Глава 1

Она еще спала. Но где-то на границе бодрствования трепетало уже радостное воспоминание действительности. Что-то такое хорошее было там, стоит только открыть глаза, но и сон еще не отпускал, сладкий, тягучий, теплый. В сером сумраке позднего зимнего рассвета она лежала на узкой железной кровати со снятой неизвестно когда сеткой, на вышитых мережками простынях, разметав расплетшиеся светлые кудри по высокой пуховой подушке, ладони под щеку, как приучена с детства. Но ресницы ее уже вздрагивали, разлепляясь, и наконец распахнулись сонные еще, прозрачные детские глаза. И она увидела перед собой прохладную сиреневато-серую стенку со знакомым серебряным узором обоев и двумя пятнами повыше и пониже: одно — от коленок, а второе — от головы в том месте, где любит она сидеть в кровати, поджав по-турецки ноги. Но не то, не то хотела она увидеть. Она чуть скосила глаза влево и сразу одним радостным броском перевернулась на спину. Ну, конечно же елка! Елка стояла в комнате между ее кроватью и окном. От нее и был этот волнующий свежий запах снега и праздника. Елка была именно такая, какую она любила, — под самый потолок, но вершинка не подрублена. И не густая, но зато стройная-стройная, с крепкими короткими веточками, торчащими вверх, а не опущенными, мохнатыми, какие бывают у больших елей в лесу и еще в Колонном зале.

Оттого, что елка стояла между нею и синеющим заиндевелым окном, она казалась еще прозрачней и жиже, и даже жалко стало папу, что он так гордился елкой вчера, и от этой жалости еще больше нравилась ей елка.

Прежде всего она отыскала глазами и проверила все свои светящиеся игрушки. Надо было сощуриться, чтобы увидеть, как темный узор на темном шарике едва заметно сочится зеленоватым мерцающим сиянием. Но когда уж нашла их, свечение словно стало сильнее и открытее. А еще были любимые игрушки — первые послевоенные, тяжелые, с грубо намалеванным рисунком, от них ветки сильно провисали, и надо было их подвязывать серебряным дождем. Вот они, все тут: клоун, две шишки и чайник. А еще конфеты, орехи, мелкие крымские румяные яблоки и мандарины (мандарины — вот еще чем пахнет!).

Она глянула налево. Ирка спала. Ее кровать стояла у противоположной стенки — та стенка внутренняя и потеплее. Отсыпается Ирка, рада, что не надо в школу. Так ведь и правда не надо в школу! Вот еще какая радость — каникулы!

Голубело, светлело пушистое трехстворчатое окно в кружевных занавесках. Из приоткрытой высокой форточки мягко и влажно тянуло снежным воздухом.

Из-под двери в столовую ложилась на пол желтая полоска света. Там говорили шепотом, чтобы не разбудить детей. Вот приоткрылась дверь, и заглянула мама. А что такое мама, даже нельзя объяснить: улыбка, голос, сладкий запах какао, ванили, свежего хлеба, хрустящая чистота, легкие волосы.

Вета обвила ее шею руками и повисла, так не хотелось отпускать:

— С добрым утром, муся! С Новым годом!

— А Ирочка спит?

— Я уже проснулась, — загудела из-под одеяла Ирка.

— Вставайте скорее подарки смотреть.

— Подарки! — взвизгнули обе и разом сели, большая и маленькая, и, вытягивая шеи, заглядывали под елку.

И вот уже веера и папоротники на стеклах стали белые. Сестры бредут в халатиках по длинному сумрачному коридору в темную ванную, где сильно шумит в колонке ослепительно голубой газ, толкаясь, чистят зубы, а в столовой на белой скатерти, аккуратно сервированный, ждет их завтрак.

После завтрака снова взялись они рассматривать свои подарки. Вета получила деревянный ящичек с медовыми акварельными красками и целых две кисточки — побольше и поменьше. Кисточки были мягкие и толстенькие. Она поводила ими по губам, очень было приятно, а потом послюнила и обмяла пальцами, и стали они круглые и остренькие-остренькие. А еще она получила куклу — большого целлулоидного голыша с бежевыми целлулоидными кудрями, голубыми глазами и красными губками, ноги и руки вращались на резиночках. Кукла смутила Вету — ведь она уже большая. Но мама сказала:

— Пора тебе учиться шить.

— Ладно! — И Вета отложила куклу в сторону.

А Ирке достался большой серый медведь и детский календарь, вот уж что нравилось Вете, но у этой жадюги его еще надо было выпросить. И конечно, обе получили по хрустящему пакетику с яблоками, мандаринами и конфетами. Вета сразу поискала, нет ли любимых шоколадных бомб, — были, папа не забыл, ах, папочка!

Вета вытряхнула все на кровать, развернула бомбу с заметным крошащимся шоколадным швом, расколола аккуратно зубами и торопилась посмотреть — что там. И правда — чудо! Был там внутри крошечный расписной деревянный самоварчик с заварничком и с краником и две малюсенькие, с ноготь, деревянные чашечки. Вета поставила их на ладонь и залюбовалась.

— А у тебя что? — спросила она Ирку.

— У-у, какая хитренькая, — ответила Ирка, — я еще не смотрела. — А сама уже все спрятала в свой ящик.

— Ну давай хоть календарь посмотрим, — схитрила Вета.

— Давай, — простодушно ответила Ирка.

И они уселись тесно с ногами на тахте, покрытой ковром, и разложили календарь на коленках, на бежевеньких чулках в резиночку, половина — на Ветином, половина — на Ирином, аккуратно и не спеша стали переворачивать страницы, примечая, что вырезать и клеить, где разгадывать ребусы и волшебные картинки, что почитать, а чем просто так полюбоваться. И так это было интересно, что кончили и хоть сейчас начинай все сначала, но мама сказала:

— Шли бы вы, девочки, погулять до обеда.

И Ирка сразу сползла с дивана с календарем под мышкой.

— Чур я на санках! — крикнула она.

Вета пошла одеваться. Она надела валенки, голубую свою суконную шубку с рыжим лисьим воротником, большой пушистый капор и, не дожидаясь Ирки, хлопнула высокой темной дверью и стала спускаться по широкой и пологой лестнице с узорными перилами. Она вышла из парадного и остановилась, раздумывая, куда идти, налево — за госпиталь и через банный двор или направо — к школе. Тепло было. На пивном ларьке напротив, на заборах и на крышах — на всем были снежные шапки. И тихо-тихо кружился снег.

Вета повернула направо, мимо столовой, к кинотеатру «Третий Интернационал». И тут в очереди в кассу увидела она Зойку Комаровскую.

— Ветка! — крикнула ей засыпанная снегом Зойка. — Привет! Пойдем в кино?

— А я деньги не взяла.

— Сбегай, я пока постою…

И Вета побежала вприпрыжку назад, румяная, легкая, сильная, взлетела на третий этаж, только на поворотах рывком прихватывая узорные перила.

И завертелись счастливые каникулы — кино, елки по душным и тесным клубам, подарки в картонных расписных сумочках, снежки и санки во дворе, гости дома и каждый день мокрые валенки.

* * *

Алексей Владимирович Логачев шел стремительной походкой в развевающемся халате по широкому и светлому коридору клиники, и за ним, не отставая, шаг в шаг, торопились два его помощника — Володя и Витя, в таких же халатах, с такими же сосредоточенными лицами, только у Володи на шее болтался фонендоскоп, а у Вити — нет. Как целый день кружились они вместе в делах, так и не остановились и только-только заметили, что день прошел и зимний свет за высокими окнами начал голубеть.

И Алексей Владимирович, чуть замедлив шаг, через плечо улыбнулся им:

— Да, собственно, все, ребята, пора отдыхать.

И они, словно споткнувшись, остановились оба и засмеялись смущенно. Тогда он тоже остановился и, стоя к ним вполоборота на расстоянии нескольких шагов, с удовольствием и некоторым даже умилением смотрел на них. Хорошие это были ребята, толковые, инициативные, талантливые, все понимающие с полуслова.

— Все в порядке, — сказал он, — отлично сегодня поработали. А тебе, Володя, счастливого дежурства. Смотри в оба. В случае чего, прямо присылай за мной машину.

И они разошлись в разные стороны, и шаги их громко раздавались в притихшей клинике.

Алексей Владимирович открыл дверь в свой пустой высокий и неуютный кабинет и остановился, не помня, зачем сюда шел. Он не замечал неуютности. Чисто здесь было, просторно, ничего лишнего, но и засиживаться не пришло бы в голову.

Он подошел к окну и посмотрел на больничный сад. Снегопад кончился. Тихо-тихо стояли громадные темные деревья в чистом белом уборе, словно на гравюре, — черное и белое, только несколько нежных акварельных мазков: слабая прозелень тополей, серые грудки ворон, рыжий сухой лист, зацепившийся в кустах. Хорошо было и тихо на душе. Операционный день выдался большой — три операции. И все они прошли как-то слишком просто. Но в этом была его победа и его удача, что так неинтересно и без происшествий все прошло, в этом были его искусство и гордость. И вообще он был везучий человек. Конечно, много здесь было хирургов и постарше его, но после Самого, конечно, он был в отделении первый, а другие уже в отрыве от него шли: Мезенцев стал осторожный, Смирницкому не хватало эрудиции, а у Федоренко в последнее время случались неудачи. И порой мальчишки в ординаторской, не стесняясь, называли Логачева снайпером.

Ну, а Сам-то, без сомнения, был великолепен, и Логачеву, и всем до него далеко, и все не переставали ему удивляться. Большой, громоздкий, пузатый, с перебитым носом и красными ручищами, имел он необыкновенный нюх на больных и диагност был блестящий, еще от двери палаты, вроде и не глянув на больного, начинал он уже понимать, с чем имеет дело, и осложнения чуял прежде, чем они начинались. И рукодел он был отличный — тонкий, решительный, быстрый. Это божьей милостью был хирург. Но человек тяжелый и крутой. Раз в неделю, по субботам, собирал он отделение «на порку», и тогда хоть беги, хоть плачь, а каждый свое получи сполна. Стояли взрослые люди под пятьдесят, специалисты, мужчины, отцы семейств и учителя молодежи, а он, разойдясь, распекал их, как мальчишек, и груб бывал нарочито, чтобы зацепить. А повод всегда находился. В первую очередь не признавал он смертей. Глупо это было, контингент больных случался у них тяжелый, да и не все мог вынести человек, но так бесновался Василий Васильевич после каждой смерти, как будто не знал и верить не хотел, что все когда-нибудь умирают, виноватых искал, за каждый шаг требовал ответа. Работать с ним тяжело было, и многие не выдерживали, уходили в другие места, а Логачев не уходил, терпел разносы, учился. Иногда кидался очертя голову спорить, и Кузьмин отступал, признавал его — нехотя, но признавал. Вообще Сам любил людей строптивых, но не таких, что вечно ерепенятся, а тех, за которыми чувствовал силу и упорство. А Логачев был такой. И легкая была у него рука, хоть сам он и боялся об этом думать, чтобы не сглазить. Был Алексей Владимирович подвижный и легкий, с острым блеском очков, за которыми и не поймешь, какие глаза, то ли веселые, то ли цепкие и внимательные, с мгновенной готовностью улыбаться широкой белозубой простодушной улыбкой, но и мгновенной серьезностью и привычкой от мелочей резко переходить к обобщениям и серьезным раздумьям. Готовность думать всегда была на его лице главной, и она вызывала уважение и заменяла ему все остальные недостающие ему внешние атрибуты профессора.

И любили его больные, любили и доверяли ему. Он казался им словно своим человеком, случайно оказавшимся в этом мрачном больничном мире, где был образцовый порядок, четкая субординация, какая-то леденящая чистота, крахмальное шуршание обходов и сковывающий страх перед чем-то непостижимым, происходящим там, за глухими дверями операционных.

Больные взахлеб торопились высказать ему все то многое и важное, творящееся внутри них, что некогда было слушать другим, а он слушал и никогда не выказывал, что торопится, а умелым вопросом продвигал закружившийся на месте рассказ. И еще он помнил, помнил имена-отчества, помнил, что ему рассказывали вчера или третьего дня, и назначения свои помнил и не путал. И это тоже вызывало доверие и надежду у больных, и каждому казалось, что он выделен, и особенно внимателен к нему профессор, и все ловили его взгляд. Конечно же, они ошибались в нем. Это умение было, и талант, и призвание его к лечебной работе, и хоть пропускал он большую часть из длинных и ненужных ему рассказов, но при этом не упускал важного и действительно добр и уважителен был к людям. А легко и быстро забывать их страдания и отключаться от них он себе разрешал сознательно, а в трудную минуту и приказывал, потому что нельзя было поддаваться ни жалости, ни слабости, чтобы им помочь. Да и концентрация несчастий невозможная была для сострадательного человека — сострадательные не выдерживали, уходили. А он, когда проводил скальпелем первый кожный разрез по обработанному йодом желтому операционному полю, уже не помнил ни имени-отчества этого человека, ни застылых от страха родственников, ожидающих внизу. И дома не терпел он рассказывать «случаи», а если и рассказывал, то о самих людях, а болезни их оставлял в стороне. Это интимное было дело, и неудобным считалось в него лезть.

Он очнулся, снял халат, повесил в огромный шкаф и начал собираться. Если бы спросили его, как коротко описать что-то самое прекрасное и радостное в мире, он бы, наверное, не задумываясь сказал: девочки в доме. Так они звенели, так наполняли огромную и мрачноватую квартиру. Просто не верится, что Ветке уже пятнадцать лет и Ирке десять. Такие разные они были — легкая во всем, веселая и красивая Вета и лукавая, со смешной мордочкой, хитрая Ирина. Как быстро они растут! И все-таки пока еще дети, совсем дети, и как придешь — сразу полезут по карманам искать конфеты и сюрпризы. И это каждый день! А в доме все светилось, все было вовремя, и никаких отклонений не допускалось. Ах, Юля! Бесконечно он был благодарен ей за это, потому что расхлябанности не терпел, и счастлив был, что так же воспитываются и его дочери, и ему уж не приходилось тратить на это усилий, и можно было их баловать, не заботясь ни о чем.

На улице было тепло и сыро, и не так, как в больничном нетоптаном саду, а здесь хлюпал под ногами желтый тающий снег, перемешанный с песком, и ералаш был от огромных неровных сугробов, дворники скребли торопливо, а воздух был уже сиреневатый, вечерний, и слабо и желто светились редкие еще огни.

Счастлив он был, счастлив, хоть и много чего было вокруг и тревожного, и непонятного, и страшного, о чем не хотелось думать, но он знал, что живет, как надо, каждым своим днем, и судьба пока миловала его — не приходилось слишком кривить душой.

Выйдя из метро, сразу попал он в поток людей и, уже не думая, словно и не сам, шел до дома, в толпе переходил улицу, по проторенному следу перелезал сугробы, вместе со всеми пережидал грохотавшие по его переулку трамваи, чтобы перебраться на свою сторону. Шумно здесь было. Зато дом был хорош, с размахом и богато построенный. Он поднялся по лестнице, легко повернул в скважине маленький английский ключик и толкнул тяжелую дверь. Вот он и дома. Ирка повисла у него на шее и дрыгает ногами, Юля показалась в коридоре и тут же исчезла, крикнув ему:

— Раздевайся, сейчас поставлю обед.

Он спросил:

— А где Вета?

— Еще из школы не приходила.

— Так ведь поздно уже, — сказал он, вешая пальто и снимая галоши.

— А они гуляют, — кинулась ябедничать Ирка, — у них все разговоры-разговоры! И все про мальчишек.

— А ну-ка марш за уроки, — сказала появившаяся из кухни Юлия Сергеевна и вздохнула, целуя мужа в худую прохладную щеку.

* * *

А у Веты и правда все шло кувырком. Все девчонки взвинченные ходили, одуревшие, кто зарыдает посреди урока, и чуть не втроем надо эту дурочку поить водой и успокаивать, кто все перемены стихи читает, чушь какую-то, и вздыхает, и глаза закатывает. Женская школа, что тут поделаешь! Зойка Комаровская получила кол по алгебре, а в нее Елена только что не влюблена. Зойка в школе идет за математического гения, а тут встала, брови подняла и говорит:

— Я не имела времени решать эти задачи. Как-то недосуг!

— Что? — спросила Елена. — А-а, так? — И больше ничего не прибавила, поставила кол.

И Розка с первой парты повернулась и сразу пальцем показала. А Зойка хмыкнула и села. Вета ее спросила удивленно:

— Ты что?

— Надоело, — сказала Зойка, — математика, математика. Я на каток ходила… сама знаешь, с кем.

— Ну и что? — спросила Вета. — Что, трудно было эти дурацкие примеры сделать? Хоть у меня бы списала.

— Списывать пошло.

— Ну и зря! — пожала плечами Вета. — Просто вы все повлюблялись как ненормальные.

— Почему как ненормальные? Как раз все нормально — физиология…

— Чего? — ушам своим не поверила Вета.

— Сейчас объясню, — спокойно сказала Зоя и принялась было что-то чертить на клочке бумаги.

Но Елена повернулась от доски и сказала ледяным голосом:

— Комаровская и Логачева, перестаньте болтать, вы мешаете другим, — и снова застучал мел по доске, и Вета спохватилась, что все прослушала и пропустила. Попробуй-ка в этом сумасшедшем доме остаться нормальной.

И после уроков домой никто не пошел, все мялись, болтались по классу, ковырялись в партах.

— Ты не идешь? — спросила Вета Зойку.

— Да тут сейчас мальчишки должны прийти из пятьдесят второй школы, обсудить кое-что надо.

— А что обсуждать?

— Да так, план работы и вообще… Останешься?

— Да ну их! — отмахнулась Вета и пошла к дверям, размахивая портфелем.

Мальчишек встретила она по дороге. Они поднимались по широкой центральной лестнице как на эшафот, один посередине и два по бокам и чуть сзади, походки были у них деревянные, рожи от волнения глупые-преглупые. А уж что творилось с девчонками — они каменели просто при виде такого чуда, а за спинами делегации взвизгивали и начинали прыгать и вертеться от восторга.

— Эй, Логачева, — сказал строго Валя Румянцев, длинноносый, со светлым вьющимся чубом на глаза, — а ты почему уходишь? Тебя общественная работа не касается? — И все мальчишки остановились и тоже строго уставились на нее.

— Чего это вы? — сказала Вета. — Какая еще работа? На каток ходить — работа?

— Пускай как хочет, — сказал другой мальчик, Витя Молочков, высоким, еще детским голосом и так же торжественно двинулся дальше, но Валька сбежал на несколько ступенек вниз за Ветой и смело загородил ей дорогу.

— Ну и что — каток, нельзя, что ли?

— Да ну тебя, пусти, — сказала Вета и запрыгала по ступенькам, она-то знала, что Валька покорён и будет теперь повсюду тащиться за ней. — Они ведь тебя искать будут, — кинула она Вальке через плечо, не оглядываясь, уверенная, что он там.

— Пускай! Что мне, там с ними заседать надо? — ответил он.

Они вышли из школы и на улице остановились, и Вета сказала, чертя носком снег:

— Чего тебе надо от меня, Румянцев?

— Пойдем на каток. Или в кино, если хочешь.

— Что я, без тебя не дойду?

— Дойдешь, наверное… — грустно сказал он.

— Ну вот и отвяжись от меня.

— А если ты мне нравишься?

— У меня в печенках вся ваша любовь сидит, понял?

— Понял.

— И потом на каток с тобой ходить неинтересно, я на «норвегах», а ты на «гагах» еле-еле.

— Еще неизвестно, кто как! — радостно крикнул Валька. — Так идем?

— Там видно будет.

— Я тебя провожу, ладно?

— Ладно, только руками не хватайся, а то взяли моду под ручку ходить, смотреть противно.

— Кому противно, а кому и нет, — уклонился Валька, и Вета посмотрела на него благосклонно. Не любила она таких мальчишек, которые сразу попадают под каблук.

Вот так и шли дни, и учиться вроде бы было некогда, но по-заведенному, по-привычному легко все получалось, и в аккуратном Ветином дневнике были все пятерки да пятерки. И каток был. И видела Вета, как мальчишки вертятся вокруг нее, но что ей было до того? Она сочинение писала про Чичикова и еще вышивала для выставки подушку.

А в воздухе пахло уже весной. И выходило, что в третьей четверти чуть не единственная она отличница, она да Розка Богоявленская. Но та просто как машина была. Ее ничем не проймешь. Встанет, руки под фартук, глаза в потолок и застрочит как пулемет, не всякий учитель ее остановить умел. А что? Действительно, здорово знает.

Первая от любовного дурмана очнулась Зойка и снова стала такая, как раньше, — смелая, красивая, дерзкая. А вышло это из-за того, что Витька Молочков признался ей, что его персону будут особо обсуждать на педсовете за выдающуюся неуспеваемость, и она засела с ним за уроки.

— И с кем это я связалась! — долбила она Витьку. — С ребенком, да к тому же дефективным!

И первая же начала над другими смеяться. Подействовало, притихли понемножку девчонки, снова спокойно потекли дни. Конечно, оставалась «любовь», летали записки, мололи девчонки чепуху, вздыхали, но как-то все само собой вошло в норму.

Только с удивлением почувствовала Вета, что отношения ее с Комаровской не улучшились, а, пожалуй, наоборот, напряглись, словно за что-то злилась на нее Зойка. Занятая она теперь была — то волейбол, то английский, то Витька. Да еще вышла у нее неприятность с сочинением. Чего-то такого она наворотила, что Наталья вернула ей тетрадку без отметки, скривила носик и сказала:

— А ты, Комаровская, подойди ко мне после урока.

— А что там? — шепотом спросила ее Вета.

— Не все же способны вечно лгать, — ответила Зойка высокомерно и отвернулась.

— Подумаешь! — только и нашлась Вета. И поклялась себе больше с Зойкой не дружить.

И со злости пошла после уроков гулять с Танькой Яковлевой, хоть та и удивительная дура.

Таня Яковлева странная была девочка, высокая, тихая и послушная. Она романами Чарской очень увлекалась, «Золотой библиотекой» и все зазывала в гости. Глаза у нее были карие, большой улыбчивый рот и большие коричневые банты в косах, как у маленькой. Училась она кое-как, с тройки на четверку, но дома ее и не думали ругать, а, наоборот, вроде бы налюбоваться на нее не могли.

— Пожалуйста, пожалуйста, как я рада! — суетилась Танькина мамаша. — А я уж говорю Танечке, что это к тебе девочки не приходят, собрались бы вместе, потанцевали, мальчиков бы пригласили.

Вета смотрела удивленно, не зная, что сказать. Кому бы это пришло в голову собираться у Таньки? Ее и всерьез-то никто не принимает.

— Танечка, приглашай подругу, угости ее, там твое любимое стоит.

«Интересно, что это ее любимое?» — веселилась про себя Вета.

Таня привела ее в свою комнату, набитую куклами, и принесла на тарелках четыре эскимо и большую горсть жареных семечек.

Вета даже глаза вытаращила, никогда еще она не видела такого угощения, а семечки у них в доме просто-таки считались позором. Но, конечно, она грызла, а Танька закрыла дверь и сказала:

— Хочешь, я тебе одну тайну открою?

— Не знаю, — сказала Вета, — смотри сама.

— Открою. Только ты никому-никому, обещаешь?

— Пожалуйста, обещаю.

— Вот, — сказала Таня, ныряя куда-то в глубину своих игрушечных дебрей, — вот! — И она вылезла, вся красная, прижимая к груди стопочку конвертов. — Я с одним военным переписываюсь.

— Ну да? — поразилась Вета. — Ты?

— Ага! Хочешь фотографию посмотреть?

— Покажи.

И Таня отняла от груди руки и протянула на ладони небольшую карточку в коричневом тоне.

В самые глаза Вете смотрел чуть раскосыми волчьими глазами худой русый парень в форме, смотрел серьезно, без улыбки, губы сжаты. А на обороте было написано: «На память Тане от Елисеева Е. И.».

— Как его зовут? — спросила растерянно Вета.

— Женя, — шепотом сказала Таня и снова залилась пунцовой краской.

— Ничего, симпатичный. — Вета отдала карточку.

Почему-то испортилось у нее настроение.

 

Глава 2

Женька проснулся под теплым овчинным тулупом. Было еще совсем темно, но в маленьком черном угловом окне уже играли красные летучие отблески огня — бабушка топила печь. Он ворохнулся на лавке неосторожно, и тяжелый тулуп сполз на пол.

— Баб! А пышки поставила? Успеешь испечь-то?

— Одна я, — грустно сказала бабушка, — и скотину покормить, и прибраться, и сготовить, и за тобой присмотреть. За водой бы хоть сходил на колодезь.

— Мне нельзя, — нарочно хрипло объяснил Женька, — я хворый.

— О-хо-хо-хо-хо, — вздохнула бабушка, кочергой загребая в печке уголья, развернулась неслышно, мягко и начала ухватом уставлять в печь горшки. — Ну попей молочка, — сказала она, — вон ломоть каравая остался вчерашний.

Женька натянул штаны, сунул ноги в валенки и поплелся в сени — ополоснуться. Он сразу замерз, и сделалось ему так тоскливо и скучно от этой зимней тьмы, холода и своей заброшенности здесь, в деревне, где никак не мог он обжиться.

Он вернулся в избу и прижался щекой, животом, ладонями к теплому шершавому боку печи.

Окна только чуть заголубели сквозь намерзшие узоры внешних рам. Пора уже было идти, до школы топать и топать. Но Женька задумчиво поскреб себе затылок. «Вообще-то можно бы и остаться», — лениво подумал он, ведь он был второгодник, и учиться по второму разу после города было ему нудно и неинтересно. Но дома-то сидеть с бабушкой еще скучней.

Он услышал, как в сенях скрипнула дверь и там кто-то затопал. Неужели уже Васька пришел? И правда, это был Васька Нос, веселый и румяный с мороза.

— Ну идешь, што ль? — спросил он, громко хлопая рукавицами.

Они вышли по узкой тропке, прорытой в синих сугробах. Было холодно, изо рта валили круглые клубы пара. Деревня просыпалась, слабо сочились желтеньким светом окошки, тянулись к небу жидкие серые дымы, а над фермой висел блестящий медный серпик с зеленой звездой, только весь перемерзший.

Женька жил здесь давно, с весны, а все никак не мог привыкнуть. Он был из маленького, но все-таки настоящего города, с мостовыми, автобусами и магазинами, со старинной красивой школой, библиотекой и настоящей большой больницей. С этой-то больницы все и началось. Однажды после школы он играл во дворе, взмок, очень хотелось пить; пока дошел до оврага, до дому, несколько раз приложился Женька поесть снежку, застудился и слег. Обложило, заболело горло, начался жар. Женька бредил, метался, а когда очнулся — уже был в больнице. Маленький, веселый, хитрый доктор Иван Нарциссович сказал ему, что он чуть не умер, а теперь у него осложнение на сердце и придется пролежать в больнице долго. В больнице Женьке очень нравилось. Здесь было много книжек и игрушек, в которые дома в свои уже полных десять лет играть бы он постыдился. А здесь как будто бы было можно. Вечерами приходили родители, приносили гостинцы — то моченых яблок, то леденцов на палочке, то постного сахару.

Мама очень переживала, губы у нее тряслись, и она все гладила, и гладила, и гладила его по голове, пока ему не делалось щекотно и неприятно и волосы не начинали сами собой ерошиться. И тогда он говорил:

— Да ну тебя, мам! Будет!

А папа один раз принес ему сделанный из деревянных планочек аэроплан. И с этим своим аэропланом Женька целыми днями валялся животом на половичках и играл с малышами в войну. С малышами играть ему было интересно, потому что можно было ими командовать.

Приходил доктор, хитренький, веселый, разговорчивый, а иногда немножко пьяный. Он слушал Женьку деревянной трубочкой, выстукивал коротенькими белыми мягкими пальцами его худые ребра и узенькие торчащие лопатки, а потом еще слушал — ухом, будто на несколько мгновений засыпал. Эта игра повторялась часто и все никак не могла кончиться. Наконец Иван Нарциссович услышал, наверное, то, чего добивался, и перестал слушать Женьку.

— Поедешь на годик к бабушке в деревню, — сообщил он, — это тебе, голубчик мой кисонька, будет очень полезно.

И Женьку увезли. Родители приезжали к нему летом. Оба они работали на швейной фабрике, отец бухгалтером, а мама швеей-мотористкой, и у них был отпуск. А потом они уехали, и Женька остался с бабушкой. Главным другом его здесь был Васька Новский, высокий, беленький, носатый, отчего его благородная фамилия превратилась в не очень-то приятную кличку. А Женька так и остался Женькой — Елисеевых здесь было полдеревни.

За зиму он поздоровел и окреп, одна только была у него беда — он не рос. Другие ребята, хоть и моложе его, ходили в смешных коротких штанах, руки вылезали из обношенных узких рукавчиков, а Женька оставался все такой же — маленький, аккуратненький, точно по своей одежонке, только что поплотнее, посбитей, чем раньше.

Приближалось лето. Женька наконец был успешно переведен в четвертый класс. Начиналась самая приятная в деревне летняя веселая пора, когда можно было удирать всей компанией на речку, ловить рыбу на самодельные крючки, а вечером увязаться за большими ребятами жечь на высоком берегу костры и слушать разговоры. Но разговаривать по-настоящему интереснее всего было все-таки с Васькой. Удивительный он был выдумщик.

— Знаешь, Женьк, — сказал он ему однажды, — а я когда вырасту — художником стану, как мстерский дядя Мирон.

— Это еще зачем? — удивился Женька.

— Понятное дело, коробочки расписывать.

— Какие еще коробочки?

— Обыкновенные, ай не видал? Они, конечно, вначале только обыкновенные, а потом делаются все черные, ясные, блестят, и по ним узоры разные, какие хошь! Какой узор художник удумает, такой и нарисует. Здорово?

— Здорово! — сказал Женька. — И машины там всякие можно? И пушки, и аэропланы?

— Все можно!

— А выйдет у тебя?

— Выйдет! У них там школа особая есть, вот меня и выучат. Хочешь, сходим в выходной к дяде Мирону, обсмотрим все?

— Больно далеко, — сказал Женька.

— А мы пораньше выйдем, по зорьке.

— Ну ладно, — согласился Женька.

Они долго шли по туманным росным лугам, по лесным тропинкам и полевым дорогам, пока не завиднелись впереди на холмах первые домики Мстеры.

Здесь, в Мстере, и застала их война. Они вернулись в деревню запыленные, перепуганные, голодные.

Бабушка металась по избе, собирая Женьку в дорогу.

— Ты давай-давай, внучок, — бормотала она, — отца-то и не увидишь, не распростишься.

— Как это не увижу? — удивлялся Женька. — Что ж он, без меня уйдет?

Бабушка оказалась права, отца Женька не застал дома, он был в казармах и дожидался отправки на фронт, Война уже неслась по своим рельсам, внезапная, неостановимая и грозная.

Первое, с чем пришлось столкнуться Женьке, был госпиталь. Он был в той больнице, где еще совсем недавно Женька, лежа на животе, играл в аэроплан. И хитренький веселый старикашка Иван Нарциссович стал вдруг военврачом и деловито носился по коридорам, тесно заставленным койками. И на этих койках, забинтованные, заросшие, злые, лежали, стонали и хрипели солдаты.

Женька сам не знал, зачем сюда приходил, но приходил часто. Он становился возле кровати, невысокий, нахохленный, серьезный, не в силах отвести взгляда от этих лиц, от бинтов с запекшейся черной кровью.

— Дяденька, может, надо чего? — бубнил он тихо.

Иногда ему давали задание, иногда прогоняли. А Иван Нарциссович, однажды заметив его, рассеянно обнял за плечи и спросил:

— Ну как дела, голубчик мой кисонька, как сердечко?

— Хорошо, — сказал Женька и угрюмо высвободился, — здоровый я.

Ночами, лежа в своей кровати в маленьком домике над оврагом, он все ломал себе голову, как ему попасть на фронт, как сделать так, чтобы скорее перескочить через свой возраст, через свой дурацкий несолидный рост и оказаться там, на переднем крае, и бить проклятых фрицев, и отдать свою жизнь и всю свою кровь до последней капли.

Так он и жил. Извелась, почернела на работе мать, на фронте без вести пропал отец, а он вместе с другими ребятами учился, рыл траншеи, сажал картошку, дежурил на крышах и обучался военному делу.

Война откатывала все дальше, все легче было надеяться и все труднее терпеть, но в госпитале раненых прибывало и прибывало, словно там, вдали, была огромная фабрика по их производству, а не война. И хитренький старичок Иван Нарциссович вдруг совершенно неожиданно умер от сердечного приступа.

Его хоронил весь город, и все плакали по нему, по двум его недавно погибшим сыновьям, по тысячам других сыновей. А жена его, тетя Стеша, бледная, в черном страшном платке, все шептала, качая головой:

— Голубчик ты мой, голубчик мой кисонька!

Война кончилась, а об отце все не было никаких сведений. Женя окончил седьмой класс. Он был все такой же небольшой, ладный, темно-русый, с узкими серыми глазами на хмуром мальчишеском лице. Учился он неплохо, но больше нажимал на точные науки, с литературой же, историей и другими такими вещами не очень-то у него ладилось, он был немногословен и упрям.

— Ну Татьяна, ну Онегин, чего рассусоливать-то, — тихо бубнил он себе под нос, — и так все ясно.

Он хотел скорее вырасти, скорее уйти во взрослую настоящую жизнь, но мама сказала ему:

— Женя, что теперь-то школу бросать, война кончилась, отец придет — что скажет? Он ведь у нас ученый был. — Она уж и сама не знала, ждет отца или нет, все у нее перепуталось, но Женю никак нельзя было упускать. — Учись да учись в такое-то время, — твердила она, — уж как-никак проживем.

И Женя остался в школе. Он хорошо знал теперь, чего хочет и куда будет пробиваться потом — в военное училище, обыкновенное, пехотное, строевое, без всяких там штучек. Его увлекала не техника, он искал другого — простоты, ясности отношений, дисциплины и строгости к себе. Он жаждал бескорыстия, нравственной чистоты и служения, и армия казалась ему единственным подходящим для этого местом.

Весной сорок восьмого года он получил наконец аттестат зрелости и послал документы в пехотное училище. Его вызвали.

— А что, Елисеев, — спросил его молодой черноглазый капитан, — отец-то твой где?

— Пропал без вести на фронтах Отечественной войны.

— То есть как это — пропал? — удивился капитан. — Откуда же ты об этом узнал?

— Извещение было. — Женька смотрел так же прямо, не понимая, куда клонится разговор.

— А вы-то с матерью, наверное, искали, расспрашивали?

— Нет, — сказал Женька, — ждали просто, да не дождались.

— Так-так-так-так…

Они молчали, Женька тянулся в стойке «смирно», капитан рылся в бумагах.

— Тут вот какое дело, Елисеев, — сказал наконец он, — оказался твой отец изменником, сдался, понимаешь ли, в руки врагу.

Женька шатнулся, на мгновение потеряв равновесие, серые глаза его блеснули, сузились еще больше, желтая бледность поползла по скулам.

— Неправда, — хрипло сказал он, — не может этого быть. Он в первый день ушел на войну, даже меня не дождался. Он воевал, погиб, а вы про него говорите такое…

— Говорю, говорю… — Капитан все так же задумчиво улыбался. — Говорю потому, что жив твой отец. Вот видишь — Елисеев Иван Митрофанович, девятьсот первого года рождения. Правильно? — Он повертел каким-то сизым листочком. — Жив, а ты вроде и не рад?

— Покажите!

— Ну вот еще! — засмеялся капитан и глянул на Женю, как будто он сказал невесть какую чушь. — Показывать не положено.

— Где же он теперь?

— И этого я тебе, Елисеев, не скажу. Отбывает, вот и все тут. Так что уж не обессудь, забирай свои документы, сам понимаешь — не время.

Женька кивнул, постоял еще немного, раздумывая, и спросил хрипло, с усилием:

— А где я могу узнать про него?

— Не знаю, не знаю, сам соображай, скажи спасибо, что я это-то тебе сказал, мог и не говорить, правда? Мог выслать тебе документики по почте, и гулял бы ты… А что, мать замуж еще не вышла?

И снова Женька побледнел.

— И что вы все смеетесь? — с ненавистью сказал он. — Я еще вернусь сюда, вот увидите, — и он вышел, твердо прикрыв дверь.

Отца освободили через два месяца. Он пришел худой, заросший грязной седой щетиной, с налившимися кровью воспаленными глазами и бешеный.

— Не отбывал я! — кричал он надсадно, мотаясь по комнате как затравленный волк. — Не отбывал, а подвергался проверке и перепроверке… Проверяли меня! Почему не сдох? Почему меня немцы не расстреляли? Почему контуженый, без сознания сдался в плен, а не застрелился, к чертям собачьим? И если под пулями уцелел и у немцев не сдох, то не надо ли меня сейчас на всякий случай пощупать?

— Ваня, не трави ты себя, Ваня, — рыдала мать, — живой ведь все-таки выбрался, простили тебя, медали вон вернули…

— Да за что меня прощать, за что? Я медали честно заслужил, а в том бою — так, наверное, и орден. Был бы я мертвый — так наградили бы меня посмертно. А я, дурак, жив остался, чего захотел!

— Полно, Ваня, что ты? Вон сколько солдат-то вернулось и живых-здоровых, и раненых, и всяких. А кто не вернулся — так разве ж лучше?

— А может, и лучше, — говорил отец, — может, и лучше. — Он стучал по лбу сжатым кулаком, скрипел зубами. — Дай-ка, мать, стаканчик, пить хочу, будь оно все трижды проклято!

Он много и тяжело пил эти дни, а напиваясь, успокаивался, засыпал и просыпался тихий, почти спокойный. Осенью он уехал в деревню, к бабушке, и застрял там надолго, до самой зимы. И снова Женя с матерью остались вдвоем в старом домике на склоне оврага, заросшего липой, черемухой и ивой, оврага, который так мешал, перерезая городок надвое и в то же время придавая ему такую неповторимую прелесть.

Женя снова ездил в военное училище, в военкомат, но все без толку. В училище прием давно закончился, и надо было ждать следующего года, а от армии была у него отсрочка — еще тянулась долгая послевоенная демобилизация.

Отец вернулся, когда уже выпал первый ноябрьский снег. Он приехал усталый, глубоко ушедший в себя.

— Надо матери подсобить, — говорил он каким-то новым, далеким голосом, — а то дотянет ли до весны, не знаю, теперь в деревне прокормиться хуже, чем в городе. На трудодень совсем ничего не выходит. Старая она, страшно…

— Может, сюда ее позовем, Ваня? — Мать тревожно заглядывала ему в глаза. — Хочешь, позовем?

— Не поедет, — тихо качал головой отец, — я звал, дома, говорит, помру, где жила. Ох, до чего же дошла деревня, Нюра, если бы ты знала, — дотла, до зернышка, это ж хуже, страшнее… — Он посмотрел на мать удивленными далекими глазами. — Страшнее, чем на войне. — И неожиданно он заплакал, жалко, с подвыванием и всхлипами.

Через неделю он пошел наконец устраиваться на работу, на старое место в бухгалтерию. Взяли его сразу, без особых проволочек и трудностей. Подошла и Женина очередь. Не то было время, чтобы сидеть на шее у родителей, не мог он больше и тоже пошел на фабрику — рабочим.

И год покатился неожиданно тихо и ровно, что-то было в нем новое, какая-то успокоенность, какая-то слабая надежда на то, что страшное и трудное, что мучило их всех, кончается, вот-вот кончится совсем и снова наступит нормальная жизнь, такая, как раньше, до войны, почти такая же, а может, еще лучше. Уже отменили карточки, и на три зарплаты они были сыты и смогли наконец справить себе одежду и крепкую обувку; бабушка была жива, на улицах горели фонари, в кино шли новые веселые фильмы — война уходила назад.

А в сорок девятом году Женя надел курсантский погоны. Он был серьезен, нацелен, немного угрюм. Он не хотел проводов, не давал матери плакать и желал разлуки простой и скорой. Он не знал, что уходит из дома надолго, навсегда, как когда-то ушел из деревни его отец, но он еще не понимал этого, не понимал, что в жизни никогда и ничто не возвращается. Ему думалось, что он будет совсем рядом, рукой подать, но это «рядом» оказалось в другом измерении.

И все-таки детство еще до конца не оставило его. Оно бурлило, вскипало где-то на донышке его зажатой в кулачок души и вдруг расцвело, раскрылось в училище наивной, простой, здоровой радостью. Все было радость — сытная еда, товарищи, форма, четкий распорядок дня, ясные, захватывающе интересные занятия и собственный окрепший голос.

Ему было хорошо здесь и весело, и все выходило ладно. Он вместе с другими ходил в увольнительную в город, пил газированную воду, крутился в вальсе на танцплощадке в парке. Он оттаивал и открывался, а однажды написал письмо незнакомой девушке в самую Москву по адресу, который раздобыл у товарища. Ответ ошеломил его. Надо же! Значит, действительно письмо дошло, и она существует, эта девушка, и письмо ей показалось интересным. И он, всегда такой сдержанный и даже угрюмый, сделался вдруг в письмах хвастливым и многословным. Он старался писать остроумно, легко и весело, чтобы там, в Москве, знали, что они здесь тоже кое-чего стоят, и лично он, Евгений Елисеев, не просто так, а отличный курсант, будущий офицер.

А девушка Таня отвечала все короче и растерянней, и видно было, что она по уши влюбилась. Прислала фотографию: молодая, совсем еще девчонка, Два круглых глаза, косы с бантами. Товарищам она не очень понравилась, а Жене нравилась, она такая простая была, глупенькая еще, и не гордилась нисколько, а, наоборот, очень его уважала и писала ему как старшему и главному, и это очень было приятно.

И, подперев кулаками крепкие загорелые уже скулил и уставив в пространство узкие волчьи глаза, рассеянно мечтал Женя, как однажды, когда-нибудь, приедет он в столицу и будет ходить повсюду и все смотреть, и будет он там не совсем чужой, потому что есть у него в Москве своя собственная хорошая знакомая, и как она встретит его на вокзале — с цветами, наверное, с бантами в косах, подойдет к нему и скажет: «Здравствуйте, товарищ лейтенант!» Или, может, лучше: «Здравствуйте, Евгений Иванович!»

А он ей козырнет и ответит: «Здравствуй, Таня!» — и возьмет ее под руку, и пойдут они вдвоем кружить по Москве. А что будет дальше, пока он не хотел думать.

 

Глава 3

Вета вошла в свой подъезд. Двое мальчишек привязывали к хвосту кошки веревку, кошка орала и вырывалась.

— Эй вы! Ну-ка отпустите, живо! — прикрикнула на них Вета, и мальчишки кинулись к дверям, а кошка — наверх, по ступенькам.

пропел, дразнясь, один из мальчишек, но Вета только сделала вид, что сейчас побежит за ним, и он исчез, тяжело грохнув парадной дверью. А она потащилась наверх, обтирая плечом стенку.

Открыла мама, очень веселая.

— А нам телефон поставили, — сказала она, целуя Вету.

— Телефон? Здорово!

Он висел на стене в коридоре, черный, торжественный, Вета сняла тяжелую трубку, сдвинула ею шапку и приложила к уху. Там, в глубине, в шорохах услышала она длинный гудок. Темно было в коридоре, низко висел над столом в столовой оранжевый абажур, и мало от него было света, а по углам комната тонула в полутьме. «Папе, вот кому можно было позвонить!» И Вета стала торопливо сдвигать тонким пальцем тяжелый диск, и он с тугим жужжанием упруго возвращался назад. Снова слушала Вета в трубке далекие равнодушные гудки, и вдруг щелкнуло что-то и возник измененный и холодный папин голос.

— Папа, это я, Вета! У нас телефон поставили, — кричала она в трубку, и голос отца сразу изменился — и улыбчивый стал, и добрый.

— Знаю. Я скоро буду, Вета. Что я тебе достал!..

— Что, папа, что?

— Увидишь, пока секрет.

И Вета повесила трубку. И закружилась по комнате, еще не раздетая, еще с портфелем.

— Ирка! — кружась, кричала она. — Твоя молодость будет протекать при более благоприятных условиях, чем моя. Подумать только — личный телефон!

— Ты, Уланова, — хихикнула Ирка, — шла бы лучше уроки делать. Чего растанцевалась?

— Эх ты! Ничего ты не понимаешь, — сказала Вета и вздохнула.

Она переоделась и умылась, но обедать отказалась — она папу ждала. И пока ждала, незаметно успела сделать уроки, а папа не шел все, и она села и стала рисовать Зойкин портрет по памяти. Ничего получалось, прямые, как стрела, брови, гладкие черные волосы, серые веселые глаза, только гордая ее и дерзкая улыбка не получалась, и Вета терла все и терла, пока вовсе не испортила рисунок.

И тут наконец пришел папа и вынул из кармана маленькую трепаную серенькую книжечку.

— Ты это еще не читала? — спросил он. — По-моему, тебе должно понравиться…

И Вета схватила книжечку и сразу, с лету, стала смотреть.

«Последние дни мне думается, думается о незакатном дне северного лета,  — читала она. — Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я жил, и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать, чтоб скоротать время и так просто, для собственного удовольствия. Время идет медленно, я никак не могу заставить его идти поскорей, хоть ничто не гнетет меня и я веду самую беззаботную жизнь. Я совершенно всем доволен; правда, мне уже тридцать лет, но не так уж это много. Несколько дней назад я получил по почте два птичьих пера, издалека, от человека, который вовсе не должен бы мне их присылать, но вот поди ж ты — два зеленых пера в гербовой бумаге, запечатанной облаткой. Любопытно было взглянуть на эти перья, до чего же они зеленые…»

— Ой, папа, — сказала Вета, — как хорошо! Что это?

— Угодил? — смеялся довольный папа.

Вета обедала и все косила глаза в растрепанную книжечку. Как во сне добрела она до комнаты.

«Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот ненастный день найдет беспричинная радость, и ходишь, ходишь, боишься ее расплескать. Встанешь, бывает, смотришь прямо перед собой, потом вдруг тихонько засмеешься и оглядишься. О чем тогда думаешь? Да хоть о чистом стекле окна, о лучике на стекле, о ручье, что виден в это окно, а может, о синей прорехе в облаках. И ничего-то больше не нужно».

И читала-читала-читала она. Все давно уже спали, а она все не могла погасить свет.

На следующий день она принесла книжку с собой в школу, совсем немного осталось ей. Она положила ее под учебник, загородилась локтем и забыла обо всем. Зойка пихнула ее в бок:

— Что там у тебя?

Но Вета не ответила, только слабо махнула рукой, и, когда дочитала, такая грусть ее взяла — как же так, кончилось это блаженство, этот томительный сдержанный ритм, тайная наполненность, тягучая красота, необходимость каждого слова. Она огляделась вокруг. Была перемена. Дрались, визжали, скакали по партам. Но она не могла больше так.

И впервые она подумала, что стала уже взрослой, девушкой. Такое любопытство шевельнулось в ней к себе, и захотелось серьезности, понимания.

Она подошла к окну. Волнующее было небо, тревожное, серое, облачное. Над крестами Елоховской церкви, здесь, рядом, кружили вороны, и влажно зеленели купола. Голые верхушки лип жестко клонились, качались от ветра, и пятнами сох асфальт дорожки. Конечно, уже чудилась, чувствовалась весна.

— Хватит воображать, — сказала ей Зойка, — интересное что-нибудь у тебя?

— Интересное.

— Дай почитать.

Так жалко было Вете расставаться с книжечкой, еще и еще бы читала. Только и думала теперь достать, прочитать все, от корочки до корочки, до последнего словечка.

— На, — сказала она Зойке, — только аккуратнее, видишь, какая она старая.

Еще потянулись к книжке руки, но Зойка двинула локтем:

— Брысь, малявки! — И пошла было прятать книжку в портфель, но тут Лялька Шарапова вдруг загородила ей дорогу.

— Дура! — крикнула она. — Ну до чего же ты самовлюбленная дура! Привыкла всеми командовать.

— Ты чего это? — удивилась Зойка. — Плохой сон приснился?

— Отстань. Правильно девочки говорят, что ты умираешь от зависти к Логачевой.

— Чего-чего? Чего это я должна завидовать?

— А то, что ты впереди нее только по алфавиту стоишь, а во всем остальном — сзади.

— В чем это я, интересно, сзади?

— Отвяжись, не хочу с тобой разговаривать.

Девчонки стояли вокруг молчаливой толпой.

— Чего это с тобой, Лялька? — спросила расстроенная Вета. — Мы же не ссоримся.

— Это потому, что ты ей все спускаешь, — Лялька стояла красная, маленькая, толстая, чуть не плача от злости.

— Дура ненормальная, — холодно бросила ей Зойка. — Она в Логачеву влюбилась.

Наконец-то прозвенел звонок и разошлись все по местам. И тихо-тихо было на географии, как никогда не бывало, и Гога даже поглядывал на них подозрительно: не затевают ли они чего…

* * *

После школы Вета с Лялькой Шараповой зашли в церковь, просто так. Странно было, и почему-то боялась Вета, что ее выгонят, и спрашивала у Ляльки:

— А креститься надо?

— Не знаю, — отвечала Лялька, — наверное, надо, все крестятся.

— А ты умеешь?

— А чего уметь? Только надо правой рукой в лоб, в живот, туда-сюда…

И все-таки не поднималась у Веты рука.

— Ну его, глупости… — шепнула она.

Золотой таинственный свет был в церкви, приглушенный, но и солнце где-то в высоких окнах чувствовалось, почти невидимо горели тоненькие свечки перед иконами, много их было, сияли цветные огоньки в лампадах, золотились оклады темных икон. И запах стоял какой-то особенный, запах воска, дымной сладости. Народу немного было в церкви, несколько черных старушонок да поп копошились в углу. Девочки прошли туда. И ужасное увидели они. Там, в боковом приделе, на возвышении, похожем на длинный стол, в гробу лежал длинный восковой покойник. Цепенея, не веря себе, смотрела Вета на острый нос с длинными холодными ноздрями, на запавшие глубоко, вдавленные закрытые глаза, на седую бороденку и тяжелые прозрачные руки со свечечкой, сложенные на груди, на торчащие ноги в ботинках. Это в первый раз видела Вета мертвеца. Она хотела бежать, но странное, незнакомое раньше любопытство остановило ее, и еще ближе подошла она и смотрела. Вот она какая, смерть. И никто не удивлялся, не ужасался, не бился в рыданиях. Просто все было и не страшно, а тягостно и тоскливо.

— Пойдем отсюда, — шепнула Лялька, и Вета пошла послушно к выходу, но все оглядывалась назад. Неужели и она когда-нибудь будет вот так же неподвижно лежать на столе, и кожа такая будет, что если поцарапать ногтем, то соскребется воск.

А на улице была благодать, воздух, ветер, девчонки скакали в классы, прыгали, вертелись. И не верилось, что здесь, рядом, в двух шагах, смерть.

 

Глава 4

Зоя Комаровская жила в одноэтажном старом деревянном доме без ванны и центрального отопления, с многочисленными соседями — в квартире было еще три семьи. Дверь с улицы открывалась прямо в узкий дощатый коридор, в котором каждый шаг отдавался грохотом и скрипом половиц. Два узких окошка в Зоиной комнате смотрели в переулок, в них вечно видны были люди, спешащие по переулку, и Зое казалось, что каждый на ходу старается заглянуть в окно, в самую глубь комнаты, чтобы увидеть, как они здесь живут. Но были в таком расположении окон и свои преимущества — зимой было очень удобно рукой дотянуться до сосулек, свисающих с крыши, летом приятно было болтать с подругами, вися на подоконнике, и даже делать тут уроки, объяснять задачки и учить стихи. Мальчишки, царапаясь в стекло, вызывали ее во двор на свидание, а когда она забывала дома ключ, можно было на худой конец влезть в форточку. И в общем, наверное, она любила свою большую пустую и темноватую комнату с черной печкой в углу, которую надо было топить углем, но уголь из сарая таскал, слава богу, старший брат Костя. Жили они здесь втроем: мама, Костя и она, Зоя. А отец погиб в последний год войны, и от него Зое остались только стертая фотография да смутное воспоминание о добром, веселом, некрасивом и смешном человеке, которого она любила так, как в жизни никого не умела любить — ни маму, ни брата, ни подруг. И почему-то было это связано с полузабытым сбивчивым ночным разговором, подслушанным ею, когда отец после ранения приехал из госпиталя домой в отпуск.

Это был непонятный, невероятный разговор о какой-то фронтовой подруге Людмиле, у которой никого на свете нет, кроме папы. Мама тихо отчаянно рыдала и все твердила:

— Я тебя не виню, ты ни в чем, ни в чем не виноват.

А папа обнимал ее и говорил:

— Вера, прости меня, Вера, по-моему, правда все-таки лучше… Ты еще такая молодая и красивая… А детей я не брошу…

Но на этом месте Зоя почему-то уснула, хотя уснуть было совершенно невозможно, они оба плакали и целовались, и от мыслей и догадок лопалась голова, но, видно, слишком уж всего этого было много и слишком она тогда была маленькая, чтобы выдержать столько непонятного сразу. Она уснула, а потом долгие годы мучилась, словно могла она тогда что-то изменить, что-то исправить в своей судьбе, если бы хватило у нее сил дослушать до конца тот разговор. Но сил не хватило, и судьба решила все по-своему, и не у кого было про все это спросить: папа погиб, погиб навсегда, а у мамы — у мамы ничего нельзя было спрашивать, это-то она понимала.

Мама была трудный человек, она и правда была красивая, белозубая, сероглазая, с черными блестящими и густыми волосами, с гладкой матовой кожей. Но она была с Зоей насмешливой и прохладной, независимой, далекой и снисходительной, — старшая подруга, неподотчетная, безгрешная и, в общем, недоступная. С Костей были у мамы другие отношения, она разговаривала с ним, ссорилась, сердилась, ругала его и ласкала, но Зоя-то знала, в чем тут дело: просто Костя был немного похож на папу — толстый, круглолицый, неуклюжий, только вовсе не веселый, как папа, а угрюмый и неудачливый. Он неважно учился, и однажды в школе ему за что-то устроили темную. И он потихоньку от мамы курил, и товарищи у него были какие-то не такие.

А Зоя училась хорошо. Она была маленькая, худенькая, чернявая, с упрямым и резким характером, вертлявая, деятельная и агрессивная. Она была грозой детей во дворе, она умела постоять за себя перед мальчишками и командовала подругами. И сложные вопросы в отношениях с соседями мама тоже охотно передоверяла ей. Сама же мама вечно была занята, она была техником-конструктором в проектном институте, а потом вдруг взяла и пошла учиться в строительный институт на вечернее отделение. Мама теперь была студенткой, и все хозяйство легло на Зою. Надо было топить печку, готовить обед, стирать и гладить, мыть полы и делать уборку, когда выпадала их очередь дежурить по большой и запущенной коммунальной квартире. Мама появлялась только поздно ночью, усталая, красивая, помолодевшая. По выходным она чертила на обеденном столе, и Зоя привычно шутила с ней, что она занимает так много места и разводит грязь.

Так и шло безденежное и скромное Зоино детство, пока не случилось в ее жизни одно необыкновенное в своей простоте событие. Как-то ранней дождливой осенью, возвращаясь из школы, увидела она на дощатом заборе возле самого дома мокрое и обтрепанное, написанное от руки объявление, которое извещало, что детская балетная школа производит очередной осенний набор. Желающие должны привести детей в возрасте от восьми до двенадцати лет на просмотр. Зое в это время было одиннадцать с половиной, и всей своей душой и со всей отчаянной решимостью она поняла — это для нее. Маме она, конечно, ничего не сказала, не сочла нужным, давным-давно уже независимость ценилась ею превыше всего. Она решила стать балериной, сначала стать, а уж потом обсудить с мамой дальнейшие планы.

Она явилась на просмотр в застиранной, лихо наглаженной юбке, в коричневом бумажном свитере с заштопанными локтями и мальчиковых ботинках.

Она напряженно стояла посреди небольшого пустого зала, и комиссия из трех женщин терпеливо и грустно смотрела на нее.

— Ну, что ты нам станцуешь? — спросила ее наконец худенькая седая женщина в очках.

— «Цыганочку», — звонко сказала Зоя и прибавила, прихлопнув ботинком: — С выходом.

Женщина кивнула, высокая девица за роялем заиграла «цыганочку». Зоя дернула плечом и медленно пошла по кругу, она не волновалась, ноги сами несли ее, отчаянно, нелепо взмахивали руки, наморщился лоб, и брови выгнулись в ненастоящей, цыганской муке. Комиссия улыбалась.

— Ну хватит, хватит, — сказала ей седая женщина, — довольно, следующего позови.

Зоя вышла в коридор, еще возбужденная, еще не остывшая, довольная собой. Здесь толкалось много народу, детей и родителей, и одна девочка была ужасно толстая, и Зоя презрительно фыркнула, глядя на нее. Неужели она тоже собирается в балет? Ну и дура! Время тянулось медленно, родители собирались кучками и кудахтали о всяких глупостях.

Но наконец дверь открылась, вышла высокая девица, та, что сидела за роялем, и очень красивым звонким голосом стала читать список выдержавших экзамен.

Зоя нисколько не удивилась, услышав свою фамилию, — конечно, ее должны были принять. Родители хлынули к дверям, загалдели, обступили девушку со списком со всех сторон. И тут Зоя снова увидела ту, седую, которая так ласково смотрела на нее там, в зале.

— Ну, а ты что? Где твоя мама?

— Я одна пришла, — сказала Зоя смело, — мне же танцевать, а не ей.

— Нет, девочка, так нельзя. Без мамы мы тебя не можем принять, нужны определенные траты. Ты музыкой занимаешься?

— Нет.

— А инструмент у тебя есть?

— Это что — пианино? Нет, нету. — Зоя чувствовала, что начинает злиться.

— А, это наша цыганка, — сказала девушка, читавшая список, подходя к ним. — Что с ней такое, Анна Трофимовна?

— Да видишь, она одна пришла.

— Без родителей мы не берем, — пояснила девушка, — да и учишься небось плохо?

— Подожди, Тамара, — остановила ее Анна Трофимовна, — ты видела — у девочки очень легкий прыжок, я ее хочу к себе взять, она у меня полетит.

— Ну вот, опять ваши фантазии, Анна Трофимовна. — И равнодушно сказала прямо Зое в лицо: — Просто недокормленный ребенок, отъестся — и ничего не останется.

— Ах, какая ты, Тамара! — Анна Трофимовна затрясла головой и, словно защищая Зою, положила ей на плечо маленькую изящную сухую руку. — Приходи в понедельник в пять часов, прямо ко мне. Тебя как зовут?

— Комаровская Зоя.

— Ну вот и приходи, Зоя. Мне кажется, у тебя получится.

И у нее получилось. Она была гибкая, легкая и сильная. Она чувствовала в себе эту звенящую тугую пружину, которая, раскручиваясь, распрямляясь, несла ее в пространстве устремленно и плавно. У нее был талант. Зойка знала это, и другие теперь тоже это видели и признавали. Анна Трофимовна сама занималась с ней музыкой в школьном зале. Маму все-таки пришлось привести в школу. И в конечном счете это было хорошо, мама не могла им не понравиться, — она пришла красивая, рассеянная, далекая. «Да, конечно, — говорила она, — само собой разумеется… если это нужно для моей дочери…» И теперь у Зои было все — новенькое черное трико, и балетные туфли, и чемоданчик, с которым ходила она на занятия своей новой прекрасной балетной походкой — носки врозь, плечи назад, спина прямая, и внутри у нее все время звучала музыка. Почти два года продолжалась эта счастливая пора, а потом… потом все пошло не так.

— Зоя, девочка, — тревожно сказала ей как-то Анна Трофимовна, — нельзя же так расти, посмотри, ты уже выше всех в классе, а здесь есть дети и старше тебя.

— Зато у меня легкий прыжок, — смеялась Зоя, — вы сами говорили.

И вдруг Анна Трофимовна опустила глаза и снова, как тогда, защищая ее, положила руку ей на плечо.

— Нет, девочка, — сказала она, — прыжок уже не тот, мне очень неприятно тебе это говорить, но боюсь, что ты уже переросла балет, тебе надо заняться спортом, может быть — баскетболом. — Она стрельнула в Зою растерянными жалобными глазами: жива ли девочка?

Зоя была жива. Гордость и самолюбие помогли ей выстоять.

— Ну что ж, — сказала она, подумав. — Мне больше не приходить?

— Да нет, девочка, что ты, ты не так меня поняла, я говорила о профессии, о чуде, а так — ты приходи…

Зоя больше не пришла, она тоже думала о чуде, теперь все это не имело смысла, все было заброшено, — и трико, и балетки, и музыка: только походка осталась навсегда — носки врозь, плечи назад, спина прямая. Зоя была в седьмом классе, и она очень похорошела, стала почти как мама. За ней ухаживал один мальчишка во дворе, она ходила с ним в кино и один раз даже целовалась — в щеку. А в школе проявился у нее математический талант, и, обдумав все как следует, решила Зоя, что наука в конечном счете превыше всего на свете и балет занятие довольно-таки тупое. Интеллект — вот что определяет человека. Таков был итог ее неполных пятнадцати лет. Она кинулась в самообразование, и в ее туго набитой всякой всячиной голове все реже мелькало тревожащее воспоминание полета, стремительного и плавного движения в пространстве, полном музыки, легкая рука Анны Трофимовны, замершая в изящном легком жесте, давно прощенная Тамара за пианино, умница Тамара, она-то как раз и была права — для балета нужны недокормленные дети, а у Зои был, слава богу, здоровый аппетит. И время до отказа заполнено было делом, времени ни на что другое не хватало, а впереди помимо воли забрезжило что-то очень важное и новое, волнующее, прекрасное и тревожное — наступила пора любви.

 

Глава 5

Приближались майские праздники. В воскресенье с утра мыли окна: мама — наружные рамы, а Вета — внутренние. Конечно, по этому поводу немного они поссорились, все удовольствие-то и было в наружных стеклах, чтобы постоять во весь рост в окне, вдыхая свежесть и шум улицы, звонки трамваев, увидеть серую даль крыш. Так интересно было смотреть сверху, как вылезают из трамваев люди и как они садятся, и представлять себе, что ты птица, взмахнешь сейчас руками и полетишь над переулком.

Но так или иначе, все равно мытье окон уже пахло праздником, оттого хотя бы, что прозрачность стекол вдруг проявлялась как на переводной картинке, и новым, ярким, звонким, умытым делался мир.

На столе лежала раскрытая книжка. Это Лялька подсунула ей Флобера, а он никак не нравился Вете, ну такая скукотища была его читать. И вообще хороша эта Лялька, крупнейший специалист по литературе.

— Мне кажется, Вета, что ты неправильно читаешь.

— Почему это неправильно? — удивилась Вета.

— Ну, не то. Тебе сейчас надо классику прорабатывать…

— Откуда ты это знаешь, что мне надо?

— Ну прости, не тебе, а всем нам.

— Ну и все равно, читаю я классику не хуже твоего…

— Конечно, но ты сейчас совсем другим увлекаешься. А то совсем неподходящее чтение.

— Это почему еще? Что ты такой за пророк? Там красота сама и поэзия, а ты… ты дура! — И, развернувшись, отлетела от Ляльки.

Но Лялька не отстала, и обидеть ее оказалось невозможным. На следующий день притащила Флобера, подсунула и глаза таращит.

— Ну, Вета, не сердись, прочитай…

И Вета смолчала, взяла, Лялька и тут своего добилась.

Ведь и правда — поссорила ее с Зойкой и еще перевоспитывать взялась. Есть же такие дуры.

И теперь Флобер нарочно, назло не нравился Вете. Ирка долбила на пианино. А Вета не стала учиться музыке, бросила, и родители не настаивали, не заставляли ее. Вообще что ее интересует? За сколько разных вещей она бралась и все бросала. То рисовать она ходила в Дом пионеров, и очень ее хвалили, говорили, что способная. Но она бросила, надоело рисовать гипсовое ухо — все ухо да ухо, ей совсем другого хотелось. А чего — она и сама не знала. И английским бросила заниматься — учительница не понравилась, старая она была, и усталая, и разговаривала с ней, как с маленьким ребенком, песенки какие-то заставляла учить.

«Наверное, я бесталанная», — думала Вета, но нет, она сама не верила в это, что-то было важное внутри нее, что-то там дрожало и готовилось, что-то прекрасное, ни на что на свете не похожее, для чего она и родилась на свет. Только пока она еще не знала, что это было.

Зазвонил телефон.

— Вета, тебя! — крикнула мама.

Это оказалась Зойка. Они с Ветой давно уже избегали друг друга, и вот неожиданно Зойка позвонила.

— Привет! — сказала Зойка. — Я тебе хотела сказать, я твою книжку прочитала… и вообще много его прочитала. Ты человек, Ветка. Я думала, ты так, воображаешь, но это правда здорово…

— Конечно, здорово! — обрадовалась Вета.

— Пойдем потреплемся, — предложила Зойка.

— Давай! Я сейчас выйду к остановке пятого, к скверику.

— Жду, — сказала Зойка и повесила трубку.

И вот торопилась Вета к скверу.

Зеленое небо догорало над церковью. И только сейчас заметила Вета, как сползались туда со всех сторон старушки с белыми узелками, а из узелков торчали бумажные цветы и свечки. И возле ограды церкви целая толпа их стояла, и в сумерках теплились огоньки свечей, и так красиво это было — глаз не оторвать.

Ну конечно, там шла пасхальная служба, ведь Елоховская церковь — кафедральный собор, и здесь служил сам митрополит всея Руси Алексий, а по случаю пасхи бывали там необыкновенные хоры, и говорили, будто бы приедет сам Козловский.

Вот бы послушать! Но не протолкаться было у церкви, только виделся в открытые двери золотой и коричневый дымный свечной свет. Хотела еще она поглазеть, но вдруг из толпы прямо на нее, казалось, выехал верховой на серой взмокшей лошади.

— Проходи, проходи, — сказал он, — чего тебе здесь?

И Вета отошла. Так вот почему толпилась сегодня в школьном дворе конная милиция. И девчонки целый день висели на окнах. Пасха, оказывается. Как интересно!

Зойка уже ждала ее.

— Поедем в центр, — предложила она.

— Поедем. Видела, что там делается?

— Ага. Завтра будут все колокола бить. Послушаем.

Они сели в пустой троллейбус сзади и ждали. И наконец он тронулся и поплыл по предпраздничной предмайской Москве. Дрожали в стеклах огни, кое-где готовилась уже иллюминация, висели портреты и красные полотнища. Они вышли у площади Революции, прошли Охотным рядом и свернули на улицу Горького. Почему-то здесь интереснее всего было гулять — от Манежа до Маяковской, а там садились они на метро и ехали домой.

Вечер такой был свежий, и с непривычки после зимнего пальто такая голая и незащищенная была шея, и дышалось глубоко, и так интересно было ловить взгляды идущих навстречу людей. Они разговаривали обо всем на свете, и оказалось, так они друг друга понимают, что больше и невозможно. Только ночью уже, когда ложилась спать, вспомнила Вета, что нет, недоговоренность все-таки была: был Витька Молочков, была Лялька Шарапова, были еще намеки на какую-то непонятную ей Зойкину опытность, но интересно было с Зойкой, это была личность, и очень хотелось с ней дружить.

На следующий день было комсомольское собрание. Настроение у всех было приподнятое, потому что день был яркий и действительно с утра, не замолкая, гудели и звенели колокола. Все уроки шли впопыхах, и учителя и девочки дурели от этого звона, а когда он кончился, головы стали такие пустые, что казалось — повылетают сейчас в окна, как воздушные шары. Собрание вела Светка Петрова, раскосенькая, серьезная, интеллигентная. Все шло по порядку, одно за другим, но тут вдруг вылезла Зойка, и сразу, конечно, все пошло кувырком.

— У меня вот какое предложение есть, — обстоятельно начала Зойка. — Давайте официально подъедем к директрисе, чтобы нам разрешили на демонстрацию идти без формы, а в нормальных платьях и носках. Вы меня хоть убейте, но я в белом фартуке на улицу не выйду.

И сразу начался тарарам.

— Правильно, Комаровская! — орали девчонки.

— У нас же праздник, а от формы и так тошнит!

— Долой!

— Тем более мы в первой колонне идем…

— Пиши резолюцию!

Вета сидела спокойно. Ей наплевать было, она могла и в фартуке прогуляться, это они из-за мальчишек с ума сходили, перед ними боялись осрамиться.

Светка Петрова металась, стараясь вернуться к плану, написанному у нее на бумажке. Но это уже невозможно было. Хохот и визг стояли, и возник самодеятельный комитет, конечно, с Зойкой во главе, и хоть сейчас готовы были они идти к Надежде.

— Девчонки, — чуть не плакала Светка, — у нас же комсомольское собрание, мне в комитете попадет.

Но ее никто не слушал.

Толпой с топотом повалили вниз, прямо в директорский кабинет, и с лету вломились туда.

Надежда Петровна, монументальная, брюзгливая, с ледяным презрительным взглядом поднялась из-за стола им навстречу.

— Опять восьмой «Б»? Что такое? Что за делегация?

И девочки рассеялись и тихо стали вытекать из кабинета, и чуть не одна осталась Зойка.

— Комаровская, подойди сюда, остальные выйдите.

И все послушались молча.

— В чем дело, Комаровская?

И пока Зойка мужественно излагала свои дерзкие мысли, директриса все так же холодно с прищуром смотрела на нее, потом повела рукой: садись, и села сама.

— Прежде всего посмотри на себя. На кого ты похожа? Лохматая, красная. Ты не похожа на советских учащихся.

— На кого же я похожа? — буркнула Зойка.

— Ты нарушаешь правила поведения и внутреннего распорядка для учащихся, — возвысила голос Надежда.

— Чем же я нарушаю?

— Иди, Комаровская, ты свободна.

— Надежда Петровна, но вы же ничего не ответили по существу! — сорвавшись, завопила Зойка.

— Я не обязана тебе отчитываться в своих действиях. О распорядке проведения демонстрации вы узнаете в свое время от классного руководителя. А тебе, Комаровская, я советую подумать о своем поведении. Тебя видели вечером под руку с мальчиком.

— Ну и что такого?

— Как это — что такого? Как ты разговариваешь с директором? — яростно заколыхалась Надежда. — Вон отсюда, и советую тебе серьезно подумать обо всем!

И Зойка вылетела прямо в объятия своего класса, который чуть не в полном составе торчал тут под дверями.

— Ну что теперь будет? Я же говорила, — мучилась Светка Петрова.

— Ладно, Комаровская, как-нибудь обойдется!

— Расскажи Елене, она за тебя заступится, — утешали девчонки.

— Нет, вы подумайте, — кипятилась Зойка, — даже не удостоила меня ответом. Она обеспокоена, что я под ручку хожу, зараза.

— Тише ты!

— Напрасно ты к ней пошла, — сказала Вета, — что, ты ее не знаешь?

— Вот бы кого я своими руками задушила, — мечтала Зойка, — нисколько бы не пожалела.

— Боюсь, она тебя раньше придушит.

— Тоже может быть. Перевестись, что ли, в другую школу?

— Трусишь?

— Нет, — заорала Зойка, — это вы все струсили, разбежались!

— Так это она выгнала…

— Все равно, сговаривались вместе, а осталась я одна, всегда так получается.

— А ты не лезь всюду, — сказала Света Петрова, — было нормальное собрание, а что теперь будет?

— Ладно, не ваше дело. — Зойка крутанула плечом и затопала по коридору одна, высокая, сильная, размашистая.

И снова загалдели, заметались девчонки, но уж ничего нельзя было исправить, а на Вете повисла довольная Лялька Шарапова.

— Так ей и надо, правда? — сказала она.

— Послушай, Лялька, — собралась с духом Вета, — отстань ты от меня. Что ты между нами лезешь?

— Я между вами не лезу, — сопротивлялась Лялька, — мы ведь дружим с тобой.

— Это ты со мной дружишь, а я с тобой — нет, понятно?

— Вета, как ты можешь? — заморгала Лялька. — Тебе самой потом стыдно будет!

— Ну и пусть, — сказала Вета, — зато правда.

Ах, как ей хотелось догнать Зойку, но поздно было, пропущена была минута. Она выбежала на улицу, пальто на руке. Зойки, конечно, не было. Но как хорошо было кругом! Тепло, солнце припекало, и желтая прошлогодняя вялая трава ожила, зеленела, и снега совсем уже не было во дворе. И сразу все она забыла. Ей хотелось лететь, бежать, скакать. Лето скоро, лето!

* * *

Очень сложные складывались у Зои отношения с Ветой Логачевой: дружба не дружба, соперничество не соперничество, не поймешь, но если на кого и злилась Зоя всерьез, так это на Вету. Злилась и сама не понимала, чем же она ее так бесила, Вета. Вот, например, эта последняя дурацкая история с директрисой, в которую влипла Зоя. Почему так всегда выходило, что она оказывалась в самом центре событий, она одна стремилась доказать, довести мысль до конца, доделать, если задумала, а не получится — так сама за себя отвечать. А Ветка словно и не заметила ничего, для нее это была буря в стакане воды. Если бы она трусила, как некоторые другие, или против была, все было бы понятнее. Но для нее просто не было проблемы, не касалось ее это, она была выше. Откуда бралась в ней эта бесстрастность, спокойствие, непостижимая уверенность в себе? Зоя бесилась, а Логачева скучала. Как это получалось? Вообще-то она была девчонка неплохая, толковая, развитая, не вредная, перед другими не гордилась, училась легко, не зубрила, и все-таки что-то бесконечно раздражало в ней Зою — какая-то душевная лень, равнодушие, барство. Другие влюблялись, тряслись перед контрольными, врали дома про отметки, удирали с уроков — для Логачевой ничего это не существовало, она словно отгорожена была от всех. Слишком уж много ей было дано — красота, удачливость, богатство, дом, родители и эта тонкая нежная холеная кожа, которой особенно, прямо-таки мучительно завидовала Зоя.

Так неужели просто зависть глодала ее, неужели только это? Нет-нет-нет-нет! Другое тут было, не оскорбленное, но покоробленное как-то чувство справедливости, подспудная, тайно вынесенная из мрачного военного детства уверенность, что счастье опасно, подозрительно, вредно, что оно разлагает человека, разрушает душу, что благополучие — почти позор, что-то незаслуженное, а потому презренное и низкое. Но что ужасней всего было Зое, так это то, что как раз это благополучие и влекло ее больше всего к Логачевой: ее холеность, ее спокойствие, ее книги, тишина ее дома, непривычные окружающие со всех сторон заботы матери, ее отец. Да, Зоя едва не влюблена была в Алексея Владимировича. Он был такой… такой деловой, занятый, серьезный такой мужчина. Ей хотелось жалеть его, понимать, сочувствовать ему, что все бремя их трат, их вольготной, ничем не ограничиваемой жизни ложилось на одни только его плечи, но жалеть его было нелепо, невозможно. И кончилось все это неожиданно и странно. Зоя и всегда-то любила поболтать со старшими, блеснуть остроумием, дерзостью, произвести впечатление своей взрослостью и независимостью. А с Логачевым разговаривать было и вовсе одно удовольствие, игра, мгновенное движение чувств, полузабытое уже ощущение полета, молодое, неумеренное, плохо еще осознаваемое кокетство несло ее шальную, угловатую, бурную натуру куда придется, как скажется первое «а», и уже на ходу, на лету, в азарте считала она свои промахи и удачи, чтобы мгновенно развернуться и поразить партнера отличной реакцией.

Так и вышло в этом случайном разговоре. Зоя увлеклась и, наверное, слегка перестаралась, расписывая свои сложные, особенные, отдаленные отношения с матерью. И умница Логачев сразу насторожился. Неужели она сознательно вела к этому, неужели знала, к чему ведет, испытывала его? Нет, наверное, нет, но Логачев был человек проницательный, он посмотрел на нее с улыбкой, преспокойно достал бумажник и предложил ей денег взаймы.

— Мне кажется, это могло бы тебя выручить, как ты полагаешь? — спросил он.

Зоя заметалась. Не оскорбили ли ее? Будь на его месте другой человек, она его, наверное, могла бы возненавидеть, но эти Логачевы, все они умели делать как-то особенно, сверхинтеллигентно, и как ни тужилась Зоя, как ни краснела, обиды не получалось. Ах, если бы еще не Вета, если бы не был он именно ее отцом!

Она засмеялась, обнажая бледные десны и красивые крупные зубы, и взяла деньги, они были нужны, очень. С мамой была не то чтоб война, но мама была рассеянна, а Зоя горда. Просить она могла у кого угодно, только не у нее, и денежный вопрос давно уже стоял перед ней во всей своей мучительной остроте. Вот уже несколько месяцев как Зоя занялась репетиторством, у нее было трое балбесов учеников из пятого и шестого классов, которых она натаскивала по математике, но денег все равно не хватало. Как Логачев мог это почувствовать? Как понял, что именно ей нужно? Это казалось ей чудом. Ведь ей не пришлось даже просить его; конечно, нет. Скорее она делала ему приятное, беря эти деньги. Она сунула бумажку в карман и невольно повела глазами назад, через плечо на дверь: не видел ли кто-нибудь? Никто не видел.

— Ну, Зойка, — капризно крикнула из другой комнаты Вета. — Где ты там застряла, хватит кокетничать с моим папой!

И это «мой папа» так остро, так болезненно стегнуло Зою по нервам, что она даже вздрогнула. Как легко, когда все твое, твое по праву! Она уже сжалась, собралась для какого-то резкого жеста, для уничижительного ответа, но Логачев улыбнулся ей мягко и успокаивающе и слегка покачал головой, и Зоя сразу поняла — нельзя, не надо, ничего не надо говорить. И теперь у них с Алексеем Владимировичем своя тайна, а это было для нее в сто раз важнее и нужнее денег. А про эти деньги никто ничего не узнает, ни Вета, ни ее благополучная мамаша, никто. Ей казалось — это завоевано ею лично, она никому не была обязана за это, и того чувства обретения, которое испытала она сейчас, Вета уж наверняка никогда не знала. Интересно, понимал ли это Логачев, заметил ли, что сейчас поставил Зою выше и взрослее своей драгоценной балованной дочери, выступил против нее на Зоиной стороне, — вот что было ей особенно приятно. И теперь уже неважно было, почему он дал ей эти деньги, плевать ей было на Вету. И снова Зоя засмеялась радостно и победительно. Она даже забыла сказать «спасибо», так приятно ей было сознавать, что, румяная и растрепанная, ничего этого Вета не знала, сидя там, в другой комнате, над учебниками, и таким невинным, рассеянным взглядом встретила непонятную и дерзкую Зоину улыбку. Так вот, оказывается, чего добивалась Зоя — верха над Ветой, победы, пусть даже тайной, права на снисхождение к ней — при всех своих минусах и бедах, при бедности, скудности и безотцовщине, — победы хотела она и успеха.

Первое, что она купила на логачевские деньги в этот ветреный странный день, — был маленький букетик темно-синих весенних фиалок, от него — для себя. Это был для нее символ чего-то нового и важного. И вечером, торопливо, пока не пришла мама, обнимаясь в углу дивана с глупеньким и неуклюжим Витькой, она все косила глаза в сторону — на темную бутоньерку в граненом стакане, слабо отсвечивающую на подоконнике шелковистой синевой в длинных вечерних сумерках.

* * *

Утро было, как по заказу, голубое, свежее, солнечное, и уже зеленый дым появился на деревьях, трепыхались всюду флаги, гремели репродукторы:

И народу было полно на улицах, и все, и взрослые, и дети, нарядные, веселые, с громадными бумажными цветами и ветками, шли в одну сторону — туда, в центр. Уже носились в вышине упущенные кем-то воздушные шары. И мелькали в толпе редкие физкультурники в одинаковой голубой форме. И на Вете шелестел и бился отглаженный белый шелковый фартук, и косы были подвязаны сзади двумя атласными белыми лентами, и начищенные зубным порошком парусиновые туфельки отпечатывали на звонком асфальте легкие белые ореолы.

Что творилось у райкома! Просто не подойти было. Уже раздвинулся где-то круг, и плясали, хохотали и передвигались в толпе, разыскивали знакомых, кричали и пели. И учителя все были тут же, какие-то благодушные, улыбающиеся и неофициальные. И девчонки болтали с ними, не стесняясь, окружая их плотным кольцом. Крутились неподалеку и знакомые ребята. Но где-то впереди бесформенная толпа, поворачиваясь и извиваясь, превращалась в колонну, и начали они понемногу двигаться мимо балкона, на котором стоял и выкрикивал что-то Паша Свешников, секретарь райкома комсомола.

И так шли они, казалось, целый день, останавливались и снова шли в людском море, сливаясь с другими колоннами, в песнях, цветах и красных полотнищах, и только об одном волновались: чтобы попасть поближе к Мавзолею, к Кремлевской стене, чтобы увидеть того, кто стоял там сейчас на трибуне. Они относились к нему по-разному, но все равно образ его был громаден, и что бы ни испытывали они — восторг, преданность или страх, — увидеть — это было событие, кульминация этого дня, и заранее уж репетировали они, как будут кричать «ура» и «слава».

А где-то впереди гудел и грохотал военный парад, который удавалось видеть только уже потом, на исходе, после Красной площади, когда, счастливые и разбитые усталостью, уже вразнобой, уже сами по себе, возвращались они домой.

 

Глава 6

Стремительный и яркий летел май. Оделись, зазеленели деревья. Покрасили скамейки в сквере перед школой, куда выбегали они на большой перемене и где, греясь на солнышке, делали чуть не половину уроков. Приближались экзамены. Экзамены Вета любила, любила в них законченность и завершенность сделанного дела.

Чаще всего занимались они с Зойкой, с ней было легко, все понимала она с полуслова, все помнила и много знала еще, чего Вета и не слышала. Они приходили к Вете после уроков, обедали и засаживались в столовой на диване, обложившись всем необходимым. Полоскались в открытых окнах тюлевые гардины, тихо было в квартире, только тонко били каждые полчаса черные мраморные каминные часы с изящными позолоченными стрелками, стоящие на резной дубовой полке. И Вете казалось, что уют и покой ее дома так же приятен Зойке, как и ей; Вета еще не искушена была ни в житейских делах, ни в тонкостях человеческого характера. Ей казалось, все так живут, всем приносит мама по утрам свежее выглаженное белье, у всех есть собственная, пусть длинная и темноватая, пусть вместе с Иркой, но своя всё-таки детская комната и свой письменный столик, обитый дерматином, аккуратно убранный к их возвращению, и тонкого венецианского стекла вазочка, в которой обязательно свежие стояли цветы — хоть тополевая веточка, хоть серо-бархатистые пушистенькие вербочки, хоть что-нибудь, но обязательно живое, и хрустально прозрачная, словно драгоценная, светилась в вазе чистая вода.

У Зои Вета была только однажды. В темной и пустой комнате у Зойки свой был только топчан у окна, покрытый вытертым одеялом, да колченогая тумбочка. И, почуяв мучительную, незнакомую ей бедность, глупая Вета отказалась от обеда и, глотая слюни, мучая здоровый свой девчачий аппетит, смотрела, как торопясь глотает Зойка пахучие густые кислые щи, которые мама дома почему-то никогда не варила, а здесь казались они невозможно вкусными. Вета не узнавала Зойку, которая так естественно чувствовала себя в тоскливом неуюте этого места, и хотела скорее на улицу, домой, чтобы все опять было знакомо и хорошо. И Зойка, глянув на нее искоса, только хмыкнула, убрала тарелки и сказала: «Ладно, пойдем!» Но с этого дня перестала у Веты обедать: то сказывалась сытой, то приходила не из школы, а позже, сделав уже уроки.

А когда настоящая началась теплынь, стали ездить они заниматься в Измайловский парк. Здесь пропадали они целыми днями, бродили вокруг пруда, забирались по аллеям далеко, в самый лес, сидели на пеньках и на лавочках, набивая животы кислицей и пресно-тягучими липовыми почками. Назанимавшись, ходили они стрелять в тир, где молодой кудрявый тирщик встречал их как старых знакомых и отчаянно с ними заигрывал. А иногда ходили они в спортивный городок смотреть соревнования и уже под вечер, провожаемые далекой музыкой и таинственными огнями вечернего парка, длинной зеленой аллеей возвращались на громадную пустую станцию Измайловского метро и ехали домой.

* * *

Первый экзамен было сочинение. И это было как строгий праздник: чистый, проветренный, тихий класс, листочки бумаги со штампиками в углу, взволнованная нарядная Наталья со взбитой смешной прической и склоненные серьезные головы девчонок, скрип и цоканье обмакиваемых перьев, шелестенье бумаги, белые фартуки и радостная легкость задания. Все-все Вета знала, только успеть написать, суметь выразить такое знакомое, такое свое и всем ясное.

И вот наконец все уже позади, оставалось получить неизвестно какую по счету похвальную грамоту, но это все уже было неинтересно, потому что мама с Иркой только ее и ждали, чтобы ехать в отпуск на Рижское взморье, где уже снята была для них дача.

Все как во сне было: ночной поезд с частыми счастливыми пробуждениями от остановок на незнакомых таинственных станциях, косые огни в окне, топот, движение, обрывки голосов, монотонный звук объявлений по репродуктору, потом рывок — и снова медленное нарастающее движение и убаюкивающий уютный перестук колес. Потом был нарядный оживленный город с незнакомой речью и непонятными вывесками, синяя яркая в белых барашках волн и бурлении пароходиков Даугава, голубоглазые высокие люди в серых, отлично сшитых костюмах с высокими прямыми плечами, мгновенные короткие дождики, идущие словно не всерьез, бестолковая ночевка в пустой гостинице и долгая дорога на машине среди розовых сосен, маленьких коричневых бревенчатых платформ и старых дач. Но вот наконец они свернули на крутую улочку, ползущую вверх, и машина застряла в песке, не доезжая до их забора. Пока выгружали вещи и знакомились с какими-то людьми, поднимались на второй этаж, осматривали комнаты и заглядывали в окна, за которыми в соснах резвились летучие рыжие белки, Вета все думала об одном — как добраться скорее туда, в конец этой белой песчаной улицы, за сосновый лесок, за ивовые заросли, к тому главному, еще пока незнакомому, но теперь уже такому близкому — к морю. И хотелось ей попасть туда одной, совсем одной встретиться с ним, чтобы никто не видел и не мешал.

И она улизнула. В распахнутом летнем пальтишке, засунув кулаки в глубь карманов, проваливаясь разношенными туфельками в мельчайший, как соль, песок, она бежала на свидание с морем. Расступились сосны, песок стал плотнее в острых и жестких пучках осоки, она раздвинула кусты и остановилась, вдыхая сладковатый и сильный ветер, незнакомо и остро пахнущий морем. Так вот оно какое оказалось — маленькое. Вете представлялось почему-то, что бесконечно далеким будет горизонт и огромным, без конца и без края, море, но огромным был воздух и ветер, а море лежало узкой свинцовой полосой, только длинными-длинными гребешками катились тусклые волны и туго бил в лицо ветер и шум волн. И тогда Вета, раскинув руки, побежала к нему и только у самой кромки воды остановилась на сыром, темном и плотном песке, который сразу стал под нею оплывать и наливаться двумя прохладными лужицами. И все равно безбрежный здесь был простор, в блеклой дали ровных пустых пляжей, уходящих в обе стороны, в неразличимости близкой морской дали, в бесконечном накатывании волн. Ветер трепал и рвал волосы, оглушал ее и облеплял, охватывая все тело громадными руками.

— Море! — крикнула Вета и не услышала себя, полный рот у нее оказался сладкого ветра. Но все равно она кричала и кричала, и прыгала, и бегала вдоль полосы прибоя. Хлопали полы ее пальто, ноги давно промокли, но она не ушла, пока не замерзла так, что не чувствовала уже ни рук, ни ног и зуб не попадал на зуб…

Они поселились в доме мадам Баргайс, полной, приветливой, но сдержанной женщины. У нее было четверо детей: маленькая, пухлая, курносая и веселая Майка, Иркина ровесница, и трое мальчиков, двое старше и один чуть моложе Веты. Мальчики были аккуратные, деловые и молчаливые. Время от времени они садились на свои велосипеды и исчезали на пару дней, а потом появлялись такие же невозмутимые и чистенькие и привозили от рыбаков из деревни себе и Логачевым домашнего копчения рыбу — плоскую золотистую и хрустящую камбалу в плетеных корзинках и упоительно нежных угрей толщиной в руку, которых ели, разодрав тонкую и упругую, истекающую жиром кожицу, столовыми ложками. Но более тесного общения не завязывалось у Веты с мальчиками, да она и не заботилась об этом.

Из этого лета больше всего запомнила Вета праздник Ивана Купалы двадцать четвертого июня на вершине белых ночей.

Был ясный безветренный тихий вечер. Чайки бродили по песку и неслышно соскальзывали в тихую, словно зеркало, воду, розовую, голубую и черную в неярком калении заката. Потом алое солнце село, и сразу в мире исчез красный цвет, и небо долго еще и сухо держалось прозрачно-желтым над холодной и неподвижной водой.

Вета бродила босиком по самой кромке воды в коротком и легком голубом платье, выискивая в белом мутном свете, излучаемом словно бы самим морем, темные капельки янтаря в мокром песке и наблюдая краем глаза, как по всему побережью собирались люди. Они бродили вдоль моря и толпились, далеко видные на белом песке, бледно мелькали повсюду до самого края частые блестки факелов, и вдруг где-то недалеко чадно запылала поднятая на столбе смоляная бочка. И от рыжего ее буйного пылания сразу словно сгустилась мгла и стремительно наступила ночь.

Вокруг смеялись, пели, танцевали, таинственно и неразборчиво лилась незнакомая речь, стеклисто блестело море.

Вдоль всего берега, сколько хватало глаз, еще и еще вспыхивало дымное пламя бочек, зажигались костры, освещая лица девушек, украшенных томительно пахнущим жасмином, и смеющихся парней. Некоторые из них, Иваны, увенчаны были тяжелыми и пышными дубовыми венками. Все громче звучали песни, девичий визг и смех, мелькали в красном свете костров хороводы, парни прыгали через огонь, фонтанами взвивались искры, цепочками бродила молодежь, задевая друг друга.

Вете тоже кто-то загородил дорогу. С ней заговорили, но она не понимала ни слова. Мелькнули лица Мариса и Айниса, старших сыновей хозяев, и вдруг больно кто-то и обидно стегнул ее по голым ногам ивовым прутом. Вета взвизгнула даже от неожиданной обжигающей боли.

— Вы что? — отчаянно крикнула она, чувствуя, как навернулись на глаза слезы. — Что я вам сделала?

Но парни, уже смеясь, обтекли ее, и только белокурый вихрастый Айнис задержался и прихватил ее за руку.

— Что ты, дурочка! — сказал он с непривычным твердым акцентом. — Это такой обычай. Значит, ты им понравилась, так полагается.

— Странные у вас обычаи, — сердито сказала Вета, — знаешь, как больно! Даже рубец остался.

— Ничего, до свадьбы пройдет, — улыбнулся ей Айнис и все глядел ей прямо в глаза. Потом он размахнулся, и тоже свистнул в его руке гибкий прутик, но где-то в последнюю минуту он сдержал сильно загоревшую руку и не ударил, а словно погладил ее медленно и щекотно по ногам.

От света костров вспыхивали и гасли его упрямое мальчишеское лицо и крепкая шея в остром вырезе светящейся белой рубашки. Потом он повернулся и побежал, высоко вскидывая пятки и сильно работая согнутыми в локтях руками.

Вета долго смотрела ему вслед, подобрала на холодном сыром песке оброненную кем-то веточку жасмина, приблизила ее к лицу, ощутив вдруг до глубины сладкий запах чужого праздника, и побрела домой. Черные длинные дымы смолистых костров тянулись, стелились над морем, холодный песок набился в туфли. Она отворила калитку и скользнула во двор.

А потом приехал папа, и обо всем остальном забыла Вета. Они путешествовали по взморью, танцевали в ресторанах, ездили по грибы, отыскивали маленькие, тесные от прекрасных вещей магазинчики и пропадали на пляже. Они загорали, подолгу играли в волейбол, купались, брели по колено в мелкой синей воде и, когда заходили наконец на глубину, уплывали далеко в море, и папино мокрое, зажмуренное без очков лицо было незнакомым и милым.

Вета загорела. Коричневой она никогда не бывала, но все тело ее стало бархатно-золотистым, лоснились и поблескивали отполированные морем плечи и колени, волосы выгорели до невозможности, и глаза такие стали светлые, что даже и не голубые, а словно выцветшие и чуть зеленоватые.

— Ветка, нельзя же быть такой ужасно хорошенькой, — смеялся папа, но Вета отмахивалась от него. Она не видела себя со стороны и не ощущала юной своей красоты, и все прекрасное вокруг казалось ей естественным и само собой разумеющимся.

Очень выросла и вытянулась за это лето Ирка. Вот она действительно стала смуглая, мама купила ей коротенький ярко-клетчатый костюмчик, и Ирка с каштановыми ее кудрями и синими глазами на лукавой мордочке совсем выглядела рекламным ребенком, и на пляже все принимали ее за латышку.

Она делала неожиданные успехи в языке, потому что совершенно неразлучна была с Майкой и Лаурисом, которые совсем беспомощны были еще в русском и объяснялись с грехом пополам, неузнаваемо коверкая слова. Одна только Ирка понимала их и болтала с ними без всяких затруднений, сваливая в кучу все, что успевала узнать, и, к удивлению семейства, речь ее больше была похожа на латышский, чем на русский.

Перед отъездом папа подарил Вете велосипед. Это была настоящая взрослая машина, тяжелая и плавная на ходу, с высоким рулем и пестрой шелковой сеточкой на заднем колесе. Вета со страстью кинулась осваивать новое для нее занятие, и через неделю, когда сносно уже каталась и поворачивала, начались увлекательные ее поездки по улочкам курорта, по специальным узеньким велосипедным дорожкам.

За лето Вета получила добрый десяток писем от девчонок, но как-то так получилось, что некогда было отвечать, и только одно короткое письмецо Зойке успела она написать. Целых четыре письма было от Ляльки Шараповой. В последнем Лялька писала: «…очень скучаю без тебя, прямо не могу дождаться школы. И вообще хочется учиться. На даче скука, ты не отвечаешь. Я очень беспокоюсь за тебя, ты так подвержена всяким влияниям…» Это письмо просто взбесило Вету. Что из себя разыгрывает эта Лялька? Она даже хотела отбрить ее хорошенько, но потом забыла, и, наверное, так было лучше.

В августе похолодало, начались сильные ветры. На взморье гуляли волны, купаться не хотелось, после отливов интересно было бродить по песку, разыскивая выкинутые морем сокровища. У Веты была уже целая коллекция янтаря, и один камень размером с грецкий орех.

Подходило к концу это прекрасное лето, все чаще говорили о возвращении в Москву, и все чаще вспоминала Вета о школе и подругах. Впереди был девятый класс, все ближе и ближе придвигалось то таинственное и волнующее, что называлось «после школы».

Зарядили дожди, хмурым и свинцовым стало море, с криком носились над ним чайки, все меньше народу было на пляже. Вета надевала плащ и шла вдоль моря под дождем и ветром сколько хватало сил. Она уходила далеко, пока не исчезали позади знакомые приметы — перевернутые черные просмоленные лодки, старые рваные сети на шестах и обкатанная морем темная коряга, застрявшая в песке. Она мечтала о чем-то, непонятном ей самой, пела и разговаривала вслух, пьянея от ветра, стылых морских брызг и свободы. Что-то рвалось и рождалось внутри нее.

 

Глава 7

В Москве был сухой голубой и прозрачный сентябрь. Восьмого справили Вете день рождения, ей исполнилось шестнадцать лет. Были девчонки из класса. Пенился, истекая пузырьками, лимонад в бокалах. Шипели разъезженные пластинки. Папа целый вечер без устали танцевал с ними и выкидывал стиляжьи коленца.

А на следующий день Вета пошла получать паспорт. Снова папа раньше приехал с работы. Они достали из высокой дубовой горки с колоннами заветную бутылку черного муската и выпили стоя. Вино было сладкое и крепкое, и у Веты даже закружилась голова, и немножко ее замутило. Всю ночь ей было душно и снились плохие сны. И утром встала она какая-то растерянная и грустная. Что-то менялось, менялось, менялось. Чего-то хотелось, но непонятно — чего.

А потом зарядили дожди. Липы в школьном дворе облетели. За окном было серо, и к Вете пришло какое-то странное тупое спокойствие и тишина. Ей хотелось заниматься, хотелось чистых тетрадей, отточенных карандашей и порядка, хотелось, чтобы ничего не происходило и чтобы время остановилось для нее. Потом она где-то простудилась. Она сидела на уроке, голос учителя глухо отдавался в пустой расползающейся голове, смысл не доходил до нее. Она еле дотащилась домой, трудно было глотать, заложило уши. У нее оказалась долгая и тяжелая ангина. Поправлялась она медленно, ее мучила страшная слабость, голова кружилась и звенела. Мама отпаивала ее виноградным соком, который она медленно пила, сидя в кровати и без мыслей глядя в окно, через которое лился в комнату слабый белесый свет.

Она очень похудела и вытянулась, у нее сильно увеличилась грудь, и фигура стала совсем девичья, тонкая, гибкая и округлая.

И когда она пришла наконец в школу, была уже зима.

В классе встретили ее приветливо, но и спокойно, все были заняты своими делами. Только Лялька Шарапова все вертелась вокруг нее и на уроках смотрела и делала приветливые знаки.

— Ой, Вета, — сказала она, едва дождавшись конца уроков, — я так ждала тебя, мне так много надо тебе рассказать.

— О чем? — равнодушно спросила Вета.

— Обо всем, обо всем!

— Ладно. Потом. Я пойду, мне в комитет надо.

— Я с тобой! А зачем в комитет?

— О господи! Надо узнать, как там мои третьеклашки. Договорюсь, чтобы им дали другую вожатую. Я отстала, и сил нет.

— Хочешь, я буду с тобой заниматься?

— Ох, нет! Я сама.

Они спустились на второй этаж, где в коридоре была отгороженная фанерными перегородками пионерская комната. Там среди знамен, барабанов и старых грамот сидела сутулая, с сильной уже сединой старшая пионервожатая школы Зина.

— А, Логачева?! Как ты похудела! Что с тобой?

— Болела, — скучно сказала Вета.

— Ты чего пришла?

— Я насчет третьего «А». Четверть кончается, к ним никто не ходит, надо меня заменить.

— Здрасте! Кем же я теперь тебя заменю? — вздохнула Зина.

— Не знаю, да вон хоть Лялькой.

— Ну да! Я в редколлегии! — обиделась Лялька.

— Ну и что? — сказала Вета. — Вон у тебя сколько энергии.

— Я не возражаю, — сказала Зина, — если в комитете утвердят — пожалуйста.

— Это ты нарочно? Мстишь мне? — злилась Лялька.

— За что мне мстить, ты же сама за мной увязалась.

— Вета, нам надо поговорить.

— Говори.

— Вета, я так не могу. За что ты меня ненавидишь?

— Я тебя не ненавижу.

— Ну что я, слепая? Ты все время издеваешься надо мной.

— А почему ты не обижаешься? Ну плюнула бы на меня.

— Я не могу, — прошептала Лялька, — ты единственный человек во всем классе, которого я уважаю и который мне близок.

— Чем же это я тебе близка? Обо всем мы думаем по-разному, и вечно ты меня учишь…

— Я волнуюсь за тебя, на тебя Зойка очень плохо влияет…

— Нет, ты безнадежна, — сказала Вета. — Я тебя об одном прошу: оставь меня в покое и больше никогда ко мне не лезь, поняла?

— Вета, но я не могу без тебя!

— Сможешь, поищи другой объект воспитания. Вон займись третьеклашками!

Лялька рыдала, отвернувшись к стене. На душе у Веты было пусто, не было слов, чтобы объяснить этой Ляльке свое возмущение. Никому никогда не удастся подчинить ее волю и свободу. Никто в жизни не давал ей почувствовать ее зависимости. Она никогда никому не принадлежала, только самой себе. И так будет всегда!

У Веты закружилась голова. Как во сне шла она по хмурым пустынным улицам, мерзла. Дома мама уложила ее в постель и все держала у нее на лбу свою теплую нежную руку. Температуры у Веты не было, но ее опять оставили на неделю. Папа приводил маленького старичка невропатолога, он заглядывал ей в глаза, приподнимая веки, стукал по коленкам, водил перед глазами сухим белым пальцем. Потом они долго разговаривали с папой в столовой и пили чай, а Вета лежала, равнодушно отвернувшись к стене. Что-то мучило ее, хотелось плакать, сжимало горло, но слезы не шли, и сон не шел, и не хотелось читать.

Потом пришла мама и, не зажигая света, подсела к ней на кровать.

— Знаешь, что мы решили? — сказала она. — Поедем на каникулы в зимний дом отдыха. Хочешь?

Зима была влажная, с легким морозцем. По утрам деревья стояли обындевевшие и пушистые. Вета с мамой первыми завтракали в просторной, пустой еще столовой, где висели две картины! На одной были изображены яблоки, рассыпанные на голубой скатерти, а на другой — букет полевых цветов.

Вета намазывала на хлеб толстенький кубик масла и медленными глотками пила сладкое горячее какао. Потом она брала коньки и шла на маленький, круглый, запорошенный снегом каточек, утопленный в котловину между высоких деревьев и похожий на лесное озеро.

Она шла под снежным пологом деревьев, полным тяжелой глухой тишины. Ветви над головою были покрыты нежнейшим кружевом инея, просвечивающего в слабом свете утра отчетливым сиреневым тоном. Иногда снег бесшумно осыпался откуда-то сверху, и снова наступала неподвижность.

На катке в это время никого не было, она переодевалась на скамейке и каталась совершенно одна, все по кругу, по кругу, по кругу. И это кружение в одиночестве в лесу, среди белых деревьев, вызывало у нее какие-то непонятные восторженные и смутные мечты. Она жадно дышала острым воздухом зимнего утра и не уставала.

Потом сквозь легкие ползучие облака проглядывало розовое прохладное солнце, и все сразу делалось другим. Голубело небо, слышны становились голоса отдыхающих, таял, исчезал иней, и Вета уходила с катка.

По вечерам они отправлялись с мамой на танцы, где старушки в валенках танцевали под аккордеон падекатр и полечку. И они с мамой тоже танцевали. А иногда показывали им кино по частям.

Вета окрепла и поздоровела, на щеках ее снова заиграл румянец. И больше не хотелось плакать.

К концу каникул ударил сильный мороз. Мама отсиживалась в палате, а когда Вета вышла из клуба, щеки ее обожгло, нос защипало. Было поздно. Черное-черное и огромное нависло над нею небо с тонкими и слабыми проколами дальних и редких звезд. Только свежий снег, выпавший крупными льдистыми пластинами, странно вспыхивал в свете фонарей голубым, оранжевым и зеленым, словно там неведомой щедрой рукой рассыпаны были бриллианты. У Веты мгновенно заледенели щеки, пальцы на ногах застыли, а она все бродила, потрясенная громадностью этого чужого ледяного мира, в котором люди и она сама казались слабыми потерянными снежинками. Когда она подошла к корпусу, на термометре было минус тридцать два. Эта ночь поразила Вету острым чувством причастности ее к далеким звездным мирам, космическим холодом и пыланием снежных огней, гораздо реальнее тех, настоящих, что тонули в черноте неба.

Вета вошла в полутемный вестибюль, подошла к зеркалу и всматривалась долго в таинственную его глубину, словно видела себя впервые. Как она изменилась, вытянулось лицо, губы припухли и полуоткрылись, а в расширенных зрачках дрожали далекие отражения люстры. Какие-то странные торжественные слова кружились в ней, и вдруг она поняла, что сочиняет стихи. В палате она схватила тетрадочку и огрызок карандаша и писала торопливо негнущимися пальцами, не замечая маминых удивленных взглядов и разговоров соседей. Она черкала, исправляла и писала дальше, пока не почувствовала, что это все.

Стихотворение получилось длинное, высокопарное и очень нравилось Вете.

Она перечитывала стихи про себя много раз все снова и снова, с разными выражениями, а потом легла и мгновенно заснула.

Утром она показала стихи маме. Мама прочитала и посмотрела на нее удивленно:

— Вета, что за странные мысли?

— Почему странные? Такая была ночь, понимаешь?

— Значит, ты теперь никого не любишь, только свои глаза?

— Ой, что ты, муся, — смеялась Вета, — это просто так. А правда ведь красиво?

— Красиво, конечно, — сказала мама, — только где ты всего этого насмотрелась?

— Там, — сказала Вета и показала на окно, за которым дымно сиял морозный и солнечный день.

Надо было собираться домой в Москву, после обеда шел на станцию автобус.

* * *

И снова было все, как прежде, — учеба, школьная суета, дом, каток. Все знакомое Вете общество ездило на Лефортовский каток, где было тесно, низко над ледяным исчерканным полем висели частые желтые лампочки, играла музыка. Здесь назначались все свидания. Но даже и без назначения можно было здесь встретить всех, кто тебя интересует.

Каталась Вета отлично и одевалась по-спортивному — не в шаровары, как большинство девочек, а в рейтузы, заправленные в толстые носки, в мужской свитер с высоким воротом и в мужскую шапочку, уголком закрывающую лоб. И шла она широкими и сильными толчками, как полагается, сильно согнувшись, заложив левую руку за спину и размахивая правой, в которой для шику держала длинные кожаные чехлы от своих «норвег». Ветер свистел в ушах, мелькали лица, медленные пары оставались позади, а она все летела в полную силу молодых своих стройных ног, пока не делалось в них горячо от усталости, и тогда, развернувшись круто, со скрежетом, так что вылетал из-под коньков косой веер ледяных осколков, она останавливалась в сугробе, тяжело дыша, переступая по снегу ногами, раскрасневшаяся, с выбившимися на лоб бледно-золотистыми кудряшками.

И тогда наконец начинала она видеть и узнавать знакомых. Кто-то кричал ей и махал рукой, и она кому-то махала, кто-то подъезжал поболтать, кто-то, запыхавшись, останавливался передохнуть рядом. И снова образовывалась веселая теснота, из которой надо было удирать, толкнувшись сильно, чтобы разбежаться и скорее набрать скорость.

Что особенного было в этом вечере? Ничего. Играла музыка. Вета стояла в снегу, щурясь и тяжело переводя дыхание, когда мимо нее медленно проехала пара — Надя Сомова и Валька Румянцев. Сто раз она его видела, и здоровалась, и болтала о пустяках, и давно привыкла, что он в нее влюблен, и никакого у нее не было к нему особого интереса, а сейчас словно кто-то толкнул ее сильной рукой. Что это с ней? Они и не смотрели на нее. Они ехали, держась за руки крест-накрест. Надя совсем едва двигалась на негнущихся ногах, и они у нее были беспомощно вывернуты внутрь в щиколотках и переступали часто и слабо. Но ей было хорошо. Это видно было по тому, как они смотрели друг на друга. Взгляд у Вальки был спокойный и ласковый, словно он давно привык к Наде, и чуть-чуть за нее беспокоился, и хотел подбодрить, и в то же время любовался ею. Никто никогда так хорошо не смотрел на Вету. Господи! Да она завидовала, завидовала! А Надя смотрела на Вальку снизу вверх своими громадными карими глазами из-под таких длинных и тяжелых ресниц, что казалось — ей трудно держать глаза открытыми, и улыбалась слабым и некрасивым, всегда чуть приоткрытым ртом. Вете очень нравилась Надя Сомова, с ней она никогда бы не смогла и не захотела соперничать. Надя для нее была «табу», открытая для тех, кто умел и хотел к ней подойти, и спокойно замкнутая для всего, что было ей не по душе. Почему они не дружили? Сейчас Вета не могла этого понять. И вот они медленно проехали мимо нее, Надя и Валька, и что-то такое прекрасное было между ними, что у Веты сжало горло. Впервые она подумала о любви, что, наверное, она и к ней имеет какое-то отношение, и уже не рано, нет. Она уже хочет и ждет ее. Она тоже хочет кататься, держась с кем-то за руки, а не носиться как шальная с чехлами в руках, она тоже хочет музыки, и ее тянет за душу этот тенор:

Мелькнули и исчезли в толпе Надино черное пальтишко с помпончиками и Валькина синяя шапочка. И Вете так скучно, так одиноко стало на катке. Ей даже не хотелось объехать круг, и она стала проталкиваться назад против потока. В раздевалке знакомые мальчишки ели, обжигаясь, горячие пирожки. Кто-то крикнул:

— Ветка! Ты куда так рано? Подожди…

Кто-то взял ее за руку, и неожиданно в горле у Веты вскипели слезы.

— Пусти! Пусти, дурак! — закричала она и поняла, что плачет.

На нее оглядывались.

— Ты что, Вета? Что случилось?

— Ничего, — кричала она, — ничего! — Она не могла сдержаться. Скорее отсюда. И больше никогда-никогда-никогда не придет она на этот дурацкий каток. Что с ней? Что с ней такое случилось? И с Валькой все кончено, и со всеми все кончено! Эта Надя, некрасивая тихая Надя, в сто раз прекраснее и женственнее ее. А она, Вета, совершенно лишена обаяния, она грубая, как мальчишка, и она никому не нужна, и никто-никто на свете ее не любит. Она одна, одна! Заплаканная бежала она по улицам. Она хотела любить, она хотела, чтобы с ней случилось что-нибудь хорошее-хорошее! Как у всех у них. Разве она хуже?

В парадном она вытерла насухо глаза и несколько раз вздохнула, выправляя дыхание. Ей открыла Ирка.

— Привет! — сказала она. — А мне письмо пришло.

— Опять? Из Риги?

— Опять. Тебе привет.

— От кого?

— От всех, — сказала Ирка и высунула язык.

Шли дни, зима была на исходе. Вечерами просто некуда было себя деть, и Вета стала ездить на каток в Центральный парк, там на набережной столько было простору, и тоже огни, и музыка, и совершенно не было знакомых.

Было уже поздно. Вета набегалась на ветру вдоль темной реки до изнеможения, потом напилась в буфете горячего чаю, переоделась в валенки, уставшие и промерзшие ее ноги с наслаждением погрузились в мягкое их тепло, каждый шаг сделался бесконечно приятным и нес отдых и покой. Она перекинула коньки через плечо и вышла на улицу. Там, за забором, еще мелькали и кружились освещенные прожекторами люди, гремел репродуктор:

А здесь, на улице, было тихо и темновато, кружила и сыпала мелким сухим снегом мартовская метель, и Ветин лисий капор весь уже был в снегу. Она медленно пошла по заснеженной улице через мост к метро. И тут ее окликнули. Она оглянулась. Он очень был высокий, и было смутно видно вдали от фонаря, но она сразу, с первого мгновения, его узнала, как дети всегда помнят и узнают понравившихся им взрослых.

— Ой, это вы? А как вы меня узнали?

— А знаете, Вета, я вас заметил давно, еще там, на катке, но побоялся подойти.

— Почему?

— Я очень плохо катаюсь и ужасно боялся осрамиться.

— Передо мной? Вы? — не поверила она.

Он засмеялся. У него был высокий, слабый и сипловатый голос, и он удивительно хорошо смеялся.

— Можно, я возьму вас под руку? — спросил он.

Вета кивнула. Это было словно сон. Ночь, метель, мутные огни, и она идет по мосту, висящему в пустоте, с Романом. У него была сильная и спокойная рука, и она не мешала, даже удобно было так идти.

— Как Алексей Владимирович и Юлия Сергеевна? Они здоровы?

— Да, спасибо.

— А у вас ведь еще есть маленькая сестренка? Я забыл, как ее зовут.

— Ирка. Она уже в четвертом классе.

— А вы в десятом, Вета?

— В девятом.

— Как хорошо!

Вета испугалась, что он смеется над ней. Но нет, он не смеялся.

— А что тут хорошего? — осторожно спросила она.

— Не знаю. Я просто так сказал. А вам, наверное, хочется поскорее кончить школу?

— Очень, — вздохнула Вета, хотя совсем еще не думала об этом.

Они вошли в метро, и Вета рукавицей стала счищать с себя снег. Она боялась смотреть на него. Роман взял ее за руку.

— Не надо, вам так идет, — сказал он тихо. — Если бы вы видели, какая вы сейчас, вся в снегу!

И тут Вета решилась и подняла глаза. Вот он какой был, Роман. Ну конечно, он совсем не изменился. И не такой уж он взрослый. И как он смотрел на нее!

— А вы кончили институт? — спросила она.

— Да, я в аспирантуре.

— А потом? Вы куда-нибудь уедете?

— Не знаю, — засмеялся он, — может быть, уеду, а может быть, буду работать где-нибудь здесь.

— Ну ладно, очень приятно было с вами встретиться, — сказала Вета, — я поеду.

— А вы не разрешите мне вас проводить?

И сразу стало Вете весело.

— Пожалуйста! — сказала она. — Пожалуйста, только я очень далеко живу.

А дальше все пошло удивительно просто. Они смеялись, вспоминали Тарусу и болтали обо всем. Роман записал в книжечку их телефон.

— Вы любите музыку? — спрашивал он. — Я ужасно люблю музыку. Пойдемте в консерваторию! Я возьму билеты и вам позвоню, ладно?

Он проводил ее до самого подъезда. И Вета совсем не знала, что делать и говорить, как себя вести, пригласить домой было поздно, а повернуться и уйти — неудобно. Она остановилась, и по тому, как он взял и задержал ее руку, она вдруг поняла, что Роман за ней ухаживает, вот что такое случилось. Это не просто была встреча. Теперь между ними возникли какие-то отношения, которые будут продолжаться для них двоих. И мама с папой здесь ни при чем, и никто ни при чем. Только они двое.

— До свидания, Вета. Я вам позвоню, — сказал он.

— Хорошо. До свидания.

Но он не ушел и, приоткрыв дверь, ждал, пока она поднималась по узорной широкой лестнице. Он стоял и смотрел на нее снизу вверх, высокий, немного узкоплечий, светловолосый, шапка в руке.

И когда она уже стояла у двери, он сказал шепотом:

— Спокойной ночи! — И хлопнула за ним парадная дверь.

А Вета стояла, прижавшись щекой к своей двери, и сердце ее колотилось. Вот оно, вот оно пришло для нее. Настал ее час.

Роман позвонил на следующий же день, едва она пришла из школы. Вета сама схватила трубку.

— Алло, это я, — сказал он, — вы меня еще не забыли?

— Нет, — сказала Вета и весь день потом мучилась, что ответила так глупо.

— Ну тогда все в порядке, — сказал Роман и рассмеялся своим хрипловатым, счастливым, коротким смехом, — я позвоню вам завтра; очень много дел.

— Кто это звонил? — спросила мама, выходя из кухни.

— Это? Это Роман, — растерянно ответила Вета.

— Какой Роман?

— Ну помнишь? Роман Ивановский. Они жили с нами вместе в Тарусе, на соседней даче, у Орловых. Помнишь?

— Помню, конечно. Но откуда он взялся и чего хотел?

— Он мне звонил, — сказала Вета.

— Тебе?

— Ну да. Мы с ним встретились вчера на катке.

— Но что у тебя с ним общего? Он же совсем взрослый парень, студент.

— Уже кончил, — гордо сказала Вета. — Ну и что? Он за мной ухаживает.

Она слонялась по квартире, трогала вещи, долго и придирчиво смотрела на себя в зеркало и всякие делала выражения лица. И такое попробовала, какое было тогда на катке у Нади Сомовой, но у нее не получилось. Потом она подняла крышку пианино и стала наигрывать одним пальцем, сама не зная что. И пианино звонко и длинно отвечало ей в тишине квартиры. Как жалко, что не умела она играть. И петь она не умела.

— Мама, — крикнула она, — мама! А где консерватория?

— На улице Герцена. А что?

— Ничего. Я там еще никогда не была.

Она нигде еще не бывала. И ничего не знает. Все-все-все будет у нее в первый раз. И все впереди.

 

Глава 8

Роман вырос в необычной семье. Родители его оба были художники. Они не ходили по утрам на работу, как все другие родители, они поздно вставали и рано ложились, измеряя жизнь световым днем. И квартира у них тоже была странная, вообще-то это была даже не квартира, а студия, когда-то, еще в незапамятные дни, до рождения Романа, выданная отцу для работы. Студия представляла собой громадную комнату, всю переднюю стенку которой занимало гигантское полукруглое окно в частых переплетах пыльных рам. Это окно и навело, вероятно, на мысль использовать нелепое помещение в большой и бестолковой коммунальной квартире для целей возвышенных и прекрасных. Но Александр Васильевич, женившись на молоденькой и нежной Машеньке Савиной, проявил присущий ему здравый смысл. Он разделил свою студию на три части, так что окна в боковых комнатах получились треугольные, а в средней, самой большой, окно было как окно, почти нормальное, только сверху полукруглое и очень большое — от стены до стены. Впоследствии произошло совсем уж замечательное событие — квартиру решили разделить на несколько отдельных. При дележе к студии отошла еще большая и темная, как пещера, ванная и собственный отдельный выход на черную лестницу в глухой каменный двор маленького арбатского переулка. В этой-то экзотической квартире и родился Роман, и с треугольным окном, полным то зимнего белого блеска, то шороха ночного дождя, то пылания старого клена, растущего во дворе напротив, были связаны самые первые и самые нежные воспоминания его детства. И еще — музыка. В средней — самой большой, проходной — комнате стоял мамин рояль «Бехштейн» с потускневшей от старости крышкой, на которой были навалены груды нот.

Дело в том, что до замужества Мария Николаевна так же, как и две ее старшие сестры, была музыкантшей и так же, как они, неудачливой. Встретив своего будущего мужа, она увлеклась живописью и вскоре занималась ею вполне профессионально. Музыка же — музыка оставалась сама по себе. Мария Николаевна играла неожиданно и бурно в самое неподходящее время — то ранним утром, когда Роман еще спал и просыпался, захваченный этим волнующим мягким и стремительным потоком, то среди дня, когда в маленькой кухоньке, созданной из обрезка бывшего коридора, безнадежно подгорал обед. Роман не знал, хорошо ли она играла, иногда ему казалось, что в музыке что-то не так, он внутренне напрягался, силясь перестроить и повернуть ее по-своему, но это ему никогда не удавалось, музыка пересиливала его, уносила за собой, и он, расслабляясь, покорялся ей, уже убежденный в ее бесконечном превосходстве над собой. Он рано начал учиться играть, и задумчивое сутулое сидение на круглом вертящемся стульчике с руками, тяжело опущенными на желтоватую покоробленную старую клавиатуру, было одним из самых привычных состояний его детства. Но он не делал особых успехов, он был толстым, медлительным и ленивым ребенком с тяжелым подбородком, светлыми ресницами. Едва начав проигрывать гаммы, он погружался в какие-то медленные сонные мечтания неизвестно о чем и надолго застывал, глядя в окно.

Мать же, сидя с ним рядом, нервничала, раздражалась, отталкивала его в сторону, чтобы показать, как надо ставить пальцы, как поднимать и опускать руки, чтобы аккорд был полным, чтобы пели старые клавиши, чтобы эта простенькая песенка звучала, звучала! И оба они забывали про урок, мать играла, а он слушал.

А потом родители вдруг срывались и надолго уезжали на этюды. Тогда к Роману переселялась старшая мамина сестра Клава, и с ее появлением жизнь круто поворачивала на все сто восемьдесят градусов, и это было невероятно интересно.

Раз и навсегда на полную мощность включался репродуктор, который решительно и бесповоротно поднимал их по утрам в шесть часов, задолго до школы и до работы, и они вместе делали зарядку, толстый Роман в черных шароварах и толстая Клава в сиреневых трико до колен. Потом они пили чай. Клава не признавала ни обедов, ни завтраков, суп отменялся сразу же, за ним исчезали котлеты, пюре и каши, и они переходили, как выражалась Клава, на «простую и здоровую пищу» — на чай и конфеты, на свежие булочки с маслом и чайной колбасой, на покупные пирожные и Клавино домашнее варенье. Они оба были сластенами, и Рома никогда не мог понять, как после всего этого роскошества Клава умудрялась сдавать маме сэкономленные на хозяйстве деньги. Ему это казалось одним из многочисленных чудес, на которые Клава была такая мастерица. Она прожила интересную жизнь. С музыкой она покончила раньше и решительнее, чем младшие ее сестры, — пошла работницей на ткацкую фабрику. Это казалось родным страшной экстравагантностью, но через десять лет, пройдя все этапы возвышения, Клава была уже директором фабрики, известным человеком, много ездила за границу, вышла замуж за красавца чекиста четырьмя годами моложе ее. Однажды в недобрый день чекист исчез навсегда, а Клава была возвращена к исходным рубежам — опять попала в рабочие, но к сороковому году снова была начальником цеха, такой и помнил ее Рома, всю в чертежах, в табачном дыму, с веселой разухабистой речью, в которой то и дело проскальзывали совершенно ужасные уличные словечки.

Зато Клава была единственным действующим человеком в их семье, она чинила утюги и плитки, вкручивала лампочки, чистила столовое серебро и являлась время от времени проводить генеральную уборку: выбивала одеяла, стирала гардины и мыла необозримые рамы, отчего вся квартира делалась совершенно другой — новой, просторной, светлой и пустой. Клава умела все — она перелицовывала старую одежду, решала Ромины задачи и критиковала папины картины, вытаскивая из пыльной груды, остро пахнущей краской, одно-два полотна, и высокий, сутулый и молчаливый папа соглашался — да, эти самые лучшие, это ему удалось.

А когда Клава уезжала, мама казалась особенно беспомощной, нервной и красивой.

Трудно было бы одним словом объяснить, как относился к старшей своей тетке Рома. Он и восхищался ею, и бесконечно смущался, слыша ее речь и видя удивляюще простые отношения с миром. К этому времени он был уже совершенно сложившимся маленьким интеллигентиком, вдумчивым и начитанным, скованным, неуверенным в себе и одновременно заносчивым от детской невинной уверенности, что центр мира по счастливой случайности находится именно там, где родился и вырос он, Рома, где стоит рояль «Бехштейн» и громоздятся картины, где много пыли и старых книг, где любят говорить обо всем на свете, но если звучит музыка, бросают все дела.

Рома ненавидел зарядку и сиреневые трико, но его захватывало обаяние действия, он хотел, как Клава, ничего не бояться и все уметь. Рисовать для него было нетрудно. Проблема была — чертить и строить. Вот что с детских лет волновало его воображение.

В школе Рома учился хорошо, даже отлично, и не раз, сидя в своей комнате за аккуратным столиком, который содержал в образцовом порядке, он слышал сквозь тонкую перегородку, как мама взволнованно говорила знакомым:

— Литература, история — это понятно, это естественно, но физика, математика и эта ужасная химия — все ведь так сложно! Он необыкновенно, необыкновенно способный мальчик…

Что чувствовал в такие минуты Рома? Больше всего неловкость, стыд за маму, он опускал тяжелую белобрысую голову, мучительно краснел, закрывая маленькие, плотно прижатые к черепу уши еще по-детски пухлыми ладонями. «Что она говорит там? Чем хвастается?»

Но сладкий яд по каплям все глубже проникал в его душу, и все чаще задумывался он над маминой уверенностью, и все ярче тлела в глубине его застенчивой души мечта, надежда на избранность.

Может быть, вся эта странная атмосфера сделала бы из Ромы совсем другого человека, не того, который через много-много лет встретился на пути Веты Логачевой, но силы совсем другого порядка вмешались в его жизнь — наступал, накатывал сорок первый год.

Война все сразу и бесповоротно изменила в семье Ивановских. Александр Васильевич ушел на фронт уже в начале июля, и когда он исчез, Рома впервые почувствовал, как много значил для него отец, высокий, молчаливый и надежный, как спокойно было в доме оттого, что он стоял по утрам у окна, заложив за спину тяжелые квадратные темные руки, и насколько другой была мама, когда он был с ней рядом, — моложе, счастливее, легче. В сентябре Мария Николаевна с Ромой эвакуировались на Урал. Тетя Клава собирала их в дорогу. Если они пережили потом те две страшные военные зимы, то, верно, не без ее помощи, — она снарядила их по-солдатски толково, тепло и запасливо, сама же решительно, не слушая никаких уговоров, осталась в Москве и переехала на жительство в арбатскую студию своей сестры. И только Мария Николаевна с Ромой одни, без родных и друзей, тронулись в дальний путь. И то, что довелось им испытать в маленьком незнакомом городке, в который забросила их жестокая рука войны, непереносимой тяжестью легло на их слабые незакаленные плечи. Самое трудное было даже не в том, что Мария Николаевна по ценностям военного времени ничего не умела делать, хуже было то, что она ничего не понимала. Она пыталась заводить какие-то немыслимые светские знакомства, она надеялась прокормиться живописью и была совершенно неспособна наладить быт. Они начали голодать почти сразу. И это было особенно мучительно для Ромы, который как раз в это время начал стремительно расти, прибавив за первые военные полгода двенадцать сантиметров. После долгих месяцев недоразумений и мучительной неопределенности, уже надломленные, обтрепавшиеся и голодные, они наконец поселились при школе, где мама получила нелепую должность учительницы пения, зато школу топили, и здесь было организовано одноразовое горячее питание. Ребята не любили маму, она говорила высокопарно и непонятно, была надменна, раздражительна и совершенно не понимала их голодного, изуродованного, нищего, но все-таки детства. И Роме было невыносимо тяжело каждый день видеть и на себе ощущать это взаимное отчуждение и непонимание. Может быть, больше всего из-за этого не заводилось у него ни с кем тесной дружбы. А может быть, оттого еще, что по вечерам ребята расходились по домам, и он оставался в пустой гулкой и темной школе наедине с мамой и ветхим дребезжащим пианино. Если бы не это пианино, было бы еще хуже. Это был первый и единственный период в жизни Романа, когда он много играл. Это нельзя было назвать учебой, он перескакивал через ошибки, он прощал себе неправильную вялую постановку рук и то, что ему безнадежно не хватало техники, он играл по нотам то, что было под руками, какие-то случайные и труднодоступные вещи, — все, что мог достать, он играл для себя. И чем больше играл, тем яснее чувствовал — дальше так нельзя, вот только закончит он семилетку и наконец уйдет на завод. Мальчишек его возраста в школе оставалось все меньше, и ему пора было, давно пора заняться делом.

Услышав о заводе, мама впала в тихую истерику. Она не желала мириться и верить в то, что Рома, ее мальчик, не получит образования, будет стоять где-то у станка целый длинный холодный и голодный рабочий день, среди простых людей, страшных для нее своей непонятностью, которые к тому же курят, пьют и ругаются дурными словами.

— Рома, у тебя же абсолютный слух, — говорила она каким-то неестественным голосом, словно ее могли услышать какие-то неизвестные, но значительные люди.

Нет, она безнадежно ничего не понимала в жизни, окружавшей ее, во времени. Для нее война была только ужасная неприятность, разлучившая ее с Шурой, заставившая покинуть дом и мучиться здесь, на чужбине, но это еще не значило, что она готова была изменить хоть что-нибудь в себе самой, в своей личности и планах на будущее. Она ничего не желала терять, ни от чего не отказывалась, ни с чем не мирилась. Это могло бы быть мужеством, если бы не было так эгоистично, так холодно в отношении других, а главное — так безнадежно глупо.

Повзрослевший, худой и длинный Рома, бледный, с ужасно севшим, сиплым, сдавленным голосом и отяжелевшими мужскими руками, упрямо возвращался к своему и, наверное, все-таки победил бы в споре, но в это время вдруг совершенно прекратились письма от отца, и оба они замерли и затаились в предчувствии того страшного, что вот-вот могло обрушиться на них. В это время Рома узнал, что в городе появился и организуется эвакуированный из центра авиационный техникум, и смутная мечта о «настоящем деле» стала материализироваться, приобретая все более и более отчетливый облик.

Самолеты? Нет, даже не самолеты — моторы. Так далеко была Москва, так далеко-далеко-далеко голубое счастливое небо тушинских парадов, полное реющих планеров и белых цветов парашютов. Шел сорок второй год, самолеты — это была скорость, маневренность, мощность; самолеты — это был мотор, могучее сердце будущего, вот куда он должен был бросить свой талант, свои мускулы, свое чувство красоты. Решено! И мать, уже измотанная страшным молчанием почты, сдалась почти равнодушно. В сентябре Роман Ивановский стал студентом авиационного техникума, и сразу же жизнь оказалась остро, яростно интересной, он понял, что не ошибся.

Какое странное было это образование военных лет! Безрукие, безногие и безусые лейтенанты, почти одинаковые на преподавательской кафедре и на студенческой скамье. На теорию не было времени, для нее не хватало подготовки, к черту теорию, скорее, скорее за дело!

— Ребята, все, что я знаю, я вам расскажу, а вы… вы бейте немецко-фашистских захватчиков, пока не останется ни одного на нашей священной земле. За Родину, за Сталина, ура! Ах да, да! Да… Так вернемся к этой формуле. Все видят? Формула как формула. Ивановский, объясни кому непонятно…

Это было как раз то, в чем он нуждался, — дело, наука и жизнь.

И вдруг радостное, невероятное, сказочное событие — письмо от отца. Он был жив, жив! Он писал из госпиталя. Он был ранен, тяжело, в обе ноги, но теперь все уже позади, только одна нога стала короче, и он хромает, но зато уже ходит, почти без костылей, и его демобилизовали, и он едет в Москву и сразу же пошлет им вызов.

Отец жив, и они едут домой — можно ли было в сорок третьем году мечтать о большем, было ли большее счастье?

— Слава богу, что не руки, слава богу! — твердила мама, собирая вещи и прижимая к груди папин натюрморт с розовыми гвоздиками в стеклянной вазочке, который всюду возила с собой.

О чем она думала? Как представляла себе то, что прошел отец, и то, что ждало его впереди? Неужели она думала, что вернется прежняя жизнь, вернется и потечет снова с той минуты, на которой ее так досадно и глупо прервали? Даже Рома не верил в это. Жизнь уже нельзя было повернуть назад, и ужасно, до слез жалко было бросать техникум, и неясно было, что делать дальше, но в душе его уже шевелился, жил один невозможный, идиотский, невероятно дерзкий план. И, конечно, Москва! Возможно ли, что он снова увидит ее, пусть суровую, военную, холодную, но такую родную? Неужели снова можно будет пройти по Арбату, по своему переулку, снизу, подняв голову, увидеть пыльное полукруглое гигантское окно студии? Возможно ли это?

По ночам он видел во сне свой дом, будто ходит по комнатам и плачет от счастья, что помнит, узнает, как стояли вещи, висели картины, в какую сторону открывались двери, какие книги остались на его столе.

Они вернулись домой в конце сорок третьего года. Отец встретил их на костылях, состарившийся, совершенно больной, по-прежнему молчаливый, и Рома, тяжело пережив это мучительное столкновение с реальностью, еще упрямее кинулся в осуществление своего грандиозного замысла. Он решил сдать экстерном за восьмой, девятый и десятый классы и пробиваться в авиационный институт.

Его план удался на удивление легко. Он был принят на подготовительное отделение, мобилизован вместе со всеми в Мосбасс на уголь, отработал, вернулся и вместе со всеми шестнадцатилетним студентом, длинным, угловатым, с очень густыми светлыми волосами и кожей, темной от въевшейся в поры угольной пыли, встречал долгожданный, но все равно ошеломляющий праздник Победы.

Уже давно просачивались слухи, что капитуляция подписана… нет еще… будет подписана завтра. Накануне всю ночь дежурили они у репродуктора. Клава позвонила:

— Все! Состоялось!

Они помчались на Красную площадь ночью, в темноте, там было тихо, снова они ждали, и наконец во весь голос прозвучали слова, так много значившие для них, для других людей, для всей страны, измученной, обескровленной, стосковавшейся по мирной нормальной жизни:

— Победа!

Победа. Наконец-то.

Конечно, они были вместе со всеми в толпа, Рома и отец, бледный, очень худой, в военной форме, но уже без костылей; мама в чернобурке; веселая, бурно хохочущая нестареющая Клава, которая все кидалась обниматься с чужими людьми. И грохотал салют, и взрывались, рассыпались и вертелись в небе пышные гроздья праздничных фейерверков, метались прожекторы, освещая висящий в темном дымном небе огромный и словно прозрачный портрет, гремела музыка, и трепетали повсюду красные полотнища. А главное — легко и радостно, радостной легко было на душе. Все сложное, все то бесконечно трудное, что оставалось решить, начать, сделать, — все оставлялось на завтра, а сегодня Москва ликовала, ликовала до слез, до воя, до безумной лихой чечеточной пляски.

Проклятая война, долгая, ужасная, проклятая! Это уже потом стали ее вспоминать по-другому, оттого что не ладилась жизнь, оттого, что потери продолжались, но теперь, в мирное время, еще труднее, еще невыносимее стало с ними мириться. Наверное, очень тяжело поворачивалась жизнь, если были люди, которые с нежностью вспоминали военные годы, — тяжелый это был для них выбор, тупиковый, смертельный.

Для Ромы же мир начинался счастливо и безоблачно. Налаживалась жизнь, он самозабвенно учился, отец поправлялся, отходил и постепенно снова втягивался в работу. Мамино упрямство победило, она оказалась права, и однажды они с отцом снова выехали на этюды в Тарусу, в существование которой в эти первые послевоенные годы почти невозможно было поверить, — слишком прекрасен был этот березовый рай, слишком прозрачна тишина и непривычен покой. И леса были еще безлюдны и чисты, березы широко и просторно перемежались дубовыми опушками и сосновыми борами, а над ромашковыми лугами вились жаворонки. Правда, были еще очереди за хлебом на всю ночь, но по утрам, когда открывали магазины, такие стояли туманы, и все это было чудо.

Летом Роман приезжал сюда часто и подолгу оставался, неосознанно наслаждаясь возникавшей вокруг мирной и бездумной дачной жизнью. Женщины возились над печками, сложенными во дворах, над поселком плыли легкие запахи дыма, горячей картошки, грибов с луком, и по вечерам уже доносилась музыка из крошечного дома отдыха работников искусств за оврагом. И столько кругом было интересных людей, актеров, писателей, художников, скульпторов, врачей! Они собирались на бугре над рекой, на сухой мелкой травке у стожка, который днем без устали писали родители, они читали стихи, спорили, смеялись и почти не говорили о войне. И Рома сидел вместе с ними, слушал, молчал, смотрел, как подходил к пристани вечерний пароход, выпуская после протяжного крика маленький белый дымок, как он разворачивался, отражаясь огоньками и всей своей массой в тихой воде. Гремели кузнечики. Внизу запоздалый рыбак отвязывал лодку, вот он оттолкнулся веслом и сел на корму. И когда лодка развернулась по течению и заскользила по светлой воде, Роман узнал Логачева, отца двух хорошеньких соседских девчушек. Логачев был фронтовик, хирург. Рома тянулся к нему и очень гордился знакомством с ним, но так далеко еще был день, когда Логачев заново и в совершенно новом качестве войдет в его жизнь. А тогда, тогда все вокруг было только фоном для Роминой юности, полной первых упоительных успехов, честолюбивых мечтаний, но и неуверенности, и мучительных комплексов, потому что он оставался длинным и узкоплечим, и все дальше заходил его конфликт с кафедрой физкультуры, и голос у него был сдавленный и сипловатый, и он стеснялся его и часто насвистывал тоненьким гибким свистом сквозь передние зубы. И еще он не умел кататься на коньках, танцевал с грехом пополам и не знал, как и о чем разговаривать с девушками.

Но, несмотря на это, как и положено в этом возрасте, он неожиданно для самого себя тесно подружился с черноглазой размашистой и стройной Наташей Самойловой, учившейся с ним в одной группе. Наташа была на два года старше Ромы; сильная, прямолинейная и энергичная, она решительно взяла на себя инициативу, и, вероятно, поэтому вскоре оказалось, что они с Ромой проводят вместе очень много времени — и в институте, и в свободные часы; в общем, они стали почти неразлучны. Был ли Рома тогда влюблен в нее? Сначала он даже не думал об этом. Но постоянное присутствие рядом с ним молодой, здоровой, жизнерадостной девушки все больше смущало и волновало его, он хотел отдалиться, она не отпускала, и наконец состоялся первый поцелуй, который глубоко взволновал Рому, но зато Наташу немного разочаровал. Она ждала от Романа совсем другого, чего-то более эффектного, яркого и в то же время серьезного.

Рома же, погруженный в размышления о своей новой и далеко идущей ответственности перед Наташей, на самом деле оставался от нее все так же бесконечно далеко. Он был странным юношей из странной семьи, и понятия о любви у него были старомодные.

Наступило лето сорок восьмого года. Роману шел уже двадцатый год, он перешел на четвертый курс, был председателем студенческого научного общества, и членом бюро, и сталинским стипендиатом, мама гордилась им, и отец признавал его суждения, но с Наташей все оставалось запутанным и сложным.

Удирая от нее на лето в любимую свою Тарусу, Роман в последнюю минуту не удержался и пригласил ее приехать к ним в гости. Это был отчаянный шаг, означавший для него очень многое, — ведь там были его родители, его леса и его мир. И все-таки он этот шаг сделал.

Он приехал утренним, самым первым, пароходом, который словно во сне тихо полз в сплошном тумане. Ничего вокруг не было, белая пропасть, пустота, только островок теплой дымящейся воды под стареньким колесным пароходом. А потом проглянуло бледное пятно солнца, и когда он сходил на темный и маленький дебаркадер, уже видны были длинная пустая полоса отмели, рыбачьи лодки и разбитая деревянная лесенка, ведущая наверх, и остро пахло рекой, сыростью, утром. Он пошел низом вдоль берега, где раньше лежал сплавной лес, а теперь развешаны были сети. Он добрался до луга, цветущего медвянкой, кашкой и редкими звездочками гвоздик, до низкого, нависшего над водой ивняка, и туман уже клочьями медленно стал подниматься над водой, в которой тяжело всплескивала рыба. А потом сразу вдруг хлынуло солнце, и все вокруг засияло и засверкало: желтые отмели, золотые жидкие блестки на воде и что-то внутри него, радостно и благодарно узнававшее и признававшее эти родные для него места. И, полный мальчишеской плещущей силы, почти бегом стал он подниматься по солнечному крутому косогору, по яркой траве вверх, мимо знакомого ледяного ключа под березой, через запущенное маленькое старинное кладбище на Воскресенскую гору, где всего-то и было над Окой две дачи, Гребенщиковых и Орловых, а дальше за оврагом был уже дом отдыха.

Днем он пошел в город, белый, пыльный, горбатый, перерезанный оврагами, в тенистых липах, которые начинали уже цвести, и воздух звенел от кружения мух, ос и пчел. Здесь, на пустынной круглой и знойной маленькой площади с водяной колонкой посредине, встретил он мальчишески стройную соседскую девочку Вету в ситцевом сарафанчике с голубыми, прозрачными, обращенными в себя глазами. Она прижимала к груди книжку. Он заглянул. Это была «Бегущая по волнам» Александра Грина, и в мгновенном всплеске фантазии показалось мечтательному Роме, что эта девчонка сама была из этой книжки, он увидел, что она прекрасна и таинственна. И сразу вспомнил о ней тысячи вещей, вспомнил ее на пляже в одних трусиках и на утренней рыбалке, где она сидела с ним рядом на корточках и окунала в воду единственную выловленную им рыбешку, и, конечно, упустила ее, и испугалась, и смотрела на него с ужасом, и как она таскала раков, вся перепачканная тиной, и как гребла, сидя в тяжелой черной плоскодонке, полной ракушек, которые вылавливали для свиней, и от них стоял тяжелый сладкий запах тления. Она всегда была какая-то особенная, серьезная и немного удивленная, словно спящая царевна, которую только что разбудили и она не успела еще хорошенько осмотреться в этом мире. И он говорил ей «вы», так же как и всем девушкам, хотя она была еще совсем ребенком.

