицо за стеклом, человек неизвестный Стоит, ожидая минуты уместной, Когда остановится поезд, и он С досужей толпою шагнёт на перрон. Потом все по плану, обычно и гладко, Направо ступеньки, Кольцо, пересадка. В извечном кружении – спины и лица, И это лицо среди лиц растворится. Но что-то такое в его ожиданье. Жуком в янтаре замерло мирозданье, Как хищник в засаде, застыло и ждёт, Когда он шагнёт, когда он шагнёт. А поезд к перрону всё ближе и ближе, Но время нависло скалою недвижной, И сколько столетий на счёт упадёт Пока он шагнёт, пока он шагнёт? В экстазе с плебеем сольётся патриций, И нищенка станет избранницей принца. Состарится феникс и вновь оживёт, Когда он шагнёт, когда он шагнёт. Рассыплются горы, поднимутся реки, И пятна Луны изгладятся навеки. Отправится в путь антарктический лёд. Когда он шагнёт, когда он шагнёт. Зрачок сингулярности в сердце квазара, Вращенье галактик и рев динозавров, И самая первая книги строка — Не ляжет, не будет, не станет, пока… Такой же как все, ни плохой, ни хороший, Один из толпы, человечек творожный, Не медля особенно и не спеша, Привычный в грядущее сделает шаг!

Время фасады штурмует накатами, На маскаронах ощерились львы. Старые здания, словно фрегаты В суетном море бурлящей Москвы. Гордо высоток возносятся ярусы, Но несравненно прекраснее их Облако белое ветреным парусом Реет над палубой крыш городских. Улочка узкая, девочка дерзкая. Хочешь пиастров? Так жарь до конца! Здравствуй, Смоленка, земля                                 флибустьерская! Спой мне еще про сундук мертвеца! Галсами меряю гавань Арбатскую, К свету таверны лечу мотыльком, Лью в ненасытную глотку пиратскую Черный и злой неразбавленный ром. Где ваши души? А ну-ка, не прячьте! Пусть бесконтрольно плывут за буи! В самое сердце стальные, горячие Бьют абордажные рифмы мои! Пусть далеко океаны гремящие, И никогда нам до них не доплыть. Самое главное – быть настоящим, Пусть ненадолго, но все-таки быть, Словно цунами, прекрасным и яростным, И не жалеть никогда, ничего! В сердце поэта швартуется парусник. Не опоздай на него!

Горит огонь в оранжевой хурме, Как в сердце непокорном и мятежном, Которое всегда не в такт живёт. Все время врозь, наружу, на отлёт. Ни в небе, ни в земле, а как-то между Чеканных строк Великого письма, Где скалы слов и звезды многоточий, Желанный, но непрошеный подстрочник, Растет хурма. И значит – сгинет тьма! И кладезей откроются затворы, Сладчайший сок Заветного точа. Мне все подвластно! Радость и печаль. Создать дворец или разрушить город, Являть себя в воде или огне… Но я молчу, утрачивая ясность. Незрелой истины нечаянная вязкость Оскоминой сковала горло мне, А та другая, что всегда одна, Как встарь, осталась неизречена.

Скажи мне, что творится, Азазель? Как там Москва? Какие нынче нравы? Мессир, в Москве – весна, звенит капель. Народ скорбит и плачет по Варавве. А что же, друг мой, Иудейский царь? Я слышал, он явился, наконец-то. Владыка, у царя плохой пиар. Погиб безвестно где-то под Донецком. Отрадно слышать. Что же нам тогда, Остаться здесь или явиться лично? Мой господин, какая в том нужда? Они без Вас справляются отлично. И дьявол, развалясь у очага, Поправит душ горящие поленья, А над Москвой весна и облака, И еле слышный шепот искупленья.

Мне снилось, что я поднимаюсь,                                 как тесто, Расту неуклонно, как гриб дрожжевой. Из утлой коробочки спаленки тесной Ползу через край, извергаясь отвесно На гравий бульваров, на пыль мостовой. Прольюсь, заполняя пустоты и щели, В замочные скважины влезу червём. Во мне кубатура любых помещений. Я – неф и притворы, я – храм                                 и священник, И масса, и плотность, и смысл, и объём. Вздымаюсь курганом все шире и выше, Журчу в водотоках, бегу в проводах, Во мне все мосты и карнизы, и крыши, И листья каштанов, что ветер колышет, И облаком в небе моя борода. Зачем я? К чему этот рост несуразный? Затем ли чтоб вечером долгого дня Я сверху на город взглянул звездоглазно, А тот фонарями и кольцами газа, И тысячей окон глядел бы в меня…

В глазах кашалота протяжная гаснет                                         мысль, Пока он недвижный лежит в полосе                                         прибоя. Взлетают гагары, и волны целуют мыс, И небо над пляжем пронзительно-голубое. На шкуре гиганта отметки былых побед С тех пор как спускался подобьем                                Господней кары В кромешную бездну, куда не доходит                                                  свет, И рвал, поглощая бесцветную плоть                                         кальмаров. Вот снасть гарпунера, что так и не взял                                                  кита. Вот ярость касаток, кривые акульи зубы, И старый укус, что оставила самка та, Которую взял подростком в районе Кубы. Он видел вулканы и синий полярный лёд, И танец созвездий над морем в ночи                                          безлунной, Беспечный бродяга холодных и теплых                                                   вод, Как знамя над хлябью свои возносил                                          буруны. Но странная доля, проклятье больших                                         китов, И в этом похожи с людскими китовьи                                         души. Владыкам пучины как нам, до конца                                          веков, Из вод материнских идти умирать                                         на сушу. Взлетают гагары, и волны целуют мыс, Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста. В небе над пляжем упрямо штурмует высь Белое облако, похожее на кита.

