Все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному. Мой биологический отец был несчастлив, и пил очень нехорошо. Алкоголь был его главным и единственным увлечением. Поначалу отца еще интересовали книги. Только детективы и фантастика. Но потом и к книгам он остыл. От постоянной неудовлетворенности жизнью (откуда ей было взяться?) он то и дело впадал в буйное помешательство. До белой горячки дело не доходило, но, выпив, он становился агрессивным, терял контроль над собой, и избивал мать.

Моя память включилась слишком рано. И потому из нее, к несчастью, так и не стерлись досадные эпизоды неправильного детства. Я помню, как просыпался от криков. Как выбегал из спальни, шлепая по линолеуму босыми ножками. И кидался на отца, трясущего мать, как тряпичную куклу, с кулаками. У него было красное перекошенное лицо, и пахло от него всегда перегаром. Он отбрасывал меня одним ударом, и я летел через коридор, и падал. А мать кричала надрывно: «Не смей! Не смей бить ребенка, подонок!»

Мне было больно. Я скрывал синяки от воспитателей, опасаясь, что меня заберут из семьи, и отдадут в детский дом. Об этой страшной возможности мне как-то раз поведала мать. Подозреваю, для нее было важно, чтобы я скрывал происходящее. И я скрывал. Ночью глотал слезы обиды и страха, и в конце концов засыпал, думая о том, что вырасту — и убью отца.

На следующий день все повторялось снова… И я опять, превозмогая страх, кидался на защиту матери… И получал свое.

Однажды случилось то, что и должно было случиться. В очередной раз надравшись, он убил ее, пырнул ножом. Но врачи в наше время творят чудеса. Она должна была умереть, но не умерла. И в больнице через некоторое время ее оживили. Вырезав, правда, некоторые пострадавшие внутренние органы.

Отец вскоре после клинической смерти и операции матери объявился. Прилетел, как ангел смерти к недобитой жертве. И она, удивительное дело, решила его простить. Он умолял, клялся, что все осознал. К счастью для меня, да и для матери, она все же передумала — под давлением одного из врачей. Он четко обрисовал ей перспективу.

— Хочешь умереть, — сказал он, — вперед…

Умирать мать не хотела. И осталась жить.

За пару месяцев до больничного кошмара она подарила мне мечту — собаку, щенка спаниеля. Обожаемое теплое существо согревало меня, когда было особенно невыносимо.

Пока мать лежала в больнице, заботу обо мне взяла на себя бабушка. Я переехал к ней. Но собаку она приютить отказалась наотрез. Но я ждал, каждый день ждал, встречи — со своей собакой. Не зная, что отец уже продал щенка, потому что заботиться о собаке не собирался. Да и деньги были нужны на выпивку.

У подонков очень низкий душевный порог. Чаще всего они понятия не имеют, что причиняют страдания другим. Хотя есть и такие — кто причиняет их намеренно. Но мой отец действительно не понимал, что делает что-то не так. Даже увечья, нанесенные матери, он не считал смертным грехом. Просто — так получилось…

Когда мне уже было лет четырнадцать, он вдруг объявился на пороге. Привез краденый мопед.

Скрывать, что мопед сперли его сомнительные знакомые, папаша не собирался.

— Лучше это… на природе только на нем катай, Степк, в городе не надо, — сказал он, распечатал пачку сигарет, протянул мне, — куришь?!

— Нет, — я помотал головой.

Встреча с отцом меня обескуражила. Слишком неожиданным был визит. К тому же, он вел себя так, как будто мы расстались только вчера, а не десять лет назад.

— Это ты мамке рассказывай, что не куришь, — он почесал шею, и я увидел, что на горле у него длинный шрам, словно заштопанный грубыми нитками — очень неаккуратно. Как выяснилось позже, его полоснули бритвой по горлу в тюрьме — и там же зашили. — Кури давай! Чего как маленький?!

Я послушно взял сигарету, затянулся. Время от времени мы с ребятами из района курили папиросы «Любительские», «Яву», «Полет» и «Беломор». Так что мне было не впервой.

— А ты красивый парень вырос, — сказал отец, — бабы тебя любить должны.

Он всегда был помешан на женщинах. Периодически таскал меня к разным девицам, обещая: «Три мороженых тебе, Степка, если матери ничего не скажешь!»

Иногда я играл с детьми чужих теток у них в квартирах, пока отец развлекался. Иногда гулял во дворе, размышляя о том, что «три мороженых — пожалуй, мало будет, попрошу четыре». Иногда мы заезжали к тете Лиде в автопарк. Я собирал тяжелые шарики от подшипников между гаражами, а отец запирался с тетей Лидой в подсобке. Потом нас подвозили на грузовике. Тетя Лида была большой начальницей.

Отец в молодости был очень красив. Похож на вечно пьяного Алена Делона. Темноволосый с пронзительными голубыми глазами и правильными чертами лица. При этом выражение лица у него было холодным и злым. Моя бабушка, энтомолог, сравнивала отца с прекрасным насекомым. «Природа постаралась, — говорила она, — создала совершенную внешность. Но за ней ничего нет».

Я давно уже вырос, много всего прошел в этой жизни, но ночами мне иногда снится один и тот же сон. Я ничтожно маленький, крохотный, стою посреди коридора — того самого, как в детстве. А на меня надвигается массивная темная фигура. Не видно лица, непонятно, кто это. От фигуры веет ненавистью. И я чувствую, что вот-вот этот некто, состоящий сплошь из чернильного мрака, ударит меня в лицо. И тогда мне станет больно. Очень больно. Но я должен стоять до конца. И я стою. Но потом тень накрывает меня, и я не могу дышать. И просыпаюсь в поту. Так выглядит мой главный ночной кошмар…

От курева, которым угостил меня отец, помню, сильно закружилась голова.

— Хочешь шампанского? — предложил он. — Я сегодня при деньгах. В винный схожу, куплю…

— Ты мою собаку продал, — процедил я сквозь зубы.

— Какую еще собаку? — удивился отец.

— Мою… собаку. Пока мама в больнице лежала.

— Слушай, Степк, я ж тебе мопед привез. Ты пока еще маленький, так и знал, что не поймешь. Вот в армию пойдешь, тогда все поймешь. А пока ты ничего еще…

Я осознал, что, скорее всего, он даже не помнит, что продал мою собаку. Моего единственного друга на тот момент. Что ему, может быть, и не наплевать. Но душа у него совсем другая. Не такая, как у меня. Она холодная и пустая.

— Пошел ты на хуй со своим мопедом, — сказал я.

— Ты чего… ты чего ругаешь?! — опешил он.

Я бросил под ноги сигарету, затушил подошвой ботинка.

— Все, больше разговаривать не о чем.

— Ну, ты чего?..

— И не надо больше приезжать.

— Я позвоню.

— И звонить не надо. Не буду с тобой разговаривать.

Я ушел и хлопнул дверью.

— Весь в мать! — крикнул он вслед. — Ничего… вот в армию пойдешь, поймешь меня…

Мопед он предусмотрительно забрал.

Тот же самый упрек «весь в отца» я слышал потом от матери на протяжении всего отрочества. Пока не стал достаточно взрослым, чтобы одернуть ее однажды: «Не смей так говорить никогда!» Она поняла меня. И больше никогда не сравнивала меня с отцом. Во всяком случае, вслух.

Судьба его сложилась вполне логично. Сначала он попал в тюрьму за драку. Потом сел за кражу. Потом пырнул ножницами свою мать — мою бабушку, которую я видел очень редко — насмерть, и сел уже очень надолго. Больше я о нем ничего не слышал…

Любовь к женщинам тоже проявилась особым образом. У отца было что-то около тридцати детей. Во всяком случае, такую цифру называла его последняя жена — алкоголичка со следами вырождения на лице. Она сама родила четверых. Некоторых отец успел сделать между отсидками. Мне и в голову не приходило, что в раннем детстве я встречался со своими многочисленными братьями и сестрами. Отец строгал детей самозабвенно, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе.

Многие люди ведомы по жизни одними только инстинктами — в частности, мощным инстинктом продолжения рода — разум же в деле деторождения задействуют единицы.

У меня нет никакого желания искать своих родственников со стороны отца. Родню не выбирают, но от нее, к счастью, можно держаться подальше. Я с ужасом думаю иногда, что мои девочки унаследовали тот же нездоровый геном. Мой отец умудрился уничтожить всю свою семью. Достаточно родиться одному уроду — и он способен похоронить всех и вся (не только счастливую жизнь, но и надежды на нее).

Иногда люди, имеющие подобный опыт, получают на всю жизнь прививку от алкоголизма. Но помните — все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному? Я — счастливый алкоголик. А когда несчастлив, стараюсь не пить. Это очень важное правило для того, кто не хочет спиться. Но если так случится, и я все же выпью, будучи несчастным, то становлюсь добрым и щедрым. В память об отце. Вопреки его существованию.

* * *

Всякая порода предполагает уникальный набор качеств. Подбирая себе собаку, следует четко осознавать собственную природу. Все хорошо в свое время. Например, в детстве я обожал леденцы. Мне все время хотелось конфет. Но не было возможности их купить. А теперь я терпеть не могу сладкое. Но могу купить себе, при желании, небольшой кондитерский цех.

По возвращении из США, где провел несколько лет, я завел спаниеля… И понял через некоторое время, что эта собака не отвечает моему внутреннему Я. Она идеально подходит детям или людям с другим темпераментом. Мы со спаниелем совершенно не сочетались. Зато дети моей сестры настолько влюбились в спаниельку за пару летних месяцев, что не пожелали с ней расставаться.

А мне друзья презентовали белоснежного бультерьера. Жаль, во времена моего детства о таких собаках никто еще слыхом не слыхивал. Как здорово было бы спустить Ларса с поводка, и наблюдать, как отец с криками удирает от него по улице. Но Ларс все равно настигает отца, вцепляется в лодыжку, сбивает с ног… Мы отлично сочетаемся с моей собакой.

* * *

Мы с Ларсом приехали в спальный район, где я когда-то жил. Я запарковал машину напротив новой станции метро, раньше ее здесь не было, выпустил пса, и мы отправились пройтись по окрестностям. Миновали школу, где я учился. Новые дома, где раньше стояли хрущобы. Вырубленный парк. Пруды. И вышли в новый, недавно отстроенный микрорайон. Здесь во времена моего детства был пустырь, на котором убили Володю Камышина…

* * *

Не сказал бы, что в нем было что-то особенное. Невысокого роста, худощавый, самой невзрачной внешности. Учился Володя Камышин тоже так себе — перебивался с троек на четверки. Но была у него одна черта, которая всегда отличала его от других — упрямое чувство собственного достоинства. Именно так — «упрямое». Камышин всегда говорил правду. И слово «честь» для него было не пустым звуком. Подозреваю, это родители вбили в голову мальчика такие понятия.

— Честь, — говорил Камышин, — потерять легко, а обратно не вернешь.

Мы, выросшие без столь жесткой моральной накачки, откровенно говоря, над Камышиными посмеивались.

Эта самая зацикленность на чести в конце концов Володьку и погубила.

Камышин был из семьи военного. Поэтому в детстве часто переезжал. Ему довелось пожить и на Камчатке, и в Северном Казахстане, и под Мурманском. А закончил он свое путешествие по гарнизонам страны в спальном районе Москвы. Военная карьера Камышина-старшего складывалась удачно, и вместе с новым званием он получил здесь трехкомнатную квартиру.

Володька говорил, что раньше, еще до его рождения, отец сильно выпивал. Но потом, узнав, что у него будет сын, пить зарекся. И с военной выдержкой держал обещание…

Но после Володькиной смерти мне случалось иногда видеть его отца «не в форме». И с военной службы он полетел. Так что форму тоже не носил.

Сдружились с Володькой мы на почве любви к чтению. В нашем классе было всего два ученика, читавших запоем. Помню, как мы выпаливали названия книг — и восхищенно обменивались впечатлениями. Учителям литературы очень нравилась практика чтения вслух. Они вызывали меня или Камышина к доске, и мы читали вслух — порой отрывок, а порой произведение целиком. Они же в это время могли спокойно заняться своими делами. Не покидая, впрочем, класс. Стоило учителю выйти за дверь, внимание слушателей мгновенно рассеивалось. При этом я читал слишком быстро, чем вызывал неудовольствие одноклассников. «Антонина Петровна, он тараторит! Ничего не понятно». А Володька не торопился, интонировал, по-актерски менял голос, переходя к прямой речи. За что снискал славу главного чтеца класса.

Несмотря на любовь ко вполне взрослым книгам, вроде Майн Рида, мы все еще оставались детьми. Любимым нашим развлечением было расставить в углу комнаты солдатиков, и расстреливать их медицинскими черными резинками. При этом гарнизон был четко поделен на моих и володькиных бойцов.

Я вырос из детских игр чуть раньше. И предложил Володьке как-то раз сменять целый мешок солдатиков на пару книжек Фенимора Купера. Он с радостью согласился. А вот мама Камышина, помню, была очень недовольна. Впрочем, обратный обмен так и не состоялся. У Володьки подрастал младший брат, и она сочла, что солдатики ему тоже пригодятся. А Купер у них есть еще — в собрании сочинений…

В районной школе (которую все дружно звали «школа дураков», хотя это была обычная общеобразовательная школа) нравы царили звериные. Второкласснику зайти в туалет на втором этаже было просто опасно. Там обитали старшеклассники. Поэтому, если уроки шли на втором, все терпели до последнего. Или бежали на третий. Впрочем, и там можно было нарваться на хулиганов.

Первый класс я заканчивал в другой, хорошей, школе. Поэтому не имел представлений, куда можно пойти, а куда лучше не соваться. Помню, как впервые увидел Банду. Так они называли свою компанию. Я зашел в туалет. В нос сразу ударил резкий запах мочи, хлорки и табачного дыма. Сквозь едкое облако почти ничего не было видно. Я разглядел несколько взрослых ребят в сизых клубах. Они учились тогда в седьмом классе. Но трое из четырех были второгодниками. Один из парней сидел на подоконнике, другие стояли рядом. Я торопливо подошел к унитазу, отделенному перегородками. В советской школе, как в армии, кабинки не были предусмотрены. Условия казарменные, и к контингенту никакого доверия. Я только успел расстегнуть ширинку, когда на плечо мне легла тяжелая ладонь.

— Ты поссы, пацан, поссы, — сказал некто небрежным голосом, — а потом к нам подойди…

— Ты кто? — спросил меня, когда я, робея, подошел, крепкий парень с рыжеватыми волосами и пятнами крупных веснушек на лице.

— Степа, — ответил я с замиранием сердца, чувствуя, что попал в нехороший переплет.

— А хули ты, Степа, в наш сортир пришел?

— А я… не знал, что он ваш.

— Ни хуя себе, он не знал, — Рыжий обернулся к товарищам. Посмотрел на них многозначительно. Затем снова уставился на меня. — Капуста есть?

— Что? — не понял я.

— Мамка на завтрак деньги дала?!

— У меня… ничего нет, — ответил я, чувствуя, к чему идет дело.

— А ну-ка, Самец, — попросил Рыжий, криво улыбаясь, — выверни пацану карманы.

Невысокий верткий Самец торопливо обшарил меня, выгреб мелочь.

— А говорил — нету, — Рыжий глянул на меня свирепо. — За вранье — фофан.

Он спрыгнул с подоконника, подошел и, оттянув средний палец, сильно ударил меня в лоб. От боли и обиды глаза тут же наполнились слезами. Но я не заплакал. Сдержался.

— Все, вали отсюда, — сказал Рыжий, — пока я добрый.

Самец развернул меня, подтолкнул в спину. И я оказался снаружи.

Многие словно совсем не замечают обидные вещи. Я же всегда, с самого раннего детства, очень остро реагировал на унижение. Душевная боль для меня настолько же остра, как и физическая…

Позднее я узнал, что ограбление малолетних — почти ежедневная практика этой веселой гоп-компании. Они не только отбирали у младших школьников деньги, но и всячески развлекались. Второклассников на переменке ждали прямо в коридоре возле класса.

— Так, мелкие, — командовал Рыжий, — построиться в шеренгу. По моей команде — принять упор лежа. Все отжимаемся… И раз, и два, и три… Я из вас сделаю мужиков.

И все отжимались. Кроме Володи Камышина. Вижу его сейчас, словно это было вчера. Он навсегда остался таким же, каким я его запомнил — маленьким мальчиком с упрямым и сильным характером.

— Не буду, — говорит он.

— Ну, ты, сука! — один из членов Банды, натуральный отморозок по кличке Цыганок, замахивается, и резко опускает руку… Камышин даже не вздрогнул.

— Дай-ка я, — Рыжий подходит и резко бьет моего друга поддых. Тот, вскрикнув, падает у стены.

Все четверо смотрят на Володю, посмеиваются. Проходит полминуты. Тот медленно поднимается, распрямляется, расправляет плечи — и глядит на мучителей с презрением, твердо.

Я поначалу кидался на его защиту. Но хулиганы били заступников жестоко. А сломать Камышина стало для них со временем делом чести…

— Расскажи своему отцу, — предложил я как-то, хотя сам всегда скрывал то, что происходило в школьных стенах. Но меня почти не доставали. А за Камышина взялись так, что было за него страшно.

Его каждый день поджидали после школы и били. Снова и снова. Меня тоже Банда Рыжего однажды подловила в районе. Цыганок без всякого повода ударил с размаху в лицо. Я упал. И остался лежать, приговаривая: «О-о-о, ты сломал мне челюсть». Примитивная хитрость. И постыдная. Но она позволила мне уцелеть. Я отлично знал, эти ребята на днях выбили мальчику глаз. Другого увезли в больницу с разрывом селезенки. Мне вовсе не хотелось получить увечье. Хотелось жить.

— Отличный удар, — одобрил Рыжий. — Ладно, пойдем отсюда, пацаны.

В отличие от меня Камышин всегда поднимался. Его били — он вставал. Его били снова — он вставал снова. При этом жертвой его сделать никак не получалось. Он, словно, был выше отморозков. Был все время избит, но не давал себя унизить. И хулиганы уже буквально охотились на Камышина. Ждали его не только возле школы, но и дежурили у дома, где он жил…

Однажды раздался телефонный звонок, и мама Володьки срывающимся голосом поведала, что ее сын домой не пришел. Поиски продолжались несколько дней. И наконец, его тело нашли на пустыре. Он был в очередной раз жестоко избит, весь в синяках, ссадинах и порезах. Экспертиза установила, что Камышина утопили в луже. Держали голову, пока он не захлебнулся. Перед смертью над ним издевались. Пытали, полосовали ножом, даже несколькими ножами, а на руке вырезали спартаковский логотип.

Я знал, что четверка упырей болела за «Спартак». В своем туалете они все стены изрисовали этим логотипом.

Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Издевательства, избиения, ограбления — это одно. Но убийство! Вот где настоящий кошмар. Ведь человека больше нет. Нет моего друга. А им, возможно, даже удастся скрыть, что это сделали они. Нельзя оставить все, как есть…

Я принял решение довольно быстро. Хотя было, повторюсь, очень и очень страшно. Пришел к директору школы и заявил, что знаю, кто убил Камышина.

Директор была доброй женщиной и идеалисткой — она считала, что даже самых плохих детей можно исправить. Я, признаться, уже тогда придерживался мнения, что некоторых исправит только могила. И сейчас полагаю так же. Из маленького подонка вырастает подонок большой. По-другому не бывает.

— Ты понимаешь, Степа, — сказала она, — это очень серьезное обвинение. Почему ты думаешь, что это они?

Я рассказал про спартаковский логотип и о том, как Банда преследовала Володьку.

— Это еще не доказательство, Степа, — директор покачала головой, — иди в класс.

Я вышел из кабинета в расстроенных чувствах, негодуя от того, что она, как мне казалось, не приняла мой рассказ всерьез. И столкнулся нос к носу с Самцом возле лестницы. Он глянул на меня насмешливо и подмигнул. Сердце заколотилось сильнее. А еще появилась ярость. «Эти скоты вконец обнаглели, — думал я. — Они, наверное, думают, что только они могут убивать».

Урок еще не закончился, когда в класс заглянул милиционер. И вызвал меня на разговор. У всех на глазах. Хуже не придумаешь. Его появление тут же стало поводом для всеобщего обсуждения.

— Расскажи, что ты знаешь, — попросил он.

Я вкратце пересказал свои догадки.

— То есть лично ты там не присутствовал? — заметил милиционер. — Или просто говорить не хочешь?..

— Нет, конечно. Меня там не было. Но я точно знаю, это они…

— Да я понял тебя, понял. В любом случае, спасибо за информацию. Будем проверять…

Уверен, если бы тогда милиция отнеслась к моим словам всерьез, если бы расследовала это дело качественно, а не спустя рукава, если бы всех четверых членов Банды отправили в колонию разом, все сложилось бы иначе. И для этих законченных уродов, и для их многочисленных жертв. Они еще только подрастали, формировались в закоренелых преступников и убийц. Но вкус крови уже ощутили. И прочувствовали на примере Володи Камышина, что если кто-то не сдается, его можно убрать. И ничего за это не будет.

Впереди были смутные для страны времена, и у них были все шансы отлично вписаться в текущую действительность. Но сама жизнь им такого шанса не оставила. И я приложил к этому руку тоже.

* * *

Через некоторое время директор вызвала моих родителей. Она настоятельно рекомендовала перевести меня в другую школу. Как рассказала мне мама, у директора состоялся разговор с некоторыми из четверки. Она всерьез полагала, что, рассказав им все, узнает правду. Идеалист иногда хуже идиота. В ответ Рыжий прямо сказал, что меня достанет.

— А чего он на нас поклеп возводит?! — возмутился он. — Мы тут ни при делах ваще. Ничего, я ему рот заткну!

— Не сметь угрожать! — взвизгнула директор. Только тогда она поняла, что напрасно понадеялась на сознательность этого типа. Но было уже поздно.

В другую школу я идти наотрез отказался. Меня уговаривали и родители, и директор. Но теперь это было дело принципа…

Развязка наступила бы гораздо раньше. Но тут Рыжий угнал машину, чтобы покататься, его поймали, и с треском вышибли из школы. А следом за ним ушли и его приятели. Они же были сплоченной командой. Готовой преступной группировкой.

* * *

Детские воспоминания — словно сполохи зари на небосклоне незрелой памяти. Сверкают здесь и там яркими оттисками былого, того, что было настолько давно, что словно и не с тобой. А затем рассвет уже созревшего сознания полностью осветит небеса — и сделает доступным все, что происходило с тобой, в любой момент земного бытия.

Большинство людей, я это точно знаю, живут, как будто, по инерции. Однажды отправившись в увлекательное путешествие по жизни, они двигаются только вперед, никогда не погружаясь в прошлое. В этом их счастье, поскольку самокопание никого, как известно, до добра не доводило, и в этом же их ущербность. Не оглядываясь назад, очень сложно осознать вечность. Во всяком случае, тот малый отрезок времени, какой мы существуем здесь, на Земле, совершенно точно — ничто в сравнении с волшебством нашей памяти. В ней можно прожить тысячу часов за мгновение. И блуждать в одном лишь эпизоде детства многие годы, проигрывая его раз за разом, как вызывающее бурю чувств кино о самом себе…

* * *

Отлично помню, как впервые обнаружил себя, то есть дозрел, и заполучил наконец самоосознание — и нашел себя в этом мире на игровой площадке в детском саду. Я раскручивал деревянную карусель, перехватывая металлические скобы. Ощущение было крайне необычным. Я понял, что непременно надо запомнить этот момент. Чтобы потом я всегда знал — это мое первое воспоминание. Отлично помню: была зима, мне было года три, я мерз в дешевеньком клетчатом пальтишке с воротником из искусственного меха.

Как и большинство вещей, оно досталось мне от двоюродного брата. Он был старше меня на два года, и вырастал из вещей как раз вовремя, чтобы не переживать, когда они переходят ко мне по наследству. В остальном, двоюродный брат рос мальчиком очень завистливым. И, приезжая ко мне в гости, старался сломать все игрушки. Чтобы у меня их было меньше, чем у него. Этот изъян в характере он, к сожалению, не изжил с годами. И отношения наши постепенно разладились уже в подростковом возрасте: он завидовал мне даже в мелочах, и никак не мог перенести даже небольшой мой успех. Сам я зависти лишен напрочь. Впрочем, столь ценное качество, как способность радоваться чужим удачам, у меня тоже отсутствует. Большинство удач окружающих мне просто-напросто безразличны. И их горести я стараюсь отбросить, поскольку меня они ранят. Всякий, кто обладает гиперболизированным самоосознанием и привык копаться в недрах своей памяти, чрезвычайно зациклен на себе.

Я крутил и крутил карусель, фиксируя в памяти этот момент. Отчего-то сильно болел глаз. Я дотронулся до брови, и тут же вспомнил, что меня ударил вчера клюшкой Димка Маркин — один из двух детсадовских хулиганов. Другого, Мишку Харина, я тоже запомнил на всю жизнь. Вообще, имена из детства память странным образом сохранила. Словно хотела, чтобы со временем я вписал их в это повествование. Как будто для Димки Маркина и Мишки Харина это было чрезвычайно важно…

Следующий всполох воспоминания покажется читателю странным. Хотя всякий, если напряжет память, уверен, сможет вспомнить нечто подобное. Я гуляю с бабушкой во дворе нашего дома, и меня всюду сопровождает стая черных волков. И ворон. Волков я, будто бы, видел воочию. И они говорили со мной. Не знаю: подарок ли это причудливой детской фантазии, или волки были в самом деле, а потом я разучился их лицезреть? Но одно я знаю точно. В моих детских воспоминаниях они присутствуют. Волки везде ходили за мной. Оберегали от неприятностей. Скорее всего, детский разум порождает такие вот охранительные фантомы. Они помогают ребенку избавиться от страхов и ранних фобий. И ворон, мне кажется, я знаю, откуда прилетел в мои воспоминания. Бабушка в детстве рассказывала сказки, которые начинались всегда одинаково. «Жили-были в лесной избушке три богатыря: Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец. И вот сидят они как-то. И прилетает к ним ворон с заданием…» Для меня эти былинные персонажи навсегда остались жителями лесной избушки. И когда я лет в десять познакомился с былинами, то был, помнится, очень возмущен, что богатыри, оказывается, жили совсем не вместе. И не в лесу. И вообще, занимались черт знает чем — совсем не по заданию мудрого ворона.

Бабушка любила меня настолько, что почти отстранила маму от воспитания. Она сама мыла меня, сама рассказывала сказки, сама водила в детский сад… И самое раннее детство у меня связано с осязанием бабушки, с ее добрым, необыкновенно красивым и родным лицом в обрамлении белокурых волос.

Из родильного дома меня привезли в большую четырехкомнатную квартиру в центре Москвы, где жила большая семья: мой вскоре умерший героический прадед, прошедший две войны, прабабушка с не менее богатой биографией, бабушка — университетский профессор-энтомолог, дедушка — большой начальник, и мама, тогда еще студентка вуза. Хотя с отцом они к тому времени поженились, проживали мои родители пока отдельно. Впрочем, мама постоянно где-то отсутствовала, и видел я ее нечасто.

Те, кто рано заводит детей, обычно беспечны. Моему младшему брату через много лет напротив выпала на долю сверхопека. К тому времени мама многое прошла, переосмыслила, и ребенок для нее уже не был чем-то вроде неожиданно появившейся живой куклы — она чувствовала ответственность за нового человечка. Впрочем, сверхопека не всегда хороша: чаще всего она порождает бездельников, которые и в зрелом возрасте готовы сидеть на родительской шее, и не представляют себе другого способа существования.

В квартире был длинный-предлинный коридор, казавшийся бесконечным. Я носился по нему с волками, разговаривал с ними, играл. А потом гонял на четырехколесном велосипеде. Уже в одиночестве. Волки, к тому времени, постепенно растворились, не ушли совсем, а погрузились в какое-то иное измерение, чтобы оттуда наблюдать за мной — уже слишком взрослым, чтобы общаться с ними…

Однажды в Штатах, в период бурной депрессии, я допился до такого состояния, что увидел странных черных собак, круживших неподалеку. И швырнул в них пустой бутылкой из-под виски в бумажном пакете. И она вдруг пролетела сквозь них. «Фак!» — выкрикнул я, и порядком испугался. Утром я с трудом припомнил этот эпизод, сопоставил факты, и пришел к выводу, что это мои детские фантомы. Волки явились, должно быть, чтобы меня поддержать в тяжелый жизненный период. Впрочем, в мистику я не верю, так что сразу же отбросил эти домыслы. Поскольку стоит только поверить в подобные вещи, и быстро ум за разум заедет. А я слишком ценю свой ясный рациональный интеллект…

Утром я обычно бежал по коридору в комнату дедушки и бабушки — и запрыгивал к ним на кровать. Дедушка был строгим, очень мужественным, но при этом любил пошутить и посмеяться. Мне запомнилось, что он обожал розыгрыши. И веселые застолья с друзьями — их всегда было в избытке. Первые представления о том, каким должен быть мужчина, я получил не от отца, а от деда. Крепкая порода. Мускулистые руки. Поджарая сухая фигура. Впалые щеки на скуластом лице. Добрые веселые глаза. И седые усы. Дед всегда первый тост говорил за свою любимую супругу — бабушку он обожал сверх всякой меры. Почти каждый день дед приносил мне солдатиков. И демонстрировал один и тот же фокус. Ладонь разжимается. Вот она пустая. И вдруг, как по волшебству, в ней появляется солдатик. Детские воспоминания ненадежны — понятия не имею, как дед проделывал этот фокус, ведь фокусником он не был. Но в моей памяти все сохранилось именно таким образом — запечатленным в ней навсегда волшебством.

Дом, где я жил после рождения, был огромным, и заключал в себя широченный двор, где можно было гулять. Крошечным, я выходил с бабушкой. Когда стал постарше, один. Из окна детям кричали: «Степа, домой! Марина, домой! Миша, домой!» И дети откликались неизменно: «Мам, еще полчасика!» «Никакого полчасика, домой я сказала!» Времяпровождение во дворе оказывалось настолько увлекательным, что возвращаться никогда не хотелось. Дети удивительно изобретательны, когда речь идет об играх.

Хотя, к сожалению, мне случалось наблюдать и абсолютно тупых детей, чья сфера интересов очень узка. Их фантазия бедна, и они сидят целыми днями по выходным, вперившись в телевизор или в монитор. И когда их спросишь, о чем они думают при этом, они часто не способны сформулировать ответ. При этом, увы, совсем не обязательно тупые дети рождаются у тупых взрослых. Иногда в самых интеллектуальных семьях заводится такой вот тупой ребенок. И родителям приходится делать все, чтобы расшевелить его и заставить хоть как-то расширять свой кругозор, искать пищу для дальнейшего развития. Иногда получается. Иногда — все кончается печально. Дети без интересов в конце концов находят свой интерес в алкоголе или наркотиках.

Игры во дворе далеко не всегда кончались безобидно. Помню мальчика Леву. Его так ударило качелями по голове, что Леву увезли на скорой. И больше я его никогда не видел. Говорили, он получил очень серьезную травму, и больше не может ходить. С тех пор к качелям я относился с опасением. Но другие постройки меня не пугали. Однажды во дворе установили большую деревянную горку. Съехать с горки на попе в тоненьких летних шортиках было серьезной ошибкой. Долго потом бабушка доставала у меня из попы занозы швейной иглой и мазала попу зеленкой.

Полагаю, моим главным качеством в раннем детстве была удивительная сердобольность. Я обладал слишком нежной душой и столкновение с жестокостью мира меня неизменно жалило. Помню, как мучительно жалел Леву, пострадавшего от качелей. Летом на речке я увидел, как злые мальчишки надувают через соломинку лягушек. На меня произвело это такое удручающее впечатление, что я несколько дней сидел дома, не желая никуда выходить. В другой раз я нашел возле крыльца на дачном участке выпавшего из гнезда птенца дрозда. Я принес его в дом и стал кормить хлебом. Думая, что спасу его — и он улетит. Но в тот же день вечером он умер. Я прорыдал несколько часов. А потом похоронил его возле сарая. Плакал я вообще очень и очень часто. Слишком часто для мальчика. Мне достаточно было встретить на улице кошку без хвоста, и глаза тут же наполнялись слезами. «Как же она живет без хвоста?! — думал я. — Это же ужасно!» Так же тяжело на меня повлияла сказка про серого козлика, от которого остались рожки да ножки. «Бедный козлик!» — убивался я целый час, растирая по лицу слезы. Это качество — чрезмерную жалостливость я, в конце концов, в себе возненавидел. Потому что страдания мои были нешуточны и терзали меня. Тем не менее, оно никуда не делось — и живет во мне по сей день. И хотя я человек жесткий и порой бескомпромиссный, меня приводят в совершеннейшее расстройство чувств то фильм, где творится нечто несправедливое, то книга.

Я уже был подростком лет пятнадцати, ехал в метро и читал какой-то трогательный отрывок. Меня за плечо тронула женская рука. Я поднял заплаканное лицо от книги.

— Все в порядке, мальчик?! — спросила какая-то добрая женщина.

— Д… д-да, — ответил я, всхлипывая. И поскорее вышел на следующей остановке, стараясь успокоиться. Было очень стыдно.

Большинство детей, к несчастью, совсем не такие, каким был я. Они отнюдь не питают нежных чувств к мучимым жизнью кошкам, жабам и серым козликам. Напрасно родители их идеализируют. Чаще всего дети жестоки. По большей части, от того, что у них еще не сформированы морально-нравственные ориентиры, и они не осознают многих важных вещей. В этом смысле я был удивительно зрелым ребенком. Возможно, потому, что рано обнаружил себя в этом мире, на этой планете, в этом растущем теле, способном испытывать не только физическую, но и душевную боль. Обнаружил — и понял, что люблю окружающую действительность и людей всем сердцем. Люблю, но при этом не буду предъявлять к ним слишком высоких требований, а всегда стану принимать их такими, какие они есть. Со всем их несовершенством, причудами, с удивительной способностью сопереживать и чувствовать. И даже отъявленных подонков я постараюсь понять.

И я искренне старался. Но некоторых понять так и не смог. Неправда будто бы нет черного и нет белого. Не нужно в самом отъявленном негодяе искать что-то хорошее, как советуют некоторые философы. Зло существует. Причем, в самой уродливой первобытной форме. И живет в отдельных людях. Оно всегда безразлично, малочувствительно, оно — полная противоположность зрелого интеллекта. Попросту говоря, одержимый злом человек всегда холоден и глуп. Умный, в силу своей тонкой нервной организации, не способен на зло. Просто потому, что к нему восприимчив.

* * *

Детская влюбленность выражается не одной только безобидной платонической симпатией, как порой кажется взрослым, забывшим детство, но и во вполне физиологичных проявлениях сексуальности: поцелуйчиках, обнимашках, «показывании друг другу пиписек».

Помню, как одного мальчика из моей детсадовской группы девочки обвинили в том, что он «показывал им пипиську». По их же просьбе, между прочим. Юный эксгибиционист покраснел до корней волос и от жгучего стыда расплакался. Воспитательница негодовала. Подозреваю, этот опыт помог ему навсегда усвоить — не обязательно демонстрировать то, чем тебя наградила природа, всем представительницам прекрасного пола без исключения. Потому что девочки могут быть коварны — и, не оценив твой порыв, предадут его огласке. В общем, паренька спасли от тяжелой участи в будущем.

Крайне удивленный странным поведением мальчика, я, тем не менее, представив зримо эту картину, испытал вдруг сильное волнение. Мне показалось, что это совсем неплохая идея — раздеться догола и обняться с какой-нибудь девочкой, которая мне нравится. Идея, и вправду, была неплохой. А для незрелого детского сознания и вовсе — гениальной. Но объект моей страсти пока был смутным и лишенным очертаний. Не станешь же обниматься с первой попавшейся. А вдруг она будет против?..

Уверен, подобные эмоции испытывал не я один. Между тем, идиоты, проектировавшие сады, с детской сексуальностью считаться не желали. Она для них просто не существовала. Детки уже выросли из ясельного возраста, ходили в старшую группу, и конечно, интересовались половыми отличиями у мальчиков и девочек. А туалет, тем не менее, был общий. Вот и подглядывали мальчики за девочками, а девочки за мальчиками. И познавали разницу полов в незатейливых играх. Порой — безобидных. Порой — не очень.

Не очень, когда самую красивую девочку группы, белокурого ангелочка Свету Березкину, мальчишки потащили в туалет и стянули с нее трусы, чтобы как следует рассмотреть — во всех ли местах она настолько же притягательна? Света потом отчаянно рыдала, а мальчишки, потеряв к ней всякий интерес, обсуждали увиденное. И пришли к выводу, что Березкина — то, что надо. Сам я в насилии не участвовал, но с согруппниками был согласен. «С Березкиной я бы мог обняться голышом, — думал я».

Впрочем, Света недолго оставалась первой красавицей детского сада. Однажды детей попросили принести анализы кала — «на яйцеглист». И сразу выявилось два «сифака». Так называли тех, у кого в анализах обнаружили яйца глистов. И, увы, Света Березкина была среди зараженных. Другим несчастным, в чьём организме жили глисты, поглощая за него манную кашу и компот, был всегда грустный и очень скромный мальчик по имени Дима. Он откровенно убивался из-за того, что согласился принести спичечный коробок с какашками. Но попробовал бы он его не принести! Тоталитарное государство — ничто в сравнении с советским детским садом. Точнее говоря, любое учебное и дошкольное заведение — модель государства в миниатюре.

Зачем воспитатели растрепали всей группе о тех, кто не прошел тест на отсутствие гельминтов или аскарид, для меня остается загадкой. Возможно, они просто не думали, что эта информация как-то повлияет на психологический климат детского коллектива. Что ж, они как всегда сильно заблуждались. «Сифаки» моментально стали отверженными. С ними никто не хотел общаться. И на прогулке они печально стояли в сторонке, понимая, что в животах у них поселились мерзкие черви — а значит, они больше не имеют права быть частью сообщества, чистого от паразитов.

Я с детства отличался излишней любознательностью. И, пока никто не видел, допрашивал Диму с пристрастием, желая узнать, откуда у него взялись глисты.

— Может, ты землю ел? — спрашивал я.

Дима с тихой грустью, глядя в пол, мотал головой.

— А может, у тебя дома кошка есть — и ты с ней целовался? — Познания я почерпнул у воспитательницы. Она в подробностях рассказала всем, показывая пальцем на «сифаков», почему у нормального ребенка могут возникнуть такие страшные проблемы.

— У меня нет кошки, — говорил Дима с такой убийственной интонацией, словно только домашний питомец мог спасти его от страшной тоски и разъедающего душу одиночества.

«Но откуда-то они же появились», — недоумевал я.

— Марь Иванна, — я тянул воспитательницу за рукав халата.

— Да, Степа…

— А может, глисты родились прямо в нем, в Диме?

Марь Иванна уставилась на меня с недоумением. Видимо, такая идея никогда не приходила ей в голову.

— Может быть, — сказала она строго.

И этим идиотским «может быть» на долгие годы поселила во мне страх. Я понимал: что бы я ни делал, как бы ни старался мыть руки и избегать контакта с кошками, в любой момент я могу стать «сифаком». Потому что моя теория о паразитах (это подтвердила сама Марь Иванна!) предполагает их самозарождение и дальнейшее распространение из моего тела на другие живые организмы. «Если у меня в животе будут жить глисты, — думал я, — должен ли я буду уйти от родителей и из детского сада, чтобы все они не заразились?» И твердо решил, поразмыслив, что никуда уходить не буду, но буду тщательно скрывать свою проблему. Та же Марь Иванна сказала, что с глистами жить можно, правда, будешь очень худой.

— Вот ты пьешь, к примеру, кефир, ешь булочку… а так за тебя булочку будет съедать глист, — доступно объяснила она.

«Ничего, — думал я, — пусть все похудеют. Им не помешает. Особенно Роме Прохорову». Рома Прохоров, и правда, был очень толстым мальчиком. Настолько, что через некоторое время его забрали из детского сада, чтобы воспитывать дома.

Многие завидовали Роме. Говорили, что дома хорошо. Только не я. Во-первых, дома было плохо. Там приходил пьяный отец и ссорился с матерью. Там можно было получить по лицу, защищая ее. Во-вторых, в отличие от школы, детский сад меня совсем не тяготил. Может, потому, что там не заставляли учиться ничему, что было мне совсем неинтересно.

Такие же светлые чувства я испытываю, между прочим, к родному вузу. Возможно, ранняя специализация у школьников — не такая уж плохая идея? Ведь мы проводим в школьных стенах тысячи часов, изучая то, что никогда в жизни нам не пригодится. Проблема только в выборе специализации, ведь у многих сфера интересов не может сформироваться окончательно вплоть до совершеннолетия. Да и потом — люди меняются с течением жизни, и далеко не все заканчивают тот вуз, в какой поступали…

* * *

Я всегда был влюбчивым индивидуумом. Девочки нравились мне с самых ранних лет. То есть я даже не помню того времени, когда мог сказать, что не разделяю детей на мальчиков и девочек. Хотя психологи полагают, что в самом раннем детстве дети едва ли не бесполы. Я тянулся к девочкам интуитивно всегда. Они вызывали у меня восхищение и восторг. Как редкие, очень красивые бабочки у энтомолога. Только мне пока не хотелось пронзить их — нет не иглой; и оставить рядом с собой навсегда, владеть ими, тоже не хотелось. Но общаться с девочками было очень и очень приятно.

Это потом, уже в школе, появился стыд, когда возникло понимание, откуда идет это влечение. К тому времени мне на понятном языке объяснили, что отношения между мужчиной и женщиной, между мальчиками и девочками, замешаны на неких низменных инстинктах. Сложности в межполовые отношения добавляли сверстники, искусственно огрубляя их; вульгарщиной, пришедшей из мира взрослых, их низводили в сферу темного и постыдного интереса. Даже «тили-тили тесто — жених и невеста» — отнюдь не безобидная дразнилка, как может показаться. Я ненавидел все эти отвратительные проявления ханжества. Но невольно стал стыдиться своего желания сблизиться с девочками. Развеялось оно, правда, довольно быстро. Спасибо другу Артему.

Мне было лет одиннадцать. Мы с Артемом, который был на два года старше, сидели на пляже возле Москва-реки и играли в карты, когда появились мои одноклассники. Они знали, что у меня что-то вроде романа в письмах с девочкой Олей. Я очень старался его скрыть, подозревая возможные насмешки, но, как это обычно бывает, все всплыло наружу. Вскоре мои письма цитировал весь класс. Все подтрунивали надо мной довольно жестоко. Но самое ужасное, что Оля, прежде поддерживавшая переписку, оказалась жалкой трусихой и предательницей. Как только наш «роман» всплыл наружу, она немедленно изобразила презрение ко мне, и в компании гордо задравших носы девчонок проходила мимо, игнорируя меня. Да еще заявила во всеуслышание, что я «ей не нужен», и что это я о себе возомнил. Было больно… Прежде меня никогда еще не предавала моя любовь. Тем более, та, что еще вчера писала письма, говорила, что я ей очень нравлюсь. Однажды мы даже шли вместе из школы, и я, набравшись смелости, взял ее за руку. И она не отстранилась… И тут вдруг такое…

Хохоча, одноклассники принялись меня задирать. Довольно безобидно. «Привет, жених!». «Где невесту потерял». «Ну, вы уже того с Олькой или как?» Артем некоторое время слушал молча, потом хлопнул меня по плечу:

— Молодец, Степка!

Ребята удивленно замолчали.

— А знаешь, в чем между вами разница? — спросил Артем самого языкастого.

— В чем разница? — переспросил тот.

— Разница, разница… — Артем засмеялся: — Один ебет, другой дразнится. Понял, дебил?

Тот хмуро кивнул. Ребята умолкли. И тихо переговариваясь, убрались с пляжа.

— Чего за баба у тебя? — спросил Артем.

— Она такая… — я вдохнул, а выдохнуть никак не мог, в груди пылало. — Такая…

— Познакомишь?

— Ни за что! — сразу выдохнул я.

— Ты чего такой жадный? — Артем стал перемешивать колоду. — Да, забудь, у меня баб и так полно. Хочешь, лучше я тебя познакомлю?

— Не надо. Мне Оля нравится.

— Ну и дурак, клевые бабы. И дают. Одна, знаешь, как сосется?! Ваще! Пойду — курева стрельну.

Артем пошел выпрашивать по пляжу сигареты. Хотя ему было лет тринадцать-четырнадцать, всегда находились беспечные мужики, которые даже прикурить давали… Я задумался, и понял, что завидую Артему. Как у него все просто — «баб полно». А я так люблю Олю, так люблю… А она обо мне и слышать не хочет. Наверное, со мной что-то не так. Вот бы, как Артем, находить себе девчонок, гулять с ними, обняв за плечо, «сосаться», а потом бросать — и все, больше о них не думать. Нет, у меня так точно не получится…

* * *

С возрастом для меня, конечно, все изменилось. Я узнал, что между мужчинами и женщинами, причем в самых разных кругах, установились странные торгово-финансовые отношения. Она, словно, продает себя. Он, словно, покупает ее. При этом общество четко разделено на два мира — мужчин и женщин. Где женщины — товары в гигантском супермаркете, а мужчины — соответственно, покупатели.

Такой подход к женщине, как к товару, я встречал слишком часто, чтобы его игнорировать. Это не просто распространенное явление — это данность. Причем, некоторые женщины совсем не против ощущать себя товаром — и стараются продаться подороже, приглядываются к покупателям, даже ищут сами тех, что посостоятельнее — и могут больше в них вложить. И мужчины не против. Они принимают правила игры. И даже довольны таким подходом, потому что он все упрощает. У меня самая крутая машина, квартира в центре Москвы, и самая крутая телка — что еще нужно, чтобы доказать, что я альфа-самец?!.

Я никогда не мог вписаться в эту схему. Просто в силу иного восприятия. Для меня женщина всегда оставалась прежде всего личностью, на втором месте — была ее сексуальная привлекательность и красота. Мне случалось обладать упоительно красивыми телками, но разочаровывался я в них моментально. Меня не притягивала их бледная личность. И дело даже не в животном магнетизме, который отсутствовал. Просто за шикарным фасадом действительно ничего не было. Натыкаясь на пустоту, я некоторое время растерянно уговаривал себя — что буду отлично смотреться в обществе такой дамы. В конце концов, это статусный вопрос. Но ничего не мог с собой поделать. Терял интерес, и спешил разорвать такую выгодную для имиджа связь.

Зато женщина, умеющая рассуждать, со способностями к саморазвитию, в которой ощущалась жизненная сила (но и женственность наличествовала, конечно же, тоже) меня сразу же привлекала. Причем, порой я оказывался кавалером весьма оригинальных особ. Но в их необычном поведении и нестандартном мышлении я находил особенную прелесть.

Более всего меня удивляли мужчины, которые умудрялись даже жениться на обладательнице шикарного фасада, за которым царила пустота. Разумеется, их брак был несчастливым. И как правило, разрыв сопровождался грандиозным скандалом, с дележом имущества и детей.

Я же находил в женщине друга. Интересного собеседника. Постель была важна. Но второстепенна. Можно оттянуться с моделями на полную катушку — так чтобы она «высушила» тебя до дна. Но удовлетворение будет исключительно физическим. Ни одна из них не даст тебе ощущения, что ты рядом со своим человеком — вот его плечо, он не бросит, не подставит, не предаст. И, черт побери, с ним тебе не скучно. Никогда не бывает скучно…

* * *

Когда мне было столько же лет, сколько Артему в тот год, когда мы сидели на пляже, его уже не было в живых. С компанией друзей они пошли в подвал, чтобы нюхать клей. Запаслись целлофановыми пакетами. Схема приема дури, в общем, была отработана давно. Несколько человек балдели, надев на голову пакеты. А один сидел рядом около получаса, а затем снимал пакеты, чтобы токсикоманы постепенно приходили в себя. Судя по рассказам Артема, который проделывал это несколько раз, кайф был невообразимый.

— Я улетаю далеко-далеко. Там вообще никаких проблем нет. Ни хуя нет… И ты летишь, летишь, летишь. Можно и глюки словить. Попробовать хошь?

— Нет, — решительно отказался я. Во мне всегда присутствовал страх перед утратой рассудка. Мне казалось, это жутко — сидеть в подвале с пакетом на голове, не контролируя ситуацию.

Интуиция не подвела, я не ошибся в своих параноидальных страхах. Паренек, который должен был снять пакеты с токсикоманов, решил сам тоже кайфануть — пока остальные в отключке. Совсем немного, чуть-чуть, только, чтобы почувствовать привычное расслабление… В результате, сантехник спустя трое суток обнаружил в подвале четыре трупа с пакетами на головах…

Но не будем забегать вперед. До предательства Оли, до знакомства с Артемом (с детства я дружил почти с одними только хулиганами), еще было далеко…

* * *

Сполохи детства расцветают радужными пятнами. В них я вижу железную ограду детского сада. Убогую игровую площадку с врытыми в землю шинами от грузовиков. Загаженную бычками и мусором, пахнущую мочой беседку — по вечерам в детских садиках распивали водку, пиво и вино местные алкаши. Асфальт в мокрых пятнах луж. На нем девочка на несколько лет старше меня рисует классики белым и розовым мелом. Как же я любил ее — школьницу второго класса по имени Арина. Она приходила в детский сад после школы с подружками, почти каждый день. Здесь был хороший асфальт, и можно было чертить на нем мелом. Девчонки скакали по классикам и прыгали через резиночку. А я просто стоял и разговаривал с ними, принятый в их взрослую девчачью компанию и ощущавший по этому поводу настоящее счастье.

— Степ, ты, когда подрастешь, женишься на мне? — спрашивала Арина.

— Да! — я кивал снова и снова. А девчонки хохотали. Им очень нравилась эта игра в «жениха и невесту». И никто не собирался меня дразнить, потому что сама Арина, заводила в их компании, была очень серьезна.

— Отлично, — говорила она и грозила пальчиком. — Смотри, не обмани. А то один моей маме обещал. А сам так и не женился. Вы, мужчины, все такие.

Однажды Арина наклонилась и поцеловала меня в щеку. До сих пор помню, как я смутился, и почувствовал, как от сладкого чувства ослабели ноги…

* * *

Через многие годы я приехал в район детства. Я пересекал двор возле давно закрытого и заброшенного детского сада, и вдруг встретил ее… Она была в школьной форме. Шла мне навстречу. Остановилась, уставилась во все глаза. Я смутился, прошел мимо. Думая при этом: «Что эта странна девушка ТАК на меня смотрит?» И лишь, когда миновал двор, и свернул за угол, вдруг понял — это же Арина. Только сильно повзрослевшая. В моей голове возник образ высокой девочки, ловко скачущей через резинку. Я развернулся, нерешительно пошел обратно, не слишком понимая, что делать. Хотелось с ней заговорить. Но как?!. Она явно меня узнала… Во дворе ее уже не было. Я обошел детский сад по периметру. Но она исчезла… исчезла из моей жизни навсегда.

* * *

Я много раз влюблялся в девочек и женщин просто за то, что они не похожи на других — парадоксально. Наверное, такая любовь больше свойственна женщинам. Они ценят в мужчинах оригинальность и талант, особые качества, отличающие их избранника от серого большинства. И для меня тоже, очень по-женски, отличительные черты существ женского пола всегда были необыкновенно важны.

Однажды я влюбился в девочку Олесю только за то, что у нее были огромные пухлые щеки. Сама она при этом была худенькой и маленькой. Тем удивительнее были щеки, делающие ее похожей на хомяка, а голову на грушу.

Я был так восхищен Олесей, что даже привел ее из детского сада домой, чтобы показать родителям.

— Посмотри, мама, какие щеки! — восклицал я, щипая Олесю за лицо.

Самое удивительное, что она не только не обижалась, но и принимала мои комплименты как должное, осознавая, видимо, что щеки — ее главное достоинство…

Когда через многие годы семнадцатилетняя Олеся поехала с мужем (она очень рано вышла замуж) в Италию, история повторилась в точности. Темпераментный итальянский таксист прихватил девушку за щеку и воскликнул восторженно: «Bellisimo!» После чего взбешенный муж взял его за воротник, собираясь устроить взбучку. Драку удалось предотвратить с большим трудом. Олеся рассказывала, что убедила мужа, будто у итальянцев так заведено. Как только увидят прекрасную женщину, тут же — хвать ее за щеку и кричат: «Bellisimo!»

С Олесей, которую все называли моей невестой (она не возражала), мы однажды отправились к ней домой. Там Олеся поведала маме, что собирается замуж. Олесина мама такому повороту событий совсем не обрадовалась — и выгнала меня взашей. Озадаченный, я обо всем рассказал своей маме.

— Грубые неинтеллигентные люди, — констатировала она. — Больше к ним не ходи.

И я не ходил. Тем более, что Олеся на следующий день в саду сказала, что мама попросила ее «своих кавалеров больше в дом не приводить». Подозреваю, будущему Олесиному мужу с такой тещей пришлось несладко.

