В двадцатых числах января ген. Сидорин отправился в Екатеринодар в своем поезде. Я не преминул воспользоваться случаем и поехал на несколько дней в стольный город Кубани, к которому сейчас было приковано всеобщее внимание.

Сюда хлынули все остатки деникинского государства. Федералисты опять увидели своих старых недругов. Еще в августе, перекочевывая в Ростов, «единоне-делимцы» очень высоко задирали нос и презрительно поглядывали на Кубань, почти уверенные, что, если и явятся когда-нибудь снова в эти места, то только для того, чтобы княжить и володеть.

Судьба сыграла с ними злую шутку. Большевики показали им кузькину мать, к великому злорадству федералистов. Сам Деникин теперь походил на льва, лишенного когтей. Федералисты его уже не боялись.

2 января 1920 года Рада, притихшая было после ноябрьских событий, опять зашумела, загудела, забуянила. «Бычье стадо» подняло голову. Стремительное падение великой и неделимой разочаровало в ней и линейцев, сторонников союза с Деникиным. Они виновно опустили глаза. Рада немедленно восстановила в прежнем виде кубанскую конституцию, измененную в ноябре, и аннулировала распоряжение Деникина об изгнании лидеров черноморской фракции.

Казачьи политики, уже больше не обращая внимания на Доброволию, задались целью образовать свое казачье государство.

«В тылу жизнь приняла уродливую форму. Спекуляция, хищения, зеленоармейцы, дезертиры, — все это переплелось в чудовищный клубок. Мысль об единой народной власти, опирающейся на народ, осуществляется, наконец, в лице Верховного Круга. Эта власть успеет избежать ошибок прошлого и изжить их. Эта власть сможет создать новые армии, снабдить их необходимым, прокормить и устроить жизнь в тылу при ближайшем участии и поддержке всего населения».

Так писала 29 декабря «Вольная Кубань», уверенная во всемогуществе казачьей демократии.

Чтобы не выпустить из своих рук инициативу в деле создания новой власти, с уклоном в сторону казачества, Деникин образовал, вместо кадетского особого совещания, новое правительство, назначив премьером не кого иного, как ген. Богаевского. Безземельный глава донского государства теперь соглашался служить на каких угодно ролях.

Образование этого правительства, в которое вошли многие члены особого совещания, разожгло ярость Рады.

— Все, что будет возможно, чтобы сгладить ошибки прошлого и чтобы избежать их повторения, будет сделано ген. Деникиным, — заявил Раде новый деникин-ский премьер.

— Вон! долой! — вопило «бычье стадо».

— Позор! Неслыханный позор! Донской атаман на ролях деникинского лакея!

— Тоже буфер выискался! Молчал бы, когда бог убил.

«Особое совещание переименовано в «правительство», — иронизировала «Вольная Кубань», — в награду за его предательскую деятельность, чего не решались сделать раньше. К счастью для России никакого практического значения это переименование иметь не может и останется лишь характерным штрихом для окружающих ген. Деникина сфер. Первым шагом нового «правительства» была эвакуация из Ростова. Эвакуация была проведена в «полном порядке». Вывезены столы, стулья, шкафы, вагоны бумажного хлама, который представляет собою годовую работу особого совещания».

«Кадеты и кадетствующие, — писала та же газета 4 января, — развели в тылу армии целую систему кумовства, сватовства, подсиживания, низких интриг. Они не смущались тем, что за все это расплачивалась кровью своей и добром своим армия и чуждое им население. Прежде всего нужно оздоровить наш центр — Екатеринодар. Мы не представляем себе, чтобы тыловые учреждения армии нуждались в тысячах офицеров, фланирующих по Красной улице в то время, как на фронте батальонами командуют иногда урядники и нижние чины. Тысячи служащих бывшего особого совещания получили четырехмесячное жалованье, четырехмесячный отпуск и с отсрочками от призыва в кармане, вследствие незаменимости этих драгоценных работников для драгоценной деятельности не существующего особого совещания. Они равнодушно смотрят, как на фронт, исполняя свой высокий долг, отправляются старики. На территории Кубани даже еще действуют какие-то клочки учреждений особого совещания, о которых никто не знает, кому они теперь подчиняются. Без ведома кубанских военных властей совершаются ими перевозки».

По адресу пагубной политики особого совещания раздавались голоса не только в Раде. Критика, порой осторожная, порой переходившая в филиппики, раздавалась и в прессе, и в обществе, и в военной среде.

