Ничего нет ужаснее, как крик: — «Спасайся, кто может!»

Он окончательно заглушает здравый смысл, убивает все человеческие чувства, превращает людское общество в дикое звериное стадо.

23 марта этот крик пронесся по Екатеринодару. — За Кубань! — отозвалось эхо.

Десятки тысяч людей и десятки тысяч всяких экипажей, от изящных колясок до архаических калмыцких кибиток, устремились к заветному мосту.

Уже целую неделю перед тем обозы переправлялись через реку в большем или меньшем порядке. Теперь здесь возникла свалка.

Кубань раздулась от дождей, ливших в последние дни, и никого не пропускала через себя иначе, как по железнодорожному мосту.

4 марта в городе поднялись местные большевики и обстреляли переправу. Отступающие казачьи части даже не отстреливались, занятые разгромом винного склада на окраине Екатеринодара.

Самые трагические сцены разыгрались возле моста, когда распространилось известие, что больше никого не пропустят.

Одни бросались в воду и тонули. Другие, как безумные, все-таки лезли на мост, рассчитывая как-нибудь перебраться пешком. Офицеры, ехавшие с семьями, выскакивали из телег и, проклинаемые женами, не взирая на плач детей, кидались в кучу, рвавшуюся через мост.

Стоны, рев, проклятия…

Грянул взрыв.

Между правым и левым берегами разверзлась пропасть, разделившая человеческое стадо пополам. Для одних кончились скитания по Кубани; дальнейшая судьба их в руках победителя. Для других опять скорбный путь, голодный, мучительный, в беспросветную даль.

В Георгие-Афипской, в пятнадцати верстах от р. Кубани, столпились верхи всевеликого.

Кубанская армия, т. е. банды кубанцев, не разбежавшихся по домам, перейдя в Усть-Лабинской Кубань, направилась горами к Туапсе, почти никем не преследуемая. На соединение со своим воинством поспешило и кубанское правительство, думавшее искать помощи у Грузии. Один только опереточный кубанский командарм ген. Улагай попал со своим поездом в гущу донцов.

Река Кубань задержала наступление красных лишь на несколько дней.

Деникину было бы в пору позаботиться о постепенной эвакуации своего бродячего государства в Крым, за границу или в Грузию, если только он не хотел сдаваться на милость победителя.

На деле вышло по-иному.

Деникин, плюнув на все, распорядился заготовить в Новороссийске пароходы только для корпуса Кутепова и для «единонеделимцев». Этих было не так уж много по сравнению с всевеликим.

Донские политические деятели еще чесали языки в Георгие-Афипской. Так как Верховный Круг перед самым бегством высказал недоверие Деникину, то донские «хузяева» считали, что не следует итти туда, куда повезут добровольцев, а надо двигаться за кубанцами, пробиваться в Грузию. Ведь это демократическое государство; когда-то окраина России, а теперь самостоятельная, меньшевистская республика. Она пособит демократам-казакам набраться силы и снова, после передышки, двинуться на добывание своих казачьих вольностей либо с помощью пушек, либо с помощью авторитета Лиги Наций.

Крым, напротив, пугал казачьих политиков. Сейчас там хозяйничал Слащев, двойник ген. Покровского. Только одна орловская история в Крыму несколько обнадеживала демократов. Вот что там случилось, по словам «Вестника Верховного Круга».

В то время, как Перекоп защищала горсть храбрецов, штабы пухли от укрывшихся в них дезертиров. Ген. Слащев отдал приказ об очистке тыловых учреждений и о борьбе с тыловой разрухой. Но принятые меры не дали должных результатов.

На фронт вместо здоровых комиссий направляли офицеров — инвалидов.

На ст. Джанкой ген. Слащев вышел к присланным из тыла офицерам и резко спросил:

— Что это за сволочь ко мне прислали?

Возмущенные офицеры заявили, что большинство из них ветераны германской войны, георгиевские кавалеры, и что подобная форма обращения недопустима. Слащев извинился и отдал распоряжение об отправке прибывших офицеров в госпиталя.

В это время были получены сведения о сдаче Одессы и о казнокрадстве высших начальствующих лиц. Среди крымских офицеров, недовольных Слащевым, началось брожение. В Симферополе возникла обер-офицерская организация, во главе с командиром 1-го Крымского добровольческого полка капитаном Орловым. Последний издал следующий приказ:

«Исполняя долг перед нашей измученной родиной и приказы командира корпуса о водворении порядка в тылу, я признал необходимым произвести аресты лиц командного состава гарнизона г. Симферополя, систематически разлагавшего тыл. Создавая армию порядка, приглашаю всех к честной, объединенной работе на общую пользу».

