Несколько дней Шурка провёл в бегах. Ночевал он в казарме харьковской артели на Листовской. Через Романа познакомился с несколькими товарищами из Макеевки — вместе ходили по соседним рудникам, пытаясь провести где беседу, а где собрание. На мелких шахтах очень сильно было влияние эсеровских организаций. Однажды рабочие довольно ощутимо помяли их и выгнали (благо, хоть не сдали в полицию!) за высказывания против войны.

Страсти накалялись и на Листовской. Ночью в хату проходчика Монахова, одного из тех, кто приводил из Макеевки «товарища Андрея», ворвались трое неизвестных с чёрными рожами. (Делалось это просто — на голову натягивался дамский фильдеперсовый чулок). Монахова выволокли во двор и жестоко избили. Один из бандитов сказал: «Уходи с посёлка. В другой раз убьём». В ту же ночь они вломились в барачный отсек другого активиста, но, не застав его, учинили разгром, насмерть перепугав жену и детей.

А ещё через день понаехали полицейские, с озабоченными лицами обнюхивали шахтный двор, осматривали мастерские, ламповую, угольный склад и даже рылись в золе котельной. Шахтёры терялись в догадках — отчего такой переполох? Позже выяснилось, что пропал Карим — один из подручных Али, принимавший участие в избиении забастовщика. В комнате, где жили абызовские наёмники, остались его вещи, документы… Карим даже не успел получить очередное жалованье. Вышел из конторы и исчез. Как на небо вознёсся!

Между тем, в Назаровке стачка проходила организованно, поводов для вмешательства полиции не было, поэтому Шурка решил возвратиться домой.

Шагая полуденной степью, грязно-бурой, отдавшей все соки разлетевшимся по свету семенам, он издали видел трубу парокотельной и террикон Первого номера. На решётчатых фермах копра безжизненно застыли шкива — большие колёса, с которых ниспадали канаты в главный ствол.

А в посёлке — как в воскресный день. Да что там — ещё оживлённее! В обычное воскресенье после шести дней тяжёлой работы люди в основном отсыпались. А тут выбрались — кто заборчик чинит, кто грядку под зиму копает или дыры в стенах глиной заделывает. На площади перед кооперативной лавкой обычная очередь, а на базарчике, как выброшенные в белый день совы, кружат мужики, собираются группками — непривычно им в такое время быть не у дела. Вот и обсуждают «вдогонку», что следовало ещё записать в требованиях. Многие растеряны, пытливо присматриваются к приятелям — не подведут ли? Все ли будут бастовать до конца, как договорились?

Когда Шурка проходил по улице, его окликали, подзывали к себе. Однако он спешил домой. А там тоже стройка. Сергей и Гаврюха раскидали порожек и наладились мастерить коридорчик. Даже точнее — тамбур, чтобы не прямо с улицы заходить в комнату. Оно уютнее, да и зимою не так будет дуть.

— Мы тебя заждались, — обрадовался брат. — Четверуня уже спрашивал. Велел мне собираться на Листовскую, если ты к вечеру не придёшь.

Парни рассказали ему, как прошёл тут митинг, как нагрянули казаки. Вначале они хотели разогнать рабочих, есаул даже скомандовал: «Марш по домам!» Но только куда же по домам? А кто работать будет? Управляющий стал объяснять, что митинговать, конечно, не надо — время военное, лучше идти на работу, а если есть какие претензии — составить их письменно и подать в контору.

Шурка слушал бы ещё, но Анисья Карповна позвала его к столу. Она расстаралась как на праздник: наварила борща с головизной, сама сидела за столом и, подвигая к нему то ломоть хлеба, то солонку, всё расспрашивала, как там у Романа с новой должностью? Сам он, мол, ни слова о работе.

— Уважают его, — фантазировал Шурка. — Чуть что — Роман Николаевич! Ну, а он… само собой — распоряжается. Кабинет свой имеет.

— А как же… — запнулась она, — с забастовкой? Ему, поди, надо быть при начальстве?

— Как вам сказать… Не хозяин он — это раз, и не рабочий — это два. В общем: стоит в стороне, пока они разберутся.

К Четверуне он пошёл сразу же после обеда. Прохор жил на Планах — в небольшом посёлке возле Второго номера, где много лет назад кадровым рабочим были выделены участки под застройку — планы. Старшие его разъехались — один брат воевал, другой перебрался на Алексеевку, а сестра с мужем жила в Харцызске. Крытая толем хата-мазанка стала вдруг просторной, в ней остались Прохор с женой Любой и старик отец, который работал сторожем на лесном складе. Мать они похоронили давно, году в девятом. Когда пришло сообщение, что её сын Фёдор, участник знаменитого восстания в Горловке, приговорён к смерти, а потом — что казнён, она слегла, да так и не поднялась.