— Наши ошибки, — высказывал свое мнение в беседе с журналистами ген. Шифнер-Маркевич, сподвижник Шкуро, — наблюдались в практике административной и в практике военной. В военной области главной ошибкой была наша экономия средств. Мы не дали новых формирований; у нас не было сплошного фронта, нас обходили, а мы были лишены возможности активного сопротивления! Печальным откликом на положение фронта сказалось неправильное решение земельного вопроса. Помещики являлись на старые места и сводили старые счеты. В этой области их бестактность была безграничной.

Полк. Лисовой, организатор так называемой корниловской выставки, рассказывал на страницах «Вестника Верховного Круга», какие речи он слышал в поезде среди офицерства.

— Тыл виноват? Спекулянты грабили? Администрация брала взятки? А власть что делала? Писала по старой системе приказы. Людей не было? Неправда, были! Не нужно сватовства, кумовства… Мы ведь стояли у Москвы, перешагнули порог ее. Махно, и всему конец. Нет ни Москвы, ни Добровольческой армии, осталась лишь одна голая, дрожащая от зимней стужи в кубанских степях идея.

Политические страсти разгорались. Они и раньше, как ржа, разъедали тело белого стана; теперь доканчивали его труп.

Кубанцы все еще трактовали о конституции!

— Смешно говорить о конституции, когда фронт под руками, — осуждал кубанцев еще в ноябре «Приазовский край».

Теперь фронт подошел уже к сердцу казачьих областей, по казачьи политики и не думали умолкнуть. Бездомные донцы, убитые несчастьем, сократились. Но кубанцы не знали удержу. Теперь они и атамана имели подстать сумбурной Раде.

Ген. Успенский, преемник Филимонова, едва приняв булаву, заболел тифом и умер. Выбрали ген. Букретова, того самого сподвижника Бича, которого в ноябре 1918 года с таким фасоном арестовал Филимонов по подозрению в злоупотреблениях, продержал до 18 декабря под стражей и потом, с помощью суда чести, лишил его права поступления на службу.

Я знал Букретова по Кавказскому фронту, где он в мировую войну командовал пластунской бригадой. В 1917 году, в г. Эрзеруме, благодаря его бестактности и демагогии, в бригаде произошли беспорядки, причинившие не мало хлопот командарму и мне. Казаки тяжело ранили начальника штаба бригады полк. Куча-пова. Поддерживая домогательства своих пластунов, стремившихся с фронта, чтобы защищать свою Кубань от неизвестного врага, Букретов был чуть ли не единственный генерал на Кавказском фронте, проявивший неповиновение командующему армией ген. Одишелидзе. В кабинете последнего на моих глазах разыгрывались бурные сцены. Мятежный вождь пластунов ничуть не боялся командарма, не имевшего в своем распоряжении ни одного покорного ему солдата.

Военное ведомство Кубани новый атаман поручил бывшему профессору Академии генерального штаба ген. — лейт. Болховитинову.

Судьба этого была довольно чудесна.

В мировую войну он занимал должность начальника штаба Кавказского фронта, которым командовал, лежа в постели, умирающий граф И. И. Воронцов-Дашков. Желая захватить всю власть на Кавказе в свои руки, Болховитинов старался всякими путями прогнать генералов, которые, подчиняясь прямо главнокомандующему, не считались с ним.

Больше всех досаждал ему начальник военных сообщений ген. Карпов. Чтобы сковырнуть этого, довольно независимого, человека, Болховитинов возбудил дело против его подчиненного, начальника этапно-транспортного отдела полк. Предейна, который заключил договор с одной фирмой на организацию обоза. Нашли, что этот договор не выгоден для казны и что Карпов виноват в отсутствии должного надзора за своим подчиненным.

Направили дело к военному следователю, который выяснил полную невиновность Предейна в каком-либо злоупотреблении, а экспертиза признала договор выгодным для казны. Более того, по отзыву Юденича, ведшего операции в Турецкой Армении, приобретенный полк. Предейном обоз работал великолепно и спас армию от голода в период наступления на Эрзерум в январе 1916 года.

Я давал заключение по этому делу и добросовестно заявил, что полк. Предейн скорее заслуживает награды, нежели предания суду, Карпов же здесь совершенно зря примешан.

Взбешенный этим, Болховитинов написал, от имени нового главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, письмо в Петроград главному военному прокурору, ген. Макаренко, жалуясь ему на то, что военная прокуратура так легко относится к тем делам, которые он возбуждает.