Удивительным образом мы с Олесей после детского сада оказались в одной школе, в параллельных классах. И потом периодически встречались. Правда, о свадьбе речь уже не шла. Да и дружба у нас, в общем, не сложилась. Дружить с девчонками было не принято. Да и интересы у нас порядком разошлись.

Зато потом, уже после школы, мы неожиданно оказались в одной компании. И разговорились. Жизнь у нее, в общем, сложилась удачно. Сейчас Олеся многодетная мама. Я однажды видел ее малышей — у них грушевидные мордашки с огромными щеками…

В общем, для меня индивидуальность всегда была важнее такой банальной вещи, как красота. Впоследствии я почти влюбился в девочку, которая умела громко свистеть. У нее отлично получалось — может, потому, что двух передних зубов недоставало. Мне очень нравилась одноклассница, у которой один глаз был карий, а другой — зеленый. Меня в разное время привлекали поэтесса и любительница тантрического секса. Я обожал женщину, делавшую колоссальные успехи в бизнесе. И одновременно любил девушку-скрипачку с тонкой талией и большой попой. И конечно, когда я познакомился с фанатичной любительницей пауков, наш роман был неизбежен. Но о нем я предпочитаю не вспоминать.

* * *

В шесть лет от роду я уже был женат. Конечно, пока неофициально. Но брак был вполне серьезным — с моей и с ее стороны. Мы ходили везде, держась за ручку. Я целовал ее в щеку и губы. И она с удовольствием их подставляла. Мои малолетние приятели при виде такого «безобразия» выражали большое удивление. А мы заявляли им, что когда подрастем, обязательно поженимся. Нужно только немного подождать.

Подождать нас уговорила ее мама, женщина экстравагантная, с отличным чувством юмора и стиля. Я запомнил ее в широкополой красной шляпе с выгнутыми полями. Она постоянно курила сигареты через золотистый мундштук и меняла кавалеров, как перчатки. Почему-то предпочитала усатых мужчин. Я то и дело видел во дворе ее дома весьма своеобразных усачей — усы у них были разной степени длины, густоты и цвета — от моржовых боцманских до маленькой тонкой полоски под носом. Ей явно нравилось, что у ее малолетней дочери уже в таком возрасте завелся «жених» — меня она привечала, поила чаем и разговаривала со мной, как со взрослым. Как-то раз даже спросила, не собираюсь ли я отпустить усы. Я серьезно ответил, что, скорее всего, отпущу сразу усы и бороду — так в то время носил мой папа. Она неодобрительно покачала головой и сказала, что с усами и бородой я буду похож на полярника, и она не уверена, что Полина (так звали мою шестилетнюю жену) тогда будет меня любить. «Будет!» — уверенно возразил я. «Как скажешь», — согласилась, весело смеясь, ее мама.

Как некоторые моряки заводят себе жен в каждом порту, как курортники берут жену на время отпуска на теплых морях, так я имел жену только в дачном варианте. Мы общались только там. Город был территорией далекой от любви, и нам даже в голову не приходило когда-то встретиться там. Все происходило в течение двух-трех лет, а потом сошло на нет, как это бывает с подрастающими детьми, курортниками и моряками дальнего плаванья — ведь в этом нет ничего серьезного, это так, романчик на время…

Все началось в один прекрасный день, когда я копался на огороде. Меня отрядили прополоть сорняки, что я с большой неохотой делал. У наших соседей по даче поселилась интереснейшая старушка — художница. Маленький домик с верандой стоял на отшибе от главной усадьбы. Этот домик (он потом сгорел за считанные минуты) соседи сдавали на лето. Днем старушка гуляла, или сидела на веранде с мольбертом — и писала акварелью местные пейзажи. В то время она казалась мне очень и очень старой. По моим понятием, ей было лет сто, не меньше. Руки ее напоминали сухие ветки и сильно дрожали, но кисть она держала твердо, и картины, я отчетливо это помню, отличались четкими линиями, нисколько не смазанными.

Мама Полины каким-то образом познакомилась со старушкой-художницей и во что бы то ни стало вознамерилась, чтобы та давала ее дочери уроки. Эта прихоть и позволила мне обрести жену… Сначала я заметил девочку с ранцем, которая уверенно шагала мимо нашего забора. Она сразу заинтересовала меня миловидным личиком и огромными синими глазами. Потом я увидел ее еще раз, и еще… И наконец заметил, что она ходит к художнице. Тогда я припал к забору, и стал наблюдать за ней. Она сосредоточенно, не отвлекаясь ни на что, рисовала чашки и фрукты с натуры. А старушка делала ей самые разные замечания. На мой интерес к ним они поначалу не обращали никакого внимания. Но однажды художница позвала меня жестом своей подагрической руки — поманила костлявым пальцем — и я нехотя направился к ним.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросила старуха.

— Степан, — ответил я.

Она тоже представилась, но я, увы, не запомнил ее имени.

— А это Полина, — сказала художница, проницательная, она, конечно же, заметила мой интерес к девочке. Но Полина была настолько занята рисованием, что даже не обернулась ко мне. Она осторожно водила кистью по бумаге, зажав от усердия во рту кончик маленького язычка.

— Понятно… — ответил я. И замер, не зная, что еще предпринять.

— Если хочешь, ты можешь приходить — смотреть, как мы занимаемся, — предложила художница.

Я радостно закивал: это было как раз то, на что я рассчитывал.

С этого дня я уже с утра дежурил возле забора — поджидал девочку с ранцем, а потом спешил за ней, на занятия по рисованию. Мне нравилось в моей первой жене буквально все. Но особенно ее покорность. «Можно я провожу тебя до дома?» «Да», — тихонько. «Я тебя поцелую… в щеку?» «Да», — едва слышно. «Давай я приду к тебе в гости». «Хорошо». Отвечала она, едва шевеля губками — что мне тоже очень и очень нравилось. Сам я в то время любил орать и командовать. Так что мы друг другу идеально подходили. Вскоре я стал повседневным гостем у девочки Полины. Тем более, провожатый ей требовался — путь до дома ей предстоял неблизкий — через лес.

— Ты куда опять идешь? — удивленно вопрошал мой дачный приятель Леха, на время он меня потерял.

— К Полине, — гордо отвечал я. — К своей жене.

Однажды он напросился пойти вместе со мной. И хотя сильно сомневался в наличии у меня жены, в первый же день убедился, что все именно так, как я и рассказываю. Полина сидела на лавочке возле дома, я подсел, по-взрослому обнял ее рукой за плечо и поцеловал в щеку. Она лишь робко улыбнулась в ответ.

— Видал? — спросил я Леху.

— Ага, — ответил он — не без зависти, как мне показалось.

Во дворе у Полины жил черный ворон с подрезанными крыльями. Обычно птица сидела на цепочке. Но иногда Полинина мама отпускала ее прогуляться. И тогда ворон с важным видом прогуливался всюду и бывал довольно агрессивен. Однажды я ему чем-то не понравился, и он погнался за мной, громко щелкая клювом. С тех пор я ворона невзлюбил. Обычно он был молчалив, но иногда на него находило разговорчивое настроение, и тогда он начинал громко кричать: «Здр-р-равствуйте! Здр-р-р-авствуйте! Кар-р-рлуша хор-р-роший!».

Дом у моей жены был трехэтажный. Все ее пожилые родственники к моменту нашего знакомства успели отойти в мир иной, оставив кучу никому не нужных вещей. Среди них было множество дешевых украшений, шляпок, пожелтевших фотографий и старинных книг. Умерший дедушка Полины собирал книжки-миньоны. Читать их было очень неудобно, из-за крошечного шрифта, а коллекционировать, должно быть, — напротив, удобно. Мне запомнилась одна — «Лесков, Медведь» — на обложке изображен был бурый мишка. Книжка легко умещалась в детской ладошке.

— Хочешь, бери себе, — предложила Полина. — Мне она не нужна.

И я, конечно, взял такой ценный подарок. И долгое время таскал его, как талисман. Пока он не затерялся где-то на даче.

Вообще, глядя на все эти вещи, заполнявшие старый дом Полины, как реликвии в европейских «лавках древностей» (есть такой уникальный бизнес у англо-саксов), я впервые подумал о том, что ничего не надо собирать и копить. Потому что потом этот ненужный хлам (а как только уходит хозяин вещей, они таковыми и становится) будет никому не нужен. Вещи без хозяина быстро теряют первоначальную ценность, тускнеют, и на глазах делаются прошлым.

Для шестилетнего мальчика я вообще слишком много думал. По-моему, это вредно. Потому что отняло у меня огромную часть беззаботного детства. Но тут уж ничего не поделаешь. Если родился с нейронами, которые слишком быстро бегают по нервным окончаниям, так и будешь с ними мучиться всю жизнь…

Так прошло лето. Наступила осень. А с ней и первая школьная пора. И совсем другие впечатления и влюбленности занимали меня. Следующим летом я почти не вспоминал свою подругу. Тем более что художница, как выяснилось, умерла за это время. И некому было преподавать уроки живописи девочке с голубыми глазами. И все же — я набрался смелости, и отправился к Полине.

Как оказалось, у нее совсем ничего не изменилось. Тот же ворон на цепочке в саду. Та же романтически настроенная мамаша с длинным мундштуком. И Полина, немного повзрослевшая за год, но все такая же прекрасная. Теперь она училась играть на фортепиано — учительница приходила к ней музицировать прямо домой. Я воспринимал эти два часа как вырванные из жизни. Если с рисованием я еще мог смириться — мне нравилось, как на бумаге проступают силуэты чашки, цветка в вазе и фруктов, то наигрывание однообразных гамм представлялось мне настоящей мукой. Все то время, пока она овладевала азами фортепиано, я сидел во дворе и дразнил ворона. Кидал в него маленькими камушками, а он налетал на меня с возмущенным граем.

— Как прошел год? — поинтересовалась Полинина мама.

— Очень хорошо, — ответил я.

— Сколько троек в четверти?

— Немного.

Похоже, ее совсем не интересовало количество моих троек в четверти, потому что она отвернулась к старому зеркалу и стала красить губы. Через час за ней заехал очередной усатый кавалер. На сей раз местный милиционер. И повез ее на сороковом москвиче в местный же ресторан.

Пока ее не было, мы с Полиной поцеловались немного, потом забрались наверх, на третий этаж, в ее комнату, и стали болтать обо всем на свете. Я заметил, что за год она стала намного разговорчивее. К тому же, теперь ее интересовали разные «любовные делишки», как она их называла, и мне это очень не понравилось. Она даже завела себе дневник, куда записывала данные обо всех кавалерах. И я там тоже был. Пришлось отвечать ей на дурацкие вопросы, чтобы она могла заполнить какую-то девчачью анкету.

Я появлялся у девочки с синими глазами еще множество раз — но все реже и реже. Куда веселее мне было проводить время с Лехой и другими дачными приятелями.

В последний раз я увидел ее, когда мне уже было лет тринадцать-четырнадцать. Мы с Лехой внезапно решили сходить и посмотреть, как поживает Полина. И пошли.

У Полины на даче гремела музыка (ее мама была явно в отъезде) и гуляла очень пьяная компания из ребят постарше. Наверное, даже студенты. А один длинный (я заметил, что у него уже заметны черные усы) постоянно обнимал ее за плечо и лез целоваться. Она отталкивала его и говорила: «Уйди!» Но так жеманно, что было понятно — ей совсем не противно.

— Это кто такие? — спросил «студент» про нас.

— Это Степа и Алексей, — представила нас Полина, — мои друзья с детства, живут здесь рядом.

— Ну что, муфлоны корявые, в бубен захотели?! — вдруг надвинулся на нас усатый.

Мы в ответ угрюмо промолчали. В бубен не хотелось.

А он вдруг расхохотался.

— Да это же шутка такая, пацаны, заходите, у нас вина полно, — сгреб нас в охапку и потащил на дачу… Они пили какое-то плодово-ягодное пойло, от которого меня чуть не стошнило, как только я его попробовал.

— А где ворон? — успел я спросить Полину, пока ее снова не вовлекли в водоворот танцев и разговоров ни о чем.

— Карлуша умер, — ответила Полина, — давно уже.

— Жалко, — сказал я.

Мы еще немного посидели, а потом я толкнул Леху.

— Давай двигать.

Вся компания была явно старше нас, и мы чувствовали себя неуютно. Впрочем, девчонкам — Полине и ее подругам — явно все было по душе. Когда мы уже подходили к воротам, она догнала нас.

— Степ, ну ты заходи, — сказала она. — Сегодня просто, видишь, подружки приехали. И ребята из города.

— Ладно, — ответил я. — Зайду как-нибудь.

Но так и не зашел. Я понял, что моя детская влюбленность в девочку с голубыми глазами развеялась навсегда, и уже никогда не вернется.

* * *

Времени не существует, когда блуждаешь по памяти. Вот я — маленький мальчик, сидящий на скамейке, подпер кулачком щеку, и размышляю о том, что мир несправедлив. Ведь у Кольки Сапрыкина есть велосипед. А у меня даже самоката нет. Потому что у родителей вечно нет денег. И в то же самое время я сижу на уроке географии, и оттачиваю остроумие, потешаясь над Ромой Ивановым. Он не знает ничего. То есть совсем ничего. Он туп, как животное. Не может даже показать Америку на карте. Учительница меня обожает, часто говорит: «Учитесь, как надо шутить, у Степы. Надо острить, друзья мои. А не ослить, как некоторые из вас». Вот я паркую первую машину возле торгового павильона, чтобы похвастаться перед товарищем, что купил себе не какую-нибудь колымагу, а настоящую BMW. Вот я сижу в Центральном парке на Манхэттене, и прикидываю, что делать — ведь у меня нет ни денег, ни грин-карты — а в Россию мне путь заказан. И вот я же с бультерьером Ларсом иду в настоящем по спальному району, где когда-то жил.

У Ларса — удивительный характер. Он гораздо круче меня. Он стойко переносит тяготы и лишения собачьей жизни. Никогда не попросит еды, пока я сам не решу, что пора насыпать корм. Никогда не будет скулить, даже если ему очень надо на улицу — встанет у двери, и будет стоять, склонив морду. И никогда не предаст хозяина. Более преданную собаку сложно представить… Чужих Ларс не жалует. Относится к ним настороженно. Если приходят гости, старается лечь между ними и мной — оберегает хозяина от возможного нападения. Агрессию никогда не проявляет, поскольку обладает устойчивой психикой, но всегда настороже — его невозможно застать врасплох…

Мы перешли дорогу и идем к кинотеатру. Здесь во времена моего детства проходили дискотеки. Банду Рыжего танцы не интересовали. Но на дискотеки они приходили всегда. Любимое место для жестоких развлечений и расправ. Здесь они регулярно кого-то били. А через некоторое время, обнаглев от безнаказанности — и резали. На них боялись донести. Потому что они жестоко мстили всякому, кто готов был им противостоять. Одной смелости порой недостаточно — должно быть достаточно глупости, чтобы пойти против бандитов — потому что, взрослея, они все больше превращались в абсолютных отморозков. При этом, хоть и пили, и курили, но весьма активно занимались спортом. Во дворе возле школы стояли брусья и турник. Все видели, как Рыжий подтягивается не меньше двадцати раз. И делает снова и снова подъем переворот, демонстрируя, что силы у него хватает. Чужих на спортивные снаряды они не пускали. Делали исключение для пары-тройки ребят, которых знали с детства. Да еще для «старшаков». Так звали двух приблатненных мужиков, тусующихся с пацанами. Пацаны к ним тянулись — а те рассказывали байки из своей жизни, исполненные воровской романтики и блатного фольклора…

— Ой, — вскрикивает бабка. — Что ж ты такую страшную собаку завел?!

Я привык к такой реакции. Ларс даже носом не ведет в сторону бабки. Мы идем дальше.

— Я передачу по телевизору видела, — кричит она вслед, обращаясь не к нам, а к другим случайным прохожих, — всех таких собак надо усыпить…

У Ларса хватает ума и благородства не обращать внимания на лающих людей и животных. Сам он никогда не брешет. Так и не научился. Да ему и ни к чему.

* * *

Некоторые стереотипы в сознании человек изживает. Другие остаются с ним на всю жизнь. Помню, как в средней группе детского сада я гордился, что родился в советской стране. И с ужасом думал: что было бы, если бы я появился на свет где-нибудь в Америке? Такой кошмар и представить было невозможно. Страшнее всего было фантазировать, что я родился негром, и меня угнетают проклятые капиталисты.

Мишку Харина, хулигана из хулиганов, я как-то спросил:

— А что, Мишка, ты рад, что ты негром не родился?

Он счел это очень обидным. И, склонив голову, изо всех сил боднул меня в живот…

Вечером я решил пожаловаться маме.

— Мама, — сказал я, — меня Мишка Харин толкнул.

— А ты что сделал? — спросила мама. Она не была сторонницей непротивления злу насилием. И считала, что надо давать сдачи во всех случаях.

— А я упал, — ответил я печально.

Маму мой ответ почему-то очень насмешил.

— В следующий раз, — сказала она, — толкни и ты его. И посильнее. Ты упал. А он пусть улетит.

Я так и поступил. С тех пор стычки с Мишкой Хариным происходили постоянно. Он был ребенок-ураган. Сейчас таким ставят диагноз «гиперактивность» и накачивают успокоительным. Раньше с детьми так не поступали. Считалось, что гиперактивность — свойство характера. В принципе, они были правы. Отдельным взрослым гражданам (в том числе, и тем, кто находится в публичном пространстве) седативные препараты совсем не помешали бы. Но их никто почему-то не назначает…

Детям внушали не только гордость за родную страну, но и многие истины, долженствующие определить их поведение в советском социуме. Пропаганда начиналась в детском саду. Воспитатель задавал детям стандартный набор вопросов, и они должны были отвечать.

— Кто знает, — спрашивала Марь Иванна, — почему советский флаг красного цвета?

Ответ на этот вопрос я знал, меня просветила прабабушка, в славном прошлом — революционерка с маузером (я видел фото), и потянул руку.

— Так, Степа…

Я встал, и, задыхаясь от волнения, выпалил:

— Потому что красного цвета кровь рабочих и крестьян!

Марь Иванна была искренне удивлена, но и горда одновременно.

— Молодец, Степа, абсолютно правильно, — сказала она…

В другой раз Марь Иванна напротив — отругала меня. Причем, очень несправедливо. Пренебрежение к хлебу считалось чем-то вроде тяжкого преступления против нравственности — наследие голодного времени. Один из моих согруппников, Дима, оказался настоящей «белогвардейской сволочью». Во всяком случае, именно так я его и назвал. Он не только бросил хлеб на пол, но и оклеветал меня.

— Это Степка хлеб бросил, — сказал он без зазрения совести, — я видел.

— Ах, ты, белогвардейская сволочь! — вскричал я, возмущенный до глубины души, и кинулся на подлого врага с кулаками…

Марь Иванна мой порыв не оценила, схватила меня за ухо и отвела в угол. Там я стоял полчаса, глотая слезы — это было первое несправедливое наказание в моей жизни. И отличный жизненный урок. Лжецу за его поступок ничего не было. Меня же, пытавшегося восстановить истину, воспитательница и слушать не хотела. Я осознал, что, хотя врать нехорошо, подлый человек может уйти от ответственности. А значит, если надеяться не на кого, справедливость могу восстановить только я.

На прогулке я так удачно подставил подлому Диме подножку, что он упал — и расквасил нос. Зареванный, Дима побежал жаловаться воспитательнице. А я — следом за ним. Обогнал его, и первым закричал: «Марь Иванна, я нечаянно, он сам на меня наткнулся».

— Будьте осторожнее, — сказала Марь Иванна. И Дима, мгновенно прекратив рыдать, выпучил на нее пуговицы хитрых глазок. Затем перевел пораженный взгляд на меня. Сам он привык врать и изворачиваться. Но никак не ожидал такого коварства от других…

В меня настолько вколотили почтение к хлебу, что я по сию пору не могу выбросить оставшиеся от батона куски. Они тщательно режутся и сушатся. Поэтому у меня дома всегда полно соленых сухариков… Помню, я испытал настоящий шок, когда внезапно обнаружил во дворике возле дома полбуханки черного. Ее кто-то бросил птицам. Этот «враг народа» вскоре появился. Он был приличного вида, в очках, с портфелем в руке.

— Ты чего, мальчик? — спросил он меня. — Пусть птички поедят.

Я к тому времени отнял хлеб у пернатых и стоял, не зная, что предпринять.

— Это вы… — выдавил я. — Вы им дали?

— Я, — сказал очкарик, пожал плечами. — А что?

— Люди проливали пот, — сказал я, — работали сутками, чтобы собрать пшеницу. Умирали на полях. А вы… — Я осекся, потому что испугался. А вдруг этот «враг народа», для которого труд тысяч советских людей ничего не значит, захочет меня убить — потому что я знаю, что он сделал?

Осознав опасность своего положения, я прижал к себе хлеб и стремглав кинулся прочь. Погони не последовало.

Исклеванные птицами полбуханки я принес домой и положил на кухонный стол.

— Это что такое? — спросила вечером мама, когда пришла с работы.

Я рассказал ей о встрече с «врагом народа».

— Ну, понятно, — мама сунула хлеб мне в руки: — Пойди, и отнеси к помойке. Пусть птицы съедят. А потом придешь — и помоешь стол.

Как громом пораженный, я побрел к помойке. В моей картине мира опять зияла трещина. Но уже формировалась новая картина, в которой хлеб все еще был на почетном месте. И в то же время — по отношению к хлебу людей оценивать было нельзя… Потому что есть и живет с нами бок о бок сытая с детства сволочь, которая никогда на полях не пахала, всегда ела и пила в три горла, и понятия не имеет, каким потом и кровью достается крестьянину хлеб… И это тоже люди, а не «враги народа»…

* * *

Человеческое бытие сугубо рационально. Всевышний все за нас рассчитал. Он — не только демиург, но и практикующий математик. На планете Земля рождается ровно столько мальчиков и девочек, чтобы соблюдать равновесие между полами. И если мальчишек вдруг появляется на свет намного больше, это верный признак — будет война. Обычно нас ровно столько, чтобы к совершеннолетию возник баланс. Далеко не все мальчишки доживают даже до шестнадцати. Многие гибнут в опасных играх. Представители сильного пола обычно слишком беспечны, чтобы инстинкт самосохранения победил в них бурную натуру. Все закономерно. И тот из нас, кто не наигрался в детстве, часто уже в юности и зрелости подвергает опасности и свою жизнь, и жизнь своих близких. Старается добрать то, что не получил раньше. Адреналиновые наркоманы — в детстве, как правило, тихони.

Я был мальчиком беспокойным, и меня, как и многих моих сверстников, все время тянуло на подвиги. Мы развлекались довольно опасными способами. Ходили, к примеру, на железнодорожный мост, где подкладывали на рельсы большие строительные гвозди. Из них получались отличные ножички, если обмотать рукоятку изолентой. Одним из таких ножичков мой приятель Лешка однажды ударил в глаз соседского паренька — случайно, но тот едва не ослеп. Внутрь моста можно было спуститься по небольшой металлической лестнице, и лечь на шатких деревянных мостках — прямо под железнодорожное полотно. Когда над тобой проносился поезд, грохот стоял невообразимый, и доски ходили ходуном. А под ними было метров сорок, никак не меньше, и если сверзиться вниз — вряд ли останешься в живых.

Я боялся высоты, и приходилось регулярно перебарывать страх, чтобы не оказаться трусливее остальных. Это преодоление перекочевало со мной из детства во взрослую жизнь. Борьба со страхом высоты заставила меня в свое время осуществить прыжок с парашютом. И первый, и второй, и все последующие прыжки… Но страх перед высотой я так и не преодолел. Время от времени мне снится один и тот же сон — я срываюсь с крыши и лечу в пропасть. Еще один мой постоянный ночной кошмар…

Ребята из района проводили довольно много времени на крыше. Здесь мы играли в карты, тусовались время от времени — в отсутствии других занятий. Меня неизменно охватывало чувство тревоги, и в животе становилось щекотно, когда случалось подходить к краю. Мне, или другим. Это даже не было сопереживанием. Видя, что вытворяют мои приятели, я опасался за себя. Парень из моего дома, Степка Бухаров, высоты, казалось, не боялся вовсе. На крыше он проделал трюк, поразивший меня, помнится, в самое сердце. Бухаров перелез через низкие перильца и, свесив ноги, повис над пропастью. В это мгновение я не мог вымолвить ни слова — буквально оцепенел от охватившего меня ужаса. Другие ребята только посмеивались. Затем Бухаров подтянулся и забрался обратно на крышу, глядя на нас сверху вниз.

— Ну, чего? — спросил он. — Кому не слабо?!

Всем было слабо, но сознаваться в этом никто не собирался.

— Сейчас просто неохота, — заявил Олег Муравьев. — В другой раз — обязательно повторю.

— Ну-ну, — Бухаров рассмеялся, выражая недоверие. — Вот и посмотрим.

Он всегда был крутым. Но плохо кончил, пойдя по кривой дорожке, и угодив в тюрьму…

С того же железнодорожного моста, который я упоминал выше, Олег Муравьев решил спуститься по канату. Дело это было рискованным. Этим подвигом Муравьев собирался доказать, что ему тоже «не слабо». Он перекинул канат через металлический поручень, с одной стороны каната привязал палку, уселся на нее, и взялся за свисавший до земли другой конец. Перебирая руками, Олег принялся медленно спускаться. Некоторые ребята наблюдали за ним снизу, другие — сверху. Он не добрался и до середины, когда одному из пацанов пришла в голову «прекрасная» идея — помочиться герою на голову. Что он и осуществил. Олег орал благим матом, но отпустить веревку не мог — он бы упал и разбился. Большинство ребят едва животики не надорвали от смеха… Я, признаться, тоже. Когда Олег наконец добрался до земли, он сразу схватил обломок кирпича и кинулся за обидчиком. Тот улепетывал так, что только пятки сверкали… Через несколько дней они все-таки встретились лицом к лицу — и состоялась жестокая драка. Муравьеву удалось отстоять свою честь. Обидчику он выбил при этом два передних зуба…

Мы обожали недостроенные здания. На стройках можно было найти железные пруты, и фехтовать на них, воображая себя мушкетерами. К тому же, в недостроенных домах можно забраться на самую верхотуру, а там тоже весьма опасно — очередной способ пощекотать нервы.

Один мой знакомый паренек как-то раз сорвался в котлован, и сильно покалечился, упал на арматуру. Ему пробило легкое, и выжил он только чудом. Другого — искусали собаки, на стройках всегда обитали целые стаи…

Про Банду рассказывали, что как-то раз они забрались на стройку и перебили там всех собак. Причем, убивали и взрослых и щенят. Такие у них были развлечения.

Это лишь одна из множества историй, составлявшая своеобразную мифологию вокруг малолетних отморозков. Их репутация складывалась из такого рода поступков из года в год, росла и множилась, как клубок пауков.

— Знаешь, как в «Гитлерюнгенд» брали? — спросил меня тогда Володя Камышин.

Я помотал головой.

— Мне папа рассказывал. Им давали щенка, и надо было его вырастить и потом убить. Тогда тебя брали в «Гитлерюнгенд».

Так и рождались стереотипы в сознании. Сначала отец Камышина зачем-то измыслил эту ничего не имеющую с реальностью историю. Затем Камышин рассказал ее мне. И я долгие годы искренне верил, что так и было. И только потом узнал, что Гитлер обожал собак, и был к ним очень привязан. Неудивительно, ведь собаки куда лучше людей. И все тираны, как правило, очень сентиментальные люди…

* * *

Наш район от соседнего отделяла железная дорога. И как это часто бывает, районы враждовали. Человек — не только животное стадное, но и привязан к ареалу обитания. Тех, кто проживает на его территории, он выделяет из толпы. Массовые драки случались прямо на рельсах. В стычках принимало участие иногда до нескольких сот человек. Дрались кусками арматуры, цепями, пускали в дело свинцовые накладки, кастеты и ножи. Разумеется, не обходилось без травм. Бывали, и убитые. Порой их не забирали с поля боя. Их находили на рельсах случайные прохожие или путевые рабочие в оранжевых жилетах.

Безутешные родители одного забитого насмерть паренька поставили могилку прямо возле железнодорожной платформы. Не знаю, почему районные власти позволили. Но во времена моего детства она так и стояла там — напоминанием, что здесь проходит фронтовая линия.

Мне было лет шесть, когда я забрел в чужой район — там был парк с аттракционами и кинотеатр. Меня отловили какие-то шпанистые ребята, и навешали тумаков, когда я отказался отдать им мелочь. С разбитыми губами и носом я шел домой и отчаянно переживал обиду. «За что? — думал я. — Я же ничего им не сделал». Потом мне объяснили приятели во дворе, что я из другого района, а значит — для них я чужак.

Банда также тщательно отслеживала, чтобы в наш район не забредали чужие, даже малолетки. Окружив незнакомого паренька, его допрашивали с пристрастием — где живет, и что здесь делает. И не дай бог ему было сознаться, что он пересек железную дорогу по каким-то своим делам!..

Родители одного мальчишки никак не хотели понять, почему он всеми силами упирается, и не хочет посещать музыкальную школу, расположенную неподалеку от моего дома. А он, скрывая обиду — потому что знал, что «стукачу» еще хуже будет, каждый день бывал бит — просто за то, что он из другого района. В конце концов, ребята из Банды перестарались — его родители не могли не заметить огромный синяк под глазом. На следующий день со скрипачом в музыкальную школу отправился дядя. Он хотел поначалу только поговорить с Рыжим и его корешками. Но те послали дядю куда подальше, и принялись над ним глумиться, после чего он кинулся на них с кулаками.

Через некоторое время на дядю завели уголовное дело, за избиение подростков. Причем, родители уродов сильно возмущались. Мальчишку окончательно затравили. У него все время отбирали деньги, а потом отняли и скрипочку…

Я шел из школы с Володей Камышиным, а ребята из Банды возле брусьев и турника развлекались, пиликая на инструменте. Бедняга стоял неподалеку и кричал: «Отдайте, ну, отдайте, пожалуйста!»

— А ты отними, — Рыжий смеялся. Остальные ему вторили.

— Вот сволочи, — сказал Камышин. — Надо ему помочь.

— Лучше не связываться, — возразил я. — Ты и ему ничем не поможешь, и сам получишь.

Но Камышин развернулся и зашагал к школе. Вскоре он вернулся с преподавателем. Тот действовал решительно.

— А ну, — сказал он Рыжему, — подойди сюда. Это твоя скрипка?

— Моя, — ответил тот нагло.

— Это моя, моя, — закричал паренек.

Вскоре скрипку ему вернули. И он поспешно убежал, уложив ее в футляр.

— А с тобой мы еще поговорим, — Рыжий погрозил Камышину кулаком. Володька ничего не ответил. Только губы сжал в тонкую линию — все же волновался, знал, что с рук ему это не сойдет.

— Ну вот, — сказал я расстроено, — опять ты нарвался.

На самом деле, я ощущал досаду на себя — оттого, что струсил…

Со скрипачом мы потом, когда Камышина уже не стало, случайно встретились в кассах кинотеатра в его районе — и разговорились. Оказалось, он отлично помнит тот день. После случая со скрипкой родители наконец решили перевести его в другую музыкальную школу, подальше от хулиганов. Когда я рассказывал ему, что произошло с Володькой, он от ужаса стал бледным, как крашеная известью стена.

— Как ты там живешь? — проговорил он.

— А у вас что тут, лучше что ли? — возразил я.

Он вздохнул. И поведал, что дяде дали условный срок. Хотя могли и посадить.

— Твой дядя — молодец, — сказал я. — Хоть кто-то нашелся, чтобы им врезать…

* * *

Мы делали рогатки сначала из дерева и жгута, а потом из проволоки и тонкой вьетнамской резинки. Мой новый папа — замечательный мягкий и образованный человек — боролся с моим пристрастием к стрелковому оружию весьма своеобразно. Он не проводил со мной воспитательные беседы, не старался меня в чем-то убедить, рогатки просто исчезали из моей комнаты.

— Черт возьми! — кричал я, перерывая вещи. — Она же здесь лежала! Куда она могла деться?!

— Понятия не имею, — отвечал папа, поправляя очки. — Ты уверен, что сюда ее положил?..

Через многие годы, он сознался, что выкидывал рогатки. Тогда же я был убежден, что в их исчезновении сокрыта какая-то тайна, и меня преследует злой рок.

Из проволочных рогаток стреляли «пульками» — их делали тоже из гнутой проволоки.

В доме возле школы жил одноглазый мальчик лет десяти. Излюбленным развлечением членов Банды было поджидать его под балконом. Они очень надеялись выбить ему «пулькой» оставшийся глаз. Но расстояние было слишком велико — так что их надежды так и не оправдались. А потом паренек, кажется, куда-то переехал.

Мы устраивали настоящую рогаточную войну в заброшенном детском саду. Я обожал эти полувоенные игрища. «Пульки» летали со свистом, и разили врага, как настоящие пули. От их попадания даже оставались следы — синяки и ссадины. Они не сильно меня волновали. До тех пор, пока однажды «пулька» не влетела и мне прямо в левый глаз. Пару дней я совсем ничего не видел. Радужка стала красной. На лице появился громадный черный синяк. Травматолог, осмотрев глаз, сказал, что ничего страшного — зрение восстановится. И посоветовал родителям тщательнее следить за ребенком.

С присущей ему серьезностью, несмотря на очень молодой возраст, папа взялся за дело. Он решил, что недавно усыновленного отпрыска надо отдать в спортивную секцию — чтобы не болтался без дела.

— Но мне же всего шесть лет! — возмутился я. — Я гулять хочу.

— Это хорошо, что шесть лет, это отличный возраст для того, чтобы начать спортивную карьеру, — сказал папа.

Его выбор пал на секцию дзюдо. Прежде всего, потому, что она находилась недалеко от дома. И еще потому, что тренером там был его институтский друг.

Я оказался в секции самым маленьким. Каждый день перед началом занятий тренер проверял у воспитанников дневники.

— Два, Петров, — говорил он печально и кивал на дверь, — вперед, исправлять двойку, завтра придешь.

— Ну, Иван Харитоныч…

— Давай без «ну», ты знаешь правила.

Почему-то дзюдо занимались одни только двоечники. Мне юные спортсмены отчаянно завидовали, потому что в школу я пока не ходил, и дневника у меня не было.

Я так увлекся спортом, что даже дома отрабатывал приемы и падения. Забирался на диван и грохотом рушился на пол. Умение падать без травм — было одним из основных навыков дзюдоиста.

В соседней квартире жил мальчик Паша. Он уже посещал третий класс. Но иногда Паша приходил ко мне в гости — чтобы поиграть в шахматы. Я демонстрировал Паше, как ловко умею падать. И он восхищенно признавал, что — да, у меня отлично получается, и что он, пожалуй, разбил бы себе все локти и колени, если бы так навернулся.

Навык, надо сказать, очень пригодился. Поскольку я был самым маленьким, на тренировках меня швыряли и так и эдак. Об маты я бился с таким стуком, что тренер Иван Харитонович стал опасаться за мою жизнь. Все-таки он взял на себя ответственность за меня перед моим новым папой.

— У тебя отлично получается, — сказал он, погладив меня по голове, — но тебе лучше бы придти через годик. А еще лучше, — он помолчал, — через два. Пусть отец мне позвонит… — Рано, рано ему еще заниматься, — говорил Иван Харитонович потом, когда они встретились. — А вот будет ему лет восемь — тогда в самый раз.

В общем, дзюдоиста из меня так и не получилось. В восемь лет у меня уже были совсем другие интересы. Умело падать я больше не хотел.

А спортивные секции вошли в мою жизнь на долгие годы. Я занимался спортом до самого поступления в вуз — пока все мое время не стала отнимать учеба и бизнес. Три раза в неделю, иногда — четыре, я три года подряд посещал секцию бокса. Занятия проходили в юношеском Дворце спорта, куда я ездил на электричке.

Обычно тренировки заканчивались поздно, и возвращаться к платформе приходилось в темноте, шагая вдоль гаражей мимо фонарей с разбитыми лицами. Там, в этом мрачном крысином углу, вечно ошивались темные личности — распивали портвейн, тусовались без дела… Однажды меня попытались ограбить. Наезд выглядел стандартно: «Ты с какого района? А чего тут делаешь?!» И тут же один из хулиганов бесцеремонно полез ко мне в карман. Они всегда так действуют. Привыкли к безнаказанности. И не ожидают от жертвы сопротивления. Особенно, если жертва одна, и намного младше. Наглец получил правый апперкот. А я отпрыгнул назад и встал в стойку.

— Ты чего?! — заверещал ушибленный.

— Боксер, что ли? — насмешливо спросил другой, в низко надвинутой кепке.

— А ты проверь, — сказал я. К тому времени я занимался уже полтора года. И хотя высоким ростом не отличался, но уже почувствовал некоторую уверенность в своих силах.

Особенно мне удавался хук. Поначалу я не оценил его убойную силу. Но после нескольких успешно проведенных хуков, стал применять его постоянно. Можно сказать, хук стал моим коронным ударом. С легким разворотом ноги, вложив плечо и корпус, я бил прямиком в подбородок. И обожал момент, когда противник валится с ног, теряя ориентацию в пространстве и всякую способность к дальнейшему сопротивлению. Проблемой было только то, что в моей весовой категории в секции почти не было бойцов — такой я был крошечный и тощий.

— Бабки есть? — продолжая лыбиться, спросил парень в кепке и достал из кармана нож.

— Нет, — я помотал головой.

— Смотри, если ты мне врешь… Я ж проверю.

— Только билет на электричку…

Они некоторое время стояли молча, потом расступились.

— Ладно, вали, я сегодня добрый, — парень в кепке сунул нож обратно в карман.

Я поспешно прошел мимо, будучи наготове. Ожидал неожиданного удара. Такие любят действовать подло. Но его не последовало.

Регулярно возле гаражей ко мне цеплялись какие-то подвыпившие граждане. Я старался на их пьяные выходки не обращать внимания. Такое поведение очень свойственно, к сожалению, нам, русским. Большинство россиян не умеют пить культурно — их тянет на мордобой и ссоры с окружающими…

Не сказал бы, что делал в боксе большие успехи. Он помог мне укрепиться физически, почувствовать уверенность в себе. Я развил координацию движений. Но в детстве я был очень маленького роста. На физкультуре стоял последним в строю, перед девчонкой — дылдой. К тому же, очень щуплый. Мне не хватало данных для того, чтобы стать хорошим боксером. Из меня получился бы куда лучший бегун. Но легкая атлетика меня не привлекала — я хотел драться и побеждать. И мечтал нарастить мышцы, поскольку почти сплошь состоял из одних костей. Я относился к занятиям всерьез — и хотел достичь результата. Но когда меня в очередной раз не взяли в летний спортивный лагерь и на соревнования в сентябре, я понял, что с боксом пора завязывать. К тому же, откровенно надоело постоянно мотаться на электричках.

Я решил, что моего отсутствия тренер и не заметит. И был очень удивлен, когда он вдруг позвонил и спросил, куда я пропал. Возможно, это была всего лишь формальность. Но, услышав голос тренера, оценив его интерес ко мне, я вернулся в секцию еще на месяц. И все равно бросил бокс, когда другой тренер поинтересовался, не хочу ли я заняться иным видом спорта — тем, где нужно много бегать и прыгать.

Из секции бокса я перешел на футбол. Ездить туда тоже было очень неблизко. К тому же, ребята занимались давно и явно играли лучше меня. Зато у меня оказался настоящий вратарский дар. Выяснилось, что я обладаю молниеносной реакцией и способен брать практически любые мячи. Но команда была настолько сильной, что на первом же подростковом чемпионате я всерьез заскучал. Настолько, что, стоя в воротах, стал смотреть на небо, размышляя о своем — и зевнул гол. Все принялись меня ругать почем свет стоит. Тогда я прямо посреди игры швырнул на землю перчатки — и отправился в раздевалку. Характер у меня ровный, но периодически случаются вспышки ярости, когда я считаю, что со мной, или с кем-то еще, поступили несправедливо.

На футбол я больше не вернулся. Вместо этого записался в секцию самбо. Мне казалось, что самбо похоже на обожаемое мной в детстве дзюдо, и здесь мне будет замечательно. Но я уже не был к тому времени шестилетним мальчишкой, и требования у тренера ко мне были совсем другие. Маленький и щупленький, я неизменно оказывался на татами, как ни старался победить противника. Очень хотелось провести мастерский хук, как я умею, но, к сожалению, махать кулаками в самбо было не принято. Поэтому оттуда я тоже ушел. Туда, где могли пригодиться мои боксерские навыки — в подпольную секцию карате.

Меня привел в подвал, где проходили занятия, закадычный с самого раннего детства друг Серега. Сам он занимался фанатично. И делал большие успехи.

— Карате — это не просто драка, как кому-то может показаться, — говорил сенсей Вадим Викторович, прохаживаясь перед строем учеников, — это целая философия. Нельзя просто так дать человеку в морду. Надо понять, почему ты это делаешь. И зачем, собственно… Ведь морда у человека, да и вся голова, не просто так даны.

Такого рода наставления предваряли каждое занятие. Вадим Викторович пофилософствовать любил. Философия его была простой и незатейливой — и со временем я узнал, что ничего общего с подлинной философией карате она не имела.

Сенсей, к сожалению, за любовь к карате угодил в заключение. Откуда через некоторое время вернулся. Но уже совсем другим человеком. Боевыми искусствами больше не занимался. Стал пить по-черному. Я неоднократно встречал его возле пивного ларька, и он поспешно отворачивался — стесняясь учеников и своего нынешнего вида. Прежде поджарый красавец с тонкими усиками он превратился в рыхлого фигурой, одутловатого пьяницу. Я однажды подошел, заговорил с ним. Он, прикрывая рот рукой, что-то прошамкал. И я заметил, что зубов у Вадима Викторовича почти нет. В общем, тюрьма его сломала.

Я занимался карате и в других секциях, причем — самых разных школ. И даже достиг определенных успехов, сменил несколько поясов. При этом всегда жалел, что оставил бокс. Махать ногами я не любил. Противников атаковал, в основном, кулаками. А от ударов предпочитал уворачиваться, а не ставить блоки. Сказывалась раннее боксерское воспитание…

* * *

Родители очень хотели, чтобы я вырос человеком всесторонне развитым. Поэтому спорт я должен был совмещать с занятиями в музыкальной школе. Еще в детском саду меня отправили на прослушивание. Как сейчас помню, нужно было угадать ноту, спеть песенку, прохлопать ритм. Чувством ритма я блеснул, ноту угадал, а вот песенку проорал так, что музыкальный педагог сморщился, будто только что разжевал лимон. Они, конечно же, решили, что слухом я обделен. Бедный мальчик… Тем не менее, желание родителей, чтобы чадо занималось музыкой, было основополагающим. Так что в школу меня приняли.

Со временем выяснилось, что слух у меня все же есть. Причем, почти абсолютный. Просто мне никто не объяснил, что слова под музыку надо пропеть так, чтобы голос совпал с нотами в гармонию. Мне казалось, ноты сами по себе. Слова сами по себе. И это правильно. Но детям надо разъяснять даже такие простые вещи.

Посещения музыкальной школы меня порядком тяготили. Во-первых, до нее было очень далеко ехать. А во-вторых, оказалось, что надо разучивать нудные гаммы на пианино, и тратить на это целые часы. Слово «Сольфеджио» я до сих пор считаю ругательным. Успехами я не блистал. И в конце концов, решительно заявил маме, что в музыкальную школу я больше не пойду. Характер у меня был упертый, как я уже упоминал. У мамы — не менее упертый. Но против меня — ха, бороться было бесполезно. После трех недель противостояния, когда я демонстративно саботировал музыкальную школу, прогуливая занятия, она сдалась.

— Но, — сказала мама, — так просто ты от меня не отделаешься. Учительница музыки будет приходить к тебе домой.

— Хорошо, — ответил я. И подумал, что, по крайней мере, не придется ездить к черту на кулички.

Тут же добрые друзья родителей подарили нам пианино «Заря» — «главное, чтобы мальчик играл», и меня усадили за него. Выяснилось печальное обстоятельство. Пианино мне сильно велико — я всегда был маленького роста. Решение, впрочем, нашлось. Под попу мне подложили несколько толстенных томов «Советской энциклопедии». Теперь я мог положить руки на клавиши, но не мог дотянуться до педалей.

— Ничего, — сказала учительница музыки по имени Тамара Леонидовна, — пусть пока без педалей «работает», — так она называла игру на пианино, — а потом, даст бог, вырастет.

Она оказалась провидицей, через год я действительно подрос — и дотягивался до педалей. Но Тамары Леонидовны к тому времени в моей жизни не стало. И пианино стояло без дела, как памятник моему упрямству, до тех пор, пока за него не усадили моего младшего брата.

Тамара Леонидовна запомнилась мне злой крючконосой женщиной, похожей на ведьму. Среди черных волос встречались седые, абсолютно белые, пряди. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так седел. Возможно, она выбеливала их специально. Две глубокие морщины тянулись от крыльев хищного носа. Она придерживалась самых жестких правил воспитания учеников, и била меня по рукам, если я что-то неправильно делал. Еще на ладони мне натягивали вязаные перчатки, вставляли в них яблоки, и так заставляли играть гаммы — чтобы я правильно держал руку. Тамара Леонидовна орала по малейшему поводу, называла меня «бестолочь» и «неумеха».

Говорят, многие профессиональные тренеры ведут себя подобным образом, и их подопечные потом становятся олимпийскими чемпионами. Но Тамара Леонидовна не знала, с кем она связалась. Я никогда не признавал над собой ни малейшего насилия. Когда она явилась в очередной раз, я забрался под кровать. Никакие увещевания и уговоры на меня не действовали. Я твердо решил, что музыка — это не для меня. И тогда она совершила роковую ошибку, легла на пол, и сунула под кровать руку, пытаясь меня достать. Тут я ее и укусил, поймал сухую музыкальную кисть, и впился прямо в мясо между большим и указательным пальцем зубами. Завопив не своим голосом (почему-то басом), Тамара Леонидовна отдернула руку, вскочила и выбежала в прихожую.

Больше она не появилась. Я потом слышал, как мама по телефону уговаривала ее вернуться. Но Тамара Леонидовна была непреклонна — «к этому зверенышу ни за что». Так я одержал очередную маленькую победу, навсегда избавив себя от необходимости заниматься музыкой.

— Напрасно радуешься, — сказал папа, поправляя очки, — когда-нибудь ты пожалеешь, что не стал заниматься музыкой.

Папа оказался не прав. Я так никогда и не пожалел об упущенной возможности стать Рихтером или другим великим пианистом. И гитару я тоже осваивать не стал. Гитарист в нашей компании вовсе не был ее душой. Душой компании в новые времена был магнитофон. А у меня имелся самый лучший — японский, купленный на лично заработанные деньги. Кстати, пса я назвал в честь знаменитого ударника «Металлики» — Ларса Ульриха.

Уже потом, в юности, я разучил несколько простеньких номеров почти на всех музыкальных инструментах. Я могу сыграть и спеть пару песенок на гитаре, откинуть крышку рояля — и наиграть одну легкую композицию Баха, и даже на баяне умею играть ровно одну песню. Я сознательно не пошел дальше. Эти музыкальные финты нужны мне были только с одной целью — чтобы произвести впечатление на девушек. И я умело ими пользовался. И финтами, и очарованными моей мнимой разносторонностью девушками…

* * *

В другой раз я переупрямил родителей, когда отказался лечить молочные зубы. В определенный момент они вдруг стали разваливаться, хотя почти не болели. И тогда мама отвела меня в стоматологическую поликлинику, где процветал вопиющий садизм. Зубы рвали наживую, без всякого наркоза, побрызгав чуть-чуть заморозкой. Считалось, что молочные зубы обязательно надо удалять, иначе коренные вырастут больными. Не знаю, кто это придумал. Потому что эта медицинская теория оказалась обыкновенным бредом. После первого же удаления, когда, зафиксировав меня в кресле, «добрый доктор» пассатижами рвал больной зуб, я наотрез отказался снова появляться в Детской стоматологии. Экскулапы-педиатры, между тем, считали, что мне надо выдернуть целых три резца. Я выдержал трехдневное противостояние, с криками, руганью, уговорами и обещаниями всяческих благ. В конце концов, когда я ушел из дома, и меня пришлось ночью искать по улицам, мама сдалась.

— Делай, что хочешь, — сказала она, — ходи без зубов.

Но без зубов мне ходить не пришлось. Мне уже очень немало лет, но до сих пор у меня нет ни одной коронки.

То же самое случилось и с гландами. Не хотелось их терять. Я вообще не люблю расставаться с фрагментами своего организма по прихоти врачей.

— Надо резать! — решил очередной педиатр. — Вот вам направление на операцию.

— Не хочу на операцию, — вскричал я хриплым голосом, горло часто болело, особенно зимой. Скорее всего, потому, что у меня все время были промочены ноги — из-за старой дырявой обуви — и еще потому, что ходил я без шарфа — никому и в голову не приходило мне его купить. Конечно, проще вырвать гланды. И никаких проблем.

— Так мальчик, успокойся, это не страшно. А потом мама купит тебе мороженое.

Но обмануть, подкупить меня мороженым, было попросту невозможно. Я отлично знал все уловки садистов в белых халатах. Я изучил их иезуитскую манеру рассказывать, что это «не больно», а потом втыкать огромные иглы в попу, радостно посмеиваясь от того, что я испытываю жуткие страдания почти несовместимые с жизнью…

Начался новый бой за свободу и независимость. И снова я выстоял и победил. Правда, победа досталась мне дорогой ценой. Я совершил побег из дома на несколько дней и, когда меня нашли с милицией, пообещал, что в следующий раз не вернусь. Я был настроен так решительно тогда, что, и вправду, не вернулся бы, если бы они не передумали. Я уже все продумал — уеду на флот, наймусь юнгой на корабль. Я периодически порывался отправиться на флот, начитавшись книжек о морских приключениях. Ночевать в дни бунта мне пришлось в подвале на трубах — там было тепло, и никто не беспокоил. А лампочка под потолком горела круглые сутки. Правда, ночью меня жутко напугала рыжая кошка. Но и сама она при виде меня испытала не меньший шок, и стрелой метнулась обратно, в крохотное оконце.

Гланды болели долгие годы. Хотя простужался я не чаще остальных мальчишек. Некоторое время я думал, что зря не пошел на операцию. Но потом настали веселые студенческие деньки. Мы с приятелями пили пиво зимой на улице в тридцатиградусный мороз.

Однажды военный с портфелем остановился и некоторое время заворожено глядел, как я лакаю пенный напиток из горлышка, а потом трясу бутылку — и бросаю ее в урну — потому что пиво заледенело, пока я пил.

— Что ж ты делаешь?! — сказал он, укоризненно качая головой. — Колотун же дикий. Ангину подхватишь!

— Не подхвачу, — заявил я уверенно. И снова оказался прав — никакой ангины.

Никому не порекомендую этот способ борьбы с ларингитом, но горло у меня полностью излечилось, и ангины не бывает никогда. В качестве профилактики в самые холода я иногда выпиваю на морозе бутылочку-другую, поминая детских врачей недобрым словом. Иногда мне кажется, медики совсем не разбираются в человеческих организмах, действуя просто и незатейливо — как мясники с тушами — здесь отрежем, это вырвем. Когда-нибудь, уверен, наступят времена, когда нынешнюю медицину признают варварской, а современных врачей будут считать дикарями-экспериментаторами.

* * *

Но вернемся к жившему по соседству мальчику Паше, с которым я играл в шахматы. Наши квартиры находились на одном этаже, напротив. Я жил в тридцать третьей. Он — в тридцать четвертой. Мне было пять лет, я сидел дома, когда в дверь вдруг позвонили. Причем, весьма настойчиво. Я подошел и спросил:

— Кто там?

— Откройте, — попросили из-за двери. — Это из ЖЭК-а.

— Мне мама сказала — никому не открывать, — ответил я.

— Это правильно, — отозвался незнакомец. — Но я ж из ЖЭК-а. Открой, мальчик.

— Не могу, — ответил я. И вспомнил сразу же сказку про волка и семерых козлят. Голос у «сотрудника ЖЭК-а» был грубый и вкрадчивый. Как у опасного хищника.

Он еще некоторое время поуговаривал меня, затем сказал, что придет позже, и ушел — я слышал звук шагов в коридоре…

Я сел смотреть телевизор. А вечером узнал, что незнакомец никуда не ушел. Он только сделал вид, что уходит, а сам вернулся, и позвонил в квартиру напротив. И Паша открыл ему дверь.

Что он делал с Пашей, когда оказался в квартире, я не знаю, конечно — ничего хорошего, но в самом конце моего товарища по шахматам незнакомец с вкрадчивым голосом задушил бельевой веревкой. И скрылся. По-моему, его так и не нашли.