Встретив Шурку, Четверуня повёл его за хату, в огородик, где среди пожелтевшей огудины ещё можно было найти тёплый огурец или выдрать из потрескавшейся земли головку лука. Присев под самой стеной, среди лопухов и высоких кустов чёрного паслёна, положил руку ему на плечо.

— Ну, что, друг, — сказал он, — пора тебе вступать в партию. Наш комитет давно считает вас с братом своими помощниками, а теперь пора уже и по всей форме…

Прохор притянул к себе куст паслёна и стал собирать нежные, оставляющие на ладони чернильные пятна, ягоды. Набрав горсть, отправил их в рот.

— Как вымахали, а? Мы когда-то с братьями тут паслись. А теперь некому их обрывать. Ешь и ты, вкусно ведь.

Шурка стал обрывать чёрные кисточки, а Прохор, немного стесняясь своего доверительного, почти братнего тона, рассказал, что ещё Пров Селиванов просил его и Андрея Пикалова «положить глаз» на пацанов. Принимать их в организацию не спешили — слишком много было провалов. А теперь сложилось так, что ему, Шурке, после забастовки, как бы она ни закончилась, всё равно придётся уйти из Назаровки.

— Надо, чтобы ты ушёл отсюда партийцем. Мы тебе подберём надёжный адрес. — Четверуня вдруг засмеялся: — И фамилию покрасивше сделаем!

В тот же вечер в сторожке лесного склада на собрании ячейки Шурку приняли в партию, разумеется — РСДРП. Отец Четверуни ходил с берданкой меж штабелями досок, крепёжных стоек, по заваленной корою и опилками территории склада, охраняя свою сторожку.

Сидели в тесноте, почти касаясь друг друга коленями. Шурка с интересом рассматривал назаровских эсдеков. Одних он хорошо знал, других только встречал иногда… И вдруг — Басалыго! Инженер. Вот уж кого не ожидал встретить в такой компании. Все они по-деловому поддержали предложение Четверуни, быстро проголосовали. Потом стали обсуждать, как вести себя в стачечном комитете, какие действия предложить людям, определить минимум требований к хозяевам, ниже которого не уступать.

— А что определять, — мрачно сказал кочегар Арлашин, как бы взвешивая на коленях свои кулаки, — стоять до конца, пока не прибавят тридцать копеек на рубль.

— Я должен кое-что сообщить, — сухо сказал инженер Басалыго. — Сейчас туда-сюда идут телеграммы в Лондон в брюссельское отделение Общества. Оно хоть и называется Русско-бельгийским, но… сами понимаете — исполняет булат, а решает злато. У меня есть сведения, что завтра никаких уступок не будет. Предполагается главная, так сказать, проба сил. К ней готовятся. Ночью должны арестовать несколько активистов, чтобы запугать остальных. Утром обещал приехать помощник окружного атамана вместе с сотней казаков. При такой декорации и пойдёт спектакль.

Это сообщение не порадовало. Люди посуровели.

— А вы чего хотели? — неожиданно весёлым тоном спросил Щербатый, машинист подъёма. — Если не примут наши условия — снять с работы и камеронщиков, и кочегаров. Пусть затопляет шахты! Что же касается арестов — тоже не сидеть, а собрать людей побойчее и дежурить в посёлке. Не дать полиции произвести ночью аресты.

Идея создать дружину для ночного дежурства понравилась всем. Тут же стали называть подходящих людей, которые не откажутся. А вот насчёт того, чтобы снять с работы камеронщиков и кочегаров, мнения разделились. Все, конечно, понимали, что от угрозы до её исполнения может быть весьма далеко. И всё же, принять такое решение — значит, при определённых условиях оставить шахты совсем без присмотра. Долго спорили, но большинство с таким предложением не согласилось.

Ночью Шурка дежурил в боевой группе. Командовал Четверуня. Он оставил в улицах своих наблюдателей, а все остальные — кто с железным прутом, кто с обушком — собрались в помещении выборки, в щелястом сарае, зависшем над пустым бункером. Сидели прямо на полу по обе стороны свободной транспортёрной ленты, на которой стояла шахтёрская «лампа Вольфа». Одни дремали, другие вполголоса разговаривали. Около одиннадцати прибежал Гаврюха. Его и Серёжку оставили дежурить на базарчике, возле кооперативной лавки, откуда расходились пути по всему посёлку. Топая по деревянным трапам, Гаврюха поднялся наверх.