Сегодня я вижу, особенно дерзок твой                                                  рот, Ты куришь сигары и пьешь обжигающий                                                  брют, Послушай, далеко-далеко в пустыне идет Слепой одинокий верблюд. Ему от природы даны два высоких горба И крепкие ноги, чтоб мерить пустые                                          пески, А здесь воскресенье, за окнами – дождь                                           и Арбат, И хмурое небо оттенка сердечной тоски. И ты не поймешь, отчего же случайная                                                  связь Приносит порою такую ужасную боль, А там над пустыней созвездий – арабская                                                  вязь, И глазом Шайтана восходит кровавый                                          Альголь. Но старый верблюд не увидит величья                                                  небес. Он чует лишь воду и змей, и сухие кусты, Как ты, обольщая бандитов и пьяных                                                  повес, Торгуешь собою, не зная своей красоты. Пусть память поэта простит небольшой                                          плагиат, Но вдруг ты очнешься от тягостных                                   сладких забав. Ты плачешь? Послушай, далеко-далеко                                         на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Его еще не забыли. Соседи расскажут вкратце, Как рылся в автомобиле, Ходил на канал купаться. Нескладный, худой, лохматый, Одежда, как на чужого. Едва ли он был солдатом И вовсе не пил спиртного. Работал по будням в книжном, В субботу играл на флейте, Чудак с бородою рыжей. Его обожали дети. Он часто вставал до света, И что-то на крыше строил, Антенну, маяк, ракету? Из жести неладно скроенную. За это его ругали, А он лишь молчал угрюмо. Милицию вызывали, Писали доносы в Думу. И вот, дождались, накликали Беду, что давно витала. Флейтиста – на время в клинику, Ракету – в приём металла. Наутро в подъезд загаженный Явились медбратья дюжие, Здорового быта стражники, Вязать и спасать недужного. Вломились, а он – на крышу, В ракету, и люк захлопнул. Потом приключилась вспышка, И стекла в подъезде лопнули. Что было? Одни догадки. Пресс-центр объяснить не может. В газете писали кратко, Мол, был смутьян уничтожен. Но правды никто не знает, Лишь только расскажут дети, Что рыжий флейтист играет Теперь на другой планете. Конечно, детям не верили, Но факт оставался фактом, Случайно или намеренно Чудак запропал куда-то. Ушел, а внизу остались На кухнях пустые споры, И жизнь с эпилогом «старость» Из длинной цепи повторов. Работа, зарплата, отдых, Орбиты колец кружение, И небо над крышей в звёздах, Как вызов…, как приглашение.

В коконе прогорклом никотиновом, В стареньком потертом пиджаке Шел поэт дворами и квартирами. Шел один, без музы, налегке, Во дворах сугробы тлели рифами, Оттепель облизывала льды. Он плевался скомканными рифмами В черные отверстия воды. И от рифм, как бесы от причастия, Разбегались живо кто куда Грязные столичные несчастия, И тогда светлела темнота. А поэт гулял себе, отмеченный Светом кухонь, запахом пивных, И ему навстречу были женщины, Но поэту было не до них. Он искал пристрастно, жадно, искренно, Верил, что живет в Москве одна Вечная немеркнущая истина, Слаще меда и пьяней вина. Он прошел Арбатом и Остоженкой, Пил в Сокольниках и в Тушино бывал. На Таганке ел коньяк с мороженым, На Тверской просил и подавал. Тасовал метро пустые станции, Выпил все и всех перетусил, А потом устал, сошел с дистанции И обратно женщин попросил. Он как книги женщин перелистывал И уснул у лучшей под крылом, А его ненайденная истина Ела суши рядом, за углом. Паладины истины ретивые Потружусь отметить вам, мораль — Алкоголь и кокон никотиновый Помешали поискам, а жаль.

Ось миног! Омфалос мира! Генри Госсе пела лира! И присоски, как пупки. Опускались на колки.

Старый еврей водой наполняет таз, Длинными пальцами давит тугой рычаг. Брови густые, сеть морщинок у глаз. Лето. В городе нет работы для скрипача. Улица пыльная, небо плывет над ней. Ветви акации держат скорлупки гнезд. Птицы ушли к морю искать людей. Ворота открыты, стража бросила пост. Старый еврей наполнит таз до краев, Поднимет с трудом, неспешно пойдет                                                 назад. Ветер прошепчет: «Здравствуй,                                 почтенный Лёв.» Он не ответит, даже не бросит взгляд. Бражником с губ не шелохнёт «шалом». Незачем людям духов благословлять. Жидкость в тазу – чаянья о былом. Только б дойти, только б не расплескать. Улицей узкою мимо пустых окон, К башне на площади, там, где растет орех. Жидкость в тазу – мыслей живой огонь. Он пронесет, он принесет за всех. Мертвое русло, пыли сухой ручей Будет поить, капли грязи презрев. Жизнь – это солнце, ярче любых свечей! Жизнь – это слово «Аэ… Аэ маэф!» Дрогнет земля, встанут ростки голов, Плечи и руки – закрепощенный прах. «Здравствуй, отец! Здравствуй,                                 почтенный Лёв!» Небо над ним, скрипка в его руках. Выйдет мелодия – дикий, шальной гопак. Тучи закружатся, грянет внезапный гром. Ветхие крылья – старый его пиджак, Пряди седые тронутые дождем. Длится и длится звуков и капель вихрь, Бурно вздымается грива живой реки. Видишь ли, мастер? Слышишь ли                                           голос их? Мягких ладоней глиняные хлопки.