Мучительная смерть Паши повергла меня в такой ужас, что я на долгие годы запомнил: нельзя никому открывать дверь — ни сотрудникам ЖЭК-а, ни сотрудникам милиции, ни даже соседям, потому что их могут взять в заложники — и заставить просить тебя отпереть замок.

Родители проявляли удивительную по нынешним временам беспечность. Я по-прежнему самостоятельно ходил в детский сад. И, возвращаясь из сада домой, проводил многие часы в одиночестве, пока они не приходили с работы. Однажды в магазине мне показалось, что дядька в ондатровой шапке говорит тем же голосом, какой я слышал из-за двери. Я в ужасе убежал домой — и заперся.

В детском саду нам строго-настрого наказали никогда и никуда не ходить с незнакомцами. И не брать у них никакого угощения, если они предлагают. Но все равно нашлась одна девочка, нарушившая это святое правило.

— Марину украли цыгане, — поделилась с нами Марь Иванна.

Моя любознательность не давала мне покоя, и я через некоторое время спросил воспитательницу:

— А у цыган что, своих детей нет?

— Конечно, есть, — Марь Иванна фыркнула. — У них и по десять, и по пятнадцать детей в семье бывает.

— А зачем же им тогда Марина? — удивился я.

— А им все мало, окаянным, — ответила Марь Иванна.

С тех пор я стал опасаться, что меня похитят цыгане. Помню, как испуганно прижался к бабушке, когда мимо нас на Ярославском вокзале прошла толпа женщин в цветастых платьях и платках. Они казались мне воплощением зла.

Страх этот преследовал меня довольно долго. Даже снилось, что меня похищают. А потом, в санатории Мориса Тереза, куда я с родителями поехал на море, я познакомился с мальчиком, которого, и вправду, украли цыгане. Он рассказал, что целый месяц его заставляли просить милостыню возле церкви. А потом он сбежал. Мальчик вовсе не выглядел героем, и я убедился, глядя на него, что раз этот хлюпик сбежал от цыган, то и я легко убегу. Тоже мне похитители. Дают спокойно гулять по улице. Нет бы заковать в кандалы и бросить в темный подвал.

Но все равно, несмотря на то, что я преодолел этот страх, цыгане вызывали у меня не самые добрые чувства. Видимо, так, из детских страхов и развивается ксенофобия. А бывает — и радикальный национализм. Как знать, может, Гитлер в детстве тоже опасался, что его похитят цыгане, евреи или гомосексуалисты. А может, все сразу.

— Лавэ нанэ, бравинто пьясо, — говорю я сегодня, когда очередная цыганка просит меня позолотить ей ручку. Формула действует безотказно. Что возьмешь, с того, кто все пропил?.. Они смотрят недоверчиво — я слишком представителен и импозантен для пропойцы, но все равно отваливают…

* * *

Во времена моего детства педофилы, кровавые маньяки и прочие упыри существовали где-то на периферии сознания советских граждан. О них было не принято говорить. То ли тема была неприличной. То ли они не существовали в столь массово как явление, поскольку истории о них не тиражировались прессой — и не провоцировали появление новых педофилов, кровавых маньяков и прочих упырей. По причине их отсутствия советские дети зачастую разгуливали по улицам сами по себе — с самого раннего возраста.

Я даже не запомнил те времена, когда меня не отпускали одного гулять во двор. Кажется, я всегда был свободен в своих передвижениях. Пока мама или, чаще, бабушка не кричала в окно: «Степа-а-а, домой!» Многочисленные мамы и бабушки моих приятелей и соседей поступали точно так же.

Я дружил тогда с мальчиком Толиком, чей папа частенько распивал под грибком со своими изрядно потрепанными собутыльниками. Мне казалась эта картинка вполне естественной. Толик с глупой физиономией и разбитыми коленками в синих шортиках. Песочница, занятая дядьками, пьющими по кругу из одного стакана. Детишки, гуляющие сами по себе — как кошки.

В один из свободных летних дней (мне было тогда не больше трех лет) Толик решил познакомить меня с помойкой. Отлично помню этот день, когда мы зарылись в перевернутые мусорные баки и принялись извлекать на свет божий всякие интересные вещи… Там меня и застала мама, возвращаясь с работы…

Потом она волокла меня за руку через двор и страшно ругалась. А я кричал, пребывая вне себя от возмущения:

— Ты просто не понимаешь! Там столько всего хорошего!

К тому времени, как она выволокла меня за воротник из кучи мусора, я успел найти старый надтреснутый абажур, телефонный аппарат, огарок свечи и коробку с ржавыми шурупами. Мне казалось в тот момент, что я внезапно обрел богатство. И я был очень благодарен другу Толику, что он открыл для меня кладезь столь удивительных сокровищ.

Но потом, по мере того, как меня отмывали, намыливая жестко и местами даже жестоко, я начинал понимать, что копаться в помойке — это все же не мое. Мне не понравился стойкий запах, он никак не хотел отставать от моего тела. Удушливой вонью также пропиталась вся одежда… Поэтому когда на следующий день Толик предложил вернуться «на помойку», я категорически отказался. Мешал не столько страх наказания, сколько природная брезгливость.

Впоследствии, когда мои приятели, уже школьники, копались на свалках в поисках драгоценных баллончиков из-под репеллента, я стоял в стороне. Баллончики кидались в костер, где с оглушительным грохотом взрывались. Если случалось так, что баллончик полон, то вверх взметались к тому же языки пламени…

Мой рассказ о том, как я открыл для себя помойку, почему-то очень насмешил мою жену. У нее такое чувство юмора — никогда не знаешь, что ее развеселит. Но, вообще, нам здорово удается веселиться вместе. Мне воспоминание о помойке тоже представляется забавным. Во всяком случае, когда одна из моих дочурок как-то предложила мне на полном серьезе забрать выставленный на помойку офисный стул (ей тоже было около трех), я лишь слегка пожурил ее, объяснив, что копаться в мусоре — нехорошо. Это удел тех дядь, у которых нет дома. Потому что в молодости они не хотели работать, и слишком часто сидели под грибком в детской песочнице. Мне кажется, она меня поняла.

* * *

Я учился уже во втором классе школы, когда ко мне во дворе подошла какая-то женщина. К тому времени, детсадовские наставления я забыл, но не был вполне беспечен. Хотя времена, конечно, были не настолько жестокие как немногим позже.

— Сынок, — попросила она, — помоги сумку донести.

Я охотно согласился. Сумка была очень легкая. Как будто набита газетами. И я удивился, что она сама не справилась. Мы прошли несколько домов. Она открыла дверь в подъезд. И тут я остановился. Что-то в ее поведении меня насторожило. Я задрал голову, и увидел, что с балкона вниз смотрит какой-то мужик с неприятной физиономией. Глядел он прямо на меня, выжидательно.

— Ну, что, пойдем? — сказала женщина.

— Все, — я поставил сумку, — я очень спешу. Дальше вы сами.

Тут она вдруг резко прыгнула ко мне и вцепилась в руку:

— Ну-ка постой! Куда ты?!

Мужик тем временем исчез с балкона. А тетка, чье лицо резко стало очень злым, поволокла меня к подъезду, приговаривая: «Пошли, пошли…» О сумке она сразу забыла.

Я довольно ловко вывернулся и побежал через улицу. Оглянулся на бегу. И увидел, что из подъезда появился мужик и остановился рядом с ней. Больше я не оглядывался. Бежал до самого дома… До сих пор не знаю, какой опасности избежал. Но твердо уверен — они хотели заманить меня в квартиру… По счастью, у меня очень развита интуиция. И только поэтому я сегодня жив. Уже в юности меня ждали события пострашнее — без звериной интуиции я бы их не прошел.

* * *

В детстве, как большинство мальчишек, я испытывал непреодолимое желание что-нибудь где-нибудь взорвать. Не знаю, откуда в маленьких мужичках такая одержимость взрывчатыми веществами. Возможно, это генетическая память. В наличие которой я, впрочем, совсем не верю. А может, это мощный деструктивный инстинкт, наличествующий во всех представителях мужского пола… Тяга к разрушению до основания у нас в крови. Чтобы затем построить все заново? Или снова разрушить? О, эта магическая картина, когда в одночасье целый дом с утробным гулом ухает вниз, обращается в труху. Лучше бы, конечно, вместе с жителями. Но можно и без них. Разумеется, в детстве подобная катастрофа труднодостижима. Но к ней надо стремиться. Это знает каждый порядочный дворовый хулиган.

Впоследствии, уже будучи учеником одиннадцатого класса, и волею судеб (точнее, волею моих родителей) попав в биолого-химический лицей, я узнал, что такое настоящие взрывы. Кому еще их было организовывать, как не юным одаренным химикам? Особенно усердствовал в этом деле один из моих соучеников. Назовем его очередным вымышленным именем, скажем, Валерий Ключников — поскольку сейчас это уважаемый и очень небедный человек, главный патологоанатом одного из центральных столичных моргов. Мы почти не видимся сегодня, к сожалению. А может, и к счастью. Протекция по его роду деятельности мне, слава богу, совсем не нужна. Так что я ему не звоню. К тому же, в памяти у меня Ключников прочно засел как фанатичный подрывник, не способный думать ни о чем другом.

Кстати, по этой мрачной профессиональной линии Валера пошел отнюдь не случайно. Патанатомия в их семье была династийным делом. Дед Ключникова был патологоанатомом по призванию, его отец был патологоанатомом по призванию, и старший брат был патологоанатомом по призванию. У Валеры не было ни единого шанса стать кем-то еще. В определенный момент (скорее всего, во времена дедушкиной юности) семья усвоила, что профессия эта прибыльная — и началась династия Ключниковых. К тому же, с мертвецами, это знает всякий врач, куда меньше проблем, чем с живыми пациентами. И коллеги тебя уважают. Потому что ты единственный, кто в точности знает диагноз. И может указать на чужие ошибки. А при необходимости и скрыть их. В общем, Валера Ключников двигался прямой дорогой в мединститут, через биолого-химический класс специализированного лицея. Он считался одним из самых талантливых учеников, и потому ему многое сходило с рук. Но когда в одиннадцатом классе он увлекся подрывным делом, и чуть не подставил меня, его все же с треском вышибли. Результатом его деятельности стала сначала взорванная дверь кабинета химии, затем — туалет на втором этаже. И напоследок — он совершил самое главное злодеяние, за которое и был отчислен. Я тоже поучаствовал, но ко мне отнеслись куда лояльнее. На Валериной совести уже было несколько проступков, и все решили, что зачинщиком был он. А я лишь помогал в деле. Собственно, так оно и было.

Но к этой истории я еще вернусь. Пока же немного практики.

В раннем детстве я, как все советские мальчишки, обожал пистоны. Достать их было довольно трудно — во времена тотального дефицита даже самую пустяковую хреновину не найдешь днем с огнем. Но иногда они неожиданно появлялись на витринах магазинов, свернутые в маленькие рулончики, и расходились моментально. Пистонами можно было зарядить игрушечный пистолет. При ударе бойка раздавался выстрел. А можно было просто их взрывать, положив на камень, и ударяя по пистонам другим камнем. Пороха в них было настолько мало, что развлечение это было абсолютно безобидным. Я обожал также жечь пистоны. Лента горела, и издавала громкие бабахи через ровные промежутки времени. Вот бы сейчас достать пистонов, и сжечь пару лент. Но боюсь, коллеги по работе меня не поймут…

На смену пистонам с возрастом пришла селитрованная бумага и карбид. Бумагу мы изготавливали сами, размачивая в тазике удобрение «натриевая селитра» — в полученный раствор я макал газету, а затем сушил ее на балконе. Селитрованная бумага отлично годилась для изготовления мини-бомбочек. В комплекте также была сера со спичек, магний и марганец. На стройках мы находили карбид. Редкая вещь, поэтому им мы запасались с избытком, делая всюду в сухих местах нычки. Достаточно было налить в бутылку воды, сунуть кусок карбида, и швырнуть подальше — она взрывалась, как граната.

Один паренек из моего района утверждал, что бутылку сначала надо хорошенько взболтать. За что и поплатился. Она взорвалась у него прямо в руке. Пальцев он не лишился, но руку зашивали в больнице…

Время от времени, найдя где-нибудь баллончики от репеллента и дихлофоса, или просто купив их в магазине (иногда догадливые тетки-продавщицы отказывались продавать), мы швыряли их в костер, разведенный на пустыре. А затем наслаждались результатом, отбежав подальше. «Бум!» был слышен во всем микрорайоне. От костра разлетались огненные кометы горящих углей. Особенно красиво это выглядело в вечернее время. Были еще строительные патроны (их тоже находили на стройках). И «дюбеля» — пульки от самых дешевых стартовых пистолетов. Были и стандартные пули — и от стартовых и от обычных пистолетов. Но их бросать в костер я боялся. Весь район знал, что такой пулей «убило одного мальчика». Впрочем, подозреваю, это был слух, специально запущенный родителями. Потому что этого самого «одного мальчика» до его эфемерной смерти я никогда не видел.

Рыжий с гоп-компанией как обычно пошли дальше всех. Они нашли себе «очень веселое» развлечение. Бутылка с карбидом закидывалась в закрывающийся лифт, где уже находился человек. Несчастной женщине средних лет после такого броска посекло осколками лицо. Кроме того, она так испугалась от неожиданности, что стала заикаться. И опять все эти хулиганские выходки сошли им с рук.

С лифтами у Банды вообще случился роман на долгие годы. Сани потом рассказывал мне, как они грабили в лифтах женщин. Пока Сани обшаривал очередной жертве карманы, Рыжий щупал их грудь. На этом он в конце концов и погорел — одна из жертв его опознала, несмотря на чулок на голове. Но в колонию он отправился ненадолго — преступление сочли недостаточно тяжким для серьезного срока, ведь изнасилования не было, да и трясли они мелочь. Так что довольно скоро Рыжий вернулся. И конечно, взялся за старое. По-другому, увы, бывает редко.

Есть подозрение, нынешним детишкам заменяют все изощренные самодельные взрывные устройства готовые петарды и фейерверки…

Первую петарду привезла из командировки в Румынию мама моего приятеля. Только представьте, ей сказали, что это — отличная игрушка для ребенка. Должно быть, мамаша полагала, что везет сыну что-то вроде хлопушки или бенгальского огня. Но мы интуитивно знали, как правильно обращаться с подобными вещами. Подожгли петарду и сунули ее в бутылку из-под шампанского. Прямо у приятеля дома. Взрыв был такой, что едва не вылетели оконные стекла. Осколки свистели, как пули — вонзаясь в ковер на стене, стопки книг и стенные шкафы. Только чудом никто не пострадал. Мы были испуганы, но очень довольны.

Когда мама в следующий раз спросила сына, что привезти из Румынии, он с горящими глазами заявил:

— Петарды!

— Больше тебе ничего не нужно?! — вскричала мама. — Обойдешься!

Сейчас такое сложно даже представить, но тогда с петардами спокойно пускали в самолет. Как будто это безобидная штуковина, не способная принести вред…

Уже будучи совсем взрослым, лет восемнадцати от роду, я обнаружил дома у своего полукриминального друга, байкера Трэша, целый набор гранат, в том числе противотанковых, и обрадовался, как ребенок. Все-таки детство никуда не уходит. Все наши привычки остаются с нами.

— Трэш! — вскричал я. — Давай их где-нибудь взорвем…

— Ты что?! — возмутился он, отбирая у меня лимонку. — Мне они нужны.

— Зачем?

— Как зачем? На рыбалку ездить. — По серьезному выражению лица я понял, что он вовсе не шутит.

Трэш, и правда, периодически отправлялся на рыбалку. Причем, ездил очень и очень далеко. В компании таких же «ночных волков». Само собой, на мотоциклах. Удочек ребята с собой не брали. Видимо, им тоже не давали покоя детские привычки — их обуревало острое желание что-нибудь взорвать…

Отчисленный из лицея Валера Ключников отлично бы их понял. Как-то раз он заявился ко мне домой со сварочным аппаратом и обрезком железной трубы.

— Будь другом, — попросил он, — очень хочу эксперимент провести. По химии…

Поначалу я ничего не заподозрил.

— А почему у меня?

— Гляди, — он деловито прошел в квартиру, где я временно проживал один — родители были в санатории. Ключников проследовал на балкон: — У тебя перила железные, — сказал он и постучал по ним обрезком трубы.

— И что?

— Это очень хорошо. Смотри, сюда я приварю трубу. Здесь я заварю ее, с этой стороны. А эту оставим. Получится что-то вроде пушки.

— Ха, — сказал я. В конце концов, я был отвязным парнем. Идея с пушкой на моем балконе показалась мне весьма забавной. Мне даже было наплевать на то, что скажут родители. Я чувствовал себя полновластным хозяином флэта: — Давай, приваривай.

Ключников взялся за сварочный аппарат (владел он им отлично — учился специально) и довольно быстро приладил к перилам «пушку». Затем он засыпал в нее какую-то смесь из банки и стал озабоченно бродить по моей квартире, то и дело хватая самые разные вещи, при этом постоянно бормотал под нос.

— В чем дело? — спросил я наконец.

— Снаряд забыл, — сказал Ключников. — Надо же опробовать — далеко ли он улетит.

Я несколько обеспокоился. Но ближайший дом находился за сквером, до него было метров сто, не меньше. К тому же, Валера успокоил меня, сказав, что, скорее всего, ничего не получится. А если получится, то снаряд улетит недалеко. «Мы увидим — куда упал».

Мы принялись искать подходящую металлическую болванку вместе. В конце концов, нашли молоток. Ключников заколотил его другим молотком (побольше) глубоко в трубу. И без всяких предисловий принялся жечь ее сварочным аппаратом, чтобы вызвать детонацию заряда…

Я упустил момент, когда все произошло. Почувствовал только удар, как будто меня мощно шибанули в грудь и по лицу, отлетел в угол балкона… и тут же понял, что почти ничего не слышу — только звон. Последствия взрыва выглядели ужасно. Перила выгнулись дугой. В бетоне зияла громадная дыра. Труба улетела в неизвестном направлении. А «снаряд» — молоток, как выяснилось вскоре, легко преодолел расстояние до дома напротив, влетел в кухню, где обедала сразу ставшая седой семья из трех человек, пробил стену, и разнес вдребезги унитаз в уборной.

Еще лежа на полу в углу балкона, я ощутил, как сердце упало — понял, что произошло непоправимое. И главное, скрывать следы преступления было бесполезно. По состоянию балкона можно было сразу понять, откуда произведен молоточный выстрел.

Вскоре нас повязала милиция… Затем родители приехали из санатория на неделю раньше срока. Потом началась еще большая катавасия. Из милиции сообщили в школу. Приходил и бешено орал пострадавший от выстрела мужик. Родителям пришлось частично оплатить ему моральные расходы. В конце концов, Ключникова выгнали из школы. А меня оставили доучиваться — объявив строжайший выговор. Впрочем, он никак не повлиял на мою дальнейшую судьбу.

После этой истории интерес к взрывному делу я потерял надолго. Тем более, что мне все равно не удалось бы приготовить столь адскую смесь, как гениальному Валере Ключникову. Он утверждал, что может сделать бомбу даже из печенья. Он мог бы стать отличным взрывотехником (ведь есть же такая профессия). Но семья не позволила — и вылепила из него очередного потомственного патологоанатома. Не знаю, счастлив ли Валера, вскрывая трупы. Но машина у него большая и красивая. Жена тоже. Пожалуй, даже слишком большая. Глядя на нее в первый раз, я, помнится, подумал: «Секс-бомба. Личная собственность подрывника Ключникова».

* * *

Теперь я понимаю, как не повезло ребятишкам, у которых в детстве не было ни дачи, ни пусть даже просто домика в деревне у бабушки. Им приходилось торчать в пыльном городе все летние каникулы и маяться бездельем.

Меня же вывозили на дачу в принудительном порядке, поэтому я очень завидовал тем, кто остался в городе. Почему-то мне казалось, тем, кто остался, всегда есть, чем заняться. И это «что-то» непременно весело и задорно. Во всяком случае, «что-то» куда лучше, чем полоть огород, пилить дрова или закапывать мусор — под него регулярно детскими силами копались в лесу глубокие ямы, поэтому к середине лета мозоли на руках у меня были, как у опытного могильщика.

Впрочем, одними только домашними делами пребывание на даче не ограничивалось. Я гулял по окрестностям со своим дачным другом Лехой (в городе мы никогда не виделись), катался на велосипедах, ловил рыбу, чуть повзрослев, знакомился с девчонками, даже «женой» Полиной обзавелся. В общем, дача — огромный кусок жизни, отделенный от жизни городской стокилометровой дорогой. На даче я превращался в настоящего сельского жителя, так мне во всяком случае казалось — ходил в разнообразной рванине, принадлежавшей моим предкам — потому что «зачем портить хорошую одежду» — старые залатанные брюки, кофта в заплатках, рубаха до колен — если заправить в брюки, то незаметно. Ездил я на взрослом велосипеде с рамой. Поскольку я был очень маленького роста, мне с трудом удавалось на него вскарабкаться. Сначала я вставал на одну педаль, разгонялся, как на самокате, перекидывал ногу — и усаживался на сиденье. До педалей доставал с трудом, но как-то умудрялся ездить, не отставая от остальных. Нас была целая компания — детишек дачников. Все примерно одного возраста. Я, правда, младше всех. Зато и вреднее, безусловно, тоже. Любую проказу я умел превратить в опасную каверзу, грозящую смертью всем, кто в ней участвовал. И это далеко не преувеличение.

К примеру, ребята ходили плющить гвозди и монеты на железную дорогу. Пошел и я с ними. Довольно быстро это занятие мне наскучило. И я положил на рельсы огромный булыжник — из тех, что составляют насыпь. Товарняк промчался с грохотом, мелкие каменные осколки, как пули, просвистели у нас над головами. Раздался крик — и Миша упал, как подкошенный. Один из осколков угодил ему прямо в голову. После этого две недели он ходил с забинтованной башкой, словно раненый на войне фронтовик. Этими же камнями с железной дороги я придумал швыряться по электрическим столбам — нашей целью были белые керамические изоляторы. Они лопались с приятным «дзы-ынь». Попасть по ним было непросто, но мы очень старались. За одно лето мы перебили сотни этих самых изоляторов. Представляю, как потом ругались ответственные товарищи, наблюдая эдакий акт вандализма. Железной дороге наши упражнения на меткость, должно быть, обошлись в копеечку.

Впрочем, в нашем хулиганстве не было злого умысла и даже логики. Так, убежден, действуют и некоторые взрослые преступники. Они совершают свои поступки по недомыслию, будучи уверены, что никому не приносят вреда, и им ничего за это не будет… Мы били в пруду бутылки, а потом сами же резали ноги, когда купались. Ловили сетью рыбу на водохранилище (хотя знали, что это категорически запрещено), а потом отпускали ее. Воровали в местном городке на складе камеры, чтобы плавать на них — и камеры, как правило, оказывались старыми и дырявыми. Причем, хулиганство наше было бесконечно изобретательным, поскольку порождалось моим зловредным разумом. Он не дремал ни секунды, выдавая все новые поводы для того, чтобы влезть в неприятности.

Однажды я стоял и крутил в руках ракетку от бадминтона. А мимо на огромной скорости несся на велосипеде соседский мальчик Вася. Он был на пару лет старше меня. Не раздумывая ни секунды о последствиях, я запустил ракетку в переднее колесо, и она напрочь его застопорила. Надо было видеть, как Вася летел. С громким криком, через руль, велосипед при этом совершил красивый кульбит. Он разбил локти, колени и лицо и весь окровавленный, плача, поспешил домой… Разумеется, через некоторое время к нам на дачу прибежала его мама. Она обзывала меня «негодяем», «хулиганом» и даже «малолетним подонком». Помнится, меня наказали, лишив прогулок на весь следующий день.

Вася, в сущности, был очень хорошим юморным парнем. Зачем я так поступил, я не могу объяснить и поныне. Это был просто рефлекс хулигана, привыкшего действовать абсолютно бездумно… Через многие годы я узнал, что Васю обманули с квартирой — он вложил деньги в строительство, а дом так и не построили — а потом его тело нашли в сгоревшей машине. Убийц так и не нашли…

Однажды мои приятели придумали весьма безобидное развлечение — налепить и расставить на дороге глиняных человечков. Машина проезжала — и давила кого-нибудь из них. Пока она ехала, мальчишки прятались в засаде. Я усовершенствовал затею, подумав, что в человечка запросто можно вмонтировать острый гвоздь. Забава сразу приобрела для меня остроту и интерес… Водитель пострадавшего автомобиля долго гнался за нами, поймал нашего приятеля Мишу и отвел его к родителям. Им пришлось оплатить шиномонтаж…

Однажды на водохранилище мы с Лехой обнаружили прибитый к берегу плот и длинный шест на нем. И немедленно отправились в плаванье. Посреди водохранилища, очень далеко от берега, лежала старая ель. Должно быть, ее повалило во время недавней бури и отнесло к середине водоема. Здесь она зацепилась ветками за дно, все поросшее бурыми водорослями. Леха бесстрашно ступил на древесный ствол и пошел по нему от плота. Когда он обернулся, я, радостно хохоча, уже отчалил, изо всех сил упираясь шестом в дно. Отплыв подальше, я принялся махать своему другу и едва живот не надорвал, корчась от смеха, наблюдая, как он бегает вдоль елки и умоляет меня вернуться. Плавать на водохранилище было категорически запрещено, как и ловить рыбу, к тому же стоял поздний август — и было довольно холодно… Я и не подумал вернуться. Подогнал плот к берегу, еще раз махнул Лехе — его было едва видно — и поехал домой обедать. От радости совершенного вредительства я изрядно проголодался.

Отобедав, в отличном настроении, я вернулся обратно, предвкушая, как будет ругаться мой друг, когда я стану вытаскивать его с елки. Выйдя на берег возле плота, я порядком струхнул. На дереве Лехи не было. Не видно его было и на спокойной водной глади. Меня прошиб холодный пот — неужели решил добираться вплавь, и… утонул?! Я оседлал велосипед и со всей возможной скоростью помчался домой к своему другу. Выяснилось, что он уже там. С ели его снял инспектор рыбнадзора на моторной лодке и, проведя суровую беседу, отпустил на все четыре стороны. Поскольку Леха обладал добрым и покладистым характером, на меня он совсем не обижался…

Долгие годы, точнее — каждое лето — я лелеял ограбление местного сельпо. Но даже для меня в те годы было понятно, что за такое нам обязательно что-нибудь будет. И простой поркой дело не ограничится. К тому же, я вовсе не собирался лезть в магазин сам. Мне нужны были исполнители. Я же готов был представить им фактически безупречный план. И если бы все прошло, как я планировал, мы завладели бы целой горой пива. Всего и нужно было забраться на чердак, окно туда никогда не закрывалось, и через дощатый потолок с помощью «кошки» подтянуть к себе ящик. После чего переложить пиво в сумки — и слезть с крыши. «Кошку» я самолично соорудил из гнутых гвоздей и прочной бечевки… Исполнители нашлись в один из дачных сезонов. Мой приятель по имени Сережка и мой двоюродный брат Гена, который к тому времени уже поступил в университет. Он был старше меня на пару лет, но интеллектуально, как видите, сильно отставал.

Вместо того, чтобы просто тягать ящики, эта парочка решила с чердака проникнуть внутрь — поскольку в магазине стоял сейф. Они стали отдирать потолочные доски. Скрежет привлек местных жителей, и они вызвали милицию. В результате, Сережу и Гену повязали. Их увозили с ограбления в наручниках — как опытных рецидивистов. «Кошка» стала вещественным доказательством — что кражу они планировали. К тому же, немедленно выяснилось, что в районе совсем недавно было ограблено несколько продовольственных магазинов. Так что все эти кражи со взломом очень удобно было повесить на парочку идиотов… Понятия не имею, сколько денег заплатили родители, чтобы отмазать юных грабителей, но, вероятно, очень немало. Во всяком случае, дальнейший путь их с криминалом никак не был связан. Мой двоюродный брат — вполне достойный отец семейства. Пузатый и спокойный. Ограбление сельпо вспоминать не любит. Хотя я регулярно ему напоминаю эту историю.

Вообще, на даче Гена появлялся нечасто. Предпочитал проводить время в городе. Его родители предоставляли ему куда больше свободы, чем полагалось мне. Мы не были сильно дружны, и когда Гена приезжал, могли переносить друг друга ровно два дня. После чего начинали ругаться. Поводы находились сами собой.

Отец Геннадия, мой дядя, увлекался радиоэлектроникой, и в один из приездов Гена притащил с собой пару раций — чтобы переговариваться на расстоянии. Мы немедленно разбились на пары (он — с Мишей, я — c Лехой) — и разбрелись по дачному поселку, проверяя рации на дальность. «Прием! Это Степа! Ты меня слышишь?» «Прием, я тебя слышу!» Так продолжалось примерно с полчаса, пока из рации вдруг не раздалось: «О черт! Бегите!» После чего на все мои: «Прием! Прием!» брат больше не отвечал. Ничуть не встревожившись — должно было случиться что-нибудь посерьезнее, чтобы затронуть нашу беспечность — мы направились к дому. Миновали овраг, прошли еще метров двести, как вдруг увидели стремглав бегущего к нам худого мужчину с бородкой. Он напоминал молодого Ленина, с растрепанной редеющей рыжеватой шевелюрой. На шее незнакомца болталась рация Геннадия. Он схватил меня за плечи и заорал что было сил:

— Сколько звезд у отца на погонах?!

Тут я изрядно струхнул. Потому что сразу понял, что имею дело с настоящим сумасшедшим. Это было заметно по его поведению, по тому, как подрагивали ноздри, к тому же на губах у него вздулся пузырь слюны.

— Не знаю, — пробормотал я.

— Что вам от нас нужно? — заканючил Леха.

Мужик тем временем отобрал у меня рацию, повесил ее себе на шею и заявил:

— Эти рации настроены на милицейскую волну. Сколько звездочек у отца на погонах?!

— Нет у моего отца никаких звездочек, — сказал я.

— Тогда идемте к вам домой, я поговорю со взрослыми, — заявил дядька.

И мы пошли. По дороге он рассказал, что увидел рацию у Геннадия, поймал его, дал ему пинка и рацию отнял. После чего Геннадий и Миша от мужика убежали, напуганные его странными вопросами и диковатым внешним видом. Пока мы шли, психопат то и дело потрясал рациями и восклицал: «Какая удача! Ну, надо же, какая удача!»

У калитки дачи нас ожидал мой дедушка. Надо сказать, весьма непростой человек, с очень сложным характером и тяжелой судьбой — сначала он прошел всю войну, а потом просидел семь лет в лагерях за то, что задавил кого-то на машине. Разговаривать и с нормальными и с больными на всю голову он умел. Первым делом, ни слова не говоря, он снял с шеи мужика рации и повесил их на свою шею. Тот, почувствовал, что сопротивляться не стоит. Только представился:

— Здравствуйте, я из Общества святого архангела.

— Радостно слышать, — ответствовал дедушка, — а я пока еще здоров.

Мужик то ли не заметил иронии, то ли никак не нее не отреагировал.

— Какое у вас звание? — поинтересовался он.

— В войну ефрейтором был, — ответил дед, внимательно разглядывая незваного гостя.

— Товарищ генерал, — без тени шутки обратился к нему похожий на Ленина субъект, — эти рации настроены на милицейскую волну. Их можно использовать, чтобы прослушивать разговоры милицейских патрулей…

— Так, — сказал дед, обращаясь к нам, — пацаны, идите в дом, Гена с Мишей уже там…

Мы проскользнули в калитку. И дальнейшего разговора не слышали. Но, когда дедушка вернулся, он покрутил пальцем у виска и заметил:

— Всяких психов видел. Но этот — явно откуда-то сбежал.

По счастью, представителя Общества святого архангела нам больше встречать не доводилось. Но от греха подальше Гена увез рации с дачи и больше не привозил.

— И сам лучше пока не приезжай, — напутствовал его дедушка. — Без тебя как-то спокойнее.

* * *

Наверное, мне это только кажется, потому что я обитаю в среде условно нормальных, но городские сумасшедшие теперь почти исчезли. Во времена моего детства их было предостаточно.

Чего только стоит бабка-уборщица в школе, где я учился. Она щипала мальчишек за тощие зады, подкравшись незаметно, и орала не своим голосом: «Козел с бородой, пойди девочку подОй». Я так и не смог никогда уразуметь, что она имела в виду. Но точно знаю — какую-то непристойность. Попробуем понять. В бабкиной кричалке содержался явный намек на вымя. Под выменем она, видимо, подразумевала грудь. А нам, мальчишкам, «козлам с бородой», очевидно, надлежало эту грудь «подоить». В общем, логическому осмыслению эти выкрики не поддаются. До сих пор не понимаю, почему эту безумицу держали в школьных стенах? Может, она была родственницей директрисы? Или завуча? Или ее просто жалели?.. Отпетые хулиганы бабку дразнили. Но большинство учеников ее сторонились. Опасения были справедливы, как выяснилось позже. Однажды одного особо рьяного хулигана она ударила шваброй прямо в лоб. И так удачно попала, что он окосел на один глаз — повредились нервы. И даже после этого громкого события (впрочем, его довольно быстро замяли) бабку оставили на работе. Не иначе ее брали в уборщицы по большой протекции из министерства. Не удивлюсь даже, если министром был ее сын. Слишком уж удивительно было присутствие этого явно свихнувшегося человека среди детей.

Неподалеку от школы жил Дед — Садовод. Все его так и звали. Потому что, переехав в город, он не смог жить вдалеке от земли — и разбил под окнами сад. Поначалу квартиру деду дали на третьем этаже. Он умолил соседей с первого этажа поменяться с ним. И затем приступил к делу. Благо окна выходили во двор, а не к подъездам. Свой садик Дед-садовод огородил и бережно охранял от посягательств. Районным властям эта собственническая политика по захвату городских земель поначалу очень не понравилась. Они собирались раскулачить деда. Но за него неожиданно заступились сердобольные жильцы, и власти от него отстали. Дед поначалу, говорят, был вполне вменяем. Но годы брали свое. К тому же, он попивал — что тоже сказывалось на интеллекте. И вот уже он стал возводить ограду все выше и выше. Пока она не стала напоминать частокол. И жильцы уже были совсем не рады, что заступились за Деда. Затем на колья своей ограды Дед-Садовод принялся насаживать головы кукол. Вскоре его палисадничек походил на вотчину жестокого свирепого феодала. Плетеная ограда в полтора метра высотой и множество кольев с отрубленными головами — для устрашения врагов. Когда кто-то проходил мимо окон, Дед-Садовод высовывался в окно, и обкладывал прохожего трехэтажным матом. Некоторые Деда игнорировали. Другие — орали в ответ. Один пылкий молодой человек пытался деда побить. Но тот законсервировался в квартире и кричал из окна, что вызовет милицию. И действительно, вызвал. После чего молодого человека, не разбираясь, увезли в отделение. Шизоидный феодализм кончился обширным инсультом. Садик деда в его отсутствие очень быстро захирел, головы растащила детвора, она же сломала ограду, цветы сорвали и вытоптали. Дед при этом еще не умер. Я видел через стекло его перекошенное лицо. Будучи почти парализован, он сидел в квартире, за окном, и наблюдал, как ребятишки рвут выращенные им цветы и перекидывают друг дружке головы кукол…

Помню также Петю-дурачка. Он вечно играл на детской площадки с малышами и младшими школьниками. Поначалу Петя был безобидным. И мы воспринимали его, как своего. Но потом дурачка неожиданно заинтересовали половые вопросы. Он все чаще стал приставать к ребятам с предложением показать свою пиписку, делился с нами откровением, что «хрен у него уже вырос». Вследствие ли подросшей пиписки, а может по каким-то другим причинам, Петя вскоре исчез. Должно быть, его направили на лечение. А может быть, несчастная Петина мать увезла его куда подальше от греха. Хорошо помню эту женщину с вечно горестным лицом (ох уж эти благодетели, берущие на себя труд воспитывать имбецилов — и хоронящие в результате свою жизнь). Хотя в Петиной ситуации ему скорее помогла бы не смена обстановки, а добровольная химическая кастрация. Но о такой тогда, увы, слыхом не слыхивали.

Возле школы время от времени появлялся трехпалый. Сейчас этого паренька назвали бы мутантом. Тогда такого слова не знали. Поэтому его звали просто — уродом. Хотя я предпочитал так и называть его — Трехпалый. Имя у Трехпалого тоже было, но я его не знал. У удивительного мутанта было натурально по три пальца на руках. Таким уж он уродился. Несмотря на то, что ему было лет десять, в школу Трехпалый не ходил. По-моему, он целыми днями ошивался по улицам. И уже начал курить. У большинства девчонок из нашего класса этот бедняга вызывал брезгливое отвращение. У мальчишек — жгучий интерес. Некоторые не верили, что он таким уродился, и считали, что пальцы ему отрубили в детстве. Лично я был убежден, что Трехпалый стал таким в результате научных экспериментов. Я просил его вытянуть ладони, и долго их с интересом разглядывал. Отлично видно было, что пальцы ему никто не рубил. Абсолютно гладкая кожа. И три пальца — оттопыренный большой, мизинец, и еще один посередине. Из-за этого ладошка Трехпалого была совсем узкой. Этой уродливой кистью он владел, впрочем, очень ловко. Извлекал из пачки сигарету, совал в рот, брал спички, открывал коробок, чиркал одной и подносил к кончику сигареты. Я завороженно смотрел, как он действует своими странными руками, как прикуривает… У меня сложилось впечатление, что Трехпалый страдал некоторым умственным расстройством — следствием чего была заторможенность, неспособность связно мыслить. Трехпалый, как и Петя-дурачок, загадочным образом исчез. Поэтому я, увы, не смогу рассказать, что с ним стало. Может, его забрали другие трехпалые с планеты, откуда он прилетел. В эту версию я, впрочем, нисколько не верю.

В нашем районе также жила совершенно безумная старуха. Ее можно было наблюдать то тут, то там. Одевалась она всегда в черные тряпки. Поэтому ее прозвали Черной вдовой. Вроде бы, в прошлом у старухи случилась страшная трагедия — погибла вся семья, включая маленьких детей. Она бродила по району с крайне озабоченным видом — как будто у нее полным-полно проблем, требующих срочного разрешения. Время от времени она кидалась на людей и кричала нечто невразумительное. Однажды я наблюдал чудовищную сцену в автобусе. Старушенция в своей обычной манере шлялась по полупустому салону, когда вдруг заметила в сумке одной из пассажирок неуместно торчащие куриные лапы. Издав нечленораздельный вопль, шизофреничка накинулась на несчастную, стала вырывать сумку и орать что-то про сатану и его слуг с их черными ритуалами. Переполошились все. Вконец озверевшую старуху отдирали от женщины всем миром. Я с интересом впитывал происходящее. Водителю пришлось остановить по требованию пассажиров автобус — он был крайне недоволен, что выходит из графика. Бабку скрутили и выволокли наружу. Там крепкие пассажиры автобуса держали ее под руки, дожидаясь приезда психиатрической скорой — неотложку вызвал по рации водитель.

Еще был Мусорщик, мой сосед по дому. Представительный, элегантно одетый мужчина, в деловом костюме, с гривой седых волос, в очках. Глядя на него, никто не смог бы подумать, что он шарит по помойкам. Мусорщик раньше был профессором математики. Об этом знал весь дом. Выйдя на пенсию, он почувствовал себя не у дел. И решил собирать на дому какие-то хитрые приборы. За деталями он отправился на ближайшую свалку. Она находилась у вьетнамского общежития. Вьетнамцев дурной запах и горы мусора нисколько не смущали. Она жарили селедку — ее дух было ничем не перешибить. Так что им было по фигу, тем, кто выбрасывал сюда мусор, тоже по фигу, и городским властям — по фигу больше всех. Профессор, к своему удивлению, обнаружил на свалке множество полезных, как ему показалось, вещей. Он отнес их к себе в квартиру, и приспособил к делу. На следующий день он снова пошел к вьетнамскому общежитию — и опять вернулся с добычей… Вскоре визиты стали регулярны. Постепенно его возненавидел весь дом, поскольку из квартиры Мусорщика ползли в бешеных количествах муравьи и тараканы. Травить их было бесполезно, поскольку гнездовье находилось на жилплощади Профессора. Когда к нему однажды пришла милиция, выяснилось, что жилого пространства в доме осталось самую малость — на кухне. Все остальное занимает мусор. Горы всякого бесполезного хлама! Через эти залежи можно пролезть, только протискиваясь в узкую щель у самого потолка. Милиционерам профессор демонстрировал «почти новую демисезонную куртку», которую «еще вполне можно носить, только рукав пришить». Те развели руками, сказали, что нет такого закона, чтобы заставить человека выбросить мусор, что в своей квартире, выданной государством, люди могут делать все, что их больной душе угодно, главное — чтобы без убийств и насилия — и ушли… Люди у нас, с одной стороны, широты необыкновенной, и могут последнюю рубашку с тела снять, но, если их загонишь в угол, становятся злы необыкновенно. Беднягу Мусорщика через некоторое время нашли с пробитой головой возле вьетнамского общежития. Избили его жестоко. Сломали руки, ноги, ребра… Он вскоре умер в больнице от побоев.

Были и другие странные граждане, так или иначе проявлявшие себя. Спальный район, где я рос, весь был наполнен красочной публикой, персонажами, каждый из которых способен был оставить оттиск в памяти впечатлительного ребенка… А теперь что? Серая толпа проплывает за окнами моего автомобиля. Я проезжаю мимо будки охраны, под поднятый шлагбаум, ставлю машину на стоянку и иду к лифту.

Погодите. Я должен выйти на балкон, осмотреться… Вдруг я ошибся?.. Выхожу. Оглядываюсь кругом. Ничего необычного. Под балконом между моим элитным домом и соседним домом типовой застройки — детская площадка с качельками. На площадке чудесным образом сохранилась металлоконструкция для выбивания ковров — никогда не видел, чтобы ею кто-то воспользовался. Девушка в белой куртке выгуливает собаку-колли. Два дворника, таджики, красят бордюр в желтый и зеленый цвета — те же, что и в прошлом году — обновляют. Черная тощая кошка пробирается вдоль дома, осторожно ступая лапками… Ни одного безумца не вижу я, ни единого яркого представителя рода человеческого… То ли люди стали нормальнее. То ли, что куда вероятнее, я навсегда покинул такой тонкий мирок детства, где еще возможна встреча с подобными персонажами. Где они западают в память, чтобы остаться в ней навсегда…

* * *

С самого раннего детства я отличался ярко выраженной индивидуальностью. Поэтому в коллектив, где, как правило, все примерно одних способностей и притязаний, я вписывался с большим скрипом. Мне были одинаково отвратительны и массовые развлечения и общее дело.

В школе регулярно проводились субботники. Каждый раз мое участие в них заканчивалось конфликтом.

— Антонина Петровна, Степа ничего не делает, — жаловались тупые трудяги из числа сверстников. Впоследствии из большинства моих одноклассников получился отличный пролетариат. Жизнь обычно все расставляет по местам.

Несправедливость этого обвинения меня возмущала. Я стремился рационализировать процесс, облегчить им жизнь. А они, эти наглые тупицы, не желали затруднить себя малейшим умственным усилием.

Выработать навык руководителя не так-то просто. С годами я понял, что никто не любит команд свысока. Даже если ты на порядок умнее подчиненных, даже если желаешь им упростить задачу, они все равно вместо благодарности будут думать, что ты «раскомандовался». Но если с людьми ты на равных, демонстрируешь заинтересованность в деле, они готовы любую твою инициативу (даже самую дурацкую) воплотить в жизнь.

— Вставайте в цепочку, — кричал я участникам детского субботника, — так мы быстрее переложим все кирпичи.

Но на меня только косились угрюмо, и, кряхтя, их таскали. Раз за разом, работая ногами, а не мозгами, как вьючные животные. Я ругал их почем свет стоит, называя «придурками». И отказывался действовать также тупо. Так что конфликт был неизбежен. Преподаватели тоже не желали оценить мои идеи. Им казалось, что я просто ленюсь. Так что любой субботник заканчивался обычно вызовом в школу родителей.

Но в школе я, по крайней мере, мог плюнуть на коллектив (чего делать, как известно, не стоит) — и уйти домой. А вот в пионерском лагере такой роскоши у меня не было. Хотя я и там умудрялся, — когда все и вся окончательно доставали, — вылезти в дырку в заборе, чтобы пойти погулять по яблоневому саду. Сад охранял седой усатый сторож с ружьем. Поначалу он собирался меня шугануть. Даже направил на меня ружье. Но потом мы разговорились и неожиданно подружились. Поэтому я был единственным из «отдыхающих» в лагере, кому разрешалось ходить по саду. Сторож даже угощал меня яблоками. И называл «малец». Он говорил, что я напоминаю ему сына. Сын сторожа давно вырос и уехал в город. К отцу он приезжал редко, о чем тот сильно горевал. Но сыном очень гордился.

— Он у меня этот… завсклада, — говорил он, — такой молодец!

Как же я ненавидел пионерский лагерь. Такие же чувства заключенный, должно быть, питает к тюрьме, где провел долгие годы. Меня вывезли из дома, где у меня была абсолютная свобода перемещений — но я все равно ходил гулять сам, один — в летний лагерь, обнесенный по периметру железной оградой. Выход за нее приравнивался к побегу. И я сознательно шел на побег, чтобы только почувствовать себя свободным человеком.

Мама отправила меня в детское заключение, чтобы построить свою жизнь. У нее развивался роман с моим новым отцом, и я им, по всей видимости, мешал. Она сочла, что с бабушкой я и так провел слишком много времени, и меня надо отлучить от бабушки — чтобы потом, отвыкнув, я жил с ними.

От моего биологического отца новый папа отличался разительно. Он был худой и длинный, совсем не мускулистый, кудрявый, с копной волос, носил большие очки в роговой оправе. В нем не было и тени агрессии. По складу характера и личной склонности он был, пожалуй, идеальным педагогом, и мог часами нудно излагать какую-нибудь научную теорию. Он казался мне совсем не мужественным. Дети, к сожалению, не осознают, что подлинное мужество не в пустом мачизме и крепких мышцах, а в умении справиться с самым страшным врагом мужчины — рутиной. Ради своей семьи мужик должен уметь преодолеть многие желания, эгоизм, умерить страсти, и жить, думая, прежде всего, о счастье и процветании тех, кто рядом. Не всякому мачо это дано. Новый тощий отец совсем без мышц оказался настоящим мужиком. И ко мне он отнесся всерьез. Усыновил меня. Называл всегда сыном. Хотя самому ему было едва за двадцать. Он — моложе мамы на несколько лет…

В лагере было заведено взвешивать детей перед сменой и после. Если прирост биомассы составлял меньше десяти процентов, директору, по слухам, выносили взыскание. Я очень огорчал персонал. Поскольку был худ и тщедушен, как маленький заморыш, за смену не только не набрал вес, но даже немного похудел.

Мучительным в лагере было все. Житие в одной комнате с другими детьми. Они орали, сквернословили и громко пукали — их это веселило. Необходимость постоянно общаться с этими бандерлогами — от них было просто некуда скрыться. Утренние построения на линейку. Принудительная зарядка. Ходьба строем на завтраки, обеды и ужины. Сами завтраки, обеды и ужины — еда была казенной и отвратительно невкусной. Тихий час после обеда. Почему-то до взрослых не доходило, что далеко не у всех детей биологические часы совпадают. Нам не разрешали даже читать во время тихого часа. Приходилось лежать с закрытыми глазами, ожидая, сколько времени осталось до окончания этой статической пытки. Если кого-то заставали с открытыми глазами, вожатая мазала бедняге веки вьетнамской мазью «Звездочка». Очень действенная мера — после «Звездочки» открыть глаза нельзя было около получаса.

В лагере процветало воровство. Тогда я столкнулся с ним впервые. Крали деньги, конфеты, печенье, газировку — все, что разрешала иметь лагерная администрация. Во время экскурсии в город я купил наклейки, тарелку для кухни, бусиновый браслетик, хотел подарить их маме. Но в тот же день все подарки сперли… К несчастью для вора, который обокрал не того мальчика…

Примерно через полторы недели после начала смены в наш подмосковный лагерь приехала мама с моим будущим отцом. Они стояли за воротами. И я стремглав побежал к ним. Наконец-то — родные люди. Глотая слезы, я упрашивал их забрать меня из этого ужасного места, говорил, как мне здесь плохо… Хотя, в сущности, по-настоящему плохо было не мне, а двум первоклассникам, которые все еще писались в постели. Вот их травили всем отрядом. Включая девочек, которые порой куда более жестоки, чем мальчишки. Травили так, что те рыдали не переставая… Мама категорически отказалась меня забрать, сказала, что я должен быть мужчиной.

— А мне… а мне сказали, что я тут не должен быть! — выпалил я. — По возрасту!

— Кто это тебе сказал? — насторожилась мама. Чтобы отправить меня в лагерь, они долго уговаривали директора. Дело в том, что мне было всего шесть лет. А в самом младшем отряде ребятам было по семь.

— Вожатый, — ответил я.

— Пусть он своими делами занимается, — сказала мама. — И ты тоже эту тему не поднимай больше, пожалуйста. А то нас всех накажут. Ты же не хочешь, чтобы маму наказали?

«Было бы неплохо, если бы вас всех наказали, — думал я потом мстительно, лежа во время тихого часа».

На следующий день на линейке директор лагеря потребовал выйти из строя двух мальчиков из третьего отряда.

— Эти двое! — проговорил он громогласно. — Самовольно покинули территорию лагеря. И ушли на пруд купаться. Никого об этом не предупредив…

Наказание показалось мне удивительным — мальчиков выгнали из лагеря. За ними приехали родители — и забрали их.

В тот же день в моей голове зародился хитроумный план. Но одному действовать было страшновато. Я решил подбить на поход к пруду Леву Царева. Мой приятель Лева утверждал, что он — потомок царской семьи. Подозреваю, такая идея пришла ему в голову в связи с фамилией — Царев. Как же он, наверное, разочаровался впоследствии, когда узнал, что фамилия царя была, на самом деле, не Царев, а Романов.

— На пруд?! — голубые глаза Левы расширились. — Ты что, не видел, как ребят выгнали из лагеря?

— А нас не поймают, — возразил я. Во все детали плана я решил его не посвящать.

Лева думал целый час, я все это время уговаривал его — не дрейфить, и брал на слабо, так что в конце концов он согласился.

Идти решили сразу после завтрака, на следующий день, через яблоневый сад. Предварительно я расспросил вожатого Сашу, где находится пруд. Делал вид, что меня интересует история ребят, которых выгнали из лагеря.

— И что? — спрашивал я. — Они прямо вот так взяли — и дошли туда. Это же далеко.

— Ну, как далеко, — отвечал наивный Саша. — Тут, в принципе недалеко, если через поле. Они просто крюк сделали…

Завтрак был в восемь тридцать утра. А в девять мы уже смылись из столовой, пролезли через дырку и побежали через яблоневый сад к домику сторожа. Он не спал, несмотря на ранний час, сидел на скамейке и смотрел на небо. Я частенько заставал его в этой мечтательной позе.

— О, — сказал он, увидев нас, — вы куда?

— Мы на пруд, — сказал я честно, и дальше начал врать: — Все без нас ушли. Мы их догнать хотим. Далеко это?

— Да нет, — сторож ничего не заподозрил, — выйдешь через калитку, вон там. И сразу увидишь поле. Через него пройдешь. Там лесок небольшой. Через лесок тропинка — прямо к пруду.

— Спасибо, — сказал я и потянул за рукав Леву…

В это самое мгновение, как оказалось, одна ябеда уже докладывала вожатому Саше, что видела, как я и Лева вылезали в дырку в заборе. Саша мгновенно прозрел, осознав, к чему были мои вопросы — и поднял тревогу.

Мы даже искупаться не успели, когда нас накрыли возле пруда. И повели а лагерь, как перед расстрелом, сразу в кабинет директора.

Он встал из-за стола, приблизился к нам и остановился, глядя тяжело и сердито.

— Я что, напрасно линейку проводил? Вы, два идиота, вам непонятно, что за такое могут из лагеря выгнать?!

Мне было отлично понятно, что выгнать могут, и внутренне я ликовал. Лева наоборот — весь трясся от страха.

— Пожалуйста, — попросил он, — не рассказывайте маме. Я больше не буду.

— Совсем охренели, — пробормотал директор, заходил из стороны в сторону. — Я понимаю, третий отряд. Но вы-то куда? Малолетки. А туда же. Тебе же, — он ткнул в меня пальцем, — вообще, всего шесть лет.

Я понял — он близок к тому, чтобы нас помиловать, и заявил нагло:

— А чего, купаться нельзя, что ли?!

— Что… что ты сказал? — директор, казалось, не поверил своим ушам.

— А чего, нельзя купаться? Я лично буду все равно купаться!

