Говорит Москва…

Немецкая делегация наделала много шума в Рыбинске. Все заводчане – от директора до самого молодого рабочего – еще долго вспоминали бесцеремонное, порой откровенно наглое поведение гостей. В беседах они хвастались, что сжигают Лондон, разрушают древние европейские города. А при осмотре завода, как докладывал нарком Шахурин правительству, пытались установить мощность моторов путем замера кистью рук высоты и диаметра цилиндров. По количеству специальных станков и сменной выработке отдельных изделий прикидывали суточный выпуск двигателей. Свободно владея русским языком, хотя пытались убедить в обратном, немецкие специалисты задавали рабочим вопросы о стоимости операций, времени изготовления отдельных узлов и агрегатов.

Не один вечер шли подобные разговоры и в семье Климова. Когда засыпала дочь, Вера настойчиво расспрашивала мужа о непонятной «дружбе» нашей страны с фашистской Германией, о вероятности будущего военного противостояния. А Владимир Яковлевич, как мог, успокаивал жену: «Кто к нам со щитом, от нас на щите», – и пытался найти нужные слова, не имея возможности раскрывать истину.

Немцы были абсолютно уверены в своем техническом превосходстве. Они совершенно спокойно знакомили советских специалистов с заводами, КБ и НИИ, демонстрировали боевые самолеты, стремясь сломить своего будущего противника, подавить его волю, заставить признать себя второстепенной нацией. Было совершенно очевидно, что если война начнется, то в самое ближайшее время. Отсюда и уверенность нацистов, что догнать их Советский Союз просто не сможет, не успеет…

Но разве можно объяснять столь ужасные вещи любимой женщине, матери твоих детей. Сколько бы ни осталось лет, месяцев или дней мирной жизни, их надо ценить, надо надеяться и верить, надо честно делать свое дело. «Если можешь сберечь хоть самую малость или уберечь кого-то – обязательно сделай это», – часто повторял Владимир. Такова была его жизненная философия.

А дети взрослели, проявляли характеры, становясь все более самостоятельными. Алеша на днях сдает последний выпускной экзамен. Все годы в МГУ он проучился блестяще и получил приглашение в аспирантуру. Но принял решение о работе в одной из химических лабораторий, чтобы на практике продолжить изучение тяжелых металлов. Все студенческие годы с другом Олегом Стерлиговым на каникулах путешествовали, исколесили весь Крым, облазили Кавказские горы, с маршрута традиционно приходили в Рыбинск их забавные послания на открытках или фотографиях. За последний год многие однокурсники обзавелись семьями, Алешка даже как-то посетовал: «Благодаря бабушке я один останусь холостяком». Ружена Францевна постоянно внушала внуку, что только став абсолютно самостоятельным, состоявшимся человеком, он будет иметь моральное право на женитьбу. Родители в этом вопросе занимали нейтралитет – в июне, через неделю после получения диплома, Алеше исполнится двадцать пять лет, вполне взрослый.

Ира с отличием закончила девятый класс, вся – в общественной и комсомольской работе. Не на шутку увлеклась театром, все вечера пропадает во Дворце культуры, в драмкружке, и даже сыграла небольшую роль – учительницу французского языка – в профессиональном спектакле. И сколько отец ни убеждал ее – «театр не для тебя» – Ира по-прежнему мечтала об артистической карьере. А после того как в Рыбинск на просмотр одной из постановок приезжала артистка МХАТа и, пригласив Иру в гримерную, высоко отозвалась о ее игре, дочка ни о чем другом и слышать не хотела. А зря, отец был убежден в ее технических наклонностях: великолепный аналитический ум, прекрасная память, способность к абстрактному мышлению. Он втайне надеялся, что дочь пойдет по его стопам, раз уж Алексей предпочел профессию химика.

…Девятнадцатого июня в семье Климовых был праздник, раздавались частые телефонные звонки, радостные голоса. Возвращаясь с работы, Владимир Яковлевич в соседней деревне скупил все распустившиеся пионы. В дом он вошел с необъятным ароматным облаком бело-розовых цветов, буквально завалив ими жену и дочь. Алеша блестяще окончил университет, получив красный диплом, и в ближайшие дни вместе с другом приедет к ним на полюбившиеся волжские просторы. За праздничным ужином строились планы совместного дачного отдыха. Нужно было за оставшиеся дни кое-что докупить, довезти, додумать. Ира почти все хлопоты взяла на себя. Она обожала старшего брата и теперь буквально считала часы до его приезда в Рыбинск. И по вечерам, набегавшись в поисках необходимого по полупустым магазинам, не раз съездив на дачу – с пятнадцати лет отец доверял ей самостоятельно водить машину за чертой города, она засыпала, как только голова прикасалась к подушке.

В эту субботу Ира не дождалась возвращения отца с работы и видела уже десятый сон, когда он наконец пришел домой. Краешком недремлющего подсознания Ира слышала, как родители о чем-то встревоженно разговаривали в своей комнате, потом несколько раз пронзительно звонил телефон, кто-то входил и выходил из квартиры, и только под утро установилась абсолютная тишина. Она же всю ночь видела красочный нескончаемый сон, будто вместе с братом в составе Красной конницы скакала по высокому берегу Волги, штурмовала вражеские позиции, лихо рубала шашкой в бесконечных сражениях. А вслед коннице под алыми знаменами разносилось многоголосое «Война!».

Утром Ира рассказала матери свой яркий, запомнившийся во всех деталях сон. Та как-то странно посмотрела на нее и, ничего не ответив, пошла за какими-то срочными покупками. Ирочку переполняло счастье – уже завтра приедет Алеша и впереди – только чудесные летние дни отдыха и развлечений.

А днем с завода позвонил отец: «Ирочка, послушай радио. Кончилась мирная жизнь. Война.» Выбежав на улицу, девушка увидела мрачные, застывшие лица сотен людей, собравшихся в сквере у репродуктора. «Говорит Москва. Говорит Москва… Война…». Полдень 22 июня принес эту страшную весть в каждый дом, а на западных рубежах страны уже восемь часов как шли бои с немецкими войсками. Огромная линия границы – от Баренцева до Черного моря – стала фронтом. Знали, что война неизбежна, но не оставляла надежда на отсрочку или полное изменение расклада сил.

 

В каждый дом

Переход на военное положение произошел в считанные минуты. Руководство страны, отраслей промышленности и предприятий с четырех часов утра, а все население воскресным полднем, моментально оказалось за чертой, где жить – значило бороться, и на фронтах, и в тылу. Избранных не было, война пришла в каждый дом…

В наркомате авиационной промышленности шло совещание. Извещенный Молотовым нарком срочно собрал всю свою команду, а в это время дежурный оповещал о настигшей беде руководителей заводов во всех уголках страны. Шахурин был краток:

– Продумайте, что нужно немедленно сделать по каждому главку, по каждому заводу, чтобы увеличить выпуск боевой техники.

Отечественной авиапромышленности не хватило всего полгода, чтобы успеть «насытить» новыми самолетами армию, а военно-воздушным силам – обучить летчиков. Нужно было срочно искать замену дефицитным материалам, изделиям, которые до последнего дня получали из-за границы. К тому же необходимость немедленного дублирования всех предприятий, расположенных на европейской территории страны, была очевидной. Немцы не только форсированно продвигались по нашей земле, но и бомбили города далеко за линией фронта. И хотя западнее Смоленска авиационных заводов не было, но заводы-поставщики находились и в Белоруссии, и в Прибалтике, и на Украине.

На предприятия шли срочные распоряжения из Москвы: перейти на круглосуточный график, ввести обязательные сверхурочные работы, отменить отпуска и выходные, руководящий и инженерно-технический персонал перевести на казарменное положение, сделать все возможное для сокращения цикла производства самолетов и моторов, испытывать изделия с применением заменителей дефицитных материалов.

В первый же день войны нашей авиации был нанесен колоссальный урон: уничтожено 1200 самолетов, половина – прямо на земле, стоявшими мирно зачехленными на аэродромах. Получившую повреждение технику нужно было срочно ремонтировать, зачастую непосредственно во фронтовых условиях. Проблемы, вопросы, задачи, над которыми в мирное время бились бы не один месяц, а может, и год. Война перевернула все привычные представления о времени, о ценностях, о себе…

Некогда тихий патриархальный Рыбинск принимал на себя все больше обязанностей военного, пока еще удаленного от фронта города. Где еще недавно выпускались печатные машинки и предметы быта, налаживалось производство минометов и катеров, снарядов и мин, обмундирования и противотанковых ежей. Более ста видов военной продукции выдавал город фронту. И главное – моторы, как можно больше двигателей для крыльев Родины. Завод не умолкал ни на минуту. И днем, и ночью шли к проходной, сменяя друг друга, рабочие, под звездным небом, в абсолютной темноте видны были движущиеся неясные силуэты и слышны ритмичные глухие шаги по мостовым. Зримо менялся их состав. Мужчины всеми правдами и неправдами стремились на фронт, нарушая обязательную бронь оборонщиков, к станкам вставали женщины и недавние студенты, школьники, крестьянская молодежь.

Главный конструктор вместе с директором и парторгом завода, переведенные на казарменное положение, практически не бывали дома. С первых дней войны в их кабинетах появились раскладушки, на письменных столах, рядом с чертежами и графиками – неизменные чайники и резервные буханки хлеба. Ежедневные доклады в Москву о суточном выпуске моторов чередовались с тревожными сообщениями о задержках поставщиков, о нехватке металла. Десятилетиями складывался разветвленный отлаженный организм авиационной промышленности, а тут одна за другой обрубались жизненно важные артерии. Сказывалась неподготовленность к войне – основные базы снабжения в мирное время не дублировались. Все руководители предприятия сразу подключались к выбиванию и добыванию, где на личных связях, где на повышенных тонах. Даже Климов порой выходил из себя, доказывая и разъясняя. Изредка вырываясь домой, Владимир Яковлевич получал тревожные известия и о своих близких.

Алеша ушел добровольцем на фронт в первый же месяц войны. Еще в студенческие годы он прошел Высшую вневойсковую подготовку, получил звание младшего лейтенанта пехоты, принимал участие в освобождении Западной Белоруссии в качестве командира взвода дорожной роты. Перед самой отправкой на фронт Алеша позвонил в Рыбинск. Вера так и села у телефона, услышав о его решении. Отец только и смог сказать:

– Что же ты наделал, сынок. Зачем сразу пошел в военкомат? Надо было обратиться в Штаб химических войск, ведь ты же специалист, там был бы нужнее. Да и я уже хлопотал о твоем назначении именно туда.

– Некогда размышлять, так и война закончится. И кому же идти в пехоту, как не мне – холостому да бездетному. Все теперь решено. Только одно волнует – как здесь бабушка без меня. В Москве очень тревожно, продукты практически исчезли с прилавков. Знаю, что она не уезжает к вам из-за Мани, – одна из дочерей Ружены Францевны постоянно хворала, и мать опекала и больную дочь, и внучку Олю, – но я думаю, что нужно непременно забрать ее в Рыбинск.

– Не тревожься о нас, Алеша, береги, дорогой, себя. Мать не переживет, если с тобой что-нибудь случится.

И с этого дня семья жила ожиданием фронтовых треугольников – весточек от сына.