Позабыты прежние союзы, В черном небе астры отцвели. Дети Полдня, я целую в дюзы Ваши световые корабли. Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь» И скафандр, который не предаст. В долгую космическую осень Увожу свой старый пепелац. Растворюсь в туманном Магеллане, Гончих псов оставив за спиной. Нынче и пацаки, и чатлане Могут превратиться в перегной. Перегной дождями увлажнится. Что же ты не весел, гордый Тарс? Будет кукуруза колоситься, Разбавляя жёлтым красный Марс. И фастфуд откроют в лунном цирке, Станут там Биг-Маки продавать. Мне, ребята, хуже чем эцихи, Ваша сетевая благодать! Я плевал на ваш комфорт облезлый, На постылый офисный покой, Лучше так, навстречу звездной бездне, Но своей, неторною тропой. Ни к чему пустые разговоры. Посмотри, как много звезд вокруг! Где-то ждет меня моя Пандора И Аракис, и планета Блук. На прощанье гляну исподлобья И над полем плавно поднимусь. Радуешься, морда эцилоппья? Не надейся, я еще вернусь. С армией таких же непослушных, Что без страха цаками звенят. Так что вам, наверно, будет лучше Срочно трансглюкировать меня. А иначе наберусь силёнок, Подниму упрямую башку, И взойдет над миром обновлённым Грозное, торжественное «КУ!!!»

Зачем мне этот пламенный напор, Оправа Моисеева куста. Я знаю, чем неистовей костёр, Тем гуще и чернее темнота. Страшусь его, держу его внутри, Заветных слов креплю тугую вязь, Но всякий раз шепчу ему: «Гори», К стене темницы тихо прислонясь. А он ревёт и бьётся в тенетах, И цепи рвёт, оковами звеня, Струится в кровотоках-желобах Бурлящая субстанция огня. Опять я заключу ее в фиал, Прозрачный, как полярная вода, И повлеку дорогой между скал, Который раз спускаясь в города. Потребен людям жар моей души. Он хворых от болезней исцелит, Заплоты льда на реках сокрушит, Над хлябями проводит корабли. И буду я увенчан, и любим, Как бог, дарящий таинство огня, И станет праздник и курений дым, И в храмах песнопенья в честь меня. Но отвергая жертвенный елей, Скажу жрецам, явившимся ко мне: «Я лишь тюремщик ярости своей, Вы полюбили отблеск на стене».

Я белый, как мел на беленой стене, Как белая трещина в белой Луне. Я белый, как крем над кофейною пенкой, Такой же, как вы, но другого оттенка. А люди хохочут, они для меня — Как белые ночи для белого дня. Похожи. И все же встречают по коже, За кожи несхожесть кляня и браня. Скажите мне, белые стены дворцов И белые бороды всех мудрецов, Зачем в убеленном белилами мире Я словно закуска на пире отцов? Быть может мне стоит окраску сменить? И белую сказку на быль заменить? Не белой вороной, но белой совою В белесом безмолвии бело парить.

Пятый троллейбус пятого февраля. Снегом припудрены серые скулы льда. Каждый младенец-это отсчет с нуля, Каждое «долго» значит – не навсегда. Вдоль по Еланского ходит крылатый лев, Над «Буревестником» царствует тень                                         тельца, Евангелисты, головы подперев, Смотрят на землю пристально без конца. Пятый троллейбус тихо шагает в центр, Окна роддома ловят внезапный блик. Каждые роды – это обвал цен. Все, что неискренно, скроется в тот                                          же миг. В старой ротонде новую жизнь ждут. Нянька вздыхает, ей надоел снег. Пятый троллейбус – это и твой маршрут, Пятиконечный новенький человек. Как твое имя? Кажется – Николай? Круглоголовый, плотненький, как отлет. К этому имени лучшая рифма – «май». Что же ты делаешь в сумрачном феврале? Вьюга и холод? Полно, какой прок? В русской метели трудно искать судьбу. Ангел приник к младенцу и знак дорог Неотвратимо запечатлел на лбу. Ранняя оттепель гложет в Москве лёд, Ночи холодные, к завтраку – до нуля. Кто его знает, может еще ждет Пятый троллейбус пятого февраля.

Я раньше ездил на «пятнашке» До стадиона Лужники. Смешная синяя букашка Скребла рогами проводки. И вдоль пречистенских ампиров Неторопливо, но легко, Она влекла меня по миру. В салоне пахло коньяком, А может пивом…, даже водкой, Не так уж важно чем спастись, Когда над МИДовской высоткой Такая солнечная высь, Что хочется небесной рыбой Доплыть до звездной глубины. Лишь граф Толстой гранитноглыбый Не внял влиянию весны. Завидев хлеб, взлетают птицы С его изваянной скалы. Над пробужденною столицей Летит победное «Курлы!» Ах, этот хор многоголосый! И по сей день звенит в ушах, Когда забвенья пар белесый Ровняет всё на пыль и прах. Забыта прежняя степенность, И, словно грёза наяву, В зенит стремится современность, Оставив старую Москву, Как люди оставляют детство, А мы не в силах повзрослеть И делим ветхое наследство За домом дом, за клетью клеть. Устало меряем шагами, А если нужно и ползком. В салоне пахнет стариками И лишь немного – коньяком.

На границе света тень ажурна, Словно берег, морем иссеченный. Листья липы сбрасывают в урну… Возле остановки «Дом учёных». В этот вечер теплый непристойно, В этом свете персиково-нежном От перронов всей Первопрестольной Поезда уходят к побережью. Памятник суровый, бородатый, Вечно остающийся на месте, Строго смотрит, как спешат куда-то Белые курортные семейства. В суете досужего народа Истукан недвижен и священен. Он-то знает, в каждом из уходов Вызревает семя возвращенья. Я в теньке сижу себе лениво На краю Пречистенской агоры, Вместе с влагой разливного пива В горло опрокидывая город. А потом вразвалочку по парку Мимо сонной тяжести собора. И метро «Кропоткинского» арка, Словно древний змей Уороборос. Вход и выход равно совместила, Распахнув стеклянные ворота, Чтобы мы, подобные светилу, Делали свои круговороты.