Днем в самую жару Роман любил лежать в гамаке под березами на вершине бугра. Здесь было свежо и тихо, блестела река, и видно было, как с заливных лугов на той стороне возили на лодках траву. Шел покос. Он много читал, думал, ждал Наташу, то погружаясь в неясные радужные мечты, то сомневаясь и пугаясь.

Она приехала пасмурным прохладным днем, прошел дождь, огромное небо над Окой заволокло синими громоздкими облаками.

Наташа сошла по мосткам на берег и протянула к нему руки.

— Ну вот я и здесь, — сказала она.

Он взял ее чемоданчик, и они пошли не спеша под старыми дуплистыми ветлами, и Роман вглядывался в нее, стараясь понять, о чем она думает.

— Город наверху, — говорил он, — а мы живем вон там, над оврагом, видишь? А это — пекарня, а там кладбище. А теперь оглянись назад, видишь, какая красивая излучина и мели, там пляж. Тебе нравится?

— Ничего, — сказала Наташа со странной холодноватой улыбкой. Она была в красивом синем платье в белый горошек, черноглазая, смуглая, с волнистыми темными косами.

— Вот увидишь, тебе понравится, идем скорее, вон там заросли наверху — это наш забор.

Но она почти не поднимала глаз, словно пристально рассматривала свои уже запылившиеся туфельки, и шаг ее делался медленнее, и щеки горели, и Роман наконец догадался — она волнуется. И на минуту его тоже охватило жарким смущением, ведь на этот ее приезд можно было смотреть как на настоящее событие. Он-то, Роман, знал, что все совсем не так. Но другие-то, другие могут этого не понимать. Что подумают о них родители, соседи, все вокруг?

Он был до того молод и наивен, что отождествлял свои мысли с Наташиными мыслями, но это была ошибка, они все понимали и чувствовали по-разному.

Родители приняли гостью рассеянно и спокойно.

— Давайте-ка скорее обедать, — сказала мама, — а то того гляди пойдет дождь, а нам еще надо немного поработать, сегодня такое необыкновенное освещение, правда, Шура?

Отец кивнул и отодвинул для Наташи стул возле себя. Они обедали на терраске, заросшей кустами малины и смородины. С улицы доносились стук и веселые крики детворы, играющей в городки. На бревенчатой стене, как раз напротив Наташи, висела новая папина картина, на которой был знакомый травянистый зеленый бугор, внизу угадывалась вода, а вдали стояли корявые ветлы в дымке, и к ним бежало несколько тропинок, сходящихся дальше в глинистую, сырую разбитую дорогу. Это был очень нежный и тонкий пейзаж, и Роман надеялся, что Наташа увидит и оценит его и что-нибудь хорошее скажет папе, но она молчала, тарелка перед ней оставалась почти нетронутой, и лицо ее делалось все грустнее, все озабоченнее и напряженнее. Она словно ждала чего-то, и ее гнутые темные брови застыли на лице в удивленно приподнятом вопросительном положении.

— А теперь пойдем, — сказал Роман, когда с обедом наконец было покончено, — я приготовил для тебя комнату во втором доме, он сейчас пустует, дачники еще не приехали. Пойдем, я покажу тебе.

Они прошли по тропке между кустами, мимо зарослей укропа и лука, мимо какого-то старика с белоснежной бородой и в соломенной шляпе, который, сидя на низкой скамеечке, собирал клубнику в круглую корзину из дранки, и вышли на луг к летнему домику под старыми березами.

— Иди-иди, не бойся, — сказал Роман, входя в дом и открывая какую-то скрипучую низкую дверку.

Они очутились в маленькой комнате, почти доверху засыпанной сухими прошлогодними листьями. В верхушку большого окна лился зеленый влажный свет, и почти касались стекол тонкие шевелящиеся ветви плакучих берез.

— Это здесь я буду жить, — тихо сказала Наташа, — ну что ж, мне нравится! — Она навзничь повалилась на листья, которые с легким шорохом смялись под ее большим телом, и снова, как утром, протянула к Роману руки:

— Ну, иди ко мне, иди же.

Роман сделал маленький робкий шажок, и низкая дверь с длинным противным скрипом медленно притворилась за ним. Он еще раз шагнул — и они оказались совсем рядом, и то, о чем полчаса назад он вовсе и не думал, вдруг нахлынуло на него с невиданной жаркой силой. И где-то в самом разгаре их бурных и беспорядочных объятий он впервые в сознательной своей жизни смутно увидел перед собой смуглую, влажную обнаженную женскую грудь с тугим вздувшимся соском, похожим на мелкую вишню. Сжавшись, он рванулся в сторону, но Наташа удержала его, и он услышал ее хриплый задыхающийся шепот:

— Нет, не уходи… Я так хочу…

Потом они лежали в таинственных зелено-золотистых сумерках, в слабых шорохах оседающих листьев, в смутных запахах яблок, пыли и травяной трухи, в серебристых мельканиях каких-то тонконогих паучков в углах затихшей комнаты.

— Скажи, Наташа, ты так решила, потому что у тебя уже кто-то был… до меня?

— Ну и что? — сказала она. — Ведь люблю-то я тебя.

— Да. Но только, понимаешь, мы не сможем сейчас пожениться. Мне надо учиться, ты знаешь, как я отношусь к работе, то есть к будущей профессии… Я должен…

— Ну и черт с тобой… — вдруг перебила его Наташа и засмеялась. — Все вы говорите одно и то же. Давай-ка лучше выпьем в честь твоего крещения. — Она сидела на листьях, обхватив руками упругие колени, косы ее растрепались, нарядное платье смялось. — Дай-ка мне чемодан.

Они сидели рядом и пили по очереди из горлышка тошнотворно сладкий портвейн. Было уже почти темно, по крыше с тихим шорохом начал накрапывать дождь.

— Пойдем, — сказал Роман, — пора, наши уже вернулись.

Но Наташа решительно затрясла головой.

— Нет, нечего мне там делать, я туда вообще больше не пойду. Кто я им? Не хочу разыгрывать из себя пай-девочку. Я приехала к тебе, вот, если хочешь, и живи здесь со мной.

— Но это же совершенно невозможно, — испуганно сказал Рома. — Подумай сама, Наташа, зачем это?

— Ну, смотри, — сказала она с усталой улыбкой, — придешь, когда сможешь. А сейчас я спать хочу. Эта ужасная дорога, и ты… и все… Я буду спать.

Так началась для Романа мужская взрослая жизнь. Наташа прогостила у них неделю, а потом уехала неожиданно и решительно, едва простившись с ним.

Но, к своему удивлению, с ее отъездом он испытал странное облегчение. Не надо было больше врать, изворачиваться, то и дело ускользать из дома, не надо было без конца объяснять маме, почему Наташа не хочет у них бывать, и терпеть ее подозрительные долгие изучающие взгляды. Они не понравились друг другу, и Роман понимал, что это непоправимо.

 

Глава 9

Вернувшись осенью в Москву, Роман радостно засел за занятия. Он стосковался по своим книгам и чертежам, по гулу институтских аудиторий, по веселой толкотне в коридорах. Почему он считал, что у него нет товарищей? Их было много, и все они были тут, они галдели в курилке и орали что-то друг другу, свешиваясь через перила лестницы; они толкались и хлопали его по плечу, но главное — они делали то же, что и он, и так же, как и он, думали о своей будущей работе и так же увлекались и часами могли спорить о какой-то частности, тонкости конструкции. Вот где были настоящие его интересы! И здесь его уважали, с мнением его считались особо, и именно его тащили за руки разрешать затянувшийся технический спор.

За всем этим привычным, приятным, деловым встреча его с Наташей прошла почти незаметно. Они долго избегали друг друга. Попытка объясниться оказалась неудачной.

— Ты мне ни разу даже не написал, — сказала Наташа с обиженной высокомерной улыбкой.

— Но ты так странно тогда уехала, — пожал плечами Роман.

— Что же, дело хозяйское! — Она повернулась и ушла.

Роман загрустил. Он изводил себя сомнениями: может быть, он обидел ее, может быть, чего-то не понял? Как он мог, как докатился до того, что потерял девушку, с которой многое его связывало, с которой он испытал то удивительное, смутное, прекрасное, которую он, в конце концов, любил? Любил? Так ли это? Не ошибся ли он? Разве такой должна быть любовь? Разве об этом он мечтал? Он думал, что они станут товарищами, единомышленниками, друзьями, что они будут понимать друг друга и помогать друг другу во всем, что их свяжет профессия, общность интересов. Отвечала ли всему этому Наташа? Нет, конечно, ко всему этому она была равнодушна. Что же тогда связывало их? Может быть, он просто развратник? Низкий, распущенный тип? Но он вспоминал зеленый сумеречный свет, шорох листьев, смуглую упругую влажную кожу. Все равно это было прекрасно! Что же, что он натворил? Как разрушил все и потерял? Он осунулся и перестал спать ночами. Промучившись несколько дней, он купил билеты в консерваторию и пошел к Наташе на поклон. Она засмеялась ему в лицо.

— Ненавижу интеллигентов, — сказала она зло, — ненавижу! Иди-ка ты со своими билетами знаешь куда…

И тогда, краснея и бледнея, Роман сказал:

— Да, ты права, зря я с тобой связался. Мы совсем разные люди, и нам друг друга не понять.

Он пошел в консерваторию один и заставил себя слушать, наслаждаться и забыть про Наташу. Это оказалось ему нетрудно, потому что Рихтер играл Шумана. Ничего вдохновенней и прекрасней этого Роман еще не слышал. После концерта, стоя в проходе и отбивая себе ладоши, Роман даже крикнул сиплым, высоким, взволнованным голосом:

— Браво! — И одновременно на заднем плане его сознания прошла какая-то спокойная и по-новому, по-мужски уверенная мысль: «Все правильно. С Наташей покончено навсегда. Это была ошибка».

А через год Наташа вышла замуж за их товарища и однокашника Юрку Табачникова. Роман был на свадьбе и почти ничего не почувствовал. Наташа была другая. Он удивился, как она помягчела и изменилась, ведь тогда, с ним она была такой язвительной, злой и грубой. И наконец пришло к нему запоздалое прозрение, что и она не любила его, а просто каким-то непонятным образом он задевал, дразнил ее самолюбие, ее гордость, и она скорее мстила ему за что-то, чем любила его. За что мстила? Этого он не понимал.

А с Юркой ей было хорошо и спокойно. И долго-долго еще, глядя на них, испытывал Роман слабые всплески грусти и смутных сожалений.

Время между тем шло своим чередом. Весной отец устроил выставку, которая прошла успешно, у него купили довольно много картин, и однажды, совершенно неожиданно, под окном студии появилась новенькая бежевая «Победа», которую мама, зачитывавшаяся в это время «Сагой о Форсайтах», назвала в честь главной героини «Ирэн».

— Ты знаешь, — сказал Роману отец, — что-то ноги у меня стали совсем никуда. Но вообще-то это — для тебя. Хочу тебе сделать под занавес толковый подарок.

— Почему под занавес, папа? Ты что?

— Кто знает, сынок, как пойдут мои дела. Очень болит нога, и мне кажется, у меня там открылся свищ.

— Ты был у врачей?

— Был.

— Ну и..?

— А! — сказал отец и махнул рукой. — Пойдем-ка лучше поковыряемся в машине, тебе ведь, наверное, должно быть интересно?

Признание отца испугало Романа, обожгло давно позабытым пронзительным страхом за него.

И этот страх оказался не напрасным. Через несколько месяцев отец слег, у него началось обострение остеомиелита — дурная память старых ран. Нога воспалилась, гноилась, распухла, он совсем не мог на нее наступать. Но самое ужасное было в том, что все это ударило по печени, у него начался цирроз, который прогрессировал очень быстро, и наконец Роман оказался перед пониманием страшной истины, что отец умирает. За время его болезни сильно, почти неузнаваемо изменилась мать. Она как-то сразу превратилась в пожилую женщину, лицо ее было еще гладкое и кожа свежая, но плечи согнулись, и волосы неожиданно оказались седыми. И впервые по-настоящему понял Роман, как близки они были друг другу, насколько единой жизнью жили и как страшна будет для матери эта потеря.

Отца хоронили зимой, белым, вьюжным и сумрачным днем. Было много людей, говорили какие-то речи, но Роман ничего не слышал, на руках его, обмякшая и тяжелая, почти в беспамятстве висела мама, и он только чувствовал, что весь застыл, промерз, закаменел до самой глубины, и не мог заплакать.

В эти дни в институте началось распределение. Роман был оставлен в аспирантуре. Но даже это важное событие не могло по-настоящему обрадовать его.

Его привела в сознание весна, неожиданно заглянувшая в треугольное окно. Другим стал воздух, влажный, волнующий, пахнущий рекой, и другой — обнажившаяся на солнечных местах земля, заваленная пестрым весенним хламом и уже прорастающая зеленью сквозь кустики желтой прошлогодней травы. И заструилась по переулку подо льдом, под черным снегом, первая весенняя вода. И другим, жидким и радостным, светом засверкало сквозь тревожные облака весеннее солнце.

Роман целыми днями сидел в институтской чертежке, пока не начинало рябить в глазах и ломить спину, потом уходил в библиотеку, читал и снова принимался за расчеты. Жизнь его наполнилась постоянной напряженной работой мысли.

Мама встретила его деловое оживление холодной улыбкой недоумения. Она очень отдалилась от Ромы, молчаливо осуждая его за то, что жизнь его так стремительно и дерзко катится дальше. Она была теперь далекой, чужой и оскорбленной, изменила прическу и манеру одеваться. И студия их изменилась. Мама не захотела продать ни одной отцовской картины, и теперь все они были аккуратно и тесно развешаны по стенам, даже те, которые отец никогда бы не выставил. Но мама не желала этого понимать. Она не видела картин, она выставляла напоказ свое горе и свою роковую верность. Она окончательно переломила свою жизнь, отказавшись от живописи, потому что живописи без папы не существовало, отовсюду убрала свои веселые натюрморты, так оживлявшие раньше студию, и однажды у них в доме впервые появился ученик, толстый кудрявый мальчик с нотной папкой. Мама снова, как в войну, но теперь уже окончательно, возвращалась к музыке.

В мае и Роман переступил последнюю черту детства, он с блеском защитил дипломный проект, получил новенькие корочки и уехал с тремя приятелями на машине в путешествие на юг, к морю.

Пятьдесят второй год начинался для него еще слабой зарей будущих научных успехов. Он получил хорошую тему, сложную и трудоемкую, но зато новую, перспективную и очень интересную для него, потому что она находилась в сфере тех проблем, которые еще в студенческие годы увлекали и волновали Романа. Это было именно то, о чем он мечтал. И в то же время — совсем не то, потому что жизнь и реальные возможности были гораздо сложнее, и в результате все поворачивалось совершенно по-другому, так как еще недавно ему и не снилось. Он взрослел. Жизнь его, по-прежнему замкнутая и аскетическая, целиком проходящая между работой, библиотекой и домом, на самом деле менялась, делалась более зрелой и осмысленной, увлеченность замещалась знанием и уверенностью, застенчивость — сдержанностью, смутные мечты об успехе — новым чувством ответственности.

Только то, что принято называть «личной жизнью», по-прежнему оставалось неясным белым пятном на его четко спланированном будущем. Как и раньше, он никого не любил, и мечты его о любви были сумбурны. И в общении с женщинами он был так же скован и беспомощен. Но он уже, сам не догадываясь об этом, сделал первый шаг к своему будущему счастью — вечерами, устав от работы, он стал ездить на учебный закрытый каток Центрального парка. Здесь, узкоплечий, раскрасневшийся и одинокий, в длинном пальто и черной котиковой шапке, толкая перед собой железный детский стульчик, упрямо все ездил и ездил он по маленькому каточку, пока не перестали подгибаться в щиколотках ноги и он не решился наконец оторваться от опоры и, балансируя руками, сделать первый и робкий самостоятельный круг. Но ему так и не довелось научиться кататься — он встретил Вету. Однажды увидел ее в раздевалке, и с этого дня он был захлестнут постоянными мыслями о ней, то ли мечтами, то ли воспоминаниями, этого он не мог разобрать. Он только чувствовал, что она прекрасна, всегда была прекрасна, даже тогда, много лет назад, когда была еще совсем ребенком, а он думал, что любит Наташу, и пропустил это чудо мимо себя. Но все-таки он ее помнил, так хорошо и подробно помнил, тоненькую, мальчишески стройную, удивленную. Неужели уже тогда он любил ее? Возможно ли это? Да ведь она и не изменилась вовсе, только что стала взрослая. Роман теперь ездил на каток почти ежедневно, подкарауливая ее и издали наблюдая, как она, раскрасневшаяся, с бледно-золотистыми кудряшками, выбившимися на лоб, одна носится по темной ветреной набережной, то исчезая в дальнем сумраке, то снова появляясь в свете фонарей, в мягком сером кружении мартовского снега. Когда он наконец решился подойти к ней, в его душе уже вызрела уверенность, что в этой девочке заключена его судьба. Он хотел бы, ну конечно, он хотел бы, чтобы такая была у него жена. Не теперь, не сейчас, позже, он не хотел пугать ее, но одно только предчувствие будущего, которое уже родилось и длилось, одно только оно было уже счастьем.

* * *

Так много переменилось в Ветиной жизни и в то же время ничего не изменилось. Так же ходила она в школу, училась, дружила с девчонками, читала, сидела на собраниях, носилась на «норвегах» по раскисающему последнему мартовскому льду, но все уже было другое, все имело другой вкус и другой смысл, и хотя эта перемена не была резкой, Вета ясно ощущала ее необратимость и с готовностью принимала новый свой образ радостной и спокойной здоровой уверенности.

С Ромой они обязательно встречались по субботам, а иногда еще и среди недели, а если не встречались, то Рома звонил, и это было почти то же самое. Она слышала его высокий, хрипловатый счастливый голос, его короткий смех, он был тут, он создавал ощущение надежности всего, что между ними происходит, а это было самое главное.

Они гуляли с Романом по улицам, болтали, ходили на выставки, иногда в кино, но самым волнующим для Веты было посещение консерватории, потому что ей показалось, что здесь она впервые соприкоснулась с сокровенной, интимной частью Роминой души, с его внутренней жизнью, перед которой она робела и смущалась.

Все здесь волновало ее и казалось исполненным значения — и приближение к круглому подъезду, где взволнованные лохматые юноши метались, выспрашивая билеты, и длинная чопорная мраморно-зеркальная цепь раздевалок, где, снимая пальто, Роман невольно превратился в одного из этих людей, что толпились здесь, тщательно одетого в черный костюм, с тугим галстуком, с плотно приглаженными густыми светлыми волосами и даже слабым запахом духов, подчеркивающих необычность обстановки. Она терялась перед ним, ее нарядное платье вдруг показалось ей безвкусным, и она, краснея, в ужасе взглянула на него и сама ухватилась за его руку. А потом была белая широкая в коврах лестница наверх, в сверкание люстр, в темную глубину портретов, в сияние толпы, нарядной не столько костюмами, сколько торжественным возбуждением, ощущением приподнятости, строгого праздника и духовного сообщничества касты. Они медленно плыли в толпе, подчиняясь ритуалу, и то, что здесь был буфет, который так весело и естественно заполнял антракты в театрах, показалось Вете почти кощунством. А потом распахнулись высокие двустворчатые двери, они вошли в белый с золотом и красным плюшем зал и сели. Вета подняла голову и встретилась взглядом с пристальными глазами композиторов, молча глядящих на нее сверху из овальных рам. Большинство из них она не знала, и Рома шепотом называл их. Так вот какие они! Потом она стала смотреть на сцену, где все уже было приготовлено к концерту. Задней стеной ее были пышно обрамленные занавесом громадные трубы органа, которого Вета никогда не видела, но сразу узнала и догадалась, что это он. И вдруг на сцене открылась боковая дверь, сцена осветилась ярко, и на нее несмело и как-то боком стали вытекать черные оркестранты. Вета даже не знала, что в наше время существуют люди, которые каждый день как нормальное платье носят фрак. Но вот они были перед нею и с легким шумом и шелестом рассаживались по своим местам, пробовали инструменты, перешептывались. А потом все замерли, изготовились и стали смотреть на дверь, и когда напряжение наросло до невозможности, оттуда показался и стремительно пошел между оркестрантов дирижер, плотный, решительный, с набыченным лбом и кучерявящейся на две стороны купеческой шевелюркой. Он коротко раскланялся с залом, повернулся к нему спиной и поднял короткие сильные руки. И вот из долгой и напряженной тишины выплыла тихая, едва различимая мелодия скрипок.

Вета быстро взглянула на Романа: так ли все? Все было так. Вокруг нее сидели люди с напряженными лицами, некоторые держали на коленях ноты. Вета вдруг заметила и удивилась — свет в зале не погасили. Невероятно тихо было, ни кашля, ни шороха, только мелодия все поднималась, еще и еще вступали инструменты. Вета словно бы не слушала, а смотрела симфонию, так ново все было для нее. Вот флейтист принялся за свою флейту, вот вступили сонные меланхолические контрабасы, вот быстрые руки пробежали по арфам, и вдруг сзади взвились вверх и зазвучали, загудели медные трубы, и глухо зарокотали литавры, над которыми заметался музыкант, пригибаясь к ним и прислушиваясь, и потом, круто повернувшись, ударил в тарелки. И теперь уже огромная и мощная музыка лилась и наполняла зал, и Вета чувствовала, что она прекрасна. Значит, это не так трудно, значит, и она сможет быть здесь своей, слушать, понимать, вникать. Она вспомнила про Рому и сжала его руку, и он ответил ей благодарной и радостной короткой улыбкой, из которой поняла Вета, что и он сейчас забыл о ней в этом бушующем море звуков, из которого выплывало вдруг что-то знакомое и простое и тут же исчезало, пока Вета не успевала даже это осознать.

Как удивилась потом Вета, узнав, что половина девчонок давно и запросто бывает в консерватории. А ей-то казалось, что она чуть не первая открыла этот мир. Но и еще одна была причина у Веты запомнить этот день. Она страшно устала. Музыки было слишком много для одного раза. Во втором отделении она с ужасом почувствовала, что засыпает, глаза неудержимо слипались, рот раздирала зевота, музыка уплывала куда-то, и на какие-то мгновения все исчезало, Вета успевала даже увидеть сон, но потом она в ужасе вскидывалась и искоса смотрела, не заметил ли Рома. И он, конечно, заметил и в промежутке между частями взял ее за руку и быстро вывел из зала. Она не сопротивлялась, но ей казалось, что все, весь зал с усмешкой провожает ее взглядом. Позор, как она осрамилась! Она боялась поднять на Романа глаза.

Но он, как ни в чем не бывало, спокойно взял ее под руку и повел по пустым лестницам вниз, подал ей пальто, и пока она стояла перед зеркалом, исподтишка наблюдая за ним и с изумлением замечая, что сон прошел и, пожалуй, она могла бы вернуться туда, Роман смеялся и непринужденно болтал с гардеробщиком, и из уст его так и сыпались музыкальные термины, понятные им обоим и непонятные для Веты, но смысл был такой, что программа слишком насыщена, а он любит слушать музыку, когда он свеж. Вот как он оберегал ее, Рома. И впервые она с благодарной пылкостью подумала: «Я люблю его».

Они вышли в мартовский теплый и мокрый вечер и почти сразу же остановили такси.

— Вы устали, Вета, — сказал он и, открыв дверцу, пропустил ее в тесную и уютную темноту «Победы», сел рядом и захлопнул дверцу.

И, сама не зная, почему и как, Вета доверчиво и уютно прижалась к нему и положила голову ему на плечо. И, уже закрыв глаза и мягко покачиваясь в машине, она вдруг почувствовала, как весь сжался и замер Роман, и поняла, что произошло.

У Ветиного дома он не отпустил машину, но, как всегда, вошел с Ветой в подъезд, она не смела смотреть на него, но тут случилось что-то бесконечно важное, еще незнакомое и непонятное ей. Он взял ее за плечи так, что через пальто она ощутила его руки, притянул ее к себе, и к ее губам прижались его губы, теплые, мягкие, словно ищущие чего-то, ни на что на свете не похожие, и она ощутила его дыхание и незнакомый волнующий запах мужских духов.

Сердце ее бешено колотилось, она ничего не успела понять, ей хотелось, чтобы он еще раз поцеловал ее.

— Если я скажу вам, если я когда-нибудь скажу вам… — хрипло начал Роман, но не договорил, повернулся и вышел.

А Вета, вся уже ожив и очнувшись, летела наверх. Она целовалась! Она целовалась с Романом! Она даже не заметила, что он чуть не сделал ей предложение, в их отношениях это казалось ей само собой разумеющимся, но это относилось к далекому и непонятному будущему. А сейчас, сейчас она знала только, что она целовалась с мужчиной. И гордость, и счастье переполняли ее, и в ушах звучала ликующая музыка сегодняшнего концерта.

* * *

— Везет же некоторым, — говорила Зойка, — у всех мальчишки как мальчишки, а у этой сразу жених по всем правилам, с квартирой, с машиной и сам аспирант!

— Деньги к деньгам, — поддержала ее Лялька Шарапова и боязливо вскользь глянула на Вету.

— Чего вы к ней привязались, вам-то что? — сказала Райка.

— Нам ничего, — пожала плечами Зойка, — просто чисто психологическое исследование, откуда чего берется.

— Злая ты, Зойка, злая. И завистливая, что ли? Никого не пожалеешь.

— А чего жалеть? Что вы, убогие?

— Вот и очень глупо.

И надо было ей болтать! Вета все думала; правда, удивительно ей везло в жизни, все так гладко шло, одно к одному — и дома, и в школе, и в любви. Конечно, Рома ни на кого из их мальчишек не был похож, ни на кого на свете. Он только один был такой, Рома, — заботливый, нежный, серьезный, с ним можно ничего не бояться, ни о чем не думать, на него можно положиться. Но Вета понимала, что это и плохо, что ей не довелось испытать той детской неуверенной полудружбы-полулюбви, когда словно ощупью идешь по канату, и каждый шаг незнаком и бесконечно значителен, и не можешь заглянуть вперед, и не смеешь додумать мысль до конца, и каждое мгновение висишь в пустоте и сомневаешься, а сомневаясь, растешь и взрослеешь, готовишься к будущей жизни и приобретаешь и опыт, и зрелость, и свою точку зрения. А ей ни о чем не надо было думать, а только следовать за Ромой, как он поведет, потому что в нем она не сомневалась, не могла сомневаться ни одной минуты. А может быть, ей совсем и не повезло, что она не ссорилась, не плакала, не боялась, не ждала? Как Надя, которая вся истерзалась, потому что Валька теперь учился в университете на мехмате, и хоть всюду таскал ее за собой, они уже почти не бывали наедине, а в компании были ненавистные, тощие, непостижимо умные девицы, и все взахлеб говорили о строительстве нового университета где-то там, на Воробьевых горах.

А вот у Зойки было все по-другому. Тут уж просто ничего нельзя было понять. Это был бессмысленный симбиоз: глупое Витькино рабство, которое, казалось, он ненавидел, но не смел поломать, и Зойка ругалась и клялась, что он ей надоел до смерти, но ничего не меняла, и в общем получалось, что они жить друг без друга не могут.

— Черт его знает, — говорила Зойка, — пойми, он же просто пропадет без меня, он же даже уроки делает исключительно для меня. А ему на будущий год поступать. Ну как я его брошу, этого балбеса?

— Зойка! А вы с ним целовались?

— А! — сказала Зойка, сильно краснея. — Целовались, конечно. Да ну его, он ничего не умеет.

— А ты откуда такая умная? — поразилась Вета.

— Да так, наслышаны от людей.

— Зойка, а тебе с ним… не противно?..

— Нет, почему, — обиделась Зойка, — уж не хуже, чем с твоим старикашкой.

— Вот и пойми тебя. Сама влюблена, а прикидываешься перед всеми.

— Да нет, Вет, — серьезно сказала Зойка, — просто привыкли мы очень, понимаешь… видно, уже не развязаться.

— Неужели выйдешь за него замуж?

— Не сейчас, конечно, буду пока держаться. Но куда денешься? Сама подумай.

И они обе вздыхали, сокрушаясь, что деваться некуда.

* * *

Шел последний школьный год. Собрания были теперь только по успеваемости, от всех нагрузок их освободили, никуда не выбирали, словно они уже были чужие в собственной школе. Все говорили о будущих экзаменах, а учителя, казалось, не замечали никого, кроме кандидатов в медалисты. Этих несчастных непрерывно шпыняли, спрашивали чуть не на каждом уроке и давали переписывать контрольные, что всегда казалось девчонкам нечестным и неприличным. Даже Наталья поддалась этому психозу и все твердила, что их класс должен дать больше всех медалистов — семь или по крайней мере шесть, и не меньше трех золотых, и если будет семь, то они вообще выйдут на первое место в районе. А седьмая — это была Надя Сомова, которая из кандидатов сразу съехала в троечницы, но у Натальи была еще надежда на нее воздействовать морально с помощью комсомольской организации.

Все это было глупо и противно и вызывало желание сделать назло.

У Веты очень напряглись отношения с математичкой. У них была старая антипатия, и Вете казалось, что Елена просто радуется каждому ее промаху. Возвращая ей на переделку нерешенную задачу, Елена вела себя язвительно, словно это Вета придумала, что медалистов надо тянуть, и клянчила у нее милостей. Вета взбесилась, но промолчала, а на следующем уроке сдала задачу неисправленной.

— У Логачевой на математику, видимо, нет времени, — с прозрачной улыбкой сказала Елена, разглядывая ее тетрадь, — она у нас гуманитарий.

— А что, нельзя? — спросила Вета.

— Можно, — протянула Елена, глядя на нее сквозь круглые очки, — просто придется выбирать институт полегче…

Она покачалась на своих длинных худых ногах, прошла к столу и не спеша поставила Вете в журнал двойку.

— Пара, — удивленно выдохнула Розка, оборачиваясь к классу.

Вета растерялась. Она просто не знала, что делать, то ли зубрить математику изо всех сил, то ли, наоборот, ничего не делать. Она прогуляла подряд несколько уроков, потом написала контрольную на трояк и наконец пришла в себя. Она просто не привыкла учиться плохо и не позволит всякой злыдне портить себе жизнь. Баста. Ну ее, эту Елену.

У них появилось много новых предметов — анатомия и физиология человека, которыми девчонки интересовались чрезвычайно живо, и если бы собрать учебники со всего класса и раскрывать их наугад, то все бы они открылись на засаленном разделе «размножение». Был еще странный предмет — логика, который преподавала очкастая девица в мужском костюме с университетским значком, совершенно не знавшая школьных порядков и называвшая их на «вы». И любимый предмет астрономия. Астрономия! Которую преподавал по совместительству физик, но большая часть уроков заменялась лекциями в Планетарии.

Вета не помнила, кто это придумал первым, но в Планетарии начались пиры. Как только они располагались в удобных лежачих креслах и в зале гас свет, раздавалось шуршание бумаги, и при бледном мерцании унылых светил на черном небе зала девочки принимались за свертки, кульки и бутылки. Раздавалось чавканье, хруст, смех, а потом наступал рассвет над Москвой, звездное небо бледнело, над шпилями высотных зданий проступала зеленоватая заря, зажигался свет, и все кончалось. Сонные десятиклассники, обалдевшие, с липкими руками, щурясь и цепляя ногами мятые газеты, выползали на божий свет. Девочки садились на троллейбус и долго ехали в свой район.

И вдруг цикл лекций как-то неожиданно кончился и стало жутковато. А что там, собственно, было? Они срочно доставали учебники. Все оказалось трудно и непонятно, но физик успокоил их, намекнув, что астрономия предмет не очень главный и, можно даже сказать, необязательный. Он пообещал организовать еще курс лекций, но так и не организовал. И они забыли об астрономии. Все было так странно… Даже школа давала сбои в этот последний год. Чего же можно было ожидать от них?

* * *

Рома хорошо понимал, что в его трепетных, неясных, зыбких отношениях с Ветой вся полнота ответственности лежит на нем. Он мучился, сомневался. Что он, собственно, должен был делать? Ведь Вета была совсем еще девочкой. А тут в дело вмешалась мама. Однажды она появилась на пороге его комнаты, как всегда тщательно одетая, с высоко взбитой седой прической и строгая.

— Рома! — сказала она. — Что ты думаешь делать?

— О чем ты говоришь, мама? — слабо откликнулся Роман, уже понимая и пугаясь, что разговор начался.

— Зачем ты морочишь девчонке голову?

— Ты говоришь о Вете, мама?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

— Я вовсе не морочу ей голову…

— Что ты хочешь сказать, Рома? Это что, серьезно?

— Не знаю, может быть, — мучаясь, сказал он.

— Но, Рома, я не понимаю тебя. У тебя аспирантура, работа, а она совсем еще ребенок…

— Мама! Ей семнадцать.

— Семнадцать! Что такое семнадцать? — Мама горько усмехнулась. Ее давно законченная, погибшая жизнь не желала признавать этот возраст, такой далекий и нереальный. Но она сделала еще усилие, чтобы высказать какое-то практическое, серьезное возражение. — Должна же она хотя бы кончить школу, поступить в институт, — устало сказала она. — Или ты хочешь, чтобы твоя жена была домохозяйкой?

— Мама! Но я же еще не женюсь!

— А вот тогда, мой милый, изволь вести себя прилично, не давать ей преждевременных надежд. Мало ли что может измениться за эти годы?

— Но я же не хочу, — хрипло сказал Рома и встал, — я не хочу, чтобы что-нибудь изменилось! Это не она, это я надеюсь!

— Ах вот как! — протянула мама, медленно качая седой головой. Она подошла к Роману, притянула его к себе, повернула ладонями его большое серьезное лицо. — Вот как обстоят дела, сынок?

— Да, вот так, — сказал Роман.

Он высвободился из ее рук, взял сигарету трясущимися пальцами, неумело закурил.

— Зачем ты куришь? Перестань, — рассеянно сказала мать.

— Извини. — Он поперхнулся и стал махать рукой, разгоняя дым, но сигареты не положил.

Мама все глядела на него искоса, испуганно и отчужденно, она хотела еще что-то сказать, что-то важное и убедительное, но передумала и вышла из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.

Роман снова погрузился в работу. За это время он написал две статьи и отправил их в центральные журналы. Шеф долго держал статьи, цеплялся к каждому слову, придирался и правил, но Роман видел, что статьи ему понравились, даже очень понравились, и он просто заново и гораздо серьезнее, чем раньше, присматривается к нему. Та мысль, с которой Роман возился последнее время, начинала проступать как новая идея и, возможно даже, новое направление в его исследованиях. Это уводило его в сторону чистой теории, но было захватывающе интересно и волновало перспективами, в которые страшно даже было верить. Будущее, то, что должно было случиться потом, было слишком прекрасно.

 

Глава 10

За высокими стенами казармы, за тяжелыми воротами, у которых расхаживал очередной стриженый часовой из новеньких, тоже бежало и бежало время, такое однообразное и незаметное для Жени Елисеева, что казалось — ничего и не изменилось вовсе. Но менялось многое. Недавние мальчики становились мужчинами, забывались шалости, проступали конфликты, назревали проблемы, которые надо было решать по-новому, жестко и бескомпромиссно. Скоро уже должны были присваивать им звания и рассылать по гарнизонам во все концы страны. В последний раз в курсантской своей жизни ехал Женя в отпуск к родителям.

И теперь уже смешным и маленьким казался ему родной городок, и знакомый овраг смущал его своей трогательной неуместностью и щемящей запущенной красотой, и домик стоял на своем месте, и рядом с ним тот же старый тополь со скворечней, та же изгородь уползала вниз, и вдруг подумалось Жене, что, может быть, он навсегда сросся с косогором, этот дом, всегда был здесь и всегда будет. Женя стоял у калитки на зеленой неезженой улице, пытаясь справиться с волнением, которое нахлынуло на него не оттого вовсе, что приехал он домой, а оттого, что понял вдруг, как близка разлука, как скоро станет этот вечный домик далекой неразличимой точкой его воспоминаний, как огромен мир, в который он скоро должен уйти. Он очнулся и толкнул калитку, поднялся на глухое крыльцо, отворил дверь.

— Смотри-ка, Женька! — сказал отец и качнулся ему навстречу. Он был пьян.

— Что это ты спозаранку? — сердито нахмурился Женя и слегка отстранил отца от себя. — А мать где?

— Да вот же я, сынок! Родную мать не заметил?

Она и правда стояла рядом, тихая, маленькая, постаревшая, темные круги под глазами, жесткие складки у рта, на лбу — вот оно, время.

— Знаешь, Женя, — сказала мама, приникая к нему, — а мы ведь бабушку вчера схоронили, вот какие дела.

— Не дождалась она тебя, — язык у отца заплетался, тяжелел, — все говорила: «Приедет мой охвицерик, внучок мой Женичка, я его ро стила…» А ты не ехал все, — добавил он с упреком.

Женя насупился: а он и не знал об этом и так плохо, так случайно помнил бабушку, он только и помнил в деревне, что своего дружка Ваську Новского. А бабушка-то, оказывается, его растила, и правда, наверное, так оно и было. Сколько же нужно всего человеку, чтобы вырасти, сколько людей, и вещей, и событий, что он их и охватить-то не может. Он ничего не чувствовал, только печаль да легкую обиду, что вот он приехал домой, подтянутый, крепкий, взрослый, а его вроде никто и не заметил, не до того им было, а он не мог разделить их горя. Вот что значило быть взрослым, они уже жили каждый в своем, каждый сам по себе. Но и это была только половина правды.

Мать накрывала на стол. Женя смотрел задумчиво, как она двигалась по комнате, как летали ее руки, как, потянувшись, открывала она дверцы буфета, и самого себя словно видел он со стороны, как он смотрит, как вешает китель на спинку стула, — в этом была их связь, в общей памяти на все эти мелочи, известные только им и только для них важные. Вот что значит быть дома. Но где он будет скоро — его дом? Куда его пошлют, с кем разделит он свою судьбу, с кем заведет свой, новый счет домашних мелочей, которые будут потом держать в памяти его дети? А будут ли его дети помнить и любить его мать? Или даже не заметят ее смерти, так же как он не почувствовал смерти своей бабушки… Такая странная начиналась жизнь.

И отпуск получался неудачный. Женя валялся дома, скучал, видеть никого не хотелось. Иногда он остро жалел, что не поехал вместо всего этого в Москву, к Тане. Но неписаный солдатский закон требовал в отпуск являться домой, и он знал, что это правильно, то, что он приехал сюда. Пока… пока это еще его дом.

Мать тоже мучилась, занятая какими-то своими заботами, они о чем-то тихо и много говорили между собой с отцом, и только перед самым отъездом узнал Женя, что и для родителей его наступал в жизни перелом.

— Вот что мы надумали, сыночек, — сказала мама, подсаживаясь к Жене на диван, — а ты послушай и скажи свое мнение. В деревне сейчас полегче стало, хотим мы туда подаваться на старость насовсем. Отец твой так хочет, и я не против. Что ты нам на это скажешь?

— Я-то? — удивился Женя. — Чего ж я скажу? Езжайте, раз решили.

— Значит, твоих возражений не будет?

— А чего же мне возражать? Все равно я уеду скоро.

— Вот и я думаю. Зачем тебе дом-то? Продадим да поедем.

— Продадите дом? — Женя сглотнул, сердце его неожиданно сжалось такой отчаянной болью, что стало ему душно. Так вот к чему были все эти странные грустные мысли, он предчувствовал разлуку, он ощущал ее в воздухе, он ею дышал. Снова увидел он себя стоящим у калитки на зеленой травянистой улице. Значит, скоро в вечном домике на склоне оврага будут жить другие люди. И черемухи, ивы, и липы, и тополь со скворечней, и весь городок — все будет уже чужое, навсегда!

— Ну что ж, — сказал он, помолчав, — вам виднее, как лучше.

— Нам-то иначе никак не поднять хозяйство, — сказала мама, — дом-то у бабушки совсем плохой, того гляди свалится, крышу надо перекрывать, двор прогнил.

Отец молчал, он был совсем трезвый, взвинченный и все ходил, ходил по комнате, останавливался у окна, поворачивался, снова ходил и вдруг сказал хрипло:

— Ты уж прости нас, Женька.

А мать заплакала.

— Да что ты, батя, — принужденно улыбнулся ему Женя, — ваше же все, мне ничего не надо. Уеду к месту назначения — все равно женюсь, обзаводиться мне нечего, у нашего брата жизнь казенная.

— Женишься? Смотри! Что ж, и невеста есть? — грустно спросил отец.

— Есть, — пожал плечами Женя и достал из чемодана Танину карточку.

— А матери-то ни полсловечка, — упрекнула мама.

Они осторожно брали карточку, осторожно передавали другу другу.

— Издалека? — спрашивала мама.

— Нет, она в Москве живет.

— Вона! Где ж ты с нею познакомился-то?

— Да так вышло, — замялся Женя.

— Молоденькая. Ну вот и ладно, будете детишек к нам присылать на молочко парное.

Женя слушал, странно это было, он ведь никогда об этом не думал, а сейчас вдруг решил — правильно, так все и будет. Чего ж еще-то ждать? Надо строить свою жизнь. Нельзя человеку без этого, пора.

Он уезжал из отпуска на два дня раньше, не дотерпел. Отец договорился с соседом-шофером, который гнал грузовик в областной центр.

Женя вышел на улицу ранним летним утром с тощим вещмешком на плече. Даже на память нечего ему было взять из дома, только последний взгляд на зеленые клубы ив, на кривую изгородь, уходящую вниз, на родной свой домишко и родителей, понуро стоящих у скрипучей калитки. Он легко прыгнул в кузов, сел на ящик, и, подпрыгивая на колдобинах и держась за борт крепкой загорелой рукой, жадно смотрел, как в клубах пыли уносится назад его родной городок, почта, магазин канцелярских принадлежностей, темная резная старинная школа, грязная автобусная станция, кирпичная больница вдали возле парка, и они выехали на шоссе — навсегда.

И все уже было другое — густые леса с далекими таинственными просеками, березовые ясные опушки, мост через Клязьму. Впереди над дорогой сгущались тучи; ветер, жестко хлеставший его, вдруг стал пронзительный и острый, и ясная белесая лента шоссе впереди зарябилась первыми каплями дождя.

Шофер подал к обочине, высунулся из кабины.

— Женьк, — крикнул он, — давай сюда, вымокнешь!

Женя упрямо потряс головой.

— Все в порядке, — отмахнулся он, — солдату непогода не страшна. Дуй, Коля!

Черт его знает почему, но он не мог сейчас в кабину. Прощание с домом, новое пронзительное одиночество, ненужная сейчас мучительная свобода — вот что терзало его, вот к чему он должен был привыкнуть здесь, наверху, под теплым дождем и ледяным, воющим от скорости ветром.

Он замерз, зубы его стучали, пальцы побелели. Он стоял теперь, глядя вперед, накинув тяжелую от дождя шинель; по лицу его текла вода, а он все не мог, не мог отвести глаз от темной блестящей дороги, болот, пузырящихся дождем, темных угрюмых лесов, хмурого неба. Он не подозревал, какой долгой памятью обернется для него этот дождь, как страшно вторгнется он в его будущую жизнь.

Пока он только чувствовал, что продрог до костей. Он долго колотил по крыше кабины, пока Коля его не услышал и не пустил к себе.

Вечером в казарме стало ясно, что Женя заболел. Его ломало, крутило плечи, локти, кисти рук, тянуло ноги, горло распухло, стало тяжело глотать.

— Ангина, — сказала ему докторша в санчасти, — да еще какая махровая! Где же это ты, Елисеев, умудрился среди красного лета? Належишься теперь. Шум у тебя в сердце какой-то нехороший.

— Ерунда, — с трудом просипел Женя, — меня никакая болезнь не возьмет, я жилистый.

Но встал он не скоро. Он исхудал, еще недавно такая ладная форма болталась на нем, узкие серые волчьи глаза потемнели и ввалились на бледном скуластом лице, волосы смешно по-деревенски отросли.

«Пугало», — скупо улыбался сам себе Женя, глядя в большое зеркало в просторной белой умывалке. Ему запретили спортивные и строевые занятия, и теперь он часто оставался в казармах один, рылся в библиотеке, много читал, слонялся по красному уголку, писал Тане длинные смешные покровительственные письма про свою жизнь и про товарищей. Больше писать ему было некому. Про родителей он знал, что они переехали в деревню, строятся, обзаводятся хозяйством. Васька Нос из деревни уехал, и они ничего о нем не знали. Писал Жене, как всегда, отец, коротко, суховато, по делу, и отвечать ему было легко — полстраницы исчерпывали все, к чему он проявлял интерес. Но, написав это обязательное коротенькое послание, Женя чувствовал тоску, разочарование и одиночество, и от него надо было спасаться работой, шуткой или хотя бы мечтами о будущем. А будущее это рисовалось упрощенно и ясно, как на детском рисунке. Уже несколько его товарищей вернулись из летних отпусков женатыми, таинственными и счастливыми, у других были невесты; все говорили о том, что ехать к местам назначений лучше уже с семьей, и солиднее, и легче устраиваться; и все отчетливее понимал Женя, что судьба его вот-вот решится почти без его участия, и то, что в тоске расставания с домом и с родным тихим городком выдумал он для успокоения родителей, обернется для него серьезным решением, выбором без выбора, который потом уже нельзя будет изменить. Он знал, что не любит Таню, он никогда еще никого не любил. Но ведь ему было уже двадцать два года, чего он мог ждать еще? И надо было кончать с мечтами и начинать наконец жить, как положено человеку, мужчине, без шуток, в полную силу и всерьез.

 

Глава 11

— Ну, мои дорогие, — сказал Логачев, оглядывая всех сквозь блестящие стекла очков, — пусть этот Новый, пятьдесят третий год будет счастливым и принесет всем нам много-много радости, пусть мы все будем здоровы…

Он был веселый и очень молодой в новом черном костюме с запотевшим бокалом шампанского в руке.

Вета пила шампанское в первый раз, оно перехватило дыхание, ударило ей в нос, защипало, а потом внутри стало тепло, сладко и очень приятно. А как только она поставила бокал, раздался телефонный звонок. Она выбежала в коридор и прижала к уху тяжелую трубку.

— Вета, дорогая, с Новым годом, — услышала она голос Романа, — с новым счастьем!

— И вас тоже, — сказала Вета; ей показалось, что сейчас все можно и даже нужно говорить, и она говорила торопливо и путано, сама не слыша себя: — Пусть у вас все будет хорошо, и пусть в этом году вы будете вспоминать обо мне чаще. Ведь это глупо, что мы сейчас не вместе, правда? Пусть все-все изменится… Вы слышите меня?

— Да, — сказал Роман.

— И позвоните мне скорее…

— Хорошо. Вот я звоню вам…

Она так давно не слышала его смеха, высокого, сдавленного и счастливого.

— Нет, — сказала она, — нет, не так. Не так. Раньше вы совсем по-другому говорили со мной, все было по-другому. Или вы забыли?

— Я ничего не забыл, — сказал он шепотом. — Я уже давно-давно жду вас.

— А я вас, — сказала она. — Я жду, жду, жду, и мне уже надоело ждать.

— Мне тоже, — сказал он. — Я целую вас.

— Да, — выдохнула Вета, — да-да-да!

— С Новым годом, моя девочка!

— Да! С новым счастьем!

И раздались частые гудки.

Она влетела в комнату, налила себе полный бокал и выпила единым духом. Ей стало жарко.

— Роман? — спросил папа.

— Конечно, Роман, Ро-ома-ан! — пропела она и закружилась по комнате. — Роман. Ведь мы любим друг друга! И все равно я выйду за него замуж.

— Ну до этого еще надо дожить, — вставила свое мнение Ирка.

— А по-моему, за это надо выпить, — сказал папа, — надо выпить, раз выяснилось, что моя дочь собирается замуж.

— Надо, — сказала Вета, — но я уже больше не могу, у меня голова кружится. — Она смотрела на папу, как он обнял маму за плечи, они оба были такие молодые и веселые. И в затуманенном Ветином мозгу навсегда отпечаталось это мгновение, их смеющиеся лица, движение руки, блеск папиных очков. Больше никогда уже Вета не видела его таким. Никогда.

* * *

Вокруг Логачева происходило что-то, чего он не понимал, что просто не укладывалось в его голове. Какая-то никому не известная доктор Тимошук обвиняла врачей в массовом вредительстве, и ей почему-то поверили. В газетах черным по белому писали об убийцах в белых халатах. Прошла волна увольнений, всюду появились агенты «Джойнт», тяжелые больные выписывались из больниц, шарахались от врачей, скандалили и писали доносы.

Но самое страшное произошло вчера. Кузьмин исчез еще на той неделе. Это было невозможно, непостижимо, это могло случиться с кем угодно, только не с ним. Логачев еще надеялся, что произошла ошибка, что старик заболел и отлеживается где-то, но вчера его, Логачева, вызвал проректор и, не глядя ему в глаза, предложил временно исполнять обязанности Кузьмина.

— Вы же понимаете, — сказал он, роясь в ящиках стола, — клиника должна работать.

— Но в каком положении окажусь я, заняв его место?

— Временно, — сказало начальство, — временно, Алексей Владимирович. Я надеюсь, вы меня поняли?

Он понял. Он давно все понимал, но не имел мужества додумать до конца.

Он кинулся звонить жене Кузьмина, но она не захотела его принять.

— Я знаю, — сказала она, — от этого ничего не меняется, больные ни в чем не виноваты, и кто-то должен оперировать. Просто вам доверяют.

— Анна Акимовна, это недоразумение, поедемте вместе в министерство.

— Я была в министерстве, — сказала она, — я везде была. А вы не тревожьтесь. Василий Васильевич вас очень ценил.

Это прозвучало страшно, и он вдруг понял и услышал, что она плачет.

— Я приеду… — сказал он.

— Нет, пожалуйста, не надо. Я очень устала. Очень-очень устала.

Как просто, оказывается, все уничтожить, разрушить построенное трудом, талантом, всей жизнью человека…

Он метался по знакомым, пытаясь найти любых людей, которые могли бы помочь. Везде было глухо. Логачев не спал ночами, худел, стыдился себя. Что он мог сделать? За Кузьмина он готов был положить правую руку, но никто не хотел знать его мнения.

А потом уволили его ассистента Витю, без ведома Логачева, хоть он и принял на себя позор быть завкафедрой вместо Кузьмина. Витя в клинике не появлялся, зато примчался его ближайший друг Володя и бахнул Логачеву на стол заявление «по собственному желанию».

— В знак протеста? — устало спросил Логачев. — А больные?

— А черт с ними, с больными. Пойду мести улицы. Не все же могут так, как вы…

— Не все, — кивнул Логачев, — это верно. — И написал на заявлении своим мелким четким почерком: «Возражаю. А. Логачев».

Он отодвинул от себя листок и выпрямился на жестком стуле. Ему было душно, сжимало горло, язык и челюсти ныли.

— Идите готовить больных на завтра, — сказал он, не понимая, что делается с Володиным лицом, почему оно такое белое и куда ползет, поворачиваясь у него в глазах. Он не чувствовал, что лежит на полу. Боль наплывала медленно и сильно. И только она одна оставалась, а все остальное было гадко и неважно и не имело к нему отношения.

Инфаркт у Логачева был обширный и тяжелый. Его выхаживали долго и с большим трудом, ночи напролет товарищи дежурили у его постели, но у него развилась аневризма, и дела его оставались плохи.

Трогать его было нельзя, и он по-прежнему лежал в своем чистом, пустом и голом кабинете и смотрел в высокое окно, через которое ничего не было видно, только небо, белесое холодное зимнее небо, но когда оно начинало наливаться мутной синевой, чернеть и глохнуть, он с тоской ощущал, как важен для него даже этот бледный безрадостный свет, и, лежа длинными бессонными томительными ночами, он ждал как спасения той поры, когда окно начинало все явственнее проступать в черноте кабинета и постепенно за закрытой дверью возникало знакомое во всех мелочах деловое, но еще сонное больничное утро, хлопали двери, слышались шаги, звякала посуда, простуженными голосами переговаривались сестры. Это означало еще один день жизни. Он много думал. Думал о работе, обо всем, что произошло, думал о детях, но больше всего о себе. Всю свою жизнь он прожил в твердой уверенности, что говорить о себе, заниматься собой дурно и стыдно, он был человеком долга, и позади была война, были больные, напряженная, все поглощающая жизнь хирурга, а ведь это не только искусство, это тяжелый физический труд, без разбора дня и ночи, праздников и будней, нескончаемые усилия, не знающие предела, и громадность ответственности. Лежа долгими ночами на жесткой больничной койке, он понял, что ошибался, думая, что все еще впереди; время подступило вплотную, прижало так, что неизвестно, будет ли завтра, доживет ли он до той поры, когда заголубеет высокое пустое черное окно. Время — вот чего он никогда не понимал, а сейчас оно единственное имело значение, время, которое у него еще оставалось на все-все, чего он не успел, и это время полно было одышки, неожиданных подскоков температуры, страха, мучительного ночного одиночества, но и надежды, и страстных клятв самому себе, и бесконечной нежности к этому слабому серому зимнему свету и к этим белым мухам, которые сегодня все гуще кружились за стеклом.

Принесли завтрак — тарелку дымящейся манной каши с желтой блестящей лужицей подтаявшего масла посередине и стакан чая, крепко пахнущего веником. Сестра зажгла свет, и сразу окно стало далеким и сиреневым. Он пытался есть, но есть не хотелось, его мутило, он с трудом выпил несколько глотков чая и снова лег. Он никогда не знал, что это так тяжело — лежать в больнице. Снег все валил, и переплеты рамы уже обвело толстым валиком, серым и пушистым, как беличий мех.

Потом пришел Володя. Он сел возле его постели и сделал вид, что не спешит.

— Ну, как дела? — спросил он тем глупым фальшивым голосом, которым излишне сердобольные врачи разговаривают с тяжелыми больными.

— Хорошо, Володя, — ответил Логачев. — Сегодня я немного поспал, и температура почти нормальная.

Он поймал себя на том, что ему хотелось говорить о себе. Он понимал, что это глупо. Володя не был его лечащим врачом, его вели терапевты, но он не мог удержаться. Он говорил и говорил. А Володя терпеливо слушал. Между ними установились новые отношения: виновато-преданные со стороны Володи и нежные, полные доверия, но и ревниво-требовательные со стороны Логачева. Как изменился Володя за это время! Он остался сначала ухаживать за Алексеем Владимировичем, но постепенно впрягся в работу. Собственно, ему повезло. Никто теперь не стоял за его спиной, никто не держал его за локоть, и он полной мерой вкушал опьяняющее счастье хирургической свободы. Он работал с наслаждением, не боясь и все наваливая на себя ответственность, ему и в голову не приходило, что он делал именно то, в чем совсем недавно так страстно обвинял своего учителя. Потому что теперь, когда это касалось его, это имело совсем другой смысл. По молчаливому договору он ничего не рассказывал Логачеву о работе, о больных, и Логачев был этому рад, он не мог сейчас думать о других, он был занят собой.

— Вам ничего не нужно? — спросил Володя, косясь на часы. — А то мне в операционную.

— Погаси свет, — попросил Алексей Владимирович, — и, знаешь что, подвези меня поближе к окну…

— Кокну? — удивился Володя. — Пожалуйста. — Своими худыми жилистыми руками он легко повернул тяжелую кровать на скрипучих колесах, толкнул и уткнул ее в другой угол. Ему это ничего не стоило — сдвинуть кровать, подойти к окну, сбежать по лестнице, крестом бухнуться в сугроб, в пушистый, нежно сминаемый глухой снег.

А Логачев, он уже никогда не побежит, но зато теперь он видел в окне дерево, вернее — его верхушку, голые смерзшиеся ветки старого тополя с длинными пустыми еще и вялыми почками.

— Все, спасибо, — сказал он, — иди, Володя. У меня все в порядке.

И Володя ушел, а он остался в пустой палате ждать обхода и думать. Он думал о том, что, пока можно видеть хотя бы верхушку дерева в окне, пусть даже пустое окно, жизнь еще не кончена, она еще имеет смысл, за нее еще стоит цепляться.

А потом пришла Вета. Она была высокая, румяная, взрослая и почему-то без халата. Она принесла завернутые в бумагу цветы, а глаза у нее были очень светлые, зеленоватые, тревожные и уклончивые. Логачев смотрел, как ее тонкие пальцы нервно раскатывали бумагу и на свет появилась ветка мимозы. Цветы были в том совершенном расцвете, который и продержаться-то может всего несколько часов, когда желтые невзрачные шарики так свежи и распушены, что сливаются в воздушное соцветие и пылят, издавая сладкий огуречный запах, а серебристая тонкая листва еще мягка и не шуршит. Логачев радостно и жадно потянулся к цветам глазами, но Вета уронила их на тумбочку, скомкала бумагу и решилась:

— Папа, я сейчас стояла в очереди… Там говорили… ты слышал?

— Что? — спросил он испуганно. — Что случилось?

— Сталин, — сказала она. — У тебя есть радио?

И в эту минуту где-то в коридоре на полную мощность рявкнул репродуктор. Послышался топот бегущих ног. Передавали бюллетень о состоянии здоровья… И Логачев с тяжелым стеснением в груди почувствовал, что в этот момент с болью и скрипом поворачивалась история его страны, может быть всего мира, и что время — это что-то огромное, гораздо большее, чем он в силах сейчас понять.

* * *

Вета шла по улице в толпе, она всех давно потеряла. Воздух над бульваром был сиреневый и странный от горящих где-то костров. Они то бежали, спотыкаясь и растянувшись по улице, то вдруг останавливались, и тогда от сгущения людской массы делалось жарко и страшно. Где-то сзади вспыхнул истерический нервный смех. Вета оглянулась, она видела смеющиеся лица, а глаза были тоскливые и испуганные. Какие-то трое перетаскивали через заборчик бесчувственное тело женщины, ее положили на бульваре прямо на снег, хлопали по щекам, и никого это не удивляло.

Зачем они шли, Вета не знала. У нее не было любопытства или желания увидеть его мертвым. Просто она испытывала потребность быть в этот день со всеми, на улице; сама не понимая того, впервые в своей маленькой еще детской жизни она по-настоящему ощущала причастность к своему народу, его истории, общность их судьбы, она была как все и вместе со всеми, и как для всех этот день должен был что-то изменить и перевернуть, так и для нее. Улица впереди оказалась перегороженной грузовиками, а за машинами виднелся колышущийся строй солдат.

Толпа остановилась и стала угрожающе уплотняться. Было уже совсем светло. По-прежнему тягуче и мрачно неслись над бульваром унылые марши. Вету прижало к стене дома. Она уцепилась за решетку, ограждающую подвальное окно. Кто-то лез уже выше на подоконник, вжимаясь в оконную раму; казалось, над головой вот-вот лопнут и посыплются стекла. Серо-черная мерзлая, колыхалась внизу траурная толпа. И вдруг окно сверху распахнулось. Парень в кепке, висевший над нею, протянул ей руку.

— Лезь сюда, — сказал он, — нас выпустят во двор. — Он рванул ее вверх, она спрыгнула в тишину и сумрак чужой комнаты, кто-то проводил их по длинному пустому коридору, за ними еще и еще молча двигались люди.

Она шла дворами. Странная была Москва, пустая, угрюмая, обездвиженная, только все тянулась откуда-то издали траурная музыка да гуськом перебегали улицы молчаливые и потерянные черные фигуры.

Мама открыла ей дверь. Лицо у нее было перепуганное и бледное. Но она ничего не сказала, а почему-то стала стаскивать с Веты пальто, словно она была маленькая.

В столовой Ирка, сгорбившись, сидела за пианино и играла гаммы.

— Ты что? — удивленно спросила Вета.

— Ничего, — угрюмо ответила Ирка, — потому что у меня завтра урок.

— Знаете что, — попросила Вета, тоскливо оглядываясь вокруг, — поедем к папе. Что он там один!

И мама тут же молча стала собираться, и Ирка тоже с грохотом захлопнула пианино и встала.

— А мы доберемся, Вета? — спросила мама тихо.

— Туда доберемся.

И вот они уже шли, тесно сбившись в кучку, зябко подняв плечи, им хотелось быть вместе, всем вместе.

 

Глава 12

Перед самыми экзаменами всех потрясла новость — Таня Яковлева выходила замуж. Она носилась счастливая, глупая, красная и бесконечно далекая уже от всего, что так важно было для других девчонок, — от экзаменов, от прощания со школой, от института. Казалось, что, если бы не мама, она и аттестата не стала бы дожидаться, а сразу улетела бы на длинных своих неловких ногах навстречу своему непонятному счастью. Понять это действительно было невозможно, потому что не было у них в классе девчонки, меньше подходившей для такого события. Танька была такая неуклюжая, такая наивная, и, кроме того, было доподлинно известно, что она потихоньку играет с куклой по имени Марианэллочка. Девчонки судили и рядили об этом без конца и, исходя жгучей завистью, не без злорадства ожидали дня свадьбы, куда, конечно, приглашены были всем классом и где должна была состояться первая (с ума можно сойти — первая!) встреча счастливого жениха с будущей женой. Это был тот самый солдатик, коричневую фотографию которого взволнованная Танька когда-то показывала Вете. Они переписывались почти три года, а теперь, окончив училище и получив назначение в Карелию, он письменно предложил Таньке руку и сердце. Танька шила платья и собирала вещи, совершенно необходимые, по ее мнению, для жизни в далеком гарнизоне, и размякшие учителя, глядя, как она бессмысленно хлопает на уроках глазами, беззлобно ставили ей желанные тройки.

Свадьба состоялась еще до выпускного вечера, после сочинения, потому что у Елисеева Е. И. было мало времени. И хотя впереди были экзамены и девчонкам было очень некогда, на свадьбу явились все, разряженные в пух и прах, завитые, надушенные и даже подкрашенные.

Елисеев приехал еще утром, они съездили в загс, и теперь он одиноко сидел на стуле в сторонке от накрытого стола. Он был небольшого роста, очень прямой, скуластый, серьезный и даже немного испуганный, и его узкие волчьи глаза были далекими и тревожными. Танькина мать все кружила вокруг него, и выспрашивала, и интересовалась, почему не приехали его родители.

— А зачем? Не маленький, — сказал Елисеев ясным голосом и снова замолчал.

Все расселись за столом. Вете казалось, что он боится смотреть на Таньку, но тут завопили: «Горько!» — они встали, Елисеев обнял Таньку за плечи и, чуть потянувшись вверх, очень спокойно поцеловал ее прямо в губы. И тогда все завизжали, и закричали, и стали чокаться и звенеть посудой.

А потом начались танцы. Бедную Таньку совершенно затмили и затолкали. Все хотели танцевать только с женихом. Была музыка, блестели глаза, возбуждение плавало в густом спертом воздухе, в шарканье ног, в толкании горячих влажных тел, и Елисеев, уже покрасневший, уже начавший улыбаться, уже теряющийся в этом многообразии, переходил из рук в руки.

Вета тоже танцевала с ним, положив руку на жесткий погон. Он был ладный и сильный, и от него отчетливо пахло вином.

— Никогда не думал, — сказал он, — что может быть сразу столько красивых девушек, просто не знаешь, куда смотреть.

— Так теперь уже на Таню, — сказала Вета.

И он кивнул, а потом сказал озабоченным, каким-то будничным тоном:

— Скорее бы уж уехать!

Просто невозможно было понять все это. Вот так сразу связать себя на всю жизнь, навсегда. Вете было жалко его и даже немножко страшно, она не верила в эту свадьбу. Это была ошибка, легкомыслие, нелепость.

Она улыбнулась ему дружеской поддерживающей улыбкой, и больше они не разговаривали.

Экзамены пролетели как один сумбурный день, где все перепуталось: утренний страх, изнурительные зубрежки и блаженная расслабленность, когда пулей вылетаешь из класса и все уже позади до завтра, до следующей сумасшедшей волны.

С математикой так и не поладила Вета, у нее были четверки по геометрии и тригонометрии, и на серебряную медаль она проползала со скрипом. Это не то что уж очень огорчило ее, а просто приземлило немного рвущееся из нее счастливое ощущение свободы. Но главное получилось, она проскочила. Пронесло! Ей не надо было сдавать вступительные экзамены, только собеседование. А собеседование — это ерунда.

И был прощальный вечер.

Они звенящими от волнения голосами благодарили своих учителей, вдруг в самую последнюю минуту поняв, что не так уж они были и плохи, и потом — их никогда уже больше не будет, что эти старые их учителя и были самыми главными в жизни. И в последний раз они собрались в своем классе и смотрели друг на друга, еще не веря, что расстаются и что когда-то настанет такое время, когда они начнут забывать и забудут лица, имена, голоса и привычки друг друга. Но, конечно, не Зойки, и не Нади, и не Райки, и не Розки, и не Ляльки, нет, пока еще Вета не могла себе представить, что они когда-нибудь уйдут из ее жизни. Вечер не удавался, им не хотелось танцевать, и тогда они решили идти на Красную площадь, пешком, на всю ночь. Над Кремлем, над рекой, было прохладное бледное летнее небо, и Кремль был темный, и площадь была такой громадной, горбатой, и брусчатка влажно отливала голубизной. Они бродили, растянувшись цепочкой и взявшись под руки, пели, дрогли, опираясь локтями на холодный каменный парапет набережной. Белели платья и банты, белели рубашки ребят. Рядом бродили другие десятиклассники, но никто не задевал друг друга, все были заняты собой и этой необыкновенной последней ночью их школьной жизни.

А назавтра нагрянули дела, надо было решать другие насущные и не терпящие отлагательства вопросы.

Разговор с папой вышел тяжелый. Он все еще надеялся, что Вета пойдет в медицинский. Но она не хотела в медицинский. Ей жутко было вспомнить те томительные дни, когда она ходила навещать папу, постоянный страх за его жизнь, мрачные коридоры, тоскливый больничный запах беды. Она не хотела работать в больнице ни за что на свете, не хотела встречать испытующие взгляды больных, не хотела знать об их страданиях. Она хотела быть молодой, сильной, счастливой, пусть работа будет трудной, очень трудной, но нормальной, здоровой, живой.

И нарочно, назло всем, чтобы никто не думал, что она ищет чего полегче, ни папа, ни девчонки, ни эта проклятая Елена, она выбрала Институт стали, солидный, трудный, мужской институт. Она ходила на день открытых дверей, и все ей там понравилось: и аудитории, и коридоры, и очень остроумная стенная газета, и профессора, которые не заманивали, а, наоборот, отпугивали ребят, стращали высокими требованиями и трудностями. Но больше всего, конечно, понравились ей студенты, которые толпились повсюду, смеялись, галдели, курили. И то, что большинство было мальчишек, тоже очень понравилось ей, ей захотелось учиться рядом с ними. И Рома ее одобрил: впрочем, Рома все в ней одобрял. Он был влюблен в нее так сильно, так полно и так стремился упрятать свою любовь и до поры до времени ее не выдавать, что на него смешно было смотреть.

Собеседование прошло гладко и даже обыденно. В комнате было полно профессоров. Ее спросили фамилию, имя и отчество, год рождения, кто отец и кто мать. Все это было в анкете, можно было и не спрашивать. И еще директор с улыбочкой спросил, чем ее привлекла металлургия.

Вета глупо ответила, что это «основа основ»; все засмеялись, и ее зачислили на самый шикарный в институте физико-химический факультет, где было всего две группы, сформированные почти сплошь из медалистов.

Она вышла в коридор уже студенткой, еще сама себе не веря и только ощущая громадное облегчение и свободу, свободу!

Еще в коридорах, бледные и несчастные, томились абитуриенты, а она уже переступила эту грань. Она выбежала на Калужскую. Весь мир был наполнен студентами, они толпились во дворе, они торопливо шагали ей навстречу из метро, сколько их было! И она, Вета, тоже была среди них.

А потом они уезжали в Ленинград, втроем — папа, Рома и Вета. Ленинград — это была давнишняя Ветина мечта, она никогда еще там не бывала. И только когда настал день отъезда и Рома заехал за ними на такси, Вета вспомнила про него и поняла, что все это очень серьезно.

Они приехали в Ленинград ранним утром и вышли на пустынную мокрую после дождя и некрасивую площадь Московского вокзала.

Воздух здесь был какой-то другой, сырой и мягкий, и одинокие пешеходы были другие, и трамваи другие. Или это только казалось Вете? Они пересекли трамвайную линию и вышли на Невский. Он был громадный, с широкой и далекой перспективой и все-таки в первый момент разочаровал Вету.

— А где же Нева? — спросила она растерянно. — Невский и без Невы?

А папа засмеялся и сказал:

— Ну, ты еще и дурочка! Нева совсем в другом месте, подожди, все увидишь.

Они подошли к автобусной остановке и здесь простились с Ромой, чтобы устроиться, отдохнуть, переодеться и встретиться после обеда.

Вета села возле открытого окошка и жадно смотрела. Проплыли Аничков мост, коричневая громада Казанского собора. Нет, здесь было здорово, и столько всего надо было успеть!

Они сошли с автобуса у Желябова и пошли куда-то в сторону, по мосту, через канал. Все вокруг было полно странного, особого смысла, словно Вета старалась вспомнить что-то знакомое и важное, но давно забытое, и это знакомое и важное было во всем: в названиях улиц, в камнях мостовой, в подвижной и маслянистой воде каналов, в полуузнавании-полуугадывании того, что сейчас откроется впереди. Они свернули на улицу Халтурина, и здесь, рядом и неожиданно, она увидела подъезд Зимнего, серых мраморных атлантов, мощно и строго держащих свод. Это было невероятно. И от волшебной возможности таких вещей ей стало весело и легко. Они свернули в громадный, но глухой, со всех сторон закрытый двор, заваленный дровами; по просторной пустой лестнице, где мертвый и пыльный висел между этажами неработающий лифт, поднялись на четвертый этаж и позвонили. Неуловимо знакомый человек, высокий, седой и сутулый, открыл им дверь в темную высоченную глубину коридоров. Вета чуть не разбила себе лоб обо что-то угловатое, старинное и резное, потом впереди открылась дверь, и она вошла в огромную светлую комнату с камином, колоннами и массивной голландкой в углу, с балконом, на который она сразу рванулась и вышла, с трудом открыв тяжелую дверь. И тут она наконец вздохнула радостно и удовлетворенно. Широко и полно, такая, как мечталось, еще лучше, текла перед нею серая Нева, и тонко, и так знакомо золотился шпиль Петропавловской крепости над белыми пляжами на той стороне, и висели мосты, и внизу, под балконом, узкая и строгая, лежала Дворцовая набережная, обрамленная чахлыми от ветра темными липками, и был простор, и рыже и слабо пылало пламя над далекими Ростральными колоннами. Так начинался этот день. А потом пошли родственные представления, охи и ахи, и обеды, и хотя папин двоюродный брат дядя Андрюша носил морскую форму и вообще был милейший старикан, Вете хотелось скорее сбежать из этой музейной комнаты, из-под дворцовой люстры, торжественно ниспущенной с далекого лепного потолка, на улицу, продутую сырым ветром, — в Ленинград.

Только через несколько дней она начала насыщаться им, и стало возможным думать о музеях и поездках в загородные дворцы. Особенно запомнились ей таинственные блуждания по огромному запущенному и прекрасному Пушкинскому парку, изящные пагоды, полуразрушенные рыцарские замки, павильоны и гроты, заросшие пруды. И Пушкин, задумчиво сидевший возле Лицея на резной чугунной скамье, молодой, вдохновенный, нежный и такой беззащитный, что хотелось (и казалось, еще можно) оградить его от будущей горькой судьбы.

Вечерами, расставаясь до завтра с Ромой и оставив папу, который все больше уставал и все чаще отлеживался дома, Вета часто и помногу гуляла одна. Она бродила по Марсову полю, читая надписи на камнях, от которых сжималось горло и холодело внутри, она кружила по Летнему саду и потом обязательно к решеткам Михайловского замка — и дальше, дальше. Здесь, в чужом, большом городе, где не было знакомых, она чувствовала себя особенно свободно — взрослой, сильной, пружинистой. Она наслаждалась крепостью своих ног, внимательной жадностью глаз, неисчерпаемостью и серьезностью своих радостных открытий. Ей казалось, что она стала настолько старше, что почти догнала Рому, что они теперь стали совсем ровня и товарищи, и в этом новом ощущении своей силы она не жалела стремительно уходящего в прошлое детства, ей некогда было оглядываться на него.

Они ничего не успевали, чуть ли не целый день был убит на визит к старой Роминой тетке, которая так смешно таращилась на Вету, закармливала ее и такой наговорила чепухи, что чуть ли уж не благословила их, а Рома пугался, краснел и все время говорил плачущим, высоким сиплым голосом:

— Тетя!.. Ради бога!..

И это был последний день. Вета была уверена, что еще вернется сюда, вернется много раз, и все равно ей жалко было уезжать. Но папа совсем раскис, у него опять был хоть и не сильный, но приступ, надо, необходимо было возвращаться домой.

И снова они пришли на вокзал, и длинный равнодушный состав уже ждал их на перроне. Сгущался вечер. Вета стояла в коридоре у опущенного окна, снова про себя перебирая весь тот ворох впечатлений, который вынесла она из этой поездки. Ветер, остро пахнущий угольной гарью, туго бил ей в лицо, прилепляя волосы ко лбу. Роман, какой-то незнакомый и смущенный, подошел и стал рядом. Он немного мешал ей. Вета понимала, что его присутствие вынуждало ее переключиться на совсем другие мысли, конечно более серьезные и важные. В первое мгновение ей показалось, что это будет трудно и потребует от нее напряжения, но она ошиблась. В ней, новой и взрослой Вете, что-то, помимо ее воли и желания, само дрогнуло и потянулось к нему навстречу. И, прислушиваясь к этому новому и радуясь ему, она сама обняла его за крепкую шею, близко вглядываясь в его большое сероглазое лицо, и потерлась щекой о его шершавую щеку, уже зараставшую к вечеру золотистой щетинкой.

— Наверное, я люблю вас, Рома, — сказала она, а он закинул голову и слабо счастливо засмеялся.

Потом они долго целовались, стоя у окна в пустом раскачивающемся вагоне, с грохотом летящем в синюю летнюю ночь. И эта наука давалась ей так же легко, как и другие, и все было просто и радостно. Они были молоды, они любили друг друга и хотели пожениться как можно скорее.

 

Глава 13

Сентябрь, и всегда-то радостный для Веты, теперь, на девятнадцатом году ее жизни, оказался особенно интересен, она открывала для себя институт. Даже расписание занятий, одни только названия незнакомых, серьезных предметов пьянили ее, возбуждали дремавшее до сих пор честолюбие. Ей нравилось быть сильной, нравилось, что она будет изучать сопромат, начертательную геометрию и теоретическую механику. Она ходила на лекции легкая, высокая, желтая кожаная сумка через плечо, золотые кудряшки над гладким лбом, вскинутые напряженно брови, внимательные светлые глаза, кремень, а не девчонка. Она садилась в первых рядах, с увлечением слушала, строчила, не останавливаясь, в толстых общих тетрадях и вздрагивала с досадой, когда звонил так страстно ожидаемый другими звонок, и вся ревущая грохочущая стремительная лавина студентов разом срывалась с места с воплями и топотом, с уже дымящимися сигаретами в зубах, по скамьям прыжками через три ступеньки, по плечам друг друга, басила, хохотала и кашляла сотнями мужских непривычных для нее голосов, в клубах оседающей пыли и табачного дыма, и огромная аудитория мигом волшебно пустела и оказывалась просторной, торжественной и гулкой, мертвой.

Уже через неделю учебы безликая толпа прорезалась для нее знакомыми веселыми приятельскими лицами, а через месяц она знала здесь всех. Вместе со всеми сражалась она в буфете за пирожки с повидлом и кофе в бумажном стаканчике, вместе со всеми сдавала в Парке культуры зачеты по физкультуре, такие легкие и радостные для ее сильного тела, — упоительная стометровка, узенькая деревянная граната в руке, пятьдесят метров на животе, вжимаясь телом в сухую колючую травку, качающийся, азартный пробег по бревну, напряженный прыжок с разбега в мягкий холодный сырой песок, в котором, нетронутый и яркий, еще лежал последний, позабытый ветром лапчатый кленовый лист, и все.

Холодный октябрь тянул ветром, хмуро догорал над Нескучным садом, над пустыми торжественными набережными, над Москвой. Катилась, плыла мимо серая маслянистая осенняя вода. И Вета, раскрасневшаяся, шумная, всегда в толпе, всегда торопливо шагала по этим улицам, набережным, по мосту — то на лекции, то в кино, то в библиотеку. Катилась, летела вперед веселая новая жизнь. И люди вокруг все были новые, совсем не похожие на ее прежних школьных подруг. Со смущением в душе она замечала, что многие, особенно приезжие, делали ошибки в падежах и даже школьную программу по литературе знали с грехом пополам, а больше того — они или вовсе не читали, или обходились случайно попавшими к ним пустяковыми книжками. И при этом никто не только не стыдился своего невежества, а, наоборот, казалось, считал это естественным и нормальным. Зато все, включая и девочек, на удивление тверды были в математике и физике, стремительно решали все задачки подряд, а на лекциях их бойкие перышки скользили по знакам интегралов так, как будто они знали их с рождения. Против этой толпы умников даже признанный математический гений их школы Зойка выглядела бы слабовато.

Теперь все больше понимала Вета, как не похож институт на школу, здесь все было другое, все всерьез, и кажущееся легкомыслие их шумной жизни было именно кажущимся, ненастоящим, оно что-то таило за собой, чем-то грозило. Может быть, поэтому близких друзей у Веты как-то пока не заводилось, и особенно она обрадовалась, услышав однажды по телефону знакомый резкий и насмешливый голос:

— Вет, это я, Зойка!

— Зойка! Как я давно тебя не видела. Ну как у тебя дела? Как институт? Витьку видишь?

— Со мной Витька, куда он денется. Вместе в строительном, еле втолкнула, так и сидит у меня на шее.

— Зойка! А вы не собираетесь жениться?

— Это еще зачем? — Зойка хихикнула. — На данный момент, Веточка, это уже неактуально. Содержать меня он все равно не может, не то что твой, а остального и так имею в преизбытке.

— Зойка, вы что?..

— А чего это ты так удивляешься? Думаешь, ты одна такая умная?

— А ну тебя, Зойка! Не хочешь разговаривать, не звонила бы.

— Почему не хочу? Хочу. С отцом твоим даже несколько раз разговаривала. Отец у тебя — это да. Всем вам до него далеко. А у меня с мамахен совсем никуда. Живу на стипендию. Учеников набрала — балбесов. Вот от одного тебе сейчас звоню, пока он пыхтит над задачками. Умора! Но платят, глядишь — кое-чего и набегает. А ты по-прежнему в тепле и холе?

— Да.

— Ну чего ты обиделась? Разные мы с тобой, вот и все. Ну, не буду больше. Вет! Слышишь, Вет?

— Слышу. До свидания, Зойка. Ты позвони мне как-нибудь в другой раз.

— Ладно, позвоню, — Зойка засмеялась. — Только ты не обижайся. Ты же знаешь, я тебя люблю. Может, встретимся как-нибудь, погуляем, потреплемся?

— Ладно. В следующий раз встретимся.

Вета положила трубку. Она чувствовала себя такой обиженной, такой несчастной! И Романа она почти не видела, он готовился к защите диссертации, даже звонил редко. И вдруг явился.

Ах, он был такой же, такой же, нисколько не изменился! Как хорошо, что он пришел именно сегодня, словно чувствовал, что нужен ей.

— Ну, что же вы? Снимайте галоши, проходите.

Он топтался в коридоре, милый, светловолосый, неуклюжий и элегантный одновременно, разворачивал газету, а в газете оказалась ветка белой сирени. Вета схватила ее, прижала к лицу. Соцветие было едва распустившееся, холодное, поникшее, оранжерейные листья светлые и редкие, но это была сирень зимой, и по квартире сразу поплыл сладкий смешанный запах цветов и снега и чего-то еще незнакомого, волнующего, связанного с Ромой.

И вместе с Ромой Вета как бы его глазами заново видела комнату: низко опущенный оранжевый абажур, словно плавающий в коричневом сумраке, ярко освещенный стол, желтая скатерть с бахромой, свисающей почти до полу, мама за работой перед грудой носков. Ирка в углу дивана на темном ковре, она делает вид, что читает книжку, а сама вся насторожилась, возбужденная, любопытная.

— Папа! — крикнула Вета. — К нам Роман пришел!

— Добрый вечер. Здравствуйте… Добрый вечер…

Вышел отец, изменившийся за последнее время, постаревший, одутловатый.

— А! Здравствуйте, Рома, здравствуйте! Очень рад вас видеть. Ну, что там, на воле? Я здесь, знаете, как арестант, задыхаюсь без работы. Просто одичал… Юля, поставь чайку. А мы в шахматы? Ты позволишь, Вета? Ну, не дуйся, дай мне поговорить со свежим человеком, ты еще успеешь с ним наворковаться, успеешь… Только, чур, не краснеть, жених.

Они расставили шахматы на углу стола, играли быстро, не думая переставляли фигуры, смеялись; отец повеселел, остро, задиристо взглядывал на Романа сквозь очки.

— Ну, а ваши дела как? Когда защита?

— Вчера разослал автореферат. Таблицы, доклад, чертежи — все готово. В общем, все, и день уже назначен — девятнадцатое марта…

— Да, уже март на носу. Год, как началось со мной это безобразие. Подумать только, год, как я не оперирую, все от меня прячут, все скрывают. Разве это работа? Разве жизнь? Надо в конце концов на что-то решаться, или уходить на инвалидность, или уж работать, как все люди. А я опять на бюллетене. Чуть что, запирают дома, так же невозможно работать, что это за хирург, который не оперирует, можете вы мне объяснить?

— Я в этом вовсе ничего не понимаю, Алексей Владимирович, в жизни не лечился, но, наверное, врачам виднее, подправят, поставят вас на ноги…

— Врачам виднее… А я кто же, по-вашему, — не врач? Я ведь еще живой, я работать хочу… — Он разговорился и прозевал ловушку.

— Алексей Владимирович, а так вам ходить нельзя, так я вас съем. И так съем…

— А вот так?

Роман тихонько свистел сквозь зубы, потом сделал осторожный быстрый ход.

И отец мгновенно парировал.

— Мне необходимо рисковать, — сказал он, взблескивая очками. — В моем положении риск — единственный выход. Как вы думаете, а?

Он все чаще думал об этом. Был ли для него вообще смысл беречься? Аневризма может разорваться в любую минуту, сейчас или через двадцать лет — никто не знает, когда это случится, но вот исчезнуть, рассосаться она не может, как ее ни лечи. Оперировать? В его случае — к такой операции показаний нет. Значит, осторожность — навсегда? Гнетущая, надоедливая осторожность, страх. Так не лучше ли все-таки риск?

— Видите, вот я и выскочил!

— Ничья, Алексей Владимирович!

— Ну и что же, что ничья. Иногда ничья — это тоже выигрыш. Правда?

Потом они пили чай с вареньем.

— Роман, а вы помните Тарусу? — вдруг спросил папа. — Эту первую волшебную послевоенную тишину? И нашу Воскресенскую гору. Какое общество там собиралось, помните? Левики, Боголепов, Щербаковы, ваш отец. Он был молчаливый, но очень интересный человек, серьезный художник. Помните эти вечера у керосиновой лампы, стихи, разговоры? Кузнечики гремели, женщины шептались, с Оки поднимался туман. И мы были такие молодые, помнишь, Юля?

— Я помню другое — керосинки, колодец далеко, маленькие дети…

Вета сердилась, ей так хотелось побыть с Романом вдвоем, поговорить о своих делах, что-нибудь ему рассказать о своей взрослой студенческой жизни, чтобы он не думал, что она все такая же маленькая, чтобы он смотрел только на нее. А Роман вообще не поднимал глаз от чашки. А потом сказал смешным, высоким официальным голосом:

— Девятнадцатого марта после защиты прошу всех пожаловать ко мне, и вас, конечно, тоже, Ира, очень прошу… Мне хочется, чтобы вы все познакомились с моей мамой, то есть познакомились в новом качестве.

Все засмеялись, задвигались, встали из-за стола.

— А когда же свадьба, Роман? — спрашивала Юлия Сергеевна, — нужно же время, чтобы приготовиться, столько дел, столько дел…

— А потом сразу и подадим заявление, правда, Вета? Вы не возражаете?

— Слава богу, вспомнили наконец обо мне.

— Вета…

Родители носили посуду в кухню.

— Ирка, — сказала Вета, — ну, а ты чего? Тебе спать пора.

— А потому что всем можно, а мне нельзя, — сказала Ирка. — Все всё обсуждают, а я должна спать? Он мне тоже теперь родственник, вот! Так что я имею право.

— Ирка!

Роман посидел еще совсем немного, а потом стал прощаться.

Вета вышла его проводить. На улице крутила метель, снег летел в лицо, за воротник, слепил, мешался.

— Не ходите дальше, холодно, — сказал Роман и обнял ее.

Вета замерла на мгновение, ощущая тепло его шершавой щеки, волнующий запах его кожи, табака, и он ушел, а Вета смотрела ему вслед, пока его высокая фигура не исчезла в крутящейся мутной февральской тьме.

* * *

В первых числах марта Алексей Владимирович вышел наконец на работу.

Как сладостно, как хорошо было снова идти по институтскому коридору своей старой привычной стремительной походкой, в шуршащем халате, шапочка туго на лоб, чтобы не видны были волосы, а сзади — Володя, верный ученик, старый товарищ, шаг в шаг.

— А Витя? — вдруг спросил он. — Где теперь Витя?

— Витя в городской больнице работает. Он все про вас знает, звонил, спрашивал, передавал приветы.

— Чего же ты молчал?

— Я не молчал, просто не хотел вас зря волновать.

— Думаешь, зря? И почему ты мне операционное расписание не показал? Думаешь, я уже вышел в тираж? Нет, Володя, нет еще. Я тебе серьезно говорю, без всяких шуток, ты меня кончай опекать. Я вышел работать. И обходы проводить буду теперь я. И в расписание меня ставь. Со следующей недели. Что-нибудь не очень большое для начала. Пока войду в колею. Ты меня понял?

— Понял, Алексей Владимирович.

— Вот так.

И он не устал даже. Довольный, помолодевший вернулся вечером домой. Работать было легче, чем сидеть дома, куда легче! И в воздухе уже пахнет весной, хорошо жить, до чего же хорошо жить на свете!

Он умер 19 марта, в день Роминой защиты, в давно ожидаемый всеми счастливый солнечный мартовский день. Смерть пришла к нему быстрая и легкая, почти мгновенная, когда он уже после операции, веселый, оживленный, вместе со всеми сидел в ординаторской, и все собирался позвонить домой, и все медлил, лень было вставать с дивана, так хорошо было, такой хороший, общий, всем интересный шел разговор, еще минуту — и он встанет и позвонит. Но он так и не успел.

Семья узнала обо всем только вечером. И опять все тяготы выпали на долю Володи. Вместе с Федоренко ездил он на квартиру к Логачевым, занимался похоронами, организовывал панихиду, хлопотал о пенсии для Юлии Сергеевны.

Потрясенные Логачевы оцепенели, словно умерли вместе с Алексеем Владимировичем. Роман, несчастный, в чем-то виноватый, томился возле них. Ветина свадьба опять откладывалась. Приближалась сессия. Вета занималась механически, тупо, без удовольствия. Без папы все рухнуло, покатилось вниз, потеряло смысл.

То, что она переживала — этот новый жизненный опыт, который свалился на нее так неожиданно и страшно, среди полного счастливого благополучия, — переполнил ее, захлестнул целиком, не давал дышать. Она просыпалась с мыслью о своей ужасной потере и не позволяла себе забывать о ней, растравливала, терзала себя. Смерть еще не была для нее жизненной реальностью, она не умела смириться с ней, ее почти оскорбляли попытки Юлии Сергеевны как-то наладить быт, притерпеться, приготовиться к той новой одинокой и трудной жизни, которая ожидала ее.

Юлия Сергеевна искала работу, искала неумело и робко, у нее не было родственников и не было друзей. Все, кого она знала, были друзьями мужа, они мучились чувством долга и не умели или не смели предложить ей что-то реальное. Она боялась ответных звонков, боялась, что ей предложат денег. Деньги у нее еще были, но на сколько их могло хватить, она не знала, да и не в этом было дело. Впереди была целая жизнь, у нее не было даже профессии, только дети на руках, а она не могла ни помочь им, ни посоветовать. Она пугалась, что Вета опять отложила свадьбу. Сколько же это может тянуться? Она боялась, что Роман откажется от Веты, и тогда ей не вытянуть, не вытянуть двоих. А Вета придумала какой-то глупый старомодный траур, кому он нужен, Алексею уже все равно, а ей, Юлии Сергеевне, было страшно и тяжело, она привыкла к Роману, доверяла ему, и в доме так нужен был мужчина, и она могла бы свалить с себя этот ужасный, непривычный груз ответственности за все. Но с Ветой нельзя было разговаривать. В конце концов, это была ее свадьба, и Юлия Сергеевна отступала. Да и все равно после экзаменов Вета уезжала на практику, — может быть, там она отвлечется, придет в себя. Юлия Сергеевна надеялась на это и оказалась права.

Уже сама поездка в вагоне, набитом студентами, в грохоте, визге, смехе, закружила Вету, она забылась. Ребята носились по коридору, развлекались бурно, с упоением. В соседнем купе играли в гоп-доп на верхового. Это означало, что выигравшая команда каталась на проигравшей верхом. С ужасом смотрели добропорядочные пассажиры, как храбрая рыжая девчонка Верка из Ветиной группы до полночи с гиканьем каталась на парнях, хохоча и встряхивая волосы. Верке везло, она выигрывала во все игры: и в гоп-доп, и в карты, и в железку, но ведь это была всего лишь игра, веселая, расковывающая, необходимая после экзаменов. И нечего было смотреть на нее с таким ужасом. Вета смеялась вместе со всеми, пила кислое вино, пела.

Утром они приехали в хваленую металлургическую Мекку, о которой столько говорили, — в Запорожье, и… разочаровались. Трамвай вез их от вокзала пыльным провинциальным городком с кривыми зелеными тихими улицами. В окнах трамвая мелькали белые домики, крытые черепицей, возле домиков бегали босоногие ребята, потом промелькнул зеленый косогор, и они выбрались за город. Тянулся перерытый, заваленный всяким хламом пустырь, а там, дальше, на краю пустыря, огромный и черный вставал силуэт завода. В окнах гигантских корпусов сверкало солнце, из множества труб валили тяжелые облака цветных дымов и пара, и что-то еще виднелось, какие-то строения, сооружения, что-то новое и сложное, что им предстояло не только узнать, но и полюбить, иначе вся их будущая жизнь и работа не имела смысла.

— Запорожсталь, — кивнула в окно кондукторша.

И вагон сразу зашумел, загалдел, все оживились, задвигали чемоданами. Завод! Вот он. Но трамвай свернул в сторону и затрясся по окраинам какой-то стройки. Это и был, вероятно, Шестой поселок, где им предстояло жить. Ребята напряженно смотрели в окно и вдруг увидели: они едут по новому, прямому, как стрела, проспекту с огромными белыми нарядными домами.

— Вот вам и Шестой, — сказала кондукторша, — Соц-город.

Так вот какое было Запорожье! Весь этот день до поздней ночи бродила Вета вместе с ребятами по городу, расходясь по разным улицам и снова встречаясь на проспектах и бульварах, в колоннадах огромного здания концертного зала, в ивовом парке у речной пристани, на плотине. Днепрогэс в сумерках мелькал огнями на другой стороне реки, за гранитной дугой плотины. Вета долго стояла над шлюзом, в котором мытарствовал маленький белый пароходик, внизу билась о камни зеленая темная вода и виден был остров, где когда-то начиналась Запорожская Сечь.

На следующий день они поехали на завод. Студентов здесь было множество: из Днепропетровска, Днепродзержинска, из Ленинграда; все перепутались, вместе ходили по цехам, пугались, шарахались, едва успевали выскакивать из-под колес снующих то и дело паровозов, над самой головой краны со скрежетом проносили многотонные отливки, в лицо летела окалина, в кузнечном цехе их оглушила странная музыка пневматических молотов, монотонная и мощная, похожая на какую-то фантастическую симфонию.

Вета была потрясена заводом, увлеклась, забылась. Она никому не писала, ходила перепачканная, загорелая, деловая. Она гордилась собой, ей нравилось верить, что вот таково ее призвание, она причастна ко всему этому огромному, важному, взрослому. Жаль только, что практика еще не настоящая, а ознакомительная. Да, они были пока всего лишь туристами в этом мире. Вета понимала это и торопилась, ей хотелось (или казалось, что хочется) скорее влиться в эту пропыленную толпу рабочих, идущих со смены. Нет, пока это была, конечно, игра, ведь она будет инженером, даже больше — научным работником, теоретиком, но все равно главным смыслом ее работы всегда будет то, что она увидела здесь.

С практики вместе с целой компанией ребят собиралась Вета в Киев, а уж потом домой, в Москву. Пароход, на который они заранее взяли билеты, почему-то опаздывал; оказалось, где-то выше по течению Днепра он сел на мель, и вся компания неожиданно оказалась на маленьком грузо-пассажирском пароходике, на палубе. Был поздний вечер. Поворачиваясь, плыл назад темный портовый парк, город, потом в серой с жемчужными отливами воде заструились отражения заводских труб, перемешанные с темными островками камыша, и вдруг небо в той стороне все озарилось багровым светом, над заводом взметнулся фонтан искр, и все вокруг стало красным — небо, вода, лица ребят, — это шла плавка. И снова у Веты сжалось сердце от предчувствия будущего, неизвестного, волнующего, немножко страшного.

По-настоящему она вспомнила о доме, о папиной смерти, о Роме только в Киеве и сразу кинулась звонить домой. Мамы дома не было. К телефону подошла Ирка.

— А потому что ты эгоистка, — сразу кинулась она в атаку, — неужели трудно было написать? Мы же волнуемся. И почему ты в Киеве? — Она помолчала немножко и сказала солидно: — Роман приходит, сидит с нами, даже продукты приносил. Мы с ним много разговаривали. Знаешь, он очень хороший, зря ты его мучаешь.

— Я его не мучаю, с чего ты взяла?

— Мучаешь, мучаешь! Я вижу, нарочно… А потому что ты красавица. Эх ты! Позвони ему. — И вдруг добавила грустно: — А мама на работу устроилась. В домоуправление, представляешь?

После разговора с Иркой Вета сразу заторопилась домой. Она не могла звонить Роману. Что она ему скажет? Станет болтать, как ей понравился автоматизированный листопрокатный цех? Смешно. Все это он знает гораздо лучше нее, а о чем еще могла она с ним говорить? Она привыкла слушать его и слушаться, а проявлять хоть какую-нибудь инициативу не привыкла, не умела. Странные все-таки были у них отношения. Сумеют ли они сравняться потом, когда поженятся, ведь Вета вовсе не чувствует себя ниже или хуже других. Только с ним, с Ромой, возникало это странное, беспомощное детское чувство, и оно вовсе не было неприятным, нет, скорее наоборот, так уютно, надежно было за Роминой спиной, почти как за папиной. Но ведь когда-то это должно было измениться, он ей не папа, папы больше нет. Он ее будущий муж, с ним нельзя быть в таких дурацких детских отношениях, она должна вырасти не только в своих глазах, но и в его тоже. Если, конечно, любит его, а любит ли она — вот вопрос… Неужели она такая, любовь? Об этом страшно было думать, столько всякой чепухи лезло в голову, но все равно думалось, думалось. Ей вдруг стал неинтересен Киев, компаний, все, и, неожиданно собравшись, она уехала домой одна, в спешке, так и не увидев прекрасного города, холмистого, жаркого, зеленого.

 

Глава 14

Вета вышла замуж в конце октября. Она не хотела устраивать свадьбу, покупать кольца, все это было глупым мещанством, которое, может быть, годилось для ее нелепой одноклассницы Таньки Яковлевой, но не для нее. Да и стыдным, неловким казалось ей в такой день собирать вокруг себя людей, выставлять напоказ то огромное, важное, что должно было с ней случиться и не имело отношения больше ни к кому.

Но на самом деле ничего от нее не зависело. Мама все равно хлопотала и заставила ее надеть белое платье, оставшееся от выпускного вечера. Роман был перепуганный, бледный, Вета словно впервые увидела его.

— Ну что вы, что вы? — шепнула она ему, и они поцеловались здесь же, в незнакомом просторном зале с натертыми темными скользкими полами.

Кто-то открыл шампанское, но оно, щекочущее, шипучее, почему-то не пилось. И дома собралось полно народу, какие-то полузабытые тетки, знакомые, соседки, пришел папин ученик Володя с корзиной цветов, расцеловал Вету в обе щеки, пожал ей руку и ушел. Потом толпой пришли совсем незнакомые и не очень молодые люди — коллеги Ромы. Они вполголоса говорили между собой о делах, стоя группками по углам, и смотрели на Вету с любезными скучающими улыбками, они все были давным-давно женатыми, и что им было до Веты!

Но самым трудным, стесняющим гостем была, конечно, Ромина мать. Они не понравились друг другу сразу, с первой встречи. Вету пугали вымученная ненастоящая улыбка на ее надменном лице, взбитые седые букли над гладким лбом, неприветливый отстраняющий взгляд, словно она боялась, что Вета сейчас кинется ее целовать. Как они уживутся с ней, что будет? Но сейчас Вета не хотела о ней думать, бог с ней, она думала о папе, как просто, как далеко он ушел. Если бы он был жив, все было бы по-другому. Но чего теперь стоили ее сожаления?

Шум за столом нарастал, все говорили глупые однообразные тосты, мама еще носила какие-то блюда, но гости уже начали вставать, отодвигая стулья, — оказалось, что всем пора уходить, будний день, завтра на работу. Вета провожала гостей, смеялась, что-то говорила, пока они не остались наконец одни, своей семьей, да еще Роман с Марией Николаевной, теперь ее свекровью. Немного растерянные, они все снова сели за разгромленный стол, разговор не ладился, один только Роман, счастливый, раскрасневшийся, ничего не замечал вокруг, смеялся своим высоким, сдавленным смехом; наклонившись, целовал Вете руки.

Так странно было на ночь глядя уходить из своего родного дома. Неужели навсегда? Вета не могла себе этого даже представить. Но вот уже стояли у дверей два ее собранных чемодана. Вета кинулась к маме, обняла, непривычно, молча расцеловалась с Иркой, и Роман увел ее.

Первые дни после свадьбы пролетели быстро, путано, словно в тумане. Вета с Романом то и дело уезжали к маме, рассматривали и складывали свои многочисленные подарки, отбирали книги; мама то и дело подносила им связки каких-то вещей, и они отвозили их на машине к Роме, потом снова возвращались посидеть, выпить чаю и снова уезжали. Вету смущала непривычная Ромина квартира, его маленькая комната с треугольным окном, крошечная кухня в темном закутке коридора, ей страшно было подумать, что временами ей придется оставаться здесь наедине с Марией Николаевной, с которой она не умела найти даже темы для разговора. Но выбор был сделан, и надо было как-то привыкать к новой жизни.

В институте все шло своим чередом, Вета никому не рассказывала о переменах в своей жизни, да и некому было рассказывать, близких друзей она себе так и не удосужилась завести. Зато неожиданно познакомилась она с одной компанией, на которую давно уже обратила внимание. Компания эта была довольно разношерстная, были даже ребята с других курсов, а из Ветиной группы не было там никого. Учились они все хорошо, ровно, но без страсти, на вечера не ходили, одевались небрежно и держались как-то особняком.

Вете давно было интересно, что их связывает, про что идут у них такие серьезные, тихие, неулыбчивые разговоры. Однажды она сидела рядом, прислушивалась. Один из ребят, маленький, худой, очкастый, с ранней плешиной на макушке, рассказывал что-то знакомое, и Вета вдруг вспомнила:

— Да это же «Ким» Киплинга…

— Читала?

— Конечно. Только давно, в школе еще.

— Давно, — засмеялся другой. — А мы думали, что ты тоже из этих монстров.

— Почему же они монстры, если интересуются профессией, которую выбрали?

— Да потому, что кроме профессии у человека еще что-то должно быть в голове, согласна? Мы сегодня на выставку, на Кузнецкий, пойдешь с нами?

Так они познакомились, и Вета ожила, словно опять глотнула свежего воздуха своих счастливых школьных лет. Особенно понравился ей плешивенький Костя, парень серьезный, молчаливый, умный. Учился он лучше других, и у него было официальное разрешение на свободное посещение занятий. Поэтому на лекциях он появлялся редко, приносил с собой интересные книги, альбомы; худенькими, как куриные лапы, ручками слистывал драгоценные репродукции, объяснял толково, немногословно, интересно.

Сначала Вета, воспитанная на Третьяковке и школьных восторгах перед передвижниками, даже и верить не хотела, что таким умным, серьезным ребятам нравится эта жуткая мазня, грубая и бесформенная, она сердилась, уличала их, кидалась спорить, а потом сама не заметила, как начала привыкать, сдавать позиции. Да и куда ей было деваться, уже накатывала эра Пикассо, и неожиданно оказалось, что импрессионисты — это милая, дорогая сердцу классика. Вета страстно полюбила Сезанна, дома, захлебываясь, рассказывала Роману о своих запоздалых открытиях, носилась по выставкам, вечерами пропадала у Костеньки, в его высокой чистой комнате, в которой и были-то, казалось, одни только темные старинные книжные шкафы, набитые сказочными сокровищами, а между ними неслышно витала Костина мать, бесплотная старушка с морщинистым, темным, почти коричневым, лицом. Иногда собирались они и у Феди Капралова, потому что у него одного из всей компании была собственная двадцатиметровая комната. Вечера у Феди получались скучные, чего-то в них не хватало, все пили водку, закусывали яблоками, галетами, рокфором, пыжились, что-то из себя изображали. Вете было смешно, но и ссориться с умниками не хотелось. В ее группе время проводили куда глупей, на всех напала эпидемия азартных игр, толпой ездили на ипподром, складывались потертыми рублями, упоенно играли, на лекциях расчерчивали программки, спорили, в перерывах заманивали новичков на воскресные бега; считалось, что новичкам везет. Вета тоже один раз ездила на ипподром, лошади ей понравились, было празднично, весело, ярко, сияло влажное небо, но деньги вылетели быстро, ребята были смущены и больше ее не звали с собой, а ехать самой ей просто не приходило в голову. Второй безумной и еще более нелепой страстью был покер. Ребята собирались пятерками, волновались, кричали, торопили друг друга. Деньги здесь были пустяковые, не то что на бегах, здесь дело было совсем не в деньгах, а в самом процессе игры: ничего не показать на лице, проявить выдержку, повернуть игру по-своему, вопреки картам, — вот что нравилось ребятам. Блефовали они вдохновенно, со страстью, с телефонными звонками и заговорами, после каждой игры спорили, обижались, хлопали дверьми, но на следующий вечер собирались снова. А Вета к картам относилась и вовсе без интереса, в ней жило старое, еще от папы перенятое, недоверие, даже презрение к такого рода убийству времени: карты в семье всегда считались гадостью, чем-то недостойным и неприличным. И Вета снова мчалась к Костику. Она сама себе не смела признаться, что избегает вечеров наедине с Романом.

Милый, милый Роман! Все у них было, в общем-то, хорошо, но как-то неправильно. Вета даже представить себе не могла, как можно было бы ввести его в студенческий круг, и дело здесь было не в ребятах, а в нем, в Романе, — он был не такой, как все, не подходил для ее сверстников. И совсем не из-за возраста. Вот папа никогда не бывал лишним даже в компании ее школьных подруг, с ним все чувствовали себя хорошо и свободно, а Роман сковывал, стеснял даже ее. Он словно боялся того прекрасного, что они сейчас переживали, сдерживал себя, скрывался, таился. Иногда Вете казалось, что это она старшая и должна что-то ему объяснить, успокоить его, узнать, что его мучает, но у нее не хватало смелости. Ей так хотелось думать и говорить о любви, задавать вопросы, молоть чепуху, но, просыпаясь по утрам в чужой чистой маленькой комнатке, она осторожно заглядывала в такое знакомое, родное Ромино лицо и видела, как он отводит взгляд, смущенно трет отросшую за ночь колючую золотую щетину, поспешно одевается, высокий, узкоплечий, несчастный. Вета не понимала, какие сомнения гложут его, не могла найти верного тона, ведь все было хорошо, и она молчала, и он молчал.

— Ну, Рома! — звала она нарочито капризным глупым голосом, и он наклонялся к ней, целовал ее: она обнимала его за теплую крепкую шею, заглядывала в серые с рыжими пятнышками ускользающие глаза и ничего не умела в них прочитать.

А потом они выходили завтракать в общую комнату, и там царила уже Мария Николаевна, которая была с Ветой на «вы», но явно старалась к ней вообще не обращаться, от этого разговоры за столом были еще более натянутыми и неестественными, чем наедине. Господи, в чем она была виновата перед ними?

А вечером после занятий она опять летела куда-то, толкалась среди ребят, моталась по улицам, и только в самой глубине ее сердца тихонько дрожала тайная радость, что потом, после всего, будет темно, будут сильные горячие руки, обнимающие ее с исступленным неистовством, будет Рома.

Вета очень скучала без близкой подруги, с мамой делиться такими вещами она не умела, стеснялась, со школьными подругами растеряла связи. Да что там подруги! Конечно, ей нужна была одна только Зойка, дерзкая, прямая, умная, взрослая. Вете так не хватало ее, и вот однажды вечером после лекций она поехала к ней домой.

Зойка была одна, она сама открыла Вете дверь, в старом халате, натуго перепоясанная, стройная, прямая, черные косы по-девичьи подвязаны над ушами затертыми бантиками. Зойка не удивилась ее приходу, смотрела изучающе, насмешливо.

— Что, надоели пряники, соскучилась по черняшке? — спросила она. — Ну, проходи, садись.

В комнате было жарко натоплено, светло, посередине на столе лежала чертежная доска с приколотым чертежом, который Зойка обводила тушью. Вета разделась, повесила пальто за шкаф на крючок, на знакомое место, встала за Зойкиным плечом, смотрела. Она опять не знала, с чего начать разговор, ей мешала эта вечная Зойкина злая настороженность, желание раздразнить, задеть, ей не хотелось ссориться с Зойкой.

— Вот как ты встречаешь старых друзей, — сказала она примирительно, — непривычного человека прямо сразу бы сшибло с ног, а я терплю.

— Терпи, раз нравится. Что, рассказывать пришла или спрашивать?

— На тебя посмотреть, — соврала Вета, — взбодриться на твоих любезностях, а то закисла совсем.

— Ну и как, взбодрилась? — Зойка засмеялась. — Плохое выбрала время, я сегодня свирепая, как собака, на всех кидаюсь.

— Что, неприятности?

— Наоборот, все идет по плану. Вот Витьку выгнала наконец, давно собиралась, чертить заканчиваю, до стипендии еще тридцать рублей — блеск.

— Чего же ты тогда злишься?

— Чего злюсь? А надоело все. Считать надоело, и чертить надоело, и с дурьем возиться. Хочется такого человека встретить, чтобы его уважать можно было, восхищаться, влюбиться хочется по-настоящему, чтобы был с характером, чтобы сильнее меня, а вокруг все шваль да мелочь.

— Неужели никого нет, достойного тебя?

— Никого, — сказала Зойка, — ну и ладно об этом. Ты-то как живешь? Муж носит на руках, дом полная чаша, а тебе опять чего-то не хватает, верно?

— Нет, не верно, — сказала Вета, ей разом расхотелось разговаривать, расхотелось видеть Зойку, ее красивые, серые, обведенные угольными ресницами глаза. Зачем она ехала сюда, чего искала здесь? — По-моему, ты переигрываешь, Зойка, я, пожалуй, пойду.

— Нет уж посиди, раз такой вышел разговор. Я с тобой не играю, я давно хотела тебе сказать: так нельзя жить, как ты. Кто-то за тебя думает, кто-то решает, кто-то платит, тебя ничего не касается. Ты как во сне переходишь с одних рук на другие, то папа баюкал, теперь муж, кто-то тебе платьица гладит, кто-то выбирает институт, кто-то варит кашку, а ты только ротик открываешь и хочешь, чтобы я тебя человеком считала?

— Зойка! Неужели ты все это говоришь всерьез, я ведь думала, ты просто так, шутишь…

— Какие уж тут шутки!

— Зачем же мы столько лет с тобой дружили, разговаривали, делились всем, зачем, если ты меня всю жизнь презирала?

— Черт его знает, наверное, срок тогда еще не пришел…

— Значит, я тоже была в плане, как Витька?

Зойка вдруг очнулась, заморгала глазами, затрясла головой, насмешка сползла с ее бледного лица, и оно теперь было растерянным, добрым и близоруким.

— Наверное, я действительно наговорила чего-то лишнего, — сказала Зойка. — Когда я встречаюсь с тобой, меня всегда что-то мучает, трудно начать разговор.

— Мне тоже было трудно начать с тобой разговор, я чувствовала твою ненависть, но только это другое дело. А тебе я, кажется, могу поставить диагноз…

— Подожди, Ветка, подожди, все это глупости. Я скучала без тебя, я обиделась, что ты даже не позвала меня на свадьбу, словно мы совсем чужие. И телефона я твоего не знаю. Но я все равно звонила, много раз звонила, я думала — подойдет твой отец, у меня с ним все-таки контакт, а подходила мамаша, и я клала трубку, не хотелось с ней разговаривать…

— Что тебе плохого сделала мама? Послушай, Зойка, я сейчас все поняла, все, что давно должна была понять. Ты не зря меня сейчас перебила, боялась услышать то, что я тебе скажу, но я все равно скажу — ты мне завидуешь, вот в чем дело! Зависть — вот что тебя мучает, я не думала, что ты такая мелкая, но я тебя утешу, утешу… Папа умер много месяцев назад, и с мужем я живу несчастливо, плохо. Ты довольна, Зойка?

— Не может быть! — ахнула Зойка. — Твой отец? Не может быть! Как же я ничего не знала?

Руки Веты тряслись, она никак не могла застегнуть пальто, пуговицы скользили, не попадали в петли.

— Оставь хоть папу в покое, ты напрасно имела на него виды, только из-за меня он терпел твое дурацкое кокетство. Думаешь, я не замечала?

— Неправда, ты ничего не знаешь, он был единственный человек, которого я уважала… Честное слово, Вета. Я не знала, иначе не наговорила бы столько глупостей.

Вета упрямо трясла головой.

— Нет, Зойка, нет, — сказала она, — поздно. Всего этого я не забуду и никогда тебе не прощу. Понимаешь, никогда. И ты, пожалуйста, забудь о нас и никогда больше не звони и не пиши, ты мне больше не нужна.

Ах, как ей сейчас нужна была Зойка, но не эта Зойка, а другая, прежняя, любимая подруга, честная, прямая, надежная! Или Вета ее выдумала и на самом деле ее никогда не было, а так всегда и был — завистливый, злой, голодный звереныш? Вета в темноте летела по улице. Какой ужасный день! Что она сейчас сказала Зойке? Она несчастлива с Романом — вот в чем все дело, она ошиблась, ужасно ошиблась. Зойка кругом права, как глупо, безмозгло она живет, нелепые друзья, случайные, словно кем-то подсунутые ей чужие интересы. Не пора ли задуматься о своей жизни? Куда ее несет, что с ней происходит, что происходит у них с Романом? Но Зойка, с Зойкой все правильно, нет, не будет она терпеть возле себя людей, которые могут смотреть на нее с такой ненавистью, таким отчуждением, нет, никогда.

Роман открыл ей дверь и испугался:

— Что-то случилось, Вета?

Вета молча покачала головой. Она озиралась вокруг, словно хотела проснуться от страшного сна и не могла. Где она? Разве это ее дом? Разве это ее жизнь? Господи, как давно она не вспоминала папу. Горячий комок подступил ей к горлу, она кинулась в комнату, упала на кровать и зарыдала в голос, плечи ее тряслись, а слезы лились так бурно, что подушка сразу стала мокрой и горячей.

Роман молча растерянно сидел рядом, ждал, когда она кончит плакать.

— Ну, так в чем же дело? — спросил он хрипло, безнадежно. — Что ты хочешь мне сказать? Ты не любишь меня, тебе со мной плохо, так?

— Нет, не так, совсем не так, — удивилась Вета. — Просто я плохо живу, недовольна собой. Мне скучно, мне надоело быть маленькой. Я как будто бы сплю и не могу проснуться. Ведь детство давно кончилось, а я никто, нигде. И с тобой мы ни о чем не разговариваем, и обязанностей у меня никаких нет, и учусь я без вкуса. Что со мной происходит?

— Бедная моя девочка, это я во всем виноват, я думал, что тебе нужна свобода.

— Нет, мне нужен друг, которому бы я доверяла, с которым могла бы обо всем говорить, мне нужно нормальное, серьезное человеческое общение, без вывертов, без сложностей…

— Вета, разве мы с тобой не друзья?

— Мы с тобой? Нет, Рома, нет. Ты меня жалеешь, ты как папа. Наверное, ты меня слишком сильно любишь, и мне это мешает. Ты не обижайся, пожалуйста, ты ни в чем не виноват, я тебя люблю и уважаю, но рассказывать тебе я ничего не могу, мне неловко, стыдно, и кажется, что ты меня высмеешь, хотя, конечно, это ерунда. Мне и друг-то нужен, чтобы разобраться, что у нас происходит с тобой. Ой!

— Вот в этом все и дело, Вета, в этом все дело… — Он встал, походил по комнате, подняв узкие плечи, нахохлившись, посвистел сквозь зубы. — Что же нам с тобой теперь делать?

— Рома, может быть, переедем к нам домой? Здесь я сижу, как мышь, взаперти, здесь твоя мама всему хозяйка, я боюсь ее и не знаю, как за что-нибудь взяться…

— Это не выход и не решение. И потом, есть множество причин, по которым это невозможно.

— Причин? Каких причин?

— Всяких. Не будем сейчас об этом, давай лучше поговорим о нас с тобой. Как ты думаешь, это можно еще поправить? Понимаешь, все зависит сейчас от твоего слова. Я готов на все, на все, лишь бы тебе было хорошо…

И только тут Вета очнулась. Ах, опять они говорили на разных языках, каждый о своем, не слушая друг друга. Она хотела быть взрослой, вот он, случай, надо собраться, взять себя в руки, глупо устраивать истерики, и — кому? Человеку, который сам запуган до полусмерти, запуган ею. Господи, какая глупость! Она хлюпнула носом, вздохнула, спустила ноги с кровати.

— Ну что ты выдумываешь, Рома! Все у нас хорошо, прекрасно, просто я поссорилась с Зойкой, в общем-то дурь, ерунда. Привыкнем, притремся, нарожаем детей — трех девочек, двух мальчиков… или наоборот — двух девочек и трех мальчиков?

— Вета, перестань, не надо.

— Надо, надо. Все у нас хорошо, пойми, совсем не в этом дело. Ты не волнуйся, я правду говорю — все у нас хорошо, все наладится, я тебя люблю, ты слышишь, Рома?

И он со всхлипом повалился ей в колени.

«Чепуха, — печально думала Вета, гладя его густые волосы, — какая чепуха, он еще слабее, еще глупее меня, и я должна его утешать».

 

Глава 15

Декабрь был снежный, сырой, серая мгла лежала низко, на самых крышах, и казалось, солнце вовсе не показывается в небе, в два часа уже было темно. И только вечерами, когда на улице зажигались огни, мутные, желтые, в ореолах словно висящего в воздухе снега, делалось как-то веселее на душе. За запотевшими окнами магазинов клубились тени, машины ползли по улицам осторожно, из-за дощатых заборов, скупо обведенных цветными лампочками, запасливые женщины уже тащили первые елки, и вокруг них радостно прыгали закутанные, смуглые от румянца дети.

— Какая у нас все-таки северная страна, — говорила Вета, — подумать только, зима без конца и края, пять месяцев зимы…

— А человечек маленький, голенький, брось его в лесу, нипочем не выживет, — подхватила Ирка, — а нам объясняют, что он — царь природы. Какой же он царь, если не приспособлен к жизни на собственной земле?

— Ира, сними локти со стола, — автоматически, привычно сказала Юлия Сергеевна; она думала о чем-то своем, отхлебывая мелкими глоточками чай из синей кобальтовой чашки с тонким золотым узором.

Вечер был длинный, тихий, Вете так не хотелось уходить отсюда.

— Мам, а когда ты делаешь котлеты, ты чеснок кладешь?

— Кладу. А ты что, взялась за готовку?

— Нет, не взялась. Просто у нее котлеты ужасно невкусные, и борщ невкусный.

— Вот взяла бы сама и приготовила.

— Как же я приготовлю? А она? Мама, неужели вся жизнь вот так и будет: зима — лето, зима — лето, институт — работа, а потом умирать?

— Еще перед этим детей нарожаешь, чтобы было кому ныть после тебя, — добавила Ирка; она снова улеглась грудью на стол, положила на руки темноволосую голову, смотрела весело, задумчиво, лукаво. Ирке шел уже пятнадцатый год, и она очень изменилась, повзрослела, но не выросла, просто другие стали движения, тоньше лицо, изменилось выражение синих с золотым блеском глаз.

— И детей рожать тоже некогда, мне еще четыре года учиться. Скука!

— Вот так новости, ты же в таком восторге была от практики, а теперь вдруг — скука. — Юлия Сергеевна кончила пить чай и сразу же стала собирать со стола посуду.

— То был завод, мамочка, а здесь математику надо сдавать, а я ее всегда ненавидела, ты же знаешь. Ир, а у тебя как с математикой?

— У меня? Никак, у меня со всем никак. Потому что я бесталанная, не то что ты. Мне про тебя в школе все уши прожужжали, какая ты и какая я. Но в твой институт я точно не пойду. Потому что я, Вета, по складу гуманитарий, мне нужно что-нибудь такое, мечтательное.

— Я ей говорю — иди в медицинский, а она и слушать не хочет.

— И не хочу, не хочу, я и папе говорила. Потому что, если бы я пошла в медицинский, я бы умерла от одного воображения, посмотрю на человека, и сразу представлю себе, чем он болен, и сразу окажется — все больные, все умирают, это ужас какая будет жизнь. А я люблю, когда весело. Помнишь, Вет, как у нас раньше было?

Вета снова взглянула на часы: пора, давно пора уходить. Она подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу, вгляделась в темноту.

— Все крутит и крутит, ужас сколько навалило снега. Ну ладно, я пойду, вы тут не скучайте без меня, скоро забегу.

И сразу метель подхватила ее, толкнула в спину, погнала по улице, по знакомой дорожке: метро, четыре остановки, эскалатор, двором назад, через дорогу и дальше по переулочку, по этой дороге она, кажется, могла двигаться даже во сне.

Пока Вета поворачивает ключ в замке, уже слышатся торопливые, тяжелые Ромины шаги, он не может удержаться, кидает сигарету, всегда бежит ее встречать. Объятия, поцелуи, она раздевается, болтает чепуху, летит по квартире, веселая, как птичка. А потом, в темноте, в слабом свечении снега и уличных фонарей, холодно, отстраненно, молчаливо наблюдает за ним, как он раздевается, высокий, узкогрудый, с мягким животом и толстыми плоскостопными ногами. Нет, нет, неправда, она любит его, любит и жалеет… и еще что-то… И кроме того, она не знает, может быть, так все и надо, может быть, такая и есть любовь, и она потом привыкнет. Все может быть.

* * *

В столовой у мамы, в простенке между окон, стояла большая пушистая елка, и в комнате стало тесно, уютно, кисленький запах хвои мешался с запахами пирогов и мандаринов. Веге все-таки удалось уговорить Марию Николаевну. Это было трудно, очень трудно: «Да, Мария Николаевна», «Конечно, Мария Николаевна», «Как вы думаете, Мария Николаевна?» Потом дальше: «Не беспокойтесь, Мария Николаевна», «Я помогу, Мария Николаевна». Вета понимала — если бы свекровь могла растаять, может быть, она бы уже и растаяла, но она не могла. Спасибо, хоть перестала сверкать на нее глазами, даже стала называть по имени. Странно у нее это получалось, со скрипом, с натугой и на «э»: «Э… Вэ-э-та». Но все-таки это была уже победа. А Рома, тот вообще расцвел, сейчас его можно было отвести на веревочке не только к Юлии Сергеевне, хоть на бойню! Ах, стыдно, стыдно было лицемерить! Но что же делать? Не пропадать же ей совсем, не пропадать же Новому году! И вечер оказался неожиданно теплым, семейным, мирным. Часов в десять вдруг пришел поздравлять папин сослуживец Федоренко с огромным фигурным тортом, его уговорили остаться, он обрадовался, смешно ухаживал за мамой, рассказывал старые, не очень приличные анекдоты, а мама расцвела и все время обращалась к нему: «Сергей Степанович… Сергей Степанович…»

Завели патефон, Роман без конца танцевал с Ветой и Ирой, строго по очереди. Он был счастлив, смеялся высоким, сдавленным, хрипловатым смехом, откидывая голову назад, кружился, щелкая каблуками, а Федоренко вытащил Марию Николаевну и несколько раз старомодно и ловко провел ее по комнате под страстные стенания тенора:

Мария Николаевна держалась серьезно, с достоинством, но потом не выдержала, села за пианино, и ее бурная, страстная, стремительная игра, так непохожая на нее саму, произвела на всех такое же сильное впечатление, какое производила в детстве на маленького Рому. Все слушали, сгрудившись вокруг пианино, взволнованные, серьезные. Незнакомая, свободная, явно импровизированная музыка, не по радио, не в концертном зале, а здесь, рядом, в тесной комнате со сдвинутыми стульями и накрытым столом, была другой — прекрасной, важной, имеющей к каждому новое, личное отношение, и все замерли, задумались, даже изменились в лицах. И снова Вета, как той далекой морозной ночью в детстве, унеслась душой в какие-то непостижимые черные космические дали, и снова ощутила провал, бесконечность, сияние звездных миров, стремление улететь, расплавиться, слиться с вечностью. И хотелось, чтобы это продолжалось, длилось!

— Мария Николаевна, дорогая, как это было прекрасно, — говорила Юлия Сергеевна со слезами на глазах, — как это было прекрасно…

Мария Николаевна принимала похвалы сдержанно, сухо наклоняла голову и, только когда Рома поцеловал ей руку, наконец улыбнулась, несколько раз провела этой маленькой белой сухой рукой по его волосам.

— А все равно она зануда, — успела шепнуть Ира Вете на ухо, но тут вдруг засуетился Федоренко:

— Товарищи! Мы же опаздываем, товарищи, Новый год! Осталась одна минута! Шампанское, скорее!

Ира зажигала на елке свечи, погасили свет и посидели минутку в темноте, глядя, как едва колышутся в жаркой комнате слабые желтые огоньки в прозрачных чашечках растопленного воска, из которых то и дело стали скатываться бледные, застывающие на ходу слезинки.

А потом Вета незаметно заснула в углу дивана, и Роман не стал ее будить, он заторопился, чтобы успеть отвезти на метро Марию Николаевну до закрытия.

На следующий день все встали поздно, возились с посудой, доедали остатки вчерашних яств. Но Ирка неожиданно сказала:

— Вообще-то нехорошо. Потому что я бы, например, на его месте обиделась.

* * *

Любовь Романа была мукой, вечной пыткой, дрожанием, трепетом перед этим невозмутимым чистым существом, далеким от него, равнодушным к нему. Ну что мог он с ней поделать? Он жил в постоянной лихорадке надежды и отчаяния, он отупел, растерял друзей, забросил работу, не мог читать. Он не знал, как убить бесконечные пустые зимние вечера, когда ее все не было и не было дома, а он каждую минуту ждал ее, боялся отойти и не мог никуда позвонить. А когда она приходила, все делалось еще сложней.

Вот какая выпала ему судьба. Но он не жаловался, нет, он любил, задыхался от задушенной тайной страсти, впервые в жизни. Он думал: «Этого могло вообще не случиться. Я мог не знать ее, не увидеть, не встретить, я мог никогда даже не почувствовать ничего подобного тому, что сейчас переживаю. Какой ужас!»

Просто надо было взять себя в руки и ждать, ждать, ждать. Никто не мешает ему наслаждаться тем, что ему выпадает, тайно, блаженно, безответно. Он был смешон сам себе в роли подпольного сластолюбца, но что он мог поделать? «Работать — вот что, — говорил он сам себе, — ра-бо-тать».

А на работе тоже все было непросто. Собственно, сама-то работа шла нормально, даже хорошо. Тот метод расчетов, который он предложил и использовал в своей диссертации, оказался плодотворным, полезным, они обсчитали заново несколько узлов и получили интересные результаты, их группа оформила уже одно авторское свидетельство, и готовилось второе. Но тут произошла досадная история. Роману позвонил Ивлиев, фигура известная, значительная, заведующий лабораторией смежного института, и попросил срочно к нему заехать, дело не терпело отлагательства. Роман удивился: никаких особых контактов с лабораторией Ивлиева у него никогда не было, а начинать их он не был полномочен, да и не интересовался тематикой Ивлиева. Об этой тематике знал он кое-что от аспиранта Ивлиева — Рыбачкова, который однажды приезжал к нему с каким-то письмом знакомиться с работой Романа. Работа эта была ему совершенно не нужна, потому что диссертация его была уже практически закончена и пересчитывать все сначала по методу Романа не имело никакого смысла. Однако Рыбачков расспрашивал обо всем с горячим интересом, он сразу ухватил суть работы Романа, понял, что применять ее можно практически везде, в ней важен был сам принцип, и поэтому она оказывалась не просто методической, а открывала целое новое направление исследований. Но тогда все разговором и закончилось, а теперь Ивлиев срочно вызывал Романа к себе.

Роман поехал со смутным чувством ожидания неприятностей и не ошибся. Все было странно. Солидная секретарша колыхнулась ему навстречу, встала и открыла дверь в кабинет, и Ивлиев в кабинете был один, явно ждал Романа, и тоже поднялся ему навстречу, высокий, громоздкий, седой. Это было на него не похоже, Ивлиев был человеком крутым, распущенным, властным, его не любили и побаивались. Он был из тех, кто не понимает власти без грома и крика, а сейчас перед Романом был сахар медович. Он усадил Романа в кресло и своим высоким бабьим голосом, так не подходившим к его внушительной фигуре, стал расспрашивать Романа о делах в институте и его, Романа, делах в частности. Роман отвечал скованно, неопределенно, ожидая, когда же он перейдет к своему интересу, и Ивлиев перешел:

— Вот в чем дело, Роман Алексеевич…

— Александрович… — поправил Роман.

— Так вот в чем дело, Роман Александрович, мне предложили написать книгу, монографию. Это будет большая, солидная книга, которая обобщит все накопленное за последние годы, книга уже в плане. Так вот, чтобы сразу взять быка за рога, я хочу использовать в ней ваши материалы. Вы знаете, как я вас высоко ценю. Правда, ваша методика не так уж нова, но в отечественной литературе вы… безусловно… Словом, я приглашаю вас быть соавтором одной из глав, вот ознакомьтесь с планом монографии, он уже утвержден ученым советом.

Роман растерянно взял одинокий серый листок и пробежал его глазами. Так он и знал. Книга вся, целиком, была посвящена его проблеме, а его приглашали участвовать в одной убогой методической главе. Да, Ивлиев не терял времени даром, он разобрался в проблеме как следует, ничего не забыл, ничего не пропустил, все оценил по достоинству, это был наглый грабеж. Зачем он позвал Романа, чего хотел от него? Дополнительных материалов? Но все основные данные были опубликованы в статьях, все подробности были в диссертации, а проблему в целом и ее значение Ивлиев прекрасно почувствовал сам. Какая альтернатива была у Романа? Стать соавтором, имя которого будет напечатано в конце, в оглавлении, мелкими буквами, или оказаться совсем ни при чем. Конечно, согласись он — к Ивлиеву вообще не может быть никаких претензий, они написали монографию вместе…

Роман поднял глаза. Ивлиев сидел как ни в чем не бывало, улыбался большим расплывчатым щербатым ртом, белые брови вопросительно-приветливо приподняты:

— Ну так что?

Роман покачал головой:

— Нет, Владимир Иванович, мне ваше предложение не подходит.

— Ну, на нет и суда нет, — удовлетворенно откликнулся Ивлиев и сразу торопливо стал подниматься из кресла.

— Правда, я не уверен, есть ли у вас моральное право на такую монографию, — решился Роман и тоже поднялся.

— Моральное право? Ха-ха-ха, — Ивлиев захохотал и стал радостно хлопать Романа по плечу. — Какой вы, однако, странный, наивный человек, неужели вы думаете, что что-то в науке принадлежит вам или мне, наука не знает границ, я пишу монографию, ее будут читать ученые, на ней будет учиться молодежь, а вы хотите хранить свои секреты для одного себя и вместо славы обретете безвестность. Кому нужна ваша кубышка?

— Но ведь вы беретесь за чужую тему.

— Ну вот вы опять, — сказал Ивлиев плачущим бабьим голосом, — чужое, свое… Это наука, это общее. И, кстати, у меня есть статья с Рыбачковым, довольно обширная работа, и, между прочим, опубликована еще до вашей защиты. Не читали? Не может быть. У нас многие, многие выводы совпадают. Я думаю, вы читали, просто, знаете ли, уверен…

— Не хотите ли вы сказать, Владимир Иванович, что это я воспользовался вашими данными?

Ивлиев вдруг побагровел, улыбка сбежала с его лица, и оно сразу стало злым, барственным.

— Ну, знаете, Ивановский, вы переходите все границы, где вы воспитывались? Я, понимаете ли, не мальчик, чтобы выслушивать ваши грязные намеки. Я сделал вам серьезное, солидное предложение, а вы грубите, разводите какие-то склоки. — Он помолчал и вдруг выкрикнул своим пронзительным противным голосом: — Склочничать нехорошо, стыдно, молодой человек!

Роман выскочил из душного кабинета, секретарша теперь не поднялась, а только выглянула любопытно из-за огромной пишущей машинки, она все слышала. Так вот для чего вопил Ивлиев. Он предупредил его, как будут расценены любые его шаги. Он сделал больше, уже пустил о нем поганый слушок: этот Ивановский неблагородный человек, склочник. «Господи, и почему я такой невезучий, — со злостью думал Роман, — почему это должно было случиться именно со мной?»

Вернувшись в институт, он сразу же разыскал своего начальника и, волнуясь, прямо в коридоре в лицах передал ему весь разговор. Михальцев задумчиво скреб синюю щетину на щеках.

— Вот проходимец, — сказал он, — вот мерзавец! Прощайся теперь со своими амбициями, этот из зубов ничего не выпустит. А ты тоже хорош, помчался! Кто тебя к нему гнал? Почему со мной не посоветовался? Я бы тебе сразу сказал, что с этим разбойником нельзя иметь дело.

— Ну и что? — усмехнулся Роман. — Что бы изменилось?

— Что бы изменилось… Ничего, конечно. Послушай, а ведь, пожалуй, есть выход! Честное слово, есть, Роман! Книга-то дело долгое, не то что статья, и агентурные данные у тебя есть, ты видел план. Сейчас накатаешь статью, большую, теоретическую, тебе, дураку, давно надо было ее написать, и отправим в солидный журнал, в академический, это я беру на себя. Только бы не попала к Ивлиеву на рецензию, за этим надо будет последить, и мы еще посмотрим, чья возьмет! Ах ты, собака, ты еще у нас попляшешь!

И теперь Роман корпел над статьей. Нет, это было совсем не так просто превратить свои мечты, предвидения, надежды во что-то осязаемое, доказанное, явное. Одно дело — изложение конкретных материалов, расчеты, в которых он чувствовал себя как рыба в воде, и совсем другое — теория, где каждое слово надо было взвешивать, обдумывать, проверять, и от этого слова делались неповоротливыми, деревянными, мысли лишались полета, застывали, кружились на одном месте. Легко будет Ивлиеву с его авторитетом, с его беспринципностью, наглостью, равнодушием к проблеме. Роман же дорожил в ней каждой мелочью и не мог, не мог позволить себе ни неточности, ни небрежности. Он сидел в столовой за обеденным столом, обложившись бумагами, подперев рукой тяжелый подбородок, писал, черкал, надолго задумывался, курил, прислушивался к Ветиным шевелениям, скрипам, смешному бубнящему голосу там, за дверью их комнаты. Вета тоже занималась, у нее началась сессия. Иногда Вета входила, заглядывала ему через плечо, вздыхала:

— Господи, надоело-то все как! Зубришь, зубришь… А ты все на том же месте? «За последнее время в нашей стране и за рубежом все большее значение приобретают…» Кошмар какой-то. Я думала, у тебя наука, а это такая тоска. Ром, пойдем в кино, не хочу учиться, хочу жениться.

Роман улыбался, ласково качал головой, целовал ее в щеку, брал сигарету, и снова они расходились по комнатам, и в квартире снова наступала зимняя, полная скрипов и шорохов, вязкая тишина.

А потом неожиданно, как-то само собой все пошло и написалось быстро, но еще и еще приходили мысли, смелые, точные, уже уложенные в короткие четкие фразы, новые и новые выплывали доказательства, он вписывал, делал вставки, прочитывал и дополнял снова, уже пора было остановиться, а он никак не мог. Двадцатого он отнес наконец статью Михальцеву, и они опять читали и правили ее вместе, а потом отдали машинистке.

И вдруг наступило затишье.

Роман огляделся вокруг себя и увидел, что все изменилось. Зима наступила морозная, ясная. В небе стояли крошечные розовые облака, как дамские пуховочки, и какой-то странный, сильный дул ветер, и в институтском дворе под его окном клонились в одну сторону белые ветки ясеней, и бледно-золотые семена на них, казалось, хотели оторваться, плыли, текли по ветру и не могли уплыть, они были похожи на Ветины волосы, легкие золотистые завитушки на ветру. Ветер поднимал с крыш снежную пыль, но стена дома была желтая, солнечная, яркая, и от этого казалось, что весна будет совсем скоро. Конечно, это была ерунда, шел январь, зима еще только налаживалась, набирала силу.

У Веты через несколько дней начинались каникулы, и неожиданно она переехала к маме. Это было глупо и обидно. У Романа как раз тоже освободились вечера, и они могли бы побыть вместе, но она уехала, и тащиться каждый вечер за ней к Юлии Сергеевне было неловко. Роман не знал, куда себя девать, маялся, скучал и от скуки опять засел работать. И мысли его потекли спокойно, гладко, уверенно, он словно бы разогнулся, словно с его плеч сняли тяжкий груз и он мог дышать ровно, без напряжения. Что же это такое было? Почему любовь так страшно угнетала его? Он думал, что погубил Вету, но он губил и себя, свое тщеславие, свои надежды. Пусть все идет, как идет, а ему, Роману, надо работать, хватит валять дурака, у него тоже есть своя миссия в жизни, он родился, чтобы сделать что-то стоящее. За своими теориями он последнее время запустил текущую работу, нора браться за нее. А вечерами — музыка. Он пошел и накупил себе сразу несколько билетов. Как хорошо было слушать музыку одному, не оглядываться, не следить за своим лицом, расслабиться. Как хорошо, что сегодня Моцарт, фортепьянные сонаты, горько-сладкая, легкая, пронзительная, прозрачная музыка, чистота. Он сидел, расслабив длинные ноги, втянув крупную голову в плечи, закрыв глаза. Музыка была как тишина, как облегчающие слезы, как его несчастная любовь. Он испытал такое блаженство, такое успокоение, какого не знал давно, и ушел освобожденный, не дожидаясь конца.

Вета вернулась через несколько дней, встревоженная, странная, заглядывала ему в глаза, ласкалась:

— Ром, ну ты что? Обиделся на меня, Ром?

Роман поднимал светлые брови, старательно таращил глаза:

— Я? С чего ты взяла? Успокойся, девочка, все в абсолютном порядке, я очень рад, что ты опять дома.

— Правда? Ты мне не врешь, Ром? Ты не сердишься?

— Правда, не сержусь. Хочешь пойти сегодня в консерваторию, у меня один билет?

Но Вета так резко, так испуганно вскинула на него глаза, что он сразу отступил, потупился, забормотал торопливо:

— Да бог с ним, с билетом, побудем дома или, хочешь, пойдем в кино, как ты хочешь…

— Я хочу, чтобы ты пошел в консерваторию, обязательно. И никаких разговоров.

И он пошел. Но музыка не шла ему в душу. Оркестр грохотал невыносимо громко, скрипки визжали, медь неистовствовала, а он сидел и сидел, мучился, как от головной боли, и не мог уйти. Решить было так легко, но как невыносимо трудно выполнять свое решение.

На улице был мороз, ветер жег щеки, прихватывал колени. Он почти бежал, подняв воротник, отвернув лицо от ветра, глаза слезились, дыхание влажным инеем оседало на воротнике. Он взглянул наверх: полукруглое окно желто, уютно светилось, мать ждала его; только слева, там, где была их комнатка, в окно был врезан глухой черный треугольник. Спит.

Он ужинал, долго разговаривал с мамой о всяких пустяках, пил горячий чай, потом ушел в свою комнату, раздевался осторожно, тихо, чтобы не разбудить Вету. Но Вета не спала.

Он придвинулся, осторожно обнял ее и вдруг впервые за все эти долгие месяцы почувствовал, что он не один, их двое, Вета была вместе с ним, такая же задыхающаяся, изнемогающая от пламени и жара, от жуткой какофонии скрипок и литавр. Этого не могло быть, но это было, это ее руки вжимались ему в плечи, это ее губы длинно всхлипывали на его плече, это она затихала рядом, родная, горячая, усталая.

Он лежал на спине, глядя в сумрачное окно, и смотрел, как невероятно быстро, толкаясь, плыли по небу серые, подсвеченные городом облака. «Они не могут так быстро плыть, — думал он, — мне это снится». Он слышал, что Вета не спит, но лежал не шевелясь, молча глядел в окно. И она, точно услышав его мысли, легким скользящим движением придвинулась к нему, прижалась и затихла, положив голову ему на плечо.

 

Глава 16

Однажды, после окончания занятий, спускаясь по институтской лестнице вниз, в вестибюль, Вета замерла от изумления. Там возле раздевалки сидела на подоконнике Ирка в своей короткой коричневой шубке и болтала ногами. Ее худые коленки смешно торчали из-под шубы, а физиономия сияла. Ирка была не одна. Возле нее стояли плотный моряк в черной шинели и еще один, повыше, в сером свободном пальто.

— Ира! Как ты сюда попала, что случилось?

— Ничего не случилось. Просто мы шли мимо и решили к тебе заглянуть. Ну ты хоть их узнаёшь?

Только теперь Вета догадалась. Да это же были Баргайсы, мальчики из их детства, в доме которых они отдыхали когда-то на Рижском взморье.

— Ну, конечно, — сказала она. — Ты — Марис, а ты — Айнис, мне же Ирка про вас все уши прожужжала. Где вы теперь?

Айнис засмеялся.

— Я в политехническом, а он уже кончил мореходку. Вот приехали посмотреть Москву.

— Неужели в первый раз? Ну, пошли. А где же вы живете?

— Они в гостинице, Вет. Представляешь, я звала их к нам — не захотели. А я у них в гостинице уже была. Интересно!

— Наш пострел везде поспел. Ну, так с чего мы начнем?

— Конечно, с обеда, — сказал Айнис. — У нас уже к столик заказан. В ресторане «Астория».

— Ах вот оно что! Я вижу, вы взялись за Москву всерьез.

— Вообще-то мы в Москве уже два дня, — вступил в разговор Марис, и голос у него оказался неожиданно низким, густым. — Мы вас совсем не хотим беспокоить. Это просто так, товарищеский ужин.

— Ой, а меня пустят? — волновалась Ирка. — Надо было мамины туфли на каблуках надеть.

— Со мной пустят, — сказал Марис, — я возьму тебя под руку, а ты сделаешь серьезный вид. Ты же уже совсем большая, настоящая девушка.