Сухомлиновский лакей страшно взбеленился на своего подчиненного, не желавшего сделаться лакеем Болховитинова. Мне сделали весьма интенсивное внушение, предупреждая, что такие непокорные высшему начальству чины прокуратуры истребляются с головокружительной быстротой. Сорвав на мне злобу, Болховитинов все же не мог упрятать на скамью подсудимых неугодных ему лиц.

Через год грянула революция. Грозный кавказский Юпитер, игравший крупную роль и при великом князе Николае Николаевиче, сильно распустившем вожжи после разжалования его из главковерхов в главкомы, вдруг преобразился. Он начал посещать митинги, брататься с солдатами. Однако всплыла история с делом Предейна. Чрезвычайная следственная комиссия напомнила ему насилие над совестью прокуратуры.

Ген. Болховитинов бежал с Кавказа. По телеграмме из Тифлиса его арестовали в Ростове, но по телеграмме из Петрограда выпустили. Керенский назначил его командиром 1-го армейского корпуса на северо-западном фронте.

После Октябрьского переворота ген. Болховитинов одним из первых предложил свои услуги военно-революционному совету, а через полгода с небольшим одним из первых же бежал к ген. Деникину. Здесь для проформы его судили, приговорили к расстрелу, расстрел заменили разжалованием в рядовые; потом восстановили в правах и назначили председателем комиссии по оказанию помощи лицам, пострадавшим от большевиков.

Теперь этот генерал, владелец такого пестрого прошлого, спасал Россию в роли военного министра Кубани, вместе с сумасбродным Букретовым и вздорной Радой.

Кубань теперь имела свою армию, которой командовал Шкуро.

Деникин, с отступлением Кавказской Добровольческой армии от Царицына на линию Маныча, уже не мог воспрепятствовать Раде объявить ее своей собственностью. О Покровском, который предводительствовал этой малочисленной армией после Врангеля, Рада и слышать не хотела. Герой ноябрьских событий, опасаясь мести, с наиболее преданной ему шайкой отъявленных архаровцев, поспешил уплыть к берегам Крыма. Его примеру последовал и Врангель, оставшийся теперь не у дел и столь же ненавистный кубанским политикам, как и генерал-вешатель.

Кубанская троица, ген. Шкуро, Букретов и Бол-ховитинов, формировала теперь пополнение для кубанской «национальной армии» под аккомпанемент бешеной свистопляски, происходившей в державных верхах.

Деникин жил в Тихорецкой, в поезде.

В Екатеринодаре собрался Верховный Круг.

По всей Кубани, по словам ее официоза, рассеялись злопыхатели, ненавидящие казачью демократию, провалившиеся в своем завоевательном стремлении.

«Выброшенные из Курска, Орла, Киева, Харькова, изгнанные восставшими крестьянами из Украины, все эти губернаторы, вице-губернаторы, патентованные патриоты очутились в кубанских станицах», — глумилась «Вольная Кубань» над «единонеделимцами».

5 января открылись заседания Верховного казачьего Круга, в который вошло по пятидесяти представителей от Дона, Кубани и Терека.

— Верховный Круг строит оплот, о который должны разбиться волны большевизма, — гордо провозглашал официоз этого учреждения в № 1.

В председатели избрали кубанца И. П. Тимошенко, после чего, стоя, пропели три «национальных гимна» — донской, кубанский и терский.

У собравшихся первоначально было определенное намерение создать общеказачье государство, без всякого участия «единонеделимцев». Провал политики особого совещания вызвал у казачьих политиков такое враждебное отношение к кадетам, что даже Харламов не попал в Верховный.

Деникин отлично понимал, что никакого общеказачьего государства не удастся создать «орателям», но он опасался, как бы эс-эрящий Верховный Круг не пошел на мировую с большевиками.

6 января на Круге выступал Богаевский. Ему дали задачу урезонить Круг и не порывать с Деникиным.

— Не забудьте того, — говорил междупланетный премьер, — что союзники обещали свою материальную помощь только ген. Деникину. Не забудьте, что Деникин, при прорыве фронта Буденным, приказал Добровольческой армии итти на соединение с Донской. Добровольческая армия выполнила тяжелый фланговый отход. «Если же теперь, — сказал мне Деникин, — казачество не пожелает итти рука об руку со мной, что делать… У меня есть Крым, Польша… Но России я не изменю». И, господа, Деникин своему слову не изменяет. Пусть вы порвете с ген. Деникиным, — его армия уйдет. Уверены ли вы, что ваши части устоят? Я предлагаю не выбрасывать лучшего работника на благо России. От ваших решений зависит — быть или не быть России, быть или не быть казачеству.