— Полицейская карета… должно быть — из Юзовки. Кроме кучера, ещё трое стражников. Собирается бражка в участке!

— Ступай назад и смотри, куда они направятся, — распорядился Прохор.

После этого на какое-то время всё успокоилось. Шурку даже в сон потянуло. И вдруг раздался грохот. Кто-то запустил каменюкой по пустому бункеру. Четверуня выскочил на открытую эстакаду.

— В чём дело?

Снизу донёсся голос Сергея:

— Полиция… всем скопом пошли на нижнюю улицу. Должно быть, к Гургалю, который вчерась на митинге выступал, царя и войну ругал.

Серёжка ещё и рта не закрыл, а Прохор и с ним боевики уже повалили с эстакады вниз. Было их душ двадцать. Быстрым шагом пересекли юзовскую дорогу, миновали семейные бараки, когда им навстречу выбежал Гаврюха, который дежурил на семейном посёлке:

— Гургаля брать будут! Одни пошли в барак, другие стоят… И карета ко двору подъехала.

Прохор на ходу обозначил, кому что делать, и ещё раз предупредил: «Носом к носу винтовка не стреляет. Ясно? Все разговоры с чинами — почти в обнимочку!»

У двора их окликнули, но Прохор ответил не сразу. Подойдя почти вплотную, решительно шагнул между стражниками и с нервным смешком представился:

— Не видите, что ли? Прохор я…

А другие уже возникали из тьмы. Как бы обволакивая стражников, стали проходить в тесный дворик, где и без того не повернуться. Когда Шурка проскользнул во двор, там сидели на лавочке двое, курили. Двери со двора в комнату — настежь. Оттуда доносились голоса, среди которых выделялся всполошенный бабий. Стражники, увидев Шурку, удивлённо вскочили.

— Вольно, ребята… — само собой вырвалось у него.

Видя, что орава шахтёров вплотную обступает их, один жалостливо позвал, обернувшись к раскрытой двери:

— Ваше благородие!..

— Он тебе мамка, что ли? — пристыдил его Арлашин.

Разряжая напряжение, шахтёры громыхнули хохотом.

Из двери послышался детский плач, женские причитания, и на улицу вышел Гургаль, за ним, осторожно ощупывая ногой порожек, чтобы не споткнуться, показался Туркин — при шашке и револьвере. Шурка подхватил его под руку со словами:

— Осторожно, ваше благородие!

— Кто тут? — неуверенным голосом спросил тот.

— Это я, Чапрак, ваше благородие.

Тем временем Гургаля отёрли в сторону, окружили двоих стражников, что вышли вслед за надзирателем. Поняв, что арестованный исчез, а сам он, как во сне, оказался вдруг в кругу шахтёров, Туркин расстроился. Его глаза стали свыкаться с темнотой. И тут увидел, что стоявшая у двора карета стала отъезжать.

— Карманов! — закричал он.

— Я здесь, ваше благородие, — совсем близко, со двора, послышался голос кучера.

— Где карета?

— Лошади пошли, ваше благородие, а меня… сняли.

Надзиратель ещё кричал, угрожал, но шахтёры отвечали ему добродушно. («Кто же ночью, хоронясь от людей, выходит на хорошее дело?» Или возражали: «Да какое же это нападение? Вот захотели с вами поговорить. У нас и оружия нету при себе — только инструмент: обушок у кого, а у кого и гаечный ключ. Мы — миром»).

Полицейскую карету угнали в степь, а надзирателя с его людьми не удерживали. Только предупредили, что, кроме них, есть ещё шахтёры, которым не спится, и они до утра будут ходить по улицам.

Замысел администрации арестовать нескольких активистов и тут же отправить в Юзовку, чтобы другие стали податливее, Туркин не выполнил. Утром о его злоключениях знал весь посёлок. С удовольствием рассказывали друг другу, как «отбивали» у полиции Гургаля, а один из стражников якобы кричал «мама!».

Удивительная способность человеческой психики создавать кумиры: почти во всех рассказах о ночных событиях на первом месте, чуть ли не главным лицом был Шурка Чапрак, «этот рыжий парень, которого мы тогда отбили у Туркина».

У конторы собралась толпа, ждали ответа на поданные требования. Самые заядлые вертелись возле крыльца, обсуждали возможные условия соглашения, остальные разбрелись по двору и задворкам, пацанва бегала по эстакаде. Шурка и еще несколько мастеровых сидели в кузнице, там было прохладно, в горнах огня не разводили.