Они вышли на Калужскую, взялись под руки и зашагали вниз, к площади, только Ирка дергала Вету сзади за пальто и делала непонятные знаки.

— Ира, ты что? — спросила наконец Вета, когда они уже вошли в вестибюль метро.

Ирка вытаращила на нее синие сердитые глаза, возмущенно пыхтела.

— А Роман? — спросила наконец она. — Почему ты не зовешь Романа?

— А почему я должна его звать? Они ведь его не приглашали.

— Приглашали — не приглашали, какая разница? Совесть у тебя есть? Хоть бы позвонила ему, что идешь веселиться.

— Хорошо, я позвоню. Только я не понимаю, Ирка… Хорошо, я позвоню.

«Астория» сверкала белыми скатертями, сияла хрустальными люстрами и зеркалами, между столиков стремительно носились черные официанты, играла музыка. Их стол был уже накрыт — не очень обильно, но изысканно: шоколад, фрукты, шампанское в серебряном ведерке. Мальчики щелкали каблуками и наклоняли головы, приглашая их танцевать. С изумлением смотрела Вета, как преданно и осторожно Марис поддерживал в танце тоненькую, легкую Иркину фигурку, а Ирка принимала это уверенно, спокойно, что-то быстро шептала ему на ухо и серьезно взглядывала в глаза своими широко открытыми темными глазами.

— Послушай, Айни, — со смехом сказала Вета, — да у них с Марисом настоящий роман!

Айнис быстро взглянул на нее, сказал осторожно:

— Ты тоже заметила? Да. Это не очень хорошо. Марис… ты понимаешь, он немножко… как бы это сказать… немножко грубый человек. И потом, он, наверное, скоро женится, у него есть невеста. Не совсем невеста, но, наверное, скоро будет.

— Господи! Ну и что? Честное слово, это все глупости, она ребенок совсем, нельзя же принимать все всерьез!

— Ну почему? У нас в Латвии такие вещи всегда принимают всерьез.

Танец у них сбился, они остановились посреди площадки, Айнис взял Вету за руку и решительно повел к столику. Он налил себе коньяку, выпил и взглянул на нее веселыми серыми глазами:

— Я действительно совсем заморочил тебе голову. Ну, а ты, Вета, как ты живешь?

— Я живу замечательно.

— Ты совсем не изменилась, такая же красивая, только, по-моему, не очень веселая.

— Я? Я удивительно веселая. Только, я думаю, нам уже пора домой.

— А домой нельзя. У вас в Москве из ресторана никто не уходит, пока не споют «Спокойной ночи».

— Как это?

— А вот так: «Что сказать вам, москвичи, на прощанье? Как отплатить вам за ваше вниманье… Спокойной ночи, вспоминайте нас». Утесов поет. Эх ты, а еще москвичка!

На улице стояла уже настоящая весна, мокрые улицы блестели, отражая огни притушенных витрин, воздух был теплый, сладкий, незнакомый, словно его сменили, пока они сидели там, в душном, накуренном зале ресторана. Весна!

* * *

Как-то вечером Роман вернулся с работы необычно веселый, помолодевший, возбужденный.

— Послушай, Вета, — сказал он, — и ты, мама, тоже послушай. Это очень серьезно. В общем, дело в том, что мне предложили перейти на другую работу в совершенно новую закрытую фирму. Это предложение для меня большая честь. Представляете, оказывается, их шеф сам прочитал мою статью и сказал, что я должен работать у них.

— А кто такой этот шеф?

— В общем-то, я даже не знаю его фамилии, да и мало кто ее знает, его называют просто по должности — Главный конструктор, но это огромная фигура, просто гигантская. Они занимаются такими вещами, что просто голова кружится; в общем, это связано с космосом.

— С чем, с чем? Господи, только космоса нам и не хватало!

— Рома, а это не опасно?

— Какая опасность, мама, я же инженер, а не летчик. Но это очень интересно. Нет, ты понимаешь, то, что он меня сам приглашает, — это просто чудо. Я буду работать за городом, немножко далеко, но какое это имеет значение. Словом, я согласился. Они мне дали два дня на размышление. Представляешь, там не теряют времени зря, сразу быка за рога… и соглашайся. Правда, оформление очень долгое, но это ничего, зато работают они как черти. Так хочется настоящего дела! А здесь эта дурацкая мышиная возня с Ивлиевым, с приоритетом. Наплевать на приоритет, важно, чтобы само дело чего-то стоило.

— Ого, какая речь, — усмехнулась Вета. — Ты, по-моему, и правда на седьмом небе от счастья, первый раз тебя таким вижу.

— Да, я счастлив и горд, — он засмеялся своим заливистым странным смехом, — я ведь, в сущности, очень честолюбивый человек, а ты этого даже не знаешь. Я сегодня счастлив.

— Такое солидное учреждение — и так далеко, — сказала Мария Николаевна. — Неужели у них нет чего-нибудь поближе к центру? А ты тоже хорош, Рома, соглашаешься сразу, ничего не узнав. Может, были места и лучше, раз уж тебя приглашает сам Главный конструктор?

— Ах, мама, ну что ты говоришь, какие условия? Не интересуют меня никакие условия, меня интересует работа. А если ты волнуешься из-за зарплаты, то платят там даже больше, ты ничего не потеряешь, и никто ничего не потеряет. — Улыбка его гасла, он ходил по комнате, потирая большие белые руки, свистел сквозь зубы.

Разговор не получался, но и разойтись они не могли. А в первом часу ночи вдруг раздался звонок, звонила Юлия Сергеевна.

— Вета, извини, что я так поздно, но я просто схожу с ума, Ира не у вас?

— Нет, мама, что ты, я ее вообще несколько дней не видела и не слышала.

— Ума не приложу, где она может быть.

— Ну, знаешь, наша Ирина — человек самостоятельный. Да она, наверное, с ребятами, с Баргайсами.

— Вета, подумай, что ты говоришь. Может быть, она и с ними, но где — в такой час? Что она делает?

— Мама, я сейчас возьму такси и приеду. Конечно, все это ерунда, и она сейчас явится, но я приеду. Слышишь, не сходи с ума, все будет в порядке…

«Господи, только бы это не было связано с Марисом, — думала Вета, поднимаясь по знакомой лестнице с узорными чугунными перилами. — Что мне говорил тогда Айнис, на что намекал? Да нет, не может этого быть, она, наверное, давно уже дома».

Но Иры дома не было, пахло валерьянкой, мама металась по квартире:

— Вета, наверное, надо позвонить в бюро несчастных случаев, а я боюсь. Я не знаю, что делать.

— Мама, ничего не надо делать, поверь мне, надо ждать. Она придет, вот увидишь.

Неожиданно громко в ночной тишине пустой квартиры раздался телефонный звонок. Вета торопливо схватила трубку. Но это звонил Роман:

— Она не пришла? Вета, я немедленно выезжаю.

— Не надо, Рома, я тебя умоляю, не надо. Все будет нормально, я переночую здесь, ты нам совершенно ничем не сможешь помочь, только еще больше будет суеты. В любом случае она не одна и скоро придет. Я тебе тогда позвоню.

Ирина пришла в начале третьего. Открыла дверь своим ключом и удивленно уставилась на Вету:

— Чего это ты здесь? Мама! Но ведь я говорила тебе, что они уезжают, должна же я была их проводить! А поезд уходит поздно. Ну чего ты смотришь? — Ирка была румяная, сияющая, таинственная. — Потому что метро уже не ходит, я шла с вокзала пешком, я думала, все давно спят. Здорово так было!

— Что было здорово? — растерялась Юлия Сергеевна, нервно заглядывая Ирине в глаза. — О чем ты говоришь?

Ирина засмеялась:

— На улице было здорово, мама. Иду — никого, весна, Москва и я. А идти все-таки далеко, но совсем, ни капельки не страшно, даже весело. Только жалко — мальчишки уехали.

Они погасили свет и лежали в прозрачной темноте, в своей старой, до мелочей знакомой детской. Ирка ворочалась на кровати, и наконец раздался ее голос, полный едва сдерживаемой радости:

— Вета, а ты знаешь, я целовалась! Нет, ты не думай, что как-нибудь там в щечку, — по-настоящему! Он меня вот так взял ладонями за щеки и поцеловал.

— Кто — он?

— Ну конечно, Марис, разве ты не поняла раньше? Вета, ты знаешь, я его, наверное, люблю.

Вета смотрела на нее, не зная, что ответить. Нужно ли было рассказывать Ирке то, что сказал ей Айнис? Зачем ей знать это? Пока они встретятся снова, пройдет много времени и, может быть, Ирка забудет о нем. Господи, как странно, Ирка уже совсем большая, и она, Вета, жалеет ее. Почему? Да потому, что сама не верит в любовь.

— Ира, а как он относится к тебе?

— Он тоже… Я же говорила тебе, он сам, первый… Вернее, я-то люблю его давно, с детства, а он меня увидел только сейчас, но это все равно. Потому что потом, когда я вырасту, мы, наверное, поженимся. Вета, мне так нравится, что у них большая семья. Потому что, представляешь, сколько у меня будет родственников? И даже Айни будет мне как брат. А знаешь, как он ко мне относится? Еще лучше, чем Марис!

— Послушай, Ира! Откуда ты все это взяла! Он что, сделал тебе предложение или намекнул как-то?

— Ничего он не намекал. Но что же я, маленькая? Я сама все понимаю. Разве у вас с Ромой было не так?

— Рома — это совсем другое дело, — сказала Вета с невольным вздохом. — Что Рома? Думаешь, я уверена, что так и надо было поступить? Совсем нет. Куда я спешила? Не знаю.

— Это, наверное, потому, что ты его совсем не любишь, а я — люблю! Ты знаешь, когда он меня целовал, у меня даже коленки подогнулись. Вета! А когда ты целуешься, как ты дышишь — носом, да? А я совсем задохнулась, но это, наверное, потому, что ничего не соображала от счастья. А Айни злился… Вета, только смотри, маме — ни слова, а то знаешь, какая она у нас. Еще начнет проверять письма или вообще запретит с ними встречаться, придется прятаться, а я, знаешь, этого не люблю.

— Я не скажу, Ирка, только знаешь что? Ты все-таки себе не очень-то доверяй. Может, еще и разлюбишь его, мне, например, Айнис нравится куда больше…

— А жалко, что ты уже женатая, правда? Вышла бы замуж за Айни, а я — за Мариса, и были бы мы еще больше сестры, только все бы вышло наоборот, я была бы главнее, потому что Марис старше, а ты бы стала младшая…

— Ох, Ирка, какая же ты еще глупая, а уже собралась замуж…

— Я не глупая, я веселая. Ты, Вета, раньше тоже такая была, даже еще веселее.

— Так то — раньше…

Она лежала и думала. «Вот как просто испортить себе жизнь, один раз ошиблась — и навсегда? И больше уже ничего не будет? И никакой любви? Почему я жалею Ирку? Это меня, меня надо жалеть. Это я испортила себе жизнь. И не только в Роме тут дело. Почему я выбрала такой институт, чего я искала в нем? Мне надоела эта физика и электротехника, и все это ужасное, чужое, железобетонное, там ничего нет для меня, для моей души. Что я натворила с собой? Что мне делать?»

— Вета! Ты уже спишь? — прошептала Ирка счастливым, замирающим голосом. — Ве-та…

Вета не ответила. Она лежала, уткнувшись лбом в холодную стенку, и думала. Но она ничего, ничего не могла придумать.

* * *

На улице уже светило апрельское солнышко, и от луж, от солнца, от синевы больно было глазам. Вета бродила по Петровке, по Столешникову, без дела заходила в магазины, толкалась в пестрой весенней толпе — она прогуливала. Хорошо было здесь, в самой шумной, самой живой сердцевинке города, хорошо подставлять лицо солнцу, чувствовать себя сильной, молодой, красивой, ловить на себе чьи-то взгляды и улыбаться им навстречу. Нет, жизнь еще не кончена, даже не начиналась как следует. Отчего ей так страшно было тогда, ночью? Институт? Институт у нее отличный, серьезный, настоящий, и со всем она прекрасно справляется, и народ у них веселый, хваткий, дельный. Что ей тогда померещилось? Неужели просто позавидовала Иркиному детскому сиянию, ее наивности, ее мечтам? И чем ей плох Роман? Второго такого мужа нет ни у кого на свете. А любовь… Любовь была раньше, три года назад, когда они только встретились. Конечно, все постепенно затухает. Да и стоит ли думать об этом, когда на дворе весна? Как-нибудь все непременно устроится и будет прекрасно, она это чувствует, чувствует! Эта радость, это замирание сердца не могут обмануть. Все будет хорошо.

А вот и ее любимая кондитерская. Здесь продаются самые вкусные в Москве пирожные. Она несколько минут маялась перед витриной, глаза разбегались, и она не знала, что выбрать. Она с удовольствием перепробовала бы все пирожные, хоть по кусочку от каждого, но по опыту знала — больше двух ей не осилить.

Она держала пирожные на бумажке, пальцы были липкие, сахарная пудра сыпалась на пальто. И все-таки невозможно было есть их здесь, в сумраке и парном тепле кондитерской, когда там, на улице, сияло такое солнце. Она стояла у стены, ела, смакуя, потихоньку, незаметно слизывая сладость с пальцев, а перед носом у нее барабанила капель и осыпала ее мелкими, как пудра, брызгами.

Покончив с пирожными, Вета вздохнула, накрепко утерлась платком и, довольная, зашагала вверх к Пушкинской. И вдруг она остановилась, пораженная. Навстречу ей по Столешникову, опустив голову, заложив руки за спину, медленно шел Роман. Он был в длинном черном пальто, без шляпы, и его густые светлые волосы ярко взблескивали на солнце.

Рома! И все-таки она колебалась несколько мгновений: не пройти ли мимо? Но нет, почему? Это так здорово, что они встретились. Роман улыбнулся ей слабо, отчужденно, словно не очень был удивлен, столкнувшись с ней на улице.

— А я сдал документы, идти, в сущности, некуда… Ты свободна? Может быть, погуляем немного, поговорим? Тебе не кажется, что нам давно надо поговорить?

— О чем, Рома?

— Так, о разных пустяках. В сущности, я хотел бы, чтобы ты ответила мне только на один вопрос: ты собираешься от меня уйти?

— Я? С чего ты взял, Рома? Почему ты так со мной разговариваешь? Что случилось?

— А ты считаешь, что ничего не случилось?

— Ничего, абсолютно ничего. — Она схватила его под руку, вцепилась в жесткий черный рукав, заглядывала в его упорно наклоненное вниз лицо.

— Значит, ничего. Ты просто так, без всяких причин неделями не ночуешь дома, без всяких причин устраиваешь так, чтобы я не мог сопровождать тебя? Нет, Вета, так не бывает. У всего на свете есть свои причины. Может быть, ты даже сама не отдаешь себе в этом отчета. Тебе неприятно быть со мной, видеть меня?

— Что ты, Рома! Откуда ты это взял?

Роман усмехнулся:

— Я же не мальчик, — сказал он, густо краснея, — скажи лучше честно: я тебе противен?

— Да! — сердито выкрикнула Вета. — Если ты хочешь знать — да! Никогда не думала, что ты можешь вообще разговаривать со мной о таких вещах, да еще в таком тоне, так грубо. Как ты мог, Рома? Я тебя вообще не узнаю, что с тобой делается? В чем ты обвиняешь меня? Что я не такая испорченная, как другие женщины, которых ты знал раньше, до меня? Ты об этом со мной говоришь?

Роман вдруг очнулся, поднял голову, осторожно заглянул Вете в глаза:

— Извини меня, ты, наверное, права. Я действительно не знаю, что со мной делается. Это все из-за работы. Ты знаешь, переходить на новое место очень трудно, как-то стыдно перед всеми, кто остается. Михальцев, тот вообще на меня не смотрит, как будто я какой-нибудь предатель. В сущности, я, наверное, действительно его предал, он со мной столько возился, и эту статью заставил меня написать тоже он. А если бы не статья, кто бы меня там узнал? В общем, как-то нехорошо на душе.

— И ты решил выместить все на мне?

— Нет, Вета, нет, это совсем другое дело. Просто я очень боялся, что ты от меня уйдешь. Поедешь однажды ночевать к Юлии Сергеевне и… не вернешься…

Вета вздохнула и прижала к себе его руку. Да разве не об этом думала она много раз? Значит, он все замечал, обо всем догадывался и молчал, а она сердится на него, кричит, делает вид, что обижается. Разве она на самом деле обиделась? Конечно, нет, все она врет. Но ведь нельзя же ему признаваться. Что тогда они оба будут делать?

— Ну, не надо, Рома, ладно. У меня, конечно, тоже бывают всякие настроения, но потом ведь это все проходит, правда? Хочешь, давай посидим немного на солнце.

На Пушкинской площади плавился, блестел последний снег, но асфальт уже был чистый, сухой. Дети играли возле памятника, в последних лужах купались и чирикали воробьи, и скамейки были почти все заняты, жмурились на солнце старушки, женщины качали коляски, молодежь толкалась и хохотала, мужчины шуршали газетами. А Пушкин стоял, отвернувшись от них, почти спиной, опустив голову, черный, задумчивый, печальный, и чем-то был похож на Рому, каким Вета встретила его сегодня в Столешниковом.

Они сели на скамью, на оставленную двумя старичками газету, сидели молча, впитывая тепло, звуки, запахи этой ранней московской весны, и Вета чувствовала щекой, как нагрелось на солнце черное сукно Роминого пальто. Потом подул ветерок, потянуло по скверу собравшуюся в каменных углах прошлогоднюю пыль, стало зябко, и они поднялись, смущенные тем, что разговор опять застрял. Но все-таки они были вместе, дружно вышагивали по улице Горького вниз, к метро, ежились от вдруг набежавшей весенней прохлады, и Вета ловила в темных стеклах витрин свое отражение и была довольна тем, что иногда мелькало там, — они были красивой парой, высокие, молодые, светловолосые. «Все должно быть хорошо, — думала она, — все будет хорошо».

 

Глава 17

Приближалось лето, а в делах Романа по-прежнему не было никакой ясности. Космическое ведомство молчало, словно забыло о нем, но и у себя на работе он стал будто чужой, на него обиделись. Теперь он понимал, что сделал ошибку, рассказав обо всем Михальцеву, ему просто не терпелось поделиться своей радостью, успехом, но это была глупость. Порывистый, нервный, желчный Михальцев, который всегда помогал ему, оберегал, как тигр кидался на его защиту, когда Роман был его человеком, теперь стал с ним сух, холоден, официален. Теперь Роману ничего не поручали, ничего не рассказывали, он словно повис в безвоздушном пространстве. Демократическая, свободная, дружеская обстановка в лаборатории сохранялась по-прежнему, но он был исключен из нее, оказался один. Он пытался сломить отчуждение, неуклюже, беспомощно влезал в чужие разговоры, выскакивал со своим мнением, тыкался носом в насмешку или недоумение и сам понимал, что смешон.

Это был его проклятый замкнутый характер, он ни с кем не умел быть по-настоящему близок, его уважали, даже, может быть, любили, но доверительных, легких, приятельских отношений у него не было ни с кем, женатым людям был непонятен его образ жизни, для холостой молодежи он был слишком серьезен, слишком солиден. Да и степень его и его успехи, прибавляя ему научного веса, ставили его в лаборатории особняком. Если сказать по чести, раньше он даже гордился этим, но теперь… Каждый день он назначал себе поговорить с Михальцевым и каждый день откладывал, стыдился, ждал чего-то. Но однажды случай все-таки представился. Они вместе возвращались с ученого совета, было поздно, из лаборатории уже все разошлись, они были вдвоем. И Роман решился.

— Юрий Константинович, мне необходимо с вами поговорить, — сказал он ему в спину и замер, ожидая ответа.

Михальцев обернулся с язвительной улыбкой:

— Что вы говорите? О чем же это?

— Юрий Константинович! Мне очень неприятно, что наши отношения так изменились последнее время…

— Вот уж не думал, что ты, как барышня, любишь выяснять отношения!

— Я не люблю выяснять отношения. Но я оказался в нелепом положении неблагодарного, чуждого коллективу человека. Вы же знаете, что это не так. Я всегда помню, как много вы для меня сделали… Нет, я не так говорю…

— Скажи, Роман, а ты бы мучился так, если бы тебя оформили побыстрее? Только честно. Наверное, махнул бы хвостом и был таков? Просто ты волнуешься — а вдруг не выйдет, и здесь отношения уже испорчены. Правильно я говорю?

— Не знаю, — Роман смутился, — может быть, что-то такое и есть, но совсем в другом смысле. Я, конечно, тревожусь, что они так долго молчат, но ведь я не ищу никаких выгод и не готовлю отступного, мне просто очень тяжело чувствовать себя отверженным в лаборатории, с которой у меня так много связано…

— Ну что тебе сказать, Роман, ты же знаешь, мы все так относимся к своей работе и именно поэтому остаемся ей верны, хотя тоже догадываемся, что, наверное, существуют и другие места, может быть, и лучше оснащенные, и более перспективные. Но, видишь ли, все ухватить нельзя, погонишься за одним — упустишь другое.

— Значит, по-вашему, я совершил ошибку? Мне не надо было соглашаться?

— Я сказал, что надо иметь мужество терять.

— Юрий Константинович! Неужели вы это всерьез? Вы что — наказываете меня? За что? Неужели же нельзя отнестись к этому иначе, как к нормальному, обычному движению жизни?

— Все можно — теоретически. А практически — плевали мы на твое движение, ты уж меня извини. Двинулся — и иди, чего ты от нас хочешь? Сожалений? Их нет. Работал ты, теперь будет работать другой, подучим немного, будет не хуже тебя.

— И все-таки я чего-то не понимаю, — упрямо сказал Роман, — в чем я провинился перед вами? Что плохого сделал?

— Да ничего, абсолютно ничего. Что у тебя за дурацкая манера делить все на хорошее и плохое! Нет такого деления, что за детство! То, что хорошо тебе, — плохо другим, и наоборот. В одном только я с тобой согласен, скорей бы уж тебя оформляли… и — в добрый путь. Надоел мне твой слюнявый идеализм, и домой пора. Или для тебя это тоже не резон?

— Да, извините меня, извините.

Роман был ошарашен, растерян. Он думал, что произошло глупое недоразумение, которое легко будет рассеять, как только он объяснит чистоту своих намерений, но его намерения никого не интересовали, и сам он никого не интересовал. Михальцев его вообще не понимает, а он не понимает логики Михальцева, как будто они говорят на разных языках. Как странно, что, столько лет проработав в своей лаборатории, он только сейчас понял, как далек был от всех, как далек был от Михальцева, которого любил и уважал, с которым был, казалось, в таких добрых отношениях. Как же так получилось, что он не замечал раньше этих расхождений? Как вообще получалось, что все его победы и удачи в жизни оборачивались поражениями? Он искал и не находил ответа. Теперь его положение на работе стало еще тяжелее, еще двусмысленнее. Нужно было уходить если не в космос, то еще куда-нибудь, но он не мог уйти, он ждал этого проклятого ответа, и уже боялся, как сумеет прижиться на новом месте, и мучился своим непостижимым одиночеством. С кем он мог обсудить свои дела, с кем поспорить, у кого спросить совета? Такого человека не было на свете. Только Вета могла хотя бы отвлечь его от этих его утомительных мрачных мыслей, но у Веты опять была сессия, и ее нельзя было отвлекать.

После экзамена Вета пришла усталая, веселая, плюхнулась на диван, ласкалась к Роману.

— Ну, вот и все, Рома! Ох, как я устала! А практики у нас в этом году не будет. Представляешь — все лето свободное! Ром, давай помечтаем, куда мы поедем.

Роман тяжело вздыхал, никуда он не мог ехать, он должен был ждать ответа, а если бы даже ответ наконец пришел, он понятия не имел, согласится ли Михальцев на перевод, и просить его об этом было невыносимо. Но если не будет перевода, значит, не будет и отпуска. Сам бы он об этом нисколько не горевал, он и так одурел от безделья, но что он скажет Вете? Да и не в том дело, что скажет, а в том, как все получится, если целое лето она проведет одна, без него. Не так уж трудно было догадаться, чем это кончится. Что он мог ей сказать? И упрекнуть ее было совершенно не в чем, еще совсем недавно он сам представлял себе свое положение в жизни не многим правильнее, чем Вета.

— Ну, Ро-ма, чего ты молчишь, у тебя что, какие-нибудь неприятности?

— Да нет, что ты, с чего ты взяла? Просто я еще не знаю, когда у меня получится отпуск. Это из-за перехода, ты же понимаешь, сейчас ничего нельзя сказать.

— Ну и пусть, я же только так, помечтать, ты не расстраивайся из-за этого, как-нибудь устроится. Зато ты будешь там, где тебе интересно, правда? Ром, ну что ты такой скучный?

— Я не скучный, я думаю. Вот шел сегодня домой, а у нашего магазина пьяницы мелочь считают, волнуются, ссорятся. И я подумал: непьющий человек для них, наверное, вроде какого-нибудь марсианина, им совершенно непонятна моя жизнь, а мне непонятна их.

— А при чем здесь пьяницы?

— Подожди, сейчас я продолжу свою мысль. Понимаешь, существует огромное множество ну как бы пластов. Живет человек в своей среде, в своем круге проблем, людей, интересов, движется куда-то, достигает вершин, стареет. А рядом живут другие люди и, казалось бы, ничем не отличаются от него, но живут совсем другими интересами, в другом слое. Ну, как эти пьяницы, или, совсем наоборот какие-нибудь чистые математики, или вулканологи, или летчики. Понимаешь, я говорю не о профессии, а о круге интересов, о замкнутом мире. И вот эти слои существуют совершенно отдельно и никогда не смешиваются и не пересекаются, а если и пересекаются, то проходят друг сквозь друга, как через безвоздушное пространство. И это невозможно преодолеть, потому что каждый — раб своего образа жизни и у каждого свои меры ценностей. Ты понимаешь, здесь нет злой воли, просто, чтобы понять других, одним не хватает ума, другим — времени, третьим — воображения. И вот отсюда, мне кажется, и происходит взаимное непонимание и даже больше — одиночество…

— Почему ты заговорил об одиночестве?

— Да нет, ты не так меня поняла. Просто у меня несчастливый характер, я, наверное, не умею понимать других людей. Хочу, но не умею. Этому, наверное, надо учить с детства. И вот опять я чувствую себя виноватым. У тебя каникулы, свобода, тебе хочется уехать куда-нибудь, а я ничего не понимаю.

— Знаешь, Рома, иногда мне кажется, что ты действительно не догадываешься о многом, о том, например, что существует масса прекрасных вещей… да просто, извини меня, новые платья. Я уже не помню, когда в последний раз что-нибудь себе сшила или купила. Мне как-то неловко тебе сказать. И у людей уже есть телевизоры. А для тебя мир вещей — это, вот именно, чуждый пласт.

— Извини меня, Вета, я действительно идиот.

— Не смею спорить. Но дело даже не в этом. У меня праздник сегодня, я экзамены сдала, понимаешь? А для тебя это тоже пустой звук.

— Да, ты права. Но объясни мне, ну подскажи, что я сейчас должен сделать, чтобы тебе было приятно?

— Мне было бы приятно, чтобы ты все придумал сам. А быть мужчиной по жениной подсказке нельзя.

— Вета, по-моему, мы ссоримся.

— Разве? А мне кажется — нет. Мы великолепно друг к другу относимся, у нас нет разногласий ни по каким вопросам. В отпуск мы поедем, как только у тебя возникнет такая возможность. По-моему, мы идеальная пара.

— Неужели ты можешь над этим смеяться? Ради бога, давай прекратим, а то неизвестно, куда мы можем зайти. Это я виноват во всем. Я не говорил тебе, у меня действительно неприятности на работе. Но это все скоро должно кончиться. Вот увидишь, на новом месте все будет иначе.

Сейчас он верил в это. Урок не прошел для него даром, он постарается быть внимательнее к тому, что происходит вокруг. Он постарается победить в себе эту смешную сосредоточенность на самом себе, он ведь вовсе не такой уж эгоист и себялюбец. Скорее он слепец, ограниченный и скучный человек. Он должен бороться с собой. Иначе… Ему даже подумать было страшно, что будет иначе.

* * *

Как-то вечером позвонила Ирина и сказала, что у нее есть к ним обоим срочное дело, надо поговорить. Она приехала усталая, серьезная, в старом Ветином платье, которое болталось на ней.

— Вот что, Вета, — сказала она, — вообще-то я по поручению мамы. Она просила с тобой поговорить. Потому что она собирается выйти замуж.

— Этого не может быть…

— Почему же не может?

— Ирка! Да ты что! Ты понимаешь, что говоришь? А как же папа? Как мы?

— Вот именно — как мы, об этом и разговор. Вернее, как я… Потому что папа, Вета, давно умер. Ты вот, например, очень часто его вспоминаешь?

— Я ничего не понимаю, Ирка, так ты что, согласна?

Ирка вскочила, сердито забегала по комнате, у нее был вид затравленного маленького зверька, который не знал, что сделать лучше — нападать и грызть врага своими слабыми зубками или бежать во все лопатки.

— Знаешь что, — сказала она наконец, — я так не могу, давай все по порядку.

— Хорошо, давай по порядку. Кто он?

— Кто он. Ты, Вета, только не падай в обморок. Конечно, он — Федоренко.

— Кто-кто? Этого не может быть…

— А собственно, почему? — осторожно вмешался Роман. — Я давно чувствовал, что это назревает, что это может случиться.

— Так. Значит, все уже решено? Зачем же тогда со мной вообще разговаривать? Прислали бы по почте приглашение на свадьбу, и все…

— Какая свадьба, Вета? Ты, наверное, совсем ничего не понимаешь. Нам с мамой очень тяжело — и материально, и вообще. Ты знаешь нашу маму, она не очень-то приспособлена к жизни, она привыкла жить за папиной спиной, и теперь она совершенно беспомощна. Когда что-нибудь не так, она просто садится и плачет. Я в доме за мужчину. Это трудно, Вета, да и не очень мне нравится. И потом, ты забыла, я перешла в десятый класс. Что ты мне прикажешь делать потом? Идти работать? Мама на это никогда не согласится… Будет лезть вон из кожи. А ей и так несладко в домоуправлении. И на дом она берет работу.

— Значит, это все ради тебя?

— Да нет, конечно, не ради меня. Но и из-за меня тоже. Потому что ей страшно одной. Ты понимаешь, что значит — страшно?

Ирка все бегала по комнате, маленькая, побледневшая, сердитая и такая взрослая, что сердце у Веты сжалось. Чем-то она похожа была на Зойку, какой когда-то впервые увидела ее Вета. Но нет, Ирка была другая, в ней совсем не было злости, а только какое-то безмерное, недетское чувство ответственности, и жалость ко всем, и еще что-то… Ах, Ирка! Но чем Вета могла помочь ей? Даже денег у нее своих не было ни копейки. Отдавать ей свою стипендию? Но имела ли она на это право? И брать у Романа неприятно, стыдно.

— Ну подожди, — сказала Вета, — ну чего ты? Чего ты бегаешь? Подожди, сейчас будем чай пить. Рома, поставь чайник, позови Марию Николаевну, надо нам всем прийти в себя.

Вечер был светлый, теплый, после дождя нежные запахи земли ожили, поднимались, текли в открытые окна, и казалось, что все они сидели сейчас не в Арбатском переулке, а где-нибудь далеко за городом, на даче. И густой старый клен за окном стоял не шевелясь, огромный, тихий, словно специально заслоняя от них близко стоящий напротив дом, чтобы они чувствовали себя еще отгороженней, еще спокойней. Но покоя не было. Вышла Мария Николаевна, как всегда тщательно одетая, с высокой седой взбитой прической, с надменным замкнутым лицом. Она держалась так, словно ее кто-то обидел, и все застыли в неловкости оттого, что она слышала этот тяжелый и неприятный разговор, который, в общем-то, не имел к ней никакого отношения и именно поэтому обижал ее. Но что они могли поделать с этим в нелепой квартире с тонкими, в ладонь, перегородочками, через которые все и всегда было слышно. И Мария Николаевна мучилась этим больше других, словно это была чья-то грубая бестактность, словно ее вечно подозревали в подслушивании чужих секретов.

— Спасибо, Вета, что ты обо мне вспомнила, но я не хочу чаю, я уже ужинала… Здравствуйте, Ира.

— Зрасьте!

— Ну, просто так посиди с нами, мама.

— Нет, спасибо, я почитаю немного и буду ложиться. Я уже приняла снотворное. Ты зайдешь ко мне через полчаса, Рома?

И вот так было всегда, каждое слово было неспроста, каждое слово было ответом на что-то, намеком на что-то, выражало тайную обиду или недовольство, целилось в Вету, цепляло ее. Неужели вот это все вместе и называется счастливым замужеством? Но сейчас Вете было не до этого, сейчас надо было думать о маме и об Ирке.

— Ну а он, Федоренко, что же он?

— Он давно уже к нам ходит, сидит, развлекает маму. Он старый вдовец, еще давно, при папе. У него два сына, взрослые, женатые, оба не в Москве. Федоренко нашу маму любит…

— Ну а она?

— Не знаю, наверное, она его тоже. Потому что, когда он приходит, она такая делается веселая, веселее, чем при папе. Краснеет. В общем, я не знаю, я последнее время стала уходить… Это, знаешь, тоже довольно неприятно — бродить черт знает где, когда гулять совсем не хочется.

— Ну и не уходила бы, ты же дома.

— Какая ты, Вета! Думаешь, это легко? Думаешь, мне легко было примириться? Я тоже, вроде тебя, на стенку лезла, а потом подумала и смирила себя. Потому что — что же делать-то, она права. По-ихнему считается, что она еще молодая, сорок семь лет. Я этого, конечно, не понимаю, но они все говорят — молодая! И Федоренко тоже, он вчера со мной разговаривал…

— Нет, ничего я не понимаю, после папы — Федоренко! Помнишь, папа говорил, что ни операция — неудача, потому что бездарь. Он серый какой-то, неумный, и эти дурацкие анекдоты…

— Ты не думай, Вета, — сказала Ирка, — я хотела, хотела пойти работать, я сама ей предложила, пошла бы тогда на вечерний, но она плачет. Плачет, и все, даже говорить об этом не может. И я, знаешь, подумала, получается, что я ей назло работать пойду, лишь бы ей сделать плохо. Понимаешь, это тоже получается нечестно.

— Ах, все я понимаю, Ирка. Но почему она хотя бы сама со мной не поговорила?..

— Ну, я же объясняла тебе, Вета, я у нас за мужика. Сергей Степанович хотел, но я его не пустила. Потому что — ну чего бы он к тебе вдруг приперся? Мне ведь легче, все-таки мы сестры, Вета, правда? Все-таки мы свои… — И тут Ирка вдруг заревела и кинулась Вете на шею.

Это было так неожиданно, необычно и так прекрасно — держать ревущую Ирку в своих объятиях, прижимать к себе, гладить по мягким волосам, чувствовать, как она содрогается и всхлипывает в ее руках. И вот они уже ревели обе, сморкаясь и утешая друг друга, а над ними метался Роман с горячим чайником в руках и никак не мог сообразить, куда его поставить.

Федоренко переехал к Юлии Сергеевне через неделю, и сразу же они вместе с Иркой стали собираться в отпуск, в Сочи; там на Приморском бульваре, возле самого пляжа, Федоренко снял дачу, две комнаты и террасу. Они звали Вету с собой, и Вета наконец согласилась.

Роман остался один, и, как это ни странно, ему сразу стало легче. Вечерами он засел за работу, надо было собрать разрозненные мысли и планы, обрывки каких-то неясных ему самому идей, которые бродили в его голове, пока еще не находя себе четкого выражения. Надо было подготовиться к новой работе, к новым задачам, которые хоть и были пока неизвестны в деталях, но зато он и думать о них мог сейчас шире, обобщенней. Надо было много читать, кое-какая литература уже была ему рекомендована на новом месте, за одной книгой сама собой тянулась другая, голова работала ясно, жадно впитывая новые знания, новый и прежде далекий от него круг понятий.

Он соскучился без работы и теперь все вечера проводил в библиотеке, а вернувшись домой, встречал испытывающий, слегка иронический взгляд Марии Николаевны, который как будто говорил ему: «Вот видишь, насколько лучше нам без нее, а ты упрямишься». Теперь мама не отсиживалась вечерами в своем закутке, а встречала Романа в столовой, ухаживала за ним, а иногда даже садилась за рояль, увлекалась, молодела. И тогда Роман выходил из комнаты, становился рядом, слушал, задумчивый, нежный, благодарный. А когда она кончала, он целовал ей руки и говорил восторженно:

— Все-таки ты необыкновенно играешь, мама, необыкновенно! Откуда берутся эти твои импровизации? Я никогда не мог этого понять. Как будто два человека спорят, один — страстный, нетерпеливый, безумный, а другой — изысканный, сдержанный, собирает все, что тот расшвырял, и складывает в дорогой старинный футляр. Как это у тебя получается? Все знакомо и незнакомо.

И Мария Николаевна улыбалась сдержанной улыбкой победителя, целовала Романа в волосы и молча удалялась к себе — остыть.

Что было делать Роману? Он отдыхал, ему было хорошо. На работе острота отношений тоже как-то сгладилась, — может быть, потому, что из-за отпускного периода работы всем оставшимся, в том числе и Роману, прибавилось, а за работой некогда было думать о настроениях. Михальцев был в отпуске, а остальные, казалось, забыли о предательстве Романа.

Лето стояло нежаркое, но ровное, доброе; деревья были незапыленные, тихие, многолиственные; в городе пахло свежескошенной травой и — сладко, маняще — венгерской сиренью, доцветающей на бульварах. А по ночам часто и сильно шумели дожди, иногда с грозами, и казалось, они шли специально для того, чтобы утром небо было розовее, улицы чище, а воздух свежее.

Роман с Марией Николаевной затеяли ремонт, покрасили коридор, оконные рамы и двери, подновили кое-где обои. Однажды, когда Роман, стоя на самом верху лестницы, надраивал люстру, в квартире раздался телефонный звонок.

— Рома! Тебя! — крикнула ему из коридора Мария Николаевна.

Роман торопливо спустился, вытер тряпкой руки, взял трубку и замер. Он сразу узнал этот высокий бабий наглый голос: звонил Ивлиев.

— Здравствуйте, дорогой Роман Александрович! Не ждали? Напрасно, напрасно… Старые друзья не забывают, старые друзья всегда приходят на помощь. Что же вы мне сразу-то не позвонили?

— Почему я должен был вам звонить?

— Ну как же! Вы же уходите от Михальцева, ищете работу. Видите — знаю, все знаю.

— Я работу не ищу и никуда пока не ухожу, не понимаю, с чего вы взяли…

— Бросьте, бросьте, бросьте… — Ивлиев захохотал. — Нехорошо скрываться от старых друзей. А может быть, я как раз и помогу. У меня для вас есть очень заманчивое предложение. Ну как, рады?

— Чему я должен быть рад?

— Ну как чему? — Голос Ивлиева постепенно остывал. — Какой вы, право! Неужели мне уговаривать вас надо? Такие предложения на улице не валяются. Завсектором — это не шутка, возможность докторской, очень реальная возможность, известная независимость, научная, ну и все такое…

— Я не ищу работы, Владимир Иванович, вы напрасно побеспокоились.

— Ах вот как! Мне говорили, что у вас… характер, но чтобы настолько — я не ожидал. Неужели это из-за той мелкой размолвки? Нехорошо! Да и чем вы, собственно, можете быть недовольны? Воспользовались моей откровенностью, обскакали меня с той статьей, на меня даже не сослались. Я-то хотел по-честному… И еще на меня же и обиделись. Где же логика, а?

— Логика есть, Владимир Иванович, только она у нас с вами разная. Я вас обидеть совсем не хочу, но работать с вами не буду никогда, это против моей совести. Извините.

Он положил трубку, весь дрожа от ярости, словно опять стоял в том ненавистном кабинете. Ишь, как вывернул все, наглец! И как он узнал его телефон? Значит, опять вынюхивал, наводил справочки, расспрашивал… Нет, Михальцев с его холодной щепетильностью, с его презрением к сантиментам был в тысячу раз лучше, выше. Он был по-своему прав, и Роман его уважал, а этот… И все-таки, что это было? Разве не признание его, Романа, заслуг? Разве не победа? Значит, он почувствовал, что в нем есть многое, чем можно поживиться, иначе бы Ивлиев так в него не вцепился. Вот в чем дело, он, Роман, талантлив, талантлив! Как мама в ее игре, но только по-своему. Он талантлив! Но об этом некому рассказать, не перед кем похвастаться. И мама его не поймет, ведь от этого ровно ничего не меняется в его жизни. И от Веты он скрывает свое сложное, двусмысленное положение. Он вздохнул и снова полез на лестницу дочищать люстру. Месяц подходил к концу, скоро все должны были вернуться из Сочи.

Но они не вернулись.

От Веты пришло письмо. Она писала:

«Дорогой Рома!

Целую тебя. Твоя Вета».

Мы отдыхаем прекрасно. Здесь все цветет, всюду розы, я никогда не видела такого количества роз. Место у нас очень удачное, на самом берегу, рядом с городским пляжем, вечерами все выходят на набережную гулять, и мы тоже ходим. Здесь все рядом — и театр, и кино, и рынок. Сергей Степанович ведет себя очень мило, за всеми ухаживает, просто балует нас. Когда он молчит, он мне почти нравится. Мама совершенно счастлива, сияет так, что даже неловко. Я все думаю: а любила ли она на самом деле папу? Сейчас она совсем другая, чем была раньше, в нашем детстве, на даче, ходит с нами на пляж, загорела, стала очень красивая и правда молодая. Раньше я этого не понимала, а теперь понимаю. Мы живем дружно.

Ну, а теперь главное — море. Море здесь, конечно, сказочное, в сто раз лучше, чем в Прибалтике, такое голубое, такое солнечное! Но что тебе рассказывать, ты же все это видел сам. На пляже у нас собралась веселая компания, играем в волейбол, вместе ездим на всякие экскурсии, уже были в самшитовой роще и в Хосте, завтра собираемся на озеро Рица, мама и Сергей Степанович тоже едут с нами. Я тут, между прочим, пользуюсь большим успехом, и Ирка, конечно, тоже. Мама говорит: „Самое умное, что я сделала в своей жизни, — это родила вас“. Не знаю, как я, но Ирка у нас действительно прелесть, мы с ней дружим совсем как ровесницы. Что еще тебе написать? Словом, все хорошо, Сергей Степанович предлагает нам всем остаться еще на месяц. Мама с Иркой, наверное, останутся, я бы тоже с удовольствием осталась, но не знаю, как ты. Может быть, приедешь сюда, к нам? Как твои дела? Прояснилось ли что-нибудь с работой? Когда отпуск? Ну все, на этом кончаю, писать больше вроде бы нечего. Жду от тебя ответа насчет дальнейшего, пиши скорее.

Вот такое было это письмо. Роман сидел над ним печальный, задумчивый, несчастный. Где было его место в жизни этой девочки? Нужен ли он ей хоть сколько-нибудь? Что с ними будет дальше?

— Она хоть догадалась передать мне привет? — спросила Мария Николаевна, заглядывая Роману в лицо.

— Конечно, мама! — рассеянно сказал Рома, прижимая письмо к груди.

Утром он послал ей денежный перевод и телеграмму:

«Благополучно отдыхай отпуском пока неясно нежно целую Роман».

«В конце концов пусть все идет, как идет», — думал он. Что он мог изменить? Поехать туда? Он боялся оказаться в еще более смешном положении, чем был сейчас. В общем-то, это к лучшему, что он остался без отпуска, пусть она развлечется, пусть отдохнет от него, соскучится… А если нет? Неужели мама права, и вся его жизнь, все его мечты оказались ошибкой?

 

Глава 18

Зоя Комаровская искала себе на лето какую-нибудь не слишком утомительную работу. Ученики надоели смертельно, да и не было учеников, все разъехались на каникулы. Правда, голод ей не угрожал, мать нарочно каждый день готовила полные обеды с гарнирами и компотами, словно ей надо было кормить семью, и подсовывала ей, Зое. Но Зоя давно уже питалась отдельно, а Костя уехал в экспедицию, он теперь вообще почти не жил дома. И обеды пропадали. Мать мучилась, пыталась ей что-то объяснить, кричала о слабом Зоином здоровье.

— Ну хорошо, — говорила она, — когда у тебя есть свое, можешь у меня ничего не брать, но когда у тебя ничего нету, зачем же голодать?

И Зойка соглашалась с усмешкой. Уж если она будет умирать с голоду, то ладно, она, так и быть, возьмет. И вот теперь эти обеды дразнились, кисли на подоконнике. И когда на нее находил стих, она ела, устраивала себе настоящие пиры и оставляла матери немытую посуду, чтобы она не подумала, что Зоя что-нибудь взяла тайком, и чтобы можно было потом поиздеваться над своей бедностью. Но, если сказать честно, тайком она тоже брала, потому что есть хотелось каждый день, а умная работа все не подворачивалась.

И вот однажды случилось такое событие. Зоя от нечего делать поехала на ВСХВ, Сельскохозяйственную выставку. Зойка бродила от павильона к павильону, поражалась роскоши и вдруг наткнулась на объявление об открытии новой строительной экспозиции. Это уже было интересно, и Зоя решила ее посмотреть. Наконец она увидела огромную вывеску «Строительная выставка», но двери были закрыты и по всему было видно, что павильон еще не работал. Она остановилась в задумчивости, заглядывая за забор, тесно заставленный ящиками, строительными конструкциями, каким-то хламом. И вдруг она увидела, как к запертому подъезду с шиком подкатила новенькая «Победа» и из нее вышел человек, который показался Зое знакомым. Но самое удивительное было в том, что он тоже уставился на Зою, в немом удивлении разводя руками.

— Не может быть, — сказал он наконец, — этого не может быть! — И шагнул к Зое.

Он был среднего роста, плотный, но статный, с седыми, гладко причесанными волосами, в отличном сером костюме. И лицо у него было тоже гладкое, холеное, розовое, с правильными чертами, такие лица видела она в заграничных кинофильмах. Лет ему было сорок пять или пятьдесят, она не могла определить точно, но и старым его назвать было тоже никак нельзя, это она сразу почувствовала. И вот этот шикарный мужик шел к ней, улыбаясь и изумленно подняв красивые брови.

— Хотите, — сказал он, — я сейчас отгадаю, кто вы. Только дайте руку… вот так. — Он закрыл глаза. — Вас зовут Зоя, Зоенька…

— Мне не нравится «Зоенька», — попробовала брыкнуться очарованная Зойка, но он еще сильнее сжал ее руку, погладил и сказал вкрадчиво:

— Хорошо, пусть будет — Зоя. Главное, что я угадал. И фамилию я вашу знаю, как-то там на «к», но это совершенно неважно. Важно то, что мы встретились, и я вас ни за что не отпущу. Вы ведь будущий строитель, правда? Вот и прекрасно. А я директор строительной выставки. Вы будете ко мне приходить, а впрочем, вы ведь сейчас свободны? Значит, будете у меня работать, перегружать я вас не буду, вот увидите, мы подружимся. Боже мой, какая вы красавица! Кстати, меня зовут Виталий Петрович. Ветошкин. Вам эта фамилия ничего не говорит? Вот и прекрасно. Ну, пойдемте?

— Хорошо, я пойду, — сказала Зоя, — но только все-таки вы мне объясните, что все это значит. Я, знаете, не люблю этих шуточек…

Виталий Петрович радостно засмеялся:

— О господи, конечно, объясню! Что за характер! Ну идемте, идемте…

Он отпер дверь своим ключом, щелкнул выключателем, слабая лампочка засветилась где-то сбоку, душно пахло пылью, плесенью, клеем. Он снова взял ее за руку и повел за какими-то дощатыми перегородками в глубь павильона, там открыл еще одну дверь, и они попали в маленькую уютную квадратную комнатку с крашеным полом и желтыми крашеными стенами, у окна стоял маленький школьный письменный столик, на нем груда бумаг, а за окном близко были деревья, и какой-то пышный куст касался стекол, прижимая к ним свою мелкую, темную листву.

— Вот так, — сказал Виталий Петрович, показывая ей на стул, и сам тоже сел, — вот так мы и живем. Нравится?

— Очень нравится, ну и…

— О господи! Неужели вы еще не догадались? Ну на кого вы так невероятно похожи? Честное слово, если бы я не видел Верочку несколько лет назад, я бы поклялся, что вы — это она…

— Ах вот оно что, — сказала Зоя, и улыбка ее сразу поблекла, — значит, я пожинаю плоды маминой славы… Ну, и чему же вы так обрадовались?

— Чему обрадовался… Если бы вам было столько лет, сколько мне, вы бы понимали, что значит встреча с молодостью… Конечно, я понимаю, что вы — это не она, ну и что ж? Так даже еще интереснее…

— Вот как? Ну хорошо, насладились воспоминаниями, можно и прощаться. — Зоя пружинисто встала, она цепко помнила, что речь шла о работе, но скорее дала бы растерзать себя на части, чем заговорить об этом снова самой. Она ждала.

И Виталий Петрович спохватился;

— Ну что вы, что вы! Мы с вами совсем не прощаемся. Лирика лирикой, но надо же поговорить и о деле. Понимаете, для нашей работы нужны вот именно студенты. Правда, экскурсоводов мы уже набрали, и потом — там нужны старшие курсы. Но они и получают гораздо меньше, там считают часы, и получается не больше полставки, а вам я предлагаю должность инженера, в общем-то это постоянная должность, девятьсот десять рублей, но вы поработаете сколько сможете, а потом будет видно…

— Девятьсот десять! Это меня устраивает. И что же я за такие деньги должна делать?

— Что делать? — сказал он, внимательно рассматривая сверкающие носки своих новеньких полуботинок. — Ничего особенного. Вы будете моим личным секретарем.

Они помолчали немного. Зоя упорно смотрела ему в переносицу, пока он не поднял уверенные серые спокойные глаза, и в эти глаза она заглянула насмешливо, дерзко, решительно.

— Хорошо, — сказала она, — я согласна, показывайте, что и как.

— Одну минуту. — Виталий Петрович повернулся и стал торопливо отпирать еще одну дверь, которой Зоя сначала не заметила и которая вела в другую комнату, просторней и больше первой.

Там стоял длинный стол, по стенам — стулья, в углу громоздился огромный красный диван с деревянными полированными ручками, а окна были плотно занавешены белыми шелковыми шторами. Виталий Петрович положил на стол портфель, порылся зачем-то в шкафу, перекладывая с места на место какие-то папки, потом махнул рукой и повернулся к ней с обезоруживающей улыбкой.

— А, ну их, дела, — сказал он, — кто это так делает, с первого дня — и за работу? И время уже обеденное. Пойдем для начала посидим где-нибудь.

— Но-но-но! Что это вы со мной на «ты»?

— А ты не хочешь? Ну ладно, не буду. Хотя, в общем-то, зря. Я ведь тебе в отцы гожусь. Или нет?

— А что, были к тому предпосылки?

— Это насчет отца? Нет, что ты, что ты…

И снова Зоя засмеялась. Ну и тип ей попался! Почему бы по этому случаю и не пообедать один раз как следует. Она смотрела на него сбоку. Красавец! И машина ждала в углу у забора. Молодец мамахен! Видно, она в молодости тоже времени зря не теряла. И все-таки Зое не хотелось бы, чтобы сейчас она знала об этой встрече и обо всем, что сегодня произошло.

— Виталий Петрович! — сказала Зоя решительно. — Только у меня тоже есть одно условие. — Она сама не понимала, почему сказала «тоже», ведь он ей никаких условий не выдвигал. — Наши дела к матери никакого отношения не имеют. Она сама по себе, а я сама по себе.

— Серьезно? Ну и отлично, очень-очень хорошо. Ты не беспокойся, я ей ничего о нашей встрече не скажу. Да мы и не видимся, давно уже не виделись…

Так она ему и поверила, черта с два! Только сейчас Зоя вспомнила, почему он показался ей знакомым, она видела у матери его карточку, и не какую-нибудь старую, а вполне современную, на которой он был изображен точно таким, каким был теперь. Но ей было на это наплевать.

С этого дня время завертелось кувырком. Утром она вставала чуть свет, ехать до работы было далеко: на метро, потом на автобусе, потом пешком по территории выставки. Ей так нравилось здесь. Еще в прошлом году весной они приезжали сюда на воскресники всем курсом, убирали мусор, бегали по павильонам, залезали на леса к художникам, рассуждали обо всем со знанием дела, как будто они и правда были строители. А сейчас выставка уже жила. Тонкими утренними ручейками текли по аллеям и дорожкам сотрудники, и она была среди них. Теперь уже она сама отпирала павильон, включала свет, открывала окно в своей комнате, сминая тяжелой рамой веселую зелень нахального куста. Потом открывала форточку в кабинете Виталия Петровича, раскладывала бумаги у него на столе.

Если сказать по чести, это было почти все. Народу на выставке было мало, экскурсоводы целый день сидели на досках на солнышке или, если шел дождь, — под навесом, трепались и флиртовали, а в обед уходили и исчезали надолго.

А Зоя сидела у телефона. Виталий Петрович приезжал к одиннадцати, подписывал бумаги, долго говорил с кем-то по телефону, потом выходил на территорию. Иногда приходили большие экскурсии или делегации, приезжали специалисты со строек. Тогда он занимался ими сам, загорался, шутил, красовался перед ними и возвращался в кабинет возбужденный, невнимательный, весь еще там, на улице, окруженный людьми. Он любил общество, и то, что он сидел здесь, на полупустой выставке, было странно, не такой он был человек. Зоя догадывалась, похоже было, что он где-то крупно погорел и теперь пересиживал время на приличной должности директора, он здесь ненадолго. Но ведь и она ненадолго. Кто знает, что будет потом…

А пока… Пока Зоина жизнь вертелась, все убыстряясь, в одном направлении, и ничего неожиданного в этом не было. Конечно, она понимала это, когда соглашалась идти сюда работать, — у них будет роман. Он начался сразу, с первого взгляда, и именно ему была подчинена теперь вся Зоина жизнь без остатка, и она не видела причин сопротивляться. Только иногда, мимоходом, вспоминала она бессмыслицу своих прежних отношений с маленьким, глупым, во всем покорным ей Витькой, на которого она убила почти четыре года. Но Витька был безнадежен, и она в конце концов махнула на него рукой. Правда, тогда случилось что-то странное, потому что оказалось, что он совсем не так убит их разрывом, как она того ожидала. Была дурацкая сцена, Витька грубил, громко смеялся, показывал ей какие-то бумаги. И из этих бумаг получалось, что он без нее давно уже все решил и чуть ли не месяц назад перевелся на заочный и теперь уезжал на целину. Это было похоже на Витьку. Куда же еще он мог ехать? Конечно, туда, куда все, — на целину, у него никогда не было ни собственного мнения, ни собственной воли. Что он будет делать там, на целине? Работать в совхозе или мешать раствор? На большее его профессиональных знаний все равно не хватит. Но теперь Зою это совершенно не интересовало, пусть делает что хочет.

Она ядовито усмехалась, когда слышала эту песню. Витька наконец был пристроен на достойное его место. Ах, он ее теперь совершенно не интересовал, она чувствовала только облегчение, одно облегчение и — свободу. И вот теперь бескрайние просторы этой свободы стремительно затоплял поток новых событий. Казалось, еще ничего не произошло, а от свободы оставался уже крошечный островок под самыми ногами. И на этом островке, блистая цинизмом и ослепительными улыбками, она только из гордости, из желания поднять себе цену, для виду отбивала последние завершающие атаки своего избранника. Она твердо верила, что Виталий Петрович именно и есть ее избранник, потому что верно ценила свою роль в его игре и еще потому, что отлично знала, на что идет. Это она сама выбирала себе путь, хотя многое, многое было ей еще неясно. Виталий не любил рассказывать о себе. Она ничего не знала о нем: сколько ему лет, и кто его жена, и где он работал раньше, и что у них там было на самом деле с матерью, юношеская влюбленность, случайный флирт или что серьезное.

Чего разыгрывать из себя дуру, ясно, к чему дело клонилось. И наконец произошло то, что должно было случиться, — буднично, обыкновенно, даже скучновато. Да Зоя и не ждала особых потрясений, ей даже показалось смешным, как он чрезмерно суетился. Ну хорошо, она его любовница, чего было так волноваться?

Но в общем-то Петрович был молодец, быстро успокоился, повеселел. Начал налаживаться быт. Вечера они проводили вместе, здесь же, на выставке, бродили, сидели в кафе и ресторанах до самого закрытия, потом возвращались в свой павильон, и Зоя частенько стала оставаться в его кабинете на ночь, а Виталий Петрович уезжал в город, в свою счастливую семью.

Летело, летело зеленое лето, и думать о том, что будет после, не хотелось. Зоя поправилась немного, купила себе несколько платьев, туфли, новый плащ. И все это оказалось очень кстати. Приближалось двадцать третье августа, день рождения Райки Абакумовой, давно выбранный и назначенный день встречи всего их класса, на который она хотела обязательно пойти. Почему-то уж очень рвалась она показаться перед девчонками, блеснуть уверенностью, таинственностью своей непостижимой жизни. А еще — очень хотелось увидеть Вету. С той давней нелепой ссоры Зоя ее так и не видела, а спрашивать о ней у девчонок было неприятно. И все-таки Зоя всерьез не верила в ссору. Мало ли чего бывало у них за долгие годы дружбы. Конечно, она тогда наговорила лишнего, ну и что? Вета не такой человек, чтобы обижаться по пустякам. Тем более теперь, когда умер Логачев, бывший Зоин кумир, и у нее есть Петрович, или, по-новому, Витус, — что могло теперь стоять между ними?

Зоя смутно помнила, что с мужем у Веты не все ладно, и это тоже сближало с ней. Она разработала себе целую теорию о бессмыслице брака и мечтала блеснуть ею перед Ветой, кинуть несколько парадоксальных сентенций, поразить, посмеяться вместе. Витус для такой игры не годился, да с ним и вообще надо было держать ухо востро, приближалось время роковых решений. Как он поведет себя? Нет, с ним было не до шуток. А пока она радостно ждала встречи, обзванивала девчонок, благо телефон теперь целый день был под рукой, шутила, смеялась. Несколько раз она звонила Вете, но трубку каждый раз брала ее свекровь, и Зоя спокойно нажимала на рычаг. О чем ей было с ней разговаривать?

К двадцать третьему она готовилась старательно, отгладила как следует новое платье из белой чесучи и повесила его на плечиках перед самым носом, возле своей тахты, купила Райке подарок — огромный зеленый, тисненный золотом однотомник Гёте, а впереди оставалось еще одно сложнейшее предприятие, которое она все откладывала до лучших времен, а сейчас было самое время. Был у Витуса один такой постоянный припев о памятном подарке, о некоем золотом колечке, которое он уже давно собирался ей подарить, а она брыкалась, презирала такие вещи, дразнила Витуса, а главное, не нравилось ей, что в подарке было что-то как бы прощальное. Нет, волноваться ей пока было совсем не из-за чего, Витус был шелковый, торчал на выставке без выходных, оставался допоздна и даже на часы перестал поглядывать. Она чувствовала, он был в самом накале, и два раза вечером звонила его жена, и голос у нее был такой… такой, что ясно было — ей не позавидуешь. И все-таки в этом особом выделенном золотом подарке было что-то неприятное, и Зоя тянула, а сейчас время пришло, она дала понять, что согласна.

И вот они впервые вместе ехали в город: впереди — молчаливый, неприветливый шофер, а на заднем сиденье — они с Витусом, и Витус был, как всегда, словоохотлив и галантен, но Зоя остро чувствовала в каждом его слове оскорблявшую ее фальшь и сидела, отодвинувшись от него в самый угол, выпрямив сильную спину, язвительная и неприступная. В ювелирном магазине в этот пасмурный будний день было пусто, сонно, темно. Зоя бегло взглянула на витрину, усмехнулась, сказала: «Вот это» — и положила на прилавок свою белую руку с длинными крепкими пальцами, чтобы продавщица могла сразу оценить размер. Она выбрала просто — самое дорогое, пусть это будет ее маленькая месть Витусу за непринужденность в машине. Кто ему сказал, что она согласна разыгрывать с ним публичную комедию? Но и Витус был на высоте, раскошелился и даже не повел бровью. И колечко оказалось что надо, с небольшим, но ясным бриллиантиком, как раз такое, какое только и могло пойти к ее строгим сухим рукам. Они вышли из магазина ровно через пять минут, и Зоя вдруг передумала ехать на выставку, надоело ей там, хотелось прошвырнуться по городу, почувствовать волю.

— Ну, а теперь я домой, — сказала она Витусу — считай, что у меня отгул. — Она засмеялась и помахала ему рукой.

— Я тебя подвезу…

— Вот еще, что за новости… Лучше подумай на досуге о будущем, двадцать второе число, завтра я подам на расчет.

— Ну завтра так завтра, — неожиданно мирно сказал Витус и обаятельно улыбнулся.

Что-то здесь было не совсем ясно, но не хотелось сейчас об этом думать, все равно лето кончилось, скоро все переменится…

У Райки в большой темноватой комнате собрались почти все. Только Веты не было, это Зоя увидела сразу, с первого взгляда, и сразу настроение ее неуловимо переменилось, словно она забыла, зачем пришла. Что в ней было такое, в Вете, что ее отсутствие оказалось для Зои чувствительным? Ну и черт с ней! А может быть, она еще придет? Но спрашивать о ней она не могла, да и чувствовала — не придет, ее не ждали, бегали из кухни с тарелками, придвигали диван, подставляли тумбочки, включили музыку. На кровати в углу, аккуратно положив руки на колени, сидела Райкина бабушка и терпеливо-бессмысленно улыбалась, а Райкина мать носила из кухни пироги и винегреты и все время приговаривала на ходу:

— Сейчас-сейчас, только еще горчицу поставлю и ухожу… только еще хлеба подрежу…

Вот почему они любили собираться здесь, здесь от них ничего не требовали, ничему не учили, здесь было просто. И Зоя вдруг поняла и потихоньку стянула кольцо с пальца и спрятала его в сумку, в кошелек с мелочью, и даже покраснела от стыда, что его могли заметить, и от злости на саму себя. И только тогда ей стало легко. Все уже усаживались за стол. Зоя оказалась рядом с Надей Сомовой. Они улыбнулись друг другу.

— Ну, ты как? — спросила Зоя. — Как Валька?

— Нормально. Но мы не поженились, ты про это хотела узнать? — сказала Надя в своей обычной ясной манере. — А Вета когда придет, не знаешь?

— Не знаю! — Зоя дернула плечом. — Дай-ка мне вон той колбасы! Наливаем! Девчонки, я хочу тост! — Она встала, высокая, прямая, красивая, гладкие волосы уложены на шее узлом. — Девчонки! — сказала она. — Вот жизнь катится вперед, и все-таки самый лучший день в году — это тот, когда мы собираемся вместе. Давайте первый бокал выпьем не за Райку, она подождет, а за нашу встречу…

— Ура!

— За встречу…

И в это время раздался звонок — один длинный, два коротких, так звонили только к Райке. Девчонки повскакивали с мест.

— Кто это может быть?

— Неужели Ветка приехала, успела все-таки…

В коридоре хлопнула дверь, раздался какой-то скрип и грохот, изумленные вопли, и в комнату, торжественно толкая перед собой коляску, вошла длинная, румяная, нелепая, уже позабытая за эти годы Танька Яковлева. А в коляске сидел толстый белобрысый нарядный ребенок весь в голубом.

— А вот и мы, — пропела Танька, наклоняясь к ребенку и махая его толстой ручкой. — А вот и мы! Нас зовут Юрик, мы очень хорошие мальчики…

И сразу все сорвались с места и обступили Таньку. Конечно, она была ужасная дура, но ребенок… он был на весь их класс — первый, да они и вообще еще не видели близко, не держали в руках вот такого маленького. Так странно было потянуться к нему и вдруг почувствовать, ощутить его теплое, мягкое тельце, тяжеленькое, но в то же время и невесомо легкое, потому что таким маленьким человечек быть не может. Они галдели, сюсюкали, замирали, передавая его с рук на руки, пока он не заревел, громко, как пароходный гудок, размазывая слезы по толстой мордочке, покрытой розовыми пятнышками диатеза.

— Ну вот, ну вот, ну чего мы плачем, — щебетала Танька, — тети все хорошие, тети все красивые, тети все мамины подруги, они не обидят Юрика…

Юрик оказался не таким уж и маленьким, год и семь месяцев, и в коляске он сидел только по случаю дальней поездки в гости, и он уже знал много слов, только говорить не любил. И, конечно, нашелся у них в классе хоть один специалист по детям — Лялька Шарапова. Оказывается, у них в квартире у соседки есть почти такой же по возрасту ребенок, только девочка, и Лялька, как будущий педагог, посвящает этому ребенку много времени.

— Как будущая старая дева… — успела вставить Зойка.

Но Лялька на нее не обратила никакого внимания, усадила Юрика к себе на колени, успокоила, сунула в руку кусок колбасы, и вечер вернулся к своему исходу. Теперь все внимание переключилось на Таньку.

И тут опять случилось непредвиденное: Танька моргала, моргала и вдруг заревела почти таким же густым басом, как ее Юрик, и сквозь рев рассказывала свою печальную историю.

Нет, нелегкая выпала Тане судьба. Едва приехали в гарнизон, Женя тяжело заболел, устраиваться на новом месте, обзаводиться хозяйством — все пришлось ей самой, а только Женя вышел на работу, болезнь вспыхнула снова, его увезли в окружной госпиталь на два месяца, и она осталась вообще одна. Сразу все не заладилось, так и пошло. Болезнь оказалась какая-то страшная, называется ревмокардит, хотя она от обыкновенной простуды, но Женю комиссовали и через год после начала службы демобилизовали. И специальности особой нет, и Таня была уже беременная. Хорошо, что мама сразу написала — не думайте, приезжайте домой. Они и приехали, и Женя на работу устроился, и все бы хорошо, но только характер у него оказался тяжелый, и сразу он стал ссориться с мамой, а особенно с папой. Таня-то знала, она с ним умела обходиться, она ему просто уступала во всем, и никаких ссор не было. Правда, он вообще невеселый, а тут стал такой злой, хоть плачь. А у Тани Юрик родился. Сначала он согласен был на ребеночка, даже радовался, а потом еще хуже начались ссоры, что его не так воспитывают. А папа сказал: «Чтобы воспитывать, надо быть самостоятельным». И Женя очень обиделся. Раньше он был не прав, а теперь стал не прав папа, и Таня просто не знала, что делать. Она их пыталась помирить, но получилось еще хуже: Женя взял и вообще уехал неизвестно куда.

— Господи, и как же ты теперь?

— Теперь-то хорошо, — сказала Таня, — теперь я работаю, только не смейтесь, девочки, продавщицей в магазине. Зато в моем доме, да и не умею я ничего, куда мне идти?

— Ну, а он?

— Женя? Женя нашелся. Он комнату за городом снимает. Он сказал, чтобы я не думала, что он меня бросил, он нам помогать будет, присылает деньги, только возвращаться не хочет.

— Ну, а ты к нему не хочешь переехать?

— Я? Я бы переехала, но он говорит: хозяйка не разрешает. Я думаю, он меня жалеет, а на самом деле просто совсем, совсем меня не любит…

— И плюнь на него, с Юриком тебе родители помогут, а там и еще замуж выйдешь, подумаешь — двадцать один год…

— Нет, что ты, что ты! Я Женю очень люблю, еще больше, чем раньше, он очень хороший человек, он и не виноват, наверное, он на папу обиделся, потому что он как раз самостоятельный, даже слишком, он не мог у нас жить. И разводиться он не хочет, сказал, все будет для нас делать, только жить — врозь. А я не могу… — и тут снова Танька заревела. И больно и стыдно было на нее смотреть.

— Ну ладно, кончай, — сказала Зоя, все-таки на день рождения пришла. Никуда не денется твой Женя, подумаешь — ценность!

 

Глава 19

Вета возвращалась домой, она стояла в раскачивающемся на ходу вагоне и жадно смотрела в окно на позабытые за эти два месяца уже желтеющие милые подмосковные рощи, они торопились навстречу; тенистые, тихие, влажные от недавно прошедшего дождя, мелькали деревянные платформы, дачники с осенними букетами и яблоками в авоськах, грибники в плащах, взлетали и падали телеграфные провода. Хорошо было дома. Вета думала о встрече, которая ей предстояла, она представляла себе Рому, как он будет бежать по платформе за их вагоном, и словно видела его растерянное, счастливое, чуть-чуть позабытое лицо, и ей было тревожно. Как пойдет дальше их жизнь, что будет с ними?

«Все должно быть, должно быть хорошо, как же иначе», — уговаривала она сама себя, ей так хотелось счастья, и слезы сами собой наворачивались на глаза.

За окном была Москва, вагон дергался, проскакивая стрелки. Вышли из купе мама с Иркой, уже одетые, с чемоданами, поезд медленно втягивался в вокзал. И сразу же Вета увидела Романа, забарабанила в стекло, он заметил и побежал за вагоном точно так, как она себе представляла, и его лицо, поднятое вверх, было таким же, только гораздо роднее, чем она думала. Откуда-то из толпы рядом с Романом вынырнул веселый Сергей Степанович, и они пошли рядом. Поезд дернулся последний раз и встал. Сергей Степанович уже проталкивался к ним навстречу по коридору, и они с мамой обнялись, улыбаясь и глядя друг другу в глаза. Господи, да они и впрямь любили друг друга. Бедный папа. Их толкали, и они наконец очнулись. Сергей Степанович стал вытаскивать чемоданы, а Вета снова сглатывала набегавшие слезы. В толпе пассажиров они выбрались на перрон, и, невольно подражая маме, Вета обняла Романа и заглянула ему в глаза, но в его глазах была только тревога, она всхлипнула и разжала руки. Почему они так боялись встречи, почему? Ведь все было хорошо у них, все было прекрасно.

Первые мгновения скованности прошли, они подхватили чемоданы и двинулись к выходу на площадь, где Роман оставил машину. Сначала отвезли Юлию Сергеевну с Иркой и Сергеем Степановичем, и наконец Роман и Вета остались одни.

— Как ты загорела, — сказал Роман, не отрываясь от руля и не глядя на нее.

Снова закапал дождик, Роман включил дворники, хорошо было в машине, уютно, Москва была тихая, пасмурная, серая.

— Рома, я тебя люблю, — сказала Вета, — как хорошо дома. И отдыхать со следующего года будем только вместе, ты согласен?

Он засмеялся и вздохнул, они подъезжали к дому.

В квартире барабанили на рояле, у Марии Николаевны сидел ученик, поэтому они только помахали ей, Вета сунула в вазу букет уже привядших роз, и они на цыпочках убрались в свою комнату, плотно закрыли дверь. Потом обернулись друг к другу и вдруг обнялись с такой жадностью и томлением, которых сами в себе не ожидали, задыхающиеся, страстные, влюбленные, жаждущие.

Потом они, встрепанные и счастливые, долго сидели обнявшись на кровати и смеялись шепотом, и шепотом благодарили вовремя подвернувшегося ученика.

Занятия в институте шли уже полным ходом. С третьего курса начались сплошь специальные дисциплины. В группе понемногу забыли про покер, и разговоры велись все больше солидные — про специальность, про заводы, про научные кружки. А Вета? О чем думала Вета? Уж конечно не о металлургии. И откуда она вообще взялась когда-то, эта мысль? Не самодовольство ли, не пустое ли хвастовство толкало ее, когда она выбирала себе институт? Понимала ли она тогда, что выбирает не просто институт, в котором проведет пять лет, а будущую профессию, целую длинную трудовую жизнь? Такая чепуха лезла тогда в голову: что подумает математичка Елена Григорьевна, и чтобы было не как у всех — не пед., и не мед., и не университет, там одни девчонки, а здесь мужчины. Уж не за мальчиками ли наладилась она сюда? Так нет же! Что ей было до мальчиков, у нее ведь тогда уже был Роман, но все-таки и о стали она конечно же не думала. Какая там сталь, она и понятия о ней не имела. И сейчас не имеет тоже. И хочет ли иметь? Как страшно об этом думать, ведь идет уже третий курс, и ребята из ее группы с их баскетболом, бегами и покером, ребята, к которым она относилась чуть свысока, они-то как раз и знали, что им надо, они-то были на своем месте, а она? Из всего, чему ее учили, понравилась ей только литейка, и то потому, что уж очень было красиво. Они лили алюминий. И этот расплавленный алюминий был волшебной красоты. Он весь светился изнутри слабым нежным розовым светом, а сверху был подернут тоненькой пленкой расплавленного серебра и перламутра и дрожал. Но в отливке ничего этого не оставалось, отливки получались грубые, серые. Миг красоты — и все. Маловато для жизни. Тем более алюминий был только для учебы, легкоплавкий металл. А сталь, чугун — это было совсем другое, может быть, там тоже была своя красота… Конечно, была. Но другая, пышущая жаром, тяжелая, жуткая. Да и вообще — при чем здесь красота, когда обыкновенного токарного станка она тайно боялась, а кузнечные мастерские — те вообще казались ей детской допотопной игрой, была у нее когда-то такая деревянная игрушка с молотобойцами. Словом, не в этом было дело — нравится, не нравится. Все обстояло гораздо серьезней. Просто за всей этой учебой ничего для нее не было, никакой идеи, мечты — пустота.

«Ну вот, — думала Вета, вот я и добралась до сути дела, просто я не понимаю смысла своей будущей профессии, Она мне не нужна. И что же теперь с этим делать? Перековываться или уходить? И куда я могу уйти, к чему меня тянет, к чему влечет?» Не было на свете ничего такого, чего бы она хотела, Неужели она по натуре обыкновенная домохозяйка? Нет, только не это! А собственно, почему она так этого боится, почему?

И вдруг совершенно неожиданно вспомнила Вета сон, который ей сегодня приснился. Что же там было? Сквер перед их школой, весна, солнце слепило, все вокруг было мокрое, веселое, сверкающее, и из-за этого блеска и сверкания она никак не могла рассмотреть, что там было перед нею в коляске, такое смутное, шевелящееся, родное… Господи, ей снился ребенок, ее ребенок! Так неужели это смятение, это томление оттого? Нет, не может быть, и все-таки… Почему же не может? Почему…

Звонок обрушился на нее как гром среди ясного неба. Вот так размечталась она на лекции. О чем была лекция? Кто читал? Не услышала, не заметила, какое уж там — записывать. Только тетрадь лежала перед ней, открытая тетрадь по теплотехнике, надписанная, но совершенно пустая, и лектор — незнакомый. Да, пожалуй, она уже перебарщивает с прогулами, с мечтами, со снами наяву… Надо бы браться за дела. Но сон… какой это был прекрасный сон! И отчего он приснился? Наверное, из-за того, что разговаривала с девчонками о Таньке Яковлевой, нет, теперь она, кажется, Елисеева. Ну конечно, Елисеева, по фамилии того невысокого с волчьими глазами. И у них уже родился ребенок. А может быть, дело совсем не в них? При чем здесь они? Неужели…

Снег все не выпадал и не выпадал, шли дожди, надоедливые, скользкие, холодные. Давно облетели, истлели листья, деревья стояли голые, мокрые. Опять Вета ходила на все лекции, опять записывала все подряд, но, как ни старалась слушать, то и дело отвлекалась, задумывалась, погружалась в себя, в свои расплывчатые, неясные грезы.

И дома, с Романом, тоже что-то переменилось. Вета пристально разглядывала его лицо, крупное, удлиненное, с коротким тупым носом и сильным подбородком, и его светлые, гладкие, очень густые волосы, и маленькие уши, и серые, добрые, в светлых ресницах глаза. Это было очень мужественное и серьезное лицо. Почему же она раньше не замечала, что он красив, ну, конечно, красив, очень. И какие у него большие, спокойные, мягкие руки. Хорошо бы он был похож на него, ребенок, который когда-нибудь у них родится. Когда-нибудь?

Роман работал за столом, неторопливый, спокойный. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром словно перерезала его лицо пополам, темная верхняя половина и ярко освещенный подбородок, уже обрастающий к вечеру частыми и золотыми иголочками, и крепкие, плотно сжатые губы… Ах, что это с ней было сегодня? Хотелось подойти, сесть возле него на пол, обнять его колени, хотелось, чтобы он наклонился и целовал ее. Эти губы, она глаз не могла отвести от них, и что-то вздрагивало, сжималось внутри, и слезы выступали на глазах от какой-то незнакомой нежности и желания. Почему он не чувствовал этого, не срывался с места, не сжимал ее в объятиях, которых она так жаждала сейчас? Бесчувственный, глупый, желанный… Она загадывала: вот если он сейчас обернется, то, значит, — да, все правда, она не ошиблась…

Но он не обернулся, отложил исписанный листок и не остановился, продолжал писать дальше, потом задумался, покусывая ручку, снова писал.

Ну и пусть, ну и пусть! Она тоже не подойдет к нему, она тоже занимается. Но тут он вдруг встал, потягиваясь, и Вета не выдержала, кинулась к нему, задыхаясь, открыв пересохшие губы, и снова все летело кувырком — пьяная, сумасшедшая комната, веером посыпавшиеся со стола бумаги, Рома.

«Любовь, — думала Вета, — какое счастье, я его люблю… У меня будет его ребенок, он уже сейчас там, во мне, внутри. Вот что такое любовь — чувствовать это, благодарность, нежность к чему-то еще не существующему, к себе самой… Рома…»

— Рома!

— Да, дорогая, любимая…

— Рома, а ты тоже хочешь его… ребенка?

Но он, оказывается, ничего не чувствовал, ничего не знал, смотрел на нее во все глаза, поворачивал к себе ее лицо, заглядывал в него, дрожал.

— Это правда? Тебе что-нибудь показалось? Вета!

— Не знаю, я ничего пока не знаю. Я люблю тебя.

— Вета!

Но однажды все вдруг кончилось, она ошиблась. Комната была как комната, Рома как Рома и день как день, только выпал снег, выбелил крыши, и сразу стало светлее, спокойнее на душе. Кончились фантазии, и оказалось, она этому даже рада. Какие еще сейчас дети, надо учиться.

Она чертила проект по деталям машин. Это было трудное и скучное для Веты занятие, начисто лишенное конкретного человеческого смысла, там все было «как будто бы» и «например», а на самом деле чистейшая схоластика. Да еще выходило грязно. Не любила она эту работу. Роман посмеивался над ней. Он был счастливый и самодовольный, шутил, свистел сквозь зубы, потому что совершенно не заметил и не понял, что их семейная идиллия кончилась, — так всегда обманываются через меру счастливые люди, а у них опять начинались будни.

* * *

С Зоей случилась странная история. Однажды она позвонила Витусу, не по плану, а просто так, было настроение. После института зашла в телефонную будку, набрала номер и позвала Виталия Петровича. А это оказался он сам, только голос был капризный, недовольный:

— Вера?

— Да. — Зоя вовсе не собиралась врать или мистифицировать его, просто растерялась, просто хотела подтвердить, что она поняла, он узнал голос, только спутал его с маминым, но ничего этого не успела она объяснить, Витус ее опередил.

— Я же просил тебя не звонить, — сказал он грубо, раздраженно, — когда будет возможность, я позвоню сам. Ты поняла?

— Да, я поняла, — сказала Зоя, — только я не Вера, а Зоя.

— Зоя? Ах, это ты! Прости, я тебя почему-то совсем не узнал, что-то с телефоном. Алло, алло…

— Телефон в порядке, не кричи, пожалуйста, мне надо все обдумать. — Она помолчала, потом сказала сдержанно: — Я позвоню когда-нибудь в другой раз. До свидания, — и повесила трубку.

Вот так номер! На улице летел мелкий, едва заметный сухой снежок, было холодно, ветрено, зябко. У нее был план, а теперь?.. Теперь придется идти домой. Она подняла воротник, засунула руки поглубже в карманы, опять она забыла заштопать перчатки. Что же, домой так домой. Она брела от Разгуляя к Елоховской, мимо сквера, мимо старой своей школы, там, в глубине двора, мимо церкви. Возле кинотеатра «Радуга», бывший «Третий Интернационал», меняли рекламу, а дальше в переулке жила когда-то Вета. Была и сплыла. Зоя шагала, глядя себе под ноги. Вот так номер с ней вышел! Так вот почему мать так изменилась последнее время, даже про Зоино здоровье забыла — ни обедов, ни компотов, все вечера сидит дома, строчит письма дорогому сыночку Костеньке, перебирает старые бумажки — замаливает грехи. Почему это люди каются тогда, когда грешить уже не удается? Ай да мамахен, а она бойчее, чем Зоя думала.

А хам! Боже, какой он хам! Как он разговаривал с матерью! И только потому, что она состарилась. Да, в этой жизни сдаваться нельзя, надо смотреть в оба, а чуть зазевался — раз! — и тебя смели, вычеркнули из списков. Что же ей теперь делать, что делать? Они с матерью — соперницы. И ведь Витус все это знал, знал с самого начала. Какой мерзавец! Сейчас позвонить и сказать ему: «А ты, однако, мерза-а-авец!» Только стоит ли ради этого звонить? Значит, все? Она твердо решила — все!

Зоя заглядывала в себя, но не находила ответа, внутри была пустота, похожая на страх. Она еще не знала, как поступит. Она винила всех, а сама? Ведь она все знала. Но сейчас ничего не умеет решить, слишком многое пришлось бы сразу менять, слишком мутные были мотивы. Зачем им расставаться? Вернуть его матери? Вряд ли сейчас что-нибудь из этого получится. Презреть и выгнать? Стоит ли бросаться единственным, что у нее сейчас было? Можно ведь и пробросаться. Так что же тогда? Сделать вид, что ничего не случилось? Ведь на самом-то деле мать Витусу не звонила, — значит, она по-прежнему ничего не знает. Пусть живет и привыкает. Мало-помалу все пройдет и забудется. Так. Слава богу, хоть с одним вопросом все ясно. А с другим? Что должна делать она, Зоя? Неужели простить? И тогда сразу все бы упростилось. Между ними больше не будет лжи. А какие вожжи у нее появляются, какой рычаг для управления! И тогда не надо будет сейчас идти домой и встречаться взглядом с материными глазами, обведенными коричневыми кругами. Вот впереди телефонная будка, взять и позвонить.

Но она не позвонила, она прекрасно понимала: что-то здесь не так, и, подняв плечи, шагала дальше, занесенная снегом, замерзшая, сердитая. Матери еще не было дома, и Зою это неприятно поразило. Где она может быть? Зоя разделась и подошла к печке. Печка была едва теплая, опять надо топить, надоело, все надоело. И вдруг она поняла, почему никакое продолжение с Витусом было теперь невозможно. Ведь он-то знал все. Значит, это не у нее, а у него появятся новые вожжи, это он возьмет над ней верх, а на это она не могла пойти. Не могла. Быть жалкой, покорно снести свою долгую гнусную ложь и его насмешку над матерью. Нет! Она схватила пальто и выбежала на улицу. Было уже совсем темно, мело. Почему-то ей казалось, что возле дома она встретится с матерью, но переулок был пуст, и снова Зое стало неприятно, муторно. Она съежилась и побежала по переулку к автомату, торопливо набрала номер, волнуясь, что не застанет его, но он взял трубку, и сразу легкая, освобождающая злость понесла ее.

— Виталий Петрович, как я рада! Как я рада, что застала тебя, старая вонючая сволочь! Я специально бежала из дома, чтобы сказать тебе это. — Она засмеялась. — Надеюсь, теперь ты меня не спутаешь ни с кем и никогда, правда? И попробуй только близко подойти к моей матери, ты знаешь, что я тогда сделаю, и я знаю тоже. — Она добавила еще несколько слов, которые сама произносила впервые, но ей понравилось, как они влепились в растерянное молчание на той стороне провода.

Ах как легко, легко было у нее на душе! Как хорошо, что она не задержалась с ответом. Ну, а теперь — домой, только бы мать пришла скорее, только бы не выкинула какой-нибудь номер, который испортил бы весь эффект.

И Вера Васильевна была дома; ссутулившаяся, печальная, она растапливала печку, подняла на Зою бледное лоснящееся лицо с погасшими глазами и спросила равнодушно, без интереса:

— Ты из института, кушать будешь? Я купила какие-то котлеты, поставить тебе?

— Нет, — сказала Зоя, со злобой оглядывая ее старческое тело, — я же говорила тебе сто раз: ешь свои котлеты сама, посмотри, на кого ты стала похожа.

— На кого?

— На старую брошенную… куклу.

Вера Васильевна, сидя на корточках перед печкой, мелко кивала головой.

— А я и есть старая брошенная кукла. И ты знаешь, из-за кого меня бросили, знаешь! Виталий давно мне признался. Только я все жалела тебя, не говорила…

— Ты… Ты…

— Ну что я? Что ты таращишься на меня, ты, глупая девчонка? Это ты все испортила. Он совсем неплохой человек и много нам помогал. Он меня давно любил, с молодых лет, а для тебя ничего не ценно, ты все разрушаешь, ты никого не умеешь ни любить, ни понимать… Да, да, мы обе были с ним, одновременно, я — старая и ты — молодая. Довольна теперь?

— Зачем ты так унижаешься, мать? Я и так уеду, только найду квартиру. А ему я сказала все, что о нем думаю. — Зоя хотела засмеяться, но неожиданно всхлипнула. — Только с тобой я там что-то напутала, сказала, чтобы он к тебе не совался. Но это ты легко уладишь, так что не волнуйся, путь свободен, — она все-таки растянула губы в улыбку.

— Дрянь, дрянь! — крикнула мать и зарыдала.

 

Глава 20

В понедельник Вета приехала в институт рано с твердым намерением начать новую серьезную жизнь. Первая лекция была по допускам и посадкам, предмет, который она не удосужилась посетить еще ни разу, и от этого было у нее на душе тревожно, даже во сне снились эти проклятые допуски, черт его знает, что это такое, а ведь ей придется потом сдавать экзамен, и по книгам его не сдашь, обязательно нужны будут лекции. Словом, она решила: хватит валять дурака, пора отвлечься от своей любовной одури, учиться так учиться. Ах, эти добрые намерения! Одно досадное обстоятельство выявилось сразу же: оказалось, что лекцию читают не всему потоку, а только трем группам. В маленькой аудитории остаться незамеченной было трудно, и Вета приготовилась к неприятностям. Она села сзади, раскрыла тетрадь и принялась с интересом рассматривать лектора. Прежде она его никогда не видела. Это был маленький человечек с круглой веселой плешивой головой, в больших очках. Голос у него тоже был веселый, сильный, с какими-то самоуверенными игривыми всплесками в конце фраз. Вета безмятежно смотрела на него, но ей было не по себе, она ничего не понимала из того, что он объяснял, какая-то сплошная математика, а кроме того, ей показалось, что он заметил ее и несколько раз взглянул в ее сторону вызывающим цепким взглядом.

— Кто он? — спросила она у ребят, сидевших впереди.

— Горелик. Доцент с машиностроения. Мировой мужик.

«Мировой мужик» шел по проходу прямо на Вету смешной танцующей походкой. Брюки у него были широкие, как флаги.

— Здравствуйте, — сказал он, — с вами мы, по-моему, еще не встречались? Надолго к нам?

Вета усилием воли заставила себя не вскочить.

— Как понравится, — сказала она, леденея от ужаса.

— Ага. Зайдете ко мне после занятий. — Он с шиком развернулся и пошел по проходу назад, скрипя желтыми ботинками.

В аудитории гоготали, шептались. Вета сидела, уткнувшись в тетрадку. Все это было глупо, но ведь надо же было когда-то сюда прийти, надо было, в конце концов, расплачиваться за собственную глупость.

После лекции она догнала Горелика в коридоре. Он весело оглядел ее, подумал и сказал:

— Нет, мы же с вами договорились — после занятий.

Он принял ее только поздно вечером. В лаборатории никого не было, горел яркий свет. Горелик удобно сидел в кресле, у него были невероятные желтые ботинки на толстой подошве и яркий галстук.

— Та-а-ак, — протянул он, снова внимательно и дерзко разглядывая Вету, — значит, на лекции вы не ходите. Может быть, у вас оформлено свободное расписание?

— Нет, не оформлено.

Вета вздохнула. Что еще за допрос? Какое все это теперь могло иметь значение?

— Действительно, все дела, дела. Надо же когда-нибудь и отдохнуть, — Горелик улыбнулся. — Ну что, пошли гулять?

Так вот куда он клонил! Вета хотела рассердиться на него и не смогла, слишком он был неожиданный. И смешной.

Институтская дверь тяжело хлопнула за ними. Летел снег, и было совсем непохоже на весну. Ледяной ветер разом прохватил Вету. Она понимала — сейчас он будет стараться произвести на нее впечатление. Он говорил, а она слушала. Он начал рассказывать — о себе, о том, как он мальчишкой приехал в Москву, как строил «Шарикоподшипник» и остался работать на нем, стал фрезеровщиком, как впервые влюбился в девятнадцать лет. Вета слушала его с любопытством, он был прекрасным рассказчиком. Он говорил без перерывов, и все получалось у него интересно. Он волновался, забывал все вокруг, останавливался, размахивал руками, менял голос. Он сразу же начал говорить Вете «ты», и оба они не заметили, как это произошло.

Незаметно они забрели в ресторан, ели какой-то диковинный салат, запивали его красным вином, и Вета чувствовала себя такой легкой и свободной, какой не была уже давно. Они танцевали. Горелик был на полголовы ниже Веты, но их обоих это совсем не смущало. Вета слушала.

— Дальше… Что было дальше?

— Дальше собирался в Испанию, — ответил он, весело подпрыгивая в ритме фокстрота. — Не успел. Кончил курсы, представляешь — изучил испанский язык, и все зря, пока я собирался, у них там все кончилось, — он развел руками. — А потом уже сорок первый год. В общем-то, в нашем цеху вся молодежь пошла добровольцами. И попали мы тогда не в армию, а в ополчение, ну ты понимаешь. Это было ужасно. Наш эшелон разбомбили сразу же, возле Смоленска. Я выскочил из теплушки через крошечное окошко под потолком, вот такое. Как я в него протиснулся, до сих пор не пойму. Да еще с ранцем на спине. Я был связным, и у меня в ранце лежали ракеты. Словом, они у меня там все разом и взорвались. Со мной всегда происходят какие-нибудь чудеса, у всех людей нормально, а у меня — бог знает что. Подобрали меня через два дня. Если бы не телогрейка на меху и ватник, мне бы не выжить. А так ожога сильного не было, только контузило. Отправили меня в тыловой госпиталь в Томск. А как раз туда наш «Шарикоподшипник» и эвакуировали, надо же — такое везение! Только, знаешь, это очень длинная история, так просто не расскажешь. А тебе ведь, наверное, пора домой, правда? Двенадцатый час. Ты замужем?

— Да.

— Ну, вот видишь, тем более. — Он вздохнул и сразу же засмеялся. — А здорово мы повеселились, правда? Я тебе потом все дорасскажу, мы с тобой, как выберется время, еще куда-нибудь закатимся, ладно?

Дружба с Гореликом неожиданно захватила Вету, ей было с ним легко, он обладал удивительным даром жизнелюбия и непосредственности, умением отбрасывать от себя все, что мешало ему жить, веселиться, дышать, как ему нравилось. Он был чудесным приобретением. В институте он не скрывал их дружбы, ловил Вету в коридорах, весело подхватывал под руку, а на лекциях, на которые она теперь аккуратно ходила, без зазрения совести обращался только к ней и вообще не отрывал от нее глаз. Это сразу же стало темой беззлобных анекдотов его любили.

Они встречались чуть ли не каждый день, болтали, бродили по улицам, подолгу засиживались в кафе и ресторанах, в которых Горелик знал все ходы и выходы и всегда доставал столик. Вета возвращалась домой все позднее. Она хотела и не умела рассказать Роману об этих забавных отношениях, что-то в них было все-таки не так, и она боялась, что Роман ее не поймет. Но она не делала ничего плохого, просто ей было весело и интересно в этом театре одного актера, который обращался только к ней и старался для нее одной. Она, конечно, понимала, что вечно так продолжаться не может, но к чему было думать об этом сейчас, вот так сразу…

Однажды Горелик таинственно потащил Вету в глубину темных и гулких коридоров.

— Я хочу о тобой поговорить, — шептал он. — Слушай, как мы с тобой будем встречать Майские праздники?

Вета смутилась.

— Да что вы, Борис Захарович, в праздники я занята. У меня семья. Ну, чего же вы обиделись? У нас впереди вся жизнь.

— Ах, брось! Это только так кажется — вся жизнь. А потом хватишься, а все уже кончено, ты опоздал…

— Куда опоздал?

— Откуда я знаю — куда? Куда-нибудь. Когда не ценишь того, что посылает тебе судьба… Сейчас я расскажу тебе одну историю из моей жизни. Пойдем-пойдем, я тебя провожу.

Они вышли из института. День был сияющий, ослепительный, почти жаркий, в синем небе плавились легкие белые облачка, и сразу захотелось расстегнуться, зажмуриться, подставить лицо солнцу, ни о чем не думать.

— Благодать какая, — сказал Горелик, — видишь, как хорошо, что я тебя вытащил. Ну так вот, слушай. — Он подхватил ее под руку. — Все началось на выпускном вечере. В те времена я преподавал в техникуме, и выпускники у нас были совсем еще мальчишки и девчонки, по семнадцать — восемнадцать лет. Из преподавателей они позвали только двоих — меня и еще одного, мы были у них любимчики. На столе были закуски, обязательный винегрет и даже водка. Ребята окружили меня толпой и усиленно подталкивали к одной девчушке, такой черненькой и довольно милой. А, надо сказать, в те годы я ушел от жены и гулял холостяком, но все-таки ухаживать за этим ребенком мне просто не пришло бы в голову, Я даже спросил ее: «Тебе не скучно будет весь вечер сидеть со мной?» А она ужасно покраснела, вскинула голову и сказала: «А я только из-за вас и пришла». И я целый вечер болтал с ней, но принял все за шутку. А потом я вообще забыл о ней.

Но в сентябре она вдруг пришла в техникум. Мне сказали, что меня ждут. Я вышел из лаборатории и увидел в темном тупике в конце коридора девичью тень. Не знаю уж, каким чутьем, но я сразу понял, что это она. И она мне сказала очень сердито: «Мне надо с вами поговорить». И я ответил ей: «Иди на улицу и жди меня там. Я скоро кончу и выйду».

Когда я вышел, она ходила под забором взад и вперед и сжимала сумочку своими тонкими пальцами. «Вы, наверное, спешите домой, — сказала она, — я вас немного провожу». И мы пошли рядом по улице.

«Зачем ты пришла?» — спросил я ее, и она мне ответила: «Вы же знаете, я вас люблю». — «Это все глупости, девочка, милая, — сказал я, — ты так, наверное, влюблялась в школе в учителя рисования». — «Да, влюблялась, — ответила она, — но не так, и я не девочка, я любила и знаю, что такое любовь». — «Но ведь я женат, — ответил я в смятении, — у меня жена и дочка». — «Я знаю, — говорит она, — но, может быть, вы полюбите меня больше, у вас ведь не все ладится, правда?» — и она посмотрела на меня чистыми детскими серыми глазами. И скажу тебе честно, она мне очень нравилась. Мы ходили с ней в театр, потом несколько раз в ресторан, и она все смотрела на меня и ждала — слова, жеста, взгляда, чего-нибудь, чтобы прильнуть ко мне и любить меня. А я не мог, мне казалось, она не понимает, что творит, она была на семнадцать лет моложе меня, вдвое моложе, и я берег ее. Но ты думаешь, это было ей нужно? Она смеялась надо мной, она ругала меня и ненавидела, и наконец я сдался. И тогда она спросила меня: «Скажи, зачем тебе надо было так долго мучить меня?» И я ничего не мог ей ответить, я не знал, я не понимал этого. Вот так!

Пока Горелик рассказывал, все вокруг переменилось, сгустились облака, солнце заволоклось серой пеленой, подул ветер, холодный, колючий, и снова Вета увидела мелкий, стремительный, искристый снег. Она вздрогнула зябко и застегнула пальто.

— По чести сказать, я не поняла, к чему вы мне сейчас все это рассказали. И какой был конец у этой истории?

— Самый простой. Она вышла замуж. — Горелик улыбнулся, снял очки и протер их. — Ты знаешь, это было для меня большим горем. Мне казалось, что она обманула меня. Но она сказала, что была мне верна. «Просто я поняла, что ты никогда не женишься на мне», — сказала она. «Но ведь ты знала это с самого начала». — «Ничего я не знала, я надеялась». — «Мы еще увидимся?» — спросил я. «Может быть», — ответила она. Но больше она не приходила. Я ее потерял, вот в чем вся соль. Понимаешь? Я ее потерял!

— Господи, Борис Захарович! Какое странное направление приняли наши беседы. Не надо, прошу вас, не надо, я слишком дорожу нашей дружбой. Мы прекрасно встретим праздники в кругу семьи, а потом вы мне расскажете еще сто историй, всю вашу жизнь, день за днем. Ну, не сердитесь. Ну! До завтра?

Она довольна была, что вот сегодня придет домой пораньше.

Едва она открыла дверь, Роман вышел ей навстречу и встал в дверях, прислонившись плечом к притолоке, высокий, узкоплечий, серьезный.

— Вета, я хочу с тобой поговорить.

— Да?

— Только ты не подумай, что это минутное настроение, я давно все обдумал. Ты знаешь, как я люблю тебя, это неизменно, но для того чтобы тебя сохранить… для того чтобы что-то сохранить, нам надо на время разъехаться…

— Как — разъехаться?

— Конечно, я мог бы уйти сам, но здесь мама, вы с ней не особенно ладите, поэтому, я думаю, лучше тебе пока побыть у Юлии Сергеевны… И тогда, если ты почувствуешь… если ты захочешь вернуться… тогда мы попробуем начать все как-нибудь по-другому… Пойми меня, я больше так не могу жить. Я знаю, у тебя кто-то есть, какое-то увлечение, я не осуждаю тебя; наверное, в нашей безрадостной жизни это тебе необходимо…

— Рома, что ты говоришь?

— Не перебивай меня, я боюсь, что у меня не хватит мужества, но я должен сейчас все тебе сказать, все, что я думаю об этом. Я знаю, ты ко мне хорошо относишься… по-своему… Но мне этого мало, я хочу другого, я хочу…

— Рома, у меня ничего нет с этим человеком, это чисто дружеские отношения, поверь мне, мне просто с ним интересно, вот и все. Я в любую минуту могу это прекратить…

Роман вдруг застонал, сжал зубы и стал катать головой по дверному косяку.

— Я не хочу, чтобы ты прекращала, я хочу, чтобы ты жила, как тебе нравится, чтобы ты была счастлива, потому что я… больше жизни, больше жизни…

— Рома, прекрати. Хорошо, я уеду, раз ты так хочешь. Только, честное слово, это все ужасная глупость. Ну хорошо, я уеду, ты успокоишься, и тогда я тебе все расскажу, я тебя познакомлю с этим человеком, и ты увидишь, что ты был не прав, это просто очень интересный человек, но он совсем…

— Вета! Ради бога…

— Хорошо, хорошо… Ужасно, что мы не понимаем друг друга и не можем договориться.

— Вот именно.

— Что же мне делать? И что я скажу маме?

— Правду, иначе все это ничего не стоит…

— Какую правду? Хорошо, как хочешь, но это же все глупость!

— Пусть глупость. Я больше не могу ждать тебя вечерами, заглядывать тебе в глаза… я больше не могу.

— Вот так бы и сказал, что это тебе нужна свобода! Тебе, а не мне!

— Вета!

— В сущности, ведь ты меня выгнал из своего дома, ты это понимаешь?

— Ты не имеешь права так говорить, здесь все принадлежит тебе, все. И я тоже… как вещь, как вещь…

— Прекрати истерику и дай мне чемодан. Ты хотя бы отвезешь меня?

— Извини меня, я вызову такси. Извини меня…

Вета укладывала вещи, оглядывалась растерянно. Ей казалось, что все это сон, какая-то дурацкая мелодрама, в которой они выкрикивали чужие роли. Ей было стыдно и жалко себя, и какое-то ужасное чувство возникло у нее к Роме, чуть ли не брезгливости, — истерика, глупая ревность, нелепый спектакль… Неужели это он, ее Рома, всегда такой нежный, такой верный? Он прав, им надо разъехаться, надо прийти в себя. Она оглянулась на него. Он сидел бледный, отчужденный, уперев тяжелый подбородок в кулаки, и смотрел мимо.

И вот она снова оказалась дома, на своей старой квартире, в одной комнате с Иркой, которая не желала с ней разговаривать и даже смотреть на нее, как будто это она, Вета, была во всем виновата. И мама молчала, боясь завести опасный разговор.

И снова единственной отдушиной стал милый, веселый, легкомысленный Горелик, который понятия не имел, какую ужасную шутку сыграла с Ветой их невинная дружба, и рассказать ему об этом было совершенно невозможно — Вета выставила бы себя в самом дурацком свете, — поэтому оставалось слушать его нескончаемые истории и ждать.

Прошли Майские праздники. Роман не звонил. Началась зачетная сессия. Вета занималась равнодушно, вяло, в группе она чувствовала себя чужой, все события, все отношения как-то проскользнули мимо, она ничего не знала про своих ребят, а спрашивать теперь было неудобно, кто где живет, кто чем увлекается. И к ней относились ровно, приветливо, но без интереса. Как это случилось, что она оказалась одна? Может быть, здесь тоже сыграл свою роль Горелик? Кто знает, что о ней думали и говорили? Но нет, не в нем было главное дело, главное было в том, что она не любила свой институт. Ей было страшно подумать, что всю жизнь, всю жизнь она должна будет заниматься вот этим: строить эти ужасные диаграммы состояния, рассматривать эти рентгенограммы, читать эти толстые, нудные, мертвые книги, мертвые для нее одной, а для остальных — интересные и вполне живые.

— Знаешь, почему у тебя все эти глупые мысли? — сказал ей однажды Горелик. — Потому что ты не слышала моей вводной лекции. Если бы ты ее слышала, ты бы сразу поняла, что ты дурочка. Хочешь, я тебе ее прочитаю? Одной тебе, с вариациями.

— Это по допускам и посадкам? Дорогой Борис Захарович, ваш курс — это единственное из нашей программы, что я знаю твердо, и то потому, что привыкла смотреть вам в рот. Но ведь это ужасная скука, и, честно говоря, я удивляюсь, как это вы, такой… такой живой человек, могли выбрать себе такую сухую профессию. Я понимаю, вы ее, наверное, и не очень выбирали, так повернула жизнь…

— Правильно, так повернула жизнь. — Горелик обиделся. — Но профессия у меня — удивительная! Не просто основополагающая, об этом я тебе еще расскажу, но вершина технической мысли, совершенство, к которому будет вечно стремиться человечество и никогда его не достигнет.

— Борис Захарович! Побойтесь бога. Это из вашей лекции?

— Это вариации. Но это абсолютная правда. Хочешь, я тебе сейчас все объясню? Что такое допуск? Очень просто — это разрешение на ошибку, плюс-минус, которые можно сделать при изготовлении той или иной детали. Например, ты делаешь молоток. Нужно тебе, чтобы он сиял? Нужно, чтобы размеры сходились до третьего знака? Конечно, нет. Это будет просто пустая трата сил, тут даже и понятия такого, как допуск, не нужно. Другое дело, если ты фрезеруешь какую-нибудь там шестеренку. Тут уж извини! Тут уж я тебе не то что миллиметра — микрона не прощу, уж потрудись, рассчитай! Это в отношении точности. А чистота поверхности? Может быть на шестеренке заусенец? Ну, заусенца, положим, и на молотке быть не должно, но шестеренка? Ты мне поверхность обработай, зачисть, отшлифуй, надо — полируй, надо — отхромируй или там отфосфатируй, это от технологии зависит, но она должна быть как игрушечка. А иначе это никакое не производство, а артель шараш-монтаж, каменный топор в руках первобытного человека. Есть моя наука — есть современное производство, а нет — закрывай лавочку, в наше время тяп-ляп не пройдет.

Теперь — посадка! Когда одна деталь, тут и ошибка одна, а если их надо соединить, насадить одну на другую, что тогда? А то, что одну ошибку надо делить на двоих; значит, каждую детальку изволь изготовить вдвое точнее, а то там плюс, здесь минус, как ты их посадишь? Да никак. Это брак получится чистой воды. И ты думаешь, это только мелких деталей касается? Нет, это касается всего современного производства, и все должны это понять как можно быстрее. От моей науки все зависит — надежность, рациональность, красота, наконец, черт возьми. А знаешь, что сказал один умник, Дирак, кажется? Он сказал: если формула красива — она верна! И это так, уверяю тебя, так! Это надо только очень глубоко понять. Так и в машиностроении. Чистота поверхности — это и рациональность, и красота, это неразрывно, поэтому оно и красиво, что виден класс! Ты поняла?

— Я поняла только, что вы можете одушевить что угодно.

— Правильно, одушевить можно все. Я знал одного человека, который слагал поэмы в честь утильсырья. Он говорил: «Вы не знаете, что такое утильсырье. Утильсырье — это золотое дно…» Я мог бы тебе рассказать целую историю…

— Борис Захарович, умоляю, не отвлекайтесь, до утильсырья я, слава богу, не дошла.

— И не надо, не надо. Ведь все, что я говорю, совершенно серьезно. Так вот, ты представь себе — самая наиточнейшая, наисложнейшая деталь, самые высочайшие требования. Казалось бы, что может быть выше? Я скажу тебе — что. Инструмент! Инструмент, которым ты делаешь эту деталь, и инструмент, которым ты ее проверяешь. И этот инструмент, как к бесконечности, стремится к эталону, а эталон… увы, это только модель математического совершенства. Бесконечное стремление и вечная неудовлетворенность — вот что такое моя наука!

Черт! Я только-только дошел до самого главного, а уже пора отпускать тебя домой. Как мы договорились, в восемь часов, ни минутой позже. Хотя, конечно, ужасный формализм. Может быть, останешься? Я тебе все дорасскажу…

Ну что можно было с ним поделать! На него нельзя, да и не за что было сердиться.

Вета смеялась, качала головой:

— Нет, Борис Захарович! Нет-нет, завтра…

В восемь она бежала домой — ждать Роминого звонка, так она решила.

Но Роман не звонил.

 

Глава 21

В жизни Романа началась новая полоса. Вот уже больше полугода он работал в современной мощной фирме и сразу же понял, как это важно. Здесь все было поставлено на широкую ногу: лаборатории, мастерские, заводы. Ничего не надо было выпрашивать, месяцами ждать, он подавал заявку и волшебным образом получал все, что ему было нужно. Академическая уважительная простота отношений каким-то чудом сочеталась с почти военной дисциплиной, сроки соблюдались строго, с точностью до дня, и работать было легко. Встретили его без любопытства, но приветливо, и он был счастлив, что ему не лезут в душу. Огромным везением было то, что его работа, на которую он столько сил положил еще у Михальцева, оказалась полностью в русле тематики новой лаборатории, и он продолжил ее, почти не почувствовав сбоя; наоборот, он получил наконец то, чего ему так недоставало прежде, — базу. Он провел несколько коротких серий экспериментов на кем-то смонтированном чужом шикарном оборудовании, и работа получила свое завершение. Он мог приступать к ее оформлению. Вот когда пригодились ему долгие сидения в библиотеках, ночные бодрствования за бесконечными расчетами, — через два месяца докторская оказалась на выходе. И это никого не удивило и не раздражило, это было нормально, его защиту уже поставили в план на ноябрь текущего года.

Все было прекрасно. Все было бы прекрасно, если бы только не вечный страх, терзавший его дома, — страх, что Вета не любит его, что Вета несчастлива, что Вета от него уйдет. С некоторых пор он стал замечать, что кто-то вошел в ее жизнь. Она стала приходить домой все позже, возбужденная, довольная, жизнерадостная, что-то шевелилось, вздрагивало в ее светлых, как льдинки, глазах, губы сами собой, без ее воли, улыбались. И с Романом она была веселая, ровная, чуть-чуть небрежная. Он искал в ее лице смятения, неуверенности, тревоги и не находил. Неужели все зашло так далеко, что она не чувствует уже никаких обязательств, никакой ответственности за их нелепую семейную жизнь? Да она просто плюет на него, Романа, на все его надежды и страдания, она смеется над ним. Тысячу раз он хотел поговорить с ней, спросить ее и не решался. Он знал, что услышит в ответ: «Да, Рома, ты прав, я люблю другого, нам надо разойтись». Эта фраза звучала у него в голове днем и ночью, снилась во сне, вызванивала на разные голоса в шуме душа по утрам, в уличных звуках, в бормотании радио в столовой. Он чувствовал, что сходит с ума. И однажды он понял, что он один виноват во всем, он не сумел, не сумел привязать ее к себе, а значит, должен дать ей свободу. Хватит терзать ее и себя. Пусть она будет счастлива, и тогда, тогда когда-нибудь он тоже найдет покой.

После разговора с Ветой, после ее стремительного невероятного отъезда, после ее непонятных слов о скором возвращении, сказанных таким холодным, таким ироническим тоном, что Роман просто не в силах был понять их простой и однозначный смысл, он оцепенел, погрузился в бездумную, мрачную бездеятельность. Он приходил с работы и, не раздеваясь, ложился на кровать, лежал часами без мыслей, без сна, с открытыми глазами. Потом вставал, закуривал и садился работать. Сверка, считка, вычерчивание графиков — вся эта механическая работа шла у него легко, гладко.

С Марией Николаевной он почти не разговаривал и на несколько ее обиженных попыток вывести его из прострации отвечал торопливо и невпопад: «Все кончено, для меня все кончено…» Звонить Вете он не пытался, ему казалось невероятным, что она живет где-то рядом, в Москве, что ей можно так просто позвонить и услышать ее голос или увидеть ее, высокую, таинственную, непостижимую, с холодными, удивленными глазами; ему казалось, ничего этого не было и не могло быть, как будто она приснилась ему во сне.

Потом наступило прозрение. Однажды утром он проснулся, и его окатило жаром от страха перед тем, что он натворил. Даже если Вета была в кого-то влюблена, даже если изменяла ему. Мало ли что могло случиться в ее жизни, которую он не сумел защитить, вобрать целиком в себя. Ну и пусть, пусть! Не с ним первым это случилось. Почему же он оказался таким требовательным, таким жестоким, почему прогнал ее? Это ему только казалось, что он дал ей свободу, — нет, он ее именно прогнал, ведь она не хотела уходить, просила его опомниться. Но он не послушал ее, сам подтолкнул к еще не решенному, может быть, совсем не нужному шагу, к какому-то чужому, случайному человеку.

Надо было бежать туда, просить прощения, умолять ее вернуться, надо было… Но он боялся. Безвольный, отупевший, растерянный, он совсем перестал спать, по ночам строил нелепые планы, представлял себе десятки вариантов встречи с Ветой, переживал их во всех подробностях, обливался счастливыми слезами, а утром опять ни на что не решался, откладывал разговор на день, до субботы, до понедельника. Его пугало, что она не звонит, что никто не звонит.

Однажды он решился и быстро, не думая, позвонил. Подошла Ирина. Она сказала: «Рома! Она недостойна тебя…» — и зарыдала. Роман ничего не понял. Прошла еще неделя, прежде чем он сел и написал ей письмо. Он писал:

«Дорогая моя, любимая моя Вета!

Твой Роман».

Я понял, что бесконечно виноват перед тобой и должен просить у тебя прощения за свой ужасный поступок. Не знаю, простишь ли ты меня, но прошу тебя верить, что чувства мои к тебе останутся неизменными, что бы ни было и как бы все ни случилось дальше. Я понимаю, что просто посадить тебя в машину и привезти домой было бы слишком просто, слишком прекрасно, не знаю, захочешь ли ты снова быть со мной, но живу надеждой, что однажды такой день настанет.

Вета! На днях я улетаю в командировку. Там я выступаю с докладом на конференции, побываю на одном очень интересном для меня заводе; может быть, получу там отзыв о практической ценности моей диссертации. Все это займет недели две, а потом…

Мне страшно и радостно думать, что я снова увижу тебя, и ты простишь меня, и все опять будет хорошо, не так, как прежде, а в тысячу раз лучше, потому что, получив такой урок, жить по-прежнему уже нельзя.

Дорогая моя девочка! Если тот человек, который встретился на твоем пути, если он достоин тебя и ты его любишь, то я не буду и не хочу тебе мешать. Но ведь ты сказала мне, что все это не так, и я верю тебе и надеюсь доказать, что я еще способен измениться к лучшему.

Как только я вернусь, я приду к тебе, сяду и буду ждать тебя, сколько бы ни пришлось, пока ты простишь меня и согласишься ехать со мной домой или куда тебе придет в голову, все равно. Теперь, когда я наконец решился написать это письмо, я уезжаю с легким сердцем, полный надежд на нашу скорую встречу.

Еще раз прости. Целую тебя, целую, целую, целую и обнимаю.

* * *

Был конец мая, последнее затишье перед сессией, когда уже кончились занятия, зачеты были кое-как сданы и расписание известно, но сразу засесть за подготовку к первому экзамену еще не хватало духу. Все зеленело вокруг, чистое, благоухающее, отмытое дождями. Черемуха отцвела, засыпав дворы белыми лепестками, и уже наливались, готовясь лопнуть, темные гроздья сирени. Погода стояла жаркая, и ребята уже ездили компаниями купаться в Серебряный бор. Но Вета не ездила с ними, ее забывали позвать, да и не хотелось, она разленилась дома, забылась, жила как во сне, как в детстве, как будто Роман, замужество, поиски любви — все это ей приснилось.

Один только верный рыцарь Горелик не оставлял ее; плешивый, круглолицый, в больших очках на коротком тупом носике, с всегда радостно приоткрытым крепким веселым ртом, он вышагивал рядом с нею в своих широких, как флаги, брюках, провожал ее до метро, ждал, ловил в коридорах. И новые истории сыпались из него как из рога изобилия, развлекая Вету и делая ее жизнь еще более нереальной.

В воскресенье с утра они поехали в парк, в Измайлово. Был чудесный день.

— Ты помнишь, я хотел рассказать тебе свою главную историю о том, как я стал инструментальщиком. Ты меня слушаешь?

Вета была рассеянна, отвечала не очень уверенно, но Горелик не замечал этого, он уже весь кипел пылом и вдохновением.

— Так вот, слушай, — начал он свой рассказ. — Это было в Томске, помнишь, я рассказывал тебе, как попал туда после ранения. Сорок первый год, все на фронте, старых заводчан — почти никого, набрали народ из деревень, все больше женщины да подростки, расставили станки чуть не в чистом поле. И тут директора нашего вызывают в Москву, не знаю, может быть, даже сам Сталин, а может быть, кто-то другой, но приказ получен суровый — через два месяца завод должен начать выпускать продукцию. И не старую, а новую, боевую. Вот так просто. И что ты думаешь? Завод заработал через два месяца, день в день. Не буду тебе рассказывать, чего это стоило, да и было это еще до меня. А когда я пришел на завод, он уже работал полным ходом, работал, и новая продукция шла не бог весь какая, почти кустарная, но основному требованию времени она удовлетворяла, взрывалась в положенный час и в положенном месте, вот и все. Казалось, чего еще хотеть в то страшное время, но это только казалось. А на самом деле с каждым днем нарастала катастрофа, завод задыхался, погибал, еще не успев подняться. И знаешь, почему? Вот из-за этого самого двухмесячного срока. Директор-то наш все понимал, но он был прижат к стенке, думал — потом как-нибудь выкрутимся, но как тут выкрутишься, когда рабочие два месяца назад впервые увидели станок, и план непосильный, и работает половина детей? То заснут, то опоздают, то плачут, а то и подерутся. Да и женщины не многим лучше — деревенские, непривычные. Какое тут наверстывать? Тут бы как-нибудь дотянуть план. А катастрофа-то знаешь в чем заключалась? В базе. Развернули они за эти два месяца одни производственные цеха, чтобы, значит, быстрее. А инструментального — нет, экспериментального — нет, еще тысячи служб — нет. Ты думаешь — какие, к черту, в такое время эксперименты? Нет, голубушка, экспериментальный цех — это будущее завода, без него он ни развиваться, ни жить не может, без него завод задыхается, катится назад. А уж инструментальный — тут и объяснять не надо, это — зарез, смерть. Нет инструмента — встали твои станки, зачем они? Какой план? А ведь из Москвы инструмента не напасешься. Вот и настал момент, когда завод того и гляди остановится.

Пытались, конечно, наладить это производство, я имею в виду инструментальное. Но в том-то и дело, что это тебе не снаряд. Тут нужна культура производства, тут нужно все — и никаких скидок, тут нужно работать так, как будто никакой войны нет, не было и не будет и никуда ты не торопишься. Чтобы была термичка и чтобы была гальваника, и не какая придется, а хромировочка, и чтобы все по ГОСТу, и материалы и технология. А война-то идет, и похоронки уже посыпались, и возможностей — ну никаких! Вот тут меня и вызвали, поставили к кормилу, так сказать, власти. Думаешь, потому что я такой хороший? Нет, конечно, я ведь тогда сопливый еще был, да только кого же еще? Все-таки я старый заводчанин, фрезеровщик, голова на плечах, вот и стал начальником цеха. А цеха-то и нет, одни страдания. Эх, молодость! Сейчас бы я, наверное, в военкомат — и дёру! Все-таки шанс бы был какой-то, а тогда… Даже возгордился! Я — начальник цеха!

И пошел шуровать чего в голову придет, прямо как свободный предприниматель. Знаешь, с чего начал? Очень интересно начал. Всех уволил. Время было тяжелое, голодное, цены как бешеные росли. Деньги, они, знаешь, всегда нужны, а в войну — еще больше. Вот уволил я всех, а фонд зарплаты на троих поделил: я и еще два паренька покрепче. Одного-то Васька звали, Васька Бельчиков, а вот второго не помню сейчас, забыл. Вот мы и стали деньги прямо лопатами грести, зато и жили на заводе, ни выходных, ни смен, спали в очередь, чтобы только на ногах держаться, зато мальчишки мои о семьях могли не думать, на пропитание хватало. Делили поровну, как братья-разбойники, на три кучи.

И вот начали мы строить цех. Технические подробности я пропущу, сейчас это неважно, а вот как мы участок хромировки наладили, этого я никогда не забуду. Это все равно что заново его изобрести надо было. Ну, не знал, ничего не знал я про эту чертову хромировку, кроме того, что она упрямая как ишак и капризная как барышня. А заводить надо. И вот, представляешь, в городской библиотеке нашел какую-то книжонку, а в университете старичка интеллигентного раскопал, который что-то такое слышал да пару раз видел, как это делается, но сам не пробовал. И все-таки я ее запустил, хромировку, и она заработала! Ты не представляешь, что это такое, какое ликование, какая гордость, да что гордость — счастье! Как ребенка родить, только еще больше, потому что никто до меня не мог, а я — первый и единственный, сам!

Ну да что говорить, мало-помалу заработал цех, и завод ожил, теперь уже не кое-как, а по-настоящему, по всей заводской культуре, да и народ пообвык, подучился, не во мне же одном дело, а все-таки и я тоже молодец, нос задрал, хвост распушил. Приятно. Тут бы историю и кончить, это я тебе про свою профессию объяснял, какую она роль играет, поучительная часть, так сказать, а моя-то история только начинается. Ну как, хочешь дальше слушать?

— Да ну вас, Борис Захарович, еще спрашиваете. Конечно, хочу.

— Ну так вот. Только я распушил хвост, тут это и случилось. Вызывают меня однажды к директору, я плыву, костюмчик новый, галстучек, одет с иголочки, по тем временам, конечно. А что, я холостяк еще был да глупый. Вхожу, директор в приемной сидит на диване, как гость, а в кабинете — трое, за столом, как на суде, в кино. Один горбатый, маленький, едва видно его, второй военный, в кителе, строгий, а третий вообще не поймешь какой, не запомнил я его. И без разговоров — допрос. Фамилия, год, место рождения, социальное положение, ну и все, что полагается.

Я себе голову ломаю, в чем дело, ничего понять не могу. А они знай свое — допрашивают. Не знаю, помнишь ли ты, что такое в те военные времена была тройка… Это смерть моя собственной персоной сидела передо мной в трех лицах, и я это знал, только поверить никак не мог, потому что не было за мной ничего и никогда. Я верой и правдой… А тут такое. Ну мало-помалу понял я, в чем меня обвиняют, что-то вроде экономической диверсии. Оказалось потом, что кто-то из уволенных на меня анонимочку накатал, но я же об этом тогда не знал. Таращу глаза и смеюсь — молодой, глупый.

И знаешь, что потом оказалось? Вот эта самая глупость меня и спасла. Ушли на совещание, горбун глазами сверкает; ну, думаю, все, конец. Прощайся, Борька, со своей короткой, но яркой жизнью. А вернулся горбун один, скучный, пробубнил что-то, кое-как выкарабкался из-за директорского стола и исчез, как будто никогда не был. Оказывается, оправдали меня. Я как испугаться не успел, так и обрадоваться не смог. Чертовщина какая-то. Вышел, директор меня обнимает, а сам бледный, кровинки в лице нет, по нему с этим делом, видно, тоже крепко метили, что развел у себя, понимаешь ли, нэпмановский элемент. Так что для него это тоже было спасение. Но он бы и так за меня порадовался, он меня любил, потом к ордену за это же самое дело представил, да я уже в то время в Москве был, так и не получил орден Трудового Красного Знамени. А жаль, был бы сейчас орденоносец!

Ну, а тогда пришел в общежитие, мы к тому времени уже на заводе не спали, получили с Васькой шикарную комнату на двоих, а Васька этот, Бельчиков, в истерике валяется, кинулся ко мне, обнимает, плачет. Я, говорит, всю общественность поднял, я им рассказал, какой ты парень. И плачет. Любили все-таки меня люди. Приятно.

Да-а… Но ты что, думаешь — это конец? Что ты! Самое начало. Весь детектив-то впереди. Во-первых, я тебе еще не рассказал, почему меня оправдали. Я это только через много лет узнал, уже война кончилась, я женился и ехал с женой на курорт в мягком вагоне, все как полагается. И вдруг останавливает меня в коридоре полковник, пожилой, лицо приятное, седина на висках. Спрашивает: «Вы меня не помните?» Нет, не помню, ну совершенно незнакомый человек. А оказалось — это тот, из тройки. Смеется: «Видите, вы меня даже и не узнали, а ведь я вас от смерти спас, это я тогда голосовал за ваше оправдание, один. Очень вы тогда неожиданно засмеялись, и я сразу понял — плохого вы ничего сделать не могли. У нас ведь обычно не смеются. Я поэтому и лицо ваше так хорошо запомнил, видите, не ошибся».

Вот ведь как бывает, легкомыслие мое меня спасло. Ведь тройка решать могла только единогласно, такой недосмотр был. Вот я и выкрутился. Ну разве не чудо? Чудо. Ну, а что со мной дальше случилось, это уж я тебе как-нибудь в другой раз расскажу, а то язык одубел.

— Нет, Борис Захарович, ничего не выйдет, давайте сейчас. Кто знает, что дальше будет… Там экзамены, потом практика, а потом — неизвестно что, а я самого интересного так и не узнаю? Нет уж, рассказывайте.

— Ну, смотри-смотри, потом не обижайся, что я тебя заговорил. Мне-то что! — Он посмотрел на Вету странным, изучающим взглядом поверх очков, вздохнул, покачал плешивой круглой головой и снова подхватил ее под руку. — Ну, слушай. После той истории директор решил меня от греха пока убрать с завода и послал меня в командировку в Москву на значительное время и с особым заданием. А надо тебе сказать, что и экспериментальный цех к тому времени уже заработал, и ехал я с образцами новых изделий для испытаний и всяких переговоров, связанных с этой нашей новой продукцией. Конечно, все секретно-пресекретно, но в войну это было не то чтобы проще, нет, наоборот, строже, но возможностей таких не было бюрократию разводить. Словом, еду, купе, а под лавкой, чтобы особо не привлекать внимания, — два ящика с игрушками, заколочены, перевязаны, надписей никаких, мало ли там чего. Документы в кармане пиджака, заколоты булавкой, все честь честью. Сижу, разговариваю, сосед попался забавный, кудлатый такой парень лет тридцати, раненый, ехал в Москву выручать брата, брат у него там где-то такое проворовался. Ну, а он фронтовик, на костылях и все такое, пожалел брата, ехал. Он мне в первый же час всю историю выложил и вообще-то понравился мне, хороший парень, я ему и посочувствовал. Дело в том, что у меня брат — юрист, я и подумал: если застану его в Москве, можно будет сходить посоветоваться. Парень адрес записал, едем. Время идет, голодновато, зима, в окнах все белым-бело. Не помню уж, на какой день, но помню точно — стояли в Свердловске. Ночь. То ли спал я уже, то ли не знаю что, в коридоре топот, крики, ну — вокзал ночью знаешь что это такое. Вдруг, как во сне, дверь открывается, чья-то рука хватает мой пиджачишко, раз — и нету! Вскочил, бегу, в коридоре полно людей, еле протолкался, вижу — какая-то тень метнулась, то ли женщина, то ли мальчишка, темень, в глазах рябит, ничего не понимаю, где я, только вижу — нагоняю, нагоняю! Догнал, повалил, то ли стукнул, то ли толкнул, маленькое что-то, жалко, но пиджак мой в руках, с деньгами, а главное — с документами. Секретные ведь документы, я за них головой отвечаю. Бегу назад счастливый, на ходу щупаю — булавка на месте. А мороз! Хорошо, я в бурках был и пальто успел натянуть. Но без шапки. Слава богу, у меня в то время волосы густые-прегустые были. Что, не веришь? Представь себе — были, целая шевелюра! Словом, прибежал я назад, а поезд-то тю-тю, ушел! И два моих ящика под лавкой — вместе с ним. Стою я на перроне без шапки и понимаю — пришел мне конец, все. Теперь уж не выкрутиться никак. Чувствую — плачу и слезы на мне замерзают. Ну что я, думаю, за несчастный такой, почему у всех людей по-людски, а со мной обязательно что-нибудь случается. Теперь я знаю: слишком много тогда во мне было энергии, а ума, культуры — мало, так и лез во все дыры, так и лез, вот и выходили приключения.

Ну так вот, стою, плачу, а у самого в голове уже колесики крутятся. Что же это, думаю, я время зря теряю, когда в нашей стране авиация существует. А поезда, наоборот, ходят медленно. Надо же мне поезд скорее догонять! Узнал на вокзале, где аэродром, в общих, конечно, чертах, машину в то время было, конечно, не достать, да еще ночью, в чужом городе. Пошел пешком. Ох уж мне этот Свердловск, всю жизнь помнить буду! К утру выбрался куда-то, сам не знаю — куда, спросить не у кого, да и не очень хотелось спрашивать, пойди потом объясняй, кто ты и зачем. Война. Но к утру понял — пропадаю, не найти мне. К какой-то деревне выгреб. Вошел в сельсовет просить лошадь, иначе, понимаю, — конец, да и замерз насмерть.

Тут меня и арестовали. Сколько взаперти держали, пока милиция приехала, пока разобрались, зачем мне объект военного значения, да кто я, да что, да как. Про ящики я, конечно, молчал. Но люди есть люди. Смотрят в лицо человеку и видят — нет за ним ничего, нормальный он человек. Словом, посочувствовали, отпустили, даже лошадь дали. Дальше — как в сказке, в свое время попал в самолет, лечу. Москва. А я по ней так стосковался, столько времени не видел! А даже оглянуться некогда, лечу на вокзал. Смотрю — стоит мой поезд, двадцать минут как пришел, даже проводник еще на месте. Кинулся, а ящиков нет. Нет ящиков! Опоздал! Сперли! Все! Если бы не эти бдительные бабы из сельсовета, я бы, может, еще и успел, а теперь — конец, где искать? Москва велика.

Еду домой, и время есть по сторонам поглядеть, последний раз надышаться, а глаза уже ни на что не смотрят. Потерял секретную продукцию завода, о чем тут еще говорить.

Прихожу домой, мама еще жива была, она ко мне незадолго перед войной переехала, выскочила, такая румяная, довольная, даже не удивилась мне; вхожу, а в комнате сидит — знаешь кто? Тот парень на костылях, что со мной в вагоне ехал к брату-вору. Помнишь, я ему еще адрес дал? Сидит и чаи распивает. И мои два ящика красуются на самом виду.

Нет, сколько жить буду, я всегда буду говорить: кто к людям с добрым сердцем, тот никогда не пропадет! Кто я ему был, этому парню? Да ему, видно, и тяжело было на костылях-то. А приволок. Я же эти ящики не рекламировал, он и не знал, что они мои. Значит, увидел, расспросил людей, рассудил, что мои, и припер. Ну, не ради же моего брата-юриста, который еще неизвестно, есть или нет! Нет! Он ради меня старался, добрая душа! Только это тоже не конец истории, Вета, ты уж потерпи, совсем немного осталось. Ну вот. А братца моего как раз и не оказалось в Москве. Он в эвакуации был. Я туда, я сюда — нет подходящих людей, чтобы этому самому Анатолию с его братом помочь. А я ну такую к нему благодарность испытывал — не мог я его оставить в беде, пусть он хоть был и виноват, этот брат.

Разведал Анатолий: дело было не маленькое, тридцать тысяч висело на его брате, вынь и положь, иначе садился он до конца своих дней. А с деньгами можно было выкрутиться года на три, не больше. Но где взять такие деньги? Я делами занимаюсь, а у самого в голове все одно и тоже крутится — надо Анатолия выручать. А тут встретил одного нашего заводчанина, тоже без ноги, на рынке в карты играл. Разговорились. Оказалось, у него целая компания этих картежников, собираются на одной квартире, жульничают понемногу, раскошеливают богатых командировочных. Ну, женщины там, конечно, все как полагается. Мой знакомый меня в полный курс ввел. Стал я туда похаживать по вечерам. И Анатолия моего привел. Играли понемногу, присматривались. У меня на такие вещи какой-то особый нюх есть; словом, я решился. Дай, думаю, попробую, да и компания ко мне привыкла, не будет особенно давить, а знакомому моему так я вообще все рассказал, он мне посочувствовал. Давай, говорит, попробуй, чем черт не шутит. Наши тут хорошо зарабатывают. Главное — не зарываться. Как почувствуешь, что дошел до упора, — сматывай удочки, через силу не дави, а то кости переломают и пожаловаться будет некому. Ну, это-то мне было ясно.

Сели мы играть. Играл, конечно, я. Анатолий рядом стоял, изображал народ, у него эта игра совсем не шла. А я распалился, начал помалу, потом смотрю — растет кучка. Анатолий меня за рукав дергает: хватит, мол, пошли; а я чувствую, что мало, да и рано, можно еще чуть-чуть придавить, до упора не дошло. А деньги крупные были, чувствую — богатею, пухну. Анатолий весь пятнами пошел. Ну, ничего, ставлю — и опять кон забрал, кодла-то эта уж все понимала, посмеивалась, а новички — те в раж вошли, сейчас за горло начнут хватать, а деньги несчитанные, не знаю — сколько. Сгреб все и встал. Баста, говорю, пора. Новички — шуметь. Анатолий кричит, что уговору такого не было, чтобы до утра сидеть; хозяева посмеиваются. Словом, вырвались мы, и прямо во дворе, не считая, я все эти дурные деньги распихал Анатолию по карманам. Он вначале не верил даже, думал — я и правда базарный жук. Он ведь так и не узнал, что у меня в тех ящиках было, что я из-за них перед ним на карачках ползаю; думал, может, товар какой. Но не в этом дело. Я свой долг ему заплатил, как сумел. С братом у него обошлось по чистой, но мы как-то больше встречаться не стали, муторно было. А тут новые дела нахлынули, война повернула, стали поговаривать о возвращении заводов, и в Томск я уже больше не поехал, и ордена своего так и не получил, вот беда.

Продукция наша прошла на испытаниях отлично, и светила мне большущая карьера, только я-то в то время уже понял, чего хочу, и пошел учиться. Но это уже совсем другая история, это уж как-нибудь в другой раз…

 

Глава 22

Сессия пролетела быстро. При том образе жизни, какой в последнее время вела Вета, заниматься ей приходилось как бешеной — с раннего утра, едва забрезжит свет, и до ночи; зубрежка была мучительна, бесконечна, но когда она потом оглядывалась назад, в памяти не оставалось ничего, ни времени, ни знаний, только какое-то однообразное хождение по комнате с книгой, прижатой к груди, тупое бормотание, торопливое мелькание света, страниц, часовых стрелок да еще один блаженный миг, когда она ложилась в свою узенькую детскую кроватку и с наслаждением вытягивалась на простынях, чтобы уже в следующий миг провалиться в глухой сон.

Однажды, уже в самом конце сессии, Вета возвращалась из института. Она вышла на своей остановке, без мыслей брела к дому, поднялась по старой широкой лестнице с узорными перилами. Прежде чем открыть дверь, как всегда, поковыряла пальцем почтовый ящик. В пыльной пустой глубине лежало письмо. Она достала его, надорвала конверт, начала читать:

«Дорогая моя, любимая моя Вета!..»

Слезы застлали ей глаза, слезы обиды, жалости, стыда. Как ужасно он с ней поступил! И что делала она, о чем думала все это долгое время, чего ждала? Как это вообще все случилось с ней, что они с Романом оказались врозь? Как это могло случиться? Она прижала письмо к груди, проморгалась, глотая слезы, и снова начала читать:

«Дорогая моя, любимая моя Вета!

Я понял, что бесконечно виноват перед тобой…».

И опять она плакала, плакала и читала, стоя на лестнице перед дверью, в жидком свете одинокой слабой лампочки. И мысли ее были неизвестно где, и не было сил, но она все не открывала дверь, чтобы ее никто не услышал, чтобы никто не увидел ее слез.

Потом она уезжала на практику, ее провожала Ирка. Было поздно, темно, сыро. Они стояли на перроне молчаливо, близко друг к другу. Тоскливо пахло паровозной гарью. И Ирка, конечно, не выдержала, тихо сказала:

— Ты его совсем не любишь, Вета…

Вета молчала. Как она могла объяснить Ирке, что любовь — это совсем не то и все гораздо, гораздо сложнее. А может быть, Ира как раз и права, и больше никаких сложностей нет? Состав дернулся торопливо, сонно; ребята стали подниматься в вагон. Вета обняла Ирку, поцеловала в обе щеки, прижала к себе.

— Ничего, ничего, вот увидишь…

Пошел маленький противный дождик, но Ирка не уходила, стояла внизу, подняв к окнам темное печальное лицо, и что-то говорила ей, потом показала пальцем, и Вета поняла: напиши Роману. Вета засмеялась и кивнула. Поезд тронулся. Ирка бежала за вагоном и махала рукой.

Практика проходила на маленьком, старом, еще с демидовских времен, металлообрабатывающем заводике. Городок был тоже маленький — два завода, три улицы; поезда останавливались на три минуты и с грохотом и лязгом уносились дальше, оставляя на открытой дощатой платформе растерявшуюся горстку людей.

Студентов поселили в переполненной гостинице, и поскольку девушек было мало — им досталась биллиардная. Вокруг огромного, покрытого зеленым сукном стола было с грехом пополам втиснуто девять кроватей, а тумбочки — одна на троих. Толстая комендантша, сердито косясь на них, застелила биллиард газетами.

— И чтобы ни-ни! — таинственно сказала она, подняв кверху короткий палец.

Девушки смеялись, распихивая вещи под матрасы и подушки, а платья все равно разложили на биллиарде, больше было некуда, и так получилось даже удобно.

Практика была общетехнологическая, это означало, что, наскоро ознакомившись с заводом, студенты расставлялись прямо к станкам, по разным цехам, кому что достанется, и работали наравне с рабочими, в три смены, как и все. Рабочие жили в большинстве по окрестным деревням и приходили на работу пешком; в Ветином цеху работали почти сплошь женщины, темные, усталые, хмурые, на Вету они сердито покрикивали, потому что стояла она на промежуточной операции, и той работнице, что брала детали после нее, из-за Ветиной нерасторопности все время не хватало заготовок, она не выполняла норму и теряла в зарплате. Вета нервничала, торопилась изо всех сил, но угнаться за другими все равно не могла. К тому же и станок у нее был допотопный, лязгающий, страшный. Студенты были наказанием для завода, и им старались дать что похуже, зачем портить хорошее оборудование, все равно толку с них не будет. Вета уставала смертельно, до дурноты, в цехе было грязно, холодно, в выбитые окна отчаянно дуло. Возвращаясь со смены, она валилась на кровать и мгновенно засыпала. Но даже во сне она чувствовала, как мучительно ноет у нее спина, как болят руки, ноги, все тело. В субботу после работы их вели, как солдат, в городскую баню, и ребятишки бежали за девушками и показывали на них пальцами, потому что они шли со смены в сатиновых шароварах. Это казалось детям странным и очень смешным.

А потом Вету перевели в ночную смену. В ночной было какое-то свое странное очарование, тишина, задумчивость, какой-то даже покой. Женщины не так торопились надрываться, были спокойнее, добрее, даже давали советы и, дожидаясь Вету, задремывали, положив голову на руки. И, может быть, потому, что норма ночью была чуть поменьше, Вета справлялась.

— А там, у вас в Москве, вот, наверное, заводы! — спрашивали женщины. — Интересно, какие они там выпускают детали, мы, верно, таких и не видали…

Им казалось, что Москва — это тот же городок, тот же завод, только во много раз больше, и Вета не знала, как им объяснить. А ведь до Москвы было каких-то несчастных двести километров.

К утру спать не так хотелось, за полчаса до смены женщины уже собирали свои узелки, ночью они не гнались за выручкой, экономили силы, и Вета, хотя уставала ничуть не меньше, шла гордая, что вот она отстояла ночную — и ничего! Справилась! Днем она блаженно отсыпалась.

Шли дни, студенты приспосабливались, привыкали, начали бродить по цехам, подбирая себе более интересное место, некоторые приступали уже к составлению отчетов, чтобы потом не тянуть, сдать руководителю практики все бумажки и уехать побыстрее.

И вдруг однажды Вету позвали, она была дома, спала после ночной смены.

— Ты Логачева? — спросила ее дежурная. — Тебя там какой-то мужик ищет, на такси приехал, аж из самой Москвы.

«Рома! — радостно мелькнуло в Ветином сознании. — Рома приехал. Только почему на такси? И почему не написал?»

Она торопливо натягивала платье, приглаживала волосы, скорее, скорее! Но это был не Рома. Внизу, в темном вестибюле гостиницы, в углу почему-то сидел на стуле угрюмый Сергей Степанович и смотрел в пол. Сердце у Веты упало.

— Сергей Степанович! Мама? Что?

Сергей Степанович хмуро покачал головой.

— Собирай вещи, ты уезжаешь со мной, я уже обо всем договорился. Нет, не мама, я тебе дорогой все расскажу.

Но Вета вцепилась ему в грудь, трясла, ужас застилал ей глаза.

— Сергей Степанович! Ради бога!

Он вырвался, крепко взял ее за огрубевшие руки.

— С Романом беда, ты держись, Вета…

— С Ромой?

Она почувствовала, как все вокруг нее поплыло, быстрее, быстрее; закружился как безумный высокий гостиничный грязный потолок. «Почему потолок?» — подумала она и провалилась в беспамятство. Она очнулась в том же вестибюле, на стуле. Сергей Степанович поддерживал ее голову, его рука мешала, и еще что-то мешало, какая-то мысль, что такое он сказал про Рому, этого не может быть…

— Сергей Степанович, он жив? — Вета рванулась из его рук, стараясь вывернуться, заглянуть ему в глаза.

— Нет, Вета, — сказал Сергей Степанович и потряс головой, — его больше нет.

И Вета услышала свой голос, чужой, захлебывающийся, невыносимый. Она сжала зубы, но крик не прекратился, только начал сильнее отдаваться в голове. Тогда она стала закрывать рот руками, прикусывая зубами ладони до боли, до соленого вкуса крови.