Кубанский атаман Букретов уличил Богаевского в передержках.

— Ген. Хольман, глава английской миссии, любезно обещал дать все нужное для кубанской армии.

Гром аплодисментов приветствовал появление Мамонтова. Этот вождь теперь тоже громил Доброволию.

— Высокий идеал, провозглашенный Деникиным: «За великую, единую и неделимую», нам оказался не по плечу. Ни для кого не секрет, что Деникиным были допущены ошибки. При нем не было казаков, его советчиками были люди, чуждые казачеству. Они губили народное дело. Мы продвигались вперед, а за армией ехали губернаторы и везли с собой становых приставов и помещиков. Мне самому говорили русские мужики: «Вы нас обманули. Мы вас ждали, а вы отдали нас в рабство помещикам, предложив два дня работать на себя, а третий на помещика». Неужели при ген. Деникине не нашлось ни одного умного человека, который сказал бы: если нужен армии хлеб, возьми третий сноп и отдай интендантству, но не устанавливай барщины.

Провозгласив неприкосновенность депутатского звания (слабая гарантия от повторения ноябрьского кровопускания!), Верховный Круг начал обсуждать вопрос о взаимоотношении общеказачьего государства к России. Полились бесконечные разговоры о том, что более приемлемо, автономия или федерация, и в каких пределах продолжать борьбу с большевиками, защищать ли только свои области или освобождать всю Россию.

Сотник Филимонов, линеец, когда-то яростный сторонник Деникина и войны до победы, теперь пел уже другое:

— Нам надо в первую же голову декларировать, что целью нового государственного образования является защита края, своего физического существования и мозолями нажитого имущества. Что касается пределов борьбы, то эта последняя должна быть ограничена рамками наших краев. Дальше мы не пойдем, не имеем права этого делать. Казаки шли недавно освобождать, помогать русскому народу, а вышло, что мы шли устанавливать старые порядки. Наш поход оказался, действительно, походом контр-революции.

Н.М. Мельников, председатель донского правительства, высказался, вторя Богаевскому, против федерации:

— Объявить себя союзным государством — значит порвать с теми, кто охраняет сейчас самое уязвимое место. Обстановка фронта заставляет иногда принимать решения и не такие, какие хотелось бы.

— Горбатого исправит одна могила! — крикнул кто-то из делегатов с места.

Эту реплику следовало бы отнести не к Мельникову, а ко всему Кругу, который после этого еще десять дней спорил о целях, задачах и конституции общеказачьего государства. Наконец, 17 января на заседание явился Деникин, которому надоела эта волынка.

— Все ищут объяснения причин неудачи, — сказал он. — Правые — в недостаточно твердом проведении своих программ, левые — в реакционной политике правительства, другие — в нетерпимости главного командования к государственным образованиям, и все — в грабежах и бесчинствах. И вот теперь, когда все горит в огне политических страстей, развивается шкурничество и сеется преступная пропаганда за прекращение войны, что делает тыл для воодушевления борцов? Екатеринодар устранил Россию, создал казачье государство, формирует самостоятельную армию и готовится принять на себя всю полноту военной и гражданской власти на юге России. Одно только не принято во внимание, что Добровольческая армия и главнокомандующий служат России, а не Верховному Кругу. Тем не менее екатеринодарские речи сделали свое дело. На фронте явилась неуверенность. Там знают, что, в случае разрыва, я уйду и отзову из казачьих армий русских офицеров с техническим образованием. И в тот день рухнет весь фронт. Большевики не забудут ни чрезвычайных судов, ни порок. Пощады не будет. Кубанская и Донская армии должны драться заодно с Добровольческой. Борьба до конца! Надо спасти Россию, а будущую ее судьбу предрешит Учредительное Собрание.

Деникину ответил председатель Круга:

— Мы пойдем сражаться, но не как рабы, а как свободные граждане, которые не подчиняются никакой диктатуре, как бы велик диктатор ни был. Казачество хочет свободной жизни. Крупная ошибка расценивать современные достижения как измену и предательство. Мы знаем, что уход добровольцев — гибель для казачества, но едва ли это спасет и добровольцев. Не в этом дело. Мы смущены тем, что наши разногласия погубят идею великой России и осуществится мечта Троцкого об единой, великой, неделимой Совдепии. Нужно пойти на уступки.