— Пока ты в лагере, я здесь устанавливаю правила! — заорал директор. — Будешь мамку с папкой учить, что тебе можно, а что нельзя.

— А я все равно убегу купаться! — заявил я упрямо…

После этих слов в лагере начался настоящий шухер. Директор одного за другим вызывал к себе вожатых. И орал на них. Меня же оставили в покое — я сидел один в пионерской комнате и читал книжку. На следующий день приехала моя мама. Очень просила директора оставить меня до конца смены. И он, к несчастью, согласился. Я не стал умолять маму забрать меня из лагеря — понимая, что это бесполезно. Но, когда она уехала, пошел к дыре в яблоневый сад. Я собирался снова бежать. Но увидел, что дыру заделали. А возле забора дежурят пионеры из старших отрядов… До самого конца смены они охраняли периметр, чтобы никто не сбежал. И кто-нибудь из них всегда ходил за мной — настолько велики были опасения директора, что я что-нибудь выкину.

В характере у меня откуда-то уже взялось упрямство, нежелание мириться с системой и обостренное чувство справедливости. Впоследствии учителям приходилось со мной туго. Были среди них и такие, кто меня искренне ненавидел, и такие, кто пытался сломать. Но ни у кого из них не получилось меня переделать, превратить в усредненный образчик совковой образовательной мясорубки.

Когда смена закончилась, и в лагерь приехали автобусы, чтобы везти детей в Москву, директор подошел ко мне и сказал:

— Жалко твою маму. А то я бы тебя давно выгнал. Ты — настоящий подонок. Далеко пойдешь.

Прежде я никогда не вызывал у взрослых столь острых чувств, и сильно расстроился. Подонком быть совсем не хотелось. Я начал думать — что я делаю не так. И пришел к парадоксальному выводу, что для кого-то непременно становишься «подонком», защищая свою свободу. И что ничего не поделаешь, придется с этим жить.

Взрослые нечасто называли меня подонком. Зато частенько говорили сакраментальное: «Далеко пойдешь». Насколько я далеко пошел, судить не мне. Да и вообще, не людям. Надеюсь, до суда в моей земной ипостаси дело не дойдет. А высший суд когда-нибудь, уверен, рассмотрит многие тома дела моей жизни и вынесет вердикт: «Да, он пошел достаточно далеко, и заслуживает вечность». Ну, или не заслуживает. Жизнь моя пока, к счастью, не катится к финалу. Так что у меня еще есть все шансы достаточно нагрешить, чтобы угодить прямиком в ад.

Обычно на «далеко пойдешь» я не обращал внимания, нутром чуя за собой правду. Но однажды моя любимая учительница по литературе, Альбина Петровна Скрябина, использовала этот оборот — за то, что на уроке я передавал любовные записки девочке Оле, которая мне нравилась — и я едва не сгорел от стыда. Так мнение о нас одних людей нам совершенно неважно. А стоит другим (тем, кто вызывает уважение) отозваться о нас чуточку нелестно, и хочется сразу наложить на себя руки. Они не называют тебя подонком, говорят лишь: «далеко пойдешь», но ты себя тут же ощущаешь подонком.

* * *

Альбина Петровна почему-то красила волосы в фиолетовый цвет. Этот неестественный оттенок дал повод Рыжему как-то раз обозвать ее «престарелой Мальвиной», прямо в глаза. Я видел, как от оскорбления она сделалась пунцовой и разразилась очень литературной, пустяковой бранью, поскольку ругаться совсем не умела. Банда надрывала животики, потешаясь над пожилой литераторшей. А мне не хватило духа вступиться за нее. Я знал, что если что-то предприму, мне придется дорого за это заплатить. Поэтому я, сжав кулаки, направился восвояси. Обидно за нее было до слез.

Завуч потом в очередной раз вызывала хулиганов к себе, всячески ругала их, сделала записи в их исчирканных красной ручкой дневниках. Но им уже давно было глубоко плевать на любые действия педагогов. Они перешли черту дозволенного, и дерзко смотрели в будущее. Им представлялось, что его вообще нет. Точнее, оно представляет собой белый ватман, на котором человек решительный и сильный может нарисовать любую биографию. Дети казались им неспособными на поступок букашками. А взрослые — сложившимися неудачниками, просравшими свою жизни. Учителей они презирали. Те трудились за нищенскую зарплату, и вынуждены были отказывать себе буквально во всем, поскольку едва сводили концы с концами. Бедность педагогов очень бросалась в глаза. Все эти штопанные кофточки, поношенные пиджаки, стоптанные ботинки. Аккуратная бедность. Ее несли с достоинством.

Но были и такие, кто в учителя шел не по призванию. Школа для них была последним пристанищем.

* * *

Преподаватель биологии Андрей Антонович Гудков и историк Роман Григорьевич Костомаров (между прочим, мой классный руководитель в пятом классе) были законченными алкоголиками. Они часто запирались в лаборантской при кабинете биологии во время рабочего дня — и пили водку. На уроках от них несло перегаром. И регулярно директор школы вывешивала на доске выговор то одному, то другому. В конце концов, Костомаров уволился, и устроился в местный винный магазин грузчиком. Столь стремительный переход в карьере, помнится, очень шокировал маму Сереги.

— Как же так? — она разводила руками. — Такой хороший учитель — и вдруг в грузчики.

Другие родители, впрочем, Романа Григорьевича хорошим учителем не считали. Завидев кого-то из родителей учеников, он понимал, что сейчас его будут в очередной раз ругать (а может быть, даже бить — в зависимости от проступка) и спешил в прямом смысле слова — сбежать. Разворачивался на каблуках и несся, оглядываясь на бегу. При этом бормотал: «Сейчас, сейчас, я тут кое-что вспомнил, мне срочно надо…»

Опохмелившись, Костомаров делался балагуром и весельчаком. Он очень любил рассказывать ребятам из своего класса скабрезные анекдоты. Парни громко и радостно ржали. Шутки у него были своеобразные, но пацанам нравились. Меня он однажды, будучи в подпитии, хлопнул по спине и радостно заявил:

— Хороший ты парень, Степа, но есть у тебя один недостаток. Какой? Хочешь узнать какой?! Дырка в жопе! Ха-ха-ха.

Костомаров хохотал так, что все обернулись. Шутку я, честно говоря, не понял. Да и до сих пор она мне кажется не слишком остроумной. Анекдоты у классного были из той же серии. Многие я помню до сих пор.

— Сторож экскурсию в зоопарке проводит вместо экскурсовода. Тот заболел. А сторож пьяный. — Так, эй ты, стерва, отойди от клетки. — Но я не стерва. — Ничего, он и блядью не побрезгует!.. — Или вот. — Идет мужик по улице, видит, все бабы плачут: — Иван Васильич умер! Иван Васильич умер! Дай, думает, пойду, схожу, посмотрю, что там за Иван Васильич. Приходит в морг. А на столе лежит мужик вот с таким хуем. Он хуй отрезал, положил в портфель. Приносит домой, достает: — Смотри жена, какие хуи бывают. Жена: — О, боже! Иван Васильич умер!

Время от времени Костомаров прямо у нас на глазах клеился к женщинам. Иногда — к мамам учеников. И даже завел роман со школьной медсестрой. Окруженный влюбленными в него пацанами он рассказывал:

— Лариса Иванна — во! Сиськи — такие. — Показывал объем ладонями. — Соски — как мизинчики. Я ее схватил за талию, стал сиськи мять. Она немного поломалась. Но вижу: уже поплыла. Тут же как, главное — времени не терять. Пока растерялась, сразу присунуть. Но я пока дверь в медпункт запирал, она малость пришла в себя. Стала толкаться там… Но мужик на то и мужик, я ее сразу на кушетку повалил. Халат расстегнул, под блузку залез. Сиську в рот…

— В рот?! — спросил Олег Муравьев таким голосом, словно сейчас упадет в обморок.

— Конечно, в рот. Бабам сиськи надо и мять и сосать. Тогда они тебе все дадут. Ну и присунул. Такие дела. — Костомаров задумался ненадолго. — Ебаться полезно, ребята. А то у тех, кто дрочит, ладошки волосатые.

Все тут же уставились на свои ладони, и Роман Григорьевич радостно заржал:

— Попались!.. Ладно, ребята, — он глянул на часы, — задержался я с вами, а мне еще в лаборантскую надо забежать перед уроком…

Его друг биолог Гудков имел совсем другой характер, чаще всего он был погружен в себя. Настолько, что однажды я стал отвечать урок, заглядывая в разложенный на столе учебник. Прочитал два абзаца, косясь в книгу — и, к своему удивлению, получил пять. С тех пор биология мне давалась на ура, я стал круглым отличником, и заработал пятерку в четверти. Родители даже решили, что я определился в жизни — и по-настоящему увлечен биологией. На самом деле, этот предмет меня никогда особенно не интересовал. Но получать хорошие оценки мне нравилось.

Весной, едва стаял снег, Костомаров завел разговор о том, что скоро мы пойдем в поход. Все были очень воодушевлены возможностью выехать всем классом на природу. Прежде он был классным руководителем у Пятого «Б». Их отбили у Костомарова родители бэшек. Один из них как-то раз подошел ко мне и сказал:

— Я слышал, вы в поход собираетесь? Послушай меня, Степк, с Костомаровым в поход не ходи. Лучше откажись.

— Чего это? — расстроился я. Мне очень хотелось отдохнуть на природе. Тем более что Роман Григорьевич обещал всех нас накормить вкуснейшим шашлыком. Он так расписывал, как мы будем разбивать лагерь и есть шашлык, что все только и ждали дня, когда мы пойдем в поход.

— В прошлый раз пиздец был, — только и сказал бэшка.

Я решил, что «пиздец» — это слишком туманное определение, чтобы воспринимать его всерьез и отказаться от похода. Поэтому был среди тех, кто однажды в пятницу сел на электричку, идущую за город. Костомаров обещал, что на месте нас ждет готовый лагерь — палатки и шашлык, потому что туда уже с утра выехали его помощники — старшеклассники… Но когда мы прибыли в лес, на месте нас ожидала ватага перепившихся подростков. Стояла всего одна палатка. Шашлыка не было, зато над костром висел котелок с кашей. Костомаров сурово спросил:

— Где водка?

Ему немедленно налили. Потом еще. Он быстро захмелел… Через некоторое время, трясясь от холода, ушел в лес, и потерялся… Ребятам и девчатам из своего класса он предоставил самостоятельно разбираться с суровыми условиями весеннего леса… Хорошо, что палатка была одна — иначе мы точно замерзли бы этой ночью. А так, сбившись в кучу, мы коротали время до рассвета, превратившись мигом в дружный сплоченный коллектив, одержимый одной только мыслью — выжить. Куда там современным командным тренингам, Костомаров за один поход сумел сделать нас единым целым…

Мы орали на него в понедельник возмущенно, грянули, как военный хор советский гимн, как только он вошел в класс. Роман Григорьевич слушал нас внимательно, склонив голову, затем вздохнул.

— Ребята, — сказал он, — должен сознаться, я совершил подлость… я бросил вас в лесу, — он помолчал, потом вдруг засмеялся: — Но я так замерз, это просто ужас какой-то… Как добрались-то, нормально? Вижу, все здесь, вроде бы. Молодцы.

Мы угрюмо молчали. Вскоре за неудачный поход Костомарову влепили очередной выговор, воспринятый им с неожиданной обидой.

— Я же как лучше хотел, — говорил он, и бил себя в грудь, — вот и проявляй после этого инициативу.

До лета классному классному (намеренная тавтология) доработать не дали. Родители сплотились в единый кулак, и дали ему такого пинка под зад, что он потерял всякое желание работать в школе, и устроился в гастроном.

— Здесь отлично, парни, — говорил Роман Григорьевич, когда мы заходили в магазин после уроков, — платят каждый день… Наличными… Не то, что в школе, — подмигивал и косил глазом на дородную продавщицу за прилавком. — Нинка — огонь. Видели бы вы, как я ее в подсобке пялю.

— Ромка, — звала продавщица. — Твои что ль?

— Мои, — гордо отвечал Костомаров. — Любят меня. Я — учитель знаешь какой был. Строгий, справедливый. И в поход их водил каждую весну. Ну, там шашлычки, палатки. Пионерская романтика. Эх, вот время-то было…

Удивительное дело, Костомаров сегодня — точно такой же, веселый дед с копной седых волос и голубыми глазами немного навыкате. Шастает по дворам в том же районе, где я вырос, пьет водку с мужиками, водит домой баб (теперь, конечно, у него контингент несколько постарше) — к неудовольствию внучки. Я с ней немного знаком. Характер у внучки мерзкий. Деда она терпеть не может. Но мирится с его отнюдь не старческими страстями. Подозреваю, надеется со временем получить квартиру. Напрасные надежды. Роман Григорьевич еще ее переживет. Недавно он поведал мне, что собирается жениться. В шестой раз, между прочим.

— Сиськи — во! Жопа — во! Прекрасная женщина. Главное, очень интеллигентная, — поведал Костомаров.

Завидую подобному жизнелюбию. Мне бы от него хоть капельку отщипнуть, чтобы душа поменьше болела.

Далеко не все учителя, к сожалению, отличались безобидной любовью к жизни, слабостью к алкоголю и добросердечием. Роман Григорьевич был скорее исключительным явлением в крайне консервативной и бесчеловечной педагогической среде — потому и был он в школе явлением ярким и кратковременным. Карьеру в школах обычно делали педагоги совсем иного склада — энергетические вампиры, способные держать целый класс в кулаке и самых отъявленных хулиганов в страхе. Профессия педагога искажает личность. Далеко не все, избравшие это сложное ремесло, претерпевали с возрастом психологическую деформацию. Но многие, слишком многие, превращались через несколько школьных лет в церберов в человеческом обличье. Ровный строй речи им заменяло постоянное надрывное гавканье. Интонировали они царьком местного разлива — в их голосах начинало медью звенеть превосходство человека наделенного властью над существами низшего порядка. Даже малая власть развращает.

Лариса Петровна Туманова была как раз из таких — железобетонных бездушных сволочей, из которых строилась система советской образованщины. Карьеру она сделала стремительно, росла буквально у меня на глазах. Начинала как простой преподаватель русского языка и литературы. А всего через пять лет, побыв некоторое время завучем, доросла до директора школы. А потом и вовсе — ушла на повышение в министерство. Это была чудовищно злобная, недалекая и вечно всем недовольная тетка. Такие обычно получаются из простушек, первыми в семье закончивших вышку. В классе у нее имелось несколько любимчиков — очкариков и девочек с косичками с первых парт. Остальных учеников она абсолютно искренне, нисколько этого не скрывая, ненавидела.

Детей она била обычно деревянной указкой (их приходилось регулярно менять — ломались) и металлической линейкой (этот крепкий предмет был ее неотъемлемой частью — фактически продолжением богатырской руки). Больше всего доставалось от Ларисы Петровны моему другу Сереге, потому что русский язык — был его самым нелюбимым предметом. Серегу с ранних лет лупил ремнем родной отец. Так что побоев он не сильно боялся, и постоянно дерзил Ларисе Петровне. Она так усердствовала, работая линейкой, что на руках, и даже на лбу, Сереги оставались красные полосы. Меня напротив — она никогда не трогала, интуитивно ощущая, видимо, что я этого просто так не оставлю. Характер у меня был жестким и ершистым с ранних лет — и проявлялся все чаще.

Сейчас времена, конечно, совсем другие… Если какой-нибудь бедолага-учитель только попробует дать школьнику сдачи, или того хуже — наказать рукоприкладством (или линейкоприкладством) за дерзость и нежелание учиться — ему это дорого обойдется. Горе-педагогу еще повезет, если его сочтут профнепригодным — и уволят по статье. А могут и дело завести. Школьники в наше время юридически подкованы. И требовательны. Учитель для них что-то вроде халдея, несущего их величеству образовательные блюда. К тому же, Запад оказал на общество крайне тлетворное влияние — стукачом быть уже не зазорно… Сейчас все изменилось, а когда-то физические наказания были нормой. Конечно, неофициально. Но школьникам то и дело отвешивали затрещины. Туманова заявляла: «Я из вас всю дурь выбью, если родители не могут сами с вами справиться». Она искренне полагала, что дурь — сродни человеческой пыли, забивающей мозги, и если крепко колотить ученика линейкой по плечам и по макушке, можно сделать его чище — лучше и умнее.

Учитель и его ученики. Идеальная картинка: мудрый наставник в окружении внимающих ему отроков. Она не имеет ничего общего с современной действительностью. Потому что школа — вовсе не то место, куда отроки явились добровольно, чтобы постигать мудрость и знания. В школу их загоняет бездушная машина государства. Чтобы на выходе получить образованное население. А потому идеальная картинка сменяется другой, более реалистичной: одиночка-учитель противостоит толпе бандерлогов. Причем, толпа всячески сопротивляется, не желая впитывать знания. А учителю приходится либо ломать незрелых отроков об колено — заставляя себя уважать. Либо каким-то хитроумным образом убеждать их — что образование им необходимо. Второе много сложнее, а зачастую — оказывается и вовсе невозможным. Поэтому чаще всего ломается молодой педагог. И бежит из школы стремглав, только его и видели, чтобы не вернуться в эти стены никогда. Это, конечно, хороший совет «попробуйте полюбить своих учеников» — и все у вас получится. Но попробуйте полюбить того, кто вас ненавидит, и не желает воспринимать ни вас, ни ваши речи — умные слова для несформированного человечка, по сути, пустой звук…

Я лишь однажды видел, как Лариса Петровна Туманова испугалась жестких методов воспитания. В школу пришел Серегин отец. Лариса Петровна поведала ему, что его отпрыск совсем не желает учиться. Я тоже, помнится, провинился, и присутствовал во время разговора в классе.

— Убью гада!!! — взревел Серегин отец, хватаясь за ремень. — До смерти запорю, подонка!!!

— Что вы?! — опешила Лариса Петровна. — Это не метод.

— Мне виднее, метод или не метод!!! — свирепо вращая глазами, заявил родитель.

И злобная Туманова вдруг стала уговаривать его ни в коем случае не наказывать сына. Поначалу мне показалось, что в ней проснулся гуманизм. Но по лихорадочному блеску глаз я понял, что она восприняла порыв «убить гада» буквально — поскольку сама бы, буде у нее такая возможность, непременно прикончила Серегу. А вместе с ним еще десяток-другой школьников обоих полов, чтобы очистить ряды учащихся от скверны.

Не так давно я видел Ларису Петровну по телевизору. Она стала крупным методистом, заслуженным учителем, добилась множества регалий, и теперь учит других — как правильно обращаться с детьми. Менторский тон еще больше усилился. В голосе звучат металлические нотки. При этом, мне показалось, она несколько утратила связь с реальностью — откровенно хамила одному очень заслуженному и мягкому человеку, рявкнув: «Молчать, когда я говорю!» Он был удивлен, как бывают удивлены интеллигентные люди, столкнувшись с неадекватностью и хамством…

Мой личностный бунт был вполне закономерен. Я не желал подчиняться школьному диктату. Не хотел существовать в установленных кем-то рамках. Не давал собой командовать. Не позволял, чтобы мою оригинальную натуру загоняли в прокрустово ложе усредненного индивидуума. За инициативу нас карали, приучая с ранних лет, что она наказуема. За подсказки били линейкой — не высовывайся. За попытки иметь свое мнение — подвергали насмешкам. Педагоги делали все, чтобы отбить у человека всякое желание «выступать», чтобы превратить его в человечка, раба системы. И в конце концов, даже я ощутил разочарование, очень рано осознав, насколько бессмысленен мой протест. Он не нужен никому. И только вредит мне. Ведь систему все равно не победить. Потому что в нее вписаны все до единого.

— Скажите спасибо Степану, — говорила Лариса Петровна, кривя рот, — поскольку он посчитал, что его оценка незаслуженна и дерзит, вы все получаете двойное домашнее задание.

Туманова очень изощренно умела противопоставить одного, имеющего голос, коллективу. Случалось, что на переменах мне предъявляли претензии за то, что мое мнение расходилось с мнением педагога. Доходило до драки. Но к драке я был готов. Мой хук всегда был при мне. Куда хуже была очередная встреча с Ларисой Петровной. Пообещав завалить меня двойками, она старательно свое обещание выполняла. Обидно было до слез, потому что я знал урок, но ей было плевать, насколько хорошо я отвечаю.

— Два, — говорила она.

— Но это нечестно, — выкрикивал я.

— Здесь я решаю, что честно, а что нет. Надеюсь, ты это поймешь рано или поздно. Два — потому что Я так хочу.

В конце концов, после очередной несправедливой пары, я в ярости подошел к парте и принялся собирать портфель.

— Ты что делаешь?! — с шипящими интонациями поинтересовалась Туманова.

— Я у вас учиться не буду! — заявил я. Вышел, чеканя шаг, из класса и с грохотом захлопнул дверь…

В этот день все получили тройное задание. А я едва не подрался с Серегой.

— Ты придурок! — орал он. — Меня уже достало из-за тебя каждый вечер до восьми сидеть над домашкой.

— Это не он виноват, — заступился за меня кто-то из учеников. — Ты что, не понимаешь, это Лариса Петровна специально.

Но он не понимал. Как и многие другие мои одноклассники. Они вслед за Ларисой Петровной требовали, чтобы я пошел — и извинился перед ней. Но извиняться я не собирался.

Прошла неделя. За ней другая. Во время уроков Тумановой я уходил из школы и бродил по улицам. «Плевать я на нее хотел, — думал я, — сказал, что не буду у нее учиться — значит, не буду».

Вскоре, как и следовало ожидать, в школу вызвали родителей. Они пришли в ужас, узнав, что я не посещаю уроки русского языка и литературы. И в категоричной форме, не желая меня слушать, потребовали попросить у Ларисы Петровны прощения.

— Не буду! — упрямо сказал я. — Делайте, что хотите.

Вскоре меня вместе с родителями вызвали к директору. Та потребовала объяснений, почему я прогуливаю уроки.

— Не хочу у Тумановой учиться, — буркнул я.

— Но почему?

— Не хочу — и все…

Не хотелось объяснять, что Туманова — злая и глупая женщина. У меня была уверенность, что директор меня не поймет. И я был прав в своих ощущениях.

— Ваш сын — законченный самодур, — заявила директриса родителям. — И ведь раньше был таким хорошим мальчиком. Но как пошел в третий класс, его словно подменили.

Родителям предложили забрать меня из школы, но мама категорически отказалась… Тогда Лариса Петровна, понимая, что конфликт требует разрешения, сама решила его уладить. Она попросила Серегу позвать меня на разговор. И когда я пришел, с порога начала оправдываться:

— Ну, — сказала она с характерной интонацией, — разве я тебя чем-то обидела?.. Разве я плохо к тебе относилась?

— Да, — ответил я хмуро. — И ко мне, и к другим.

— К другим? — закричала она. — А разве у кого-то кроме тебя есть ко мне претензии? Может, мы соберем весь класс и спросим? А? Сергей, — обратилась она к моему другу, — скажи, вот у тебя есть ко мне претензии?

Серега замотал головой.

— Вот видишь, — Лариса Петровна вздохнула. — Значит так, Степа, сегодня я жду тебя у себя на уроке. Можешь не извиняться. Так и быть. Мне твои извинения не нужны. Но чтобы уроки ты больше не прогуливал. Надеюсь, мы поняли друг друга?

— Ладно, — сказал я, — приду.

Два дня она меня не трогала, обходила стороной, на третий день вызвала к доске. Я отвечал урок из рук вон плохо. Тумановой пришлось вопреки собственным принципам разрешить другим подсказывать мне. И сама она активно отвечала за меня. В итоге я получил четверку. И, крайне удивленный, сел на свое место.

Мама была счастлива, когда я сказал, что получил четверку по русскому языку.

— Вот видишь, — сказала она, — всего-то и надо было, не запускать учебу, чтобы не прогуливать, а выучить…

А для меня было очевидно — оценки часто незаслуженны, и зависят не от знаний, а от отношения учителя. Упрямство и принципиальность порой очень полезны в достижении целей. Отстоять свое мнение все же можно. Даже если в определенный момент кажется, что против тебя настроен весь мир.

* * *

Детство растянулось во времени счастливым северным сиянием — сполохами минувшего. Когда тебе ничтожно мало лет, время тебе бережет — бежит очень медленно. Но чем старше ты становишься, тем оно к тебе безразличнее — и набирает ход, торопится оставить тебя с твоими впечатлениями и воспоминаниями позади.

Я немного забежал вперед, шагнув из детства прямиком в среднюю школу. И оставил позади первое сентября и свою первую учительницу Зинаиду Иванну — даму, похожую на жабу, с бородавкой над губой и копной волос неестественного оттенка. Про такие говорили — начес. Смотрелся начес вкупе с крупными золотыми серьгами очень вульгарно. Впрочем, у нее и парочка золотых зубов имелась. Так что картинка была вполне органичной. Всю жизнь Зинаида Иванна проработала учительницей младших классов. Мужа у нее не было. Зато была мама — как две капли воды похожая на Зинаиду Иванну. Только старше лет на двадцать. И бородавок у нее было две — над губой и на носу. Мама Зинаиды Иванны иногда приходила в школу и сидела на задней парте. Еще помогала моей первой учительнице оформлять кабинет. Именно она рисовала плакаты перед торжественными линейками, и «звездочки», куда вклеивались фотографии учеников. Социалистическое соревнование начиналось уже в первом классе. Он членился на звездочки. И они набирали баллы, чтобы стать первыми в учебе и поведении.

Звездочке, куда попал я, очень не повезло. Благодаря мне она заняла последнее место. Звеньевой, Алеша Владимирский, мальчик в очках с нездоровым соревновательным блеском в глазах, меня ненавидел. Он даже просил перевести меня куда-нибудь из звездочки, потому что я «порчу ему все показатели», но Зинаида Иванна сказала, что такие, как я, тоже нужны — потому что на них Алеша Владимирский сможет потренироваться — как подтянуть отстающего товарища. Он сразу почувствовал, что должен взять надо мной шефство и общался свысока, пока я не разбил ему нос и очки. Был грандиозный скандал, но меня даже не наказали. Потому что в тот же день случилось ЧП. Мой новообретенный друг Серега так толкнул девочку — что она ударилась об пол головой и заработала сотрясение мозга. На фоне этого страшного преступления моя маленькая стычка с Владимирским совершенно померкла.

Поначалу я сидел у окна и постоянно отвлекался. На улице стояла красивейшая московская осень, кленовые листья сыпались с деревьев и ложились ковром на землю. Маленькая девочка бродила вокруг деревьев, танцевала и собирала букет из листьев. Я так залюбовался ею, что не услышал, как меня зовет Зинаида Иванна. И очнулся только после того, как она взяла меня за ухо и сильно дернула.

— Ну-ка, отвечай быстро, что я только что сказала, — потребовала она.

Я, конечно же, не смог повторить фразу. Только хлопал растерянно глазами.

— На первый раз прощаю, — смилостивилась Зинаида Иванна.

Но ситуация повторилась снова. А затем еще раз. То и дело за окном происходило что-нибудь интересное. Две грязные лохматые собаки носились по школьному двору. Старшеклассники запускали самолетики. Мальчишки играли в царя-горы. Я тут же уплывал из классной реальности — и всем своим существом переносился к ним… Поэтому вскоре меня пересадили на самый дальний от окна ряд. Да еще и на первую парту. Чтобы я был под постоянным наблюдением учительницы. Алеша Владимирский, с которым я поменялся местами, происходящим за окном не интересовался совсем, он постоянно внимательно пялился на доску — как будто там было что-то увлекательное. Впоследствии мне так часто ставили Алешу в пример, что я его сильно невзлюбил.

В школе мне нравилось только первую неделю. Эффект новизны. Потом я понял, что попал в удивительно занудное место. Было настоящим мучением высиживать сорокапятиминутные уроки, в ожидании — когда зазвенит звонок. К тому же, в детском саду я привык получать только хорошие отметки. А в школе Зинаида Иванна практически с первого дня принялась расставлять всем двойки и тройки. И мне тоже. Ей казалось, таким образом она мотивирует первоклашек — на самом деле, она напрочь отбивала всякое желание учиться. Вскоре я мечтал только об одном — чтобы школа сгорела, и учителя вместе с ней.

После истории с окном Зинаида Иванна утвердилась в мысли, что моя главная проблема — невнимательность, и стала периодически дергать меня, заставляя повторять ее слова. Ребятам в классе казалось забавным, что я следом за учительницей талдычу фразы — они сочли, что я не невнимательный, а просто глупый. Пришлось многим преподать урок уважения. Характер у меня в раннем детстве был бойцовый, и я, немало не смущаясь, бил обидчиков кулаком прямо в нос. Вскоре я заслужил уважение. Многие подбегали жаловаться к Зинаиде Ивановне, но она, к моему удивлению всем заявляла: «Степа просто так драться не станет. Значит, ты первый начал». Может быть, у нее была такая педагогическая метода, чтобы не поощрять ябед. А может, она и вправду так думала.

Метода действовала на меня своеобразно. Дрался я все чаще — восстанавливал справедливость. А учился я все хуже. После занятий мы с моими школьными приятелями чаще всего шлялись по улицам до самой темноты — играли в футбол, зимой — в снежки, ходили на реку. Однажды я так заигрался, что потерял сменную обувь. Родители это известие восприняли как катастрофу вселенского масштаба — денег у них никогда не было. Они все еще находились в статусе молодой семьи, хотя маме к тому времени столько всего пришлось пройти — она едва осталась жива. К счастью, на мешке со сменкой она предусмотрительно пришила фамилию и номер школы, так что обувь через пару дней нашлась — ее принес местный дворник, валялась возле ворот на футбольном поле…

Когда наступила зима, мы с Серегой как-то раз забрались на полный снега балкон черной лестницы и стали швырять снежками в прохожих. На улице было довольно оживленно. Они задирали вверх головы, а мы прятались, радостно смеясь. Я так метко кинул очередной снежок, что угодил одному дядьке прямо в голову. От неожиданности он подпрыгнул, и ондатровая шапка отлетела на асфальт. Мы снова спрятались. А когда выглянули, нашей жертвы на улице не было… И как ни в чем не бывало мы продолжили обстрел… Вдруг балконная дверь распахнулась и пострадавший мужик ухватил нас за воротники. Я ловко вывернулся, дернул портфель, и пулей шмыгнул на черную лестницу. Он закричал вслед: «Стой!» Но я и не думал останавливаться. Я несся, перепрыгивая через несколько ступенек, с такой скоростью, словно за мной гнались черти. Выбежал из подъезда и пустился наутек. И остановился, только когда дом остался далеко позади. Только тут я заметил, что Сереги нет.

«Плохо дело, — подумал я, — этот мужик наверняка его поколотит».

Отправился в Серегин двор и стал ждать его возвращения. Мой друг явился спустя минут пятнадцать, сильно подавленный с виду, но без фингала. Я бросился к нему с расспросами. И он поведал, что дядька этот, оказывается, не простой, а наш местный участковый. Он забрал у Сереги дневник и сказал, что завтра придет с дневником в школу.

— И тебя там тоже найдет, — закончил свой рассказ Серега.

— А ты что, сказал ему, как меня зовут? — возмутился я. — Предатель, что ли?

— Он тебя видел, так что готовься.

Три дня мы ждали визита участкового, чья голова была ушиблена нашим снежком, но он так и не появился. Сереге пришлось сказать, что дневник он потерял. Родители заподозрили сына в обмане — и на всякий случай всыпали ремня. Впрочем, его били настолько регулярно, что он даже не возмущался. Для меня же это происшествие прошло совсем безболезненно. Но кидаться чем-либо из окон я зарекся навсегда. И только однажды нарушил данное обещание, через несколько лет…

* * *

Я сидел дома с ангиной. Печальный, замотанный шарфом, с температурой — лихорадило сильно, вышел на балкон. И увидел, как справа к моему дому приближается девочка Оля, моя мучительная несчастная любовь, и вражина — Олег Муравьев, воспользовался моим отсутствием — и несет ее портфель… Действовал я стремительно. Побежал в комнату, нашел в коробке с игрушками надувной шарик, оставшийся еще с Нового года, наполнил его водой и завязал. Снаряд был готов за считанные секунды. Я видел, как такие же бомбочки пацаны швыряли на головы ни в чем не повинных граждан. Оля с Олегом как раз шли под моим окном. «Капитошка» упал им аккурат под ноги, и взорвался с глухим «бум», после чего «голубков» обдало водой с ног до головы. Они не двигались, шокированные случившимся. Я тоже заворожено глядел с балкона. Тут они подняли головы и увидели меня. Только после этого я спохватился, и отпрыгнул назад. Слишком поздно.

«Ну вот, — пронеслось в голове. — Зачем я это сделал?!» В детстве я частенько действовал импульсивно, и только потом думал. Наверное, это издержки незрелого разума.

Через некоторое время послышалось жужжание дверного звонка. Трезвонили настойчиво. Минут пятнадцать. Мои мокрые одноклассники были сильно возмущены моим поведением. Я решил не открывать…

Когда после болезни я пришел в школу, Олег Муравьев надвинулся и свирепо поинтересовался:

— Ты чего это дверь не открываешь?!

— Так… у меня звонок сломан.

— Врешь.

— Правда.

— Ты чего водой нас облил?! А?!

— Я?! Ты что-то спутал.

— Ничего я не спутал!

— Чего ты пристал?! — Серега, посвященный в подробности дела, толкнул Олега в грудь. — Тебе сказали, что спутал — значит, спутал.

— Ну, ладно, еще посчитаемся, — только и сказал Муравьев и попятился. Но потом о случившемся то ли забыл, то ли не захотел связываться. Тем более что Оля тоже делала вид, что не помнит это досадное происшествие. У нас как раз начали складываться романтические отношения — переписка давала свои плоды. Теперь портфель каждый день носил ей я. И, глядя на нее, задыхался от восторга, думая — боже, какая же она красивая.

В Олю были влюблены почти все мальчишки нашего класса. И даже те, кто учился на несколько классов старше. Поэтому мне пришлось тяжело. Но свою любовь я готов был защищать до последней капли крови. «Никого к ней не подпущу, — думал я, — она моя»…

Я и не заметил, как она расцвела. Появилась во втором классе, переехав с родителями из другого района. Была худенькая, белесая, с огромными глазищами. А через несколько лет вдруг стала первой красавицей школы. Но поначалу себя таковой не осознавала. А когда вдруг осознала, ее прекрасный характер испортился во мгновение ока. И кажется, не исправился уже никогда. Во всяком случае, мужа своего, кучерявого верзилу-спортсмена, она изводила своими капризами до крайней степени.

К тому времени, когда она вышла замуж, я окончательно в ней разочаровался. Тем более что в сексе она была холодна, как рыба, ложилась на кровать и лежала — люби меня — ну, наконец, ты уже закончил… Но до этого периода моей жизни еще было далеко…

Идите за мной. Наблюдайте за мной. Пока я двоечник, драчун и мелкий хулиган, ученик первого класса. Но уже на следующий год меня ожидает серьезный удар — все мои ровесники растут и крепнут, а я такой же — щуплый и маленький. Скорее всего, потому, что я очень плохо ем. Родителям не хватает денег даже на еду.

* * *

В общем, в первом классе я учился из рук вон плохо. Мне никак не давалось чистописание. Девочки выводили буковки аккуратно и ловко, как будто учились раньше в японской школе каллиграфии. У меня же, как я ни старался, получались корявые строчки непохожих друг на друга уродливых символов. Ко всему прочему, с моей головой явно было что-то не так с самого раннего детства — все знаки я писал в зеркальном отображении. Нет, я писал слева направо, как и полагается, но почему-то переворачивал значки. Точнее говоря, они переворачивались сами. Некоторые мне удавалось повернуть правильно. Но другие упорно вставали не так, как надо. В результате, моя учительница пришла к выводу, что я вообще не умею писать.

За «зеркальное письмо», за невнимательность, за плохое поведение (я частенько бил тех, кто мне не нравится) меня отправили на дополнительные занятия в «школу дураков». Так мы называли учебное заведение, где обитали дети попроще. Мы же сдавали небольшой экзамен, чтобы поступить в первый класс — так что наша школа числилась в лучших. В «школе дураков» с такими, как я, трудными детьми, работала женщина-психолог. Она собиралась сделать из нас маленьких гениев всего за несколько месяцев. Из нашего класса для корректировки выбрали троих — меня, моего приятеля Серегу (он был туповат с детства) и настоящую оторву — Свету Дубинкину — Тасве Кинабиду, как называл ее я, играя в переставление слогов имени. У Светы было две косички, неровно торчащие из головы, и отсутствовал передний зуб, что позволяло ей оглушительно свистеть. Вообще, с девчонками мы не дружили, но Света была исключением. В общем, компания для коррекционных занятий подобралась самая прекрасная.

Учащиеся «школы дураков» меня нисколько не волновали. В первом классе я думал, что самый крутой, и могу навалять всякому. Но как только мы оказались на территории школы, мне прямо в голову прилетел кирпич. Просто кто-то из «дураков» решил развлечься — запулить кирпичом в незнакомых ребятишек. Что ж, я убедился, что школу так назвали справедливо. Посетив местный медицинский кабинет, а он был «дуракам» действительно необходим, я с раненой головой, помазанной зеленкой, был затем препровождён к психологу. Эта «милая» женщина тут же обвинила в конфликте меня, заявив с порога:

— Ну и чем ты разозлил мальчишек?

Меня так поразила эта несправедливость, что я даже не нашелся поначалу, что сказать. Просто стоял, открыв рот, и смотрел на нее.

Вмешалась Светка:

— Я все видела, он совсем ни при чем. Мы только пришли. А они сразу…

— Молчать! — оборвала ее психолог. — Я не тебя спрашивала. Итак, я тебя слушаю…

— Ничего я им не сделал, — пробурчал я. — Я вообще их не знаю.

— Верится с трудом, — насмешливо заметила коррекционный педагог. — Просто так… по голове никто не получает. Усвой этот урок!

— Хорошо, — сказал я, прошел и сел за парту.

— Разве я сказала, что ты можешь сесть?

— У меня голова болит.

— Встань, и дождись разрешения…

Я нехотя поднялся, поплелся к дверям, встал возле них. Она выждала не меньше минуты, затем сказала:

— Теперь можешь сесть.

Я сразу понял, что перед нами на удивление злая тетка. И «коррекционный класс» будет не самым лучшим времяпровождением. Так и оказалось. До сих пор не понимаю, зачем она вызвалась вести эти уроки. Она сама явно ненавидела то, чем занималась, и тех, с кем занималась. Наверное, ей доплачивали за дополнительные часы.

— Значит так, — сказала она, — вы будете приходить ко мне после занятий три раза в неделю, в понедельник, среду и пятницу. Прогулов я не приемлю. Если вы не пропустите какое-нибудь занятие, я немедленно сообщу вашему классному руководителю. И родителям! Это понятно?!

Мы уныло покивали.

— Достали тетради, — скомандовала психолог, — посмотрим, как вы пишите…

Мои зеркальные каракули привели ее в ужас.

— Как тебя приняли в «такую» школу?! — вскричала она. — Скажи, ты не заикаешься?

— Нет.

— А раньше заикался?

— Нет.

— Странно. А тебе не удобнее писать левой рукой?

— Нет. Левой я вообще не могу писать.

— А ну-ка попробуй.

Я честно написал под ее диктовку несколько слов. Она совсем спала с лица — и я понял, что дело мое плохо.

— Я думала, ты хотя бы левша, — заметила психолог упавшим голосом. — Но нет…

— Мне очень жаль, — я даже начал ей сопереживать.

Больше она уже не выражала удивление или удрученность. Ее реакции на все наши ошибки и недочеты были одинаковы — гнев, крики, топанье ногами. Она натурально так заводилась, что прыгала, и крупные ее ноги то и дело ударяли в пол. Больше всего она невзлюбила Серегу, все время называла его «тупица, бестолочь, урод». Мне доставались другие эпитеты: «шизик, двинутый» и почему-то «волдырь». Причем, последнее было самым обидным. Я никак не мог понять, отчего я стал «волдырем». Свете «педагог от бога» объявила, что она вообще — не девочка, потому что девочки так себя не ведут. И постоянно подчеркивала, что девочка не может ходить без переднего зуба. Тасве Кинабиду отсутствие оного совершенно не мешало. По-моему, к своей внешности она была абсолютно равнодушна. Мне Светка напоминала лягушку — выражением безмятежности на некрасивой физиономии с большим ртом. Выдавали ее только озорные черные глазки.

Однажды мы возвращались с занятий, и Света обратила наше внимание на жигуль первой модели — копейку — красного цвета.

— Это Инны Самуиловны машина, — заметила она. Так звали психолога.

— Да ладно?! — не поверил Серега. — А ты откуда знаешь?

— А я видела, как она в нее садилась.

— Машину водит, — с уважением протянул Серега.

Меня почему-то это обстоятельство сильно разозлило. Но в следующую секунду злость моя сменилась растерянностью, потому что Кинабиду достала из портфеля перочинный нож и проткнула им колесо. Воздух сразу стал со свистом выходить из прохудившейся камеры.

— Ты что делаешь? — растерянно спросил я.

— Мщу, — просто ответила Света.

Потом с нами что-то случилось. Пока наша подруга прокалывала колеса, мы, подобрав кирпичи, разбили лобовое стекло, фары, помяли капот и двери, да еще попинали несчастную копейку от души. А потом радостно умчались, размахивая портфелями, думая, что нас никто не видел.

Конечно, нас мгновенно разоблачили. Кто-то из учеников видел, как мы громили машину, описал «злодеев» — и нас вычислили. Психолог на следующий же день заявилась в нашу школу «для умных детей» — и устроила посреди урока «показательный концерт» — она ругала нас перед всем классом самыми последними словами, называла «бандитами» и «ублюдками», а мы стояли, покраснев от обиды и смущения. Напоследок она сказала, что отказывается с нами заниматься, потому что она это делала по доброй воле, хотела нам помочь, но «таким сволочам помощь не нужна».

Больше в «коррекционный класс» мы не ходили. Просто числились в худших учениках класса, к тому же — неисправимых хулиганах. Нас нисколько не смущала такая репутация. Напротив — мы почти совсем перестали учиться, не обращая на учителей никакого внимания. Прогуливали уроки. Покуривали в туалете. Завели себе друзей среди туповатых старшеклассников. Я часто размышлял о том, что быть «сволочью» не так уж и плохо — по крайней мере, можно не посещать коррекционный класс.

Как-то раз я пришел к Свете Дубинкиной в гости. И сильно об этом пожалел. Семья у нее оказалась очень странная. Мама была на работе. А папа пьян и угрюм. Посмотрел на нас, покачивая полупустую бутылку водки в руке, и ушел в комнату.

— Не обращай на него внимания, — сказала Света, — он всегда такой.

Мы сели на кухню пить чай. И тут заявилась ее сестра лет тринадцати. Мне она казалась совсем взрослой. Сестра тут же налетела на меня с расспросами — серьезно ли у меня со Светой, или я так, погуляю и брошу?!

— Да я ничего такого не думал… — бормотал я, желая только поскорее от нее отделаться.

— Если ты просто так, то такие нам не нужны! Должен жениться. Понял?! — и она пребольно пихнула меня кулаком в бок.

Затем сестрица упорхнула к себе. Но через десять минут пришла снова. Причем, за это время она успела так размалевать лицо косметикой, что ее было сложно узнать.

— Ну как, решил — будешь жениться или нет?! — кулак снова пошел в дело…

В общем, очень скоро я распрощался. И решил, что больше к Дубинкиной в гости — ни ногой. А то еще заставят жениться. В мои планы это никак не входило. Тем более, на такой «красавице» без переднего зуба. Правда, она свистела как бог. Но, согласитесь, для сватовства — это маловато.

Серега вообще не понимал, почему я дружу со Светкой.

— Ты чего с Дубинкиной возишься? — говорил он. — Она же дура.

— Она веселая.

— Угу. Веселая дура.

— Да ладно, нормальная она…

Я и не подозревал, в какой хорошей школе я учился. И что меня ждет впереди. Если бы имел представление, каково приходится ученикам в других школах, наверное, постарался бы учиться получше. Но, увы, все приходит с опытом.

Первый класс я закончил с ужасающим результатом, получив несколько двоек в четверти. Но Серега умудрился меня опередить. У меня было три двойки. У него — четыре. У Светы — всего одна. Так что во второй класс мы с Серегой дружно пошли в «школу дураков». А Света Дубинкина переехала с родителями в другой район.

Я как-то раз случайно столкнулся с ней в магазине. И сразу узнал. Хотя прошло лет двадцать. Но у нее было то же лягушачье лицо. Правда, глазки потускнели. И слегка заплыли. На ней был спортивный костюм с оттянутыми коленками. Сальные волосы заплетены в те же нелепо торчащие косички. Теперь они смотрелись неуместно. Она явно пила. А может, и кололась. Во всяком случае, вид у нее был очень нездоровый. Я прошел мимо. Сделал вид, что не узнал. И вряд ли она разглядела во мне своего школьного приятеля.

Я потом долго еще испытывал очень неприятное чувство, вспоминая Свету Дубинкину — вернее, то, во что она выросла — сожаление, обиду за нее — как такое могло случиться? А может, не разбей мы ту машину, ее бы откорректировали как надо, и она бы выросла нормальной девушкой?.. Но, скорее всего, механизм саморазрушения был заложен в ней с детства. Он присутствует во всех нас. В той или иной степени. И уже от силы характера зависит, станешь ты человеком или выродишься в непонятную особь, лишенную интересов и смысла жизни.

Никак не могу вспомнить, как мои родители переживали мои первоначальные неуспехи в учебе. По-моему, мне было просто наплевать на их мнение, поэтому я это не запомнил. Зато в «школе дураков» я сразу стал почти отличником. Случилось чудо. Одобрение родителей — помню. А еще помню, как отец Сереги сказал, что мы — два дебила, «такую школу просрали, теперь учитесь, как все».

* * *

Мне всегда жалко детей, лишенных родителями огромной части детства — заботы о животных. Это обделенные дети. И боюсь, из них вырастают не самые полноценные взрослые. Все мои животные были удивительны. И все они были личностями. Однажды я приобрел даже коллективный разум — когда завел ненароком семь петухов, и они загадили весь дачный участок — как же ругалась на моих птичек бабушка, регулярно убирая за ними помет. Впрочем, и я тоже убирал его время от времени.

Больше всего в детстве я, как и многие другие, добрые и нормальные, дети, хотел собаку. Но родители упорно не желали мне ее покупать — резонно осознавая, что все тяготы по кормлению и выгуливанию животного лягут на их плечи. Тем не менее, я в очередной раз проявил колоссальное упорство. Причем, я был настолько настойчив, что даже «кончал жизнь самоубийством» — забирался на трубу отопления, которая шла от пола до потолка, и прыгал вниз, приземляясь с диким грохотом (меня научили правильно падать на дзюдо) и угрожающе заявлял затем:

— Смотри, мама, следующий раз будет последним! Я точно разобьюсь!

Вряд ли маму пугали эти угрозы, скорее ее достал мой постоянно нудящий над ухом голос: «Ну купите, купите, купите мне собаку!»

Мне было шесть, когда мама с папой и я поехали на «птичий рынок» — выбирать для меня собаку. Собаку! Не припомню более праздничного дня в моем детстве! Я еще не забыл ту теплую маленькую собачку, которую продал мой биологический отец-алкоголик, поэтому настаивал на варианте позубастее.

— Мне нужен крокодил, мама, — сказал я, — собака-крокодил. Чтобы она могла в случае чего отгрызть человеку ногу!

Но этот вариант был гневно отметен и признан полностью несостоятельным — «поскольку куда потом девать все эти человеческие ноги».

Возле входа на «птичий рынок» (даже не внутри) стоял помятый мужичонка в кепке, в коробке у него копошились милейшие белые комочки. Это было не совсем то, что я хотел. Точнее — совсем не то.

— Мама! — воскликнул я, подталкивая ее к рынку, где уже присмотрел отличного щенка ротвейлера, на худой конец — кавказкой овчарки. — Я этих не хочу. Мне нужен крокодил. Кро-ко-дил!

— Не обращайте на него внимания, — благодушно сказал папа, протирая очки. — Нам нужна маленькая аккуратная собачка.

— Так вот же. Маленькая, аккуратная, — заговорил мужик. — Порода — тибетский терьер.

— Я слышал о тибетских терьерах, — обрадовался папа. — Это пастушья порода. Очень верная и преданная.

— Ну да. Но они годятся и для содержания в домашних условиях. Для мальчика будет отличный друг. Берите. Совсем дешево отдам.

— А он не вырастает слишком большим? — забеспокоилась мама. И показала рукой: — Такой? Или может, вот такой?

— Что вы? — мужик взял маму за руку и опустил ее на уровень колен. — Вот такой. В самый раз!

Разумеется, Тишка, как мы назвали собаку, никаким тибетским терьером не был — он оказался дикой помесью болонки, пуделя и черт знает кого еще — и характер у него было совсем не пастуший и отнюдь не шелковый. Это был пес дикой смеси самых разных собачьих кровей — в нем жила свобода и лихая дурость. Когда он немного подрос, одно ухо ему поранили в собачьей драке — и оно повисло, и смотрело с тех пор немного вкривь и вкось, другое же топорщилось кверху — если он прислушивался, приподнималось. Он был кучеряв местами, а местами почему-то шерсть росла странными клоками — где-то длиннее, где-то короче. Белым он был только в детстве, потом же — постоянно грязно-серым. Что у него было от тибетского терьера, так это глаза — черные и пытливые. Он постоянно заглядывал тебе в лицо, как будто что-то выспрашивал: «хозяин, обедать будем?», «хозяин, как насчет погулять?» У него, как у Чарльза Бронсона, совсем не было возраста. То есть можно было подумать, что он уже родился старым. Однажды мы шли с собакой по улице, и какая-то добросердечная старушка воскликнула, обращаясь к своей внучке: «Анечка, посмотри какая старая усталая собачка». А у Тишки просто было дурное настроение, и он шел, понурив голову. Да, его одолевали приступы беспричинной тоски — как я уже говорил, все мои животные были личностями.

Я гулял с Тишкой без поводка, и он поначалу никуда не рвался, всегда держался рядом. Но когда подрос, стал постоянно убегать из дома — срывался с места и на бешеной скорости уносился вдаль — навстречу вольному ветру, собачьим свадьбам, стычкам с другими псами и никем не контролируемой свободе. Искать его было бесполезно. Обычно он находился сам. Через несколько дней как ни в чем не бывало сидел возле подъезда — а вот и я, не ждали?..

Когда мы выезжали на дачу, его «боялись» все отдыхающие на пляже. Но не по причине зверского нрава, а потому что он был — профессиональным вором. «Тишка, Тишка идет», — проносился шепоток, и все начинали прятать вещи. А он, немного полежав для виду, начинал затем носиться кругами и таскал на мою лежанку все подряд — носки, сумки, майки, шапки, полотенца. Наверное, он считал, что таким образом платит хозяину за счастливую жизнь. Недовольные отдыхающие прибегали через некоторое время и разбирали свои вещи обратно. Они даже несильно ругались на нас — потому что отлично знали Тишку и все его повадки…

Когда у меня должен был родиться младший брат (это случилось через несколько лет) мама решила серьезно со мной поговорить.

— Тишку надо отдать, — сказала она твердо. — Маленький ребенок будет в доме. Собаке — не место. Ты уже большой мальчик, должен все понимать.

Я очень расстроился. Но, поскольку хотел братика — мне казалось, я буду читать ему те же книги, какие обожал сам, отдам ему все свои игрушки, и научу, как правильно в них играть, мы будем смотреть одни и те же фильмы и вместе ходить гулять во дворе (как же сильно я ошибался — у него оказался абсолютно иной вкус, и книги он совсем не любил, да и вообще — характером больше походил на моего нового отца) — в общем, я печально согласился. Тишке нашли другого хозяина. А через неделю пес снова оказался возле нашего подъезда. Его вернули. А он опять сбежал. Так повторялось несколько раз, пока папа не сказал: «Так больше не пойдет!» и отвез его в деревню — к своему другу по институту. Оттуда Тишке вернуться было тяжело, и он, видимо, смирился с тем, что жизнь его теперь будет проходить в ином месте, с другим хозяином. Да и я тоже — я подумал, что в деревне ему будет здорово, ведь там можно бегать на воле.

Родился братик, родители целиком сконцентрировались на нем, а мне новый родственник оказался настолько неинтересен после первого же знакомства — что я сразу пожалел о том, что согласился отдать Тишку. Слюнявое бессловесное существо лежало в кроватке и сосало соску. От него не было никакого толку. С ним даже поговорить было нельзя. Он был меньшей личностью, чем Тишка — несомненно.

— Мама, когда же он заговорит? — стал я доставать маму расспросами.

— В одиннадцать месяцев, — ответила она, будучи стойко уверена, что именно так оно и будет — поскольку я в одиннадцать месяцев уже внятно болтал. Но мой брат «задержался в развитии», в одиннадцать месяцев он все еще лопотал невнятно, и я разочаровался в нем еще больше.