А Ружену Францевну удалось вывезти из Москвы уже под бомбежками. Владимир Яковлевич в один из своих полетов в столицу на очередное совещание взял с собой жену, и только Вера смогла уговорить мать переехать к ним в Рыбинск. К этому времени Маня с семьей уже эвакуировалась в Челябинск, и Ружена Францевна была совершенно одна в холодной опустевшей квартире. Спустя полтора года соседи расскажут, что буквально на следующий день их квартира была разграблена, а часть вещей муровцы обнаружат спрятанными в дымоходе. Но помимо пропажи всех ценных вещей вернувшаяся из Челябинска Маня с удивлением отметит, что все книги перевернуты, а бумаги Владимира Яковлевича и Алеши из письменного стола попросту исчезнут. «Какие-то странные у нас побывали воры», – напишет она Климовым.

Не меньше тревог доставляла родителям Ира. Она словно стремилась охватить все работы разом. Ночами дежурила в горкоме комсомола, составляя списки да разнарядки на предприятия и сельхозработы, а днем по двенадцать часов работала на конвейере, делая патроны. Это небольшое производство было налажено за городом, рабочих рук не хватало, и директор с удовольствием принимал школьников. Не по годам смышленую и ответственную Климову быстро назначили бригадиром, и она руководила артелью пенсионеров, сначала посмеивавшихся над своей юной начальницей. Но девушка была настолько серьезна и добра, настолько трудолюбива, что даже самые нерасторопные стыдились не выполнять норму. Ирина бригада неизменно оказывалась лучшей. Однажды ее работа на конвейере чуть было не закончилась трагедией: платье каким-то образом засосало во вращающееся колесо, а до выключателя не дотянуться. И если бы не появился вовремя один из старичков, выходивший на перекур, быть беде.

После этого случая Ира ушла с производства патронов, записавшись в аэроклуб. На фронте уже появлялись женские эскадрильи, и девушка решила научиться летать, чтобы уйти воевать, как только исполнится восемнадцать. Новая затея дочери совсем не понравилась Владимиру Яковлевичу, надо было что-то предпринимать. И он попросил парторга Голованева привлечь Иру к сельхозработам. Война войной, но надо было кому-то и собирать урожай. Голованев пригласил Иру, объяснил важность поручаемого ей задания – летчицы, конечно, необходимы, но и на фронте, и в госпиталях нужны овощи, поспевшие на полях. И по комсомольскому предписанию направил девушку в деревню с отрядом заводской молодежи.

Не выдержав полной неизвестности о том, что происходит с дочерью, Владимир Яковлевич вместе с женой в один из выдавшихся выходных на машине поехал в дальнюю деревню, где крестьянствовала молодежь. После дождей дороги размыло, машина несколько раз буксовала, пришлось даже на одном переезде обращаться за помощью к трактористу, и только к вечеру родители наконец-то добрались до искомого места. Но как только Ире сообщили, что к ней приехали родители, она опрометью бросилась наперерез.

– Зачем вы приехали? Что вы меня так позорите? Я разве маленькая?

– Ирочка, не сердись, мы же волнуемся. Да к тому же через полчаса нам надо возвращаться в Рыбинск, – виновато заворковала мама.

А отец, спрятав понимающую улыбку, развернул машину и со словами: «Мы проездом», – усадив Веру, тут же направился в обратную дорогу. Главное – дочь жива и здорова, а с остальными проблемами справится сама. Владимир Яковлевич насколько тревожился, настолько и восхищался своими детьми. Хороших ребят они с Верой вырастили, настоящих патриотов.

 

Небывалый исход

Завод работал на полную мощность, и все-таки моторов не хватало, наркомат требовал постоянного увеличения выпуска. Перед началом войны с конвейера сходило 38 моторов в сутки, в июле – уже на десять больше. А за три месяца, с июля по сентябрь, и без того увеличенный план выпуска – 3371 мотор – удалось перекрыть на 87 единиц. Истребители и скоростные бомбардировщики Як-1, Як-3, СБ, Пе-2, летавшие на рыбинских моторах М-105, М-105П, М-107, все активнее применялись в сражениях. Советская армия, авиация училась противостоять немецким агрессорам, «Люфтваффе» ценой величайших потерь.

Поражения первых месяцев были ошеломляющими. Немцы брали в клещи и уничтожали целые армии. Так было под Белостоком и Минском. В плен попало более 320 тысяч человек. «Страх окружения, – вспоминал маршал Рокоссовский, – был настоящим бичом. Стоило раздаться крикам: „Обходят!” или „Окружили!”, как начиналось беспорядочное бегство войск». Минск был взят 28 июня. Боязнь окружения и неминуемого плена обусловливалась тем, что Сталин заявил: «У нас нет пленных, а есть изменники Родины».

Пятнадцатого июля немцы ворвались в Смоленск, который испокон веков считался «воротами Москвы». Но здесь немецкая военная машина впервые затормозила, встретив более или менее серьезное организованное сопротивление. Впервые советские войска нанесли немцам, хотя и небольшое, но поражение – отбили у них Ельню. Четыре дивизии были награждены за это званием гвардейских.

Но германские войска продолжали свое наступление. В клещах оказался Киев. Город, расположенный на западном берегу Днепра, оборонять было очень сложно. Однако Сталин приказал не отдавать его врагу и защищать до последней возможности. В результате 15 сентября петля вокруг Киева затянулась, и в «мешке» оказались четыре советские армии. Это была, наверное, самая крупная победа немцев в ходе войны. По их данным, было взято в плен около 600 тысяч человек. Были оккупированы Киев, Харьков, Полтава и ряд других городов, а фронт продвинулся до самого Ростова-на-Дону.

От Алеши стали поступать первые фронтовые весточки. В одном из писем он рассказал о судьбе своего друга Олега Стерлигова. В боях под Киевом, раненный в грудь, он попал в плен, но через двенадцать дней бежал и в крестьянском платье шестьсот километров пробирался к своим. Совсем ослабленным, изголодавшимся за недели тяжкого пути он наконец перешел линию фронта. Госпиталь, допросы в СМЕРШе и снова на фронт, теперь уже по специальности. «Еду на тот же фронт, что и Олег, вдруг встретимся!» – заканчивал Алеша свой рассказ. Но судьба распорядилась иначе. Алеша попал под Ленинград.

В начале сентября Северная столица была полностью окружена. Кровопролитные бои шли на Пулковских высотах, защищавших город с юга. Десятого сентября Алеша был ранен, и это было началом конца. Казалось, ранение было нетяжелое – пуля попала в мягкие ткани голени левой ноги. Но рана почему-то не заживала, к тому же постоянно держалась очень высокая температура, при более тщательном обследовании обнаружилось, что повреждена кость. Алешу положили в госпиталь, который перед самой блокадой Ленинграда перебазировался в Рыбинск. И целых десять дней мать с сестрой не выходили из больничной палаты, ухаживая и за Алешей, и за его товарищами по несчастью. Но вскоре госпиталь эвакуировали за Урал, в Свердловскую область, и родным оставалось теперь ждать весточек-треуголок с Урала, подобных фронтовым письмам сына. Но поезд с ранеными шел так долго, что в Рыбинске не успели получить от Алеши ни одного письма, их тоже ждал переезд. И до самых последних минут своего пребывания на Волге Климовы выбегали на улицу, как только показывалась из-за угла знакомая фуражка почтальона. Что там с Алешей?

После нескольких неудачных попыток взятия Ленинграда Гитлер изменил тактику: «Этот город надо уморить голодом. Перерезать все пути подвоза, чтобы туда мышь не могла проскочить. Нещадно бомбить с воздуха, и тогда город рухнет, как переспелый плод».

Но главным направлением удара была Москва. Пытаясь также захватить ее в клещи, немецкие войска вышли в начале октября на Верхнюю Волгу около Калинина. До Рыбинска оставалось не более двухсот километров.

Немецкие самолеты все чаще кружили над городом, но пока не бомбили. Изредка сбрасывали листовки, в которых призывали не эвакуироваться и не разрушать завод. За это они обещали не бомбить город. Действительно, первый налет был совершен лишь в сентябре, когда вражеская разведка обнаружила интенсивные перевозки в ленинградском направлении. Разбомбили вокзал и железнодорожные пути.

В октябре налеты на железнодорожную станцию участились, неся трагедии и разрушения, но последствия одного из них потрясли весь город. Во время налета начальник станции Фильченко пришел домой на обед. По сигналу воздушной тревоги он бросился на вокзал, и буквально через несколько минут в его дом угодила бомба. Погибла вся семья – мать, жена, двое детей. А сам Фильченко в это время, еще ничего не зная о постигшей его утрате, метался по железнодорожным путям, пытаясь хоть чем-нибудь помочь выжившим в страшной трагедии – немцы разбомбили состав с эвакуированными детьми, шедший из Ленинграда. Жертв было невероятно много.

На завод не упало ни одной бомбы. Немцы были уверены, что как только им удастся захватить Москву, Рыбинск тут же окажется в их руках. Потому авиамоторный завод они стремились сохранить для себя.

Завод работал в эти первые военные месяцы на полную мощь, постоянно увеличивая выпуск моторов. На предприятии были сформированы фронтовые бригады по 7–10 человек. Они выезжали на полевые военные аэродромы и там на месте проводили сложные ремонты, позволяющие снова поднимать самолеты в небо.

Молодых ремонтников отправляли с прифронтовыми поездами, где каждый вагон был мини-цехом – механическим, сборочным, испытательным. Крыши вагонов для маскировки закрашивали под шпалы железнодорожного пути. Сюда в слесари и механики отбирали более квалифицированных ребят, недавних студентов – решения нужно было принимать на месте, где не было ни инженеров, ни конструкторов, а главное – не было ни одной свободной минуты.

…Одна бригада была полностью сформирована из молодых парней, окончивших четыре курса РАИ, а с началом войны тут же направленных на завод. Верховодил там Николай Рева, обладавший не только необходимыми знаниями, но и какой-то особой смекалкой. Главный конструктор всякий раз находил минутку, чтобы забежать к ремонтникам, когда бригадам давали небольшую передышку – на выезде они работали с раннего утра и до наступления полной темноты, спали по два-три часа прямо на верстаках, подстелив рабочие спецовки. А к ремонтному поезду одна за другой подходили машины – подвозились подбитые самолеты. Климов расспрашивал ребят о наиболее частых повреждениях.

– Обычно погнуты вал редуктора, коленвал или пробит картер.

– И что же вы предпринимаете, как разбираетесь в поломках?

– Так ведь дело не хитрое: извлекаем двигатели, выявляем повреждения и устраняем их, – с какой-то даже легкостью отвечал Рева.

Когда же Владимир Яковлевич услышал, как ребята устраняли пробоины в картерах – только руками развел, настолько все это казалось невероятным:

– Знаете что, дорогие мои студенты, вы все непременно запоминайте, а лучше записывайте, систематизировать и обобщить сможете потом. Это же бесценный и необходимый на всех фронтах опыт. Пусть это будет ваш дипломный проект, а я буду вас консультировать, вот только немного разберемся с немцами.