Фонарные ночи и ангелы на игле Светлы и беспечны, хоть бесам                                 не счесть числа. Я – черная точка, я – оттепель в феврале, Еще не тепло и даже не тень тепла. До труб Иерихона парсеки полярных                                                 вьюг, До скрипок Вивальди один оборот Земли. Железные птицы гнездиться летят на юг, Попутчик в маршрутке сказал мне,                                что он – Шарли… А я – передышка, возможность                                 ослабить шарф, И в пьяном веселье сугроб разметав                                          кругом, Увидеть под снегом все тот же холодный                                         шар, Такой же, как прежде и все же чуть-чуть                                    другой. И все же, и все же, в февральской                                         судьбе моей Порою бывает недолгий павлиний миг, И теплые руки, и лица родных людей, И темное пиво, и строки любимых книг. Такая безделица, малость, что – просто                                                  смех! Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть                                         с ключиц, И крылья расправив, подняться свечою                                                  вверх, Проспектами ветра, дорогами хищных                                                  птиц! Все выше и выше, пространство собой                                            пронзив, Как звезды порою пронзают небес                                           покров, И взгляд преклоняя к земле, что лежит                                          в грязи, В болоте столетий увидеть ростки цветов. Как зернышки рая в кромешном и злом аду, Как проседи света в одной бесконечной                                                  мгле, И я умолкаю, парю и спокойно жду. Мы – черные точки, мы – оттепель                                           в феврале!

Все больнее дышать, все труднее                                 подняться с утра, Посмотрите в глаза, а иначе я вас не                                          узнаю. Нет ни чести, ни мудрости в тех, что                                 танцуют по краю. Только смелость безумцев, не знающих                                 зла и добра. Только жажда агоры в расширенных,                                 черных зрачках, Чтоб любили до гроба, и ждали,                        и кланялись в пояс. По-гусарски рисуясь, вскочить                       в ускользающий поезд, Чтоб с последним аккордом сорвать                        восхищенное «Ах!» И писать как-то так, чтобы каждый                       услышал «Внемли!», Чтоб хотя бы на время оставил коктейли                                          и суши, И собой увлажнять омертвелые, черствые                                          души, Словно дождь увлажняет иссохшее лоно                                         земли. Но стихи не даются, и не на что вдруг                                         опереться, Там где слово горело, теперь не осталось                                         огня. Вы хотели сердечности? Слушайте, вот                                 оно – сердце! Так держите, владейте и пейте, и ешьте                                         меня! А когда изгладится багряное, сладкое,                                          свежее, Вы отправитесь спать, совершив                                повседневный стриптиз, И не зная еще, что уже не останетесь                                         прежними, Как не знает безумец, когда завершится                                         карниз.

Валгалла слов! Опора и отрада, Но как писать, когда земля дрожит, И правда расшибается о правду… Под страшный скрежет литосферных плит. Когда страна, выламывая плечи, Как эпилептик бьётся о порог, И всех превыше таинство картечи, И пахнет кровью каждый эпилог. Тогда, устав от пушечного боя, От холода и лязга колесниц. Возьмешь людей и выкуешь героев, Бронзоволицых пленников страниц. Чтоб не старели, чтоб всегда горели, Живые звенья фабульной цепи, Чтоб прорастали серые шинели В заснеженной украинской степи. Укором, назиданием, примером, Лекарством от духовной немоты Вставали юнкера и офицеры, Бессмертные, поскольку смертен ты. И волчий век вот-вот тебя размажет, Но может статься самый главный, тот, Раскурит трубку и кому-то скажет: «Булгакова нэ троньте. Пусть живёт.» И ты продолжишь городу и миру Записки из отложенной петли, И будет нехорошая квартира, И будет МХАТ, и будет Массолит. И жизни соль, и небо над Москвою, И суета, и будничность вещей, И зори, что кровавые подбои На белом прокураторском плаще. Далеко тьма, теперь лишь только в прозе И перед сном порою вспомнишь ты, Как завязавший о последней дозе, Из шомполов сложенные кресты. И вдруг увидишь, словно дым котельной, Великая в грядущем темнота! И этот строй разреженный, но цельный, И есть в строю свободные места!

Катился поезд в сторону Вяземы. Плескалось в брюшке жидкое винцо. Мелькали в ряд болота, глиноземы, И пахло малосольным огурцом. Тут кто-то рассыпал в пакеты торфы… Другой ошую брюки продавал. Подумал я: «А как сейчас на Корфу?» И тут же мысль пустую оборвал. И может быть смиренье привечая, А может просто так, ни почему, Господь послал мне поле иван-чая В невероятном розовом дыму! И я глядел и пристально, и нежно, В душе лелея русскую черту. За темнотой и грубостью кромешной Великую увидеть красоту.

Сегодня как-то ветрено и странно, И чудится, и давит на виски. И мнится мне, вздымаются барханно Над миром аравийские пески. В Сокольниках Синай топорщит гриву, А там, где МИДа возвышался шпиль, Встает самум обманчиво ленивый, Даруя небесам земную пыль. На площадях, где было многолюдно, И во дворах, где крики детворы, Теперь лишь только гавани верблюдов Да бедуинов редкие шатры. Любая власть бессмысленна отныне, Любой высокий рейтинг – невысок. В сравнении с безбрежностью пустыни Все деньги – тлен и звания – песок. Рублёвские дворцы пропахли псиной, Сокрылся Кремль и Сорок сороков. Лишь поцелуи жаркие хамсина Стирают лица бронзовых богов. Быть может, ветер мудрости научит, К чему припасть и с кем теперь идти, Когда реальность сделалась сыпучей И более не держится в горсти. И выйдем мы, как прежде, утром рано, И станет благосклонно Назорей Внимать змее, струящей слог Корана На мертвом ложе высохших морей.

На улице Жуже огромная лужа Досталась в наследство еще от села. На улице Жуже ни шире, ни уже Глубокая лужа всегда здесь была. Копили бумаги, строчили запросы, Засыпали в лужу кирпич и песок. Прислали рабочих, асфальт и насосы И даже прислали дорожный каток! Собрались всем миром, наладились                                         дружно, Как будто случилось пахать целину, Но булькнула «Шиш!» непокорная лужа. Насос захлебнулся, каток утонул. И все потянулось ни шатко, ни валко В единой увязке с родною страной, А ночью вдоль лужи гуляют русалки, И песню горланит шалун-водяной. И в шествии важном, в доспехе оружном, Горя чешуею, еще до зари По улице Жуже от лужи до лужи Дозором проходят всегда 33!