Поэтому через некоторое время я завел себе хомяков. Сразу пару. Мне хотелось, чтобы это была счастливая семья — довольные друг другом любящие супруги. Не случилось. Хомячиха оказалась самой настоящей сукой — дамой очень дурного характера. Большую часть дня она гоняла несчастного хомяка-мужа по аквариуму и кусала его, а он визжал от боли. Вдобавок ко всему, она никак не желала становиться ручной. Когда бабушка сунула в аквариум руку, желая погладить «милую мохнатую мышку», хомячиха прокусила ей большой палец почти насквозь. Каким-то образом у этой несчастной семьи грызунов все-таки случился акт любви. Так что через некоторое время жуткая мохнатая стерва родила потомство, но сразу же его и сожрала — настолько она была злобной тварью. Меня произошедшее повергло в шок. И все-таки я взял хомяков (уже не слишком любимых) на дачу, где отпустил их немного побегать по участку. Разумеется, они тут же затерялись в траве — я думал, сгинули навсегда. Но на следующий год, а ведь прошла довольно холодная зима, да и осень не была теплой, сидя на крыльце, я вдруг с удивлением увидел своего серого хомяка-мужа. Он выглядывал из-под плиты, которая валялась на участке после строительства нового фундамента. Подняв плиту, я обнаружил под ней множество прорытых ходов и запасы — желуди и ягоды. Хомяк оказался тем еще выживальщиком в экстремальных условиях — он превратился в настоящего дикого зверя. Злобная жена покинула его (подозреваю — сразу же), и он зажил вполне себе счастливо. Я был за него очень рад. Аккуратно опустил плиту на место — и пожелал ему долгой жизни на воле. Эта дура, наверное, и не подозревала, что имеет дело с настоящим мужиком, способным на такой подвиг!

Затем случилась эпопея с коллективным разумом петухов. Я ехал на дачу через «птичий рынок», и увидел, что там, прямо с машин, продают за считанные копейки желтые пищащие комочки — крошечных цыплят. Я набрал их сразу целую коробку — двадцать штук — и привез на дачу. Взрослые махнули на мою новую забаву рукой — пусть мальчик развлекается. Вскоре выяснилось, что «падеж птицы» весьма велик. В первый же день скончались два цыпленка. На следующий день — еще один. Это притом, что я постоянно кормил их и поил. В конце концов, остались семеро. Крепкие, поджарые птицы. В этих «соколах» я мог не сомневаться — они точно выживут. На макушках у семерки проклюнулись красные гребешки, клювы удлинились, стали заметны ноздри. По утрам, когда я выходил на крыльцо, вся стая бежала ко мне, зная, что я скоро начну рассыпать зерно. Мне специально под нужды петухов покупали его регулярно родители. По участку мы ходили все вместе — куда я, туда и птицы. Понятия не имею, почему среди них не было кур — одни мужики. Семеро. Не отставали от меня ни на шаг. Я попробовал выйти с ними за калитку, прошелся по улице, они уверенно держались за мной. Не в рядок, а вразнобой — как будто специально рассредоточились, чтобы напасть на невидимого врага. А через некоторое время каждое утро петухи стали встречать меня дружным «кукареку» — приветствовали, как только я появлялся на крыльце. Что примечательно, раньше не будили — то ли деликатничали, то ли не поняли, что, если ты тупая птица, с тебя малый спрос, и орать можно круглые сутки… Наступил август, пора уезжать с дачи, и моих петухов отдали в местную деревню — боюсь, они пошли на заклание. Что ж, такова судьба всякого бравого отряда, который предает боевое командование.

Потом у меня жили и черепахи (одну я лично поймал в горах Средней Азии), но в Москве она очень быстро захирела и сдохла — наверное, привыкла к вольной жизни, и крыса (я везде носил ее на плече, и мы с ней целовались — у крыс маленькие приятные язычки, которыми они щекочут губы), но, увы, крысы долго не живут (хотя это удивительно умные существа), и кошки (их было несколько — и все ушли от меня очень по-разному, больше всего я жалел полуслепого кота, которого задушила стая диких собак).

В общем, в плане животных я был очень счастливым ребенком. Я глубоко убежден, что раннее общение с животными наделяет нас не только обыкновенной добротой, столь ценным качеством в нашем жестоком мире, но и пониманием мира вообще — его многообразия и сложности. Наверное, без моих зверей, которых я отлично помню всех до единого, не существовало бы некой важной части меня, сформированной их присутствием в моем детстве. Они повлияли на мое взросление, подтолкнули его, и каждая из этих удивительных звериных личностей живет теперь и в моей собственной — человеческой персоналии.

* * *

Многие интеллигентные родители стремятся сделать детям «прививку культуры», не осознавая — нужна ли им эта прививка, или без нее можно обойтись. Даже в самой рафинированной семье может вдруг родиться талантливый сантехник или, к примеру, электрик, которого ваша «культура» будет только раздражать. И он в этом совсем не виноват — такую душу в него вложили при рождении, так бегают нейроны в его мозгу, такие формируются у него увлечения, и такие занятия он себе избирает. А если вдруг последует той дорогой, какую ему будут навязывать родители, получится еще один несчастный человек с неврозами.

К тому же, «прививка культуры» — вещь опасная. От такой вакцины может раз и навсегда остаться ничем не вытравливаемый след в душе. Да и укол иглы бывает довольно болезненным.

Моя мама, не понимая, кто я и зачем создан (а никто и никогда не понимает обычно своих детей, уверяю вас) решила во что бы то ни стало привить мне культуру. С этой целью она принялась таскать меня в самые разные музеи нашего города, картинные галереи, на выставки непонятнейшего авангарда, в оперу, на балет. И делала это так часто, в ущерб моим собственным интересам, что мои походы с мамой «за культурой» я в буквальном смысле возненавидел. Прививка возымела обратное действие — вызвала отторжение. Я до сих пор с трудом воспринимаю оперу, хотя, обладая идеальным слухом, могу напеть некоторые арии, буквально ненавижу балет (все эти прыжки и телодвижения по сцене в обтягивающих трико кажутся мне на редкость глупыми), на выставках я начинаю мгновенно скучать, и даже архитектура (этот особый вид искусства, который я поначалу ценил) сейчас, после путешествий по всему миру, вызывает у меня зевоту. В детстве меня всем этим перекормили. Нет, кое-чего мама все же добилась. Я неплохо разбираюсь в живописи, в оперном искусстве, немного понимаю в балете (мог бы даже написать критическую статью на ту или иную постановку) — но меня под пушкой не заманишь на какой-нибудь спектакль или на выставку.

То же самое, увы, произошло и с драматическим театром. Хотя я с большим интересом сначала внимал действию и диалогам, льющимся со сцены, но мама выбирала спектакли все сложнее, чтобы мое развитие в сфере искусства продвигалось как можно активнее. Дошло до того, что на моноспектакле одного известнейшего актера я встал из второго или третьего ряда (точно не помню) прямо во время действия и громко выкрикнул: «Какая чушь!» После чего быстро удалился по проходу. А он продолжил монолог — весь спектакль состоял только из его текста. Самое удивительное, что многие годы спустя я увидел этого актера в одной телепередаче. Он с грустью рассказывал, что вот уже десятки лет не делает моноспектакли, потому что в Москве один мальчик лет шести встал во время действия и, молвив: «Не верю ни единому слову, как старик Станиславский!» удалился. Так в его памяти трансформировался этот эпизод из моего детства. Мне жаль, что я отравил карьеру этого достойнейшего человека, но такова жизнь…

Поскольку я был самостоятельным мальчиком в свои шесть, я сел на трамвай и поехал домой, уже зная, что дома мама устроит мне скандал. Но скандала не последовало. Она продумала мой уход и поняла, что была не права, заставляя меня воспринимать слишком сложные взрослые спектакли. Тем не менее, «вакцинация культурой» продолжилась. Я уходил с оперы, разрывая программку в клочья. Я бросался прочь с балетной постановки, плюнув на пол от отвращения. Я едва не уронил скульптуру в музее естественной истории. И наконец добился права — не посещать с мамой культурные мероприятия.

— Ну и оставайся неучем! — заявила она.

— Ну и останусь! — упрямо ответил я.

Погружение в книги — вот что всегда было для меня главной «прививкой культуры», что развивало меня, формировало характер и делало личностью. Все остальное я решительно отвергал, перекормленный искусством до тошноты.

— Хотите в театр, девочки? — спрашиваю я иногда своих дочерей.

— Пап, мы лучше в кино… — Они у меня простоватые, если говорить откровенно. Но я не сильно переживаю по этому поводу.

— Ладно.

Я знаю, придет время — и им еще придется походить по театрам. Потому что приличные молодые люди в России (слава богу, мы не в США, где водят на стадион) пока еще приглашают девушек в театр — если, конечно, у них серьезные намерения. Помню, как я, молодой негодяй, водил девиц на один и тот же спектакль «Дон Жуан» в театр Моссовета, 12 раз, потому что билеты стоили очень дешево — и мне казалось — это отличный намек на то, как должны продолжиться наши отношения…

В драмтеатр водили нас время от времени и учителя. Для них это было настоящим кошмаром — попробуй уследи за неуправляемой толпой школьников. Для артистов — бесконечным ужасом. Для учеников — праздником жизни.

Помню, на одном спектакле происходила постельная сцена, и кто-то из хулиганов из параллельного класса крикнул на весь зал: «Да еби же ты ее, еби!..»

Тут же воцарилась тишина. Актеры сели на постели и уставились в зал, стараясь взглядами из-под насупленных бровей отыскать негодяя.

Между рядами уже пробиралась строгая учительница средних лет в роговых очках, которой было поручено проведение культ-похода.

— Я тебе поебу! Ох я тебе поебу!!! — хрипела она, стараясь при этом говорить шепотом.

Спектакль все же продолжился, когда нарушителя спокойствия (сейчас он был героем) за ухо вывели из зала. Но то и дело возникали смешки. Актеры реагировали очень нервно. Я заметил, что у главного героя подергивается глаз. А у актрисы трясутся руки…

Зато после антракта они вернулись веселые и продолжили действие с каким-то удивительным воодушевлением, словно не было этой отвратительной сцены — сейчас я думаю, за сценой оба накатили коньяка, грамм по сто пятьдесят, не меньше. Меня бы меньше, во всяком случае, не успокоили.

Мы с одноклассником и моим приятелем Максом Шмаковым (все звали его просто — Шмакс) пробрались за сцену перед третьим актом, и я слышал, как в гримерке артист вещает приятным баритоном:

— Ну, что поделаешь, ведь это же дети, Марго, ведь мы их, в сущности, любим. Хотя сейчас, признаться, я их где-то даже немножко ненавижу. И даже чуть-чуть удавил бы гаденышей вот этими самыми красивыми руками.

Марго при этом всхлипывала и жаловалась, что ее бросил какой-то Харитонов, а ведь она посвятила ему лучшие годы жизни, и что она не знает, что теперь она будет делать одна, когда из репертуара она вот-вот вылетит — и придется ехать в провинцию, чтобы хоть там играть что-то…

Тут распахнулась дверь. На пороге появился актер с бутылкой, зажатой в кулаке. Увидев нас, он грозно сказал:

— Подслушивали, я так и знал. Скажите, дети, а вы знаете, для кого в театре предусмотрен антракт?

— Для зрителей, — предположил Шмакс.

— Нет, мальчик, не для зрителей. А для актеров. Чтобы они успели привести себя в порядок. Немного отдохнуть… — Тут он отхлебнул из бутылки и спросил почему-то: — А вот ты, — он обращался к Шмаксу, — кем хотел стать в детстве?

— Водителем камаза, — ответил Шмакс. У него вообще были приземленные мечты.

— То есть дальнобойщиком, — обрадовался актер. — Почему-то я так и думал. Ты слышала, Марго? — закричал он, обернувшись. — Кого они к нам приводят. Мальчик хотел стать водителем камаза — а его в театр… Едешь по трассе, — он закатил глаза. — Солнце садится за горизонт. Рядом мелькают березки, сосенки. А вдоль дороги стоят одинокие девушки в чулочках. И их надо, обязательно надо, подобрать, согреть… Романтика дальнобойщиков. Ну а ты? — обратился он ко мне. — Кем ты хотел стать?

— Актером, — почему-то ляпнул я. — Хотя актером никак становиться не собирался. Я, вообще, тогда еще не определился с выбором. Но склонялся к мысли, что лучше всего быть писателем — сидишь себе где-нибудь на даче, отпустив длинную бороду, строчишь на машинке, и вокруг никого. Я жил с братом в одной комнате, он отвратительно играл на виолончели, и писательское одиночество представлялось мне пределом мечтаний.

— Актером?! — взревел наш собеседник. — Вон! Вон отсюда! Пошли вон из гримерки в зал, молодые люди! И нечего подслушивать о чем здесь говорят взрослые! — Он с грохотом захлопнул дверь. Я так и не понял, почему он вдруг так разозлился.

— По-моему, он пьяный, — сказал Шмакс.

Я пришел к тому же выводу. Мы еще немного побродили по внутренним помещением театра и, хотя было очень интересно, вернулись в зал.

Третий акт прошел еще задорнее и как-то очень быстро. Мне показалось, что слова актеры проговаривают наспех — лишь бы быстрее закончить. Затем они поклонились и быстро ушли за кулисы. Упал занавес…

На следующий день хулигану из «Б» класса в школе был такой нагоняй, что он, подозреваю, никогда больше не ругался матом на публике. К директору таскали его родителей, его фотографию повесили на «доску позора», и на три недели запретили посещать уроки физкультуры, которые он очень любил…

Однажды в школу пришли странные люди из социальной детской службы и стали опрашивать всех, кто и кем хотел бы стать. В основном, все метили в космонавты. А девочки — в актрисы кино. Я честно сказал, что хотел бы стать писателем. Это было необычно, и мне задали несколько вопросов — почему, как я до этого дошел, и есть ли у меня уже какие-нибудь достижения на этом поприще. Я честно отвечал, что пока ничего не написал, но собираюсь создать что-нибудь большое, «как Лев Толстой», «он мне вообще нравится», — поведал я. Потом рассказал, что у меня будет дача, где я буду писать в одиночестве. И что если кто-то приедет и помешает мне писать, то я очень быстро выгоню его со своей дачи, потому что писателям мешать нельзя. А это будет только моя дача!

Потом пришел черед Шмакса. Его спросили, кем бы он хотел быть, когда вырастет. А он вдруг взял и заявил, что хотел бы быть «фашистом».

— Кем? — у работников социальной службы чуть глаза из орбит не повылезали.

— Фашистом, — повторил Шмакс.

Я понял, что сейчас у моего приятеля будут неприятности и постарался помочь ему.

— Он шутит. Он еще недавно говорил, что хочет быть водителем камаза.

— Это так? — спросили Шмакса.

— Ну да, — серьезно ответил он. — Но я тут немного подумал, и решил, что фашистом быть лучше.

— А ты знаешь, что мы воевали против фашистов в Великую Отечественную Войну? — спросила строгая женщина из социальной службы.

— Ну да, знаю, — ответил Шмакс.

— И мы победили всех фашистов.

— Было дело, — согласился мой приятель.

— И как же ты хочешь стать фашистом, если их больше нет?

— Буду первым, — ответил он. — Потом наберем еще, других… Нас будет много…

Напротив фамилии Шмаков поставили красную крупную галочку и отправились опрашивать других детей. Кажется, никаких последствий для Шмакса его откровение не имело…

— Ты что, и правда хочешь быть фашистом? — спросил я через некоторое время.

— Правда, у них красивая форма. Они на губной гармошке умеют играть. Еще автоматы у них классные. А у наших, в основном, винтовки. Нет, фашистом быть здорово.

Этим откровением он сильно меня озадачил. Никогда не думал, что кто-то может захотеть стать «фашистом» — их все ненавидели и презирали. К тому же Шмакс — мой приятель. А ну как он, и правда, заделается фашистом?!

Но, к счастью, прошло некоторое время, и Шмакс опять передумал. Он решил работать на заводе, как его отец. Ему нравилось, что тот, когда выпьет, всегда веселый и добрый. Шмакс тоже теперь хотел работать на заводе и выпивать. По-моему, он так и поступил в конце концов. Во всяком случае, ни карьера «водителя камаза», ни тем более «фашиста» у него не задалась.

— А тебя спросили, кем ты хочешь стать? — решил я поинтересоваться у Сереги.

— Буду конюхом, — удивил он меня. — Я лошадей, знаешь, как люблю…

— Ты же их даже не видел ни разу, — я отлично знал, что Серега никогда не бывал в деревне.

— А я на картинке видел…

Конюхом он тоже не стал. Его убили в 90-х, когда Серега служил телохранителем одного очень известного человека. Закрыл его от пули. Зачем он это сделал? До сих пор не могу понять. Но уверен, он бы ответил просто: «Работа такая».

* * *

Не знаю, зачем это нужно было моей бабушке, но она сознательно поселяла в моей детской голове разнообразные глупости, которые потом, намертво там засев, покидали голову с большим трудом. Истины, усвоенные в детстве, выветриваются, знаете ли, с большой неохотой. Даже если не выдерживают никакой критики. Так научная истина, однажды утвердившись, с большим скрипом покидает занятое место. Ее попранию всячески противостоят профессора и академики, не желающие, чтобы стройное здание их представлений в одночасье рухнуло. Вот и мои представления были очень далеки от истины.

Бабушка, к примеру, убедила меня в том, что есть люди с двумя сердцами. И они живут не сто, а двести лет. И у меня, в отличие от обычных людей, два сердца, так что жить я буду долго-долго-долго. Видимо, внушая мне эту странную ерунду, она таким образом воплощала собственную мечту о долгой-долгой, почти бесконечной, жизни.

Вообще, с физиологией людей и животных было связано довольно много заблуждений. Поначалу я думал, что птицы не могут ходить, а только летают. Но потом увидел, как скачут воробьи и ходят голуби.

А однажды у меня появился повод вдоволь посмеяться над моим другом Серегой, который искренне считал, что у ракообразных ноги имеются только с одной стороны туловища. Сразу видно маленького горожанина. Дело в том, что в учебнике биологии была соответствующая иллюстрация. Серега очень обиделся, когда я поднял его на смех. Да еще поделился его заблуждением с нашими одноклассниками. Дело едва не дошло до драки. Летом Серега поехал в деревню, и потом взахлеб рассказывал мне, как ловил раков, и что ноги у них с двух сторон.

Обманывать детей, по всей видимости, было в традициях нашей семьи. Я буквально обожал «деревянную» советскую жвачку — апельсиновую, мятную, кофейную. Хоть она и дубела после жевания.

— Мама, купи жвачку, — просил я. Маме мои просьбы очень не нравились. Отчасти потому, что никогда не было денег.

— Так, — сказала однажды мама. — Ты мою начальницу видел, Ирину Сергеевну?

— Да, — я кивнул.

— Хочешь, чтобы у тебя была такая же лошадиная челюсть?

Тут я испугался. Челюсть у Ирины Сергеевны была массивной и сильно выдавалась вперед, отчего она, и правда, очень походила на лошадь.

— Она в детстве тоже много жвачки жевала, — продолжала мама. — Вот и развилась челюсть.

«Ничего себе», — подумал я. И с тех пор стал относиться к жвачке с опасением. Очень не хотелось в зрелом возрасте походить физиономией на коня.

А еще нельзя было есть много сладкого. Или «слипнутся кишки». Я так боялся этой перспективы, представляя, как живот прилипает к позвоночнику, что не позволял себе есть больше одной конфеты за раз. Впрочем, конфеты мне и так доставались редко. И по одной штуке. Но я отлично помню, как однажды, приехав к другой бабушке (папиной маме, с которой почти не общался, убитой им впоследствии ножницами), я увидел перед собой целое блюдо с конфетами. И побоялся съесть много, хотя вкусно было необыкновенно… Сосальные конфеты я любил больше шоколадных. И однажды, собрав десять копеек, купил себе сто грамм «Театральных» конфет — леденцовых — самых любимых. И ел их по одной штуке в день, опасаясь слипания кишок.

Исключение я делал для мятных таблеток. Они так и назывались. Я покупал их в аптеке (благо, стоили они 2 копейки) и жевал одну за одной. Удивительно, как в аптеке халатно относились к продажам лекарств. Могли бы поинтересоваться, зачем ребенок покупает таблетки. Пустые пачки прятал под подушку. И мама, конечно же, обнаружила их однажды. И был небольшой скандал. И я пообещал больше ничего не покупать в аптеке и не есть просто так.

У бабушки был начальник по фамилии Пиллипович. В детстве я искренне думал, что Пиллипович не человек, а какой-то монстр, регулярно терзающий бабушку, и что из-за этого чудовища наша семья постоянно терпит лишения. Что он изводит бабушку, и надеется когда-нибудь покончить с ней совсем. Я надеялся, что когда подрасту, одолею Пиллиповича, но пока я еще слишком мал, надо есть лучше, и расти быстрее — иначе с Пиллиповичем мне ни за что не справиться… Каково же было мое удивление, когда я наконец встретился с Пиллиповичем. Он оказался энергичным мужчиной в очках. Пожалуй, слишком энергичным, и весьма крикливым. На монстра он совсем не походил. А был холериком, исповедующим авторитарный стиль руководства. Как это обычно бывает с людьми такого склада, однажды его хватил инфаркт. И прямо с работы монстра Пиллиповича увезли в больницу, откуда он уже не вышел.

— Дельный был мужик, — заметила бабушка. И я, несмотря на то, что Пиллипович оказался человеком, удивился, услышав ее слова.

Еще я боялся засыпать без света. Просил, чтобы всегда была включена лампа. И обязательно мама должна была пожелать мне спокойной ночи. Пока она не говорила: «Спокойной ночи» я не мог заснуть. Потом я решил, что помимо «Спокойной ночи» ей следует желать мне приятных сновидений. Сновидения сновидениями, но и этого мне показалось мало. «А вдруг, — подумал я, — сновидения будут настолько приятными, что я, чего доброго не захочу просыпаться». С этих пор мамино вечернее заклинание звучало так: «Спокойной ночи, приятных сновидений, до завтра». Потом к этой формуле прибавилось «удачного пробуждения», затем — «хорошего завтрашнего дня», потом — «пусть ты ничем не заболеешь этой ночью» и наконец — «пусть ты не заболеешь и в последующие дни и ночи», после чего мама взбунтовалась.

— Все, — сказала она, — хватит этих капризов. Будешь спать так. Не хочу ничего говорить!

— Мама! — вскричал я, пребывая в священном ужасе, будучи уверен, что скончаюсь той же ночью. — Ты хочешь убить меня! Нет! Нет! Умоляю! Скажи все, что должна.

Но мама отличалась весьма упрямым характером. Нет — значит, нет.

Я не мог заснуть долго этой ночью. Несколько раз вставал и отправлялся на переговоры, надеясь уговорить маму — пощадить меня. Но тщетно. Потом, вдоволь намучившись, все же уснул… Затем были еще ночи, и новые мучения, но в конце концов я привык засыпать без пожеланий спокойной ночи и прочих «важных» слов. Казалось бы, сон наладился. Но меня ожидал новый удар.

Мама написала одну из своих картин (тогда она писала по большей части маслом) и повесила у меня в ногах, на стенку массивного секретера.

Поначалу я отнесся к этому новшеству спокойно, но потом стал просить, и даже умолять, убрать картину из комнаты. На ней была ваза с цветами. И в этой самой вазе отчетливо видна была мерзкая мышиная морда, очень злая — несколько мазков белилами — дорисованная моим богатым воображением.

— Мышь? — удивилась мама. — Какая еще мышь?

Я протопал по кровати и ткнул в картину указательным пальцем, очертил острую мордочку:

— Вот она.

— Глупости, — сказала мама. — Добрая мышка, она никак тебе не помешает.

— Нет, мама, убери ее, убери, она злая, очень злая! — закричал я.

Но мама осталась непреклонна.

— Привыкай, — сказала она. — Найди с ней общий язык, подружись.

Когда она закрыла дверь, мышь уставилась на меня с картины парочкой маленьких черных глазок. Смотрела она с любопытством, растянув морду в недоброй усмешке. Я лежал под одеялом, не шевелясь, стараясь не упустить ее из вида. Все ждал, что она выкинет. Но она не шевелилась.

Целые недели я привыкал к этому неподвижному злу, заключенному в сосуде. Но так и не привык… Лишь смирился с ним на время. Когда я приехал в квартиру много лет спустя, чтобы забрать мамины картины, этой уготована была особая судьба. Признаться, я был несколько пьян. И все же я так давно хотел это сделать, что состояние мое не имело никакого значения. Я осуществил давнее намерение. Это главное. Достал из кармана нож и вырезал из холста изображение мерзкой мыши. А потом на кухне сжег грызуна на газовой конфорке. Обезображенную картину я выбросил на помойку. Другие полотна забрал с собой. Мамины картины всегда мне нравились. В них была вся она — сильная, умная, наделенная отличным чувством юмора и жизнелюбием, отталкивающая от себя все дурное, и сомневающаяся, ищущая, противоречивая. Ее картины были молодыми, дышали поиском и талантом, и каждая отличалась от другой стилем и манерой исполнения. Как будто их писали разные люди. Теперь на стене в коридоре, в квартире, где я живу, висят ее «Человек под дождем» (опоясанный белыми рамками серый и мрачный тип под зонтиком — чей взгляд неприятен) и «Карты» (угловатый кубизм, исполненный неуютного морока, отчего и переехал из спальни). Мамины картины надо смотреть, наблюдать, они никогда не станут пустым украшением интерьера, не глянутся обывателю, не сделают счастливым любителя лубочных картинок с Арбата и глазуновско-шиловского прямолинейного художественного убожества.

* * *

Когда мне было одиннадцать лет, прямо посреди учебного года, осенью, бабушка взяла меня с собой в Ташкент — на биологическую станцию. Там трудились над выведением новой породы тутового шелкопряда аспиранты, чью работу она курировала — ребята самых разных национальностей. Для меня поездка стала настоящим подарком — ведь можно было две недели не ходить в школу. К тому же, предстоял первый в моей жизни полет на самолете — я предвкушал его настолько, что не мог заснуть в ночь перед полетом, нисколько не опасаясь, что с самолетом что-нибудь случится, и он грохнется на землю, и все мы обязательно погибнем.

Помню, с каким восторгом поднимался по трапу, как радостно усаживался в широкое кресло — сам я был худенький, и кресло казалось огромным. Конечно, мне досталось место возле окна. Через ряд от нас с бабушкой сидел толстенный узбек, ремень никак не хотел застегиваться на его огромном пузе, и бедная стюардесса в красивой форме всячески ему помогала, да так — что он кряхтел. Не успели мы взлететь, как толстяк распечатал пачку сигарет «Ява» и картинно закурил, потом извлек из сумки коньяк, налил в рюмку и, причмокивая, выпил — он тоже, похоже, любил летать. Но бабушка быстро испортила ему все удовольствие.

— Здесь же дети, — строго сказала она, — вы не могли бы курить в хвосте, как все порядочные мужчины?

Узбек сразу сильно расстроился, погрустнел. Ему пришлось отстегивать ремень, мучительно выбираться из кресла и топать в хвост самолета. Там уже висел смог и курила целая толпа «порядочных» мужчин. В те лихие времена мало кого волновало, сколько минут горит воздушное судно. Эта информация стала интересной и доступной гораздо позднее. Куда больше все задавались вопросом — когда будут кормить. Шу-шу-шу про еду перелетало из одного конца салона в другой. И вскоре появилась стюардесса с тележкой — все сразу успокоились — и стали ждать.

После того, как все покурили, выпили и поели, наступило временное затишье. Смотреть в окно оказалось совсем не интересно — сплошные облака и яркое солнце, земли не было видно. Зато когда самолет пошел на посадку, я вновь набрался ярких впечатлений. Все окружающие по очереди стали блевать в бумажные пакеты. Причем, делали это страшно, издавая надсадные звуки «буэ-э-э». До сих пор не могу понять, почему через некоторое время на самолетах совсем перестали изрыгать содержимое желудков. То ли самолеты стали летать аккуратнее, то ли их конструкция стала более щадящей по отношению к людям, а может, люди просто привыкли к полету — адаптировались. В общем, это одна из величайших загадок современности.

Зеленые, изможденные, с пустыми желудками и заложенными ушами все вывалились из самолета и поплелись по жаре к зданию аэропорта.

— Делай вот так, — показала бабушка, зажала нос и надула щеки.

— Зачем? — удивился я.

— Так быстрее уши отложит.

Так, с зажатым носом и раздутыми щеками, я и познакомился с Хамидом, самым веселым бабушкиным аспирантом. По национальности он был наполовину узбек и еще по четвертинке из каких-то малых народностей, про которые говорил: «Их никто не знает, но это лучшие люди в СССР».

— Что это с тобой? — спросил он меня и подмигнул.

— Это чтобы уши не закладывало, — пояснил я.

— Понятно.

Хамид подхватил наш тяжелый чемодан и потащил к машине.

— Как долетели? — задал он бабушке традиционный вопрос всех встречающих авиапутешественников.

— Хорошо. Только голова немного кружится.

— Это ничего, это пройдет, — успокоил Хамид. — А у нас тут чепэ. Настоящий. — И принялся уже без остановки излагать последние новости, связанные с тутовым шелкопрядом, то и дело называя имена и фамилии, которые мне ничего не говорили.

Ташкент запомнился мне зеленым городом с широкими аллеями деревьев и множеством небольших домиков с белеными известью стенами и заборами. Впрочем, центр выглядел очень современно. На многих зданиях был заметен колоритный восточный узор. А через несколько дней мне предстояло прокатиться на ташкентском метро — коротком, но мало чем отличающемся от московского…

Мы миновали несколько виноградников, полей, где рос хлопок, и выехали к зданию биологической станции. Прямо напротив входа росло раскидистое дерево.

— Вон, залезай, попробуй шелковицу, — предложил Хамид.

Я немедленно забрался на дерево и принялся горстями собирать и пихать в рот сладкие ягоды. Конечно же, сразу перепачкался — и рот, и руки и рубашка — все стало лилового цвета.

— Хороший парень Хамид, — сказала мне вечером бабушка, когда мы заселились в гостиничный номер, — но лодырь каких свет не видывал… Не знаю, как буду ему засчитывать практику.

Лодырь Хамид на время нашего пребывания в Ташкенте стал мне настоящей нянькой, везде таскался со мной — показывал город, возил в кочующий «чешский Луна-парк», который был в Ташкенте проездом, помогал воровать виноград и все время рассказывал о девушках — как они прекрасны, как сладки их губы, как наливисты перси…

— Знаешь, что такое перси? — интересовался Хамид.

— Нет.

— Э-э… еще узнаешь. Маленький еще… — Он смеялся и трепал меня по шевелюре.

С аспирантками Хамид вел себя развязно. Особенно доставалось красивой грузинке по имени Нана, к которой «мой друг», я про себя уже называл его только так, грязно приставал.

— Нанка, давай сегодня ночью приду, — говорил он, пока мы шли из столовой.

— Отстань, — отвечала Нана.

— Ну, Нанка. Ты ведь без меня не заснешь. А со мной, знаешь, какие сладкие сны увидишь…

— Отстань, говорю.

— Юля, — обращался Хамид к другой аспирантке, — скажи Нане, что она дура. Сама не видит, что упускает. Такого парня упустит. Потом локти кусать будет.

Юля в ответ смеялась.

— А может я к тебя приду, а, Юль? — не унимался Хамид.

— Ты же уже к Нане собирался…

— Так я передумал.

— Нет уж. Раз собирался к Нане, иди теперь к Нане.

— Нужен он мне, — смеялась Нана. — У меня, может, жених есть…

— Жених?! У тебя?! — кричал Хамид. — Не раздражай мое тонкое чувство юмора. Нет у тебя никакого жениха. А если бы был, он бы тебя в Узбекистан одну ни за что бы не отпустил.

— Это еще почему?

— Потому что — как можно отпускать такую девушку?! Такую девушку надо крепко к сердцу прижать, и держать, не отпускать всю жизнь. Поняла?

— Болтун, — отмахнулась Нана.

— А если я серьезно? Если я влюбился раз и навсегда? И никого больше не полюблю?

Эти разговоры возникали каждый раз, когда они встречались, и продолжались бесконечно, но ни к чему серьезному, насколько я понимаю, так и не привели.

Сейчас Хамид — солидный человек, директор института, сильно в теле, отец четверых детей, женился на местной девушке, и сделал блестящую карьеру. Думаю, «лодырю» это вполне под силу, если он умеет находить подход к людям. А Хамид умел подружиться с каждым. Я наблюдал этот его талант не один раз — когда случайные знакомые делались ему почти что друзьями, и они вместе раскуривали по сигаретке, обсуждая какие-нибудь важные местные новости.

В Луна-парке «моего друга», правда, сильно разозлили. Это был какой-то блуждающий парк аттракционов. Почему-то все называли его «чешским». Они стояли шатрами, как цыгане, разъезжая по стране. Здесь можно было прокатиться на лошадях, покидать мячи или кольца, что-нибудь выиграть, но особым спросом у посетителей пользовался «Тоннель страха». Вы садились в машинку, рассчитанную на двоих — и отправлялись в путешествие по наглухо задрапированному пространству, где вас ждали самые разнообразные неожиданности: скрежет зубовный, дикий хохот, фосфорицирующие рыбы, выпадающие из стен скелеты и напоследок — мокрой тряпкой по физиономии. Почему-то это последнее испытание так разозлило Хамида, что он кинулся ругаться с обслуживающим аттракцион парнем. Ругался он, перемежая русские и узбекские слова, так что почти ничего было не понять, кроме того, что он очень недоволен. Парень тоже пришел в неистовство, кричал, что всем всё нравится, кроме него, и толкал Хамида в грудь. В конце концов, когда они оба наорались и выпустили пар, Хамид взял меня за плечо и сказал:

— Пошли отсюда, нас здесь не уважают, сволочи…

И мы покинули Луна-парк, взяв напоследок по мороженому. Хамид ворчал еще добрых полчаса, я же был в полном восторге от проведенного дня, и особенно от «Тоннеля страхов» — мне казалось, что мокрая тряпка — это просто отличная затея, чтобы как следует напугать посетителей, вон как Хамид перепугался — даже в драку полез.

— Ты вот что, Степ, бабушке об этом не рассказывай, не надо, — попросил он напоследок.

Когда несколько лет назад он приезжал в Москву, мы так и не смогли увидеться — я был слишком занят, но поговорили по телефону. Я напомнил ему тот давний случай, и он, к моему удивлению, вспомнил его.

— Да, — сказал солидный директор института, — вот же сволочи, мокрой тряпкой прямо по физиономии… — И выругался по-узбекски…

Поразил мое воображение и местный базар. Тогда в Москве еще не было вещевых рынков — и мы не знали, что такое массовая торговля, а в магазинах был скудный набор товаров. Здесь же было почти все — но больше всего ковров, халатов и тюбетеек, самых ярких расцветок. И пестрые женские платья. Хотя большинство узбечек по городу ходили не в них, а в непримечательных серых и черных нарядах. Зато мужчины все носили яркие халаты, бардовые и синие, и тюбетейки с кисточками, сидели в чайханах прямо на полу и тянули чай из расписных пиал.

— А они что, не работают? — спросил я Хамида.

— Ну, знаешь, — ответил он. — Ташкент — это же не Москва. Здесь спешить не любят. Тут любят посидеть, поговорить… И работать, честно говоря, тоже не очень любят. Пусть ишак больше работает. А мужчина должен думать. И быть большим начальником.

На базаре Хамид предложил угостить меня местным пловом. Но готовили его в огромном казане, мешая громадной грязной ложкой. И руки, которые держали ложку, были все в жиру, особенно меня оттолкнули черные нестриженные ногти. Такой же, не самый чистый человек, готовил бараний шашлык, запах прогорклого жира распространялся на всю округу, а халат у него был весь в белесых разводах от пота.

— Видишь, кто, в основном, работает, — разглагольствовал Хамид, — бедные, необразованные, им даже помыться негде… Поэтому, я пошутил, мы этот плов, этот шашлык есть лучше не будем. А то заведутся у тебя потом в животе глисты. Оно тебе надо, а, Степан? И что я потом твоей бабушке скажу?

— Не надо, — согласился я. — Лучше в столовой поедим…

В один из дней за бабушкой и мной приехала черная Волга — машина представительского класса в Узбекистане тех лет. И какой-то местный «начальник» по имени Убайдула, очень важный, в синем костюме и при галстуке, с личным водителем, повез нас — показывать сельскую местность.

Там случился неприятный эпизод, который я запомнил на всю жизнь. Моя бабушка, ярко выраженная блондинка, вышла ополоснуть руки в местном ручье. Откуда-то вдруг раздался крик: «Русские!» И в нашу машину полетели камни. Причем, швыряли их не только подростки, но и взрослые мужчины, и даже женщины.

— Опомнитесь, люди! — кричал Убайдула в открытое окно, но из машины так и не вышел.

— Русские, вон отсюда! — кричали они нам вслед, когда мы уезжали. Летели и какие-то узбекские ругательства, но я их не понимал. Только чудом никто не пострадал.

— Это дикари, — пояснил смущенный «начальник» по дороге назад. — Сами не знают, что творят. Русские нам такую жизнь подарили. Такое метро построили. Такие дороги. А они недовольны. Дикари — одно слово! Совсем мало таких. Почти нет. Отвечаю за свои слова.

Но бабушка была очень удручена случившемся и попросила поскорее отвезти ее в гостиницу. Да и мне было очень не по себе.

Когда через пару дней к дереву шелковицы, на котором я сидел, подошли два женщины и спросили, русский я или узбек (а я был в черной тюбетейке), я на всякий случай ничего не ответил. Тогда они обратились ко мне по-русски, попросили сбросить немного ягод, и я выполнил их просьбу…

Когда мы уезжали, на аэровокзале бабушка, вздохнув с улыбкой, сказала запомнившуюся мне навсегда фразу: «Как хорошо в Узбекистане, вот только узбеки…»

* * *

Практически невозможно предсказать, кем станет в будущем тот или иной мальчик или девочка, как сложится его судьба. И уж конечно, успехи в учебе нисколько не влияют на жизненный успех. Кривая судьбы может вывести в люди, а может уронить на самое дно. От нас, конечно, многое зависит. Но куда больше зависит от трех факторов: стартовых возможностей, которые дают нам родители, личных способностей, которые дает нам Господь Бог, и удачи (подозреваю, кости швыряет сам Сатана).

Когда появились социальные сети, многие с интересом кинулись узнавать, как там дела у одноклассников, Вовки или Петьки. Небось — давно в тюрьме сидят. Она всегда по ним плакала. Как поживает первая школьная любовь, Маринка или Светка. Сильно ли растолстела, и сколько у нее детей. Была, конечно, была, промелькнула задорная мыслишка — а вдруг Светка все так же хороша, и не замужем. А может, теперь удастся осуществить то, что тогда не получилось? А жена… ну, что жена… жена ничего не узнает. И потом, она же появилась через много лет после Светки. Светка — это святое… Но нет, Светка выглядит на свои сорок с гаком. Трое детей. Муж — дипломат, сволочь. Карьерист, по холеной роже видать. И самое неприятное, Петька совсем не в тюрьме, а успешный бизнесмен. Вот его фото рядом с красивым дорогим авто, а вот он же — на Подмосковной вилле. И сразу делается тошно… Как же так? Ты же был всегда умнее, активнее, лучше учился… Почему им все — а тебе ничего? И думаешь, откупорю-ка я бутылочку, выпью за своих одноклассников, чтоб им пусто было.

Примерно такая мотивация, должно быть, была и у моих одноклассников, когда они присылали мне комментарии к фото и вопросы. Осознав, что зависть — страшное чувство, и я — перманентный раздражитель своих одноклассников, аккаунт я удалил.

Признаться, мне тоже порой бывало обидно, когда я встречал какого-нибудь бывшего гопника, а он оказывался солидным господиным, не утратившим, впрочем, наглости и покровительственного тона сильного.

Примерно таким тоном со мной общался мой друг детства Леха. Мы встретились летом на даче. Пожали друг другу руки. И я предложил выпить коньячку — поскольку день был солнечный, впереди предстояли выходные, и вообще, настрой у меня был благожелательный, и мне хотелось узнать, как Леха поживает. Выглядел он упакованным. Золотая цепь. Автомобиль «Митцубиши». Вальяжность в жестах и уверенность речах. Мы сели на веранде и довольно быстро уговорили бутылку армянского. Леха разоткровенничался.

— Помнишь ты все говорил — учиться надо, учиться. Высшее образование нужно. А я вот сегодня думаю: на хера учиться? На хера это высшее образование? Вот у меня — восемь классов. И путяга. И чего? Все есть. Все на мази. А чего нет — купим…

Когда я сбежал от искавших меня бандитов и ментов в Америку, Леха работал электриком. Мы почти не виделись. Но однажды он позвонил. Хотел занять денег. Я честно сказал, что каждая копейка на счету. Но когда Леха озвучил сумму — я понял, что для меня это вообще не деньги, и согласился. Мы встретились, я одолжил ему энное количество рублей. Больше я этих денег не видел… Напомнил Лехе о том, старом долге. Он, понятное дело, изобразил, что такого не помнит… За то время, пока я жил за океаном, жизнь моего друга детства резко переменилась. Он смекнул, что бурить скважины под колодцы на дачных участках — это настоящий Клондайк. И взялся за дело. Через год у Лехи была уже собственная компания по бурению скважин, и тридцать сотрудников в подчинении. Дела шли все лучше и лучше. Он забурел, и решил, что в этой жизни все понимает лучше других.

— Вот чего ты в политику лезешь? — говорил он. — На хера тебе туда?! Ты бы лучше делом занимался.

— Скважины бурил? — насмешливо спросил я.

— Нет! — резко ответил Леха, уставился на меня пьяными глазками. — Скважины не тронь. Это мое. И так… конкуренция страшная.

— Конкуренция везде есть. Она прогресс подталкивает.

— А мне прогресс по херу! — Леха сжал кулак. — Я бы этих сук придушил. Достали. Все районы за Павловском позахватывали. У-у-у.

В детстве Леха на вопрос, кем он хочет стать, отвечал твердо: «Рабочим». Если непонятливые взрослые удивленно спрашивали: «Почему?», он отвечал раздраженно: «Потому что учиться не надо». И знаете что? Он ведь оказался прав. Ему действительно не надо было учиться. Даже ПТУ, где Леха освоил специальность электрика, ему, в конце концов, не пригодилось.

Взрослый Леха мне совсем не понравился. С ним и поговорить было не о чем. Человек необразованный всегда очень ограничен. Его интересует узкий круг тем. Мыслит он внушенными окружением и средствами массовой информации стереотипами. А все, что выходит за границы его понимания, он решительно, с раздражением, отрицает.

Маленький Лешка мне нравился куда больше. Он был отличным товарищам по дачным играм. Вместе мы ловили рыбу, играли в футбол и в настольный теннис, строили индейский шалаш, швыряли камнями в линии электропроводов, разбивая вдребезги отнюдь не дешевые фарфоровые изоляторы, сплавлялись по реке на камерах от грузовиков, однажды построили плот, и едва не утонули, когда он перевернулся, именно его я бросил его на елке посреди водохранилища… у нас было столько совместных развлечений, что мы жалели, когда наступал вечер, и нужно было расставаться до утра. Сразу после завтрака я обычно стремглав бежал к Лешке через лес. Он уже ждал меня. На старых велосипедах мы катили к пруду, или в продуктовый, если родители просили купить хлеба или молока.

Мы дружили и потом, уже повзрослев. Хотя взрослели мы очень по-разному. Мой круг интересов все расширялся. Его напротив — как будто делался все уже, по мере того, как я сознавал Лехину ограниченность… В какой-то момент наше общение прервалось. Я даже удивился, когда он позвонил с просьбой одолжить денег. Странная просьба — если ты не видел человека год. Когда мы встретились на площади трех вокзалов, Леха увлеченно, немного свысока, рассказывал, как здорово работать электриком, и как много денег он обычно получает.

— А ты чем занимаешься? — спохватился он.

— В университете учусь, — ответил я, решив не вдаваться в подробности своей сложной биографии…

— Ну, ты как всегда, — протянул он разочарованно. — Хотя не бедствуешь, вроде, и ладно…

Уже тогда было ясно, что он перестал меня понимать. Периодически в жизни мне потом встречались люди, — и молодые и не очень, — у которых в натуре было — учить всех уму разуму. Как правило, сами они были очень приземленными. По их мнению, всего можно достичь только простым и понятным физическим трудом. И потом удивлялись, хлопали глазами, не понимая, как можно заработать чем-то еще — нематериальным, будь то бизнес, общественная деятельность или, к примеру, игра на гитаре. Все эти вещи нельзя пощупать — и ценность их уразуметь простому уму невозможно. Чаще всего такие люди приходят к выводу, что мир устроен неправильно, и несправедливо, но бывают и исключения. Как в случае с Лехой. Они добиваются финансового успеха. И тогда преисполняются глубокого чувства собственной значимости. И пребывают в этом комфортном состоянии до тех пор, пока конкуренты не выдавят их из дела. Тогда их мир рушится.

Насколько мне известно, у Лехи пока все хорошо. Пусть так и остается. Он успел сделать уже четырех детей. Их благополучие, обеспеченное бурением скважин, — это уже очень и очень немало.

Кстати, женился Леха на девушке с высшим образованием, да еще и в очках.

— Что ж ты так? — не упустил я повода подколоть его. — Без образования не нашел?

— А-а-а, — Леха махнул рукой. — С простыми бабами неинтересно. Ни юмора, ни хера поговорить не о чем. А с Настькой хоть поржать можно. До нее у меня студенток никогда не было…

* * *

Обратный пример превратности судьбы — Петя Колокольцев. Всегда аккуратно причесанный на пробор, в тщательно выглаженной форме, он был классическим отличником — перфекционистом. Для него было важно быть во всем лучшим. Таким он и оставался до восьмого класса. Был и старостой, и председателем комсомольской ячейки. Но оказался, ко всеобщему удивлению, совершенно не готов к встрече с Зеленым змием. Тот его сожрал моментально, не оставив ничего — ни дальнейшей успешной учебы, ни карьерных успехов, ни даже семьи. Разве что проборчик сохранился. Расчехляя и отщелкивая стаканчик, подставляя его под горлышко зеленой бутылки: «Наливай!», он затем вынимал из нагрудного кармана потертого пиджака расческу и аккуратно причесывал длинные сальные волосы — на пробор. Ему, возможно, казалось, что, пока он пользуется расческой, он сохраняет человеческий облик и достоинство. Колокольцев ошибался.

Очень странно все же, что организм одного человека может противостоять алкоголю, и выстаивает в многолетней борьбе с коньяком, водкой и пивом, сохраняя и относительное здоровье тела и ясность ума, а другой — очень быстро скатывается в темную яму, теряет рассудок, и превращается в одутловатого кретина — с четко диагностируемой токсикологической энцефалопатией.

Помнится, один из врачей, лечивших Веничку Ерофеева, крайне удивлялся, что у того, несмотря на то, что Веничка пил тяжело и страшно, одним бесконечным запоем, энцефалопатия не наблюдалась вовсе — он сохранил ясный ум, и в общении был мягким интеллигентным человеком.

Петя Колокольцев, отличник, победитель олимпиад, любимец учителей, тот, кто постоянно отчитывал меня за прогулы на общих собраниях, уже в старших классах стал закладывать за воротник. Пил чаще всего портвейн. Когда он выпивал, дурел сразу и бесповоротно, бормотал под нос, орал, нес околесицу. Но поначалу все его пьянки носили безобидный характер и не мешали учебе. Потом он вдруг стал прогуливать школу. А когда появлялся, от него резко несло перегаром. Родители у Пети были людьми из научной среды. Они и представить не могли, что с их сыном, умницей и пятерочником, может случиться что-то подобное. Тем более что отец не пил. Правда, однажды, когда я притащил пьяного в зюзю Петю домой, я услышал упрек от матери: «Весь в твоего отца!» Видимо, дедушка у Колокольцева все же закладывал… Чем дальше, тем хуже. Из десятого класса бывшего старосту едва не выгнали. Он все же получил аттестат, но с шестью тройками. Ни о каком поступлении в Университет речь уже не шла. Родители решили, что сын будет поступать на следующий год, а пока пусть лечится — и отправили его в какую-то клинику (по-моему, психиатрическую), где, по мысли родителей, он должен был быстро придти в себя, и «стать человеком»…

Я встретил Петю в июне возле метро. От него несло бомжом — по всей видимости, он несколько дней не ночевал дома. И, наверное, сбежал из больницы. Он был почти невменяем, общался, с трудом ворочая языком. Потом кинулся за какой-то теткой — клянчить мелочь… Я встречал его на том же месте неоднократно. Он крутился на пятачке у метро, стрелял на опохмел. Когда я видел его в последний раз, то сунул денег. Он взял их трясущимися руками, хрипло прокаркал: «Спасибо!» и тут же нырнул в «Аптеку», где купил себе «Настойку боярышника». Пузырек он опустошил в считанные мгновения, и блаженно улыбнулся.

Смотреть на него было настолько страшно, что я бросил пить на целую неделю. Но потом опять развязал. Какое все же счастье, что у меня есть генетическая врожденная защита от алкоголя — и он не способен меня уничтожить. Но Колокольцева, на всякий случай, я всегда берегу в памяти. И когда слишком много пью, он является спасительным фантомом из ее глубин и грозит мне пальчиком: «Смотри! Станешь таким же, как я!» Не дай Бог. И вы тоже вспоминайте почаще Петю Колокольцева.

* * *

Взрослые — удивительно противоречивы. С одной стороны, они говорят — нельзя доверять незнакомцу. И если некий абстрактный дядя вдруг предложит тебе конфетку, надо сразу бежать от него сломя голову. Потому что никакой конфетки у дяди нет. На самом деле дядя только и думает о том, как бы украсть какого-нибудь толстого ребенка. Нет толстого, сойдет и худой. От этих страшных рассказов волосы на голове шевелятся, и развивается глубокая паранойя, и еще долго потом не отпускает страх, что когда-нибудь тебя могут украсть из семьи, отлучить от родных людей. Хотя потом выясняется, что все совсем иначе — и родные люди состарятся и именно их заберет некий абстрактный дядя… по имени Смерть. Или не состарятся, просто уйдут с этим дядей. Такое тоже случается, и довольно часто. С другой стороны, повсеместно (на улице и дома, в школе и во дворах) я слышал истории о том, как звезду того или иного фильма ассистент режиссера нашел прямо на улице. Вот прямо так. Подошел и спросил: «Мальчик, ты в кино сниматься не хочешь?!» Все эти саксесс-стори были настолько распространены, что в них искренне верили даже самые недоверчивые к людям умные дети. Если бы ко мне в свое время подошел дядя-ассистент режиссера, я бы пошел за ним с горящими глазами. Идеей сниматься в кино одно время я был буквально одержим.

Вот бы понять, почему даже самые застенчивые дети мечтают попасть в объектив кинокамеры. И главное, подсознательное желание прославиться — полная чушь. Мне просто хотелось быть в кино. Необъяснимая, ничем не обусловленная с точки зрения логики, блажь. Хочу быть маленьким киноактером, играть роли, произносить текст. Хочу — и все тут. При этом я понятия не имел, как делается кино. Я смутно представлял себе некое священнодейство, в ходе которого на пленке появляется фильм. А главного героя уже потом, наверное, врезают в кадр… Технологическая сторона вопроса меня не волновала. Но мне чрезвычайно хотелось стать частью этого удивительного мира — кино.

Вселенная так устроена. Если у человека (даже маленького человечка) есть какое-нибудь сильное желание, оно обязательно начнет реализовываться. Но не сразу. А через особые сигналы судьбы. Через пространство ему приходит информация: слухи, предметы, люди… Вскоре моя мама пошла в гости к подруге. И там я познакомился с удивительным мальчиком Сашей. Этот Саша был года на полтора меня старше. Для него я был малявкой. Но, как и я, он буквально бредил кинематографом и мечтал сниматься в кино. Так что мы нашли общие темы. Я не знал буквально ничего из того, что помогло бы мне осуществить свою мечту, а вот Саша владел целым багажом знаний по нужной теме. К тому же, он жил в районе Проспекта мира и каждую неделю мотался на улицу Эйзенштейна, где располагалась Студия имени Горького, чтобы принять участие в кинопробах. О пробах всегда сообщали загодя. Как правило, объявление вешалось на специализированной доске на киностудии.