Потом они ехали в машине, невыносимо долго, и Вета забылась.

Она уже все знала. Самолет разбился при взлете. Едва поднявшись над аэродромом, он почему-то загорелся и упал. Никто не спасся, даже останков не могли собрать. Мария Николаевна ездила туда получать символическую урну. Логачевым сообщать она ничего не хотела, их разыскали сотрудники Романа. Завтра состоятся похороны, все взяло на себя учреждение, в котором Рома работал последнее время. Мария Николаевна очень плоха, едва ходит. Вот и все. Все кончено.

Лежа с закрытыми глазами на плече Сергея Степановича, Вета то лихорадочно пыталась осмыслить происшедшее, то погружалась в мучительное полубеспамятство, где все смешивалось в одну кучу: завод, Ромино лицо, жгучие строчки его последнего письма, падающий в дыму самолет и какой-то мелкий ельничек, через который она продиралась, не в силах выбраться, не в силах проснуться. Но стоило ей только разлепить ресницы, реальность набрасывалась на нее такой удесятеренной болью, что она начинала захлебываться, тонуть, задыхаться. Ей мешал затылок шофера, надоедливо маячивший впереди, из-за него она не могла плакать, не могла думать, говорить, и она снова закрывала глаза.

Наконец они приехали. Вета удивилась, что она, оказывается, может ходить; в машине ей казалось, что все ее тело перемолото, разбито, как будто это не Рома, а она падала в горящем самолете. Лучше бы она! Боже, что он перенес! Успел ли он испытать боль? Ну конечно, успел. Боль и страх! Как же ему было больно! Думал ли он о ней? Винил ли ее в последнюю свою минуту? Мелькнуло изменившееся, далекое, незнакомое лицо Ирины, и Вета, как в спасении, утонула в маминых объятиях, и они заплакали обе, наконец-то свободно, навзрыд, никого не стесняясь, никого не боясь. Мама одна могла ее понять, она тоже потеряла мужа. Тоже? Неужели и она, Вета, вдова? Чужое, уродливое, отвратительное слово. Как могло оно относиться к ней, такой молодой, недавно еще такой счастливой? Как это случилось?

Она плакала, потом пила валерьянку, потом спала, просыпалась с мыслью единственной, нелепой и страшной — забыть, навсегда забыть, что Рома раньше был живой.

Утром они поехали на кладбище. У ворот их встретили незнакомые молодые люди, пожали руки, молчаливо повели по дорожкам между могилами. Впереди медленно ковыляли две старухи: одна большая, грузная; вторая почти бестелесная, маленькая, седая и сгорбленная, обморочно висящая на руке первой. Платок спадал с ее мотающейся головы на плечи, и Вета вдруг с ужасом поняла, что это Мария Николаевна. Она рванулась к ней, кто-то ее удержал. Вета не поняла почему. Она торопливо пыталась вспомнить что-то глупое, несущественное, что стояло между ними, и не могла. Потом мысли ее отвлеклись, и именно в этот момент Мария Николаевна вдруг обернулась и медленно оглядела ее ненавидящими фанатическими глазами, огромными и страшными на маленьком ссохшемся лице. Потом, отвернувшись, снова медленно заковыляла по дорожке. Больше она в сторону Веты не посмотрела ни разу. Все молчали. Похороны были какие-то ненастоящие, Ромы здесь не было — ни живого, ни мертвого. Вместо него стояла на табурете какая-то нелепая ваза, а рядом с могилой его отца был отрыт до смешного маленький окопчик, который не мог быть предназначен для Ромы. Все закончилось быстро, окопчик засыпали, навалили цветов, откуда-то появилась фотография Ромы, незнакомая, официальная. И все разошлись. Больше никто не провожал их, никто не трогал. Мария Николаевна стояла в ограде вместе со второй старухой, в которой Вета неожиданно узнала Ромину тетку, у которой они были в гостях в Ленинграде еще до женитьбы, тысячу лет назад. Обе они терпеливо ждали, когда все уйдут и они останутся одни, своей семьей. Но Вета и не претендовала на этот отгороженный забором крошечный земляной холмик; Рома был где угодно, только не здесь, — может быть, дома, может быть, там, в маленькой комнате с треугольным окном, где они прожили два с половиной путаных, бестолковых года и путь куда был ей теперь отрезан.

Дома они сели за стол, пили водку и опять молчали. Вета больше не плакала. Что-то новое давило ее, тревожило, мучило, что-то, чего не было еще вчера. И, напрягшись, она поймала, поняла, что это было: все считали ее виноватой, и если не в его смерти, то по крайней мере в том, что он был несчастлив. Все. И она ничего не могла им объяснить. Они не видели, как он тогда прогнал ее, заставил уехать, они не читали его последнего письма, они не знали, не могли знать, как он ее любил, они ничего не понимали и все-таки судили ее.

Вета встала из-за стола. Вот почему не смотрела на нее честная маленькая глупая Ирка, вот почему молчали мама с Сергеем Степановичем, вот почему ненавидела ее Мария Николаевна. Но она, Вета, ни в чем не была виновата, с нею было его письмо. Она ушла в комнату и закрыла за собой дверь.

«Дорогая моя, любимая моя Вета!

Я понял, что бесконечно виноват перед тобой и должен просить у тебя прощения…»

— Ты ни в чем не виноват, — шептала она, гладя затертый листок, — ты ни в чем не виноват, и я ни в чем не виновата…

Шли дни. Время, пустое и одинокое, бессмысленно исчезало куда-то без радости, без следа. Однажды Вете позвонила Анна Николаевна, толстая сестра Марии Николаевны.

— Я уезжаю, — сказала она раздраженным осуждающим голосом. — Больше я не могу задерживаться, у меня внуки, дочка взяла отпуск на две недели, но он уже давно кончился…

— Что же я могу поделать. Вы знаете…

— Конечно, знаю. Маша совсем плоха, Клава в больнице, давно уже не встает, да и вряд ли встанет. Так что уж не знаю…

— Вы думаете, мне надо прийти?

Анна Николаевна помолчала немного.

— Нет, — сказала она наконец, — она вас все равно не пустит. Да и не в этом дело. Я нашла тут одного старичка, он будет пока за ней присматривать, я ему оставила ключ…

— Очень хорошо. На первое время это хоть какой-то выход. Пока она не поправится.

— Кто знает… Но я не хочу, чтобы потом ко мне были претензии, мало ли что… Мне кажется, он выпивает, а Машенька, она в таком состоянии…

— Если вы говорите о вещах, то меня они не интересуют, мне ничего не надо.

— Это ваше дело, только чтобы потом не винили во всем меня. Я дала ему ваш телефон, он будет вам звонить. Он ведь тоже не хочет работать даром…

Так вот про что шла речь. Она должна будет ему платить. Вета напряженно старалась вспомнить свою первую встречу с этой женщиной. «Неужели это она сейчас говорила со мной? Неужели все это на самом деле случилось? — с изумлением думала она. — Неужели это правда?»

Но день проходил за днем, а страшный сон все продолжался, ничего не возвращалось назад.

Самое лучшее время было вечером — смотрели новый, недавно купленный телевизор. Телевизор всем был еще в новинку, смотрели все подряд, обедали и ужинали перед телевизором, поэтому еда растягивалась на весь вечер, к столу подавалась водка, и голос Сергея Степановича делался все громче, все надоедливее. Иногда Вета не выдерживала, вставала и уходила к себе, недосмотрев передачи. Ее никто не останавливал, считалось, что это неделикатно, а Вете так хотелось, чтобы кто-нибудь пошел с ней: мама или, еще лучше, Ирка. Но Ирка избегала ее, по утрам собиралась куда-то тихо, как мышка, и исчезала на целый день. Мама тоже уходила, телевизор молчал, накрытый салфеткой; наступала тишина, от которой можно было сойти с ума. Это было хуже, чем Иркин ускользающий взгляд, чем мамины слезы, чем громкие разглагольствования Сергея Степановича о том, что вся беда нынешнего поколения в падении нравов. «Раньше у людей были идеалы, были нормы, и они не позволяли вести себя кто во что горазд. Скромнее, скромнее надо быть, об общественном думать, а не о личном», — говорил он.

Это было невыносимо, но молчание было еще хуже. И вдруг однажды Ирка не выдержала. Нахмуренная, сердитая, как ураган влетела она в комнату, хлопнула дверью, встала перед Ветой, сверкая глазами, сжимая нервные, очень красивые руки.

— Вета! Я так больше не могу! Я не могу смотреть, как ты мучаешься. Если ты можешь, если хочешь, давай поговорим…

— Ну конечно, хочу…

— О самом главном, Вета, иначе все это вообще ничего не стоит.

— А что самое главное? Наверное, ты думаешь, что я нуждаюсь в исповеди? Все совсем не так. Может быть, тебе в это трудно поверить, но, знаешь, он ведь меня тогда выгнал, я не сама ушла. Ну вот. Видишь, ты мне совсем не веришь, у тебя даже глаза стали зеленые…

— Как я могу в это верить, разве я не видела своими глазами! Он не то что любил тебя — он тебя боготворил…

— Именно — боготворил. А знаешь, Ира, это, оказывается, не так-то легко, когда тебя боготворят. Он, наверное, думал, что я какое-то неземное существо и со мной обращаться надо совсем по-особому. А мне ничего это было не нужно, понимаешь, я человек как человек, обыкновенный… Мне очень трудно было, как-то ничего не выходило. Ты не думай, что я оправдываюсь, я, конечно, виновата, я дома мало бывала, и он вообразил невесть что. А этого не было, не было совсем! Я не то что не изменила ему, у меня и мыслей таких не было. Я его любила, хотела любить. Его одного. А ничего не получалось. Я не знаю почему, сама не понимаю. А он любил, а думал обо мне гадости. Он просто с ума сходил, а я от него удирала. Вот в чем я виновата, только в этом и ни в чем больше, понимаешь?

— Конечно, понимаю. Я тебе верю, Вета, ты не думай. Но мне так его жалко, так за него страшно, что же он пережил в эти последние минуты, что он пережил…

Ирка плакала, слезы катились по ее лицу, струились широкими блестящими дорожками, а Вета смотрела на нее и думала: «Бедный Рома, бедный-бедный Рома, почему он был такой? Он был слишком хорош для меня, и для своей жестокой матери, и для всей этой страшной жизни…»

Почему, почему она не родила себе ребенка? Ведь ей тогда так хотелось, а он, Рома, даже не понял, не сумел понять. Еще бы, ведь ей, Вете, надо было заканчивать образование, он слишком любил ее, чтобы так перегрузить ее пустую, бессмысленную, ленивую жизнь, а сейчас уже ничего нельзя исправить. Она осталась одна, ни Ромы, ни следа от него.

Пришел сентябрь и закрутил свое золотое колесо. Первое, что сообщили Вете в институте, была новость про Горелика. Он завел себе новую подружку, маленькую пухлую жизнерадостную блондиночку в таких же больших, как у него, роговых очках.

Однажды в институте Вета нос к носу столкнулась с ним в коридоре. Он широко раскинул руки и не дал ей проскользнуть мимо, радостно сияя улыбкой.

— А вот и она, — сказал он, — вот и моя пропажа. Почему тебя так долго не было видно? Я пол-лета в Москве сидел.

— Так, — сказала Вета, стараясь не глядеть ему в глаза, как будто в чем-то была перед ним виновата.

— Что, обиделась? — Он подхватил ее под руку и потащил в сторону. — Напрасно. Ты же ко мне особенно не проявляла… У тебя там любовь, муж. Я думал, ты не хочешь…

— Ах, да перестаньте вы, как вам не стыдно! Ничего это меня не касается.

— Тебя вообще ничего не касается, — сказал он сухо. — А я кто такой для тебя? Так, забавный человечек, фигляр. Разве я не прав?

— Конечно, нет. Зачем вы так, Борис Захарович. Ничего я такого не думаю.

— Что же ты тогда думаешь? Ты, по-моему, вообще не понимаешь самого главного. Что люди — они вообще-то неповторимы. Вот ты любишь его, но даже он никогда не заменит меня, как я ни мал. Не сможет, понимаешь ты это? Нет, это ты потом, позже поймешь. Сейчас тебе кажется — всё впереди! Не всё. Все, кроме того, что прошло. Это моя новая, Галочка… Она славная, мне с ней легко, легче, чем с тобой. А ты, ты все-таки высокомерная девочка. Но и это ничего не меняет, все равно твое место вот тут, — он постучал себя по широкой груди, — и всегда здесь будет… Я к тебе привязался, да и больше сказать — я к тебе пылал! Ты ведь знала!

— Будете потом рассказывать про меня истории?

— Ну и буду! Дурочка ты, это же не только тебе принадлежит, мне — тоже. Думаешь, ты мне ничего не отдала, ни волоска? Нет, неправда, того, что было, никто у меня не отнимет, это мое. Ну-ну, чего ты, держи хвост морковкой, — он протянул руку, чтобы потрепать ее по щеке, и Вета дернулась в ужасе перед этим прикосновением, отпрянула, сверкая глазами. — Ну ладно, ладно, все. Не сердись. Я не знал, что ты так…

Он повернулся, и Вета вдруг поняла, почувствовала кожей, что ему, маленькому, старому, лысому, смешному, ему тоже больно, не только ей, и ей стало от этого легче. Хорошо, что ничего не вернулось, думала она, она словно отомстила ему за Рому. Но разве это он был перед ним — виноват?

 

Глава 23

Впервые в своей жизни Вета приучалась по утрам брать в руки газеты, впервые начала осознавать, что ее жизнь не единична, что вокруг нее что-то бурлит, меняется, происходит, и ее заботы — не единственные и даже не самые главные. В мире воевали, умирали от голода, выращивали в колбе человеческое существо, запускали спутник. Только сейчас Вета осознала, что вокруг нее идет большая и напряженная жизнь, происходит что-то гораздо более важное, чем она себе представляла, что-то менялось в жизни всей страны, и это касалось и ее тоже. Это не было «политикой», которая всегда вызывала в ней невыносимую скуку, чем-то мужским, надуманным, мешавшим углубиться в свои, интересные и важные, дела; это была жизнь, самое важное, самое страшное. Это касалось отца и его ранней, преждевременной смерти; это касалось его учителя, знаменитого когда-то академика Кузьмина. По городу ползли какие-то слухи, один удивительнее другого. И в них было не то что невозможное или новое, а просто непривычное. И то, о чем раньше не могли и думать, оказалось возможным, сказалось почти вслух.

Газеты сразу стали другими. Пробегая их утром глазами, Вета уже знала, что она ищет, читала между строк. И уже, к неудовольствию мамы, они схватывались за завтраком с Сергеем Степановичем и сердито отстаивали каждый свое мнение, и, как это ни странно, Ирка оказывалась и осведомленней, радикальней Веты. Но это Вету нисколько не раздражало, они были заодно, в одном лагере, а Сергей Степанович, соратник отца, ученик погибшего Кузьмина, он был против, он был за старые привычки, за то, чтобы в мире ничто не менялось. Вета, еще недавно такая равнодушная ко всему, что не было жизнью ее сердца, негодовала, возмущалась, а Ирка выкрикивала:

— Бойся равнодушных! Только с их молчаливого согласия…

Юлия Сергеевна, сердитая и красная, вскакивала из-за стола.

— Как вы разговариваете с Сергеем Степановичем! — кричала она. — Он заменил вам отца, он, в конце концов, содержит вас, так имейте хотя бы благодарность…

— Вета, ты проходила политэкономию? — вспыхивала Ирка. — В конце концов все упирается в деньги…

Вечерами они совещались, как быть. Ира весной заканчивала школу, а Вета все еще была на четвертом курсе. Когда же кончится этот проклятый институт? Тогда она уедет по распределению и заберет с собой Ирку. Вета будет работать, а Ира учиться, и им вдвоем будет хорошо.

— Наверное, он не такой уж плохой человек, — говорила Вета, — и маму любит. Конечно, мама права, мы элементарно ему обязаны. В конце концов за все надо платить.

— Даже если бы он был настоящий враг? Или, например, если бы это именно он донес на Кузьмина?

— Но ведь это не он. Просто он человек старой закалки, ему просто трудно перестроиться…

— Я понимаю, — вздыхала Ира, — папа тоже всегда говорил про терпимость, говорил-говорил — и не вытерпел…

Ира собиралась поступать в университет, на истфак, ее увлекала археология. Про историю они тоже говорили много и страстно; оказалось, что раньше чего-то самого главного они не понимали, и теперь история оказывалась совсем другой наукой, живой, близкой, понятной и такой злободневной, что уже было не разобрать, где история, а где политика.

— Вот именно поэтому я и не хочу заниматься историей цивилизованного мира, понимаешь? — говорила Ира. — Там что ни документ — то ложь, или заговор, или угроза. А мне хочется добраться до истоков, до чистой жизни; я хочу понять, почему человечество пошло по такому пути… А потом, знаешь, камни — они не врут, они говорят яснее, чище слов. Это и есть настоящая история, подлинные свидетели прежних времен… Я ненавижу, ненавижу ложь!

* * *

Однажды, уже зимой, когда Вета с Ирой занимались в столовой, раздался телефонный звонок. Вета взяла трубку и услышала незнакомый быстрый веселый говорок:

— Это ты, что ль? Это я тебе звоню, Семен Платоныч. Насчет мамаши твоей. Ты извини, конечно, только мне уж не управиться на свете. Шибко дух тяжелый. Ты уж приходи. А то чего ж она лежит одна на свете… — Голос был пьяненький, уклончивый, непонятный.

Вета перевела дух.

— Вы, по-видимому, говорите о Марии Николаевне?

— О ней, а то о ком же, у тебя, что ль, много матерей?

— Мария Николаевна мне не мать, а свекровь…

— Знаю, что свекровь, ну так что ж, тоже надо уважать на свете, уж когда помрет, тогда, конечно, забот меньше… А так лежит не пойми чего. А она мне должна. Тумбочку я хотел взять, в счет долга, значит, — не дает тумбочку! Мил человек, да зачем ей тумбочка на свете? Я ей говорю…

— Подождите вы, как вас там… Какая тумбочка? Я вас не понимаю. Можете вы мне объяснить толком, Мария Николаевна, что, совсем не встает?

— А как она может встать-то, сама подумай, когда ее уж, почитай, месяц как перекосило набок. Ну вот. Я, конечно, тружусь, и молочка, и хлебушка принесу, и бутылки сдам. А как же без этого на свете? Но тоже ведь — на пенсию живу, где ж взять? Когда помрет, тогда, конечно, из вещичек чего можно бы, а она мне тумбочку не дала, вцепилась… Откуда силы взяла, прости господи…

— Перестаньте, пожалуйста, про эту тумбочку! Это ее вещь. Я сейчас приеду и расплачусь с вами. Откуда вы звоните?

— Из дома, откуда ж еще, я не бездомный какой, у меня пенсия, комнатка двенадцать метров, я, может, и женюсь еще. Тогда уж извини, тогда ты с вашей мамашей сама управляйся… Я уж и присмотрел одну…

— Да помолчите вы хоть минутку! Где я вас могу найти?

— А чего меня искать-то, вот он я, я сам к тебе приеду. Адресок у меня есть, ты не сомневайся, сейчас и приеду. Это я для предупреждения звонил, чтобы, значит, все по-хорошему на свете. Чтобы, значит, без обид…

Вета в изнеможении откинулась на стуле. Что теперь будет? Мария Николаевна одна, тяжело больна, брошена на милость этого полусумасшедшего старика, а она, Вета, считает дурацкие обиды, забыла о ней, забыла о Роме. Как она могла? Ах да, конечно, все она помнила, все понимала и все-таки не понимала ничего. Сейчас главное было — достать денег.

— Вета, кто это был? — спросила Ира.

Вета помолчала немного, потом сказала:

— Ты знаешь, Ира, у меня сейчас с мамой будет, наверное, трудный разговор, ты подожди, пожалуйста, я тебе потом все объясню.

Она медленно вышла на кухню, остановилась за маминой спиной и стала смотреть, как мама резала картошку. Она брала из кастрюли большую белую мокрую картофелину, одним движением рассекала ее пополам, переворачивала, снова рассекала, потом примеривалась и начинала быстро-быстро строгать аккуратные ровные четвертушки. Потом она смахивала волосы со лба и брала следующую картофелину. Она торопилась, скоро должен был прийти Сергей Степанович.

— Мама, — сказала Вета, — мне надо с тобой поговорить.

— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Юлия Сергеевна, — только поставлю картошку, а то пятый час уже, а у меня обед не готов.

— Мама, это очень срочно… Я хотела бы, пока мы одни.

Юлия Сергеевна обернулась, и лицо у нее сразу стало обиженное, замкнутое, чужое, как в детстве, когда она очень сердилась на Вету и не хотела с ней разговаривать. Но сейчас она сделала над собой усилие и сказала:

— Хорошо, я тебя слушаю.

— Мама, сейчас сюда придет один противный человек, и я должна ему отдать деньги, сама не знаю — сколько, понятия не имею. Дай мне, пожалуйста, что у тебя есть, я потом тебе все отдам…

— Ничего не понимаю. Что это значит, Вета? — спросила Юлия Сергеевна, бледнея.

— Это касается Марии Николаевны…

Юлия Сергеевна вытерла руки и пошла из кухни.

— Ты не подумай, Вета, — сказала она, стоя к ней спиной, — дело, конечно, не в деньгах, я тебе дам, сколько у меня есть, но я не понимаю… Твое же там тоже что-то осталось, даже личные вещи… в конце концов, ты его законная жена…

— Ну при чем здесь это, мама! Она больна. Я должна заплатить человеку, который ухаживает за ней…

Юлия Сергеевна снова вскинула голову.

— Но почему именно ты? У тебя ведь нет своих денег, и у меня нет. Я должна что-то объяснить Сергею Степановичу… А ты, ты согласна только брать, такую милость ты ему оказываешь, а разговаривать с ним у тебя нет охоты.

— Да объясняй, пожалуйста, мне нечего скрывать, просто мне у тебя попросить легче. Пойми, это все неприятно. Себе — я бы просто не стала. И потом — ведь это взаймы…

— Взаймы? Вот как? А из чего же ты, интересно, собираешься отдавать?

— Мама! Я просто не понимаю, о чем мы говорим! У кого же я еще могу просить? Это срочно, ты понимаешь? Ты не можешь мне отказать…

Но они говорили на разных языках.

— У кого просить? — кричала Юлия Сергеевна. — Сергей Степанович для тебя, конечно, никто, о нем и говорить не стоит. А ведь он о вас заботится, как о родных, он ничего не жалеет, и мне больно смотреть, что вы выросли такими неблагодарными, такими черствыми людьми…

Она остановилась, потому что Вета молчала, и, взглянув на лицо дочери, поразилась, какое оно вдруг стало настороженное, злое, почти безумное…

— Что ты, Вета, бог с тобой, что я такого сказала?

— Ничего, — тихо сказала Вета. — Ничего! Ты не сказала самого главного — а наше-то здесь, дома, что-нибудь есть? Что-нибудь, что принадлежит лично мне или Ирке, или здесь все теперь его, нашего вечного благодетеля? Хотя бы память о папе осталась или папины деньги? Ведь у него, наверное, тоже была сберкнижка? Неужели ты думаешь, что он стал бы у меня спрашивать, зачем мне нужны эти проклятые деньги? Он бы сначала дал, он бы…

— Ты не смеешь так говорить, — Юлия Сергеевна затрясла головой, — ты не смеешь меня обвинять, я это сделала ради вас, я спрашивала вас, и вы не возразили, тогда он был вам нужен…

Звонок заставил их обеих замолчать. Юлия Сергеевна кинулась за сумкой. Но это был почтальон. Сергею Степановичу принесли заказную бандероль. Юлия Сергеевна села за стол и так и осталась сидеть с сумкой под мышкой, обхватив лицо руками. Вета нервно ходила по комнате до окна и обратно.

— Я вот все удивляюсь, мама, — сказала наконец она, — почему ты даже не спросила меня — что с ней, ведь ты должна была спросить…

Юлия Сергеевна испуганно отняла руки от лица.

— Что с ней?

— Мне кажется, ее парализовало.

— Не может быть! Какой ужас… Какая несчастная семья!

— Я подумала, мама, будет лучше, если я пока перееду туда, если она меня, конечно, пустит…

— Вета, что ты выдумываешь! Это же глупо! Ты хочешь таким способом наказать меня? Ты не представляешь себе, что это такое.

— Узна ю. Я не вижу другого выхода. И потом, мне кажется, мы совсем перестали понимать друг друга. Лучше уж я буду там. Только Ирку жалко.

— Почему жалко? Вета! Наверное, я действительно в чем-то перед тобой не права. Я неправильно распорядилась папиными деньгами. Но все было по-другому, вы были маленькие. Сейчас там почти ничего не осталось. Я держала это на черный день.

— Дай мне сколько сможешь на первое время, начну же я когда-нибудь зарабатывать. И не будем больше об этом.

Семен Платонович оказался маленьким, бесцветным, кривоногим старикашкой, от которого разило многодневным перегаром. Он просунулся в квартиру, достал из хозяйственной сумки тапочки, переобулся и приготовился к длительной приятной беседе, но Вета его в квартиру не пустила, она боялась его, она впервые встречалась с такими людьми и не понимала его намеков, ужимочек, смешков. Для нее это было словно страшный сон, кошмар, из которого она не могла выкарабкаться. И когда наконец это кончилось, она поразилась тому, что он запросил за труды до смешного мало. Вета готовилась к чему-то предельному, страшному, к чему-то, что загонит ее в тупик, но теперь мизерность суммы почему-то еще больше испугала ее, и весь он, пьяненький, лукавый, неясный, ускользал от вопросов, плел что-то бессмысленное. Что же там было, в Роминой студии? Что с Марией Николаевной? Она захлопнула за ним дверь и стояла какое-то время, прислонившись к ней спиной, закрыв глаза.

Надо ехать, ехать! Немедленно. Звонить она не решалась. Сможет ли Мария Николаевна взять трубку? А если она не захочет с ней говорить? Надо ехать! Сейчас! Вета схватила пальто, шапку.

— Перестань сходить с ума, — строго сказала ей Ира, — сядь. Посмотри на часы. Терпела столько времени — потерпишь еще. Ты поедешь завтра, после занятий. Хочешь, я поеду с тобой?

Вета покачала головой.

— Нет, я сама. Жалко бросать институт. Год остался до бумажки. За бумажку ведь все-таки платят деньги, даже если ты никакой не специалист.

— Вот опять глупости. Приди в себя, Вета. Давай все отложим до завтра.

Но назавтра Вета недосидела занятий, уехала после первой же лекции, торопливо бежала по знакомому переулку, отворачивая от ветра лицо. Вот и зимний, словно мертвый, клен и полукруглое окно наверху, молчаливое, темное.

«Что же там, что там?» — думала она, с колотящимся сердцем открывая своим ключом высокую дверь студии. Но то, что она увидела, превзошло самые худшие ее ожидания. В квартире стоял тяжелый, застоявшийся запах. Грязный коридор, грязная столовая, почему-то застеленная газетами, убогое, брошенное жилище. Дверь в комнату Марии Николаевны была приоткрыта, и Вета вздрогнула, когда увидела ее на пороге, маленькую, с перекошенным помертвевшим лицом и белыми всклокоченными волосами. Она, опираясь на палку и подтягивая одну ногу, двигалась ей навстречу.

— А, это вы, — сказала она без выражения, каким-то изменившимся, словно окостеневшим голосом, со странным пыхтением одной половины рта в начале и конце фразы.

— Вы знаете, Мария Николаевна, я теперь буду здесь жить, я буду ухаживать за вами. Вы только меня не прогоняйте…

— Как я могу вас прогнать, вы здесь прописаны, — сказала Мария Николаевна и так же медленно, мучительно повернулась уходить.

Вета растерянно стояла посреди комнаты в пальто и шапке, с сумками, полными продуктов, в обеих руках. Глупо было что-то доказывать, спорить с ней, и она промолчала. Сейчас надо было сообразить, с чего ей начинать.

Первый раз в жизни одна и по собственной инициативе мыла и скребла она запущенную квартиру. И странное дело — чем грязнее, тяжелее была работа, тем спокойнее, легче делалось у нее на душе. Она радовалась всему: и тому, что все это умеет, хотя никогда ее этому не учили, и тому, что узнаёт все это, самое грубое, изнаночное в жизни, и справляется, и тому, что Мария Николаевна не прогнала ее, и пустой звенящей тишине в квартире. Пусть пока будет тихо, пока. А потом здесь будет все — люди, телефонные звонки, чистота и уют. И это сделает она, Вета, сама. Это ее дом и ее обуза, отныне и навсегда. Она понятия не имела, что так соскучилась по своему треугольному окну, по узенькой комнатке, где, к ее удивлению, продолжал жить Роман, и это не было ни тяжело, ни страшно. Это было приятно. Стоило ей закрыть глаза, и он появлялся за столом, спиной к ней, высокий, узкоплечий, светловолосый, и ей так хотелось на цыпочках подойти к нему, положить руки ему на плечи и ощутить щекой шершавость его щеки. Ей было хорошо здесь.

В квартире постепенно восстанавливался жилой дух. С Марией Николаевной Вета ничего не обсуждала, она только кормила ее, открывала форточку, перестилала постель, но все в доме решала и делала сама. В институте в это время она неожиданно сблизилась с Таней Костроминой, девушкой из ее группы, с которой они вместе были на практике, вместе работали в ночной смене. Таня жила в общежитии. Она была молчаливая, сдержанная. Вета говорила, а она слушала, и поэтому непонятно было, что она думает. Вете казалось, что она все понимает правильнее и лучше ее, и во всем советовалась с ней. Она не замечала, что почти не получает ответов на свои вопросы, но это и не так было важно для нее, она чувствовала поддержку, спокойствие подруги — и этого было довольно. По вечерам Вета старалась не уходить из дому. Она снова, как в детстве, как в школе, пристрастилась к чтению, читала много, запоем, все подряд. Иногда она зачитывалась до глубокой ночи, отложив одну книгу, тут же принималась за следующую. И все было интересно, она снова жила, снова чувствовала себя настоящей, непридуманной, училась, хозяйничала, уважала себя. Ей нравилось экономить, делать запеканки из вчерашней каши, приспосабливать к жизни старые вещи. Ей казалось, что у нее наконец-то наступила настоящая жизнь, как у всех. Но это была просто новая игра.

На Новый год к Вете пришли Таня со своим молодым человеком и Ира. Молодого человека звали Славик, он принес с собой бутылку шампанского и бутылку водки и выпил это почти один, поэтому в компании он был мало заметен, а вскоре, после боя часов, совсем заснул — и получился почти девичник. Вета заставила Марию Николаевну тоже выползти к столу и выпить бокал шампанского.

— А помните, как вы играли тогда у нас, — сказала бестактная Ирка, — вы удивительно играли, как настоящая большая артистка.

— Да, — сказала Мария Николаевна своим новым, медленным бесцветным голосом, — у меня был большой талант. Но я встретила своего мужа и бросила музыку. Я все отдала семье. И вот осталась одна.

— Вы не одна, — мягко, спокойно сказала Вета, — разве вы одна? — И она увела ее в комнату, помогла раздеться и лечь.

Потом вернулась в столовую и с удовольствием села на свое место во главе стола. И снова они ели какие-то салаты, заливное и мясо, в изобилии приготовленное Ветой, смеялись. Ирка болтала, Таня пыталась придать своему Славику вертикальное положение, а Вета сидела, вопреки всем правилам, уставив на стол локти, оперев на руки нежное красивое лицо, и сияла бледно-голубыми удивленными глазами. Ей было хорошо.

 

Глава 24

Вета нашла себе работу. Это получилось как-то само собой. На кафедре электрохимии и коррозии ушла в декрет лаборантка, унылая, вечно болевшая женщина. Вета подумала и пошла к своей преподавательнице.

— Валентина Васильевна, а не могла бы я поработать у вас, пока не вернется Люба? Мне очень нужны деньги.

— Вам? — удивилась преподавательница.

Работу Вете дали охотно, даже с некоторой торопливостью, такой выход устраивал всех, на кафедре давно надо было навести настоящий порядок, от Любы добиться его было невозможно. И вот Вета работала в счастливом предвкушении грядущего богатства — шестьсот рублей зарплаты да пятьсот сорок стипендии, а если будет повышенная — семьсот сорок, — это будет… это будет тысяча триста сорок! Целое состояние! Она даже сможет поехать куда-нибудь в отпуск. Договорится с Семеном Платоновичем и поедет! А может быть, Марии Николаевне станет легче, и она начнет выходить, тогда вообще начнется новая жизнь! Но пока… Пока вставать приходилось в половине шестого, чтобы успеть все приготовить, накормить Марию Николаевну и успеть на кафедру хотя бы за час до начала занятий. Остальное она делала днем, бессовестно прогуливая лекции. Это было не страшно, потому что она заранее договорилась с Таней, что будет пользоваться ее конспектами, все равно они занимаются вместе. А Танины конспекты славились, она просто-напросто идеальным каллиграфическим почерком записывала все, от слова и до слова, непонятно было только, как это ей удавалось.

Вета втянулась, приспособилась, и у нее все чаще мелькала мысль, что так жить, в сущности, легче, некогда думать, некогда сомневаться, некогда страдать. Но на самом деле она понимала: все то, чем она так гордилась, преодоление, которого жаждала ее душа, — все это было простое и неинтересное убийство времени, тренировка, испытание на прочность, все, что угодно, только не сама жизнь. Своей напряженной постоянной беготней она убаюкивала, усыпляла свой мозг, свое сердце, свою душу — все то важное и прекрасное, что жило в ней прежде и для чего она родилась на свет. Но сейчас для этого просто не было, не хватало сил, и она замерла в бездумной спячке, свернувшись в клубок внутри самой себя, похудевшей, равнодушной ко всему, доброй. Да, пока так было легче и проще.

По воскресеньям, раз и навсегда заведенная, она опять вскакивала рано, переделывала кучу дел, а потом уходила бродить по городу. Она удивлялась, что город жил, как прежде, — на улицах бурлил народ, магазины были открыты, и в них продавались соблазнительные вещи: нарядные тряпки, любимые пирожные, цигейковые шубы и модные туфельки, телевизоры и радиоприемники. Вот без чего Вета неожиданно заскучала — без телевизора, она успела привыкнуть к его живому присутствию в доме. Когда-нибудь она обязательно купит себе телевизор, а пока приходилось довольствоваться пирожным.

Она останавливалась у театральных касс, но билетов не покупала, она слишком отстала от театров, от музыки, да и неприятно было идти куда-то вечером одной. Разглядывая афиши, она вспоминала свое первое посещение консерватории вдвоем с Романом и усмехалась, и лицо у нее делалось такое, что на нее начинали оглядываться прохожие. Впрочем, она и без этого ловила на себе взгляды, но пропускала их сквозь себя, как если бы она и эти люди находились на разных планетах и видели друг друга по телевизору. Они даже могли нравиться ей, но это не имело никакого значения. Нагулявшись по весенним улицам, она заходила на какую-нибудь выставку на улице Горького или на Кузнецком и ходила не торопясь, с наслаждением, подолгу задерживаясь у картин и запоминая имена. Уроки, полученные в полузабытой компании лысого Костеньки, не пропали даром. Она понимала и любила живопись. Ей не нужны были объяснения и смешные нелепые споры, то и дело вспыхивавшие возле современных картин, здесь не о чем было спорить.

Однажды прямо на улице она столкнулась с Зойкой. Зойка была нарядная, красивая, с дорогим колечком на пальце, с дерзкой улыбкой.

— Ну как, цветешь? — спросила она Вету. — Сколько лет мы не виделись?

— Не знаю, не считала.

— Узнаю тебя, родина! Ты такая же жестокая к бывшей подруге, а ведь я по тебе скучала.

— Отчего же не поскучать, если есть время.

— Боже, сколько тайны в этой женщине! Что же тебя так утомило — семья, дети, драма с любовником?

— Нет, представь себе, я одна, живу со свекровью. — И неожиданно для себя Вета добавила: — Рома погиб.

Она не успела еще выговорить этих слов, как вся уже вспыхнула и содрогнулась. Для чего, для чего она их сказала? Неужели хвасталась своим горем? Даже это пустила в ход? Хотела блеснуть перед Зойкой горьким опытом, или разжалобить ее, или заслужить ее сострадание? Никому ведь никогда не говорила, а ей, сверкающей веселой злостью, — с первого слова, сразу… Она подняла глаза. Зойка смотрела на нее серьезно, странно.

— Мне прямо не везет с тобой, — сказала она, — в прошлый раз встретились — отец, теперь — муж. Что это на тебя так навалило?

— В детстве досталось слишком много счастья, — сказала Вета и заревела. И опять она мучилась от стыда, но ничего не могла с собой поделать и понимала, что именно потому и плачет, что перед ней Зойка и плакать нельзя. Нет, оказывается, их полудружба-полусоперничество никогда не прекращалось, радовалась ли своим победам, страдала ли — она хотела возвыситься над Зойкой. Зойка — вот какой был у нее эталон, и она презирала себя за это.

— Ну чего уж теперь, — мирно сказала Зойка, оттаскивая ее в сторону от людского потока. — Утрись. У тебя платок есть? Ну, вот так. Тут реви не реви… Институт-то не бросила? Ну и молодец. Пойдем посидим, я тут кафе хорошее знаю.

Как хорошо было покоряться! Вета кивнула и вытерла нос. В кафе было пусто, темно, только какая-то пара в углу так целовалась, что неудобно было смотреть.

— Ты куришь? — спросила Зойка, доставая пачку сигарет «Ароматные». — Попробуй. Вообще-то помогает. У меня тоже был тяжелый период, так я втянулась, теперь без них никуда.

Они помолчали. Вета без интереса тянула горькую сигарету. Разве это могло ей помочь? Вот они сидят здесь, две красивые, молодые, здоровые, думала она, а ведь они уже ранены жизнью, уже борются с одиночеством, и в них уже живет неистребимый страх неудавшейся жизни. Почему, почему так вышло? Она не знала, что там накуролесила Зойка, да и не хотела знать, она не была любопытна, но чувствовала, что ей, Зойке, тоже не сладко, и это примиряло их, делало ближе. Они все еще завидовали друг другу. Чему?

Заказали у сонной официантки по яичнице и по чашке кофе.

— Пить будем? — деловито спросила Зойка.

— Не хочется.

— У тебя что, принципы? — Зойка засмеялась.

— У меня денег нет.

— А! Значит, все-таки тяжело одной, без своего-то счастья? То-то и оно. Теперь вот сама как хочешь, так и крутись. Мне-то легче, у меня закалка… А у тебя любовник есть? Могу познакомить. Ко мне сейчас двое мужиков клеятся, даже жениться хотят, им надо срочно, они за границу куда-то уезжают, в Америку, что ли, если, конечно, не врут…

— Прекрати, Зойка, ну что за гадости!

— Как хочешь. Вообще-то ничего такого, вполне приличные ребята, философы или историки, черт их знает… Так что, есть любовник или нет?

— Нет. И давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Давай о другом. На машине ездишь?

— На какой машине?

— На своей. У твоего мужа ведь была «Победа», я помню. Или продала?

Вета молчала. Если бы она призналась Зойке, что не знает, сохранилась ли Ромина машина, не спрашивала, забыла про нее, Зойка бы все равно ей не поверила. Вета неопределенно пожала плечами.

— С машиной совсем другая жизнь, — задумчиво сказала Зойка. — Надоест все — уедешь, к чертовой матери, в лес, побродишь, отдышишься, отдохнешь от всех этих харь, а там, глядишь, и опять можно крутиться… Нет, машина — это сила.

Вета опустила ложечку мороженого в кофе и смотрела, как оно тает, смешивая теплые ароматы кофе и ванили. После курева во рту было противно, и хотелось почистить зубы. Она отхлебнула из чашечки и задумалась. Все-таки хорошо, что они встретились с Зойкой, а то так бы и дулись друг на друга всю жизнь. Но, в общем-то, им все равно не поладить, Вета не любила колючих людей, никого, кроме Зойки.

Она ехала в метро и жалела, что не осталась там, в кафе. Что-то кончилось, обрубилось этой встречей. Словно она вслух призналась в своей неудаче и от этого стала окончательной неудачницей. Погасла радость от сознания, что она справляется со своей жизнью. Что это за радость, что, недосыпая и недоедая, она может поддержать свое существование? Что же это за жизнь? Тишина, пустота, одиночество. И ничего впереди. А ведь когда-то у нее был свой путь, она обязана быть ему верной. Этот путь начинался с папы, с Романа. Пусть она ошибалась, пусть за два с половиной года так ни разу и не успела поговорить с Ромой, и это было теперь уже непоправимо, все равно она останется верной себе, а значит, и папе, и Роме, и Ирке тоже. Они такие, и незачем им подделываться под кого-то другого.

Весна, поздняя и холодная в этом году, все тянулась, запаздывала. Старый клен под окном студии, собиравшийся было зацвести, так и стоял в зеленых брызгах полураспустившихся почек, а тепла все не было и не было, ветер гнал увесистые облака, одну гряду за другой. Радостное солнце выныривало на минуту и снова пряталось, и было холодно, холоднее, чем зимой, потому что отопление давно отключили.

Мария Николаевна бродила по квартире, укутанная в шаль, волоча за собой непослушную ногу. Их отношения с Ветой не стали ни теплее, ни ближе, они обе не были к этому способны, и все-таки по-своему они ужились, и главным орудием мира были лишенные выражения лицо и голос Марии Николаевны. Этот кажущийся покой был мостом между ними и им во спасение, и они, понимая это, старались не сдвинуть опасное равновесие. Каждый день Вета привычно скользила глазами по развешенным на стенах картинам, по всем этим березам, речным берегам, стогам, дачам, и со временем ей стало казаться, что она узнаёт их, что-то выплывало в ней, сладкое, щемящее, родное. Ощущение Роминого присутствия снова тепло коснулось ее. Он жил в этих пейзажах, молодой, светловолосый, смеялся хрипловатым, сдавленным, счастливым смехом, высвистывал сквозь зубы свои любимые концерты, витал где-то рядом, высокий, узкоплечий, и, может быть, это его тень лежала поперек солнечной дорожки, бегущей между сосен. Во всяком случае, ничто не мешало Вете думать, что это именно так.

— Это ведь всё Таруса, правда? — спросила она.

— Да.

Мария Николаевна покружилась по комнате, потом подняла голову и долго без выражения смотрела Вете в глаза. Из ее перекошенного рта несколько раз вырвалось паровозное пыхтение, и наконец она сказала:

— Сохраните их. Мне хотелось бы знать, что после моей смерти картины не попадут в чужие руки. Это моя единственная просьба.

Ее просьба на этот раз не касалась Ромы.

Однажды Вета из института забрела на выставку в Академию художеств. Выставка оказалась большая и интересная. Вета стояла возле натюрморта любимого своего Павла Кузнецова и размышляла о том, что он чем-то неуловимо похож на Сезанна и в то же время совершенно не похож, когда ее кто-то деликатно тронул за рукав:

— Вы меня, конечно, не узнаете…

Рядом с ней стоял парень, невысокий, ладный, с серыми волчьими глазами под легкими, чуть нахмуренными бровями. Это лицо было знакомо Вете, но позабыто, оно было из детства, из школьных лет. Ах да, конечно же это был Елисеев Е. И., муж Таньки Яковлевой, угодивший на нее по какой-то там переписке и потом, по слухам, бросивший ее и уехавший невесть куда. Но вот же почему-то очутился здесь. Она усмехнулась:

— Нет, отчего же, я вас помню, мы еще отплясывали с вами на вашей свадьбе. Вы — Женя Елисеев.

— А у вас какое-то странное имя, я опять забыл…

— Ничего странного. Елизавета, Вета…

— Почему не Лиза?

— Не знаю. С детства звали Вета. Я привыкла. По-моему, неплохое имя, мне нравится…

— А мне — не очень, — упрямо сказал Елисеев. — Можно, я буду звать вас Лиза?

— Да зовите на здоровье.

— А я вас запомнил. Вы были самая красивая из всех девушек. — Елисеев вдруг улыбнулся, заблестели зубы, вспыхнули глаза.

«Да он красавец, этот Елисеев, — растерянно подумала Вета. — Вот еще новости…» Она очнулась.

— Вы извините меня, Женя, надо идти, у меня совсем нет времени.

— Конечно-конечно, пойдемте. Вы на каком курсе? Вероятно, переходите на пятый? А я, представьте себе, только на второй. Вот сколько времени зря потерял. Зато теперь я в медицинском.

— Вы? Как странно.

— Что же тут странного? А впрочем, может быть, вы и правы. Но об этом мы в другой раз поговорим, хорошо? Можно, я запишу ваш телефон?

И тут оказалось, что они стоят уже у входа в Ветин двор, под круглым окном студии.

— Пожалуйста, — сказала Вета и помялась еще минуту, ожидая — а может быть, Елисеев еще разок улыбнется.

Но он был серьезен. Записал телефон в неуклюжую, слишком большую и, по-видимому, пустую записную книжку, аккуратно вложил ее во внутренний карман, щелкнул каблуками и наклонил голову. Вета усмехнулась и протянула ему руку. Его рукопожатие было невероятно теплым, нежным и твердым.

«Уж не влюбилась ли ты, голубушка? — с изумлением подумала она. — Что это еще за страсти?» И она торопливо вошла в дворовую арку, удрала.

Несколько дней она ждала звонка. Возвращаясь даже после недолгого отсутствия, первым делом спрашивала Марию Николаевну:

— Мне никто не звонил?

И Мария Николаевна уставляла в нее темные отсутствующие глаза и качала головой.

Но потом Вета забыла про Елисеева, глупый заскок прошел без следа. Она сдала сессию с большим трудом. Что-то такое непонятное творилось с Таней Костроминой, заниматься вместе почти не удавалось. Таня где-то пропадала, и лекции ее получить было невозможно. С другими как-то ослабли у Веты связи, и налаживать их сейчас, когда учиться осталось один семестр, было глупо, да и не о связях шла речь. В сессию хорошие лекции были нарасхват. И Вете приходилось заниматься по книгам, что в принципе было безнадежно, несерьезно. Поэтому, когда сессия наконец осталась позади, Вета почувствовала себя такой измотанной, какой не была еще никогда в жизни. Даже радоваться не было сил. А между тем приближалось событие невероятное и грандиозное — Всемирный фестиваль молодежи. И, не успев еще прийти в себя, отоспаться и привести в порядок дела, Вета кинулась в водоворот развлечений.

Ах, какое шествие открывало фестиваль! Вета стояла в самой толкучке на Садовом кольце, возле Смоленской, а мимо текли и текли разряженные, сияющие толпы гостей. Гремела музыка, перекатывались песни, мешалась чужая, непонятная, ликующая речь. Что-то переходило из рук в руки — цветы, значки, ленты, просто рукопожатия. И как кипели улицы! Что творилось по вечерам в парках, на эстрадах, в клубах! Какой праздничный, яркий был город! Вета торопилась, стараясь везде поспеть, все увидеть, услышать, ощутить чужую, незнакомую, заманчивую жизнь. Она толкалась всюду, заводила мимолетные знакомства, танцевала, пела вместе со всеми и, только когда праздник отшумел, почувствовала, что вела себя как-то непохоже на себя.

— Ничего удивительного, — сказала ей серьезная Ирка, — это закон толпы. Когда слишком много народу, всегда делаешь не то, что хочешь ты, а то, чего хотят все. Это обычно что-нибудь очень несложное…

— Все равно ведь было весело…

— Конечно, — сказала Ирка и вздохнула. Ей развлекаться было некогда. Ирка поступала в университет.

И все-таки… и все-таки она была права, что-то бесконечно упростилось в Ветином представлении о мире, рухнула, рассыпалась сказка, увяла тайна, в мире больше не существовало дикой Африки, населенной Бармалеями, львами и крокодилами, не было больше далекой Индии чудес, исчез, растворился в прошлом волшебный базар «Багдадского вора», это были сказки. Везде была земля, везде была трава, росли деревья, ползали муравьи и жили люди, в общем-то одинаковые, работали, пели песни, смеялись, целовались, думали о том же, о чем думала она, только другими словами, на других языках. И это было невероятно печально.

 

Глава 25

В августе наступила тишина, все разъехались, город затих. Вета без толку слонялась по дому и обрадовалась, когда как-то вечером к ней неожиданно пришла Таня. Таня молча прошла в комнату, села и стала смотреть на Вету так, как будто она должна была о чем-то догадаться, но никак не догадывалась.

— Что ты молчишь? Случилось что-нибудь? — спросила Вета.

— Нет.

— Чего же ты тогда?..

— Мне нужны ключи.

— Какие ключи? — не поняла Вета.

— От твоей квартиры, хоть на два-три дня. Нам со Славиком, понимаешь?

Вета не понимала.

— Но мы же здесь сами живем. И Мария Николаевна целый день дома, не выходит, ты же знаешь…

— А у матери?

Вета растерялась. Конечно, у нее были ключи от маминой квартиры, но как она могла, какое имела право? Там чистый, хороший, добрый дом, там Ирка, там никогда не было ни грязи, ни пошлости, ни чужих людей… Нет, конечно, Вета все понимала и не осуждала Таню, но все это не могло ее касаться, и она покачала головой.

— Нет, Таня, это невозможно.

— Что же делать? Если я сейчас не найду квартиру, он уедет. И тогда все кончено.

— Может быть, тебе стоит поехать с ним?

Таня наклонила хорошенькую головку на плечо и во все глаза уставилась на Вету.

— Ты что, не в своем уме? — вдруг сказала она незнакомым Вете голосом. — А кто меня звал туда? Где ты живешь, на земле или на небе?

— Я не понимаю, зачем же ты тогда…

— Хочу! — сказала Таня и от злости даже оскалилась. — Хочу с ним спать! Уедет — тогда настрадаюсь. Ты что, про такие вещи не слыхала?

— Тише, — сказала Вета, — тише, мы не одни. Про все я слыхала и все-таки думала, что ты совсем другая. Ты молчала, и я думала, что ты живешь и чувствуешь, как я. Это я виновата. Ты так хорошо молчала.

— Да брось ты эти глупости наконец! Очнись, придумай что-нибудь. Ну хоть на одну ночь, на сегодня. Он там внизу ждет. Мы тихонько пройдем, никто не услышит, и утром рано уйдем. Хлопнем дверью, и все. И никакие ключи не нужны, если ты боишься. А ты уезжай туда, слышишь? Ну, выручай!

— Нет, — сказала Вета, — ты извини, этого я не могу. Не могу я этого!

— Ну и сдохни здесь одна! Собака на сене! Потому тебе и счастья нет на свете!

Таня вылетела вихрем, грохнула дверь, задребезжали стекла. Вета угрюмо сидела на кровати. Неужели она должна была уступить? И тогда они прокрались бы сюда, как воры, и кинулись бы в эту кровать, и обнимались бы здесь, и безумствовали бы, как когда-то они с Ромой. Она не хотела этого. Она все понимала и все-таки не хотела, это было ее место, ее гнездо и больше ничье. Ей было противно. И горький осадок, и сожаления, и неуверенность в своей правоте, еще какие-то страхи и подозрения мучили ее, мешали жить. По ночам ей снились нелепые сны, она куда-то бежала, торопилась догнать кого-то, но ноги не шли, прирастали к земле, и Мария Николаевна строго смотрела на нее темными неподвижными глазами, и Рома стоял к ней спиной и сердился, подняв плечи, и она никак, никак не могла заглянуть ему в лицо, он его отворачивал, прятал, потому что это был совсем не Рома, а кто-то другой, чужой, кто только подделывался под Рому, а Мария Николаевна знала и не хотела ей помочь.

Утром она встала измученная, встрепанная и вдруг решила — нечего ей киснуть одной, надо разыскать кого-нибудь живого, девчонок из своего класса. Как давно она их не видела, не хотела никого видеть! И очень глупо делала. Ведь они свои, родные, не то что Таня, а Тане она доверилась. Она покопалась в книжке и нашла телефон Нади Сомовой. Только бы она была дома!

— Надя! Не узнаешь? Это я, Вета. Тысячу лет не виделись, ничего про тебя не знаю, давай встретимся.

Вета ехала и радовалась, как будто это было настоящее свидание. Они встретились у Большого театра, в сквере, плюхнулись на скамейку и так и не вставали с нее два часа. Скорее, скорее, скорее Вета рассказала все про себя, про Рому, и про маму, и про Марию Николаевну. Ей хотелось скорее освободиться от самого трудного, самого мучительного.

— Как я рада, что мы встретились, — бормотала Вета, — как я рада… А ты, Надя? Как Валька? Вы вместе? Какая ты счастливая…

Надя качала головой.

— Нет, ты не думай, все совсем не так просто.

— Ты не говори, если не хочешь. Главное, ведь ты его любишь?

— Я его люблю.

— Вот и все, вот и все! И больше ничего не надо! Я же его помню. Я помню вас обоих, на катке, тебя в черном пальто с помпончиками и его в синей шапочке…

— Господи, когда это было!

Они качали головами, плакали, всплескивали руками; пригревало мягкое солнце, взлетали и опадали струи фонтана, взблескивали на солнце, мелкие брызги летели по ветру. Как хорошо, что они встретились.

На день рождения к Райке народу пришло совсем мало, и все сразу принялись шепотом перемывать друг другу косточки. Вета в один миг узнала тысячу новостей. Зойка была на содержании у любовника своей матери, потом сбежала от него и сейчас напропалую идет по рукам. Но дорого. Лялька Шарапова еще девица! Сдохнуть можно со смеху! Но она не теряет надежды, нашла какую-то интеллигентную сводню, которая подбирает женихов по интересам, представляете? Хотела бы я посмотреть на такого женишка! У Ирки Солдатовой муж — простой рабочий, по этому поводу Ирка начинает с будущего года ишачить, а муж, наоборот, пойдет учиться. Розка — ненормальная, вся в науке и морских свинках. Танька Яковлева живет — блеск, ворует в магазине, стала толстая как свинья. Юрик растет дефективный, весь в своего папашу, который совсем сбрендил и пошел зачем-то в медицинский, что ему там делать? Разводиться не разводится, а живет в общежитии, голодает и еще посылает своему отпрыску какие-то гроши, над которыми вся Танькина семья помирает со смеху. У Надьки Сомовой сожитель — алкаш, она только и знает, что подтирает под ним лужи и прячет синяки. У Ветки… ах да, извини… Ирка Куренкова… Райка Абакумова… Может быть, все это было сказано и не разом, и не кем-то конкретным, а как-то всеми понемножку, и, может быть, не было здесь настоящей злости, а больше так, удаль, — и все-таки Вете стало страшно. Куда делись милые ее девчонки? Что с ними случилось за эти годы, что так они озлобились? Почему с такой страстью искали они себе поживы в ошибках и несчастьях других людей, чего им не хватало в жизни, чтобы быть хоть чуть-чуть милосердными? Ведь были же они когда-то другие — сердечные, веселые, нормальные… А она-то, Вета, еще думала, что о ней никто и ничего не знает. Какая наивность! Что же они говорили о ней? Что она тоже ненормальная, от мужа бегала, загнала его в гроб?.. Да, наверное, что-нибудь в этом роде, а может быть, и еще похуже. Ну так что, встать и уйти? Глупо. И куда уходить? К кому? Разве у нее есть выбор? Вот это и есть ее судьба, ее друзья, ее жизнь. Вета сидела бледная, растерянная, молчаливая.

— Вета, ты чего? — спросила ее Райка. — Ешь винегрет, мясо возьми, мясо очень вкусное.

— А вы заметили, девочки, как нас стало мало, — сказала Надя и подняла свои тяжелые блестящие ресницы, — может быть, от этого мы какие-то не такие, какие-то ненастоящие. Может быть, и не надо собираться каждый год, а только по круглым датам? В общем, получается одна формальность.

— Если не хочешь, так и не ходи…

— А как же Райкин день рождения?

— А вы ее спросили? Звала она вас? Может, она давно хочет свой день рождения справлять по-своему?

— Ну что вы, девчонки, честное слово! Я гордилась всегда, что именно ко мне все приходят. Я этого дня всегда жду, радуюсь. При чем здесь день рождения? Это же так, только повод. А если мы все вдруг возьмем и потеряемся, что же тогда? Значит, все? Не было никакой школы, не было никакой дружбы, не было десятого «Б»?

— Был! Был! Был! — закричали все разом.

— И поменьше трепать языками!

— А если не посплетничать, то зачем мы сюда приходим? Без сплетен жизнь совершенно теряет вкус, и все любят сплетни, а кто говорит, что не любит, тот врет и прикидывается…

«Ну что же я молчу? — думала Вета. — Только что ужасалась, возмущалась и… молчу?»

— Это все потому, — шумели девчонки, — что наши духовные лидеры не выступают. Или вовсе не приходят, или молчат в тряпочку.

— Вета, скажи что-нибудь умное!

— Я ничего умного не знаю.

— Ну скажи глупое, все равно, скажи что-нибудь.

Вета встала. Зачем она встала? Тишина наступила напряженная, недобрая. Вета помолчала и сказала:

— Наш класс всегда был языкатый, это ничего, это еще вытерпеть можно. Главное — ради чего…

— Слушайте, как умно!

— Я хочу сказать, — повысила голос Вета, — что время очень трудное — молодость. Это все вранье, что у нас сейчас самый счастливый возраст. Поднимите руку, кому легко жилось эти годы? Кто не измучился, не исстрадался, не путал, не отчаивался? Есть такие? Нет таких. Может быть, я и не права, но мне не понравились все эти разговоры. Может быть, я их не так поняла… Конечно, если над собой не посмеяться, то совсем можно свихнуться от тоски. Но нам надо… так или иначе, а надо как-нибудь перезимовать.

Вета села, наступило молчание.

— Чего там, правильно, Ветка! Молодец!

— Девчонки, давайте вспомним что-нибудь самое-самое хорошее, что было в нашей жизни! Ну, кто первый?

— Майские праздники, демонстрация!

— Каникулы!

— Девчонки, а помните…

От выпитого шумело в голове. Ах, как непросто все было! Вета угрюмо ссутулилась над столом. Любила ли она этих девчонок? Те ли они были, кого она любила, с кем ей так было хорошо, так радостно жилось, или произошла подмена одних людей другими, потому что те, главные, не пришли? Потому что не пришла Зойка. Или дело совсем не в этом, и просто тех девочек, которых она знала прежде, больше не существует, они изменились, очерствели, озлобились, да просто в конце концов стали чужие? Простила ли она их жестокость? И если простила, то правильно ли сделала? Все ли можно прощать? Нужно ли вообще прощать?

И все-таки нужно, все-таки нужно! Иначе невозможно жить, иначе задохнешься. Господи, сделай так, чтобы все это ей только померещилось. Нет злобы, нет ненависти, одни только игры, и они чувствуют и понимают друг друга, как в детстве…

Домой Вета возвращалась поздно. Она поднялась по лестнице, поежилась и открыла дверь квартиры. И сразу по нервам ей ударила необъяснимая тревога. Она пошла по коридору, почти побежала. Кто-то дышал рядом, редко, мучительно, с тяжелыми всхлипами, после которых наступала пугающая тишина. Вета рванула дверь столовой и сразу же увидела Марию Николаевну. Она лежала на полу навзничь в какой-то неестественной позе, с изменившимся, красным, раздувшимся лицом. Шлепанцы разъехались по паркету, юбка задралась, и из-под нее торчало древнее, сотни раз перечиненное белье, и Мария Николаевна исступленно и беспомощно скребла по полу одной рукой, стараясь спрятаться, защититься от того, что надвигалось на нее. И только темные ее глаза по-прежнему напряженно и пристально впились в Вету, и Вета не понимала, что было в этом сухом завораживающем взгляде, жгучая ненависть или призыв о помощи. Но из перекошенного рта Марии Николаевны не вырывалось ни звука.

Вета ухватила всю эту страшную картину разом, в какую-то долю мгновения, затем бросилась к Марии Николаевне, потом к телефону, потом снова к свекрови. Что она говорила ей? Баюкала? Утешала? Она сама не знала. Она хотела перетащить ее на кровать, но вдруг испугалась и стала подсовывать под нее подушки прямо там, на холодном, жирном от воска паркете.

Когда приехала «скорая помощь», она сидела возле Марии Николаевны на полу, держала ее ледяные руки в своих и плакала.

— Это ваша мать? — спросил высокий усталый доктор.

— Нет, свекровь, — сказала Вета.

— Да, вам не позавидуешь…

Вета испуганно вздернула плечи.

— При чем здесь я?

— А о ком еще можно разговаривать? — удивился доктор. — Вы же сами видите… А где ее сын? Вообще какие-нибудь родственники есть? Надо бы ее перенести на кровать…

— У нее никого нет, мы одни…

Доктор выпрямился и посмотрел на Вету.

— Ах, вот так? — сказал он задумчиво. — Вообще-то она нетранспортабельна, но в особых случаях… Конечно, мы ничего не теряем, дома она вряд ли долго протянет. Ну, если вы согласны, давайте попробуем.

— Что — попробуем?

— Попробуем довезти ее до больницы…

Вета в страхе, сжав руки у подбородка, смотрела на него. Неужели все кончено? Почему он говорит при Марии Николаевне такие ужасные вещи громко, не стесняясь, как будто она не может услышать его, как будто ее уже нет…

Она смотрела, как они возились у стола, доктор что-то писал и задавал ей бессмысленные вопросы, а второй, фельдшер, открывал ампулы и, подняв шприц к свету, выбрызгивал из него тоненькую струйку лекарства.

— Доктор, а она слышит?

— По-видимому. Если вам надо ей что-нибудь сказать, говорите сейчас, после укола она начнет дремать.

Ах как много Вета хотела, да нет, должна была ей сказать! Как же так вышло, что до сих пор она не выбрала для этого времени? А теперь, что она могла сказать ей теперь? Ей, лежащей на полу среди чужих людей, перед лицом надвинувшейся беззастенчивой смерти? И все-таки должна была. Вета встала на колени возле ее лица, стараясь спиной отгородить ее от чужих, поймала ее взгляд.

— Я с вами, — сказала она, — я все время буду с вами. Я не чужая. Я, наверное, кругом была не права, но я не чужая, я не виновата, что так вышло… Я понимаю, наверное, сейчас не время, сейчас важно только, чтобы вы поправились, но вы обязательно должны знать, что я этого хочу, я ваша… дочь…

«Зачем я это сказала, зачем? Это ложь, это предательство», — металась в ней детская прямота, детская честность, но ведь что-то она должна была сказать! Она чувствовала, понимала, как страшно сейчас свекрови… А ведь это была его мать, Рома был ее частью, а значит, и она, Вета, — тоже. Но Мария Николаевна смотрела на нее так же напряженно и невыразительно, и нельзя было понять, слышит ли она, доходит ли до нее смысл сказанного, а если доходит — прощает ли она ее, простила ли она…

Ах, если бы они поговорили об этом раньше! Раньше! Но ведь тогда казалось — зачем бередить раны, боль была еще так свежа, впереди было еще так много. Но вот предел. Не только для Марии Николаевны, и для нее, Веты, тоже. Она поднялась с колен.

— Вы приготовьте пока одеяло, что-нибудь на голову, и надо еще парочку соседей, помочь снести носилки.

— Я сама! — сказала Вета.

— Ладно уж, «сама»… — Доктор усмехнулся и оглядел ее по-новому, с любопытством и даже некоторой игривостью. «Чего только не увидишь!» — было написано на его лице.

В больницу Вету не пустили, она уехала домой, а утром примчалась снова, и ее снова не пустили. Только к середине дня выяснилось, что пройти к Марии Николаевне можно и даже нужно, поухаживать, покормить, все родственники ходят. Но Мария Николаевна спала, лицо оставалось таким же одутловатым, но было теперь скорее бледным, глаза закрыты, и дыхание с тихим бульканьем вырывалось из мертвой половины рта. Вета села на табурет и сидела долго, но ничего не изменилось. Она чувствовала, что сама засыпает от бессонной ночи накануне, от тревоги, страха, от угнетающего однообразия этого тихого бульканья. И тогда она стала думать о Роме, как он стоял тогда, прислонившись к косяку, и говорил, говорил, говорил. И все, что он говорил, была сплошная глуцость, но она его не остановила, она слушала как завороженная, и от этого именно и произошли все несчастья. Нельзя было идти на поводу у его страхов, нельзя было молчать, ведь она знала, что он не прав, знала. Надо было просто обнять его за шею, прижаться к нему, удержать… И тогда он, может быть, никуда бы не улетел. И Мария Николаевна бы не заболела, и она не сидела бы сейчас здесь… Но им казалось, им казалось, что командировка в Уфу и практика — важнее. Даже Рома счел возможным ограничиться письмом. Что ей так нравилось в этом письме? «Дорогая моя, любимая моя Вета»? И это все? Вместо долгой счастливой жизни? Вместо действия, вместо целого мира — слова? Конечно, он любил ее, разве она не знала этого сама? Как же он мог, как же он мог тогда их оставить, ее и мать? Он был не прав, он был слаб для жизни.

Вета встрепенулась и в испуге открыла глаза. Ничего не изменилось, она не чувствовала, сколько прошло времени, час или мгновение, да и какое это имело значение? Мария Николаевна все так же неподвижно лежала перед ней под синим стираным одеялом — эта маленькая женщина с незнакомым, перекошенным, распухшим лицом. А ведь это только она одна знала, каким был Рома на самом деле, знала его характер, и слабости, и каким он был в детстве, знала тысячи вещей, о которых могла бы рассказать Вете и не рассказала. Потому что Вета не спрашивала. О чем они говорили? На что убивали время, если это, самое главное, они не успели сделать? И теперь Рома окончательно уходил от нее, потому что больше не оставалось никого, кто бы знал его, или помнил, или мог сказать о нем хоть что-нибудь. Это его Вета провожала и его оплакивала, сидя на стуле у больничной койки, то проваливаясь в мучительные быстротечные сны, то снова возвращаясь к своим потерям, своему одиночеству и к этому неподвижному бесчувственному телу.

Мария Николаевна умерла на третий день, ночью. Вета пришла и увидела, что постель пуста, аккуратно застелена чистым бельем. Она оглянулась в испуге. Все молча смотрели на нее.

— Преставилась, — неожиданно громко сказала старуха, лежавшая в самом углу. — Утром встали, а она не дышит. Давно уж увезли. Ты ко врачам иди, они тебе все скажут…

И снова, в который раз, в совсем еще молодой Ветиной жизни начались похоронные хлопоты, с той только разницей, что теперь они целиком и полностью выпадали на нее. Она сама бегала за справками, давала телеграммы, звонила в похоронную контору, она сама выбирала гроб и цвет обивки, собирала последний наряд Марии Николаевны и договаривалась с санитаром, чтобы ей подправили лицо, как будто было кому в него смотреть. Анна Николаевна приехать обещала, но нетвердо, Клавдия Николаевна по-прежнему была в больнице, маме Вета сообщила, но просила не приезжать, а Ирка была в экспедиции, у нее вообще не было адреса, а может быть, она была уже в дороге. Но и Ирку Вета тоже не дождалась.

Все произошло нереально быстро — морг, крематорий, седая чужая головка в атласных покрывалах, букетик синих астр, черные шторки и… конец.

Вета вернулась домой одна, опустошенная и измученная, прошлась по пустой квартире. Все было разбросано, пыль, запустение, затхлый запах. Но ничего не хотелось делать, ни за что не хотелось браться.

Вета взглянула на календарь и с трудом сообразила: было тридцатое августа, а она даже не вспомнила, что послезавтра начинается учебный год. Неужели она наконец увидит живых людей? И почему до сих пор не приехала Ирка? В эту минуту зазвонил телефон.

— Вета, милая, я все знаю, — прокричал Иркин голос, — я еду к тебе!

 

Глава 26

Последний семестр потек вяло, не в полную силу, студенты прощались с институтом, все было уже ни к чему, не всерьез, на лекции почти никто не ходил, то и дело в коридорах собирались небольшие группки людей и тут же рассасывались, — это представители заводов и институтов полуофициально-полутайком разыскивали и вербовали подходящий им народ. О результатах переговоров все помалкивали, и Вета ничего не знала, да и было ей все равно, она ничего не хотела. Она прижилась на своей кафедре, тема дипломной работы у нее уже была, и неплохая, имеющая отношение к космической авиации, — коррозия некоторых сплавов под напряжением. Она смастерила приборчик и испытывала образцы. Получалось наглядно, интересно, и Вета в глубине души надеялась, что ее оставят на кафедре. Но перед самым распределением оказалось, что все это напрасные мечты. Выяснилось, что кафедра уже давным-давно дала две заявки на своих студентов, мальчиков, которые на этой кафедре даже и не работали, но зато заранее позаботились о запросах, и рассчитывать еще на одно место не приходилось, и на этих-то пока не было ставок.

— К тому же, — сказала Вете ее шефиня Валентина Васильевна, — вы же знаете, им ваша тема вообще не по нутру; говорят, что она не в профиле нашего института. Но вы, Логачева, не расстраивайтесь, они копают не против вас, это камень в мой огород…

— Ну, а что же делать мне, у меня ведь распределение на носу?

— К сожалению, я ничем не могу вам помочь, это от меня не зависит. Наоборот, если я за вас стану просить, это будет вам только во вред, вы же знаете…

— Нет, я не знаю. Ничего я не понимаю в ваших отношениях. Я просто думала, раз вы сами хвалили мою работу…

— А я и сейчас ее хвалю, работа хорошая, теперь все зависит от вас, пишите, защищайтесь… Я думаю, все будет в порядке, работа настоящая, полезная. Только на распределение это вряд ли может повлиять. Попробуйте поискать что-нибудь сами…

Но Вета искать ничего не стала, она не знала, что искать, да и поздно было. На предварительном распределении ей дали список каких-то неизвестных учреждений и просили дать ответ сразу же. Она наугад ткнула пальцем куда-то в середину списка, ей было все равно. Потом она поехала узнавать. Учреждение с красивым названием оказалось экспериментальным научным институтом, расположен он был неподалеку, и Вета решила, что это доброе предзнаменование. Она окидывала взглядом бесконечный бетонный забор и уже представляла себе, как будет каждый день приезжать сюда, открывать тяжелую дверь проходной и все это станет привычным, знакомым, родным.

Но в отделе кадров ей сказали, что произошла ошибка, никаких заявок на этот год они не подавали, а подавали в прошлом году, и всех, кто им был нужен, набрали. Но специалисты ее профиля им вообще никогда не были нужны, так что тут не о чем и говорить. Вета вздохнула и вышла из унылого кабинета. Если сказать по совести, она вовсе не была расстроена, не так уж ей здесь понравилось, совсем наоборот.

Она пошла в деканат и снова попросила список. Но теперь в списке почти ничего не осталось, его разобрали. И чтобы не опоздать окончательно и не ошибиться еще раз, Вета выбрала то, что было попроще и пояснее, — научно-исследовательский институт с каким-то длинным сельскохозяйственным названием. Чушь какая-то. Она сама не понимала, что ей там делать, но фантастическое название стояло в списке, стояло гранитно, не выбранное никем. И она решила свою судьбу. Ей не о чем было думать и не с кем посоветоваться, пусть все будет, как будет, никто не может знать, что ждет его впереди. И Вета успокоилась. Все это было еще далеко и не скоро, а пока шли последние семинары, последние коллоквиумы, предстояла последняя в жизни сессия. Слава богу, что последняя, все это ей смертельно надоело — надоело учиться, надоело сдавать, надоело заниматься днем и ночью, надоело безденежье. Скоро она начнет зарабатывать и, приходя с работы, сможет больше ни о чем не думать, наступит наконец-то недосягаемая, долгожданная свобода. Вета устало, мечтательно вздыхала и снова садилась зубрить.

После зимней сессии ходить в институт было больше не нужно, считалось, что они пишут дипломную работу, но времени было слишком много, и Вета отдыхала. С работы она уволилась, все равно до окончания института оставалось всего ничего, и летом надо было отдохнуть — третий год без отпуска она не выдержит. К тому же у Марии Николаевны остались деньги, совсем немного, но при желании можно было дотянуть до будущей зарплаты, а Вете одной почти ничего не было нужно. Она спала, ходила в кино, по вечерам сидела у мамы, безуспешно дожидаясь Ирку. Дома было уютно, наглажено, чисто, из кухни вкусно пахло компотом, мамиными пирогами, еще чем-то, издавна знакомым, но теперь уже забытым и далеким, пахло детством. Мама незаметно подкармливала Вету, и ей лень было противиться, лень двигаться, она сидела перед телевизором, дремала, смотрела все подряд и постоянно испытывала искушение остаться здесь, остаться навсегда. Но это было невозможно, не нужно, неосуществимо. И кроме того, никто ей этого больше не предлагал. И она вставала, надевала шубу, наматывала на шею шарф и уползала снова в свою запущенную одинокую берлогу, за которую у нее все никак не хватало мужества взяться.

Солнце уже давно повернуло к лету, и хотя на улице стоял лютый мороз, от сверкания снега, от небесной ледяной синевы на душе делалось легче, и Вета наконец решилась. Пора было расчищать свою жизнь. Она выбрасывала старую обувь, подгоревшие кастрюли, связала в узелок и, стыдясь себя, отнесла на помойку затертое белье и старенькие платья Марии Николаевны. Только к ее бумагам Вета все не решалась приступить, к письмам, фотографиям и Роминым тетрадкам, это было слишком страшно, слишком опасным взрывом для ее неокрепшей, едва устоявшейся души, и, старательно завернув бумаги в газету, Вета отложила все до лучших времен.

Зато квартира день ото дня меняла свой страшный, запущенный облик, становилась веселой, спокойной, уютной, даже просторной — картины на стенах, стол под ковровой скатертью с длинными кистями, длинная латунная люстра стиля модерн с зеленым абажуром, цветы в старой фаянсовой вазе на рояле, маленькая чистая спальня с письменным столом у треугольного окна, а комнату Марии Николаевны она убрала, вымыла, сложила вещи в чемодан, закрыла дверь и оставила, пустую и безликую, словно гостиничный номер.

Сначала Вета задумала перетащить к себе Ирку, она все снова и снова заводила разговоры об этом, даже маму пыталась уговорить, но сама Ирка отмалчивалась, вскидывала на Вету темные, изучающие, задумчивые глаза, пожимала худенькими плечами. И Вета наконец поняла — Ирка не переедет, не захочет.

«Но почему, почему, почему? — спрашивала она сама себя в сотый раз и сама себе отвечала: — Поздно».

Ирка выросла, она больше не нуждалась в Вете, она нуждалась в самостоятельности, там, дома, у нее была своя собственная, налаженная, ею устроенная жизнь. Мама больше не могла ей помешать, а она, Вета, — могла, с ней пришлось бы считаться, приспосабливаться к ее привычкам и настроениям, а этого Ирка не хотела, не могла сейчас себе позволить, слишком важный период начинался в ее жизни. И Вета отступила, она понимала, что Ирка права. Их отношения были бы неравноправными, неправомерными; ей, Вете, Ирка нужна была для собственного утешения, для радости, для чувства реальности мира, которое она начала терять за своими бедами, за своей неудавшейся учебой, несложившейся жизнью, но ведь у Ирки были свои задачи, свои проблемы, и вот она-то не нуждалась ни в Ветиных заботах, ни в Ветиных советах, ни в Ветиных будущих деньгах. Ирка давно уже была в их отношениях старшей, это она советовала, утешала, помогала, но посвящать этому всю свою жизнь — нет, этого она не хотела и вот молчала, хотя давно все для себя решила и только стеснялась сказать Вете.

Залететь вечером, как буря, с кульком апельсинов в руках, закружить Вету, натараторить, рассказать множество смешных, колких, веселых мелочей, раскидать по столу свои лекции, рисунки, новые книги, ахать, восхищаться и вдруг исчезнуть — вот что такое была теперь Ирка. А потом за ней возник и стал появляться с пугающим постоянством целый хвост поклонников. Одни поклонники исчезали, появлялись другие, но те, что получили отставку, еще колыхались некоторое время, звонили по ночам, дышали в трубку и даже иногда являлись поплакать у Веты на плече. И Вета утешала их и объясняла им, что Ирку нельзя принимать всерьез, что Ирка шутила, что Ирка никого не любит и замуж не собирается. За какие-то несколько месяцев главных претендентов сменилось три или четыре. Со всеми ними Ирка была весела, равнодушна, убийственно дружественна. Она совершенно не была кокетлива, но какие-то неведомые силы клокотали и вспыхивали в ней, сводя мальчишек с ума, и Вета наблюдала за всем этим буйством с нежностью, печалью и завистью. Она всего этого не знала, она была другая — угловатая, сонная, спокойная, а сейчас, в свои двадцать два, — почти старая. Ее обижало, что влюбленные мальчики совершенно не замечали ее, Вету, а разговаривали с ней и обращались так, словно она была Иркиной бабушкой, — заискивали, жаловались, пытались подольститься, но не видели, не замечали, что она молодая, красивая, одинокая, что она живая женщина, черт возьми! И только один, самый юный и прыщавый, заявившись к ней однажды в воскресенье, чтобы разыскать и наказать Ирку за ее вероломство, вдруг замер на пороге, покрылся пунцовым румянцем, захлопал глазами, затоптался, сжимая руками заячью шапку, и понес несусветную чепуху. И тогда Вета успокоилась. Слава богу, она еще жива, существует.

А тем временем подкрадывалась весна, и давно пора было браться за дипломную работу. Вета чувствовала, как она отстала, отвлеклась от дел. Она просмотрела свой лабораторный журнал и сразу увидела — работы еще много, все было сделано кое-как: не закончено, не додумано, все оборвано на полуслове. Идти на кафедру смертельно не хотелось, но надо было. И Вета скрепя сердце пошла.

Приборчик ее стоял на месте, бумаги не прибраны, посуда не мыта, Люба все еще не вышла на работу. По старой привычке Вета занялась кафедральным хозяйством, все приводила в порядок. Это было легче. Так не хотелось думать, ворочать заржавевшими мозгами, но время уже торопило ее, и она опять взялась за свои образцы. Уныло, однообразно потянулись недели. Медленно вступала в свои права весна. В конце марта Вета села писать и быстро-быстро, за две недели, все накатала, начертила графики и схемы, сама перепечатала и отнесла в переплет. Валентина Васильевна работу прочитала, решительно, с длинным росчерком подписала и вдруг разразилась гневной тирадой, неизвестно в чей адрес, о том, как зажимаются и не ценятся молодые таланты и бесцельно губятся старые кадры. Из этой тирады Вета поняла, что работа Валентине Васильевне понравилась, она и сама знала, что, по студенческим меркам, все сделала толково, хотя бы уж потому, что поставила перед собой пусть небольшую, но реальную задачу и эту задачу решила. Конечно, заслуга в этом в большей мере принадлежала «старым кадрам», то есть Валентине Васильевне, но и она, Вета, «молодой талант», тоже не подкачала.

И все-таки тирада была смешна, никто не мешал Валентине Васильевне сказать о Вете пару добрых слов заведующему кафедрой, на которой она работала и училась, терять тут было нечего, но Валентина Васильевна, мучимая своими собственными амбициями и проблемами, не захотела, не пошла и вот теперь, терзаясь стыдом и досадой, выкрикивала в пустоту смешные угрозы.

Вета слушала ее, вежливо улыбаясь, и не чувствовала ничего. Может быть, это даже к лучшему, что она не будет работать здесь, в своем институте, — ей нужно было сменить обстановку. Пусть уж все будет новое сразу — место, работа, люди, жизнь. Иначе она задохнется в этой пустоте.

Ночью ей приснился удивительный сон. Она шла по улице странного, незнакомого города, где не было ни деревца, ни забора, а только узенькие каменные готические дома, примыкающие один к другому так, что один дом переходил в другой, возвышаясь над ним, потому что улица была горбата. И вот у подъезда одного из этих домов, серого, с высокими стрельчатыми окнами, с каменными узорами и львиными мордами, с зеленью, свисающей с глухих таинственных балкончиков, под узорным железным козырьком стоял человек в черном костюме, в черном котелке, с тростью. Все вещи на нем были необычно дорогие, сорочка сверкала, в галстуке блистал драгоценный камень, на пальце было тяжелое кольцо с печаткой. И этот человек был папа. И он ждал на улице ее, Вету, чтобы пригласить ее в свой дом и показать, как красиво, спокойно, достойно он живет. И хотя Вета помнила, что папа давно умер, ей не было страшно, она знала, что она здесь только в гостях, но увидеть его, его гладкое холеное лицо, яркий блеск его очков, его твердую улыбку — все это была такая радость, такой праздник, что она задохнулась. Ей хотелось кинуться к нему, но было нельзя, он поворачивался медленно, чопорно, недоступно, плавным изящным жестом пропустил ее вперед, и они вошли в дом. Дом был прекрасен, анфилада комнат упиралась в маленький уютный кабинет, полный удивительных старинных вещей, безделушек, мебели. Посередине комнаты на возвышении стоял мягкий диван с гнутыми спинками. «Вот здесь я буду жить», — счастливо замирая, подумала Вета и вошла в какую-то дверь. Внизу, в огромном подвале, оказался эллинг с лодками, было темно, ветрено, влажно, она шла все дальше и дальше, пока не вышла в порт, к самому морю. В темноте на воде качались старинные яхты, слабо светились цветные огни. «Какой дом, — блаженно думала Вета, — какой у папы дом! Как хорошо, что он позвал меня!» Она понимала, он очень богат и ему хочется сделать ей что-нибудь приятное, прекрасное, все, что она пожелает, но ей больше ничего и не надо было, только быть здесь, дышать этим сырым ночным воздухом. Она повернулась стремительно и открыла глаза.

Весеннее солнце косо било в стекла, она была у себя, в клетушке с фанерной перегородкой, одна. Прекрасный сон еще стоял, колыхался в ее глазах. Папа! Какой он был респектабельный, сдержанный, таинственный. Бедный папа, в жизни он никогда не был таким, это был кто-то другой, и жизнь была другая, которой не было и не могло быть на самом деле, и города этого, и этого прекрасного дома никогда не было, откуда она намечтала их? Вета лежала потрясенная, притихшая, не желая возвращаться в свою унылую пустую жизнь.

Сегодня она должна была отвозить свою дипломную работу рецензенту на квартиру, это было не очень-то приятно, но необходимо. И Вета поехала. Рецензента нашла Валентина Васильевна. Он был кандидат наук и считался человеком въедливым и придирчивым. Вета понимала, почему ее шефиня выбрала именно его. Уж если он похвалит, то, значит, работа действительно хороша, и они все там, на кафедре, поймут, как несправедливо они притесняют такого блестящего преподавателя, каким является она, Валентина Васильевна. Хотя в этом деле ее никто и не притеснял, ведь она не ходила просить за Вету, сама струсила. Ну, а Вете хватило бы рецензента и попроще, и понадежней, чтобы меньше было замечаний и не пришлось потом переделывать работу, а то, гляди, еще и переплетать заново. Это было бы совсем уж паршиво — и неприятно, и дорого, и долго. Но что поделаешь, плевала шефиня на Ветины интересы, она была занята собой.

Вета надавила кнопку звонка и ждала. Дверь открыл сам кандидат наук в зеленой полосатой пижаме, смутился, быстро захлопнул дверь, потом снова открыл.

— Вы заходите, я сейчас, я только переоденусь, — смущенно бормотал он.

Но Вета засмеялась и стала совать папку в его суетливые руки.

— Ну что вы, — сказала она, — не беспокойтесь, я не буду заходить, мне ведь только передать, я вам потом позвоню.

Она избавилась от своей работы и с облегчением запрыгала по лестнице вниз, дело было сделано. И потом — как давно она не видела отражения своей красоты в чьих-то глазах, а сейчас увидела, и ей стало весело и легко, как давно уже не было. Она не сомневалась — отзыв будет хороший, это все уже было написано в его коричневых заметавшихся глазах, в его вздернутых бровях и прыгающих руках, пытающихся запахнуть поглубже зеленую полосатую пижаму. «Ах ты, рыбка, — весело думала Вета, — попался, попался! Пиши мне хороший отзыв, мне, а не моей ученой мымре! И если даже немного погрешишь перед истиной в мою пользу, я тебя прощаю».

Через неделю Вета позвонила ему и сразу поняла, что не ошиблась, отзыв был готов, и голос у кандидата наук был восторженный, похоже было, что он уже не первый день дежурит у телефона. И чтобы Вета не сбежала сразу же, как в первый раз, рецензент подробно объяснил ей, когда именно она должна приехать, чтобы у него было время все объяснить ей подробно, особенно же в той части, которую он не счел нужным вносить в официальную рецензию, но которая будет чрезвычайно важна ей в ее дальнейшей работе.

— Вряд ли, — вставила Вета, — ведь я с кафедры ухожу, так что темой этой заниматься мне, наверное, никогда уже не придется.

— Ну что вы, что вы, — испуганно закудахтал рецензент, — кто знает, кто знает, такая прекрасная работа!

В конце разговора выяснилось, что в связи с выявившимися новыми обстоятельствами приехать к нему надо как можно скорее, немедленно, и он, рецензент, сразу же прояснит Вете все основные вопросы.

— Эк тебя разобрало, — сердито сказала Вета, положив трубку, и поехала к нему.

Он был на этот раз в хорошем костюме, приглаженный, побритый, с белым котом на руках. Может быть, он думал, что Вета умилится на кота, но Вета не умилилась, а, наоборот, удивилась, кот был совершенно ни при чем, у этого человека просто не было вкуса. Для Веты кот был свидетелем, представителем и соглядатаем рецензентского семейства, тщательно удаленного из дома перед ее приходом, и хотя все это было смешно, кот ей мешал. А рецензент расположился вальяжно, разглагольствовал, красовался и вдруг смущенно вытащил откуда-то маленькую бумажку и стал торопливо совать ей в руки.

— Вы извините, проза жизни, — бормотал он. Бумажка была на оплату рецензии, Вета должна была ее подписать.

И только тут она очнулась, ее окатил тяжелый жгучий стыд. Да что это она себе вообразила? Ведь он, солидный, занятой человек, тратил время на ее школярскую работу, писал, перепечатывал на машинке, теперь пытается втолковать ей что-то, честно отрабатывает те гроши, которые ему за это заплатят. Но, вероятно, они ему уж очень нужны, раз он взялся за такую дурацкую работу. И вот почему он торопился, ему нужны деньги! А она? Сидела тут с томным видом, дура дурой, ничего не поняла, ничего не слушала. Вета подписала бумажку и вскочила.

— Большое спасибо вам, Юрий Семенович, большое-большое спасибо. Мне, честное слово, неловко, что вы потратили на меня столько времени. Вряд ли моя работа того стоит, но все равно спасибо.

— Вы уже уходите? — огорчился он. — А я все хотел вас чаем напоить, да никак не решался.

— Чаем? Спасибо, я не хочу, я ведь только что из дома…

— Что ж, очень жаль, мы так с вами интересно говорили, все так быстро кончается… Жаль. Если у вас будут какие-нибудь вопросы, прошу вас, звоните, приезжайте, я всегда с удовольствием помогу…

«Он стыдится этих денег, — думала Вета совсем в другом настроении, чем в первый раз, спускаясь по той же лестнице, — но почему? Он ведь их честно заработал. В сущности, какой милый, какой деликатный человек. Почему я с первого раза так пошло, так плохо о нем подумала? И кто же в этом виноват, он или я? Да конечно же я, я, я! Ничтожная, пустая женщина, одинокая, стосковавшаяся дура, бедная я!»

Защита дипломной работы прошла быстро и бесцветно. Вету похвалили, поздравили и мирно отпустили на все четыре стороны, ей полагался отпуск до августа.

Отпуск Вета проводила дома, в Москве, не было денег, да и некуда ей было ехать, только иногда наезжала к маме на дачу в Кратово, где они в этом году сняли верх большого обветшавшего дома. Кратово смутно помнилось Вете еще по детским довоенным, а значит, почти нереальным годам, помнилась слабая лампочка под оранжевым абажуром на открытой ночной террасе, поздний ужин, ожидание кого-то из Москвы, наверное папы; а еще помнился неумолчный шум сосен, и мама выносила ее на улицу на руках, завернутую в теплое одеяло. Ах, какой тогда был воздух, и ветер, и шум, как сладко спалось во дворе под деревьями, как хотелось Вете, чтобы ее опять кто-нибудь поносил на руках, но некому было, некому! А мама так поднимала брови и старательно радостно улыбалась, что Вета сразу чувствовала, что рада-то она рада, но хлопоты ее утомляют и раздражают. Приходилось срочно браться за хозяйство, готовить обед, резать салаты, мыть бесконечную посуду. И это получался уже совсем не отдых, и было душно и пыльно, и деревья шумели не так, дети орали за калиткой на улице, лаяли собаки, да еще Сергей Степанович рассуждал про политику, а это было хуже всего. Словом, ездить на дачу не имело смысла, лучше уж было поболтаться по Москве, да еще у Веты был план обновить свой гардероб, кое-что перешить, а к выходу на работу соорудить себе что-нибудь новое и сногсшибательное, все-таки, что ни говори, событие в жизни.

И вот наконец наступил этот день. Институт находился на тихой улочке возле Таганки. Вета вошла в проходную и печально огляделась. Двор был ужасный, маленький, захламленный, раскаленный, старые полузаводские-полугражданские здания тесно лепились друг к другу, подслеповатые окна первых этажей местами были забиты фанерой или железом, в форточках с воем крутились вентиляторы, наверх вели кривые железные лестницы. И Вете было как раз туда наверх. Не очень-то было здесь к месту ее новое, широко расклешенное платье. Как она заметила, здесь ходили в синих халатах, но что теперь было делать? Она осторожно поднималась по гремучей лестнице, всей душой ощущая, что большего захолустья в Москве, наверное, нельзя было сыскать. Ее принял заведующий отделом, человек немолодой и печальный, его мятое лицо было покрыто какими-то неприятными красными пятнышками.

— Очень рад, очень рад, Елизавета Алексеевна, — сказал он, заглянув в бумажки, — что ж, пойдемте, приглядитесь пока, познакомьтесь с людьми, а завтра поговорим, завтра поговорим…

Он открыл глухую, обитую войлоком дверь и пропустил Вету вперед. Она вошла в небольшую тесную лабораторию и сразу почувствовала, как все взгляды обратились на нее.

— Коллектив у нас женский… — с некоторым запозданием сказал начальник.

— Здравствуйте. — Вета медленно обводила глазами своих будущих сослуживиц и во всех лицах, молодых, пожилых и старых, читала одно и то же. Она не понравилась. Она со своими золотистыми кудряшками над ясным лбом, со своими прозрачными льдистыми глазами и бледным лукавым ртом — она не понравилась! Впервые в жизни ее красота сыграла против нее. Им здесь такие были не нужны, и они не скрывали этого.

— Да, Валентин Федорович, пополнение серьезное! — сказала самая молодая толстая девица.

— Интересно, а куда же все-таки деваются мужчины?

— Верно, бабочки, ведь есть же на свете мужчины, я точно знаю, в трамвае видела…

— Ну ладно, погалдели — и будет, — сказала строгая женщина с поджатым потрескавшимся ртом, — что, новости, что ли, какие? На-ка тебе халат, прикройся, — кинула она Вете, — и давайте за работу, ее за нас никто не сделает. А ты посиди пока, книжечку почитай.

 

Глава 27

— Ты на них не обижайся, они все в общем-то хорошие бабы, добрые, — говорила толстая лаборантка Светка, — просто у них жизнь такая трудная, у каждой свое.

— Ну и что?

— А то, что замученный народ. Всю дорогу по командировкам, а в конструкторском отделе — одни мужики, задницы отсиживают. Как где работка потяжелей или повреднее — как, например, наши краски, — так работают одни бабы, а как командовать или там в президиуме сидеть — откуда только набегают! — одни мужики. Думаешь, не обидно? А командировка для женщины — всегда мука, дом оставлять, билеты, гостиницы вышибать, с начальством лаяться. В общем, думали, нам кого-нибудь в помощь пришлют, а прислали тебя. Вот они и взвились, это не на тебя, ты не думай. А ты-то сама замужняя?

— Нет.

— Вот и я тоже — нет, подругами будем. И жениха нет?

— И жениха нет.

— А живешь где, с родителями?

— Нет, одна.

— Квартира или комната?

— Квартира.

— А родители где же?

— Папа умер, а мама с сестрой живет, с младшей.

— Это ж надо, как людям везет, одна — в квартире. А ты от коллектива-то не таись, мертвый номер. У нас про всех все знают. И про тебя будут знать. Иначе не прожить. Мы только этим и держимся. Покупаем что-нибудь — и тебе прихватим, надо прогулять — прикроем, соврать мужу — соврем. Коллектив — понимаешь? Тебя что интересует — спрашивай, я все расскажу.

— А чем вы здесь занимаетесь?

— Мы-то? Сейчас объясню. У нас своя иерархия. Снизу, в основании, значит, самый работящий народ, гальваники. Это сплошные командировки, да все такие трудные, со внедрениями. Процессы капризные, если здесь выходит, то на заводе точно не выйдет, вот и ездят, пока семь потов не сойдет. Это — черная кость. Ага. Повыше идут лакокрасочники. Вонь, грязь, но этим мы все дышим, помещения — сама видишь какие, вкалывают они — будь здоров. Зато все контакты на уровне московских институтов, дальше ездить не приходится, таких умных — рубль кучка в базарный день, кому мы нужны? Красочки иногда перепадают отличные — это для дома, для семьи. Стало быть, это — белая кость. А еще есть — аж голубая, это — кто занимается чистой теорией. У нас одна такая темочка есть, она на всю пятилетку запланирована и дальше, с переходом, по коррозии, называется — окраска по ржавчине. Все знают, что по ржавчине красить нельзя, но хочется. И вот планируем. Тема жуткой актуальности, мы вообще-то в институте — сбоку припека, а из всех проблем — как нашу сельскохозяйственную технику перекрашивать по ржавчине, сама понимаешь! Да она сломается сто раз, пока ее перекрашивать придется! Но — принцип дороже. Сколько металла гибнет от ржавчины — знаешь? Ну, тебе еще начальник расскажет.

— Зачем он будет мне это рассказывать?

— Как зачем? Он же тебе только эту тему и даст. Сразу видно, что ты из чистеньких, а потом — все равно ты больше ни на что не годишься, только путаться будешь под ногами. А тут отчеты будешь писать каждый год, человек ты грамотный, пишешь без ошибок. Это ему прямо гора с плеч. Он на эту ногу сильно хромает. Знаешь, как он называет PH-метры? Пэшэаметры, вот как. Так что уж поверь мне на слово — эта тема за тобой.

— Так ты же говоришь, что она бессмысленная!

— Ну и что? И тебе тоже велосипед выдумывать ни к чему. Дадут тебе образцы, ты их будешь красить, испытывать и молоко получать за вредность, как все. Они квасятся — ты в магазин, проводить рекогносцировку для всего коллектива. Надоест по магазинам — повышай квалификацию. Пройдет время, спихнешь все на кого-нибудь новенького и занимайся делом, у нас многие через это прошли.

— И ты тоже?

— Я — нет, ты не забывай, я лаборантка, меня вообще все это не касается. К тому же я учусь, в университете, на химическом, мое дело — сторона, я свободный философ и историк нашего коллектива.

— А я буду местная дурочка?

— Ну и что? Издержки производства. Я простой лаборант, а ты — старший. Но ты не тушуйся. У нас рядом, на Таганке, книжный магазин хороший. Сиди почитывай, расти над собой.

Так началась Ветина работа. Лаборантка Света не ошиблась, Вета получила вечную тему и лекцию про то, сколько металла гибнет от ржавчины, выслушала всю, слово в слово. Оставалось примелькаться в проходной, чтобы приступить к магазинной программе. Все это было так глупо, что даже не смешно. И Вета решила сопротивляться. Она возьмется за тему и сделает ее, сделает! Вот и все. Сердитая, серьезная, молчаливая, она принималась переворачивать этот унылый, захолустный мирок, но оттого, что он был именно такой, задача не делалась легче.

Незаметно наступила осень. Жизнь вошла в свою ровную, налаженную колею и от этого стала еще тоскливее, еще серее. И Вета вгрызлась в науку, выпросила себе библиотечный день, ездила в Ленинскую библиотеку, просматривала картотеки и читала, читала, читала. Делала выписки и снова искала. Она-то, дурочка, думала, что ей надоело учиться, а оказывается, без учебы она вообще не умеет жить. Ну и пусть. Надо же куда-то девать время.

Она отсиживала в библиотеке добросовестно, полный рабочий день, ей казалось, это и есть самое главное, не сдаваться, не позволить себе опускаться до лжи, до халтуры. Но дело-то было не в ней одной, враг, с которым она сражалась, был не нравственной, а совсем другой природы, это был объективный научный факт, и чтобы свалить его, нужно было настоящее научное открытие, которое не получается по заказу, да еще в руках таких неопытных научных младенцев, каким была в эту пору Вета. И все же только неопытность могла толкнуть ее проделать всю ту громадную работу, которую она проделала, и что-то наконец начало у нее получаться. Серии образцов в грязных от высыхающих солей стаканчиках до отказа заполнили ее половинку стола, громоздились на полочках и фанерках, грозясь, того и гляди, перейти невидимую черту раздела, нарушить неписаный закон: все мы друзья, все помогаем друг другу, но эта половинка стола — твоя, а эта — моя. И добрейшая Серафима Ивановна, делившая с ней жизненное пространство, все чаще, все нервней поглядывала в ее сторону, словно Вета занимала не старый стол, покрытый исцарапанным линолеумом, а действительно место под солнцем.

Это казалось Вете смешным, невероятным, но это был факт; атмосфера вокруг нее сгущалась, а она не понимала, почему. Чем она не угодила им? Она ведь работает! И тем не менее по-прежнему не находит, не находит своего места в этом странном женском заповеднике, не вписывается, не нравится. Даже толстая Света прекратила свои душеспасительные беседы, а все чаще, все ироничней поглядывала на нее издали, неопределенная и таинственная, словно была не обыкновенным человеком, а чувствительным щупальцем этого непонятного аморфного существа — лаборатории. В конце года на внутрилабораторной конференции поставили Ветин отчет, и ее это нисколько не насторожило, материалов накопилось столько, что их давно надо было обсудить. Валентин Федорович был с ней спокоен, ласков, но заранее знакомиться с ее выводами не захотел, говорил что-то уклончивое, косноязычное, а на папочку, которую Вета пыталась оставить у него на столе, даже замахал руками. И опять Вета ничего не поняла. Только за полчаса до начала конференции не выдержала Света.

— Да ты не особенно-то старайся, — сказала она. — Это ведь все так, не всерьез, больше с воспитательными целями. Ты ведь раньше чем через год и отчитываться-то не должна. Ну промямли что-нибудь и отчаливай. Кому это надо-то все?

— Как — кому? Я что-то не понимаю. Ведь плановая же тема, трудная, сразу не возьмешь, что же мне сидеть и ждать?

Света усмехнулась, пожала толстыми плечами:

— А ты что думала? Мир перевернуть? Все дураки, одна ты умная? Да ее сто институтов и так и эдак крутили. Я же тебя предупреждала, не лезь, она у нас так и идет, для науки, и пусть идет, никто к нам не цепляется, все хорошо, а тут ты явилась и — пятилетку в четыре года? Этого, что ли, хочешь? Или диссертацию бегом настрочить? Так у нас тут много поумней тебя есть, а торопиться себе не позволяют…

— Да какая там диссертация! Я об этом и не думала. Просто что-то начало получаться…

— Что-то! Ты бы сперва подумала не спеша — что, а потом бы уж лезла по начальству. Ты хоть знаешь, кому ты сначала должна была отчитаться? Знаешь? Вот то-то и оно. Ну погоди, сейчас тебе всыплют перцу в невинную задницу, а ты уж не обижайся, сама нарываешься.

— Но почему?!

— А потому. Ну и дура ты, извини меня грешную, потому что вывод по теме твоей тоже давно запланирован — отрицательный и всеми авторитетами подтвержден.

Вета судорожно глотнула воздух. Что за чушь!

Народу собралось неожиданно много. Вета даже подумала: не пригласили ли кого специально полюбоваться на ее позор? Нет, все были свои, в полном составе, подтягивались к Новому году из командировок, а кроме того, не участвовать в научных конференциях считалось в лаборатории большим грехом, с наукой было туго, а отчитываться придется, и женщины крепились, не болели, не отпрашивались, не брали бумажек по уходу, уж раз надо — так надо, ничего не поделаешь.

Конференцию начали не с Ветиного научного доклада, как она ожидала, а с отчетов по командировкам. Отчеты были короткие, деловые, но было их множество, — видимо, собрали чуть не за весь год, с последней научной конференции, которая вообще-то должна была проводиться ежемесячно, но на Ветиной памяти это была первая. И вокруг каждого почти отчета вспыхивали резкие, до крика, споры и счеты, но быстро угасали, слишком хорошо всем был известен предмет, и велись споры словно бы не всерьез, а по какой-то традиции, а так-то всем все давно было ясно.

Очередь до Веты дошла тогда, когда у всех созрело ясное ощущение, что пора закругляться, все зевали, переговаривались мирно и утомленно и смотрели на нее с тоской: «Ну, что тебе еще? Неужели не надоело, не человек ты, что ли?»

Вета растерялась: неужели такое можно было устроить нарочно? Или у нее разыгрался приступ болезненной подозрительности? Но думать было некогда, Валентин Федорович сказал мягко:

— Только покороче, пожалуйста, самую суть, все уже устали… — И розовые пятна на его лице выступили подозрительно ярко.

Вета встала, комкая в руках ненужные, нелепые таблицы и графики. Ее доклад сейчас был бессмыслен, пустое сотрясение воздуха, ее слушали невнимательно, вполуха — учили. Вета торопилась, захлебывалась, неловко перескакивала с одной заранее подготовленной фразы к другой, но никто, казалось, ничего не замечал. Когда она кончила, все завозились, завздыхали с облегчением, начали подниматься.

— Товарищи, товарищи, подождите, мы еще не закончили! — кричал Валентин Федорович, стараясь перекрыть шум голосов. — Нам еще надо обсудить сообщение Логачевой. Кто хочет? Никто не хочет?

— Валентин Федорович, — надрывалась Света, — домой пора, дети плачут.

— Тихо, товарищи, тихо, тогда я скажу несколько слов. Логачева у нас сотрудник новый, молодой специалист, но она проделала большую полезную работу… Мария Львовна, закройте книжку, все-таки неудобно, конференция, а вы книжки читаете.

— А если она научная?

— Тихо! Я говорю, Елизавета Алексеевна проделала большую полезную работу…

— Было уже!

— …Составила серьезный литературный обзор по всей проблеме в целом. Правда, такие обзоры уже были, но они не включали работ самых последних лет, и поэтому обзор, составленный Елизаветой Алексеевной, безусловно, важен.

Света выкинула вверх три пальца, что означало: шеф немножко повторяется; он действительно топтался на месте, слова сбивались в кучу, ничего не означая и все смазывая, но самое главное — он никак не мог дойти до эксперимента, до того полезного зернышка, честь выкапывания которого из кучи принадлежала лично Вете. Потом, растерянная, красная, обиженная, Вета слушала, как Галина Алексеевна, та самая, что в первый день ее работы кинула ей в руки синий халат — «прикрыться», коротко, по-деловому добила ее двумя словами. Оказывается, фосфатирование ржавых поверхностей перед окраской, на которое Вета возлагала столько надежд, не может представлять никакого интереса просто потому, что оно дорого. В теории все прекрасно и всем давно известно, но на практике смысла не имеет, поэтому и в литературе не обсуждается.

— Вот уровень подготовки наших молодых специалистов, — безжалостно заключила Галина Алексеевна. — Если бы они имели хоть какое-нибудь представление о реальном производстве и об экономике, можно было бы не изобретать велосипедов и тем самым существенно сэкономить энергию, как свою, так и коллектива.

Каждый раз потом, вспоминая это, Вета вздрагивала. Ну почему, почему ей не сказали этого раньше, пусть так же зло, но вовремя! А почему она не спросила? Вот за что ее наказывали! За самонадеянность. И — правильно, правильно! Никто ничего не подстраивал, это была старая накатанная привычная дорожка, так всегда поступали с теми, кто высовывался, кто пытался что-то изменить, разворошить это отлично функционирующее болото, никому не надо было прилагать никаких усилий, чтобы она, Вета, тихо и мирно пошла ко дну, достаточно было ей просто не помочь — и все, тонула она уже сама. Какой стыд!

На следующий день она боялась идти на работу, боялась, что ее не заметят, как не замечали вчера, или высмеют, или продолжат разгром, но опять она ошиблась. Ее встретили весело, с любопытством, с приветливостью, которой она вовсе не чувствовала раньше. Теперь, получив сполна, она наконец-то стала им ровней.

— Вы подойдите ко мне сегодня попозже, — усмехаясь, сказала ей Марина Викторовна, непосредственная ее начальница, о которой она умудрилась намертво забыть, — мы с вами обсудим, что вам делать дальше. И не краснейте так, ради бога, честное слово, ничего особенного не случилось. Подумаешь, какие нежности! Надо быть поскромнее. Эта работа ни у кого не получалась, и у вас не выйдет. В конце года подадите этот ваш отчет — и все. А пока займемся делом.

И она преспокойно переключила ее пока на другую тему, неофициально, под надзор Галины Алексеевны. И у Веты началась новая, не слишком-то напряженная, обыкновенная деловая жизнь, ее впустили внутрь, и она постепенно начала постигать утомительную, постоянную и простую суть своей работы.

* * *

Однажды поздним вечером, когда Вета уже собиралась спать, неожиданно позвонила Ирка.

— Вета, у меня очень срочное дело. Можно, я к тебе зайду? Только я не одна, со мной еще один человек… Марис. Я не знаю, что делать…

И они пришли. Ирка была маленькая, расстроенная, бледная, а Марис, по-прежнему красивый грубоватой мужской красотой, стал эффектно тяжелый, неповоротливый в своей морской форме. Они уселись и молча смотрели на Вету, словно ожидая, что она вот сейчас возьмет и разрешит все их трудности.

— Ну что вы оба такие несчастные? В чем дело? — храбро спросила Вета.

Марис поднялся, прошелся по комнате и наконец начал говорить, медленно, с растяжкой. Эта медлительность раздражала ее, мешала слушать и понимать, чего он хочет, что имеет в виду. Она сделала над собой усилие и вслушалась.

— …Вот почему я приехал. Ты не можешь этого не знать. Это касается нашего общего будущего. У вас это немодное слово, но фактически мы ведь были помолвлены!

— О чем ты говоришь?

— Только не надо шутить, Вета. Ты ведь все прекрасно знаешь. Ира не скрыла это от тебя. Теперь она вполне взрослая, и мне кажется, настало время вернуться к этому вопросу. Да, настало время… — Он остановился и уставился на Вету своими темными бархатными глазами.

— Почему сейчас? Почему настало? По-моему, это глупо, Марис. Я не знаю, какие события произошли за это время в твоей жизни, но здесь у нас никакое время не наставало. Неужели ты не понимаешь, что помолвка ваша была детской игрой? Ира была ребенком. Ну подумаешь, вы целовались! Кто в наше время всерьез принимает такие вещи? Да и зачем? Ну предположим, все это правда, вы помолвлены, ну и что дальше? Женатые люди и то расходятся. Если она не любит тебя, чем я могу вам помочь? Чего ты хочешь-то от нее? Разве ты не знаешь такого слова — «нет»?

— Не знаю и не хочу знать. Я привык добиваться тех целей, которые поставил перед собой. Но сейчас дело даже не во мне, дело в Ире. Если бы ты знала… если бы ты читала ее письма, ты бы поняла… Я требую ответственного отношения… И не перебивай меня, подожди. Сначала дай мне договорить. Я не мальчик, чтобы мне указывать на дверь. По моему глубокому убеждению, чувство ответственности является главным в человеке, и только на нем может быть построена крепкая семья, да и вообще вся жизнь… Я старше, и мне виднее, я чувствую на себе долг…

Они обе смотрели на него, ожидая, когда же это кончится, когда он поднимется и уйдет, но от него невозможно было избавиться, он все так же упрямо сидел на краешке стула, несгибаемый как скала. «Господи, да ведь он может переупрямить кого угодно», — в ужасе подумала Вета. Она вспомнила, что на кухне у нее выкипает чайник, и побежала заваривать чай, все равно от Мариса никуда не денешься. Что ж, придется им набраться терпения и пить чай. Хоть всю ночь.

В начале первого в квартире раздался длинный междугородный телефонный звонок, звонил Айнис из Юрмалы. Так вот почему не уходил этот сумасшедший, он знал, он поджидал брата, но поджидал с какой-то неясной Вете целью.

— Вета, это ты? — кричал голос Айниса. — Ирина с Марисом у тебя? Ну, как там у них дела?

— Никак, — растерянно отвечала Вета, пристально глядя в хмурое и упрямое лицо Мариса. — Айнис, ты мне можешь объяснить, что там у вас происходит? С чего это вы так навалились на Ирку?

— Да так, ничего особенного, семейные дела… Так ты говоришь — новостей никаких нет? А я уж на свадьбу собирался, но знаешь, сейчас приехать никак не могу…

— И не надо. Я говорю — не надо сейчас приезжать, оставьте ее в покое. Между прочим, у нас ночь.

— И у нас тоже. — Айнис засмеялся и задышал в трубку. Вдруг стало очень хорошо слышно, словно из соседней комнаты. — В общем-то я рад, — сказал он. — Хорошо, что ничего не получилось. Ирка ему не по зубам…

— Вот именно.

— Ну, привет?

— Привет.

Марис только сообразил протянуть к телефону свою крупную загорелую руку, но уже было поздно, телефон дал сигнал отбоя. Вета положила трубку.

— Ну, — сказала она, — ну, чего тебе еще?

Марис встал, сердито взглянул на Иру, словно все еще ждал от нее чего-то, и пошел к дверям. Вета шаг в шаг молча и решительно следовала за ним, не сдавая позиций, отрезая ему путь к возвращению. И все-таки он еще раз остановился в сумраке ночного коридора.

— Нехорошо. Нельзя так с друзьями, — голос у него был тихий, оскорбленный, гневный. — Пусть потом меня не винит, я сделал все.

Дверь наконец-то грохнула, с яростью, так, что где-то внутри стен стала с шорохом осыпаться старая штукатурка. Ирка вышла в переднюю и стояла, прислонившись к косяку, усталая, испуганная.

— Извини меня, Вета. Видишь, что я натворила? Это все я, я! Но я бы без тебя никак не справилась. Я заигралась, понимаешь?

— Понимаю.

— Да нет, ты не понимаешь, ты другая. Ты вообще не умеешь влюбляться, а я всегда влюбляюсь как дура во всех подряд. Но Марис, Марис — это была старая мечта. Ты видела, какой он красавец?

— Нет, — сказала Вета. — По-моему, он болван. Но вот я чего не понимаю — зачем звонил Айнис? Ира, ты; что-нибудь понимаешь?

— Боюсь, что да.

— Так в чем же все-таки дело?

— Делили меня.

— И Айнис тоже? Но почему именно сегодня? Куда они так спешат?

— Не знаю, Вета, но мне кажется, здесь что-то очень простое и будничное, вроде московской прописки.

— Зачем им Москва? Они у себя дома. А вдруг он действительно такой благородный? Ира! Если тебе неприятно, ты можешь, конечно, не говорить, но все-таки я спрошу. У тебя с Марисом что-нибудь было? Что-нибудь больше поцелуев?

Ира кивнула:

— Да, Вета, было. Я как-то растерялась сначала, и все получилось само собой. Он так старался меня очаровать. Но ты ведь знаешь мой ужасный характер — чем больше меня очаровывают, тем мне скучнее, тем сильнее хочется вырваться. Я не люблю неволи.

— А я-то, дура, ничего не поняла. Что же теперь делать, Ирка? Что ты натворила!

— Ничего особенного. Обойдется. Брось ты причитать, как старая дева. Разве дело в этом? Дело все в том, что я ничего не понимаю в жизни, все ошибаюсь… Сколько можно ошибаться? Мне ведь уже скоро девятнадцать!

— Что ж, так или иначе с этим кончено. Постарайся про это забыть, совсем, как будто ничего и не было.

— Думаешь, это возможно? Да нет, ты просто боишься за меня. Ну и глупо. А я всей этой ерунде вообще не придаю значения. То есть, конечно, придаю, это я вру, но все-таки не очень. Надо же было когда-то стукнуться лбом об стенку. А так вообще ничего особенного.

 

Глава 28

Прошло больше года, а в Ветиной жизни ничего не переменилось. Утром она ехала на работу; машинально, не думая, входила, выходила из поезда метро, торопилась по подземным переходам, поднималась по эскалатору наверх; перебегая площадь, смотрела сначала налево, потом направо, а в общем — не замечала дороги. И вечерами, возвращаясь домой, она пробегала как бы совершенно другой, но такой же безразличный ей путь. Она настолько была к нему равнодушна, что не соотносила его с утренним, он не был похож. То, что утром было слева, оказывалось справа, где было темно, зажигался свет, и этого было довольно. Воскресенья уходили на мелкие надоедливые домашние дела. Она почти никуда не ходила, ни с кем не встречалась, мало читала, после нескольких страниц глаза начинали слезиться, слипаться, и она засыпала. Одна и та же книга лежала у нее на тумбочке месяцами, но и это тоже было ей безразлично. Что-то другое томило, захватывало ее, какая-то неосознанная жажда, тревога, ожидание чего-то, что должно было случиться вот-вот, сейчас, каждую минуту, и это ожидание сжигало время. Дни, заполненные им, улетали без следа, но ничего не происходило, абсолютно ничего. Ее глаза жадно ловили каждое лицо, которое проплывало мимо нее, каждую фигуру, которая смутно маячила вдали улицы, и тут же разочарованно отпускали эти ненужные ей черты, и память поспешно и послушно стирала их, оставляя в сознании бесконечную утомительную пустоту. Кого она искала? Кого могла ждать? Кого надеялась встретить, двигаясь как заводная игрушка по одному и тому же кругу? Она силилась влюбиться хоть в кого-нибудь и не могла. Тогда она стала выдумывать и искать себе любовника. Ей не было стыдно, потому что никто не мог догадаться о ее тайных намерениях, они никак не отражались на ее лице, на ее манере поведения, на всем ее спокойном и здоровом облике, и она тайно радовалась своему лекарству и своей безопасной и приятной игре. Конечно, это была только игра — равнодушно и дерзко оглядеть случайно возникавшего перед ней человека и, отвернувшись, еще подержать его перед мысленным взором, и помечтать, и вообразить себе… Иногда получалось смешно, иногда воображение отказывало, но чаще всего… чаще всего, к великому изумлению Веты, все оказывалось возможным, все! И она не понимала, как это могло с ней случиться. Неужели она такая?

Растерянная и сонная, она плыла через свою бестолковую молодость, не желая меняться, не умея приспособиться, не допуская себе даже мысли хоть о каком-то действии, которое могло бы что-то изменить в ее жизни. Она ждала, ждала, пока судьба сама уронит к ее ногам сокровище. И все-таки одно событие, не имеющее никакого отношения к ее ожиданию, произошло в ее жизни в тот нереальный почти выпавший из времени год: она получила водительские права, вывела из гаража покрытую многолетней пылью машину, села и поехала. Ехать одной оказалось страшно. С нее сошло семь потов, пока она объехала квартал. А зачем? Куда ей было ездить? И все-таки в воскресенье она снова упрямо одна поехала за город, прямо-прямо, по шоссе, мимо зеленых рощ, полей и деревенек, под высоковольтными линиями, дальше, к горизонту. Мотор работал ровно, ноги отдыхали, руки спокойно лежали на руле. Хорошо было!

* * *

Зима навалила снежная, бесконечная, даже в марте казалось — весна никогда не наступит. И тут Вета познакомилась с Володей, познакомилась случайно, глупо, прямо на улице. Он покупал сигареты, она проходила мимо, увидела знакомое лицо, небрежно кивнула. От морозца, от колючего ветра кожа ее светилась нежным румянцем, зимние льдистые глаза сияли, она была прекрасна. Володя побежал за ней.

— Это нечестно, — сказал он, — вы меня знаете, а я вас нет.

И только тут Вета догадалась, почему он показался ей знакомым: он был актер, его лицо примелькалось ей в кино.

За первой встречей последовала вторая, потом третья, потом еще и еще. Нравился ли он ей — она и сама толком не знала, что-то все мешало понять его, какая-то суета, торопливость, неясность. Он вечно куда-то спешил: то записываться на радио, то к художнице, с которой над чем-то там работал, то на озвучивание на «Мультфильм». Утром у него были репетиции, вечером спектакли, по воскресеньям шефские концерты.

— Вова, перестань мелькать, — просила Вета.

Он смеялся и прижимал к себе ее локоть. Он был высокий, статный, сероглазый, с широкими крестьянскими руками, но волосы у него были перекрашены в противный рыжеватый ненатуральный цвет, и это сбивало Вету с толку, шокировало ее.

И разговоры велись у них тоже какие-то скачущие, случайные: о последнем спектакле, о друге Федоре, жутком таланте, которого все затирают, о главном режиссере и директоре и еще о какой-то чепухе. Он сыпал театральными анекдотами, разыгрывал их в лицах. Вета хохотала и мучилась от стыда — все это было ненастоящее. Все это была «техника». Он знал, что и как действует на зрителя, и старался, ухаживал за ней.

И все-таки жизнь ее расцвела ожиданием телефонных звонков, неудобными, несвоевременными свиданиями, утомительными спектаклями, которые она смотрела и не видела, потому что придирчиво и нервно наблюдала за Володей, а в антрактах надо было ходить за кулисы и поддерживать его боевой дух. За кулисами было многолюдно, все были взвинченные, злые, торопились куда-то. Вета садилась в кресло в углу комнаты и молчала. Иногда после спектаклей, когда все размывались, вспыхивали стихийные, бестолковые, голодные пьянки. Магазины были закрыты, не было ни спиртного, ни закуски, ни денег, было одно желание да принесенная кем-нибудь из поклонников бутылка шампанского или дорогого коньяка, послужившая затравкой. И вся компания начинала метаться, тесно вколачивалась в какие-то чужие машины, барабанила в закрытые двери ресторанов, звонила из всех автоматов полузабытым друзьям, «отличным ребятам» и «мировым бабам», и наконец успокаивалась, набившись в чью-нибудь маленькую тихую кухню, где подметалось все подряд: вчерашний обед и припасы на будущую неделю, сосиски, пельмени, яйца, хлеб, масло, макароны… Водка находилась почти всегда и не давала угаснуть веселью. Они привыкли к ночной жизни. А Вета, выдержав несколько ночных кутежей, взбунтовалась и больше в них не участвовала. Она ждала.

В июне начались разговоры о гастролях. Он уезжал надолго, на два месяца, и Вета с ужасом думала, что опять остается одна. И вдруг он позвонил ей утром на работу:

— Вета, отпросись, у меня срочное дело, нам надо повидаться.

— Хорошо. Где ты?

— Я здесь, у проходной, у меня такси.

— Зачем?

— Мы поедем ко мне, у нас мало времени…

— Хорошо. Сейчас, — сказала Вета, и сердце ее предательски громко и медленно забилось в груди.

— Девочки, по-моему, у Веты события… — радостно запела Света. — Посмотрите на нее! Все видят? Так выглядит полководец, которому предстоит проиграть сражение…

В комнате у Володи был порядок, чистота и даже какой-то немужской уют; он, видимо, был из тех, что любят повозиться дома, приспособить полочку, покрасить, что-нибудь смастерить. На окне на специальной скамеечке цвела немодная теперь китайская роза. Вета провела пальцем по листу и с удивлением увидела — пыли на цветах не было. Она вдруг успокоилась, набралась решимости и почти по-деловому ожидала, как развернутся события.

— Вета, — сказал Володя, подошел к ней вплотную и обнял ее, — Вета, выходи за меня замуж…

Это было так неожиданно, и старомодно, и нелепо, что Вета едва не расхохоталась.

— Но ты же некоторым образом женат, — едва выговорила она.

Вот так номер с ней вышел, она совершенно не имела этого в виду, она не любила его, не уважала, она искала дружка, беззаботного любовника, пока… пока кто-то другой, незнакомый, неизвестный ей еще не вынырнул из тумана, скрывавшего то, что ждет ее впереди. Она надеялась, все еще надеялась, что он когда-то придет и переменит всю ее жизнь, но с Володей он не мог иметь ничего общего. И вдруг — такая глупость. Почему это так легко получается у других, а у нее — такая ерунда. Она попыталась осторожно высвободиться из его объятий, но он не отпустил.

— Ну и что? — сказал он весело. — Я разведусь, поедешь со мной на гастроли…

И тут Вета наконец сообразила: он просто не мог иначе, он считал себя обязанным, прежде чем лечь в постель, разыграть эту банальнейшую сценку. Не собирался он ни разводиться, ни жениться, просто у него нет вкуса, дурень он, а она-то верит каждому сказанному им слову, все принимает всерьез. Господи, когда она поумнеет! Она знала, сейчас будет стыдно, сейчас будет ужасное разочарование, но терпела, терпела, пока он хитро теснил ее к дивану. «Господи, какой дурак, — думала она, — зачем все это? Мы же не дети. Не надо, я сама…»

— Володя, не надо, я сама.

Он улыбнулся немного растерянно, но привычка подхватывать чужую реплику на лету уже работала, и вот он уже раздевался с ненужной, привычной сценической щеголеватостью.

Наконец-то она могла закрыть глаза и не думать ни о чем. Нет, не так-то это было просто, ей мешала незнакомая, непривычная обстановка, стыд, путаница мыслей, чувств. И все-таки желанное забвение пришло, а за ним пришло наслаждение и освободило, унесло, возвысило. И утешило ее.

— Какой я был дурак, — лепетал Володя, — после спектакля я приеду к тебе, можно?

— Можно.

* * *

— Вета, что случилось? Я звоню, а трубку все время берет какой-то тип…

— Все в порядке, Ира. Это Володя.

— Кто такой Володя? Это что — серьезно?

— Нет, пустяки. На днях он уезжает, надолго. Нет, Ирка, ты можешь быть совершенно спокойна.

— Но ты говоришь об этом с грустью…

— Еще с какой! Я боюсь одиночества, скуки, даже бессонницы стала бояться, можешь себе представить?

— Тебе пора замуж.

— Ой как пора! Давным-давно пора.

— Ну вот видишь, на ловца и зверь бежит. Я, думаешь, зачем тебя разыскивала? К нам опять приехал жених!

— Ирка! Ты меня пугаешь! Неужели опять Марис?

— Нет, не угадала. На этот раз — его прекрасный брат.

— Айнис? Ты шутишь! Он сватался к тебе?

— Скорее к нам обеим. Нет, честное слово, ты не думай, что я шучу или это какое-нибудь иносказание. Вовсе нет. По-моему, у них на этой почве какой-то свих, мы им подходим — и все. В общем, он рвется к тебе.

— Я так понимаю, что ты его уже послала?

— Я его уже послала. — Ирка вздохнула и помолчала. — Но знаешь что, Вета, в общем-то, он неплохой парень…

— Ты что, действительно меня сватаешь?

— Нет, просто прошу его принять.

Лето стояло небывалое — пышное, знойное, полное солнечного блеска и шелеста. Клен перед Ветиным окном пылал на солнце голубым огнем, отмытый бурными ночными дождями. На работе было затишье, время отпусков, делать ничего не хотелось, хотелось удрать куда-нибудь купаться, бродить в сарафане по лесу, по тропинкам, засыпанным сухими сосновыми иголками.

Айнис пришел точно, минута в минуту, сияющий, веселый, элегантный, расцеловал Вету в обе щеки, любуясь ею, подержал за руки. Потом достал из портфеля бутылку вина и букетик васильков и наградил ими Вету. Во всем этом было море вкуса и обаяния.

— Айнис, ты прекрасен.

— Я еще лучше, чем ты думаешь, — сказал он с притворным вздохом. — О! У тебя картины!

— Ты любишь живопись?

— Нет, этого бы я не сказал. У меня с ней, знаешь ли, свои счеты… Ты ведь помнишь нашего отца? Так вот он на старости лет, в семьдесят четыре года, вдруг ударился в художество. Весь дом сверху донизу увешан картинами. Это, знаешь, просто какой-то бич! Запах краски, теснота, а отец уверяет, что ему все это нравится, и говорит: «Мы, художники…»

— Ну, а как поживает Марис?

— Прекрасно. Женат, у него дочка. Лаймочка, скоро три года…

— Подожди, Айнис, я чего-то не понимаю, какая дочка?

— Ах, это ты о той истории? Сейчас объясню, здесь нет ничего удивительного, скорее наоборот, все это связано. Дочка тогда уже была, в этом-то все и дело. Наш отец, он такой старомодный человек, он считал, что Марис обязательно должен жениться. Но это была такая женщина… в общем, случайная. Она совсем без образования и немножко старше Мариса, она работала подавальщицей в кафе. Тогда Марис рассказал отцу про Иру, что они любят друг друга. Напрасно ты так смотришь на меня, ведь это правда, все мы любили Иру и знаем вашу семью. Мы думали, так будет лучше.

— Для кого?

— Для всех. Понимаешь, Вета, нас там слишком много, в маленьком домике: братья, сестра, родители. Если бы Марис переехал в Москву, мы все были бы рады и за него, и за себя…

— Так просто?

— Тебе бы больше понравилось, если бы я соврал? Ты видишь, я ничего от тебя не скрываю, мне хочется, чтобы ты мне доверяла, доверие — прекрасная основа для взаимопонимания.

— Я смотрю, у вас у всех принципы, у Мариса — чувство ответственности, у тебя — доверие.

— Что в этом плохого? Главное, чтобы была правда. Да, я не скрываю, я тоже хочу уехать из дома, теперь там вообще негде повернуться. Я уже не мальчик, мне двадцать шесть, пора заводить семью. Что плохого, что я приехал к тебе прямо и честно спросить тебя…

— Ты приехал к Ире.

— Мы с Ирой старые друзья, но ты знаешь, с детства я был неравнодушен к тебе. Разве я виноват, что ты рано вышла замуж и вся ваша семья души не чаяла в твоем Романе, разве я мог тогда подумать, что все так сложится?

— Нет, не мог. И сейчас тебе было бы лучше его не трогать.

— Вы все слишком любите сложности, любите ходить вокруг да около, вместо того чтобы сказать честно и прямо то, что думаешь.

— Честно и прямо — тебя интересую я или моя квартира?

— Ты. И квартира тоже. Люди не могут жить в безвоздушном пространстве, им нужен дом, еда, одежда, им нужно очень много. Что-то есть у тебя, что-то у меня. Ты красавица, умница, я буду гордиться тобой, я — хороший инженер, ты увидишь, я многого смогу добиться, да и так я недурен собой, разве я тебе совсем не нравлюсь?

— Ну что ты! Я от тебя в восторге. Если бы не Володя…

— Кто такой Володя?

— Еще один претендент.

— Вот как? Это что, шутка или серьезно?

— Если честно и прямо, то, конечно, шутка. Я не собираюсь замуж. Если бы такое со мной когда-нибудь случилось, я бы предпочла разговаривать со своим будущим мужем о чем-нибудь совсем другом, может быть — даже о любви, как бы это ни показалось тебе старомодно, а может быть, о чем-нибудь отвлеченном, все равно о чем, только не о прописке и не о начальном капитале.

Айнис улыбнулся и встал.

— Ты сразу так атаковала меня, что у меня просто не было возможности проявить свои чувства. Да и не хочется быть смешным. Но ты знаешь, Вета, я много думал о тебе. Если я еще и не люблю тебя, то готов полюбить, готов в любую минуту… И все-таки брак — вещь гораздо более серьезная, чем просто любовь, я в этом уверен. Чувства проходят, притупляются так быстро…

— Спасибо, Айнис, ты прекрасный парень, своим предложением ты оказал мне честь. Но я не могу его принять, извини. Я уверена, мы останемся друзьями.

Почему так печально было у нее на душе? Словно день померк. Впереди была пустыня, пустыня.

 

Глава 29

Работа шла ни шатко ни валко, но вдруг как гром среди ясного неба разнеслась весть, что бюллетенивший последнюю неделю Валентин Федорович скоропостижно скончался. Невинные розовые пятна, постоянно рдевшие на его лице, оказались не такими уж невинными, и таинственное заболевание, связанное с ними, до срока унесло его в могилу. В сущности, он был добрейший человек.

Теперь лаборатория осталась без начальника. И Марина Викторовна, и Елена Николаевна, которым по очереди предлагали эту должность, наотрез от нее отказались. Не так уж это было соблазнительно — за лишнюю десятку тянуть тяжелый, неповоротливый, устаревший воз. Похоже было, что на него не скоро найдутся желающие, а потому на работе стоял мертвый штиль, и, подумав немного, Вета подала заявление на отпуск. Она мечтала уехать куда-нибудь на юг, где будет множество загорелых, веселых, легкомысленных людей, но неожиданно ей предложили «горящую» путевку в подмосковный дом отдыха, и она согласилась. Так было проще.

И еще двадцать четыре летних невозвратимых дня пролетели без следа. Она гуляла, сушила на окне грибы, купалась в лесном озере с топкими болотистыми берегами и терпела надоедливые ухаживания нескольких конкурирующих между собой склочных стариков. Все это было печально.

В жизни что-то сдвигалось, непоправимо, невозвратимо. Стоя на месте без действий, без усилий, она тем не менее ощущала движение, словно мощная река несла ее вперед, к водовороту, к водопаду. Ей было страшно.

Молодость уносилась назад, жизнь проходила мимо. Еще немного, еще год, два, три этой ужасной неподвижности — и она пропала, погибла, она сломится, смирится со своей судьбой, рухнет в эту пропасть безнадежности, бессмысленности, жизненной неудачи. Ничего, ничего у нее нет: ни семьи, ни любви, ни работы. Что ей делать, как выдержать, как бороться? С чем бороться, когда кругом такая тишина, такая пустота? Что-то происходит со временем, оно стоит на месте и тем не менее летит, стремительно, неудержимо, бесповоротно. Его невозможно не только удержать, даже ощутить. Да и хочет ли она остановить это бессмысленное, пустое время, зачем оно ей? Что с ним делать? Умом она все понимала — надо браться за работу, а потом уже и за все остальное. Но ничего не выходило. Все равно женщина начиналась с мужчины, с кого-то, за кого можно было зацепиться: с отца, мужа, друга, хоть с мечты. А у нее никого не было, никого и ничего. И от этого все валилось из рук, душа растерянно и равнодушно молчала.

Вета не любила свою работу, не столько лабораторию, к ней она давно уже привыкла, — нет, все в целом, свою профессию, технику, весь круг чужих, ненужных ей проблем. Она ошиблась, приняла себя за кого-то другого. Нет, она вовсе не принадлежала к тем людям, которые считают, что работа — главное в жизни человека, она понимала — жизнь глубока, многопланова, разнообразна, и все-таки в обществе, в котором она родилась и жила, работа была костяком, скелетом, на котором держалось все остальное. И не только из-за денег, но и из-за социального и морального чувства тоже. Нет, ее ошибка была непоправимая, роковая. Без работы спастись было невозможно. Но она приходила на работу, и руки у нее опускались. Она казалась занятой целый день, но занятия ее не затрагивали ни головы, ни сердца, это была пустая, мелочная текущая работа, и ее место было — исполнительское. По своей должности она не могла не сделать того, что ей поручали, и по той же должности не могла, да и не имела полномочий сделать больше. Время утекало между пальцев, она стыдилась себя.

А ведь она знала, знала, каким оно может быть насыщенным — время, как глубоко, как надолго можно нырнуть в глубь мгновения, как оно может расшириться, засверкать, стать бездонным — мгновения страха, редкие минуты понимания, общения с природой, мгновения страсти. А еще есть творчество, есть не мгновения, а часы раздумий, осмысливания себя, подведения итогов, часы, которые поворачивают и поднимают жизнь. Почему же она, понимая все это, ничего не может сделать, ничего конкретного в своей жизни не может изменить, почему она безвольно, как щепка, не двигаясь, движется в этом исчезающем потоке времени?

Ей хотелось ходить. Вечерами, после работы, она часами шагала по арбатским переулкам, дышала свежим воздухом начинающейся осени, любовалась старыми деревьями, особняками и глухими двориками, думала, разговаривала сама с собой.

Однажды совсем недалеко от дома ее что-то остановило. Она подняла глаза. Этот дом был ей знаком, серый, узкий, готический. Он был тесно зажат между другими домами. В узкой башенке виднелось круглое окошко, глухие балконы, фронтоны и фризы украшены были каменными мордами, с балконов под крутые зубчатые крыши вилась зелень. Где, когда она видела этот дом? Что там было еще? Ну конечно — крыльцо с чугунными завитушками, и там, возле этого крыльца, невозмутимый и респектабельный, скрывая нежность, весь в черном, с тростью в руках, стоял папа. Это был дом из ее прекрасного сна. Только сейчас этот дом облупился и потрескался, устрашающе обветшал, и папы не было — ни здесь, ни в каком-нибудь другом месте. Только дом существовал, напоминая ей о том, что она потеряла.

В том-то и дело, что все уже было в ее жизни, было — и потеряно. Было сияющее, сонное, цветное детство, был папа, с блеском его очков и быстрой улыбкой, с конфетами, которые она каждый день находила под подушкой, с уверенностью во всем, что было, есть и будет. Была мама, с ее нежностью, сладкими запахами, шуршащей чистотой. Куда она делась? Как это случилось, что, живя рядом, они с мамой потеряли друг друга? Кто в этом виноват, мама или она, Вета? Так или иначе, они никогда уже не смогут этого переступить. Поздно. Да она и привыкла уже к своему одиночеству. Она сама по себе. И вот уже изменила Роме, и уже простила себе все и все позволила. И совесть ее чиста, не мечется, не трепещет. Почему? Почему у нее такое чувство, словно Рома сам привел ее однажды за руку и сказал: «Не думай обо мне, Вета, зажмурься и плыви. Тебе надо жить». Откуда она взяла эту уверенность? Наверное, из его к ней удивительной, благоговейной любви. За ней она была как за сказочными стенами царского сада — одна, окруженная волшебным воздухом избранности. Были ли бы они счастливы, если бы Рома остался жив, сумела ли бы она оценить его той огромной мерой, которая только и была его истинной ценой? Нет, в этом она сомневалась. Вряд ли. Скорее она стащила бы его с пьедестала, и они встретились бы где-нибудь на полдороге: разочарованный, полуприземленный Рома и снисходительная, оценившая его Вета. И все погибло бы, и все пропало бы, и жизнь их, лишенная высоты, чистоты, доверия, пламени, была бы обыкновенной скучной жизнью. Но чего бы она только не дала, чтобы все это так и случилось, чтобы Рома был жив, чтобы у нее был муж, дети, чтобы не было, не было этого ужаса воспоминаний, мучений совести, упреков себе, чтобы не зияла в самой середине ее существа эта рваная, кровоточащая, незаживающая рана! «Рома! Как мне жить дальше? Мне страшно!»

Начал накрапывать дождик, а она все шла и шла, переходила улицы, поворачивала, кружила. Тихо здесь было. В садиках цвели флоксы, астры, пиретрумы. Под бровкой тротуаров скапливались уже желтые листья, но кроны деревьев были еще густы и зелены и тени глубоки. Уже зажигались огни. Пора домой. Но она ничего не решила, ничего не придумала, ни к чему не пришла. Только покаялась перед собой, и от этого на душе стало спокойнее. Мир наступил.

«Ах, если бы я могла верить в бога, — думала Вета, — какое счастье иметь его в душе! И какое блаженство, должно быть, покаяние! Перед кем-то, кто поймет и простит и все возьмет на себя».

Но веры не было никакой, нисколько. Было трезвое сознание огромной пустоты на небе и на земле — везде. И все-таки, все-таки… разве в ней не теплилась надежда?

К дому Вета подошла уже в темноте. Дождь прошел, свежо и пряно пахло осенней горечью. Над подъездом светилась жидкая лампочка, и в ее свете слабо мерцал побледневший, зазолотившийся осенний клен. Вета посмотрела наверх, на круглое темное окно студии. Там тоже было пусто и тихо.

Она вошла во двор и медленно стала подниматься по лестнице. Когда она была уже у дверей, в квартире начал звонить телефон. Вета послушала его несколько мгновений, достала ключ и не торопясь стала аккуратно открывать дверь. Почему она медлила? Наконец она зажгла свет в передней и сняла трубку.

— Лиза?

— Да.

— Лиза, ты меня узнала?

— Да, — сказала она, подумав, — ведь больше никто на свете меня так не называет.

Он засмеялся. А потом сказал суховато, уверенным деловым тоном:

— Нам надо увидеться. Ты, пожалуйста, не возражай. У нас вся дружба еще впереди. Я долго ждал…

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем ты ждал? Мог позвонить и раньше.

— Раньше не стоило, раньше ничего бы не вышло.

— Что не вышло бы?

— Ничего, — повторил он упрямо. — Раньше все было по-другому. Я ждал.

— А теперь?

— А теперь настала пора. Можно, я к тебе сейчас поднимусь?

— Конечно.

Вета опустила трубку и сидела, задумчиво глядя перед собой.

«Елисеев? — медленно, с удивлением думала она. — Женя?»

 

Глава 1

Медицинский институт, к которому с некоторых пор так страстно стремился Елисеев и который он теперь заканчивал, захватил его целиком, перевернул, изменил. Институт как бы стал для него и отцом, и матерью, учителем, другом, любимой — всем, чего ему не хватало в жизни. Здесь Елисеев все начал сначала. И все же, как ни парадоксально это звучало, учеба каждый день разочаровывала его, разочаровывала конечностью, почти убожеством доступных ему знаний в том огромном море проблем, которое становилось теперь его профессией, разочаровывала легкостью, с которой студенты перепрыгивали с предмета на предмет, двухнедельные циклы занятий на разных кафедрах так и мелькали, сменяя один другой и вызывая растерянность, почти отчаяние. Ему было мало, мало, он не успевал! Ему хотелось вобрать в себя все, но это было невозможно. Институт и не был рассчитан на это, учиться и так было трудно, иногда почти невыносимо. Еще и сейчас, на последнем, шестом курсе, он с ужасом вспоминал ночи перед экзаменом по анатомии, они ему снились, эти ночи, и, наверное, будут сниться всегда. Безумная зубрежка на латыни, мертвом, чужом языке, изматывающая, бесконечная зубрежка до шума в ушах, до головокружения, до усталой последней мысли, что этого не может быть и, наверное, он сошел с ума. И это с его-то отличной фотографической памятью. Но и такие истязания не насыщали его, он хотел других трудностей — этических, философских, нравственных — и не находил их. Ничему подобному их не учили, и никто этого как будто даже не замечал. Его товарищи сияли здоровым студенческим цинизмом, он не осуждал их, но для себя цинизма не принимал, больше того — он его ненавидел. Цинизм — это и был его главный враг, он требовал от себя высоты духа, он верил, что в медицину попал не зря, он в нее был призван, еще откуда-то издалека, с детства, с довоенной больницы, в которой, лежа на полу, играл красным аэропланом, с раненых, над кроватями которых он глотал горькие, комом становящиеся в горле слезы, с похорон Ивана Нарциссовича, над могилой которого старая измученная женщина в черном шептала: «Голубчик мой, голубчик мой кисонька…» Много еще всякого было в его жизни. Растерянность перед огромностью, непонятностью мира в день его женитьбы и страшное чувство ошибки и своего ничтожества, потом — рождение сына, потом — тяжелая болезнь: все толкало его к единственному решению. И Елисеев принял свое решение со всей серьезностью, на которую только был способен. Он лепил себя из своей профессии, лепил себя нового — сильного, выдержанного, уверенного, но главное, конечно, — знающего, профессионального, умного, наконец, черт возьми! Умного. Все, чего лишила его судьба, он должен был построить сам. И был к себе неумолим. Он тренировал себя, мышцы, руки, ноги, он занимался гребным спортом и боксом, он разрабатывал пальцы и даже лицо свое пытался изменить, пристально всматривался в зеркало, изучал свою мимику, улыбку: врач должен нравиться больному, а он был лишен обаяния. Но главное — он, конечно, учился, учился всему, за все хватался, читал, слушал в университете вечерний курс математики, мастерил модели каких-то аппаратов, рисовал пером и цветной тушью и все оставался недоволен собой. Все это были мелкие полузнания-полуумения, а ему нужно было нечто целое и всеобъемлющее — мировоззрение. Он хотел не просто лечить людей, но врачевать мир. А его никто не понимал, и ему не с кем было даже об этом поговорить. Елисеев знал, что не похож на других студентов, но и это его не останавливало, он был старше, роковой рубеж — тридцать лет — приближался неумолимо, но что с этим можно было поделать? У него была своя, особая судьба.