Вслед за тем, дабы прекратить безнаказанный грабеж высшими начальниками казенных денег и приобретение ими валюты, Орлов распорядился, чтобы банки и казначейства не выдавали частным лицам свыше 10000 руб. и учреждениям свыше 50000 руб.

Адмиралы, генералы и прочие воры всполошились. Они обрисовали Слащеву Орлова как большевика. Тщетно герцог Лейхтенбергский, служивший в полку Орлова, доказывал, что обер-офицерское движение есть естественный протест офицерских низов против потерявшего стыд и совесть генералитета. Слащев все-таки приказал схватить Орлова и повесить вместе с членами его семьи без суда и следствия.

Ген. Май-Маевский, пропивший Харьков, двинулся против Орлова из Севастополя и победителем вступил в Симферополь. Орлов ушел со своим отрядом в Ялту и Алушту. Завязались переговоры. Мятежник требовал удаления генерала Шиллинга, адм. Бубнова, Ненюкова и других казнокрадов.

В это время (в феврале) к берегам Крыма выехал со своими бандитами ген. Покровский. Безработный кондотьер предложил крымским генералам выловить мятежного капитана. Но, едва он высадился в Ялте, Орлов арестовал его, не причинив, впрочем, никакого вреда генералу-от-виселиц.

Когда против Орлова двинули значительные силы, он ушел в горы и скитался там весь 1920 год.

— Еще новый зеленый! — не без удовольствия сообщали демократические газеты.

Мы стояли в Георгие-Афипской. На севере, у Кубани, грохотали орудия красных; на юго-востоке, в предгорьях, зеленая армия Пилюка и других знаменитостей бомбардировала бегущие обозы и войска.

Ген. Сидорин отправил к ним для переговоров начальника политической части штаба Донской армии сотника графа Дю-Шайла, эс-эра. Возвратившись, этот посол сообщил, что зеленые стоят вполне на эс-эровской платформе, подлинные демократы, враги большевиков и контр-революционных генералов.

Однако эти единомышленники казачьих демократов почему-то отбивали казачьи обозы, грабили беженцев, обстреливали донские части и т. д.

Черноморская губерния все время зеленела, а теперь совсем заэс-эрила. Добровольческий режим до того замучил здешних крестьян, что они с великой радостью давали убежище и считали своими друзьями всех, кого преследовала Доброволия, будь то остатки большевистских отрядов, дезертиры или уголовные преступники. Когда Доброволия расшибла голову на Украине, в Черноморской губ. воцарилась анархия. Эс-эры Филипповский и Воронович поспешили придать ей эс-эровскую окраску.1 Они наспех сфабриковали какой-то съезд советов, который постановил объявить, — не много, не мало, — независимую черноморскую республику, завязать сношения с соседними государственными образованиями и начать наступление на Новороссийск.

Куда ни взглянешь, у демократического казачества везде союзники: Колька Орлов, сотник Пилюк, Филипповский и Воронович, эс-деки Грузии. Это ли не залог скорого торжества в России демократических идей!

Казачьи политики до конца жили в эмпиреях, а не в окружении действительности. Сидорин доказывал «хузяевам» бессмысленность разрыва с Деникиным и предостерегал от увлечения Грузией;

Черносотенная пресса, чтобы дискредитировать черноморское эс-эровское движение и придать ему большевистскую окраску, сообщила, что главным воротилой в Сочи является эс-эр Питирим Сорокин (профессор Петроградского университета), командированный из Москвы.

Но в Георгие-Афипской так и не могли решить, куда итти донскому казачеству. Предоставленное самому себе, оно катилось по инерции к морю. Мимо нас тянулись бесконечные вереницы всадников и пеших. За день их проходили тысячи.

Сколько живой силы! Сколько еще вполне здоровых, боеспособных людей! Нет, не количеством победили большевики белых, а революционным энтузиазмом и организованностью!

На станции скопилось такое множество поездов, что ни один из них не мог двинуться дальше по загроможденным путям. Пришлось произвести расчистку, сбросив под откос сотни полторы вагонов. Несколько поездов отправили в Новороссийск под охраной бронепоездов. Братья зеленые, число которых увеличивалось за счет своих же казаков, беспрерывно переходивших к ним, только тогда держались на почтительном расстоянии от железной дороги, когда видели жерла пушек.

Начался голод. Станицу объели очень быстро. Хлеб не всегда удавалось достать. Про горячую пищу забыли. И все страстно жаждали конца этому великому безумию.

Благодушно себя чувствовали шустрые люди, которые запаслись спиртом в Екатеринодаре при разгроме склада. Отойдя в сторонку, они пили мертвую под неистовый грохот орудий.