Услышав о том, что у меня есть возможность принять участие в пробах, я буквально загорелся этой идеей. И принялся уговаривать маму — «отведи меня на пробы, ну пожалуйста, отведи». Но ей как обычно было не до меня. И тогда я однажды встретился с Сашей и отправился на пробы самостоятельно. Искали мальчиков от семи лет. Для военной драмы о концлагере. Мне было шесть. Это было проблемой, учитывая мой невысокий рост и худощавое телосложение. На киностудии, когда я пришел, уже толпились десятки мальчишек. Все с родителями. Красиво одеты. В галстуках-бабочках. И выглаженных костюмчиках. Вызывали по спискам. Саша прошел одним из первых. И затем, насвистывая, горделиво удалился — судя по его поведению, главная роль была у него в кармане. В конце концов, в коридоре я остался совсем один. Заглянул в кабинет.

— Можно зайти?

— Ты кто такой, мальчик? — спросил строгий мужчина в очках. Он собирал портфель, и кажется, совсем меня не ждал.

Я очень смутился. Вспомнил, что Саша рассказывал мне, что в кино — главное не теряться, и прокричал как можно громче:

— Я на пробы для кино!

Мужчина поморщился:

— Ну, проходи…

Первым делом он спросил, сколько мне лет.

— Семь, — соврал я.

— В школе учишься? — поинтересовался киношник.

— Да.

— Хорошо учишься?

— Хорошо.

— Задают много?

— Много. — И выпалил: — Ну что?! Я вам подхожу? Возьмете меня в кино?! Я очень хороший! Хорошо учусь! Я смогу сниматься! — В школу я пошел в шесть лет. И уже успел ее возненавидеть.

Видимо, в моем голосе было столько энтузиазма, что очкарик проникся.

— Понимаешь, — помялся он, — мы уже, в общем-то, набрали ребят… Тут же целая комиссия работала. Не только я. Все уже разошлись. Думали, больше никого нет.

— Мне очень надо! Очень надо в кино! — проорал я во все горло, громко, не теряясь — как советовал Саша.

Мужчина помассировал виски.

— Хорошо-хорошо, — сказал он. — Только не надо так кричать… Голова… Позови маму. Я с ней поговорю.

— А мамы нет, — ответил я растерянно.

— Как нет? — удивился он.

— Так. Я один.

— А мама что же?

— Мама не знает, что я пришел…

Некоторое время он внимательно смотрел на меня.

— Сколько тебе лет, ты сказал?

— Семь.

— Да-да, понятно… Знаешь что, — он кивнул. — Твое фото есть в архиве студии?

— Н-нет, — я помотал головой.

— Сейчас мы сделаем твое фото. И включим его в архив. И тебя обязательно пригласят на другую картину.

— Правда? — спросил я недоверчиво.

— Конечно, — заверил он меня, — ассистент режиссера, когда подбирает мальчиков на роли, первым делом просматривает архив. Так что у тебя будет, так сказать, приоритет.

Мы прошли в кабинет, где довольно быстро меня отсняли на светлом фоне — фас и профиль, как снимают уголовников. Затем киношник записал мой телефон. И, сказав, что у него срочные дела, спешно взял подмышку толстый портфель с расползающимися бумагами и удалился.

В нетерпеливом ожидании я провел несколько недель. Мне никто не звонил. И я, расстроенный, понял, что, наверное, этот дядя в очках без конфеток со Студии имени Горького меня обманул.

И вдруг мама сообщила, улыбаясь:

— А ты знаешь, что тебе звонили с киностудии? Тебя берут сниматься в кино.

Меня захлестнуло волной счастья. Вне себя от радости я бросился звонить Сереге — делиться необыкновенным известием. Потом — Саше. Мечта сбылась. И я пребывал на седьмом небе. Саша, правда, был не слишком доволен. Проворчал что-то вроде: «Поздравляю». Слова мамы прозвучали, как гром среди ясного неба:

— С первым апреля, сынок!

Вряд ли она предполагала, как для меня это важно. И конечно, она и представления не имела, что я успел побывать на киностудии, и все это время ждал звонка. Как еще совсем недавно счастье, так теперь меня захлестнула жгучая обида. Слезы хлынули из глаз. Испытывая глубочайшее разочарование, я разрыдался.

Мама была поражена моей реакцией. Пыталась меня утешить. Но безуспешно. Долгие годы потом я вспоминал этот жестокий розыгрыш. Со временем боль ушла. Остались лишь воспоминания. Но как аккуратен я теперь по отношению к фантазиям своих детей. Как боюсь их ранить неосторожно. Душа ребенка — хрупкий цветок. Его надо возделывать бережно. Он может расцвести. А может высохнуть. И человек с сухой душой, которую загубили еще в детстве, будет приносить окружающим только боль и страдания…

Мне уже было лет десять, когда вдруг в самом деле позвонили со Студии имени Горького. Меня звали поговорить о возможности сниматься в кино. А я уже перегорел к тому времени. Мечта во мне погасла, как лампочка. Идти, не идти? Я посоветовался с мамой. И она поддержала меня: «Конечно, идти. А вдруг что-нибудь получится?».

На сей раз снимали не художественный фильм, а документальное кино о каком-то известном революционере. Режиссер счел, что я очень похож на него в детстве.

— Отлично, — воскликнул он, увидев меня, — подрос, как я и предполагал, но это и к лучшему. — Обратите внимание, — сказал он коллегам, — тот же типаж.

— В детстве он выглядел совсем не так, — возразила женщина с пышной прической.

— Это неважно. Нам важно показать героя. Он — герой! — режиссер подбежал, схватил меня пальцами за подбородок и приподнял его. — Герой! — повторил он.

— Ну не знаю, — не унималась женщина.

— Все, это решенный вопрос! — отрезал режиссер. — В конце концов это мой фильм!

Оказалось, что весь процесс, который занял целый день, заключается в съемке одного-единственного кадра. Меня переодели в одежду дореволюционного кроя. Запомнилась жилетка с маленькими кармашками и тяжелые туфли. После чего «героя» установили посреди старинного интерьера. Я должен был локтем левой руки опереться на этажерку, а в правой вытянутой руке сжимать книгу. Поза была до того неестественной, что я боялся грохнуться — и испортить кадр. Между тем, сделали примерно сотню снимков. Вошли они в картину или нет, не знаю. Фильм я не видел. А крошечный гонорар забрала себе мама. Она сказала, что это справедливо, поскольку я, «невозможный ребенок», опять разорвал единственные штаны. И придется, по всей видимости, покупать новые. А у них на это совсем нет денег.

За постоянное отсутствие средств на мое содержание я на родителей иногда злился. Порой презирал их за непрактичность, неумение заработать. Они говорили, что предпочитают покупать книги, а не вещи. На деле, у них не было денег ни на вещи, ни на книги. То есть совсем не было денег. Впрочем, так жили почти все в нашем районе. Во всяком случае, абсолютное большинство.

Чуть позже, когда я уже весьма подрос, эта крайняя нищета жителей спальных районов столицы (о которых принято думать, что они как сыр в масле катаются) породила своеобразную моду. Мы ходили в телогрейках и кирзовых сапогах. Я свои кирзовые сапоги нашел на даче, на антресолях. Их носил еще мой прадед, красный комиссар в Гражданскую и командир в Великую отечественную войны. Носились кирзачи хорошо. А еще на них удобно было, разбежавшись, съезжать с ледяной горки. Это был особый шик. У меня телогрейка была черная. У Сереги — ужасного грязно-зеленого оттенка. На ней по трафарету мой друг вывел синими чернилами: «Не бойся, я хороший!» Нас и не следовало бояться. Мы были хорошие. Хотя в кармане мы носили складные ножи и кастеты, иногда — заточенные электроды и цепи. Но использовали их только для самообороны. А обороняться приходилось время от времени — и довольно жестоко.

Однажды мы с Серегой ехали в пустом трамвае к метро «Пролетарская». На одной из остановок в салон зашли трое парней постарше. И сразу проследовали к нам. Расселись вокруг. Сразу стало понятно — ребята ищут с кем подраться и у кого отнять все, что только можно… На «Пролетарской», поговорив по душам, мы расстались почти приятелями. Волчата из спальных районов своих не кусают. Они стаей отправились искать жертву, которая им по зубам. А мы поехали домой — с нехорошим чувством от того, что могло произойти.

* * *

Счастье — категория относительная. Каждому свое. Как любая тонкая материя, оно отлично характеризует людей. Кто-то испытает это чувство, если у соседа корова сдохла. А кто-то имеет редкий дар — радоваться за другого. И испытывает счастье, если корова у соседа, к примеру, не сдохла, а напротив — воскресла. Хотя такие чудеса с бездушной скотиной встречаются, по правде говоря, крайне редко. И если произошел такой случай в последние годы, то где-нибудь совсем в глухомани, откуда слухи о воскресении коровьем до наших культурных столиц не доходят…

Я испытываю счастье, блуждая в воспоминаниях детства. Их будит сейчас спальный район Москвы, где я вырос, где я прогуливаюсь с Ларсом. Возвращаться в такие места, я в этом абсолютно уверен, очень и очень полезно для Души. Видишь дерево, рядом с которым играли с пацанами в ножички, расчерчивая условную планету на свою и чужую землю. Продуктовый магазин — совсем не изменился, та же витрина и покосившаяся вывеска «Гастроном». Дядька в тренировочных с растянутыми коленками. Ба, да это же бывший спортсмен из третьего подъезда! Узнаешь его, считываешь знакомые приметы местности — и в груди начинает тлеть, а потом разгораться подлинное счастье. Даже запах горящей помойки (казалось бы — экая мерзость) наполняет сердце радостью. Потому что твои друзья когда-то подожгли точно такую же, и вонь стояла на весь район…

Ларс не дает задержаться в этом мгновении счастья, все тянет и тянет вперед, как локомотив вагоны поезда дальнего следования. Пейзаж проносится мимо, и ускользает. Человек отличается от собаки этим самым желанием иногда остановиться, запрокинуть голову, посмотреть на плывущие в небе облака. Наполнить самое себя воспоминаниями. И почувствовать, что жить — это не только боль и непрерывное движение, но и огромное счастье. Ларсу ни к чему сентиментальничать. Он ненавидит стоять на месте. В этом он похож на некоторых людей. Такие, если замрут на мгновение, тут же сломаются. Потому и прут по жизни напролом, распихивая всех локтями. Они, как животные, не способны ощущать запах жизни, насыщенный аромат воспоминаний.

Однажды на даче я привязал к Ларсу две тяжелые автомобильные покрышки. Кинул палку. Он рвал изо всех сил, тянул их за собой. И был настолько убедителен в своей мощи, что я порадовался, что не привязал его к забору. Была такая глупая мысль. Он снес бы и забор.

— Хорошая собака, — говорит бывший спортсмен, проходя мимо, улыбнулся. Хотя он состарился, и, судя по всему, много пьет, улыбка у него обаятельная. — Бультерьер?

— Буль, — ответил я.

— Можно погладить?! — И поспешно: — Шучу, шучу, парень… — Улыбаясь и качая головой, счастливый человек шагает прочь, в сумке позвякивают бутылки.

Я за него порадовался. Некоторым для счастья нужно совсем немного. Только они, в отличие от меня, совсем никуда не идут, все время стоят на месте и глядят на облака — через стеклянное донышко бутылки или граненого стакана. Их право. Я его уважаю.

* * *

В Банде (они сами так называли свою компанию) верховодил Рыжий. Остальные всеми силами старались выделиться, угодить ему — гнусными выходками, изощренной жестокостью — они постоянно бахвалились своей безбашенностью, стараясь перещеголять друг друга. Сложно было предсказать, кто первый отправится в тюрьму, а кто на тот свет. Но то, что ребята кончат плохо, я всегда знал. С определенных пор у меня была только одна задача — поторопить их туда.

Рыжий, конечно, производил впечатление. Он внушал страх не только детям, но и взрослым. Некоторые учителя его откровенно боялись. Военруку он, придя на дополнительные занятия в тир, выстрелил из «мелкашки» в ногу. Подрался с трудовиком. И так запугал несчастную учительницу математики, что она уволилась из школы. И, подозреваю, больше уже никогда на эту работу не вернулась. Рыжим в буквальном смысле он не был. Волосы у него были бесцветные, редкие. Брови почти отсутствовали. Ранние залысины белели надо лбом. Хмурая вертикальная морщина рубила лоб над толстой переносицей. Глаза у главаря Банды были водянистые, голубые, невыразительные. В них будто плескалась мутная жидкость. Весь нос был испещрен крупными коричневыми пятнами. Скорее всего, за эти солнечные следы его и прозвали Рыжим. Фигура у него была коренастой, в глаза бросались очень длинные толстые руки. По мере того, как он взрослел, плечи становились все шире, и тяжелые ручищи он носил, свесив, перед собой — как горилла. Типом он был мрачным. Если улыбался, то одной стороной рта, обнажив выщербленные зубы — передний сломан. Мне настолько не нравилась его улыбка, что хотелось выставить перед собой ладонь, чтобы не видеть его искривленный рот. Вкупе с пустыми глазами улыбочка выглядела чудовищно.

Самец тоже был крепким, отчаянным, первым бросался в драку. В отличие от неандертальца Рыжего, он смотрелся настоящим красавцем. И кажется, это осознавал. Когда ему было лет десять, он придумал отвратительное развлечение — заманивать девчонок в подвал и раздевать. Он срывал с головы очередной жертвы шапку — и обещал отдать, только в том случае, если она согласиться пойти с ним в подвал — целоваться. И ведь находились такие дуры, шли, опасаясь, что, вернись они домой без шапки, родители будут сильно ругаться. В подвале малолетние подонки вчетвером накидывались на жертву, раздевали ее догола — и начинали куражиться — пока она рыдала от страха и унижения. Попавшим в подвал девчонкам, полагаю, очень повезло, что в те времена еще не было телефонов с видеокамерами, а фотоаппараты были весьма дороги… Эти развлечения Самца предваряли другие, еще более омерзительные… Позже они стали насиловать девушек, угрожая, что всем расскажут, если пострадавшая вздумает пожаловаться, родителям или того хуже — в милицию. Страх огласки позорного унижения в подвале заставлял их молчать. Так часто бывает. В этом смысле информационная эпоха лучше. То, что не расскажет жертва, поведает ролик в интернете.

Многие из пострадавших затем начинали тянуться к насильникам. Вокруг членов Банды всегда крутились девчонки. Порок притягателен. И эта особенность психики всегда казалась мне наиболее ущербной. Некоторые девицы даже дрались между собой за внимание Самца — он был законченным подонком, но обладал странной привлекательностью для противоположного пола.

Еще один из них, Сани (погоняло получил по фамилии — Санин), делал на уроках труда ножи. Самец обращался со своими девицами отвратительно. И как-то раз одним таким ножиком отрезал одной из девчонок фалангу мизинца… Так он развлекался. Самое удивительное, через некоторое время она простила его — и снова стала с ним «гулять». Хотя отлично знала, что время от времени ее избранник притаскивает в тот же облюбованный ими подвал девчонок — и насилует их, после чего дарит приятелям. С одной жертвой молодые люди как-то раз перестарались, и после изнасилования бутылкой у нее открылось кровотечение. Труп этой девушки нашли в Москва-реке.

Разумеется, у читателя может возникнуть вопрос, откуда мне известны такие детали. Ведь я же не присутствовал при изнасиловании. Забегая вперед, дабы избежать дальнейших вопросов, скажу вам, что видел материалы дела. Но все это еще было далеко впереди. Пока же ребятишки взрослели — и все яснее ощущали собственную безнаказанность.

Ножи Сани метил фирменным знаком — на лезвии выбивал полукруг — полумесяц. Рукоятка тоже была характерной — с двумя стальными кольцами. Сани был невысокий, худой. Может, поэтому именно он первым в драке достал нож. Потом уже все они были вооружены фирменными ножами от Сани, не расставались с ними. И резали свои жертвы, и пытали их, без колебаний. А Сани даже испытывал заметное удовольствие, нанося удары ножом.

Их не зря боялись. Уже в пятнадцать лет они были готовыми убийцами. Человеческая жизнь для них не имела ценности. Встретив Банду, лучше было перейти на другую сторону дороги. А если у вас с ними были проблемы — бежать без оглядки… После того, как я высказал предположение, что это они убили Камышина, меня они зачислили в категорию врагов. Я знал, что рано или поздно мы встретимся, и с ужасом ожидал этой минуты. Умирать очень не хотелось. В то же время противостояние с Бандой мне представлялось довольно увлекательной игрой. Я, словно, был одиноким героем, которого выслеживают враги…

Четвертый член Банды, Цыганок был высоким, но очень худым. А еще — суетливым, вертлявым и злым. Его отец был чистокровным цыганом. Но в семье не остался — сделал ребенка и ушел за вольным ветром. Цыганок с мамой жил со мной в одном доме, в соседнем подъезде. Это была несчастная полная женщина с печальным, будто вечно обиженным на судьбу лицом. Сына она любила, но называла своей бедой, явно с ним не справлялась. Он делал все, что считал нужным, а матери постоянно хамил, ругался на нее прилюдно матом и говорил: «Хоть бы ты поскорее сдохла!»…

Мне удавалось избегать встречи с ними около полугода, но в конце концов меня все же отловили на футбольном поле. Глупо кричать «Милиция!» в такой ситуации. Пока они приедут, ты уже будешь лежать на земле, захлебываясь собственной кровью.

— Все, — сказал Рыжий, сплюнул сквозь зубы. — Пора за базар ответить.

Я угрюмо молчал. Сердце глухо бухало. И дыхание стало прерывистым. Разумеется, я испугался. Меня собирались убить. А совсем рядом бегали беспечные ребята, играли в футбол. Мы же стояли за воротами, возле ограды детского сада. В голове промелькнуло: «Не станут же они меня убивать здесь?» Но я знал, что станут. Об их «подвигах» говорили все. Мало, кто сомневался, что эти отморозки способны на всё.

Сани придвинулся, в руке он держал один из своих ножей.

— Ну чего, малой? — спросил он. — Ссышь, когда страшно?

Он дернул рукой, и я подался назад. Рыжий схватил меня за плечо, толкнул вперед. И острие ножа уперлось в живот, прорезало куртку и рубашку, проткнуло кожу. Я вскрикнул. На светлой ткани появилось кровавое пятно, стало расти. Оглянулся. Мимо проходила пара с детьми. Я уже хотел окликнуть их. Но тут Рыжий отпустил мое плечо. И я отшатнулся. Зажал рану ладонью.

— Убери нож пока, — сказал Рыжий Сани. — Пусть пацан скажет. Ну чего, пацан, тебе есть, что сказать?.. Ты башкой не верти, мы тебя все равно догоним. Нам на этих по хую. Они тебе ничем не помогут.

Повисла пауза.

— Наверное, я ошибся, — выдавил я.

— Так, хорошо… А ты пацан неглупый, я смотрю.

— Это… это были не вы, — мне было мучительно стыдно оттого, что приходится брать свои слова назад. Но очень не хотелось умирать. А я не сомневался, что Сани пустит нож в дело, как только разрешит Рыжий. У него на лице было написано нетерпение.

— Бля, сука! — заорал вдруг истерично Цыганок и ударил меня по лицу.

Бил он несильно, поскольку был худым, никогда спортом не занимался и бить по-настоящему не умел. С ним одним я, пожалуй, и тогда справился бы. Но их было четверо, они были тяжелее и старше меня на несколько лет… Я понял, что из переделки меня вытащит только хитрость. В отличие от прямолинейного Володи Камышина у меня было этого качества с избытком. Поэтому, сразу после удара Цыганка, я рухнул на землю и схватился за лицо:

— У-у-у, — выдавил я, — ты мне челюсть сломал…

— Ни хера, — сказал Рыжий, — Цыганок-то крут. С одного удара уложил этого…

— Да он мелкий, — Цыганок сплюнул. — Хули с ним связываться? За языком не следит, конечно…

— Может, его порезать все же, — возразил Сани. — Шобы все поняли, что не надо языком трепать.

— Тебе лишь бы порезать, — сказал Рыжий, — ему и так уже хреново, вон как стонет. — Он склонился ко мне: — Ладно, пацан, не вздумай никому сказать, что это мы тебя. И поменьше пизди впредь. Особенно, с ментами. Дольше проживешь…

Они, посмеиваясь, зашагали прочь. Я не торопился подниматься. Лежал и думал, как мне повезло, что я такой маленький и щупленький. Только поэтому они не приняли меня всерьез… Иначе, знай они наперед, как будут развиваться события, убили бы меня еще тогда, возле футбольного поля. И мне не удалось бы покончить с ними — уничтожить одного за другим, потому что жить таким скотам ни к чему. Им было невдомек, что мой характер не позволит забыть унижение. Что я буду помнить обиду долгие годы, дожидаясь момента, когда смогу с ними поквитаться. И поквитаюсь. И за себя (за то, что мне пришлось хитрить, чтобы выжить) и за Володю Камышина (чей хребет нельзя было согнуть, но можно было перебить), и за всех изнасилованных ими девчонок и убитых ребят… Моя уникальная память позволяет не только блуждать по закоулкам прошлого, но и дает способность всегда помнить врагов.

У них напротив — память была короткой. Через несколько лет они совсем забыли, что собирались меня убить. Я для них стал просто еще одним пареньком из района. Живет такой по соседству, ну и бог с ним. Никто из Банды и подумать не мог — что я бережно храню воспоминания, и могу быть для них опасен.

Через много лет я и Сани летом вдвоем сидели на берегу Москва-реки. Случайно встретились на местном пляже.

— А что, Сани, — спросил я, улыбаясь, — слабо тебе подплыть к кораблю, вон он плывет, дотронуться до него? С меня пятьсот рублей, если сможешь.

— Ты серьезно? — он явно обрадовался.

Я достал деньги из кармана, продемонстрировал ему.

— Зуб даю, отдам сразу, как обратно приплывешь. Забьемся?

— Забьемся.

Он тут же сиганул в воду и торопливо поплыл к речному кораблику. Не доплыл совсем немного. Уже возле борта развернулся и погреб обратно. Было видно, с каким трудом ему дается возвращение. На берег он буквально выполз, едва дыша.

— Бля-а-а, — выдавил он, — там такое течение, меня чуть под него не затянуло…

— Значит, не будет тебе пятисотки, — я помахал деньгами и сунул их обратно в карман.

— Ну и хер с ней, — буркнул он, — что ж там рядом с кораблем такое течение, а?

«Досадно, — думал я». Я надеялся, что этого идиота затянет под корабельные винты. Но он умудрился выплыть. «Ничего, — сказал я себе, — придется придумать что-то еще».

* * *

Зимой у старика Лукошкина сгорела голубятня. Горе это, для него имевшее масштаб вселенской катастрофы, Лукошкин не пережил. Инфаркт настиг его там же, на голубятне. Свидетели рассказывали, старик посерел лицом, прошел несколько шагов, и, рванув воротник рубашки, повалился назад. Скорая до больницы Лукошкина не довезла. Реанимационные действия, предпринятые медиками по дороге, эффекта не возымели. И старика-ветерана отвезли прямиком в морг. Там он лежал до тех пор, пока государство не позаботилось о похоронах — родных у Лукошкина не было. Единственными родственниками, и самыми любимыми существами, для Лукошкина были почтовые голуби. Они же служили источником малого дохода — какой-никакой прибыток к нищенской пенсии. Почтарей он разводил и возил почти каждую субботу продавать на птичий рынок.

Мы с Серегой тоже катались туда по выходным электричке. Продавали найденных в подвалах котят (местные кошки рожали их регулярно, «сибирская» порода была в ходу), рыбок-гупий (в одном местном прудике их можно было наловить), монеты, нарытые возле плотины на Москва-реке. Место там было уникальное, рядом с монастырем, превращенным советской властью в завод по производству удочек. Мы всячески охраняли тайну этого места, опасаясь, что другие копатели тоже начнут ковыряться в земле, промывая ее в ситечке. И тогда не мы, а они станут обладателями несметных сокровищ: старинных монет, крестиков, заколок — и прочей мелочи, которую можно выгодно толкнуть на Птичке. Редко попадалось что-нибудь стоящее, но несколько раз я откапывал серебряные кресты и трижды медные пятаки — крупные, тяжелые. Их хорошо было прикладывать к синякам и шишкам. Даже в жару они холодили кожу, вытягивали боль от ушиба, лечили тело. Очищенные от земли, пятаки зеленели особой медной плесенью. Я натирал их до блеска, шлифовал щеткой с зубным порошком. И вез на рынок. Можно было бы собрать отличную коллекцию. Но денег все время не хватало — даже на еду. А одежду я донашивал за двоюродным братом и дедом… Приходилось как-то крутиться. И потом, когда ехали с рынка с деньгами, покупали рогалики, сосиски, мороженое и молоко. Пили его прямо из пакетов. Сосиски поедали сырыми. Набив пузо, я чувствовал, что жизнь прекрасна. Я вообще был довольно жизнерадостным парнем. Несмотря на некоторые жизненные обстоятельства. Порой мы с Серегой так объедались, сорвав куш, что еле шли.

Во втором классе меня очень беспокоило, что я самый маленький среди соучеников. Меня переросли все. Даже девчонки. Я подозревал — это из-за того, что я мало ем, и старался всеми возможными способами раздобыть пищу. На физкультуре весь класс выстраивали по росту — сначала мальчики, потом девочки. Из середины строя я постепенно переместился в самый его конец. За мной стояла высоченная (как мне казалось) девочка-дылда. То, что я не вырос, многим моим одноклассникам казалось очень забавным. Дети лишены жалости. Впрочем, им также показалось забавным потом то, что за одно лето я вымахал на тридцать сантиметров — и разом всех нагнал. Но это было гораздо позже, в седьмом классе. Пока же я с тоской думал, что, наверное, я — карлик. Поделился этими соображениями с родителями. Мама ответила, что это, конечно же, ерунда.

— Хотя, — сказала она назидательно, — карлики тоже люди. Главное, — она постучала указательным пальцем мне по лбу, — чтобы здесь все в порядке было.

Но и перспектива быть умным лилипутом меня тоже не сильно радовала. В одной книжке я вычитал, что вырасти можно, если есть морковку и висеть на турнике — и принялся проделывать это ежедневно. Морковь я поначалу беззастенчиво воровал в овощном магазине, решив, что от них не убудет — я же краду не килограммы, а всего одну морковку. Но через пару недель меня поймали.

— Ты что это делаешь?! — свирепо поинтересовалась продавщица, крепко держа меня за плечо.

— Всего одну морковку, — испуганно пролепетал я. — Чтобы вырасти.

— Чтобы — что? — удивилась она.

— Вырасти, — повторил я, и подивился непонятливости этой женщины. После чего принялся ей объяснять, для чего мне нужны турник и морковка.

— А родители мне не могут купить, — завершил я свое скорбное повествование. — У них денег нет. Так что… Так что я, наверное, останусь карликом.

Она вдруг смягчилась, отпустила плечо.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Я испугался, решил, что имя ей нужно, чтобы разыскать меня в школе — и пожаловаться директору, или того хуже — сдать в милицию. Поэтому немедленно соврал, назвавшись главным отличником класса из хорошей школы, который был редким занудой и ябедой.

— Алексей Владимирский, — отчеканил я…

— Значит, Алеша, — она улыбнулась очень по-доброму. — Вот что Алеша. Я в этом магазине заведующая. Ты после уроков приходи ко мне. Я буду давать тебе морковку. Но только одну. Договорились?

— Ой, спасибо… — пораженный ее великодушием, я схватил ее за руку и принялся трясти.

— Да ничего, — мягко высвобождая ладонь, проговорила она.

С тех пор каждый день я приходил за морковкой. Иногда, правда, пропускал визиты. Эта добрая женщина всегда звала меня Алешей…

Однажды мы пришли в овощной с мамой. Я залился краской, когда заведующая сунула мне морковку: «На, Алеша!», а потом сердито поглядела на маму. Как еще можно смотреть на человека, который не может обеспечить потенциального карлика даже такой простой вещью, как морковь. Хотя, на самом деле, я, зная, какое тяжелое финансовое положение в семье, никогда и ни о чем не просил своих родителей.

Когда мы вышли из магазина, мама выглядела озадаченной.

— Что это было? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я быстро. Глазки бегали. — Наверное, она меня с кем-то спутала.

— Я же вижу, когда ты врешь, — сказала мама. — Почему она называет тебя Алешей?

— Ну ладно, расскажу… Она говорит, у нее был сын, Алеша… — Печально проговорил я. — Очень на меня похож. Умер!

— Ужас какой!

— Сильно морковку любил, — добавил я.

— Бедная женщина, — мама покачала головой, помолчала… — Ты ей скажи, — озабоченно сказала она через некоторое время, — пусть тебя Алешей не называет. Мне это не нравится.

— Да не волнуйся, мама, со мной ничего не случится, — изобразил я беспечность.

— Я знаю, но мне это не нравится, — она нахмурилась. В маме странным образом всегда сочетались рациональный ум и суеверность.

В следующий раз во время посещения овощного магазина она поговорила с заведующей по душам. После чего меня ожидал дома грандиозный скандал.

— Как же можно так беззастенчиво врать?! — кричала мама. — Да еще о таких вещах!

— А вы… А вы… А вы!.. — глотая слезы, кричал я в ответ. — Мне даже морковку купить не можете! А я из-за вас останусь карликом.

— Лучше быть карликом, чем лжецом!

Я выбежал из квартиры, хлопнув дверью.

На следующий день, возвращаясь из школы, я пошел привычной дорогой, мимо овощного. Увидел в витрине добрую заведующую, замедлил шаг. Мне стало очень стыдно за свое вранье, и я побежал домой, не заходя в магазин… Так продолжалось около месяца. А потом я столкнулся с ней на улице.

— Сте-е-епа, — позвала она меня, подманивая указательным пальчиком.

Опустив голову от стыда, я подошел.

— Что же ты не приходишь ко мне? — спросила она.

Я уставился на нее во все глаза. В выражении ее лица не было и тени обиды — наоборот, она явно веселилась.

— Простите меня, — попросил я. — Я не хотел врать. Я думал, вы меня в милицию… — И осекся.

— А кто такой Алеша Владимирский? — спросила она.

— Очкарик один, — я шмыгнул носом. — Гадский гад.

— Тяжело тебе, наверное, было притворяться гадским гадом, — она рассмеялась. — Ладно, Степ, ты заходи, не стесняйся. А то без морковки так и останешься маленьким.

Я просиял:

— Спасибо!..

— Вот и договорились.

Мы разошлись, но она вдруг снова позвала меня:

— Степа…

Я обернулся.

— А насчет Алеши… ты прав… Только это не сын мой. А брат.

Больше я никогда не заходил в этот магазин. Даже, если родители отправляли меня за овощами, я шагал за тридевять земель — за три остановки на автобусе. Не могу объяснить — почему. Очевидно, малодушие. Не хватило душевных сил. И немного страшно было от того, что нечаянно я угадал то, что происходило в ее жизни. Потом я неоднократно убеждался, что какое-то шестое чувство позволяет мне определять, чем живут люди, и что их волнует, хотя я их едва знаю…

Старик Лукошкин (увы, я напрочь забыл, как его звали, так что пусть остается стариком Лукошкиным) нас с Серегой привечал особо. Мы ему очевидно нравились. Приподнимал кепку, приветствуя нас на платформе — выглядело это очень старомодно. Потом, ковыляя, — фронтовое ранение, — подходил. Мы садились в электричку, идущую на станцию 4 км (нынешние — Калитники), старик ставил на пол ящик с голубями и рассказывал нам об их повадках и уникальной способности всегда находить дорогу. От электрички мы уже направлялись к рынку порознь (наш темп перемещения в пространстве не совпадал): два пацана резво шагали вдоль трамвайных путей, а старик медленно брел тем же маршрутом, стараясь поменьше трясти ящик.

Голубятня Лукошкина стояла возле железной дороги, за редкими деревцами и кустарниками. Старожилы рассказывали, что раньше здесь было множество голубятен, но потом все их снесли, и осталась только одна. Старика, по всей видимости, пожалели районные власти — решили не отнимать последнюю радость. А может, просто забыли про него. В конце концов, бурного строительства в районе не наблюдалось, так что голубятня никому не мешала. Почти все время Лукошкин проводил там: сыпал просо, широко взмахивая рукой, сидел на крылечке и глядел на птиц в небе, а иногда, держа в ладонях кого-нибудь из своих любимцев, разговаривал с ним — со стороны казалось, будто он нашептывает птице что-то сокровенное и ласковое…

По району сразу поползли слухи, что голубятню подожгли. Причем, с особой жестокостью — не выпустив на волю птиц. Плеснули керосина и бросили спичку. Через некоторое время стало известно, кто это сделал. Рыжий и его ребята. Старик им чем-то насолил, сделал замечание, пожаловался участковому. Он не учел, что имеет дело с абсолютной сволочью. К тому же, очень мстительной. Как они могли наказать старика? Все знали, что у него есть голубятня. Что голубей он обожает.

Через много лет я с ужасом услышал от Цыганка, как он похваляется старым «подвигом», за который так никого и не привлекли к ответственности. Да если бы и поймали — что такое голубятня? И потом, Лукошкина они формально не убивали. Умер сам, от инфаркта.

— Старпер рамсы попутал. Не понял, гнида, с кем связался. Зажарили мы его птичек. Запалили этот сарай прямо с ними…

Когда через пару лет я, повалив его на землю, возле дачного штакетника, бил ножкой от табурета по голове (причем, эту ножку я отнял у него самого), я вспоминал старика Лукошкина. Мне было очень хорошо на душе. И спокойно. Такая злость продуктивна и тиха. Хотя кровь кипела.

* * *

Во времена моего детства книги были священны. А художественное слово имело вес. Разве что сочинения крупных партийных деятелей не вызывали у библиофилов дрожи и ощущения, что прикасаешься к святыне. У нас дома хранились и Ленин, и Сталин в много— многотомных собраниях, и даже несколько книжек Брежнева имелось. Тома сочинений политических лидеров стояли на полках, лежали в шкафах. Они остались от дедушек и бабушек, убежденных коммунистов. Все в семье читали помногу. И домашнюю библиотеку я изучил от корки до корки. Я не отдавал себе отчета, между тем, семья (после исчезновения биологического отца, ставшего недоразумением прошлого) была очень интеллигентной.

Осознание, насколько интеллигентные люди меня воспитали, пришло гораздо позже, когда у одной красивейшей девушки в гостях я увидел, как ее мама (жуткий монстр) расставляет книги — по размеру и по цвету. «Шоб было красиво», — поделилась эта страшная женщина. Простое, незамутненное интересом к книгам, мещанство так поразило меня, что я долго размышлял о том, имеет ли право человек заниматься украшательством своего жилища книгами, или это — вопиющее надругательство над самим смыслом печатного слова? И пришел к выводу, что не имеет.

Тем, кто так любил книги все детство и юность, сегодня сложно ужиться с представлениями молодых, что электронная книга — это лучше, чем бумага, ведь она вмещает сотни томов. Книга перестает в наше время нести сакральный смысл. Она уже — не священный предмет, не артефакт. И с полок в интеллигентных домах книга постепенно перемещается в букинистические магазины. Скоро и вовсе наступят времена, когда бумажная книга окончательно сделается раритетом. Ее будут держать в доме разве что коллекционеры древностей, утонченные ценители старины.

Я помню, как пахли библиотечные книжки во времена моего детства. Их в буквальном смысле зачитывали до дыр. Особенно популярных авторов, пишущих, в основном, детективы и фантастику. За ними в библиотеке выстраивалась очередь. Священные текстовые реликвии переходили из рук в руки — до тех пор, пока окончательно не разваливались. Но и тогда их переплетали, и снова выдавали на руки. Даже если страниц не хватало. А такое случалось довольно часто.

В одной из книжек я однажды обнаружил вклеенный клетчатый листок. На нем от руки аккуратным почерком был переписан текст с вырванных страниц — библиотекарша позаботилась о читателях. В этот момент меня осенило. Если я не могу купить любимую книгу (а они были жутким дефицитом), значит, я могу книгу переписать. Всю следующую неделю я аккуратно переносил в тетрадку интереснейшую повесть, написанную для подростков. Тетрадка вскоре закончилась, и я взял другую. Повесть заняла целых четырнадцать тетрадей. Я склеил их между собой — получилась книжка.

— О, — сказал Серега, — дай почитать.

Я дал ему собственноручно созданный фолиант, ощущая гордость первопечатника… Но Серега мои труды не оценил. И рукописную книгу вскоре вернул.

— Пишешь неразборчиво, — проворчал он, — ничего не понятно.

Я расстроился. Конечно, каллиграфия не была моей сильной стороной, но при этом я очень старался.

Взявшись переписывать другую книгу, я задался целью писать разборчивее. Но новый текст Серегу тоже не устроил: «Опять ничего не понятно. Глаза сломаешь». Тогда я решил писать печатными буквами. «В конце концов, — думал я, — по-английски мы пишем печатными буквами. Почему бы так же не писать по-русски?»

Задавшись целью, я через три недели переписал довольно крупный роман. Полностью печатными буквами. Серега был в восторге. И долго меня нахваливал по телефону… Потом вдруг стал скрываться. А когда я заводил разговор о своей рукописной книге, пытался перевести тему. В конце концов, я припер его к стенке — и узнал страшную правду. Серегин кот, не способный оценить мой труд, разорвал тетрадки в клочки. Мой приятель имел неосторожность оставить «книгу» на кровати.

Это был серьезный удар. Хотелось убить кота. Переписывать книгу заново не хотелось. Я решил, что вместо этого лучше что-нибудь сочиню сам. Мне показалось, этот процесс куда проще переписывания текста из книги.

Я довольно быстро настрочил рассказик, в котором главный герой дает всем тумаков. За ним еще один — про маньяка, гоняющего по парку молодежь. И еще один — в нем людоед приглашает домой девушку, но в процессе их общения выясняется, что она тоже людоед, так что она убивает его и съедает. Рассказы я писал печатными буквами. Все мои творения произвели фурор. Среди одноклассников я тут же получил прозвище Писатель. Рассказы передавали друг дружке, зачитывали вслух. Меня хлопали по плечу и советовали писать еще.

На перемене ко мне подошел тощий парень в очках, пятиклассник, и поинтересовался, слегка заикаясь, не хочу ли я написать что-нибудь для школьной стенгазеты. Писать что-нибудь еще не хотелось, я и так купался в лучах славы. Это нудное занятие — писанина, честно говоря, никогда меня не прельщало.

— Бери «Людоеда», — разрешил я, — печатай.

Через неделю «Людоед» появился в стенгазете. Ученикам младших и средних классов он очень понравился. Завучу — наоборот. Она сорвала со стены газету, гневно скомкала и унесла в учительскую — под громкие негодующие крики тех, кто еще не дочитал.

Снова заикаясь, очкарик попросил меня написать что-нибудь не такое кровавое. Я пообещал, что попробую. И написал рассказ о том, как мы с дачными друзьями Лешкой и Мишей и братом Геннадием купались и ловили рыбу — он дался мне куда труднее остальных текстов…

На сей раз довольны были учителя и завуч — меня даже наградили на пионерской линейке. Но вот все остальные были единодушны, назвав рассказ «дерьмом». Я попытался накрапать что-нибудь еще — но понял, что фантазия моя окончательно иссякла. Как я ни старался, ничего не мог придумать. В голову лезла одна чепуха. Зато о реальных событиях я мог писать бесконечно — километрами строчек. Главное было напрячь память, и не искажать факты, а излагать их так, как я их помнил. Но все эти воспоминания мои приятели полагали чушью, требовали зубодробительных драк, кровавых разборок, на худой конец — фантастики с космолетами и бластерами. А я, увы, не умел изобретать подобные нереальные сюжеты, и не способен был вживаться в выдуманные обстоятельства. Так что писанину я забросил на долгие годы. И вернулся к ней уже в зрелом возрасте — когда почувствовал, что хочется высказаться. И главное, есть что сказать.

Я ходил в библиотеку два раза в неделю. Как правило, в понедельник и четверг. И брал каждый раз по три книги. За несколько дней я успевал их прочесть. Читал запоем, всегда и везде: дома, за секретером, в школе на переменах, в автобусе и в электричке по дороге в спортивную секцию, вечером под одеялом, когда мама гасила свет… У меня был крошечный фонарик, который я соорудил из батарейки и лампочки, примотав ее изолентой. С ним я и читал. Мама очень ругалась, застав меня «после отбоя» за чтением.

— Ты себе зрение испортишь, — говорила она.

Но я упорно не желал ее слушать. И зрение не только не испортил, но совсем напротив — укрепил. И даже стал лучше видеть в темноте. Летом на даче в сумерках я отлично различал очертания предметов, когда другие теряли способность ориентироваться.

Однажды я шел в библиотеку и услышал, как кто-то кричит:

— Эй, Ёжик!

Я остановился, поднял голову и увидел, что на балконе третьего этажа стоит девчонка с косичками и смеется.

— Чего смотришь, Ёжик? — снова закричала она.

Тут я смутился. Не каждый день меня окликали незнакомые девчонки. К тому же, «ёжиком» меня никто и никогда не называл.

— Я не Ёжик! — возмутился я громко, так чтобы она услышала сверху.

— А как тебя зовут?

— А тебя как?

— Анжела.

«Ого, — подумал я, — ну и имя». Анжел мне раньше встречать не приходилось. Все больше Ленки, Таньки и Иринки.

— Ты куда идешь, Ёжик? — озорно крикнула Анжела.

— В библиотеку.

— А я знаю. Ты все время туда ходишь.

— А чего тогда спрашиваешь? — растерялся я.

— Да так. Хочешь ко мне в гости зайти?

— Не знаю… — Я порядком удивился этому неожиданному предложению.

— Заходи, у меня никого нет. Третий этаж. Квартира тридцать четыре. Ты идешь?

— Ну… ладно, — я кивнул, и пошел вокруг дома — к подъездам.

«Странная девчонка, — думал я. — Может, врет, что ее Анжелой зовут?»

Когда на лифте я поднялся на третий этаж, она уже ждала меня. Метнулась в квартиру:

— Заходи.

Обстановка была бедной. В типовой двухкомнатной квартирке явно давно не убирались. В углу коридора была свалена кучей верхняя одежда.

— Можешь не разуваться, — сказала Анжела. — А то у нас полы грязные. Мамка хочет, чтобы я мыла. А я не хочу. Проходи ко мне в комнату.

Я зашел. В комнате было полно игрушек, стояла детская кроватка и старая тахта. Видно было, что та, что здесь живет, совсем недавно покинула детство. На стенах висели вырезки из журналов — в основном, мальчуковые группы, и киногерои — Джон Рембо в исполнении Сталлоне, Шварценнегер демонстрировал рельефную мускулатуру, Жан Клод Ван-Дамм по-балетному тянул ногу, сжав кулаки.

— Можно я тебя Ёжиком буду называть?

— Да почему ёжик-то? — удивился я.

— А у тебя, когда я тебя первый раз увидела, волосы вот так торчали. Как у ёжика колючки. — Анжела продемонстрировала пятерней, как именно торчали волосы. — Хочешь чаю?

— Давай, — согласился я.

Она принесла чай, и мы стали пить его в ее комнате. На столе лежало оргстекло. Под ним фотография Олега Меньшикова из «Покровских ворот» и старая карта Москвы.

— Ты на Олега похож, — сказала Анжела. — Только симпатичнее.

Я смутился:

— Спасибо.

Вскоре Анжела стала задавать и вовсе странные вопросы, и я окончательно пришел к выводу, что она ненормальная. Анжела была старше меня всего на год, но в этом возрасте год — колоссальная разница.

— Ты с кем-нибудь гуляешь? — спросила она.

— Один… гуляю, — ответил я, запнувшись…

— Ты не понял, — она улыбнулась снисходительно. — Девушка у тебя есть?

Я едва не поперхнулся чаем.

— Де… девушка? У меня?

— Да. Парень и девушка, если нравятся друг другу, должны гулять.

— Куда гулять?

— Какой же ты глупый, — она засмеялась, — не куда гулять, а вместе гулять. Ну встречаться. Это по-простому называется гулять. Вот ты, например, не хочешь со мной гулять?..

— Я?! — вытаращился я.

— Ты. Ты, кстати, очень симпатичный. Тебе никто это не говорил?

— Н-никто, — я залился краской и не знал, куда деться от стыда. Сердце учащенно билось. — Только ты… недавно.

Она полезла в ящик стола, достала оттуда общую тетрадь в кожаной обложке, всю заклеенную вырезанными из журналов фотографиями.

— Это мой Дневник, — сообщила Анжела. — Девушке без дневника нельзя. Я сюда записываю все свои мысли. И чужие мысли. И всякие хорошие стихи. Вот это про тебя… — И продекламировала: — Зачем весна, зачем цветы? Когда в разлуке я и ты?.. Ну как, нравится?

Я замотал головой. С девчачьими дневниками я уже сталкивался — и считал их пустой тратой времени и сил.

— Не нравится? — расстроилась она.

— Нет… нет. Слушай, — я поставил чашку на стол, — я же тебя совсем не знаю.

— А я давно тебя знаю… И всё хотела тебя позвать. Но никак не решалась. А потом набралась смелости. Сегодня. И сразу тебя позвала. Вот смотри… Ты мой Ёжик, Ёжик сладкий, про тебя пишу в тетрадке. Ёжиком тебя зову. И из-за тебя реву. — Она помолчала: — Так ты согласен со мной гулять или нет?

— Ты что?! — пробормотал я. — Мы еще маленькие… И вообще, мне пора. — Я поднялся, едва не уронив стул.

— Как, ты уже уходишь?

— Ага, я к тебе в другой раз зайду. — На пороге я остановился. — А тебя правда Анжела зовут?

— Правда, — девочка улыбнулась с грустью. — Ты придешь еще? Не обманываешь?

— Тебя так мама назвала? — спросил я вместо ответа.

— Да. Она у меня… проститутка.

— Что?! — день был полон сюрпризов.

— Проститутка, — повторила Анжела. — Только не совсем. Проститутки с мужчинами за деньги спят. А она просто так. Со всеми.

— Понятно, — я кивнул, хотя в голове у меня царил грандиозный бардак. Было сложно переварить сразу всю новую информацию. И я отчаянно жалел, что свернул с дороги в библиотеку. — Ладно, — сказал я, — я, пожалуй, пойду…

Весь конец дня Анжела не шла у меня из головы.

— Гулять, — бормотал я под нос, — тоже придумала. Как будто ей уже много лет. А сама такая же, как я. И ростом маленькая. Да ей лет девять, наверное. Не больше.

Анжела, Анжела… Зачем я тебя вспомнил? Ты — догорающая в памяти острая лучинка, ты — болезненный укол иглы прямо под сердце. Забыв тебя, я был много счастливее. А теперь, однажды вспомнив, уже не смогу забыть. Жалость и сострадание терзают меня. Но, видимо, ты нужна мне, чтобы день за днем напоминать о чем-то очень и очень важном. Куда более важном, чем все мои сегодняшние переживания о том, как увеличить личное благосостояние, и уменьшить протестные настроения в стране…

Мама Анжелы вовсе не была проституткой. Она работала кассиром в продуктовом магазине. И, будучи молодой женщиной, находилась что называется в поиске. Кавалеры рядом с ней надолго не задерживались. «Поматросил — и бросил» — это как раз про нее. Последний мужик, которого Анжела терпеть не могла, откуда-то постоянно приносил кожаные куртки и шубы. Они были свалены в их квартире повсюду. Как потом выяснилось, он работал в театрах — вытаскивал номерки, и получал в гардеробе чужую верхнюю одежду. Вскоре его арестовали и посадили в тюрьму. Мама Анжелы, по словам дочери, сильно страдала, и много пила. Ей еще повезло, что ее не признали соучастницей. Дело вполне могло кончиться печально.

Я виделся с Анжелой очень редко. Обычно она гуляла во дворе возле библиотеки. Иногда мы пересекались там и болтали обо всем. В основном, говорила она. Посвящала меня в подробности своей незатейливой жизни, а я с интересом слушал — поскольку с детства отличался не только любознательностью, но и любопытством. Меня поражала в Анжеле удивительная свобода. Мыслила она широко, была умна, не терпела над собой никакой власти, и в школу почти не ходила. «А пошли они, — отмахивалась она, отвечая на мои вопросы, — пусть попсихуют». Нас нельзя было назвать друзьями — просто знакомые, живущие в одном районе. Анжела была мне симпатична. А порой вызывала восхищение. Я должен был делать домашнее задание. А она просто стояла посреди двора и смотрела на облака. «Гляди, как похоже на морду собаки!» — и, смеясь, тыкала указательным пальцем в небо. Я смотрел туда, и убеждался, что да — действительно похоже. Когда толпа выходила из автобуса, она сказала, что люди растекаются, как дым. Это сравнение показалось мне очень интересным. Но сколько я не пялился на покидающих автобус пассажиров сходства с дымом не углядел. Я заметил, что с Анжелой все здороваются. В этом дворе она была всеобщей любимицей. Периодически какой-нибудь взрослый дядька останавливался и давал ей конфету или даже целое пирожное.

— Ты берешь у них конфеты? — искренне удивился я, четко усвоивший, что у чужих ничего брать нельзя.

— Конечно, — отвечала Анжела, — это же дядя Петя.

— Так ты его знаешь, — успокаивался я.

— Ага, бывший мамкин ухажер…

То ли «ухажеров» у Анжелиной мамы было и впрямь не счесть, то ли Анжела преувеличивала, но я видел не меньше двадцати «дядь Петей» и прочих дядей…

В этом же дворе Анжелу сбила машина. Я узнал о случившемся от библиотекарши. Она несколько раз заставала нас вместе возле качелей на детской площадке, и посчитала нужным сообщить мне о произошедшем. Не зная о трагедии, я высматривал Анжелу несколько недель, и удивлялся, куда это она пропала…

Известие меня не шокировало, но удивило. Но, как это часто бывает с детьми, чья простодушная жестокость, мне кажется, простительна, я довольно быстро стал забывать о знакомой девочке из библиотечного двора. И увидел ее в следующий раз лишь несколько лет спустя. К тому времени для меня прошла целая вечность… Ее везла в инвалидной коляске мама. Я прошел мимо. И только дойдя до библиотеки, сообразил, что где-то видел это несчастное лицо с перекошенным слюнявым ртом… Только оно было совсем другим… Осознав, кого я увидел, и что я увидел, я ужаснулся… Впрочем, эта картинка будоражила меня совсем недолго — несколько дней. Вскоре я вновь забыл прелестную девочку и урода в инвалидной коляске… Забыл на долгие годы, чтобы однажды, когда придет время, докопаться до этих столь непохожих образов, олицетворявших одного человека, в памяти.

Не знаю, жива ли она сейчас… Нашла ли себя в этом жестоком мире… В Америке я видел множество счастливых инвалидов на высокотехнологичных колясках. Они способны перемещаться в пространстве абсолютно свободно. И даже заводят семью и детей. Они посещают бейсбольные матчи, болеют вместе со всеми, кричат, смеются, едят хот-доги и пьют пиво… Наша страна жестока к таким людям. Россия для молодых и сильных. Об ущербных гражданах она предпочитает забыть. Как забывают о своих изувеченных сверстниках юные человечки. Что ж, у них впереди целая жизнь. Они оставляют калек позади, на обочине. И уходят, расправив плечи, шагая все увереннее и увереннее, только вперед. Может, наша страна тоже слишком юная — чтобы замечать боль и страдания тех, кому нужны помощь и сострадание? А порой, им нужна и столь ненавидимая мною элементарная жалость. Ненавидимая за то, что она бесполезна и унижает того, к кому обращена… Но нужна… Безусловно, нужна.

Прости меня, Анжела. Ты живешь у меня в памяти в обеих ипостасях. И останешься там и на страницах этого повествования навсегда.

* * *

Как-то очень бесцеремонно в России обращаются со старыми кладбищами. Как будто это не захоронение человеческих останков, а свалка людского мусора — оставшееся от предыдущих поколений раздражающее месиво костей. Оно мешает новым людям, не дает расширяться городу, а город хочет расти, вмещая в себя все новых и новых человечков, которые хотят жить сегодня, и не желают ничего знать о былом. Они готовы селиться и на костях, лишь бы улучшить свои жилищные условия. Потому и возводятся целые микрорайоны на месте древних погостов. Потому и сносятся эти самые погосты бульдозером.

Бесцеремонность эта, обращенная к нашим предкам, несвежим духом проникает в души подрастающего поколения, извращает природу, заставляя совершать абсолютно дикие с точки зрения нормального человека поступки. Когда тяжелая техника равняла под застройку старое кладбище, кости так и лезли из земли наружу — словно мертвецы норовили выбраться на поверхность, напомнить о себе — глядите, мы здесь. Ребята из нашего микрорайона совершали на место новостройки своеобразное паломничество, враз обратившись в черных копателей и некрополистов.

И конечно, Рыжий с бандой облюбовали это место. Черепа они варили в котелках на заброшенной стройке, чтобы они стали белые и красивые, и расставляли по своему подвалу в качестве украшения. Из костей мастеровитый Сани делал рукоятки для ножей. И специально для Рыжего как-то раз умудрился вырезать из черепа чашу. Говорили, Рыжий из нее пьет. Врать не буду, сам не видел. Но об этом постоянно рассказывали во дворах на районе. И я поверил. И как не поверить, если один из моих ближайших приятелей, Серега, сам притащил как-то раз ко мне домой головы мертвецов.