И уже в эвакуации, заканчивая в Уфе переместившийся туда РАИ, Николай Рева с друзьями действительно подготовили и написали книгу по методике восстановления поврежденных моторов семейства «сотых» с учетом накопленного опыта. Научным руководителем был сам Климов. Книжку срочно напечатали большим тиражом – еще одна значительная помощь фронту.

А Николая главный конструктор выделял особо, и спустя два года он назначается бессменным представителем завода в действующих частях ВВС Западного, Ленинградского, Прибалтийских фронтов «по обеспечению боеготовности авиатехники» с рыбинскими, а потом и уфимскими моторами…

Рыбинск освоился с переходом на военное положение. Ночью город погружался во тьму – введена светомаскировка. В разных местах, а особенно около крупных предприятий, установили зенитные орудия и пулеметы. В городе формировалась 246-я стрелковая дивизия. Но заводчан на фронт не брали, их труд по созданию авиационных моторов был более необходим государству. Создали только батальон самообороны для охраны предприятия. Правда, бойцов этого батальона иногда привлекали для поиска диверсантов, которых время от времени немцы сбрасывали на парашютах. Фронт подходил все ближе, и все чаще в разговорах людей повторялось слово – эвакуация…

Сохранение и перемещение оборонной промышленности стало главной заботой тыла. На Урал, в Сибирь, Среднюю Азию двинулись тысячи железнодорожных составов. В них находились авиационные, танковые, артиллерийские, оружейные заводы. Их нужно было не только эвакуировать, но в то же время срочно подготовить на востоке базы, способные принять людей, оборудование и начать выпуск продукции для фронта.

Эвакуировать только один авиационный завод – значило демонтировать, перенести, погрузить около 5 тысяч единиц различного оборудования, от простого до самого сложного. Вместе с заводом эвакуировались и его работники с семьями – а это получалось население небольшого города. На колесах, в движении оказалась почти вся авиационная промышленность.

Ждать быстрой помощи было неоткуда. В конце сентября в Москве состоялись первые экспертные встречи трех великих держав – СССР, США и Великобритании – по вопросам помощи Советскому Союзу вооружением. Американскую миссию возглавлял на этих переговорах Авералл Гарриман – доверенное лицо президента Рузвельта. Миссией Великобритании руководил лорд Бивербрук – личный представитель премьер-министра Черчилля. Переговоры проходили в особняке Наркоминдела в весьма торжественной обстановке, главным переводчиком был Литвинов. Но, к сожалению, они оказались бесплодными.

Советскую сторону интересовало, что и как скоро могут дать нам союзники из вооружения. Они, в свою очередь, пытались выяснить, как долго мы сможем продержаться. Было ясно, если союзники и окажут помощь, то лишь в будущем, а пока нужно было рассчитывать только на собственные силы.

А положение на фронте все ухудшалось, немцы рвались к Москве. В середине октября, когда они подошли к столице на расстояние 100 километров, выходит распоряжение о переезде советского правительства в Куйбышев. Но Сталин остается в Москве. Первая попытка наступления немцев, предпринятая в конце октября, будет отбита. А седьмого ноября, по традиции, на Красной площади состоится праздничный парад. Пройдя перед трибунами мавзолея, мимо приветствовавшего солдат Сталина, полки будут тут же направляться на передовую, на защиту столицы.

 

Эвакуация

Приказ об эвакуации Рыбинского моторного завода поступил в ночь с 15 на 16 октября. Лаврентьев тут же собрал в своем кабинете совещание руководителей и заговорил о том, чего все с тревогой ждали и опасались:

– Только что получено решение ГКО – наш завод эвакуируется в Уфу. Вывозить будем все: оборудование, оснастку, материалы… На новое место должны выехать все рабочие, весь персонал завода. Все без исключения, с семьями. Завод надо вывести до последнего винтика. Подготовку начинаем немедленно. Но сборочный цех должен работать как можно дольше, выпуск моторов не прекращать.

Чтобы раньше времени не всполошить авиацию противника – самолеты-разведчики постоянно вертелись над городом, решено было погрузку проводить только ночью. К рельсам прикрепили шпалы и держали эти железнодорожные «пролеты» наготове. Днем в цехах производился демонтаж оборудования, упаковывались детали, заготовки, станки, инструмент, документация. Лишь сборочный цех и участки, его обслуживающие, продолжали работу до 20 октября. В последнюю очередь из цеха вытащили точные оптико-шлифовальные станки, расточные «сипы». На них до последней минуты обрабатывались детали. Трубы завода дымили, рабочие в установленное время шли на смену и обратно. С воздуха все выглядело как обычно. Но вот наступала ночь. Из цехов молниеносно прокладывали импровизированные железнодорожные ветки. Подгонялись составы. Начиналась погрузка. Эвакуация осуществлялась двумя путями – по железной дороге и по реке на баржах. Утром составы и баржи уходили, пути расстыковывались и убирались, а к моменту прилета первого разведчика заводской пейзаж ничем не напоминал о прошедшей бурной ночи.

Всю вторую половину октября и ноябрь стояла сырая ветреная погода, часто шли дожди с мокрым снегом. На душе у всех было тяжело. Приходилось оставлять то, что сами строили и налаживали годами.

Погрузка станков на платформы выполнялась вручную. Их поднимали на веревках по листам железа, смазанным тавотом. При упаковке шлифовальных кругов и деталей не хватало древесной стружки, и рабочие приносили на смену горы книг из домашних библиотек, перекладывая ими ценный груз. В цехах вынимались из траншей электрокабели, трубопроводы, снималась вентиляция и электропроводка.

Но больше всего намучились с емкостями бензохранилища, которые тоже надо было демонтировать, погрузить и вывезти. Емкости были глубоко врыты в землю, к тому же с началом бомбежек для предохранения бензосклада вся поверхность хранилища была засыпана мощным слоем балласта. А в распоряжении шести рабочих имелся всего один автокран. И днем, и ночью приходилось откапывать эти многотонные емкости, освобождавшиеся на других участках тут же подключались, все земляные работы велись вручную. И все же успели. Буквально в последний день емкости выкопали, погрузили на платформы и отправили на новое место. А после отправки вагонов с оборудованием железнодорожники разобрали временные пути, рельсы и шпалы погрузили в последний эшелон. Всего было отгружено и отправлено в Уфу 3000 железнодорожных вагонов и 25 речных барж. Весь автотранспорт двигался своим ходом – большой автоколонной.

К одному из поездов, нагруженных важнейшим оборудованием, удалось прицепить вагон, в котором 30 октября отправились в эвакуацию и семьи руководителей завода. Половину вагона занимала гостиная, в которой разместились жена Мызрикова с тремя детьми и багаж всех трех семей, а в двух купе – семьи Климова и Голованева: матери, жены и дочери. Вместе с родными выехать им не удавалось, и сочли самым надежным – отправить семьи с тщательно оберегаемым заводским оборудованием. К тому же в Уфе этот груз ждали с нетерпением, потому вслед летело указание давать поезду «зеленый свет».

Вслед за оборудованием к новому месту жительства уезжали все работники завода с семьями.

Четырнадцатого ноября директор завода Лаврентьев подписал последний в Рыбинске приказ, оставив на бывшем предприятии уполномоченного по управлению имуществом Кустова и возложив охрану на коменданта ВОХР Парфентьева. В тот же день Лаврентьев вместе с Климовым и парторгом Голованевым вылетели в Уфу, куда уже подходили первые эшелоны. Полностью погрузка оборудования и материальных ценностей, до последних мелочей, была закончена 20 ноября. В Уфу же первый поезд уже прибыл 15 ноября 1941 года.

От большого, полного сил завода остались только корпуса. Трубы продолжали дымить, котельная работала, как и прежде, но в пустых цехах не найти даже гайки. Город практически опустел. Жизнь продолжалась во Дворце культуры, в поликлинике, на фабрике-кухне – там разместились военные госпитали. Немцы долго не догадывались, что их провели, вывезя под самым носом весь завод.

 

Пути-дороги

Основная масса людей эвакуировалась по железной дороге. В обычных вагонах-теплушках устанавливали деревянные нары, железную печку-буржуйку, которую в дороге топили углем, шпалами, буквально всем, что попадалось под руку во время стоянок. Первая военная зима началась рано, с сильными морозами, и тепло от печки быстро выдувалось в щели. Но и такому обогреву были рады.

Составы шли до Уфы несколько недель – с долгими остановками, пропуская воинские эшелоны. Это был величайший исход. Вся Россия оказалась на рельсах. На запад шли эшелоны с новобранцами: обритые головы и совсем еще ребячьи лица мальчиков в чистых гимнастерках. На восток – составы с демонтированным заводским оборудованием и прочим стратегическим грузом. И среди них где-то на запасных путях – цепочки вагонов с беженцами из западных областей, вырвавшихся из-под бомбежек, эшелоны эвакуированных с заводов. 10 миллионов! Кто с одним чемоданчиком, кто вовсе с пустыми руками, матери с грудными детьми на руках. Голодные, ошарашенные, с застывшими глазами. Длинные очереди к колонкам за водой, потерявшиеся, перепуганные дети.

Встанет поезд где-нибудь в тупике, подальше от станции, и никто не знает, когда он пойдет дальше – через час или через сутки. Холодно, питание совсем скудное, а в вагоне старики, женщины с ребятишками. Полученных на дорогу продуктов рыбинцам хватило лишь на три дня. Все продовольственные карточки находились у старших по вагонам. И на каждой большой остановке трое-четверо мужчин с мешками отправлялись в комендатуру, выстаивая нескончаемые очереди за хлебом для своего вагона. Весов не было. Хлеб резали на куски, а пайки потом «разыгрывались вслепую». Иногда вместо хлеба выдавали муку. Ее делили столовыми ложками и заваривали кипятком наподобие киселя. Продуктов катастрофически не хватало. По итоговым документам одного из эшелонов подсчитали, что за 21 день пути 630 человек эвакуированных получили хлеб только шесть раз. В среднем за дорогу на каждого пришлось всего 250 граммов в сутки. Да и каждый поход за хлебом вызывал нешуточную тревогу: нередко мужчины в поисках продовольствия отставали, им приходилось нагонять свой состав в открытых тамбурах и на платформах с грузом. Бывало, что обмораживали лица, руки, но хлеб до вагона доносили всегда.

И почти на всем пути – бомбежки и бомбежки. Кровь, смерть, разрушения вокруг. Некоторые поезда вынуждены были пускать кружным путем – через Челябинск и Свердловск. Эшелон с рыбинскими рабочими не снимали с маршрута, их давно ждали в Уфе, нужно было срочно налаживать производство на новом месте.

Под Москвой, на узловой станции Новки, застряли надолго – в столицу шли эшелоны с сибирскими стрелками, платформы с вооружением. И тут на соседних путях с поездом заводчан оказался выехавший из Рыбинска тремя днями ранее состав оборудования с прикрепленным вагоном, где ехала и семья Климова. Знакомые лица, живые человеческие голоса после нескольких дней бомбежек, когда рядом только холодный металл станков. И женщины, так заботливо снаряженные мужьями в тяжелый путь, решили: нужно добиться, чтобы их вагон прикрепили к общему эшелону эвакуируемых рыбинцев. По их разумению, людей отправят быстрее, чем бездушное оборудование. Хлопотать пришлось долго, обращались даже к Дегтяреву – знакомому директору оружейного завода, расположенного в этих местах. Просьбу жен руководителей рыбинского моторного выполнили. А на следующий день поезд с заводским оборудованием ушел, их же состав в итоге добирался до Уфы ровно месяц.