Мир так хрупок, и связи непрочны, Чуть надавишь – расколется вмиг. Балом правит король многоточий, Оборвавшихся судеб и книг. Ты гуляешь один спозаранку По привычной тропе через сквер, И встречаешь стальную болванку, На которой написано «смерть». Мальчик-срочник, солдат незнакомый, Выполняя жестокий приказ, По жилому кварталу живому За фугасом пускает фугас. И скрывая дрожащие руки, Неуместную жалость и страх, Жарко шепчет: «Подохните, суки! Поскорее подохните, нах!» И подарки его принимая, Так уж выпал пасьянс бытия, Ты поймешь: эта смерть – не чужая, А на деле и вовсе – своя. Приподнимет, уложит на спину, А потом повернет на бочок, В мягкий дерн, в первородную глину. Баю-баюшки, спи, старичок. И застынут навеки недвижно, Словно вплавлены в клетку двора, Листья кленов и желтая пижма, И сосны золотая кора. И высокие трубы заводов, И текучий, неверный эфир, И нездешней, и страшной свободой На кусочки расколотый мир.

Я страж одинокий печальных осенних                                          лесов За солнцем бегу незаметными тропами                                          лисьими. Оно ускользает, медово сочась между                                          листьями, И прячется в травах, венчаясь с холодной                                          росой. Я двигаюсь быстро, укрывшись тенями                                    подножными И волглым туманом от пристальных                                 взглядов людей. Они не заметят и только легонько                                 поежатся, И сыщут причину для храпа своих                                 лошадей. Но странное чувство древнее кузнечного                                   молота, Огня и железа, мушкетного злого свинца Наполнит их души предчувствием                               смертного холода, Остылыми пальцами сжав обезьяньи                                   сердца. И кони тогда понесут в тишину                                 полусветную Внезапного страха людского прогорклую                                                   вонь, Лишь мальчик-прислужник с глазами                                  зеленого цвета Не двинется с места, ко лбу прилагая                                  ладонь. Что держит его? Тенета колдовства                                заповедного? Зачем он недвижен в янтарном закатном                                 огне? Прельщение? Страх? Или клятва                                родителя бедного, В момент безысходности истово данная                                                  мне? Смешной человечек! На что мне твои                                  обещания? Когда вам обещан небесный, заоблачный                                                   рай. Я жертвы не трону, лишь только коснусь                                  на прощание, Над ухом склонюсь и тихонько                      промолвлю: «Ступай…» И двинется конь, оступаясь, кабаньими                                          лужами, Тряхнет головой и быстрее в распадок                                          войдёт, И звонко, и тщетно под ним, словно                                клятвы ненужные, Раскрошится в пыль ненадежный                                октябрьский лёд.

В кружке пиво темно и дымно. Ночь уключин, бортов и палуб, И луна с желтизною дынной В перекрестье мачтовых палок. Свет неяркий огней причальных, И цикады – на старых стенах, Где, пятная камней песчаник, Оседала людская пена. И кричали они, кричали, Обратив к небесам укоры. И в ответ небеса молчали, Но всегда отвечало море. Что у каждого путь измерен, И сверх меры нельзя ни пяди, И накаты вплетало в берег, Словно в косу седые пряди. А потом, уходя с отливом, Забывало слова пророчеств И плескалось в бокале пивом С дымным привкусом лунной ночи.

У стволов – непроглядная умбра теней, Синий бархат небесного фрака. И, наставив рога ятаганной луне, Лист каштана на грудь опустился ко мне, Пятипалый, как след волколака. Парк так темен, так тягостно влажен                                         и пуст, А бульвар за оградой так ярок, Видит Бог, я сегодня туда проберусь Между строк. И бульвара испробую вкус С ароматом антоновских яблок! И пускай полицейский терзает свисток, Пусть бежит расторопная стража. Нынче ночью Земля совершает виток, И осенний бульвар – точно цирк шапито, Точно сцена на эллинской чаше. Время дорого. Сладостью спелых плодов Я скорее спешу насладиться. Ведь стеклянные пальцы ночных холодов Уже делят сюжеты на «после» и «до», Незаметно листая страницы.

В моих перчатках прячется апрель, Промозглый, неустойчивый, московский, Где робкие весенние наброски Сдувает ветер северных земель. И снег обильно потчует поля, Беременные тонкими ростками. Где в тигле суток бьются лёд и пламень, И днём печёт, а ночью – до нуля. Где вдоль дорог еловая тоска И вороньё, и рыбаки на плёсе. Где в сумерках на тракт выходят лоси, Чтоб грудью встретить бег грузовика. В моих перчатках утренняя мгла И солнца свет, рассеянный и нежный, И тонкий лёд, проникнутый надеждой Пока недостижимого тепла.

Под стенами замка по лицам камней Струятся одежды гор. Туман таится и ждёт на дне Средь мха и мышиных нор. Но только вспыхнет последний пик В святом закатном огне, Встает тумана седой старик Навстречу юной луне. Она прекрасна и так свежа Уже миллионы лет, А он напрасно стремится сжать Её невесомый свет. Но в этом стремлении он так велик, Что может укрыть собой И лес, и скалы, и замка клык, Поднявшись к небу в единый миг, Как берег, морской прибой. Прекрасные замки король воздвиг, Хоть не было в них нужды. Забытая доблесть из старых книг Питала его мечты. На диком камне в лесном краю, Где только олень бродил, Изящные башни легко встают, Белее лебяжьих крыл. Печальную участь обрящет тот, Кто к миру встаёт спиной. Король повержен, и двери вод Сомкнулись над головой. Погиб романтик, пророк, поэт, Пришло дельцов торжество. И все же, как остров в потоке лет, Даря потомкам надежды свет, Сияет мечта его!