Часов около девяти утра мальчишки на эстакаде переполошились: «Едут! Едут!». К конторе подкатили фаэтон и запряжённая парой серых линейка. С них сошли и проследовали в помещение управляющий Клупа, какой-то чин в полицейском мундире и несколько человек в кителях и фуражках горного ведомства. Люди потянулись поближе к конторе, с тоскливой надеждой всматриваясь в зашторенные окна. Однако не крыльцо вышли только четверо стражников. Вслед за ними какой-то весь помятый Туркин — должно быть, после хорошей нахлобучки от начальства.

После этого долго никто не выходил. Толпу томили, выдерживали. Требования поданы, митинговать уже нет смысла, оставалось только мучительно ждать… Но вот снова оживление. Пришли бабы с базарчика и сообщили: на шахтах «Сергей», «Мария» и на Ясиновской набавили по десять копеек на рубль, тем самым прекратили всякое брожение.

Это был ход не в пользу назаровских забастовщиков. Рушились надежды на то, что стачка станет разрастаться, пойдёт по соседним рудникам.

Немного позже, когда томительная неизвестность стала уже невмоготу, последовал ещё один удар: в посёлок, сопровождаемая облаком серой пыли, вошла казачья сотня. Конникам трудно было бы развернуться на шахтном дворе с его рельсовыми путями, кочегаркой, утонувшей меж кучами золы, высокой эстакадой, — потому сотня осталась стоять на дороге, в виду Конторской пустоши. Есаул Чернецов подъехал к конторе, привязал коня к перилам крыльца и, звеня шпорами, вошёл в помещение.

— Пора, — сказал Четверуня мастеровым, что собирались в кузне. — Надо обеспечить порядок. А то найдётся провокатор, швырнёт каменюку на крылечко, а казаки рады стараться…

Когда мастеровщина двинулась к конторе, во всех углах шахтного двора зашевелились, начали стягиваться к крыльцу. И действительно, вскоре на нём появился управляющий Клупа и приехавшие с ним. Правда, не все…

— Шахтёры! — срывая голос, крикнул Клупа. — Сначала послушайте господина пристава.

Толпа ещё плотнее придвинулась к крыльцу, пытаясь рассмотреть самого пристава. Но он оказался небольшого росточка, правда — грудь колесом, все шнуры и нашивки горят на солнце. Кроме того, полицейский пристав обладал густым командирским баском и модулировал им, прислушиваясь к самому себе.

— Огорчили вы меня, братцы! — крикнул он в толпу и, потрясая в воздухе листками бумаги, продолжил: — Какая-то сволочь уговорила вас записать сюда восьмичасовой рабочий день. Это же политическое требование! Как вы посмели в военное время! И вообще — из этих требований детям похлёбку не сваришь. Из этих требований пули и порох не сделаешь… Сейчас перед вами выступит окружной инженер. Слушайте его внимательно и не огорчайте меня. Я не угрожаю, я предупреждаю, потому что от всего сердца хочу вам и вашим детям добра. Положение вы сами создали такое, что всё может очень плохо закончиться…

Окружной инженер производил странное впечатление. Из-под козырька фуражки с молоточками опускался длинный хрящеватый нос, который едва не доставал козлиной бороды. Эта прямая линия пересекалась остроконечными, вразлёт, усами, образуя вместо лица крест. Когда он открывал рот, этот крест между чёрным воротником мундира и фуражкой вроде бы подламывался у основания.

Он сухо шевелил губами, люди напрягались, прислушивались, переспрашивали друг у друга. В общем удалось понять, что администрацией принимаются второстепенные пункты, вроде «ремонт сосков в бане», «отапливаемое помещение для просушки шахтёрок», сверхурочные работы «не более трёх часов после смены»… Главное же, прибавка к зарплате — десять копеек на рубль сдельщикам и пять — подёнщикам.

По толпе сначала пополз шёпот, возгласы — не ослышались ли? И вдруг — рёв возмущения. Сухопарый окружной инженер отшатнулся как от порыва ветра, призывно воздел руки горе. У крыльца приумолкли. И тогда он, предельно напрягаясь, сказал чуть громче:

— Остальное… скажет вам господин Клупа.

Тот никак не стал обращаться к толпе. Заорал на весь двор, бросая по два-три слова, а в паузах между ними набирая воздух в лёгкие.