В дороге было все – и смерти, и рождения. Как-то на станции Ермолово, когда поезд в очередной раз встал на долгие часы, Вера Александровна пошла по вагонам, чтобы присмотреть за больными и совсем ослабшими. Она это делала на каждой стоянке – оказывала посильную медицинскую помощь. А тут вдруг оказалось, что в соседнем поезде женщина собралась рожать. По настоянию Веры Александровны, роженицу перенесли в купе Климовых. В ход пошли ирина ночная сорочка, простыни, тут же кипятилась вода. И через некоторое время раздался громкий заливистый плач новорожденного. Как ни трудна была дорога, но буквально все лица осветились улыбками. Шутили, приставая к счастливой матери: «Назови Ермолаем, раз уж в Ермолове родился!» А на следующей станции – совсем иная картина, в одном из первых вагонов умерла пятилетняя девочка. Мужчины молча отправились к дежурному, нашли доски и, сколотив гробик, передали тому остывшее тело с просьбой похоронить по-людски, на местном кладбище. Рыбинский эшелон проследовал дальше, унося неизбывную материнскую скорбь на землю Башкирии.

Когда же наконец многострадальный состав подошел к Уфе, на перроне буквально метались пребывавшие все эти дни в тревоге и полном неведении мужья и отцы. Климов, крепко обняв жену и дочку, расцеловав Ружену Францевну, тихо, одними губами, твердил: «Что же вы наделали? Зачем отцепились от прежнего состава? Уже больше двух недель, как он благополучно прибыл в Уфу. Мы встречали тот эшелон, а вашего вагона не оказалось. Что только не приходило в голову! Родные мои, какое счастье, что все закончилось благополучно!»

Но самые тяжелые испытания выпали на долю тех, кто поплыл на баржах. Каждая из них принимала на борт несколько сот человек. Внутри были сколочены нары, проведено электричество. Последние вышли из Рыбинска третьего ноября, когда река из-за ранних морозов уже начала замерзать. В районе Горького Волгу сковало крепким льдом. Навигация закончилась. Буксиры-ледорезы с трудом отвели несколько барж в Сокольский затон, остальные вмерзли в лед около Юрьевца. Оказались в ледовом плену на Каме, реке Белой и многие баржи, отплывшие ранее.

Горьковчане и жители окрестных деревень чем могли помогали попавшим в беду рыбинцам. Колхозы выделили лошадей и подводы, чтобы перевезти людей. Трое суток в метель и мороз добирались они за 100 километров в город Правдинск, где было решено разместить заводчан, к тому же надо было приближаться к железной дороге. На подводах ехали только старики и дети, остальные шли пешком. Время шло, а вагонов все не было, и приходилось ждать. В те дни готовилось Московское контрнаступление и железная дорога была переполнена военными эшелонами.

Из Правдинска людей вывозили в течение месяца небольшими группами к новому месту жительства, а часть рыбинцев еще долго оставалась на баржах, охраняя оборудование.

Дважды в день с замиранием слушали сводки Советского информбюро, передаваемые по радио. Вести были неутешительны, немцы по-прежнему наступали, рвались к Москве. А однажды, наряду с фронтовыми новостями, услышали и про свой завод.

10 декабря, говорилось в сводке, Германское информационное бюро сообщило, что немецкие самолеты бомбардировали моторный завод города Рыбинска и будто бы стерли с лица земли несколько заводских корпусов, нанеся значительные материальные и людские потери.

Советское информбюро сообщало, что немецкие самолеты действительно сбросили несколько бомб на цеха завода, однако их старания были напрасны. Все оборудование и рабочие были своевременно эвакуированы в глубокий тыл. Весь завод вывезен до винтика. Потому никаких потерь нанесено не было, бомбы были сброшены в пустые безлюдные корпуса.

Как же ликовали все рыбинцы, услышав такое известие:

– Проморгали гитлеровцы! Летали-летали, жгли бензин, а что весь завод вывезен, только сегодня и узнали.

– Вовремя успели! А наши, в Уфе, может, и моторы уже дают.

– Ничего, скоро все узнаем на месте.

Как потом выяснилось, в эти дни уже разрасталось Московское контрнаступление. Первое же сообщение Совинформбюро о разгроме немцев под Москвой вызвало бурю восторга. Люди смеялись и плакали, радость была безмерна. Свершилось наконец главное, чего, затаив дыхание, ждали у репродукторов с первых дней войны. Враг разгромлен у стен Москвы. Немецкие войска отступают, неся огромные потери. По российским дорогам их гонит, как перекати-поле, и небывалый русский мороз. Так бы и до самой границы!

А вскоре были поданы вагоны, и люди двинулись в Уфу.

 

На башкирской земле

Базой для создания нового объединенного предприятия в Уфе стал бывший завод комбайновых моторов. Правда, его еще в 40-м году решили сделать дочерним предприятием завода № 26 и на него была даже отправлена группа квалифицированных специалистов во главе с бывшим директором Завитаевым. Его переоборудовали, но три корпуса не могли вместить несколько эвакуированных заводов. Первыми прибыли ленинградцы. Завод «Красный Октябрь» также был дочерним предприятием, на котором шла с 1939 года подготовка к выпуску авиационных моторов Климова М-105. Именно этот завод образовался на базе починочной мастерской, с которой летом 1914 года начиналось акционерное общество «Русский Рено». Вместе с ним в Уфу прибыл еще один ленинградский авиамоторный завод – № 237.

17 декабря 1941 года произошло слияние всех этих заводов в один производственный коллектив. Ему присвоили номер головного завода, и он стал называться Уфимский моторостроительный завод № 26. Директором этого объединения был назначен В. П. Баландин, одновременно являвшийся заместителем наркома авиационной промышленности, главным инженером – П. Д. Лаврентьев, а главным конструктором – В. Я. Климов.

Эшелоны с оборудованием завода прибывали на станцию Черниковка, где разгрузка шла днем и ночью. А на стройке завода, получившей название Второй площадки, спешно возводились корпуса – и капитальные, и временные деревянные. Под открытым небом срочно делали черновые полы и станки расставляли по плану будущих цехов. Самолетами разыскивали вмерзшие баржи с оставшимся оборудованием, вывозили его на автомашинах, чтобы закрыть пробелы в линиях цехов на новых площадях. Прибывшие с завода заделы позволили сразу приступить к сборке и испытанию изделий. Было очень странно смотреть, как посредине белого, заснеженного поля стояли работающие станки, вокруг них, не обращая внимания на мороз и отсутствие крыши над головой, суетились люди, а в результате выходила продукция, так необходимая фронту. Картина сюрреализма.

Трудностей не счесть. Не было тепла – подавали пар от паровозов, отапливали дровами, углем. Для связи между цехами двух площадок завода прокладывали железнодорожные пути, и скоро заводские вертушки замелькали на шестикилометровом расстоянии. Специалисты, отработав у станков по 12 часов, сами брались за любую работу: рыли котлованы, монтировали оборудование, помогали строителям. Надо было срочно вводить в строй завод и в первую очередь литейный, термический и кузнечный цеха. Люди валились с ног от усталости, постоянного голода и холодов. Для отработавших без перерыва по двое-трое суток открыли профилакторий, где заводчане немного приходили в чувство, ненадолго отсыпались, чуть лучше питались – и снова к станкам. Адский труд, нечеловеческие условия. А ведь больше половины работающих на заводе были женщины да подростки. Вырваться на фронт считалось за высшее благо. Когда строители возвели стены и над цехами появились крыши, многие перестали уходить с завода. Только до магазина, получить хлеб по карточкам и обратно. В цехах было тепло – наладили электрические печи, а после 12-часовой смены даже на старом ватнике можно почувствовать себя как на перине.

О жилье для прибывающих можно было только мечтать. Уже давно были заняты все возможные помещения и в Уфе, и в ближайших поселках эвакуированными из Харькова, Ленинграда и Москвы. Кого могли – еще больше уплотнили, лишь бы впихнуть хоть какую-нибудь лежанку у порога комнаты, в кладовке или в коридоре. Семьи развозили по дальним деревням, откуда на завод добирались часами. На первое время даже пришлось раскинуть палатки и вырыть землянки, организовав хоть самый малый обогрев.

И все-таки дело двигалось семимильными шагами. К концу сорок первого года на Второй площадке выросли инструментальный цех и цеха по обработке картеров и крепежных деталей. Следом – кузнечный, литья, термический, гальванопокрытий и два механических. Приходилось обновлять и старые корпуса Уфимского завода, часть из которых за десять лет пришла в аварийное состояние.

Вскоре был собран первый мотор, пока еще из рыбинских деталей. А уже на следующий год завод досрочно выполнил план по выпуску двигателей.

Такое тяжелое положение было не только в Уфе. Более 90 % нашей авиационной промышленности находилось в европейской части страны до линии Волги. Все они были эвакуированы, и на новых местах картина была точно такая же. Но, несмотря на все лишения, заводы СССР в 1942 году выпустили 25,4 тысячи самолетов, а заводы Германии – только 14,7 тысячи. По мере того как наши летчики осваивали новые машины, они в воздушных боях убеждались в качественном превосходстве советской авиационной техники.

В условиях эвакуации и запуска на новых местах авиационных заводов правительство очень жестко подошло к отбору самолетов и двигателей для ведения войны. Все силы сосредоточили на выпуске истребителей Як-1 и ЛаГГ-3, штурмовика Ил-2 и пикирующего бомбардировщика Пе-2. Для них серийно строились моторы: Климова М-105П для истребителей, Микулина АМ-38Ф для штурмовика. На Пе-2 также стоял климовский мотор М-105Р.

Еще перед войной конструктором Швецовым был создан мощный двигатель воздушного охлаждения АШ-82, но его никак не удавалось внедрить в серийное производство. Даже собирались перепрофилировать Пермский завод на выпуск двигателей водяного охлаждения. Но такая перестройка потребовала бы слишком больших затрат и усилий – пришлось бы поменять половину станочного парка. Этот двигатель попытались приспособить на самолете ЛаГГ-3, и в результате страна получила отличный истребитель Ла-5. Этот мотор также форсировали, и он пошел в большую серию под индексом АШ-82ФН.

Наступление Красной Армии отбросило врага от столицы. Непосредственная угроза захвата Рыбинска отпала. 15 февраля 1942 года Государственный комитет обороны принял решение о создании на территории эвакуированного предприятия завода по ремонту, а впоследствии – и по выпуску авиационных моторов. В апреле из Уфы в Рыбинск отправился первый эшелон с оборудованием и людьми. Из большого числа желающих вернуться в родной город на восстановление завода отобрали только 130 человек. Нельзя было оголять уже налаженное производство в Уфе.

Через полтора года на Рыбинском моторостроительном заводе будет освоен серийный выпуск двигателей АШ-62ИР для самолетов Ли-2. Производство этих моторов передавалось с Пермского завода, где их разработал Аркадий Дмитриевич Швецов. И с той поры судьба Рыбинского завода пошла в стороне от деяний конструктора Климова, заложившего здесь основу конструкторской высококлассной школы.