Только через годы, только постепенно стал он успокаиваться и привыкать к своей новой жизни, стал устанавливать контакты с товарищами, теперь уже не просто веселыми ребятами и девушками, но будущими коллегами. Да и сам он настолько изменился и вырос внутренне, что не мог уже без улыбки вспоминать свой провинциальный максимализм. Те наивные времена ушли, теперь задача стояла куда сложнее, он засомневался в главном, что выбрал с самого начала, он хотел быть детским врачом, педиатром, но теперь все чаще приходило сомнение: так ли он выбрал? Он совершил ошибку сразу же, поступив в Первый медицинский, только потом, позже, он понял это — педиатрического факультета здесь не было. Конечно, здесь была кафедра детских болезней, и кафедра отличная, возглавляемая большим ученым, академиком, и все было бы прекрасно, если бы не одно обстоятельство. Педиатрический факультет был, был в другом институте, во Втором, там детские врачи готовились специально, с первого курса, и Елисеев ничем не мог восполнить то, что терял каждый день; у него не могло быть такого образования, как у тех, кто посвятил этому все шесть лет студенческой жизни, а начинать с дефицита знаний он согласен не был.

Потом, к концу института, он уже радовался своей ошибке. Медленно и неотвратимо он втягивался в могучее и притягательное русло хирургии. Сюда его влекло все — и мужественность профессии, и героический ореол вокруг нее, и необходимость реальных физических усилий, без которых любой труд казался бы ему слишком облегченным, слишком ненастоящим. И еще многим привлекала его хирургия — возможностью все решать самому, один на один со смертельным врагом, и необходимостью принимать мгновенные решения, и действенностью помощи, которую он способен был оказать больному, тому, который решится довериться ему, и ясным знанием результата, победы или поражения, которыми завершается каждая схватка с болезнью. Теперь он уже и не понимал, как могло быть иначе, — он будет хирургом. Не зря, не зря тренировал он свое тело, зубрил анатомию, не зря рисовал, все шло в одну кучу, все было ему нужно для работы. А кроме работы больше ничего в жизни его и не интересовало. С личной жизнью он ошибся раз и навсегда, у него есть сын, вот и все, и довольно, этого с него хватит. Он больше никогда не женится. Смутно, как во сне, вспоминал он эти три года между училищем и институтом, словно между его несчастной женитьбой и последней болезнью, когда все наконец стало ему окончательно ясно, был странный провал, беспамятство, забытое кино. Разве это он служил в маленьком тихом гарнизоне в Карелии, это перед ним вытягивались молоденькие круглоголовые солдатики? Неужели и он сам стоял в строю других офицеров, говорил с ними, завязывал дружбу, а вечерами обнимал высокую глупую женщину и считал ее дом своим домом? Это не могло быть правдой. Зачем все это с ним случилось?

Только Юрка, сын, был настоящий. Елисеев хотел и ждал его появления на свет. Тогда ему еще казалось, что то беспокойство, тоска, неудовлетворенность, которые он постоянно испытывал, объяснялись тем, что у него не было настоящей семьи. Но и Юрка ничего не изменил, в сущности; Елисеев ждал и заранее любил его чисто умозрительно, и появление сына вначале ошеломило его несходством с тем, как он все это себе представлял. Юрка был такой маленький и бесконечно далекий от него, он целиком принадлежал своей матери, и он, Елисеев, был здесь совершенно ни при чем. Только потом, позже, он начал привыкать к нему, ловить в мутной синеве его блуждающих, плавающих глаз бездумное веселье, потом тень узнавания, потом отчетливую радость. Он полюбил его, но это ничего не изменило в его семейной жизни, она не стала ни осмысленнее, ни полнее; наоборот, прибавилось поводов для раздражения, для взаимного непонимания и неприятия. Эта женщина портила его сына своим сюсюканьем и птичьим щебетом, вечным тасканием на руках, беспорядочными ночными кормлениями, пустотой и неуютом тоскливой захламленной комнаты. Как он жил! Нет, этого не может быть, это не он был там, не он кричал на жену отвратительным визгливым голосом, и женщина, которая рыдала, прижимая к себе ребенка, и обещала исправиться, не могла быть его женой.

Все это был страшный сон. Он очнулся и пришел в себя только в госпитале, отчаявшийся и ослабевший. И только когда он окончательно понял, что назад возврата нет и с армией покончено навсегда, только тогда медленно и неясно стало проступать в нем незнакомое чувство свободы. Он просыпался после долгого сна, после череды непростительных ошибок, которые, казалось, завели его в ужасный тупик. И вдруг оказалось — из тупика есть выход, какой-то неясный еще забрезжил в его душе свет. А что, если все начать сначала? С самого начала? Разве это невозможно? И стоило этой мечте только возникнуть, только мелькнуть в его голове, как он сорвался с тормозов и полетел, полетел! Его захлестнула надежда. Мысли, планы, толкаясь, налезали одни на другие. Раньше, в гарнизоне, когда он помногу работал, общался с людьми, командовал солдатами, нянчил сына, мир вокруг был мертвым и застывшим, а сейчас, на унылой госпитальной койке, этот мир вдруг расцвел и закружился перед ним, сверкающий, манящий, недостижимо прекрасный. Все начать сначала! Как прекрасна была одна только эта возможность!

Когда он вышел из госпиталя, все для него было уже ясно. Он отвозит Таню домой, в Москву, поступает в институт, получает общежитие и оставляет семью. Даже в этом, самом трудном решении не было у него теперь сомнений. Он будет работать днем и ночью и все, что заработает, будет отдавать сыну, ему самому нужно совсем немного. И он никогда больше не женится, но жить с Таней больше не станет ни за что, никогда.

Однако на деле все оказалось не так-то просто. Таня вцепилась в него всеми своими слабыми силами, рыдающая, любящая, готовая на все, еще более глупая и нелепая, чем всегда, но теперь еще мощно поддержанная родителями. Что он мог сделать? Они все были правы, он взял на себя ее судьбу, увез за собой прямо со школьной скамьи, лишил образования, профессии, теперь у них ребенок. Он обязан терпеть. И он согласился.

Теперь это было уже и не так важно, он, словно впервые в жизни, начал учиться. Мысль о семье отодвинулась, ушла, пусть все будет как будет. Только летом, в каникулы, стало невмоготу. От слащавой въедливости тестя с тещей сводило скулы. И тогда он почувствовал — руки у него развязаны, так жить дальше все равно нельзя, недостойно мужчины. Он пошел в ректорат и выбил себе место в общежитии, пока временное, но какое это имело значение? Наступила свобода, полная, огромная, ошеломляющая!

Он соврал Тане, все свалив на ее родителей, но это была позволительная ложь во спасение, зачем было говорить ей, какие чувства поднимались в его душе при одном только взгляде на жену? Он понимал, что она ни в чем не виновата, но он не выносил ее. Он скрывал это только из жалости к ней. Главное — что он не бросит Юрку, и развод ему был не нужен, лишь бы только вырваться в театры, в библиотеки, на московские улицы, а осенью — на Пироговку, в институт. Больше ничего ему было не нужно.

И тут он встретил красотку Логачеву. Логачева изменилась, как-то поблекла, но лицо было такое же чистое, мягкое, со впалыми щеками и бледно-голубыми глазами, и так же кудрявились над висками выбившиеся из прически золотистые колечки. Только не было той прежней победительной яркости, и одета она была скромно, по-девчоночьи, отчего ее крупная спортивная фигура выглядела, пожалуй, чуть угловато. Словом, он решился и подошел. Нет, вовсе она ему была не нужна, даже хотелось ему думать, что вот из одной только вежливости подошел он к этой женщине. Но он себе врал, совсем не безразлична она ему была; наоборот, она жгуче его интересовала, где-то в самой глубине его души было запрятано ощущение, что именно она и воплотила в себе весь тот мир, к которому он так страстно стремился, мир свободных, мыслящих, ни от кого не зависящих людей, которым не надо делать над собой усилий, чтобы понимать самые сложные книги, серьезную музыку, современную живопись, в науку они входят как в собственный дом и говорят, как пишут. И все то, к чему он продирался с муками и терзаниями, они всасывают с молоком матери и считают своей естественной и законной собственностью. Вот почему он заглядывал ей в лицо и искал в нем перемен, он хотел понять, приблизился ли, сумеет ли быть с ней на равных? И ушел, уверенный: да, сумеет.

И осенью действительно началась новая жизнь, он сам чувствовал, как растет, распрямляется, и ночью, просыпаясь, как от толчка, лежал на спине, тихий, гордый, счастливый, и, глядя в серый потолок общежития, радовался себе, своей жизни, своему будущему. Но потом просыпаться перестал, с третьего курса он работал на «скорой», шесть дежурств в месяц, да еще грузил кислородные баллоны в хирургии, да еще занимался спортом. Теперь он спал так, что будили его всей комнатой. Но чувство счастья от этого никуда не девалось, он ложился с ним и с ним вставал, впереди был день, полный утомительного, изматывающего, почти сердитого счастья, чувства удовлетворения собой и прожитым днем. И здоровье больше не подводило его. Почему?

Только через годы снова вспомнил он про Лизу. Полностью, впрочем, он ее никогда и не забывал, держал где-то в глубине сознания эдакий эталонный образ: прекрасная самоуверенная блондинка из интеллигентной семьи, женщина для избранных. Сведения он о ней имел самые полные: они поступали от Тани.

Елисеев не умел отклониться от встреч с ней, ведь они не были разведены, и эта пустая формальность, абсолютно ничем и никак не подтвержденная, позволяла Тане с присущей ей фанатической слепотой как бы по-прежнему верить, что когда-нибудь, через годы, когда кончатся его дела, они снова соединятся, а пока она садилась перед ним, растолстевшая, с мелко завитыми волосами и торчащими красными щечками, и говорила, говорила, говорила, молола всякую чепуху. Но то, что касалось Лизы, он запоминал.

Он был теперь совсем другой человек — занятой, знающий, в сущности, почти врач. И не просто врач — хирург, хирург, за спиной которого было шесть самостоятельных операций, совсем немало для начинающего. Правда, поздно он начинал, поздно, ему шел уже тридцать третий год, но зато теперь он мог не бояться за себя, он знал и умел столько разных вещей, ему все было теперь по плечу. И эта женщина тоже. Почему бы и не съездить к ней?

Странное впечатление произвела на Елисеева эта первая настоящая встреча с Лизой. Его мужской грубоватый напор истаял сразу же на пороге тихой Лизиной квартирки. Его встретили приветливо, спокойно, только чуть-чуть растерянно. Он-то ожидал настоящего смятения, собирался воспользоваться им, сказать что-нибудь игривое, приобнять за плечи и так далее, прямо к цели. Он знал, что она одинока, никому ничем не обязана и любовник у нее был, какой-то мелкий актеришка. Конечно, такие красавчики льстят женскому самолюбию, но он эту публику встречал и знал неплохо, за внешним лоском у них скрывались самодовольство и пустота; нет, этим невеждам и пустозвонам Лиза не по зубам. Он считал, что его преимущества неоспоримы. Однако все его расчеты лопнули и развалились при первом же столкновении с действительностью.

Лиза улыбнулась ему спокойно и просто, подхватила плащ, повесила на вешалку, скупым жестом пропустила вперед, в комнату, и эта удивительная комната разом взяла его в плен странным каким-то, скромным и незнакомым очарованием. За огромным, от стены до стены, окном в мелких переплетах рам сгустился дождливый осенний вечер, а в комнате было тепло, тихо. Над бахромчатой скатертью низко спускалась старая латунная люстра с абажуром, на стенах висели во множестве картины, почти сплошь среднерусские пейзажи; на потускневшем рояле громоздились груды книг; широкая тахта с гнутыми деревянными ручками покрыта была клетчатым пледом. Все дышало покоем, достоинством, простотой.

В таких домах он еще не бывал. А Лиза, высокая и совсем не угловатая, в полосатом свитерке и простенькой юбке, уже накрывала стол ослепительно накрахмаленной скатертью, доставала синие чашки, вазочку с вареньем и уже несла кипящий чайник, а он, дурак, не догадался захватить ни конфет, ни хотя бы цветов. Явился, самонадеянный победитель! Делать было нечего, он для вида полистал книги, как бы нехотя оторвался от них, а ведь они его волновали всерьез. Он сел за стол. Чай дымился нежно и ароматно, ложечки были серебряные, с каким-то вензельком на хвостике. Лиза сидела вольготно, положив локти на стол и руками подперев голову, он-то считал, что так сидеть неприлично, а она сидела, смотрела на него с улыбкой, бледный лукавый рот открывал мелкие яркие зубы.

— Ну, — сказала она весело, — как вы живете? Рассказывайте…

За первым вечером последовал второй, третий и еще неизвестно какой, они пили чай, разговаривали, слушали музыку, но ничего не сдвигалось в их отношениях, Лиза явно не собиралась принимать его на ту роль, которую так легко получил смазливый актер.

Но если сказать честно, Елисеев уже и не знал, жалеет ли он об этом, хочет ли этого, как-то странно все запутывалось, то ли он гордился этой дружбой, то ли привык, попался на удочку. Нет, конечно, нельзя было про нее так думать, совсем она была не такая. Что-то в ней было необычное — обескураживающая доверчивость, постоянная готовность к сочувствию и пониманию, и серьезность, и уважение к тому, чего она не знала. И абсолютная искренность, которая испугала бы его, если бы не была такой девически скромной, ни на что не претендующей, не желающей проникать за пределы того круга отношений, которые они сами себе очертили.

Одним словом, никогда еще в жизни не встречал Елисеев такого товарища. Дружбой это он все-таки не мог считать, потому что была между ними известная недоговоренность, нечто запретное, тайное, нечто такое, что освещало их встречи и наполняло неясным, волнующим ожиданием, и это ожидание затягивалось, напряжение росло, а все еще ничего не происходило.

Только через много месяцев, к исходу мягкой слякотной зимы, настало у них время для первого поцелуя, но был этот поцелуй так глубоко подготовлен, так долгожданен и неотвратим, что близость последовала за ним сразу же, так естественно и просто, словно иначе не могло и быть. Лиза поразила, почти потрясла его тем, что совершенно была лишена суетности и жеманства, которые Елисеев так ненавидел в своей жене. Она принесла ему небывалый в его жизни душевный покой.

Утром, когда они вместе выходили из дома, Лиза сказала Елисееву, поправляя перед зеркалом шапочку:

— Если хочешь, ты можешь перевезти сюда свои вещи. Я открою комнату свекрови, там тебе удобнее будет заниматься.

Он задохнулся от волнения, и неожиданности, и страха, этот дом неудержимо манил его, почти так же сильно, как сама Лиза, — он хотел здесь жить, хотел…

— Лиза, я говорил тебе, я не разведен с женой и не собираюсь. — Он сам понимал, что получилось грубо, затряс головой, зажмурился. — Ну, ты же понимаешь меня, я не хочу ни в чем тебя обманывать.

— Хорошо, что ты мне сказал, — ответила она, подумав. — Но, знаешь, для меня это не имеет большого значения. Я тебя люблю, Женя.

Вот и сказано было это слово. Разве не к этому он стремился? Но цель позабылась, средства перепутались, он сам себя не узнавал. Новая жизнь давно уже началась, а он ее словно и не заметил. Лиза, самая яркая девчонка на его далекой свадьбе, самая удивительная, самая красивая и умная женщина в Москве, любила его, провинциального переростка Женю Елисеева, а он растерялся и не знал, отвечает ли на ее чувства. Он засмеялся с деланным легкомыслием:

— Тебе это кажется.

Она тоже улыбнулась:

— Да я могу и близко к тебе не подходить, не задавайся, пожалуйста. Просто хочу, чтобы ты спокойно позанимался последний год. А я буду за тобой ухаживать, мне это нетрудно.

Ах, как заманчиво было Елисееву сдаться, но он хорохорился, то приходил, то исчезал и не звонил по нескольку дней подряд; он знал, что мучает Лизу, но она терпела, не показывала вида.

И только когда решился вопрос с субординатурой, кончились экзамены и прятаться больше было некуда, только тогда он перевез к Лизе свой ободранный чемоданчик. В сущности, никаких вещей у него и не было, стопка белья, стопка тетрадей, несколько книг — вот и все.

И Лиза, краснея, сказала:

— Честное слово, Женя, тебя это ни к чему не обязывает.

Когда очень хочется кому-то что-то непременно доказать, часто бывает, что жизнь вдруг берет и все перекручивает по-своему, и все выходит как раз наоборот. Вот так и в ту июньскую ночь случилось едва ли не главное событие всей их дальнейшей жизни. Очень скоро Лиза поняла, что она беременна. Она не знала, что делать, металась, скрывала новость от Елисеева. Если бы не он, сомнений бы у нее не было никаких, она давно и страстно хотела ребенка, но как объяснить это Жене? Не воспримет ли он появление ребенка как посягательство на его свободу? Она готова была на все, готова была воспитывать ребенка одна, но совершенно не хотела терять ни самого Женю, ни его доверие. Как сказать ему? Как объяснить все так, чтобы он понял? Она боялась, но и затягивать объяснение было нельзя, иначе получилось бы, что она ставит его перед совершившимся фактом. И она пошла в лобовую атаку — позвонила ему в институт.

— Женя, ты не встретишь меня сегодня с работы? Погуляем, поговорим.

— Пожалуйста, — сказал он, запнувшись, — что-нибудь случилось?

— Да, случилось, лето на дворе, у меня большая радость.

— Извини, мне сейчас неудобно говорить, я приду к пяти к метро…

Почему он вдруг так испугался? Что случилось, что там у нее случилось? Даже сердце у него заколотилось, и противное ощущение слабости прихватило за горло. Он не готов был к потерям, он не хотел перемен, он вдруг панически испугался, что Лиза откажется от него, прогонит его от себя. Все казалось ему зловещим — тучи, клубящиеся над Таганкой, близкие грозовые раскаты, потоки людей, бегущих через площадь, словно поднявшийся ветер нес их с собой вместе с пылью, бумажным мусором и запахами близкой реки. Почему Лиза опаздывала? Почему она назначила ему свидание на улице, а не ждала его спокойно дома, да еще в такую погоду?

Она появилась, когда дождь уже начался, прозрачный, косой, весь просвеченный желтым вечерним солнцем. Тучи куда-то унеслись, освободив высокое, сияющее, чуть затянутое желтой дымкой небо, и ливень лупил непонятно откуда, вздувая сверкающие пузыри на разом наливших сизых лужах. Все бежали, махая руками; женщины торопливо отлепляли от колен намокшие юбки, одна только Лиза шла через площадь улыбаясь и никуда не спеша, словно никакого дождя не было и она не опаздывала на свидание чуть ли не на полчаса. Она подхватила его под руку.

— Пойдем туда, на набережную, увидишь, какая красота…

— Подожди, сейчас кончится дождь.

— Что нам дождь! Женя, сейчас я скажу тебе очень странную вещь, только пойдем, пойдем со мной. Знаешь, я думала, думала, но тут все равно ничего придумать нельзя. Как бы ты это ни принял, ни для тебя, ни для меня это ничего не меняет. Я решила оставить ребенка.

— Какого ребенка? — Он растерялся.

— Моего, только моего. Тебя это совершенно ни к чему не обязывает, только, может быть, лучше, чтобы ты пока не терял общежитие…

Некоторое время они оба молчали. Елисеев совсем промок, дождь лил ему за шиворот, до набережной они так и не дошли. Мимо, окатив их водой, прошуршало такси. Елисеев побежал за ним и остановил.

— Давай скорее! — крикнул он Лизе. — Незачем нам всем простужаться.

В машине они молчали, промокшие, замерзшие, но начатый разговор продолжался, шел. «Нам всем…» Кто это — «мы все»? Они старались не глядеть друг на друга. Войдет ли он в дом? Останется ли ночевать? Оба они этого еще не знали, и оба старались действовать по какому-то внутреннему, первому, не осознанному еще побуждению: им казалось, так будет лучше, вернее.

Они поднялись наверх, поставили чай, переоделись.

— Я тебе могу сказать одно, — откашлявшись, сказал наконец Елисеев, — я совсем не против ребенка, но это, кажется, все, на что я пока имею право. Ты слышишь меня?

— Слышу, — сказала Лиза и заплакала. — А мне больше ничего и не надо. Ох, Женька, какую тяжесть ты снял с моей души! Я счастлива, честное слово, счастлива!

Так начиналась их совместная, теперь уже в открытую, жизнь. Постепенно Елисеев знакомился с Лизиными родными и друзьями. Юлия Сергеевна приняла его настороженно, так, словно не желала принимать очевидное. Сергей же Степанович, наоборот, изображал рубаху-парня. Елисееву это было неприятно, он знал Федоренко по институту, не уважал его и панибратством тяготился. Но в общем все это не имело значения, старики были просто растеряны, оскорблены Лизиным падением, неофициальным браком, который шокировал их, казался необъяснимым. Их можно было понять. Но важнее всего этого оказалась для Елисеева встреча с Ириной, младшей Лизиной сестрой, отношениями с которой почему-то особенно дорожила Лиза, и не просто дорожила, а прислушивалась, волновалась, словно мнение Ирины было важнее ее собственного.

С первого взгляда Ирина удивила, даже разочаровала Елисеева, он столько о ней слышал и представлял ее себе похожей на Лизу, красивой, серьезной, взрослой, а вместо этого в комнату впорхнуло очаровательное существо, тонкое, легкое, темноглазое и смуглое, с порывистыми движениями и порывистой речью.

— Так вот ты какой! — сказала она, протягивая Елисееву тонкую сильную руку. — Все верно. А улыбка! Вета говорила, что когда ты улыбаешься, то делаешься ужасно красивым, так или не так?

— Не знаю, — сердито сказал Елисеев и выразительно посмотрел на Лизу, он не любил, чтобы его рассматривали в упор, словно вещь.

Но Ирина уже стремительно отвернулась от него, словно ей все было ясно и он надоел ей.

— Ох, Ветка, как я давно тебя не видела! У тебя лицо спокойное. Ты счастлива? Вета! Я рада за тебя, честное слово, рада. Значит, у нас скоро будет малыш?

И это она знала, и как сказала самонадеянно — «у нас!». Елисеев хотел рассердиться, но его раздражение почему-то таяло, он смотрел, как они обнимались, Лиза с Ириной, и, обнявшись, встали у окна и говорили, говорили, улыбаясь и перебивая друг друга. В сущности, она славная, эта девчонка, если только сейчас опять что-нибудь не ляпнет. И она тут же ляпнула:

— А почему ты ее Ветой не хочешь звать? Взял и перекрестил. Всю жизнь была Вета, а вдруг — здравствуйте!

— Ну, положим, жизнь только начинается…

— Нет, не только начинается… Жизнь давно уже идет… Ветка, она особенная, она не такая, как все, понимаешь? Она чистая душа. Это и не так легко, ты не думай, она ничего не требует, а требования у нее огромные — чистоту на чистоту, а это ужасно трудно. Я тебе все равно скажу, потому что тебе это надо знать, а она не расскажет. Ведь не рассказывала? Про Рому? А он был замечательный человек, мы его все любили — и папа, и мама, и Ветка. А я, наверное, больше всех. Таких больше нет и никогда не будет. Это было такое горе, Женя, что невозможно его передать. А она особенно страдала, потому что у них между собой не ладилось и она считала себя перед ним виноватой, но не была она виноватой, не была! Она и с матерью его была до последней минуты и вообще рукой на себя махнула… А ты говоришь — жизнь только начинается. Нет, это неправильно, ты себе задачу не облегчай, а то вам тяжело придется. Это удивительно, что она тебя вот взяла и полюбила, это чудо!

— Ира! — Лиза улыбалась.

Они сидели рядом, и Елисеев вдруг с удивлением увидел, как они были похожи, одинаковый был у них очерк лица, чуть длинноватый, изящный, с впалыми щеками и круглым подбородком, и тот же изгибистый нежный рот, и то же выражение ясности, и те же легкие колечки волос на висках, только краски у Ирины были гуще, решительнее, брови взлетали и выгибались, пылали глаза, и вся пластика была выразительнее, смелее, гибче. Неужели она красивее Лизы? Елисеев усмехнулся.

— Вот что, сестрицы, — сказал он, — что это вы взялись меня запугивать? Я не из пугливых, и где мой законный ужин? Даже был обещан парадный. А уже девятый час.

Лиза поднялась и, улыбаясь, скользнула в дверь, а Ирина стрельнула в Елисеева глазами и неожиданно на «вы» сказала:

— Послушайте, по-моему, это вы ее запугали! Что вы с ней сделали?

— Ничего, абсолютно ничего. — Елисеев засмеялся, довольный, а Ирина, склонив голову набок, рассматривала его.

— Слушай, а ты и правда ничего. Может, и не красавец, а что-то есть, есть. И что ты так редко улыбаешься? — Ирина медленно покачала головой. — В общем, ты мне понравился. И не сердись. Кто-то же должен был все тебе рассказать, раз ты теперь входишь в нашу семью. И совсем я не такая глупая, как может показаться с первого взгляда, просто задача у меня была такая неблагодарная, знаешь, я всю жизнь у Ветки за старшую, да и у мамы тоже. Ну что — мир?

— Мир.

Такая вот была у Лизы сестра. Там, где Лиза молчала, та дерзко летела в атаку, и с ней, наверное, не легко ладить, она требует, чтобы ты сразу выложил все карты на стол. А у него на руках были одни шестерки — Таня с Юркой, целый взвод родни и учеба.

Шла последняя зима его запоздалого студенчества. Елисееву хотелось, чтобы все это скорее кончилось, хотелось самостоятельности, свободы, хотелось оперировать самому. Получалось у него неплохо, и к нему постепенно привыкали в операционных. Какое блаженство было чувствовать себя здесь своим, утром торопиться к подъезду, кивая направо и налево, потом в туго накрахмаленной шапочке и в халате с закатанными рукавами, по последней институтской моде, сидеть в толпе врачей на утренней конференции, вместе со всеми понимать, смеяться, когда смеются все, с грохотом вставать и торопиться по знакомым лестницам и коридорам, уверенно открывать дверь своей палаты и встречать ожидающие, тревожные взгляды своих больных.

Скоро, скоро придет к нему настоящая свобода. Что бы они ни говорили ему, жизнь только начинается. Это у них была другая, чисто женская точка зрения — поминать несчастья, тереть набитые когда-то шишки, нюхать засохшие цветочки; его душа была обращена вперед. Да и не о любви шла речь, он хотел работать, хотел добиться чего-то в жизни, хотел, чтобы его уважали, и это теперь зависело только от него одного.

 

Глава 2

В первый же свободный вечер Елисеев собрался и поехал к Тане, впервые именно к Тане, а не к Юрке, он решил начинать дело о разводе, дальше откладывать его было некуда, ему хотелось оформить брак с Лизой, прежде чем родится ребенок, чтобы законно дать ему свою фамилию и свое отчество. Сцена у Тани была ужасная. Она хлопала заплаканными круглыми глазами, мелко кивала, со всем соглашалась, она слушалась Елисеева, как всегда, но чего-то самого главного никак не могла понять.

— А как же Юрик, как же мы? — все твердила она. — Мы думали, ты кончишь институт, мы так гордились, что у нас папа такой ученый…

Елисеев тер лоб, вздыхал, брал себя в руки, все начинал сначала.

— Таня, между нами давным-давно уже нет ничего общего, ты это понимаешь?

— Это-то я понимаю…

— Алименты ты будешь получать по почте, как полагается, и Юрку я не брошу, мы с ним будем видеться. Только теперь я буду забирать его к себе, он уже большой. Буду брать его из школы, а вечером привозить. Ты согласна?

— Я-то согласна, только как мы будем-то одни? А вдруг он заболеет или вопросы какие будут, как же мы без тебя-то, Женя? Мы без тебя никак…

Этому не было конца. Елисеев поднялся, он слышал, как за дверью возилась и пыхтела теща.

— Таня, мне нужно от тебя официальное согласие на развод, подпись, ты понимаешь?

Таня мелко кивала, за дверью завозились, застонали громче, и, словно услышав поддержку, она вдруг пронзительно, незнакомо закричала:

— Это все Логачева, я знаю, это она! Она тебя погубит, Женечка! От нее все несчастья!

Теперь тесть и теща, уже не скрываясь, маячили за приоткрытой дверью, он протискивался мико них, торопясь ошеломить их напором, не дать вступить в перепалку, но было поздно, они уже преградили ему путь, и все началось по новой: вопли, слезы, взаимные оскорбления… Это было ужасно, но он с самого начала был осужден через это пройти. Такая уж была цена его детским ошибкам. Слушая их крики, рев Юрки, глядя на их шумное мелькание по тесной чужой комнате, он вдруг отключился, словно это диковинные тени давно забытых времен кружились перед ним, и какофония их звуков была ему непонятна. Он с новой немыслимой силой вновь ощутил в себе Лизу, тишину ее дома, умение решить все, даже самое трудное, улыбкой, кивком, взглядом. И он тоже, он тоже не имел права уподобляться этим.

«Не уподобляться, — повторил он себе твердо, — не уподобляться». Он наклонил голову и спокойно, как нож сквозь масло, прошел через свою прошлую жизнь, плотно закрыл за собой дверь и спустился по лестнице. Никто его не остановил, никто не сумел помешать.

Елисеев давно заметил — стоит взяться за дело, и вскоре оно само начинает двигать тебя, и не только тебя, но и самое время. Словно включается какое-то невидимое сцепление — и оказывается, что именно время и совершает начатое тобой дело, совершает его, но и само же в него превращается. Оглянешься назад и видишь — они уже неотделимы друг от друга, дело и время, которое ты ему посвятил.

Дела и события в этом году были самые разные: и добрые, приятные, и неприятные. Работа шла хорошо, учеба близилась к концу, впереди оставались одни только государственные экзамены. И тем более жалко было Елисееву превращать прекрасный год в Год Развода. Дело это тянулось, мучило его. И тогда он неожиданно придумал и решил устроить себе и Лизе приключение, которое неизвестно что ему принесет и потому вдруг взволновало его необыкновенно. Он задумал целое путешествие в последние зимние каникулы — поездку в родной город, а потом в деревню к родителям, с Лизой, с будущим сыном, с почти уже заработанным дипломом. Он тысячу лет там не был, а теперь вдруг страстно захотел увидеть их с нового круга своей жизни, пожалеть, обласкать, познакомить с ними Лизу. Он долго копил в себе, обкатывал и оттачивал эту мечту, даже рылся в книгах, пока наконец нашел то, что искал.

— Вот послушай, — сказал он вечером Лизе, — что я хочу тебе прочитать. Слушаешь?

Лиза наклонила голову, смотрела на него с новой, таинственной, не к нему обращенной улыбкой. Он начал читать:

— «Принято считать, что при интенсивности и новизне содержания время бежит, другими словами — такое содержание сокращает его, тогда как однообразие и пустота отяжеляют и задерживают его ход. Но это верно далеко не всегда. Большие, очень большие массы времени способны сокращать само время и пролетать с быстротой, сводящей его на нет. Наоборот, богатое и интересное содержание может сократить час и день и ускорить их, но такое содержание придает течению времени, взятому в крупных масштабах, широту, вес и значительность, и годы, богатые событиями, проходят гораздо медленнее, чем пустые, бедные, убогие; их как бы несет ветер, и они летят».

— Что это? Ты взялся за Манна?

— Подожди, подожди, сейчас… «То, что мы определяем словами „скука“, „время тянется“, — это скорее болезненная краткость времени в результате однообразия; большие периоды времени при постоянном однообразии съеживаются до вызывающих смертный ужас малых размеров: если один день как все, то и все как один; а при полном однообразии самая долгая жизнь ощущалась бы как совсем короткая и пролетела бы незаметно». — Он остановился, блестящими глазами глядя на Лизу. — Ты понимаешь, как важно понять все это, пока не поздно!

— Все я понимаю, Женя. Только ты мне, пожалуйста, лучше скажи: какое конкретное содержание ты во всем этом видишь? Я человек практичный.

— Это ты-то? Не смеши меня, Лизок! Практичный человек — это я. Но это вовсе не значит, что я голый практик, эмпирик, вовсе нет, я люблю подо всем видеть мощный фундамент теории. Практически это значит, что мы с тобой собираемся в путешествие, а теоретически…

— Подожди! Куда же мы поедем?

— Возьмем и совершим прекрасное путешествие во времени… знаешь, как на качелях — сначала назад, выражаясь поэтически, в город моего детства, потом еще глубже — в деревню, а там, я думаю, придется вернуться к реальности. Потому что мои родители, наверное, ужасно постарели. Представляешь, я не был у них девять лет…

— Девять лет! Как это возможно, Женя?

— Как видишь, возможно. Так получилось. Сам не знаю — как. Сейчас я тебе еще один кусок прочитаю, последний. Вот, слушай. «Шесть недель — это даже меньше, чем в неделе дней; но и этот вопрос бледнел перед другим: что же такое неделя? Небольшой кругооборот от понедельника до воскресенья, и потом опять, начиная с понедельника? Достаточно было непрерывно вопрошать о ценности и значении следующей, более мелкой, единицы, чтобы понять, какой ничтожный результат дает сумма этих единиц, простое сложение, ибо и само это действие являлось вместе с тем и очень сильным сокращением, сжатием, сведением на нет складываемых величин. Вопрос еще осложнялся, если дело доходило до крайне малых величин: ведь те шестьдесят секунд, помноженные на семь, которые проходили, когда человек держал во рту градусник, чтобы продолжить кривую своей температуры, были, напротив, весьма живучи и весомы, они расширялись прямо-таки до маленькой вечности, образовывали в высшей степени прочные пласты в призрачных порханиях большого времени…» Ну как? Призрачные порхания! Разве это не то, о чем мы постоянно думаем?

— Я думала, это касается только меня, теперь, когда я в таком положении… Ты не представляешь себе, как долго все это длится! И почему именно так задумано природой? Зачем это нужно? Наверное, все это очень важно, да? Женя, а рожать страшно? Я смогу выдержать боль?

Елисеев отложил книгу и взял ее руки в свои маленькие крепкие руки. Ему всегда нравился вид здоровой и желанной беременности, — наверное, ее красоту до конца может понимать только врач. А Лиза в этой роли была особенно прекрасна. Раньше ей все-таки не хватало чего-то самого главного, какой-то женской слабости, а теперь осанка стала еще прямее, так, что повороты головы на длинной шее стали похожи на медленные качания цветка, и руки ложились вдоль туловища удивительным округлым оберегающим движением, а лицо было все такое же чистое, с нежной, словно дымящейся, кожей. Только волосы у нее вдруг развились, исчезли куда-то легкие кудряшки на висках, и пряди лежали тяжело, потемневшие, почти темно-русые. Удивительно она была сейчас хороша.

— Ну так что, — сам пугаясь своего счастья, спросил Елисеев, — везу я тебя в деревню или не везу? Как ты решаешь?

И вот настал день, когда они вышли на незнакомой станции. Все здесь переменилось. Было утро. Тускло светились слабые желтые огни. Толкались люди. Они сошли по заснеженным ступенькам на темную вокзальную площадь. Сыро было, тепло. Елисеев нервничал, оглядывался, узнавал и не узнавал. Где-то здесь должна была быть остановка автобуса. Но куда им ехать, он и сам не знал. День, который им предстояло здесь провести, вдруг показался Елисееву таким большим, с этого смутного утра до самой ночи, что он засомневался, стоит ли искать здесь ночлег или, может быть, лучше сразу узнать, нет ли вечерних автобусов в деревню. Потом первая паника прошла, они взяли такси и поехали по городу. День голубел, светлел, раздвигался. Голый парк со старыми деревьями был заснеженный, таинственный и красивый.

Вот и больница, такая маленькая, зачем-то ее побелили, раньше она была красная, кирпичная, а вон мелькнула на холме его школа, и сразу пошла новая застройка. Он чуть не пропустил овраг, тянул шею, тер мутное окошко, — нет, домика так и не увидел. Неужели снесли? А он и не почувствовал, не узнал.

Такси остановилось у гостиницы, они расплатились и вышли. Окна уже погасли. Гостиница была новая, скучная. Вета ждала Елисеева на улице, ей не стоило показываться, пока он не узнает, есть ли в гостинице отдельные номера, — ведь они не были расписаны. Она стояла на ступеньках, дышала мягким зимним воздухом, и он казался ей незнакомым и новым, как жизнь этого маленького городка. Хорошо, спокойно было на душе, и простоять так можно было бы долго-долго. Но тут вышел веселый Елисеев, сказал, что к двенадцати должно освободиться одно общежитие на пять коек, и его обещали ему оставить целиком, но только до шести утра, потому что приедет много народу на совещание механизаторов. А пока они идут завтракать в новое кафе, вон там, напротив. Он подхватил ее под руку и потащил по скользкой улице, возбужденный, счастливый. И день полетел как на белых крыльях. Они ходили, ходили, ходили. Женин домик нашелся. Он так и стоял, наполовину сползший в овраг, маленький, черный, но крыша была новая, железная, а из трубы плыл дымок. Заходить во двор Елисеев не захотел, а все топтался рядом. Тополь спилили, и он сердился, оглядывался, рассказывал Лизе, какое это было замечательное дерево. Из соседней калитки вышел пожилой мужик в валенках и шапке, курил, с любопытством поглядывая в их сторону.

— Колька! — вдруг незнакомым голосом крикнул Елисеев.

Мужик кинул папиросу, затоптал ее и сказал улыбаясь:

— Ты, что ль? Никак с армией распрощался?

— Распрощался! Давно! А помнишь, как ты меня из отпуска вез? Я тогда еще заболел. Ты все так же? Шоферишь?

— Куда ж мне? Теперь на персоналке, зампредрика вожу, неплохая работа. Старики-то живы?

— Живы. Вот к ним едем. А это моя жена, Лиза, знакомься…

— Может, в дом зайдете, выпьем по такому поводу, я сегодня сменился.

— Нет, Коля, спасибо. — Елисеев успокаивался, даже сникал, возбуждение его исчезало. — У нас, знаешь, времени в обрез, ехать надо…

— Постой, а сам-то ты как? Где сейчас?

— А я в Москве. Кончаю медицинский, хирург. Вот как повернулось. Нашего-то Ивана Нарциссовича помнишь?

— Кто ж его не помнит? А Стеша только года три как померла. Эх, времечко летит! А я дочку замуж выдал. Ну, бывай, заходи, если что.

После этой встречи Елисеев замкнулся, долго молчал. В молчании они обошли оба городских музея — историко-революционный и краеведческий. Музеи были маленькие, трогательные, живые. Особенно понравился Вете краеведческий музей, где была целая витрина черно-лаковых расписных шкатулок. Она медленно рассматривала эти маленькие чудеса — девичьи хороводы и красные конники на красных конях, жар-птицы и терема, волшебные деревья, волшебные волны, похожие на цветы, петухи в золотых узорах. Авторы были разные, но одна фамилия повторялась чаще других — Новский М. В., Новский В. П.

— Родственники, наверное, — сказала Вета, — как интересно, совсем незнакомая нам жизнь, живут где-то, передают свои чудеса из поколения в поколение.

— Кто?

— Да вот эти Новские.

— Подожди, Лиза, этого не может быть. — Елисеев засмеялся и обнял ее за плечи. — Нет, ты знаешь, кто этот Новский? Это же Васька! Я же тебе рассказывал, он с детства мечтал, нас и война там застала! Неужели Васька?

Вот кого хотелось ему увидеть, по-настоящему хотелось. Неужели он так никогда и не уезжал из деревни, жил и жил все эти долгие годы, стал настоящим художником и вот расписывает теперь «ясные коробочки»? Значит, есть в жизни возможность и такой мечты, и такого пути, почему же ему всегда казалось, что правильный путь есть только один? И он все всматривался и всматривался в себя, пока его не нашел. А вот Васька выбрал совсем другое, удивительное, ни на что не похожее — уникальное ремесло.

— Лиза, это судьба! — сказал Елисеев. — Если это только он, мы к нему обязательно едем. Сейчас пойду и все разузнаю, в музее должны знать. Да я и не сомневаюсь, это Васька…

Ночью в гостинице было жарко. Они лежали на продавленных пружинных железных кроватях, лампочка под потолком была одна, тусклая, и читать было все равно нельзя. В форточку залетал мелкий снежок и таял на лету.

— Ты не жалеешь, что поехала? Я целый день сам не свой…

— Прекрасный был день. А вот завтрашнего я боюсь. Как меня встретят твои родители, они же про меня ничего не знают.

— Ничего, узнают, — сказал Елисеев, сладко зевнул и повернулся на бок.

Деревню он вспоминал быстрее, чем город, она не изменилась за двадцать лет, а детская память цепко держала ее в себе до сих пор. Стоило только спуститься с горки — и он сразу увидел и ферму, и всю улицу, и засевший в сугробах дом. Как-то он невесело выглядел, крыша была продавлена, наличники не крашены, дорожки не чищены, а кое-как натоптаны в один валенок. Зато родители были дома, зимой податься некуда.

Они вошли в холодные сени, и знакомые запахи обрушились на Елисеева, запахи старых кадушек, прелой соломы, зимних яблок, настывшего мокрого дерева. Он судорожно глотнул и шагнул в избу.

В первое мгновение ему показалось, что это шутка. Кто-то небрежно и торопливо, так, что даже видны были промахи, положил грубый грим на знакомые родные лица. Они не могли так постареть, не могло быть у матери такое сморщенное лицо, а у отца такой шамкающий беззубый рот (почему он не лечился, не вставил зубы?). И плечи его не могли так податься, согнуться. Елисеев зажмурился и обнял мать.

Нет, неведомый режиссер не ошибся, все было верно, потому что режиссером было само время. А он даже голоса их и оканье вспоминал с трудом, а ведь голоса почти и не изменились, разве чуть охрипли, отсырели в жарко натопленной избе.

— Ну как вы, как же вы тут жили без меня?

— Женя, — шепнула ему мать, — а чё ж ты жену не кажешь, жена-то — другая?

Неужели он не написал? Да нет, писал, просто он забыл сейчас совсем про Лизу, она тихо раздевалась у порога, скинула шубку, большой белый платок, в который специально укуталась, чтобы не застыть в дороге, и ее не было слышно.

— Лиза! Ну вот это и есть мои старики. Знакомься — Анна Александровна и Иван Митрофанович. А это — Лиза.

— Ага, понятно, — сказал отец, — а что же, сын-то там останется или как?

— А что ж сын? — неожиданно вмешалась мать. — Видали мы его? Одна карточка. А эта и сама приехала, и Женьку нам привезла, верно, дочка?

Лиза кивнула. Глаза ей застилали самой ей непонятные слезы, то ли стыдно было, то ли жалко их, то ли страшно, что это вот она, Вета, стоит на незнакомом деревенском пороге и ждет чьего-то одобрения и даже прощения… Слишком неожиданными для нее были эти двое заброшенных, занесенных снегом стариков. Как же мог Елисеев девять лет о них не вспоминать? Как он мог? Все это надо было понять, пережить, и она, улыбаясь сквозь слезы, ступила в комнату, обняла мать, ткнулась в небритую щеку отца и ощутила густой и сильный запах свежевыпитого вина.

Дальше пошло уже легче. Лизу усадили на стул поближе к печке, отец торопливо достал бутылку, мать стала собирать на стол, а Женя наделял их гостинцами и рассказывал про сына. Вете нравилось, что, рассказывая, он не оглядывался на нее и про нее не помнил. Он не стыдился себя. Это было редчайшее и ценнейшее свойство его сильной и чистой души, и она бесконечно уважала его за это. А значит, нечего было ей пугаться его деревенских корней, а надо было постараться привыкнуть и понять. И она распрямила плечи, огляделась, успокоилась. Тихо было там, на улице, за человечьими голосами. Снежный белый день еще светился в трех маленьких и глубоких оконцах. Подоконники заставлены были цветами в горшках, обернутых в пожухлые газеты. Стоял столетник, и две гераньки цвели, и Вета издали словно ощутила их горький пыльный запах, знакомый, перекидывающий слабый мосток между ее жизнью и этой. У мамы тоже когда-то на окне цвела герань, давно, когда на нее еще не вышла мода. Но лучше герани были сугробы за окном, кривая черная ветла, дом напротив с желто светящимися тремя окошками, точно такой же, как и их, словно их дом смотрелся в голубое снежное зеркало.

День, начавшись, бежал и бежал. За столом говорили о разводе и женитьбе, о том, как назовут сына: Иваном, Алексеем или Сашкой, имя больно хорошее, модное, теперь все называют Сашками. Иван Митрофанович, выпив стопку, стал рассказывать, как, попав в плен, не покорился, а сколотил партизанский отряд и бил фашистских оккупантов, совершал геройские подвиги, и его должны были представить к награде, но представление где-то затерялось. Он скоро и тяжело захмелел, выкрикивал что-то бессвязное, стучал по столу кулаком, лез целоваться, но после третьего стакана затих, и мать торопливым шепотом стала жаловаться на него Елисееву, что хозяйство запущено, работник он никакой, а мог бы еще и поработать в колхозе. И пенсию каждый раз приходится отнимать силой. Да и что там за пенсия, живут в основном с огорода, а ей с каждым годом становится тяжелее. Для колхоза они чужие, и помощи им от колхоза нет. Дров и тех не допросишься. Не надо было тогда уезжать из города, может, уже получили бы квартиру с удобствами, все-таки всю жизнь вдвоем на одной фабрике, может быть, и вспомнили бы ветеранов. Елисеев слушал молча, вспоминал сползший в овраг черный домишко, срубленный тополь, соседа в валенках. Нет, не торопились им давать квартиру с удобствами, жизнь неслась вперед каким-то странным манером, так, что люди за ней вечно не поспевали. Какая-то часть несется, а вот эта деревня как стояла, так и стоит, да и его милый овраг тоже. Что же нужно, чтобы поспеть за жизнью? Наверное, какое-то начальное ускорение, сразу заданный ритм, темп, чтобы сорваться и полететь, теряя прошлое, привязанности, воспоминания. Двигаться вперед, не теряя, — нельзя. Вот и он обронил по дороге своих стариков, и теперь ничего нельзя уже ни изменить, ни поправить. Даже если бы он вдруг затеял перевезти их в Лизину московскую «студию», что бы они там делали, как бы ужились? Нет, не стоило с этим даже и начинать. Их жизнь была уже очерчена, и единственное, что он мог сделать для них, — это являться время от времени эдаким рождественским дедом да еще слать письма и переводы. Но и с переводами разгуляться ему было особенно неоткуда, шли скупые времена — ребенок, алименты, Лиза уйдет в декрет. В сущности, если посчитать на душу населения, родители имели больше, уж не у них ли просить помощи? Отчего же тогда ноет и ноет у него душа, отчего так жалко стариков? Может быть, просто оттого, что он не понимает, боится деревенской жизни? Или старость их его тревожит и пугает? Так ведь и он состарится в свой срок, и Лиза станет когда-нибудь старушкой и тоже будет вздыхать и двигаться с трудом. Далеко ли им до этого? Один миг жизни или вечность — все зависит от того, как они догадаются жить. Как жалко было ему потерянных, впустую убитых лет, и теперь права отступать назад у него уже не было. Надо принимать жизнь такой, какая она есть, примеряться к ней, вскакивать на ходу, поспевать. Бедные старики, когда-то у них не хватило на это ни смелости, ни сил.

Спал Елисеев плохо, непривычно было на чужой кровати, в одной комнате с другими людьми; отец храпел, лежа на полу, мать постелила на печке. Лиза удивлялась, как им не в тягость такие неудобства, но старики им радовались, это они понимали и чувствовали всей душой и, пошептавшись, решили, что надо задержаться здесь хотя бы дня на три, не меньше.

Они много гуляли — по деревне, по дороге до автобуса, по тропке вдоль реки, по тракторному следу до самого леса. Здесь особенно нравилось Лизе, хоть и тяжело было идти в огромных чужих валенках. Но зато такой простор, такая тишина были вокруг. Впервые видела она вот такие нетронутые зимние поля, следы зверей, отчетливые, словно в детской книжке, — строенные, отдаленные друг от друга на расстояние прыжка следы зайцев, а рядом, чуть в стороне, осторожная лисья строчечка; глубокие и тяжелые следы лося, пересекающие дорогу, и кучный затоптанный проход кабанов. Да еще было множество мелких следов — сорочьих, голубиных, мышиных узорчиков. Не верилось, что они и вправду все здесь бродили и резвились, но ведь не во сне же ей все это приснилось. Серое тихое небо висело над полями. Лес начинался молодой ольхой, растущей кустами. И так удивительно хороша она оказалась зимой, прозрачная, кружевная, вся увешанная гранатовыми сережками, которые казались на фоне снега такими яркими и густо окрашенными, что в это тоже не верилось. Как много простых вещей они, оказывается, даже и не умели воспринимать. За ольхой через дорогу начинался ельник, сначала молодой, утопающий в снегу, а дальше — огромный, черный.

— вспомнила Вета, и снова мысли и чувства затолкались, закружились, потекли, все здесь будило душу, и хотелось говорить что-то высокое, хорошее, но страшно было обесцененных лишних слов, надо было только смотреть, только слушать тишину, скрип снега под ногами, слабые лесные шорохи.

Сумерки наступали быстро. В темноте деревня казалась таинственней, больше, и тепло, которое ждало их там, представлялось поэтическим, волшебным даром. И ночью снова, как в детстве, уставив глаза в темноту, сочиняла она никому ненужные стихи про зимние деревья. Ах, дело было конечно же не в стихах, а в том, что мир вокруг нее был вечный и прекрасный, и надо было как-то соотнести себя с ним, найти в нем свое место.

В четверг они наконец начали собираться. Отец не вставал, был пьян, мать помрачнела, ходила за Елисеевым по пятам, вздыхала. О чем-то они все говорили — торопливо, урывками. Лиза не прислушивалась, не участвовала в этих разговорах, разговоры эти были не для нее. Контакт со стариками у нее не вышел, как она ни старалась. Ее демократическое воспитание все усложняло, мешая ей вступить с ними в непосредственные и искренние отношения, она считала себя обязанной к большему — к чувству уважения и равенства. И, не находя их в своей душе, страдала от какого-то нелепого комплекса вины: перед ними — за свое высокомерие, перед собой — за неискренность. На самом же деле ни того ни другого не было, была просто попытка из любви к Елисееву выжать из себя чувства, которые она на самом деле не испытывала, да и не могла испытывать. От этого Лиза уставала куда больше, чем от долгих прекрасных прогулок и жаркой ночной тесноты. Пора было ехать. Тем более что впереди предстояло еще одно приключение — поиски незнакомого художника Василия Новского, маленькая причуда расходившегося Елисеева.

Во Мстеру они приехали к полудню и сразу отправились искать фабрику. Деревня была большая, оживленная, почти городок. По улицам громыхали машины, толпился народ. На фабрику их не пускали, пришлось прямо у ворот объяснять, кто они такие, откуда и зачем приехали. Лизе это казалось смешным и нелепым, но Елисеев вдруг уперся.

— Ну как ты не понимаешь, — шептал он сердито, — ; не могу я уехать, не повидав Ваську, следующего раза ведь может и не быть. Да наверняка не будет…

Наконец они его нашли, но не на фабрике, а в училище, он там преподавал. К ним вышел высокий, плотный, носатый человек в мятом костюме, смотрел на них растерянно, неловко улыбался.

— Нет, — сказал Елисеев, — на улице я бы тебя нипочем не узнал, здорово ты вырос! Ну, узнаешь меня? Вспомни — первый день войны…

— Женька! — сказал носатый и хлопнул себя по коленям. — А ты и не изменился нисколько!

— Васька!

Они обнимались, стукали друг друга по плечам, хохотали…

— Ну, пойдемте, пойдемте на фабрику, буду вам все показывать сам. Вы ведь у нас еще не бывали?

И он повел их, любовно и неторопливо, из одного крошечного цеха в другой, все выше и выше поднимаясь к тому главному, прекрасному, чем все эти двадцать лет не переставал он дышать и восхищаться.

— Ты моего дядьку Мирона помнишь? Он у нас из старых могикан, в доме один живет, в кабинет даже на порог никого не пускает, а там у него целый музей… И портрет висит. Знаешь чей? Толстого. С дарственной надписью. Представляешь? Но только туда попасть невозможно, чудит старик. А какой художник! Я хоть тоже немалого достиг, но до него… Может, мне до него и никогда не добраться. У него глубина, чистота, мысль течет просто — совершенство! Словно никто и не придумывал, а само родилось и иначе быть не может. Это, знаешь, такой божий дар!

— Ну а свои работы ты нам покажешь?

— Конечно, покажу. Я без ложной скромности тебе скажу, у нас ведь тоже десятка не наберется самостоятельных художников, тех, кто определяет лицо Мстеры, и я среди них не последний, нет. А вот эта вся молодежь, что вы видите в зале, они только копируют наши образцы, они когда еще только до нашей работы доберутся, а многие, может, и никогда не смогут, так и останутся ремесленниками. Ты понимаешь, для творческой работы что-то такое нужно… Талант, конечно, тоже, да без таланта сюда и не примут, у нас конкурс — до двадцати человек на место, все больше наши, владимирские, которые местный фольклор понимают, да учиться — пять лет, как в высшем. А у нас и не высшее, просто училище. Мы ведь не Палех, они все в Союзе художников, а мы в местной промышленности; обидно, конечно, но не в том дело. Я о другом тебе говорю, я о настоящем творчестве. Для него одного таланта мало, для него дух важен, мысль, высота, понимание истории. А у нас, хоть и тому же Палеху в пику, традиционных сюжетов мало, мы стараемся больше свое, новое, особое создавать — мстерское. А для этого надо человеком быть, душу иметь высокую, ну как, например, Мирон. Знаешь, анекдот такой есть: дескать, какой институт надо окончить, чтобы интеллигентом стать? А ответ такой: надо, мол, кончить три института, какие, мол, — неважно, а только обязательно, чтобы один кончил твой дед, другой — отец, а уж третий — ты сам. Думаешь, какой-нибудь контрреволюционный этот анекдот? Ничего подобного. У нас уж тоже, почитай, четвертое поколение пошло, могли бы вырастить. Ан нет, не получается чего-то, считают хорошо, а мыслят робко, по готовому, все больше про хлеб насущный; вместо книг, вместо раздумий — кино да телевизор, бедная растет молодежь. Вот и выходит, что неправильный этот анекдот, тут институтами не обойдешься, тут нужно, чтобы позвало тебя!

Елисеев и Лиза слушали его, изумленные. Вон, оказывается, что творилось в маленькой заснеженной глухой деревеньке! Какие здесь бушевали страсти, мечты и амбиции, и люди жили высокими идеалами и о творчестве говорили без иронии и без цинизма. А он-то, Елисеев, уж не погордиться ли собой перед деревенским дружком детства приехал сюда? Он думал, вспомнят они свою деревянную школу, где учили их всему кое-как и без претензий, вспомнят речку свою, и рыбалку, и зимние игры, и ребят. А оказалось, этот Васька ни о чем ни думать, ни говорить не мог, кроме как о единственной в своей жизни любви, и любовь эта была — искусство. И Елисеев терялся перед ним, и даже на минуту показалось ему, что все, чего он сам достиг и к чему стремился, вовсе не так уж важно и интересно, а, наоборот, как-то приземлено, утилитарно и грубо. Он понимал, что это сомнение несерьезное, минутное, но все-таки важно было необыкновенно, что оно его коснулось. Чтобы знал он и понимал свое место в жизни. Чтобы помнил — искусство превыше! Оно — то, к чему приходят уже после, после того, когда оденут и обуют человечество, когда его вылечат и накормят, вот тогда и придет оно к высшему смыслу своего существования — к творчеству, самосовершенствованию, искусству. И он в этом ряду занимал место хоть и достойное, но скромное по сравнению с Васькой.

Правда, все это были одни теории, не подавало надежд человечество на то, чтобы такие времена наступили, но не он и не Васька были в этом виноваты. Они-то честно выполняли свой долг, делали что могли на тех местах, на которые были призваны, и в этом была их гордость и их честь: не сдаться на милость обстоятельствам, служить и быть достойными себя. «Не уподобляться!» — снова вспомнил Елисеев и вздохнул, возвращаясь назад, на землю, на фабрику, к Лизе и Ваське.

Они уезжали вечером. Толстый, неуклюжий и носатый Васька провожал их на автобусную станцию и все говорил и рассказывал, но забыл их накормить обедом и домой не пригласил, у него какие-то свои были представления о том, что интересно и что — нет, а светские манеры его и вовсе не интересовали. Потом, сияя во влажной темноте огнями, подкатил автобус, и они побежали, прощаясь на ходу, и долго махали ему в окно.

Дома, в Москве, жизнь пошла своим чередом, поездка отодвигалась все дальше и дальше, казалась огромной, долгой, прекрасной, бывшей не в этой жизни. Лиза была уже в декретном отпуске, сидела дома. Елисеев же, наоборот, дома почти не бывал, нагонял упущенное время, а вечерами приходил усталый и заторможенный, говорить с ним было трудно, он думал о чем-то своем.

Развод его с Таней хоть с волнениями, но произошел, и однажды вечером они с Лизой отправились и тихо зарегистрировали свой брак.

Весна подступала все ближе, назначенный срок приближался, и наконец на исходе марта, двадцать пятого числа, Лиза без особых мучений родила ребенка, девочку. Девочка была небольшая, всего три килограмма, но здоровенькая. Когда ее в первый раз принесли кормить, Лиза сразу, еще издали, ее узнала и необыкновенно ей обрадовалась. Она была крошечная, страшненькая, но это было почему-то совершенно неважно, она была своя. У нее были длинные белые волосики, а носика почти не было, маленький бугорок и две узкие дырочки, и по этому носику сразу Лиза поняла, что будет она необыкновенная красавица, и сразу ощутила свою миссию ее растить и оберегать. Молоко у нее было, она держала девочку у груди добросовестно и долго и, когда девочка засыпала, будила ее и заставляла еще немного пососать.

Дома все было готово к их приезду, во всем здесь чувствовалась рука Юлии Сергеевны, все блестело и шуршало, а на рояле стоял такой букет алых тюльпанов, что Лиза задохнулась и на мгновение позабыла даже о дочке. Длинные светлые, едва открытые бутоны изгибались на сильных стеблях, наклонялись, но не ложились и словно освещали всю комнату ровным красным пламенем. Девочка спала. Ее положили в новую детскую кроватку, сверкающую светлым лаком, деревянную, и она потерялась там, несоразмерно маленькая, ненастоящая, и Лизе показалось, что все это не всерьез, не навсегда и завтра жизнь начнется такая же, как прежде, и это испугало ее.

Но прежняя жизнь не вернулась. Заботы нахлынули неисчислимой лавиной, кормления, смазывания, кипячения кружились бесконечной чередой, не оставляя места ни для сна, ни для посторонних мыслей. На третий день пришла Юлия Сергеевна купать девочку. Она посмотрела на Лизу и сказала с улыбкой:

— Только не вздумай опускаться, Вета. Что-то ты неважно выглядишь.

Лиза вспыхнула, провела рукой по волосам, она и правда не могла вспомнить, причесывалась ли сегодня, на ней был халат и застиранный передник.

— Я так рада, что родилась девочка, — говорила между тем Юлия Сергеевна, разворачивая ребенка. — Я мальчишек не люблю, с ними всякие сложности, а с вами никогда особенно трудно не было…

— Разве в этом дело? А Женя, например, хотел сына.

— Ну и очень глупо, сын у него уже есть…

Лиза вздрогнула и в изумлении посмотрела на мать. Что это было — бестактность или намеренная жестокость? Неужели их начатая когда-то, забытая война продолжалась? Почему? Столько времени прошло, и отношения установились добрые, ровные. Почему же мать то и дело колола ее, не желая если уж не поддержать, то хотя бы пощадить? Что-то не так здесь было, но она опять промолчала, смешивала кипяченую воду, добиваясь нужной температуры.

Купалась девочка замечательно, не плакала, весело сучила ручками и ножками, поводила головкой, глаза ее плавали бездумно, беззубый ротик был открыт.

— Ах ты, деточка наша золотая, — щебетала Юлия Сергеевна, — какая она у нас крошечная!

— Мама, дай-ка я сама, мне ведь надо научиться.

— Ну, попробуй, попробуй! Только осторожно, смотри не утопи ее.

Девочку назвали Ольгой. Она была спокойная, улыбчивая, ночами спала. И постепенно жизнь стала налаживаться. Приходя из института, Елисеев мыл руки и сразу шел к ее кроватке, играл с ней и сюсюкал, как маленький. Глядя на него, Лиза вспоминала папу, свое далекое, такое прекрасное детство, и сердце ее сжималось от счастья. Как это случилось с ней? Откуда пришел этот покой, почему не находился он раньше? Почему не придумался этот выход, когда она мучила бедного, совершенно теперь позабытого Рому? Просто ли она была тогда слишком молода, или для того, чтобы найти и оценить счастье, надо много страдать? Она не могла ответить себе на этот вопрос; больше того, она понимала — он будет стоять перед ней вечно, как и сам образ Ромы, который сейчас вдруг неожиданно и ярко выплыл в ее душе.

 

Глава 3

Ирина кончала университет. Она специализировалась по Древнему Востоку и в Средней Азии бывала так часто и подолгу, что коричневый загар въелся в нее и не успевал отходить с осени до весны. Она сама давно к этому привыкла и к исходу полевого сезона начинала уже путать, где она дома, а где в гостях. Она привыкла к кочевому образу жизни, к палаткам, рюкзакам, консервам, дыням, привыкла к желтым глинистым раскопам в пустыне, к верблюдам, пасущимся вдали, и долгому, нудному и мечтательному сидению на солнце перед грудой неведомых черепков, пока еще всегда одинаковых, но все равно манящих и вечно обещающих неожиданности, открытия, тайны. До сих пор ей не слишком везло. Руководитель университетской экспедиции, в которой она работала уже третий год, Барашевский, был человек педантичный, археолог классического, строгого направления. Он не любил фантазий и необоснованных предположений и считал, что гораздо важнее точно классифицировать и подробно и тщательно описать находку, чем впадать из-за нее в дилетантские мечты о прошлой жизни. Этим можно заниматься на досуге в зимнее время, да и то если не найдется более полезного занятия. Раскоп он вел последовательно, настырно, не смущаясь тем, что вот уже третий год интересного материала все не было и не было. Наоборот, он считал, что неинтересный, однообразный материал — это как раз и есть самое интересное, а вот всяческие чудеса и находки — чаще всего просто фокусы недобросовестных исследователей. Нечего и объяснять, что Ирина не просто невзлюбила, а прямо-таки возненавидела Барашевского и давно уже вела с ним тайную и упорную войну. Но Барашевскому это было безразлично, эмоций он никаких не проявлял, Ирину он считал отличной студенткой и добросовестным работником, а остальное его не интересовало. Да и сама Ирина чувствовала, что время зря не пропало, у него было чему поучиться.

Вот так и шли годы, пока не встретила она одного человека, который совершенно поразил ее воображение. Он копал рядом с их экспедицией, в нескольких километрах, приезжал только по воскресеньям с группками школьников, которые ничего не знали, ничего не умели и вообще каждый раз менялись. И все-таки он искал и находил совсем иное, чем они, профессионалы, и работа его была полна какой-то неистовой, бешеной энергии. В сущности, он интересовался только искусством и все, что находил, рассматривал единственно с этой точки зрения. Звали его красиво — Глебом Владиславовичем Троицким, но человек он был странный, ни на кого не похожий и с первого взгляда звучности своего имени соответствовал мало, это уж потом Ирина поняла, с кем ее столкнула жизнь. Был он маленький, субтильный, хилый, со слабым петушиным голосом и жутким характером. Требования его к окружающим были непомерны, и ладить с людьми он совершенно не умел. Почему-то был он уверен, что работа превыше всего, и такие понятия, как выходной день или конец работы, были ему просто непонятны и неинтересны. Сам он жил в городе при краеведческом музее, спал на диване в хранилище, ходил всегда в одних и тех же линялых тренировочных штанах, кедах и ковбойке и только в присутственные учреждения надевал сверху пиджак, неожиданно обнаруживавший даже некоторое изящество покроя. Положение его в городе было какое-то неопределенное, неясное: то ли был он внештатным сотрудником музея, то ли находился в затянувшейся командировке. Так или иначе — к нему прислушивались, и директор музея, человек ленивый и в деле своем случайный, его побаивался, при появлении Троицкого он вставал, считая его большим начальством, и в то же время явно радовался, что есть кто-то, на кого можно перевалить изрядную часть своих дел. Троицкий же этого даже и не замечал, в музее чувствовал себя полным хозяином, в той части, конечно, которая его интересовала, бегал по начальству, выбивая себе средства, а по воскресеньям еще и собственноручно копал в облюбованном им районе.

Познакомившись с Троицким, Ирина ожила. Она словно впервые оглянулась вокруг и увидела республику, в которую ездила уже третий год, но которой не сумела по-настоящему заинтересоваться, потому что не вылезала из своего лагеря. А здесь было интересно, даже очень. И начинался интерес опять-таки с Троицкого. Он собрал у себя такую коллекцию народного творчества, какой она не только не видела никогда, но и заподозрить не могла в этой глуши. А между тем она существовала. Было огромное количество материала, который Троицкий собрал методом сплошного подворного обследования, и метод этот дал сногсшибательные результаты. В хранилище громоздились какие-то невиданные ковры, в которых странным образом сочетались шерсть, шелк и хлопок, вышивка, ткачество и ворсовый ковер, но одно не мешало другому, а, наоборот, развивало и дополняло; переходы были тонки, орнаменты не повторялись. Это было чудо.

— Господи, да где же вы все это раздобыли? — изумлялась Ирина.

— Ничего особенного я не раздобывал. Это еще и сейчас делают почти в каждой юрте, — ворчливо говорил Троицкий. — Но скоро перестанут, вот увидите. А мы ничего не делаем. Видим, как гибнет высочайшее народное искусство, и молчим. Вас не пугает, что культура катится вниз? Цивилизация растет, а культура народного творчества не просто падает, а вообще исчезает, сходит на нет. Вы посмотрите, что они делали! А посуду вы видели? А костюм? А головные уборы? И вдруг нахлынула желанная долгожданная цивилизация — и все стало не нужно? Этого ведь не может быть.

— Наверное, может. Сейчас действительно ничего особенного не заметно, город как город, на столицу не очень похож. И люди как люди. Азия.

— Наверно, вы правы. А мы лезем с нашими московскими мерками.

— Глеб Владиславович! Так вы тоже москвич?

— Конечно, москвич. А вы что думали? Что я так здесь и родился, в хранилище под лавкой? У меня и квартира в Москве. На Гоголевском бульваре. Жена. Но я думаю, она меня скоро бросит, дома я не бываю… Все как-то некогда. Вы же видите, что здесь делается… Ждать совершенно нельзя, все гибнет на глазах. И скажите, Ирина Алексеевна, это правда интересно, то, что я собрал? Вот вам лично как кажется? Это важно?

— По-моему, это потрясающе! Да вы же сами видите. Неужели у вас есть какие-нибудь сомнения?

— У меня — есть. Мне кажется, это вообще никому не нужно. Никто не хочет ничем помогать, никому нет до этого дела. Я бегаю как какой-то проситель. Может быть, все это действительно чепуха… и я сумасшедший? Вот вы… пойдете ко мне работать?

— Я же еще учусь.

— А вы кончайте и приезжайте. Сколько вам еще осталось — год? Год я могу еще ждать, я сам на птичьих правах. Так вы же все равно не приедете…

— Честное слово, приехала бы, но ведь я археолог. Я искусством совсем не занималась…

— А чем вы вообще занимались? Археолог! Вы вообще еще никто! Просто не хотите работать, так бы и сказали… Все бегут: реставратор ушел, два художника ушли, никому не нравится жить в пустыне.

— А может быть, вы тоже немного виноваты, характер у вас, знаете ли… Хорошо, что я не из робких, я семейную школу прошла… А то бы я и правда от вас сбежала. Мало кому нравится, когда их так честят.

— А я никому нравиться и не собираюсь. Что я, красна девица? Неужели я действительно такой страшный?

— Нет, вы не страшный. С вами ужасно интересно, но работать… даже по специальности — я бы десять раз подумала. Вам ведь надо все, с потрохами.

Так началась их дружба, странная, воинственная и захватывающе интересная.

«Вета, я встретила здесь такого человека, который перевернул мне все представление о моей работе, — писала Ирина в письме к сестре. — Он здесь делает совершеннейшие чудеса. Я по выходным езжу с ним копать…»

Но Вета, погрязшая в личной жизни, из письма ничего не поняла, глупо всполошилась, спрашивала, сколько ему лет и разведен ли он с женой. Это было непохоже на Вету и ужасно глупо. Ирина обиделась и отвечать не стала. Но осенью, когда они встретились, Ирина не удержалась и снова стала рассказывать — о коллекции, о прикладном искусстве, о предложении Троицкого приехать в республику на работу. Вета ко всему этому отнеслась холодно.

— Неужели ты не понимаешь, что он просто тебя заманивает? Ну когда ты поумнеешь, Ирка? Уехать легко. А что будет потом? Мне кажется, ты сама говоришь об этом несерьезно.

— Я вообще, Веточка, об этом не говорю, потому что меня оставят в аспирантуре. Вот так. Мне Барашевский сказал. Так что можешь не волноваться. Но вообще ты очень поглупела последнее время. Это на тебя Женька так действует? Я ведь уже взрослый человек, специалист! И довольно неплохой. И вообще я серьезная. А ты только и думаешь что о любви.

— Правда? — печально спросила Вета.

— Ну ладно-ладно, ты не расстраивайся, пройдет, наверное, в свое время. Но вообще-то просто страшно подумать, неужели я тоже такая буду…

Последний университетский год пролетел как во сне и неожиданно кончился. Ирину распределили в аспирантуру, все было решено. Наступил отпуск, и Ирина оказалась на недавно построенной маленькой федоренковской дачке, чтобы на первых порах помочь Вете хлопотать вокруг ее сокровища. Опять получалось так, что им обеим некуда было деваться: Вета привязана была к ребенку, а у нее, Ирины, что-то ни к чему не лежала душа, она сама не решалась себе признаться, что скучает без Средней Азии, без своей экспедиции, без товарищей, без пустыни. Совсем не нужен был ей этот отпуск.

Вечерами, уложив Оленьку, они садились вдвоем на крылечке и разговаривали о всяких пустяках. Мама с Сергеем Степановичем были в санатории, Женя работал и приезжал нерегулярно, поэтому Вета постоянно была в ожидании, прислушивалась, то и дело взглядывала в сторону калитки, она была усталая, счастливая, чужая. Ирина смотрела на нее и почему-то испытывала к ней жалость, хотя все у Ветки наладилось и наконец-то было хорошо. Почему же она ее жалела? Женя Ирине, в общем-то, нравился, был он человек хотя и хмурый, но серьезный, цельный, Ветку он любил, ребенку был рад, работал со страстью и увлечением. Казалось бы, чего еще надо? Но ей, Ирине, все это казалось невыносимо скучным — дача, домашние хлопоты, серьезный муж. Ей не хватало простора, самостоятельности, свободы, южного зноя. Неужели совсем она одичала? Ведь любила же она раньше все это — бледное подмосковное небо, березы на травянистых косогорах, шум вечерних электричек, обрывки музыки, освещенные террасы. Что с ней стало? Это она, а не Вета, оторвалась и улетела от прежней своей жизни, разлюбила ее. Может ли это быть? Она обернулась к сестре:

— Знаешь, Ветка, как только вернется мама, я уеду. Все равно всем вместе нам здесь не ужиться. Да и тесно будет.

— Поедешь к нему?

— Никуда я не поеду. Зазря убила год. Только ты, кажется, так ничего и не поняла. Надо говорить не «к нему», а «туда». У меня работа там, любимая работа, понимаешь? Мне там интересно.

— Это правда? Ты в него совсем не влюблена, в этого твоего князя Трубецкого?

— Он Троицкий, а не Трубецкой. И да, я в него влюблена, как всегда влюбляюсь во всех талантливых людей. Но это не имеет никакого отношения к моей так называемой личной жизни. У меня никакой личной жизни и нет, и бог с ней, и я о ней не скучаю…

— Не знаю, хорошо ли это… Тебе уже двадцать третий год.

— Ты стала совсем как мама, Ветка! Ну что же делать, если я не встретила ни своего Рому, ни своего Женю? Сесть и рыдать? Или выскочить за первого встречного? Не бойся, когда он появится, я его не пропущу. Я женщина деловая.

— Никакая ты не деловая, Ирка, ты спасаешься бегством. Думаешь, это выход? Нельзя же вечно мотаться, когда-то надо остановиться и начать жить… Ой! Кажется, Оленька заплакала, подожди, я сейчас…

— Я и так живу, разве я не живу? — обиженно спросила Ирина ей вдогонку.

Лето было пустое и бесконечное. Ирина не могла дождаться, когда наконец начнутся аспирантские занятия, ей дадут уже ясно очерченную тему и можно будет засесть за работу.

Зимой в Москву неожиданно примчался Троицкий.

— Ну как, надумали? — первым делом спросил он.

— Глеб Владиславович! Я же говорила вам, у меня аспирантура, дел по горло, на три года я выбыла из строя.

— И очень хорошо, и замечательно, получите такую же никому ненужную бумажку, как валяется где-то у меня. Даже не знаю где. Потому что она мне не нужна, с нее никакого нет толку. А могли бы эти три года заниматься настоящим делом. Ну, что я могу сказать, вы — как все.

— А вы думали, что я какая-нибудь особенная?

— Да ничего я не думал. Просто у вас есть какой-то нюх, чутье, что ли, а без этого в нашей работе тоже нельзя.

— Вы про меня прямо как про какую-то ищейку или охотничьего пса…

— Ах, извините меня, ради бога, Ирина Алексеевна. Я действительно стал ужасный человек. Даже домой показываться не стал. Вот живу у друзей.

Комната, в которой он принимал Ирину, и правда была какая-то странная, захламленная и пустынная одновременно, она находилась в огромной мрачной коммунальной квартире, и по всему видно было, что в ней давно никто не жил.

Троицкий вскочил со стула и забегал по комнате.

— Вы знаете, Ирина Алексеевна, а я сюда приехал с выставкой. Конечно, ничего уж такого особенного, но показать можно. Три каракалпакских художника, резьба по дереву.

— Неужели установлено авторство? И в хорошем состоянии?

— Да нет, вы ничего не поняли. Это к археологии не имеет никакого отношения, это современные молодые художники, самодеятельные, одна из них — девица, вот вроде вас…

— Современная? Так вы еще и за это взялись?

— Взялся! — Он остановился перед ней, тоненький как былинка, узкие плечики, руки в карманах, рано залысевший лоб покрыт был желтым загаром, коричневые умные глаза смотрели сердито. — Да, я взялся. И, если хотите знать, это еще не все. Вы же интеллигентный человек, должны понимать! Жизнь нельзя поделить на профессии, специализации. Вот вы, например. Вы ведь только утешаете себя, что вы археолог. А на самом деле — просто бежите от сложностей. А потом выскочите замуж и ни от чего не убежите, будете и стирать, и готовить, и что еще там… бегать по магазинам — ради этого вашего драгоценного мужа, и все это будет — ваша специальность, а в творческой жизни вы хотите на все закрыть глаза? Вот это — мое, а это — не мое. Но ведь это же чушь! Как можно интересоваться древним искусством и не замечать современного? Да я рад без памяти, что я их раскопал. Сидели тихо по домам, ковырялись для себя, один — бухгалтер, другой — черт знает что, а мы-то с вами думали, что народное искусство погибло! Вымерло, как какой-нибудь никому не нужный мастодонт… или как их там зовут, я не знаю…

— А вы уверены, что это именно народное искусство, а не дилетантство?

— Как вам сказать, не знаю: наверное, это и то и другое вместе. Но меня это совсем не пугает. Народное искусство — всегда дилетантство, пока не становится ремеслом, но учтите, что ремесло — это тоже не ругательство, потому что достигает оно порою таких вершин, какие и не снились современному производству. Автомат ведь только копирует высокого ремесленника и никогда не достигает его высот. Он превосходит его только в тиражировании и тем обесценивает. Недаром ручной труд всегда ценится выше. Словом, все это достаточно сложно. Дилетантизм — понятие условное, все зависит от таланта. Меня гораздо больше интересует самобытность и талант, чем школа. Все может прийти изнутри, само, если есть личность. А впрочем… Да не об этом я с вами хотел говорить. Я ведь начал теперь собирать изобразительное искусство среднеазиатских художников, и, конечно, не только каракалпакских.

— Значит, вы собираете всё?

— Да, всё! У древних каракалпаков живописи как раз вообще не было. А теперь есть, слабая еще, но есть! И она развивается под влиянием соседних народов, а на тех влияло другое искусство — русское, персидское, японское, черт его знает еще какое. И очень хорошо, пускай влияет! Мы не собачники, чтобы выводить чистопородных псов, искусству полезны влияния, они его движут! Ах, Ирина Алексеевна, я знаю, что я сумасшедший, но что мне делать, если все это лежит брошенное, никем не открытое и не замеченное. Мы по колено завалены сокровищами, ну не топить же ими печку, как кизяками…

— С вами умереть можно, Глеб Владиславович! А вы еще меня хотели сманить неизвестно куда. Хорошо, что я не послушалась…

— Вот в этом как раз ничего хорошего нет. Вы же умный человек, и я на вас так рассчитывал! Ну вам же все равно придется приехать, посмотреть, что я там собрал. Вы не представляете себе, как это интересно.

— Ах, господи, ну конечно я приеду, я еще тысячу раз там буду, на раскопки буду приезжать и вообще… не могу я уже как-то без нашей пустыни. Представляете себе — скучаю.

— Да я и сам мучаюсь, там скучаю по Москве, здесь — по Нукусу, чепуха какая-то. Я думаю, на это просто не надо обращать внимания, где мы живем, — это, в сущности, абстрактный вопрос, особенно теперь, когда есть авиация. Или, если хотите, это вопрос, касающийся паспортной дисциплины. Но для нас, для нашей души, он не имеет никакого конкретного смысла, мы живем там, где мы живем, где мы работаем, где нам интересно. Земля ведь одна! Почему бы нам и не любить ее — всю…

— Да вы просто какой-то космополит, Глеб Владиславович!

— Какой я космополит! Бросьте! Я самый что ни на есть советский человек. Даже, если хотите знать, старой закалки; вот вам космополит — это смешно, а мне, знаете ли, страшно! Это в наше время была целая катастрофа. Но ко мне это никакого отношения не имеет. Просто я люблю Среднюю Азию. Я же все-таки живописец, а для художника Средняя Азия — это Мекка. Где еще есть такое солнце, такие краски? Да нигде, даже и не ищите…

— Так, значит, вы еще и художник? И у вас, конечно, есть картины, а вы мне их даже не удосужились показать?

— Разве я вам не показывал? Наверное, просто случая не было. Да я и не писал давно, все некогда из-за этой чертовой суеты.

На выставку Ирина ходила четыре раза. И не только потому, что выставка ей понравилась, и не для того, чтобы перетаскать туда всех своих знакомых. Нет, просто она чувствовала, что все это имеет к ней самое близкое и тесное касательство, она тоже давно уже полюбила Каракалпакию, это было ее — часть ее жизни, мыслей, трудов. Она ходила между странных экзотических темных фигур, касалась пальцами дерева, рассматривала орнаменты, прихотливо переменчивые, то переходящие почти в человеческие маски и фигуры животных, то упрощающиеся до креста и круга. Они были полны сложностей, подобий, намеков и в то же время традиционны и наивны. Они были лукавы. И увенчанные орнаментами фигуры от этого приобретали глубину и многозначность. Интересно здесь было, и Ирина удивлялась, как это вся Москва не рвется сюда, не сносит двери, не выстраивается в очередь. Нет, в сущности, все она прекрасно понимала, она знала, что выставка эта была вполне рядовая, маленькая и, наверное, вовсе не всем интересная. Это для нее она означала нечто большее, потому что… Почему? Надо было ехать туда, ехать и разбираться на месте. Но до этого было еще далеко.

А весной Ирина влипла совсем уж в дурацкую историю. Однажды к ней явилась Вета и с места в карьер попросила, не могла ли бы она пока пожить у них, с конца марта Вете надо выходить на работу, а оставить Оленьку не с кем. Жалко ее так рано отдавать в ясли, да и места все равно нет, а у нее, Ирины, работа книжная, сидячая. Оленька девочка спокойная, здоровенькая и мешать ей совсем не будет.

— Ничего себе предложение — без пяти минут кандидата наук усадить в няньки!

И Ирина неожиданно для самой себя согласилась, просто не сумела отказать Вете, совершенно свихнувшейся на своем ребенке. Действительно, не только по закону, но и по делу надо было ей выбираться из дому.

И началась жизнь незнакомая и странная. Ирина приезжала к восьми, было уже светло, открывала форточку, включала радио, пила чай. Оленька, уже накормленная завтраком, сидела в манеже и перебирала игрушки. Она вскидывала плешивенькую головенку, показывала в улыбке все свои маленькие зубки и говорила — «тятя», что означало «тетя». Тетя — это было она, Ирина. Она раскладывала на большом столе свои бумаги, за огромным белым окном светился тихий весенний день. И так легко ей думалось! Хорошо было в тишине пустой чужой квартиры. И невольно, и непонятно для себя то и дело поворачивалась она к Оленьке, улыбалась ей, шевелила издали пальцами, а потом не выдерживала, подходила, поднимала девочку из манежа, сажала к себе на колени. И почему-то так приятно ей было — до щекотания в носу, до глупых слез от прикосновений шелковистой детской кожицы, легких как пух волосиков, от цепкой хватки тоненьких хрупких пальчиков. Ирина потихоньку влюблялась в свою племянницу.

«А как же я? — думала она. — Будет ли когда-нибудь такое у меня?» И тут же отмахивалась от этих мыслей, страшно становилось, тревожно, обидно.

Иногда случались у них и мелкие неприятности: пролитые горшки, капризы, ушибы и царапины, но в общем время бежало ясное, умиротворенное, и даже работа потихоньку двигалась. Все чаще в белом сумрачном небе вскрывались голубые полыньи, и солнце, выглядывая из них, захлестывало комнату, весна накатывала не по календарю, а всерьез. Настроение у Ирины прыгало, менялось, и вдруг ей страстно захотелось на улицу, на волю. Гулять, гулять!

Она подхватила Оленьку, одела, выкатила коляску. Хватит сидеть дома! Ах как хорошо было вышагивать по улице, заглядывая в весенние незнакомые лица! Ирина почувствовала — скоро конец ее великому сидению, как ни привязалась она к этому курносому пухлощекому существу с ее улыбками и ямочками на щеках, с ее воркованием и вертлявыми ручками, вцепившимися в затертые края коляски, этому скоро-скоро придет конец. Больше она не сможет, не сможет, ей пора. Пора за настоящую работу, в библиотеки, в университет, к людям. Она сделала все, что смогла, и пусть Ветка не сердится. Надо наконец встряхнуться и ей, ведь она все-таки не Ветка, а молодая и совершенно свободная женщина.

— Я ведь тебе всего только тетя, правда? — сказала она Оленьке. — Тетя, а не мама. А это большая разница.

Оленька улыбалась и старалась встать в коляске.

Пора было все это кончать и браться за работу, драгоценное время шло, битые черепки, спокойно пролежавшие в земле многие сотни лет, теперь почему-то больше не хотели ждать, они взывали к ней, беспокоили, торопили.

* * *

К концу лета стало ясно, что материала ей все-таки не хватает, надо снова ехать на раскопки, скорее, пока не закончен сезон. И это неожиданно обрадовало и успокоило Ирину. Московская свобода ее утомила, хотелось снова окунуться в привычную, размеренную, тихую жизнь экспедиции. Там тоже была свобода, но она выражалась иначе: простором, протяженностью времени, неторопливостью мыслей. Да, в конце концов, ей просто хотелось туда, хотелось, и все.

Но выехать удалось только в сентябре, оформить поездку было трудно, не было денег, и Барашевский был в экспедиции, там.

Только спустившись по трапу и выйдя ночью на пустой нукусский аэродром, накрытый огромным темным звездным небом, вздохнула она с облегчением. Какой здесь был воздух! Сухой, острый, свежий. Она оглянулась вокруг, плоский город в стороне едва подсвечен слабым заревом. Тишина, покой. Наконец-то она на месте. Ирина закинула рюкзак на плечо и вслед за другими пассажирами вышла на площадь. Пусто было, только двое юношей возились со стареньким «Москвичом».

— Вы в город? — спросила их Ирина. — Не захватите меня?

— Пожалуйста, — смуглое лицо белозубо улыбнулось ей в темноте, — садитесь, пожалуйста, мы сейчас.

На следующий день она добралась до лагеря.

— Действительно, не густо, — сказал Барашевский, полистав ее материалы. — Что же мы с вами будем делать? Боюсь, я тоже ничем не смогу вам помочь.

Он вышел из палатки, распрямился, стоял, отвернувшись от нее, сцепив за спиной руки, смотрел вдаль. Удивительное здесь у них было место. Огромный, далекий горизонт был виден во все стороны, смыкаясь в гигантский круг и вызывая пугающее ощущение: ты, ты один и есть человек на земле. Только с запада чистота линии была нарушена легкими всхолмлениями, голубыми и розовыми, которые нежно светились вдали, словно мираж, колыхались и дрожали в горячих струениях воздуха, словно реяли над горизонтом. Под ногами на пологом склоне холма лежал их раскоп, ослепительно желтый, расчерченный яркими черными тенями, а дальше в зеленом каменистом ложе тек ручей, и путь его прослеживался далеко-далеко зелено-бурыми пятнышками кустарника и ослепительно голубыми взблесками многочисленных соленых озерышек, которые он питал. А с другой стороны, за оплывшими стенами развалившейся глиняной крепости, над всем огромным простором, бушевало солнце, и небо было раскаленно-синим, так что глаза не выдерживали, слепли, и черные, красные, золотые пятна долго еще потом застилали зрение. Хорошо здесь было. Барашевский наконец обернулся:

— Знаете что? Думаю, стоит вам все-таки съездить к Синицыну. У него два раскопа — в Муйнакском районе и возле Усть-Урта. В сущности, у него комплексная экспедиция, там есть палеонтологи, историки, даже один зоолог. Они работают от Ленинградского университета и от Узбекской Академии наук. Лично я Синицына не люблю; по-моему, в нем есть что-то авантюрное. Или это от молодости? Но человек он талантливый и ученый настоящий, этого у него не отнимешь. Поезжайте посмотрите, может быть, что-нибудь для вас и прояснится. Я напишу ему записку, а остальное зависит уже от вас. Попробуйте… Да, жаль, — добавил он печально, — но в конце концов истина важнее. Может быть, я действительно устарел?

Вот это счастье подвалило Ирине, целое путешествие по республике!

В Муйнак она вылетела днем на маленьком самолетике санитарной авиации. Едва они поднялись в воздух и полетели низко над землей, Ирина почувствовала, что полет будет не из легких. Их болтало. Внизу по зеленым и желтым, четко расчерченным квадратикам полей, подпрыгивая, ползла их крестообразная тень. Самолет накренялся, проваливался и снова выплывал, было душно. Ирина решила не смотреть в окно. В приоткрытой двери кабины, которая моталась со скрипом, то открываясь, то закрываясь, виден был молоденький пилотик, который сидел, держа руль коленями, и сосредоточенно размечал что-то в толстой пачке ведомостей. Похоже было, что этого занятия хватит ему на всю дорогу. Ирина судорожно глотала, желудок подступал к самому горлу, еще, чего доброго, она осрамится. Она осторожно, искоса оглядела своих попутчиков. Женщина с сумками в ярком цветастом платке что-то равнодушно жевала, глядя в окно; дальше спал старик, открыв рот и выставив вверх жидкую бороденку так, что видна была коричневая жилистая шея. Пожилая докторша, которую Ирина узнала по чемоданчику переносного кардиографа, сидела, уткнувшись носом в какую-то книжку. А сзади нее вдоль стены тихо разговаривали трое смуглых парней, один из которых особенно выделялся и сразу привлек внимание Ирины. Он был необыкновенно красив, высокий, гибкий, с крутыми нежными скулами, тонкими ноздрями и идеально очерченным ртом. И взгляд его был хорош, он скользнул, вернулся и встретился с ее глазами.

— Что, тяжело? — спросил он по-русски и совершенно без акцента. — Это потому, что мы поздно летим, до одиннадцати еще ничего, а днем пустыня прогревается и начинается эта болтанка. Видите, мы уже над Аралом, здесь тяжелее всего, но зато посмотрите — какой красавец!

Ирина выглянула в окно. Море лежало на желтом песке, как весенняя лужица, и было видно все целиком, с песчаными языками и косами, только вдали горизонт плавился в слепящем сиянии. Оно и правда было прекрасно.

— Значит, теперь скоро?

— Да. Вон, видите, там, впереди, поселочек. Это и есть Муйнак. Сейчас пойдем на посадку, потерпите еще немного.

Парень в пилотской кабине, суетливо сунув ведомости под мышку, тянул на себя руль. Ирина почувствовала, что пропадает, и сжалась в комок, закрыв глаза. «Сейчас, сейчас будет легче», — уговаривала она себя. Но легче не стало. Самолет, едва чиркнув по земле, снова взмывал вверх. Ирина открыла глаза, все сидели, вцепившись в ручки кресел, желтые, как пергамент. Неужели и она выглядит так же?

В водительской кабине произошло какое-то движение, юнец с ведомостями встал, и на его место протиснулся человек поплотнее, постарше.

— Промахнулся наш стажер, — улыбаясь, сказал ей красивый парень, — досталось нам. Ну, ничего, Дамир сейчас посадит.

И снова они пошли в пике, с ужасом ожидала Ирина нового приступа, но опытный пилот повел машину мягко и плавно, тяжесть в затылке уменьшалась, и комок в горле начал медленно таять. Мгновение — и вот уже самолетик запрыгал по бетонной полосе, они приземлились.

— Ну пот и все, — сказал приглянувшийся ей попутчик, — а дальше вам куда?

— Сама не знаю. Я ищу одну экспедицию, может быть, вы слышали? Там ведутся раскопки…

— Неужели к Синицыну? Вот это здорово! Я ведь тоже с ним работаю, только в другой группе. А сейчас еду к нему. За мной и машину должны прислать…

Так Ирина встретилась с Камалом. Правда, потом он утверждал, что знал ее гораздо раньше, еще давно, что видел ее в музее у Троицкого и сразу влюбился, но Ирина в это не верила, у нее у самой была недурная память на лица, и не заметить Камала она не могла, это казалось ей просто смешным — пройти мимо него и не заметить.

Роман их начался стремительно и неотвратимо, он нахлынул на Ирину счастливым душевным валом, захлестнул, накрыл. Она потеряла голову. Она ловила себя на том, что постоянно ищет его глазами, что постоянно всем своим существом повернута в ту сторону, где маячит или только должна показаться его высокая гибкая фигура. И самое сладостное в этой забытой игре было то, что она то и дело ощущала ответные волны, которые все чаще достигали ее, обдавали горячим, радостным жаром. Прикосновение его руки было для нее ощущением невыносимым, почти запредельным, она постоянно должна была держать себя в руках, чтобы не сказать при всех какую-нибудь глупость или пошлость или, чего доброго, не грохнуться в обморок. Но шила в мешке утаить было нельзя, над ними добродушно подшучивала вся экспедиция, и Ирина с ужасом понимала: ее репутация как ученого безнадежно испорчена.

По ночам она не спала, ворочалась на кошме, потом тихонько выходила из юрты. Ночи были уже холодные, с резким острым воздухом; аральские пески, голые и бескрайние, призрачно голубели под луной; огромная, как океан, тишина сводила с ума. Ирина стояла без мыслей, не смея двинуться, обхватив себя руками за плечи, пока холод не прохватывал ее всю, до костей, и тогда она тихонько возвращалась назад.

Объяснение произошло через неделю, перед отъездом Камала.

— Ты приедешь? — спросил он, сжимая руки Ирины в своих горячих тонких руках.

Ирина кивнула:

— Да. Только дай мне разобраться в делах, хотя бы прочитать отчеты, я ведь до сих пор ничего не успела.

Она пыталась работать и не могла. Ничего до нее не доходило, словно она была отгорожена от мира непроницаемой стеной. Синицын, закрученный хмурый человек в выгоревшей тюбетейке, поглядывал на нее иронически.

— Уезжали бы вы, Ирина Алексеевна, — сказал он ей однажды, — ну если уж вам так необходимо, берите отчеты с собой, Камал их мне потом переправит. Что же делать, бывают в жизни такие моменты… Даже я это понимаю, представьте. Ничего особенного. Мы еще с вами поработаем…

И Ирина умчалась на Усть-Урт.

Все было решено. Она не думала сейчас о будущем, не думала о том, во что конкретно выльется эта грянувшая над ними любовь, она чувствовала и понимала только одно: они с Камалом, этим сокровищем, этим чудом природы, должны быть вместе. И это был единственный путь к последующей трезвости, к раздумьям, рассуждениям, к нормальной жизни.

Осень была холодная, ранняя, народ разъезжался, работы в экспедиции сворачивались, но Ирине все это было безразлично, она была заворожена своей любовью. Сонные дни были одним сплошным страстным ожиданием ночей, когда становилось возможным все: полет, парение над пустыней, жаркие сбивчивые разговоры, мечты и безумные прожекты, когда она могла смеяться, плакать и щебетать, как птица, тело ее было лишено веса и материальности. Она была свободна, свободна! Но всюду, куда бы она ни оборачивалась, куда бы ни стремилась, — всюду был Камал, и это было прекрасно, потому что в нем-то как раз и крылась волшебная разгадка нахлынувшей на нее свободы, он был ее воздухом, ее жаром, ее восходящей силой, и каждое прикосновение к его сухой коже, похожей на ощупь на кожицу лука и горько пахнувшей осенью и пустыней, каждое такое прикосновение пробуждало в ней ответные силы, и силы эти были доселе ей незнакомы и безграничны.

Едва опомнившись через месяц, Ирина написала домой письмо, что она выходит замуж.

 

Глава 4

Прошло уже больше года, как Лиза вышла на работу, а дела ее налаживались медленно, старую тему наконец закрыли, как объяснила Света, — списали на покойного Валентина Федоровича, а новую за ней не сочли нужным закрепить, так она и делала — что прикажут. Ей не нравилось бессмысленное и суетливое течение ее рабочего дня, когда ничего от нее не зависело, ничего не требовалось, никто не спрашивал ее мнения, и оказывалась она тише и послушнее Светы, которая хоть и была лаборанткой, но зато кончала университет, знания у нее были свеженькие, и то и дело то один, то другой заворачивал к ней спросить, как идет эта реакция или может так быть, чтобы процесс пошел не туда, какой-то странный вышел опыт, а искать справочники и учебники неохота. И Светка бойко отвечала, нисколько не смущалась. А вот к ней, Лизе, никто не обращался, никто у нее ни о чем не спрашивал, только просили: возьми эти материалы, составь бумагу; или: возьми мне в буфете полкило сосисок. Так не могло, не должно было продолжаться дальше, надо было за что-то браться, но только вот за что? С вечера Лиза много думала об этом, разбирала разные варианты, принимала решения, а утром оказывалось, что ровно ничего не изменилось, и варианты ее никуда не годятся, и решение было принято несерьезное, и вообще все это выгодно было коллективу, потому что если не на нее, то на кого-то другого надо было спихнуть всю кучу мелких, неблагодарных и скучных дел, от которых даже Света ловко умела отвертеться, а она, Лиза, не сумела, по собственному желанию забралась в них по уши. Надо было идти к заведующей лабораторией и о чем-то просить. Теперь эту должность занимала сдавшаяся после длительной осады Марина Викторовна, женщина знающая и ироническая, перед которой особенно не хотелось предстать Лизе в невыгодном свете. В качестве заведующей Марина Викторовна повела себя своеобразно, от кабинета отказалась, сразу пустив изолированную келейку Валентина Федоровича под окрасочную камеру, которая давно и мучительно нужна была лаборатории, сама же осталась за старым своим столом в общей комнате и вообще делала вид, что ничего не произошло, никакое она не начальство и все это шуточки. Но дела заворачивала она круто, по-своему, ни с кем не советуясь, и, посмеиваясь, поглядывала из своего угла, ожидала реакции. А реакции никакой не было. Умные, тертые во всяких водах, пройдошистые женщины тоже затаились, ждали, насколько все всерьез, устойчивы ли перемены и стоит ли перестраиваться, а пока тоже делали вид, что ничего не переменилось. Лизу-то все это мало касалось, но момент для разговора был неприятный, и соблазн отложить решение был слишком силен. Так все и шло, пока Марина Викторовна однажды сама не остановила ее, прихватив за рукав:

— Ну так что, Лиза, будем работать или дурака валять?

Лиза вспыхнула, но тут же сдержала себя.

— Работать, Марина Викторовна. Я давно хотела поговорить с вами.

— Вот бы и поговорили…

— Как-то неудобно было начать…

— Бездельничать неудобно, а работать всегда удобно. Вы какую хотите тему, трудную или диссертабельную?

И снова Лизе пришлось собраться, прежде чем ответить, — не хотелось ей опять совершить ошибку и выглядеть глупо перед этой уверенной в себе, насмешливой женщиной.

— Мне не кажется правильной такая постановка вопроса, — как могла спокойнее сказала она, — да, мне хотелось бы взять именно диссертационную тему, но при том условии, конечно, чтобы она была полезной, интересной всем, чтобы ее потом можно было внедрить в производство…

— Мало ли кто чего хочет! — вздохнула Марина Викторовна. — Такие темы на дороге не валяются. А я думала, вы скажете, что вас это не интересует…

— Наоборот — интересует.

— Вы что, всегда говорите правду или у вас это случайно вышло?

— Да нет, стараюсь всегда — правду.

— Жаль, что я этого раньше не знала.

— Почему?

— Ну, может быть, что-то у вас сразу по-другому бы пошло. Мне кажется, знаете, в чем ваша беда, Лиза? Слишком хорошо вам живется, вот что. Какая-то вы не такая, как все. У нас все больше неудачницы подобрались — старые девы, брошенные жены, даже одна есть несостоявшаяся певица, у нее, знаете, характер застенчивый, в училище пела, а на сцене не могла, голос со страху пропадал, вот и переквалифицировалась. И знаете, что самое интересное? Никакой застенчивости не осталось, как рукой сняло, ездит в командировки, горло дерет, как все, хороший работник. Неужели не знаете, о ком я говорю? Странно, очень странно. Вот я и говорю, горя вы не знали, а счастливая женщина работе отдаваться не может, слишком мало места в ее жизни занимает работа, разве что только честолюбие какое-нибудь неуемное, но вы, по-моему, не из этих!

— А вы? — спросила Лиза. — Вы почему работаете? У вас же все хорошо: муж — доктор наук, сын, трехкомнатная квартира… Правильно я осведомлена?

— Ох, Лиза! С ума с вами можно сойти! Ну что вам сказать? Я и правда работу свою люблю, а спросите, за что, — сама не знаю. Ну что хорошего — с утра до вечера крутишься как проклятая, мысли мужские, и ведешь себя как мужик. Я вот специально волосы не стригу, утром как косу начну заплетать, так и вспомню, что все-таки я женщина, и так, знаете, даже приятно станет. Кстати, муж у меня инвалид, на двух костылях ходит, неужели не знали? Или прикидываетесь? Только зачем вам это надо, не пойму…

— Извините меня, я не знала. Только, мне кажется, все это совершенно не имеет отношения к делу. Просто вы, наверное, правильно выбрали профессию. Вот вы говорите, что все вы здесь невезучие, а по-моему, наоборот, вы все попали в точку, а я одна ошиблась, поэтому я вам и кажусь чужой, вот и вся разгадка. И семейные дела здесь совсем ни при чем, я и правда мало что знаю. Я не любопытная.

— Очень, знаете ли, редкая черта. Может быть, вы просто равнодушная?

— Надеюсь, я просто ненавязчивая, а впрочем, может быть… я не знаю.

— Интересный у нас с вами получился разговор. Скажите, если вы не любите свою работу, зачем тогда попросили тему? Хотите обзавестись степенью, чтобы с паршивой овцы хоть шерсти клок?

— Зачем же так? Просто я считаю — если уж работать, так как следует, в полную силу. Почему же — не диссертация? Я в этом ничего плохого не вижу.

— Я тоже. — Марина Викторовна вздохнула, крепко растерла ладонями большое усталое лицо. — А вы, оказывается, крепкий орешек, Лиза. Получается, зря я вас взялась воспитывать?

— По-моему, зря. Честно говоря, мне кажется, что воспитывать взрослых людей вообще неудобно, да и ни к чему. Никогда не знаешь, кто кого, в сущности, воспитывает. Вот меня, например, больше всего воспитывала моя младшая сестра, только у нее это и получалось, это не от нее и не от меня зависело. Просто я, наверное, неблагодарный объект для воспитания. А с вами, знаете, еще хуже, у меня на начальство ужасная реакция, какой-то взрыв чувства собственного достоинства, так что вы меня, пожалуйста, извините.

— Да ради бога! Тяжело вам будет, Лиза. Хотела вам помочь, да не знаю как. Ну что же, давайте тогда поговорим о делах?

— Давайте. Это, наверное, будет лучше.

И они поговорили. И постепенно нашелся между ними какой-то новый язык, спокойный, деловой. И тема для Лизы тоже нашлась, задел по ней уже был, начинать с нуля не приходилось, и Лиза ходила не то чтобы довольная, но удовлетворенная. Она понимала, что победила не только себя, но и предубеждение против себя. Одно только огорчало ее в этом начинании — то, что Женя отнесся к ее планам равнодушно, без всякого интереса, только спросил:

— Стоит ли с этим связываться? Ну, смотри сама…

И всё. Это показалось Лизе и странно, и обидно, ведь своей-то работе он придавал очень большое значение, увлекался, горячился, нервничал, почему же тогда он не хотел понять ее? Почему ее никто не понимал? Ведь раньше так не было. Что изменилось за эти годы? И чего она, в сущности, хочет? Быть как все или хранить свою обособленность, свое «я»? Она запуталась в трех соснах. Значит, она не такая, как все? Какая же она? И хорошо это или плохо — быть не как все? Чего ей не хватает? Работы? Вот и работала бы, что ей мешает? Тема у нее теперь была — по лужению вкладышей, и даже срок был оговорен и проведен через ученый совет, но от этого мало что изменилось, и на душе делалось все неспокойней. Может быть, все дело в Жене, в том, что он совсем не думает о ней? И больше никаких сложностей нет? Неужели он ее не любит? Женя — ее?

Так впервые однажды ночью пришла к ней эта простая и очевидная мысль. И что в ней вначале показалось таким удивительным? Нет, конечно, это было неточно сформулировано, он ее по-своему любил и привязан был к ней и к Оленьке, но что-то в этой любви было не то и не так, как ей бы хотелось, чего-то в ней не хватало. Чего? Какое место она вообще занимает в его жизни? На этот вопрос было страшно себе отвечать, потому что она знала — почти никакого, он был весь в себе, Женя, он ее почти не замечал.

Вот так новость она себе открыла! Вот так напридумывала страхов только оттого, что он обмолвился одной неудачной фразой. Она лежала в тишине, в темноте, без сна, боясь пошевелиться. Было жарко, тоскливо, страшно. Было одиноко. Лиза пыталась думать о самом безопасном, о самом хорошем и добром — об Оленьке, но мысли не слушались, упрямо текли в другую сторону, словно нарочно выискивая потери, раны, утраты. И с мучительной, не остывшей еще болью опять стала думать Лиза об отъезде Ирины, о ее странном, необъяснимом поступке. Четко, почти дословно выплыло в памяти ее письмо:

«Дорогая, милая моя Вета!

Хочу рассказать тебе о радостном событии, которое произошло в моей жизни. Я встретила человека, без которого не мыслю своего существования. Не бойся, сестренка, это не очередной мой „вывих“, на этот раз все обстоит по-другому. Он действительно заслуживает самого лучшего, может быть, даже большего, чем я могу ему дать. Для ясности сообщаю тебе формальные данные. Он на два года старше меня, зоолог, кандидат наук, говорит без акцента на четырех языках и еще три знает, как нам с тобой не снилось. Сказать, что он красив, — этого мало, он прекрасен. Это самый умный, сильный, тонкий и цельный человек из всех, кого я встречала в жизни… („А папа? А Рома? А мы все?“ — смятенно думала Лиза, каждый раз на этом месте ее сковывал ужас. Неужели она потеряла и Ирку? Этого не может быть!) Вета! В нашей жизни было множество предрассудков, и один из них — эгоцентризм. Слишком часто нам казалось, что мы — это и есть центр вселенной. Только встретив Камала, я поняла, как глубоко мы заблуждались, какими порой мелкими страстями жили. Одним словом, ты, наверное, уже поняла, что единственное „но“, которое стоит между мною и моим мужем, — это то, что он не русский. Я не скрываю от себя, что все это непросто, но ведь не страдаем же мы, черт возьми, оттого, что мы не англичане, не французы, не шведы! Мы то, что мы есть, и любим друг друга…»

Дальше еще было пять страниц Иркиного размашистого детского почерка с множеством восклицательных знаков, но какое это все имело значение? Лиза понимала из этого возвышенного сумбура только одно: Ирка уехала, Ирки больше нет рядом, ей, Лизе, не на кого опереться, некому пожаловаться, не с кем поплакать.

И вот она плакала одна, ночью, стараясь не издать ни звука, не выдать себя, не открыть свою тоску. Сдержанность — это забытое качество всякого воспитанного человека — была теперь ее единственным оружием и единственной защитой. «Горя вы не знали…» — сказала ей глупая Марина Викторовна с глупой самонадеянностью. Гордится она, что ли, своим горем как некоей избранностью? Подумаешь — костыли! А вот она, Лиза, от своего горя отказалась бы в один миг, пусть бы оно все исчезло, словно не было его, как в сказке, и снова она была бы сонной девочкой с золотыми кудряшками в прозрачном цветном воздухе детства. И снова были бы у нее добрый, любящий, непедагогичный папа и Рома, окружавший ее волшебной сферой поклонения и нежности. И пусть бы он был хоть на костылях, она постаралась бы, постаралась бы быть хорошей, не такой, какой была тогда на самом деле… Но что это? А где же место Оленьки и Жени? И она еще смела обвинять Женю в том, что он ее не любит! А она-то сама, что же она? Нет, две жизни текли в ней рядом, как две реки, и не смешивались, не могли. И в этой жизни, которую проживала она теперь на самом деле, в этой мрачной и суровой жизни не было у нее никого ближе и дороже этих двоих. Осторожно повернулась она на бок и увидела Женю, который спал в смешной позе бегущего мальчика, и всмотрелась в его лицо, уже ясно видное в сером свете начинающегося утра: твердые скулы, даже во сне сведенные брови, крепкий упрямый рот. Женя вздохнул и, не открывая глаз, спросил:

— Что, не спится? Спи. Все будет хорошо…

И голос у него был такой ясный, даже будничный, словно он и не думал спать, а всю ночь ее караулил, охраняя от мрачных мыслей и глупых скороспелых выводов. Милый Женя! Чего она хотела от него? Чего ей не хватает? Лиза потянулась, вздохнула, свернулась клубочком, сон был уже совсем рядом, утренний, облегчительный, блаженный. Она закрыла глаза и тотчас увидела себя на белом песке в солнечный ясный день, все взблескивало и сверкало кругом, и Ирка бегала с кем-то вдали по кромке воды. Лиза так хотела рассмотреть их обоих получше, но невозможно было, солнце мешало, било ей в глаза, только черные силуэты были видны. «Неужели он негр? — в изумлении подумала Лиза. — А в Африке, оказывается, так хорошо, какое веселое солнце…» Вдруг откуда-то вылез Сергей Степанович в белом халате и потащил ее танцевать. Она отпихивалась от него сначала со смехом, потом с досадой, но он не отставал, все тащил и тащил ее и вдруг сказал Жениным голосом: «Вставай, Лизок, на работу опоздаешь». Она открыла глаза и сразу увидела дождь, серый, затяжной, унылый, он стекал по пыльным стеклам. А рядом на кровати, свежевыбритый, веселый, сидел Женя и тормошил ее за плечо.

— Ну, что это у тебя была за ночь раздумий? Смотри, а то начну кормить тебя снотворными.

— Что, уже поздно?

— Поздно, — сказал он и вдруг обнял ее, прижал к себе.

И сразу Лиза все вспомнила — по тому, как замерла, по тому, как потянулась к нему вся: да она же любила его, любила! Какая глупость была — все эти детские ночные рассуждения: любит — не любит, уважает — не уважает, да вот же она, любовь, в коже, в руках, в губах, в том, как глаза сами собой застилаются тьмой.

— Женька, ты меня любишь?

— Угу.

— А почему же ты тогда совсем, ни капельки, не интересуешься моей работой?

— А потому что я люблю не работу, а тебя. И потом — я интересуюсь. Вот, например, если бы я сейчас тебя не разбудил, ты бы опоздала. Ну что, правда или нет?

— Правда. — Она помолчала. — Женя, а ты когда возьмешься за диссертацию?

— Я? — Он повернулся и удивленно посмотрел на нее. — А, собственно, кто тебе сказал, Лизок, что я собираюсь заниматься этой чепухой?

— Почему же чепухой? — Лиза растерялась. Вот и опять она что-то перепутала, чего-то не поняла. Целый день она думала об этом, все валилось у нее из рук. Она должна поговорить с ним серьезно, разобраться, понять. Нельзя же жить рядом и настолько не знать друг друга. Но разговор начался опять не так.

— Я боюсь, Лиза, что произошла какая-то ошибка. Может быть, ты приняла меня за кого-то другого? Но пойми, я не твой папа и не твой Роман, я другой. Если ты искала во мне степеней, успехов, свободных денег, красивой жизни, то ты ошиблась. Я всего этого не хочу. Я рад, что ты так горячо любишь науку. Но о моей, медицинской, науке ты имеешь хотя бы отдаленное представление? Нет? Представь себе, я тоже. Потому что не уверен, что она вообще существует. Как ты не понимаешь, что мы еще близко к науке не подходили! Это за тысячелетия ее существования. То, что мы называем наукой, — это обыкновенные заводские испытания. Это так — тебе дают препарат, или инструмент, или прибор, ты это данное испытываешь на каком-то там количестве объектов и пишешь отчет или каким-нибудь боком участвуешь в создании этих самых инструментов, приборов и лекарств. Разве это наука? Да на любом заводе или даже в армии все это делается постоянно, ежедневно, и никому в голову не приходит величать это наукой. Наука есть наблюдение за процессом, вскрытие его сущности, глубинных, основополагающих закономерностей. Ты согласна со мной?

— Нет, не согласна. Зачем делать из науки что-то божественное? Люди делают, что могут. Разве они виноваты, что медицина сложнее других наук? Это трудно, да, ужасно трудно. Ну так что же? Сдаться?

— Нет. Называть вещи своими именами. Медицинская наука — дело экспериментаторов, меня она не касается, у меня есть медицина, и вот эту медицину я глубоко уважаю. Наука — пища только для ума, а медицина питает мое нравственное чувство. Я горжусь собой, понимаешь? Я чувствую себя полезным, я облегчаю страдания людей. Наука, может быть, в принципе делает то же, но не сама, а опосредованно — через меня! И меня это вполне устраивает.

— Я не понимаю тебя, Женя. Это какая-то слепота. Ну при чем здесь все это? Ведь есть же вокруг тебя профессора, доценты, ассистенты, а ты из одного только принципа на всю жизнь останешься маленьким скромником, окруженным многочисленным начальством?

Женя хмыкнул.

— В этом ты, может быть, и права, находиться внизу не очень-то приятно. Но что же делать? Я — оперирующий хирург, и мне это нравится. Что я должен сочинять? Новый шов? Использование какого-нибудь там лоскута, чтобы потом всю жизнь доказывать, что я прав, и совать его где надо и где не надо? Да я ведь и так на каждой операции все сочиняю заново, это получается само собой! Вот это и есть творческая работа! И на сочинение чепухи мне просто-напросто жалко времени.

— Ах, время все равно уходит. Ты заметил, тебе пошел уже тридцать седьмой?

— Наверное, ты несчастлива со мной, Лизок. Я думаю, в этом все дело. Я не даю тебе того, к чему ты привыкла. Пойми меня, не потому, что не хочу, не могу, так я устроен. Конечно, мало денег, и работаю я как лошадь, днем и ночью, и голова вечно занята. Я говорил тебе, я плохой муж, но я не умею иначе. Что же мне делать?

— Может быть, учиться? — Лиза смотрела на него серьезно, отчужденно. — Учиться замечать меня, приспосабливаться ко мне, находить общую — среднюю — платформу, на полдороге между мною и собой. Чем ты гордишься? Что ты такой, какой ты есть? А я какая? Ты думал об этом? У тебя на это нет времени? На самое главное в жизни, в твоей жизни, на твою жену и твою дочь? А как же твое нравственное чувство? Оно молчит? Конечно, я понимаю, диссертация — это твое дело, но время — оно принадлежит и мне. По праву и по закону. Я хочу жить, общаться с тобой, разговаривать, хотя бы так, как сегодня, хотя не очень-то веселый у нас получился разговор…

— Может быть, ты и права, даже наверняка права. — Он ходил по комнате взад и вперед в голубоватом свечении сумерек, света они так и не зажигали. — Конечно, я эгоист, я тоже когда-то хотел иначе, но жизнь отучила меня от этих семейных нежностей. Даже у Юрки не помню когда уже был. А ведь его я обделил больше всех…

И снова замерло Лизино сердце. Кто это, с кем говорила она сейчас? Неужели это и есть самый близкий ей человек? Единственный на всем свете и навсегда? О чем он думает? Что она знает о нем? Как странно, как одиноко!

Они молчали. В открытое окно доносились привычные летние звуки, шум проносящихся мимо машин, шорох шагов, тихий смех. Там шла чужая жизнь, отдаленная от них так, словно она текла в другой галактике, и странным казалось Лизе поверить в ее реальность. А ведь действительно — кругом жили люди, знакомые и незнакомые, и Женин сын Юрка где-то сейчас, может быть, вспоминал отца, и другие события происходили. Москва кипела, жила, и здесь, под окном, совсем рядом, влюбленные шли в кино, бабушки прогуливали детей, проносились на машинах занятые люди. Что отделяло их, почему они были одни?

Она подошла к выключателю, зажгла свет. И сразу все вернулось на место, знакомая комната, привычный быт. И все страшное ей только померещилось, просто расходились нервы. Она посмотрела на Женю: нет, и в его лице не было ничего особенного, ни раздражения, ни отчуждения, все это ей показалось.

В конце августа привезли Оленьку, и все сразу изменилось. Она так замечательно выросла за лето и стала уже не младенчиком, а маленькой, беленькой, курносой девочкой, которая без конца болтала звонким голоском, смеялась и вертелась перед зеркалом. Играя с ней, Женя совершенно менялся, становился другим. Самым любимым их развлечением была игра на рояле в четыре руки. Поднималась страшная какофония, грохот, визг, оба они что было мочи лупили по клавишам. С Оленькой в дом вернулась жизнь.

Но никакие семейные радости не отвлекали Елисеева от его забот. То, о чем они говорили с Лизой, было гораздо серьезнее, важнее, он думал об этом постоянно. Все менялось вокруг, его любимая хирургия раскалывалась, на глазах расползалась на части, ее растаскивали по кускам. Львиную долю отхватили анестезиологи, они теперь настаивали на том, что состояние больного вообще не касается хирурга, его дело будто бы только кроить и шить. Если больной выживал и шел хорошо, это была их заслуга, если же начинались осложнения, оказывался виноватым хирург. При такой постановке дела хирургия становилась банальным портняжным ремеслом. Переливание крови теперь тоже обособилось, антибиотиками занималась отдельная лаборатория, диагностику оттяпали себе рентгенологи; что же, черт возьми, осталось им? А ведь это было только начало. Стремительно шла специализация, сосудистые хирурги отделялись от сердечных и рубились с урологами за обладание почкой; акушеры, войдя в брюшную полость и встретив малейшее осложнение, в панике вызывали хирургов, потому что не желали прикасаться ни к чему в животе, кроме того, с чем привыкли иметь дело. Это была катастрофа. Титаны, великие хирурги, которые могли оперировать все — от маковки до пят, и все с одинаковым блеском, — отходили в прошлое. Они не только не находили себе достойных преемников, дело обстояло куда сложнее, теперь они не могли уже выдержать конкуренции. Молодые хирурги, вгрызаясь когтями и зубами в какую-то одну узкую область, становились в этой области недосягаемыми и тем разрушали, дробили славу великих, нанося им непоправимый моральный урон. Титаны становились ненужным анахронизмом. И это тоже было еще не все. Стирался с лица земли целый слой безвестных, но блестящих сельских врачей, которые прежде тоже могли все, и не потому, что были они так уж удачливы, а потому, что жизнь их к этому вынуждала, не было у них другого выхода, как только все брать на себя. И они брали, и были среди них такие, что могла бы позавидовать им и столица, потому что талантами никогда земля не скудела. Но вот нерентабельными стали сельские больницы, невозможно их было насытить современным оборудованием, препаратами, кадрами, прошедшими должную специализацию, и стали их закрывать одну за другой, выкидывая с насиженных мест растерявшихся, несовременных, безымянных корифеев, и они исчезали, растворялись, превращаясь в запуганных статистов, а то и вовсе в покрытых сивой щетиной пенсионеров. Зарастали крапивой дорожки, ветшали кирпичные особнячки и рубленые пятистенки, а в новых типовых больницах хозяйничали уже новые кадры, неопытные и самоуверенные, потому что им и думать-то ни о чем не надо было, сложный случай — вези выше, вот и вся премудрость. И не было ничего страшнее такой постановки дела, потому что она создавала естественный, законом разрешенный, дефицит качества, районная больница становилась хуже областной, областная — хуже республиканской и так далее, и так далее…

Обо всем этом без конца говорили и спорили в ординаторских, но ни до чего доспориться не могли, что было делать? Никто не выдумывал этих процессов, их породило время. Елисеев думал: неужели хирургический идеал обманул его и не принесет желанного удовлетворения, уверенности в себе и в правильности выбранного пути?

К нему приходил знакомый парень из анестезиологии, сманивал к себе.

— Ну что ты здесь имеешь, сколько самостоятельных операций в неделю? — говорил он. — Вот то-то. А у нас простор. Хочешь пять операций в день? Будешь иметь. Нам нужны такие парни, с характером. И перспективы у нас — сам понимаешь! Новая наука, да какая — философия современной медицины! За что ни возьмешься — готовая диссертация. Ну?

— Надо подумать, — хмуро отвечал Елисеев и честно и долго думал, пока не решил: нет, это не для него. Сам он не знал почему, но не для него. Мучило его чувство верности и долга, не мог он изменить хирургии. И вдруг — новое событие: отделение по пересадке органов. И опять его звали. Елисеев разозлился: да что же это такое, неужели он не на месте? Что все он да он? И снова он отказался, а потом не спал ночи, злился: а не свалял ли он дурака, ведь какое дело, захватывающее, новое, свое!

В лабораторию искусственного сердца его уже и не звали, все привыкли, что он общий хирург, и все. Точка. Он успокоился. Оперировал с удовольствием все, что удавалось урвать; он не подбирал себе тематических больных, как другие, и на него постепенно пошел целый поток операций, неинтересных для других хирургов, случайных, редких. Он слыл чудаком, но чудаком полезным. А это было уже кое-что. Его уже знали в клинике, и скоро пошла добрая молва: грыжи, аппендициты, операции на щитовидке — только к Елисееву, отличные руки, работает без фокусов, чисто, добротно, больных выхаживает, не гнушается ни клизмой, ни судном, приезжает в выходные и по ночам. Даже лицо у Елисеева изменилось, он не ошибся, все было правильно.

Однажды, вернувшись вечером домой, Елисеев застал Лизу плачущей.

— Вот, прочитай, — сказала она и протянула ему письмо.

Он взял несколько страничек, исписанных косым летящим Иркиным почерком, и стал читать.

«Здравствуй, дорогая Вета!

Так давно тебе не писала и так много событий произошло за это время, что даже не знаю, с чего начать. Год был трудный, гораздо труднее, чем я могла себе когда-нибудь вообразить, особенно пока мы жили с родителями Камала. Здесь все не так, не те обычаи, не такие мерки, к которым привыкли мы с тобой с детства. Ты знаешь мой ужасный, нетерпимый и свободолюбивый характер, в какой семье я вообще бы смогла ужиться? А здесь — тем более. Прими еще во внимание, что женщины здесь почти не говорят по-русски. Остальное нетрудно себе вообразить. Словом, было тяжело, я держалась как могла, стараясь не огорчить Камала, но не очень-то мне все это удавалось. В конце концов он поднажал, и мы получили свою квартиру, хорошую, в центре, есть вода и газ, да мне ведь многого и не надо, я привыкла к походной жизни. Главное, что мы теперь одни и я могу вести себя так, как мне нравится. Ну и еще — огромную поддержку и радость мне приносила и приносит дружба с Троицким. Вета! Ты не представляешь себе, что это за человек и какие дела он здесь творит, сейчас он бьется за создание здесь музея искусств! И я уверена, этот музей будет! Коллекция у него и сейчас интереснейшая; ты знаешь, я стала в этом неплохо разбираться, потому что все свободное время, а у меня его было довольно, я проводила у него, стараясь помочь ему чем могу. У него ужасный характер, он никому ничего не доверяет и все старается делать сам, вплоть до мытья, реставрации, сколачивания рам. Это безумец, но я его за это еще больше люблю и уважаю.

Ну и, наконец, самое главное. Я писала тебе, что жду ребенка, и вот теперь он родился. Вета, у меня сын, ему уже скоро месяц, мы назвали его Бахрам, так хотел Камал, и у меня не было оснований ему перечить, раз все так вышло и мы живем здесь. Вот сейчас он спит рядом со мной в коляске. Он скуластый, с узкими глазками, весь в отца, как будто это и не мой ребенок, в нем ничего, ну абсолютно ничего нашего, логачевского! Я понимаю, что это все потом пройдет, и я буду любить его, и все будет хорошо, но сейчас мне так страшно! Камал опять в экспедиции, на Усть-Урте, привез нас домой и тут же умчался, и вот я сижу одна и схожу с ума от страха и одиночества!

Милая моя, любимая сестренка, не подумай, что я о чем-нибудь жалею, я сама и по доброй воле выбрала свой путь, я люблю этот край, мне интересно здесь, здесь моя работа, здесь Троицкий, но ты не представляешь себе, как я хочу сейчас домой, к маме, к тебе, в Москву! Милая Вета, ты знаешь, что мама звала меня рожать дома, но я отказалась и не жалею об этом».

Елисеев опустил письмо и посмотрел на Лизу: она сидела на кровати в прежней позе, зареванная, несчастная.

— Ну что ты, — спросил он, — что ты ревешь? Она сама этого хотела… В конце концов, каждый сам выбирает себе свой путь.

 

Глава 5

Смешные и странные складывались у Лизы отношения с начальством. Они с Мариной Викторовной, как две гусыни, то и дело оборачивались друг к другу, вытягивали шеи, мелкими шажочками шли навстречу, но, едва сблизившись, шипели и разбегались в разные стороны. Лиза хотела, но не умела что-нибудь переменить. Весь коллектив теперь, после нескольких лет работы, раскрылся гораздо интереснее, сложнее, многозначнее, чем показалось ей вначале. Лизино верхоглядство подвело ее, не было никакого богом забытого угла, не было безнадежности и скуки, было из всего этого на самом деле только обветшавшее старое здание, плохие декорации, но жизнь-то в них шла самая настоящая, путаная, интересная, неожиданная, и люди были тоже совсем не ординарные. И со стыдом начинала понимать Лиза, что ординарных людей-то, может быть, и вовсе не существует, а талантливых, одаренных, редких — гораздо больше, чем могла она себе вообразить, И таланты эти тоже были разные и выглядывали порой из такой бездарной упаковки, что она только диву давалась, откуда они взялись, пока не поняла, что просто-напросто прежде одни только упаковки и видела. Нет, не зря бежали годы, потихоньку набиралась она ума.

И к ней тоже постепенно теплели в лаборатории и даже однажды весной пригласили на общий девичник, на дачу к Елене Николаевне.

Ехали все вместе на электричке с Казанского вокзала, везли с собой всяческую снедь в сумках, бутылки, пироги. Май стоял такой зеленый и пышный, что дыхание захватывало глядеть, как блестит, сияет и шевелится все вокруг. Светились солнечные косогоры, усыпанные желтыми цветами, и женщины тоже сидели улыбчивые, добродушные, нарядные. Дача у Елены Николаевны оказалась огромная, старая, обветшавшая, она стояла среди сосен, как в густом лесу, и конца участка не было видно, только вдали, в зелени орешника, проглядывала какая-то крыша. Столы были накрыты прямо во дворе, под соснами, и заставлены были такими блюдами, что смешно стало Лизе, зачем они еще что-то везли. Елена Николаевна сама встречала их у калитки в нарядном лиловом платье с рукавами фонариком, и тут только заметила Лиза, что почти все были с нею на «ты» и называли запросто Леной, и муж у нее оказался неожиданно молодой и интересный, но он только мелькнул белой рубашкой с закатанными рукавами, блеснул улыбкой и укатил куда-то на велосипеде.

— Ага, услала, испугалась! — хохотали женщины. — А то мы бы его сейчас защекотали.

— Девочки, девичник так девичник, уговор дороже денег! — невозмутимо улыбалась Елена Николаевна.

Она, может быть, даже была бы и хороша, если бы не больные зубы, портившие ее улыбку и невольно приковывавшие к себе внимание. Но сколько ее за это ни пилили, она отмахивалась беспечно и отвечала: «Отвяжитесь.

С детства боюсь зубных врачей, и не просите, и не уговаривайте». Зато были у нее огромные голубые насмешливые глаза и острый язычок, и еще она в совершенстве знала французский, что вообще в нынешние времена было редкостью и даже некоторой экстравагантностью. Но наряду с французским пользовалась она и крепким мужским словцом и умела ловко пересыпать одно другим, когда надо было на кого-то произвести впечатление. Елена Николаевна первая и единственная в их лаборатории была за границей, в Париже, и привезла оттуда в качестве сувениров такие штучки, что два дня никто в лаборатории не мог работать, а только исподтишка разглядывали подарки, шептались и хохотали. Даже Лиза получила тогда сувенир, совершенно приличный — крошечный фарфоровый китайский ковшичек, расписанный золотыми драконами. И все-таки сейчас впервые увидела она Елену Николаевну по-настоящему, увидела интересную, умную, нарядную женщину на большой старой даче и вдруг преисполнилась к ней такой симпатии и благодарности за то, что ее приняли в свой круг, что даже в носу у нее защипало и стало неловко.

Между тем все рассыпались уже по участку, кто-то включил музыку, женщины постарше хлопотали возле стола, уставляя свободное пространство привезенными угощениями, а грозная Галина Алексеевна, скинув платье, под которым оказался пестрый ситцевый купальничек, загорала на крыльце, единственном месте, куда сквозь густые кроны сосен попадало прямое и сияющее майское солнце. Было легко и весело. За столом пили, разговаривали и смеялись. Красивая пожилая Элеонора Дмитриевна в седых буклях пела высоким голосом старинные романсы, ей все хлопали и просили петь еще и еще, потом запели все, а в перерывах толстая добрейшая Серафима Ивановна, смущаясь, стала рассказывать неприличные анекдоты, и все смеялись не столько над анекдотами, которые вовсе ей не удавались, сколько над нею, а у Марии Львовны даже сделалось что-то вроде судорог или икоты, и она, махая руками и взвизгивая, убежала куда-то в глубину участка, за сосны. Развлеченная всем этим, многим и новым для нее, и даже немного опьяневшая, Лиза только к концу дня вспомнила про Марину Викторовну, которая тоже сидела здесь, рядом, подперев рукой большую голову, украшенную темной короной уложенных вокруг головы кос. Она пела вместе со всеми и вместе со всеми смеялась, ничем не привлекая к себе внимания среди общего шума и веселья. Любопытный был у нее характер, со склонностью к таинственному. Но не хотелось Лизе сейчас разгадывать ее шарады, и она отвернулась беспечно и весело.

Потом плясали, а под вечер расходившиеся женщины затеяли играть в футбол и до самых голубых весенних сумерек с воплями гоняли между сосен красный детский мяч. Лиза тоже немного побегала, но потом отстала и с удивлением заметила, что среди играющих остались одни ветераны, а молодежь постепенно отсеялась, сидела, обмахиваясь платочками, прихорашивалась, готовясь в обратный путь. Прекрасный это был день. В темноте за забором замелькали фары.

— Ну вот, — сказала Марина Викторовна, — это за мной. Поедемте со мной, Лиза, я вас с мужем своим познакомлю.

— Езжайте! Лиза, езжай! — закричали вокруг. — А мы без вас тут еще немножко посплетничаем…

Они попрощались и, провожаемые всей толпой, вышли за калитку. Лиза нагнула голову и нырнула в освещенное, уютное нутро машины. Муж Марины Викторовны обернулся к ней, протягивая руку, и такое у него было симпатичное, приветливое, умное лицо с высоким залысым лбом и темными веселыми добрыми глазами, что Лиза разом с первого взгляда прониклась к нему самыми теплыми чувствами, как будто давным-давно знала его и даже без него скучала. Он был из того, забытого детского мира. Марина Викторовна, отставив в сторону костыли, села рядом с ним на переднее сиденье, он ловко развернул машину, и они поехали под редкими желтыми фонарями по затихающему ночному поселку, мимо тускло освещенных дач, спрятанных в глубине участков за деревьями. Лиза смотрела в курчавый крепкий затылок Геннадия Матвеевича и размягченно, счастливо думала: «Ну, какой же он инвалид! Вон как уверенно водит он машину… Наверное, походка у него некрасивая, может быть, он тянет ноги или они не гнутся, совсем не в этом дело, зато какое милое у него лицо…» Только теперь стала она понимать, как много на свете красивых людей, раньше, в молодости, ей казалось, что красота — это что-то единое, некий образец, эталон, совершенство. Даже страдала она одно время, что у нее слишком крупная фигура, а зубы, наоборот, мелковаты для ее лица, не соответствуют стандарту. А потом вдруг увидела — да люди в большинстве красивые, и какое множество, какое бесконечное разнообразие красоты существует на свете. С улыбкой вспоминала сейчас Лиза прыщавую, уродливую лаборантку из одного института, которая, поводя перед зеркалом плечами, весело рассказывала ей о своих многочисленных поклонниках, то и дело пересыпая рассказ словами: «А фигурка ведь у меня прелестная…» Фигура у нее и правда была хорошая, и это была ее красота. Вот так и Геннадий Матвеевич, сидевший в темноте впереди, был красивым, и костыли не убавляли его красоты. Наверное, и Марина Викторовна увидела его когда-то так же, ведь он был хромым с детства.

— А я давно хотел с вами познакомиться, — говорил между тем Геннадий Матвеевич, — я очень много слышал о вас, Маша мне рассказывала.

И от этого «Маша» стало Лизе на мгновение неловко, все-таки они были много старше ее, ну, может быть, чуть-чуть моложе мамы; во всяком случае, гораздо ближе к маме, чем к ней. Но разве имело это какое-нибудь значение, разве сама она не считала, что для взрослых людей возраст вообще не так важен? Нет, в какой-то части своего «я» она все еще оставалась глупым неповоротливым подростком.

Марина Викторовна сидела к ней вполоборота, с улыбкой поглядывая то на мужа, то на нее, и вдруг сказала:

— А знаете, Лиза, Геннадий Матвеевич был знаком с вашим первым мужем. Правда, как тесен мир?

Только на одно мгновение Лиза задохнулась, впилась пальцами в сиденье, потом глотнула, открыла глаза.

— Да-да, я его знал. Не могу сказать, что мы были друзья, нет, но мы вместе работали, я ведь математик. Это было недолго, перед самой его гибелью, но он оставил у меня прекрасные воспоминания. Это был удивительный, редкий и очень одаренный человек. Я и про вас немного знал, он был так влюблен! Согласитесь — немногие люди после нескольких лет брака по-настоящему влюблены в своих жен, а он был такой.

Так вот, значит, в чем дело, в тоске думала Лиза, она разнюхала, докопалась, разузнала все про нее и теперь радуется, теперь и она, Лиза, тоже попала в убогонькие, в страдалицы, но она не хотела, не хотела этого, ее судьба никого не касалась.

— Вы извините, может быть, вам тяжело вспоминать? — вдруг оборвал себя Геннадий Матвеевич, и Лиза поймала в зеркальце его добрый удивленный взгляд.

Она очнулась, ее молчание конечно же было невежливым.

— Нет, отчего же, — сказала она с усилием, — столько лет прошло, и вот… вы первый человек, который его знал, я ни с кем до сих пор не встречалась, мама его тоже умерла давно.

— Я так и подумал, что вам будет приятно, и Маша мне говорила: «Лучше расскажи сам». Вы ведь не обиделись, правда?

— На что же тут можно обижаться?

Машина катила теперь по шоссе, и вдали над полями легким миражем уже всплывали во всю ширину горизонта огни Москвы.

Женя ждал ее, не спал, вышел в переднюю, едва только услышал, как она заскребла ключом в замочной скважине.

— Что-то ты поздновато сегодня, Лизок. А я уже начал беспокоиться.

Лиза посмотрела на него: и правда, какое-то не такое было у него лицо, и, вопреки своим привычкам, стала она ему рассказывать про весь этот бесконечно длинный день, и, пока она рассказывала, все яснее ей делалось, что опять ничего не поняла она в Марине Викторовне, а та вовсе не вызнавала про нее и не разнюхивала, она просто искала ее, Лизу, искала ее дружбы и поддержки. Совсем не простые были у нее отношения с коллективом, и совсем не так безусловен был ее авторитет, как казалось Лизе. Веселая и разбитная Елена Николаевна явно конкурировала с ней в лидерстве, ведь ей тоже предлагали место заведующей, но она отказалась. А вот Марина Викторовна не устояла, взялась. И от этого у нее друзей не прибавилось, а наоборот, она была за это сразу наказана, по старой российской привычке: от начальства подальше — здоровей будешь. Все подались, отшатнулись от нее. И она, Лиза, тоже — из гордыни, из глупого чванства. И там, на празднике, была Марина совсем одна, а Лиза и этого не заметила, не захотела протянуть руки ни за что ни про что обиженному человеку. Сработала инерция, и вот уже драгоценное воспоминание, которое оба они, Марина и ее муж, готовили ей как подарок, показалось ей наглостью и посягательством. Ах, дура, проклятая дура…

— А муж Марины Викторовны очень милый человек, — закончила она свой рассеянный рассказ, — довез меня до самого дома.

На следующий день твердо решила Лиза загладить свою вину, но Марины Викторовны не было, она куда-то уехала, потом была занята, потом на Лизу навалилось много работы. Только к концу недели выбралась у нее наконец минутка поговорить. Марина Викторовна сидела за столом, разбирая какие-то бумаги, позевывала, поглядывала в окно. Лиза подошла и села рядом.

— Все хотела вам сказать, — начала она несмело, — как приятно мне было услышать добрые слова про Романа Александровича. — Она впервые так назвала Рому и сама удивилась этому.

— Ничего вам не было приятно, — Марина посмотрела ей прямо в глаза, — разозлились, обиделись, как девчонка. А почему?

— Ругайте меня, правильно, я ужасная дура. Просто давным-давно ни с кем про него не говорила, и, знаете, хлестнуло по нервам. Все так сложно. Я виновата перед ним, я была плохая жена…

— Лиза, с чего вы решили исповедоваться?

— Да нет, вы неправильно меня поняли, совсем это из другой оперы, и вы не будьте такой злой, совсем это на вас непохоже. Я хотела сказать… Роман Александрович не просто близкий, дорогой мне человек, он для меня гораздо больше, он — целый мир, давно мной потерянный, не знаю, как вам лучше объяснить…

— А вы не объясняйте, зачем?

— Затем, — губы у Лизы задрожали, — затем, что дорожу вашим мнением…

— А мнение мое о вас самое хорошее, разве и так не ясно? Да не мучайтесь вы, все хорошо. И дома у вас все нормально, у вас ведь дочка есть.

— Да у меня и муж прекрасный, — Лиза вздохнула, потому что ничего этим проклятым бабам невозможно было объяснить, все у них одно и то же на уме. Но все-таки легче у нее стало на душе. И она уже с улыбкой спокойно добавила: — Ну, простили вы меня? Больше не сердитесь? И Геннадию Матвеевичу передайте от меня привет, он такой у вас милый человек…

— А вот это уже чистейший подхалимаж! — засмеялась Марина Викторовна. — Знаете мое слабое место. А что, не боитесь, что родной коллектив вас за ушко да на солнышко?

— Что я, хуже вас? Вы же не побоялись войти в клетку с нашими тигрицами?

— До сих пор боюсь, да что поделаешь? Мы, российские бабы, вечно хватаем кусок не по зубам, а потом тянем… Куда денешься? Ответственность! Если бы у меня спросили: есть у тебя бог? Я бы так и сказала — ответственность и долг, будь они трижды прокляты. Тяжело-то как!

— Ничего-ничего, не прибедняйтесь, вы крепкая!

— Думаешь?

Они сидели довольные, весело поглядывая друг на друга. Ну что было трудного или страшного — взять и поговорить? А вот какой же долгий был к этому путь! Может быть, потому так высоко и ценится взаимопонимание? Да пусть оно даже было и не полное, куда важнее было желание, готовность понять друг друга, взаимное доверие — такой пустяк!

Под впечатлением этого доброго события в тот же вечер помчалась Лиза к маме. Ей хотелось и с мамой все переделать, переменить, вернуть прошлые, позабытые с детства отношения, когда мама окружала ее со всех сторон нежностью и теплом, а она висла у нее на шее и называла «мамусей», «мусей». Наверное, с мамой она тоже одна виновата во всем, надо только честно во всем признаться, надо только захотеть.

Мама с Сергеем Степановичем сидели перед телевизором, свет был выключен, кончался какой-то фильм.

— Что же ты, Вета, даже не предупредила? У меня и к чаю ничего нет…

— А у меня есть! Вот! Торт «Сказка».

— Ну, зачем ты тратилась? Мы сладкое все равно не едим, да и тебе не стоит, ты так располнела в последнее время…

— Правда? Я как-то не замечала. Мне казалось…

— Подожди, Вета, сейчас кончится…

Они не в силах были оторваться от ящика. Лиза села и тоже постаралась смотреть, но ничего она не понимала — кто что. И она покорилась, сидела, задумавшись, молча. Наконец фильм кончился, Сергей Степанович встал, потягиваясь.

— Ну, покажись, покажись, дочка. Давно я тебя не видел! — Он был, как всегда, бесконечно доброжелателен, но и безгранично бестактен.

Лиза приветливо улыбнулась ему, чмокнула в щеку, ей так хотелось угодить маме. И пошел разговор, привычный, раздражающе знакомый, даже не разговор, а бесконечный монолог Сергея Степановича во славу прошедших времен, когда люди жили спокойно, не стремились прыгнуть выше себя и усердием достигали если не всего, то многого.