— Среди ваших требований…есть такие… Чтобы никого не наказывать… за эту забастовку. Но вы забыли, что приравнены к солдатам. Администрация даёт броню от призыва тем… кто нужен тут. Было бы преступлением… не отправить на фронт тех… кто бесполезен тут.

Замерла толпа и молча стала отступать от конторского крыльца. Члены стачечного комитета, активисты передавали друг другу: «Говорить не о чем. Расходимся по домам». Хлынули с эстакады подростки. «Бастуем дальше! Все по домам!»

Сергей протолкался к брату и передал, что ему лучше идти в казарму рязанской артели, а не домой… Постепенно опустел шахтный двор. Разъехалось из конторы начальство, есаул увёл свою сотню. Непонятная тишина воцарилась в Назаровке, люди чувствовали: не к добру она. Каждый понимал, что может оказаться в списках «разбронированных». Смущало и спокойствие администрации — неужели у Клупы ещё какой-то ход в запасе? Активисты терзались сомнениями, не следовало ли снять с работы кочегаров и камеронщиков? Труднее других приходилось семейным.

Назаровские эсдеки связались с макеевским и юзовским комитетами РСДРП, которые тогда были меньшевистскими. Отбросив партийные дрязги, они развернули активную кампанию по сбору средств в помощь бастующим.

В посёлке об этой активности соседей пока что не знали, тут пытались разгадать очередной ход администрации и томились неизвестностью. В два часа дня, когда после обеденного перерыва открылась лавка потребительского общества, с быстротой молнии разнёсся слух: бабы собираются громить потребиловку!

Весь актив и члены стачкома, которые оставались в посёлке, пересиживали время в артельных казармах, проводя там соответствующую работу. Услыхав, что назревает бабий бунт, они собрали с полсотни артельных и кинулись на площадь, чтобы помешать этому. А там — крики, проклятия. От самых дверей потребиловки и до полков базарчика топталась, голосила, напирала толпа женщин, к ним присоединились и некоторые мужики. В дверях лавки, еле сдерживая их, отбивались несколько членов правления. Шурка узнал среди них Штрахова, своего мастера Брюханца, двух проходчиков из ремонтной бригады.

Раздумывать было некогда. Подоспевшие активисты клином врезались вдоль стены дома, оттесняя толпу, пробиваясь к дверям. Окна лавки были уже выбиты, только металлические решётки не позволяли осаждавшим проникнуть вовнутрь.

Приблизились к двери, оттеснили толпу, стали кричать, что сейчас, мол, разберёмся. И разобрались… Оказывается, председатель кооператива инженер Кушнерук отдал распоряжение: по заборным книжкам продукты не отпускать — только за наличные деньги. А у кого из шахтёров, особенно семейных, они есть, эти наличные деньги? Продукты в лавке брались «по записи», а в получку бухгалтерия снимала эту запись с заработка. Остаток выдавался наличными, которые тратились в первые же дни после получки.

— Деревяшкин! — скомандовал Четверуня. — Держи продавцов, чтобы не сбежали… Братцы, родные, надо баб успокоить. Вон стражники смотрят — только и ждут беспорядков, только и ждут, когда мужики вмешаются, чтобы вызвать казаков. Тут если дорвутся до склада — друг друга потопчут… Айда митинговать!

А толпа прибывала, заполняя базарную площадь. Лавку заперли, оставили возле неё десяток надёжных людей. Остальные во главе с Прохором переместились к базарным полкам. Взобравшись на такой полок, Четверуня надрывался, размахивал руками, вызывая на себя внимание толпы. Он просил людей успокоиться, кричал, что только дисциплиной можно выиграть стачку. А члены правления потребиловки, мол, сейчас тут прилюдно проголосуют и примут нужное решение… Он говорил бы ещё, пытаясь перекричать и утихомирить не на шутку разъярённых женщин, но на полок, задрав подол выше коленок, стала взбираться Акуля Сыромятникова. Платок у неё сбился на сторону, волосы липли к потному, разгорячённому лицу. Наступая на Прохора, тесня его своими грудями, что раскачивались под линялой ситцевой кофтой, Акуля надрывно кричала:

— Порядок тебе нужен? Порядочный нашёлся! Клупа тоже порядку требует. А если завтра моего заберут в окопы, куда я четверых дену — к тебе принесу? Нет, люди добрые, нельзя нас держать за руки. Мы сейчас эту грабиловку разломаем, потом контору разнесём в пух и прах, чтобы знали в другой раз: нас не замай!