Терская фракция настаивала на организации общерусской власти на юге России, а не казачьей гегемонии, ссылаясь на то, что на Тереке слишком мало казаков, «русского» элемента много и гегемония не пройдет. Донцы, которых несчастие стукнуло по башке, тоже склонялись к той мысли, что с Деникиным, пожалуй, лучше не ссориться. Кубанцы остались в меньшинстве и сдались.

К Деникину отправили делегацию, во главе с Тимошенко и Гнилорыбовым, которая предложила ему возглавить южно-русское государство, если он согласен иметь представительное учреждение с законодательной властью и ответственное перед этим учреждением правительство. Круг, в свою очередь, соглашался вести войну до победного конца, т. е. до «восстановления» России.

Деникинский поезд превратился в говорильню. Целый день спорили и ссорились. Деникин требовал абсолютного veto и несколько раз просил оставить его в покое, не приставать к нему с разными конституциями. Наконец, плюнув на veto, требовал ответственности министров военного, морского, снабжений и путей сообщения только перед ним.

Делегация не возражала.

— Соглашение с генералом Деникиным достигнуто! — принес наконец телеграф радостное известие в Екатеринодар.

В. Л. Бурцев, посетивший в это время Кубань, считал, что уж теперь-то, наконец, Россия спасена: глава общерусской власти признал демократический строй!

— На днях будет написана новая страница русской истории, — говорил он журналистам. — Ген. Деникин беспощадно подводил итоги ближайшего прошлого и определенно указывал на выход из создавшегося положения. Установлены лозунги:

1) единая, великая, неделимая при автономии окраин;

2) Всероссийское Учредительное Собрание;

3) земля крестьянам и трудовым казакам;

4) борьба с большевиками до конца.

— Я возвращаюсь обратно в Париж, — заключил он беседу, — и еду туда с твердой верой в близкую победу над большевиками, с непоколебимой верой в возрождение России. «В Москву!» — вот наш лозунг.

Деникин пытался оставить «правительство» Богаевского. Круг и слышать не хотел об этом. Тогда выплыла кандидатура П. М. Мельникова, подголоска Богаевского.

На Мельникове помирились.

В состав кабинета вошли: адвокат Зеелер, бывший ростовский градоначальник при Керенском, — министром внутренних дел; ген. Баратов, любезный Англии, — министром иностранных дел; П. М. Агеев — министром земледелия; Ф. С. Сушков — народного просвещения; Ф. Леонтович — торговли и промышленности; ген. А. К. Кельчевский, начальник штаба Донской армии, — военным министром.

А кубанцы попрежнему не хотели воевать! Не только не шли на фронт из станиц, а, напротив, убегали с фронта в станицы и жили там легальными дезертирами, — как писал об этом в своем приказе от 28 января, № 76, ген. Болховитинов.

В бодрящих телеграммах недостатка не было.

«Все воодушевлены порывом вперед и верой в успех, — сообщали из тех пунктов, откуда посылали на фронт вновь сформированные кубанские части. — Мобилизация здесь проходит блестяще, — телеграфировали 7 января из Армавира: — Старики говорят: «Пойдем на фронт и не вернемся оттуда, пока не прогоним красных. Тех, кто не хочет воевать, и дезертиров, мы, вернувшись, прогоним из станиц».

На деле выходило по-иному. Те, которых кое-как довозили до фронта, определенно не хотели итти в бой.

Таманский отдел, как и раньше, не признавал ни бога, ни чорта, тем более своего кубанского правительства, и смеялся над приказом о общей мобилизации. Здешнюю анархию усиливали члены Рады, ругавшие теперь безбоязненно Деникина, кадетов и их политику. Орган федералистов, «Кубанскую Волю» пришлось даже закрыть за то, что она, по словам правительства и сообществ разжигала страсти, осуждая уже сданный архив путь государственного строительства.

За Кубанью, по железнодорожной линии Екатеринодар — Новороссийск, в предгорье, собрались громадные шайки зеленых под главенством сотника Пилюка. Газеты писали, что вместе с Пилюком орудует И. Л. Макаренко, который хочет занять Екатеринодар с помощью зеленой армии. Это оказалось вздором. Макаренко в феврале вернулся из изгнания и заявил, что политической деятельностью больше не намерен заниматься. Екатеринодарское действо пошло ему на пользу.

В Таманский отдел и против Пилюка двинули 1-ю донскую дивизию, в состав которой входила и гвардия.