Над морем туч чернеющий колосс Стяжает молний пламенные всходы, Парит крестообразный альбатрос, Благословляя сумрачные воды. И нет на берегу укромных мест, Лишь на холме угрюмом и покатом Кресту живому рукотворный крест Дарует свет увядшего заката. Внизу – дыханье тяжкое зыбей, В зените – звезд незримая живица. Ужель погибнет, канув средь камней, Не сладит с бурей, солнечная птица? Но, даже если рок рассудит так, Черед придет, и тело станет пылью. Навстречу шторму, рассекая мрак, Другой защитник расправляет крылья.

Тяжелый, как надгробная плита, Уродливый Морфей анабиоза. Над кораблём сияющие звёзды. Над звёздами зияет пустота. Белковой жизни хрупка тщета, Укрытая в скорлупке техногенной, В торжественном вращении Вселенной Я словно лист, сорвавшийся с куста Сирени… И кружу в потоке пенном Межзвёздный вальс упавшего листа.

Нездешний дождь к земле деревья гнёт, Даруя лесу бледную корону. Танцует светлый мальчик Новый год На ледяном крыле антициклона. Под грузом новорожденного льда, Как нерестом истраченные рыбы, Стоят в портах воздушные суда, Которые взлететь ещё могли бы. Но нет движенья, жизни, света нет В округлых окнах темных фюзеляжей. Врата небес закрылись без примет, Колеблет ветер черные плюмажи Полночных туч, и кажется вот-вот Неотвратимо, веско и незримо На городской бетонный эшафот Обрушится пята Иэлохима. И мы кричим Незримому: «Постой! Не торопись. Мы поняли примету!» Аэропорт неправедно пустой Мы призовем немедленно к ответу. Мы разожжем огней причальных свет, Огонь на взлёт немедля запалим мы, Наш самолет взойдет, ровняя след, И курс возьмет на юг, к Иерусалиму. Уйти волхвом в далекие края, Лицом к Звезде тропою позабытой, Чтоб в темном храме, Родина моя, Просить тебе опоры и защиты. А после влившись в суетный рабад, Вдруг услыхать из радио на полке: «В Москве мороз и лёгкий снегопад. Детей влекут Рождественские ёлки».

Не будет на сердце печали, Лишь тихая, светлая грусть, Когда над беспечным Пигалем Я сизым дымком вознесусь, Чтоб видеть, как ближе и ближе, Растратив себя, не щадя, Ударится в крыши Парижа Хрустальное тело дождя, И туч обескровленных хлопья, Пронзая, как ветхий шатер, Святые небесные копья, На белый падут Сакре-Кёр. Случайный прохожий-зевака Не сдержит внезапную дрожь И станет тихонечко плакать, Жалея истаявший дождь…

Разгулялась осень листопадная, И прозрачен нынче лунный свет. Здесь святых хоронят за оградами, Потому что в центре места нет. Любопытный бес к ограде чалится, Водит рылом в поисках души. Только жизнь упрямо не кончается, Ну, а смерть привычно не спешит. Я гуляю кладбищем простуженным Накануне пасмурной зари. Здесь лежат служаки и прислужники, Секачи, вампиры, упыри. Лишь забрезжит утро, встанут бодрые, «Трогай, милый!» – ласково велят. Экипажи глянцевые, гордые От гранитных склепов полетят. И рассыпят отблески холодные Синие тревожные огни. Едут к нам избранники народные. Полюбуйтесь, люди, вот они! Катят с воем улицами длинными, Стружку птиц снимая с мокрых крыш. Яростные буркала совиные Жадно смотрят в треснувшую тишь. Где несёт повинность магазинную Утлого людского бытия, Угольная, хлебная, бензинная, Золотая Родина моя. Ты не слушай слов моих, кормилица, Светлая, застенчивая Русь. Я не ангел, если посчастливится, Наскочу и мигом присосусь! Чтобы есть и пить тебя, привольную, И вставать из гроба на заре, И гулять, покуда войско дольнее Не растопчет утро упырей.

Тело липы делило церковь, Но неделима церкви свеча. Я на прогулку проулком гулким, Шагом неспешным топчу печаль. Мелкие грусти – конфетный хрустик. Длинные сплины – клином сапог. Стресс, апатия, обид братия — Мне на каблук, на один зубок. Цок-цок-цок! Мимо машины нишами шума, Кошки шныряют, листву шевеля, Солнце – оконце небесного трюма, Сонная Шамбала башен Кремля. Шомпол Ивана, стражем налажен, Вечным дозором вечер встречать. Сверху из Гугла ладится кругло К Русской равнине Москвы печать. Ать-два-ать! Запах особый, мягкий и сдобный, Ляжет на лапы Гоголя львов. Сквером тенистым скверна туристов, Буча гремучих, скученных слов. Выйду навстречу, раздвину плечи. Здравствуйте, граждане важных Европ! Раз вы с оказией здесь в Евразии, Я покажу вам неведомых троп! Топ-топ-топ!