— Поехали на… — он употребил название микрорайона, где происходило кощунственное строительство, — и принялся взахлеб рассказывать о том, что там можно найти человеческие кости.

Я слушал его с содроганием. Но, боясь прослыть трусом, сделал вид, что рассказ меня не тронул, и поинтересовался нарочито безразлично:

— На фиг они нужны?

— Ты что, — Серега перешел на шепот. — Это же… человеческие… кости…

— И что с того?! — я хмыкнул. — У Сашки Сапрыкина брат в морге работает. Каждый день дохляков видит.

— Ты чего, сдрейфил? — Серега осклабился.

— Сам ты сдрейфил. Мне просто неинтересно.

— Ну и ладно, — сказал он, — сам пойду…

Вечером кто-то позвонил в квартиру. Я пошел открывать. За коридорной дверью стоял Серега с холщевым мешком из-под картошки.

— Мам, это ко мне, — крикнул я.

— Пошли на балкон, — прошептал Серега.

На балконе он с сияющими глазами открыл мешок, чтобы я мог рассмотреть его содержимое. В мешке лежало несколько черепов. Все — в земле, кусках пергаментной кожи, мокрицах, кое-где на черепе видны были высохшие сеткой капилляры. На одной голове, маленькой, отлично сохранились волосы, заплетенные в две косички. Серая ткань ленточек когда-то, видимо, была белой.

— Видишь, это девчонка, — снова шепотом проговорил Серега. — Маленькой умерла. Пионерка, наверное.

Осознание, что это наша ровесница, внушило мне вдруг такой ужас и отвращение, что я ощутил дурноту.

— Чего, страшно? — спросил Серега, улыбаясь.

— Да пошел ты, — сказал я. — Что ты с ними делать будешь?

— Сварю, как все делают! Отполирую. И на полку поставлю. Красиво, чё?

— И пионерку тоже?

— Конечно.

— А не боишься, что она к тебе придет?!

— Не понял.

— Ночью придет за своей головой, которую ты украл. Проснешься, а она стоит возле кровати: «Отдай голову, Серега, отдай голову»…

Серега явно пока не думал над этим вопросом. Он озадаченно помялся.

— А я скажу ей: «Пошла вон».

— А она не уйдет…

— Как это — не уйдет?

— Вот так. Ты что, истории про мертвецов никогда не слышал?..

— Ну, слышал… кое-что…

— Ну ты дурак. Нет, она точно придет за своей головой. Короче, тебе конец…

— Да ладно, — протянул Серега, но как-то неуверенно, — вон Рыжий из черепушки лимонад пьет, и ничего…

— Это пока ничего, — сказал я назидательно… Может, у него уже внутренности сгнили. Видал, его рожу?..

Мы еще немного пообсуждали мертвецов и перспективы Рыжего, после чего задумчивый Серега ушел… Когда на следующий день в школе я поинтересовался язвительно, как поживают головы черного копателя, он буркнул, что голов больше нет.

— Куда же ты их дел? — спросил я.

— Куда-куда, туда же, откуда взял… закопал обратно, да и все.

— Ну и правильно, — я хлопнул Серегу по плечу. — Только теперь бесполезно. Жди пионерку. Она теперь точно от тебя не отстанет…

Но я ошибся. Мертвая «пионерка» в ту же ночь явилась ко мне. На ней был красный галстук и школьная форма, а на плечах череп с зияющими глазницами. Заплетенные в косички волосы напоминали старый-престарый парик. Я проснулся, будучи вне себя от ужаса, едва не крича… И этот сон потом повторялся регулярно, на протяжении нескольких лет. Потом «пионерка» наконец оставила меня в покое. Честное слово, я до сих пор вспоминаю ее с содроганием.

Что касается Сереги, то он то ли не заинтересовал покойницу, то ли, что, куда вероятнее, был менее впечатлительным пареньком. Во всяком случае, когда я через полгода спросил его, не является ли ему «пионерка», он удивился:

— Кто?!.. А… Эта. Не, не видел.

Откровенно говоря, я ему позавидовал.

* * *

Когда мой беспутный папаша еще был при нас с мамой, он частенько брал меня с собой на автобазу, где по протекции дедушки получил руководящую должность. Каких только упырей не устраивают по знакомству поруководить производством… На автобазе папе нравилось: там работала в бухгалтерии деваха с пухлыми боками (она просила называть ее тетя Лида); здесь царила дружеская атмосфера сильно пьющего трудового коллектива — работяги охотно наливали «командиру»; и вообще, здесь папаша ощущал себя здесь Человеком — с большой буквы Ч, поскольку был любящим жизнь Чудаком. Обычно, пока папаша чесал блуд или с удовольствием выпивал (всем бы так работать), я шлялся всюду по территории, глазел по сторонам, собирал шарики от подшипников между гаражами — безусловная ценность для дворовых пацанов. Разговаривал с мужиками в ремонтном цехе. Они меня не прогоняли, подозреваю, только из-за того, что отец был их начальником. Иногда я бродил вокруг самосвалов, слушая разговоры взрослых. «Шофера» говорили преимущественно матом. Для меня их грубая речь звучала, как музыка. Парадоксальным образом сам я, когда подрос, матом совсем не ругался. Чем неизменно удивлял своих приятелей. Они-то матерились постоянно. Как я позже понял, с одной только целью — чтобы самоутвердиться. Мне же то ли не нужно было самоутверждаться вовсе, то ли, что весьма вероятнее, этот слишком простой способ самоутверждения мне не подходил. Я наблюдал за жизнью работяг на автобазе, как соглядатай — со стороны. Здесь я явно был чужаком, пришельцем из другого мира, к тому же — мира детства. Но они жили своей жизнью, словно не замечали, что за ними наблюдает, впитывая картинку и звук, два внимательнейших глаза живого человеческого существа. Существо подрастает, трансформируя эти впечатления в опыт, не пропавший даром…

История про лампочку во рту идиота, кажется, известна всем. Если сунуть лампочку в рот, как известно, достать ее обратно никак невозможно, и требуется помощь медика, чтобы выбить челюсть несчастному, которому пришло в голову это проверить. В детстве я застал еще более впечатляющий физиологический кошмар. Он и сейчас со мной. Такие вещи, однажды став оттиском в сознании, никогда не стираются. Трое водителей поспорили. Один из них уверял, что если опустить тестикулы в пустую бочку из-под дизеля, то вытащить обратно их уже не получится. Другой был уверен — он сможет достать свои яйца откуда угодно, и без всяких проблем. Пари заключили на две бутылки водки. Без всякого смущения краснолицый шоферюга, предвкушая легкий гешефт, снял штаны и забрался на бочку. После чего протолкнул яйца в круглое отверстие… В следующие полчаса он бешено ревел и рвался наружу, подпрыгивая на бочке. Умудрился даже принять упор ногами и руками, напоминая в этот момент диковинного паука. Затем он стал кричать, что у него яйца распухли, и что надо срочно пилить бочку, или он останется инвалидом без яиц. К этому моменту его полностью покинула уверенность, он наконец ощутил трагичность ситуации, и верещал тонким голосом, исполненным отчаяния. Ситуацию несколько сгладили два пузыря. Другие спорщики оказались людьми честными — сбегали, принесли. Вся безумная троица принялась распивать прямо на бочке. Причем, пострадавший пил со всеми наравне. Но время от времени скулил, требуя позвать электросварщика Степана… «Хотя, хотя… — убивался он. — Горячо будет». Финал истории я, увы, не застал. Явился отец. Он долго смеялся, потешаясь над идиотами. Предложил отпилить яйца сразу — чтоб не мучился. Потом ему подали машину. И мы уехали с автобазы.

— Папа, — поинтересовался я тихо, — что с дядей будет?

— С дядей? — переспросил он. — Да ничего. Сейчас бочку распилят, и освободят его. Ты это… маме об этом не рассказывай. Не надо. А то она тебя со мной больше не отпустит. Тебе же на базе нравится?

— Нравится, — согласился я. И подумал, что маме, и правда, об этом происшествии знать не надо. Она всегда слишком остро реагировала на мои рассказы. Так что с течением времени, оберегая ее психику, я научился все держать в себе.

Отца с автобазы вскоре погнали. Начальство осознало, что этот тип ничего не делает — только пьет и таскается за женщинами. К тому же, он перестал выходить на работу. Так что его уволили за многочисленные прогулы — по статье.

Я, признаться, так расстроился, узнав об этом, что долго рыдал. Для меня автобаза была волшебным миром. На ее территории, между прочим, жила татуированная свинья. Она вся была расписана синими картинками и надписями. Поначалу, увидев татуированную свинью, я очень удивился. Но со временем она стала для меня явлением обыденным. Как пухлая тетя Лида, которую папа щипал за задницу… Дело в том, что на территории автобазы работал подпольный татуировщик. В Советское время профессия эта считалась не только не почетной, но и противозаконной. Того, кто делал наколки, могли запросто посадить. Татуировщик был неопытный, только начинал свой путь. Поэтому прежде чем тренироваться на людях, он расписал свинью. Да так, что она превратилась в настоящее произведение искусства. Сейчас ее, скорее всего, назвали бы удачным перфомансом. Тогда же ее, наверное, обнаружив, признали бы жертвой обыкновенного живодера. Между гаражей, где я собирал металлические шарики, частенько после дождя оставались глубокие лужи. И татуированная свинья валялась в них, похрюкивая, вся вымазанная черным переливчатым мазутом. А на боку у нее, между тем, было написано: «Слава КПСС!» и проступал смутно знакомый профиль — очень неудачно наколотый неверной рукой татуировщика-любителя дедушка Ленин.

Вряд ли свинья гордилась тем, что носила на жирном боку вождя трудового народа. А вот мы, дети советской страны, когда нам прикололи на грудь октябрятские значки, не расставались с ними даже по вечерам. Я снимал школьную форму, переодевался и шел гулять, пристегнув на курточку октябрятскую звездочку. Настолько я гордился принадлежностью сначала к октябрятской, а потом и к пионерской, организациям. Хоть и пели хулиганы «мишки квакины», увековеченные Гайдаром, переиначивая наш гимн: «Взвейтесь кострами бочки с бензином, мы пионеры, дети грузинов!», я свято верил — «пионер — всем пример». Хотя порой мое поведение отнюдь не было примерным. Да и хорошие оценки я получал далеко не всегда. Но нездоровый идеализм по отношению к пионерскому движению во мне всегда присутствовал. Исключение из пионеров мне казалось самым страшным наказанием.

Когда в школе сообщили, что Рыжий и все его ребята исключены за неоднократное хулиганское поведение, я ощутил удовлетворение — ну вот, наконец-то, наказаны, теперь-то они поймут, что вели себя плохо, осознают сполна, узнают, почем фунт лиха… Но потом я услышал, как Сани говорит на спортивной площадке: «Да нам по херу это… пионеры… тоже мне». Но все равно им не было. В чем я имел несчастье убедиться впоследствии. Но в тот момент я думал: какие же они прогнившие уроды, если даже исключение из пионеров на них никак не повлияло. За все, что они сделали, эти подонки должны быть наказаны… Мне казалось, Ленин, наблюдая за ходом моих мыслей, непременно одобрил бы их… Коммунизм — несомненно религия. Из детей делали истинно верующих в коммунизм и его вождей. Подрастая, многие из нас должны были, благодаря массированной пропаганде, превратиться в маленьких правдорубов, свято верящих в заветы родной партии и правительства. И в детском саду и в школе я все время с замиранием сердца думал: «Как же хорошо, что я родился в лучшей стране мира, а не в этом капиталистическом аду СеШеА, где угнетают трудящихся и линчуют простых негров». Этим измышлениям сильно помогали политические карикатуры из журнала «Крокодил» — длинноногий дядюшка Сэм в полосатых штанах с козлиной бородкой то и дело совершал какую-нибудь гадость, чтобы досадить моей Родине и советским людям. Минули годы, а я до сих пор не доверяю тощим людям с козлиными бородками. Одного такого я в свое время встретил на Манхеттене и подумал — надо же, дядюшка Сэм, вылитый. В то время в России еще не появилась мода носить бородку без усов, и мне казалась его растительность на лице весьма вызывающей.

Блатвора, то бишь дворовые пацаны, охваченные блатной романтикой, были не просто равнодушны к пионерской организации — они были ей враждебны. Когда Банду исключили из пионеров, они некоторое время мстили рядовым членам нашей краснознаменной организации юношества. Они ловили пионеров, и отрезали концы галстука острым ножом. Со мной случилась та же беда. Галстук сначала хотели попросту отнять. Но когда я стал яростно сопротивляться, просто разрезали. Пришлось взять у мамы деньги — и отправиться довольно далеко — в магазин «Школьник», где продавали не только школьную форму, но и атрибуты коммунистического культа. На следующий день выяснилось, что мой галстук отличается по цвету. Он был темнее и насыщеннее. Серега стал шутить, что я сделал его из бабушкиного платка. Шутку подхватили другие. Но перешутить меня было довольно сложно. Так что вскоре все заткнулись.

Постоянные нападения на пионеров привели к тому, что многие, выходя из здания школы, снимали галстук и засовывали его в карман — во избежание эксцессов. Многие, но только не я. Я сознательно шел на конфликт. Мне хотелось доказать себе, что я настоящий пионер, что перед лицом врага я не струшу, буду стоять до конца. Поэтому в магазин «Школьник» я ездил еще раз пять. Пока Банда не успокоилась — и не решила, что с пионеров хватит. Резать галстуки, поняли они, совсем не так интересно и выгодно, как выколачивать мелочь — и взялись за старое. «Подпрыгни… звенит… давай денежку».

Ближе к старшим классам носить галстук вдруг стало крайне немодно. Некоторые одноклассники порядком потешались надо мной. Я был последним в классе, кто все еще ходил в галстуке. Не то, чтобы для меня это бы принципиальный вопрос. Просто за долгие годы я настолько с свыкся с галстуком, что без него ощущал себя дискомфортно. И когда пришла пора примерить форму старших классов, — ее носили всегда без галстука, — я с сожалением расстался с этим атрибутом. Затем я всей душой стремился вступить в комсомол и партию. Но уже не сложилось. Сложная судьба страны, вдруг обновленной и отформатированной, как жесткий диск компьютера, диктовала новые условия жизни, сбрасывая в пропасть небытия прежние святыни, героев былых времен, отрицала мгновенно устаревшие советские устои.

* * *

Пионер — всем пример? Как бы не так. Пионеры в советское время воровали самозабвенно. Даже глагол такой был — спионерил. Впрочем, иногда пионеров ловили за этим занятием, и исключали из пионеров. Но чаще всего не ловили. А не пойман, как известно, не вор. А примерный пионер.

В школьной раздевалке перед физкультурой надо было тщательно следить за тем, чтобы в карманах не дай бог не осталось каких-нибудь денег. Потому что непременно пошарят — и найдут. Портфель тоже лучше было держать при себе. Покопавшись в нем, вор может обнаружить для себя что-нибудь интересное. Никогда не знаешь, что его заинтересует. Может, новенький пенал… А может, точилка для карандашей. В спортивных секциях тоже — даже в запертый шкафчик кто-нибудь может заглянуть.

С детства я усвоил простой и понятный принцип — чтобы у тебя ничего не украли, надо чтобы у тебя ничего не было. Расхаживать по школе в дорогих папиных часах, хвастаться новой ручкой, не такой, как у всех, с позолоченным пером, или красивым тиснением, — означает нацепить себе на грудь плакат: «Обворуй меня!». То есть — означает стать мишенью для воров.

Долго, очень долго мне пришлось потом вытравливать из себя эти детские привычки. Я заставлял себя носить дорогие часы, золотые запонки с драгоценными камнями, перстень на мизинце левой руки — в девяностые, когда это было модно. И все равно ощущал себя неуютно — под прицелом чьей-то нездоровой жуликоватой активности.

И все же «вор» тогда звучало оскорблением. Это потом, когда нахлынули лихие годы, воры в одночасье сделались уважаемыми гражданами. И каждый паренек мечтал хлебнуть с лихвой блатной романтики, и стать авторитетным вором. По счастью, эта уродливая мода искаженной общественной нравственности сошла на нет. Иначе где бы мы все были? По-моему, это уже перебор — проживая в воровской стране, считать, что жить надо по воровским понятиям, а не по закону. Хотя у некоторых, особенно в провинции, смещенный в девяностые моральный ориентир так и не обернулся правильным вектором. Как в былые годы, продолжают они растопыривать пальцы и вести базар по понятиям. Только по-настоящему солидные люди их уже не воспринимают. Точнее, воспринимают, но относятся свысока. Мол, мы вон какую дорогу с тех пор прошагали. А вы, как прежде, плететесь в хвосте, оставаясь в той же убогой местности.

Школа школой. Но как воровали в пионерских лагерях! Покруче. Там приходилось прятать деньги и все, что представляло хоть какую-нибудь ценность, под матрас, в ботинки, в носки. И все равно пионеры умудрялись припрятанное найти — и спионерить. Помню, в лагере я только и думал о том, как привезти маме какие-нибудь подарки. Я был ребенком, который дарить любит больше, чем получать. Неправильным ребенком. На все имевшиеся у меня деньги я купил ей сувениров — наклейки для кухни, тарелку с изящным рисунком и дешевенький браслетик из бусин. И все это однажды исчезло из моей сумки. Соседи по комнате высказались сочувственно, и только. Одного из них, про которого говорили, что он приворовывает, я схватил за плечи и стал ожесточенно трясти:

— Ты взял?! А ну говори! Ты?!

— Ничего я не брал! — закричал он. — Я всего один раз украл конфету… Это не я!

Тогда я решил выследить вора. Поймать его оказалось на удивление легко.

Днем, когда все пошли на обед, я забрался под кровать, и стал ждать. Вскоре послышались осторожные шаги, дверь в нашу комнату приоткрылась, по дощатому полу прошелестели знакомые босоножки. Я знал, кому они принадлежат. Мальчик Павлик был тихим и как будто сосредоточенным на своих мыслях. На самом деле мыслей у него почти не было. А сосредоточенность объяснялась тем, что ту редкую мысль, которая появлялась в его глупой голове, он обдумывал очень старательно — этот процесс давался ему тяжело. Мама Павлика была алкоголичкой. И в лагерь мальчика отправило государство… Павлик дернул из-под кровати чужую сумку, и принялся в ней копаться. Потом залез по очереди во все тумбочки. Тут его что-то спугнуло, и он быстро выбежал. Я вылез из-под кровати и поспешил следом. В коридоре Павлика не было, и я понял, что он скрылся в уборной — дверь в нее была открыта. Девочки жили в другом корпусе, так что туалетом пользовались только мальчишки. Он был устроен по-военному: четыре унитаза без каких-либо сидений и крышек (незачем баловать маленьких советских граждан), разделенных картонными перегородками. Я аккуратно заглянул в туалет. Павлик стоял на унитазе и что-то прятал в бачок, расположенный высоко, метрах в полутора-двух от пола. Я осторожно отступил, вернулся в комнату и закрыл дверь. Оставалось дождаться, когда Павлик уберется из туалета. Как я и думал, он сразу выбежал из корпуса — поворовал немного и отправился отобедать… В тайнике вора обнаружились несметные сокровища. Я нашел тарелку и браслет для мамы, наклейки, аккуратно упакованные в целлофановый пакетик, чтобы не промокли. Не только свои, но и чужие. Целую кучу наклеек. А еще — конфеты, ручки, ластики. И деньги. Денег было много, действительно много. Я столько никогда не видел. Сначала я забрал то, что принадлежало мне. Потом задумался. «Может, взять из тайника все остальное? И раздать тем, у кого оно украдено?.. А вдруг подумают на меня?!» От этой мысли меня прошиб холодный пот. Не хватало еще прослыть вором. Но что-то же надо делать с этим Павликом. Нельзя же все оставить как есть…

Я поймал Павлика, когда он возвращался из столовой. Припер его к стене.

— Ты — вор! — сказал я. — Я знаю, это ты крадешь у всех…

— Ты чего, вконец охуел?! — закричал Павлик. — Да пошел ты на хуй, Степка паршивый! Сам ты — вор.

От такого напора я несколько опешил, но процедил:

— Я знаю, где ты все прячешь. В туалете… В бачке…

— Ах ты! — Он вдруг изменился в лице, скривился и заплакал: — Это мое! Ты понял?! Мое! Отдай мне мое!

— Ты же это украл.

— Ну и что. Это мое. Все равно мое…

Тут он кинулся на меня с кулаками. От удара в нос в глазах полыхнуло, я на время ослеп от боли, сразу потекла кровь. Я тут же залепил ему в ухо. Потому что еще в детском саду привык отвечать ударом на удар — Мишка Харин приучил… Нас быстро разняли. Я кричал, что это вор. А Павлик обещал меня убить…

Вожатые быстро разобрались в этой ситуации. Я показал тайник Павлика, рассказал, как его обнаружил. Меня похвалили за бдительность. А Павлика даже не выгнали из лагеря, а просто перевели от греха подальше в другой отряд. Я регулярно встречал его. И он каждый раз показывал мне кулак.

Я привык думать с тех пор, что воры — это дети алкоголиков, у которых ничего нет. И по этой причине они воруют — чтобы хоть как-то компенсировать отсутствие конфет и красивых вещей. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что ворами могут быть и ребята из вполне благополучных семей.

За хорошую учебу в третьем классе меня наградили билетом на Кремлевскую новогоднюю елку. Царский подарок. Попасть на Кремлевскую елку мечтали все советские дети. В школе в это время орудовал вор. Он регулярно обчищал карманы в раздевалках, тащил все, что плохо лежит, умудрился даже спереть деталь от пулемета из музея боевой славы Великой Отечественной Войны на третьем этаже. Я считал, что действует не вор, а воры. Потому что одному человеку не под силу украсть столько всего. Но я ошибался…

Надо было тщательно следить за своим билетом, а я зазевался, оставил его на большой перемене на парте. А когда вернулся в класс, билета уже не было. Разумеется, я тут же поднял шум. Стал расспрашивать всех, не видели ли они, кто подходил к моей парте. И собирался уже идти жаловаться к учителям, что, в общем-то, можно было делать только в крайнем случае, когда ко мне вдруг подошел Олег Муравьев.

— Это… Отойдем, пожалуйста.

— Чего тебе? — Брякнул я с раздражением. — Не видишь что ли, у меня билет пропал?

— Ну пойдем… отойдем… — Настаивал Олег.

Мы отошли в угол класса. И он вдруг протянул мне билет.

— На вот, — он выглядел смущенным.

— Откуда?! — схватив билет, радостно выдохнул я. — Я уж думал — все, не найду.

— Ну это… Это я его спер. А потом подумал — мы ж друзья, нехорошо это…

Я опешил.

— Ты?! Ты — вор?! — Для меня признание Олега стало откровением.

— Ну какой я вор?.. Я не вор, — Олег смущенно уставился в пол, глазки бегали.

— Ты — вор! — констатировал я громко и возмущенно.

— Слушай, Степ, — агрессивно заговорил Олег, — я же тебе его отдал! А мог не отдать. Сказал бы родакам, что это меня билетом наградили, да и все.

— Ты — вор!

— Да заткнись ты! — Олег сильно толкнул меня.

Я его в ответ. Дело кончилось дракой…

Мы не общались целую неделю. Потом как-то раз я шел домой из школы, и Олег догнал меня.

— Степк, — сказал он, — мир?

— Я не хочу дружить с вором, — ответил я.

— Да не вор я! — крикнул Олег. — Ты же не знаешь, что это… А это болезнь такая. Клептомания называется. Когда постоянно тянет что-нибудь украсть.

— Что это еще за болезнь такая? — спросил я с подозрением.

— Вот видишь, ты не знаешь. А таких, как я, даже лечат…

— Тюрьма вас лечит.

— Да не тюрьма. Это болезнь, говорю тебе. Не веришь, спроси у родителей…

Так я и сделал.

— Клептомания? — переспросил папа. — Болезнь, да. — И обеспокоился вдруг. — А почему ты спрашиваешь? Ты что, что-то украл?

— Да нет, ничего я не крал. Просто слово интересное услышал.

— Болезнь болезнью, — сказал папа. — Но клептомана совсем не обязательно в нашей стране будут лечить. Скорее всего, он попадет прямиком в тюрьму. Ты это запомни… на всякий случай.

— Хорошо, — сказал я.

Через некоторое время я решил снова поговорить с Олегом Муравьевым о его удивительной «болезни».

— И что, тебя прямо все время тянет что-нибудь стащить?

— Да нет, — он помялся. — Только когда вижу что-нибудь хорошее… — Подумал немного: — Или когда деньги кончились… Иногда просто так…

— Так в раздевалке по карманам — это ты?

— Ну да, — ответил он.

— А в музее деталь от пулемета?

Олег кивнул.

— Ну ты даешь! — выдохнул я.

Он ложно воспринял мои слова как одобрение и радостно поделился:

— Там у них еще наган есть. Целый наган. Вот бы его спереть. Но это сложно…

— Ты главное у меня не воруй! — сказал я. — И у Сереги тоже…

— Да у вас и так ничего нет. Что у вас воровать-то? — отмахнулся он.

Это было правдой.

Дядя Боря, старый урка, вечно бренчавший на гитарке в заброшенном детском саду, потом разъяснил нам, что по понятиям у своих воровать может «только крыса». А «честный вор» «выставляет только фраеров, братву никогда».

Олег Муравьев слушал наставления дяди Бори с особым чувством, как прошедший школу сержантов боец, готовый хоть завтра на серьезное дело.

— Так я и делаю, — сказал он с чувством, — у своих никогда не ворую.

— Ша, сявка, — окоротил его дядя Боря, — не по масти базлаешь…

У Олега отвисла челюсть.

— Ничего, фраерок, ты малой еще, закон освоишь, будет фарт. А не освоишь, звиняй, свои же на перо поставят.

— За что на перо? — забормотал Олег. — Я же ничего не сказал…

Ему было лет девятнадцать, когда я видел его в последний раз. Олег как раз устроился в какую-то компьютерную фирму, хвастался, что увел оттуда несколько компов и телефон с определителем номера. Удивительное дело, но ему, кажется, за все эти отнюдь не безобидные шалости так никогда ничего и не было. Ни разу даже не побили…

* * *

В пионеры советских детей принимали в несколько смен. Каждый хотел попасть в первую. В крайнем случае, во вторую. Третья — уже позор. В четвертой оказывались только хулиганы и двоечники. Впрочем, этим, из четвертой, уже было все глубоко до лампочки. Причем, первая смена выезжала для торжественного вступления в ряды красногалстучников на Красную площадь, в пилотках, форменных рубашках с нашивками. Было это осенью, когда еще было тепло. Четвертую ждал лютый холод, поэтому принимали их в музее боевой славы — на третьем этаже. За музеем следил пожилой дедушка, столь трепетно относящийся к экспонатам, что все время протирал их тряпочкой. Так он и остался у меня в памяти — с байковой лиловой тряпочкой в руке и в яркой клетчатой жилетке красного цвета. Впрочем, цвета детства обманчивы — вполне возможно, и тряпочка и жилетка были совсем других оттенков. Да и дедушка мог быть куда моложе, чем мне сейчас кажется.

Перед вступлением пионеров готовили. После основных занятий проходили специальные уроки. На них приглашенный преподаватель с партийной принадлежностью рассказывал, как появилась пионерская организация, каков ее устав, гимн, и что должен усвоить настоящий пионер. Много времени уделялось на этих уроках пионерам-героям. О них в СССР была издана целая серия книжек с замечательными героическими картинками. На них пионеры-герои, точнее те — кому присвоили это звание умные дяди из больших кабинетов — стреляли из автоматов по фашистам, швыряли гранаты и даже героически всходили на эшафот. Среди них далеко не все были пионерами. Например, воспевался подвиг Павлика Морозова, кулацкого сына, разоблачившего отца. Он пионером никак не мог быть. Вспоминается и другой деревенский парнишка — Коля Мяготин, убитый классовыми врагами. И не просто классовыми врагами, а «подкулачниками» — братьями-хулиганами. Но, в большинстве своем, пионеры-герои все же действительно носили красные галстуки. Помню, как меня поразила история Зои Космодемьянской, которой фашисты сначала выкололи глаза, а потом повесили с табличкой на груди — всем в назидание. Все эти страшные подробности отлично врезались в память. Авторы этих книжек были настоящими мастерами по части рассказывать не только о подвигах, но и о разнообразных ужасах, чтобы они как следует запали будущим пионерам в головы.

Я был так увлечен «пионерами-героями», что даже стал коллекционировать эти книжки. Первые мне принесла из школы мама, где она тогда работала учителем рисования, парочку я спер из библиотеки. Конечно, настоящий пионер-герой так не поступил бы, но уж очень сильна во мне была жажда коллекционирования, да и книжки очень нравились. До сих пор помню имена героев: Марат Казей, Володя Дубинин, Леня Голиков. Все они были мне близкими друзьями. Раннее детство описывалось штрихами, характер у ребят непременно был мужественный, но имелись и простые черты — чтобы легко можно было проассоциировать героев с собой. Всех их ждала мучительная смерть. Так что я тоже частенько представлял, что умру, убитый какими-нибудь «подкулачниками»-хулиганами или фашистами, но умирать очень не хотелось.

У нас в классе в тот же период обнаружился один «классовый враг». Раньше он был нормальным мальчиком, как все, но когда дошло дело до вступления в пионеры, выяснилось, что ему «не разрешает отец». Скандал был на всю школу. Парнишка с ленинским именем Володя Умчев был очень талантливым, выступал на многих утренниках, читал по памяти стихи, причем, в основном, Маяковского, читал проникновенно, зычным голосом — «ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний наступит, буржуй». Его даже отправляли от школы на смотры артистических талантов. И вдруг — такой фортель. Многодетная семья Володи оказалась под пятой верующего отца. Подозреваю, и детей в семье было столько, потому что бог не велел предохраняться. На бедного Умчева было страшно смотреть. Он, конечно, хотел, как и все, в пионеры. Тем более, что книжки о пионерах-героях тоже читал. И на уроках специально приглашенного партийного преподавателя все аккуратно записывал. И гимн пионеров учил, как все мы. Но тут нашла коса на камень — «нет, и все», сказал Умчев-старший, «мой сын пионером не будет». К нему даже ходила домой комиссия из школы, чтобы понять, что, собственно, происходит — настолько это было необычно.

— Безобразие, — ругалась потом школьный завуч. — Не дать сыну вступить в пионеры. Уму непостижимо!

— А у тебя что отец против советской власти? — помню, спросил я Умчева.

— Да ничего он не против, — ответил он.

— Как не против, если не хочет, чтобы ты был пионером?

— Ну, не хочет и все…

Я, да и другие ребята, решили, что Умчев что-то скрывает.

Я рассказал эту историю дома, и отец хмыкнул:

— Так он этот, наверное, враг народа.

— Что ты несешь?! — одернула его мама. — Какой еще враг народа?

— Ну, я не знаю, — сказал папа. — Странная какая-то история. Я про такое не слышал…

В школе решили, что сын за отца не отвечает.

— Ты хочешь быть пионером? — спросила завуч, поглаживая Володю по лохматой голове.

— Конечно! — заверил он ее.

— Значит, будешь. — Решила завуч. — А папе мы ничего не скажем.

Принимали Умчева в пионеры в последнюю, четвертую, смену. После чего в школу заявился его отец с моржовыми усами и длинными патлами, торчащими из-под белой шляпы, и долго кричал что-то завучу, так что, хотя дверь была закрыта, мы все слышали — ругаются.

Я Умчеву сильно сочувствовал. Мне было проще. Я же из семьи, где бабушки и дедушки — настоящие коммунисты. Такой вопрос — вступать или не вступать в пионеры — даже не стоял. Конечно, вступать. И желательно в первых рядах, на Красной площади. Но в первые меня не взяли. Сказали — надо подтянуть успеваемость. Так что меня принимали во вторую смену, в доме ветерана Великой отечественной войны. Тоже почетно. Хоть и не так, как на главной площади страны.

Нас было человек десять и учительница. Мы специально приехали к ветерану из нашего района, чтобы у него дома провести торжественный обряд посвящения. Он явно ждал нас, волновался. И, наверное, от волнения уже с утра хлебнул лишнего. Ветеран жил один — поэтому остановить его было некому. Встречал он нас в военном кителе с медалями поверх спортивных штанов с вытянутыми коленками и в тапочках.

— Проходите в комнату, — торжественно сказал он.

Из коридора была видна кухня. Я успел заметить на столе бутылку водки, рюмку и колбасу в тарелочке.

Заметив мой взгляд, ветеран поспешно прошел и прикрыл дверь на кухню. Но его попытки скрыть «слабость» были напрасны — запах перегара ощущался во всей квартире.

А вообще, там было довольно аккуратно, несмотря на отсутствие женской руки.

Мы прошли в большую комнату, пахнущую по-стариковски, и остановились в центре, не зная, что делать дальше.

— Ну что ж, — сказала учительница, — вот мы и у Матвей Константиновича, настоящего героя Великой Отечественной Войны. Все достали галстуки, и повязали их на шею.

— Ой, а я забыла, — вдруг объявила одна из девочек и тут же разревелась.

— Ну что ж ты, еб твою мать, — горестно выдохнул Матвей Константинович. И девочка тут же перестала плакать от испуга. — Ладно, — успокоил ее ветеран. — Так постоишь, потом повяжешь, ничего страшного. Поняла, дуреха?

Она закивала. На следующий день она действительно пришла в школу в галстуке — и никто не обратил внимания на то, что ее не принимал в пионеры лично ветеран Великой Отечественной.

Я достал из кармана аккуратно сложенный галстук, повязал его, как учили на специальных уроках, и уставился на Матвея Константиновича. Остальные поступили так же.

— Замечательно, — сказал он, поднял вверх указательный палец и вышел из комнаты, шаркая тапками. С кухни послышался слабый звон. Затем он вернулся, распространяя запах алкоголя.

— Дети, — сказал ветеран. — Я всех вас люблю!

После этой фразы учительница решила спешно свернуть церемонию.

— Ну все, — сказала она, — а теперь все дружно направляемся в сторону школы. Идемте, ребята, идем…

— А про подвиги рассказать не надо? — расстроился Матвей Константинович. — Мне говорили, надо будет что-то такое… — И взял учительницу за плечо.

Она осторожно сняла его руку и мягко сказала:

— В другой раз. Мы вас пригласим… на торжественное мероприятие… девятого мая.

После чего все мы удалились, сказав напоследок «до свидания» ветерану. Он тоже радостно всем говорил: «До свидания! До свидания!» и махал рукой. Ордена при этом бряцали, и вид у него был довольно дурацкий.

Я помню, как был разочарован этой церемонией принятия в пионеры. И думал, как повезло тем, кто попал в первую смену. Вот на Красной площади наверняка было по-настоящему круто! Потом я видел, как принимали двоечников и хулиганов и Володю Умчева в четвертую смену — в музее боевой славы, и понял, что у них тоже все прошло куда торжественнее, чем у нас. В общем, с принятием в пионеры мне не повезло. Побывать в квартире ветерана — не казалось чем-то особенным. У меня воевали и дед, и прадед, и наград у них было намного больше, чем у Матвея Константиновича.

С Володей Умчевым, когда его все-таки приняли в пионеры, все снова стали общаться, хотя ему пришлось некоторое время побыть изгоем. Мы часто ездили после школы на одном автобусе — я к тому времени перебрался на время жить к бабушке, в семье были определенные нелады. Я видел, как Володя идет от остановки, осторожно развязывает, снимает галстук и убирает его в портфель. Должно быть, появись он с красной тряпкой на шее дома, ему бы сильно влетело. Судя по поведению отца, нрав у него был весьма крутой.

До сих пор удивляюсь принципиальности некоторых людей, которые во времена, когда Советская власть была еще вполне в силе, и колосс СССР и не думал шататься «на глиняных ногах», позволяли себе такие вот диссидентские демарши, за которые можно было крупно огрести. Впрочем, отец Умчева, уверен, отстаивал не столько идеалы, а настоящую Веру, а Вера для многих куда важнее любых идеалов. Вот только сына своей слепой гордыней он сильно подставлял — я видел, как тяжело Володе приходилось сносить насмешки ребят в школе.

Умчев, кстати, умер очень рано. По непонятной причине. Всего через пару лет. Заболел — и умер. Сгорел в какие-то считанные месяцы. И история с его сложным пионерским детством сразу же стала малозначительной. Может, он отправился к Богу, в которого так верил его отец. А может, на том свете его встретили партийные работники и похвалили за то, что он все-таки вступил в пионеры, и теперь может стать полноценным членом советского небесного общества — и при желании даже продвинуться по партийной линии. Но сначала, конечно, комсомол — без него никуда, любезный наш покойный Володя.

* * *

В четвертом классе я стал обладателем фотоаппарата «Смена» — и увлекся фотографией. Камеру мне подарили на день рождения. А заодно: старенький фотоувеличитель, красную лампу и рукав. Рукав этот из темной материи, не пропускающей свет, надевался на обе руки, созидая пространство, лишенное света, — в нем надлежало менять нежную пленку, на которую свет действовал беспощадным убийцей… Нынешним юным фотографам, почитающим себя профессионалами, даже представить сложно, какие манипуляции приходилось еще совсем недавно проделывать, чтобы получить качественные снимки. Я колдовал, помню, под светом красной лампы, на кухне, шевелил колесико увеличителя над обрезком фотобумаги — чтобы вывести идеальное по пропорциям изображение. После нескольких минут выдержки листок отправлялся в ванночку с проявителем, затем — в фиксаж (так назывался закрепитель). Не додержишь — и пойдут желтые пятна. Передержишь — картинка почернеет. Снимки я развешивал сушиться на бельевых веревках, цеплял их к веревкам прищепками.

Фотоаппарат очень быстро превратился для меня в ценнейшую вещь. Я старался запечатлеть ускользающие мгновения жизни, самостоятельно, без учебников, познавал перспективу, учился правильно выбирать ракурс, ставить свет, подбирал диафрагму, делал портретные и пейзажные снимки. Многие из моих фотографий по сию пору лежат в семейных альбомах, стоят на книжных полках родни. Не потускнели, не испортились от времени — яркие и четкие, словно сделаны вчера. Я смотрю на них, и вижу за кадром себя. Вот я щурюсь на солнце, выставляю на глаз диафрагму, подношу фотоаппарат к лицу, ловлю картинку в видоискатель и жму на кнопку. Щелчок — мгновение запечатлено. Можно снова взводить затвор верной «Смены»…

С этой самой фотокамерой я через некоторое время попал в серьезную переделку, крайне важную для моего мировосприятия, и на долгое время остыл к фотографии. Теперь я иногда снимаю, но уже без былого пыла. Делаю снимки, а не запечатлеваю мгновения.

Зимой Москва-река покрывалась льдом, и из спального района моего детства можно было перейти на другую сторону — в отдаленный район, куда в иное время года можно было попасть только в объезд — на метро и автобусах. Час дороги таким образом сокращался до десяти минут. У моего друга Сереги на той стороне жили бабушка с дедушкой. И мы однажды отправились к ним в гости, прямо по тропинке, протоптанной в укрывавшем лед мокром снегу. Стоял конец февраля, на улице был ноль градусов. Помню, мне было жарко в зимней куртке, и я ее расстегнул, снял шапку. Мы без проблем пересекли реку, забрались на парапет набережной, и отправились в гости к Серегиным родственникам. Они оказались парой, сильно пережившей отпущенный им век. В квартире стоял затхлый запах старости и тяжелой болезни. Бабуля еще передвигалась довольно бодро. Хотя почти ничего не слышала. Разговор с ней превращался в муку. Даже слуховой аппарат не помогал. А вот дедушка Сереги совсем сдал — он распластался в кресле-качалке, тяжело дышал, говорил еле-еле, с сиплым придыханием. Мне казалось, он вот-вот отбросит копыта. Очень не хотелось, чтобы это произошло при мне. Скорбную картину увядания добавлял громадный старый дог. Зверюга с красными глазами и, словно, вывернутыми наизнанку веками, лежала на ковре, у ног дедушки. Хвост у дога весь был в язвах. Он оббивал его об углы квартиры. Тогда я впервые подумал, что держать собаку столь крупной породы в городских условиях — бесчеловечно. Бабушка предложила нам чай. Но я, представив, как буду пить из их кружек, ощутил тошноту. Спешно попрощался с другом — и ретировался. Визит оставил у меня самые неприятные чувства. Я бодрым шагом спешил через микрорайон к набережной, пообещав себе во что бы то ни стало умереть молодым. И вскоре такая возможность мне представилась.

Уже порядком стемнело, теплый ветер налетал порывами с реки, между домов я вдруг увидел громадный диск белой луны на фоне темного дерева на холме. Захотелось запечатлеть эту картинку. Я тут же извлек фотоаппарат из-под одежды, — он висел на ремешке на шее, под курткой, — и принялся фотографировать. У меня оставалось всего четыре кадра, и я очень старался, чтобы они не пропали даром… Уголком зрения я вдруг уловил какое-то движение. Обернулся. И тут же душа ушла в пятки. За мной наблюдала, стоя в отдалении, у подъезда, компашка из пяти человек. Все рослые, взрослые ребята. От них явственно веяло агрессией. Я понял, что фотоаппарат — этот столь ценный для меня предмет — их очень заинтересовал. И они, скорее всего, попробуют его отжать… Я тут же повесил камеру на шею, заправил под куртку и пошел к набережной, старался не показать виду, что испугался, и потому спешу.

— Эй, ты, постой-ка! — тут же закричали со стороны подъезда.

Я прибавил шагу, а, свернув за угол дома, и вовсе побежал. Плевать, что они обо мне подумают. Не до гордости. Это чужой район. Здесь могут навешать только за то, что ты зашел на чужую территорию.

Они сорвались с места, как гончие по команде, и кинулись за мной. Я обернулся на бегу — и увидел, что меня преследуют всей стаей… Я несся стремглав, опасаясь только одного — поскользнуться и упасть. Тогда они меня настигнут. Через чугунное ограждение я перемахнул в одно мгновение. Увидел, что лед успел подтаять с краю, и что каменные плиты реки совсем мокрые. Дорожка тоже была сырой. Лужи образовались прямо во льду. Пришлось несколько сбавить скорость, чтобы не навернуться… Они отставали от меня метров на тридцать. С неба валил густой липкий снег хлопьями. На реке было темно. Только вдалеке светилась огнями фонарей родная набережная. Если бы не луна, я бы, скорее всего, потерял тропинку. Но луна помогала мне, запечатленная недавно на одном из снимков. Я вдруг услышал громкий хруст под ногами, и увидел отчетливо, как прямо вдоль тропинки пробегает трещина, обгоняет меня, и уходит куда-то в сторону. Мне показалось, что под ногами качнуло. Меня прошиб холодный пот. Голова закружилась. Позади почти сразу послышался отчаянный вопль. И всплеск. Я замер, расставив ноги. Между ними была трещина. Обернулся. Там все так же слышался плеск, будто кто-то колотил руками по воде, и еще крик: «Помогите мне, помогите…» Метались какие-то фигуры. Я осторожно поднял ногу, переставил от трещины, сделал шаг в сторону. Внизу вновь страшно захрустело. Словно зубы громадной рыбины медленно кого-то перемалывали. Или мельничное колесо вращалось с трудом.

— Блядь, да где он?! — закричали со стороны чужого района.

Я понял, что один или двое моих преследователей ушли под лед. Некоторое время размышлял, потом шаг за шагом потащил свое не желавшее подчиняться тело обратно. «Я должен им помочь… Я должен им помочь…» — звучало в голове. Тело сопротивлялось. Твердило, что никому я ничего не должен. Ноги не шли. Но разум был неумолим. Вскоре я увидел разлом. И остановился. Возле него никого не было. Только куски обломанного льда по краю, и неровная полынья. Три парня ниже по течению реки ползали по снегу, разгребая его руками. Должно быть, провалившихся под лед унесло ниже. Я ощутил слабость в коленках. Один из них что-то заорал с перекошенным лицом, глядя на меня. Тут я снова почувствовал дикий страх, — опасность была очевидной, — и поспешил прочь, осторожно ступая, чтобы не угодить на трещину. Уже у самой набережной меня настиг очередной вопль отчаяния — донесся издалека. Но я уже не останавливался до самого дома. Каждый шаг по твердой земле доставлял радость…

Через несколько дней стало известно, что на Москва-реке утонули три восьмиклассника.

— Не пойму, — сказал папа, — как можно лезть на лед в такую погоду? Ведь плюс же. Идиоты.

— Это мальчишки, — заметила мама. — Они вечно лезут куда не надо.

— Я таким идиотом не был, — возразил папа, и повторил: — И-ди-о-ты…

Я в этот момент с ужасом думал, что мог бы сейчас быть среди утопленников. Лежал бы в морге с синим номером на ноге, один из них, и меня бы тоже называли «и-ди-о-том». Знали бы мои родители о том, что произошло на реке. Я решил, что не стоит об этом рассказывать. Лучше забыть.

Тем не менее, случившееся не шло у меня из головы. Я постоянно об этом думал. И сделал целый ряд важных выводов… Твои враги в одночасье могут исчезнуть, свалиться под лед, утонуть. «Что это, — размышлял я, — справедливое наказание за то, что они хотели меня ограбить и избить? Или просто случайность?.. А нельзя ли как-нибудь эту случайность превратить в закономерность?.. Ведь, если верить книжкам, которые я так люблю, зло должно быть наказано. Вот только это жизнь. И в моих ли силах наказать зло?» И отвечал себе на этот вопрос твердо, заставляя себя в это верить: «В моих!» Враг для меня был очевиден — Банда Рыжего, подонки, убившие Володю Камышина, они держат в страхе весь район. От мысли, что я вступлю с ними в противоборство, я испытывал двойственные чувства: острое желание поскорее схватиться с ними (от этой мысли начинало колотить в висках, и я ощущал адреналиновый прилив сил), и страх — а вдруг они убьют или искалечат меня (настоящий герой, говорил я себе, не должен бояться — но страх все равно присутствовал).

Страх увечья во мне всегда был больше страха смерти. И потом, когда я лежал в больнице с забинтованным полностью лицом (остались только щели для глаз), я думал, что жизнь моя закончена. Но до этого еще было далеко…

«Надо как-нибудь подобраться к ним поближе, — думал я, — чтобы в тот момент, когда представиться такая возможность, использовать этот шанс»…

Но жизнь катилась своим чередом, внося корректировки в планы, и сумятицу в мысли. Я и представить не мог, что когда-нибудь со всеми, кто окружал Рыжего, да и с самим Рыжим, мы станем почти приятелями. И что они окажутся, в сущности, весьма неплохими ребятами. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Для кого-то — подонки. А кому-то — милейшие парни. И все же я никогда не питал иллюзий. Подобравшись к ним ближе, я не забывал, что для меня они враги, и, будучи все время наготове, ждал момента, чтобы нанести удар…

* * *

Отлично помню, как с Серегой мы подходим к турникам. И пожимаем руки всем четверым членам Банды. Его привел в эту компанию Рэмбо (накачанный спортивный паренек — на год старше нас).

— Тебя это… — Рыжий тянет, глядя на меня в упор. — Как зовут?.. Я, вроде, тебя знаю…

С тех страшных событий, врезавшихся мне в память, прошло довольно много времени — годы. Кажется, он успел меня подзабыть. За спиной у Рыжего целый год колонии для малолетних. Еще полгода он прожил у бабки на Украине, и вот теперь вернулся в родной район — «наводить порядок» — так он говорит.

— Степа, — отвечаю я. — Я тебя знаю… Мы с тобой в одной школе учились.

Он смотрит на меня с прищуром, хмурит лоб.

— Чего-то помню, — отвечает. — Но смутно. Лан… короче… будем знакомы.

Остальные поначалу глядят на меня с подозрением. Но потом завязывается непринужденная беседа, я иногда вставляю остроумные реплики, и постепенно меня принимают за своего… Вот я и здесь, среди вас, голубчики, будем знакомы по-настоящему…

* * *

Мой одноклассник Юра Баков в определенные годы был так увлечен женским полом, что всех его представительниц, более-менее близких нам по возрасту, называл своими. Стоило какому-нибудь самцу вторгнуться в орбиту существования наших сверстниц, и Юра возмущенно изрекал: «Нет, ты только посмотри, к моей девушке пристает, нахал». При этом сама девушка понятия не имела, что кому-то принадлежит, и что флиртующий с ней нахал кого-то раздражает. Эта собственническая черточка, граничащая с патологией, однажды сыграла с Юрой злую шутку. Ему так понравилась незнакомка в автобусе, что он разглядывал ее несколько остановок, и, когда внезапно нарисовался некий субъект и, по мнению Юры, подкатил к незнакомке — с понтом познакомиться, он ринулся на ее защиту.

— Ты что это, козел, — закричал он возмущенно, — к моей девушке пристаешь?!

— Ты кто такой? — спросил его молодой человек и тут же возмущенно воззрился на девушку.

— Паша, — пролепетала та, испуганная донельзя, — я его первый раз вижу. Честное слово.

— Неважно, — ответил Паша, и так залепил Юре, что отправил его в нокаут. После этого происшествия, Баков стал осторожнее относиться к прекрасному полу. Бывало, он интересовался у малознакомых девушек, нет ли у них тайных воздыхателей. А если есть, не занимаются ли они боксом… То и дело он восхищенно рассказывал то об одной, то о другой барышне. Правда, излагал многие интимные подробности, которых, я сегодня в этом абсолютно уверен, и в помине не было.

Влюблялся он сразу и безоговорочно — с первого взгляда. И я его отлично понимал. Мне кажется, как и Юра, я был влюблен всегда — все детство, отрочество и юность. Впрочем, излишней ветреностью не страдал. Предмет моего обожания был у меня в сердце долгие годы, занимая все мои мысли… но не фантазии. Интимная сфера странным образом была отделена от платонического чувства. Дело в том, что я почти обожествлял предмет своих мечтаний. Мечтаний, но не страсти… Несмотря на то, что мне хватало информации о том, что двое могут проделывать наедине, я никогда не вожделел в отрочестве ту, которую любил. И не имел ни малейшего представления о том, чего я хочу от той, которую люблю.

Фантазии же, — мои, и моих сверстников (мы частенько делились ими), — касались исключительно зрелых женщин. Юра Баков как-то раз стащил у отца и принес в школу порнографическое фото — пышногрудая женщина лежала на спине, и ноги ее были призывно разведены в сторону. При виде этого фото я ощутил, как кровь зашумела, заколотилось сердце, и у меня немедленно встал. Так что пришлось прикрыться портфелем, благо он был при мне. Я воровато оглянулся — никто не видит?

— Ничего баба, а?! — с придыханием сказал Баков.

«Вот это да, — думал я потом, — та-а-акая баба». Это слово — «ба-ба» — обладало вкусовым ощущением. Я пробовал его на язык. Оно было сладким, как леденец, и одновременно волнующим — «ба-ба».

— Твои бабы? — спросил как-то раз Степа Бухаров, когда мимо нас проходили две одноклассницы, и одна, всегда относившаяся ко мне с симпатией, махнула мне рукой. Мы с Бухаровым бездельничали, точнее — чеканили по очереди мяч о стену универсама.

— Ты что?! — скривился я с отвращением. — Какие они бабы? Это ж мои одноклассницы.

— А они ничего так, — сказал Бухаров и пнул мяч.

Я пригляделся к одноклассницам повнимательнее. Нет, не бабы. Совсем не бабы. Меня они нисколько не волновали. Не то, что соседка из шестьдесят восьмой квартиры, Марина Викторовна, зрелая женщина, лет двадцати трех. У нее уже был ребенок. А мужа не было. Мне она однажды сказала, что я очень красивый мальчик, и потрепала по волосам. При этом я ощутил, что от нее исходит весьма отчетливый животный аромат. Она вся струилась гормонами. И я поначалу испугался. А потом, лежа в темноте, прежде чем заснуть, вспоминал ее прикосновение с удовольствием и мял в руке свой еще не оформившийся орган.

Когда родителей не было дома, я очень любил покопаться в их вещах — в закрытых от меня шкафах, на запретных полках. На одной из них я однажды обнаружил удивительный альбом с эротическими фотографиями. Женщины были засняты в разнообразных пейзажах — на песчаном пляже, в зеленом лесу и в студии. Все они были настоящими «ба-ба-ми» — с созревшими телами, точеными округлостями, выпуклые и манящие…

Вскоре я позвал к себе в гости Серегу и Юру Бакова, и мы вместе стали листать альбом. Мои приятели ахали и охали, цокали языками от восхищения, в общем, всячески разделяли мой восторг.