Теперь братья донцы гнали на фронт братьев кубанцев.

— Мы ждем от кубанцев ответа. Мы имеем право так разговаривать с ними и требовать их всеобщего ополчения, — говорил на Круге Гнилорыбов.

Озлобившись на скверный прием, оказанный в станицах, на нежелание мобилизоваться и выручать брата из беды, 1-я донская дивизия не церемонилась. В станице Славянской каратели расстреляли члена Рады Щербака, который яко бы отговаривал кубанцев мобилизоваться; в других станицах — расстреливали шестидесятого, пороли десятого. Тут же, по сообщению кубанских газет, не преминули попартизанить, раздобывая зипуны.

У Ильской (за Кубанью) произошло сражение между бандами Пилюка и донской дивизией. В результате зеленые отошли к Абинской, еще далее в горы. Но железная дорога фактически все время находилась под угрозой их набега.

Шкуро выбивался из сил, разъезжая по станицам и уговаривая.

— А зачем повесили Калабухова? Пусть Деникин отдаст нам его, тогда пойдем! — ответили казаки командарму в Павловской.

Тень Калабухова витала над станицами и подстрекала казаков на сопротивление.

В роли главноуговаривающего выступил и ген. Хольман, очень подружившийся с Деникиным, 10 января, на ст. Тихорецкой, он сочинил и разослал для расклейки следующее воззвание:

«Казаки! Меня послал сам его величество король Англии для того, чтобы помогать вам в вашей борьбе против врагов христианства, и не забывайте, что с большевиками идут китайцы, латыши и другие наемники, которые хотят справить кровавый праздник в ваших домах и станицах. Допустите ли вы, чтобы ваши жены и дети стали посмещищем этих убийц? Я доложил его величеству, что после все решили во что бы то ни стало уничтожить этих вылюдей.

Я знаю, что война трудна; я знаю, как доблестно вы сражались в безкрайних степях Царицына в холод и в… знаю, как вы боролись до сих пор будучи лишены много необходимого. Но этому всему я могу ПОМОЧЬ и буду помогать, пока только смогу, обмундированием и снаряжением.

Но я хочу, чтобы вы знали, что Англии не так легко сейчас помогать России, потому что война за пять лет и нас сильно потрепала, и в то время, как теперь нам следовало бы беречь каждую английскую копейку, на самом деде вышло так, что многие государства, участвовавшие в войне, просят их кормить и одевать. Чтобы не было того, что было до сих пор, что на фронте люди голы и босы, а в тылу спекулянты продавали обмундирование, я теперь прошу вас, полагаясь на вашу честность, следить за тем, чтобы обмундирование и снаряжение, какое вы получите, не было растрачено. Я помогаю России, чем могу, и требую, чтобы и вы помогали мне, сохраняя во всем порядок.

Казаки! В сердце вашем помоги вам бог! Вы боретесь за славное и святое дело. С вами ген. Деникин. Если бы таких людей, как он, было больше в России, вы бы давно победили. Верьте ему. Не верьте тем, кто говорит, что Россия одно, а Кубань и Дон — другое.

Со временем, когда правительство получит возможность, с помощью Англии, оно даст вам мануфактуру и товар. Не верьте также тому, кто говорит, что счастье Кубани и Дона в том, чтобы они были отдельные государства. Я за свою службу объездил весь свет и скажу вам, что малым государствам живется трудно и что, рано ли, поздно ли они все равно соединятся в одно большое. Я видел Россию двадцать четыре года тому назад и полюбил ее. Поэтому, несмотря на то, что я англичанин, мне больно видеть, как некоторые ее сыновья колеблются сейчас в момент ее опасности и не идут горячо и быстро на помощь обиженной матери.

Помните, одно имя проклято в истории, имя того, кто сказал: — «Я умываю руки», когда Христос шел на крестное страдание. Не допустите, казаки, чтобы вас прокляли потомки ваши. Лучше заслужить вечную славу в бою за родину.

Помоги вам бог!

Генерал-майор Хольман. Начальник его величества английской военной миссии, почетный казак станиц Незамаевской и Старочеркасской».

Обещание товаров и мануфактуры не дало желательного эффекта.

Не только не знавший слова по-русски почетный казак двух станиц, но и сам Шкуро, подлинный потомок запорожцев и «народный герой», ничего не мог поделать с кубанским казачеством. Разочарование все более и более охватывало душу этого стихийного человека. Предчувствуя близкий крах всему, он заблаговременно отправил в Константинополь своих родителей и вел переговоры о продаже своего дома на Крепостной улице через посредство нотариуса Подушко.