Вон на шпалах развалялся ражий детина. Это персона: член Круга, от станицы Березовской. Законодатель только-что пропустил целый стакан чистого, неразбавленного, спирта и философствовал в компании молодых казачат:

— Я что? Народный избранник! Да-с, народный избранник, чорт вас всех съешь с потрохами. А допрежь того — в цирке Чинизелли акробатом служил. Разные фокусы могу отмочить. Революция стряслась, новый фокус выкинул: из акробата законодателем стал. Потому у нас на Дону демократия. Приехал в свою с дула заряжаемую господа бога нашего станицу Березовскую, стал всенародно номера показывать. Диву дивится народ. А тут выборы в Круг. Кого выбирать? Знамо дело, питерца! Он всякую науку произошел, в столице жил, людей видал, все знает. Во какой! Теперь и к Труцци не пойду, и к Соломонскому не желаю. Теперь бы ежели что, — в Думу Государственную. Демократ я, во что! На Янова чихал, и на Харламова, чортова кадета, мне наплевать. Самому Краснову не уважу. Потому наша хопра — демократы сто первой пробы.

Здесь, на глазах Сидорина, их, законодателей, пока еще не били.

Зато впоследствии, > во время странствований по черноморскому побережью, казачья плеть проехалась не по одной законодательной спине.

7 марта административной части штаба было объявлено, что завтра она должна покинуть вагоны и отступать пешим порядком. Подводы будут предоставлены только для вещей. Цель такого распоряжения: сохранить обоз на случай, если будет решено двигаться через горы в Туапсе.

Взбунтовались старики. В штабные вагоны набилось много штаб-офицеров, негодных для фронта и числившихся в резерве. Одни ранее служили на Дону по административной части, другие — в военно-полевых судах и т. д. Часов в девять вечера они поймали между вагонами дежурного генерала (начальника административной части) Рыковского и заголосили:

— Мы не в состоянии двигаться… Куда нам… Мы пропадем. Доложите Сидорину, чтобы нас отправили поездом в Новороссийск.

— Я не могу, не могу, — затараторил суетливый генерал. — Я исполняю распоряжения командарма.

— Полно… Ведь вы свои люди: он ваш племянник… Одна лавочка.

— Прошу без оскорблений. Будет так, как приказано.

— А! Хотите бросить нас на произвол судьбы… Сами, небось, улепетнете. Вожди! Замарали нас, выпачкали в грязи, а теперь оставляете на расправу большевикам… Знали бы раньше…

Начался шум, послышались угрозы. Рыковский поспешил скрыться в свой вагон. На утро — последний драп.

Драп по грязи, по всплывшей степи, под мартовским дождем.

Пешком старики, пешком женщины.

Мне и тут улыбнулась судьба. Наш следователь, есаул Калмыков, всеми правдами и неправдами ухитрился довести с Дону до Георгие-Афипской пару своих лошадей, из которых одну предоставил в мое распоряжение.

Когда мы выступили, красные переправлялись через Кубань.

Ген. Мандель, начальник донской бронепоездной бригады, руководивший взрывом моста, не сумел даже этого сделать как следует. Красные под лютым обстрелом ухитрились починить мост. Деморализованные донцы, увидя, что красные переходят через реку, в панике бежали.

Теперь командующий красными войсками составил вперед на неделю расписание побед и сообщил в Москву, когда победоносно вступит в Новороссийск.

Белых армий более не существовало. Остатки добровольцев, пробиравшихся к Новороссийску параллельно берегу Азовского моря, давно уже прекратили всякие боевые действия. Донцы катились колоссальной лавиной, никем не управляемые, не зная, куда они бегут и какова конечная цель их бегства.

Строевые части перегоняли свои обозы, штабы оказывались в передовой линии. Беженцы сплошь и рядом не могли распознать, кто скачет рядом с ними, свои ли, красные или зеленые. Все сбилось в чудовищную кучу.

Орудия и рядом с ними стада овец. Тут пала лошадь, там издыхает верблюд. Десятки и сотни повозок застревают в грязи и безжалостно бросаются со всем добром на произвол судьбы.

Винтовки, как мусор, валяются на земле.

— Чорт еще вас навязал на нашу шею! — злобно выкрикивают нервные люди по адресу калмыков, запрудивших всю степь.

От них нет проходу, нет проезду. Их допотопные арбы, запряженные волами, тащатся по железнодорожному полотну, разбивая его до основания, по обочинам, в стороне полотна, в двадцати саженях от него, везде, где только может ступить нога скотины. Аварии у них на каждом шагу. Сломается дощатое колесо, и конец движению. Желтолицая семья знает, что теперь ее ждет верная голодная смерть.

— Цоб-цобе!

— Цоб-цобе!

Этот пронзительный крик на волов и сопутствующий ему свист бича режут уши. Печальная картина бегства! Убийственна музыка драпа.