— А ты, дочка, — говорил он, — вот ты всегда на меня обижаешься. То не так, это не так… Испорченное вы поколение. Нет в вас крепости, веры, образцы себе выбираете неправильные! Слишком много вам воли дается, всех судите…

Это было бы и скучно, и смешно, если бы не было страшно. Кто занял место ее отца? Лиза отмалчивалась. Она приехала сюда мириться, а не ссориться. Но маму трудно было провести. Она наблюдала за Лизой настороженно, зорко и улыбалась иронической скованной улыбкой. Она была на страже, чтобы вовремя вступиться за беззащитного Сергея Степановича перед распущенной, неблагодарной дочерью. И вот уже неудержимо их втягивало в привычное русло. И, привычный, колкий, обиженный, уже кружился разговор. Лиза крепилась. Ну откуда было маме знать, с чем она пришла? Она старалась переломить настроение, бог с ней, с политикой, лучше говорить про Оленьку, про работу, про веселый день на даче с сослуживцами, но мама все так же, помаргивая, смотрела на нее, словно ждала, когда же наконец проявится злой умысел, когда выяснится, зачем все-таки пожаловала дочь. Уж не вообразила ли она, что Лиза приехала чего-нибудь просить? И разговор постепенно замирал, истаивал, ничего у Лизы не получалось, они были чужие. Лиза поднялась.

Все было безнадежно. В голове у нее была путаница. Она сама не знала, как назвать свои поступки — нравственными исканиями или гордыней. Она хотела жить правильно, чисто, честно, но почему-то каждый раз ошибалась, мучилась, не понимала, кто прав и кто виноват. Она хотела понять всех и — не умела. Даже такие простые вещи, как «хорошо» и «плохо», оказывались зыбкими, играли с ней, менялись местами, и она брела среди них на ощупь, руководствуясь смутным, каким-то внутренним чувством, которое даже совестью нельзя было назвать, потому что было это что-то слабее, проще, вроде палки в руке слепца. Кое-как брела она по своей дороге, на стены не натыкалась, но и прозреть тоже не могла. Истины, которые подсказывал ей рассудок, были слишком жестки и угловаты, слишком обнажены, лишены покровов и тайн, которые одни только и делают жизнь прекрасной. Может быть, она была близка к религии, но только к какой-то другой, своей собственной, нравственной религии, и там, в ее святилищах, мама и папа были божественны и безгрешны, и их любовь к их земным детям, так же как и любовь детей к ним, не могла подвергаться сомнению. Почему же она не умеет найти той единственной затерявшейся тропинки, которая вывела бы ее из ужасного тупика назад, к маме? Нет, не имела она права поддаваться обиде и злобе, надо было быть выше, стараться любить их вопреки ее печальному знанию. Не позволять себе подвергать сомнению!

 

Глава 6

Лизина диссертация близилась к концу. Марина Викторовна оказалась руководителем требовательным, дотошным до придирчивости, требовала переделывать, переписывать целые куски, повторять серии опытов. Это была пытка. Но так или иначе — время шло, работа пухла на глазах, и настало время, когда окаянная Марина сказала ей:

— Любезная моя диссертантка! Неужели вы всерьез думаете, что кто-нибудь из оппонентов согласится читать такой вот толстый талмуд? Беритесь-ка и сокращайте всю вашу муть до приличного вида.

И Лиза вынуждена была покориться. Теперь, когда весь этот огромный труд был позади, ей было так жалко каждой странички, каждой вымученной фразы, каждого зазря сделанного опыта, что она удивилась даже, что так ей все это кажется дорого. Читая работу и раз, и два, и три, она чуть не плакала, все было важно, ничего не сокращалось. И снова они сидели с Мариной Викторовной, и с замиранием сердца смотрела Лиза, как размашисто черкает она страницу за страницей.

— Так ведь это же самые последние данные! — взмолилась она. — Вы же сами велели все это делать заново!

— А вы бы не слушались, — невозмутимо отвечала Марина, — вы же ученый, претендуете на научную степень, вот бы и доказали свою правоту. Действительно, совершенно лишняя работа, и вычеркивайте, и не жалейте…

Наконец и эта экзекуция была закончена, и Лиза отдала работу на перепечатку. Наступила свобода. Женя посмеивался над ней.

— Ну как, — спрашивал он, — неужели все научные тайны уже открыты? И больше ни одной не осталось? Ну, ты — гигант, я перед тобой преклоняюсь!

— Женька, пожалуйста, перестань надо мной издеваться! Между прочим, у меня вполне приличная работа, даже Марина это признала.

— Ах, ну раз даже Марина, тогда другое дело!

— Ну почему, почему ты так ко мне относишься?

Ведь я могу и правда обидеться. Я столько сил на это положила, я работала!

— Вот и прекрасно. Чего же обижаться? Работа — вещь достойная. Особенно когда ее изложат на бумаге, а потом всю вычеркнут. Жалко — мало, могла бы быть большая экономия, я имею в виду, конечно, бумагу. А скажи, пожалуйста, что, вкладыши после твоей работы будут лучше или хуже? А трактора теперь не остановятся по всей шири советских полей? А ты не можешь сделать мне такой вкладыш, чтобы я тоже занялся чем-нибудь полезным?

— Ты мне просто завидуешь!

— Ах, ах!

И кончилось все это объятиями и нежностями, от которых Лиза таяла, с удивлением убеждалась, что все больше и больше влюбляется в своего мужа, а до этого казалось ей — больше некуда. Что-то странное с ней творилось, любовь разгоралась новая — требовательная, властная, жадная.

— Вот наконец-то и моя спящая царевна входит в возраст, — целуя ее, говорил Женя.

И Лизе не было стыдно, ушла куда-то, растаяла прежняя неловкость, скованность, сдержанность, стало хорошо и свободно. Вот только заставить раскрыться Женю было по-прежнему трудно. И была это в нем вовсе не скрытность, а нечто совсем другое, желание спрятать, защитить что-то самое дорогое и чистое, мягкую свою сердцевинку. И за это еще горячее она его любила, волнуясь и угадывая такие чувства, которых, может быть, на самом деле и вовсе не было, но она их выдумывала, фантазируя и распаляя себя все больше и больше. Все яснее понимала Лиза — пришли новые времена.

Это было время физического раскрепощения, освобождения от тех устаревших, ненужных уже мелких тормозных колодочек, которые то и дело сдерживали ее жест, движение, позу, да и самое чувство. Пришла здоровая, спокойная уверенность в себе. И эта уверенность несла с собой целый пласт новых прекрасных открытий. В этих открытиях не было никаких чудес, они лежали на самой поверхности, были просты и доступны и именно поэтому не привлекали раньше ни внимания, ни интереса; они казались банальными, но банальными не были, потому что были основополагающими. И старая тревога Лизы: какая она, хочет ли быть как все или ни на кого не похожей, показалась смешной и наивной. Жить, дышать, есть хлеб свой насущный, наслаждаться кровом и отдыхом, любить и растить детей — вот это и значило жить как все, и надо было приобщиться к этому, как к таинству, чтобы увидеть этот мир рядом, вокруг себя. И он оказался так огромен, что сам собой отпадал вопрос, можно ли так жить. Да, можно, нужно, и эта жизнь была глубока и прекрасна, и для того чтобы выделиться среди людей, найти себя и свое единственное, неповторимое место в жизни, иначе говоря, чтобы перейти к творчеству, нужно было сначала подняться на эту первую ступень, постигнуть, понять и оценить ее высокой ценой. Что это будет за цена, она пока еще не знала, только догадаться могла, что в чаше, которую предстоит ей испить, будет немало горечи, но это не пугало ее, она торопилась все пересмотреть и все понять заново. И новый мир легко открывался тысячами мелких радостей — холодная вода, с шипением бьющая утром из крана, свежее полотенце, теплый хлеб, тяжесть яблока в руке. Все было другим, не таким, как в радужном акварельном детстве, где предметы были расплывчаты, перемешаны, важное и неважное вместе кружилось и плыло в ее воспоминаниях. И резкий непримиримый свет юности тоже путал, сбивал с толку, слишком глубоки были тени, слишком беспощаден свет и слишком сильна жажда экзотического, острого, нового, хотелось все отбросить от себя и лететь, мчаться вперед, вдаль, в мерцающее фантастическое будущее. И вот только теперь, при ровном свете ясного дня, поняла Лиза — больше некуда, да и нельзя торопиться. Вот он — мир сокровищ, под ее ногами, вокруг, над головой. А она чуть не промахнула его сгоряча. Вольно здесь было, хорошо, и такой радостью было чувствовать свое здоровье, силу, уместность, и обновление накатывало волна за волной вместе с неиссякающей жаждой любви.

За всеми этими переживаниями незаметно настал день защиты диссертации. Лиза вдруг заволновалась, ходила смотреть другие защиты, готовилась, зубрила доклад, чтобы точно уложиться в положенные двадцать минут, а читать доклад по бумажке считалось дурным тоном. Была уже осень, в аудитории было холодно, народу пришло мало. И Лиза, которая сама на ученые советы никогда не ходила, вдруг почувствовала, что обижается, мог бы родной коллектив и прийти послушать. Только потом, когда все кончилось, вспомнила она, что нет, не мог, в лаборатории шла подготовка к банкету, и на защиту прислали только самых бестолковых и бесполезных для дела — начальство да еще Марию Львовну, которая до седых волос прожила за маминой спиной и до сих пор не умела чистить селедку.

Защита прошла ровно. Марина Викторовна хвалила ее за научный энтузиазм и общественное лицо, оппоненты — за полезную работу, сделав только несколько обязательных и малосущественных замечаний; вопросов из зала не было, и голосование было прекрасное, только один против. Лиза долго еще потом ломала голову, кто бы это мог быть, но в общем это не имело никакого значения, с ровного места она вдруг стала кандидатом технических наук.

Ликование в лаборатории было бурным и искренним, но имело к Лизе мало отношения, просто все любили праздники и рады были случаю поехидничать и похохотать, выпить спирту и подразнить начальство. Женя приехал за Лизой на машине, был критически оценен и увез ее домой, опьяневшую и одаренную цветами и огромной плюшевой собакой. На этом праздники кончились и началось похмелье. Опять непонятно было, чем заниматься дальше, тема оказалась не из тех, которые можно было бы мусолить вечно.

Возникло и еще одно осложнение с работой. Полученная Лизой степень, в общем-то, обязывала Марину повысить ее в должности хотя бы до руководителя группы. Не то чтобы был такой закон, но не так уж много было в институте остепененных людей, а у них в отделе — и всего-то трое: Марина, Елена Николаевна да она, Лиза. Даже Галина Алексеевна степени не имела, писала, писала что-то, да так и забросила. И вот теперь Лиза имела перед ней даже какое-то преимущество. Это было смешно. А пока, в ожидании лучших времен, занималась она опять чем придется, присматривалась к своим сослуживцам, не уставая удивляться бесконечному разнообразию жизненных ситуаций. Так уж было заведено, что все здесь рассказывали друг другу не только то, что происходило с ними самими, но и с их детьми, и родственниками, и знакомыми, и рассказывалось все без всякого стеснения и в самых прямых выражениях, и даже чем пикантнее и острее была ситуация, тем больше оснований было рассказывать, и все слушали, не стесняясь, а, наоборот, горячо участвуя в чужой жизни, ахая, возмущаясь и давая самые решительные советы, как поступить в том или ином случае и как наказать виновных. Тут могли сосватать и временное жилье, и гадалку, и врача, и адвоката, который выслушает и поможет, могли и сами хором сочинить какую-нибудь бумагу, жалобу или заявление, а человек, отставший от жизни в какой-нибудь длительной командировке, возвратившись, первым делом спрашивал:

— Ну, как там твоя мама, поправилась? А племянница поступила? А Гришка как, было сотрясение мозга или просто так, ушиб?

Им до всего было дело, они помогали друг другу, учили один другого, высмеивали и давали советы, только одного они не умели в абсолютном большинстве случаев — устроить свою собственную единственную жизнь, и в одном только этом случае они пасовали, терялись и делали глупости, но, видно, так уж устроены люди.

Особенно смешно в этом отношении выглядела Зинаида Степановна, женщина крупная, костистая, с могучим римским носом и широкими плечами. Была она пожилая и строгая, крепких выражений не выносила и юмора не понимала. Болтовню и смех в рабочее время считала вещью недостойной, пока… пока речь не заходила о ее собственных делах. Тут она мягчела, забывалась и, стоя, будто вот-вот слабая минутка кончится, могла часами рассказывать о своих детях и многочисленных несчастьях, которые то и дело обрушивались на них.

Зинаида Степановна была мать-одиночка двух непутевых подростков-близнецов, Мишки и Гришки, которые жили в интернате, и с ними там то и дело происходили какие-то невероятные события: они дрались, падали с крыши, убегали, воровали школьный журнал, давились костями и страдали редкими болезнями. Это был поток, разрушительный шквал неожиданностей. Интернатское начальство уговаривало Зинаиду Степановну забрать детей, они нуждались в домашнем воспитании, но забрать их было некуда: Зинаида Степановна не вылезала из командировок.

Работать с Зинаидой Степановной было легко, она была собранная, аккуратная, быстрая, работу доводила до конца, дотошно, и не откладывала, пока не закончит. К Лизе она относилась с симпатией и многому научила ее, ей не скучно было повторять давно всем знакомые вещи, разыскивать и объяснять старые инструкции и ГОСТы, которые могли оказаться Лизе полезными, все это хранилось у нее в полном порядке, и терпение ее было безгранично.

Однажды, просматривая с Зинаидой Степановной старый отчет, в котором им надо было проверить какие-то цифры, Лиза услышала, что ее зовут к телефону. Она протиснулась между столов, взяла трубку и остолбенела от неожиданности. В трубке ожил и зазвенел позабытый веселый Иркин голос.

— Вета, это я, я в Москве! — кричала она. — Ветка, бросай все к черту, у нас с тобой только день и ночь, я еду за тобой на такси, ты слышишь? Через десять минут буду!

Лиза сияла. Ирка, Ирка в Москве!

— Девочки, меня нет, я исчезаю. Моя сестра приехала! — крикнула Лиза, на ходу стягивая надоевший прожженный кислотами синий халат. — Я побежала!

Она топталась у проходной, нетерпеливо смотрела вдаль тихой пустынной улицы и, когда там показалось одинокое такси, заторопилась ему навстречу. И в такси тоже почти на ходу отворилась дверца, и выскочила Ирка, худая, помолодевшая, легкая. Они обнялись и закружились на месте.

— Ирка, Ирка, как я рада видеть тебя!

— Я только на три дня, больше никак нельзя было вырвать. Но сегодня мы целый день будем с тобой. И ночь тоже. Выгоним куда-нибудь твоего Женечку и будем разговаривать, разговаривать… Ты не представляешь себе, какое счастье, когда все вокруг говорят по-русски, да что по-русски — по-московски! Ветка, ну рассказывай, как у тебя?

Но рассказывать Лизе сейчас не хотелось, хотелось слушать про нее, Ирку. Она смотрела на ее молодое, оживленное, сияющее лицо и не могла наглядеться. Какая же это радость — видеть родного, с детства близкого тебе человека!

Они приехали домой, Лиза поставила греть обед и с удивлением смотрела, как Ирка ела.

— Ох какой вкусный черный хлеб! Ты представляешь себе, я его совсем забыла! И щи! Ты как будто нарочно готовилась к моему приезду!

Они болтали и болтали, но что-то мешало им добраться до самого главного, о чем они все время думали, но словно боялись говорить. Пришел с работы Женя и привез Оленьку. Женя Ирке обрадовался очень, расцеловал ее, рассмотрел, весело стал расспрашивать, а Оленька, наоборот, дичилась, Иру она совсем не помнила и сердилась, что родители отвлекаются на эту загорелую чужую тетку.

Вечер пролетел быстро, они торопились скорее остаться вдвоем, Женю выселили на диван, в столовую, наконец они с Иркой улеглись и погасили свет. Ира помолчала минуту и вдруг заговорила стремительно, весело, слова хлынули из нее бурным и легким потоком:

— Да нет же, нет, Ветка, ты не думай, все хорошо, все просто замечательно! Мне теперь смешно подумать, как это я боялась моего Ромку.

— Кого?

— Ах… это! Да ничего особенного, так я его зову — Бахрам, Бахромка, Ромка, ерунда, ничего это не значит. Просто «Бахрам» некрасиво звучит, «хр», как будто кто-то храпит или хрюкает, а Ромка — совсем другое дело! Он такой у меня прелестный, хорошенький-прехорошенький! Мне кажется, он будет еще красивее отца. Ты знаешь, Вета! Я Камала по-прежнему люблю, даже еще сильнее, чем прежде, хотя этого просто не может быть. Я всегда была человеком страстным, ты знаешь, но он правда удивительный! А как он знает природу! И не только животных — пустыню и море. И за море он ведет целую войну со всем светом. Бегает всюду и доказывает, что оно важнее хлопка и нельзя больше забирать у Арала воду. Я у него на третьем месте — после моря и Ромки. А Ромка уже столько слов знает. Такой же болтун, как я! Нет, ты представляешь, я думала, в нем ничего моего! Смешно! Да он весь мой! Мы учим его сразу на двух языках, детям это легко дается… Да что это я все, как клуша домашняя, про любовь и про любовь. Каких я там людей встретила! Я тебе еще не рассказывала про Синицына? Честное слово? Но это же чудо что за человек! Я только теперь поняла, что это за наука — археология, когда поработала с Синицыным. Куда там до него бедному нашему Барашевскому! Ни размаха, ни полета, ни современного подхода. Это здесь, в России, можно простить такой классический подход к материалу, а у нас там, в Азии, современность — это бог. А Синицын делает такие вещи! У него эти тысячелетние древности прямо связаны с сегодняшним днем, с развитием хозяйства. Думаешь, я сочиняю? Ничего подобного. Например, он работает, работает, просеивает землю, собирает семена, кости рыб и животных, косточки плодов; казалось бы, ерунда, а нет! По всей этой мелочевке он определяет, какие сельскохозяйственные культуры здесь сеялись, какие сорта винограда, какие деревья и кусты. И оказывается, что ничего мы не ушли вперед, а, наоборот, многое утеряли по сравнению с древностью, а утеряв, уступили пескам. Ему говорят: «Раньше был другой климат», а он отвечает: «Нет, извините, климат был вот такой-то и такой-то». А знаешь, откуда он знает? По костям рыб! Установил виды рыб, их возраст, по видам — температуру воды, при которой эта рыба могла водиться, это, кстати, работы Камала. Построил годовые графики температур. Адов труд! И что же? Вот он климат, как на ладошке! Дерево там сохранилось. А по животным определил, какая была травянистая растительность. Вот тебе и полная картина! А ведь это все из горстки праха, который другие археологи просто выбрасывают в погоне за своими черепками. Ты понимаешь, какой подход? Он и геологию великолепно знает, и каких только специалистов не привлекает! И получается глубокий полный анализ, не картинки, не мечты беспочвенные о прошлом, а конкретное знание! Вот сколько я про него наговорила, а почти что ничего и не сказала, потому что охватить это невозможно. Такому человеку академиком надо быть, а он всего-то кандидат наук. Молчаливый, скромный. На раскопки приезжает всей семьей, с женой и дочкой, и все копают. То есть жена копает на общих основаниях, а дочка вокруг прыгает. Там вообще масса всякого народа бывает, подряжаются самые разные люди, на один сезон. Например, я там своими глазами видела одного парня лет двадцати пяти, он рабочим нанялся, так знаешь что он говорил? «Больше всего на свете, — говорит, — люблю лежать на койке и кушать продукты». Представляешь, так и сказал — «кушать продукты»! А рядом живет Синицын! Выводы он не откладывает на зиму, все делается прямо на ходу, в полевых условиях. Нужны химики — вызывает химиков, астрономы — так астрономы. У него там великолепная лаборатория. И металлурги, между прочим, тоже приезжали. Не хочешь попробовать свои силы?

— Я? Да что ты! А как дела с твоей диссертацией?

— Разве непонятно? Никуда она не годится. Все надо переделывать заново, по-настоящему. Аспирантура моя пролетела зря, так что теперь торопиться некуда. Да и видно будет, может быть, и не нужно никакой диссертации… Может быть, нужно просто работать… Это ведь я тогда от решения пряталась, да и само в руки шло, так что думать не приходилось.

— Ну, а Троицкий твой как?

— Так он же теперь директор музея! Открыли, открыли! У нас такой музей! Ты отсюда просто не можешь этого понять. Ты думаешь, он почти такой же, как какой-нибудь центральный музей, только чуть похуже, а на самом деле ничего подобного. Он ни на что не похож, он — уникальный, единственный в мире! Не веришь? Приезжай и посмотри, что я еще могу тебе сказать? — Ира замолчала, завозилась в темноте. — Мне, Вета, живется интересно, но совсем не легко, — прозвучал наконец ее одинокий звонкий голос. — Трудно порывать с прошлой жизнью, словно вериги на ногах, сны снятся подмосковные, березы, лесные поляны, речки. Самое трудное — что земля там другая, по какому-нибудь колокольчику или ромашке скучаешь, как… ну как по тебе. По траве ходить хочется босиком, а там ведь все колючее. А приехала — у вас холод, осень. Лучше бы уж зимой. У нас тоже там и морозы бывают, и снег, но какой-то не такой снег, сухой, колючий, песок и песок. Вета, ты не спишь?

— Нет. А я вот защитилась, а все равно я никто, ни химик, ни физик, ни металлург, так, специалист по лужению вкладышей. Кому я нужна?

— А Жене?

Лиза, отвернувшись к окну, улыбалась.

— С Женей у меня все хорошо, — сказала она и зажмурилась, сжалась от нахлынувшего внутреннего жара, — знаешь, я его люблю. Очень!

Ирка в темноте протянула тонкую руку и тихонько обняла ее за шею.

— Счастливые мы с тобой, правда? Вот не ладилось, не ладилось — и вдруг пришло. И никого больше не надо, правда? Скажи, ты тоже так чувствуешь, какое это счастье — любить? Именно любить самой, а не только чтобы тебя любили? Как хорошо, что мы родились женщинами, правда? И что у нас есть дети! И что нас вот двое, и мы можем встретиться и обо всем поговорить. Какие мы с тобой счастливые!

Лиза думала над ее словами, и удивлялась, и снова думала.

— Ира, — позвала она тихонько.

Ира не ответила, она заснула, так и не отняв руку от Лизиного плеча. А Лиза спать не могла, ясно, тихо было у нее на душе, так хорошо, как давно не бывало. А ведь и правда ей, Лизе, повезло в жизни. Могла родиться совсем в другой семье, могло у нее и не быть сестры. Вот взяли бы ее родители и поленились, решили бы не обременять себя, и осталась бы она тогда одна, как ее Оленька. Оленьке ведь уже четыре года, а они с Женей еще никогда, ни разу не заводили речь о втором ребенке. И останется Оленька когда-нибудь в жизни совершенно одна, и никогда не будет у нее такой ночи, какая была сегодня у нее, Лизы.

После отъезда Ирины Лиза расстроилась, заскучала, все опустело вокруг, стало неинтересно, нудно. Она не находила себе места. На работе шла какая-то ерунда, заканчивали одну лакокрасочную тему, все сидели парами, считывали текст, вклеивали графики, правили, чесали языки. На повестке дня была Люся Зубарева и ее сын Никитка. У Люси были «тяжелые бытовые условия», а в переводе на русский язык это значило, что жили три семьи в одной комнате — родители, брат с женой и они трое с Никиткой, которому шел уже девятый год. Тема была захватывающая, в комнате стоял хохот, который Люсю совсем не смущал, она привыкла к общежитию и, наоборот, сама то и дело подбавляла свежих данных для веселого разговора.

Лизе все это было неприятно, она вышла из комнаты и спустилась в перегороженный, суженный стройкой двор, там строилось и все не могло подняться над землей новое здание института. Вдоль дощатых заборов, поднимая пыль, дул сухой леденящий ветер. Было пусто и тоскливо. Зима запаздывала в этом году. Лиза дрожала от холода, идти ей было совершенно некуда и незачем. «А ведь это обыкновенная истерика, — подумала она, куда это тебя понесло? Подумаешь, какие нежности, тебе не нравится слушать — и не слушай. Или уж выскажи свое мнение. Например, Зинаида обязательно бы такие разговорчики пресекла, а ты не можешь или не смеешь, зато рецепты все знаешь, как кому жить…»

Из старого института, подняв воротник добротного пальто, бежал Коля Лепехин, здоровый красивый парень, который с некоторых пор бурно ухаживал за Лизой. Он работал инженером в конструкторском отделе, был моложе Лизы, но при его самодовольстве это, видно, не имело для него большого значения, ему даже нравилось, что Лизу он благодетельствует.

— Лизочка! — весело крикнул он. — Ты куда? А я, понимаешь, сейчас одного умника так разделал! Стрельцов Володька. Нет, представляешь, все из себя строят, все сочиняют, ну прямо академики! Нет, серьезно, что изображать-то. Да если бы я так, как он, просиживал задницу, я бы тоже не хуже его сочинил, верно? Неохота связываться! Все работают нормально, как люди, а ему надо выставиться!

Коля ждал поддержки и одобрения, он был на удивление общителен, все ему были свои и ровня, и ни перед кем не испытывал он ни почтения, ни смущения. Надо же было встретить его сейчас! Лиза оглянулась беспомощно:

— Да что тебе-то за дело? Работает себе человек, никому не мешает.

— И пускай! Дуракам закон не писан. Только чего изображать-то? Все мы люди, все человеки, верно? Посадят в начальство — справимся не хуже других, сунут в работяги — тоже не пропадем, будем вкалывать. Не боги горшки обжигают…

— Шапками закидаем.

— Что? Нет, серьезно, Лизочка, ну пошли… обсудим…

— Что нам с тобой обсуждать?

— Ну, поговорим за жизнь, за любовь. — Коля притянул ее к себе и уже закидывал ей на плечо свою бестрепетную лапу.

— Ну вот этого уж, пожалуйста, не надо, — свирепея, крикнула Лиза, — да как ты смеешь!

— Лиз, ну ты вообще… чего? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Ну мы же взрослые люди, ну чего ты?

Но она яростно вырвалась и побежала назад, по скрипучей лестнице, щеки у нее горели.

В лаборатории уже сменили пластинку: оказывается, за это время успела позвонить Лидочка Овсянникова и сказала, что в универмаге дают туфли, все были возбуждены и считали деньги.

— Лиза, а ты пойдешь?

— Нет, у меня до получки пятерка. А какие туфли?

И почему-то стало ей еще обиднее, туфли были очень нужны, но не в них было дело, просто плохое было настроение, и болела голова, и хотелось плакать.

У Лизы начинался грипп. Три дня температура держалась под сорок, а потом сразу упала, и наступила ужасная слабость. Она почти все время спала, ее терзали тягучие надоедливые сны с продолжением, во сне она кипятила молоко, которое вот-вот должно было убежать, и она мучительно пыталась помнить про него, и забывала, и снова вспоминала, какие-то люди толпились вокруг, а она была неодета и пряталась, а надо было скорее идти смотреть молоко, и так — сутками. Потом она пришла в себя. В квартире было тихо, пусто, хотелось есть, но лень было вставать. И вот она лежала и думала обо всем на свете, а главное — о своей жизни, чем и ради чего она жила. И картина оказалась довольно унылая. Работу она не любила, но работа занимала почти все ее время, в театры не ходила, природы не видела, любовь носила однобокий, ночной характер, Оленьку воспитывали чужие люди, в каком-то детском саду, в котором она почти не бывала, потому что ее отвозил и привозил Женя. Женя вообще был хороший отец, а хорошая ли она мать? И куда девались ее прежние идеалы? Что давала она Оленьке? Да она просто про все забыла, ей нравились заботы, направленные на нее, но сама она оказалась ленивой и неспособной создать ребенку счастливое детство. Что же это такое? Крах, полный крах? Она лежала расслабленная, смотрела в окно. А за окном косо летел первый сухой мелкий снежок, и свет был слабый и тусклый, и в этом свете видно было, как верхние мерзлые ветки клена чуть качаются на ветру. Лиза стала ждать Женю. Уже стемнело, а он все не шел. Она посмотрела на часы: нет, еще не поздно было, просто рано темнеет. Детский сад работает до шести, но до семи они еще ждут, хотя и сердятся. Значит, самое долгое — два, ну два с половиной часа. Она выпила чаю и снова ждала. И вдруг услышала, как поворачивается ключ в замке и по коридору затопали Оленькины ножки.

— Что это у нас какая темнота? — сказал Женин голос. — Опять наша мама разоспалась? Эй, Лизок, как ты там?

Он вошел, не раздеваясь зажег свет, улыбнулся ей от двери.

— Я тебя не целую, я холодный. Сейчас раздену Оленьку и — назад, у меня тяжелый больной. Только ты к ней не подходи, она сама посидит. Правда, дочка?

И все, и он уехал. И сердце Лизы впервые сжал ужас. А что, если… Почему ей всегда казалось, что этого не может быть? Он всегда так поздно приходит.

А еще эти звонки. Сколько раз уже Лиза брала трубку, а в трубке кто-то ехидно молчал, а потом тихонечко нажимал на рычаг, и раздавались короткие гудки. Почему она раньше не придавала этому значения? А вдруг у Жени действительно есть другая женщина? Лизу окатил незнакомый, леденящий, липкий страх. Он изменяет ей. Об этом можно было догадаться по тысяче мелочей, которых она прежде не желала замечать. Но теперь они стали ей очевидны, совершенно ясны. Что ей делать? Развестись? Уехать? Куда? К маме? К Ирке?

У нее снова начался жар. Приехала мама, варила ей бульон, хозяйничала в доме, читала Оленьке книжки, и Оленька хохотала и возилась за стенкой. Женя сам колол Лизе пенициллин, подшучивал над ней, был ласков. Но глупая мысль, раз придя, уже не оставляла ее.

Стояла снежная глухая зима, деревья были белые, а снег все сыпал и сыпал, и люди, шедшие по улице навстречу, были веселые и румяные. Лизу встретили радостно, рассказали кучу смешных и забавных новостей, засыпали вопросами, а Света достала из стола дожидавшийся Лизу новогодний сувенир — новую чашку с синими узорами производства Гжели. И снова жизнь потекла по привычному руслу, и Лиза успокоенно думала: «А почему, собственно, должно быть иначе?»

Только с Женей недолгий покой сменялся новыми подозрениями, и однажды Лиза добилась того, чего хотела, — нашла среди груды его бумаг старую поздравительную открытку игривого и недвусмысленного содержания, подписанную какой-то Ниной. Открытие это было сделано как бы случайно, она ничего не искала и писем чужих никогда не читала, но, наверное, это все-таки было не совсем так, потому что отвратительная открытка как-то сама собой выпала ей в руки, и снова сердце у нее заледенело и упало, ослабли коленки, зазвенело в голове. Она ни о чем не могла думать, потрясенная, одуревшая. Она не в силах была сдержаться и утаить свое открытие, она жаждала немедленного выяснения и объяснения, решения: или — или.

Женя, взглянув на открытку, которую она молча положила перед ним на стол, задумался и молчал.

— Я давно чувствовал, что что-то такое назревает, — наконец сказал он. — Не понимаю, чего ты ждешь от меня? Чего ты хочешь?

— Я? Я хочу объяснения.

— Зачем? Чтобы я сказал тебе, что тебе это приснилось? И ты тогда будешь довольна? Неужели ты до сих пор не знаешь меня? Я не любитель легкомысленных шуток.

— И все-таки… что это значит?.

— Хорошо, я скажу тебе. Это старая и глупая история, да, в сущности, ничего и нет, просто работаем вместе, она — операционная сестра…

«Она!» Лизу замутило от тоски и боли. Значит, «она» все-таки была, недаром так тяжело у нее было на сердце все это время.

… — Но вот что я тебе хочу сказать, Лиза. По плохому пути ты пошла. Так нельзя. Есть вещи, до которых совсем не обязательно докапываться. Разве у тебя за душой ничего такого нет, чего мне бы лучше не знать? Зачем этот стриптиз? У меня есть своя жизнь, свои отношения с людьми, работа. Случаются разные обстоятельства, которые, может быть, тебе бы и не очень понравились. Ну так что же? Спрашивать у тебя разрешения? Так не годится, Лиза, так можно разрушить все. Подумай об этом на досуге.

 

Глава 7

После первого своего неудачного замужества, которое Зоя Комаровская не любила вспоминать и действительно почти не вспоминала, она надолго осталась одна, сменила несколько работ, пока не нашла себе того, что ее более или менее устраивало. Прежде всего ей нужны были деньги, хотелось все поменять в доме, на себе, вокруг. Теперь она наконец осталась в своей старой комнате одна, мама переехала к своему любимому сыночку Косте, который после долгих скитаний осел почему-то в Калинине, получил квартиру, обзавелся семьей, и вот теперь мама нянчила его детей, получала полное удовольствие. Все были довольны, а особенно Зоя. Жизнь вместе с мамой давно сделалась невыносимой, а возвратиться к ней после краткого хождения замуж и вовсе было мукой. Но другого выхода не было, она вернулась, и, может быть, именно это подстегнуло маму уехать. Так или иначе — теперь все устроилось, и она могла спокойно ждать квартиры, которую ей обещали на новой работе. В дом провели паровое отопление. Зоя хотела было сломать старую прожорливую печку, но вдруг пожалела ее и своими силами переоборудовала в камин. Получилось шикарно, даже жалко стало, что комнату придется скоро сдавать, но ничего не поделаешь. Если бы не эта комната, да еще мама не выписалась бы, черта с два видела бы Зоя новую квартиру, в этом смысле на маман пришлось здорово нажать, но, с другой стороны, — зачем маман эта прописка, если она все равно здесь не живет?

От нечего делать Зоя стала налаживать быт, даже телевизор совсем уже было собралась покупать, но тут встретила Леню Коникова и снова закружилась. Леня был человек талантливый, умный, интеллигентный, не чета прежним ее приятелям, впервые Зое не приходилось с ним нянчиться, он все понимал сам и сам способен был решать любую проблему, проявляя свою волю и характер. А характер-то у него был с перчиком: требовательный, обидчивый, капризный, попадись такой другому человеку, не ей, — о-го-го, тяжело бы ему досталось; но Зоя трудности любила, от них полировалась кровь, веселее было жить. Она и не заметила, как увлеклась не на шутку. Леня, конечно же, был женат, такие люди зря не простаивают, но с женою жил плохо. Зоя знала, он не врет, с ним и правда нелегко было ужиться. Но в таком положении были и свои преимущества. Например, он жене не давал отчета, где и когда бывает, а значит, и времени у него было побольше, чем у других, и не трясся он, что кто-нибудь его увидит или узнает, вел себя смело, уверенно. Зоя даже подумала вначале: «Уведу, отобью, к черту», — но потом постепенно стала от этой мысли отходить. Зачем ей это? Ходила уже замуж, довольно, да еще оказался Леня скуповат, да и характер — еще возьмет и правда скрутит в бараний рог, что тогда? Куда лучше было быть хозяйкой самой себе; в конце концов, ничего ей от него не было нужно, впервые в жизни хватало денег, а гордости всегда было у нее в избытке. И, едва заметив Ленину прижимистость, решила она про себя: да подавись! И больше на это внимания не обращала. Зато любовник он был прекрасный, редкие мужчины относятся ко всяким мелочам и нюансам в любви с таким же серьезным вниманием, как женщины, а Леня был из таких. Он любил разговаривать про любовь и задавать вопросы, теоретически был подкован на очень высоком уровне. Из каждой встречи устраивал он целый ритуал или представление, они много пили, танцевали, жгли свечи. Напившись, Леня делался еще интересней, обобщения его делались шире, ассоциации — смелее, голос поднимался до грома и крика, так что в стенку начинали барабанить соседи. Но Зою беспокоило не это — со своими соседями она издавна умела справляться, — у нее были другие причины для беспокойства. За первым абортом последовал второй, а потом сразу же — третий.

Но когда она попробовала завести об этом разговор с Леней, он презрительно фыркнул и сказал:

— Не нравится — можешь рожать. Не понимаю, за чем стало дело?

— Плодить себе подобных? Нет, это развлечение не по мне, — ответила ему Зоя, стараясь придать разговору насмешливый и легкий тон.

— А тогда оставь меня в покое…

Леня все чаще стал впадать в непонятную ярость, все чаще голос его срывался в крик, он говорил гадости, распалял себя, а распалившись, вылетал на улицу, хлопал дверью. Однажды, это было зимой, он выскочил без пальто и пиджака. Зоя бежала за ним, догнала его только у метро, пыталась накинуть пальто ему на плечи, а он вырывался и скандалил. Сцена была безобразная, Зое разом все надоело, она швырнула пальто под ноги и ушла, не оглядываясь.

Но это было только самое начало. Постепенно она поняла: скандалы подогревали, бодрили его, после них он успокаивался, чувствовал себя свежее, уравновешеннее, мог работать, но проходила неделя-другая, и снова он ощущал беспокойство, начинал нервничать, больше пить, и все снова заканчивалось срывом, любовные сцены сменялись взрывами бешенства, попойка следовала за попойкой. Раз он попал в больницу, потом держался несколько месяцев, и Зоя даже решила — может быть, все наладится, но нет, не наладилось, при очередной ссоре он умудрился заехать ей по уху, как будто бы нечаянно, а может быть, и нет, она сама не могла этого понять. Но с нее, в любом случае, было довольно, Леня ей смертельно надоел. Она даже с некоторой мстительной радостью ждала, когда он заявится снова, чтобы сказать ему в его наглую рожу все, что она о нем думала. Но не так-то просто было избавиться от Лени. Он вдруг решил разыграть несчастного, ползал за ней на коленях, обнимал ее ноги, просил прощения, а наигравшись, сказал перед уходом со строгим и брезгливым выражением лица:

— Ты, детка, эти штучки со мной забудь, меня бросить нельзя, это я бросаю. А если я чего не хочу, то этого и не будет. Запомнила? Все будет по-моему. В следующий раз я тебе такого не прощу.

И Зоя смолчала, — оказывается, она и правда боялась его. Хотя, казалось бы, чего бояться? Подумаешь, психованный инженеришка! Чего они стоят, все его грозные взгляды? Но он приходил к ней снова, и снова она пасовала перед ним, уступала, терпела. Это был настоящий кошмар, который все тянулся и тянулся, и она ничего не умела с этим поделать. Выручила ее болезнь. У нее началось тяжелое двустороннее воспаление легких, больше месяца она провалялась в больнице, потом уехала в санаторий, а когда вернулась, Леня отстал, не приезжал, не звонил. Но она взяла себе привычку, возвращаясь домой, запирать дверь на ключ.

Наконец-то наступило затишье. Зоя работала, в конце концов давно пора было и в делах тоже навести порядок, показать себя и занять достойное место. А это было непросто. В строительной организации, где она теперь работала, народ был бойкий и хорошего куска из зубов зря не выпускал, но и она-то тоже понимала, что к чему, и тактику выбрала правильную. Здесь все рвались к деньгам, а денег ей сейчас как раз хватало, можно было и потерпеть, без слов, задаром взять на себя лишнюю нагрузку, от которой другие воротят нос, — вот уже и поднялся на ступеньку. Она и взяла. А осенью набилась в профком, это было нетрудно, выбрали ее с охотой. Там-то она себя и показала во всю силу: выступала, лаялась за справедливость, блестела зубами и глазами, одним словом — понравилась, дело было сделано. На освобожденную работу она не рвалась, все-таки она инженер, и инженер толковый, ей надо было только попасть людям на глаза, произвести впечатление, а дальше уже все делалось само собой. Когда проводили на пенсию одного заместителя начальника отдела, человека, по мнению Зои, пустого и никчемного, место это без особых раздумий предложили ей, все-таки надо было выдвигать молодежь, и Зоя, поломавшись для виду и выговорив себе пару мелких льгот, согласилась. Так она стала начальством. За работу она взялась рьяно, перетрясла все бумаги, навела порядок, взялась устанавливать контакты со смежниками. Не так уж это было и трудно. Только помнить надо было, что она кому пообещала, звонить в точно назначенный срок, навести порядок с письмами, отвечать немедленно и по существу, копии не терять — вот, в сущности, и вся премудрость. Не прошло и полугода, как смежники уже считали ее единственным дельным человеком в управлении и повалили к ней толпой. Но Зоя была осторожна, лишнего никому не обещала, а если уж обещала, то вцеплялась в дело зубами и не выпускала, пока не сделает. А потом, затаившись, ждала реакции или звонила и спрашивала небрежно:

— Ну что ж ты, Иван Семенович, просил, в ногах валялся, а тебе ничего и не нужно?

— Как? — ахал наивный Иван Семенович. — Неужели пробила?

— Да давно твое письмо подписанное валяется. Вот убирала на столе, смотрю — лежит. Дай, думаю, позвоню.

— Ну молодец, ну спасибо тебе, Зоя Павловна, век не забуду. Если что, я тоже для тебя расстараюсь…

Так делались дела, а о Зое полз уже добрый слушок: молодая, а дельная, эта далеко пойдет… Начальник в ней души не чаял, она ему служила верно, помогала чем могла. Да чего было и не помочь? Человек он был затормошенный, покладистый. И пока поперек дороги у нее не стоял. Это еще все было впереди. Зато всех, кто вместе с нею пришел в контору, давно уже она обскакала, и даже в деньгах — выиграла, хотя за ними и не гналась. Словом, все бы хорошо бы, если бы… Но настроение давало сбои, все-таки тридцать второй год, пора бы ей уже и остепениться, или замуж выйти для порядка, или хоть ребеночка завести. Противно было, что могут ее посчитать неудачницей, не желала она этого. Правда, претендентов на руку и сердце было довольно, подъезжали к ней с разных сторон, были мелкие романчики, но мужики все попадались легкие, несолидные, такой муж что есть, что нету — один черт, да и душа не лежала, совсем не то ей было нужно. Ей бы кого серьезного оторвать! Или бы уж влюбиться по-настоящему. Казалось, вот этого как раз меньше всего можно было ждать. А вышло так, что именно это чудо и случилось, — словно напророчила себе.

Возвращалась она с загородной базы на электричке, летом, было уже поздно. Зоя устала, намоталась за день, сидела в полупустом вагоне, смотрела в черное окно, в котором путались, накладываясь друг на друга, станции, огни, ее удлиненное лицо с прямыми черными бровями, суетящиеся на платформах пассажиры и светлое отражение вагона, потом снова ее лицо, плывущее среди темных молчаливых полей. Мелькали черное пятно леса, огни, станция; освещенные струны проводов взлетали и таяли в ночном просторе, вагон раскачивало, хорошо было. До Москвы было уже недалеко, когда в вагон с шумом и гомоном повалил народ, и какой-то молодой веселый парень с маленьким чемоданчиком в руках с размаху плюхнулся на скамейку напротив нее. Парень был ладный, крепкий, с обветренным симпатичным лицом.

— Ну что задумалась, сероглазая? — спросил он бойко. — Неужели меня ждала?

Зоя пожала плечами, вовсе не собиралась она с ним разговаривать. Но парень не отставал; видно, все бурлило в нем какой-то непонятной Зое радостью.

— Ну что ты молчишь? Думаешь, я выпил лишнего или еще что-нибудь такое? Да ни боже мой! Я в отпуск приехал, понимаешь? С Севера. Два года дома не был. Вот сейчас прямо с аэродрома. Летчик же я, понимаешь? Северной гражданской авиации. Ну?

— Ну слава богу, — сказала Зоя, — и веселитесь на здоровье, я не мешаю.

— О! Уста отверзла, и на том спасибо. А хочешь, сейчас закатимся куда-нибудь? Загудим? Ты знаешь, что у меня в чемодане?

— Леденцы.

— Чудачка. У меня в чемодане деньги. Полный чемодан. Я человек холостой, свободный, все свое ношу с собой. Что мне еще надо? Что захочу — все новое куплю. Скажи — жизнь?

— Сопляк ты, — сердито сказала Зоя, — купчик паршивый!

— Думаешь? Может, ты и права. Правда, я с этими деньгами, наверное, чего-то не того. Отвык, понимаешь, от московской жизни. Но ты не думай, я парень серьезный, мне бы такую девчонку, как ты, — и цены бы мне не было. Правда, давай познакомимся. Я Воробьев, Аркадий Антонович, а ты?

— А я тебе не девчонка.

— Да понял я уже, понял! Прости! Ну давай по-человечески, как люди, без всякой этой пошлятины, познакомимся, и все. Ну, как тебя зовут?

— Зоя Павловна!

— Зойка! Нет, серьезно? Мне всегда это имя нравилось. А фамилию я и не спрашиваю, все равно ты будешь Воробьева. С такими глазами — да чтобы я тебя отпустил! Я же, как вошел, сразу увидел — вот моя судьба.

— А как же северная авиация?

— Разберемся! Может, еще ты со мной уедешь. Зойка, а вот и Москва! Учти, я свою станцию давно проехал, так что решай, куда нам теперь, главное — вместе. Только не думай, что я шучу, я правда загородный, и ночевать мне здесь негде. Хочешь — куда хочешь меня веди или всю ночь гулять будем, решай сама…

— Слушай, да что ты навязался на мою голову, езжай куда хочешь, мне-то какое дело?

— Да как же так? Я же живой человек! У нас на Севере так не полагается. Ну, не хочешь к себе вести, пойдем в ресторан, я тебе всю ночь стихи читать буду. Ты думаешь, я какой-нибудь серый, да нет, вот увидишь! Зойка, а у тебя муж есть?

— У меня бы уж сын мог быть такой, как ты.

— Брось ты… Да сколько же тебе лет? Да загибаешь ты!

— Ну, загибаю, но мне уже тридцать второй!

— А мне двадцать шесть, подумаешь! Да северные год за два считаются! Выходи за меня замуж, а? Я в тебя влюбился с первого взгляда.

И как это было ни смешно, Зоя его все-таки к себе привела, и он остался, прижился. Парень он был и правда замечательный — работящий, умелый, легкий. Все у него ладилось в руках, все блестело и сверкало, и все он делал весело, словно солнышко засветилось в пустой Зоиной комнате. Она приходила с работы, обед был уже готов, стол накрыт, скатерть была наглажена и сверкала, и обязательно какую-нибудь перемену находила она в комнате, какую-нибудь полочку, которую он смастерил и успел выкрасить и повесить с толком, или обнову, которая соблазнительно расстелена была у нее на кровати. Чего ей было, в конце концов, сопротивляться? Послала судьба, иначе не скажешь, значит, так тому и быть. Они подали заявление в загс и через две недели тихо расписались. Свадьбу они не устраивали, в путешествие не собирались, а стосковавшийся без работы Аркадий помчался во Внуково — устраиваться.

К великому Зойкиному удивлению, жили они душа в душу, и постепенно училась она не только любить, но и уважать своего молодого мужа, он того стоил. Шли месяцы, а ей делалось все спокойнее на душе, все лучше. И все-таки полного счастья на свете не бывает. Знала об этой Зоя, хорошо знала, да вот позабыла. И однажды состоялся у них разговор, о котором вовсе она не думала.

— Эх, Зайчик ты мой дорогой, — сказал ей однажды Аркадий, — когда же у нас наследник-то будет? Или я чего-то не понимаю?

И тут Зоя испугалась по-настоящему, не так, как боялась когда-то пьяного психованного Леню, а по-новому, всерьез, так что все похолодело внутри да так и осталось. Давно эта мысль мелькала у нее по краю сознания — детей-то у нее уже никогда не будет. Кто же знал, что явится однажды вот такой вот хороший, серьезный и это для него будет что-то значить? Зоя заметалась. А времени-то у нее оставалось в обрез, всего ничего. Говорить ему ничего она не хотела, стыдно было, да и страшно тоже. А как он прореагирует на это, что скажет, как поступит? Даже подумать об этом было страшно. Аркадий был из тех, кто не только говорит, но и действует. А что, если он не примирится с этим, бросит ее, уйдет? И вдруг осознала Зоя, что нет и не может быть для нее на свете ничего ужаснее этого, этого ей не перенести. Она помчалась в поликлинику, сдавала анализы, сидела в очередях, отвечала на глупые вопросы и видела, понимала сама — толку не будет. Надо было что-то придумать, кого-то искать, кто сможет ей помочь. Вот тут и вспомнила она про Вету, вернее — не про Вету, а про ее мужа Женю Елисеева, который, говорят, стал большим человеком в медицине. Вот он пусть и сведет ее с кем надо, она заплатит любые деньги, лишь бы только у нее получилось. Не ради ребенка, не ради нее самой, ради Аркадия и его молодой глупой любви к ней. Вот так и случилось, что однажды она позвонила у Ветиных дверей.

Вета сама открыла ей дверь, изменившаяся, потускневшая, в линялом домашнем халатике, смотрела растерянно.

— Что, не узнаешь? Вижу, совсем меня забыла. Сколько же это мы не виделись? А я нарочно решила не звонить, а прямо так и заявилась, а то позвонишь, а ты и в гости могла не пригласить, сказала бы: заходи, звони… как-нибудь. Ну, что ты смотришь на меня?

— Ничего, просто ты слова не даешь вставить. Здравствуй, Зойка. Раздевайся, проходи в комнату, я сейчас, у меня там Оленька в ванной, мне только ее одеть…

— Да одевай на здоровье, я не тороплюсь. — Она, оглядываясь вокруг, вошла в столовую, сказала громко, так, чтобы Вете в ванной было слышно:

— А ты ничего живешь, с размахом, не хуже, чем за папашиной спиной. У тебя всегда был нюх на хорошую жизнь, отчего это?

Лиза не ответила; сидя на корточках, торопливо одевала Оленьку, щеки у нее горели, даже сердце заныло, застучало сильнее. Неужели она обиделась? На что? Зойка есть Зойка. Есть такие люди, которым нравится мучить других. И все-таки у Зойки это что-то другое. Что? Неужели все та же гремучая зависть, убогое чувство, что ей в жизни чего-то недодано и от этого все люди ей задолжали и все перед ней виноваты? Нет, и это было не то, не точно. А может быть, просто таким хамским дворовым способом защищает она свою ненормальную вулканическую гордыню? Глупая, неуверенная в себе, задиристая девчонка — вот что такое Зойка. Лиза поднялась и крепко взяла Оленьку за руку.

— Познакомься, — сказала она Зойке, — это моя дочь Оля.

— Ну, здравствуй, — Зоя засмеялась и протянула Оленьке руку, — я не умею обращаться с такими маленькими. Кой тебе годик-то?

— Пятый миновал, — невозмутимо ответила Оленька. — И я не маленькая уже, я в старшей группе. А почему я вас совсем не знаю? Всех, кто приходит, знаю, а вас — нет.

— Да я первый раз пришла. И тебе никакого подарка не принесла, не подумала как-то, а честно сказать — забыла про тебя.

— Ничего, вы не беспокойтесь, у меня игрушки есть. Жалко, вы не видели, как мы купаемся с зайчиком, с рыбкой и с пароходиком. А вы любите купаться?

— Не знаю, только у меня и ванны нет…

— Как? Совсем?

— Ну, хватит, Оленька, довольно, — вмешалась наконец Лиза, — тебе спать давно пора, и так мы с тобой задержались…

— Ну и девчонка, вся в тебя, что ни слово — прямо в поддых… Правда, лицом — не то что ты, поскупее. Ну ничего, при таких родителях не пропадет.

— Да очнись ты, Зоя, что это с тобой? Сядь, успокойся, сейчас будем чай пить. Она ребенок, что ты от нее хочешь? Видит тебя в первый раз, ну наболтала чего-то, извини, ничего она такого не имела в виду. Лучше расскажи, как твоя жизнь, где ты сейчас, что?

Зоя помолчала немного, подумала, стягивая с лица злую усмешку, словно тугую перчатку.

— Да, извини, я правда чего-то не того, нервничаю. Я ведь, если честно, к тебе по делу пришла, даже не к тебе, а к твоему мужу. Как раз по этому делу. Его, конечно, нет?

— Скоро будет, он поздно возвращается. Что-нибудь случилось? Или это секрет?

— Да какие там секреты. Хочу себе тоже вот такое развлечение завести, — она пальцем ткнула через плечо в сторону детской, — а не получается, грехи молодости, я ведь, знаешь, не такая была чистюля, как ты…

— Понимаю, но только Женя — совсем не тот человек, который тебе нужен, он хирург.

— Да знаю я все. Ну и что же, что хирург? Зато он там свой. Они же все друг друга знают. Что ему стоит попросить кого-нибудь? Меня только свести надо с нужным доктором, чтобы взялся, в поликлинике толку не добьешься, говорят: надежд мало — лечитесь. А мне нужно наверняка, понимаешь — позарез нужно! Я заплачу, ты не думай, деньги у меня есть.

— Господи, какая чепуха! Да не берет Женя денег, и уж если он к кому и пошлет — так только бесплатно.

— А я в бесплатную медицину не верю! Кто это станет со мной за так возиться? Кому до меня дело есть?

— Ну, не знаю, значит, ты не по адресу пришла. Не веришь — и не надо, поищи в другом месте.

— Ветка, не обижайся. Где мне еще-то искать? У меня на тебя последняя надежда.

— Что, так приперло? Ты одна, что ли?

— Да, наоборот, не одна! Мужу понадобилось. Он у меня, понимаешь, молодой, на пять лет моложе, жалко его разочаровывать. Мне-то все это ни к чему, да и боюсь я их, ребят, я с ними не умею. Сама видишь — грубая становлюсь, глупая. Но для Аркадия хочется. Такой парень мне, Ветка, достался! Понимаешь — настоящий мужчина, на которого, закрыв глаза, можно положиться, не продаст, не подведет, из любого болота вытащит и не напомнит никогда.

— Ну вот видишь, а ты говорила…

— Что я говорила? Ничего такого. Просто удивляюсь, как это у других все просто и легко выходит, захотела ребенка — пожалуйста, муж — так обязательно знаменитость или гений… Да мой Аркадий, может, десятерых таких стоит, а нет, сидит в тени, второй пилот, и никто о нем и слыхом не слыхал.

— Может, еще и услышат. С твоей помощью. Ты бы успокоилась все-таки. Просишь помощи, а несешь нас на чем свет стоит. По-твоему, это справедливо?

— Не знаю. Да не умею я просить, понимаешь? Для меня это — острый нож, для себя нипочем бы не пошла. Ну извини, ладно. У меня и профессия такая горлодерская, омужичилась совсем. Ну, а ты-то как, Вета?

— Нормально.

— Небось и диссертация уже на мази?

— Давно защитила, извини. А ты… не собираешься?

— Да нет, я же не в институте, а в строительной организации, у нас наукой и не пахнет. Да и зачем мне? Я человек простой…

— Юродивый ты человек, все изгиляешься, все воюешь с самой собой, ядом исходишь, ну чего тебе надо?

— Не знаю. Просто, наверное, покоя не выношу. Если не воюю, то сразу чувствую, как от меня начинает гнилью нести…

— Ерунда это все. У тебя просто комплекс неполноценности, почему-то ты не уверена в себе. Почему?

— Не уверена в себе? Нет, я в себе уверена. Это ты во мне сомневаешься, потому что старт мы брали по-разному. Да мне, чтобы с тобой тягаться, надо было быть куда резвее, да я, если хочешь знать…

— Не хочу, знаю я все это, надоело. Кончать пора гонки, прибежали уже. Ну, чего ты хочешь? Стать министром строительства? Может, и станешь еще. Только зачем тебе это — не пойму. Поживи ты спокойно, пристально рассмотри, поподробнее, что вокруг тебя, — может быть, и расхочется гнаться, какое-нибудь другое занятие найдешь… Подожди, кажется, Женя!

— Вот и это у тебя вовремя вышло, чтобы последнее слово за тобой осталось. — Зоя засмеялась и вышла в коридор.

Вот он какой стал, знаменитый этот Женя, мужичок как мужичок, никакого виду. Но, видно, из упорных, глаза такие — не сдвинешь.

Пока они говорили, Лиза вышла на кухню, села на табурет и посидела немного просто так. Вот и все, кончилась Зойкина власть над ней, больше она не принимала ее всерьез. Задиристая девчонка, подумала она вначале. Нет, не то. Давно она выросла. Ей просто нравится унижать других, для нее это способ возвыситься самой. И вот уже стена, выросшая между ними, стала непреодолимой. Всё. Они чужие и чуждые навсегда, они — по разные стороны. А эти игры?.. За долгие годы столько всего насмотрелась Лиза, столько настоящего горя узнала, что не хотелось уже играть. Ах эти провинциальные страсти — кто с кем, кто в чем, кто сколько получает. Ерунда! Подумаешь, какие чудеса — ну он моложе, ну он хочет ребенка! Ну и что? Что здесь такого особенного? Жизнь как жизнь. У каждого — свои проблемы, а Зойка все еще хочет быть во всем исключительной.

Лиза зажгла газ, не торопясь ставила на огонь кастрюльки. В столовой она застала смешную ненатуральную картину: Зойка сидела напряженно, как на приеме у врача, жалко улыбалась и выглядела жалко в своей слишком короткой, не по возрасту, юбке. Уж не злорадствует ли она, Лиза, глядя на нее? Вот как охотно человеческая душа отвечает на зло — злом. Лиза подавила улыбку, нарочно медленно стала подавать на стол, поставила стопочки, бутылку. Женя звонил кому-то по телефону, договаривался, потом они все сидели за столом, тянули коньяк. Зоя курила, картинно затягиваясь дорогой сигаретой, разговор не клеился, было скучно. Связи порвались, все кончено было между ними.

И Зоя, спускаясь по лестнице, тоже со скукой и неприязнью вспоминала Вету, как она потускнела, погасла. То ли это случилось из-за волос, которые вдруг почему-то развились и потемнели, а без этих соломенных кудряшек сразу заурядным и невыразительным стало лицо: то ли что-то случилось внутри нее и придавило внутренний крепкий росток так, что даже знаменитая Веткина безоблачная невозмутимость, которая всегда так восхищала Зою и вызывала зависть, обратилась вдруг в равнодушие, в ничто. Нет, не понравилась ей Вета. И Женя тоже не понравился, невидный он был и хмурый. Вот, наверное, скучища — прожить с таким всю жизнь! И досадно было, что пришлось ей перед ними выламываться, просить. Но, в конце концов, наплевать на это, главное дело было сделано, он связал ее с каким-то типом, кажется даже профессором, и этот тип обещал ей помочь и время назначил без проволочек — на завтрашнее утро, и только это одно имело для нее значение, а все остальное было труха, муть. Что за дело ей до этой самодовольной парочки, у них там тоже у обоих рыло крепко в пуху, тоже и нагрешили, и напакостили. Вот отбила же Ветка мужа, и у кого? У Таньки Яковлевой! Это разве не позор! И девчонку заделали до брака, это все знают, так что нечего им уж особенно важничать, показывать перед ней, какие они выдержанные и воспитанные. А на самом деле — просто зазнавшееся дурье, серость! Зоя усмехнулась. Ну, серость, — может быть, это она и слишком, но и превосходство свое показывать у них нет оснований. Чем она хуже? Тоже начальство, наверное, не меньшее, а уж что касается дела, то в своем деле наверняка смыслит она побольше, чем эта домашняя клуша в своем.

На следующий день явилась Зоя в институт. В приемной профессора сидела целая толпа, но профессор вышел и сразу спросил;

— Кто здесь от доктора Елисеева?

И Зоя вошла в кабинет первой. Профессор ей тоже не понравился, был он молодой и губошлепистый, а к тому же не очень-то внимательный, ни смотреть ее, ни слушать ее объяснений не стал, задал пару пустых вопросов и записал что-то на календаре, ради этого и ехать не стоило, можно было позвонить по телефону, зря она только отпрашивалась с работы. Вот ведь люди, до чего не умеют организовать самую простую вещь, а тоже ведь профессор! Но ничего этого она ему, конечно, не сказала, сидела как паинька, сложив руки на коленях, пока он вел какие-то непонятные переговоры по телефону о том, кого куда переложить и где освободить место. Наконец он оторвался в очередной раз от телефона, сказал:

— Значит, так. Завтра к девяти с паспортом и вещами. Обратитесь внизу в девятую комнату, к старшей сестре. Да, не забудьте еще взять направление в поликлинике, без него мы не имеем права класть. Все, вы свободны.

— Класть? — удивилась Зоя. — Это что — мне надо ложиться?

— Ну конечно, обследуем вас, попробуем полечить, возьмем под наблюдение…

— А сколько же это может занять времени, я имею в виду — больница?

— Трудно сказать. Недели две-три. Может быть, и больше…

Вот так номер получился у нее — больница! Ну, на работе еще ладно, как-нибудь она отбрешется, но дома! Что она скажет Аркадию? Как объяснит свое отсутствие? И главное, все надо решать с лёта, сегодня же, а Аркадий как раз дома, сменился после рейса. Сочинить какую-нибудь командировку? Больше все равно ничего ей не придумать. И, придя домой, стала она напропалую нести какую-то чепуху про передачу опыта и поездку по Свердловской области. И Аркадий все это проглотил как миленький, советовал одеться потеплее, поглядывал на нее печально, жалел расставаться. Ну что за парень, и откуда он взялся такой на ее счастье?

Но и больница ничего не решила в Зоиной жизни. Перед выпиской врачи сказали, что лечиться надо долго, может быть, годы и годы, и летом обязательно надо съездить в специальный санаторий, попробовать грязи, но путевок у них нет, и об этом Зоя должна позаботиться сама. Это-то объяснение было совсем лишнее, давным-давно знала Зоя: чего сам для себя не сделаешь, того не сделает для тебя никто. Но все-таки больницей она была довольна, хоть начало было положено делу, а еще, пообщавшись с бывалым народом, очень много узнала она для себя полезного, в частности и о том, как дурачить голову мужу, в этой проблеме оказалась она здесь не одинока, и это тоже утешало. Словом, вернулась она домой обнадеженная, повеселевшая, с нетерпением ждала Аркадия из рейса, соскучилась.

Но Аркадий вернулся не в духе, дулся, отмалчивался, уткнувшись в телевизор.

— Ты чего это как в воду опущенный? — осторожно спросила Зоя.

— А ты не догадываешься? — Он помолчал. — Вот что, Зайчик мой дорогой, давай-ка мы с тобой договоримся сразу, раз и навсегда: будешь врать — уйду к чертовой матери! Я этого не терплю. Ну, сказала бы мне честно, что такая у нас беда, что бы я — не понял? Обидно, конечно, жуть как обидно! Но что тут поделаешь? Лечись, лечись изо всех сил! Но врать мне не смей, слышишь? Эх, выпить у нас есть что-нибудь? Убила ты меня, Зойка!

А Зоя молчала, глотая слезы, страх ее сковал, такой страх! Ну что за несклепистый она человек, что за судьба у нее сволочная! Все не как у людей. Значит, все-таки позвонил он на работу, беспокоился о ней. Но ведь она хотела сделать для него, в чем же она виновата? Потихоньку подсела она к нему на ручку кресла, приткнулась плечом.

— Ну ладно, чего там, было и прошло. Обещали пеня вылечить. И не думай ты, ничего такого плохого у меня не было, просто до сих пор ни от кого не хотела детей, не любила я никого, понимаешь? Ты — первый! Ну!

— Я сказал — выпить! И поживее!

Зоя подскочила как ужаленная. Захлопала дверцами буфета, зазвенела рюмками. Они выпили вместе, без закуски, сидели обнявшись, молча, вдвоем в одном кресле, думали неизвестно о чем. Перед ними на сером экране по исчерченному ледяному загону метались хоккеисты, а они не понимали, кто — кто и где чьи ворота.

Вот и миновала эта первая их ссора, хоть тяжело, но проскочила. Что-то будет впереди? Удержатся ли они друг за друга или однажды разнесет их по сторонам?

Ничего этого они не знали, да и не могли знать. Жизни их были уже давно сделаны, и мало что могли они теперь изменить, остальное было уже от бога, и им оставалось только ждать, что преподнесет им судьба.

 

Глава 8

Сергею Степановичу исполнилось семьдесят. Мама была вся в хлопотах, шила себе новое длинное платье, ездила в ресторан согласовывать меню, волновалась за Сергея Степановича, чтобы торжества не подействовали на него слишком сильно и он бы не заболел от радостных переживаний. На ученом совете его славословили, называли одним из старых могикан, хирургическим энциклопедистом, столпом. Наносили огромную груду тяжелых поздравительных папок, в которых разной тушью и разными шрифтами написано было много прекрасных слов в стихах и прозе; поликлинику, где он теперь работал, всю завалили цветами, все пили шампанское, и когда они с Юлией Сергеевной, растроганные и счастливые, уезжали домой на такси, машина тоже вся была доверху набита цветами и подарками.

— Видишь, видишь — воздают! — гремел Сергей Степанович. — Все-таки ценит народ! Потому что я верой и правдой…

Лиза была у мамы, с часу на час ждали Ирину с семейством, в доме у Юлии Сергеевны все сияло, она расставляла цветы в вазы, розы к розам, гвоздики к гвоздикам, было даже несколько орхидей от одной больной, удачно соперированной когда-то Сергеем Степановичем, но больше всего было хризантем, огромных, желтых, рассыпающихся по сторонам тонкими перистыми лепестками, и темно-золотых, тугих и плотных, и волнистых белых, их поставили в банки прямо на пол, и комната от них волшебно преобразилась, стала незнакомой, наполнилась горьким прохладным запахом, радостным предчувствием близкой зимы.

Уже темнело за окнами, но свет не хотелось зажигать. Мама волновалась, почему запаздывает Ира, то и дело отрывалась от увлекательного чтения поздравлений, чтобы прислушаться, не звонят ли у двери. Сергей Степанович был в новом коричневом стеганом халате, подаренном ему сегодня Юлией Сергеевной. Взволнованный и счастливый, он кружил по квартире, заговаривал с Лизой.

— Вот ты, дочка, всегда на меня обижаешься, а я ведь прав! Думаешь, я все это не заслужил? Думаешь, просто так? Нет, все правильно, все своим горбом заработано. И — признали. А другие… кто ушел в безвестность, — значит, были к тому свои причины, были, не нам судить. Дыма без огня не бывает. А ты меня слушай, я зря не скажу, я же к тебе как родной отец. Боюсь я за тебя. Ну дай поцелую…

Наконец за дверью раздалась возня, серия быстрых нетерпеливых звонков, и румяная Ирина, возбужденная до слез, ступила в квартиру, порывисто обняла маму, потом кинулась к Лизе, а за Ирининой спиной, безукоризненно одетый и спокойный, стоял Камал, держа за руку коренастого невзрачного мальчика. И вот это и были самые близкие Ире люди? Лиза видела Камала впервые. Он и правда был красив — высокий, тонкий, смуглый, лицо у него было великолепно вылепленное, скульптурное, впалые щеки с легкой вертикальной складкой подчеркивали высоту и крепость румяных скул, нос был тонкий, с трепещущими узкими ноздрями; рот в меру пухлый и в меру твердый, открывал ровные сахарные зубы, подбородок был круглый и сильный, тонкие брови эффектно взлетали к вискам, лоб широкий и чистый, прическа совершенная, узкие черные ясные глаза сияли желтыми огнями, но взгляд при этом оставался безмятежным, по-восточному отстраненным и непостижимым, и невозможно было понять, о чем он думает и видит ли их вообще.

— Ну вот мы наконец и встретились. Здравствуй, Камал! — Лиза протянула ему руку, и в лице его сразу, в одно мгновение, что-то неуловимо распустилось, оно стало простым и приветливым.

— Здравствуй. Я так рад. Поздравляю тебя с юбиляром. Как ты поживаешь?

— Прекрасно.

Совсем не то ей хотелось услышать от нового родственника — близости, сообщности, чего-нибудь более живого и сердечного, какого-нибудь знака, но ничего этого не было, она ошиблась, приветливое лицо ничего не значило, он по-прежнему был закован в броню, да и с чего она взяла, что он вот так сразу откроется, доверится ей? Он был бесконечно далек. Лиза присела на корточки и заглянула в лицо племяннику:

— Ну, а вот это и есть наш маленький Бахрам?

Камал что-то быстро и ласково сказал ребенку, и он тотчас послушно оторвался от отца, сделал короткий шажок и ткнулся в Лизины объятия.

— Здравствуй, тетя, — сказал он тоненьким чистым голоском, темные глазки его были опущены, руки висели.

Что в нем было от Ирки с ее порывами, лукавством, дерзостью? Ничего. Лиза похолодела, осторожно прижимая к себе ребенка.

— Где он, где он, — уже ворковала за ее спиной мама, — где моя любимая крошечка? Ты меня не узнаешь? Я же твоя бабушка! Ах ты, какой хорошенький, какой черноглазенький! Ну пойдем, пойдем, я тебе покажу всякие игрушки, я тебе покажу, что сегодня надарили твоему дедушке. Ну, поздоровайся с дедушкой, поздравь его, у него сегодня день рождения…

Лиза засмеялась и быстро взглянула на Иру, но Ира не заметила ее взгляда, она говорила с Камалом, а Камал расстегивал чемоданы. Какая она была незнакомая и далекая, Ирина, как она переменилась!

Позже, в течение вечера, это острое, болезненное ощущение не исчезало; наоборот, Лиза словно начала к нему привыкать. И только Женя, как ни странно, единственный, казалось, не чувствовал никакого напряжения с новыми родственниками. На банкете они с Камалом сидели рядом. Лиза не слышала за общим шумом, о чем они там говорили, но им было весело, они смеялись, перебивали друг друга, и Женя даже размахивал руками, что-то объясняя Камалу, а Камал слушал, кивал, соглашался. Дети тоже нашли постепенно общий язык. Оленька, на правах старшей, увлеченно ухаживала за Бахрамом, а он грыз яблоко и болтал ногами. Только Лиза с Ириной все никак не могли разговориться. Что-то необъяснимое, неприятное стояло между ними, какая-то невидимая преграда, и Лиза понимала, что преграда эта воздвигнута ею, а Ирина только из гордости и обиды не помогает ее разрушить, не хочет. Что же это была за преграда, что Лизе мешало? Ревность к незнакомой Ириной жизни, ко всему, чего не могла она разделить с сестрой, или тайное пренебрежение к этой ее жизни? Наверное, было и то, и другое сразу, и ревность сразу отметала Лиза как совершеннейшую глупость, а вот свое высокомерие… На чем основывалось оно? Неужели на том только, что был Камал не русский? Или просто Ирина рядом с ним вдруг показалась ей совсем притихшей, провинциальной, скучной? Да, все это вместе путалось, мешалось в ее душе. Лиза понимала, что это гнусно, неправильно, нечестно, но чувствовала именно так и ничего не могла с собой поделать, ей было жалко Ирину до слез, и больно за нее, и стыдно! Но отчего же, отчего? А оттого. В их круге существовали правила, которые Ира нарушила. По этим правилам жениться и выходить замуж надо в своем круге, а если уж не в своем, то деревенские должны стремиться в город, провинция — в Москву, а москвич — держаться за столицу изо всех своих сил. И это было правильно, потому что таким хоть и пошлым, но все-таки верным способом осуществлялось движение вперед, люди росли, это было направление эволюции, прогресса. Ирина же нарушила все и поэтому потеряла, конечно же потеряла! Она шла против движения, назад! Вот в чем была ее ошибка! Здесь, в Москве, все бы выглядело иначе.

И против Камала Лиза совершенно ничего не имела, по-видимому, он прекрасный человек и умница. В сущности, она не признавала в нем только одного — его упорного неприятия той схемы мира, которую она считала единственно возможной. Все, что противоречит этой системе, — ошибка. Или… или ошибается весь мир, и одна только Ира шагает в ногу?

Лиза оглянулась на мужа. Теперь он слушал Камала серьезно, повернув к нему напряженное, внимательное лицо и подперев голову рукой. И вдруг подумала Лиза, что Женя, в сущности, тоже неисправимый провинциал, он так и не научился находить особый пикантный вкус неповторимой столичной жизни, да и знал ли он вообще, что это такое, догадывался ли о существовании таких материй или отметал все чохом как нелепое мещанство, архаизм, бабьи выдумки? Одна была разница между ним и Камалом, он-то, Женя, поступил нормально, он стремился и приехал в Москву, он двигался в общем потоке, а Камал держался, держался за свое.

Лиза подцепила вилкой кусочек лососины, одиноко лежавший у нее на тарелке, и попыталась вернуться на банкет, в шумный зал ресторана «Прага». Здесь все еще говорили речи, прославляющие Сергея Степановича, но чувствовалось, что ораторы начинали уже повторяться, да их и не слушали больше, гости говорили и смеялись вразнобой, официанты разносили горячее. Сергей Степанович был уже навеселе и все время пытался что-то сказать, а раскрасневшаяся мама удерживала его, что-то нашептывая ему на ухо. Словом, пир был в разгаре. В соседнем зале гремела музыка, и гости то и дело вставали, чтобы немного размяться и потанцевать.

— Подумать только, — вдруг сказала Ира, — они с мамой вместе уже четырнадцатый год…

— Неужели так много? Какие же мы стали… старые!

— Да, конечно. В сущности, люди становятся старыми в тот день, когда начинают чувствовать родителей своими детьми. Так что, наверное, ты права, Лиза.

И Лиза вздрогнула, потому что впервые сейчас сестра изменила ее старому детскому имени, назвала не Ветой, а Лизой. И это был ответ на вставшее между ними отчуждение, она не стала ни притворяться, ни лгать, ни даже замалчивать того, что происходило, она просто поставила точку на детстве, отодвинула его, отныне и навсегда прошлое уходило назад.

— А ты? — тихо спросила Лиза. — Ты совсем уже привыкла там? Все хорошо?

— Нет, Лиза, у меня, наоборот, все очень плохо, даже еще хуже, чем плохо. У меня настоящая беда, потому что дорогой мой шеф товарищ Синицын закрыл экспедицию, совсем. Ты понимаешь — он закончил, перебирается куда-то в Крым, будет изучать греческие поселения. У него какие-то планы с космической разведкой древностей с помощью спутников. А моя-то жизнь продолжается! Что я буду теперь делать — без работы? Ты и представить себе не можешь, чем была для меня эта работа, в ней был весь смысл моего пребывания там, я ею жила. А теперь? Для чего я нужна? Что мне там делать, да и какой им с меня толк? Я в обузу превращаюсь, ты понимаешь?

— Что за ерунда! Да какая еще обуза, ты что выдумала? Найдешь себе работу…

— Да не в этом дело, Лиза. Я не о способе зарабатывать деньги говорю, я о форме существования, о смысле своей жизни, я по призванию работала, понимаешь? А Нукус — это не Москва, там других археологов сейчас нет. Да и к кому пойдешь после Синицына? Я у него там, конечно, мелкая сошка была, но он-то гигант, и я с ним возносилась. А теперь все, конец, распустили нас…

— Что же теперь делать. Пойдешь в музей, к своему любимому Троицкому.

— Думаешь, это легко — на старости лет переучиваться, все начинать сначала? Обидно все это и страшно — ни профессии, ни родной земли под ногами. Начну вспоминать — вся обольюсь слезами, а подумать о возвращении — нет, это ведь одни мечты, поздно уже. И все равно иногда, знаешь, размечтаюсь — и начинает казаться, что даже этого хочется: попробовать все сначала, словно заново родиться… Люблю рубить сплеча, жечь корабли, переходить рубиконы и заниматься всякими такими делами. А что мне плохо — так что ж, сама себе выбирала такую судьбу.

— Но ведь можно ее и повернуть?

— Не получится. Знаешь, ехала сюда и всей душой надеялась уговорить Камала остаться, даже ссорилась с ним, а вот говорю сейчас с тобой и сама понимаю — ерунда все это, несерьезно. Да и сама я этого уже не хочу, поздно. Я уже далеко ушла вперед.

— А не назад ли, Ира?

— Нет, не назад. Я об этом много думала. Дело ведь не в месте, не в том, что республика — это не Москва, дело во мне самой. А я сама выросла, я отошла от вашего стереотипа, сделала самостоятельный шаг, у меня есть цель в жизни, была цель, но это все равно, потому что цель эта связана с судьбой республики, и сейчас на мне остался долг и желание этот долг выполнить. Этому я научилась у Камала, и это поднимает меня, делает мое существование осмысленным, высоким. Можешь ты сказать то же самое о себе? Да нет, Лиза, я тебя ни в чем не упрекаю, ты ничего такого и не можешь — здесь ты в толпе, ты как все, что от тебя зависит? А я уже хлебнула простора, воли! Понимаешь, при всем восточном женском бесправии, именно там, в маленькой республике, я — личность. А ведь ты меня взялась жалеть, я видела. Ведь жалела же, верно? Что живу в тмутаракани, что муж у меня узкоглазый, и ребенок не чета твоему, думала ведь так, правда? Ну что ты прячешь глаза? Ты на меня смотри. Это ведь все такая ерунда!

С банкета они выходили все вместе, не спеша, по ночному осеннему Арбату, сыро было, блестели огни, ветер задувал в спину, подгоняя шаг. Камал шутил, смеялся, гибко наклоняясь к невысокому Жене. И с удивлением слушала Лиза его точную, чистую горячую речь — об отступлении моря, о кораблях, застрявших в песках, и о древнем городе, найденном на морском дне под Усть-Уртом. Женя ежился, поднимая плечи: он был без шапки. И все перепуталось, перемешалось. О чем они говорили сейчас с Ирой, что их тревожило? Все пустяки. Мир такой прекрасный, стоит только чуть-чуть прищурить глаза, чуть-чуть убавить трезвости. Зачем же мучить себя неразрешимыми вопросами?

* * *

Зима в Нукусе выдалась ветреная, крутая, но весна, едва начавшись, разом перевернула песочные часы, время потекло уже другое, полное солнца, синевы, цветения. Цвела пустыня, цвели молодые, недавно посаженные в плоском городе деревья, хилые из-за солончаков, на деревьях вспархивали и щебетали птицы, сверкала мраморная крошка, которой начали облицовывать центр города.

В апреле Ира родила дочку и назвала ее Катей, Кутькой. Кутька получилась крупная, спокойная, толстая, и Ирина была счастлива, что теперь их будет две женщины в семье. Она вообще была счастлива, что-то переменилось в ней, все воспринималось и чувствовалось по-новому, радостно и просто.

Она шла по весенней улице, по солнечной стороне и катила перед собой коляску, в которой спала Кутька, рядом шагал веселый Ромка, вертя головой во все стороны, то отставая, то забегая вперед, а кругом шевелился город, жил своей жизнью: женщины в черных платках с яркими узорами и золотыми блестками входили и выходили из магазинов; мальчишки, отчаянно звеня, крутили педали велосипедов, машины проносились мимо, шли степенные старики в халатах, протрусил осел, запряженный в тележку, на которой сидела, болтая ногами, целая пестрая куча ребятишек, на углу у лотка стояла очередь за свежей рыбой. Ирина тоже на мгновение загорелась — купить рыбы, такая она была розовая, тяжелая, влажная, так жирно поблескивала в авоське у женщины, что отошла сейчас от лотка и держала покупку с напряжением в оттопыренной короткой руке, чтобы не запачкать ярко-синего цветастого платья. Но и терпения стоять в очереди не было, и Ирина, не замедлив шага, прошествовала мимо, подставляя лицо солнцу. И было ей так хорошо! Ей нравился этот город, он был теперь не только привычный, свой, он был красивый. И весна была такая яркая, горячая, сверкающая. И избыток свободы оттого, что больше нигде она не работала и ни к чему не была привязана, все то, что так пугало и угнетало ее еще недавно, — все это сейчас волновало и пьянило как вино. Этот город, Азия, солнце — все было как в волшебном сне, как в забытом кино про багдадского вора, которое она видела в детстве.

Она очнулась от своих мечтаний на углу, на центральной площади против памятника Ленину, и вдруг осознала свое лукавство. Нет, не случайно шла она по этой улице, не напрасно любила эту дорожку. Прямо у ее ног начинались широкие мраморные белые ступени, которые вели к парадному угловому входу музея. Усмехнувшись, она обогнула его и вкатила непослушную розовую коляску во двор, в широко открытые ворота, прошла под деревьями, мимо знакомого грузовика, который стоял сейчас сломанный, скособоченный, подпертый кирпичами, мимо лохматой неухоженной клумбы, на которой бушевало что-то розовое и лиловое, к низкой пристройке. Здесь она поставила коляску в тень, погрозила Ромке пальцем, чтобы смотрел за сестрой хорошенько, и, наклонив голову, вошла. Она протискивалась между ящиками и глиняными кувшинами, рулонами бумаги и какой-то огромной картиной, стоявшей вверх ногами и изображавшей летающих людей. Наконец она попала в комнату, заставленную столами, как заправская канцелярия, и в этой комнате сидел Троицкий, исхудавший, загорелый, и тонким голосом ругал трех молодых женщин, которые при этом смотрели на него с обожающими улыбками.

Обернувшись, он увидел Ирину, вскочил и пошел ей навстречу.

— Ну ладно, — сказал он женщинам, — это все потом, потом. Идите сейчас. — И снова повернулся к Ирине: — Я рад вас видеть. Какими вы судьбами, Ирина Алексеевна?

— Специально к вам, — сказала Ирина, сама себе удивляясь.

— Неужели решились?

Она пожала плечами.

— Пойдемте во двор, Глеб Владиславович, покажу вам свои вериги.

— Ах, знаю я, знаю, — он замахал руками. — Ну и что? Дети будут расти, а вы работать… Ну пойдемте, пойдемте посмотрим.

Во дворе стоял рев, Ромка изо всех сил тряс коляску. Ира взяла тяжелую Кутьку на руки, повернула дочь покрасневшим орущим лицом к Троицкому.

— Ну вот, — сказала она, улыбаясь и удивляясь все нараставшей в ней радости, такой странной и острой, что хотелось зареветь вместе с Кутькой, — ну вот такие мы и есть, хотите — берите, хотите — гоните.

— Чего он орет? — испуганно спросил Троицкий. — Может, его надо покормить?

— Не знаю, Глеб Владиславович, она сейчас перестанет, это девочка…

И Кутька послушно перестала, замолчала; привалившись к Ирине, водила черными любопытными глазами.

— Вот и прекрасно, — сказал Троицкий, — прямо не знаю, с чего начать. Вы когда могли бы приступить к работе?

* * *

Большие события в жизни иногда начинаются так незаметно! Через три месяца она уже работала, сначала на полставки, а потом и полный день. Все оказалось так просто. Она тащила детей переулками к дому свекрови, толкала калитку, проводила их по бетонной дорожке мимо роющихся в соломе важных индюков и пестрых кур, мимо желтых дынь, лежащих на земле; потом она поднималась на крыльцо, разувалась в полутемном прохладном коридоре, вводила детей в комнату, застеленную коврами.

— Пришли? — спрашивала свекровь. — Ну, иди, дочка, иди, не беспокойся…

Почему этот способ раньше казался ей невозможным, удивлялась Ира, застегивая в коридоре босоножки, что смущало ее, что было не так? Дети будут накормлены и ухожены, будут играть в саду под виноградным навесом, будут знать язык и впитывать в себя воздух и быт своей родины. Что же в этом плохого?

А потом она торопилась по улицам, бежала, летела мимо глинобитных домиков, садов, заборов, под пыльными деревьями, старый город весь был глинисто-желтый, мягкий, в горячем зное и сухих и горьких ароматах пыли, потом выворачивала она к центру и здесь уже шла обыкновенным быстрым шагом, чтобы не привлекать к себе внимания, деловая, легкая, одна среди многих, так же, как и она, спешащих утром на работу. Но как сложна была эта простота, каких требовала трудных решений, какого смирения и в то же время какой высочайшей степени свободы. Но теперь она больше не думала об этом, она жила и не переставала удивляться, что работа может быть такой — на три четверти состоять из наслаждения, из бездумного, непосредственного общения с прекрасным. Она и раньше любила свою профессию, уважала ее, гордилась ею, но археология требовала терпения, долгого скрупулезного труда, выдержки, здесь же все начиналось и кончалось искусством, а писание бумаг, таскание тяжестей и другие подобные дела были только необходимой передышкой, трудовой разминкой, не более того. До сих пор не могла она поверить, что так бывает. А хитрый Троицкий к археологическим работам ее не очень и подпускал.

— Нечего, нечего, — говорил он, — вам только дай волю, а вы потом скажете: я археолог, остальное меня не касается. Да! И мне нужен помощник по всем моим делам, мне нужен заместитель, на которого я могу оставить музей, когда помру. И что вы ни черта еще не понимаете в искусстве, меня не волнует, научитесь, что-то в вас все-таки есть. Не зря же я за вами бегал столько лет.

А Ирина и не возражала, она влюблена была в свой музей, влюблена пылкой, восторженной любовью, которая озаряла все, что она делала здесь, заготовляли ли сотрудники уголь, сколачивали рамы, или ругались по телефону, пытаясь выбить запчасти для своего развалившегося грузовика, или с трепетом снимали папиросную бумагу с нового рисунка, который привез Троицкий из своих постоянных рысканий по Союзу. Ах, что это были за дни, когда он, нагруженный и счастливый, возвращался в Нукус! Дни открытий, восторгов, сомнений, когда хотелось еще и еще смотреть на новые сокровища, сравнивать, говорить, стесняясь себя, какую-то дилетантскую чепуху, и она, эта чепуха, к великому удовольствию и утешению Ирины, оказывалась уже не чепухой, а по крайней мере непосредственной зрительской точкой зрения, а иногда даже чем-нибудь большим, потому что Троицкий доверял ее вкусу и прислушивался к ней. И от этого она дурела, ей хотелось сказать еще что-то и еще, но она сдерживала себя, боясь, что он ее высмеет, и мысли накапливались, грудились, и однажды она поймала себя на том, что сочиняет в уме искусствоведческую статью. Это была уже наглость. Но Троицкий, узнав про это, потребовал статью эту предъявить в письменном виде, раскритиковал ее в пух и прах так, что от нее не осталось и строчки, и заключил неожиданно:

— Что ж, вот вы и становитесь самостоятельно мыслящим человеком. Я рад.

Незаметно промелькнуло время, Кутьке было уже полтора года, Ромке исполнилось пять. Вечерами, когда Ирина приводила их домой, сытых и полных впечатлений от встреч с козочками, собачками и барашками, их здоровое естественное детство пугало ее своей беззаботностью и беспроблемностью. Все было так хорошо и просто. Детей окружали своими заботами любящие бесхитростные люди, живущие в достатке и довольстве, дети жарились на солнце, ели истекающие соком спелые фрукты, бегали босиком по коврам и безмятежно смотрели, как бабушка Зивар сворачивает головы их любимым курам. Не слишком ли обильны были эти дары? Но она вспоминала свой дом и свое детство, то, далекое, когда еще был жив папа и Лиза жила дома и была хорошенькой девчонкой с золотистыми кудряшками над гладким лбом. Вот тогда Ирина тоже испытывала это чувство надежности и защищенности, из которого навсегда вынесла уверенность в своей ценности и значимости для мира, в своем праве на собственное существование и собственное мнение. Она, Ирина, начиналась оттуда, пусть теперь и ее дети чувствуют, что они любимы и обласканы всеми, что они приносят радость и что им на этой земле хватит солнца, воды и пищи.

Камал смеялся над ней, когда она путано и сложно пыталась объяснить ему свои сомнения.

— Не волнуйся, — говорил он ей, — заботы обязательно будут, просто у нас с тобой еще слишком мало детей, чтобы заметить от них беспокойство.

— Ах, не дразни ты меня, пожалуйста, я говорю о детях, а не о себе.

— Просто ты не можешь поверить, что жизнь прекрасна. Для того чтобы это понять глубоко, надо очень долго жить на Востоке. Ты еще не научилась.

— Я учусь. Я начинаю понимать, начинаю — и мне тут же делается страшно…

— А ты не бойся, отбрось все, доверься себе. Я ведь с тобой, ты помнишь? Помнишь?

Любовь их с Камалом оставалась все такой же пылкой, постоянные отъезды Камала подогревали и будоражили ее, и Ирину все чаще охватывало ощущение, что ей безмерно повезло в жизни. Она вспоминала Лизу и пугалась. Как она живет там одна, неуверенная в себе, молчаливая, сдержанная, живет и не знает, чем будет жить завтра.

Осенью Лиза с Женей прилетели к ним в гости, ненадолго, всего на неделю. Город им не понравился. Ирина не знала, чего они ожидали, но на лицах у них было написано разочарование. Они оживлялись только при виде юрт, ишаков и верблюдов, но, видимо, экзотики было маловато на их вкус, а остальное выглядело просто бледно. Какое счастье, что Ирина научилась смотреть на все совсем с другой стороны! Они с Камалом старались как могли — возили гостей на соленое озеро, на раскопки в пустыню, на охоту в плавни, где в сумерках слышна была угрюмая возня кабанов и утки целыми стаями тянули в бледном небе над голубыми зеркальцами озер. Этот вечер был, пожалуй, самым лучшим. Осенний воздух был прохладен и чист, и кругом была такая тишина, что даже шорох камыша, пышные метелки которого чернели на светлом небе, казался избыточным, излишним, красота была тоже излишней, ненатуральной, и только тогда, когда они вышли из плавней и в темноте пробирались к машине между корявыми кустарниками, перестало у них замирать дыхание и они смогли говорить. Они спотыкались, холодный песок попадал в туфли, влажные ружья отяжелели и пахли гарью. Охота не удалась, уток они настреляли мало, не было ни лодки, ни собаки, но они об этом и не думали, совсем другое их волновало — ночная жизнь пустыни, шелесты, движения, звуки, треск насекомых, вспыхивание чьих-то глаз в темноте. Неожиданно они набрели на бахчу. Присев на корточки, резали и ели холодные ароматные дыни, а кто-то из охотников вдруг выкатил в свет фар огромный белый арбуз, и они обрадовались ему, как диковинке, и, побросав дыни, упивались его темной сахаристой плотью с мелкими блестящими черными косточками. Ирина радовалась удаче этого вечера, она видела, как притихли Лиза и Женя, как изменились у них глаза, стали рассеянными и отвлеченными, ей так хотелось, чтобы они что-то поняли. Но на следующий день опять был обильный пир по полной программе местных обычаев, с индюками и баранами, с лапшой, мантами и пловом, с чаем вначале и дынями в конце, и Ирина просто отчетливо видела, как глаза у сестры снова бледнеют, тускнеют, лицо делается несчастным, речь скованной.

— А ты не ешь, — шепнула она Лизе на ухо, — положи на тарелку и сиди, есть совсем не обязательно.

— Не могу, вкусно, — ответила Лиза с мученической улыбкой.

Потом их одаряли подарками, на Женю надели огромный полосатый халат, в котором он утонул, и каракулевую папаху; Лизе накинули на плечи цветастый платок, потом долго прощались у калитки.

В музей Ирина привела сестру только в самый последний день, накануне их отъезда. Женя вообще идти не захотел, уехал с Камалом смотреть плотину, а Лиза послушно пошла, но Ира видела: в музей она тоже не верит, и не почему-нибудь такому, а просто потому, что их столичная логика исключала саму возможность существования чего-то действительно неординарного так далеко от центра. И поэтому, когда она поднялась наверх по шаткой деревянной лестнице и ступила в первый зал, лицо у нее вдруг стало совершенно растерянным, брови взлетели, а рот открылся, как у маленького ребенка. Ирина отдавала ей должное: в чем, в чем, а в живописи она разбиралась неплохо. Ирина с удовольствием наблюдала за ней, как она торопилась из зала в зал, потом возвращалась, кружилась, снова шла вперед.

— Ира, такого нет нигде, ни в Третьяковке, ни в Русском, — растерянно сказала она, — где он их набрал? Этого не может быть…

— Может, как видишь. И в экспозиции у нас жалкие крохи. Ты же видишь, какое помещение, закуток от краеведческого музея…

— Но откуда он раскопал этих художников? Я даже фамилий таких не слышала, а это большие, настоящие художники.

— Значит, поняла? Вот то-то. И все это богатство — наше. Смотри, изучай, исследуй — пожалуйста!

— Ты знаешь, как я назвала бы эту коллекцию? Неизвестные шедевры советского искусства!

— Может быть, и так. Пожалуй. Только ты ведь еще почти ничего не видела. Графику, например, мы вообще пока не экспонируем. Было бы время, я бы тебе показала, но видишь — завтра вы уезжаете.

— А мы тратили время на эти дурацкие сидения за столом! Я так рада за тебя, Ира. Не знаю, как там твоя археология, но сейчас вы делаете удивительное дело. Может быть, не меньше, чем сделал когда-то Третьяков. Я рада, что ты к этому причастна.

— Ну, я-то здесь совершенно ни при чем. Просто нахожусь рядом с великим человеком, вот и все. Ты знаешь, как это ни странно звучит, великих людей совсем не так мало. Они рядом. Они вокруг нас. Синицын тоже был из таких. А мы себе не доверяем, все шутим, все острим, ничего не принимаем всерьез!

Утром Елисеевы улетали. Дул сильный ветер, выбивая из глаз слезы. На аэродроме было пустынно и холодно, но провожающих собралось много, все хотели сделать гостям приятное. Их нагрузили дынями, яблоками, дичью. В глазах у Лизы стояли слезы, но все они плакали от этого чертового ветра, плакали, придерживая шапки и воротники, пыль несло по полю серыми волнами.

Потом они улетели, и проведенная с ними неделя повисла в воспоминаниях как что-то цельное, но отдельное от жизни и ничем с ней не связанное.

 

Глава 9

Лиза вернулась из поездки в Нукус примиренная, успокоенная. Камал ей понравился, родители его были веселые, добрые люди, жизнь была налажена нормально, даже с некоторым оттенком роскоши, недоступной ей, — новая мебель, ковры, посуда. Но главное, что убедило и покорило Лизу, — был, конечно, музей. Лиза очень жалела, что не посмотрела фондов, не познакомилась с Троицким.

Вначале она и сама не понимала, почему такое огромное впечатление произвела на нее эта коллекция, что в ней было особенного. То, что это была действительно великолепная живопись? Но, в конце концов, и в знакомых музеях, в Русском, или Пушкинском, или в Третьяковке, тоже была великолепная живопись, там можно было бродить, получать удовольствие, даже наслаждаться, и все-таки главное было в другом: она выходила из музея и забывала о нем, не было этого пронзительного чувства новизны, открытия, чуда. И в то же время теперь, в этом открывшемся для нее чуде, тоже не было ничего неожиданного, экзотического, оно было в русле советского искусства, оно было ожидаемо, узнаваемо и от этого волновало еще сильнее, будило мечты и надежды и жажду общения с прекрасным. Теперь Лиза и представить себе не могла, как можно было не знать Тарасова с его прихотливо точным, почти карикатурным рисунком, изысканной линией и нежными, расплывающимися красками, такими, словно смотришь на эти деревья, снега и огни сквозь счастливые слезы или через окно, залитое дождем, — так все в них наплывало, вырастало одно из другого, цветы рассеивали свое сияние, удаляющиеся фигуры таяли в воздухе, но угадывались, помнились. Или удивительные романтические портреты Захарова с его плотным, мощным цветом, властной выразительностью и уверенным, свободным мастерством, напоминающим прошлое. Его портреты, лишенные жесткой конкретности, сразу и безусловно воспринимались не как изображение каких-то позабытых, неведомых людей, а как нечто большее, как обобщенный образ других времен и чувств, которые хотелось узнать и испытать, и поэтому от них невозможно было оторваться. Их было совсем немного, этих портретов, но, покружив по музею, к ним нельзя было не вернуться, чтобы еще и еще раз заглянуть в эти лица. А ведь эти двое, Тарасов и Захаров, были лишь крошечной частью собранных здесь богатств. Был еще удивительный художник Николаев, приехавший из Воронежа в Ташкент и покоренный Средней Азией. Здесь он принял мусульманство и новое имя — Усто-Мумин, которым подписывал свои золотистые таинственные портреты задумчивых юношей, писанные, как иконы, на досках. Был безумный, страстный Ставровский, угрюмый рисовальщик ночных видений и любитель лукавых старух, пляшущих в своем замкнутом кругу, то ли в бане, то ли в деревенской избе. И еще была одна старуха, невинно стоящая на маленьком темном полотне среди таких привычных, знакомых, тщательно выписанных домашних предметов, что только лицо ее с вызывающими глазами и хитрая затаенная улыбка выдавали бесовскую насмешку художника. Но чтобы понять это, надо было Ставровского видеть и знать.

Вот в этом, наверное, и была особенность коллекции, Троицкий умел показать художника — всего, целиком, подобрать ранние и поздние работы, составить их вместе, раскрыть его секреты и искания, не жалея для этого драгоценного места, и вот тогда он вставал для зрителя во весь рост, только сейчас узнанный, но уже масштабный, большой, сложный, уже по одному тому только, что Троицкий уделил ему столько внимания. В этом подходе и отношении к искусству было что-то, о чем стоило подумать шире и дальше, переводя вопрос с живописи на совсем другие сферы. Вот так надо бы относиться к каждому человеку и к каждому научному исследованию, да и к природе и к миру вообще. Этот бережный и щедрый подход был, в сущности, единственным, достойным человека, но в реальной жизни он встречался, к сожалению, так редко. Вот в этом, наверное, и заключалась главная загадка нукусского музея, потому он и цеплял, и будоражил всех, заставляя вспоминать и думать, снова и снова возвращаясь к нему если не наяву, то в мыслях и в воображении. И Лиза так же, как и все, кому довелось его повидать, не могла отделаться от тревожащего его обаяния и не уставала радоваться редкому везению сестры. Там, вдали от родины, найти такого человека и такое дело, одна только причастность к которому уже могла наполнить и оправдать ее земное существование.

— Ну вот, опять пошли крайности и преувеличения, — вздыхал Женя, когда она в сотый уже раз пересказывала ему свои впечатления, — ты просто не можешь без этого. Каждый пустяк тебе непременно нужно разукрасить цветными перышками и тряпочками. Птичья манера. Предположим, музей хороший, ну и что? Мы просто не имеем права позволять себе роскошь отводить для искусства такое уж большое место. У нас с тобой другие задачи…

— Какие, например? Лудить вкладыши и кроить аппендициты?

— Брось, Лиза, не стоит так заходиться. Я, знаешь, просто не ожидал от тебя такого вульгарного отношения к собственному труду.

— Нет, это ты вульгарно и, хуже того, бездумно относишься к культуре.

— Ох, Лиза, где ты только живешь? «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Не забыла? Мне кажется, самое страшное в нашей жизни — оторваться от сегодняшних, реальных задач. Мечтать, говорить высокие слова — сегодня все согласны, а как доходит до дела, то оказывается, что и приниматься-то за него не стоит: хорошо сделать на данном этапе невозможно, а плохо делать — зря тратить энергию, так зачем и браться? Надо дело отменить, на худой конец сляпать кое-как и — в сторону. И таким вот поганым словоблудием оправдывается все — бесцельность, бездарность, да, в конце концов, элементарная лень! Ненавижу!

— Кого ты ненавидишь? Ты хоть это сознаешь? Почему ты искусство мешаешь со всякой мразью? Или ты его рассматриваешь как одну из форм безделья? Но, Женечка, это же варварство, это вандализм какой-то! По-моему, ты споришь со мной только из упрямства.

— Вовсе нет. Просто не хочу, чтобы ты вечно витала в облаках, хватит уже, четвертый десяток пошел, а ты реальной жизни по-прежнему не воспринимаешь. Ребенка собственного и то не видишь.

— А ты, Женя, из тех, кто мечтает к балеринам приделать трансмиссии, чтобы они заодно вертели какие-нибудь механизмы…

Лиза обиделась, и обида ее была тем больнее, что насчет Оленьки Женя конечно же был прав, перед Оленькой она была виновата. Но как было все это совместить — жажду высокого, духовного и необходимость самого простого? Она не понимала ребенка, забыла его возраст, а присаживаться на корточки и сюсюкать казалось совсем уж глупым делом. И она делала самое простое, что обязательно делает каждая женщина: кормила Оленьку, одевала понаряднее, водила к врачу и в гости к бабушке, говорила терпеливым голосом, что та сделала хорошо и что плохо, но, в сущности, не принимала ее всерьез. Где уж там было до тех высот, до которых добиралась она, рассуждая о музее Троицкого. Получалось, что Женя прав, применить свои идеи в жизни она не умела, да и не пыталась, оправдывалась тем, что рано. Но рано-то ведь не было. Оленька уже жила и осознавала себя. У нее был свой характер, свои амбиции и свои воспоминания. В общем-то, наверное, надо было быть здорово занятым человеком, чтобы не замечать всего этого, а чем была занята она?

Однажды, когда они с Женей пришли в детский сад на первомайский утренник, Лиза впервые увидела Оленькину новую воспитательницу.

— Оля Елисеева? — спросила та с кислой миной. — Очень упрямая девочка… — и пошла по своим делам.

Лиза поражена была, что так можно было сказать о ее ребенке, так мало и так неприязненно, но что-то ведь за всем этим стояло. Что? На глазах у нее навернулись слезы, она прошла в зал, где начинался праздник, и села на крошечный стульчик рядом с Женей. Напротив них, на другой стороне зала, стоял такой же ряд стульчиков. Лохматая женщина в очках заиграла на пианино. Ряженые дети вышли строем и чинно уселись. Костюмы их изображали цветы и зверей, здесь были колокольчики, ромашки, зайчики, медведи. И Лиза со стыдом увидела, что Оленькин костюм — один из самых незаметных: желтое платьице с белым воротником, изображающим лепестки, и желтый бант в жиденьких волосах, да и этот жалкий наряд надевала она уже не в первый раз, он был дежурным на все случаи. Господи, да почему же она никогда не думала об этом?

Дети пели хором, по очереди читали стихи, танцевали, играли на ксилофонах и дудочках, но Оленька не выступила ни разу, сидела в первом ряду, зевала, чесала нос и равнодушно смотрела в сторону. Ей все это было неинтересно. Она оживилась, только когда родители повели ее домой.

— Оленька, ты любишь свой детский сад? — осторожно спросила ее Лиза. — Будешь скучать по нему, когда пойдешь в школу?

— А я и в школу не хочу, — сказала Оля, прижимаясь к Жениной руке и заглядывая ему в лицо. — Неужели нельзя спокойно посидеть дома?

— Знаешь, а я вот любила школу. Так было весело, шумно, интересно, и домой идти никогда не хотелось. Оля, а почему ты совсем не выступала?

— Мне не поручают, потому что я все путаю и забываю. Я ничего не люблю учить. И голос у меня тихий.

— Ну вот, навела критику, — вмешался Женя, — а помнишь, ты мне пела в машине, очень хорошо пела.

— Так то не в детском саду, то по радио, это я помню, я только в детском саду ничего не помню.

Они переглянулись и замолчали. Семилетний итог их деятельности был печальный, ребенок рос без них и рос кое-как.

Осенью Оля пошла в школу. Они готовились к этому дню, все на ней было новенькое, наглаженное, форма с белым передничком, огромный коричневый бант, за спиной ранец с блестящими застежками, а в руках огромный пестрый букет георгин. Они шли, ревниво ограждая ее с двух сторон, а вокруг них, такие же взволнованные, сосредоточенные, торопились другие родители с маленькими, как игрушечные солдатики, первоклассниками. Школьный двор был весь запружен толпой. Нарядные учителя стояли, переговариваясь и улыбаясь, на высоком крыльце. Тут же вертелись старшие ребята, которые должны были поздравлять и напутствовать малышей. Весь этот праздничный спектакль давно уже был отрепетирован и накатан и от этого становился еще более праздничным, но в то же время и надежным, здесь никого не могли забыть или обидеть, здесь ни с кем, даже самым слабым и беспомощным, сегодня не могло случиться ничего плохого. Детей выстроили в ряды и гуськом, одна линейка за другой, повели в школу. Оля шла самой последней. На крыльце она оглянулась и помахала родителям рукой. Лиза с трудом проглотила комок в горле. В глазах у нее стояли слезы умиления и… зависти: она тоже хотела в школу.

На сентябрь она взяла отпуск, надо было первый месяц провожать и встречать ребенка, наладить занятия и режим дня, помочь на первых порах. Да и дома тоже находилось много дел, которые Лиза решила переделать, раз уж выпал такой случай, что первую половину дня она будет дома совершенно одна. Она рьяно взялась за уборку, стирку и штопку, перетрясла все углы и кладовки, и однажды у нее на столе совершенно неожиданно оказался объемистый сверток, про который она давно забыла. Она развязала тесемки и развернула пожелтевшую, почти истлевшую по углам папку. Здесь было много всего: письма, фотографии, тетради, в которых велись какие-то записи и счета, непонятные обрывки чужой жизни. Отдельно лежали фронтовые альбомы Роминого отца и перевязанные ленточкой треугольники — письма его с фронта. Лиза отложила их и взяла другую пачку, поменьше, развернула желтый, похрустывающий от ветхости в руках листок в клеточку.

«Милый Шуринька,  — с трудом прочитала она высокие округлые изящные буковки, писанные еще старым пером, с нажимом, — если бы ты знал, как мне досадно, что из-за этой глупой болезни я не смогла поехать с тобой. Мне без тебя очень тоскливо, и никакие дела не идут на ум. Только тем я и утешаюсь, что тебе с твоим огромным талантом надо работать, не пропускать же из-за меня такой великолепный сезон! За меня не волнуйся, я иду на поправку. Ромочка тоже здоров, так что работай спокойно. Я так верю в тебя. Одно только мучает меня, родной, — нам никогда нельзя разлучаться!!!»

В письме так и стояло — три восклицательных знака. Дальше было опять про любовь, и Лиза не смогла читать это удивительное объяснение мертвых влюбленных, чувства которых таким странным образом пережили их на годы. Бедная Мария Николаевна! Она так верила в талант своего мужа, но надеждам ее не суждено было сбыться: он умер скромно, в полной безвестности, и его полотна зря пылились теперь в Лизиной гостиной. Лиза положила листок в конверт, перебирала фотографии и снова увидела их всех воочию. Вот молоденькая Мария Николаевна в длинном мешковатом белом платье с оборками стоит рядом со смеющимся высоким Александром Васильевичем. Над ними большой полосатый зонт, а возле ноги Александра Васильевича в высокой траве сидит и смотрит в объектив прекрасная охотничья собака. Даже на фотографии видно, как лоснится ее длинная шерсть. Когда же это было? Лиза никогда не слышала про собаку. На следующей фотографии они были на море, в Крыму, сзади виднелись скалы. Они были в нелепых пляжных костюмах и жмурились от солнца. На обороте было написано: «Гурзуф, 36 год». Дальше лежала целая серия фотографий на картоне, где они были сняты в разных позах: в креслах, рядом с креслом, в профиль и в фас, и крупно, одни только лица, но везде — вместе. Каким же ужасом, наверное, была для Марии Николаевны вся ее последующая жизнь — без Шуриньки, а потом и без Ромы!

С Ромой была у них только одна общая фотография. Они стояли втроем на террасе какой-то дачи. Листва плакучей березы, свешиваясь, почти заслоняла лицо Александра Васильевича, зато Рома, который стоял между ними посередине, виден был прекрасно, молодой, улыбающийся, с густыми, пышно приподнятыми над широким лбом волосами, с коротким тупым носом и крупным подбородком. Лиза смотрела на него и не верила, что прошло столько лет. Ведь это было совсем недавно, она так ясно, так хорошо помнила его таким! И вдруг поняла, что это Таруса. Она прекрасно знала и эту дачу, и эту террасу, она жила совсем рядом, даже угол их дома угадывался за деревьями на карточке. А там, дальше, внизу, была Ока. Лиза осторожно взяла фотографию и отложила ее отдельно. За ней лежала еще одна, последняя. И на этой последней — коричневой, добротной — фотографии сидел, подвернув под себя ногу, толстый, надутый, едва узнаваемый мальчик лет десяти в белой рубашке с большим бантом, коротких штанишках и чулках, пристегнутых резинками. Пухлые руки его с длинными, не по возрасту изящными пальцами вяло лежали на клавиатуре рояля. И только один этот рояль Лиза узнавала, вот он, облупившийся и потрепанный, все так же стоял сейчас рядом. Рома же был незнаком и таинствен, почти так же таинствен, как стал он потом, однажды исчезнув навсегда, словно растворившись в воздухе. Как произошел этот переход от неведомого прошлого к непостижимому исчезновению — этого не дано было ей узнать, но одна только мысль об этом, одна только попытка проникнуть обдавала ее ужасом и холодом. Неужели ничего она не забыла? Все так же рядом стоял с ней этот волнующий трагический образ, с его отрешенностью, с его безнадежной, непонятой любовью и роковым уходом. Но в то же время, в ту же самую безумную случайную минуту, существовал ведь и Рома — улыбающийся веселый юноша и толстый мальчик с угрюмым и сонным взглядом, любимый, самый близкий на свете человек, которому ничего не успела она объяснить, но которого всегда, все эти долгие годы, носила в себе и не забывала, полюбив другого. Все было перепутано, перемешано во времени: его молодые влюбленные родители и их мертвый сын, толстый мальчик и парализованная Мария Николаевна, скребущая рукой по полу, здесь, рядом, возле ее ног. И она, Лиза, постаревшая и поблекшая, неудачливая жена и бездарная мать, которая выхватила из жизни этой незнакомой ей семьи краткий несчастливый отрезок и все им перепутала, все сломала. Чего же стоит ее жизнь, что она есть — неудача, преступление или так, случайное завихрение времени и материи?

Лиза оторвалась от фотографий, вздохнула, растерла руками застывшее, словно на холоде, лицо. Что же делать? Все это прошло, миновало, миновало вместе с ее молодостью. Она тоже внесла свою плату.

Она взглянула на часы и вдруг испугалась. Уроки у Оленьки кончились десять минут назад, она опоздала, опять погрузилась в глупые, беспочвенные мечты и забыла про реальную жизнь. Не попадая в рукава, торопясь и нервничая, натягивала она платье, схватила сумочку и побежала по улице.

Олю она встретила на углу, лохматую, перепачканную, в расстегнутом пальто. Она хотела сказать что-то, но сдержалась. Оля жмурилась на ярком солнце, лямки новенького ранца волочились за ней по пыли.

— Зачем ты пришла? Я дорогу знаю.

Войдя в квартиру и уронив пальто на пол, Оля первым делом влетела в столовую и запустила руки в разложенные на столе бумаги.

— Ой, мама, кто это?

— Пожалуйста, ничего не трогай!

— Я не трогаю, а просто спрашиваю.

— Ты их все равно не знаешь… Это мои дальние, дальние родственники. Они все умерли, давно, еще до твоего рождения.

— А, до моего рождения? Тогда это неинтересно. — Она разом остыла и отвернулась.

Лиза осторожно и с облегчением выдохнула. Оля ничего не знала о ее прежней жизни. Она собрала бумаги в папку, аккуратно перевязала тесемкой и унесла к себе, прижимая к груди. Она знала, что со временем обязательно прочитает все эти письма, будет вглядываться в каждую стершуюся буковку, разберет каждую строчку, и не только разберет — будет думать о них на досуге, стараясь проникнуть в то позабытое время. Зачем? Это почти невозможно было выразить и объяснить. Завершенность, непоправимость прошлого обладала какой-то магической притягательной силой. Прошлое было словно роман, давно затерянный или разорванный по листам. А этот именно роман Лиза когда-то читала, легкомысленно и небрежно пролистала, пропуская длинноты и скучные места, и сейчас находить и вспоминать пропуски, мысленно восстанавливать продолжения и завершения судеб, составлять разорванные половинки стершихся страниц — во всем этом находила она сладкую изнурительную муку, больше похожую на блаженство. Ей хорошо и удивительно было там, в этом почти уже нереальном прошлом, как во сне про папу, живущего в сером доме со стрельчатыми окнами, как в мечтах о бессмертии или о пришельцах из космоса. Жизнь, уже совершившаяся и освобожденная от страданий давно исчезнувших ее героев, действительно становилась прекрасной и завлекательной, как роман.

* * *

Зимой в Москву приехал Троицкий. Ира давно писала об этом Лизе, сообщала, что Троицкий обязательно позвонит и зайдет передать от нее живой привет, а главное — посмотреть картины Александра Васильевича, о которых Ирина ему рассказывала. Он оказался именно таким, как представляла себе Лиза по рассказам Ирины, — тоненьким, субтильным, резким и застенчивым одновременно. На улице стояли страшные крещенские морозы, а он протиснулся в дверь в мешковатом драповом пальто и каракулевой папахе, надетой поперек и натянутой на уши. К тому же в авоське он тащил две обледеневшие дыни.

— Их надо немедленно есть, — первым делом сказал он, — боюсь, они замерзли…

— А вы? Вы не замерзли в таком легкомысленном пальтишке?

— Нет! Мне очень хорошо. Здравствуйте. Я о вас очень много слышал… собственно, слушаю целыми днями.

— Мне это очень приятно, Глеб Владиславович. Ну, а это мой муж, Евгений Иванович, это — дочка, Оля, она у нас уже школьница. Раздевайтесь, пожалуйста, проходите.

Они вошли в столовую. Интересно было видеть, как вспыхнули и тут же погасли его глаза, как у кошки, которая услышала подозрительный шорох.

— Вы разрешите посмотреть?

Он вежливо и бегло осмотрел картины и отвернулся от них с полным равнодушием.

— Они вам не понравились?

— Нет, почему же. Это хорошие, добротные пейзажи, просто такие работы часто встречаются, они повторяют что-то, что мы уже много раз видели. А больше ничего у него не было?

— Было, конечно, но все в том же духе. Впрочем, может быть, чего-нибудь я не знаю.

— Жаль. В общем-то хороший художник…

— А знаете, Глеб Владиславович, у нас ведь есть еще картины, целая груда, это его жены, еще при жизни все их она сняла и убрала на антресоли, там они и валяются…

Конечно, Лиза бы и не вспомнила о них, если бы не пакет, перевязанный тесемкой, который хранился в глубине ее стола, если бы не генеральная уборка, проведенная осенью, на которой черным пятном остались неразобранные пыльные огромные антресоли.

— А что, она тоже была художницей?

— Да. Только не совсем профессиональной. Больше музыкантшей.

— Это очень интересно. Я бы с большим удовольствием посмотрел.

— Я чувствую, что час мой пробил, — засмеялся Женя, — иду за лестницей. Граждане, готовьтесь к пыльной буре.

Он передавал сверху полотна и картоны, а Лиза перетирала их тряпкой и ставила в коридоре вдоль стены. И по мере того как она ставила, она сама начинала понимать, что происходит что-то невероятное, случилось чудо. А Женя все подавал и подавал и глухо спрашивал из глубины антресолей:

— Может быть, хватит? Тут еще много.

— Нет-нет, давайте все, — пронзительным, властным голосом сказал Троицкий и оглянулся на Лизу с извиняющейся улыбкой.

Потом он бегал по коридору, переставляя полотна так и сяк, сердито взглядывая на тусклую лампочку, и вдруг сказал:

— Нет, это ни к черту не годится, надо все нести в комнату, здесь же абсолютно ничего не видно!

Они перетаскивали картины в комнату и снова расставляли. И чем больше они на них смотрели, тем ярче и радостнее казались эти веселые непритязательные полотна. Тут было вперемешку все, что угодно: пестрые натюрморты, один — с капустой, помидорами и румяным яблоком, закатившимся почему-то в угол картины, другой — с тыквами, рыбой и кудрявой зеленью, потом еще с лиловыми баклажанами на деревянной доске и с грибами в лубяной корзине. Были маленькие прозрачные пейзажики, написанные, вероятно, где-то в Крыму, на них виднелись каменные тесаные стены каких-то строений, смутная воздушная листва неведомых деревьев, а за всем этим — тающая граница моря и неба. А на других, подмосковных, пейзажах узнавались те же места, что и на картинах Александра Васильевича, только писались они с другой точки и на них непременно, как бы нечаянно, боком, попадал один и тот же знакомый Лизе по фотографии пестрый зонт, этюдник и расплывчатая фигура высокого мужчины. Но даже эти, ленивые и как бы шуточные, работы составляли разительный контраст с классическими и однообразно печальными картинами ее мужа. Она была талантлива, вот в чем было дело! С изумлением вспоминала Лиза строчки из ее письма: «Милый Шуринька… тебе с твоим огромным талантом обязательно надо работать, не пропускать же из-за меня такой великолепный сезон…» Она ничего не знала про себя, даже не догадывалась, влюбленная в своего мужа и преданная ему.

А у другой стены стояла еще целая серия картин, самых больших и, наверное, самых законченных. Это были целые композиции с цветами, листьями, травами, а в одну из этих композиций был включен автопортрет художницы. Молодая, улыбающаяся Мария Николаевна с маками в руках с надеждой и доверием смотрела на Лизу из глубины полотна — из того мира, который больше никогда не будет существовать и который оставался и жил на одном только этом клочке холста.

— Как странно, — выговорила наконец Лиза, — она была таким замкнутым, угрюмым человеком, так мрачно жила… Она любила только своего мужа и музыку… да еще немного сына. А живопись она забросила давно, еще в пятидесятые годы.

— Ах, все это совершенно неважно. И каждый раз бывает по-разному. Главное, что вы тоже чувствуете ее обаяние. Вот видите, видите? Тут ведь ничего не надо объяснять, правда? Художник сам говорит за себя. Елизавета Алексеевна, Евгений Иванович! Я хотел бы купить эти работы. Все. Целиком. Все, что вы согласитесь мне продать.

— Да что вы, что вы! О какой продаже может идти речь? Разве такие вещи продаются?

— Конечно, продаются. А как же иначе?

— Не знаю, — сказала Лиза. — Это ведь не мое. Я случайная, невыбранная наследница, просто передаточное звено. Вы можете все забрать так, правда, Женя? Мы будем рады, если это будет когда-нибудь выставлено…

— Ну, я-то вообще здесь ни при чем, — с натянутой улыбкой сказал Женя. — Вы, наверное, знаете, это наследство от первой Лизиной семьи. Вообще-то я не вижу причин, по которым она не хочет все это продать, не такая уж она богатая, но это ее дело, пусть решает сама.

— Елизавета Алексеевна! Ну, во-первых, я внесу ясность: живых денег у меня все равно нет, так что покупать я буду в долг и не знаю, когда заплачу, может быть, очень не скоро. Но сейчас дело не в этом; главное, чтобы я отобрал, а вы согласились.

Потом они пили чай и разговаривали, но Троицкий был рассеян и невнимателен, то и дело отвлекался, оглядывался на расставленные вдоль стен полотна и восклицал возбужденным высоким голосом:

— Нет, а ведь здорово, правда? Вы согласны? Вам тоже кажется, что это интересно?

Он вскакивал, переставлял картины по-новому, снова любовался, то и дело взрываясь короткими взволнованными речами об искусстве, революции, времени. Для него все это были понятия одного порядка, альфа и омега того прекрасного периода его жизни, когда сам он был молодым художником и близко знал всю ту блестящую плеяду советских художников старшего поколения, имена которых стали теперь хрестоматийными. Он не только встречался с ними, он учился у них, жил с ними одной жизнью и надеялся наследовать им. Но все сложилось иначе, ему выпала другая судьба, он бросил живопись, отказался от своего творческого «я», и вовсе не потому, что не был настоящим художником, а именно потому, что верность тому времени требовала от него большего, и теперь он выполнял то, к чему был предназначен, — он поднимал из праха и небытия свое прекрасное время, складывал из тысячи осколков ту единственную и неповторимую картину, которая заворожила его на всю жизнь.

Конечно, он не говорил всех этих высоких слов, но Лиза и без слов его понимала: портрет этого маленького скромного человека смотрелся только на фоне его коллекции, а она эту коллекцию видела! А сегодня еще узнала воочию, как творятся все эти чудеса.

— И все-таки, — услышала она упрямый голос Жени, — разве нет сейчас хороших молодых художников, достойных вашей коллекции? Мы бываем иногда на выставках, конечно, не на всех, но хорошей живописи много, очень много. Может быть, это не так оригинально, как вот эти семейные шедевры, зато профессиональнее, серьезнее.

— Ну, во-первых, я просто не собирал современных художников. Может быть, когда-нибудь и возьмусь, но пока наша коллекция ограничивается пятидесятыми годами. Это не принцип какой-то, а просто имеющий место факт. Вы знаете, я стараюсь видеть художника целиком, покупаю иногда триста, четыреста работ, сколько смогу достать, и тогда все видят: вот он, художник, и его судьба. А вот у нынешних — картины-то есть, а судьбы не видно. Может быть, я ошибаюсь? Я не знаю…

— А как же вам удается — четыреста работ? Это ведь, наверное, сумасшедшие деньги?

— Вы думаете? Ну, это, знаете ли, как смотреть. Сколько бы, например, стоили четыреста работ Репина? Правильно, столько же, сколько и одна, за них нельзя заплатить, они бесценны. А сколько я плачу за работы одной из самых талантливых его учениц, Глаголевой-Ульяновой, вы знаете? Пустяки, как за любую другую. И получается, что я беру их даром. Но вы, конечно, спросили не об этом, вы спросили, откуда я беру деньги. И если смотреть с обычной нашей человеческой точки зрения, то деньги огромные, даже думать страшно. Так вот, представьте себе, мне их дают! И обком меня очень поддерживает. И новое здание обещают построить. Это огромное преимущество моей жизни — там. Меня знают и доверяют мне. И я стараюсь никого не обмануть и не подвести. Вот Елизавета Алексеевна была в музее, видела. По-моему, что-то у нас получается, правда? Вы согласны?

Лиза кивнула. У этого разговора не было конца.

Через несколько дней Троицкий забрал картины, и без них столовая снова погасла, стала обычной, домашней. Лиза оставила у себя только один маленький пейзажик с полосатым зонтом и яркими брызгами солнца на зеленой траве, и теперь он висел в ее спальне. Конечно, ей хотелось оставить и автопортрет, но она понимала, что не имеет на это права, это была одна из лучших работ Марии Николаевны, и она должна была жить там, в музее, где собрана была вся ее странная творческая судьба, когда-то такая бездумная и счастливая и вдруг непонятным образом оборвавшаяся. И словно в расплату за то случайно выпавшее счастье началась ее вторая, ужасная, одинокая и трагическая жизнь. И все-таки теперь Лиза совсем по-другому смотрела на свое ненужное, навязанное ей родство с этой женщиной, невзлюбившей ее с первой встречи. Она вспоминала далекий, забытый новогодний вечер и удивительную музыку, которая звучала тогда. Мария Николаевна была талантлива, талантлива во всем, — вот в чем дело. И Рома был талантлив — из-за нее. Даже в горе она была не такая, как все, и, уйдя в него со всей присущей ей страстностью, сожгла себя до конца. И теперь еще больше, чем родство, тайно гордилась Лиза тем страшным временем, когда, смиряя себя, ухаживала за ней, больной, кормила ее на свои убогие деньги и помогала перенести все, что ей выпало, до конца. Она никому никогда не рассказывала о том горе, но какое же это счастье, что она тогда нашла в себе силы, чтобы все это вынести.

«А все-таки ты хороший, ты порядочный человек, Лиза, — говорила она себе по утрам, поднимая глаза на яркое пятнышко полосатого зонта в зеленых солнечных блестках, — как хорошо, когда, начиная день, можно с чистой душой напомнить себе об этом. Все хорошо, Лиза, все будет хорошо».

 

Глава 10

Оля окончила первый класс плохо, почти на одни тройки. Это не только огорчило Лизу, но и безмерно удивило, этого просто не могло быть. Все, кого она знала, кого любила и уважала в жизни, все они если и не были отличниками, то во всяком случае и не махровыми троечниками, она не уважала людей, которым элементарное учение было не под силу, это была уже тупость или излишняя, запредельная лень, и вдруг — Оля, ее единственный ребенок, ее дочь! Как же это могло случиться?

— Ничего удивительного, — говорила ей по телефону Юлия Сергеевна, — надо было больше уделять ей внимания, вот и все.

— Какого внимания, мама? Разве ты помогала мне учиться? Сидела со мной?

— Не сравнивай, пожалуйста, сейчас другие времена, новая программа.

— Ну и что же? Другие-то дети справляются.

— У других детей — другие родители.

А невозмутимая Оля преподнесла им еще один сюрприз.

— И в лагерь я не поеду, как хотите, — сказала она.

— Но почему, Оля? Там интересно, там ребята, мы тоже в детстве ездили в лагерь и очень его любили.

— А я не люблю.

— Но как ты можешь не любить, ты же никогда там не была!

— Ну и что? Я знаю, маленьким там неинтересно. Там интересно только большим, которые влюбляются. Хочу на юг, к морю.

Но и на юге Оле тоже не понравилось, она посылала бабуле унылые равнодушные письма, написанные крупными каракулями с таким множеством орфографических ошибок, что они казались уже не ошибками, а просто глубоким презрением к грамматике. Что это был за странный ребенок? И Лиза с Женей совсем приуныли, ходили тихие, виноватые.

Иногда у них происходили быстрые летучие ссоры, полные взаимных обид и упреков, а потом им самим делалось смешно и стыдно.

— Ты понимаешь, Лизок, — говорил Женя, — мне кажется, мы с тобой просто перемудриваем. Никакого детства вообще нет, кто его выдумал? Это ведь совершенно расплывчатое понятие, произвольно отграниченный кусок жизни. Его и определить-то толком невозможно, а ты, ты только не обижайся на меня, ты на это мутное понятие делаешь всю ставку, все хочешь проникнуть в мир, которого не существует…

— Он существует!

— Ну пусть существует, все равно. Но человек-то один, он на части не делится, как родился, так и стал самим собой, человеком, только еще с маленьким опытом и большим будущим. Но он уже настоящий! Надо забыть, что она ребенок, перестать присаживаться на корточки. Вступить с ней в нормальные человеческие отношения, как со всяким другим близким тебе человеком. Найти точку взаимопонимания.

Спорить было глупо, но все-таки в чем-то самом главном Лиза не могла с ним согласиться, она верила в магическое очарование детства, оно есть, без него невозможно жить, без него жизнь показалась бы мрачной и безнадежной. Просто у Оли оно было в другой, незнакомой и непонятной ей форме. Женя был прав в одном: к ней действительно надо пробиваться, но не тем сухим рациональным путем, который он предлагал, а каким-то другим, более естественным и человеческим. Любовью? Да-да, конечно, тут нужна была любовь! И вдруг она подумала: а может быть, вообще ничего не надо делать? Может быть, их святая и слепая вера в необходимость и действенность воспитания — это страшная ошибка? Разве они умеют, разве способны воспитывать? А все остальное, на что они действительно способны, как никто другой в мире, — любовь, прощение всех грехов, нежность и десятки самых разных и крайне необходимых маленькому человеку вещей, — все это они в страхе отметают от себя как опасное баловство, которое непременно погубит их ребенка. Нет ли в этом рокового заблуждения, которое навсегда разобщает два поколения? Любила ли она теперь Оленьку по-настоящему, так, как любила ее раньше, когда она только появилась на свет? Нет, теперь в этой любви действительно чего-то ей не хватало — естественного, животного чувства, какой-то безусловности. Она любила ее, но не слепо, она видела все ее недостатки. И Оля не нравилась ей, она ее пугала… И в этом именно и был узел всех несчастий, они с мужем не умели принять ее такой, какая она есть, у них было страстное желание переломить ее, повернуть по-своему, подогнать под свои эгоистические мечты и планы.

А девочка оказывалась сильнее, терпеливее их.

Время шло, и после отпуска, из которого они вернулись все вместе в конце августа, отдохнувшие, довольные, показалось, что все их трудности и волнения только померещились им, Оленька была здоровым, милым, уравновешенным ребенком, чего они хотели от нее? И вообще жизнь была прекрасна. Женя собирался покупать новую машину и по этому случаю пребывал в особенно радужном настроении.

— Ты знаешь, — разглагольствовал он, сидя за воскресным завтраком, — мне кажется, мы вообще все неправильно понимаем, все ждем каких-то чудес. А счастье — это вот эта самая наша жизнь и есть. Счастье — это что-то вроде здоровья. Представляешь, до сих пор находятся желающие определить, что такое здоровье. А по-моему, нет ничего проще. Здоровье — это отсутствие болезней. Вот так и счастье — это просто отсутствие несчастий. Правда, понимать это люди обычно начинают тогда, когда как раз и начинаются всяческие неприятности, но от этого ведь дело не меняется. Ты знаешь, я ненавижу людей, которые вечно ноют на судьбу, а сами не желают палец о палец для себя ударить. Да еще гордятся своим неумением жить! «Ах, мы такие возвышенные, мы всей этой прозы не можем замечать!» А жизнь-то надо делать своими руками, и счастье свое тоже в том числе.

— Подумать только, какая оригинальная, новая мысль!

— А я за оригинальностью и не гонюсь, зато и не жалуюсь, что мне плохо. Я знаю, что надо делать, чтобы было хорошо. И все это, может быть, трудно и не обязательно интересно, но результаты получаются надежные, можешь мне поверить. Да и, в конце концов, это необходимо — позаботиться о себе самом.

— Здорово у тебя получилось: счастье — это трудно и неинтересно.

— А тебе это кажется смешным?

— Мне это кажется пошлым и обидным, да и само слово мне не нравится. Счастье! Зачем пытаться определить понятие иррациональное? То, что ты путаешь со счастьем, — обыкновенное житейское благополучие.

— Ну и что? Правильно, если, конечно, его широко понимать. А разве это не так?

— Господи, какая скучища! Все спорите, спорите, — сказала Оля ленивым голосом, — неужели непонятно? Счастье — это когда делаешь что тебе хочется и никто к тебе не привязывается.

— Да, это тоже точка зрения, только, к сожалению, в реальной жизни неосуществимая. А неосуществимое счастье — это как раз и есть самое большое несчастье. Нам нужен мир — с собой, здоровое соответствие между желаниями и возможностями, умение ограничить себя достижимыми целями, иначе всю жизнь будешь мучиться, что ты не премьер-министр, или что у соседа кухня на метр шире, или что наша мама не Софи Лорен. Ты меня понимаешь, Оля?

— Я пойду телевизор посмотрю, сейчас будет детское кино.

* * *

К своему тридцать пятому дню рождения Лиза ждала в гости Ирину с Камалом, но они приехать не смогли, а вместо этого прислали Лизе чудесную посылку, в которой были изюм без косточек, мягкий, желтый, прозрачный от свежести урюк, шептала — сушеные персики, легкие крупные грецкие орехи, а сверху лежала июльская книжка «Нового мира», заложенная посредине коротенькой Ириной записочкой. В записочке этой было вот что:

«Дорогая Лиза!

Целую тебя…»

Поздравляю тебя с днем рождения. Даже представить себе невозможно, что тебе уже тридцать пять, да и мне перевалило за тридцать. Когда все это случилось? Как это мы с тобой не заметили, что молодость наша кончилась? Посылаю тебе журнал, в котором есть хорошие стихи, особенно одно, я его там отметила, оно — про наш возраст. Увы. Не знаю, понравится ли оно тебе; во всяком случае, мне хотелось, чтобы ты прочитала его вместе со мной.

Стихотворение было Игоря Шкляревского, оно начиналось так:

Лиза замерла в напряжении. Да, это были стихи про нее. Ей знакома была эта растерянность, проступающая сквозь строчки. И горькая ирония над собой. Это были жестокие стихи.

Она задумалась, листая журнал, и снова встречала все то же, в других стихах была та же тональность, та же готовность смириться перед наступающим временем.

Как же далеко ушло детство. И вдруг вспомнилось, выплыло все сразу, с запахами, и звуками, и пространством, и детским ожиданием счастья — в одно пронзительное мгновение, Лиза заметила, что плачет, и снова плакала потом, когда читала стихотворение Жене. Почему? Почему отзывались такой сладостью эти потерянные, позабытые, далекие годы?

Нет, Ира не ошиблась, этот журнал был действительно для нее. «Как ты ко мне добра!» — снова и снова невольно вспоминала она. В этих словах было что-то магическое, они завораживали ее, они вставали из стихотворения, прорубая и отрицая его печальный житейский смысл. Она понимала, она чувствовала — щедрость и доброта жизни выше потерь, потери только подчеркивали и углубляли безмерность, беспредельность ее доброты.

«Как ты ко мне добра!» Как умудрилась Ирка рассмотреть и прислать ей эту странную подборку? Никто и никогда еще в ее жизни не поздравлял ее таким удивительным образом. «Как ты ко мне добра!»

Вечером собрались гости — Женин сослуживец Феликс со своей женой и еще одна пара, с которой они познакомились летом в пансионате; потом пришла мама с Сергеем Степановичем и принесла фирменный, с детства знакомый домашний пирог. Мама раскраснелась и помолодела, ее одутловатая кожа влажно светилась, и когда уже все уходили и она, прощаясь с Лизой, расцеловала ее возле двери, лицо у нее было такое открытое и такое нежное, каким бывало когда-то давно, в детстве. «Как ты ко мне добра!» С трудом сдерживая волны накатывавшей на нее постыдной чувствительности, Лиза вернулась в гостиную, но ничего не могла с собой поделать. Она смотрела на Женю, весело и деловито доедавшего что-то за разгромленным столом, и полна была благодарности к нему за то, что он существует, и за то, что узкие волчьи его глаза так остро поблескивают довольством. И весь мир готова была она обнимать и благодарить за что-то, чего не могла сейчас объяснить, за то, что с ней было, и то, что будет, за прошлое, за ту ужасную боль и горе, которые выпало ей пережить, за все, что она видела, чувствовала и теряла, но, теряя, оставляла в себе навсегда. «Как ты ко мне добра!» Перед сном она опять плакала, и Женя подшучивал над ней, целовал ее в мокрые глаза и подозревал, что она перепила шампанского.

А Лиза, совершенно трезвая и успокоившаяся, без сна лежала в своей постели, смотрела в темное ночное треугольное окно и думала, думала, думала. Она без горечи и страха перебирала сейчас новые свои потери, и они выстраивались перед нею в бесконечно длинный ряд. Вот и любовь ее к Жене, на которую прежде она возлагала столько надежд, тихо и безболезненно угасает в ней, страсть насытилась, пришел покой, пришли другие времена. Даже любовь, самое дорогое, чем жила она долгие годы, даже она, как и все на свете, оказалась конечной. Но что в этом была за беда? Просто кончилось время любви. И вот оказалось, что любовь мешала, застилала глаза, путала акценты, мучила, как болезнь, отвлекала от главного. А теперь начиналось что-то другое, имени чему она еще не знала и не умела найти, но цену уже и сегодня давала выше. Шла драгоценная золотая зрелость, мир, ясность, время раздумий и обретений.

К ноябрьским праздникам выяснилось, что в Олином ученье никаких успехов по-прежнему не было, на родительском собрании Олю упоминали несколько раз, и каждый раз в самом неприятном смысле. Встревоженная и угнетенная всем услышанным, Лиза после собрания подошла к учительнице.

— Ну, что я вам могу сказать, — вздохнула учительница, глядя на нее с сочувствием. — Оля, конечно, девочка умная, вполне способная учиться не хуже других, но ей чего-то не хватает для этого. Наверное, интереса. А потом, знаете, честолюбия — ни капли. Это, конечно, не так уж редко встречается, их теперь много, таких. Так что вы особенно не огорчайтесь, не мучьте себя зря. Поверьте моему опыту, раньше чем к пятому классу она все равно не переменится.

И Лиза неожиданно успокоилась. Зачем ей было терзать себя и ребенка — ломать ее характер? Дети все разные. Главное — она любит школу и, наверное, когда-нибудь сама все поймет и постепенно втянется в занятия. Лиза верила, что тогда, позже, все произойдет само собой, потому что ее дочь не могла вырасти злой, глупой или ограниченной, она уже сейчас, сегодня, была другой, в ней были самостоятельность и независимость, заслуживающие уважения. А остальное обязательно приложится потом. И легкость, с которой пришла к ней эта новая для нее уверенность, удивила и порадовала ее. Она сама, Лиза, менялась, менялась! А значит, впереди ее ждало что-то новое?

Вечером, когда она вернулась домой, в почтовом ящике белела одинокая бумажка, — оказывается, им заносили какую-то телеграмму и никого не застали дома. И сейчас дома была одна Оля, в такой поздний час!

— Папа не звонил?

— Звонил. Сказал, чтобы ты не ждала, у него кто-то там погибает…

— Оля, разве можно так…

— А я не знаю, это он так сказал.

— Не он, а папа. И почему ты не спрашиваешь меня про собрание? — Разговаривая с Олей, Лиза набирала телефон почтового отделения. — У вас там должна быть телеграмма на имя Елисеевых, — она назвала адрес.

И старушечий запоминающийся голос испуганно продиктовал ей текст. Это была телеграмма о смерти Жениного отца Ивана Митрофановича. Она лежала на почте с утра. Лиза снова бросилась звонить, теперь уже в институт, но Женя с работы уже ушел, и вскоре она услышала, как в двери поворачивается ключ и он, измученный, усталый, с морщинами вокруг покрасневших глаз, затоптался в прихожей, поставил в угол раздувшийся мятый портфель и, зябко ежась и пряча глаза, вошел в столовую.

— Ты бы покормила меня, мать, — сказал он, — я голодный как волк.

— Подожди, Женя, сейчас, одну минуту… Ты знаешь, а у нас дома тоже беда. Пришла телеграмма… Иван Митрофанович…

Женя вздрогнул и ссутулился еще больше, так, что голова ушла в плечи.

— Умер? — спросил он тихо.

— Да.

— Ну вот, вот и все. Я знал! Я ждал этого! Все.

И Лиза замерла в удивлении. Она и не догадывалась даже, что такие сильные чувства все эти годы жили в нем, мучили и корежили его душу.

На похороны Женя уехал один.

— Какая мне разница, кто что подумает! — сказал он жестко. — Да и кто там думает про тебя? Это мой отец, понимаешь? Я хочу с ним проститься, ты мне будешь только мешать. Да не смотри ты так на меня, нашла время обижаться! И не ходи за мной, мне надо прийти в себя. Ну, могу я побыть один?!

Вечером следующего дня Елисеев добрался до деревни. Было поздно, деревня уже спала, только кое-где, когда он вплотную проходил мимо темных молчащих домов, в окнах голубовато мерцали экраны телевизоров. Было холодно, конец октября, самое печальное, глухое время. Кочковатая после распутицы земля морозно позванивала под ногами, белел в темноте вымороженный сухой бурьян. Он свернул по тропинке и постучал. Мать легко прошуршала по сеням, откинула крючок.

— Ну вот и ты, сынок, слава богу. А я уж беспокоилась, успел бы. Лежит наш отец на столе, такой хороший, спокойный, лучше, чем при жизни был…

Елисеев высвободился из объятий матери, словно они душили его, и шагнул в избу. Под образами светилась лампадка, на стульях сидели и тихо разговаривали старухи в черных платочках. Гроб стоял посредине, ногами к двери, и подошвы огромных сапог заслоняли отца; он обошел их и заглянул в его лицо. И лицо это оказалось таким знакомым и молодым, словно не было этих двадцати лег разлуки. Да, уже двадцать один год прошел с тех пор, как он, Елисеев, молоденьким курсантом уехал из родного города и с тех пор видел отца только несколько раз, почти мельком, заросшего, взбаламученного и пьяного. Зато сейчас он был и побрит, и трезв, лицо не кривилось, не дергалось, не подмигивало, не суетились руки, и огромные солдатские сапоги лежали аккуратно, по стойке «смирно». Нет, не таким он видел сейчас отца, каким он был в последние годы, и не таким бешеным, опухшим, каким вернулся он после войны из лагеря, и не таким потерянным, каким он приехал от бабушки из голодающей деревни. Каким же, о господи?

Было ли в жизни отца хоть что-нибудь светлое, ведь помнит же он что-то, помнит? Может быть, это было еще до войны, в больнице, когда он принес больному сынишке сколоченный из планочек красный аэроплан? Неужели оттуда, из такой дали, пришел и до сих пор сохранился в нем этот горячо любимый, застенчивый, тихий образ? Отец!

Елисеев молча стоял, вглядываясь в застывшее далекое лицо, и чем дольше он стоял, тем яснее проступали в этом лице смерть и отчуждение, дальше уходили воспоминания, и вот уже ничего не осталось, незнакомый желтый застывший покойник в остро пахнущем смолой сосновом гробу. Елисеев очнулся и повернулся к матери.