А завод-гигант № 26, выросший на Уфимской земле, в народе и через полвека так и будут называть «Рыбинским».

 

Славный «105-й» мотор

Совершенствовать боевую технику в военных условиях нужно было так, чтобы не снижать количественный выпуск продукции. Любая перестройка серийного производства на новую технику грозила сорвать план. Однако в начале 1942 года на фронте появился модернизированный мессершмит Ме-109G, скорость которого была больше, чем у его предшественников. Чтобы восстановить преимущество, ГКО поставил задачу: не снижая выпуска ни на один самолет, найти пути для увеличения их скорости. И в Кремле, и в наркомате, и на заводах, в самих КБ искали пути решения непростой задачи.

Климов настаивал на замене серийно выпускавшегося в Уфе М-105П совершенно новым мотором М-107, разработанным им:

– Это радикальным образом решит вопрос повышения мощности двигателей для истребителей и легких бомбардировщиков. Форсировать М-105П – паллиативное решение. В наркомате мою точку зрения поддерживают все двигателисты, уже подготовлен проект решения Государственного комитета обороны о запуске в серию именно мотора М-107.

– Переход на М-107 сейчас представляется мне равносильным полной катастрофе с выпуском и наших истребителей, и легкого бомбардировщика Пе-2, – спорил заместитель наркома с конструктором самолетов Яковлевым.

В мае 1942 года в Государственном комитете обороны состоялось обсуждение вопроса повышения скорости наших истребителей. Климов был в это время у себя в Уфе, Яковлев же находился здесь и продолжал отстаивать свое мнение:

– У Климова уже есть вариант форсированного М-105П, с повышением наддува. Мы совместно с ВВС уже проверили этот мотор в полете на Яке. Отличный результат, правда несколько снижается высотность. Но сейчас важнее – повысить скорость. Предлагаю принять решение по запуску этого форсированного мотора в серию. А уж наши «Яки» не подведут.

Присутствовавший на обсуждении Сталин поинтересовался, почему же тогда Климов отстаивает иной вариант, нежели самолетчики?

– Владимир Яковлевич уверяет, что форсирование мотора М-105П вызовет перенапряжение деталей, ускорение его изнашиваемости и резкое снижение ресурса работы двигателя. Практика показала, что истребители на войне живут в среднем не больше 25 часов. Так что риск есть, но минимальный, – ответил за всех Яковлев.

– Соедините меня с товарищем Климовым, – распорядился Сталин, в установившейся тишине раскуривая свою неизменную трубку. Иных точек зрения не высказывалось, все прекрасно знали о большом расположении вождя к Яковлеву. Когда Уфа ответила, Сталин сразу перешел к главному вопросу:

– Вот здесь Александр Сергеевич склоняет комиссию к выпуску вашего форсированного «сто пятого». На сколько будет снижен ресурс?

– У серийного двигателя 100-часовой ресурс, а форсированный сможет иметь не более 70 часов, – прозвучало на другом конце провода. – Но даже не это главное. Мощность нового мотора М-107, над доводкой которого мы сейчас работаем, относительно «сто пятых» будет увеличена на 400 лошадиных сил. Так что…

– Немедленно поставьте форсированный «сто пятый» мотор на стендовые испытания, – прервал конструктора Сталин, – и еще раз проверьте его ресурс. Срок – неделя. Фронт требует немедленно повысить скорость наших истребителей. А потом уж дорабатывайте свою новую конструкцию.

В Уфе буквально через несколько часов начались испытания мотора на форсированном режиме. А в Москве – и в наркомате, и в ВВС, и в КБ самолетостроителей – с напряжением ждали результатов.

Когда мотор отработал на стенде 70 часов, запросили разрешения ГКО – снять его с испытаний, разобрать и проверить износ деталей. Сталин такого согласия не дал, приказав гонять мотор до официального ресурса в 100 часов. В итоге мотор проработал значительно дольше срока, установленного техническими условиями, и был принят в производство под маркой М-105ПФ (пушечный, форсированный). Его мощность достигала 1210 л. с. при 2700 об/мин. Он имел двухскоростной нагнетатель. Масса двигателя составляла 600 кг, удельный вес – 0,495 кг/л. с. Сотни истребителей, оснащенных этим мотором, отправлялись прямо со стапелей на передовую.

М-105 и его модификации стали самыми массовыми советскими двигателями этой войны, во многом предопределив достигнутое превосходство нашей авиации над знаменитыми ассами «Люфтваффе». Их было выпущено без малого 100 тысяч. Эти моторы применялись на 36 типах и модификациях самолетов, 15 из которых строились серийно.

И уже к ноябрьским праздникам, выступая перед своими заводчанами, главный конструктор смог сказать о больших достижениях всего коллектива:

«…Из месяца в месяц завод, невзирая ни на какие трудности, перевыполняет месячные планы по выпуску военной продукции. В течение трех месяцев подряд завод находится в числе занявших первые места в союзном социалистическом соревновании и награжден знаменем и первой премией Государственного Комитета Обороны и знаменем Областного Комитета ВКП(б) и Совнаркома БаССР».

Только тот, кто работал в Уфе с первых дней войны или оказался здесь во время эвакуации, мог осознать, чего стоило достигнутое. Лишения, страшный голод первой военной зимы, нерадостные вести с фронта и первые «похоронки» с полей сражений, первые сироты и вдовы… Но за невероятно короткий срок завод № 26 был возрожден, отстроены жилые бараки. Как кошмарный сон вспоминались уже землянки и палатки на пятидесятиградусном морозе.

А Климов продолжал свою речь:

«Одновременно с выполнением плана по выпуску серийной продукции завод проводит систематические модификации выпускаемых объектов с целью повышения их боевого качества… Фашистские изверги не рассчитывали, что за время своего относительно короткого существования Советский Союз освоил в таком совершенстве конструирование и производство самолетов, моторов и других авиационных объектов. Они по своему тупоумию и по своей глупой расовой теории считали, что народы СССР не могут делать продукцию, одинаковую с их фашистской… Правда, Советскому Союзу стоило больших трудов добиться таких успехов в Авиационной Промышленности. Советскому Союзу пришлось насаждать авиационную промышленность с самого основания.

Советское Правительство уделяло большое внимание и средства на приобретение технической помощи и лицензий за границей, массами направляло советских инженеров, техников и рабочих на заграничные заводы для изучения производства лицензионных объектов. Товарищ Сталин лично направлял работу конструкторов авиационных объектов на решение задач боевой авиации и заботился об организации опытных отделов при основных заводах. На призыв нашего вождя товарища Сталина „догнать и перегнать передовые капиталистические страны” советская молодежь, рабочие и служащие, инженеры и техники произвели колоссальную затрату энергии и инициативы на изучение вопросов конструирования и производства различных объектов. Нелегко давалось нашему молодому опытно-конструкторскому коллективу удерживать первое время качество моторов наравне с заграничными. Много огорчений, неожиданностей стояло на пути, много ошибок неопытности было совершено при первых шагах. Вместе с выпуском новых образцов происходила практическая учеба. Много нового, не писанного ни в каких книгах надо было узнать, прежде чем стать на путь уверенного конструирования новых объектов.

Но все эти трудности в прошлом. В настоящее время коллектив вырос, оформился и дает хорошую отдачу. За год и четыре месяца войны, несмотря на переезд завода на новое место, опытно-конструкторским коллективом сделана большая работа по повышению боевых качеств выпускаемой продукции. Подготовлены такие большие резервы по повышению боевых качеств нашей продукции, что мы можем с уверенностью сказать, что мы не отстанем ни на шаг в качестве своих объектов от объектов того же назначения у наших врагов.

В день 25-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции коллектив конструкторов и опытных цехов нашего завода шлет привет командирам и красноармейцам, летчикам и инженерно-техническому составу Красной Армии и заверяет, что, не щадя своих сил, коллектив будет работать над дальнейшим повышением боевых качеств продукции завода и добьется в ближайшие месяцы новых решительных успехов. Смерть фашистским гадам!»

 

Климовская «система качества»

ОКБ Климова продолжало работу над новым мотором М-107. Его предшественником был не очень надежный мотор М-106 с односкоростным нагнетателем. В моторе М-107 Климов старался учесть все его недостатки. Директор завода Баландин оказывал конструкторам всестороннюю помощь. Катастрофически не хватало производственных помещений – объединенный завод насчитывал 55 000 работников, но для ОКБ численностью около 200 человек сразу был выделен корпус рядом с заводоуправлением, соединенный с ним внутренним переходом. Баландин понимал, что без климовского «мозгового центра» не родилось бы и само предприятие. Но в отношениях серийного завода и Опытного конструкторского бюро проблемы возникали нередко. Цеха «под завязку» были загружены основной программой и порой просто не имели возможности выполнять заказы ОКБ в срок. Климов торопил, бывал крайне недоволен, но выбивать, давить не умел, да и не считал необходимым. Каждый должен заниматься своим делом, профессионально и системно, только в этом случае будет результат. И его КБ даже в этих нечеловеческих условиях продолжало творить, возродив и на башкирской земле прежние рыбинские традиции.

Каждую среду, ровно в три часа, все ведущие конструкторы и руководители групп собирались в зале на семинар, председательствовал неизменно сам Климов. Делались серьезные научные доклады, анализировались дефекты, предлагались мероприятия по их устранению. Нужно было во что бы то ни стало поддерживать творческий настрой, инициативность, с таким трудом сформированные при рождении ОКБ. Климов не уставал повторять, что конструкция создается не индивидуально, а всем коллективом, но под руководством главного конструктора. Вокруг же – одна молодежь, которую еще учить и учить.

По-прежнему самым тщательным образом велись дефектные карты и контроль за прохождением тем оставался строжайший. Как-то на одном из рабочих совещаний Михаил Орлов, а именно он руководил группой контроля за прохождением этой документации, докладывает, что по дефекту одной из деталей не выполнено одно из запланированных мероприятий, а срок истек еще три дня назад.

– Почему не изготовлено? – спросил Климов.

– Как не изготовлено? Уже три дня как все сделано, – в своей неизменной добродушно-улыбчивой манере отвечает Николай Григорьевич.

– Не изготовлено, – повторяет Климов, лично просмотрев карту темы.

– Да я же говорю – все выполнено, просто закрутились и в карточке не отметили.

И тут Климов рассвирепел:

– Не проставлено в карточке, значит, не изготовлено. Во всем нужна дисциплина!

Сначала многие иронизировали над этой климовской методикой, а потом она прижилась настолько, что была растиражирована его учениками по многим КБ страны.

А чтобы работа над дефектами не затягивалась и результаты не утаивались, Климов обязательно создавал группу экспериментаторов, подчинявшихся только ему. Экспериментаторы работали по заданию конструкторов – проверяли действенность проведенных мероприятий, но отчет готовили абсолютно независимо, самостоятельно. Климов объяснял сотрудникам этой группы:

– Вы должны оппонировать, но не аккомпанировать конструкторам!