Полковница Т-ва, по первому мужу светлейшая княгиня Ливен, месит грязь подле своей телеги. Молодая, но желтая, поблекшая. В платке, в высоких мужских сапогах.

Кто бы признал ее за бывшую княгиню, да еще светлейшую?

Подол ее юбки треплется в липкой кубанской грязи. Вот она зацепилась за колючий кустарник. Задирается и трещит юбка. На кустарнике остается длинный лоскут.

— Ну и хвотография! — заливается молодой казачонок на неоседланной, видно, только-что украденной лошади.

Бывшая княгиня ничего не слышит. Выбиваясь из сил, она лупит своих одров аршинной хворостиной.

Миновали Северскую, катимся к Ильской.

А сзади в вечереющем воздухе сверкают зловещие метеоры.

Это гостинцы красных — рвущаяся шрапнель.

Стоп, остановка. Дальше нет пути. Где-то впереди овраг, в темноте через него не перебраться. Мигом образовался затор.

Вся мокрая степь покрылась, точно скатертью, сплошным морем повозок.

Я ездил на фуражировку в отдаленный хутор добывать хлеб и отбился от своих, попав в кашу. Чужие обозы затерли меня. Пришлось ночевать прямо на мокрой земле, рядом с лошадью, среди телег, тачанок, кибиток.

С рассветом, гнилым, чуть заметным, закопошилась степь.

Точно гигантское чудовище, точно гад пресмыкающийся, поползла вся бесформенная масса туда, где чернели горы.

Снова серый день, — и голод. Снова ночь, — и убийственная дрожь в болотном ночлеге.

10 марта выглянуло солнышко.

— Цоб-цобе!

— Цоб-цобе!

— Долой с пути: сзади бронепоезд.

— Бум! Бум! — гудят орудия. Трое суток одна и та же музыка.

Не доезжая трех верст до станицы Абинской, я свернул с железнодорожного пути, завидя вдали хутор. Уже надвигалась темнота.

— Эх, выспаться бы!

Других желаний не существовало. Даже голод при безумной усталости почти не беспокоил.

Хутор — пять или шесть пустых лачуг, в которых когда-то жили греки-колонисты. При демократической кубанской власти они разбежались.

Беженцы и здесь. Но я нашел сухое место под навесом. Привязал коня и завалился на сгнившее сено.

Тра-та-та… Что это за странный треск? Во сне или наяву?

Резкий, сухой выстрел из орудия Канэ, чуть не под самым хутором…

Это она, проклятая действительность!

Впереди Абинской кипит бой. Но и сзади, как эхо, отзываются орудия красных.

На Абинскую, залитую человеческим потоком, напали зеленые. Они спустились с гор еще с вечера и ночевали в станице, подчас в одних хатах с теми, на кого пришли охотиться. На рассвете часть их открыла пулеметный огонь, чтобы создать панику. Тысячи людей в безумном ужасе бросились вон из станицы, погоняя своих лошадей и волов. Этого только и ждали хищники. Бурей налетели они на беженскую ленту, разогнали и наспех ограбили людей, и погнали отбитые телеги в горы, в свои логовища.

Этим бандитам эс-эры старались пришпилить свой ярлык и обратить их в свою армию!

Дезорганизация в белых войсковых частях дошла до такой степени, что они даже не защищали свои собственные повозки.

Обнаглев, зеленые повели наступление на станцию, где стоял со своим штабом ген. Гусельщиков и куда только-что подошел сидоринский поезд, охраняемый ротой юнкеров и двумя бронепоездами: «Мстислав Удалой» и «Иоанн Калита».

Орудия Канэ, — солдаты их звали «коневые орудия», — напугали нападавших. Конвойная сотня Гуселыцикова догнала банду хищников, кого порубила, кого забрала в плен. «Стопобедный генерал» приказал тут же перестрелять всех пленников.

Этот абинский бой продолжался часа два. Я ожидал исхода его возле самой станицы, в цепи обозов, которые не могли пройти вперед из-за сражения.

Наконец все кончилось.

Я въехал в Абинскую.

Возле одной хаты, где хохлушка угостила меня куском хлеба, стояла двуколка, заваленная бумагами.

— Охвицери були… Як зашумели гармати, втикли на бричках. А це бросыли. Це, кажуть, барахло, не треба нам.

Я поинтересовался бумагами.

— Денежная приходо-расходная книга 34-го Донского Екатерининского полка! — гласил верхний фолиант.

— Без слов все понятно, — подумал я, — рапортами донесут, что зеленые отбили и деньги, и отчетность.

В Крымской, громадной станице в сорока пяти верстах от Новороссийска, царила невообразимая паника.

— Красные обходят дорогу с запада. Добровольцы бросили фронт и ушли грузиться в Новороссийск.

Лавина по инерции покатилась туда же. Ах, удастся ли пробиться?