Она впадала в истерику, распаляя себя всё больше. Её возбуждённость передавалась толпе. Затрещал подгнивший полок под нею и Четверуней, и Прохор едва успел спрыгнуть чуть ли не на головы стоявших вокруг. Напирающая толпа немного отпрянула, раздались смешки. Шурка понял, что ещё немного — и Акулина сдвинет их всех, потащит за собой.

Взбираясь на соседний полок он стал призывно кричать:

— Акуля! Слышь, Аку-уля!

Внимание людей переключилось, а когда увидали поднявшегося Шурку, одобрительно загудели. В эти дни он стал любимцем, общей гордостью, ему приписывали все добродетели, искренне веря в собственные выдумки.

— Едрит твою кочерыжку, Акуля! Тебе ли бояться, что без мужика останешься? Вона Прохор только глянул на твои титьки — с полка свалился!

Захохотали, потянулись к нему, напрягая слух. Толпа была в его руках, он стал её рыжим знаменем. Надо было ковать железо, пока горячо. Вот когда пожалел, что «оформился» в партию, дал слово блюсти дисциплину. Не будь этого, он сейчас во главе толпы пошёл бы снимать с работы кочегаров, вызывать из шахты камеронщиков. И пусть бы тогда не они, шахтёры, ходили под топором мобилизации, а и на хозяев неуклонно опускался бы топор: угроза затопления шахты водой и газами. Напряжённо соображая, он думал, что бы предложить такое… Такое… И его как током ударило:

— Вот детишек твоих жалко — да! Ведь какую подлость придумал Клупа: в солдаты он может отдать душ двадцать… Так? Ну хоть тресни — не больше. Ведь работать и так некому. А топор этот повесил над всеми — заранее объявил, чтобы каждый боялся. Вот я и предлагаю, — радостно сверкая глазами, говорил Шурка, — если он не может нас всех направить в солдаты, то мы и должны все идти к воинскому начальнику. Берите, мол, нас всех как есть. Всех мужиков до одного! Им же после этого нечем будет пугать нас.

Люди как-то притихли, постигая такую простую и вместе с тем потрясающую мысль. А Шурка, всё больше воодушевляясь, пояснил:

— Если все придём… готовые, с «сидорами» заплечными… Берите, мол, за веру, царя и отечество — нас и взять не смогут, и судить не смогут!

— Ура!

— Давай!

С трудом перекрикивая общий шум, он закончил:

— Всех снять надо! И с Листовской увлечь мужиков, чтобы ни один не остался!

* * *

Абызов понимал, что его грабят, — среди бела дня беспардонно облапошивают, «раздевают», как опытные шулера в карточной игре какого-нибудь залётного. Они играли… то есть заседали в кабинете управляющего Назаровским рудником, в бывшем его, Абызова, кабинете, только ныне во главе стола сидел Клупа. И всё же не он задавал тон заседанию, а представитель объединения «Продауголь» Лев Сергеевич Кадомцев.

Сидел он в сторонке, у окна, тоскливо посматривая на пустой двор, по которому ветер гонял шелуху от семечек, волочил пряди рогожного мешка и ещё какой-то мусор. В совещании принимали участие главные инженеры и бухгалтеры обоих рудников, макеевский и юзовский приставы и даже начальник сыскного пункта ротмистр Щеколдин.

Положение создалось угрожающее. Чтобы его исправить, надо было решиться на какие-то жертвы. Но почему в качестве жертвы избрали именно его, Абызова, Василий Николаевич не понимал и не желал понимать.

Ещё утром стало известно, что ни кочегарам, ни камеронщикам не пришла смена. С помощью стражников удалось задержать кочегаров до десяти утра, но это не имело смысла. Котлы гасли, давление пара падало, камеронщики и стволовые оставили шахту.

Перепуганный Клупа стал названивать по всем телефонам, собрал у себя ближайших помощников, когда приехал нарочный с воинской платформы, что была оборудована на Ясиноватской ветке. Эту ветку и тупиковый путь построили осенью четырнадцатого — длинные бараки, коптёрка и небольшое помещение для конвоиров. По всей России мобилизованных от момента призыва и до прибытия в часть сопровождали под усиленной охраной.

Нарочный оказался солдатом-сверхсрочником из конвойной команды призывного пункта. Тараща выцветшие глаза, он сообщил Клупе:

— Такого не бывало, вашбродь… Больше тыщи человек обсели пути, запрудили платформу — в солдаты пришли записываться. С Назаровки все и с Листовской. Больше с Назаровки. Туды позже, говорят, обед станут требовать, одним словом — довольствие. Подпоручик велели донести. Оне и в Бахмут нарочного послали.