Супруга его пока еще жила в Екатеринодаре. Я навестил ее и был поражен изысканным тоном, который теперь царил у Шкуро, совершенно не гармонируя с его бесшабашной натурой. Мебель в стиле empire. Лакей в нитяных перчатках. Прекрасная сервировка стола, прекрасная кухня и великолепные вина, особые к каждому кушанью.

Роль церемониймейстера при дворе Шкуро играла графиня Воронцова-Дашкова, невестка бывшего наместника Кавказа, жена его младшего сына. Она, что называется, охаживала жену «народного героя», относясь к ней отчасти заискивающе, отчасти покровительственно и стараясь подготовить недавнюю скромненькую офицершу к роли знатной дамы. Сам «герой» очень плохо поддавался светской дрессировке, и громкая фамилия графини не мешала ему называть ее довольно фамильярно «графинчиком».

«Герою» все прощали, извиняли даже самое грубое нарушение светского этикета.

За обедом графиня рассказала несколько интересных подробностей отречения великого князя Михаила Александровича со слов своего мужа, который присутствовал при этом историческом акте. Потом речь зашла об убийстве Рябовола. Обе дамы высказали все, известные им, слухи по поводу того, кто бы мог отправить на тот свет председателя Рады.

— Ах, да, кстати: где сейчас ваш племянник по мужу граф Илларион? — спросил я графиню.

— Это Ларька-то? Андрей Григорьевич пристроил его у себя при штабе. Этот Ларька — позор всей нашей семьи, совсем беспутный юноша. Представьте себе: рябоволовская история высоко подняла его марку. Еще бы! Его сочли способным на участие в политическом заговоре, сначала считали чуть ли не организатором! После этого он сам поднялся очень высоко в собственных глазах. Сферы, полагая, что он и в самом деле участник этого убийства, начали ценить его. Счастье само свалилось ему на голову.

Чтобы нанести визит самому Шкуро, я отправился на следующий день на вокзал, где он жил в своем поезде, приезжая домой в редких случаях.

По вокзалу обыкновенно можно судить о целом городе, т. е. о характере его населения, о темпе его жизни и т. д. Екатеринодар, действительно, отражался здесь. Ни нагрузки товаров, ни отправления поездов, никакой деловой работы. Но много военщины и много разговоров. На запасных путях в этот день стояло четыре «собственных» поезда: Деникина, Богаевского, Сидорина и Шкуро. Подле каждого из них прохаживались с самым беззаботным видом чистенькие офицерики.

В двух воинских поездах, предназначенных завтра к отправке на фронт, шум, руготня, песни. На рельсах подле одного из них летучий митинг.

— Уж надо нам, браты, что-нибудь одно делать: или воевать, так воевать, как следует; или же прямо заявить: мир с большевиками, долой войну. А то с этой канителью мы и сами маемся, и других мучим, — ораторствовал молодой интеллигент в новенькой черкеске.

— Нейтралитет лучше… Ни за Деникина, ни за большевиков. Мы сами по себе, — гуторили станичники.

Обращение ген. Хольмана, умолявшего казаков не умывать рук наподобие Пилата, не проняло хохлацких натур.

Интеллигент начал доказывать им нелепость нейтралитета, но я пошел дальше и не слышал конца речей.

Шкуринский поезд отличался от других оскаленными волчьими пастями, намалеванными на каждом вагоне.

— Андрей Григорьевич сейчас занят в оперативной части. Минут через двадцать он явится сюда, — сказал мне личный адъютант ген. Шкуро, молоденький, краснощекий горец Аликов, приведя меня в вагон-столовую.

Человек десять дожидались приема у кубанского командарма.

В томительном ожидании я осмотрел внутренность вагона до мельчайших подробностей. На стене, возле стола, висел неизбежный портрет генерала, писаный масляными красками; у входной двери — таблица штатного состава штаба кубанской армии. Столько-то офицеров, столько-то врачей и, между прочим, — фотограф.

Шкуро более всех других вождей белого стана любил рекламу. Фотограф сопровождал его везде, увековечивая его бессмертные деяния. Рассказывали, что однажды в Кисловодске он попал в не совсем приятное положение, зайдя с супругой в кинотеатр, где демонстрировали небольшую фильму «Ген. Шкуро на фронте», при чем на экране он увидел себя на башне бронепоезда в обществе юной сестры милосердия. После этого даже острили: «Какой же Шкуро храбрец, если он побледнел, увидя себя «на фронте».