— Ты бы хоть поплакал, Женя, — тихо сказала мать, — а то стоишь как чужой…

На следующий день были похороны. Народу собралось много. Отца вынесли из дома, тяжелый гроб осторожно втолкнули в грузовик.

— Вот бог дал раннего мороза, а то бы и машина не подъехала, — сказала мать, торопливо забираясь в машину, где для них с Женей были поставлены табуреты.

Могила была отрыта на краю кладбища, внутри земля еще не промерзла, по стенам сочилась вода, и желтая глина на дне была мягкой и влажной. Гроб опустили в яму на веревках, потом по крышке застучала земля, мужики дружно заработали лопатами, засыпая яму, потом пригладили холмик, воткнули палку с дощечкой, в ноги положили убогий венок с грубыми пенопластовыми голубыми и розовыми цветами на голой проволоке и пошли назад, сбивая с подошв приставшую свежую глину.

— Тоже мне, городские, — услышал Елисеев сзади себя быстрый женский голос, — хоть бы речь какую сказал. Что это — постояли да разошлись. Как не русские…

Он поднял плечи и взял под руку мать.

— Мам, я вот что хотел тебе сказать: может, к нам переедешь, места у нас довольно, и жена звала. Ты не отказывайся сразу, подумай.

— Чего мне думать-то? Я давно все передумала. Мне отдохнуть надо, Женя, устала я, а у вас одно беспокойство. Я уж отвыкла от такой жизни. И в приживалках жить не хочу, и невестке не угожу. Тут у нас были бабы, ездили. Которые вернулись, а которые там и зачахли. Мы здесь к воле привычные, сами себе хозяйки. Грех сказать, Женя, без отца-то мне куда легче будет, пенсия есть, проживу.

Поминки были долгие, шумные, пили самогон, говорили кто про что. Отца жалели мало, его здесь знали только угрюмым, одиноким горьким пьяницей, от таких смерть словно бегает, давно бы надо было ему, по его жизни, помереть. И не про него, а про мать говорили: «Отмучилась, Анна, хоть на старости лет вздохнешь…» И Елисееву было обидно, тяжело это слышать. Он вышел на крыльцо, смотрел в серую, однообразную даль улицы и вдруг заметил — пошел снег, тихо кружился в воздухе, порхал в голых ветках деревьев, толкался серыми точками в белом небе. Снег! Словно добрая примета, словно прощальный привет отцу. Да будет пухом ему земля! Он, Елисеев, сказал свою речь, только тихо, про себя, никого больше она не касалась. Он рад был, что не взял сюда Лизу, в этом печальном деле она была бы для него чужой. Это уже потом, там, дома, пусть она погорюет вместе с ним, только не здесь и не сейчас. Снег.

Он приехал в Москву успокоившийся, тихий. Вокруг все было бело, и от этого на улицах стало как будто просторнее и светлее. Ему казалось, что он давным-давно уехал из дома. Он медленно шел по улице, сам не зная куда. С утра потеплело, и вчерашний снег мокро хлюпал под ногами. Он свернул на Девичье поле и побрел между заснеженными деревьями и кустами по кривым, уводящим в сторону дорожкам; на душе было тихо, и думалось хорошо. В мыслях он хвалил себя, и утешал, и думал о будущем, и ему казалось, что ничего закрытого для него нет, он все провидел и все понимал, и все, перед чем раньше он отступал в смущении, теперь открывалось так ясно и так просто, что он удивлялся только, как мог раньше этого не понимать. Он думал о своей работе и о том, что был не прав, отстаивая перед Лизой независимость своего ремесла, диссертацию делать ему все равно пришлось, и вот теперь, на сорок третьем году, предстояла ему поздняя и потому обидная защита. И вышло все это глупо, потому что нужна она ему была только для одного — для того, чтобы получить хотя бы относительную независимость и возможность работать самостоятельно, как он сам считает нужным. Это надо было понять давно, только диссертация открывает этот путь, и он наконец получит свою ставку старшего научного и снова, уже, слава богу, навсегда, сможет забыть эти нелюбимые им писанину и сочинительство, всю эту «науку», которая была только ключом к свободе. И сможет заняться тем делом, которое было ему по душе и по силам, — своей хирургической работой с больными.

И еще думал он о том, как постарела Лиза и как мало в ней осталось от той влюбленной и немного взбалмошной голубоглазой девочки, которая досталась ему слишком легко, чтобы принимать ее всерьез. Но она была хорошей женой, в общем-то лучше многих. Ее неудачливое прошлое придало ей какую-то странную силу, и теперь она молчаливо и равно тянула свой воз рядом с ним. Честно говоря, он этого совсем не ожидал. Но получилось все неплохо. Она родила ему славную девчонку. Елисеев усмехнулся, думая о ней. Он-то знал, чей у Оли характер, — это был он сам с детским его несгибаемым упрямством и детской бескомпромиссностью, только в другой, более нежной ипостаси. Она еще покажет себя, его дочка. И плевать ему на недовольство привилегированной школы, где всех детей без разбору делят только на две категории: на усидчивых и дефективных. Он-то цену Оле знал.

Елисеев теперь всему знал цену и обо всем мог думать и рассуждать смело и уверенно, потому что он вошел в тот возраст, который один только определяет все, и довольно вырос, и еще не начал стариться, нет, все разговоры о старости были пустым кокетством, жизнь еще не перевалила половины, он был еще силен, он был на вершине и потому считал законным право на новую хозяйскую уверенность. Жизнь принадлежала ему вся целиком, с домами и деревьями, с этим влажным грузным снегом на поникших ветвях и жижей, хлюпающей под ногами, с белым небом и румяными женщинами, бредущими в снежном парке ему навстречу, с науками и искусствами, о которых раньше не имел он своего суждения, а теперь вот имел. Как это случилось с ним? Да вот так. Наверное, всякий мужчина, видя, как уходят отцы, ощущает и новый груз на плечах, и новый взлет, потому что нет больше на свете никого, на кого можно было бы переложить ответственность. Да она и не тянет его больше, она его радует.

В таком возбужденном и странном настроении он добрался до дому, ходил по комнатам, поджидал Лизу, смотрел на вещи, на картины и видел и понимал их по-новому. Он видел, чего не хватало художнику, этому неудавшемуся гению, произведениями которого были завешаны все их стены. В своем любовании природой и общении с ней он слишком был поглощен своими чувствами и своей печалью. Он не видел и не ждал ответа, его любовь была эгоистичной. Он походил на неумелого любовника, заботившегося только о своих ощущениях и забывавшего о партнере в этой любви — о зрителе. И любовь не получалась. Зритель наблюдал ее, но не мог разделить, его не подпускали. А вот его жена думала только о нем, одном-единственном своем зрителе, о своем муже, и это ее чувство жило в картинах, и зритель ощущает его и поныне и сочувствует ему… Значит, уважение, любовь к тому, ради кого творится искусство — к зрителю, слушателю, потребителю, — обязательная, необходимая часть таланта? И дело тут не только в труде, как утверждает известная формула, но и в правильном, глубоком понимании мира и предназначения человека в нем. Вот о чем говорил тогда Троицкий — о человеческой культуре! И тогда все становится на место. Неудача, которая постигла, например, абстрактное искусство, неприятие его зрителем связаны были с тем, что художники пренебрегли культурой человеческого общения и отрицали зрителя в принципе, они не оставляли ему никакой возможности для общения и связи. Даже тот, кто способен был извлечь наслаждение из их полотен, делал это сам, на свой страх и риск.

«Ну, а музыка? — думал он возбужденно. — Музыка — это самое прямое из всех искусств, обращение творца к потребителю. Потому что она самое физиологичное из всех искусств, она рождена мировыми биоритмами, и простота ее восприятия зависит от того, насколько она совпадает с этими биоритмами. Поэтому какофония никогда не победит мелодию, она может быть только острой приправой для знатоков, не более. В век биологической революции не считаться с биоритмами, которые создают и организуют всю нашу жизнь, было бы творческим самоубийством…»

Елисеев вздрогнул, увидев перед собой Лизу.

— Ты уже дома? — спросила она. — Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Ах, да! Наверное, это нехорошо, но, знаешь, я в каком-то приподнятом, почти праздничном настроении. Не знаю, так получилось, я любил отца… — Он помолчал и вдруг сказал сдавленным голосом: — Я знаю, что очень многое в своей жизни получил не от них, а от тебя, и мне это совсем не стыдно, спасибо тебе. По-моему, я впервые говорю об этом?

Лиза удивленно смотрела на него.

— Раньше я, наверное, была бы счастлива слышать о своих заслугах, а теперь… какое это все имеет значение теперь? Не стоит ничего преувеличивать. Наша жизнь сделана. Она такая, какая есть.

 

Глава 11

В том, чтобы работать по двенадцать часов в сутки, не было никакой необходимости. Елисееву это просто-напросто нравилось, нравилась тишина в клинике, когда разбегались поденщики-торопыги, нравился особый больничный уют с запахами лекарств и кухни, с желтым светом, тускло отраженным в мокром от вечерней уборки, покоробленном линолеуме, с успокоившимися, притихшими больными. Он еще раз не спеша обходил своих больных, сначала в реанимации, потом в палатах; сидел, задумавшись, на краю постели, задавал вопросы, слушал, щупал осторожно, едва прикасаясь пальцами. Нужды в этом не было, но он так привык, это нужно было ему, ему так нравилось, он успокаивался, добрел, копил в себе самодовольство, что вот ничего не забыл и не упустил. Смотреть больных, приготовленных на завтра, не имело смысла, они уже получили предоперационную подготовку и спали, но он все равно заходил и к ним; улыбаясь, смотрел в их влажные лица. Соседи шептались между собой: «Вот ведь какой внимательный!» А он думал о своем, каким завтра пойдет доступом, с чего начнет и чем кончит, на чем особенно надо фиксировать внимание. Потом кто-нибудь из больных непременно ловил его в коридоре, тревожно, тайно задавал вопросы, заглядывал в лицо, и Елисеев отвечал не торопясь, но непременно сохраняя во взгляде улыбку, чтобы можно было вывернуться, если больной уж очень пристанет, совсем не все им надо было знать; больше того, он был уверен, что им не надо говорить ничего. Чем меньше они будут знать, тем лучше для них, меньше поводов для фантазий и страхов, больной должен доверяться врачу слепо, не спрашивая и не проверяя его, с такими больными легче работать, путаные же их знания неизбежно рождают сомнения, а сомнения разъедают все — и души, и раны.

Потом Елисеев возвращался в опустевшую ординаторскую, садился на продавленный замызганный диван и вздыхал с удовольствием и облегчением. Немедленно являлись сестры, оживлялись, начинали хлопотать, громко смеяться и вертеться по комнате.

— Евгений Иванович, чаю?.. Евгений Иванович, а у меня сегодня котлеты такие вкусные!.. Евгений Иванович…

Его имя звучало гораздо чаще, чем в этом бывала нужда, и это тоже ему нравилось, хоть он и не показывал вида и даже себе в этом не признавался. Сестры любили его за то, что был он сдержан и солиден и никого из них не выделял особо, но больше всего — за то, что он не торопился домой, это сближало их, рождало неясные романтические мечты и странным образом накаляло, взвинчивало обстановку в ординаторской. Особенно это чувствовалось, когда дежурила Нина, неизменная его соратница и поклонница, про которую умудрилась дознаться даже равнодушная ко всему Лиза. Елисеев тогда не соврал ей, у них с Ниной действительно никогда ничего не было, ничего, кроме того, что Нина вот уже несколько лет продолжала осаждать его своей затянувшейся, ставшей притчей во языцех любовью. Но и к этой любви тоже Елисеев привык и, если бы однажды заметил, что Нина к нему переменилась, наверное, был бы огорчен и обижен не на шутку. Нина как бы стала его собственностью, а дни ее дежурств — торжеством его богдыханской власти. Нина стирала и наглаживала его халаты, кормила его, развлекала музыкой и разговорами, сдавала в ремонт его тапочки, бегала за газетами и выхаживала его больных, как собственных родственников. А он принимал все это как должное и не отвечал ей ничем, почти ничем. Нине исполнилось уже двадцать четыре года, она была маленькая, курносенькая, серенькая, но фигурка у нее была точеная, круглая, ладная, ноги крепкие, и вся быстрая-быстрая, верткая, ловкая, про таких говорят: с лица не воду пить. Да и не так уж плохо было у нее личико, только простовато и как-то небрежно, без отделки, сработано. И, словно понимая это, Нина и сама не пыталась его украшать: губы не красила, волосы не накручивала, а причесывала гладко и закладывала за маленькие ушки, в которых болтались две слезки из искусственного жемчуга. И получалось все мило, хоть на самом деле влюбляйся, но Елисееву это было ни к чему. Он и так всем был доволен. Заглядывал в ординаторскую дежурный врач, и за чаем они снова перебирали все дела и новости, а потом Елисеев раскладывал свои бумаги и часа два еще занимался.

После защиты диссертации делать в ординаторской по вечерам стало совсем нечего, но и отказаться от своей свободы Елисеев уже не мог, все равно сидел. Иногда звонил по телефону своему сыну Юрке. Они давно уже не виделись. И похоже было, что видеться им теперь уже было незачем. Юра отвечал на вопросы Елисеева угрюмо, односложно. Голос у него стал взрослый и совсем чужой. Но Елисеев делал вид, что не замечает этого, потому что, если бы он заметил, хрупкие их отношения могли бы прерваться вовсе, и тогда он почувствовал бы себя виноватым в том, в чем на самом деле вовсе не был виноват, и объяснить это Юрке было бы уже невозможно, он дал бы сыну основание не только дуться на него, как дулся он сейчас неведомо почему, но и возненавидеть его за какое-нибудь случайное резкое слово. И он терпел, веселым голосом болтал глупости, потом осторожно опускал трубку на рычаг.

В ординаторскую изредка заходили коллеги, улыбались, кто с удивлением, а кто и с подозрением и непонятной игривостью. И вдруг стала все чаще заглядывать к нему и засиживаться в ординаторской еще одна женщина, Римма Григорьевна Зайцева. Это было уже совсем неожиданно и странно и в то же время совершенно очевидно: она искала именно его, Елисеева, и даже не пыталась этого скрывать.

Римма Григорьевна была красавица, первая женщина в отделении, а может быть, и во всем институте, балованная, богатая, генеральская дочь и жена генерала. Была она, правда, уже не первой молодости, лет тридцати восьми, а злые языки прибавляли и больше, но она была еще хороша, одевалась броско, по последней моде, на пальцах у нее и в ушах всегда сверкало что-нибудь такое, что другие женщины, встречая ее в коридоре, выворачивали шеи и начинали спотыкаться. Но Елисееву-то все это было безразлично, Римма Григорьевна ему не нравилась. К тому же была она близка к начальству, из кабинета завотделением не вылезала и могла влиять на многие события, и это тоже было ему не по нутру. Он понимал, что она ошиблась, приняв его за ловца, ищущего приключений, а кто он был на самом деле? Скорее всего — праздный гуляка. Но в этом не хотелось ему признаваться, и бегать от нее было смешно, и вот он сидел рядом с нею на диване и вел скользкие, рискованные, глупые разговоры, вдыхал запах каких-то невероятно горьких и терпких духов и искоса посматривал на нее. Она была тонкая, худая той изысканной модной худобой, ради которой девчонки теперь замаривали себя голодом, лицо у нее было удлиненное, и голубые глаза не такие бледные, прозрачные, как у Лизы, а яркие, выпуклые, полуприкрытые тяжелыми веками с длинными, густо намазанными ресницами. Цвет волос у нее изменчив. Елисеев помнил ее и яркой блондинкой, и русой, и даже шатенкой с медно-красным отливом, но сейчас она вдруг стала золотистой, темно-медовой, и это действительно было красиво, и даже временами казалось Елисееву, что вот этот цвет и есть ее, натуральный. Но какое все это имело значение, он не был расположен к флирту, он его только терпел, стараясь не подавать Римме никаких надежд, а на самом деле распалял ее все больше и больше.

Сестры по-прежнему влетали в ординаторскую, но, покружившись, исчезали с деловым видом. Нина бледнела, смотрела на Римму с ненавистью, но Римма пересиживала всех, а потом со вздохом придвигалась к Елисееву и говорила насмешливо:

— Ну, королевич Елисей, вот мы и остались наконец одни. Вы ведь, кажется, хотели мне что-то сказать?

— Что же я могу сказать тебе, Риммочка? — в тон ей отвечал Елисеев. — То, что ты самая красивая женщина института, ты знаешь и без меня, а что я равнодушен к красоте, наверное, уже догадалась…

— Нет, Женечка, ты к красоте не равнодушен, неправда. И остался ты только из-за меня.

— Не понимаю, чего ты, собственно, от меня ждешь? Я человек маленький и для тебя совершенно не эффектный, стоило ли на меня менять самого Николая Николаевича?

— Женя, это сплетни! Я ведь понимаю, что ты нарочно меня дразнишь.

— А я понимаю, что ты шутишь…

Он лениво поднимался и начинал собирать портфель, идти домой не хотелось, но надо было.

— В конце концов это грубо! Ведешь себя как мужлан какой-нибудь…

— А я и есть мужлан, ты меня, видно, с кем-то спутала.

Каждый раз он надеялся, что Римма больше не придет и этот глупый роман завянет, не начавшись, ведь вся эта болтовня, в сущности, ничего не стоила, здесь так было принято, все говорили все, что взбредет в голову, это были издержки хирургической профессии. Слишком просто решались здесь вопросы жизни и смерти, слишком легко совлекались с людей всяческие покровы — и искусственные, и естественные; рядом с их кровавым ремеслом жизнь казалась такой простой, что придавать такое уж большое значение словам не стоило. Но проходило несколько дней, и Римма являлась снова, еще элегантней, еще ослепительней. «Чистюля чертов, — говорил себе Елисеев, — а почему бы тебе действительно не завести с ней что-нибудь эдакое? Вот же сама напрашивается. Красивая женщина, не так уж много тебе всего этого досталось в жизни…» Но он не мог, она не нравилась ему, и что-то унизительное усматривал он во всей этой странной ситуации, и не хотелось поганить место, где он работал и был счастлив. О Лизе он думал меньше всего, где-то в глубине души теплилось у него ревнивое чувство, что в грехах он ей задолжал, первый брак его был бессмысленным и жалким, в сущности он не знал любви, да и есть ли она вообще на свете, эта любовь? Лиза? Да, он любил ее, конечно, но это было что-то спокойное и ясное, лишенное волнения и греховности, что-то слишком житейское, чтобы претендовать на такое высокое звание. Иногда по ночам он пытался представить себе на месте Лизы Римму, но ничего, кроме легкого любопытства, больше похожего на гадливость, он не испытывал. Нет, Римма ему не подходила, да и старовата она была, даже старше Лизы. И все-таки именно с ней это однажды случилось.

Он дежурил. Вечер был душный, влажный, собиралась гроза. Больные нервничали, сестры сбивались с ног. Без четверти семь у его больного Сударикова, двадцати девяти лет, была остановка сердца. К счастью, это случилось еще в реанимации, анестезиолог, толковый, крепкий парень, был рядом и сердце запустил быстро, но, узнав об этом, Елисеев все равно так мчался по коридору, что потом долго не мог отдышаться. Вдвоем с тем парнем еще часа полтора работали они над Судариковым, а когда Елисеев вернулся в ординаторскую, Римма была уже там, стояла в сумерках у открытого окна, за которым над крышами клубились лиловые мягкие тучи.

— Не зажигай свет, — сказала она, — смотри, какая красота! Сейчас хлынет.

И пока он стоял в нерешительности, она скинула туфли, неслышно скользнула к двери, повернула ключ и вдруг повисла на нем.

— Ну все, ну все, ну все, — твердила она, — больше не могу…

«Уж лучше бы с Нинкой», — тоскливо подумал Елисеев, прижимая к себе обмякшую Римму. В это время за окном сверкнуло, тяжело прокатил гром, в комнату донесся острый запах пыли и теплого ветра, рама с грохотом захлопнулась, и тотчас по ней забарабанило. И они с Риммой остались в замкнутой душной темноте.

В жизни всякого мужчины бывают такие ситуации, когда он не волен в себе. Так случилось в тот вечер и с Елисеевым, у него не было выбора, он понимал, что сам был виноват, затянув и запутав всю эту историю, но теперь уже не о чем было говорить, они все равно уже переступили все границы, дальше он был бы только смешон, а на это он пойти не мог никак. Совесть не особенно мучила его, ведь он не стремился к этому роману.

Скоро он узнал, что роскошные женщины довольно скучные существа, уж слишком они озабочены поддержанием своего статуса, а Римма была еще и ревнива, и завистлива к успеху. Ее постоянно надо было утешать, что первенство остается за нею. Это было глупое и пустое занятие. Но было в этой связи еще и множество других неприятных ему аспектов. Римма кипела энергией, то таскала его по чужим квартирам, то везла обедать в дорогие заведения, а он не любил спиртного. Но при ней он должен был пить. Бюджет Елисеева трещал по всем швам, и Римма легко и беззаботно приходила ему на помощь, слишком легко и беззаботно, чтобы он поверил, что в этом не было никакой задней мысли. Все это было унизительно.

После первого угара, когда чувство новизны остыло и притупилось, Елисеев понял, что ни душе его, ни телу неожиданная любовная история не принесла ничего. Это произошло очень скоро, слишком скоро. Уже на третьем или четвертом свидании он уныло размышлял о ней: да, в любви она неутомима и изобретательна, но где же, черт возьми, страсть, которой она, казалось, так пылала? Ведь это же все надумано, вымучено! Любовь для нее была просто времяпрепровождением или, еще вернее, способом убийства времени. Наверное, ей казалось, что настоящая женщина жить должна именно так, она так и жила. Она хотела чувствовать и делала вид, что чувствует, а за всем этим стояла скука, насилие над собой, натужное желание идти в ногу с веком. Она казалась прежде такой волевой, а вот ведь — жила чужим умом, святой верой в чьи-то чужие образцы.

Он пытался говорить с ней, разглагольствовал на свою любимую тему об искусстве и его потребителе, ему нравилось об этом говорить, мысли его были неординарные и смелые, ассоциации шли далеко, переплетались, вязались все в новые и новые узоры, но Римма реагировала вяло. Он смотрел в ее холеное длинное лицо, в ее полуприкрытые влажные темно-голубые глаза и не видел в них ни отклика, ни ответа. Они мчались по шоссе, обгоняя одну машину за другой, серая лента дороги, качаясь и приседая, летела навстречу, Риммины сильные руки, унизанные драгоценностями, подрагивали на руле. Вдруг она свернула на обочину и остановила машину, и сразу в опущенное стекло влетел и наполнил ее нежный шелест деревьев, зеленые отблески, сладкие запахи цветения.

Но Елисеев не смог сразу остановиться, начатая мысль висела в воздухе, и он должен был ее завершить.

— …И получается парадоксальная вещь: чем совершенней творение художника, тем труднее войти в него зрителю, он остается в стороне. Все должно быть узнаваемо, но не полностью, не до конца, чтобы оставить место творчеству зрителя, и здесь неопределимое чувство меры определяет все… То же самое и в архитектуре. Современное жилище удобно и функционально, но рациональность его доведена до такой высокой степени, что не оставляет простора ни для чего, даже то, куда ты вобьешь гвоздь, предусмотрено заранее, и это совершенно перечеркивает архитектуру как искусство, ты согласна?

— Продолжай, это очень интересно…

— На этом вот самом свойстве отношений творца и потребителя спекулирует теперь телевидение, и — пожалуйста, оно уже сметает все искусства: кино, театр и даже литературу! Телевизор — это страшная вещь, он бесповоротно изменил всю нашу жизнь, это он уравнял город с деревней, уничтожил фольклор, перемешал и, следовательно, снизил духовно все социальные слои, потому что перед ним никто не может устоять, он перераспределил время, улицы по вечерам стали пустые, люди больше не разговаривают друг с другом, у них нет для этого свободного времени, да и о чем им разговаривать? Ведь все равно все думают одинаково, они думают так, как научил их телевизор, и от этого никуда не денешься. Его обаянию невозможно противостоять. И все только потому, что он смотрит своим экраном прямо в глаза. Напрасно мы думаем, что живем в атомный век, все это пустяки, мы живем в эру телевидения. А бедная литература…

— Прекрасная речь. Ты мог бы выступить с нею где-нибудь перед большой аудиторией, не знаю только, стоило ли тратиться на меня…

— Тебе неинтересно? Чего же ты хочешь от меня? Чтобы я еще раз подтвердил, что обожаю тебя? Так это все-таки будет некоторая натяжка…

— Нет, отчего же, давай про твою литературу, давай! Только позволь мне тоже сказать пару слов. Твоя литература давно отмерла. Ты все еще томишься по тургеневской женщине? Но живешь-то ты со мной! А это не одно и то же. Что я могу вычитать в твоем Тургеневе? Умиление природой? Да сколько же можно об этом говорить? Уже природу всю вывели, а все умиляемся. И Тургенев твой был, между прочим, тоже охотник, забыл об этом? Все хороши умиляться! Или, может быть, Толстой, который все никак не разберет, что хорошо и что плохо? Да сколько же можно? Как он уморительно хлопочет о своих великих истинах, которые знает сейчас каждый ребенок в детском саду. Если хочешь знать, да, я — за телевизор! У меня нет ни времени, ни желания на твою литературу, разве что детективчик перед сном вместо таблетки снотворного. И уверяю тебя: другие думают так же, только стесняются сказать. А я не стесняюсь, вот и все.

— И совершенно напрасно. Я бы на твоем месте постеснялся. Ты сама не понимаешь, что говоришь…

— А ты понимаешь? Тебе не стыдно? Что ты здесь изображаешь? У нас час времени, а ты решил разыграть передо мной этакого умника. Я и так знаю, что ты умник. Сейчас же поцелуй меня и извинись!

Нет, она была совсем не глупа, но пошлость въелась в каждую ее пору, это был чистейшей воды снобизм, она не то чтобы не умела, она не желала думать и чувствовать самостоятельно; на ее взгляд, это было плебейство. Она хотела быть точной копией некоей элиты, которую сама выделила среди всего остального человечества, по какому признаку — это было ему неинтересно: может быть, по тряпкам, или по богатству, или по частоте выездов за рубеж. Но она так преклонялась перед этой элитой, словно ее преимущество было очевидно всем, и Елисеев только из упрямства не желал этого признавать. А может быть, она была права, и разговаривать с любовницей действительно нелепо, смешно?

Он пытался потихоньку отвязаться от нее, но это было невозможно. Римма принадлежала к тому типу женщин, которым реклама была дороже любовника. Зачем бы ей был нужен Елисеев, если бы об этом не узнал весь институт? Он и ахнуть не успел, как стал героем самой модной сплетни. Но, черт возьми, если бы это была только сплетня! Одна Нина не разделяла общего веселья, ходила строгая, бледная, злая, в операционной огрызалась, при появлении Елисеева демонстративно выходила из комнаты, а однажды подстерегла его на лестнице и закатила настоящий скандал со слезами, упреками и даже смутными намеками на самоубийство. Елисеев возмутился. Да что это все взялись предъявлять на него права? Не годился он на эту роль, все это было глупо и противно. Что случилось с ним? Как это могло случиться? Неужели во всем была виновата Лиза, ее нетребовательность и терпимость, ее надвигающееся увядание?

Нет, не так все было просто, не в возрасте тут было дело и вообще не в Лизе. Дело было в нем, это он что-то потерял или так и не сумел найти. Беда была в том, что он никогда не знал и, наверное, уже не узнает любви, вот. Ему сорок четвертый год, а любовь, эта пресловутая, всеми воспетая блаженная ловушка, она так и не блеснула ему. Ну и черт с ней, и не надо. Мало ли чего еще в жизни ему не было дано, да и существует ли она вообще на свете, эта любовь?

Елисеевы уехали в отпуск, в Крым, дикарями, в какое-то таинственное место, о котором Лизе прожужжала все уши ее начальница.

Место, куда они добрались с большим трудом, и правда оказалось удивительным. Выйдя из автобуса, увидели они внизу плоский поселок, курчавую низкорослую зелень за каменными заборами и синюю лагуну, ровным полукругом вступавшую в поселок с юга. Они дотащили свои чемоданы до самых первых домов и с облегчением поставили их в пыльные придорожные колючки, какой смысл было идти дальше, искать еще чего-то, здесь тоже было прекрасно, и лучшего им не нужно было. Лиза пошла договариваться о комнате, а Елисеев присел на каменную приступку и с интересом осматривался. В сущности, здесь, на краю поселка, это была даже не улица, а один ряд домов, обращенных к дороге, а за домами, огражденные грубыми изгородями из замшелых серых валунов, тянулись травянистые луговины, и луговины эти в конце тонули в синем сиянии и блеске, туда больно было смотреть, глаза слезились и закрывались, и на Елисеева вдруг снизошел такой покой и такое непривычное огромное умиротворение, которого, казалось, никогда он прежде не испытывал. Наверное, он заснул, он чувствовал, как печет ему плечи, но странным образом не ощущал зноя. Крепкий свежий ветерок упорно плескался над ним, овевая и остужая кожу. Сквозь сон он смутно думал, куда это запропастилась Лиза, но и это не волновало его нисколько, ему хотелось только еще и еще сидеть на этом камне и чтобы никто не приходил и не трогал его.

Они никогда еще так не отдыхали; может быть, смолоду и не понимали, что это такое — отдых, потому что еще не нуждались в нем. Но сейчас их время уже пришло. Та жизнь, которую они вели здесь, была не развлечением и не бездельем, а именно отдыхом, сладостным, блаженным ощущением медленно текущего времени, медленного, почти неощутимого движения солнца в небе, длинных прохладных вечеров, незаметно переходящих в полную тьму, в которой огни поселка светились таинственно и неузнаваемо, а на часах все еще было девять.

По утрам они отправлялись к морю, и перед ними открывался огромный, бесконечный в обе стороны пляж, на котором были только птицы. Птицы поднимались стаями и отлетали подальше, а они, утопая в песке и оставляя за собой две глубоких рыхлых борозды, спускались к самой воде, расстилали одеяло, которое билось и рвалось у них из рук, как маленький парус, и блаженно валились на него. Потом Лиза бродила в полосе прибоя по мокрому песку, рассматривая и собирая в кулак крошечные, нарядные, как драгоценности, ракушки, а Женя заплывал далеко в море, и, оглядываясь, она с трудом находила в слепящей дали маленькую точечку его головы.

Лиза была спокойная, рассеянная, и, глядя на нее, Елисеев почему-то начинал остро и мучительно жалеть ее и вновь ощущал ее пугающее — не внешнее, а внутреннее — одиночество, отъединенность ее не только от него, но и от большинства других людей. Что отъединяло ее? Неужели только несчастья ее и обиды? Нет, конечно же нет, несчастий хватало у всех. И ум ее, и духовная зрелость должны бы были привлекать к себе людей, а вот не привлекали. Почему?

После возвращения из отпуска вечерние сидения Елисеева в институте непонятным образом лишились былого очарования, ушли безмятежность, покой, уверенность в себе. Или, может быть, гордость собой? Неужели все это устроила одна только Римма?

Нет, конечно же нет, не она была причиной его институтской скуки, что-то изменилось в нем самом, настал новый возраст. Он сам не мог признаться себе, что, закончив ненужную ему, вынужденную диссертацию, заскучал, ему нечем было себя занять, подавленное, отвергнутое творчество мстило за себя. Конечно, он любил оперировать и оперировал со страстью, азартом и интересом, но операция была только действием, и, закончив ее и передав больного по инстанции, сначала анестезиологам, а потом реаниматологам в послеоперационную палату, он чувствовал себя ограбленным и опустошенным, он был больше не нужен, и дальнейшие его претензии на больного были уже навязчивыми и излишними. Что же было ему делать? Сочинять статьи или уж действительно сразу браться за докторскую? Но зачем? Не значило ли это, что он просто катится по инерции? Или в этой инерции на самом деле был глубокий смысл? Ему казалось, что он еще сомневается, а он уже брался, уже работал.

В отделении его богдыханство кончилось. Нина успокоилась, но больше не кружилась вокруг него как пчелка, да и остальным сестрам, похоже было, он тоже надоел. Его не удивляло это, скорее радовало. Но он ошибся. Однажды на лестнице его остановила Нина.

— Евгений Иванович, а я в кооператив вступила! Скоро получу квартиру, приедете ко мне в гости?

— Обязательно, Ниночка, о чем речь!

И вдруг, прижавшись к нему грудью и глядя на него снизу вверх горячечными серыми глазками, она торопливо зашептала:

— А мне больше ничего и не надо, я не претендую ни на что, буду ждать, и все, мне без тебя все равно жизни нет…

Елисеев отшатнулся в ужасе. Во что же он превратился здесь, в штатного любовника, в утешителя всех страждущих?

— Ну это уж ты слишком, Нина, — сказал он, сдерживая ярость, еле слышно, — и что это ты со мной на «ты» перешла? Вроде не было к тому причин. Ты, уж, пожалуйста, возьми себя в руки. Нельзя так. — И, оторвавшись от нее, медленно зашагал по ступенькам. Ему мучительно хотелось оглянуться, не было ли кого-нибудь рядом, не видел ли кто, но он сдержал себя, вышел на улицу.

Была поздняя осень, холодно, он поднял воротник и зашагал к троллейбусной остановке. Ему вдруг остро захотелось домой, завалиться сейчас на диван, под плед, с книжкой. Что мешало ему до сих пор и что в этом было невозможного?

 

Глава 12

Лиза писала письмо Ире:

«Здравствуй, дорогая Ирина!

Пишу тебе просто так, ни о чем. Просто хочется поговорить с тобой, увидеть хотя бы мысленно твое внимательное лицо, поплакаться тебе на что-нибудь в жилетку, хотя плакаться мне совершенно нечего, живу я хорошо, просто замечательно. И все-таки тебе такой жизни не желаю, ты у нас еще совсем молодая, а я состарилась. Да-да, не смейся надо мной, чувствую себя старой и от этого почему-то счастливой. Все прошло, все осталось позади. От любви, от молодости, от глупых надежд — от всей этой суеты в конце концов так устаешь, и тогда возникает такое сладостное, такое мучительное стремление к чистоте, к прошлому, к детству, к тебе, моя дорогая сестренка!

Что же это еще, если не начало старости? Ну и что же? Старость, такая старость — прекрасное время постижения и свободы. Как хочется думать и говорить обо всем на свете и все понимать до конца, до самых космических глубин, до рождения и смерти. Только вот жаль, говорить об этом совсем не с кем, не знаю даже, поймешь ли ты меня, ведь ты еще такая молодая, такая деятельная и полная надежд. А мне бог не послал своей нивы — на работе все идет гладко, дома порядок, Оленька учится кое-как, брак у меня счастливый, денег почти хватает. Даже здоровье по-прежнему хорошее. И я прекрасно понимаю, какое все это великое счастье, но вот куда девать себя — не знаю. Хочется с кем-то поговорить, но очень боюсь тебе наскучить. Это будет для меня настоящая беда, даже мысленно не к кому будет обратиться. Ты не удивляйся, что я так пишу, с Женей у нас все нормально, но ты ведь знаешь, он такой цельный человек и очень любит свою работу. Он весь — там. И я стараюсь не мешать ему…»

Лиза поморгала, подождала, пока стекут слезы.

«…Ты знаешь, что я придумала?  — торопливо писала она дальше. — Я теперь учусь жалеть плохих людей. Чем хуже человек, тем его жальче. Только не смейся, пожалуйста, надо мной. Это совсем не чудачество. Ты представляешь, как его корежит и мучает злоба, корысть, зависть, каким ядом полон он каждый день и каждый час. Разве это не достойно жалости? И еще я жалею одного человека. Знаешь, кого? Нашу маму. За то, что она оттолкнула, отдалила нас от себя. Наверное, она этого даже и не чувствует, но мне кажется — это не важно, я-то знаю, что она потеряла очень много, целых два огромных мира, а может быть, и гораздо больше, и у меня за нее болит душа…»

Лиза выглянула в окно, обметанное снегом, и словно бы очнулась. Опять зима, как же неожиданно, быстро она нагрянула! Как летит время! Мелькают дни, месяцы, вот и годы стали уже мелькать. Жизнь побежала под горку. О чем она пишет Ире? Разве это письмо? Взять и немедленно порвать. О таких вещах нельзя говорить, каждый в свое время сам пройдет через это тихое светлое отчаяние. Ничего страшного, возраст. Раньше на работе она была чуть ли не самая молодая, а теперь новые лаборанточки говорят про нее вкупе со всеми — «наши бабки». Что ж, они правы, мужчины давно уже не оглядываются на нее, но ведь в этом нет ничего страшного, ей совсем не нужны чужие мужчины, у нее есть своя семья. На работе, правда, дело обстоит сложнее, все так удивительно переменилось за эти долгие годы. Больше она не лезла в свою лабораторию по ржавой лестнице, институту построили новый корпус, даже несколько корпусов, и у них теперь было роскошное венгерское лабораторное оборудование, столы с красивыми замочками и краниками, шикарные камеры для окраски, приборы. И жили они теперь не так, как раньше, на отшибе, а среди людей, в одном здании с другими лабораториями и отделами и от этого не казались больше заброшенными и никому не нужными. Все вокруг кипело. От прежней жизни только и осталось что старая проходная, которая раньше была такой замызганной и убогой, а теперь таинственным образом преобразилась, подравнялась с другими домами и стала выглядеть солидно, словно была теперь уже не старьем, а стариной. Да и вся их улица невероятно, сказочно преобразилась, в сущности от нее осталась одна только их, правая, сторона, да и на той из старых домов сохранилась чуть ли не одна их проходная, а за проходной, вместо забытого богом кривого, почти деревенского проулочка, с дощатыми заборами, старыми деревьями и трамваем посредине, открывалась теперь огромная многорядная магистраль, уставленная с двух сторон высокими современными башнями с кафе и магазинами внизу, и многие из них уже жили и светились по вечерам, а другие торопливо достраивались и прихорашивались, чтобы не сбивать с толку и не портить современного ансамбля. По магистрали мчались потоки машин, и даже у их института была своя площадочка для парковки, и на эту площадку ставила теперь и Лиза свой новенький красный «жигуленок».

Да, все изменилось вокруг, вот и она стала «бабкой», но своего настоящего места во всем, что происходило в институте, у нее по-прежнему не было, а все продолжалась добросовестная поденщина, текучка, суета. И даже то, что, как и раньше, не гоняли ее в командировки, — было результатом не столько высокой ее остепененности и научности, сколько бесполезности на месте, не было у нее производственной хватки, и заводов она не знала, как и раньше. А самое печальное было еще впереди. Марина Викторовна, за спиной которой жила она все эти годы, собиралась на пенсию, и в связи с этим Лизе, возможно, вскоре придется менять свой профиль, а она не знала и не могла придумать, на что и как. И уже звала ее Светлана Ивановна, бывшая их лаборантка Светка, в свою группу. Работала она и правда интересно, но уж очень была резка, цинична, зла. С нею тоже за эти годы произошли разительные перемены. Давно уже закончила она университет, потом на несколько лет уходила из института, не захотела идти на инженерную ставку, а пошла, хоть и с потерей в зарплате, на научную и сразу же поступила в заочную аспирантуру. Закончила ее раньше времени, защитилась с блеском и вернулась к ним уже крупным начальством на должность старшего научного. Занималась она хроматографией, методикой очень трудоемкой и капризной, но у нее все шло отлично, без сбоев, и результаты она получала такие ровненькие, что давно возникло у Лизы подозрение, что Света немного корректирует их для красоты, у нее всегда получалось именно то, что было ей нужно. Она была теперь человеком ужасно занятым и необходимым всем, она заканчивала докторскую, вела несколько тем, и ходили даже слухи, что в ближайшее время она получит свою лабораторию. Она давно уже успела выйти замуж, мужа учила в аспирантуре, родила себе сына, одевалась по последней моде и даже немного похудела, но по-прежнему любила она почесать язычок, просветить несведущих и показать себя.

— Знаешь, в чем твоя главная беда, Елисеева? — говорила она Лизе. — В тебе совершенно нет общественного темперамента. Все вроде бы делаешь, как люди, а получается — ни рыба ни мясо, неизвестно что…

— Что поделаешь! У меня вообще нет темперамента…

— Вообще — это никому не интересно, а на работе совсем другое дело, тут ты обязана! Ты согласна со мной? Нет, ты согласись! Была бы ты в моих руках, я бы тебе так жить не позволила, я бы тебя так запрягла, что тебе самой бы весело стало!

— Слава богу, я пока еще не в твоих руках.

— Ну а почему? Пойдем ко мне! Нет, серьезно. Твоя старуха все равно уходит, не сегодня, так завтра. Да и что у нее возьмешь-то? Она давно уже выдохлась; кроме мужниных костылей, ни о чем и думать не может…

— Оставила бы ты ее в покое!

— Да пожалуйста, зачем она мне? Я о тебе беспокоюсь. Я тебе дело предлагаю, понимаешь? Ты же знаешь как я тебя люблю, как увидела, так и полюбила, ну что ты со мной сделаешь?

На все что угодно готова была Лиза, только не на работу со Светой, она сама не знала, почему испытывала к ней такое непреодолимое предубеждение. Может быть, работать с ней действительно стало бы веселей, но она этого не хотела. Пока у нее было еще время, Марина Викторовна на месте, это уж потом, после, придется ей крепко подумать. Там будет видно…

Лиза поднялась из-за стола. Вот и опять — мечты, мечты, мечты, голова пустая, как воздушный шарик, только отпусти веревочку — летит неведомо куда. Хватит. Она тихо ощупала ладонями свое лицо, улыбнулась, скомкала лежащие на столе листы и встала. На сегодня хватит, она напишет Ире потом, что-нибудь совсем другое, что-нибудь о маме, об Оленьке, о Жене и их замечательном крымском отпуске.

На работе дела шли своим чередом, Лиза успешно защитила отчет по своей теме, и ее даже похвалили. Увидев ее дома за работой, Женя посмеивался над ней, удивлялся:

— Смотри-ка, ты у меня стала настоящая ученая дама. Не хватает только очков на носу.

— Очки тоже скоро будут, Женечка, время бежит.

И Женя, улыбаясь, мимолетно касался ее. Он тоже изменился немного, потяжелел, у глаз сгустились морщинки. Работал он теперь не так буйно, как прежде, иногда приходил домой рано, даже раньше нее. И эта возникшая в нем добродушная усталость приятна была Лизе, словно являлась доказательством правильности их жизни.

В марте Оленьке исполнилось десять лет. Они с Женей подарили ей маленький детский этюдник с красками — вдруг у девочки окажутся способности? А больше дарить ей было все равно нечего, она имела абсолютно все, что должен иметь современный ребенок, даже рояль, на котором она не хотела играть, и фигурные коньки, на которых она ленилась кататься. Лиза изо всех сил старалась не огорчаться. Все это были такие пустяки. Ведь все у них складывалось-то хорошо. Но и жить хорошо тоже считалось неприличным, словно бы она украла что-то ненароком. Непонятным образом получалось как-то так, что хорошие люди хорошо жить не могут и не должны. И наоборот — достаток, продвижение по службе и всяческое благосостояние были как бы верным признаком, по которому узнавались плохие люди. Разве не так судила она сама преуспевшую Светлану Ивановну? Все их знакомые тоже гораздо больше любили говорить о трудностях и недостатках, ругали бесхозяйственность и всяческие ошибки и злоупотребления начальства, рассказывали, как хорошо живут некоторые, но собственной неустроенностью и неумением наладить свою жизнь даже как будто бы гордились, словно было все это результатом не их собственного неумения и недальновидности, а чужих козней и грехов. Так было удобнее оправдать все.

Лиза думала: наверное, мы страдаем глубоким комплексом вины, если не умеем быть счастливыми. Отчего это? В чем мы провинились? Кому задолжали? Разве другие, прежние поколения делали все не по своей воле и убеждениям? Не ради истории и их будущего? На нашем поколении нет за то время вины, пришли другие времена и другие задачи, и если прежде некогда было заглянуть в себя, то теперь для этого наступили и желание и необходимость. За себя, за душу свою обязаны мы отвечать перед временем и историей. И нельзя, невозможно оправдываться внешними, не зависящими от нас причинами!

Вечером Лиза пересказывала Жене свои странные мысли, с тревогой и интересом заглядывала мужу в лицо, ожидая его авторитетного и бесконечно важного для нее мнения.

— Ну и путаница же у тебя в голове, мать, — усмехаясь, говорил ей Елисеев, — и как ты умудряешься все свалить в одну кучу? Тебя бы в какой-нибудь народный университет, что ли, или на курсы повышения квалификации домашних хозяек! Ну что это за слова такие: это — хорошо, то — плохо, как в детском саду, честное слово…

— Женя! Хорошо — это хорошо, а плохо — это плохо, это основы всякой морали, выраженные русским языком!

— Вне времени и пространства. Этим сейчас ничего не объяснишь. Ты даже не понимаешь, в какую попадаешь ловушку. Вот ты говоришь, что живешь хорошо. А что ты под этим понимаешь? Да половина наших знакомых над тобой бы только посмеялась от души. Что у тебя хорошего? Мебель — старая, квартира — перегороженное чудовище, одеваешься — так себе. Даже дочка у тебя и та не отличница! Чему же ты радуешься? Что жива, сыта и не страдаешь от холода?

— Женя!

— Да знаю я все, знаю. Я просто показал тебе, что значит неточная терминология. Не о хорошей жизни мы говорим, а о жизни достойной!

Да, конечно, Женя был прав. Она хотела жить именно достойно. Но как? Что надо было для этого делать? На работе обстановка осложнялась. Что-то особенно привязалась к ней последнее время Светлана Ивановна, так и ходила вокруг нее кругами:

— Ты, Елисеева, зажралась там, в своем трехкомнатном раю, жизни не знаешь, людей не понимаешь, вот и остаешься в стороне от основного русла. Я, например, где общаюсь с народом? В общественном транспорте, живу с ним одной жизнью, понимаешь? А ты на своих «Жигулях» — отрываешься!

— Светочка, оставила бы ты меня в покое, а? Ну что мне «Жигули» — пропить их, что ли, для твоего удовольствия?

— Лиз, ты что, обиделась? Я же просто так, любя, общаюсь с тобой, чтобы ты совсем не прокисла, а то загляну в ваш старушечий заповедник — аж жуть берет. Ну как ты там выдерживаешь? Давай ко мне! Знаешь, как заработаем!

— Как?

— Что, не понимаешь? Сейчас я тебе все объясню. Знаешь, у меня в детстве был один знакомый мальчишка, мы с ним по крышам лазали. Я тогда еще была худая, это уж я после поправилась, когда предки получше зарабатывать стали. Так вот он меня учил прыгать с крыши, а я, дура, боялась. И этот мальчишка мне говорил: «Представь себе, что там, внизу, враг занес над твоим отцом руку с ножом и только от тебя все зависит, прыгнешь — и выбьешь нож, а не прыгнешь — его убьют!» И я прыгала. Такой замечательный был мальчишка, я бы за него сейчас замуж вышла.

— А если бы крыша оказалась немного повыше?

Света засмеялась:

— Нет, мы с высоких не прыгали, мы только с сараев. Но дело ведь совсем не в этом. Главное — ничего не бояться, понимаешь? Так и жить: прыжок — и в бой!

— Странно. А я раньше думала, что мы все — за мир и люди в большинстве своем совсем не бандиты с ножами, а просто люди, обыкновенные, добрые…

— Ты неправильно думала, Елисеева, и сейчас все понимаешь неправильно. Я перед тобой душу открыла, а ты как-то пошло все поворачиваешь, даже обидно!

— Ну, чего тебе обижаться, Света? Я ведь не критикую твои повадки, это ты меня критикуешь по всем статьям…

А события между тем надвигались. Марину Викторовну провожали на пенсию в мае. Цвела черемуха. Даже на их новенькой бетонной улице нашлась и полезла она с каких-то задов и задворков, забелела, рассыпая лепестки по ветру, и горький ее запах потек по городу, перебивая запахи бензина и гари. И у них в лаборатории на окне тоже увядал огромный букет черемухи, и старенькая девочка Мария Львовна нервно потирала виски и говорила, что у нее начинается мигрень. Проводы получились печальные, старушечий заповедник, прежде такой задиристый и зубастый, привыкший любое начальство подкусывать и дразнить, вдруг приуныл. Это была уже вторая, а потому еще более страшная потеря, год назад ушла в министерство Елена Николаевна, коллектив сиротел, пугался. И вместе со всеми угнетенной и печальной почувствовала себя Лиза. Как странно все получается в жизни. Пришла когда-то в две тесные комнатушки, в которых сидели позабытые богом сердитые тетки, работу не любила, ничего, казалось бы, здесь не нашла, а вот, поди ж ты, ощутила вдруг, что не может без них и за каждую почему-то болит душа. А самой близкой из всех была конечно же Марина Викторовна, с ее нежностью, замаскированной под сдержанность и иронию, с ее прямотой и спрятанной от всех болью, с ее веселым, энергичным безногим мужем, который, несмотря на свои увечья, всех любил и всем был готов помогать, а Марина Викторовна тихонько осаживала его, потому что всегда помнила: ни одно доброе дело не остается безнаказанным, люди любят свои болячки, и не надо им мешать.

И вот теперь она уходила. Уходила, чтобы заняться своим мужем и внуками, чтобы ездить на все лето в степной Крым. Ей не грозило ни безделье, ни скука, она хотела и давно готовилась пожить вместо долгой своей железной и гальванической, в сущности мужской, службы — другой, домашней и женской жизнью. Она давно мечтала о ней, но и презирала ее слегка, и стыдилась. А вот сейчас стало наконец можно — по всем законам и всем человеческим обычаям, и она сдалась с чувством облегчения и радости. Она выигрывала, теряли те, кто оставался. А Лиза — больше всех.

На проводах кто плакал, а кто смеялся для бодрости, шепотом попели песни. А на следующий день Марина Викторовна уже не пришла, и они остались одни в томительном ожидании нового назначения. Кого пришлют им, какого варяга? Они гадали, подхватывали каждый слух, и все-таки того, что случилось, не ожидали совершенно. Завлабораторией назначили Светку.

Казалось бы, в этом не было ничего удивительного, всем известно было, что она идет в гору и вообще пойдет далеко, но чтобы ей отдали именно их лабораторию! Это почему-то казалось им вызывающим и бестактным, да и специализировалась она в последние годы совсем по другому профилю. Но Света явилась к ним как ни в чем не бывало, весело покрутила культяпистым носом и сказала:

— Что приуныли? Боитесь меня? Бойтесь-бойтесь, это вам не фунт изюму, а Светлана Ивановна! Я вас всех как облупленных знаю, меня на ваши штучки не проведешь! — И удалилась в свой роскошный кабинет с финскими жалюзи, самоваром и столом для заседаний посредине.

А они остались думать и гадать, что их ожидает в ближайшем будущем, какие будут перемены и вообще откуда и куда дует ветер. Институт рос, и похоже было, что начальство, от которого раньше они были бесконечно далеки, теперь всерьез решило взяться за них.

И, к великому удивлению Лизы, прежде всего Светлана Ивановна взялась именно за нее. Начала она без обычной своей игры, доверительно и даже как будто сердечно.

— Вот что, Елизавета Алексеевна! — сказала она. — Ты не сердись, что я к тебе так, вместе вроде начинали, но и я теперь — Светлана Ивановна, и тебе, наверное, хватит в девочках ходить. Все Лиза да Лиза — неудобно даже. Так, вот, ты не поверишь мне, наверное, но я только из-за тебя согласилась эту лабораторию на себя взвалить, больше мне здесь не на кого опереться. Ты же понимаешь, все прежнее надо ломать! А наш коллектив — на что он способен? Они о науке даже и понятия не имеют, они все чистые производственники, наладчики, они всю жизнь занимались только внедрением, но что они внедряли-то? Смешно подумать. Это же все на уровне рационализаторских предложений, лабораторной самодеятельности. Для этого время прошло. И оборудование у нас, и возможности другие. Нам нужна наука, настоящая, ты понимаешь?

— Пока не очень.

— Ну как же так, Лиза, то есть Елизавета Алексеевна, я ведь помню, как ты свою темочку заковыристую в бараний рог согнула! Носом рыла! Кружилась, кружилась по библиотекам и нашла!

— Что я нашла? Вы же сами все меня тогда высмеяли, что я глупостями занимаюсь, экономической стороны не учла…

— Ну, во-первых, это не я тебя высмеяла, а Галина Волобуева. Так ей самой давно на пенсию пора, она-то как раз и есть самая заводила, которая науку у нас всегда саботировала. Потому что сама к ней неспособна. Даже диссертацию паршивую написать не смогла. А что касается экономики, так теперь, понимаешь, времена другие. Раньше, может, нам и правда было фосфатирование не по карману, а теперь — это еще как посчитать! Раньше считали неправильно. А сколько металла гибнет каждый год, знаешь?

— Светлана! Помнишь бедного Валентина Федоровича? Как ты над ним подшучивала? А теперь — сама?

— Место такое. Думать надо шире! Так вот я и говорю — как ты тогда ловко! Может, попробуем еще разок?

— Я не понимаю, ты что, хочешь опять поставить ту старую тему?

— Да, хочу, ну и что здесь такого? Ты пойми, мне лабораторию поворачивать надо, надо браться за что-то проблемное!

— И ты считаешь, что именно этой темы нам как раз и не хватает? Да ты же сама мне говорила, что это химера. Видимость науки! Фикция, которую мы поддерживали для отвода глаз, для пущей наукообразности! Да не буду я этим заниматься, за кого ты меня принимаешь?

— Я тебя принимаю за то, что ты есть! У тебя голова, Елисеева! А что ты мне прикажешь делать? У тебя что-нибудь лучшее есть на примете? Предложи, может, я и соглашусь! Если бы я все эти годы у вас тут сидела, может быть, тоже идей набралась, но ты ведь знаешь — я совсем другими делами занималась. Ну, налажу я тут свою хроматографию, ну и что? Ты же понимаешь, это только методика, а идеи где? Где ты мне прикажешь их брать?

— Да то, что у тебя идей нет, это мне и так ясно, раз ты такое старье со свалки потащила, но скажи мне, ради бога, зачем ты согласилась в начальство идти, если тебе идти не с чем?

Светлана засмеялась.

— Ну, это уж ты, Елисеева, слишком! Ври, да не завирайся! Кто же это отказывается от таких предложений? Может, ты бы отказалась? Нет, не отказалась бы, да только тебе никто такого места не предлагал и не предложит, поверь мне. Чего-то у тебя все-таки не хватает вот тут, — она покрутила пальцем возле виска. — А я, если хочешь знать, на это место давно прицелилась, когда девчонкой еще была, я работала и училась, я билась за него! Да, я честолюбивая! Ну и что? Что тут плохого? И ты, Елисеева, как хочешь, а мне помогай. Я тебя все равно не выпущу, у меня на тебя вся надежда. Погуляй, подумай недельку, сходи в библиотеку, на работу можешь вообще не являться, но через неделю я с тебя спрошу, ты поняла?

— Хорошо, я пойду в библиотеку. Но только я сомневаюсь…

— А ты не сомневайся! Держись за меня.

Лиза вышла из кабинета нового начальства ошеломленная. Все было не по ней: и развязная прямота, и презрение к скромным, но честным и нелегким трудам их маленького коллектива, и претензии, и неприкрытая научная беспомощность. Но даже пересказать свой разговор сослуживцам она не могла, она словно связана была по рукам и ногам беспардонной Светкиной доверительностью. Что ей было делать? В одном Светлана Ивановна была права — всерьез подумать обо всем этом ей, Лизе, не мешало. И она честно думала, советовалась с Женей, не спала ночи.

— Ну что ты мучаешь себя, Лизок? — сказал ей Женя. — Ты готова к тому, чтобы уйти куда-нибудь?

— Абсолютно не готова. Что я умею и куда пойду? Столько лет на одном месте…

— Ну, знаешь ли, это как раз не резон. Ты же не камень, чтобы на одном месте лежать…

— Да куда мне идти, Женя?

— Ты считаешь, что некуда? Тогда не сходи с ума. Работай, как работала, у тебя тема плановая, ее все равно никуда от тебя не заберут. Ну, а что касается всех этих протухших идей, посмотри действительно литературу, от тебя не убудет. Может быть, и правда чего-нибудь найдешь свеженького, начальству все-таки виднее.

— И ты туда же?

— А что? В конце концов, она ведь говорила тебе довольно лестные вещи. Может быть, ты и правда способна на большее, чем отсиживать рабочее время по часам? Разве ты сама не тосковала о творческой работе?

Она тосковала, но идеи не высасывались так просто из пальца. Чтобы родить что-нибудь новое, надо было жить этим, постоянно витать в круге избранных проблем, думать о них не по часам, а всегда, днями и ночами. Пока Лиза совсем не готова была к этому. И она сдалась, пошла на поводу у Светки, утешая себя тем, что данные ей преимущества сумеет использовать для того, чтобы защищать от разгрома родной коллектив.

Лето в этом году выдалось жаркое, на редкость сухое, то и дело вспыхивали в подмосковных лесах опасные, тревожащие душу пожары, где-то горели торфяники, и когда ветер поворачивал, даже до Москвы доносился запах дыма и гари, небо туманилось на востоке серой угрюмой пеленой, все говорили о пожарах, и из некоторых учреждений посылали даже бригады в лес копать канавы и рубить деревья.

А зной все пылал и пылал, и дождей не было. Оля была в деревне у Жениной матери. Лиза писала ей одно письмо за другим, душными ночами ее мучил страх, в голову лезли ужасные видения и глупые мысли. Но от Оли приходили редкие коротенькие писульки, нацарапанные все теми же крупными каракулями, о том, что все хорошо, она учится плавать и вчера они ходили в овраг за малиной.

Вернулась Оля похудевшая и вытянувшаяся, похожая на былинку, высушенную солнцем; теперь она ходила уже в четвертый класс, но была все такая же строгая и недосягаемая в своей детской упрямой отстраненности от реального мира. И когда она подходила приласкаться к Лизе и прикасалась к ее щеке едва ощутимым эфемерным воздушным поцелуйчиком, все внутри у Лизы замирало от счастья и от ощущения безмерной ценности этого дара. Ее дочь была удивительное существо.

А времечко между тем продолжало мелькать; утро — вечер, утро — вечер. Лиза и оглянуться не успела, как облетели иссохшие за лето деревья. Вот уже и семьдесят второй год покатил под горку.

Однажды, возвращаясь с работы на метро, в толпе, выходящей вместе с нею из соседнего вагона, увидела Лиза знакомое лицо, оно мелькнуло и исчезло. Лиза прибавила шагу и нагнала Надю Сомову, бывшую свою одноклассницу, с которой чуть было не подружилась однажды по-настоящему, но так все как-то не получилось. А теперь, оказывается, Лиза узнала ее даже со спины, а смуглое кареглазое ее лицо с тяжелыми хлопающими ресницами и вовсе показалось ей таким знакомым и родным, что это даже удивило Лизу, ведь столько лет прошло.

— Здравствуй, Надя! Ты меня не узнаешь?

— Вета! Да нет, узнаю, конечно, теперь узнаю. Здравствуй.

Они отошли в сторону и сели на мраморную скамью. Кругом толпились люди, то налетали, теснясь и схлестывая два торопливых потока, накатывающий на вагоны и бурно вытекающий из них, то все вокруг странным образом пустело, воздух делался сыроватым и прохладным, из темной шахты тянуло ветерком, там помигивали огоньки, и опустевший длинный перрон вдруг делался похожим на печальный морской берег, на несколько секунд, пока на нем не взбухала следующая волна.

— Ну как ты, Надя, где ты, что?

— Все нормально. Я, представь себе, физик, защитилась, работаю. У меня сын, Павлик, мы с ним завзятые туристы…

— А Валька?

— Что — Валька! Мы с ним разошлись тысячу лет назад.

— Как же это вышло?

— А! Не хочется вспоминать. Ты бы его сейчас не узнала, постарел, обрюзг, рассказывает дурацкие анекдоты. Я сталкиваюсь с ним иногда по работе. После меня еще раз был женат и тоже неудачно, сейчас, по-моему, один… Мы не скучаем без него.

— Как странно. А знаешь, я ведь тоже была в него немножко влюблена, тогда, в детстве.

— Я помню, я даже мучилась из-за этого. Вот дуры-то!

Они посмеялись осторожно, не очень уверенные, что правильно поняли друг друга.

— Надя, а ты видишь кого-нибудь из наших, знаешь, кто где?

— В общем, понемножку знаю про всех. Ну, кто тебя интересует? Зойка замужем за каким-то необыкновенным летчиком, у нее грудной ребенок, кажется дочка. Да ты, наверное, знаешь про нее?

— Нет, ничего не знаю. Ни про кого — ничего.

— Правда? А помнишь Зойкиного дружка, Витьку? Он теперь журналист, ездит по всей стране и, знаешь, неплохо пишет. Больше по сельскому хозяйству. Как вырвался от Зойки, так сразу и ожил, он заходил ко мне. Ну, кто еще? Рая Абакумова все там же, на старой квартире, просто удивительно, как их до сих пор не снесли. Учительствует. Замуж вышла поздно, а теперь торопится, у нее уже двое детей. Света Петрова — инструктор райкома, Розка — зоолог, работает где-то на биостанции, Ира Куренкова — филолог. Кто еще? Таня Яковлева? Она вышла замуж, опять за военного. Сын у нее в этом году ушел в армию… Да про это ты, наверное, сама знаешь…

Но Лиза не знала, забыла, совершенно выпустила из виду. И Женя ей ничего не сказал, неужели тоже забыл? Ужасно. Лиза подняла голову, взглянула Наде в лицо. В ее спокойных карих глазах горели и вздрагивали какие-то подозрительные искорки, то ли иронические, то ли всепрощающие, этого Лизе было не понять.

— Да, а как там моя подруга, Лялька Шарапова? — вдруг вспомнила Лиза и обрадовалась. — Где Лялька?

— С Лялькой все в порядке. Она теперь, кажется, Дружинина или что-то в этом роде. Ученый секретарь института, большое начальство. А важная какая, ты себе представить не можешь! Такая солидная, толстая. И муж у нее тоже очень солидный, ездит на черной «Волге». Вот как мы с тобой всех разделали! Одна только ты и осталась, Вета. Расскажи хоть что-нибудь про себя.

— Я? Даже не знаю, что про себя сказать. Живу, как все, обыкновенно, муж хороший, он врач, хирург, дочке одиннадцатый год. Работаю.

Она помолчала немного. И вдруг остро захотелось ей рассказать Наде про всю эту свою дурацкую историю на работе, заглянуть в ее глаза и узнать, что она скажет по этому поводу. Не так уж часто выпадала у нее такая возможность — вот так со старинной подругой обсудить свои дела, довериться ей, выслушать и никуда не торопиться. И она тут же стала ей рассказывать, сама себя перебивая и горячась. А Надя слушала все с той же неопределенной улыбкой, и по ней ничего нельзя было понять. Перрон то наполнялся, то пустел. Лиза взглянула на часы и ужаснулась. Напрасно она затеяла все это. Что могла ей сказать Надя такого, чего не знала бы она сама? Какая все это, в сущности, глупость! Она замолчала растерянно.

— Ты прости, Надя, что я все это вздумала тебе сейчас вывалить, не знаю, с чего это на меня нашло.

Они поднялись с мраморной скамьи, со вздохом подхватили свои тяжелые, нагруженные хозяйственные сумки и пошли потихоньку по залу, им было еще несколько шагов по пути, потом они снова остановились и снова прощались, потом вспомнили и записали телефоны друг друга, твердо зная, что телефоны эти им не понадобятся, их жизни давным-давно разошлись, теперь их трудно, да и не нужно было совмещать, поворачивать в одну колею. Зачем? Да и стоило ли рисковать тем немногим и добрым, что еще оставалось им на память от прошлого?

И они разошлись.

 

Глава 13

Гром грянул с ясного неба неожиданно, среди полного спокойствия и тишины. Однажды, когда Женя дежурил и Лиза была дома одна, в пустой квартире раздался телефонный звонок. Лиза побежала, теряя тапочки и на ходу зажигая свет.

— Слушаю.

В трубке кто-то возился и дышал, и вдруг раздался напряженный и ясный девический голосок:

— Мне Елизавету Алексеевну.

— Я слушаю.

На том конце провода опять замолчали, потом вздохнули, и тот же голос решительно зачастил:

— Я насчет Евгения Ивановича. Вы не знаете. Он ужасный, подлый человек. Он вам изменяет. Это уже давно тянется, третий год.

— Кто вы? С кем я говорю?

— Она старше вас, распущенная, наглая, — продолжала невидимая ее осведомительница так, словно не слышала обращенного к ней вопроса, словно у нее вообще не было ни слуха, ни тела, а только один этот торопливый, задыхающийся, ненавистный Лизе голос. — Она тут через всех прошла. А он не понимает, и все знают и смеются!

— Ну хватит! — Лиза хлопнула трубку, прижала ее к аппарату двумя руками, в ужасе ожидая, что вот сейчас он зазвонит опять.

И так стояла она, зажмурившись, несколько мгновений. Было по-прежнему тихо, так тихо, что звенело в ушах. Она перевела дыхание и открыла глаза. Что это было? Что случилось сейчас с нею? Этого не может быть! Но она уже понимала, понимала — это правда, случилось непоправимое, все рухнуло. Ей хотелось бежать по квартире, метаться, выть, но она стояла все так же молча и неподвижно, только сердце, сердце громко бухало, отдаваясь в плечах и коленях. Она вспомнила, что сейчас может вернуться Оля, и заставила себя очнуться. Что-то надо было делать, хотя бы умыться холодной водой. Но, не дойдя до ванной, она вдруг снова остановилась, как будто бы кто-то ее держал, и дурной вопль готов был вырваться из нее, но она его держала в себе изо всех сил.

«Мерзавец, мерзавец! Сволочь! — торопливо думала она одной половиной своей расколовшейся потрясенной души. — После всего, что я для него сделала! Что бы он был без меня?! Здесь все мое, мое! И книги, и мысли, и слова! Он ограбил меня, он меня убил! Что он со мной сделал?»

Но вторая ее половина молчала, прислушивалась изумленно к этим подавляемым мыслям, наблюдала за ними брезгливо и отстраненно. «Это не я, не я… — думала она. — Боже, какой стыд, как низко я пала!»

Все такая же тишина стояла в квартире: ни слова, ни звука. Когда пришла Оля, Лиза скользнула в свою комнату, забилась под одеяло, полежала тихонько, дрожа и безнадежно пытаясь согреться, а потом сказала ей через дверь:

— Оля, ты ко мне не заходи, я, кажется, заболела. Ты поужинай сама и ложись.

Конечно, она на месте Оли ворвалась бы в комнату, растормошила бы маму, узнала бы, что случилось, осталась бы с ней, но Оля была другая. Она сказала: «Хорошо», — и ушла, слышны были ее легкие шажочки по комнате, она включила телевизор, отодвинула кресло. И под легкую, раздражающе громкую музыку Лиза снова думала, пытаясь осмыслить свою погибшую, загубленную, нелепую жизнь. Потом она долго ждала, пока ляжет Оля. Ей хотелось помчаться к Жене немедленно и посмотреть ему в лицо или хотя бы услышать его ненавистный лживый любимый голос, но даже звонить туда было нельзя, скорее всего его нет в институте, он сейчас у нее, у этой женщины, он сейчас с нею. Сейчас, в эту самую минуту! Она снова лежала тихо, без слез, тараща сухие наболевшие глаза в пустоту, в темноту. Что будет теперь с ней? Конечно, они разойдутся, и она останется одна. Оля узнает. Может быть, даже она бросит ее и захочет жить с отцом. На работу она больше никогда не пойдет и с постели больше не встанет, так и останется лежать здесь. Мама будет приезжать кормить ее и говорить, что всегда этого ожидала от него, не надо было связываться с таким человеком, а она будет молчать, мотать головой и есть ничего не будет. И постепенно у нее вывалятся все зубы и опухнут ноги, она опустится, перестанет мыться и говорить, и постепенно все в ней заглохнет и зачахнет, кончатся мысли, пройдут страдания, и она умрет. Ей не хотелось больше жить. Зачем? Все кончено. Она все испытала и все пережила, любила, родила ребенка, старалась быть человеком. С нее довольно. Хватит, сколько можно?

Всю ночь Лиза не спала, бредовые мечты мешались с явью, она устала, затихла, она все пережила, что можно было пережить: свой позор и будущее свое одиночество, предательство Оли, смерть. И утром встала тихая с первыми проблесками мартовского света, приготовила Оле завтрак, написала записку, что поехала в поликлинику, а сама каталась в метро по кольцу, пока не приспело время идти на работу. Она боялась посмотреть Оле в глаза и боялась, что вдруг Женя приедет домой утром, на работе все-таки было легче. Но едва она пришла, Люся Зубарева, которая приходила всегда первая, взглянула на нее и всплеснула руками:

— Что с тобой, Лиза? Ты не заболела? Вся в пятнах и опухла. Случилось что?

И Лиза кивнула, и уже она не могла говорить, неожиданные слезы хлынули из нее неудержимым облегчительным потоком. Как надо было ей пожаловаться на свою судьбу хоть кому-нибудь!

— Да не реви ты. С мужем, что ли, поругалась?

Кивок.

— Подумаешь, беда! Поругались — помиритесь.

— Нет, нет, — Лиза затрясла головой, не в силах отнять ладоней от лица.

— Неужели бросил?

Да нет же, нет, она сама от него уйдет. И так, кивками, всхлипываниями и жестами, во всем открылась она прямодушной многоопытной Люсе, а Люся объяснила положение дел остальным, и вот уже хлопотал вокруг нее родной коллектив, сомкнулся, надежный и непроницаемый. Первым делом ее спрятали подальше от начальства, чтобы не совалось, потом напоили кофе и еще на всякий случай какими-то таблетками, рассказали кучу историй, кто что знал на эту тему, потом перешли к анекдотам, посмеялись, и в заключение интеллигентная, в седых буклях, Элеонора Дмитриевна сказала ей:

— Да бросьте вы, Лиза, все они такие. Поверьте мне, самое лучшее — вышибать клин клином, вы еще такая молодая, хорошенькая. Ну заведите себе тоже кого-нибудь, не так будет обидно.

А Лиза посмотрела на нее как на сумасшедшую. Именно обида, бесстыдное предательство и мучили ее больше всего. Она так не могла, никогда бы не смогла. Конечно, любовь угасла, прошла, всякое могло случиться, тогда сказал бы прямо: полюбил другую, и ушел бы как честный человек. А он обманывал ее годами, годами! Смотрел ей в глаза и смеялся над ней, обнимал ее, а думал о другой. Нет, на все она была готова, только не на ложь, не на предательство.

Но так или иначе она успокаивалась, привыкала к ужасной мысли, она уже могла разговаривать, сдерживаться, жить. Одно только жгло ее: мучительное, невыносимое нетерпение, хотелось скорее, скорее все ему сказать, услышать, что скажет он, увидеть его ускользающие волчьи глаза. И подробности все хотела она знать: кто, что, почему? Чем она лучше? В чем дело? А может быть, есть у него какое-нибудь объяснение, оправдание, и тогда она сможет понять его? Нет, нет! Она уверена была совершенно, что все кончено, и в то же время не верила в это, словно два разных человека существовали в ней одновременно. Один — чистый, успокоившийся, ничего не требующий ни от кого, тот человек, каким была она прежде, до вчерашнего дня; а второй — неистовствующий, безумный, непримиримый. И Жени стало тоже как будто бы два: ее родной, надежный, иронический и милый — и кто-то чужой, подлый, обманувший ее и посмеявшийся над ней. И чтобы разобраться в этой ужасной путанице, надо было скорее, скорее увидеть его и задать ему все те вопросы, что давно уже жгли ей язык и просились наружу.

Домой ее собирали тоже все вместе, учили, давали наставления, но в общем-то все советовали не торопиться и разобраться во всем как следует. Были идеи и насчет того, чтобы в крайнем случае сходить дотом в партком, и уже выдвигались для этого дела добровольцы, но Лиза только страдальчески кривила губы и тоскливо трясла головой.

— Да что вы, девочки, господь с вами! Пусть уходит, пусть уходит! — И было ей стыдно и хорошо от ее ужасной распущенности и откровенности. Что делала бы она без этих женщин, как пережила бы этот мартовский бесконечный, невыносимо длинный день?

И вот наконец он стоял перед ней. Пока он топтался в передней, шаркал и снимал пальто, стряхивал с шапки снег, сердце у Лизы покатилось, задрожали коленки, ей стало худо. Он вошел, бросил на стол газеты, искоса пристально глянул на нее. Что-то померещилось ему, интерес вспыхнул и погас.

— Устал, — сказал он равнодушно, — ты бы поставила мне что-нибудь поесть. Лучше бы супчику.

И Лиза выскользнула из комнаты, словно там, на кухне, было ее спасение. Она отдышалась, разогревая обед, потом кормила его, вздрагивая при каждом звуке и спиной ощущая Олино присутствие. Когда же она уйдет наконец? Странный ребенок, все нормальные дети рвутся гулять, а она все копается и копается. Лиза не выдержала и ушла к себе.

— Мама, а где моя шапка? — раздалось из передней.

Лиза не в силах была ответить, беззвучно зашевелила губами. Опять накатывал на нее страх, начиналась истерика. Она собралась с силами и, едва только хлопнула за Олей дверь, неслышно возникла в столовой.

— Женя, — сказала она тихо, — мне нужно с тобой поговорить.

По тому, как вздрогнули и застыли его плечи, она мгновенно поняла, что он догадался, о чем пойдет речь. Лицо его было мрачно, но спокойно, только поза вынужденная, деревянная.

— Я слушаю тебя.

И она, захлебываясь, спотыкаясь и забывая самые обычные слова, пересказала ему тот ужасный разговор, а Елисеев тяжелым взглядом смотрел на нее и наконец пробормотал:

— Все это правда, Лиза. Мне очень жаль.

— Что, кого тебе жаль? — закричала она пронзительно. — Что ты сделал с нашей жизнью? Как ты мог! — Теперь слова хлынули из нее словно помимо ее воли — жалобные, резкие, безобразные, — и этому не было конца. Только позже, в какой-то момент, Лиза осознала себя забившейся в столовой в угол дивана. Женя пытался повернуть ее к себе, а она вздрагивала и отодвигалась все дальше и дальше и шептала исступленно:

— Пожалуйста, пожалуйста, не трогай меня!

Ее саму охватывал ужас от этого шепота, от дрожи, бившей ее, но очнуться она никак не могла.

Тоска длилась, как тяжелая болезнь. Они почти не разговаривали, спали по-прежнему в одной комнате, но отвернувшись друг от друга, скрючившись и боясь пошевелиться, чтобы невольное движение не принято было другим за жест примирения. Лиза спала плохо: едва заснув, вскидывалась в ужасе с колотящимся сердцем от горя, вновь нагрянувшего на нее после минутного забытья. Женя приходил рано, молчаливо слонялся по комнатам, а Лизу мучило болезненное любопытство: когда происходили его свидания и где, и о чем они тогда говорили, и что в это время делала она, и какое у Жени было в тот день лицо… Но, мучаясь и стыдясь себя, она не задавала ему вопросов, и он тоже молчал, растерянный, хмурый. Так прошли несколько дней, и наконец Лиза решилась.

— Что ж, я все обдумала. Нам с тобой надо расстаться. — И пока она произносила эти слова, все внутри нее дрожало от сдерживаемого крика: «Нет, нет, это невозможно, он не уйдет…»

Елисеев помолчал. Он тоже похудел и осунулся за эти дни, под глазами залегли тени. Потом он взял ее за руку, усадил на диван и заговорил горячо, как никогда еще не говорил с ней.

— Лиза, Лиза! — сказал он. — Я все понимаю. То, что случилось, кажется тебе ужасным. Но клянусь тебе, клянусь, это все пустяки! Ты можешь мне не верить, я и сам этого не понимал раньше, но всю свою жизнь я любил только тебя одну, только тебя и больше никого на свете. Пойми, я не об этой истории сейчас говорю, она ничего не стоит, для меня отказаться от нее — одно облегчение, я говорю о другом. Я понял, я все понял, я видел, как ты мучаешься… нет чище, светлее, лучше тебя… Прости меня…

И Лиза вдруг увидела — он плачет. И такая боль сотрясла ее, такая любовь и жалость, как будто одно это его подавленное рыдание стоило целого моря ее слез, и стыдно ей стало, что она лежит, что никуда не хочет его отпускать и давно простила. Совсем не то ее мучило, совсем не то. Что же? Этого она не могла еще осознать, но медленно, медленно выплывало в ней ощущение, что это она, она сама виновата во всем.

Да кто же, если не она? Опустилась, охладела к Жене, хвасталась тем, что старится? И старилась, старилась! Чего же она хотела-то от него? Ведь он живой! А он ни словом, ни словом ей не намекнул, не осудил, не обидел. Он ей поверил, что она старушка, и жалел ее, а она ведь только играла в старость, выдумала ее себе. Какая же это старость? Только распрямиться, только сменить прическу, только вспомнить, как это все было раньше. Но главное, главное — это выражение лица, выражение лица и направление мыслей. Вот что ей надо было переломить в себе, вот в чем главная загвоздка.

А с этим именно и было труднее всего справиться, мысли не давались, уплывали назад, горе не проходило, не забывалось, выплескивалось из-за каждого поворота, словно сторожило ее, не давало отвлечься. Ее мучила ревность, а больше ревности — страх, что была она смешна в глазах тех двух женщин: той, что звонила, и той, с которой бывал ее муж, и в глазах всех, кто знал об этой грязной истории, а знал о ней весь институт. Какой позор, какой стыд!

Время шло, но словно не двигалось вовсе, все еще был март. Елисеев тоже за это время пережил очень многое, но странным образом двигался он — словно бы в противоположном направлении от Лизы. Он, наоборот, судил себя за детское легкомыслие и жаждал угомониться, остепениться, он сыт был любовными приключениями выше горла, он хотел покоя. Но все-таки он не жалел ни о чем, через все это надо было ему пройти, чтобы потом не винить себя за то, что упустил в жизни, теперь он знал — любовь, чувственная любовь, не особенно занимала его. Это было не его амплуа, он был рожден для других побед. И еще больше нужна была ему эта история для того, чтобы снова оценить то, что он имел. Он не понимал, не замечал Лизу, он давно забыл, как считал ее когда-то самой лучшей, самой красивой и самой умной из всех, кого встречал в своей жизни, он к ней слишком привык и сам погасил ее, а теперь должен был вернуть себе это чувство успеха и удачи, что именно с нею прошел рядом свою жизнь. Прошел, неужели прошел? Нет, жизнь впереди была еще длинная, но менять ее на какую-то другую он не хотел.

Дни ползли, пасмурные, томительные, серые, и наконец состоялось у них настоящее примирение, с бурными объятиями и бессонной ночью. Но утром они встали смущенные, разбитые и усталые. От этой ночи осталось у Лизы ощущение неловкости и стыда, что вот любовная история ее мужа с другой женщиной оказалась возбуждающим средством для их угасающих чувств, а не спать ночами было для них уже тяжеловато. Жизнь возвращалась на круги своя. Но ничего, ничего в ней не проходит даром.

Весна наступала поздняя, робкая. Едва заголубело небо и стал просыхать асфальт, тяжесть начала медленно отваливать с их душ, и их потянуло куда-то уехать, в другие, счастливые, солнечные края, вдаль. Но до отпуска было еще далеко, и они выезжали за город просто так, по воскресеньям, неслись куда-нибудь по Минскому пустынному в это время шоссе, смотрели, как тает снег на полях, как проступает из-под него яркая зелень озимых, как солнце ныряет в лохматые серые облака и снова вырывается на голубой сияющий простор и зажигает, оживляет все вокруг. Какими горячими, розовыми делаются весной стволы сосен и как влажнеют и темнеют огромные ели, а стволы берез вдруг теряют свою белизну, стоят потерявшиеся, мокрые, только мелкие их веточки все гуще краснеют на фоне неба. Нет ничего на свете, что лучше бы помогало от тоски, чем солнце и весна.

Потом солнце стало припекать сильнее, на южных опушках сквозь жухлую корку прошлогоднего мусора проступила трава, вспыхнули желтые огоньки мать-и-мачехи, белые бабочки начали вспархивать с асфальта. Они ставили машину где-нибудь на обочине и выходили размяться. В лес было еще не ступить, все растаяло и ползло под ногами, зато в кюветах, полных воды, уже кипела жизнь, что-то росло и пробивалось со дна, прыгали проснувшиеся ошалевшие лягушки, торопливо метали икру, и она висела мутными гроздьями на темных водяных травинках. И вокруг уже цвели какие-то крошечные голубенькие и розовенькие цветочки, собранные в гроздья на мохнатых стебельках. Елисеевы прогуливались на солнышке по шоссе, вдыхали свежий, остренький, сладко пахнущий воздух, а когда налетал ветерок, блаженно ощущали его еще зимнюю ледяную прохладу.

Потом накатили дела, и на прогулки больше не оставалось времени. И постепенно начала понимать Лиза, что опять она ошиблась. Ее беда была совсем не в том, что однажды она почувствовала себя старой, а в том, что слишком привыкла всеми своими чувствами и мыслями делиться с Женей, а этого делать было, оказывается, нельзя. Совсем не одним существом они были, и думали, и понимали все неодинаково, это было глубокое заблуждение. Одиночество, оказывается, нельзя победить, это закон, каждый сам проходит свою жизнь. И как быть, как общаться тогда с близким тебе человеком — было непонятно. Неужели лгать? Нет, что-то другое, скорее — сдерживаться. Вот что должно было ее спасти и не спасло — хорошее воспитание. Ей его не хватило, она забыла о нем, совсем не придавала ему значения, ей казалось, что в отношениях с Женей оно ни при чем. Но это была ошибка. Те ошибки, что бывают у каждого в общении с чужими людьми, мелькнут и забудутся; ошибки же, допущенные дома, наслаиваются, растут, превращаются в непроходимые горы, они страшнее во сто крат. Стоит один раз выйти в несвежем халате или один раз сказать близкому «дурак», и этому уже не будет конца, шлюз открыт, и непоправимые мелочи хлынут лавиной и все уничтожат, все поглотят, все накроют собой. И что-то в таком роде она уже сделала, допустив мужа в те уголки своей души, о которых ему совсем не надо было знать. Она должна была хранить свое одиночество, вместо того чтобы стараться избавиться от него. Это не ложь, это ничего общего не имеет с ложью, это просто норма поведения, которая именно для того и придумана, чтобы один человек не мог повредить другому, да и себе самому при тесном общении. Подтянуться, замкнуть себя внутренне, меньше думать об этом, играть роль по готовому, но вечному сценарию. Она слишком серьезно относится к процессу жизни, лучше было бы жить и не думать ни о чем. Но вкусившего не удержать, она это знала и помнила хорошо.

Календарный год давно закончился, она отчиталась по своей теме, но планы, что были у них составлены на будущее, безнадежно застряли где-то в столе у Светланы Ивановны, и никто ничего не знал о них, в лаборатории жили без руля и без ветрил, одним днем. Совещание по планам много раз назначалось и снова откладывалось, — видно, Светлана пробивала что-то у начальства и никак не могла пробить. Ну о своей-то судьбе Лиза как раз догадывалась, ей опять предстояло заниматься окраской по ржавчине, похоже было, что ничего свежее Светочка так и не нашла, а претензии на науку оставались у нее прежние. Что при сложившемся положении дел должна была предпринимать Лиза? Если распространить ее открытия и на деловую жизнь тоже, то получалось, что надо жить проще, делать, что велят, и не придавать своей персоне такого уж большого значения. Да, в сущности, она так и вела себя, не потому, что так решила, а потому, что так было легче. Остальные тоже выжидали, что покажут события. Лизу по-прежнему манило, манило туда, в глубину, где путалась и спотыкалась беспомощная одинокая мысль, хотелось все понять без подсказок, самой, и выскочить потом из бездны с драгоценной добычей в зубах.

А между тем наступало лето, но медленное и пасмурное его начало вызывало печаль и досаду. В прошлом году они проклинали зной, а в этом досадовали на прохладу. Серенькие тихие дни сменялись угрюмыми затяжными дождями, затяжные дожди — короткими легкомысленными дождиками, которые подавали надежду на скорое прояснение, но надежда эта испарялась, не успев окрепнуть, утром опять небо было затянуто непроглядной пеленой, и казалось, этому не будет конца.

Елисеев пребывал в угрюмости. Новая правильная жизнь не получалась, да и в работе образовался какой-то затор. У него на столе умерли подряд двое больных. Оба были тяжелые, и ни в чем он не чувствовал себя виноватым, но от этого дело не менялось. Настроение было отвратительное, и он решил больше на этой неделе не оперировать, а от этого скучал еще больше. Больные бродили по коридору вялые, притихшие, не хохотали над анекдотами, не стучали в домино, на всех действовала погода. Нина, вздернув нос и вызывающе качнув сережками, проскочила мимо него, теперь она работала в другом отделении, уж этого он добился. Разговор с ней тогда получился ужасный, какой-то фантастический. Он схватил ее за руку, притащил в ординаторскую и сказал все, что хотел сказать. Но, выслушав его, маленькая злющая девчонка заявила ему:

— А ваше-то какое дело, Евгений Иванович, как я решаю свои проблемы? Вы, видно, забыли, что это и меня касается тоже? Когда я вам служила, как верная собака, вас это устраивало, вы претензий ко мне не предъявляли, а только Нина протянула ручонку и сказала «дай», как тут же вам разонравилось! Не надейтесь, эта история еще не кончилась.

И тогда он пошел к начальству и потребовал, чтобы Нину убрали из отделения; он еще и теперь вздрагивал от ужаса, когда видел Нину, и не потому вовсе, что боялся ее, теперь ему нечего было бояться, а потому что тогда, раньше, висел над самой бездной. Ведь он мог, мог пойти у нее на поводу! Томясь бездельем и скукой, он почти уже был готов к этому, это бог его пронес, а еще вернее — Римма. И он непонятным образом испытывал к ней симпатию и тепло, как будто бы и не из-за нее заварилась вся эта каша.

Теперь, встречаясь с Риммой, он улыбался ей приветливо, иногда останавливался поболтать, она-то не мучила его, все поняла сразу. Выслушала, погладила по коленке, сказала:

— Не бери в голову! Мало ли чего бывает! Жена — все-таки жена. Я бы тоже своего Димку не бросила, пожалела бы.

Лето медленно, словно нехотя, разгоралось, а разгоревшись, вдруг оказалось прекрасным, благоуханным, пышным. Они ехали в деревню на машине, день был прекрасный, но всюду вдоль дороги видны были следы прошлогодней засухи, высохшие обгоревшие деревья, сосны с пожухлой мертвой хвоей, частые порубки, торфяные болота, из которых торчали черные обгоревшие пни, только земля уже зарастала, очищалась, трава стояла густая, высокая, и на пожарищах уже победительно поднимались розовые кисти кипрея. А когда свернули они наконец с шоссе, то и вовсе забыли об этом, — сюда пожары не достигали, и кругом был такой покой и простор, поля тянулись, перелески, лесные деревни, мостики; потом выехали они на едва подсохшую грунтовую дорогу, желтую, с песчаными гривками, которая весело и легкомысленно вихлялась по опушкам, через луга, поля и низинки. Мелкие лужицы на ней сияли синевой и вспыхивали на солнце. Хорошо было, легко.

Анна Александровна показалась Лизе совсем не такой, какой она ее помнила, — обветренное морщинистое лицо ее было румяно, глаза спокойны, она вся словно бы распрямилась, и теперь характер угадывался в ней. С Олей они встретились запросто, пообнимались, посмеялись, и Оля, схватив со стола ватрушку, тут же исчезла, мелькнула в окошке голубым сарафанчиком, и опять на улице была тишина. Они долго еще сидели в избе, ели, тянули суетливые какие-то и нудные разговоры. А когда вышли наконец прогуляться, стоял ясный зеленоватый вечерний час. В лесу и в кустарниках вдоль дороги уже смеркалось, и трудно было различить переходы цветов и предметов, а в полях было еще светло, только гуще сделались краски, и запад уже не пламенел, а золотился, непостижимо переходя из золотого в зеленое, из зеленого в голубое и дальше, дальше, до близкой уже ночной синевы. Не сговариваясь, пошли они по той самой дороге, по которой ходили когда-то зимой, и те же стояли впереди могучие ели, и тот же лес темнел. Так странно было думать, что, пока они мучились там своими бедами и заботами, он таинственно и неподвижно стоял здесь, жил, не замечая течения времени и событий. Они остановились на опушке. Огромная тишина пронизана была тысячей нежных шорохов, шевелений, тихих вскриков ночных птиц, неразличимым стрекотом кузнечиков, мышиными писками. Все вокруг дышало и жило, но, чтобы увидеть, услышать и почувствовать это, нужен был вот этот ничем не занятый, оторванный от жизни вечер.

— Ты знаешь, я все время думаю, — нарушила молчание Лиза, — так трудно воспринимать реальность — вот этот лес, течение времени, пространства, с каким огромным усилием впускаю я все это в свое сознание. Видишь, вон летит самолет, огоньки мигают, бегучая звездочка среди других звезд. А ведь там, внутри, сидят люди, горстка людей в ночном небе — вот реальность, а они не способны это воспринять, сидят себе в казенных, совершенно надежных креслах как будто бы. И мы с тобой здесь, внизу, мы тоже словно впервые попали в незнакомый мир. Отчего это? Посмотри вокруг! Эти звезды! Вот оно — мироздание. В детстве оно рождало во мне чувство величия. А сейчас я не могу, не хочу верить в это мироздание, мне страшно. Потому что если во все это верить, то моя жизнь окажется такой крошечной, такой ничтожной! И мои нравственные искания не имеют ни малейшего смысла. Зачем нужна справедливость, равноправие, доброта? Ведь мы живем один ничтожный миг в вечности. Смешно. Или странно? Космический холод. А физика микромира? Я так легко учила ее в институте, все было так просто и понятно, но абстрактно. Я ни на минуту не относила ее к себе, я была легкомысленна… И только теперь эти бездны материи стали вызывать у меня головокружение, не меньшее, чем космос; частицы дробятся, все углубляется до бесконечности, до тех страшных пределов, где и материи уже нет, а остается одна завихряющаяся энергия. И это тоже реальность. Где же место для личности, для меня и для тебя? Как смириться с этим знанием? И как, зная все это, жить и чувствовать себя человеком? Конечно, есть только один способ — сделать вид, что ничего этого нет, ни космоса, ни микромира, что жизнь наша важна и значительна, даже бесценна, что смерть — это конец и предел всему, что наше счастье — это и есть цель бытия. И вот это и есть первое правило, обязательное условие, с которого начинается человек. Ты понимаешь, даже это условно. А значит, поиски истины — вообще ужасная ошибка. Логика непременно приведет к крушению. Истина не нужна. Вот так и здесь, на ночной дороге, мы все равны перед природой — человек, насекомое, дерево. Такова реальность. Все, что мы знаем, наследуется, и лучше это не обсуждать. Наша изначальная религия — эгоцентризм. И малейшее отступление от нее ведет к безнравственности, преступлениям, войне…

— Нет, Лиза, война — это совсем-совсем другое.

— Почему же — другое? Да вот же она рядом, вокруг. Разве ты не понимаешь, не чувствуешь, не знаешь? Она реальна так же, как этот лес, ночь, самолет, она уже нацелилась на нас со всех сторон. А мы не желаем ее признавать, не верим, не слышим. Она для нас невозможна, потому что мерило для нас — человек, мягкий, живой, страдающий. Через огромный разрыв, через пропасть отрицания мы находим другую, свою, маленькую реальность — день, час, родное лицо… И этим живы.

Они подошли к дому, остановились в молчании.

— Не знаю, Лиза, — сказал наконец Елисеев, — по-моему, во всем, что ты наговорила, есть какая-то коренная ошибка…

— Да, есть, конечно же есть, — горячо подхватила она, — я знаю, в чем она — в понятии прекрасного! Ты видишь, какая безмерная, запредельная вокруг красота. Вот в чем спасение — в понятии прекрасного! Пусть это самая большая условность из всех, которыми мы себя окружили, но это уже не бегство от реальности, не жалкая выдумка, это гениальное открытие, великое творение человечества, и, если хочешь знать, именно понятие прекрасного и отличает человека от животного. Это чисто человеческая форма принятия реальности, надежный мост между реальностью и нами, творчество! Ты согласен?

— Ах, красота… — Елисеев усмехнулся. — За ней вечно прячется всякая дрянь — глупость, наглость, самодовольство… и вообще — полное ничтожество…

— Так это же всё свойства людей, а вовсе не красоты. Ну оторвись немножко, Женя, поднимись. Для того чтобы просто увидеть прекрасное, тоже нужно усилие, время, желание, к ней надо отнестись всерьез. Проще простого все это завалить мелочами, тупостью, склокой… Жизнь все равно будет прекрасна и без нас, не узнанная, не описанная, не воспетая… Но то, что она прекрасна, объясняет все, делает простительными бесконечные наши слабости и недостатки, спасает от отчаяния, удерживает от гордыни и самодовольства.

Все, что сотворила природа, я приемлю как истину и красоту. Я поняла, что красота — это вовсе не вершина творения. Красота — это все сущее. Понимаешь? Не сфотографировать прекрасное, не схватить в объятия, не съесть, а увидеть и воспринять, возвыситься! Отдать ему свое время и жизнь, слиться с ним…

* * *

В Москву Елисеевы возвращались успокоенные, отдохнувшие, лица и плечи, обожженные на солнце, приятно горели, настроение было ровное, они почти не разговаривали дорогой, жмурились, молчали, улыбались. Лиза думала об Оле, что ей будет хорошо и привольно в деревне.

Но когда она на следующий день вышла на работу, хорошее настроение ее мигом рассеялось. За одну эту неделю произошли какие-то странные события. Светлана вызвала Галину Алексеевну Волобуеву и предложила ей быстренько собираться на пенсию. Лаборатория вся гудела от волнения и злости. Галина Алексеевна была не только моральным, но и деловым столпом коллектива. Лиза не очень любила ее, она была язвительна, резка, самоуверенна, но разве в этом было дело? Она еще могла и хотела работать, ей только-только сравнялось пятьдесят пять. Но кроме всех этих резонов был еще один, самый главный, — Волобуева была одинока, ей совершенно некуда было девать себя, работа была всей ее жизнью, без остатка, и пенсия для нее означала крах. Она растерялась, осунулась, смотреть на нее было жалко.

— Ну и нашла ты время отдыхать! — накинулись на Лизу женщины. — На тебя ведь вся надежда! Скажи ты этой дуре, что нельзя так. Она разрушает лабораторию. Уж если Галину гнать, то кто же здесь останется? Тогда и нам уходить. Чего мы здесь будем делать?

Светлана выслушала Лизу угрюмо, терла нос, перекладывала на столе бумажки.

— А ты-то что пришла, больше всех тебе надо? Она ведь тебя не шибко жалела. Подумаешь, заступница! Ну и наплевать мне на нее, у меня не сиротский дом, что я, виновата, что к ней за всю жизнь ни один мужик не посмел приблизиться! Пусть носочки вяжет или еще куда устроится…

— Так она же специалист прекрасный, ты же знаешь!

— Знаю. Потому и убираю ее. Мне лабораторию переориентировать надо, а она на себя тянет. В сущности — саботирует, мешает мне работать. И по начальству, понимаешь, бегает, поносит, сплетни собирает всякие.

— Галина — сплетни? Ну это уж совсем какая-то ерунда. Да не такой она человек…

— А какой? Много ты понимаешь! На заводе — да, там ей было бы самое место, а здесь она лишний человек, балласт.

— Галина?

— Да-да! И ты на меня не наседай, пожалуйста. Что это они именно тебя прислали? Ты что у нас, профорг? Или ближайшая подруга? Уж не шантажировать ли ты меня пришла, Лизочка? Думаешь, я без тебя не обойдусь? У меня на Галинино место уже кандидатура есть, вот так, молодой парень. Он вам обеим, вместе взятым, даст сто очков вперед. А он, между прочим, кандидат наук, ему ставка нужна.

— Так ты… из-за этого? Тебе Галинино место нужно? Тогда лучше я уйду, мне все равно здесь тошно.

— Не бросайся этим, пробросаешься. Но то, что ты сказала, я, учти, запомню. Так-то ты меня поддерживаешь! А еще подруга! Я-то к тебе лучше отнеслась в тяжелую минуту.

— Это сейчас к делу отношения не имеет. Так что же ты решаешь окончательно?

— Окстись, Елизавета Алексеевна! Я решила давно, на пенсию идет твоя Волобуева, может, у тебя со слухом что? Так она у меня заявление как миленькая подаст. По-моему, я пока еще начальство. Не сняли еще меня? Ничего не слыхала? И чего это ты вернулась не вовремя, шла бы себе дальше отдыхать, а то у тебя нервы что-то слишком чувствительные…

И больше Лиза ничего не добилась. Волобуева срочно искала себе работу и нашла — в смежном институте, где знали ее сто лет и взяли охотно. Все устраивалось, и ничего такого страшного, казалось бы, не произошло, но Лиза отчетливо теперь чувствовала, что подошла к самому краю. Ей тоже надо было уходить, искать себе другое место. Но какое и где? Если бы она знала…

 

Глава 14

Юлия Сергеевна на шестьдесят шестом году жизни все еще была хороша, в каком-то смысле даже лучше, чем была в молодости, все такая же у нее была молодая осанка, прямая спина и стройная талия, седина не видна была в светлых волосах; правда, волосы заметно поредели, но с помощью небольших ухищрений она укладывала их на затылке в замысловатую прическу, подкалывала гребешками, и получалось прекрасно. Зато держалась она теперь с незнакомыми ей раньше уверенностью и достоинством, и на увядшем, но все еще розовом и нежном ее лице было столько горделивого спокойствия, что сразу видно было — она счастлива. Она и была счастлива. Сергею Степановичу шел уже семьдесят восьмой год, но был он еще крепок и бодр. Юлия Сергеевна очень увлеклась сельским хозяйством, фрукты и овощи к столу всегда теперь у нее были свои, компоты, варенья и соленья аккуратным рядком стояли на полке, участок у них был идеально обработанный и ухоженный, и там, на одиннадцати сотках, было у нее все: и сад, и огород, и парковая зона, и кусочек леса в углу около туалета, и крошечная лужайка перед домом. Планировался даже декоративный бассейн в цветнике по рекомендации журнала «Наука и жизнь». Но за него предстояло только взяться в этом году. А еще надо было заново переклеить картинками из календарей сарай, последние годы там жили дети и внуки Сергея Степановича в две смены и все там ободрали и закоптили своими керосинками. Юлия Сергеевна была недовольна ими не столько даже из-за сарайчика, сколько из-за того, как они проводили свое время. Помочь хоть немного в саду им даже не приходило в голову. Сыновья Сергея Степановича были похожи друг на друга, оба большие, грузные, кудлатые, только у старшего сына, Сергея, жена была поспокойнее, а у Олега — какая-то нервная, крикливая; звали ее Галя, и ее особенно не любила Юлия Сергеевна, она раздражала ее одним своим присутствием в милом ей уголке, да и дети в саду вели себя слишком вольно. Словом, получался не отдых, а одна нервотрепка.

— Сереженька, — сказала она, — ну что они все ездят и ездят. Неужели другого места нет? А если это из экономии, то тоже как-то нехорошо. Мы с тобой ведь не крезы. Мы должны работать на них, и огород, и дрова, и электричество, и все… Нет, я, конечно, не против, но если бы они хотя бы помогали!

— Нет, помогать — это они не любят…

— Вот ты и написал бы им, пускай съездят еще куда-нибудь для разнообразия.

— Я напишу.

— Нет, ты сейчас напиши, а то они будут рассчитывать, и получится неудобно.

И вот в этом году впервые не ждали они на дачу гостей, не торопясь, спокойно налаживали привычную, радостную жизнь, открыли ставни, перемыли посуду, протерли полы и окна, свежим застелили постели, и сразу в домике стало так хорошо, весело! Все вещи были наглаженные, чистенькие, на вьетнамской циновке у входа стояли рядом две пары тапочек, а за порогом на террасе — резиновые галошки, обрезанные из старых сапог, чтобы легко было переобуваться, когда ходишь в огород и обратно. И в саду была такая красота! Чуть управились с домом, принялись они сгребать в кучи листья и прошлогодний мусор, день был сырой, теплый, куча разгоралась плохо, волей-неволей пришлось постоять возле нее.

Дым стелился низко, на отсыревших стволах яблонь выступила испарина, но ветки еще были непроснувшиеся, жесткие, зато сирень у крыльца вся была покрыта толстыми, готовыми лопнуть парными почками, да и все в саду просыпалось, если приглядеться повнимательней, лезли из черной, сладко пахнущей земли тугие свекольно-красные ростки пионов, рассыпались на полянке незаметные с первого взгляда нежные крокусы, голубые, белые и сиреневые, и в глубине каждого цветка дрожал толстый, густо обсыпанный оранжевой пыльцой пестик.

Юлия Сергеевна ковырнула носком грядку, земля была рыхлая, пушистая, присыпанная удобрениями и золой из печки.

Ну разве это было не счастье? Самое настоящее из всех, какие только бывают на свете. Они вместе, здоровые, свободные, на воздухе, на земле. И никто не придет и не помешает им.

Юлия Сергеевна не любила вспоминать прошлое, все это прошлое было ей не нужно и неприятно; возвращаясь к нему, она словно бы изменяла сегодняшнему своему дню, самому большому своему другу, Сереженьке, а этого она не хотела, не могла. Даже дочерей своих вспоминала она редко; слава богу, были они обе здоровы, хорошо устроены, а если что-то в их жизни было и не так, то в том не ее была вина, обе выросли упрямые, своевольные, они не считались с ней и не слушали ее, они считали себя умнее. Что ж, теперь они обе пожинают плоды своих трудов. Юлия Сергеевна ни в чем не могла себя упрекнуть, она сделала все, что могла, и не ее была вина, что дети хотели жить своим умом. Пусть живут и не пеняют на мать. Они ее добрых советов не послушали. Другое дело — Сереженька.

«Солнышко мое, — нежно думала Юлия Сергеевна, — зимнее мое солнце. Только бы ты был здоров, и больше ничего мне не нужно…» Она давно привыкла называть его про себя так, отчасти потому, что он пришел в ее жизнь слишком поздно, но еще и другое что-то было, какой-то смутный образ морозного солнечного дня, пустого от забот и дел. Он ничего не нес в себе и ничего не обещал, он просто сверкал в толстых сосульках, свисавших с соседнего балкона, устраивал во дворе веселую чехарду голубых и желтых пятен, радостно освещал крыши и боковые стены домов — красные, серые, белые и розовые; он длился и от этого казался бесценным. Таким же был в ее жизни и Сергей Степанович: солнцем, которое освещает все, Один только страх мучил ее, страх его потерять, и часто летними хрупкими и прозрачными ночами, когда их светелка вся была залита лунным светом, вскидывалась она в безумной тревоге. Такая кругом была тишина, что делалось ей жутко, и она с колотящимся сердцем наклонялась над мужем и слушала его дыхание: почему не слышно было привычного его посапывания? Она боялась, что он умрет во сне, и луна плохо действовала на нее, тревожила, вызывала ненужные мысли и бессонницу. Но вдруг в ночной тишине близко прокатывался угрюмый, низкий гудок электровоза, и слышно было, как длинный тяжелый состав стремительно протягивал мимо их поселочка свое суставчатое громыхающее тело. Сергей Степанович всхрапывал, откашливался, переворачивался на другой бок, и снова на Юлию Сергеевну сходили покой и блаженство, и уже жалко было спать в такой красоте, но глаза слипались сами, и она засыпала. Если бы все это могли понимать ее дети! Но нет, они были заняты собой, и им не было дела до каких-то там двух стариков.

И Юлия Сергеевна удивилась, когда в ближайшее воскресенье они всей семьей с утра прикатили к ним на дачу: Вета, Женя и вытянувшаяся, подурневшая Оленька.

— Вот уж гости так гости, — сказала Юлия Сергеевна растерянно, — хоть бы открыточку бросили, я бы приготовилась. Ну проходите, проходите в дом, что же встали? Сереженька, открой ворота, пусть Женя загонит машину в сад…

— Мы не помешали, мама? Вот решили выбраться на воздух.

Они прошли в дом. Елисеев весь последний месяц чувствовал себя неважно. Такое было ощущение, будто слева у него в груди лежал увесистый булыжник и давил, и за целый день он так уставал от него, что начинали ныть плечо и левая рука. Настроение портилось день ото дня. Он снял кардиограмму, на кардиограмме ничего особенного не было, все старые его дела. И все-таки не считаться с болью тоже было неправильно, какие-то выводы надо было делать, а в первую очередь, конечно, пока не поздно, менять образ жизни, тем более что работы становилось все больше, он в полную силу работал уже над докторской. Тем важнее было сейчас чаще переключаться, чаще бывать на воздухе, больше двигаться. И вот они сделали первую попытку что-то изменить в своем образе жизни.

После обеда они гуляли все вместе. Улочка была узенькая, едва проехать одной машине, впереди шла Оля с бабушкой и рассказывала ей что-то умное, за ними шли мужчины и обсуждали последние известия, а Лиза тащилась сзади и рассеянно глядела по сторонам. Целый мир здесь жил, копошился в весенних садиках, в распускающейся первой зелени. Дома попадались разные: то новенькие как игрушечки, то огромные, темные, обветшавшие, чаще всего поделенные уже на двух, а то и на трех хозяев, а над домами было клочковатое весеннее небо с мутным игривым солнышком, и подымались высокие частые сосны. В общем-то, было прекрасно, тихо, хорошо, тепло, дымком тянуло, взлаивали собачонки, люди, попадавшиеся на пути, здоровались. Лиза тоже хотела бы иметь такую маленькую дачку, чтобы приезжать туда весной, подрезать кусты, мести дорожки и здороваться через забор с соседями. Но дачи у них не было, а приезжать сюда не имело никакого смысла. Лиза испытывала знакомую, привычную тоску и обиду на мать и не могла ничего с собой поделать. Она понимала смутно, что если бы смогла проявить больше тепла, нежности и внимания к маме, может быть, ей и удалось что-то растопить и изменить в их отношениях, но она не находила в себе для этого ни душевных сил, ни достаточно сильного желания. Она чувствовала, что раздражает мать, и не прощала ее. В этом замкнутом круге не было ни начала, ни конца.

Лиза понимала: ведь, в сущности, мать ее была честнейшим, бескорыстнейшим человеком. Но бескорыстные люди часто не могут выдержать испытания временем, потому что, как бы ни скрывали это от себя, они рассчитывают, горячо надеются на всеобщее признание и благодарность. А не получив их, становятся самыми несчастными. И однажды они вдруг начинают обижаться и превращаются в таких эгоистов, каких не часто встретишь и среди корыстолюбцев. Они чувствуют себя жертвами. Что же теперь так волновало Лизу: обида или угрызения совести, обманутые надежды или оскорбительное отчуждение? Нет, не то, не то. Главное было в том, что легенда о матери, с которой она выросла и сроднилась, легенда о тесном и вечном союзе матери с ребенком, по которой, что бы ни случалось в жизни, виноватыми могли быть только дети, а матери всегда оставались верными и всепрощающими до самопожертвования, — эта легенда оказалась ложью. Когда-то и у нее была добрая, любящая, прекрасная мать, и она, Лиза, не была исчадием ада, но любовь их рухнула под нажимом времени и обстоятельств, и Лиза чувствовала — она страдает от этого куда больше, чем мама, ведь мама теряла то, что неизбежно должна была потерять, взрослые дети всегда уходят, все равно они не в силах заплатить всех долгов родителям, сама жизнь запланировала их неблагодарными. Но вот то, что потеряла Лиза, было неожиданно и необъяснимо. Почему ее мама больше не любила ее? За какие преступления и какие ошибки? Как могла она, какое имела право ее не любить? Что бы ни придумала Лиза, все теперь было бы зря; раз возникнув, трещина не могла исчезнуть, она могла только расшириться. Исправить уже ничего нельзя. Она потеряла мать при ее жизни, что может быть ужаснее, больнее этого? И что с этим можно было поделать? Только одно — не признавать очевидности. Пусть останется хоть минутная видимость отношений. Только бы все не сказалось вслух, только бы не открылось!

И больше они на дачу не ездили, а стали по вечерам бегать трусцой по тихим и темным арбатским переулкам. Разговаривать на бегу было нельзя, зато можно было любоваться смугло освещенными особняками в глубокой тени деревьев, блеском листвы под фонарями, медленным скольжением красных огней удаляющегося автомобиля, и слушать сухой шорох асфальта под ногами, и ощущать рядом Женю, которого тоже она почти уже потеряла, но вот опять он был рядом, чуть впереди, и частое его дыхание доносилось до нее как весть победы и мира.

Но от мыслей и тут некуда было ей деться, они вспыхивали в голове в такт неторопливому ее бегу и оттого, что их невозможно было высказать, делались еще упорнее и назойливее. А что она-то сама, какая она мать — нежная, внимательная, прощающая? Знает ли она, чем живет ее ребенок, и хочет ли это знать? Ведь она совсем не понимает Олю. Оля кажется ей таинственной и странно могущественной, она равнодушна и в то же время обладает какими-то новыми знаниями, недоступными для нее, Лизы. Почему же тогда ждала она от своей матери самоотречения? Неужели только потому, что она была ближе к смерти? Ведь, в сущности, любовь к детям — это и есть готовность к смерти перед лицом вечности, готовность перелить в них свою жизнь. Вот Женя, он был готов к этому, а она, Лиза, — нет, она не ощутила еще всей душой, что Оля — это и есть она сама в будущем, это все, что останется когда-то от нее на земле.

Пока Лизу спасало только то, что ничего такого Оля от нее и не ожидала, она не была сентиментальна, от родителей ей нужно было немногое — чтобы они не мешали ей постоянно уплывать туда, где она была в своей стихии: в школу, в книги, в музыку, в шушуканья по телефону и загадочные гулянья. И вся их доблесть была в том, что они ей не мешали. Неужели потом она тоже будет требовать и жаждать Олиной благодарности? За что? Так, может быть, действительно она чудовище, если лишена естественного чувства к ребенку? Или это у них наследственный дефект? Или еще ужасней — этой слепой, безусловной любви между родителями и детьми, в которую она упрямо продолжает верить, нет вовсе и не должно быть?

Значит, это тоже только правило игры, по которому считается, что любовь эта якобы существует, чтобы не так тоскливо и одиноко было человеку в мире, чтобы, оглядываясь назад, мог он подумать: «Нет, а все-таки одно существо на свете любило меня безгранично — моя мать».

Что же она, Лиза, наделала? Опять полезла копаться в том, что надо принимать на веру, готовым. Ее мысль разрушала все вокруг себя.

Позже, когда она призналась в своих сомнениях Жене, он разрешил ее муки на удивление легко:

— Ты не учитываешь только одного, но самого главного фактора, — сказал он, — фактора времени. Ты тоскуешь о том, что больше уже не вернется, ты удивительно консервативна, вот в этом и есть твоя главная беда, ты всегда рвешься назад, а жизнь не просто уходит вперед, она мчится. Оля никогда не будет чувствовать того, что чувствовала когда-то ты. Успокойся, она нас любит и понимает по-своему, она жалеет нас, что мы такие смешные и отсталые. Лиза, забудь все, проснись, посмотри вперед. Все, что было раньше, кончилось! Нам надо жить дальше!

Они бегали все лето и осень и перестали, только когда выпал снег. Сердце у Елисеева больше не болело: может быть, от тренировок на воздухе, а может быть, и совсем по другим причинам. Тяжелые, мучительные времена, когда он должен был изворачиваться, лгать, бояться, постоянно следить за собой и стыдиться себя, — эти времена уходили в прошлое, он освободился. И на работе у Елисеева все постепенно входило в свою колею, операции шли, менялись, текли бесконечной вереницей больные, так что он порою не успевал запомнить их лица и судьбы, а помнил только операционное поле, только желудки, пищеводы и желчные пузыри, послеоперационные осложнения, рентгенограммы и анализы, анамнезы и эпикризы, то, что и помнить-то порой не стоило, все это держала бумага. Да и больные тоже редко стремились вернуться в места своих страданий; едва поднимались они на ноги и дрожащими голосами произносили формулу вечной своей благодарности, как уже подхватывались и торопились прочь в страстной надежде никогда сюда больше не возвращаться. И чем тяжелее, чем дороже для него был больной, тем меньше хотел он о нем помнить. Они не возвращались, если только не приводила их назад злая судьба, рецидив или метастаз, и тогда они вели себя и чувствовали так, словно кто-то их обманул, пообещав вечную жизнь. Такие больные всем были в тягость: и себе, и врачам, которые еще раз имели случай убедиться в своем медицинском бессилии перед природой. Природа если уж задумывала эффектный финал, то добивалась его с завидным упорством. Нет, далеко не все могли они сделать. И в общем получалось, что не такой уж благодарный был их труд, как могло показаться с первого взгляда. На больного, явившегося провериться и показаться просто так, сбегались полюбоваться все, сестры мечтательно улыбались, врачи вертели его во все стороны и хлопали по плечам, задавали вопросы и рвались посмотреть то местечко, к которому приложили руку, словно сами не верили, что оно заросло, превратившись в бело-красный рубчатый шов. Случались и у Елисеева такие вот приятные встречи.

Однажды, уже в декабре, явился к нему высокий, бледный, застенчивый человек, сел в ординаторской на стул, аккуратно поставив между белыми валяными бурками клеенчатую сумку.

— Вы у меня лечились? — удивился Елисеев. — Что-то я вас совсем не помню.

— Да нет, не я, дядька мой, Сысоев Николай Акимович, не помните? Рак желудка у него был.

— Сысоева вроде бы помню… Маленький такой, лет шестьдесят, закладывал сильно…

— Он! Он и сейчас выпивает и ест все подряд, вот чудо-то! Вот вы меня забыли, а я ведь к вам приезжал, советовался, стоит ли, значит, мучить зря старика, жена его не хотела, говорила: раз суждено, пускай хоть дома помрет. И вот, пожалуйста, — посетитель засмеялся в кулак, — сама в прошлом году померла летом, а мой дядька жив-здоров, водку лакает. Бывает же так!

— Что же он сам-то не приехал?

— Стесняется. Да он и не очень-то понимает. Мы ведь ему не сказали, что рак-то, он думал, что просто так, для профилактики…

— Ну, а вы что же?

— А я радуюсь. Во-первых, что руку лично приложил, вот к вам пробился, другой врач, может, и не смог, — и он потянул торопливо из сумки что-то огромное и влажное, завернутое в белую тряпку. — Я вообще-то егерь по специальности, вот привез вам сохатины кусок, свежая, сам бил.

— Да стоило ли беспокоиться? Забыл, как ваше имя-отчество…

— Сысоев я, Петр Степанович. Как же не стоит? Я вам очень благодарен. Не только за то, что Акимыч жив, но я вообще в судьбу поверил, задумываться стал. Раньше он мне был обыкновенный родственник, ну дядька и дядька, а сейчас… Я к нему ездить стал, вроде он мой, вроде у нас с ним связь какая. Сидим, в домино стучим, отдыхаем. Ведь это я человеку жизнь спас! Интересно.

— И очень правильно поступили. Ну и что же, что рак? Вовремя захватить — и ничего страшного. Вы молодец, Петр Степанович.

— Вот я и подумал: а как же вы-то? Неужто тоже каждого считаете своим? И тоже жалеете, помните? Или приедается, а?

— Так вы, оказывается, пришли у меня интервью взять? Ну, интересный вы человек. А что же на охоту не приглашаете?

— Да пожалуйста, я адресок оставлю. А неужто вы любите?

— Нет, не люблю, это я так спросил, тоже из интереса. Так вот насчет больных — всегда приятно, когда работа удается, мне — вылечить, а вам — затравить зверя…

— Вот-вот-вот! Вот это самое меня и мучает! Раньше я охоту любил, гордился даже, а теперь чего-то сомнение берет. Я сам теперь редко бью, только из-за мяса…

Он встал, задумчиво и рассеянно, аккуратно затянул молнию на сумке, пригладил белесые волосы и протянул Елисееву крупную, твердую белую ладонь.

— Ну, спасибо вам, доктор, за все спасибо…

Да, Елисееву нужно было признание! Хоть он долгие годы ограничивал свою карьеру ради того, чтобы заниматься только тем, что умел и любил, все равно какой-то эквивалент успеха был ему необходим как воздух. Он его жаждал. Но праздники признания выпадали редко.

* * *

В маленькой квартирке бурлила жизнь. За окнами летел мягкий неторопливый снег, и сквозь опушенные, словно ненастоящие, ветки клена окна в доме напротив светились разноцветными огоньками. Праздник жил во всем. К Новому году ждали Ирину с детьми, все были оживлены, возбуждены.

Встречать ее Елисеев и Лиза поехали вдвоем, ночью, в Домодедово. Они ехали по зимней заснеженной пустой дороге. Город слабо мигал огоньками, словно прижмурился, слева колыхался в темноте знакомый газовый факел, снег летел так, словно кто-то, спрятанный прямо перед носом машины, специально направлял точно им в лобовое стекло бесконечный поток стремительных серых хлопьев, от них рябило в глазах и ничего не было видно, и дворники не справлялись, но так уютно было сидеть вдвоем в красноватой мгле автомобильного нутра, что дорога казалась нереальной и неважной, словно они могли перенестись в аэропорт и без нее, одним только течением времени и снега. Наконец смутно замигали впереди огоньки аэропорта, они развернулись на слабо освещенной пустоватой площади, поставили машину и вышли.

Ожидание длилось долго, они то пили кофе за высокими стойками, то бродили по залам, то снова выходили на площадь, чтобы проснуться и хлебнуть холодного свежего воздуха с привкусом снежинок. Потом объявили, что самолет приземлился, и они заторопились в конец огромного зала, чтобы не опоздать и не пропустить гостей, и опять ждали. И вдруг увидели в толпе Иру в каракулевой шубке и с нею двух закутанных малышей. И Лиза, словно окаменев, смотрела на нее и не двигалась, а потом, непонятно почему, заплакала. В машине они все сидели молча, дети дремали, привалившись с двух сторон к Ире, а она тревожно и взволнованно взглядывала по сторонам, стараясь различить и узнать что-то в снежном ночном просторе, в кружении метели. Потом они въехали в город, и тоже почти ничего она не узнала, все перестроилось, выросло, изменилось в этом районе за годы ее отсутствия. То, что она помнила, было теперь уже невозвратимо.

Дома все было приготовлено к их приезду. Но сонные, едва живые после долгой дороги, дети на елку едва взглянули. Ира помогла им раздеться, и они тут же повалились на расставленные для них в столовой раскладушки. Ире постелили в Олиной комнате, а Оля давно уже спала на диване и даже не проснулась от шума и суеты.

Ночью Лиза почти не спала, она все мучилась чем-то, сама не зная чем, — может быть, тем, что не так они встретились с Ирой или что мало выразила она интереса к детям. Она торопила завтрашний день и боялась его, а едва она заснула, как зазвонил будильник. Жене надо было вставать и собираться на работу, но Лиза так и не разлепила глаз. Снова проснулась она, когда было уже светло. В столовой слышались шум и возня, кто-то смеялся, и Олин сдержанный голосок увещевал:

— Ну я же вам говорю — нельзя, это на Новый год, завтра…

— А мы не будем трогать, только посмотрим одним глазочком и опять закроем, — отвечал тоненький голосок.

И сердце Лизы вдруг сжалось от знакомой позабытой сладости. На что это было похоже? Что напомнило ей? Ковер… бежевые чулочки в резиночку… детский календарь… Она лежала еще минуту, прислушиваясь к тому волшебному, что творилось в столовой, и не желая возвращаться в сегодняшний день. Потом решилась и встала.

Она изловила и расцеловала своих племянников, а заодно и рассмотрела их хорошенько. Ромка был по-прежнему маленький и коренастый, личико у него было правильное, красивое, с блестящими глазами и блестящими волосами, знакомство он переносил с явным трудом, застенчиво улыбался, вскидывал тонкие брови и тихонько рвался из рук. Кутька же примчалась к Лизе сама, почти вспрыгнула к ней на колени, бойко отвечала на все вопросы за себя и за брата и еще что-то трещала веселое и не совсем понятное, у нее не было двух передних зубов. Она была не такая хорошенькая, как Ромка, — узкоглазая, с круглым плоским личиком, но все оно так светилось и играло и так звонко она хохотала, что сразу привлекала к себе все внимание и все симпатии, тут не могло быть двух мнений, это была достойная Иркина дочь.

Ирину Лиза разыскала на кухне, она уже что-то варила и стряпала, Лиза подошла к ней сзади и обняла за плечи.

— Ну, познакомилась с моей молодежью? — легко сказала Ира. — Как они тебе?

— Прелесть! Особенно Кутька. Она вылитая ты в детстве!

— Правда? Все говорят, что она на меня похожа, а чем — я сама понять не могу. Ну, а как ты, сестренка?

— У меня все хорошо.

Они помолчали немного, Ира мешала ложечкой кашу. Какой-то странный получался у них разговор. Как будто чужие люди встретились на улице.

— Ира! Я так рада видеть тебя! — Лиза хотела сказать «счастлива», но как-то не сказалось, вдруг померещилась ей фальшь, ненужная экзальтация. Они взрослые, у каждой своя жизнь, прошлое уже не вернешь…

Ира выключила газ и повернулась к ней, и снова увидела Лиза ее маленькое, родное, совсем еще молодое лицо, и не было в нем никакого отчуждения, оно, как и прежде, светилось доверием, энергией, желанием немедленно кинуться за что-нибудь в бой.

— Ну, кончились китайские церемонии? — сказала Ирка. — А теперь валяй рассказывай все подряд!

Праздники вышли замечательные, дети веселились, как могли, погода была отличная, как будто специально придуманная для гулянья, снежная зима то вспыхивала ярким солнцем с легким румяным морозцем, то вдруг теплела и размякала, и один раз они даже специально выезжали за город лепить снежную бабу, причем странным образом получилось так, что лепили одни взрослые, а дети в это время визжали и катались в снегу. Когда баба была готова полностью, немножко кособокая и кривая, но зато с мытой морковкой вместо носа и сосновой веткой в руке, дети наконец обратили на нее внимание и с огромным удовольствием бомбардировали снежками, пытаясь повалить. Но оказалось — взрослые работали, по привычке, на совесть, баба стояла как скала, бесформенная, облепленная снежками, как волдырями. Она так и осталась непобежденной на вытоптанной полянке у обочины дороги, когда они, отчистив валенки и напившись из термоса горячего чаю, медленно развернулись на дороге и помчались назад в город. В городе на каждой площади и в каждом почти дворе стояли наряженные елки, ярко одетые люди сновали вокруг, в сером небе с голубыми просветами носились птицы, и все это вместе было похоже на картины Кустодиева.

Когда кончились каникулы, Ира отправила детей обратно в Нукус с какими-то знакомыми, которые тоже на праздники приезжали в Москву. Сама же Ира задерживалась в Москве, вскоре должен был приехать Троицкий, он просил Иру дождаться его. Пока от него не было ни слуху ни духу. Ира рассказала, что Троицкий сильно болел весь последний год и все они очень за него волновались, она опасалась, что с ним опять что-то случилось, постоянно пыталась дозвониться в музей, но связь не работала, волей-неволей отпуск продолжался. Лиза была счастлива, теперь Ира в полном ее распоряжении. Устав от развлечений, они с удовольствием сидели дома, снова говорили, говорили, говорили… Ира рассказывала про свой музей все новые и новые чудеса. Музей пополнялся, в республике специально для него начали строить Дворец искусств, но пока строительство еще в самом начале, прежде надо было открыть университет и построить современную гостиницу. Все у них там кипело, бурлило, росло, жизнь была интересная. Лиза тоже рассказывала о своих делах, советовалась с Ириной, что теперь ей делать с работой. Ирина возмущалась, негодовала:

— Я таких типов, как твоя Светочка, прекрасно знаю. Это люди без морали, они уничтожают все на своем пути…

— Но она хороший специалист и дело свое знает.

— Дело, дело! Дело движется людьми, не будет людей — не будет и дела. Что она сможет одна, если всех разгонит?

— Ну это ты говоришь несерьезно. Никого она не разгонит, мы уйдем — придут другие, более современные, может быть, действительно займутся настоящей наукой, тем, что мне оказалось не под силу…

— Тебе не под силу? Что-то я этого не понимаю. Что с тобой случилось, сестренка? С каких это пор ты поднимаешь лапки кверху?

Нет, разговор об этом получался какой-то поверхностный. В первый раз усомнилась Лиза в глубокой мудрости своей сестры, та не понимала чего-то. Ей казалось, что жизнь — это просто арена борьбы. Но Лизу-то интересовало совсем другое, ей не важно было, кто победит. Она бы с радостью сдалась на милость Светки, если бы только Светка была права…

Были они вдвоем и у мамы. Юлия Сергеевна при виде Иры подобрела, размягчилась, долго и с удовольствием обсуждала повадки и нрав детей, умилялась и называла их ласкательными именами. А Лиза, сидя с непроницаемой улыбкой, опять ревновала и обижалась за Олю, о которой мама никогда не говорила в таком тоне, а, наоборот, любила обсуждать ее многочисленные недостатки, плохую учебу, скрытность и неласковость к бабушке. Но потом постепенно Лиза поняла, что обижается зря, на самом деле Юлия Сергеевна любила Олю гораздо больше Ириных детей. Оля была ей ближе и понятнее, и именно поэтому так старалась она перед Ирой, чтобы та не заметила ее разочарования, отчужденности и равнодушия. Но Ира чувствовала и понимала все.

— А наша мама все такая же, — сказала она потом с холодной улыбкой, — она, наверное, так никогда и не поверит, что Камал ничем не хуже ее Сергея Степановича. А ведь это смешно. Камал благороднейший, образованнейший человек, высокая душа, а наш почтеннейший отчим… ну ты же сама знаешь, кто он. Почему же никто не смеется? Почему я должна что-то доказывать? Ты знаешь, Лиза, наверное, я много наделала в жизни ошибок, очень много, но о том, что у меня именно эти, а не какие-нибудь другие дети, я не пожалела ни разу…

 

Глава 15

Троицкий приехал только в конце января, возбужденный, сердитый. Ирину он отчитал за суету и страхи.

— С чего это вы взяли, что я болел? — говорил он тонким возмущенным голосом. — Я, с вашего позволения, был занят. Пока вы тут прохлаждались, представьте себе, к нам нагрянула комиссия, и я должен был с ней заниматься один! Вернее, это была вроде бы и не комиссия, а так, представители из министерства. Они на удивление подробно все осмотрели и знаете какой вынесли вердикт? Что коллекция переросла республиканские масштабы и надо ее забирать в Москву.

Ира, вытаращив глаза, набрала полный рот воздуха и так и застыла, прижав пальцы ко рту.

— Ну и?.. — сказала ничего не понимающая Лиза. — По-моему, это хорошо.

— Хорошо? Да вы понимаете, что это значит? Это же грабеж среди бела дня, это бесстыдство!

— Объясните, я не понимаю, разве плохо, что ваше изумительное собрание увидят все, что оно станет доступно миллионам людей?

— Да подожди ты, Лиза… Глеб Владиславович, но вы сумели отбиться?

— Как будто бы сумел, я не знаю. В обкоме меня поддержали и заверили, в той мере, конечно, в какой это зависит от них. Но ведь от них не все зависит… И вот на эту ерунду я должен был тратить время, силы, бегал между ними, как нищий, беспокоил занятых людей, этих прошу, тех умоляю, кого-то запугиваю, на что-то намекаю… Чушь какая-то! А эти, из министерства, смотрят на меня с очаровательной невинностью, хвалят и ведут себя так, как будто сказали мне что-то очень приятное. Прямо как вы, Елизавета Алексеевна…

— Я, наверное, не разбираюсь в ваших делах?

— Да в чем же здесь нужно разбираться? Это наш музей и наша коллекция. Зачем ее куда-то отдавать? Москва и Ленинград и так переполнены сокровищами. Неужели вам мало? Ну ладно, это все вещи исторически сложившиеся, и очень хорошо, и прекрасно. Но зачем же хватать еще и еще? Сейчас некоторые уже не стесняясь говорят, что задача музеев, оказывается, вовсе не в том, чтобы экспонировать, а в том, чтобы экспонаты хранить! Хорошо! На сегодняшний день ваши музеи еще можно рассматривать как запасники и хранилища. Но завтра это будет уже склад или свалка. Зачем все тащить в одно место, когда в экспозициях мы видим три картины Репина, пять картин Серова! Это же смешно! Это все равно что ничего не видеть… И вместо того чтобы заняться своими бесценными шедеврами, они все тянут и тянут откуда могут, они — главнее, и, значит, все должно быть у них. А увидеть их богатства можно только по большому случаю, на какой-нибудь там юбилейной выставке! Зачем им наши картины? Чтобы поставить их на полку? Чтобы закрыть то, что мы открыли? Я уж не говорю о том, что это бессовестно, все-таки это принадлежит нам.

— И будет принадлежать! — горячилась Ирина. — Я уверена! Обком нас сумеет отстоять! И вот увидите, еще будет такое время, когда каждый образованный человек будет считать для себя обязательным приехать к нам и познакомиться с нашим музеем. И люди будут говорить друг другу: «Как, вы еще не были в Нукусе? Но тогда вы не можете иметь представления о советском искусстве первой половины двадцатого века…»

— Вы серьезно в это верите? — нервно спрашивал Троицкий и краснел, как школьница.

— Да это уже сейчас так!

Потом они пили чай и говорили о картинах Марии Николаевны, теперь они висели в музее, занимали две стенки и нравились Троицкому все больше и больше. Женя разошелся и тоже высказывал свои суждения об искусстве. Троицкий слушал его настороженно, неопределенно кивал головой, — видно было, что их интересы находились в совершенно разных плоскостях и они мало понимали друг друга. Но неожиданно они сошлись во взглядах на дилетантизм и заговорили хором.

— …Пусть дилетанты мало что могут совершить, — говорил Женя, — но родить идею… Именно только они и способны на это, и идеи у них самые безумные и творческие, потому что они ничего не знают, незнакомы с литературой, не склоняются перед авторитетами. Если хотите знать, я вообще считаю, что чтение научных работ уничтожает личность ученого, мешает ему мыслить самостоятельно. Это — как перечитавшийся классики писатель: всегда кого-нибудь повторяет. А дилетанты мыслят на свой страх и риск, и тысячу раз их проносит над такими пропастями, где знающий человек остановился бы, подумал и, скорее всего, повернул назад. Он-то ведь знает, сколько раз до него это пробовали сделать и не смогли, а значит — это невозможно. Дилетант же об этом просто не догадывается и творит, творит новое! И знаете, кто творит интереснее, свободнее всех? Дети. И пусть воплотить свои идеи в реальные конструкции самостоятельно они не могут, но разве дело стоит за воплощением?

— И за воплощением тоже, — подхватил Троицкий, — искусство — это всегда воплощение. И тут тоже главное — самобытность. Сейчас само время тиражирует все, массово рождает подделки, и поэтому искренность искусства стала в какой-то мере дороже мастерства. Вы согласны?

Разговор продолжался, он был интересен всем, и даже Оля, открыв маленький розовый рот, с любопытством вертела головой.

После ухода Троицкого она спросила Лизу:

— Мама, а эта художница, Мария Николаевна, кто она нам?

— Так, дальняя родственница…

— Но какая, какая родственница?

— Оля, — вмешался Елисеев, — ты уже большая девочка и можешь все понять. Когда-то у нашей мамы, до меня, был другой муж, так вот Мария Николаевна — его мать.

— А куда же он делся, этот муж? Он тебя бросил?

— Нет, с чего ты взяла? Он погиб…

— На войне?

— Бог с тобой! Я не такая старая. Он разбился при авиационной катастрофе. Может быть, хватит на сегодня вопросов и ответов?

— Нет, не хватит! Только самое интересное начинается. А если бы он не погиб и ты бы встретила нашего папу, то ты на него бы даже не посмотрела или все равно вы бы встречались как-нибудь тайно? И была бы я тогда или меня вообще бы не было?

— Не знаю. Если бы он был жив, наверное, у меня была бы совсем другая дочка.

— Это что же, ты теперь жалеешь, что родилась я?

И вдруг она кинулась и обняла Лизу за шею тонкими прохладными руками, жест настолько непривычный, что Лиза вздрогнула и сжалась, а Оля зашептала ей в нос, широко раскрыв потемневшие глаза:

— Ой, мамочка, как интересно! Почему же я совсем-совсем ничего не знала? А я-то думала, что ты такая сухариха! Ты расскажешь мне? Расскажешь потом все?

— Да зачем тебе это, Оля?

— Как — зачем?! Я все-все хочу знать: и про папу, и про тебя, и про нашу жизнь…

И Лиза принялась рассказывать ей осторожно и поверхностно о том, о чем рассказывать было вообще невозможно.

Но Оля искала еще не правды, ее интересовала сказка, и сказка, рассказанная Лизой, была гладкой и плавной — дочери нетрудно было угодить.

Ирина оставалась в Москве еще неделю. Троицкий делал свои бесконечные закупки, и она бегала с ним смотреть, приходила взволнованная, иногда счастливая, а иногда злая, рассказывала про какие-то удивительные рисунки, которые откопали они в одной семье, и про то, что за ними по пятам ходят конкуренты из других музеев и важно их опередить. Каждый день это были новые маленькие захватывающие детективные историйки то со счастливыми, то с досадными концами, от которых Ира веселела все больше. А может быть, веселела она оттого, что приближалось время ее возвращения и нетерпение уже кипело в ней, она хотела увидеть своих, рассказать им, она скучала без детей и, когда звонила Камалу, выносила телефон в коридор. Ира была уже там, далеко…

И все-таки им предстоял еще один разговор, которого Лиза совсем не ждала.

Это было накануне Ирининого отъезда. Она нервничала, кружилась по квартире, шла что-то взять и забывала, за чем идет, несколько раз звонила маме, прощалась и долго, настойчиво просила приехать, а потом вдруг, словно только что проснулась, схватила Лизу за руку, затащила в Олину комнату, посадила на кровать и сказала:

— Черт его знает, когда мы увидимся, а ведь нам надо хоть один раз поговорить серьезно.

— О чем?

— О нас с тобой и о том, что мы натворили в жизни.

— Что же мы с тобой натворили?

— Много, очень много. И пора себе дать в этом отчет. Начнем, конечно, с меня, Лиза! Я не хочу, чтобы ты думала, будто я такое уж легкомысленное существо — влюбилась, улетела и даже не подумала о том, о чем думаете вы с мамой все это время и все никак не можете привыкнуть и принять… Лиза, смешение наций недаром было раньше запрещено религией, это очень трудно и очень страшно, можешь мне поверить. Мне очень нравится этот народ, они талантливы, любознательны, жизнерадостны, трудолюбивы. Но они — другие, чем мы, у них другая истерия и другие воспоминания. И мы с Камалом, мы очень разные… И мы оба отдаем себе в этом отчет. Ты знаешь, в общем, как это ни странно, ему приспособиться труднее, чем мне, у них место женщины в жизни все-таки совсем не такое, как у нас. Мне следовало бы поменьше рассуждать, поменьше проявлять свое «я», больше принадлежать ему и представлять его. И вообще больше делать, лучше вести дом… Нам не всегда бывает легко. А еще эта моя фамильная независимость! Ты знаешь, у них совсем не так относятся к старикам и вообще к аксакалам, это, наверное, все очень мудро, все традиционно. А у меня не получается, не выходит! Но, Лиза, поверь мне, поверь, все окупается! Дело ведь не в одних только чувствах. Есть еще много другого, не менее важного. Ты понимаешь, сейчас, когда в социальном смысле общество выровнялось, национальные признаки выросли в своем значении, они гораздо больше теперь определяют жизнь и личность, и не только личность — культуру, искусство. Ты понимаешь, мне повезло, я все это вижу, ощущаю постоянно. Национальное в искусстве — это безбрежная тема. У меня сказочная работа. А жизнь… Ты помнишь мой несчастный роман с Марисом, ведь я его тоже любила. Совсем не так легко мне это все далось… Но у меня тогда перед глазами был Рома, и я поняла — таких перемен мне не выдержать. Этот северный красавчик слишком медленно, слишком равнодушно жил, он был еще молодой, а у него уже все было в прошлом: западный быт, стандартные стремления. Для него традиция как накатанные рельсы, по ним так удобно скользить, даже если и не знаешь куда. Ты не подумай, что я что-нибудь имею против латышей, они прекрасный народ, спокойный, добрый, по-своему надежный. Просто эти темпы были не для меня, ты знаешь, как я нетерпелива. Так вот, я хочу сказать тебе — я ни о чем не жалею. Я счастлива, что выбрала так, а не как-нибудь иначе.

— Не знаю, если ты все это говоришь искренне, если ты действительно чувствуешь так, я рада за тебя. Только, может быть, поэтому мы все удаляемся и удаляемся друг от друга, я стала скучна тебе, я осталась далеко позади…

— Нет, не так, Лиза, совсем не так. Хорошо, давай теперь поговорим о тебе. Я сердилась на тебя, потому что ты сдалась, опустила руки. Почему ты живешь как во сне: без планов, без будущего, без надежд? Одними туманными рассуждениями и мечтаниями.

— А что я, по-твоему, должна делать?

— Ах, Лиза, Лиза! Да как же тебе не стыдно? Что сказал бы папа, увидев тебя такой? Мы же с тобой похожи, гораздо больше, чем ты думаешь. Ты мучаешься потому, что так же, как и я, не выносишь банальности, не выносишь скуки и однообразия неодушевленной жизни. Так делай же что-нибудь! Пойми же наконец: банальность не в том, что мы делаем, а в том, как мы это делаем — творчески или тупо.

— А если просто традиционно? Жить, как жили наши предки, достойно, честно, прилично. И учить этому детей. Разве этого не довольно?

— Может быть, было бы и довольно, да что-то ты мало для этого нарожала детей. Да, соблюдать правила, традиции — я понимаю тебя. Тебя тянет назад, ты была слишком счастлива в детстве… Думаешь, я забыла? Нет, нет! Я так благодарна тебе за этот Новый год… Не только из-за детей, из-за себя гораздо больше, я словно вернулась туда. Ты знаешь, я утром открыла дверь, увидела елку и… заплакала. Так остро вспомнилось все: наше детство, запах праздника, папа…

— Значит, ты тоже ревела?

— И ты? Лиза, пойми, это самое дорогое, теплое, животное, но мы же давно выросли, мы скоро начнем стариться, нельзя жить во сне. И вся твоя работа в этой металлической фирме, не помню, как она там у тебя называется, по-моему, все это тоже страшная ошибка, это не для тебя. Лучше уж действительно было бы нарожать детей и сидеть дома.

— Что же мне делать, Ира? Что ты советуешь мне конкретно?

— Если бы я знала! Я бы схватила тебя за шиворот и запихнула туда насильно. Думай! Ты не можешь так жить, не имеешь права! Ты, в конце концов, Логачева, черт тебя возьми!

— Я — Елисеева. Ты знаешь, Ира, мне однажды приснился сон. Про папу, который стоит в черном котелке у крыльца серого готического дома. Этот дом существует на самом деле, здесь, рядом, в переулке, только теперь он разрушается, обветшал, балконы провалились, под крышей торчит дранка. А я все не могу забыть свой сон. Что он означал для меня? Какой образ? Чего-то прекрасного, преуспевающего, вечного? Может быть, нашей семьи, а может быть, вообще, родины. Я не знаю, как тебе это объяснить, я не хочу никаких потрясений в своей судьбе. Я хочу жить так, как будто могу их завтра и вправду встретить на улице, этот новенький дом и молодого папу, и заговорить и общаться с ними так, чтоб они поняли меня сразу же, с полуслова, как будто я только вчера сама оттуда вышла. Я не знаю, понимаешь ли ты мою мысль?