А потом позвонил Абызов. Стали звонить из Юзовки и Макеевки. И стали слетаться в Назаровку. Есаул Чернецов, переступив порог этого кабинета, чуть ли не со злорадством сказал:

— Достукались… Я бы их всех как есть вывез на фронт и завтра же бросил под немецкую шрапнель.

— Оставьте ваши казарменные штучки! — осадил его Кадомцев. — Шахты затапливает. Кочегары тоже ушли на воинскую платформу.

Вначале, чтобы выиграть время для манёвра, решили создать аварийную бригаду. Вызвали механика, монтёра Штрахова — первого специалиста в паросиловом хозяйстве, мастера Брюханца и ещё нескольких. Им предложили взять в помощь военнопленных или даже стражников, самим засучить рукава и поднять давление пара в котлах, обеспечить работу ветилятора и хотя бы части насосов. Но те, на кого надеялся Клупа, подозрительно молчали. Брюханец спрятался за чью-то спину, механик вопросительно посматривал на Штрахова.

— Это ненадолго, — удивляясь их отчуждённому молчанию, сказал Клупа, — хотя бы на сутки.

Но мастера молчали… Тогда Кадомцев, который со скучающим видом посматривал в окно, обернулся к ним и с мягкой улыбкой, всем своим видом показывая, что он, конечно же, шутит, спросил:

— Надеюсь, господа не решили переметнуться к забастовщикам?

Первым не выдержал Степан Савельевич Штрахов. Хоть и неблагодарное это дело — объяснять начальству, что при всех его регалиях оно, мягко говоря, не совсем компетентно, — однако бывают случаи, когда объяснять приходится. Недовольно глядя куда-то в потолок, он стал говорить, что если на подъёмную машину ещё можно поставить его самого или механика, то где набрать столько камеронщиков? Ведь за один раз человеку не объяснишь, как управляться с паровым насосом. На два рудника человек десять кочегаров надо, не считая помощников. Кого попало возле топки не поставишь — это не домашнюю печку топить. Через узкую дверцу надо уметь швырнуть лопату угля точно, чтобы он метров через пять-шесть лёг куда надо. И так — не одну тонну за смену. А коржи с колосников на ходу сбивать?

Штрахов пояснял, а сам всё больше досадовал на себя: неужто механик этого не понимает? Почему молчит, почему вынудил его распинаться перед этой бражкой? Если говорить честно, он и при возможности не пошёл бы против народа — слишком уж распалились нынешние страсти. Поэтому закончил почти сердито:

— Быстро сходются — слепыми родются. Мыслимое ли дело — враз всех заменить!

Чернецов терпеть не мог людей, которые позволяют себе не трепетать перед начальством, которые могут не крестясь пройти мимо церкви. Слушая Штрахова, он думал, до чего распустился народ!

— Ты сам, старик, мог бы сначала подумать, а потом уж за всех тут расписываться, — вырвалось у есаула.

Степан Савельевич растерялся. Этот спесивый офицеришка в золотых погонах, шнурочках и трескучих ремешках, который всей-то науки освоил «ать-два!» и ничего больше, позволяет себе срамить его… Штрахов обернулся к Чернецову и, глядя на него свысока, как солдат на вошь, сказал:

— Этот… красивый парнишка… — Но не сдержался, изменил тон, гаркнул: — Он срал в пелёнки, когда я уже под землёй работал и паровые машины собирал!

Кадомцев быстро покинул своё место у окна и стал между ними. Обращаясь к есаулу, сказал: «Успокойтесь». Потом повернулся к Штрахову: «А вы, мастер, уходите… Все мастера могут уйти, вы свободны».

Пока шли разговоры насчёт аварийной бригады, выпроваживали мастеров, из кабинета в приёмную дважды выходил Туркин, потом Щеколдин. Наконец, все успокоились, и Клупа вопросительно посмотрел на Кадомцева, собираясь продолжить совещание.

Лев Сергеевич Кадомцев имел влияние не только как представитель могущественного объединения «Продауголь», которое раздавало заказы, кредиты, диктовало цены на уголь. Лев Сергеевич располагал весьма высокими связями. Бельгийское отделение хозяев Назаровки по случаю занятия Брюсселя немецкими войсками временно пребывало в Лондоне и оттуда давало указания своим русским совладельцам — не очень богатым, зато титулованным, имевшим влияние в министерствах и даже при дворе. Именно их интересы представлял в «Продаугле» Кадомцев.