Пройдет немало времени, и американский журнал «Аэроплейн» в номере от 14 июня 1957 года опубликует статью о русском двигателестроении, где климовская „система дефектов” будет отмечена как уникальная сверхрезультативная методика: «Для развития двигателя и доведения его до стадии приемо-сдаточных испытаний в более короткий срок русские придумали так называемую систему дефектов. Она, „система”, имеет в виду фиксацию каждого отдельного дефекта, каким бы мелким и незначительным он ни был. Если при осмотре обнаруживают неисправность, то деталь направляют в специально организованную группу, ответственную за дефекты. Эта группа в течение 14 дней должна сообщить о дефекте и предложить, как его исправить. После того как предложение будет одобрено, вносится соответствующее изменение. И после устранения дефекта закрываются дефектные карты».

А пока шла работа над М-107, таких дефектных карт было как никогда много. Двигателю просто не везло.

 

Семейные горести и тревоги

Трудности в обустройстве на новом месте переживала каждая семья. Не были исключением и первые лица завода.

Климовым выделили квартиру из двух небольших комнат в доме, который стоял вблизи первой площадки завода и недалеко от заводоуправления. Из окон были видны сборочные цеха, и, куда не глянешь, повсюду лежала стружка, которая все прибавлялась и прибавлялась. К приезду семьи в комнатах стояли по две железные кровати, сваренные на заводе, а на кухне – небольшой стол да полка. В одном из затерявшихся среди бараков магазинчиков Вера с дочерью обнаружили фанерный шкаф, стол и табуретки, выкрашенные желтой краской – так была завершена обстановка их нового дома.

Голодали и, чтобы хоть как-то пережить суровую зиму, а особенно – весну сорок второго, ездили по окрестным деревням, обменивая на продукты свои вещи. Постепенно приспособились и к этой жизни, стараясь не отвлекать отца домашними проблемами. Он изматывался на работе так, что на него просто страшно было смотреть. К тому же Вера опасалась за его легкие – не повторилась бы недавно перенесенная пневмония. Потому и Ружена Францевна, и жена с дочерью на все вопросы о себе давали неизменный ответ: «Все хорошо».

Ира сама нашла школу, в которой можно было сдать экзамены экстерном, и уже в мае получила аттестат. Не раздумывая, сразу пришла на завод. По цехам пронеслась новость: дочь главного конструктора работает слесарем-сборщиком! А осенью, поступив на заочное отделение РАИ – при заводе возобновил работу только один, моторный, факультет, она перешла в чертежницы.

Недолго пролежавший в госпитале Челябинска Алеша снова был направлен на фронт. По дороге к новому месту назначения он заезжал в Уфу. Оказалось, что нога так и не зажила, на месте ранения образовался свищ, а вокруг – большая опухоль. Родители отправляли его на медицинскую комиссию, но он и слышать не хотел о комиссовании:

– Вы не видели, с какими ранениями лежало в госпитале большинство фронтовиков! У меня – просто маленькая царапина. Не волнуйтесь напрасно. Да и кто же тогда будет воевать, если чуть что – сразу в тыл. К тому же у меня нет ни жены, ни детей, – и погостив только три дня, сын распрощался со своими родными. Как оказалось – навсегда…

Советские войска постепенно теснили немцев, и вместе с частями 13-й армии Алексей продвигался на запад, посылая в Уфу короткие весточки: «Мама, папа, сестренка, привет!» В это время старший лейтенант Жасмин состоял на военной службе при штабе армии в должности помощника начальника хим-отдела. Системность была уже заложена и в характере сына. Каждое письмо он непременно нумеровал, стремясь писать домой регулярно, каждые 10 дней.

Материнское сердце предчувствовало беду, и Вера Александровна каждый раз с замиранием сердца вскрывала фронтовые треуголки и по несколько раз перечитывала письма от сына. «Дорогие папа, мама, бабушка и Ирочка. Как вы поживаете?» – неизменно начинались все его послания.

А в середине марта сорок второго пришло первое обстоятельное письмо с указанием нового адреса. И когда вернулся с работы муж, за поздним ужином, при свете ночника, они читали Алешино послание вместе, хоть на некоторое время успокоившись за судьбу своего фронтовика: «Я живу сейчас хорошо, на постоянном месте, сплю в хате на постели, но часто разъезжаю по деревням. Питаюсь хорошо, получаю командирскую добавку, а кроме того, покупаю масло, яйца и молоко. В деревнях здесь дома каменные, хотя внешне напоминают украинские мазанки. Хозяйки огорчают меня неумением готовить чай. Дашь им осьмушку чаю, а они высыпают его в чугунный котел с холодной водой и кипятят часа два до полного безвкусия. Редко когда в доме имеется чайник, но и тогда заваривать не умеют. Яичницу-глазунью также редко кто умеет делать. Продукты держат в грязи. Когда я приношу сахар, моя хозяйка высыпает его в глубокую тарелку и так держит непокрытым на столе. Относятся к нам крестьяне всюду очень хорошо, так как здесь побывал немец и они осознали разницу на собственной шее. Холода еще не унимаются, сегодня страшная метель. Мои теплые вещи, особенно куртка, шапка, рукавицы и носки, мне очень пригодились. Очень за них вам благодарен».

Владимир Яковлевич, буквально засыпая над чашкой горячего, ароматного чая, сквозь обступающую пелену, слушал голос жены, продолжавшей читать Алешино письмо:

«…С 1 мая высылаю вам денежный аттестат, так как у меня образуются большие излишки, несмотря на усиленное потребление яиц и масла… Аттестат на имя мамы. Ежемесячно, начиная с 15 мая, она будет получать деньги – 350 рублей – в военкомате».

– Что это он надумал? Какой аттестат? К чему такие лишения? – прервала чтение Вера.

– А как ты его переубедишь? Просто наш Алеша стал настоящим мужчиной, и это естественная потребность заботиться о своих женщинах: бабушке, маме, сестре. Я напишу ему, попробую отговорить от этой затеи, – успокоил Владимир жену. – Дочитай, пожалуйста, до конца, а то я сейчас засну за столом. Очень тяжелый выдался день.

«…Недавно прошла проверка моей ноги после ранения. Я прошел 70 километров, правда, не спеша, за три дня. Все в порядке. После месячных разъездов по железным дорогам я прибыл сюда измученным, но быстро поправился и сейчас чувствую себя хорошо. Только вот большой фурункул выскочил на боку и мешает жить спокойно. Целую вас крепко, желаю вам здоровья. Алеша».

Письма от сына долгие месяцы были единственным светлым лучиком в жизни семьи. Алеша для каждого находил доброе слово, переживал за своих родных больше, чем за себя, и заботился, как только мог:

«…Бабушку от себя ни в коем случае не отпускайте до конца войны, пусть не рвется в Москву…

…Сообщаю вам, что 22 числа, в день годовщины войны, я был принят в кандидаты в члены ВКП(б). За одну неделю для меня 4 знаменательные даты: вступление в партию, 26 лет, год войны, годовщина окончания университета. Как там Ира работает, выполняет ли норму?..

…Некоторые мои коллеги по специальности поехали учиться в Академию, но меня не посылают, говорят, что и так ученый. Получили ли вы посланные вам переводом деньги?…

…Теперь я считаюсь старым фронтовиком. Здоров, только чирии все же иногда вскакивают, особенно на ногах. Как папина рука? Пишите мне почаще, письма у меня единственный отдых от дел…

А в сентябре пришло известие, что сын снова в госпитале: «В связи с осенними холодами фурункулы мои усилились и дали какую-то опухоль на бедре. Я лег на несколько дней в ближайший госпиталь. Не волнуйтесь. Опухоль уже почти рассосалась, и через дней пяток я выписываюсь…». И уже через 13 дней Алеша снова был в части.

В этом же месяце, не выдержав условий челябинской эвакуации, в Москву вернулась вторая дочь Ружены Францевны – Маня, с мужем и дочерью. Узнав об их тяжелом положении, болезни своей тетушки, Алексей начинает помогать и им:

«…Дорогая тетя Маня, довольно давно не получал от тебя писем. Получили ли вы 400 рублей, посланные в середине сентября? В середине октября я послал еще 330 рублей. Оба раза на имя Оли, чтобы тебе не подниматься в Таганскую гору…»

«…Наконец-то сегодня отправил для тети Мани немного лекарства. Его привезет вам молодой командир Зябликов, который раньше служил под моим начальством в полку, а сейчас едет учиться. Как здоровье тети Мани? На днях вышлю 400 рублей…»

Но ничего уже не помогало:

«…Вчера получил известие из Москвы о том, что тетя Маня в больнице, неприятности с сердцем. Оля сдает экзамены в МАИ. Быть может, Ире лучше поучиться полгодика в Уфимском авиаинституте, а затем перевестись в Москву? От этого она мало что потеряет. Бабушку в Москву отпускать нельзя…»

Но Ружена Францевна улетела к умирающей дочери. Алеша – полон тревоги за их судьбу:

«Конечно, раз тете Мане так плохо, целесообразно было послать к ней бабушку. Весь вопрос в том, насколько у бабушки самой велик запас сил. Но как вы намерены осуществлять поддержку ее продуктами? – спрашивает он в письме маму. И тут же – наставления младшей сестре: – Ира, по-видимому, уже начала заниматься на вечернем факультете. Я понимаю, что это нелегко – учиться и работать одновременно. Чтобы не получилось из этого учения одного названия, ей нужно очень экономно относиться ко времени и по возможности жить в рамках точного распорядка дня… Как папа себя чувствует? Как твое кровяное давление?..»

В поздравлении своих родных с 25-летием Октябрьской революции сын пишет: «Я почти ее ровесник, и сейчас, как никогда ранее, осознал, насколько тесно я связан со всем тем, что она произвела на свет… Жизнь у меня сейчас относительно ровная – затишье».

Конечно, каждое письмо было снабжено штампом: «Просмотрено военной цензурой». И зная это, писавшие не могли высказать и половины того, что было у них на сердце. Только по отдельным фразам или намекам родные догадывались, как обстоят дела, чем занимается и где находится Алеша, каковы его помыслы:

«…Позавчера получил вашу посылку – большое спасибо. Все в ней оказалось нужным… Пока все по-старому… С напряженным вниманием следим за наступлением наших в районе Сталинграда и в центре. Наконец-то!.. Как учится Ира? Пусть напишет мне. Как здоровье папы? Пишите мне почаще, письма доставляют большую радость…»

Декабрь принес трагическое известие – одна из сестер Полубояриновых – Мария – умерла. Письмо в Москву, написанное Алешей, до конца своей долгой жизни будет хранить, перечитывать Ружена Францевна:

«…Если бы не война, если бы не проклятые немцы, Маня могла бы еще жить и жить, можно было бы создать ей благоприятные условия. Но эвакуация и Челябинск окончательно подточили ее силы. Вдали от вас я только теперь осознал крепость нашей семьи. После смерти деда – бабушка и ее три дочери – вот ее основа. И нам, младшему поколению полубояриновской семьи – мне, Оле, Ире и Алику – надо жить также спаянно, не терять друг друга, куда бы нас не разбросала судьба. Бабушка, утешься, внуки любят тебя и делами своими не опозорят твоей семьи. Дай бог увидеть тебе твоих правнуков… Старый год окончился тяжело для нашей семьи – мы потеряли тетю Маню. Пусть Новый 1943 год принесет нам победу!»