— Я понимаю. Это очень серьезно, Лиза. Я рада, что ты чувствуешь так, это то же чувство истории, что и у меня, только обращенное назад, в прошлое. Конечно, это тоже нужно, Лиза, этим жива литература, язык, культура. Но надо же что-то делать! А не только быть…

— Ты думаешь? А у меня все силы ушли на то, чтобы быть. Наверное, я бесталанная, но все-таки… я хочу тебе сказать… я живу достойно… У нас свой мир, которым мы дорожим…

— Бедная сестренка! Что-то не очень у тебя идет, если ты так лопочешь. Ну неужели ты довольствуешься этим?!

— Раньше ты не была из тех, кто думает, что больше — это обязательно лучше. Я живу, как могу.

— Прости, вовсе я не хотела тебя обидеть. Я знаю, честнее и чище тебя нет никого на свете, ты как камертон, и я тоже сверяюсь по тебе. Лиза, но надо же быть счастливой! Я так хочу, чтобы ты была счастлива!

— А может быть, мое счастье в том и есть, чтобы выдержать все и не сломаться? Вот же мы живы с тобой, еще не стары, и души наши тоже живы — для общения, для восприятия прекрасного…

— Прибавь еще — для надежд, и я соглашусь с тобой.

— Надежда? На что?

— Откуда я знаю, на что? На счастливые перемены. Они будут, будут! Надо открыть глаза для подлинных, вечных ценностей — для искусства, для мыслей, для человеческих отношений. Для восхищения талантами, в конце концов! А таланты не знают иерархии, они все главнее! Как у нас в музее. Вот, Лиза. Вот такая у нас программа…

После отъезда Иры жизнь в семье затихла, внешне остановилась. Но это только так казалось, в глубине еще бурлили и не хотели затихать какие-то подводные течения, монологи, споры неизвестно с кем.

К разговору с Ирой, который Лиза передала мужу в самых общих чертах, Елисеев отнесся серьезно, молчал, сплетя пальцы маленьких сильных рук и постукивая ими по плотно сжатым губам. Потом встал, прошелся по комнате.

— Видишь ли, Лиза, я тоже обо всем этом думал. Конечно, вы обе, вы ни на кого не похожи. Особенно Ира. Она не то чтобы не хочет, она просто не умеет жить, как все. И это не жажда приключений, нет, это неприятие всяческой банальности и рутины, она по натуре новатор и ради своих новаций готова на любые жертвы. В сущности, в такой позиции возможен либо героизм, либо полная неудача. Так вот Ира — в ней есть склонность к героизму. А ты… С тобой совсем другое дело…

— Какое же дело со мной?

— Ты ведь тоже не выносишь серости, правда, Лизок? А живешь как будто назло самой себе. Нет, ты не подумай, я не о своих интересах говорю, я-то доволен, потому что больше всех на свете знаю, какая ты на самом деле, мне жаль, что другие этого не знают, что ты не нашла своего места в обществе, достойного тебя места…

— Не понимаю. По-моему, все места одинаковые, это люди разные. Могла бы я работать и здесь, если бы только нашла в себе что-то… я сама не знаю что.

— Значит, того, что ты ищешь, в тебе и нет. Иначе ты бы давно нашла. Значит, есть что-то другое, подумай, загляни в себя…

— Вы словно сговорились с Ирой. Мне сорок лет. Куда вы все толкаете меня? Чтобы я ушла с работы? Но куда? В другой отдел, в другой институт? В какой? Где меня ждут? Что я умею? Куда, к чему могу приложить свои способности, смысла которых сама не понимаю? Да и есть ли они, эти таланты?

* * *

Лизино сорокалетие они справляли в ресторане, вдвоем. В приятном сумраке пили коньяк и ухаживали друг за другом, близко наклоняя лица, подсвеченные цветными абажурами, танцевали в толчее. Лиза была в длинном платье, вышитом стеклярусом, с красиво уложенными волосами. И вдруг увидела: она еще привлекает внимание, на нее смотрели, может быть, не очень трезвые, но ласковые и поощрительные глаза. А ведь ей пошел уже пятый десяток. Пятый! В это невозможно было поверить. Нет, она чувствовала, жизнь еще не кончилась. Еще были у нее и силы, и здоровье, и желания, и мечты. К чему-то она готовилась… Она сама себе понравилась во влажной глубине зеркала на лестнице. В сущности, все ведь зависело от нее. Захочет — и еще будет молодой и счастливой. Старость начинается с тусклого выражения глаз, когда в них читается уже не ожидание, а одни только заботы и усталость. Такие женщины выбывают с круга, уходят, а другие умеют оставаться молодыми всегда, даже в старости, и по-прежнему привлекают сердца и по-своему остаются красивыми. Для этого нужно только уметь нести свой возраст достойно, ничего нет ужаснее молодящейся, игривой старухи. Но серебряная, подтянутая, благородная старость может быть прекрасной. А за внешностью стоит ведь еще и весь остальной багаж, накопленный за долгие годы, не одни ведь морщины наживают люди. Только надо не бояться, а больше думать о том, что принесешь туда, сохранишь ли доброту, интерес к жизни, терпимость к другим мнениям и другому опыту. Вот о чем думала Лиза в этот вечер, но молчала, блестела светлыми глазами, таинственно улыбалась Жене, на всякий случай проверяя на нем свои женские чары, как проверяют старики перед выходом в свет, хорошо ли застегнут на них костюм. А Елисеев, как это обычно и свойственно мужчинам, принимал эту невинную игру за чистую монету и был от души доволен, что вечер так удался, и что Лиза выглядела отлично, и что вообще все теперь будет хорошо. Елисеев-то как раз и старел, хотя совсем об этом не думал и не чувствовал этого. Он остановился, он был удовлетворен и больше не искал ни новых решений, ни приключений.

А между тем такая возможность у него была. На работе получил он интересное и новое предложение. Его приятель Феликс Голубев, в прошлом тоже хирург, но из тех, что не выносят постоянства, сейчас получил экспериментальную лабораторию, в которой затевал какие-то небывалые таинственные дела. Елисеев не очень вникал в них, он был клиницист и смолоду недолюбливал науку, но сейчас Феликс звал его к себе, соблазнял небывалыми возможностями и перспективами. Речь шла о пересадке печени — проблеме, которая не могла не волновать Елисеева. Но и представить себе, что он может оставить больных, целиком уйти в эксперимент на животных, было для него немыслимо, и он, не раздумывая особенно, решительно отказался. Однако Феликс тоже не отставал.

— Не обязательно же ты должен сразу что-нибудь отвечать, — говорил он, — я ведь тебя не тороплю. Приходи посмотри, поучаствуй в экспериментах. Ну, есть в тебе элементарное любопытство? Это же интересно!

И Елисеев пошел. Едва он открыл дверь в пахнущий мышами коридор, как сразу же вспомнил и узнал эту специфическую, своеобразную обстановку, свойственную многим подобным отделениям. В коридоре, вытянув ноги поперек хода, сидели двое прыщавых подростков в мятых халатах, коротавшие здесь унылые дни между провалом в институт и призывом в армию, из туалета слышался дружный девичий хохот и валил сигаретный дым, кто-то тащил в операционную приседающую на задние ноги и истекающую слюной дворняжку, — значит, ее уже накачали морфием.

Феликс вышел к нему в резиновом фартуке и перчатках.

— Явился? — сказал он весело и иронически. — Что, не нравится? Конечно, амбре не тот, порядку маловато. Но знаешь, Женя, это все ерунда, ты сейчас посмотришь, в чем суть, и вот увидишь, ты сам загоришься… Конечно, меня интересует не сама хирургия, не такая уж она сложная, обычная сосудистая операция, меня интересует результат, что из этого получится в принципе. Ты представляешь себе, какая это проблема?! Так что ты на мелочи пока не обращай внимания…

— Не получится. У меня другая профессия. Для меня нет мелочей.

Феликс засмеялся, не спеша закурил, щелкнув зажигалкой.

— Вот-вот. Потому-то ты мне и нужен. Но сейчас-сейчас идет черновая работа, а потом, когда уже начнет получаться, вот тогда и надо будет все поставить на должный уровень: стерильность, уход… словом, культурно выйти в клинику.

— Не будем об этом, мы же с тобой договорились! Лучше пойдем. Собака, наверное, уже готова.

— Успеется. Все необходимое сделают мальчики. Им интересно, заодно и поучатся. Пойдем, лучше я пока покажу тебе наше хозяйство. Это мой кабинет, вот этот закуток я отдал бы тебе, все-таки отдельная комната… здесь сидят мои биохимики и вообще все лабораторное хозяйство… здесь дыхательная аппаратура… а это специальная комната для подготовки животных, но вообще-то клетки. Ну как?

— Наверное, все прекрасно. Я не понимаю в этом. Пойдем в операционную…

В операционной было весело и шумно, подготовку собаки давно закончили и теперь в ожидании Феликса болтали, рассказывали анекдоты. Собака, привязанная на операционном столе, была раскромсана неумело и грубо, рана подсыхала, собака дергалась, пытаясь вытолкнуть интубационную трубку.

— Толик, добавь гексенальчику, и начнем, — бодро сказал Феликс.

И эксперимент пошел. Они работали не за страх, а за совесть, старались, торопились, кричали друг на друга. Видно было, что работают они со страстью и увлечением. В интересные моменты все дружно, толкаясь, лезли в рану. Но два раза за время операции Феликса звали к телефону, и он, обтерев руки салфеткой, шел, потом все по очереди отправлялись покурить. И все-таки, наверное, они были настоящие специалисты, потому что, несмотря на все, собака осталась жива. Мокрую, слабую, ее отнесли на холодный пол клетки.

— Ну как? — спросил Феликс и ревниво посмотрел на Елисеева.

— Даже не знаю, что тебе сказать. Одно мне ясно: к вам я работать не пойду. Нет, ты не обижайся, пожалуйста, я совсем не в том смысле. Просто еще раз убедился, что мы занимаемся совершенно разными, непохожими друг на друга, делами. Уйти сюда — значит никогда не вернуться, так же как и ты никогда уже не сможешь прийти в клинику. Ведь не сможешь? Тебе бы скучно было у нас. А я, ты только правильно меня пойми, я бы в свое отделение тебя не пустил. Я все видел и оценил, ты прекрасно шьешь сосуды и вообще — хирург. Но, знаешь, эксперимент развращает. Вы же не видите, кого вы шьете. Вы не чувствуете никакой ответственности. И вы правы, какая ответственность перед собакой? Но беда в том, что ты можешь спутаться, забыть однажды, что там, в большой операционной, перед тобой лежит не собака, а одушевленное тело.

— Не понимаю. А какая тебе, в сущности, разница? Важно, чтобы я классно соперировал, и когда мы начнем пересаживать печень людям, вы не будете такие разборчивые, потому что это буду уметь только я!

— И прекрасно. Честь тебе и хвала! Можешь выдвинуться хоть на Нобелевскую премию. Но работать с людьми тебе уже нельзя. Мы если и рискуем, то ради больного, а ты — для науки. Потому что твой научный интерес для тебя во сто раз дороже пациента. Надо законом отделить науку от клиники!

— Вот как? Что-то ты стал слишком умничать, Женечка. А я и не знал, что ты такой ортодокс. С виду нормальный парень. Ну, смотри. Как говорится, была бы честь предложена, а вообще-то на тебе свет клином не сошелся. — Феликс нервно засмеялся. — И все-таки нюх у меня есть! Мне именно такой зануда, как ты, и нужен был, чтобы навести в операционной порядок. Больше-то ты все равно ни на что не годишься. Для науки надо иметь побольше широты.

— Вот мы и поладили, — сердито сказал Елисеев. — Каждому свое.

Ему было досадно, что вот не сумел он свои важные и очень серьезные мысли довести до Феликса так, чтобы тот понял его и не обиделся. Потому что ведь не в личных обидах здесь было дело, а в чем-то гораздо более принципиальном. Чем выше были научные достижения в медицине, тем меньше помнили и говорили о ее предназначении, о том, ради чего все это делается. Медицина становилась постепенно чуть ли не отвлеченной наукой, то есть переставала быть медициной, потому что эти две вещи взаимно исключаются. И он, Елисеев, для которого смысл его работы был именно во врачевании, оказывался чуть ли не ретроградом. Какой выход был из этого, он и сам не знал. Ведь нужна же, нужна была эта чертова наука! Если бы она бралась однажды с потолка, без жертв, а главное — без падения требований к себе! Неужели вся беда только в том, что наука оплачивается лучше медицины и потому все самые лучшие, самые предприимчивые умы устремляются туда? Нет, конечно же нет, наука несет в себе множество других соблазнов. Она дает свободу, развязывает руки, позволяет задавать природе захватывающе интересные вопросы. Конечно, лечением, чистой клиникой занимаются только такие упрямые дурни, как он. Ему нелегко будет с его докторской. Неужели Феликс прав?

Но это был, конечно, риторический вопрос. Ни за какие деньги не расстался бы Елисеев с тем, что имел и что до сих пор считал своим призванием. Что ж, пусть они считают его кем хотят. Но он тоже, как и Лиза, не приемлет новаторства, его предназначение — хранить традицию, и, может быть, где-нибудь на полдороге между ним и Феликсом возникнет и будет расти новая медицина. Он от всей души хотел, не ради себя, а ради страждущего человечества, чтобы этот монстр вырос все-таки поближе к нему. Эта сумасшедшая эра искусственных органов, пересадок и выращивания гомункулов в банках пугала его, как Лизу пугало звездное небо, своим презрением к человеческой жизни. Наверное, они оба слишком поздно родились. Или, наоборот, для того только и нужны, чтобы спасти то, что еще можно спасти, чтобы сохранить человека как биологический вид. Но, к сожалению, медицина вообще не очень-то подходила для этой благородной цели, потому что в принципе была грубым вмешательством в природу. И он уже знал, знал ее грехи. Довольно будет одного только лечения больных с врожденными пороками, которые расплывались в потомстве все большим количеством уродств. В природе такие больные обязаны были умереть. Их нельзя было лечить… и нельзя не лечить. Господи! Что же надо делать человеку, чтобы быть человеком?! Наверное, этого не знает никто.

Но так или иначе, рассорившись с Феликсом, Елисеев покончил с соблазном и мог продолжать теперь жить и работать дальше. В Москве была великолепная осень с дождями, ветрами и пасмурным небом, с царственной расцветкой парков и тревожными стайками диких уток, дружно качающихся на серой ряби Москвы-реки. И воздух был огромен и прохладен и нес в себе память о тех безграничных просторах, над которыми летел, прежде чем попал в этот прекрасный каменный город. И, вдыхая его, Елисеев еще раз с радостью и облегчением убеждался в ничтожности своих деяний. Мир, слава богу, был слишком велик, чтобы заметить, что они все тут натворили.

 

Глава 16

На работе у Лизы все медленно, но верно шло к полной смене декораций. Вместо Галины Алексеевны в лаборатории появился безукоризненно причесанный молодой человек в вельветовом костюме, который носил цветные рубашки, набор ручек в наружном кармане пиджака и калькулятор в руках. Иногда он присаживался за стол, рассеянно проводил какие-то торопливые расчеты, потом вскакивал и летел в кабинет Светланы Ивановны, где проводил большую часть времени, или вообще исчезал в неизвестном направлении. С женщинами он общался вежливо и мимолетно, явно не принимая их за реально существующие фигуры. Дела он не знал, и считать ему тоже было совершенно нечего, кроме будущей зарплаты, поэтому на его равнодушие распадающийся коллектив ответил бы полной взаимностью, если бы вслед за первым молодым человеком не появился второй, точно такой же, только в джинсовом костюме, словно на каком-то современном производстве их снимали с конвейера, но при этом следили за разнообразием отделки.

— Еще один — и наступит конец света, — задумчиво говорила Люся Зубарева. — Если мы сами не уйдем, то нас все равно выгонят.

— Никто нас не выгонит, работать-то ведь кто-то все-таки должен. Пускай они там делают что хотят, а мы не будем поддаваться, старый конь борозды не портит, правда, девочки?

Но тут выяснилось, что разрушения продолжаются: на этот раз уходила Лидочка Овсянникова. Ее давно звала к себе Галина Алексеевна, и вот теперь она решилась. Лидочка Овсянникова занимала в коллективе какое-то особое место, она была всеобщей любимицей и баловнем, что-то вроде младшего ребенка в семье. Лидочка была маленькая, когда-то, наверное, миловидная, а теперь давно поблекшая женщина, которая всегда, сколько ее помнила Лиза, а наверное, и задолго до нее, находилась накануне замужества. Все знали о ее пылких и настойчивых поклонниках, которые постоянно как бы чего-то домогались от нее, а она все откладывала, выжидала, выбирала из них лучшего. Время от времени действительно какие-то грубые голоса подзывали Лидочку к телефону, и она часами мусолила трубку, кокетничая и произнося неясные междометия. При этом она широко раскрывала глаза и хлопала ресницами, но лицо у нее было прорезано не по возрасту глубокими сухими морщинками, а дряблая серая шейка повязана была пестрым шарфиком или бантом. Проходили годы, и ровно никаких перемен не наступало в ее жизни, мифические женихи продолжали меняться, звонки делались все реже, а Лидочка как будто ничего не замечала, по привычке разыгрывала из себя резвого ребенка. И насмешливые, быстрые на резкое слово женщины почему-то жалели ее, делали вид, что верят и тоже ничего не замечают. Может быть, это было бы понятнее, если бы Лидочка была добрым, милым, веселым человеком, но ничего подобного не было. Она была зла, капризна, мстительна, необязательна, опаздывала чаще всех и чаще всех болела — тоже мифическими мигренями. А ей прощали все и вели себя с нею так, как будто была она пусть немного взбалмошным, но все равно любимым ребенком. И происходило это все потому, что, не умея смириться со своей жизнью, Лидочка жила на последнем пределе отчаяния, на пределе, за которым могло случиться все, и старухи, которые мужественно приняли каждая свою судьбу и знали цену лиху, жалели ее так, как не жалели никого. Вне этой дурацкой игры да еще работы, которую Лидочка любила, была она совершенно несчастна и беспомощна, и они долгие годы терпеливо играли с ней. И вот теперь Лидочка уходила к Галине Алексеевне, одной из главных своих опекунш, хотя не такая уж большая была между ними разница в возрасте и, в сущности, давно были они подругами, обе одинокие и никому больше не нужные.

Уход Лидочки завершил процесс, последняя точка была поставлена, те, кто оставались, готовы были теперь ко всему, но в лаборатории по-прежнему ничего не происходило. Типовые молодые люди неожиданно исчезли, и кружным путем старожилы узнали, что были направлены они куда-то на учебу, на два месяца. Прослышав про это, Лиза зашла в кабинет к Светлане.

— Светлана Ивановна, отправила бы ты меня тоже куда-нибудь поучиться.

— А чему тебя учить? Ты и так все знаешь.

— Что же я знаю-то? Все-таки я не химик. У меня образование другое. А ты на меня навесила еще и лакокрасочную тему. А что я в ней понимаю? Мне учиться надо.

— Вот и учись. Ты человек интеллигентный, возьми учебник и почитай. Время свободное у тебя, слава богу, есть.

Так кончалась каждая попытка вырваться из рутины, старая жизнь ушла, а в новую их не хотели пускать. И в этом Лиза виновата была сама, ведь когда-то Светлана пыталась сделать на нее ставку, а она не захотела, не смогла перестроиться, расценила это как моральное предательство и вот теперь вышла в тираж. Светлана рассчитала все точно, без рабочих лошадок ей тоже было не выжить, не повернуть лабораторию на новые рельсы. И Лиза была одной из них. Она сдалась, обложилась книгами, учебниками и монографиями, химию она любила, но рядом с учеными трудами стали появляться постепенно и свежие романы, которыми зачитывалась она без зазрения совести, забывая, где она и что происходит вокруг.

Она все чаще думала, как приятно иногда бывает сдаться, прекратить борьбу, плыть, как листок, по течению, поворачиваясь и кружась, где это угодно судьбе. И чем больше она думала об всем этом, тем больше все видоизменялось, становилось с ног на голову, и вдруг оказывалось, что сдаться иногда и значит — нравственно победить, но игра в поддавки была ничуть не легче, чем игра на победу. Плата была все такая же — вся жизнь. Это касалось не только работы, но и многих других вещей, — так сдается женщина перед решительным мужчиной просто потому, что в этом ее предназначение, и слабый, но мудрый сдается на милость глупого победителя, и человек сдается перед непознаваемостью мира. Во всем этом была особая сладость и очарование, время текло между пальцев нежно и незаметно, как ветер или вода. И чем-то это похоже было на религию, потому что ничего не надо было знать точно, а можно было просто верить, что так лучше, и в этой вере был огромный соблазн безволия. Но продолжаться долго это не могло. Упрямая мысль работала, все снова и снова прокручивая заезженную, надоевшую пленку одних и тех же несчастий и неудач. Она жаждала покаяния, исповеди. Для исповеди вера была совсем не нужна, для нее нужно было только понять себя и судить по всей строгости, потому что не было у Лизы другого судьи, кроме самой себя. А значит, не было у нее и никакой веры ни во что на свете: ни в судьбу, ни в прощение, ни в воздаяние. Не было нигде во всей огромной вселенной такого существа, которое могло бы взять на себя ее грехи, заплакать над ними и отпустить их навсегда, положить теплую длань прощения на ее голову. Желанная исповедь не дарила блаженства. Она была слишком рациональна, чтобы найти несуществующий выход. Приходилось возвращаться к прозе жизни. Верить или знать — такой вопрос никогда не стоял перед нею всерьез. Конечно — знать.

Вспоминая теперь ужасные дни, когда впервые она узнала о Жениной измене, она удивлялась, что больше не чувствует прежней невыносимой, терзающей боли. Она почти не понимала себя ту, прежнюю. Из-за чего она билась и изводила себя? Разве сам факт измены что-нибудь менял? Ужасно было предательство чувств, надругательство над иллюзией их единства. Но ведь это была только иллюзия! А кто же из живых людей не соблазнялся в сердце своем? Разве она никогда не соблазнялась? Что же оставалось тогда от всей идеи предательства? Только жалкие встречи, не приносящие единства, потому что его нет и не может быть? Что ж, бывают беды и побольше. И странная уверенность росла в ней, что все это им надо, необходимо было пережить, чтобы оценить то, что они имели на самом деле: дружбу, привязанность и уважение, взаимопонимание, общность взглядов, привычку к общежитию, ценность тихого голоса, приветливой улыбки. Любовь здесь была совершенно ни при чем, ее заменить было бы проще всего остального, если бы они еще и нуждались в этой пылкой подруге ушедшей юности. Те телесные отношения, которые существовали между ними теперь и, наверное, сохранятся еще на долгие годы, — они ведь тоже были совсем не любовью, а естественной формой их земного взаимного существования. А любовь, та, которую знала Лиза в молодости и к которой так страстно тогда стремилась, — она была чем-то совсем другим: помрачением рассудка, подъемом счастливых чувств, нежеланием видеть, слышать, понимать очевидное. И плотскость ее тогда была ложной, гораздо больше была она жаждой игры и обмана. Настоящее телесное общение возникло и выросло у них только сейчас и было ровным, неприхотливым и благодарным. Почему такое значение придавала она когда-то любви? Что потеряла она с возрастом и ушедшей любовью? Только ожидание несбыточного, невозможного счастья, еще одну иллюзию, а потеряв ее, обретала реальность. Вот эта самая тихая жизнь и была ее жизнью, и никакой другой у нее уже больше не будет. Смириться, принять, оценить… Бедный Женя! Как он стыдился и презирал себя тогда! Его страдания были ничуть не меньше, чем ее, уж он-то наверняка куда реже, чем она, вспоминает то лживое время. Бедный Женя! Ему так и не суждено было узнать вкус любви. Она жалела его за это, она почти желала ему любви и почти готова была отступиться — ради него. Ну что ж, и это тоже не самое страшное. Что же тогда? Самое страшное то, что всему на свете приходит конец. И привыкнуть к этому невозможно, невозможно! Счастлив может быть только тот, кто живет сегодняшним или завтрашним днем и не знает, не помнит прошлого.

— Что-то ты, Лизок, совсем опустила крылышки, — говорил ей постаревший, помягчевший Женя, — нельзя так, старушка! Смотри, какая ты у меня еще красавица! Надо же все-таки как-то сопротивляться течению.

— Зачем?

— Да просто чтобы взять штурвал в свои руки и крутануть как следует.

— Ах этот штурвал! Ты считаешь, что мне не удалась жизнь? Да, я не сделала карьеры, но я ведь к ней и не стремилась!

— Я тоже думаю не о карьере. Но я люблю свою работу, она приносит мне удовлетворение, понимаешь?

— Уже не такое, как прежде, Женя.

— Да, уже не такое. Моя работа оказалась неблагодарной, и страданий не делается меньше, и изменить мир мне не по силам. Ну так что же, разве в этом дело? Все равно я ее люблю.

— А я полюбила людей, с которыми работаю. Разве это не одно и то же?

— Нет. И людей этих скоро не останется, ты будешь последняя, ты слишком консервативна, Лизок.

— Консерватизм — это ругательство?

— Консерватизм — это консерватизм. Надо смотреть вперед.

— А мне кажется, надо смотреть шире — и вперед, и назад, и вокруг, надо жить. Делать то, что ты делаешь, как можно лучше, думать обо всем, а то, что придумал, говорить.

— Но тебе же плохо живется, Лиза!

— Да, мне неважно, сама не знаю отчего. Чего-то я, наверное, не умею понять. — Она обежала глазами комнату. И здесь тоже все было не так, не так, как у других, более современных людей, все было немножко непричесано и облезло. Да, она не умела бежать за временем. Не только не умела — не хотела.

* * *

Весной заболела Юлия Сергеевна. Лиза очень встревожилась. Мама никогда раньше не болела, и так странно было видеть ее печальную, побледневшую, с потухшими глазами. Что с ней — никому не было понятно, она чувствовала себя усталой, держалась совсем крошечная, но упорная температура. Женя возил ее в свой институт, и там всячески крутили ее под рентгеном, смотрели и легкие, и желудок и ничего не нашли.

— Просто я устала, — говорила довольная, успокоившаяся Юлия Сергеевна, — надо скорее выбираться на дачу, там мне сразу станет легче. Видишь, я совсем не могу без воздуха…

Но Жене вся эта история не нравилась, он морщился, отмалчивался или говорил неопределенно:

— Надо посмотреть, понаблюдать…

И Лизу тоже мучили страхи, снились какие-то странные сны, в которых мама медленно наклонялась и падала, падала ей на руки, а она подхватывала ее и носила на руках, и мама была невероятно, воздушно легкая, и удивительная сладость была в том, что вот она ее носит и прижимает к себе, что мама такая слабая, и Лиза задыхалась от жалости и любви. Но, проснувшись среди ночи, испытывала она такой ужас, что больше уже не могла заснуть, а все думала, думала и думала, гнала от себя страх и не могла прогнать. Что-то ведь все-таки происходило с мамой. Что? Правильно ли они сделали, что отпустили ее на дачу? И на другой день после работы мчалась она за город и видела мамино удивленное лицо.

— У меня все в порядке, Лиза, не беспокойся, пожалуйста, — говорила ей мама.

И она возвращалась назад посрамленная, но и успокоенная. И тревога постепенно отступала, только сны продолжали сниться самые разные, но кончающиеся всегда одинаково: откуда-нибудь появлялась маленькая растерянная мама и умирала, медленно падая ей на руки. А она, рыдая, торопилась ей что-то сказать и объяснить и не умела, и не успевала, потому что просыпалась взмокшая, в слезах и с колотящимся сердцем.

— Послушай-ка, да тебе самой надо лечиться, — сердито говорил ей Женя, — возьми себя, пожалуйста, в руки. Пока еще, слава богу, ничего не случилось.

И действительно, пока все было в порядке. В сентябре Юлия Сергеевна прислала Лизе открыточку, в которой просила оказать ей любезность и свозить ее на машине куда-то за саженцами. Лиза этой открытке очень обрадовалась: раз дошло до саженцев, значит, все-таки мама поправляется, а потом — так давно уже она ни за чем не обращалась к ней, и все показалось Лизе добрым знаком. В воскресенье она с утра поехала на дачу. День был чудесный, солнечный. Мама уже ждала ее, похудевшая, посеревшая, но бодрая, даже какая-то возбужденная.

— Ты знаешь, — сказала она, — я прочитала объявление в газете, там какие-то люди продают удивительные вещи — амурский виноград, лимонник, пробковое дерево, бог знает что. И мне так загорелось все это посадить у себя! Я уже и места подготовила. А это по другой дороге. Вот пришлось тебя побеспокоить…

Такое удивительное чувство испытывала Лиза, неожиданно оказавшись вдвоем с мамой в замкнутом пространстве машины. Как давно этого с ней не случалось! Когда это было в последний раз? Она напрягала память, пытаясь вспомнить, и не могла. А между тем какой-то другой частью своего «я» все узнавала и помнила. Вот она сидела рядом с ней, и боковым зрением видела Лиза дряблую, такую знакомую щеку, и ухо, и легкие сухие волосы, и запах ее кожи ощущала, такой обжигающе памятный. И сразу в машине образовался другой мирок, и по-другому она к ней обращалась, и видела и чувствовала ее совсем иначе! Мама! Какая сладость еще сохранилась, оказывается, в этом позабытом их единении. Или это опять она одна, без всякого содействия мамы, разводила свои фантазии? Ну и пусть, пусть она и не чувствовала ничего такого, зато на самом деле, а не в мечтах и не во сне была рядом, напряженная, озабоченная своими планами. В руках она держала бумажку с адресом и подробными разъяснениями, как добраться до поселка, и то и дело заглядывала в нее.

— Как ты себя чувствуешь, мама?

— По-моему, нормально.

— А температура? Температура не повышается?

— А! Я ее давно перестала мерить. Какой от этого толк?

— Ну как же так, мама? Это неосторожно. Все-таки врачи велели наблюдать.

— Врачи! А что врачи? Ну буду я мерить температуру — что от этого изменится? Это же не лечение, только нервотрепка лишняя… Вета, а мы правильно едем? Это еще не тот поворот?

Сентябрь был сияющий, ясный, из тех, когда каждое дерево стоит среди осенних просторов полыхающее, как костер, и светит само по себе. Они проезжали еловый лес, и все вокруг словно меркло, но дорога поворачивала, и снова повсюду, среди черных полей и стеной у горизонта и в поселочках, мелькающих по обе стороны дороги, все загоралось разными оттенками желтого, лимонного, рыжего, а обыкновенная зелень да еще малиновые брызги осин и черемух казались в этом золотом буйстве редкими драгоценностями.

Наконец добрались они до места.

— Вам к Волченковым? Так вон их забор, видите, заросший. К ним много ездят…

Они поставили машину на травку и толкнули покосившуюся калитку.

И правда, удивительные тут были вещи. Между огромных желтых листьев, плотно облепивших забор, свисали кисти мелкого черного винограда, дом оплетала лиана, разноцветная, розовато-желто-зеленая, на жилистых ветках которой тут и там прятались продолговатые неизвестные плоды, и облепихи стояли, густо, словно коростой, покрытые оранжевыми ягодами, и еще, еще что-то, каждый кустик, если к нему приглядеться, оказывался необыкновенным.

К ним вышла грузная старуха, с трудом передвигающаяся на больных ногах.

— Ну, проходите, проходите в дом, — сказала она. — Там и поговорим.

Домишко был тоже маленький и ветхий, забитый всяким хламом, который всегда скапливается в старых жилищах, но в комнате было чисто, тепло. Маленький старичок в черной застиранной косоворотке торопливо поднялся им навстречу.

— Вот это и есть хозяин, Волченков Филимон Петрович. А я помогаю. Вы садитесь, пожалуйста, лучше вот сюда, на диван. Я ваше имя-отчество не спрашиваю, у меня памяти никакой, да и бог с ним, что — один раз увидимся и разойдемся. Только вы не загубите саженцы-то. С ними надо хорошенько разобраться и труд большой вкладывать, а я продаю недешево.

— Меня эта сторона не беспокоит, — величественно сказала Юлия Сергеевна.

— Это вам повезло. Да вы не думайте, что мы тоже какие-нибудь дельцы. Филимон Петрович вот лесником здесь работал, в лесничестве, и увлекся сибирской флорой, все картошку сажают, а он — нет, взялся и взялся за свое. Вот и получилось, интересно стало, и столько желающих объявилось на это дело, удивительно даже. Из разных учреждений приезжают, просят. Про нас и «Наука и жизнь» писала, и газеты некоторые, вот посмотрите…

Филимон Петрович уже держал наготове потрепанную стопочку, молчаливо, без улыбки протягивал ее жене. Он был совсем старенький. Лиза рассеянно листала журнал и увидела там фотографию Волченковых, не то чтобы молодых, но еще совсем бодрых, в саду, среди каких-то кустов и деревьев, а Юлия Сергеевна, достав очки, внимательно читала.

— Это же очень интересно, — сказала она потеплевшим голосом, — здесь все написано, как за чем ухаживать. Как же это я раньше не видала, мы ведь получаем этот журнал.

Потом старики копали, заворачивали саженцы в газеты, укладывали и рассказывали, рассказывали, рассказывали про каждое растение и каждую ягоду, бегали в дом, приносили банки с вареньями и компотами — попробовать и объясняли, что от чего помогает и какие где витамины, и когда уже уложили все в машину, получился словно огромный куст прутьев, веток и дрожащих осенних листочков.

Юлия Сергеевна возбужденно оглядывала свои сокровища, записывала что-то на бумажку и снова смотрела, она была совершенно счастлива, даже порозовела.

— Вот, доченька, спасибо тебе, ты мне такое удовольствие доставила. И люди какие любезные, правда?

Осенние дни короткие. Пока Лиза отвезла маму, выгрузилась, попила с ней чаю, пока добралась до города, было уже темно. Целый день она просидела за рулем, даже устала с непривычки. Но на душе было так весело, так радостно!

— Ну, как ты нашла Юлию Сергеевну? — осторожно спросил ее вечером Женя.

— Без особенных перемен. Может быть, похудела немножко. И потом, она говорит, у нее появился какой-то зуд или сыпь, я не знаю, что-то, кажется, кожное.

— Она кому-нибудь показывалась?

— Нет, только Сергею Степановичу, он ведь все-таки тоже врач.

— Вот именно что — тоже. В следующее воскресенье съездим вместе. Я хочу сам ее посмотреть.

— Женя, тебе что-нибудь не нравится? Ну скажи же, зачем ты меня пугаешь!

— Я и не собираюсь тебя пугать, просто спрашиваю…

— Господи! Да неужели же в жизни не бывает покоя? Чтобы просто все было хорошо, все были здоровы и на своем месте! Неужели так не бывает?

— Покой, дорогая моя, в жизни недостижим, а в смерти нас совершенно не радует. Это так, вязанка сена перед носом бегущего осла, вечная, недостижимая цель. Надо бы было тебе уже привыкнуть к жизни на ходу, между двумя поворотами или двумя неприятностями…

— Какой ты, однако, сегодня оптимист.

— Я скучал без тебя. Может быть, это перевесит твои тревоги?

Но нет, не перевешивало, и радость этого дня погасла, казалась экзальтированной, пошлой, поверхностной. Что знает она обо всех этих людях и что ей за дело до них? Наверное, они тоже кого-то обижали и что-то делали не так, жизнь бесконечно сложнее этих случайных, выхваченных мельком впечатлений. Только бы мама… Только бы мама была пусть даже нездорова, просто жива. Пусть мама будет жива!

В следующее воскресенье они снова помчались к ней. Все было спокойно. Капал тихий дождик, мама в плаще и резиновых сапогах возилась в саду, а Сергей Степанович на терраске слушал последние известия. Он их приезду очень обрадовался, суетливо достал из шкафчика зеленую настойку, потащил Женю за собой. Ему так хотелось обсудить все последние международные новости, а Юлия Сергеевна к ним не имела никакого вкуса. Она водила Лизу по саду, показывала, где посадила какой кустик, умилялась и радовалась сама на себя. Про свое здоровье говорить она не хотела, температуру по-прежнему не мерила.

— Ну что ты за человек, Лиза! Забрала себе в голову какие-то глупости, так и правда сделаешь меня больной. Мне ведь не тридцать лет, конечно, устаю. Ну и что же? За мной Сереженька прекрасно смотрит.

Дождь пошел сильнее, и сразу стало по-осеннему холодно и неуютно. Они сидели на продувной терраске, смотрели, как по застывшим стеклам течет и течет вода, пили чай, грея о чашки руки.

— Вот и кончилось лето! — печально сказала Юлия Сергеевна. — Так жалко всегда уезжать с дачи, на полгода прощаешься…

Дождь все лил и лил сплошной стеной.

— Ну, как ты ее нашел? — осторожно спросила Лиза на обратной дороге.

— Да, по-моему, она в порядке. И выглядит неплохо. Только вот щупаться не далась, говорит: надоели вы мне со своими осмотрами. Что ж, это хороший признак.

Они медленно ехали по шоссе, стекла запотели, они то и дело протирали их ладонью, и тогда все делалось удивительно прозрачным, мокрым, серым, расплывающимся. Машины уже зажигали подфарники, и казалось, что эти редкие красные огоньки плывут по реке. Осень! Еще одна осень наступила, и не верилось, не верилось, что все, все, что ушло, невозвратимо, потеряно навсегда.

И снова они говорили о том, что надо все-таки как-то сопротивляться движению жизни, бороться с ее скоротечностью, и снова многозначность каждого понятия путала и сбивала их с толку. К чему они стремились? К тому, чтобы замедлить бег времени и растянуть жизнь? В сущности — к иллюзии покоя. Только и всего? Но зачем? Покой все равно наступит в свое время. Не от него ли они бегут? Достойная ли это задача для мыслящего здорового человека — просто остановить время? Так что же — замереть и жить медленно, смакуя каждое мгновение, или, наоборот, поторопиться? Кинуться в самую гущу и постараться успеть свершить хоть что-нибудь? Или высокомерно презреть суету и быть самим собой, и только? Быть самим собой, не поддаваться, не подчиняться обстоятельствам — это совсем не так просто, и порою на это уходит вся жизнь, и все-таки это только первый сознательный уровень, первое условие, с которого все начинается, и, может быть, им еще предстоит подойти к очередному старту?

Да, так заманчиво было ценить свой возраст как обретение и силу, если бы только твердо знать, что накопленные ими богатства — реальность, а не жалкая попытка сунуть голову под крыло перед лицом грозного образа смерти, пустоты, грохочущего провала в бездну. Только творчество, только результаты труда могут служить хоть какой-то гарантией этой реальности. А вот Лиза так ничего и не нашла в себе, испуганно и нервно следила, как уносится назад время, все быстрее, быстрее, быстрее. Утро сменялось вечером, понедельник — сразу пятницей, весна превращалась в зиму. А все еще ничего не было решено и, наверное, никогда уже не решится.

Незаметно наступила зима.

Елисеев и Лиза возвращались из гостей, было поздно. После жаркой и тесной квартирки так приятно было легкое порхание снега, замутившаяся, неясная даль улицы. Им хотелось пройтись пешком в тишине, покое, задумчивости. Они устали от шума и музыки, и сейчас на улице было так хорошо, что ни о чем не хотелось говорить. Редкие троллейбусы с грузным шорохом обгоняли их, немногие прохожие торопились к остановкам, а они все шли и шли, пока не замерзли окончательно и не побежали вместе со всеми. Троллейбус был почти полон: какой-то плечистый парень сидел, держа на руках спящего ребенка, парочка шепталась, прижавшись друг к другу, одинокая маленькая старушка, выпрямив спину, неподвижным взглядом смотрела вперед, усталая семья с пьяным мужем во главе ехала откуда-то из гостей, а на задних сиденьях бренчала на гитарах и горланила компания молодежи. Лиза оглянулась на них с невольным раздражением и вдруг поняла, они не бренчали и не горланили, они просто играли и пели, в оценках ее подводила легкомысленная привычка отмахиваться от всего, чего она не знала и не понимала, а не знала и не понимала она почти ничего, кроме того крошечного пятачка, на котором жила сама. И смутно вспомнила она, что однажды ей что-то такое пытался втолковать об этом Рома, он говорил тогда о разных слоях, которые годами существуют в обществе параллельно, живут, встречаются ежедневно, но никогда не пересекаются, не смешиваются и как бы не замечают друг друга. Может быть, он говорил и еще что-нибудь важное, но она тогда не слушала его и не понимала, ей это было совсем неважно и неинтересно; тогда ей казалось, что им обоим вполне хватит их собственного прекрасного, обжитого, знакомого мира. Что ей было до остальных? И только сейчас, впервые, стала она догадываться, что мир безграничен и она в нем совершеннейший новичок. Она давно потеряла где-то свой детский дар общительности и общения и жила, словно в безвоздушном пространстве, в своих отвлеченных мечтах и печалях. Общение с людьми — вот в чем был бесконечный запас обновления и открытий! Но она еще не готова была к нему. Ее чопорное, сдержанное воспитание, так выручавшее ее в трудные минуты, в обычной жизни ее подводило, отнимало способность к непосредственному общению. Ей всегда казалось, что лезть в жизнь незнакомых людей — это непозволительная бестактность. И это была оборотная сторона хорошего воспитания. На самом-то деле люди стремятся к общению, жаждут его, ищут друг в друге поддержки и одобрения. А она никогда не умела ни услышать призыв, ни откликнуться на него, ни самой обратиться к другим со своими тревогами и бедами. Нет, воистину — открытиям не было конца.

 

Глава 17

Лиза словно впервые увидела, как населен мир, ожидания не обманывали ее; наоборот, реальность превосходила ожидания. Общение было утомительной и хлопотливой, но зато увлекательной игрой, и оттого, что это была именно игра, она не надоедала. Она не предполагала ни тесной дружбы, ни глубоких обязательств, ни близости возраста или интересов; наоборот, чем дальше от них был человек по возрасту, образу жизни и опыту, тем он оказывался интереснее. Люди появлялись в их старой студии, заполняли ее на несколько вечеров, а потом отходили, отодвигались на задний план, все получалось само собой, потому что в основном это были Женины пациенты. И все-таки они не уходили совсем, толпились где-то за краем сегодняшнего дня, существовали, и одним этим ненавязчивым своим существованием наполняли жизнь: кто-то уезжал и приезжал, у кого-то были юбилеи и семейные праздники, у кого-то вышла книжка, и ее непременно надо было срочно прочитать, кто-то готовил выставку, а другие болели или хоронили близких. И хотя их боли и радости не были близки Елисеевым, и знали они их больше понаслышке, все-таки это была и их жизнь тоже, они сочувствовали и помогали чем могли, без натуги и насилия над собой. Приятельство оказывалось легче, интереснее и благодарнее дружбы. Оно позволяло им чувствовать себя людьми среди людей, оно обогащало их духовно и интеллектуально, украшало и наполняло жизнь, служило средством товарищеской взаимопомощи и взаимовыручки. Оно было нравственнее, терпимее и демократичнее дружбы. В дружбе все было иначе. Слишком высокие предъявлялись требования, слишком велики были посягательства на душу и время друг друга. Но теперь им уже не хотелось менять что-то в себе и приспосабливаться к другим, друзей надо было заводить смолоду, тогда, быть может, им было бы ради чего прощать чужие недостатки и сдерживать свои, но с дружбой у обоих у них ничего не получилось, теперь уже поздно было. И выходило, что для дружбы, как и для любви, было свое время, и уходило это время еще дальше, чем время любви, — в какие-то совсем уж детские годы. Значит, и дружба тоже была только одной из расхожих иллюзий? Печально, но факт. С усмешкой вспоминала теперь Лиза самую близкую подругу своего детства — Зойку. Какие бури терзали их тогда, полулюбовь-полуненависть, ревнивое соперничество и восхищение друг другом, страстное, взахлеб, обсуждение всех мировых проблем и упоение взаимной критикой, которую надо было терпеть и переживать! Дружба требовала одиночества и сосредоточения друг на друге, и бог с ней! Все это было несерьезно. Зато теперь открыты и свободны они были для всех, кто без претензий шел к ним навстречу, кого посылала им судьба. И этого было довольно.

* * *

Юлия Сергеевна продолжала прихварывать, она стала еще более раздражительная, нервная, и старенький, растерявшийся Сергей Степанович уже не справлялся с ней. Лиза ездила к маме часто, почти каждую неделю, но проку никакого от этого не было. Юлия Сергеевна сердилась еще пуще, у нее появилась страсть вспоминать и перебирать старые обиды, и иногда, войдя к ней, Лиза видела, что мама отворачивается, не желая с ней говорить, а это значило, что опять откопала она в своей памяти какую-то ужасную Лизину вину перед ней; это было нелепо, но совершенно непоправимо. Лиза была виновата перед мамой навсегда, это зафиксировалось в мамином стареющем мозгу и разрушало всякие попытки к нормальному общению и примирению. И помочь ничем она не могла. Юлия Сергеевна не принимала помощи, приготовленный Лизой обед она считала испорченным и жалела пропавшие продукты. Лизины попытки постирать вызывали целую бурю обид и упреков.

— Раньше надо было заботиться о матери, — кричала Юлия Сергеевна, — а теперь, когда загнали меня вконец, вспомнили?! Не нужно мне от вас ничего! Никогда не было нужно, а сейчас и подавно, дайте мне спокойно умереть…

— Ты не хочешь, чтобы я приходила, мама?

— А что толку, что ты приходишь на пять минут? Слава богу, я не нуждаюсь в помощи.

Продолжать эти разговоры было бессмысленно, и ездить к маме было глупо, и не ездить — невозможно.

Иногда, приехав к ней, Лиза заставала Юлию Сергеевну в постели, усталую, равнодушную ко всему, и тогда ей удавалось что-нибудь наскоро сделать в запущенной, обветшавшей квартире. Она советовалась с Сергеем Степановичем: может быть, маме лечь в больницу на обследование? Но он качал головой:

— Не знаю… Боюсь, не поедет она… Я спрошу.

А в мае они неожиданно собрались и уехали на дачу, едва сообщив Лизе об этом в последнюю минуту. Лиза писала о своих тревогах Ирине, но та отвечала рассеянно и неясно.

«Дорогая сестренка,  — с удивлением прочитала Лиза, — не мешай ей жить так, как ей нравится. Старики упрямы, нельзя, пользуясь их слабостью, навязывать им свою волю, пусть даже она диктуется самыми добрыми чувствами с нашей стороны. Я давно это поняла. Пусть поступает по-своему, не беда. Главное — душевный покой. Что поделаешь, мы давно ей не нужны. Слава богу, она не одна, о ней есть кому позаботиться…»

Ира писала так, как будто мама была здорова, а Сергей Степанович по-прежнему молод. Да что же это она, забыла там, в своем солнечном раю, что время летит на всех парах?

И вот теперь они тоже уезжали, на машине, в Белоруссию, в гости к новому своему приятелю майору Чеснокову.

Ранним воскресным утром Минское шоссе было солнечно, просторно и пустынно, они легко летели вперед на красной блестящей машине, неся перед собой короткую тупую лиловую тень. К маленькому городку, где назначена у них была встреча с Чесноковым, добрались они на третий день. Иван Григорьевич уже ждал их в новеньком газике на дороге у въезда в город.

— Ну, вот и хорошо, а я уж боялся, что вас пропустил, — весело сказал он, — стою здесь на всякий случай с восьми ноль-ноль. Как добрались? Все в порядке? Значит, программа у нас такая. Сейчас везу вас в гостиницу, двадцать минут на все, там же завтракаем, потом — прогулка на машине по городу с осмотром всех достопримечательностей, потом обедаем на свежем воздухе. За обедом познакомлю вас со своими друзьями, в непринужденной обстановке, а вечером — ко мне, это уже будет официальный прием. Ну как, устраивает программа?

— А когда же на озеро? — разочарованно спросила Оля.

Городок оказался маленький, уютный, весь тонущий в зелени, были здесь и старинные дома, и огромные запущенные церкви, и парк в центре. А накатавшись по городу, снова выехали они на шоссе и помчались на запад, вверх-вниз, вверх-вниз по прекрасным зеленым холмам, потом свернули куда-то, по кочкам, по сосновому лесу выехали на опушку, еще метров сто проехали по ухабистой песчаной дороге и остановились под огромным дубом на берегу крошечной веселой речушки. Здесь уже стояли две запыленные «Волги», на камушках жарились шашлыки, двое мужчин суетились вокруг расстеленного одеяла, а какой-то молодой человек в закатанных до колена брюках с мелководья закидывал удочку, стараясь попасть на чистую воду, чтобы не запутаться в осоке и камышах. Они стали знакомиться. Здесь были главврач районной больницы, военком, а молодой человек в закатанных штанах оказался секретарем райкома. Все были веселые, раскованные, держались приветливо, и очень скоро Елисеевы почувствовали себя с ними как дома. За обедом начали они обсуждать, как лучше организовать отдых, что надо обязательно посмотреть, куда съездить и с кем познакомиться; хозяева спорили и даже сердились друг на друга, а Лиза, слушая их, начинала понимать, что озера отодвигаются все дальше и дальше, а культурная программа все расширяется: их собирались везти в Хатынь, потом — на новый свиноводческий комплекс, потом — в показательный совхоз и, конечно, — в часть к Ивану Григорьевичу. Да вдобавок еще каждый приглашал их домой.

— А нельзя ли это как-нибудь сократить? — робко сказала Лиза.

— Нет, нельзя, — сердито ответил Иван Григорьевич и вдруг обиделся. — Тогда и вообще не стоило приезжать. Подумаешь, озера! Озера везде есть, побольше и поменьше, а вот совхоз, например, такой на весь мир один. Вы просто не знаете, потому и говорите…

И уже на обратной дороге, в машине, стал Иван Григорьевич рассказывать о своем необыкновенном друге, директоре совхоза Мирановиче.

— Вы знаете, — волнуясь, говорил он, — есть такие люди, в которых все — легенда, и так получается, что время проходит и уже невозможно разобрать, что правда, а что придумано молвой. Так вот Миранович — из таких. Миранович — это ведь и не его фамилия, а какая была у него, никто не помнит. Но вот день его рождения — это уж точно — двадцать пятое октября по старому стилю, а по новому, значит, седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Нет, конечно, ровесников революции много, но чтобы вот так угодить, день в день, — это, согласитесь, редкость. Воевал он, конечно, с первого дня, это у нас в Белоруссии само собой понятно, у нас времени на раздумья не было, и что в тылу у немцев оказался — это тоже ясно, конечно, в партизанском отряде. А командиром отряда был Миранович, только не этот, не мой друг, а настоящий Миранович. И вот в одном бою был этот командир смертельно ранен и перед смертью позвал к себе моего друга и не кому-нибудь, а именно вот ему завещал все, что у него было самого дорогого, — партизанский отряд, судьбу всех своих товарищей, а еще жену свою и ребенка и просил заботиться о них и никогда не бросать. Вот тогда и стал мой друг Мирановичем, командиром партизанского отряда, не захотелось ему ничего менять в боевой их славе и боевом пути. И отряд их оказался одним из очень немногих, которым удалось пробиться к своим. После войны вернулся к нам сюда, в свою деревню. Как называется — тоже не знаю, потому что теперь она — Любань, и совхоз — тоже «Любань». По имени жены Мирановича Любы. Приехал он после войны к этой женщине, и полюбили они друг друга, и поженились, и ребенка ее он усыновил, и еще целую кучу нарожали, пятерых, что ли. Со временем стал директором маленького, по здешним местам, захудалого совхоза. По всей-то Белоруссии земли небогатые, но беднее и тяжелее нашего района вряд ли сыщется, у нас все болота, торфяники. Другие крестьяне зимой на печке сидят, а наши — канавы роют, отводят воду да торф возят на поля, всю зиму в трудах. Да что говорить, завтра сами все увидите…

На следующий день, как назло, небо нахмурилось, набежали тучи, закапало. Иван Григорьевич сердился и нервничал, как будто один и лично отвечал за погоду, но выехали они точно минута в минуту, по-военному, и вскоре увидели поселок городского типа, с двух сторон были привычные глазу шестиэтажные дома, торговый центр, кафе, ресторан, ничего интересного. Миранович ждал их дальше на обочине шоссе.

Они затормозили и вышли, разминая затекшие ноги. Навстречу им шел среднего роста апоплексический коренастый человек в сапогах и мятой кепочке, поздоровался со всеми за руку, а с Иваном Григорьевичем мимолетно обнялся. Лицо у него было сдержанное, темное, усталое, совсем не так они себе его представляли.

Оглядываясь потом на этот день, Лиза не могла уже разобрать, что именно понравилось ей больше всего, — это было прекрасно все вместе, потому что перед нею был не какой-то там заштатный совхоз, а маленький непритязательный земной рай, и рай этот был построен не для гостей и чужих похвал, а исключительно для себя, для тех людей, что жили и работали в нем. Может быть, и не было в нем ничего особенного, но здесь был хозяин, надежный человек, который нежно любил свой маленький народ и отдавал ему все, до конца, всю свою любовь и весь талант. И именно из этого возникало чудо, возникало и распространялось на все. Луга здесь были разгорожены проводками, через которые пропущен был слабенький ток, а в каждой загородке откопан был маленький прудок, а в каждый прудок запущен карп. Меланхолические коровы, лениво переступая по нежной зелени, то и дело подходили напиться и тем невольно увеличивали грядущие надои, а выщипав свеженькую травку, переходили они на соседний надел, и, чтобы выпасти огромные стада, хватало совхозу одного лихого мотоциклиста в красном шлеме, да и тот большую часть дня валялся где-нибудь с книжкой, и это нисколько не огорчало Мирановича.

— А вот тут, видите, у нас хлеб, — показывал Миранович. — Да вы не бойтесь, сорвите несколько колосков. Ну, видели вы что-нибудь подобное? И не увидите, никто его больше не сеет. Черт его знает почему. Это один наш белорусский ученый вывел, а его не признают и все, только я один и сею. А знаете, как меня это поле выручает?! Если с погодой не повезло или по другим каким причинам недород, у меня всегда есть резерв, без плана мы не бываем. Посмотрите, какой колос! А стебель? Как проволока. Конечно, и у нас есть недостатки, есть, но зато достоинства! Вы возьмите колоски, поставите у себя дома на память. Какой бы специалист ни увидел, обязательно удивится…

Они сворачивали к деревенькам, и к каждой деревеньке вела хоть узенькая, но неразбитая асфальтовая дорожка, и, петляя по этим дорогам, видели они, как кишела кругом живность — утки, гуси, индейки, поросята…

— А частные коровы у нас стоят в совхозных коровниках, хозяйка платит за прокорм пять рублей и приходит только подоить, приласкать. Скотину ведь держат одни старухи. Это их коровы. Вы понимаете, что они значат для крестьянина? Они привыкли, они их любят, а прежних сил уже нет. Если бы не это, порезали бы они всех однажды, и все. А обратно уже не вернешь. Зато старухам техники не надо, они руками свою кормилицу выдоят — и на рынок!

Поля кругом стояли чистые, без единого сорняка, они начинались у края дороги сразу, словно отрезанные ножом, и тянулись до самых дальних далей.

— Что, заметили? А это потому, что у нас травополье. Я ведь ученик Вильямса, признаю только смену культур, никакой химии я вообще не использую. Редко-редко, в особых случаях, — для подкормки, но гербицидов — никаких, боже упаси, для себя же делаем. Хлопотно, конечно, зато результаты надежные. А без хлопот ничего не бывает. Вот мы, например, овец завели, мне говорили — ничего не получится, в Белоруссии овец никогда не было, а вот же — получилось. Живут-поживают. Честно говоря, мы их ради шкур завели, женщинам дубленки нравятся. Пожалуйста. Будут дубленки. А какие у нас овчарни — загляденье, все механизировано, навоз по трубам — прямо на поля. Хотите посмотреть? Поедем, это недалеко.

И так было везде, в саду было у него все, что додумалась бы посадить хорошая хозяйка; возле облепихи была пасека, потому что мед с нее особо полезен, а заодно и специальные культуры сеяли для пчел, а заодно и прополис производили, и, конечно, облепиховое масло, а заодно и саженцами облепихи приторговывали, и на одних этих саженцах зарабатывал совхоз два миллиона рублей в год, да и то не удовлетворял весь спрос. А рядом с садом специальный был огород, где насеяна была петрушка, сельдерюшка, чеснок и всякая другая зелень.

— Не ходить же за такой ерундой в магазин, стыдно было бы, честное слово, а так для своих все есть бесплатно, а уж что остается, идет на консервный завод, он у нас маленький, все свое, сезонное, никаких проблем, обработаем урожай и закрываемся до следующего года. Очень просто. У нас и винзавод есть, делаем свое вино, яблочное игристое, не видели? «Любань» называется. Мы и пиво свое хотели завести, да вода у нас неподходящая, еще придется повозиться.

Они ездили и ходили, а день все не кончался, солнышко то пряталось в густой пелене облаков, то выглядывало снова, и тогда все вокруг вспыхивало и оживало, и снова они куда-то торопились — смотреть удивительных каких-то бычков специального откорма. Бычков в это время грузили на сдачу, они были огромные, черные, сказочно литые, их с трудом загоняли в грузовик, а они брыкались, разбивая в щепы доски помоста, и черные ошмотья грязи, вылетавшие из-под их копыт, ярко взблескивали на солнце.

Потом пили кумыс, холодный, пенящийся, чуть кисловатый и в то же время хмельной. Лиза смотрела через стакан на усталое, помятое, уже ушедшее от них лицо Мирановича и думала: «Вот человек, сам построивший свою жизнь, и не только свою — целый мир, который без него не мог бы существовать! Это, наверное, самый счастливый человек из всех, кого я встречала в жизни».

Уезжали они опять в дождь, все затянулось серой скучной пеленой, обыкновенные деревеньки тянулись с двух сторон, перелески, поля, луга. Какая-то баба в тяжелом плаще с капюшоном под дождем ловила рыбу в искусственном прудике.

Они провели в городке еще два дня и только на третий выехали наконец на озера. Все, что им показали потом, ни в какое сравнение не шло с хозяйством Мирановича, а огромный свиноводческий комплекс был просто сгустком нерешенных и нерешаемых проблем, хотя во главе его стоял тоже знающий и известный человек, хороший хозяин, и в чем тут было дело, понять было невозможно. Тут крылся какой-то секрет.

Озеро, куда они наконец-то приехали, было и правда удивительное, синее, окруженное цветущими лугами и зелеными пологими холмами, то поросшими лесом, то открытыми, травянистыми, на которых там и сям темнели купы пышных можжевельников. На низком песчаном берегу стояли несколько вагончиков, и лодки дремали, уткнувшись в заросли камыша. Целые дни проводили они на воде: плавали, плескались, объезжали на лодке берега, обследовали маленькие прелестные острова, ловили на удочки блестких полосатых окуней. Из рыбы они старательно и неумело каждый день варили уху, пока не признались друг другу, что уха невкусная и вообще все они терпеть не могут рыбный суп, и окуней стали так же старательно жарить, чтобы доказать самим себе, что они их вытащили из воды не просто так, ради спорта, а для дела. С продуктами на озере вообще-то было плоховато, за хлебом, солью, спичками и пряниками надо было ехать в ларек ближайшего пансионата, но больше там ничего не было, и даже за консервами надо было уезжать далеко по шоссе. И они ездили по очереди.

Погода стояла хорошая, солнце прорывалось почти каждый день, радостно плескалось в голубой сверкающей озерной воде, и все вокруг сверкало и сияло: белый песок, белая каемка пены на воде, дрожащие в жарком воздухе заросли камышей, розовые сосны на берегу. А когда случалось ненастье, они начинали бешено грести к берегу, не успевали и, излупленные стремительным теплым дождем, бежали к своему вагончику, валились с книжками на кровати и слушали, как ворчит на улице гроза и дождь барабанит в железную крышу, уютно струится по маленьким мутным стеклам. Зато после грозы все опять было умытое, зеленое, радостное, прибитый дождем песок холодил ноги, над озером стоял туман, и опять хотелось туда — в таинственный нежный простор, уплыть, исчезнуть, растаять…

Время летело легко и незаметно. Уже обходили они и объездили все окрестности, уже пора было подумывать и о возвращении, и мысли, городские, серьезные, домашние, уже начали время от времени посещать их, и тут с Лизой случилось странное событие, совершенно пустяковое, но почему-то перевернувшее и растревожившее ее необычайно. Она ехала одна по совершенно пустому серому шоссе, возвращаясь из очередного похода в магазин, было хмуро, начинал накрапывать дождь, лес по сторонам дороги был затихший, сплошной, мрачный, и вдруг впереди на обочине она увидела Рому. Она узнала его издали и сразу — высокого, узкоплечего, со светлыми, очень густыми волосами. Он неподвижно стоял у кромки асфальта и, подняв руку, ждал ее. Лиза помнила и знала, что она не спит и там, впереди, — не мираж, не видение, а живой, знакомый, любимый ею человек. Рома был жив. Медленно приближаясь к нему, она все в нем узнавала: фигуру, позу, лицо и этот короткий тупой нос, тяжелый подбородок, спокойный взгляд и улыбку, немного виноватую и ищущую. Она не думала, откуда он взялся здесь, как разыскал ее, она просто медленно подкатила к нему, улыбаясь сквозь счастливые слезы, и распахнула дверцу. Рома наклонился к ней… и наваждение растаяло. Это был совсем молодой парень, чуть не вдвое моложе ее, рыжий, с красными глазами, темными веснушками и мелко вьющимися волосами. И лицо у него было совершенно чужое, грубоватое, и тяжелые заскорузлые руки.

— Ой, а тут женщина! До пансионата не подбросите меня?

Лиза молча кивнула. Хлопнула дверца, они двинулись. Он сидел рядом, кинув в ноги пустую спортивную сумку и сложив руки на коленях, и странное дело: минуты бежали, а Лиза не чувствовала разочарования, радость встречи не уходила, не исчезала, словно Рома медленно и осторожно переливался в этого незнакомого парня, и нежность к нему затапливала Лизу, переполняла, ей хотелось что-нибудь необыкновенное, прекрасное сделать для него, что-то подарить, отдать, осчастливить… Но что она могла дать ему? Она проглотила слезы и медленно повернула к нему лицо:

— Отдыхаете здесь?

— Да. Уже неделю.

— А сами откуда?

— Я-то? Я из Смоленской области… Да вы, наверное, и не слыхали никогда… А вы из Минска или из Москвы? Счастливая, такая игрушечка у вас… Сами здесь или с компанией?

— С семьей. С мужем и дочкой. — Лиза улыбнулась мучительно. Господи! Какая она была старая! Все кончено, все ушло, даже этот деревенский мальчик разговаривал с нею почтительно и спокойно, как будто была она никому не интересная древность. И Рома, Рома тоже не узнал бы ее, даже не посмотрел бы в ее сторону, она была слишком стара для него, он растаял в воздухе совершенно, совершенно молодым, и ее запоздалая любовь к нему смешна, невозможна. Лиза свернула на дорожку к пансионату.

— Ну зачем? Я бы и пешком добежал. — Парень подержал в кулаке мятый рубль и потихоньку сунул его обратно в карман. — Спасибо вам большое! — Он хлопнул дверцей и, подняв плечи, зашагал по намокшей песчаной дорожке.

Теперь Лиза ясно видела — он был непохож, в нем совершенно ничего не было от Ромы, но нежность не проходила, горячей рукой сжимала ей сердце. Сгорбившись, с тяжелыми, влажными от постоянных купаний волосами и горящим лицом, она сидела в своей маленькой красной нарядной машине и смотрела вслед незнакомому высокому мальчишке, и ей не хотелось расставаться с ним. Ей не хотелось расставаться с Ромой, со своими мечтами и надеждами, с молодостью. Но трезвость уже возвращалась, накатывала сухой безвоздушной волной, тащила, несла ее вверх, она барахталась, сопротивлялась, задыхалась, ей мучительно хотелось заплакать, но момент был упущен. Она развернулась и выехала обратно на шоссе. Все кончено, все было кончено. Она повернула налево у старого покосившегося голубого щита с полустершейся надписью, и перед нею снова открылось озеро, голубой, тающий в тумане простор, холмы, запах цветов. Что это было с нею сейчас? Сон наяву? Дамская истерика?

Она поставила машину, поднялась по железным ступенькам и осторожно подергала дверь вагончика. Заперто. Значит, Женя и Оля все еще были на озере. Что там можно было делать столько времени? Она достала из тайника ключ, отперла и снова заперла дверь, повалилась на свою кровать и зарыдала в голос. И чем дольше она плакала, тем яснее ей становилось — свою вину никогда, никогда, никогда нельзя изжить до конца, все оставалось в ней, все было живо: и недолюбленная, растоптанная, непонятная любовь, и горе ее, и отчаяние, и жажда прощения. Но совершенно некому было ее прощать. Наплакавшись, она умылась и отправилась к озеру.

Их лодки нигде не было видно. Она села на мокрое бревно, обхватила колени руками и стала ждать. И постепенно, словно по ее молчаливому приказу, над лесистым островком впереди стало стремительно пробиваться сквозь тучи белое светящееся пятно. Все ярче, ярче, ярче — и вот уже невозможно было на него смотреть, и солнце хлынуло, ослепительное, всепобеждающее, бесконечное в своем могуществе. И все вспыхнуло вокруг и засверкало радостным, слепящим золотым сиянием. Лиза сбросила сарафан и вошла в воду. Она сделала несколько шагов по плотному торфяному дну, почти ничего не видя вокруг, потом нырнула и поплыла. И свежесть воды, и синева, и сияние — все вокруг возвращало ей силы, и надежды, и веру в себя. Как-нибудь, как-нибудь, она не единственная на свете, кому пришлось страдать, страданиям нет конца, их надо научиться забывать.

 

Глава 18

Летом Юлия Сергеевна слегла окончательно. Лизы в Москве еще не было, и Сергей Степанович сам кое-как перевез ее в город и уложил в больницу. И только тогда стал понемногу проясняться тот печальный факт, что многочисленные и странные недомогания Юлии Сергеевны имели одну общую причину, и причиной этой, по-видимому, была опухоль поджелудочной железы, диагностировать которую было очень трудно. И хотя точных доказательств этому не было до сих пор, у врачей практически не оставалось сомнений; сомнение, а вернее сказать, надежда на чудо жила еще в Сергее Степановиче, и он целыми днями топтался в больнице, добиваясь всяческих высоких консультаций, в которых не было никакой нужды, время для операции все равно было упущено, и оставалось только ждать того неизбежного, что уготовила им судьба. Поэтому вскоре Юлию Сергеевну выписали из больницы, назначив ей усиленное белковое питание и снотворное, и, когда Елисеевы вернулись из отпуска, Юлия Сергеевна была уже снова дома, исхудавшая, ослабевшая, равнодушная ко всему.

Это был страшный удар для Лизы. Она заметалась по городу, не зная, с чего начать, за что хвататься раньше. Прежде всего маму надо было кормить, но аппетита у нее совершенно не было, и, чтобы заставить ее съесть две ложки творога, приходилось тратить час. Наверное, проще было пока вовсе переселиться к ней, но Юлия Сергеевна этого не хотела, она смотрела на Лизу с выражением скуки и усталости и то и дело подзывала к себе Сергея Степановича, чтобы отдохнуть на нем взглядом. Пришлось написать Ирине длинное, растерянное и неясное письмо. Через три дня Ирина позвонила и снова удивила Лизу, спросив с непостижимой простотой:

— Ты думаешь, это конец?

— Не знаю, — сказала Лиза и заплакала.

Ирина помолчала немного, потом сквозь шорохи и треск дальнего пространства снова донесся ее голос:

— Я постараюсь приехать. Не знаю, как у меня это получится, но я постараюсь. Слышишь, Лиза? Слышишь? Постарайся взять себя в руки. Рано или поздно нам придется через это пройти…

Да, теперь и Лиза понимала это ясно, это страшное время пришло, и от него некуда была спрятаться и некуда деться. Юлия Сергеевна худшала с каждым днем. В сентябре начались боли и теперь ничем уже не снимались, даже морфий давал облегчение на час-два, а потом она снова начинала метаться, оставляя на подушке клочья тонких серебристых волос. Причесывать ее было страшно, и страшно поддерживать костистую влажную и бессильную спину, когда Лиза пыталась маму накормить. Спина качалась и гнулась, как стебель слишком тяжелого цветка, и, сделав несколько мучительных глотков, мама валилась в подушки и, обливаясь потом и закрыв глаза, долго потом отдыхала от этого непосильного труда, ей хотелось спать, но забытая за едою боль снова набрасывалась на нее с прежней силой, и опять она металась, выгибалась, кричала, и это отнимало у нее самые последние запасы жизни. Потом она не могла уже даже кричать, а только неподвижно лежала на спине, челюсть у нее отвалилась, и изо рта вырывалось только редкое хриплое дыхание. Это было совсем не ее лицо, желтое, туго обтянутое прозрачной и влажной кожей, с длинным носом и маленькими ввалившимися глазами, но она все еще слышала и страдала, и никогда еще Лиза не любила ее так мучительно и сильно, никогда так не жалела и не дорожила каждой ее минутой. Она всей душою чувствовала, что теперь жизнь ничего не давала маме, кроме невыносимых страданий, и по всем человеческим законам должна была желать ей только скорейшей смерти, но она этого не могла, не могла! И как скряга дорожила каждой минутой, и, сжимая мамину руку, панически боялась конца. И однажды она была наконец вознаграждена — мамин рот зашевелился, медленно подтянулась непослушная челюсть, и, задыхаясь, вместе с хриплым дыханием она вытолкнула из себя: «Спасибо… дочка… не надо… переживать…» — и из закрытых ее глаз выкатились и побежали к вискам две мутные холодные слезинки. Лиза зарыдала в голос, захлебываясь и зажимая себе рот. А мамина жизнь все длилась и длилась вопреки всякому смыслу и милосердию, у Юлии Сергеевны было слишком здоровое сердце, и оно никак не хотело умирать.

Ирина приехала за неделю до маминой смерти и сразу приняла на себя все заботы по хозяйству, а Лиза теперь целыми днями сидела на стуле возле маминой кровати, гладила ее невесомую ледяную руку и бормотала ласковые, баюкающие слова, иногда она засыпала сама и вскидывалась в ужасе, что мама могла умереть без нее, но тихий редкий хрип все никак не мог оборваться.

Умерла мама двадцать девятого ноября, ночью, когда все вокруг спали, измученные этой непрекращающейся пыткой. И сразу все невероятно изменилось в доме — другими стали голоса, по-другому хлопали двери, другое стало выражение лиц; жизнь, прервавшаяся и замершая на долгие месяцы, вдруг двинулась и пошла словно с того же места, и застоявшееся время помчалось наверстывать свое.

На следующий день прилетел из Нукуса тоненький, невероятно повзрослевший Бахрам, да невестка Сергея Степановича, Галя, специально приехала помочь с поминками. У Бахрама пробивались уже над губой черные усики. Он держался строго за Ириной спиной, не оставляя ее ни на минуту, и, глядя на него, Лиза в первый раз по-настоящему пожалела, что не было у нее сына. Ее-то Олю саму надо было защищать от всех нахлынувших событий, она перестала бывать у бабушки задолго до ее смерти, и стоило при ней только заговорить об этом, как вся она страшно бледнела и выбегала из комнаты. Что это было, чувствительность или эгоизм, — Лиза не могла разобрать, да и не до этого сейчас было. Еще одна проблема мучила Лизу: следовало ли похоронить маму рядом с папой, где вполне достаточно было для этого места? Но дело ведь было совсем не в месте. Должна ли она была вообще лежать там, или забытый их брак давно потерял свое значение?

— Этот вопрос должен решить Сергей Степанович, — твердо сказала Ира. — Я бы, будь на его месте, не согласилась…

Но Сергей Степанович ни на что не был годен, он рыдал, обнимая мамины иссохшие ноги, и его невозможно было оторвать от нее. Неожиданно все разрешилось само собой. Оказывается, Галя давно уже обо всем договорилась, она оформляла место на Ваганьковском кладбище, и даже Женя был уже в курсе дела. Место было куплено — на двоих.

— Чего уж! — рассудительно объясняла она. — Наш дед уже тоже на ладан дышит, хоть меньше будет хлопот…

На похороны собралось совсем немного народу — семья, две старушки, соседки по даче, одна пожилая чета из маминого дома, да в последнюю минуту прибежали несколько новых Лизиных друзей. Все они молча постояли минуту над свежим холмиком и медленно побрели по голой замерзшей земле домой. Лизе все время хотелось оглянуться, вернуться, словно что-то очень важное забыла она сделать, чего-то ей не хватало, но умом она понимала, что не хватать этого будет теперь всегда, ей не хватало мамы, отставшей от них, потерявшейся неизвестно когда и где.

Ирина с Ромкой должны были уезжать на следующий день. Все были вялы, подавлены, говорить не хотелось, и все-таки Лиза выдавила из себя:

— У тебя нет такой мысли, Ира, чтобы попробовать вернуться в Москву? Это ведь была твоя квартира, и за Сергеем Степановичем тоже нужен присмотр…

— А! За него ты можешь не беспокоиться. Видишь, его семейка уже выслала полномочного представителя, теперь они не оставят его своим вниманием, будут караулить, он ведь у нас богатый старичок. Ну а что касается меня… поздно. Спасибо, Лиза, что ты об этом вспомнила, в мечтах я, конечно, полетела бы, но в реальной жизни — нет, мой дом — там. Это уже навсегда. А теперь, со смертью мамы, еще больше. Ты только не обижайся, ладно? Но мама — это все-таки мама…

— Да.

— Ты обиделась?

— На что тут обижаться, Ира? Мы уже не дети. Мне очень понравился Ромка, он так вырос, совсем взрослый мужчина.

— Да. Ведь он же скоро приедет в Москву поступать в университет. Его, как и отца, волнует Арал, это такая беда… Да я не об этом начала, я о детях. Они, конечно, хорошие ребята и приносят нам много радости… И все-таки, знаешь, отношения с ними какие-то совсем не такие, как были в наше время. Наверное, теперь мы гораздо ближе со своими детьми, я хочу сказать — расстояние между нами гораздо меньше. Но это ведь не только хорошо, это немножко и плохо. Словно мы не имеем права быть их родителями, они ведь умнее.

— А мне показалось, он так заботится о тебе…

— Так я же и говорю тебе, ему кажется, что я нуждаюсь в заботе. А мне ведь, Лиза, всего тридцать пять, и нуждаюсь я совсем в другом… Да, впрочем, не время сейчас.

И они уехали, а Лиза погрузилась в позабытый уже покой, в домашний уют, тишину. И снова рядом с нею был только Женя, теперь самый близкий ей человек из всех живущих на земле. С ним обо всем можно было говорить, даже о самом трудном и самом страшном, и за него можно было держаться, потому что он был надежный и сильный человек. И с ним, только с ним, могла Лиза говорить о том, что мучило ее сейчас больше всего, — о смерти, о своем ужасе перед ней и неприятии ее. Какую роль играет она в жизни, почему так страшно венчается каждая человеческая судьба? Как примириться с этим? И, ласково обняв ее за плечи, Женя утешал ее, как мог, медленно и упорно клоня к одному: страх смерти говорит только о том, что она неправильно живет и не понимает жизни. Конечность отпущенного времени — вот что надо понять, она не постигает великой сущности времени. А смерть… к смерти надо относиться просто.

— Но как это возможно, когда все вокруг делается черно и больше ни о чем невозможно думать… И запоздалые сожаления терзают.

— Вот-вот, запоздалые сожаления — это как раз то, о чем я говорю, но только, Лиза, ты ни в чем не виновата перед ней, скорее уж — она перед тобой. Но тогда, в самом конце, и это тоже не имело уже никакого смысла и никакой цены, там человек сосредоточен только на себе, умирать — это трудная работа, говорю это тебе как врач…

— А я надеялась, Женя… Мне казалось — она меня простила…

— А она и простила. Там все обиды — такие пустяки.

— Ты говоришь так, как будто знаешь…

— Я знаю. Все очень и очень просто, не больнее и не труднее, чем инфаркт или сломанная нога, просто гораздо важнее и поэтому поглощает умирающего целиком, и ему уже нет дела ни до кого и ни до чего, он уже один и весь сосредоточен на том, что происходит внутри него. А мы склонны все путать, все валить в одну кучу — свои страдания и его. А это ведь разные вещи, совсем разные! И обычно чем большие эгоисты родственники, тем больше они горюют. Но они ведь горюют о себе! Тот, кто думает об умершем, знает, что для него уже все закончилось и никаких страданий нет. И Юлия Сергеевна успокоилась, ей тяжело досталось, тяжелее, чем многим, но сейчас-то все уже позади.

— Наверное, ты прав, но я не могу, не могу чувствовать так. Значит, я тоже ужасная эгоистка. Я хочу прощения — себе, за все, что было не так, за то, что она не любила меня, за то, что я не сумела…

— Не мучай ты себя, Лиза! Ты не исключение. У тебя, как и у всех, есть в жизни темные места. Ну и что же? Это нормально. Почему ты чувствуешь себя виноватой? В чем? Комплекс вины — ужасная, губительная вещь, его нельзя себе позволять, с ним надо бороться. Какая бы ты ни была, хорошая или плохая, Юлии Сергеевне суждено было пройти через эти страдания, это не от тебя зависело, скорее уж от каких-нибудь там генов, которые достались ей от ее родителей. Так что, они тоже виноваты? Нет. Вообще удивительный мы народ, такие отчаянные материалисты, когда принимаемся что-нибудь объяснять, но стоит только дойти до дела — куда что девается! Вдруг оказывается, что важнее всего бескорыстие, нравственный долг, ложь во спасение, честь — все, что угодно, только не грубая истина. Так материалисты мы или нет?

— Ах, Женя!

— А разве она сама не знала? Конечно, знала. А вы только рождали напрасные надежды, сомнения и длили ее муки.

— А ты разве поступаешь не так же?

— Я — другое дело, у меня это — профессиональный долг, я не имею права отойти от больного до конца, мне еще есть что делать, это ведь не старые времена, я и после смерти еще обязан провести реанимацию, даже если знаю, что это бессмысленно. Впрочем, иногда случаются и чудеса, смерти ведь бывают разные, и сейчас по земле ходит куча народу, которая побывала там.

За бесконечными этими разговорами незаметно приближалась весна. В марте Оле исполнилось шестнадцать лет. Вот уже и не было в их доме ребенка, а была высокая молчаливая девушка, довольно миловидная.

Она была общительна и дружила ровно, со всем классом. Как это у нее получалось, не вполне было Лизе ясно. А вдруг это обыкновенное безразличие, равнодушная всеядность? Вовсе не со всеми людьми на свете стоило дружить. И почему-то вспоминала Лиза своего ненавистного поклонника Колю Лепехина, наглого, самоуверенного, тупого, как она пряталась от него, а он, не различая тонкостей, сопротивление женщин понимал единственно как кокетство и не отставал, пока однажды Лиза не сказала ему на его дурацком петушином языке:

— Послушай, Лепехин, отвалил бы ты от меня, а? У меня другая сфера интересов.

И Коля сразу понял, радостно засмеялся:

— Понятно! Ну ты молодец, Лизочка, все шито-крыто! С Коростелевым, да? Я сразу тебя почувствовал, мы ведь тоже не дураки! Но товарищам дорогу не переходим!

Он был добрый парень, просто духовно нищий. А Лиза и не знала толком, кто такой этот Коростелев, только потом, из любопытства рассмотрела своего спасителя. Зато Коля отстал прочно, только, встречаясь с ней, заговорщицки подмигивал ей и всхохатывал.

Почему же воспоминания об этом дураке связывались у нее в душе с мыслями о дочери? Чем она могла быть похожа на него, такая тихая, сдержанная, молчаливая? Нет, просто мучила ее мысль: а вдруг Оле тоже все будет безразлично и не будет она различать грани между добром и злом, между серостью и талантом, между легкими замыслами и тяжким их исполнением? Вот Ирина же говорила, что дети приносят ей много радостей и даже навязывают свою волю. А она? Могла бы она сказать что-нибудь подобное про Олю? Вряд ли. Она пыталась проникнуть в ее школьную жизнь, уловить в ней что-то, какую-то цель, какое-то направление, но не находила ничего. В школе все было обыкновенно, ни подвигов, ни провалов, день шел за днем. В школьной жизни было какое-то заманчивое, прекрасное однообразие. Но ведь Оля кончала уже девятый класс. Что будет с ней? Какое поприще она себе изберет? Пока все это было неясно, и даже думать об этом было страшновато. Оля — взрослая, Оля — студентка нелюбимого института, Оля — скучающая лаборантка…

— Как ты думаешь, — спросила однажды Лиза Женю, — она пойдет в медицинский?

— Не знаю, не думаю.

— Как же, Женя, разве ты не считал всегда…

— Да, считал, всегда считал… А сейчас вот засомневался. Нет, ты не подумай, что я недоволен своей жизнью или разочаровался в чем-то, нет. Я счастлив своей работой, я уважаю себя, а потом — я делаю доброе, чистое дело. Нет, со мной-то все хорошо, а вот Оля…

— Что — Оля?

— Понимаешь, для женщины обязательно нужно, чтобы работа несла в себе нравственное начало, иначе трудно. Женщины хуже мужчин переносят абстрактное.

— Но разве медицина не самая нравственная из профессий?

— Да, так было когда-то, только не теперь. Теперь все изменилось. Мы больше не встречаемся, врач с ненаглядным своим больным, который поглощает целиком все его мысли и в то же время полностью зависит от него одного. Наверное, слишком много стало людей. Это современные крольчатники! Что жилища, что больницы — все слишком огромное, а человек слишком маленький, он никому не виден. В день идет до двадцати операций. Даже в реанимации — толпа больных, когда же нам заметить отдельно взятого маленького страдающего индивидуума, когда нам его пожалеть? Не то что имени-отчества, мы и фамилии путаем с теми, что были вчера, позавчера, месяц назад. Тут не до лирики! У нас ведь конвейер, и требуются от нас совсем не чувства, а только профессионализм. Да и статистика мутит душу. Ну что нам делать, если известно, что смертность при простейшей сердечной операции должна быть семь процентов? То есть семь процентов — это очень хорошо. А ведь это семь человек из сотни, ты понимаешь? Конечно, лучше бы этого не знать, но мы ведь знаем и заранее догадываемся, кто кандидат, и отпускаем их с миром. Вот по поводу десятого или пятнадцатого из сотни мы волновались бы куда сильней, и не потому, что эти люди — другие, а потому, что превышение процента означает уже нашу собственную ошибку, наш непрофессионализм и нашу собственную неприятность. Может быть, людей вообще нельзя считать на проценты? Нет, я понимаю, конечно, что все это ерунда, не всякого больного можно вылечить. Просто я говорю о том, что нравственное начало почти уже вытеснено из медицины, во всяком случае — вовсе не является ее основой. Я сам предпочитаю иметь на операции не чувствительного и доброго, а ловкого ассистента, так их и подбираю. Что поделаешь? Такое время, да, как это ни печально, такая и профессия. Я-то ее люблю, и другой мне не надо. А Оля с этой ее рассеянной холодностью… Во что она превратится через несколько лет? У нас сколько хочешь таких вот молодых скучающих страдалиц. Они говорят: «И вот на эту рухлядь, на этих несчастных развалин должны мы тратить свою единственную жизнь?» Что ж, это тоже аргумент. Нет, я вовсе не думаю, что в медицину должны идти какие-то там особенно душевные люди; совсем наоборот, в медицине нужны мужественные и стойкие, такие, кто может отключиться от чужих страданий, но при этом не перестает быть добрым.

— Неужели ты думаешь, что с Олей может случиться что-нибудь подобное?

— Нет, конечно, Оля совсем не такая, но в данном случае я ведь думаю не о больных, а о ней. Что ей делать в медицине? Нельзя же выбрать специальность только потому, что не знаешь, чем еще можно заняться!

Этот разговор растревожил, взволновал их обоих, одна только Оля пребывала в безмятежности, тихо мурлыкал в ее комнате проигрыватель, тихо исчезала она по вечерам.

— Ну что ты волнуешься, мама? Честное слово, все будет прекрасно. Все будет очень-очень хорошо.

А Лиза из деликатности не умела спросить ее, что она под этим подразумевает.

И снова Елисеевы подолгу шептались синими майскими вечерами, замолкали, глядя в потолок и представляя себе то, что может случиться в самые ближайшие годы. Однажды Оля придет и преспокойно заявит им, что она вышла или скоро выходит замуж, они не сомневались, что будут последними, кто узнает об этом. Но с другой стороны, разве дело в них? Рано или поздно все равно это случится. И они уже заранее немножко мечтали об этом. Только бы у Оли все было хорошо, а у них в доме опять могут появиться маленькие дети. Неужели они уже готовы к этому? Нет, конечно, пока все это было только весеннее брожение мыслей — то ли мечты, то ли сны, во всяком случае что-то очень еще далекое и неясное. Реальна пока была только Оля и ее странный таинственный характер. Чувствовала ли она себя одинокой или просто независимой?

— А это ведь в каком-то смысле одно и то же, — сказал Женя. — Видишь ли, просто должна быть какая-то мембрана, которая отделяет человека от всего остального мира, чтобы он сам мог почувствовать и понять себя. Немножко одиночества нужно каждому человеку.

— И тебе тоже?

— И мне, — сказал он, подумав. — Только ты не беспокойся, я его имею вполне достаточно, когда ты, например, вот как сейчас, уплываешь куда-то в мечтах, и я не знаю, где ты и с кем. Разве ты всегда со мной, Лиза?

— Нет, не всегда. — И снова она увидела серое намокшее шоссе, глухой лес по сторонам и Рому, одиноко стоявшего на обочине дороги. Да, она тоже то и дело уплывала в свои миры, которые другим были непонятны и неинтересны, а для нее несли неизъяснимую сладость воспоминаний. Куда уносилась она, с кем встречалась, кого любила? Никого это не касалось, кроме нее. Какое счастье, что никто не посягает на это ее право!

После маминой смерти прошло уже больше полугода, и жизнь постепенно стала налаживаться. Сергей Степанович переехал на дачу, и к нему туда снова нахлынули родственники. Всю зиму Лиза раз в неделю ездила к нему готовить и убирать, но теперь забота эта отпала. Даже больше того, без мамы ездить на дачу было просто неудобно, словно она пыталась предъявить какие-то права, которых у нее не было и не нужны они ей были.

И в квартире маминой тоже все теперь переменилось. После отъезда невестки Сергея Степановича, Гали, квартира отвратительно опустела, исчезли старые вещички и безделушки, поредела посуда в буфете, даже мамины платья исчезли, всюду, куда бы ни обращала Лиза взор, зияли мучительные пустоты. Галя выхолостила дом старательно и планомерно, оставив только самое необходимое для жизни. Она знала цену вещам. Одно только утешало Лизу — то, что Сергей Степанович не хотел и стыдился этого разбоя. Противостоять Гале он не мог, но после ее отъезда так страдал и прятал от Лизы глаза, что впервые за всю свою жизнь подумала Лиза, что мама с ним не ошиблась, он был славный человек, добрый и честный и так любил маму. Медленно и постепенно оба они, Лиза и Сергей Степанович, привыкли к голым стенам и треснувшим кухонным чашкам, к ненужному простору и линялым залатанным полотенцам. В сущности, им обоим ничего здесь и не было нужно, Сергею Степановичу все теперь было уже безразлично, его жизнь кончилась, а Лиза жалела только о нескольких мелочах из старых, папиных еще, времен, но мелочи эти все равно безнадежно исчезли. Ей остались только два картонных ящика писем, лоскутков, фотографий и лекарств, которые так и стояли посреди маминой комнаты. А может быть, Галя сбросила туда заодно и обыкновенный мусор?

Сергей Степанович, отекший, неряшливый, обросший седой щетиной, целыми днями бесцельно слонялся по комнатам. Каждому приходу Лизы он радовался необыкновенно, торопливо трусил ей навстречу, шаркая стоптанными тапочками.

— Дочка, — говорил он, — ну что ты себя мучаешь зря? Все у меня есть… И посуду я помыл. Ну чего ты опять тащишь? Чаю поставить?

Они вместе пили чай, разговаривая о всяких пустяках. Про Юлию Сергеевну они не говорили почти никогда, и незаметно за разговорами Лиза переделывала всю ту убогую домашнюю работу, которую можно еще было здесь найти, подтирала полы, мыла мусорное ведро, варила какой-нибудь импровизированный суп, и ничего уже здесь не напоминало ей о детстве. Только после отъезда Сергея Степановича смогла она приняться за мамино наследство. Она разбирала какие-то затертые бумажки, исписанные знакомым почерком, рецепты пирогов, записки для памяти, сведенные на один листок дни рождения и день папиной смерти, обведенный карандашом. А снизу лежала стопка их с Иркой детских каракулей и рисунков, перевязанная выгоревшей ленточкой, открытки от их детей, все вместе, рецепты, дед-мороз, аккуратно вырезанный из поздравительной открытки. Зачем она вырезала его, для кого? И вдруг все прорвалось, хлынуло, вспомнилось! Мама! Ведь это была ее мама! И такая незнакомая, такая острая боль пронзила Лизу по этим безответным, трогательным, беспомощным маминым призывам. Значит, она пыталась, хотела пробиться к ним, хотела и не могла! Значит, это о ней она думала, собирая вырезки из «Вечерки», и красивые открытки, и этого нелепого деда-мороза, — о ней! Но не смогла! Не сумела сказать, не сумела пробиться через ее, Лизину, угрюмую сдержанность, через их упрямый необъяснимый разрыв. Бедная мама, значит, она тоже знала одиночество, тоже страдала от него? Как тяжело, как страшно было ей примириться со старостью и смертью, неся в себе эту боль поражения, потому что ведь дети — это для нее была единственная надежда на продолжение, а мама с детьми потерпела неудачу, в сущности — крушение. Ее связь с ними прервалась, и жизнь оказалась бесплодной, напрасной. Бедная мама!

Впервые после ее смерти Лиза открыто плакала, громко, никого не стыдясь, не думая о своем некрасивом, перекошенном, покрасневшем лице, не помня о нем. Ах, как безнадежно она была виновата перед ней! Безнадежно, непоправимо! И вдруг с ужасом вспомнила Лиза, как совсем еще недавно думала про себя, что прошлое потеряно навсегда и больше не у кого ей просить прощения. А мама тогда еще была жива. Жива! И все еще можно было исправить, и все ей сказать! Но тогда их отношения казались ей такими ясными, она не умела думать о живых, не могла ценить того, чем владела… И снова плакала она, прижимая к груди старые мамины тапочки, лежавшие на дне коробки, и так ясно видела перед собой стройные круглые мамины ноги, знакомые до каждого ноготка, до каждой родинки, до голубого дышащего венозного узелка под коленкой. Неужели уже никогда…

А потом миновал и этот горестный, полный раскаяния день, и чем дальше он уходил, тем яснее становилось Лизе, что и эти чувства тоже были непозволительной роскошью, которую жизнь вовсе не собиралась оставлять ей навсегда, все остывало, забывалось, уходило, она не получила прощения, но больше и не ждала его, все притуплялось, исчезало в прошлом, мама медленно таяла, как будто так и должно было быть. И от всего этого Лиза вдруг невероятно и стремительно постарела, не лицом, конечно, а всем своим существом. Они с Женей теперь были старшими в своем роду.

И по-новому, осторожно и бережно, думала Лиза о муже. Она смотрела в его серые волчьи непонятные глаза и думала, как же трудно, оказывается, дорасти до осознания обыкновенной человеческой благодарности — за верность, за дружбу, за долгие годы. Как же трудно было понять цену таким простым и ясным вещам! И ничего не надо было ему говорить, только улыбнуться, только прикрыть веки, и все ясно — судьба одарила ее счастливым браком. Она оплатила его своими страданиями и потерями, юношеским пылом, терпеливой надеждой, и теперь, только теперь наконец обрела во всей полноте, надежно защищенный от мелочности и заблуждений, от предрассудков и неверия — свой собственный мир. В нем не могло уже быть ни измен, ни предательства, только общее горе и общие радости… да еще — смерть.

Такой радостью теперь вспыхивало Лизино сердце, если она приходила с работы, а Женя был уже дома, громыхал кастрюлями на кухне, телевизор орал на полную мощность, чтобы ему там было слышно, или бесконечно долго говорил по телефону с больными и родственниками больных, знакомыми родственников и только кивал ей и приветственно шевелил пальцами. Или сидел за столом, зарывшись в свои бумаги. Его жизнь была полна, и вечно он кипел новыми делами и планами. Но в каждой мысли своей и в каждом своем деле был он чист, и ясен, и прям, и честен перед собой. И, замирая, думала Лиза: «Как могло мне так повезти, за что?»

* * *

Осень была дождливая, сырая. По воскресеньям они, натянув сапоги и плащи, уезжали в лес. Оля редко ездила с ними, в лесу ей было скучно, грибов она не видела и обижалась.

— Стоило ехать в лес, чтобы утыкаться глазами в землю!

— Ну погуляй так…

— Я гуляю. Только мне здесь не очень нравится…

— А где тебе нравится, Оля?

— Я не знаю. Бывают такие места, что выйдешь на них и сразу понимаешь: вот здесь ты хотел бы остаться, поставить избушку и жить до старости…

— Это ты-то?

— Ну нет, конечно, не я… вообще. Я о красоте говорю, а ты не понимаешь. Какая-то ты со мной странная, мама, вот с папой ты совершенно другая. Неужели ты не понимаешь, я уже взрослая!

Наверное, Лиза не понимала, знала, но не принимала душой, все боялась за Олю, все хотела ее научить и подправить, не умела сопоставить ее жизнь со своей. Ведь сама она в это время уже прощалась с детством, с любимой своей школой, уже собиралась замуж, мечтала о будущем. Время слушать нравоучения давно прошло. Вот и Оля не впитывала больше ее уроков, с удивлением смотрела на смешные ее старания и осуждала ее неумелость и непонимание. Нет, всему надо было знать меру, девочка выросла. И они перестали напрасно таскать Олю за собой. И, если уж говорить честно, вдвоем им было еще лучше.

Они брели, разговаривая, по осеннему лесу. Листья упали, просторно, тихо было.

В ельниках держались еще чернушки, почти не заметные глазу, присыпанные прелой хвоей, серовато-сухие на сломе. А на обратной дороге, когда вышли они на зеленую, еще травянистую просеку, в зарослях папоротника мелькнули фиолетовые рядовки. Это были замечательные грибы, действительно фиолетовые, даже изнанка была у них яркая, и шелковистые шляпки отражали слабый осенний лесной свет. И удивительно было думать Лизе, что когда-то, в ее детстве, в царственной грибной Тарусе, даже не слыхали они о таких грибах, не замечали их, не признавали. Тогда все искали боровики, да поддубовики, да прекрасные, поражающие воображение подосиновики, а столько чудес, и не только грибных, пропускали мимо себя! Вот в чем было огромное преимущество нового их возраста: они знали, видели, ценили то, что раньше беспечно пропускали мимо, они стали богаче. Так хорошо им было брести по осенней просеке. Дождя не было, воздух был холоден, легок, чист. Они то проваливались в раскисшие колеи, то на ходу обмывали сапоги в желтых стоячих лужах, стылая вода приятно холодила ноги, и от этого словно прибавлялось сил и хотелось идти и идти так без конца, слушать тишину, печальный шорох хвои и угадывать за чащобой серых стволов пасмурные поляны, луга, вырубки, нежную поросль молодого сосняка. Хорошо было.

А с середины недели зарядили уже настоящие дожди, и никуда они больше не успели; потом выпал ранний, жидкий слякотный снег, началась сырость, насморки, надоедливые простуды, пришла зима. И никто не думал поначалу, какой грозной она окажется, мороза ждали как спасения, а он пришел, катясь как волна, со странным гулом и треском подступая все к новым и новым территориям. И всюду, куда он приходил, разом все замирало и останавливалось. Температура в считанные минуты падала с нескольких градусов тепла до тридцати с лишним мороза. Еще живая, полная соков кора рвалась и лопалась на деревьях, обмерзала, чернели тонкие ветки и однолетние побеги, старые подмосковные сады погибали. Деревьям, оказывается, тоже отмерен свой срок. В детстве Лиза думала, что деревья растут так медленно, гораздо медленнее людей, но вот и ей довелось увидеть предел их жизни, а ведь сады эти были моложе нее, они поднялись после таких же страшных морозов сорок первого года, когда все вокруг вымерзло и только позже уже, после войны, посажено было вновь. Вот какую огромную меру времени вмещала она теперь в себя. Леса сменялись. На месте сгоревших сосен поднималась поросль берез, ольхи и осин. В березовых лесах стеной вставал когда-то мелкий ельничек. Что ж, с этим тоже приходилось мириться. Но еще оставалось у нее время увидеть, как вырастет еще одно, новое, поколение деревьев и людей. Людей тоже. Бегали когда-то по лестницам их дома маленькие девочки, вырастали, выходили замуж, таскали младенцев на руках и в колясках, и эти младенцы тоже постепенно превращались в больших уже мальчиков и девочек, которые вылезали из детских комбинезончиков, надевали ранцы, брали в руки коньки и нотные папки, стремительно вырастали. Летело, летело ошалевшее безжалостное время. Жене перевалило уже за пятьдесят. Жене! Но он оставался все таким же, только как-то незаметно для себя защитил докторскую диссертацию и был теперь заведующим своим отделением. Как, когда это случилось? Изменилось ли что-нибудь от этого? Наверное, все-таки изменилось. В том смысле, что все стало теперь на свои места. Женя давно заслуживал этого. Он говорил:

— Ты знаешь, как трудно себя сохранить? Теперь стало принято всем походить друг на друга — время от времени выезжать за границу, обязательно иметь кожаное пальто и дачу в некотором изысканном районе. А я вот другое дерево, мне это не нужно, понимаешь? Я хочу жить по своим собственным понятиям, делать то, что считаю правильным, и не делать того, что осуждаю в других. Ты знаешь, отчего я страдаю больше всего? Оттого, что не пью. Это непонятно. То меня подозревают, что я тайный алкаш на излечении, то — что я болен. Но такая простая мысль, что я просто этого не хочу, никому не приходит в голову. А я не хочу! И не потому вовсе, что не люблю спиртное, и даже не потому, что видел, как пропадал мой отец. Просто как врач… считаю своим долгом… Ты понимаешь меня?

— Конечно, понимаю. Мне кажется, в вопросе пьянства все женщины едины.

— Да разве я говорю о пьянстве? Я говорю о принципах. Надо же иметь какие-то принципы в жизни! Например, не воровать. Понимаешь, никогда, нигде и нисколько даже на трамвайном билетике или найденном чужом кошельке с деньгами. Ты думаешь, это так просто? Надо же охранять свое «я», печься о нем, воплощать свои высокие идеи прежде всего в себе самом. А ошибки, промахи, неудачи — ничего они не меняют, осознал — и начинай с себя. Ты думаешь, вот Толстой, почему он почитался всеми как великий старец, почему ходили к нему на поклон и смерть его восприняли как общее великое горе? Думаешь, только потому, что был он великий писатель? Или ради этих его религиозных исканий? А я уверен, что нет, не поэтому. По-моему, тем он захватил людей, что сам пытался жить так, как учил других, понимаешь, — сам! А другие-то, даже великие, писатели жили совсем по-другому: литература отдельно, а в жизнь мою не лезьте! Конечно же, как люди были они правы, но в качестве нашего идеала — нет, не шли. Вот в чем главное отличие! Толстой был цельным, а потому и чистейшим. И все эти грехи, и все ошибки и метания — все отпадало от его чистоты, потому что искал он прежде всего себя и с себя начинал. Как же можно было ему не верить? Вот это и была великая жизнь, и старец был великий, заметь, именно старец! А ведь лучшие свои вещи он написал куда раньше…

Женя был верен себе. Может быть, и был он и прямолинеен, и суховат, и скован, но если хотела Лиза представить себе образ не поведенческого, воспитанного поколениями интеллигента, то не находила примера лучше, чем муж. Елисеев и рос, и менялся, не изменяя самого главного, для нее он был лучшим на земле человеком, лучшим из живых.

 

Глава 19

У Оли началась уже третья четверть, а родители все еще были в полном неведении относительно ее планов. Все брали своим детям репетиторов, чтобы как следует подготовиться к вступительным экзаменам, Оле-то как раз эти репетиторы были бы очень полезны, но они не знали, к чему ее готовить, по каким предметам. И вдруг разговор состоялся, неожиданный, невероятный.

— Так я давно уже все решила, — спокойно сказала Оля, — я иду в Художественное училище Девятьсот пятого года.

— Это что — ПТУ? — в ужасе спросила Лиза.

— Ну почему обязательно ПТУ? Училище — это, наверное, что-то вроде техникума. Но какое это имеет значение? Главное ведь — специальность, правда?

— Нет, неправда, — вмешался огорошенный Женя, — где учиться — совсем не безразлично. Это безразлично только тем, кто все равно не учится, где бы ни числился. Неужели ты не понимаешь, что значит школа? У кого ты учишься, на каком уровне? Ведь потом ничего уже невозможно наверстать, потом учиться уже некогда.

— Ну и очень хорошо, успокойтесь, это училище очень даже знаменитое, старое, там училась куча знаменитостей, его вообще собираются сделать высшим, но пока просто еще не успели…

— Господи, какой ты еще ребенок, Оля! И чем ты собираешься заниматься в этом училище? Малярным делом или вязанием?

— Да нет, вы не поняли, я же говорю, это художественное училище, там учатся настоящие художники. Туда поступил один мальчик из нашей школы, Сережка Глебов, так знаешь, как он рисует? Ты даже себе не представляешь! Он выставку у нас в школе устраивал. Вы бы в жизни не догадались, что он маленький. Его родители тоже с ума посходили, бегали везде, хотели ему учителей нанимать. А в этом училище сразу сказали: «Не трогайте его, только, ради бога, не учите, вы все можете испортить. Мы его берем и как-нибудь уж сами…» И взяли. Там главный конкурс творческий, а на остальное они уже особенно не смотрят.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — растерялась Лиза, — а ты-то здесь при чем, ты, по-моему, вообще рисовать не умеешь и не любишь. Как купили тебе когда-то этюдник, так он и валяется.

— Во-первых, он уже не валяется, и потом — я в школе рисую, меня хвалили…

— У тебя по рисованию четверка!

— Зато по черчению пять. У меня шрифты очень хорошо получаются.

— Оля! При чем здесь шрифты? Какое это имеет отношение к живописи и рисованию?

— Ой, да ну тебя, мама! Ты ничего не понимаешь. Я же не на тот факультет иду! Я иду на промышленное искусство.

— Это что-то вроде технической эстетики?

— Не только. Я, мама, не знаю точно, но там занимаются тем, чтобы все-все вещи вокруг были красивыми, словом — упаковки, этикетки, коробки, даже плакаты и рекламы. Это очень интересно! Устраиваются выставки и конкурсы. И даже какой-нибудь студент может победить, и тогда его работу примут прямо в производство. Ты представляешь, покупаешь спички, а на них — моя этикетка. А эти спички покупают все, весь Союз! Разве это не замечательно? И притом хорошие гонорары и совершенно свободная жизнь. На работу ведь ходить не надо… Ну как?

— Вот видишь, — ликовал Женя, — а ты говорила — наша дочь никуда не годится! А она вон что придумала! Молодец, Ольга! Так нам и надо, старым брюзгам!

— Ну веселитесь-веселитесь. А конкурс? Что ты покажешь на творческом конкурсе? Школьный альбом?

Оля вздохнула:

— Нет, школьный альбом не годится. Вообще-то мне советовали взять частного учителя, но я не знаю, это надо деньги платить… Дорого, десятку за урок.

— Оля! Неужели ты рассчитываешь поступить?

— Я не знаю, попробую. В крайнем случае… на следующий год…

— Обязательно туда?

— Только туда.

Вот и решилось все так стремительно и неожиданно. Оля засела за рисование. Купила себе огромную папку, кистей и картонов и вдруг превратилась в совершенно другого человека, не такого, каким была прежде, и лицо у нее стало другое, веселое, отвлеченное, занятое своими важными, непонятными другим заботами.

Что получалось у нее, Лиза не могла оценить, терялась. Иногда ей казалось, что все очень здорово, была и свобода, и чувство цвета, и композиция, а то вдруг выглядывала совершенно детская беспомощность рисунка. Лиза расстраивалась, пыталась давать ей советы, но и к критике ее, и к советам Оля относилась совершенно равнодушно.

— Ты извини, мамочка, — говорила она, — ты в этих вопросах совершенный дилетант. Я просто не имею права тебя слушать, а то ты мне такого насоветуешь! А Ксения Павловна все ценит совершенно иначе.

Оля была в восторге от своей Ксении Павловны и готова была сидеть у нее дни и ночи напролет. У нее собирались интересные люди, настоящие художники, и, замирая, Оля начинала чувствовать себя среди них своей. И Сережа Глебов тоже туда заглядывал, и уже заволновалась Лиза: не в нем ли секрет всех перемен? Но разве в этом было дело? Она еще пыталась влиять на события.

— Знаешь, Оля, творчество творчеством, но занятия ведь тоже нельзя запускать, тебе придется держать экзамены…

— А! Это все ерунда, — отмахивалась Оля, — подумаешь, премудрость какая! Только ты не беспокойся, пожалуйста, все будет хорошо. Я же говорила тебе, ты помнишь? А ты не верила…

И Лиза отступала перед своей мудрой и многоопытной дочерью.

— Слишком мы скованно живем, — задумчиво говорил Женя. — Вот она молодец, а мы? Нам словно лень проявить творческую свободу, да у нас просто нет такой привычки — мыслить, делать что-нибудь самостоятельно. Если даже какая-нибудь светлая мысль ненароком и забредет в голову, все равно. А почему? Да потому что не верим в себя. Верим в образование и дипломы, во всяческие бумажки и свидетельства, в авторитеты, в состарившихся, давно ушедших от творчества корифеев, а в себя и в свежие свои мозги не верим. Ты понимаешь, почему так происходит?

— А может быть, так задумано природой нарочно, чтобы мы не очень резво бежали? Представляешь себе, что бы мы наворотили, если бы действительно работали все рабочее время? Да еще творчески. Наверное, от одной нашей активности земля давно бы уже перевернулась.

— Ты все шутишь, а я ведь говорил серьезно. И больше всего — о тебе.

Лиза промолчала. Ей неприятен был этот разговор. Чего он хотел от нее, каких подвигов? Наверное, что-то полезное делает и она. Ведь не ради же денег она работала, она бы стыдилась себя, если бы это было так. Не потому, что не признавала работы ради денег, это как раз было вполне понятно и законно и даже как-то честнее. Просто ради денег надо было выбирать совсем другую работу, не связанную с наукой и необходимостью творчества. Мало ли есть на свете всяческих чисто исполнительских работ, где от работающего требуется только вложение труда и времени и от него не ждут никакого изобретательства! Наоборот, оно ему даже противопоказано, потому что единственный его служебный долг — исполнять инструкцию. Она же избрала себе совсем другое поприще и оказалась бесплодна. Почему? Почему винила она в этом всех на свете, кроме себя? Нет, Женя, конечно же, как всегда, был прав. И от этого она обижалась на него еще больше и упрек был еще болезненнее. Но что могла она сделать?

Во вторник после работы, как всегда, собиралась она к Сергею Степановичу. Сергей Степанович за последнее время стремительно, резко состарился, у него появились странности и чудачества, он громко разговаривал сам с собой, путал время, забывался. Лизе делалось с ним все труднее. Вот и сегодня он встретил ее недовольно, ворчливо, сердито смотрел из-за двери, как она раздевается.

— У меня со стола куда-то девалась бронзовая собачка, — начал он, не здороваясь. — Ты не знаешь, кто ее взял?

Лиза промолчала. Этой собачки не могло быть, ее увезла Галя. Они уже обсуждали эту тему.

— Здравствуйте, Сергей Степанович. Как вы себя чувствуете?

— Как я могу себя чувствовать? Конечно, плохо, такой шум в ушах! Да еще после твоих уборок вечно приходится что-то искать. Сколько раз я просил не трогать ничего у меня на столе. Я работаю, там мой рабочий беспорядок.

— Хорошо. Я не буду трогать. Вы ели что-нибудь?

— Ел. Я не помню. Мне хочется чего-нибудь сладкого, а суп был очень невкусный. Ты мне, пожалуйста, больше такой не вари. Ты знаешь, моя первая жена тоже совершенно не умела готовить, а вот Юленька готовила прекрасно, ты ведь помнишь Юленьку? Ты ее знала?

На мгновение Лизе делалось так страшно, что заходилось дыхание. Хотелось хлопнуть дверью и помчаться, помчаться по лестнице. Но она сдерживала себя. Слишком хорошо она помнила мамин урок. Еще страшнее, еще больнее будет потом, когда ничего нельзя уже будет поправить. И поэтому сейчас надо было терпеть, жалеть его и стараться понимать. Почему, ну почему судьба вечно сваливает это на нее? Ведь у Сергея Степановича есть свои дети и внуки. Почему бы им не забрать отца к себе, а заодно и не отдать ему его бронзовую собачку, без которой он так тоскует? Лиза тоже помнила ее отчетливо, потому что когда-то сама выбирала для папы в комиссионном магазине. Собачка тогда была совсем дешевая, но папа ею дорожил и всегда держал перед собой, придавливая ею свои бумаги. Так она и оставалась на письменном столе, пока до нее не добралась Галя. Черт возьми, это была ее, Лизина, собачка! Но не станешь же объяснять всего этого Сергею Степановичу, он этого просто не сможет понять. Кроме того, он кормил и содержал всех их долгие годы, а значит, все они были его должниками. И все было запутано, непонятно, глупо. Лиза привычно возилась на просторной кухне, везде была грязь и запустение, Сергей Степанович опускался, погружался в пучину. Конечно, он не был в этом виноват, но и она, Лиза, тоже ни в чем не была виновата. Она делала что могла, всей душой стараясь возместить то, что недоделала в свое время для мамы, и для доживающей свой век в деревне свекрови, и, кто его знает, еще для кого? Может быть, для брошенного Женей сына? Все это было ей не по силам и не зависело от нее, но в то же время постоянно требовало от нее терпения, выдержки, доброты.

— Сергей Степанович, идите, я сварила вам кашу.

Она смотрела, как он ест, капая себе на колени и на пол, торопясь, глядя помутневшими напряженными глазами в пространство, в прошлую свою, такую прекрасную жизнь. И слезы жалости и печали закипали у Лизы в горле. Зачем нужно было это такое безнадежное, бессмысленное, угасающее существование? Она знала: этого нельзя произнести вслух, даже думать об этом было недостойно, но она думала и ничего не могла с собой поделать. Старики — это была издержка медицины, ужасная несогласованность в планах между продлением и обеспечением жизни. О чем думали врачи, чем занимались геронтологи в этом мире, состоящем почти наполовину из стариков? Чем, кроме ханжества, ограничивалась и защищалась их старость? И какой будет в таком возрасте она, Лиза, если суждено ей до этого возраста дожить? Неужели такой же одинокой, непригодной к общежитию, теряющей рассудок?

У Сергея Степановича еще было будущее, его младший сын Олег уже оформлял свой перевод в Москву. Но ведь его вдохновлял не отец, а простаивающая жилплощадь и здоровый энтузиазм Гали. И, может быть, слава богу, что дело это было нелегкое и все тянулось и тянулось, потому что еще неизвестно, как будет житься им вместе с Сергеем Степановичем и не превратится ли это сожительство в обоюдный непрекращающийся кошмар, у которого есть только один выход — смерть? И поскольку очень скоро это может стать для всех очевидным, какое страшное, развращающее действие будет производить это общежитие на его членов, во что превратятся они через несколько лет?

Лиза-то считала, что в переезде сюда Олега с семьей есть что-то глубоко безнравственное. Но и другого выхода не было.

Сергей Степанович пошел ее провожать. После еды он помягчел, чмокнул ее в щеку сухими ледяными губами, и вот Лиза была уже на свободе, счастливая, что справилась, не пала, не соблазнилась на свару и скандал, накормила и обиходила старика. Она вздохнула с облегчением, а он остался один жевать свою стариковскую жвачку одиночества, болезней и воспоминаний.

Галя приехала в мае — вырубать мамин вымерзший в тяжелую зиму сад. У некоторых соседей, которые вовремя успели позаботиться о деревьях, часть яблонь выжила, но у мамы, болевшей все последние годы, не сохранилось ничего. Галя спилила черные корявые стволы, с которых свисали лохмотья коры, и пока суд да дело, распахала сад под картошку, она была практичная и работящая женщина, и ей было жалко напрасно пустовавшей земли. А молодые яблоньки она привезет осенью и непременно посадит. Но Лиза, которая после приезда Гали перевезла сюда Сергея Степановича, ужаснулась, увидев вместо сада гладкое распаханное поле, словно жизнь торопилась вместе с мамой убрать даже последние воспоминания о ней. Вместо долгой счастливой жизни — пустыня, черный, чужой весенний огород. И мамины саженцы, с такой любовью и надеждой привезенные от стариков Волченковых, погибли, Лиза не могла отыскать даже их следов. Как жестоко, как безнадежно все было устроено в мире!

От этих печальных мыслей отвлекала ее Оля. Она сдавала сначала выпускные экзамены, потом вступительные. Было много волнений, переживаний, падений и взлетов, но в конце концов, к их великому удивлению, Оля все-таки поступила. Счастливая, окрыленная, она впервые без них, а вместе с какой-то компанией улетала на две недели в Сочи, захватив с собой только спортивную сумку и этюдник. У Оли начиналась своя, непонятная им, новая жизнь.

И впервые увидела Лиза растерявшегося, растроганного, смешного Женю. Он всплакнул, провожая Олю в аэропорт. Он заглядывал ей в лицо, они были почти одного роста, отец и дочь, и Оле не терпелось вырваться, а у Жени не было сил ее выпустить. Так они постояли немного, а Лиза смотрела на них со стороны и вспоминала свое окончание, ленинградский поезд, запах гари и открытые окна, волнующую, незнакомую, прекрасную близость Ромы, близость будущего, которое теперь стало давно прошедшим. Ее глаза тоже туманились слезами, она еще раз помахала Оле рукой. Что за ребята толпились вокруг нее? Кто из них может оказаться неизвестной пока Олиной судьбой? Ничего, ничего они не знали, да и не должны были знать, это начинался уже совсем другой роман. А они, обмякшие и усталые, возвращались домой. Теперь у них была уже новая белая машина, которую Женя вылизывал с прежним рвением. Жизнь продолжалась.

В октябре они получили из Белоруссии длинное письмо от Ивана Григорьевича Чеснокова. Среди прочих новостей с болью сообщал он о кончине своего друга Евгения Федоровича Мирановича. Это известие поразило их неожиданной острой горечью. Они почти не знали этого человека, они провели с ним всего один длинный летний день, но и этого оказалось довольно, чтобы почувствовать, понять, какую потерю понесли его друзья, как ужасно осиротел далекий белорусский совхоз «Любань». Что будет теперь с ним, сумеет ли он сохранить то, что с такой истовой любовью творил этот маленький, хмурый, умный человек? Кто сможет его заменить? Да конечно же никто, потому что люди единственны и неповторимы. Наследник найдется, но прежние времена кончились, второго Мирановича не будет никогда. Лиза вспомнила темное его, усталое лицо и словно на себе ощутила всю меру этой глубокой усталости. А теперь к нему пришел наконец ранний и вечный покой. Она вздохнула. Да-да. Скромный совхоз «Любань», героическая жизнь и безвременная смерть. Так, наверное, делаются многие добрые дела на земле… И снова смерть подступала к ним совсем в другом — новом обличье, смерть человека, нужного не им, но многим и многим людям, нужного земле, обществу, стране, и в этом смысле печаль их была уже не печалью, а скорее заботой, тревогой о том, чтобы дело его рук не погибло, сохранилось, нашло в себе силы идти дальше.

И удивительная мысль, уже мелькавшая когда-то в ее сознании, открылась Лизе со всей ясностью. Сколько же ушедших, кровно и издали связанных с нею, жили теперь в ее душе? Целый мир! И в этом мире были все, близкие и далекие, обиженные ею и обижавшие ее, и дальние знакомые, тихо стоящие в сторонке, и совсем чужие люди, о страданиях и смерти которых она только слышала от Жени, но и этого было довольно, чтобы их никогда не забыть. И все они жили там. И вместе с ними жило там ее прошлое, множество веселых и печальных дней, тихая Таруса ее детства и старая послевоенная милая Москва, «Утро красит нежным светом…», звон трамваев, колокола Елоховской церкви, конная милиция в школьном дворе, подруги, учителя, перемены, ночные птицы — паровозные гудки, гулкий голос «гото-ов» в подземелье метро, рельсы на Крымском мосту, пляж возле Киевского вокзала, там, где теперь «Украина». А еще там жил папа — веселый, знакомый, с быстрым блеском старомодных очков, всегда такой подтянутый, сильный, добрый. Да-да. И Рома раскладывал свои бумаги на знакомом письменном столике, все такой же ранимый, ласковый, влюбленный в нее и все такой же молодой; и седая сдержанная Мария Николаевна так же кормила его своими невкусными обедами, и рыжая «Победа» по имени «Ирэн» ожидала их под окном. Она вздохнула. Да-да. Кого еще можно было там найти? Невозможно было вспомнить всех сразу, они обступали ее, их мир был слишком велик, там осталось все ее детство и вся молодость, умершие и те живые, которых никогда больше не приведется ей встретить, и те, которые так далеко ушли от своего прошлого, что стали теперь как бы совсем другими уже людьми. Как, например, Сергей Степанович, совсем не похожий теперь на молодого веселого Федоренко, который лихо танцевал когда-то на всех вечерах с молоденькой, стройной, смущенной мамой. И маленькая порывистая смуглая Ирка сверкала глазами и каждую свою фразу начинала с «потому что»… И мама. Не самая последняя из ее многочисленных потерь, но все еще самая кровоточащая и болезненная рана, милая мама, муся, нежно пахнувшая свежей шуршащей чистотой, ванилью, теплом… Спи, моя родная, спи, маленькая, спи, мама. Судорожный вздох. Да-да. Никуда она не уходила, так и жила в Лизиной запутанной душе, в самом ее уголке, рядом с раздраженной, больной, умирающей Юлией Сергеевной. Лиза имела право помнить, что хотела, и, что хотела, могла забыть, в ее воле было оставить себе тот мамин образ, который был ей по силам. В конечном итоге все зависит от нее!

Раньше эта мысль вызывала совсем другое ощущение — тревожное, непросветленное, безрадостное, а сейчас…

Лизе вдруг стало легко оттого, что все ее мертвые никуда не ушли от нее, так и жили рядом, вплотную, словно за тонкой стеной. Стоило только закрыть глаза, прислушаться хорошенько, и любимые их голоса возникали и начинали звучать, и смех звенел, и знакомые лица выплывали из темноты. Да как же не понимала она до сих пор, что мертвые и живые существуют рядом, что их нельзя разомкнуть и оторвать друг от друга, потому что все они вплетены в ее жизнь, в ее душу и воспоминания. И та Вета Логачева, что когда-то жила между ними и любила их, ее тоже больше теперь не было, она умерла, растаяла где-то в таинственном потоке времени, который никогда не дано ей будет понять. А она-то пыталась видеть в мертвых только последнюю, самую тяжелую и нежизненную их минуту — из сочувствия, из желания понять и разделить их страдания, а всю глубину времени упускала. И только теперь поняла. Со смертью необходимо считаться, но бояться ее глупо, потому что умирала она каждое мгновенье, но в прошлом не умирала никогда.

Лиза очнулась. Тишина была в квартире. Женя в очках, склонившись над столом, что-то писал, тихо шелестело перо по бумаге. Лампа под зеленым абажуром мягко очерчивала размытый световой круг. Где она была сейчас? Кого видела? Ей хотелось рассказать об этом Жене, но что-то мешало, словно она совершила бы святотатство. Воспоминания были так хрупки, так нежны, их нельзя было эксплуатировать зря, и она улыбнулась, прижав пальцы к губам. Тише, тише, она не будет тревожить их, пусть они отдыхают за своей стеной, тонкой, как перегородки в их старой студии. Тише!

Хлопнула дверь. Пришла Ольга.

— Мама! Можно что-нибудь поесть? Я такая голодная!

А где тот беленький, спокойный, улыбчивый ребенок, которого она сажала когда-то в манеж, чтобы его попасла молоденькая, изумленная этим обстоятельством Ирка? Неужели все это на самом деле было? А сейчас тоже осталось за тонкой непроницаемой стеной…

— Обед готов. Разогрей сама…

Что это был за день? Лизино отражение в стекле, темное, неясное. Что это за лицо смотрит на нее, чье оно? А если приложиться лбом к холодному стеклу, слабо проступал во мгле облетевший печальный клен, мерцание влажных огней в доме напротив. Осень. Тысяча девять сот семьдесят девятый год. Что это значит?

А утром встала она спокойная, ровная. Была суббота, они отсыпались. К полудню проглянуло солнышко, такое нерешительное и бледное в эту осеннюю пору. Но все-таки это было солнце. Лиза опять выглянула в окно. Холодный ветер гулял по улице, асфальт сох неровно, пятнами. Шли люди, подгоняемые ветром, летели бумаги, и чем-то все это было похоже на весну, блестели голые ветки, в рябящихся лужах мелькала неуверенная синева.

— Ну, чем мы займемся сегодня?

— С тобой что-то случилось, Лизок? Все время выглядываешь в окно, словно ждешь кого-то…

— Нет, никого я не жду, — Лиза засмеялась, — все уже приходили и снова ушли.

— Кто — все?

— Это тайна.

Она прислушалась к себе. Так тихо было, так хорошо. Она скользнула в спальню и стала смотреть на себя в зеркало, ладонями разгладила лицо, потом уронила руки знакомым маминым движением. Она совсем забыла, как похожа на маму — цветом волос, разрезом глаз, бело-розовой нежной кожей, всей привычной пластикой. Она закрыла глаза и так явственно ощутила, как мама, улыбаясь, подходит к ней, протягивает руку погладить по голове и… не может дотянуться. Вета намного выше. И по возрасту они ровесницы. И какое легкое, спокойное, родное у нее лицо. Наконец-то, наконец-то мама вернулась! Что же стояло между ними долгие-долгие годы? Раньше она думала, что отношения родителей и детей совсем не похожи на любовь между мужчиной и женщиной, а они — похожи. И неумение высказаться, и желание услышать, и упрямое подозрительное непрощение. Кому же еще мучить друг друга, как не влюбленным? Счастливая любовь, неразделенная любовь… Сначала короткое безоблачное счастье, потом мать обожает, а ребенку не до нее, потом дети любят со страстью и тоскою, но у мамы кончилось терпение, она устала, отчаялась или умерла. Разве это не повесть о несчастной любви? Ревность, непонимание, взаимные обиды. Как же это было нелепо! Теперь вся эта суета кончилась, отгорела, отвалилась. Они очистились от нее, и ничего им больше не мешает любить друг друга, душою возвращаться в далекие безоблачные края…

И вдруг пошел снег, легко запорхал за окошком, немыслимый, просвеченный солнцем, смешной. Ветер сдувал его, солнце ныряло в маленькие несерьезные рваные облачка, и все серее делалось, все темнее.

* * *

Прошло еще несколько недель, и зима установилась. Время мотало свою белую веревочку, но никогда, никогда нельзя заранее знать, что ждет тебя завтра. За далью открывается даль. Однажды в квартире Елисеевых раздался совершенно обычный звонок. Звали Вету. Оля, раньше всех теперь хватавшая трубку, ничего не могла сообразить, она не узнавала это старое, почти позабытое мамино имя, но потом поняла, засмеялась и позвала Лизу.

— Мама, это, наверное, тебя! Какая-то чудачка…

А чудачка оказалась старой школьной подругой Райкой Абакумовой. То есть теперь у нее, конечно, была другая фамилия. Но какое это имело значение, главное — это была Райка, та самая, которую любили все девчонки и в бедной комнате которой они когда-то собирались в день ее рождения, двадцать третьего августа. Вот и это, оказывается, Лиза помнила. Почему же никогда не подумала хотя бы позвонить? И голос Райки был знакомый, легко и радостно всплыл в памяти, едва она представилась.

— Господи, Райка! Как же я рада тебя слышать!

— Подожди радоваться, подруга. Я ведь тебе по делу звоню, а не просто так. Ты не думай, я все-все про тебя знаю, от Зойки, от Надьки, еще от всяких людей. И я сделала такое заключение, что только ты можешь меня спасти. Спасешь?

— Откуда я знаю, Райка? Я постараюсь.

— Ну, постарайся. Только не падай со стула и не говори сразу «нет», сначала подумай хорошенько, посоветуйся с мужем…

— Рая, ты меня пугаешь…

— Ничего, потерпишь! Подумаешь, какая нежная! А дело вот в чем… Но, чтобы ты поняла, я должна рассказать о себе. Понимаешь, у меня двое, а я задумала третьего, и надо было уже уходить в декрет…

— Я тебя поздравляю! Ты молодец, Райка!

— Поздравлять пока как раз и не с чем. Не отпускают меня, понимаешь? Я бы, конечно, могла еще месячишко потянуть, но перед детьми стыдно являться в школу в таком виде. Ветка, у меня такой живот, что в обморок можно упасть, честное слово. А они меня не отпускают, требуют замену. Конечно, их тоже можно понять, ужасно все это не вовремя, вторая четверть идет, а другая химичка ногу сломала, лежит на вытяжении… Что же им делать, оставлять детей необразованными?

— Ну конечно, надо искать замену.

— Надо! А где ее найдешь в середине года? Вот я тебе и звоню.

— Мне? Но я никого не знаю…

— Ты меня не поняла, Вета. Я говорю о тебе, о тебе лично!

— Мне — в школу?

— Да, тебе. А что тут такого необыкновенного? С работой у тебя нелады, я знаю, химию ты сечешь, чего же еще надо?

— Ты с ума сошла! Мне сорок пять лет…

— Положим, пока еще сорок четыре. А потом, какое это имеет значение? Я уверена, тебе понравится в школе. Школа у нас замечательная, новая. И вообще у нас хорошо, и коллектив приличный, и директриса — отличная баба, вот увидишь. Ветка, честное слово, это — твое. Выручишь меня, а через год-полтора я вернусь, будем работать вместе, это ведь тоже чего-нибудь да стоит. Ну, что ты мне скажешь на прощанье?

— Я не знаю, это все как во сне. У меня ведь и образования специального нет, и всякая там педагогика, я в ней совершенно ничего не понимаю. Я и к Ольге-то своей не знаю, с какой стороны подойти…

— Ах, это потому, что она у тебя одна. А здесь будет сразу тридцать, в один миг вся дурь выскочит из головы, они тебя сами всему научат…

— Но это, наверное, и нельзя — без специального образования.

— Сейчас нам, подруга, не до жиру. Директриса все это берет на себя, согласует с роно, методисты тебе помогут, дадут необходимый материал, увидишь, это совсем не трудно.

— Мы говорим так, как будто все уже решено…

— Но ты же обещала постараться. Запиши мой телефон, завтра я буду ждать твоего звонка. Ты успеешь все обдумать до завтра? До свиданья, Ветка, я буду ждать!

Лиза положила трубку и закрыла глаза. Господи, да что же это такое! Прямо наваждение какое-то. Школа, ее зовут в школу! А школа для нее — это прошлое, самое прекрасное, самое драгоценное время в жизни. Конечно, сейчас, через столько лет… Сколько там лет прошло? Без малого тридцать! Конечно, все теперь переменилось. Она бывала в Олиной школе, все теперь стало по-другому, мальчики учатся вместе с девочками, раньше они об этом только мечтали, сейчас все стало интереснее, полнее, раскованнее… сможет ли она освоиться, понять… О господи, да о чем же она думает? Разве все это всерьез? Разве это действительно может быть с нею?

Она тревожно думала, как, какими словами рассказать об этом Жене? Что он скажет, что посоветует ей? Не потому ли она медлит, что боится его неодобрения? Значит, она уже решила? Она хочет?

Женя слушал ее серьезно, молча, подперев голову рукою и опустив непонятные свои глаза.

— А ты знаешь, — сказал он наконец, — чего-то такого я давно уже ждал. Это носилось в воздухе. Ты ведь хочешь туда пойти, правда, Лиза?

— Я не знаю. Поздно. Если бы это случилось десять лет назад!

— Какое это может иметь значение? Жизнь продолжается. Мне кажется, в этом что-то есть. Вот и будем мы с тобой вдвоем, как раньше — врач и учитель, самые главные люди. Мне это нравится, Лиза! Ну? Ну почему ты так боишься почувствовать себя счастливой? Почему? Я ведь знаю тебя, тебе хочется туда, ну признайся, хочется?

— Я не знаю, надо привыкнуть, привыкнуть к тому, чтобы делать то, что хочется… Не смейся, пожалуйста, надо мной, иногда быть счастливой — это тоже очень трудно. Я когда-то умела, но забыла, забыла, как это раньше получалось само собой. Я устала надеяться, и теперь все надо начинать сначала. Надо учиться, надо верить, что завтра может быть лучше, чем сегодня. Это такая ослепительно новая мысль! Завтра будет лучше, чем сегодня!

 

Глава 20

«Здравствуй, дорогая моя Ирина!

В моей жизни произошло такое событие, о котором я не могу тебе не написать, я не сплю ночами, все думаю и думаю, хотя, наверное, давным-давно все решила. Ира, меня приглашают работать в школу, преподавать химию. Это все так странно! Я, например, никак не могу вспомнить, кто учил химии меня. Но дело ведь не в этом, правда? И вообще не в химии, никогда не было у меня к ней особой страсти, и не в месте, а во мне самой. В том, как я буду чувствовать себя на этом месте — чужой, как была всю жизнь, или своей, ответственной за все. А я люблю школу, замечательное это время, длинное, полное веселья, надежд, и легкости, и всяческих прекрасных приключений, потому что в детстве каждый пустяк — целое событие. Ты согласна со мной? Ты так же помнишь те времена? Или у тебя все было по-другому? Я уже забыла, забыла. Я понимаю, конечно, что школа тоже переменилась за эти тридцать лет, но что же делать, я постараюсь приспособиться, главное ведь — в ощущении, ты понимаешь меня? Сейчас, когда вся я уже горю от нетерпения и Женя тоже меня поддерживает, только ты одна, дорогая моя сестренка, можешь сказать мне свое мудрое, трезвое слово. Одобряешь ли ты меня? Мне почему-то кажется, что — да, одобряешь…»

Лиза отложила ручку и снова задумалась. Почему так поразила ее сама эта возможность? Что было в ней такого особенного? Но она ощущала все так, словно сквозь слепоту и глухоту обыденщины, как сквозь облепившую, душившую ее со всех сторон вату, пробивалась она к свежему воздуху прекрасного своего детства. И она не могла уже больше терпеть, ей хотелось скорее, скорее сбросить с себя все лишнее, надуманное, мелкое, жалкие свои предрассудки, веру в степени и звания, веригами висевшую у нее на руках и ногах все эти долгие годы, и гипертрофированный, не по чину вознесенный здравый смысл, и гордыню, и мелкие надоедливые страхи, и неповоротливую инертность возраста. Она рвалась к былой своей чистоте, к вере в прекрасное, к неопытности, которая так естественно ограждает от всего плохого. Лиза понимала, что идет в школу не ради того, чтобы работать и учить детей, — она шла туда из эгоизма, шла жить той единственной жизнью, которую любила, ради того времени, когда была по-настоящему счастлива. Но ведь этой своей любовью она могла поделиться с другими, а может быть, даже и научить кого-то! Она знала и понимала умом, что все оценивает сейчас неправильно и что ее подстерегают многочисленные сложности, и трудности, и неожиданности, и разочарования, о которых она еще даже не подозревала, но она не желала пока думать об этом. Многое, многое может вынести человек, ко многому притерпеться, когда знает — ради чего! А она любила школу и страстно хотела вернуться туда, как давно уже ничего не хотела в жизни. Почему же так долго она давила в себе это желание, стыдилась его, не давала ему вылезти на свет, сформироваться, окрепнуть и проявить себя? Почему так получилось? Какой снобизм мешал ей поступить по своей воле и желаниям? Неужели только одно модное словечко: непристижно? Она написала сейчас Ире, что ждет ее суждения и одобрения, но — нет, она не ждала! Не могла ждать. Все то прекрасное, о чем так живо она помнила, было возможно и доступно ей, как во сне, стоило только протянуть руку! И она это сделает, сделает! Сколько слов, вместо того чтобы сказать просто: я так хочу. Разве этого было бы мало?

Вот и окончился их с Ириной спор. Впрочем, был ли вообще между ними спор? Просто каждая выбрала свой путь: Ира ушла вперед, в непонятное, пугающее будущее, а она, Лиза, не смогла, осталась здесь или, может быть, даже пошла назад. Но все равно это были две стороны одной медали, а медаль была — за чистоту, за верность себе и своим идеалам, и это, в конечном итоге, было важнее, серьезнее, чем карьера, престиж, успех. И теперь Лиза уходила туда, откуда все еще тянулась счастливая тоненькая ниточка воспоминаний, которые призвана она была сохранить. А может быть, и передать дальше? Кому?

Она поехала в школу солнечным зимним утром. Директриса Инна Михайловна уже ждала ее в своем кабинете. Она была одних с Лизой лет, крупная, спокойная, с ироническими чертиками, надежно спрятанными в несколько сонных белесых глазах.

— Так вот вы какая, Елизавета Алексеевна! Мне Раиса Дмитриевна столько про вас наговорила, просто прожужжала все уши. Это хорошо. Мы все здесь живем дружно, стараемся жить дружно… У вас есть какие-нибудь вопросы, сомнения?

— Сомнение только одно: справлюсь ли я, у меня никакого опыта, даже выступать публично и то приходилось очень редко, и всегда я этого боялась…

Инна Михайловна засмеялась.

— Тогда вас ждет несколько очень неприятных минут. Но это потом пройдет, вы не беспокойтесь. Хотите посмотреть свой класс, тот, в котором работала Раиса Дмитриевна?

Они поднялись по лестнице и пошли по длинному коридору, завешенному яркими самодельными новогодними картинками с подписями на английском языке, мимо целой вереницы дверей. Их решительные каблуки гулко стучали в чуткой утренней тишине. Перед одной из дверей Инна Михайловна остановилась и с поддерживающей, но в то же время и любопытной улыбкой заглянула Лизе в лицо.

— Ну как, готовы?

Лиза кивнула, ничего уже не видя и не слыша вокруг себя. Все в ней тряслось, дрожало и всхлипывало, когда она на ватных ногах переступила порог и вошла в класс. Медленно, вразнобой заскрипели отодвигаемые стулья. А они-то в свое время вставали разом, дружно хлопая крышками парт, и здоровались хором, в этом был особый шик. А эти ребята перед нею стояли спокойные, улыбчивые, довольные развлечением и отвлечением от урока, но ни любопытства, ни почтения к начальству не было на их лицах. И парты были без крышек, не парты, а столы, и расставлены они были как-то не так. Ребята не спеша рассаживались, переговариваясь между собой, и даже где-то в глубине класса вспыхнула маленькая веселая перебранка, кто-то махал руками, учебник громко хлопнулся на пол. Но Инна Михайловна никому не делала замечаний, улыбалась, ожидая тишины.

— Ну вот, ребята, — сказала она наконец. — Это Елизавета Алексеевна. Она будет преподавать у вас химию и заменит Раису Дмитриевну. Она человек у нас новый, так что вы должны будете ей помочь. Зато она кандидат технических наук и знает массу интересных вещей…

Ребята сдержанно загалдели, и Лиза очнулась. Постепенно стали проступать перед нею лица: стриженые независимые девчонки на передних партах, два веселых верзилы в углу, которые все еще толкались, молодая учительница в нарядном синем платье, которая с некоторым напряжением пережидала их визит, незаметно поглядывая на часики. И невольно взгляд Лизы, пробежав по партам, остановился на своей, предпоследней в среднем ряду. Там сидел толстый мальчик не в форме, а в свитере и остро смотрел на нее знакомыми зеленоватыми глазами. На кого он был похож, на кого? Пухлые руки его вяло лежали на столе, один палец был испачкан в чернилах. Что в нем было? Чем он так привлек ее? И вдруг она поняла. Чем-то был он похож на маленького Рому со старой фотографии, найденной ею после смерти Марии Николаевны, на такого Рому, каким никогда она не знала его в жизни, — толстого, задумчивого, только еще мечтающего о далекой встрече с ней, Ветой…

Лиза торопливо отвела от него глаза и взглянула на Инну Михайловну.

— Ну, познакомились? — все с той же легкой улыбкой спросила та. — Тогда пойдемте, не будем мешать уроку… До свидания, ребята!

И они вышли в коридор.

— Ну как, страшно было?

— Нет, не очень. Хотелось бы мне знать, какой они увидели меня, увидеть их глазами…

— Инна Михайловна пожала плечами:

— По-моему, вы не произвели на них особого впечатления, иначе они начали бы орать и прыгать, чтобы вам понравиться. Но это даже хорошо, легче будет начинать. Они вообще-то хорошие ребята, нам всем дают клички, не очень обидные, чаще всего по имени-отчеству, например: Басан — это Борис Александрович, Валан — Валентин Андреевич. Вот как будет с вами, не знаю, у вас не очень складно получается, но вы не беспокойтесь, они обязательно что-нибудь придумают. Хотите посмотреть химический кабинет? Он здесь, рядом. Сейчас будет перемена и мы войдем…

Прозвенел звонок, и издали, как ураган, стремительно нарастая и расширяясь, возник шум, и вдруг прорвалась плотина, все двери распахнулись как будто бы одновременно, и оттуда вырвались, словно узники из больших надоевших белых клеток, большие и маленькие, хохочущие, орущие, вибрирующие, с потными лицами и раскрытыми ртами дети. Они мгновенно заполнили все пространство вокруг и весь воздух, торопливо затопали по лестницам, а из классов все еще вытекали и вытекали последние тихенькие примерные ученицы, парочками, под ручку, с любопытством стреляя в них глазами, и толстый мальчик в свитере мелькнул в толпе и сел на подоконнике с книжкой в руках. Это был словно праздник, на который она попала через годы и годы будней.

— Ну что вы, Елизавета Алексеевна! Растерялись? Идите сюда. Посмотрите, какое у нас оборудование. Вот здесь реактивы. Неплохо для школы, правда? Во всем этом вы постепенно разберетесь, а пока не стесняйтесь, спрашивайте все, что непонятно. У нас тут кружковцы есть, они вам помогут. А когда вернется Агриппина Георгиевна, вам сразу станет легче, она прекрасный методист и очень добрый человек… Ну что, довольно для первого раза?

Когда Лиза вышла в коридор, перемена все еще длилась, но детская толпа словно устоялась, выместилась, медленно текла по холлу — то ли восьмерками, то ли кругами, то и дело вскипая там и сям мелкими водоворотами. Дежурные с красными повязками маячили у стен, ровный гул ходил волнами. В широкие зимние окна, заклеенные бумажными снежинками, било мохнатое, слепящее, белое солнце. Какая-то возня была возле нее, кто-то крошечный протиснулся и побежал.

— Лиза, Лиза, Лиза-Вета, я люблю тебя за это… — пропел комариный голосок и, пискнув, затих.

«Не может быть, — думала она, — этого не может быть… Широкая лестница с узорными перилами, тяжелый скрип парадной двери, топот бегущих ног… детство… Неужели?» Так что же она? Она им понравилась?

Она ступила на лестницу и вдруг увидела себя со стороны их глазами, такую, какой она стала теперь, — высокую, статную, немолодую, с поблескивающей в волосах сединой, с расплавленным, потерявшим прежний стержень лицом. Так что же это было — конец или начало? Неужели новое время уже наступило и она скоро впишется, привыкнет, откроется? Какой она будет теперь? Но главное было ей уже ясно — она в их власти, они смогут сделать с ней, что захотят, и они ее примут. Какое счастье!