Легла божественная Нут Над землями Кемет. Живот и бедра, дивный спуд В мерцании планет. Изогнут ночи тонкий стан, И рот полуоткрыт, Волос чернильный океан Коснулся пирамид. Внизу струится древний Нил, Тростник во тьме растет, И видит сон, уткнувшись в ил, Могучий бегемот. Рамзес выходит на балкон Без стражи и венца. Горит угрюмый Орион Над крышами дворца. Его огни, как тайный знак, Тому, кто посвящен. Вздыхает призрачный Карнак, И видит фараон, Как на темнеющей волне Танцующих стрекоз Плывет к балкону весь в огне Корабль забытых грез. От палисандровых бортов, От носа до кормы, Он полон заповедных снов, Смущающих умы. Поддержит лишь на краткий миг Балкона парапет Стопу владыки всех владык, Идущего на свет. Рамзес займет высокий трон, Отдаст приказ гребцам, И устремится фараон К мерцающим мирам. А во дворце великий стон И плач, и скорбный крик. Ушел навеки фараон, Властительный старик. Тщедушный, маленький седой, Оставленный ковчег, Забытый храм, сосуд пустой, Обычный человек. Душа, приемля путь отцов, Прольется из глазниц. И станут тени черных псов, И тени мудрых птиц. Апоп недвижен, путь отверз, К великому судье Плывет властительный Рамзес В сияющей ладье. Но что случилось? Бог смущен, С весами не спешит. Ужель великий фараон Имеет две души? Одна – послушно предстоит, Покорная земле. Другая – в космосе летит На звездном корабле? В смятении древний пантеон, И знает лишь ответ Один лишь мрачный Орион, Но он не скажет: «Нет». И будет ночь являться в срок, Сменяя свет дневной. Струятся годы, как песок В клепсидре мировой. Забыты боги Та Кемет И древний их закон, Но как и прежде дарит свет Созвездье Орион. И, споря с вечной темнотой, По венам звездных рек Плывет беспечный и святой Обычный человек.

Жаркая полночь короткого лета. На полуслове оборвана песня. – Милый! Во сне я видала ракету! Яркую точку в бархатной бездне. – Полно любимая. Спи до рассвета. Это лишь морок, бесплотный и стылый. Надо же слово какое: «ракета»! Ты фантазёрка, прекрасная Илла! – Милый, я знаю от синей планеты, Дома далеких неведомых братьев, Голубоглазый хозяин ракеты Явится скоро, раскроет объятья. – Пусть твоих снов не тревожат, родная, Сказки пустые о синей планете. Нет ничего кроме нашего края, А в пустоте только звёзды и ветер. Слушай, а может ты просто устала? Хочешь – я кликну крылатую стражу? Мы полетим над широким каналом В город фонтанов и радужных башен! – Нет, я останусь. Лети, если хочешь. Сон от усталости лучше излечит. Так коротки марсианские ночи, Утро сулит небывалую встречу. – Хватит! Довольно! Я знать не желаю Глупых фантазий и снов бесконечных! Слышишь? Я строго тебе запрещаю Помнить слова небывалых наречий! – Как мне забыть эти синие очи, Черные волосы, крепкие руки? Он приземлится этой же ночью Там за каналом, в долине на юге. – Больше я это слушать не стану! Нынче же утром закончатся сказки! — Вспыхнул в мерцающем свете фонтана Отблеск железной охотничьей маски. В чашу янтарную падают слёзы, Мертвое море безмолвно и голо. Слушает Илла, как гулко и грозно В роще гудят марсианские пчёлы.

Крыши вышиты бисером. А облака в небесах! Словно бы, кто-то выстирал Белые паруса! Новой весной пронизанный, Снег отряхнуть спешит, Город шуршит карнизами, Шпилями шевелит. Улицы лицами полнятся, И в ожиданье тепла Гроздьями солнц клонятся Спелые купола. Бронзовый гений площади, Старый насест голубей. Он улыбается лошади, Кляче литой своей. Так в океане беспечности Вся рукотворная твердь Тихо смеется вечности, Имя которой – жизнь.

Прижав плечом свой сотовый к щеке, Она ему твердит о чепухе, О том, что глупо ездить на метро, О том, что это мелко и старо, Что ничего прекрасней в мире нет, Чем красный БМВ-кабриолет. Красива, обаятельна, нежна Конечно, стоит лучшего она, Чем в свете электрических лампад Спешить на невеселый променад И по тоннелям в обществе терпил Лететь во тьму без смысла и без сил. А он молчит, он знает глупость слов, Сик транзит, детка, просто мир таков, И прячет шепот плюшевой вины В шуршанье телефонной тишины. И платиновый локон улучив, Подземный воздух, как морской прилив, Качает на невидимой волне Ее мечты о резвом скакуне.

У худых стариков заострившиеся носы, Ноздри огромные, как раструбы пылесосов. У худых стариков лохматые злые псы И вонючие, дешевые папиросы. В их квартирах накурено и как-то всегда                                         темно, Тени прожитой жизни, привкус                                валокордина, Черно-белые фото, повенчанные стеной, Неопрятные книги, нестираные гардины. Им в дождливые ночи суставов немой                                          протест: Сколько можно уже дуть на воду, дышать                                          на ладан И, вздыхая, тащить эстафетный тяжелый                                         крест, Верить в первый канал и в мае смотреть                                         парады. Их не любят родные за резкость и буйный                                                   нрав, За нелепую веру в законы фамильной                                                  чести. Все открытки и письма, рецепты                                 целебных трав, Смесь сыновнего долга и грубой,                                  натужной лести. Но прямая спина не согнется под гнетом                                                 лет, Точно древние башни на фоне панельных                                           зданий Сберегают они мягкий, лампадный свет Пережитого счастья в оправе                                  воспоминаний. Не измерить Вселенной неровной                                 линейкой строк, Пропади они вовсе, и может быть станет                                          лучше, Но хранит отчего-то рассеянный добрый                                                  Бог Их скрипучие, отдышливые души.

У праздников нетвердый шаг по зимним улицам вечерним, Где у патрициев и черни – одна душа. Мерцает лунное перо, касаясь уличных прохожих, Меняя шерсть, атлас и кожу – на серебро. И сонм отброшенных теней дает разгон воображенью По маскам – отблесков скольженье. Всегда за ней. Глоток вина, как тень мечты, как боль отложенной минуты, На тонких прутиках салютов дрожат цветы. И хочется – рука в руке, не потакая, не диктуя, Лететь, вино луны смакуя на языке.

Раздаём себя, как мобильную связь, Швыряем, как бисер, словесные блики, А над нами в три солнца горит Парнас Отполированный задами великих. И мы на него ежедневно лезем, Оскальзываясь, срываясь до хрипоты, Чтобы на землю ко Дню Поэзии Плакать в алюминиевые цветы!