 

Новое пополнение. Старые проблемы

И на фронте, и в глубоком тылу жизнь поверялась одним – дожить, дождаться победы, приблизить ее насколько можно. Ради будущего, ради мирного неба отдавались последние силы, делалось то, что в другие времена казалось бы невозможным.

В октябре сорок второго из Москвы в уфимское ОКБ направляется парторгом ЦК Николай Дмитриевич Кузнецов, отозванный с Северо-Западного фронта, где он служил в составе дивизии ВВС. Один из трех полков дивизии летал на Яках с пушечными моторами М-105П конструктора Климова, что и определило выбор Секретариата ЦК. К тому же, помимо знания климовского мотора, Кузнецов имел ученое звание доцента, до войны защитив диссертацию в Академии Жуковского.

По прибытии в Москву майора Кузнецова принял сам Маленков, секретарь ЦК ВКП(б), курировавший вопросы авиации и авиапромышленности. Беседа началась с вопроса:

– Как вы относитесь к партийной работе?

– Считаю партийную работу самой важной из всех, которые когда-либо мне поручали.

И сам майор, и его бравый ответ понравились Маленкову. Он сообщил, что состоялось решение Секретариата ЦК о назначении Кузнецова парторгом ЦК на Уфимский моторный завод:

– В Уфу эвакуировано конструкторское бюро Климова, который работает над новой модификацией своего двигателя. Ваша задача – обеспечить все условия для скорейшего создания нового мотора, ускорить его доводку и серийный выпуск. Вы знаете климовский мотор?

– Так точно, – вытянулся майор.

– Теперь ваша задача, товарищ Кузнецов, дать фронту как можно скорее новый, более мощный «сто седьмой» мотор.

После короткой беседы с Маленковым вновь назначенного парторга ЦК вводил в курс дела заведующий отделом Григорян, пояснив, что направляется он не на завод, а непосредственно в ОКБ Климова. Положение там достаточно сложное. ОКБ лишь в конце 1941 года эвакуировалось в Уфу из Рыбинска, причем почти на пустое место. Полномочия ему даются большие, но пользоваться ими надо с умом. Хотя Климов человек авторитетный, характер у него достаточно сложный, он не терпит вмешательства в дела своего КБ. Новый мотор пока не доведен. А время не ждет.

Прием у Маленкова состоялся в два часа ночи, инструктаж Григоряна закончился уже под утро. И на рассвете, получив красную книжечку – мандат парторга ЦК, оформив проездные документы, Кузнецов поспешил на Казанский вокзал. И спустя несколько дней – ему было разрешено на сутки заехать домой в Свердловск, где жили родители и жена с дочерью, парторг ЦК прибыл на новое место.

На завод Кузнецов приехал вместе с секретарем обкома Елисеевым. Первый секретарь обкома Семен Борисович Задионченко, месяцами живший на территории завода в первые месяцы эвакуации рыбинского моторного, предупредил Баландина о новом назначенце. Его уже ждали.

Директор завода одновременно исполнял и обязанности заместителя наркома авиационной промышленности, что говорило о большом значении уфимского авиаузла. ОКБ Климова было самостоятельным и заводу не подчинялось. Но поскольку замнаркома был начальником всех главных конструкторов, то указания Баландина для ОКБ были обязательны.

Директор завода принял Кузнецова приветливо и как-то сразу перешел с ним на «ты». Пригласили прежнего парторга ЦК Кошелькова, позвонили Климову. Они подошли буквально через десять минут – ОКБ было совсем рядом. Познакомились. Кузнецов впервые увидел легендарного конструктора и рассматривал его с нескрываемым любопытством. Владимиру Яковлевичу летом исполнилось пятьдесят, но выглядел он значительно моложе своего возраста, лишь обильная седина на висках отличала его от всех присутствующих. Высокий, стройный, со строгим взглядом карих глаз, Климов держался довольно сухо. Чувствовалось, что он привык соблюдать дистанцию между собой и людьми.

Елисеев и Баландин распорядились тут же созвать партсобрание ОКБ, представить Кузнецова и рекомендовать его к избранию секретарем партбюро ОКБ. Климов во время этих разговоров не проронил ни слова, чем очень удивил Кузнецова. Парторг вспомнил инструктаж в ЦК и решил, что главный конструктор принял его «в штыки». Но как только партийные вопросы были решены, Владимир Яковлевич обратился к Кузнецову:

– Если желаете, Николай Дмитриевич, я вам покажу наше ОКБ.

И когда они вдвоем шли внутренним переходом в здание конструкторского бюро, Кузнецов не удержался и спросил:

– Почему вы молчали в ходе нашей беседы? Сложности в отношениях с директором?

– Нет, отнюдь. Вы обсуждали организацию партийной работы, а я не член партии. Так зачем же вмешиваться не в свое дело?

У Кузнецова несколько отлегло от сердца, хотя прозвучавший ответ можно понять по-разному. Они прошли в зал, где рядами стояли чертежные доски, а над листами ватмана склонились совсем молодые конструкторы. Кузнецову сразу бросилось в глаза, насколько все были худыми, бледными, с обмороженными лицами, одеты плохо.

– Как у вас с питанием? – спросил он Климова.

– Сейчас уже легче. Летом многие огородничали, собрали неплохой урожай картошки, а до того было совсем скверно.

«Куда же хуже, – подумал Кузнецов. – И сам Климов – кости да кожа, а уж молодежь и вовсе – в чем душа держится». А Климов вел его дальше, показывая лабораторию, испытательную станцию, механические цеха. Кузнецов обратил внимание, что нет ни литейного, ни кузнечного цехов.

– Литье, крупные поковки и детали двигателя мы заказываем на серийном заводе, – будто прочитав его мысли, заметил Климов.

– А заказы выполняются в срок?

– Нет, – коротко ответил главный конструктор и споро зашагал дальше.

Поднявшись на этаж, где находилась его приемная, осмотрели кабинет нового парторга и по приглашению хозяина расположились у Климова. За чашкой чая разговор пошел легче. Узнав, что Кузнецов еще до войны стал доцентом, а сейчас прибыл к ним с фронта, из дивизии ВВС, Владимир Яковлевич как-то сразу потеплел, обронил, что и у него сын на фронте, и стал расспрашивать про самолеты в боевых условиях.

В их дивизии, рассказывал Кузнецов, было три полка, причем самолеты все разнотипные. Один полк летал на Яках с климовскими моторами, другой – на ЛаГГах с двигателями Швецова, третий – на английских «харрикейнах» и американских аэрокобрах. При такой большой разнотипности самолетов запчастей к ним всегда не хватало. Десятки самолетов постоянно находились в ремонте, катастрофически не хватало моторов, особенно на иностранную технику. И вообще, с английскими да американскими истребителями – просто беда, летчики их очень не любят. «Иностранцев» очень трудно эксплуатировать зимой – моторы не рассчитаны на русские морозы. К тому же на «харрикейнах» стоят только пулеметы, пушек нет. Да и техники с ними мучаются: все инструкции на английском языке, а где же на фронте найдешь переводчика.

– Так что, как представитель фронтовых летчиков, говорю огромное спасибо за ваш М-105П. Отличный мотор. Порой за один день приходилось делать несколько боевых вылетов, и даже с повреждениями движок работал, – завершил свои фронтовые впечатления Кузнецов. Продолжить беседу решили вечером, после полного осмотра уфимского моторного хозяйства.

Знакомство с положением дел и на заводе, и в ОКБ произвело на Кузнецова удручающее впечатление. Много недостроенных зданий, кое-где из-под снега виднелись ящики с оборудованием, люди – изнуренные до предела, а среди работников большинство – женщины и подростки, по довоенным меркам – совсем еще дети.

Когда Вера Александровна встретила мужа с гостем, вернувшихся с работы уже к полуночи, оба были хмуры, явно прервав только что какой-то неприятный разговор. Слегка перекусив, мужчины удалились в комнату. И впервые жена с дочерью услышали, на каких повышенных тонах может говорить Владимир Яковлевич. Громогласен был и Кузнецов. Из-за двери раздавалось: «баня», «питание», «больные»…

Но вопреки всем прогнозам Климов и Кузнецов сработались, темпераментный и неудержимый парторг сумел повернуть завод к нуждам ОКБ.

И с Баландиным, и с главным инженером Лаврентьевым Николай Дмитриевич быстро нашел общий язык. Казалось, что новый мотор вот-вот дорастет до госиспытаний и пойдет в серию.

 

Долгожданный успех

«Сто седьмой» мотор, будто обидевшись на своих создателей за отданное ранее предпочтение форсированию прежней конструкции, без конца выкидывал фокусы. Уже дважды его ставили на длительное стендовое испытание, но, не доработав до положенных ста часов самую малость, двигатель останавливался – то рвалась резьба на шпильках блока, то поломка шатуна. Большинство дефектов довольно быстро устранили. Но шатун вымотал все силы. После долгих поисков причины дефекта оказалось, что расчетная бригада ошиблась в угле разъема прицепного шатуна, возникали чрезмерные напряжения в металле, и он рвался. Ошибку исправили, угол разъема изменили. Но тут новая неприятность – у шатуна стало рваться вильчатое соединение.

Из Москвы по указанию наркома для выявления причин дефекта и задержки с выходом в серию нового мотора направляется Микулин. Весть о приезде известного конструктора мгновенно распространилась по ОКБ. Его мотор АМ-38 был хорошо известен специалистам, широко применялся на фронтовых штурмовиках.

После появления Микулина на заводе, его долгой беседы с главным конструктором и знакомства с ОКБ выделяется самостоятельная группа конструкторов для проработки дефекта – бригада Василия Курганова. Отдав все распоряжения, Владимир Яковлевич на следующий день вылетает в Москву – срочный вызов к наркому. В ОКБ не остался незамеченным холодок в отношениях двух мэтров, по слухам знакомых со студенческих лет. Традиционно высоких гостей, прибывающих непосредственно в ОКБ, Климов обязательно приглашал в один из вечеров к себе домой, на ужин, организованный в честь прибывшего. С Микулиным Владимир Яковлевич общался только в официальной обстановке, на заводе или в ОКБ. Высказывалось предположение, что неожиданный отъезд Климова организован специально, чтобы развести не испытывающих друг к другу симпатии конструкторов.

Работа Микулина с выделенным ему коллективом началась совершенно неожиданным демаршем. Именитый конструктор, весело улыбаясь, вошел в комнату и представился:

– Здравствуйте, товарищи, давайте знакомиться. Я – Микулин. И тут приветливая улыбка исчезла с его лица:

– Кто у вас старший? – довольно резким тоном спросил он.

– Я, – вышел один из группы. – Курганов Василий Александрович.

– Потрудитесь объяснить мне, Василий Александрович, почему у всех вас такой больной, изможденный вид? Вы что, мало каши ели? Или это Климов мне специально таких людей подобрал?

– Александр Александрович, да у нас все такие, – совершенно растерявшись, ответил Курганов. – Уж какая там каша, нам крупы по 200 граммов в месяц полагается.

– Черт знает что, – возмутился Микулин. – Какая может быть работа от таких людей. На 200 граммов крупы мотор не построишь. Дайте мне список бригады, которая будет работать со мной. А пока я попрошу вас вычертить по этим эскизам чертежи.