— Вы по личному делу? — спросил меня пожилой инженерный полковник. — Говорят, генерал не в духе. Вчера ездил куда-то на станичный сход, но едва ноги унес. Я к нему по важнейшему делу. Вчера не мог приема дождаться. Даже и такой популярный человек уже ничего не может сделать с казаками, 2 января он пожертвовал два вагона мануфактуры для шитья и раздачи белья казакам. — «Ну и штука, — говорят станичники, — не свое же жертвует? Вывез казенное добро и дарит; подумаешь, благодетель!» Ничем теперь не проймешь казака.

В это мгновение Шкуро вошел в вагон.

В течение минувшего года мне приходилось видеть его несколько раз, хотя и мельком. То был другой человек. Этот же и впрямь походил на волка, притом затравленного. Грубая, желтая кожа его лица сильно сморщилась, воспаленные глаза провалились. Волосы совсем не напоминали теперь хохлацкого чуба, а торчали клочьями во все стороны. Щеки сводила нервная судорога. От веселого, бесшабашного Андрюши не осталось и следа.

Не по плечу, видно, пришлась ему работа, которую взвалил на него Деникин. Наездника посадили в штаб, рубаку заставили уговаривать. Одно дело собирать шайку сорви-голов, другое — поднимать на бессмысленную, опротивевшую войну народ, не желавший воевать.

«Герой», беседуя с кем-то из штабных, прошел за занавеску, которая отделяла небольшой угол, предназначенный для приема командармом посетителей.

Старенький генерал генерального штаба, с порыжелым портфелем под-мышкой, степенно раздвинул полы занавески. Почтительно, обстоятельно, спокойно начал он свой доклад о том, как в декабре отправился в командировку в Ростов, и как военные обстоятельства помешали ему выполнить поручение.

— А знаете, ваше превосходительство, вы в Ростове баклуши били, больше пьянствовать изволили, — вдруг резко и громко оборвал докладчика Шкуро. — Да, да, я имею точные сведения. Что? Ничего слушать не желаю. Мне не надо таких работников. Кто следующий?

Старик, пожимая плечами, вынырнул из-за занавески и поспешил к выходу, стыдясь глядеть на публику, свидетельницу нанесенной ему, быть-может и незаслуженно, обиды.

Есаул-кабардинец, небольшой, приземистый, с продолговатым лицом, очень смело шагнул к генералу.

— Пакорнэйше прашу, ваше превасхадытэлство, принять минэ снова. Желаем командовать своя сотня…

— Вы? Вы? Как вы смели явиться на мои глаза? — еще более свирепо кричал герой. — Вам сотню возвратить? Да ведь вы у меня только и делали, что грабили. Вспомните Новомосковск…

— Ваше превасхадытэлство, разрешение было… — начал кавказец, но резкий и внушительный удар кулака о письменный стол оборвал его объяснения.

— Вешать вас надо было! Из-за вашего увлечения грабежом чуть весь полк не погиб. Я вас только выгнал тогда. И теперь видеть не желаю.

— О, господи! — прошептал полковник-инженер, два дня дожидавшийся приема. — Лучше уж я в другой раз.

Стремительно схватив со стола фуражку, он опрометью бросился к выходу.

— Савсэм шайтан… Савсэм зазнался, — вполголоса лепетал кабардинец, представ перед публикой.

Постояв некоторое время возле стола, он развел руками, прищурился и прохрипел в направлении занавески:

— Нэ хочишь — нэ надо. Сам абреков наберу. Сам атряд сфармирую. Сам Шкуро буду.

С этими словами будущий Шкуро медленно поплелся из вагона, положив руку на кинжал.

Настоящий же Шкуро в это время выслушивал доклад третьего посетителя, хилого, невзрачного врача.

— Аликов! — загремел генерал через минуту. — Возьми этого типа. Я вас арестовываю. Вы в Харцызске не погрузили транспорт раненых вопреки моему приказанию.

— Я не мог погрузить… Все платформы, которые предназначались для транспорта, захватила администрация под свою мебель, везли рояли, шкафы…

— Слушать не желаю. Увести его, Аликов! Под суд без всяких разговоров.

Когда Аликов вывел из-за занавески перепуганного врача, в вагоне, кроме меня, никого не было. Напуганные участью первых трех, остальные посетители в панике бежали.

Прием у кубанского командарма должностных лиц и просителей быстро кончился.