— Господа! — сухо сказал молчавший до сих пор Щеколдин. — Я должен сделать сообщение, которое весьма существенно для дальнейшего хода нашего совещания. Только что поступили агентурные данные о том, что на Рыковке, Берестовке и других рудниках уже идёт сбор пожертвований в пользу забастовщиков. Мы, конечно, примем меры, но всех за руку не схватишь.

Клупе стало плохо, он совсем растерялся. Под землёю и дальше будут бездействовать насосы, в галереи проникать и скапливаться вода, а забастовщики при небольшой поддержке со стороны смогут продержаться ещё с неделю, а то и больше… Погубят ведь шахту, надолго погубят… Абызов тоже переживал, но ему было легче! Он знал, насколько могущественны хозяева Назаровки. Они могут пожертвовать управляющим, но только не шахтами! При необходимости смогут выйти хоть на самого военного министра. А если приструнят назаровских — листовские сами вернутся в забои. Как бы угадав его мысли, Клупа сказал:

— Возможно, обратимся к атаману? Пара сотен казаков…

— Затычку нашли! — не выдержал Чернецов, смертельно обиженный тем, что никто не возмутился поведением старика-монтёра. — Люди добровольно хотят идти на защиту отечества, а на них с нагайками? Как это объяснить? Вот если бы на самом деле посадить всех в вагоны…

— Оставьте… — Кадомцев повернулся к ротмистру. — Какие настроения среди бастующих. Последний предел их требований, при котором они согласятся вернуться к работе? Что известно вашей агентуре?

— Об этом лучше осведомлён господин Туркин. Доложите!

Федот Федотович, посрамлённый неудачей с ночными арестами, очень хотел оправдаться перед начальством. И когда Щеколдин предложил ему сообщить сведения, собранные местной агентурой, весь подтянулся.

— Так что… Если начать с посёлка — больше всего боятся преследований, отправки на фронт, арестов. На этом пункте будут стоять…

— Вы его примите, — обронил Кадомцев, пресекая дальнейшие рассуждения на эту тему. — Арестами займётесь через неделю-другую. И по одному, аккуратно…

Далее Туркин сообщил, что прибавка двадцати копеек на рубль устроила бы почти всех, кроме «горлохватов, которым что ни дай, всё равно бунтовать будут». Такие же, примерно, настроения и у листовских шахтёров.

Кадомцев, который ещё минуту назад вёл себя как в некотором роде созерцатель, вдруг резко встал и сухим, не терпящим возражений тоном изложил план действий.

— Господа, — сказал он, — у нас нет времени на дискуссии и гадания. Мы сейчас же направляемся на воинскую платформу. Первым выступит Василий Николаевич и, не вдаваясь в подробности, объявит о прибавке всем листовским двадцати процентов к зарплате.

— Даже? — рстерялся Абызов.

Это был грабёж! Двадцать пороцентов — легко сказать. Ещё раз отложить до поры свою мечту о Кудрявой балке, изменить многие свои планы! Ему, как псу, давали пинка, непонятным образом позабыв, что он не пёс, а хозяин!

— Далее, — не давая ему высказаться, продолжал Кадомцев, — господин Клупа примет все требования, кроме политических.

Увидав, как поморщился Клупа, Лев Сергеевич панибратски улыбнулся ему:

— Ну, что нам стоит! Такие мелочи: бесплатная баня, комната для сушки портянок… Закончите же — прибавлением зарплаты в размере пятнадцати процентов. Всем категориям. Я побеспокоюсь, чтобы к этому времени на площадку стали подавать вагоны для перевозки солдат. Вот и всё, господа. Кажется, у Василия Николаевича были какие-то замечания?

— Да. Листовская может не потянуть такую прибавку…

Кадомцев засмеялся. Не сгоняя улыбки с лица, пояснил, что ещё собираясь в Назаровку, ещё не зная всех местных осложнений, он поинтересовался финансовым положением… Листовской. По данным, которыми располагает «Продауголь», её прибыли могли бы позволить повысить зарплату всему персоналу…

— Василий Николаевич, позвольте не разглашать коммерческую тайну? — издевательски улыбнулся Кадомцев.

Так закончилась забастовка. Она отняла у Абызова весомый кусок пирога.

Через два дня после возвращения на работу Шурка, по решению партийной организации, покинул шахтёрский посёлок. Он направлялся в Краматоровку, где ему было подыскано жильё и место в мастерской машзавода.

До станции Криничная добрался благополучно. Но тут его поджидал агент Щеколдина и местные стражники. Далее, до водворения в Бахмутскую тюрьму, он уже следовал под конвоем.