И положив на стол листок с какими-то набросками, взяв с собой список, Микулин с недовольным видом удалился, оставив молодежь в полном недоумении. Как потом оказалось, конструктор долго шумел в кабинете Баландина, обвиняя того в невнимании к людям, упрекал в умышленном отборе для работы с ним самых слабых и немощных. В итоге, выбив для 13 человек усиленное дополнительное питание на весь срок своего пребывания, успокоенный, удалился.

Конечно, вся группа была в полном восторге – отъелись впервые с начала войны, каждый работал за троих. Но вскоре вернувшийся из командировки Климов распорядился все работы по эскизам Микулина прекратить. Он привез свое решение проблемы. И вскоре мотор с климовским вариантом шатуна встал на длительные испытания. А разгневанный Микулин полетел в Москву. Скандал был неизбежен, все ждали последствий.

Несколько суток мотор ревел на испытательной станции, оглушая окрестности. Но все заводчане, военные представители с упоением слушали этот рев нового мощного 1650-сильного двигателя. Испытания прошли успешно, новый двигатель наконец-то пошел в серию. Микулин попытался было возмутиться, но победителей, как известно, не судят.

Как раз в это время двигатели конструкции Владимира Климова получили обозначение ВК – по первым буквам имени и фамилии своего создателя. И новый серийный мотор получил известность как ВК-107А. В отличие от своего предшественника его высотность увеличилась с 2700 до 4500 метров, мощность – на 450 л. с. при уменьшении удельного расхода топлива. К тому же конструкция позволяла устанавливать пушку еще большего калибра. При этом масса мотора оставалась приемлемой для самолета-истребителя.

Установленный на усовершенствованном Яке «сто седьмой» мотор был настолько хорош, что даже Яковлев засомневался в правильности своего прежнего решения о форсировании М-105П. Двигатель ВК-107А позволил наконец советским истребителям по всем характеристикам превзойти немецкую технику. Но время было упущено, и новый мотор уже не выпускался столь массовой серией, как его предшественник.

Вскоре на самолете Як-9У с мотором ВК-107А была достигнута рекордная для серийного самолета с поршневым двигателем максимальная скорость – 720 км/ч.

На завод поступило радостное известие: постановлением СНК СССР за № 342 от 22 марта 1943 года главному конструктору Уфимского моторостроительного завода № 26 Климову Владимиру Яковлевичу присуждена Сталинская премия II степени.

Все вокруг поздравляли Владимира Яковлевича. И было удивительно, что при всеобщем ликовании, а успех коллектива здесь очевиден, только Климов ходил какой-то отрешенный. Глаза его становились все более грустными, порой он надолго погружался в какие-то собственные тяжелые мысли, не слыша даже своего собеседника.

Со своей второй премией Климов поступил так же, как и несколькими месяцами ранее с первой. Тогда в заводской газете «Сталинец» были напечатаны две знаменательные телеграммы:

«Москва, Кремль.

Товарищу СТАЛИНУ.

Желая нашей героической Красной Армии быстрее разгромить немецко-фашистских захватчиков, я отдал свои сбережения в сумме семьдесят три тысячи рублей в фонд строительства эскадрильи самолетов.

Герой Социалистического Труда В. Я. Климов.

Герою Социалистического Труда

Товарищу Климову

Примите мой привет и благодарность Красной Армии, товарищ Климов, за

Вашу заботу о воздушных силах Красной Армии. И. Сталин»

Только в этот раз Владимир Яковлевич, отправив соответствующую телеграмму в Москву, категорически отказался от внимания корреспондентов к этому решению. А на уфимском заводе работала выездная бригада «Комсомольской правды». И как ни старались опытные мастера слова, Климов отказывался от интервью для центральной и заводской прессы. Ответ был неизменным:

– Прошу меня извинить. Нет ни времени, ни настроения. Если только спустя месяц-два.

Журналисты опускали руки, ни обком, ни директор завода не могли повлиять на главного конструктора. Лауреат Сталинской премии становился все более замкнутым… Никто не знал, какое тяжелое бремя все эти месяцы лежало на сердце Владимира Яковлевича. Шаг за шагом к их дому подступало непоправимое.

 

И случилась беда

Алеша писал все реже. В январе 43-го пришла почтовая открытка в несколько строк да одно письмо:

«…Сегодня получил вашу вторую посылку. Большое спасибо. Но, откровенно говоря, вам эти вещи нужнее, чем мне, ведь я питаюсь вполне прилично; только что сладкого недостает, но ведь и у вас оно не часто на столе…

Как бабушка живет? После смерти тети Мани она мне не пишет. Каковы ее дальнейшие планы?

Привет Ирочке, моей дорогой сестричке. Желаю ей успехов в учебе и на работе. Она, наверное, еще выросла и выше своего брата на голову стала.

Как папа поживает, как его рука? Еще не скоро я увижусь с вами, но все мы видим, что дела наши идут неплохо, и победа придет. Ваш Алеша».

По его намекам родные могли предположить, что он оказался в самом пекле сражений, в районе Курска. И действительно, февральская почта подарила две небольшие, но радостные весточки от сына:

«…Писать совсем некогда – наступаем. Уже полмесяца я в непрерывном движении… Питаюсь очень хорошо – в основном немецкими консервами, сыром, конфетами, пью кофе и немецкий шнапс… Любые личные неприятности ничего не значат. Важно то, что противник терпит решительное поражение…»

«… Дорогие мои, привет! Мы все время двигаемся вперед. Я все время в разъездах и лишь изредка бываю в части. Настроение прекрасное… Получил письма от друзей – Миши Цветаева и Олега. Недавно в Москву приезжал Миша Стрельников, руководитель джаза где-то под Горьким. Так на фронте и не был.

Я горд тем, что среди моих друзей я один все время на фронте, из них почти год был на передовой. Кубань, Ростов, Харьков, Курск освобождены – родине дышать становится легче…»

Мартовская открытка принесла известие, что Алеша стал капитаном и простужен из-за наступившей оттепели. Потом – непонятное письмо на розовом листке из школьной тетради, где крупно карандашом выведено несколько слов: «Дорогие мои папа, мама и Ирочка, привет. Алеша». И после этого – тишина, на долгий нескончаемый месяц. Вера Александровна не находила себе места. Да и отец, зная обязательный и заботливый характер сына, тревожился его молчанием. Звонили в Москву – может быть, до Уфы почта долго идет или какие-то иные причины задержали Алешины письма?

Но и на Таганке – полное молчание.

Лишь в начале апреля до Москвы дошла весточка, не принесшая успокоения:

«… Пишу вам из госпиталя. Я переболел тяжелой болезнью – менингитом, и сейчас еще очень слаб. Но уже дело идет на лад. Во всяком случае еще предстоит длительное путешествие по госпиталям. Видимо, заразился в одной из деревень… Я болею уже больше полмесяца и давно не имею известий ни от вас, ни из дому. Что слышно из Уфы? Пишите мне пока по старому адресу…»

Сообщили в Уфу, что Алеша жив, но болеет, лежит в госпитале. Нового адреса не указал. Климовы встревожились не на шутку. Узнав о тяжелой болезни сына, Владимир Яковлевич начинает бить во все колокола, направляет запросы в самые высокие инстанции, договариваясь об отправке Алексея на лечение в Москву. Но его сына нигде не могут найти. Шестого мая на завод приходит телеграмма: «Уфа 27 почтовый ящик 20 Герою Социалистического Труда Климову= Для розыска вашего сына уточните каком фронте он находился если известно укажите номер госпиталя= Ходорковский».

Еще через неделю Вера Александровна дождалась-таки письма. Оно было от Алеши, но написано чужой рукой, под диктовку сына. Лишь подпись и дата выведены его нетвердой рукой:

«… Дорогие мои родные, мама, папа и Ирочка. Я еще не могу сам писать после болезни, поэтому пишу вам письмо под диктовку. Я перенес менингит и пролежал в госпитале полтора месяца. Теперь, т. е. сегодня или завтра, меня отсюда эвакуируют в тыл, но куда – я еще точно не знаю. Как перееду в другое место, тогда вам напишу. Эвакуировать будут на самолете. Письма ваши получил, за которые большое спасибо.

Я возражаю, чтобы Ира училась в Москве. Пусть она подождет, чтобы в Москве было больше жизненных благ. Я ей советую учиться пока в Уфе, потом она догонит. Она у нас умная девочка. В Москве она зачахнет на перловом супе в столовках. Как ей не скучно, пусть годик поучится в Уфе.

Я понемногу выздоравливаю. Целую вас всех крепко. Меня наградили медалью за боевые заслуги. Алеша. 17/IV-43».

Обратный адрес снова не указан.

Владимир Яковлевич вылетает в Москву, пытается разыскать сына через все возможные инстанции, обращается к своим высоким знакомым. Но в Уфу пришлось возвратиться ни с чем. Ни среди живых, ни среди раненых в госпиталях Алеши нет. Жена буквально почернела от тревоги и неизвестности. Когда муж с дочерью уходили на завод, она потерянно бродила по квартире из угла в угол, не позволяя себе думать о худшем. Алеша найдется, его вылечат, они еще будут все вместе…

Двадцатого мая на завод из Москвы приходит телеграмма: «Уфа почтовый ящик 20 Климову 1127= Жасмин Алексей Георгиевич находившийся излечении поводу менингоэнцефалита скончался 23 апреля эвакуация самолетом оказалась невозможной причине тяжелого состояния больного= Ходорковский».

Почти месяц, как Алеши нет больше на свете. Как сказать об этом страшном известии Вере? Она так надеялась, перечитывала письма сына, а оказалось, что последнее письмо дошло до Уфы уже после его гибели. Что же произошло и почему ни в одном госпитале он не числился? История напоминает исчезновение Вериного отца, о смерти которого они узнали значительно позже. А причина так и осталась за семью печатями…

И в приемной, и в соседних комнатах уже установилась абсолютная тишина. На улице – давно стемнело, а Владимир Яковлевич, не зажигая света, все сидел за рабочим столом в своем кабинете, обхватив голову руками.

В квартире Климовых раздался телефонный звонок. Вера Александровна не ложилась спать, ожидая мужа с завода. А Ира, отработав и прослушав две пары лекций в институте, уже начала засыпать. Телефон висел над ее кроватью. Она сняла трубку:

– Ира, подготовь маму. Алеша умер, – изменившимся, каким-то глухим севшим голосом произнес отец.

В комнату вошла Вера Александровна:

– Ирочка, кто звонил?

Оцепенев от услышанного, еще не до конца проснувшись, дочь не успела ничего сообразить и ответила безо всяких хитростей:

– Звонил папа с завода. Сказал, что Алеши больше нет. Мамочка, что с тобой?!!

Вера Александровна начала медленно оседать. И, не проронив ни звука, упала.

Если есть на земле самое страшное испытание, нечеловеческое страдание – это боль матери, потерявшей своего ребенка и вынужденной жить дальше. Смириться с этой утратой нельзя, пережить эту боль – невозможно. Время лишь загоняет ее вглубь, делая закрытой от посторонних. И спустя годы уже мало кто сумеет определить, отчего у сравнительно молодой женщины случился разрыв сердца или началось неизлечимое заболевание. Родители не должны хоронить или терять детей, это противоестественно. И естество надламывается, душа начинает медленно умирать.