Бранная слава – гордыня смертных. Реет над морем драконья морда. Видишь, герои с попутным ветром Входят в солёную пасть фьорда? Ньёрд – колебатель толкает в спину. Брюхо драккара ласкают воды. Воинам – почести, мёртвым – глина. Вервь оборвется, зверь выйдет голодный. В тучах скрывается плоть Имира, Скальды слагают листву речи. Что там назавтра? Погибель мира? Значит сегодня хмельной вечер! Пейте друзья, ничему не веря, Девы, героям согрейте ложе! Вёльва сказала: «За черной дверью Мертвые шьют паруса из кожи». Нынче явился гонец с юга, Злато сулил, по домам рыскал, Мол, помогите, на юге туго! Конунг ответил: «Зима близко!» Что же теперь? Наполняй чашу! Ночью соткется покров снежный. Кто-то с утра в этот снег ляжет… Тролли спускаются с гор к побережью.

Мы прорастали полынью сквозь череп                                          столетия, К небу тянулись перстами столбов                                         верстовых. Нас подгоняли взросленья тяжелые плети. В мертвом Отечестве, жадно взыскуя                                                живых, Мы погружались в убогие чрева вагонные И отправлялись на время в лесные края, Чтобы с холмов поглядеть, как сгорает                                                в агонии          Собственным ядом изъеденный змей                                                    бытия. Странное время, где каждый в душе                                            неприкаян И отлучён от надежной отцовской руки. Скучную прозу неброских панельных                                                окраин, Рок и портвейн иногда превращали                                в стихи. Стая – не стая, а просто смешные                                         подростки Пили, любили, без счёта глотали вино. Кто-то пробился и смело шагнул                                  на подмостки, Были и те, кто без страха шагали в окно. Время отхлынуло, берег украсился пеной, В тонких мембранах застыли миры —                                         пузырьки. Буйной травой у дорог пробивается                                         смена, Чешут макушку эпохи тугие ростки.

На опушке клочья черноты. Ночью собирались здесь кроты. Поднимали к небу мокрый нос, Слушали шуршанье белых звёзд. И усы топорщили во тьме, Различив в небесной кутерьме, Среди многих чуждых голосов, Нежный писк космических кротов. Тот же час нездешняя тоска, Замещая жажду червяка, Поднялась, как осенью грибы, И кроты за нею на дыбы Вскинувшись, заладили пищать, Межпланетным братьям отвечать. И звучал окрест, пугая дичь, Их протяжный, заунывный клич. Но едва затмился свет луны, Под землёй укрылись певуны, Лишь глядят сквозь мак и васильки Космоса бездонные зрачки.

Я взываю к тебе, ты не слышишь меня, Между нами преградой встает ледяная                                                 вода. Я тебе оставляю стихи на камнях Из цветов, и зелёного мха и солёного льда. Но цветы укрывает густая трава, Лёд не держит ударов горячих лучей, Мох растет непослушно и топит слова, Как старинный узор на покрытой золою                                                  парче. Погружаюсь все глубже, ни торса, ни плеч, Только бледным сияньем в пучине маячит                                                  лицо, Бездна дышит в затылок и хочет увлечь, Заменяя глаза антрацитом, а сердце —                                         свинцом. Ведь и ныне не поздно. Из тысяч десниц Мне нужна лишь одна бесконечно родная                                         ладонь. Воды прянут, вскипая, и ринутся вниз, Выпуская на волю неистовый белый                                                  огонь. Но на веках твоих два дуката лежат, Безупречно налаженный быт и домашний                                                  уют. Вкруг тебя суета, как броня, как межа, И неровные рифмы похоже ее не пробьют. Значит ниже и ниже, где стылый покой, Галеонов разверстые чрева, презренный                                             металл. Носовая фигура с простертой рукой, Позабытая в мертвой пучине живая мечта.

Сижу один, читаю до утра Булгакова, а может быть Лавкрафта. Там за окном гуляют быдлонафты В закрытом черном космосе двора. Густеет кабачковая икра. Идут на штурм шеренги черных литер. Там за окном Москва, а может Питер, И мочи нет, и спать уже пора. Потрафит Бог, приедут мусора, Разгрузят загулявших по каютам. И снова станет тихо и уютно В закрытом, черном космосе двора. Ни драк, ни здравиц – тихая пора, Лишь женщина с озябшим доберманом Идет вокруг иссякшего фонтана За нуждами собачьего нутра. Вздымаются великие ветра, Планеты снов гоняя по орбитам, Назначенным божественным арбитром. Дуплетом в лузу! Славная игра!

Выходишь и видишь, что снег перестал, Простое событие зимней природы Отрадно фиксировать долгие годы Всегда, как впервые… с пустого листа.

Проснулся утром неожиданно трезвый. На улице солнечно и, наверное, жарко. Поджарил хлеб и сквозь дырку в ломте                                         отрезанном Уставился на включенную кофеварку. И тут в голове словно вспыхнула                                         лампочка, Застучали индейские барабаны. Где-то там снаружи влюбляются                                        ласточки, Встречаются великие океаны. Там трубят в саванне слоны могучие. Ветер пахнет миррой и дышит ласково. Там вонзает черный кавалер-туча Бутоньерки молний в лиловый лацкан. И в окружении этого удивительного где-то, Городов под водой и знамений в небе, Тихо и безмятежно на станции «Сетунь» Дремлет ребенок в материнском чреве. Вот такое пришло ко мне озарение, Утреннее, солнечное и неожиданно                                         трезвое: Самое важное – это точка зрения Или просто дырка в ломте отрезанном.

Равноудаленность от рождения и конца, Полустанок. Вечное Бологое жизни. Хочется выйти оглядеться. Что там                                         впереди? Но поезд уже гудит, раскрашивая тишину. Вот-вот соскользну с линии перегиба, Точно мартовский снег с крыши. Тише, тише. Слышите? Лист падает                                         на струну.