Поначалу особого смущения перед женским полом я не испытывал. На даче еще до первого класса целовался в губы с девочкой Полиной — ко всеобщему восхищению. «Женихом» и «Невестой» нас не дразнили, а называли с уважением. Но потом внезапно я ощутил некоторый трепет перед девчонками. Связано это было с первой влюбленностью. И отнюдь не в Полину. Ее звали Оля. Она была прекрасна, как экзотическая птица. И в ее присутствии я даже дар речи терял. Натурально не мог вымолвить ни слова. От чего мне казалось: она считает меня идиотом. Бухарову с его простецким «Твои бабы?» я даже завидовал, не умея общаться с одноклассницами и прочими сверстницами запросто, как со своими приятелями-мальчишками.

Впрочем, все они не были «ба-ба-ми» — и потому меня мало интересовали. Я же напротив — вызывал у них всегда самый живой интерес. Девчонки плели интриги, и пытались вовлечь меня в свои игры. Я видел, что им нравлюсь. Они присылали мне записки, с вопросами — в кого я влюблен, с кем хочу гулять, и прочие глупости, на которые я поначалу почти не обращал внимания. Они вели дневники, записывали ответы на вопросы, гадали, кто кому предназначен. В общем, занимались сущей чепухой, и казались мне исключительно странными созданиями. Но потом, внезапно для себя, я вдруг увлекся Олей — похожей на куклу блондинкой, чей папа, тренер по регби, сразу меня невзлюбил. Как это обычно бывает, Оля явилась мне в смутном сновидении (должно быть, Амур всегда охотится по ночам), и утром я проснулся влюбленным в нее.

Некоторое время я страдал молча. Потом на одну из записочек ответил, что, между прочим, очень мне нравится Оля Петрова. Внезапно классный руководитель решил пересадить нас за одну парту. По чистой случайности мы оказались рядом. Я буквально млел рядом с ней. Когда она что-то спрашивала (например, ластик), не мог произнести ни слова. И левая нога (она сидела справа), мне казалось, буквально пылает огнем, от напряжения мышц временами она даже дрожала… Как-то раз я догнал ее на школьном крыльце и выхватил портфель. Оля не испугалась, смотрела с интересом.

— П… понесу, — выдавил я.

Мы брели к ее дому молча. Словно я не провожал ее, а сопровождал. При этом старательно избегая разговоров… Так повторялось несколько дней подряд. Я пыхтел рядом с девочкой, мечтая о том, чтобы завести непринужденную беседу. Но не мог, как ни старался, извлечь из себя ни единого слова. Чтобы как-то усмирить досадное смущение, однажды я схватил ее за руку. Она не отдернула хрупкую ладошку, и я держал ее в своей до самого дома. При этом думал, что у меня ужасно потеет ладонь, и она, наверное, это чувствует. На следующий день я повторил этот трюк. И снова мы прошли до ее дома — рука в руке, как влюбленные. Я решил, что надо пойти еще дальше. И на следующий день аккуратно обнял ее за плечо, как это делали взрослые парни. Проделать такое оказалось довольно сложно, поскольку я был немного ниже ростом. К тому же, никакого опыта в подобных приемах у меня не было. Я ненароком заехал Оле в ухо, и потом еще долго проклинал свою неуклюжесть. В такой ситуации лучше всего подключить самоиронию, посмеяться над собой, но мне было совсем не до смеха. Я был серьезен, как бухгалтер за работой, я осваивался в абсолютно новой для меня ситуации, и, судя по моим ощущениям, быть ловеласом получалось у меня не очень хорошо.

Следующим шагом, решил я, станут поцелуи. И стал готовиться к осуществлению своего намерения. Требовалось собраться с силами. А пока я стал писать Оле исполненные юношеского пыла любовные послания. Слог был высокопарный. И все же, несмотря на пошловатые выражения, вроде «огонь моей души» и «трепет сердца», я изливал душу… Каким же ударом для меня стало открытие, что мои интимные послания вдруг стали достоянием всего класса. Первой, судя по всему, ими завладела Олина подруга Катя — вредная чернявая девица с пронзительным голосом. И распространила повсюду. Одно даже пришпилила на стенд со стенгазетой. Подозреваю, Оле Катя завидовала, и ухажеров отваживала решительно — так, словно они лично ее оскорбляли самим фактом своего существования.

Я бы легко перенес насмешки одноклассников по поводу писем — невелика проблема. Но, к моему удивлению, сразу после того, как их прочел весь класс, Оля от меня отвернулась. Оттолкнула меня, когда я попытался забрать у нее на крыльце портфель.

— Все. Хватит, — сказала она. — Я больше не хочу, чтобы ты его носил…

— Но почему? — спросил я. — Что случилось?..

Тут появилась Катя, схватила подругу под локоть и повлекла прочь. На ходу она обернулась, наградила меня презрительным взглядом и сообщила:

— Ты нам не нравишься. Понял?..

Тут я ощутил целую бурю эмоций. Хотелось броситься за любимой девочкой, и разрыдаться, и еще было очень горько и жалко себя — я не понимал, чем я заслужил такую немилость.

«Ха-ха-ха», — услышал я сзади. Обернулся и увидел Серегу и Юрку Бакова. Они весело смеялись.

— Что, жених, отшили тебя? — радостно поинтересовался Баков.

Сжав кулаки, я шагнул к нему. Серега схватил меня за плечи.

— Да успокойся. Ты чего? Ну, бывает… — При этом сам он, это было отчетливо, видно, тоже вне себя от радости.

— А ты как думал? — сказал Юрка Баков. — Это ж моя девушка. А ты, небось, думал, твоя?..

— Заткнись! — заорал я.

В тот же вечер я заявился к Оле домой. Она вышла на лестничную клетку в спортивных штанах и футболке. Вид у нее был отрешенный, словно мыслями она далеко отсюда. Я стал расспрашивать ее, стараясь узнать, что случилось, что я сделал не так. Она при этом смотрела сквозь меня, потом стала разглядывать потолок. Потом, устав от расспросов, сказала, что у нее еще не сделаны уроки. В этот момент появился ее отец. От его крепкой мускулистой фигуры исходила сила. Зыркнув на меня неприязненно, он сказал:

— Долго прохлаждаться собираетесь? А ну, Олька, хватит хвостом крутить, марш домой. — И скрылся в квартире.

Возвращался домой я, чувствуя себя брошенной хозяином собачонкой. Было так больно, что я ни о чем не мог думать — тупо сидел на кухне и глядел в пол. Пришла мама, поинтересовалась, что случилось.

— Да ничего не случилось! — заорал я, швырнул чашку в стену, вдребезги ее разбив, и выбежал из квартиры.

Если бы в тот момент я сегодняшний оказался рядом, я бы хлопнул себя по плечу и сказал: «Парень, тебе всего одиннадцать, в твоей жизни будет еще столько женщин, столько баб, что ты, пожалуй, удивишься, если я расскажу тебе хотя бы десятую часть… Помни то, что сказал когда-то мудрец: „И это тоже пройдет“ Эту Олю ты, конечно, запомнишь. Но только потому, что через некоторое время ты с ней переспишь. И не раз». При этом, я отлично знаю, что тогдашний я стряхнул бы руку с плеча и ответил сердито: «Что мне все эти женщины, все эти ба-бы, если я люблю только одну? Люблю Олю. И хочу на ней жениться». И он, и я, что самое забавное, мы оба, абсолютно правы. Оля — неповторима. Она — маленькая жестокая красивая девочка. Она — развратная некрасивая девушка с широким телом, как у ее отца-рэгбиста. Она — растерянная взрослая женщина. И не играет никакой роли в моей судьбе…

* * *

Большинство людей живут в единственном предметном измерении. Для них недоступен восторг впечатлительной услужливой памяти. И там, где посреди обычного пейзажа, вдруг проступают для меня приметы иной, потусторонней жизни, другого времени и обстоятельств, они видят: панельные многоэтажки, ободранные тополя, цветочный газон и припаркованные в несколько рядов автомобили. Это всё… Что ж, либо они морально-нравственные инвалиды, лишенные способности проникать мыслью в иное пространство, уютно располагаться, существовать в нем. Либо это я наделен уникальным даром — и одновременно проклятием. Поскольку обитание в нескольких измерениях сопряжено с досадным непониманием со стороны окружающих… С возрастом научаешься скрывать свою способность пребывать обитать одновременно в нескольких мирах (если вы понимаете, о чем я), и кое-как вписываешься, протискиваешься в социум, как в узкую расщелину в цельной скале…

Девочки были прелестны. Девочки были милы. Девочки были жестоки. Девочки были пусты. Женское племя отличалось изрядным разнообразием. И в этом было наше счастье. Внутри их удивительного вида, столь отличного от простой мужской породы, имелось огромное число уникальных типажей. Они происходили из разной среды, у них была разная масть, и очень своеобразный взгляд на вещи. Одни способны были приласкать, другие — пожалеть, третьи — оттолкнуть, четвертые — ударить. И от своей жестокости эти, последние, порой получали искреннее удовольствие, неспособные к пониманию и состраданию.

Моя одноклассница Аня Румынова выражение лица меняла редко — оно у нее было надменно-свирепое. Как у жабы. И лишь иногда, когда удавалось вонзить иглу кому-нибудь под сердце — удачно обидеть кого-то — на лице ее появлялась довольная усмешка. На улыбку эта гримаса мало походила. В подругах у Ани числилась рослая девушка Василиса, рано созревшая и оттого презревшая окружающих. Особенно, девчонок, полагавших, что им пока еще не время встречаться с ребятами. Знали бы они, какое удовольствие могут принести эти встречи. В стенах школы Василисе было тесно — гормоны звали на волю. А ее держали здесь практически в заточении, да еще заставляли учиться, пихать знания в неприспособленный к этому ум. Аня и Василиса рано начали половую жизнь. Как-то незаметно они «перегуляли» с половиной района. И надолго задержались в компании Рыжего. Ребята показались им очень «веселыми». Безбашенность канала за смелость. А Василиса пребывала к тому же в полном восхищении и влюбленности в Самца. Он же однажды взял нож, и откромсал девушке фалангу мизинца. Веселый парень, что и говорить. В стенах родной школы такого не встретишь. Не представляю, что происходило у нее внутри. Но через некоторое время я снова увидел их вместе. Самец шел по улице, обняв Василису за плечо. А у нее был такой вид, словно она только что выиграла в лотерею автомобиль. При этом рука на всю жизнь так и осталась изуродованной. Встречались они недолго. Вскоре самец Василису бросил, объявив, что она тупая. Василиса и на это тоже не обиделась. Она, и вправду, была тупой. Иначе, как объяснить тот факт, что она так просто простила Самца за отрезанный мизинец.

Аня Румынова некоторое время встречалась с Рыжим. Это был ее уровень — главный в Банде. Но потом между ними пробежала черная кошка… Полагаю, они оба хотели верховодить в этом союзе, такие отношения будущего не имеют. Говорили, что Рыжий даже избил ее при расставании. Аня, и правда, несколько дней ходила в школу с синяком под глазом. Но был ли это след ее отношений с Рыжим, сложно сказать. Потом я видел Румынову с самыми разными парнями, — все они были на порядок старше и весьма хулиганского вида, — Аню тянуло именно к таким…

Есть отчего-то очень поверхностное и неправильное представление о том, что девочки добрее мальчиков, больше способны к состраданию. Мне представляется, это большая ошибка. В определенном возрасте девочки (во всяком случае, некоторые из них) куда более жестоки, чем мальчики. Причем, жестоки изощренно. Они могут унижать, и даже избивать, других девочек, слабее, ничуть не реже, чем парни. Что касается Ани Румыновой, она умудрялась организовывать настоящую травлю неугодных — и девочек, и мальчиков. И, судя по всему, получала от этого немалое удовольствие. Не дай вам бог было оказаться среди ее врагов. В травлю она вовлекала весь класс, требовала, чтобы все соблюдали «бойкот» — не смели разговаривать с отверженным. Одного бойкота ей, конечно, было мало. Она старалась всячески оскорбить жертву. А если представится возможность — воздействовать на нее физически. Особенно доставалось от Румыновой мальчику Феде. Болезненный, худой, он очень редко появлялся в школе. А когда приходил, немедленно становился мишенью насмешек и нападок со стороны Румыновой и к ней примкнувших. Федю гоняли по коридорам, и, загнав куда-нибудь в угол, пинали — не сильно, но обидно. Руководила при этом пацанами Румынова. А они будто не замечали, что ими командуют. В конце концов, Федя ушел на домашнее обучение, и больше я его никогда не видел.

На уроке литературы мне однажды пришла от Ани записка:

«Ты чего с Дашкой разговаривал? У нас бойкот».

«Да мне плевать», — ответил я.

«Смотри, доплюешься, плохо будет. Я тебя предупредила. Ты меня понял».

Я решил ничего не отвечать, сунул записку в карман. Вскоре мне передали новую:

«Быстро верни записку».

«Зачем?» — написал я.

«Верни, тебе сказала. Хочешь с Рыжим встретиться сегодня?» — Тогда она еще «гуляла» с предводителем Банды.

Я пожал плечами. Угрозы нисколько не испугался. Но записку передал обратно. После чего получил еще одну — с единственным словом:

«Тряпка».

«Вот же сволочь, — подумал я, обернулся к Румыновой. Она смотрела на меня, не мигая, с вызовом. Выдержав пару секунд этот настырный взгляд, я отвернулся. — Ну и дура. Чего привязалась ко мне?»

На перемене ко мне подошла Даша, которой был объявлен бойкот.

— Математики, вроде бы, не будет? Ты не знаешь? — спросила она.

Я замотал головой. Внезапно вспомнил о записках. И покраснел до корней волос. Неподалеку, я заметил, стоит — и внимательно за мной наблюдает Аня Румынова.

— Не знаю! — выдохнул я. И мне сразу стало легче. К черту идиотский бойкот…

Румынова усмехнулась, провела по горлу ребром ладони и отвернулась.

Несколько дней я ходил, оглядываясь. Ждал, вот-вот появится Рыжий с приятелями, и изобьют меня. Но злобная Аня то ли решила спустить мою провинность на тормозах, то ли Рыжий решил, что дело выеденного яйца не стоит. Во всяком случае, этот эпизод прошел для меня без последствий.

Особым шиком для Ани и Василисы было доводить учителей. У них были среди них «любимчики», слабохарактерные педагоги, с которыми девушки деланно заигрывали, устраивая на уроках настоящее шоу — по сути дела, срывая уроки. Было очень жалко взрослых мужиков, не способных дать отпор парочке отъявленных мерзавок. И лишь новый учитель физики, улыбаясь, сказал, когда ему стали хамить открытым текстом:

— Похоже, девчонки, мы нашли друг друга. Останьтесь сегодня после уроков, буду заниматься с вами… до глубокой ночи.

Девушки не восприняли его слова всерьез, и сбежали. На следующем занятии он продемонстрировал две пары в классном журнале.

— Вы меня, наверное, не поняли? — сказал педагог вкрадчиво. — Я вас двойками завалю на хрен. Сегодня останьтесь…

— Что ему от нас нужно? — деланно недоумевало Василиса, хлопая накрашенными ресницами. — Может, ему жена не дает.

Но физик оказался мужиком стойким. Девушки до девяти вечера зубрили физику, раз за разом решая задачи и сдавая теорию, пока не выучили ее наизусть. После нескольких недель таких занятий, на физике Аня с Василисой сидели молча, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Преподаватель поглядывал на них весело, время от времени делая забавные замечания.

— А если вы что-то не знаете, Степан, вам Василиса подскажет. Или Аня. Так девчонки?

Девчонки озабоченно кивали.

— Я из вас еще кандидатов наук сделаю, — обещал физик.

Кандидатов наук из них, разумеется, не получилось. Возможно, потому, что преподаватель через некоторое время сломал спину во время очередного восхождения на Эверест — и вынужден был покинуть школу. Он оказался альпинистом со стажем. Девчонки вздохнули облегченно.

Василиса совсем забросила учебу. Прыгала из постели в постель. Потом пришла в гости к однокласснице — и украла у нее фамильные драгоценности на круглую сумму. Дело замяли, драгоценности удалось вернуть, но из школы Василису выгнали. Тогда она начала гулять с еще большим пылом. А затем и продавать себя за деньги. Родила ребенка — сдала его в детский дом. Потом опять — кража. Выпустили Василису очень скоро. И хотя она вряд ли сама видела для себя такую судьбу, но стремительно дошла до того, что стала уединяться в подъездах с азербайджанцами с рынка — те любили Василису, и платили ей хорошо. По-моему, она и по сей день обитает где-то в окрестностях рынка. Во всяком случае, Юрка Баков однажды говорил мне, что «видел как-то эту потасканную блядь». Сложно рассуждать, как такое получилось, и в какой момент произошел слом в ее судьбе. Мне представляется, она с ранних лет шла именно к такому финалу. Хотя финал в данном случае растянут на десятилетия. Она существует, и одновременно доживает свой век.

С другой стороны, реальная жизнь постоянно преподносит сюрпризы. Совсем по-иному сложилась судьба Ани Румыновой (фамилия, конечно же, изменена). Она сейчас — крупный чиновник. От своего излюбленного развлечения — публичной травли неугодных — не отказалась. Но делает это теперь на федеральном уровне, и на телевидении. Самое удивительное — выражение лица у нее нисколько не поменялось. Оно все такое же — надменно-свирепое. Когда я вижу ее физиономию в ящике, так и тянет в нее плюнуть. Впрочем, это был бы слишком опрометчивый поступок. Рядом с ней теперь другие «рыжие», способные напугать кого угодно — целая федеральная служба «рыжих» в ее распоряжении.

Как же хочется порой, чтобы каждому воздавалось по справедливости за его поступки. Отчасти так и происходит… Но порой по-настоящему злой и дурной человек имеет качества, помогающие ему пробиться в жизни — и добивается успеха. В то время как добродушный бессребреник, преданный самыми близкими людьми, оказывается под забором. И нет никого рядом, чтобы поднять его с земли, отряхнуть одежды, и дать правильный совет: никому никогда не доверять всецело и свято блюсти только свои интересы. Как нет никого рядом и с человеком дурным: чтобы уронить его на землю, вывалять в грязи и внушить ему понимание, что за все приходится рано или поздно платить по счетам. Каждый мужчина рано или поздно должен определиться, как он должен поступать с людьми в этой жизни: проходить все время мимо упавших и зарвавшихся; поднимать упавших с земли; или ронять зарвавшихся на землю. Я для себя давно все решил. Мой выбор — ронять зарвавшихся. Не самый простой выбор.

* * *

Иногда я думаю о том, что со мною сделало время. Из чувствительного мальчика, с тонким восприятием жизни, постоянно раздувающего ноздри, чтобы уловить ее аромат (мне тогда так нравился аромат жизни), я превратился в мужчину-циника, не способного ни к состраданию, ни к простому сопереживанию. Мне пришлось в свое время ощутить столь сильную жалость к нескольким умирающим в муках, что чувство сострадания у меня почти атрофировалось. Не знаю, сам ли я ампутировал его, отделив от своей личности, или же оно умерло от слишком сильного стресса, но без него мне живется куда легче. Это факт. Цинизм — по сути, всего лишь защитная реакция нежной души, уставшей терзаться. Как знать, последуй за этой жалостью скорбь, возможно, со мной не произошла бы такая метаморфоза. Но я так устроен — не умею скорбеть. Не ощущаю утраты, даже если она произошла. Состояние утраты я вписываю в новую реальность, а пустоту заполняю воспоминаниями.

Я не скрываю, что часто живу прошлым. И люблю погружаться в воды памяти, как курортник в душистый спа, пахнущий чужим экзотическим разнотравьем. Однажды моя жена упрекнула меня в том, что я коллекционирую воспоминания. Это неправда. Если я и коллекционер, то моя коллекция собирается помимо моей воли. И даже если я хочу избавиться от какого-то неприятного экземпляра моей коллекции, это мне не удастся. Он прочно занял место в своей ячейке, и не собирается покидать заполненное собой пространство. Порой я ненавижу свою вынужденную коллекцию. Она заставляет меня раз за разом возвращаться к уже пережитому, и отброшенному, ненужному, пустому. Порой я наслаждаюсь коллекцией. Будто в ней собраны одни драгоценные камни, а не булыжники самых тяжелых жизненных эпизодов. Вот как сейчас, когда мы с Ларсом идем по району, где я вырос. И запахи, и приметы местности, и даже некоторые люди (что совсем уже странно, ибо это не те люди), будят во мне минувшее. Как писал американский философ и поэт Ральф Уолдо Эмерсон, запахи, мелодии и картины прошлого подстерегают путника, куда бы он ни шел. В свое время это наблюдение поразило меня. Так, бывает, достигают сердца некоторые фразы, сказанные философами и поэтами — им чаще других, полагаю, приоткрывается тайный смысл человеческого восприятия. Я, впрочем, не совсем согласен с Эмерсоном. Запахи, мелодии и картины прошлого подстерегают меня только там, где я уже бывал раньше. Хотя однажды на американском Манхэттене меня посетило странное ощущение дежавю. Я почувствовал, что уже был здесь когда-то, ощутил то самое волнение, описанное Эмерсоном. Похоже, это были не мои ощущения. Я лишь уловил тонким восприятием (иногда оно прорывается из мира детства) чьи-то чужие запахи, мелодии и картины…

Мне никогда не удавалось достичь возрастной гармонии, состояния, когда твое физическое Я полностью совпадает с внутренним. В детстве, маленький старичок, я все молодел и молодел год от года, пока не стал совсем далек от своего возраста. Порой мне по-прежнему кажется, что я чудовищно стар. А иногда, слишком молод, и пользуюсь не своим телом для каких-то непонятных мне нужд. Вообще, отстраненный взгляд на самого себя — еще одна особенность моей противоречивой натуры. И душевная легкость во мне сочетается с периодами свинцовой тяжести — когда от одного моего взгляда люди ощущают тревогу и съеживаются, начинают сбивчиво лопотать, и я отчетливо чувствую, как от них начинает смердеть страхом…

* * *

Во времена моего детства на месте Храма Христа Спасителя располагался бассейн «Москва». Его ненавидели верующие, жители окрестных домов и работники Пушкинского музея. По мнению последних, от испарений портились экспонаты. В конце прошлого века, когда бассейн закрыли, на экспонаты тут же снизошла божья благодать. В тамошних кварталах висели тяжелые гигантские сосульки, сосулищи, и изморозь лежала на окнах и бетоне.

Идею поехать в этот легендарный, теперь уже ставший историей, бассейн подал Олег Муравьев. Он как-то раз был там с родителями.

— Там даже справка не нужна, — заявил Олег. И это обстоятельство стало самым весомым аргументом. Справка от врача являлась серьезным барьером. Ведь, чтобы ее получить, нужно было идти в поликлинику, проходить специальную комиссию. О, эти дикие советские времена. Многие коррупционные схемы еще не работали. И всем нам тяжело жилось без упрощающей жизнь благодатной коррупции. Хотя, подозреваю, за деньги справку можно было получить и тогда.

Тут же со всех сторон на нас посыпались рассказы о том, что в бассейне «Москва» плавают сифилитики и прокаженные. Связано такое засилие вирусов и бактерий в местном климате как раз с отсутствием справок. Мне запала в память страшная история про одного мальчика, который всего один раз сходил искупаться, а на следующий день у него нос провалился. Другие говорили, что в пару, который поднимается над бассейном можно рассмотреть разрушенный храм. Что иногда над водами бассейна носятся призраки набожных старух. И самое жуткое, в бассейне «Москва» работает банда убийц. Они специализируются на маленьких мальчиках без родителей. Тянут их вниз за ноги, пока не утопят. Один мальчик пошел однажды в бассейн «Москва» — и не вернулся. Только на следующий день его родителям позвонили из милиции. И сказали, чтобы забрали своего сына из морга. Его отец пришел в морг, увидел, что мальчик весь синий и распухший, и язык у него торчит изо рта, понял, что сына утопили, и тоже пошел в бассейн. А на следующий день маме этого мальчика позвонили и сказали, чтобы забрала из морга папу этого мальчика… В общем, ехали мы в бассейн «Москва» с соответствующим настроем — будучи готовы ко всему. Ехали втроем. Я, Серега и Олег Муравьев. Он и сам уже был не рад, что все это затеял. Нам было лет по девять, не больше. И родители, узнав, куда мы навострили ласты, ни за что бы нас одних не отпустили. Но мы были отчаянными пацанами, мы уехали тайно, прихватив плавки и полотенца. Олег сказал, что плавки там дают напрокат. Но после истории про мальчика без носа мне совсем не хотелось плавать в чужих плавках. Отвалился нос, может отвалиться еще что-нибудь — не менее ценное.

Помню, мы получили картонные билетики. На них был указан номер сектора — бассейн разделяли сектора. Я разделся, убрал одежду в металлический шкафчик. Народу в раздевалке было немного. Все с очень подозрительными лицами. Словно присматривались, кто пришел без родителей, кого бы сегодня притопить, а кого оставить на потом. Один мужик так глянул на меня исподлобья, что я торопливо крикнул: «Я с папой! Он сейчас придет». Незнакомец зыркнул сердито и сиганул в воду, исчез из виду. Только тогда я разглядел, что для того, чтобы попасть в радиальный водоем, надо определенное расстояние проплыть под водой. Какое расстояние, сказать сложно. Я представил, что мне не хватает воздуха, и я бьюсь головой о потолок, в надежде выбраться, и отшатнулся. Но ребята уже поднырнули под бетонный бортик, и пропали, так что мне ничего не оставалось, как собраться с духом, и последовать за ними. Иначе прослывешь трусом. Я еще немного помялся и прыгнул в воду. Плыть оказалось недалеко, и вот уже я вынырнул в густой пар. Купальщики в этом белесом тумане, летящим ошметками, выглядели странно. Пар был прохладный, а вода очень теплая. И оттого хотелось погрузиться в нее с головой. Я поплыл в сторону, и тут же столкнулся с Серегой.

— Ну как?! — крикнул мой друг, фыркая.

— Вообще класс! — Я взвизгнул от восторга.

Мы принялись плескаться, брызгаться, и вопить, пребывая на седьмом небе. Для нас, советских детей, купаться посреди зимы, было чем-то вроде свершившегося чуда. Ни о каких поездках на экзотические острова тогда, разумеется, даже речи не было. И в бассейны с нами наши сильно занятые родители ходили нечасто. Да что там. Откровенно говоря, вообще никогда не ходили. Бассейн был развлечением элитным. В него еще нужно было попасть. С этой целью где-то кем-то по блату, по предприятиям, только своим, выдавались абонементы. В этом смысле бассейн «Москва» был сооружением уникальным и социально значимым — он уравнивал всех, рабочего и колхозницу с партийным бонзой и торгпредом, давал возможность побывать каждому в насквозь хлорированном раю в любую погоду. Даже если с неба сыпал снег, даже если в столице стояли трескучие морозы, бассейн был открыт для всех желающих.

Вскоре мы наплавались, и нам захотелось пошалить. Я под водой схватил за ногу какую-то симпатичную девчонку в синей шапочке. Она так завизжала, что мы на всякий случай подплыли под веревками с пластмассовыми бляшками, которые разделяли сектора — переместились подальше. В густом пару найти хулиганов было практически невозможно.

Чтобы попасть назад в раздевалки, предстояло снова совершить нырок. На этот раз я справился со страхом легко — знал, что плыть недалеко. Выбрался наружу. И вдруг увидел, что незнакомый паренек лет десяти шарит в моем шкафчике. Он поначалу испуганно отпрыгнул, но потом пригляделся ко мне, понял, что я младше его, намного меньше ростом, и скривил рот в противной усмешке.

— Ты че? Ну че ты? — сказал он с какой-то прежде мне незнакомой интонацией. Речь у него была отрывистой, и оттого весьма угрожающей.

— Это мой шкафчик, — проговорил я, отметив, что дверца открыта нараспашку.

— Ну и ладно, ну и все… Ты че? — Он надвинулся на меня было… Но тут из воды выбрался Серега, а за ним Олег Муравьев. Оба они были рослыми ребятами, выше меня почти на голову. Расстановка сил тут же изменилась.

— Держите его, — крикнул я. — Это вор. Он в моем шкафчике копался.

Ребята тут же схватили паренька. Он принялся вырываться и верещать односложно:

— Вы че? Вы че делаете, пацаны?

Тут же откуда-то появился рослый мужик в кепке.

— Так, — сказал он, — что здесь такое?

— Мы… вора поймали, — задыхаясь от возмущения, поведал я.

— Ты, что ли, вор? — строго спросил мужик у паренька.

— Оговор, дядя, мамой клянусь… — закричал тот.

— Так, тихо ты, — мужик поднял пятерню, замахнулся, будто сейчас ударит вора по лицу, но не стал, сгреб за воротник и поволок к выходу, приговаривая: — А ну пойдем в милицию. Сейчас я тебя мильтонам сдам… Ох и сдам…

Я подошел к шкафчику. Увидел, что вещи мои перевернуты. Но ничего не пропало. Что, впрочем, неудивительно. Брать у меня было нечего.

Мы оделись и, обсуждая этот неприятный случай, порядком испортивший мне настроение, вышли из бассейна и направились к метро. Мои товарищи убедительно рассуждали, что этому вору теперь точно не поздоровится. О мужике в кепке они были самого положительного мнения.

— Это пловец известный, — сказал Олег. — Я его узнал. Он в соревнованиях победил недавно. Приплыл первый. И ему сразу дали золотую медаль.

— В каких соревнованиях? — спросил Серега.

— На кубок Кремля.

— Тогда понятно. — Серега кивнул.

У метро нас ждал большой сюрприз. Возле палатки с разливным пивом за столиком стояли «пловец, победитель кубка Кремля» и пацан, обшаривший мой шкафчик. Оба цедили пенный напиток из поллитровых банок.

— Как это?.. — опешил я. Стоял и смотрел на них. У меня даже челюсть отвисла. В голове не укладывалось, что мужик вместо того, чтобы отвести вора в милицию распивает с ним пиво. Ко всему прочему, пиво пить пацану было явно рановато.

— Вот блин, — сказал Серега. — Не понял.

— Они, похоже, заодно, — проговорил Олег.

— Да ладно, известный пловец? С ним? — Не поверил Серега.

— Видно, ошибся я! — выпалил Олег. — Это не он.

— Смотрите, — я указал в сторону метро. Возле стеклянных дверей дежурил милиционер. — Сейчас подойду к нему, и скажу, что это воры.

— Правильно, — поддержал Серега.

— Не надо, — Олег замотал головой. — Только хуже будет.

Но я уже направлялся к милиционеру. Вскоре я, продолжая задыхаться от праведного возмущения, излагал ему свою версию событий. Ребята стояли неподалеку, не решаясь приблизиться. Милиционер очень внимательно выслушал мой рассказ, буркнул: «Жди здесь» и направился к палатке с пивом. А мы остались у входа в метро. Как вскоре выяснилось, диспозиция была правильной. Милиционер приблизился к криминальной парочке, козырнул, после чего между ними завязалась какая-то беседа. Затем «пловец» вынул из кармана удостоверение и продемонстрировал его, усмехнувшись, после чего помахал нам. Милиционер уткнулся в удостоверение, снова козырнул, развернулся на каблуках и зашагал к нам. Вид у него был решительный и не обещающий ничего хорошего. И в походке и в выражении лица читалось глубокое раздражение. Сам не знаю, как получилось. Но я крикнул: «Бежим!» И мы тут же рванули в метро…

Прошло меньше минуты. А мы уже сидели в вагоне, уносящемся в темный тоннель.

— Вот блин, — озвучил Серега наше общее настроение.

— Они, похоже, все! заодно!!! — сказал Олег Муравьев.

— И милиционер? — спросил Серега.

— И он тоже.

— Вот блин, — повторил Серега.

Больше в бассейн «Москва» я никогда не ездил. Серега кажется тоже. А вот Олег Муравьев регулярно наведывался туда с родителями. Говорил, что никого из тех, кого мы встретили в тот день, он там не видел.

— Зато… — Олег торжественно возвысил голос. — Я видел бабку, которая летает над водой. Сначала очень испугался. А потом перекрестился, когда никто не видел, она и пропала.

— Ты же пионер, — укорил я его.

— Ну и что, — возразил Олег, — одно другому не мешает.

С годами выяснилось, что он прав. И в сознании большинства россиян христианские догмы отлично уживаются с атеистической моралью. Обладатели партбилетов могут молиться в церквях. Верующие в коммунизм веруют заодно и в царствие небесное — на всякий случай. И храмы в нашей великой стране могут вырастать на месте советских бассейнов, где пионеры порой крестились, чтобы отогнать призрак набожной старухи.

* * *

— Выхолощено нутро старого чемодана. Этот старый чемодан — Я. Это обо мне. Она меня так видит. А что? Вполне себе самостоятельный, критичный взгляд человека с иными ценностями. Для нее все мое — не имеет никакого значения. Для нее я — чемодан без ручки, тяжело нести, и выкинуть жалко… Представляешь, так она и говорит. Ты — чемодан без ручки. — Так литературно и жалко рассуждал сосед сверху дядя Петя, член союза писателей, театральный деятель, кажется, немного актер, в общем, человек искусства. Жил он на два этажа выше, с женой-бухгалтером, удивительной стервой, и маленькой очаровательной дочкой, похожей на ангелочка. Жена дядю Петю ни в грош не ставила. Несколько раз я наблюдал довольно мерзкую сцену. Она орет на него благим матом. А он, сжавшись, покраснев лицом, смотрит на нее, и пучит голубые глазки чуть навыкате, как карась на берегу. Силится что-то сказать, и не может. Ей удавалось владеть мужем всецело, быть его главным начальником, и где-то в процессе становления ее над ним — на разные иерархические ступени — она совсем утратила к нему уважение.

Правы те, кто говорит, что, в общем-то, ничего такого жуткого, как сейчас, в те времена не происходило. Действительно, не было таких бурных, столь очевидных злодеяний, как в девяностые, да и потом. Из рупора телевидения и прессы не изливались постоянно самые разнообразные кошмары… И все же кое-где, по чуть-чуть, очень скрыто, случалась время от времени такая жуть, что кровь застывала в жилах. Дядя Петя, к примеру, как-то раз взял, да и зарубил топором свою жену. А потом уехал с дочкой куда-то на юг. И там скрывался от следствия несколько месяцев. Пока его наконец не поймали где-то в окрестностях Геленджика. Причем, долго не могли добиться от этого мягкого милого человечка, куда он дел ребенка? Где девочка? Где твоя дочь? Ведь была же девочка. И он первое время гулял с ней, ходил в местный Парк культуры и отдыха, посещал приморские кафе, кинотеатр… Дядя Петя сначала упирался, говорил, что ничего не помнит. А потом выяснилось, что девочку он отвез в горы, где и задушил, тело спрятал, завалил камнями. Она, видите ли, напоминала ему жену. Сейчас можно только догадываться, но, скорее всего, в ребенке он уловил ту же привыкшую повелевать непрошибаемую, ненавидимую им породу, в речах услышал интонации отнюдь не детские — возможно, девочка подражала матери. Я слышал, как взрослые обсуждали дяди Петину мотивацию на кухне.

Только поймите меня правильно. Дядю Петю мне совсем не жаль. Этот тихий маниак с вечно мокрой от пота лысиной, к которой липли редкие волосы, запомнился мне существом серым и бесполезным. Наверное, от того, что представал уже тогда раздавленной в лепешку человеческой размазней. Как можно жалеть насекомое?.. Но происшествие было настолько громким, что его несколько лет обсуждали все наши соседи. На обывателей оно повлияло магически. Все они вдруг стали очень милы друг с другом. И жены стали ласково лепетать со своими мужьями. И мужья понапрасну не тревожили жен — меньше пили, больше чинили мебель и сантехнику. Тень дяди Пети с топором нависла над всеми жильцами нашего дома вечным напоминанием о том, что любого, даже самого крошечного человечка, можно довести до ручки.

И по сию пору я считаю, что всякий, будь ты трижды безобиден и робок, способен на убийство. Такова человеческая природа. Весь вопрос в том, как сложатся жизненные обстоятельства. Принудят они тебя совершить этот шаг, или тебе удастся остаться в стороне, отсидеться в мнимой безопасности, когда вокруг царит настоящий хаос, и ежедневно льются литры крови…

Дядю Петину исповедь я выслушивал молча. Отчего-то он тогда решил именно мне излить душу. Он сидел на лавке возле дома, с видом абсолютно обреченным, и, прикладываясь к бутылке портвейна, называемого в народе «три топора», периодически всхлипывал. Исповедь была печальна… и скучна. Я почти не понимал, о чем он говорит, хотелось пойти домой. Но дядя Петя то и дело хватал меня за предплечье и говорил: «Погоди… вот, что я скажу тебе…» И слова изливались из него нескончаемым потоком, словно он долгие годы молчал, и только теперь решился выговориться. «Я — старый чемодан с выхолощенным нутром, старый чемодан — Я», — раз за разом повторял дядя Петя… Не соверши он то, что совершил, пожалуй, я даже не вспомнил бы его, и эту пьяную болтовню. Я шел с футбольной площадки и присел на лавочку, чтобы завязать шнурок. И не замечал его, пока он не обрушил на меня всю лавину своего отчаянья. Когда тебе одиннадцать, взрослые трагедии кажутся чем-то надуманным. «Мне бы их проблемы, — думал я. — У меня вот последние штаны порвались. И новые мне, конечно, не купят. А он переживает, что его жена обозвала старым чемоданом. Ну и что. Тоже мне. Это даже совсем не обидно. Другое дело, если тебя дразнят „сифаком“ или как-нибудь так».

— Дядя Петя, — сказал я, — я пошел. Мне уроки делать надо…

— Да-да, конечно, — спохватился рыхлый толстяк с красной физиономией. — Прости, это я так… — Он приподнял бутылку и посмотрел на нее с удивлением, словно только что ее заметил.

Я встал и поспешил прочь. Дядя Петя с его незначительными проблемами моментально выветрился у меня из головы. Волновали порванные штаны. И конечно, дома меня ждал нагоняй.

— Да что ж это такое?! — бушевала моя темпераментная мама. — На тебе вещи ГОРЯТ! Что ты только с ними делаешь?!

— Мы в футбол играли…

— А ты не играй в футбол. Ходи аккуратнее. На тебя же не напасешься. Мы с папой, между прочим, деньги не печатаем.

Тут я тоже начал заводиться.

— А вы печатайте! — крикнул я и убежал, хлопнув дверью. Вышел на общий балкон, выглянул наружу. Во дворе было пусто. Только дядя Петя по-прежнему сидел на лавке, понурив голову. Бутылка валялась рядом. Красное вино из нее вытекло и образовало небольшую кровавую лужицу. Похоже, выпить он успел совсем немного. А может, это была не первая бутылка…

Этот разговор случился весной. Прошло лето, потом осень, зима. И только в следующем году, ближе к лету, стало известно, что натворил этот «невнятный тютель» — как о нем отзывалась жена.

— Девочку-то, девочку зачем? — причитала соседка по лестничной клетке. — Ведь такая малюточка. Такая хорошенькая была.

Я пришел в ужас, представив на мгновение, как дядя Петя душил свою дочку. Картинка не складывалась. Невозможно было представить, что он сделал такое… Уж очень не вязалась с дядей Петей такая требующая решительности деятельность, как удушение маленьких детей. И по сию пору для меня загадка, что происходит с людьми, как обстоятельства могут подвигнуть их на подобные поступки. Возможно, все дело в подвижности психики. У кого-то она, как монолит — стоит и не качается. А чья-то легка и податлива. Достаточно легкого тычка — и все, покатилась под горку.

Большинство обитателей дома, где прошло мое детство, были людьми простыми и, как мне тогда казалось, вполне понятными. Но отдельные их поступки отнюдь не вписывались в рамки нормальности. Один мужик (по молодости лет, кстати, очень симпатичный, а потом вдруг очень быстро ставший одутловатым типом неопределенных лет) постоянно разматывал рукав пожарного гидранта. Не знаю, почему, но он не давал ему покоя. Разумеется, он озадачивался гидрантом только в подпитии. Другой мелом рисовал на стене голых баб. Прямо по голубой эмали. Однажды я застал его за этим занятием. И он очень смутился. Старуха из квартиры на первом этаже (это важно) гадила в лифте. То есть делала это намеренно, чтобы досадить другим. Ее в конце концов поймали за этим занятием. А другая, интеллигентная и очень милая бабушка, однажды сильно меня удивила и заставила задуматься.

Мне было лет девять, когда я завел котенка. Котят раздавали по объявлению какие-то добрые люди. Сразу было видно, что мой кот настоящий красавец. Дымчатый, полосатый, длинношерстный, сибирской породы. Вдобавок ко всему, он был удивительным умницей — ни разу не досадил никому, сделав мимо лотка. А потом вдруг исчез. Его пропажа выглядела более чем странно. Потому что из квартиры кот не выходил. И даже на балкон его пока не пускали. Я отправился опрашивать соседей — вдруг кто-то из них что-то видел. Но все они, включая благообразную бабулю, сказали, что нет — никакой кот мимо них не пробегал. Я был крайне расстроен исчезновением питомца. И нового завел только через полгода…

Прошло несколько лет. И вот однажды я вышел в общий коридор и увидел, что бабуля копошится возле приоткрытой двери, у нее застрял ключ. И вдруг мимо ее ног, на которые натянуты были серые шерстяные чулки, проскочил красивый дымчатый кот, огромный, откормленный, холеный. На переносице у него была белая полоска, в точности, как у моего. «Так это же и есть мой!» Я уставился на бабульку с подозрением. Ожидал, что она будет все отрицать. Но она со вздохом тихо проговорила: «Я совсем одна…», отпустила застрявший в замке ключ и привалилась к стене, закрыла глаза…

— Вам плохо? — испугался я.

Она вяло махнула рукой, почти прошептала:

— Пожалуйста… ключ…

Я понял ее, поковырялся в замке, освободил ключ. После чего помог пожилой соседке зайти в квартиру. Поймал кота и передал ей.

— Спасибо, — пролепетала она.

— Не за что.

Хотя было — за что. Я потом еще долго думал об этой истории. Бабулька эта так и жила в своей маленькой квартирке с моим котом многие годы. И мне кажется, живет до сих пор. Хоть это и выглядит невероятным. Ей было, наверное, под восемьдесят. Но некоторые пожилые люди, это удивительно, но факт, раз и навсегда засыхают в одном возрасте — и сохраняют себя такими же десятилетиями. Словно мумифицируются. У меня не было на нее никакой обиды. То, что я не злюсь на нее, тогда мне показалось странным. «Она же украла у меня кота, — сказал я себе. И ответил тут же: — Ну и ладно. Ей нужнее». А без этого кота, как знать, сколько бы она прожила?

В одиночестве нет ничего страшного, если его есть с кем разделить. Ироничный парафраз, где под господом богом подразумеваются твари наши меньшие. Но тот, кто говорит, что старость — это благо, просто лжец или дурак. И все же, вот что удивительно. Мне случалось встречать людей, которые искренне говорили, что не хотят жить — и все они были очень молодыми людьми. И я никогда не встречал ни одного старика, который готов был бы покончить жизнь самоубийством. Наверное, с возрастом приходит не только мудрость, но и осознание, какой великой ценностью является жизнь.

* * *

Некоторые дети, наделенные пытливым умом и воображением, страдают мучительным любопытством. Запертая дверца для них — пыточный инструмент, испанский сапожок для воображения. За дверцей, мнится им, заключено нечто удивительное, то, что они непременно должны увидеть, пощупать, узнать… Ключ проворачивался в замке секретера, и неведомые сокровища оказывались для меня недосягаемы. Впрочем, родители были весьма небрежны, когда прятали ключ, не подозревая, насколько он для меня важен. И потому я через некоторое время нашел в их шкафчиках альбом с порнографическими картинками, отцовскую переписку с какой-то актрисой, скрученную бечевкой, и многое-многое другое, а также некоторые важные документы, приоткрывающую завесу над их личной (очень меня взволновавшей) жизнью до моего появления на свет. В частности, я выяснил, что у меня мог бы быть старший брат, но мама в свое время сделала аборт. Это открытие вызвало у меня шок. Я пока не имел понятия о таких сложных вещах, и потому аборт представлялся мне просто убийством еще не явившегося на свет человека, живущего в животе… Причины содеянного мне неизвестны до сих пор. Впрочем, для некоторых аборт столь обыденная вещь, что они не видят в ней ничего предосудительного и стоящего упоминания. Как бы то ни было, а мой неродившийся брат обозначился и стал с тех пор наблюдать за мной с небес. В отличие от меня нагрешить в этой жизни он не успел, так что точно попал на небеса…

Отцовской актрисе лет было очень и очень немало. Так мне показалось тогда — когда тебе десять, тридцатилетние — глубокие старцы. И все же, она производила впечатление — в один из конвертов вложено было фото. Мне показалось, я понял отца — в его влечении к этой немолодой женщине. Я читал их переписку увлеченно, как эпистолярный роман. Распечатывал письмо за письмом — и удивлялся, сколько романтичной чепухи, оказывается, разлито в душе этого всегда очень сухого сдержанного человека. Когда-то, еще до встречи с моей матерью, в отце пылали нешуточные страсти. Но, как это часто бывает, и темперамент здесь ни при чем, буря пылкой юности всегда сменяется штилем спокойной зрелости. Мать тоже была старше отца. И дала ему то, чего ему так не хватало — возможность ощутить себя настоящим мужчиной, и добиться многого, благодаря ее постоянной поддержке.

Просмотрев, я аккуратно связал письма бечевкой и убрал на то же место, откуда взял. Я всегда действовал очень четко, соблюдая идеальный порядок, чтобы не дай бог никто не догадался, что я забирался в родительские вещи, рассматривал их, изучал. В эти минуты я ощущал их запах. Тому, кто не испытывал подобных чувств, наверное, сложно будет меня понять. Но на всех осязаемых мною предметах ощущался аромат родных людей, и потому я бережно трогал их, гладил и рассматривал с любовью, проникал в их суть — и лучше таким образом узнавал отца и мать…

Когда через многие годы, за границей, я спустился на первый этаж их большого дома и зашел в их ванную на первом этаже, куда раньше никогда не заглядывал, я наткнулся на множество мелких предметов, составлявших их уютный мирок, и вдруг почувствовал тот самый аромат, совсем как в детстве… Это было столь волнующее чувство, что я выбежал вон, и потом долго не мог прийти в себя, ощущая что-то вроде головокружения от столь близкого соприкосновения с минувшим…

Однажды мое любовное исследование чужого пространства едва не закончилось нагоняем. Я вынул из шкафа отцовский фотоувеличитель и принялся с увлечением разбирать. Спохватился, когда понял, что снова собрать прибор, пожалуй, не смогу. У меня заняло три часа приладить на место все детали. Но огромная линза, которую я выкрутил, никак не желала идти по резьбе. И в конце концов резьбу я сорвал. Этой линзой регулировался размер снимка, так что она была одной из самых значимых частей увеличителя. Времени больше не было — и я поспешно сунул увеличитель в шкаф, прикрыл тряпкой… Месяца два потом я со страхом ждал, что отец обнаружит поломку, и мне влетит. Но он решил, что сам случайно сорвал резьбу, на меня не пала даже тень подозрений. Глядя, как отец мучительно пытается прикрутить линзу и чертыхается, я ощутил острый укол совести, и поспешил спрятаться в свою комнату…

Порнографические картинки в отцовской коллекции были очень разноплановыми. Некоторые, я думаю, отец печатал сам. Другие где-то приобретал. Там были фотографии обнаженных большегрудых женщин и рисунки. Один мне особенно запомнился. Молодые мужчины и женщины, голые, но в шлемах для игры в американский футбол, бегут по полю, хватая друг дружку за разные интимные части тела. Впечатляющая картинка. Мне представилось, что я один из этих футболистов, и девичья ладошка сжимает мой напряженный член. От этой мысли член у меня на самом деле встал… Я всерьез подумывал, не стащить ли мне эту картинку, но возобладал здравый смысл…

Мой одноклассник Шмакс как-то раз притащил в школу аналогичные картинки своего отца. На переменке их растащили, передавая из рук в руки. И одна неведомым образом попала к директору. Подозреваю, ее отнес директору кто-нибудь из отличников, среди них первостатейных стукачей было немало. Правда, сами они себя считали первоклассными сексотами школьной администрации. Неприятности были не только у Шмакса, но и у его папаши. Шмаков-старший работал мастером цеха на заводе. Туда сообщили, что он держит дома порнографические картинки и, несмотря на понимание, которое, уверен, продемонстрировал сугубо мужской коллектив, папашу Шмакса лишили то ли премии, то ли тринадцатой зарплаты. По этому поводу он ходил неделю пьяный и злой и регулярно порол сына армейским ремнем — Шмакс жаловался нам на свою нелегкую судьбу.

Я помню, как уже в старших классах (когда забрезжила и, к счастью, сорвалась напугавшая меня перспектива появления ранних отпрысков), я думал, что никогда не буду пускать детей в свою комнату — повешу на нее амбарный замок. И на все шкафы тоже. И ящик письменного стола буду запирать. Должно же быть у человека личное пространство, куда никому нет доступа. Я не хотел, чтобы кто-то проникал в мои тайны, трогал мои вещи, совал нос куда не следует. Но когда у меня родились девчонки, одна за другой, подряд, оказалось, что мне абсолютно все равно — станут они интересоваться содержимым моего письменного стола или нет. Иногда я печатаю, а одна из них сидит у меня на шее, и смотрит в монитор. Вот уж чего обычно я совсем не выношу, так это когда кто-то заглядывает в экран. Возможно, из-за того, что часто приходится работать с секретными документами. Но девчонкам позволено все. Играя в прятки, они лезут в шкаф с одеждой, вышвыривают на пол коробки с ботинками и прячутся среди курток и пальто. В мое отсутствие они открывают ящик моего стола, и разбирают вещи, тоже изучают их. Есть только одно святое правило, которое должно соблюдаться неукоснительно, — все положить на место. Я не волнуюсь за сохранность чего бы то ни было. Все важные документы хранятся на жестком диске компьютера. Прочие документы, включая паспорт, лежат в сейфе. Порнографию я совсем не смотрю. А вот фотоаппарат (фотоувеличитель — сегодня никому не нужный раритет) они однажды уже разбили. И аккуратно положили на место. Как будто так и было. Я сделал вид, что испортил его сам. А они стояли в сторонке, покраснев от стыда, и наблюдали, как я с печальным видом кручу фотоаппарат в руках, пытаясь понять, что с ним случилось… В общем, в точности повторил то, что когда-то делал мой папа…

* * *

Макс Шмаков к четырнадцати годам вырос в настоящего красавчика. Блондин с голубыми глазами, гладким, отчего-то вечно капризным лицом, он очень нравился девочкам нашего класса. Все они поголовно были влюблены в Шмакса. В этом возрасте ни харизма, ни образованность пока не имеют никакого значения. Шмакс был туповат, лишен чувства юмора и учился на одни тройки. Но девчонкам он все равно казался прекрасным принцем… И вдруг на день рождения первой красавицы школы, где собирались все девчонки, пригласили не только Шмакса, но и меня. Единственных из всего класса. Я, признаться, был очень удивлен. Потому что проигрывал Максу Шмакову во всем. Он был высокого роста. Я стоял последним в строю на физкультуре. У него были светлые прямые волосы. У меня — волосы неясного оттенка, да еще и завивались. Вроде бы, и не русые. Но и темными не назовешь. К тому же, Шмакса все без исключения считали красивым парнем. А мне никто никогда не говорил, что я могу нравиться девочкам. Тем не менее, на день рождения я пошел…

Девчонки слушали какую-то ужасающую попсу. Мы пили детскую газировку, разлитую в бутылки для шампанского, подражая взрослым. А потом играли в бутылочку и другую, еще более интимную, игру — «На золотом крыльце сидели». Сначала Шмакс оказался на коленях у одной девочки. А потом мне на колени села первая красавица школы Нина. У меня тут же участился пульс, подпрыгнуло давление, и я принялся старательно думать о футболе — лучший способ унять эрекцию. Подходит, подозреваю, далеко не всем. Но мне вполне. В тот раз футбол не помог. Член уперся прямо между девичьих ног, и я покрепче обхватил Нину за талию, чтобы она не вздумала встать. Девочка, разумеется, все почувствовала, но виду не подавала, только хмыкнула и поглядела на меня игриво.

В комнату вдруг вошла мама именинницы.

— Пойдемте чай пить.

Все послушно направились к столу… А мы продолжали сидеть.

— Вы идете? — спросила именинница, в ее голосе мне почудилось неудовольствие. Как позже выяснилось, так и было. Оказывается, это именно она настояла позвать меня. Видите ли, я ей очень и очень нравился. О чем впоследствии я узнал из присланной ею записки.

— Нам и тут хорошо, — выдавил я.

Но тут Нина взяла меня за руки, решительно развела их в стороны и встала с колен.

— Поиграли — и хватит, — сказала она.

Кое-как, бочком, прикрывая выпуклость на брюках ладошками, я проследовал к столу. Лицо так и пылало. Мне казалось, все обратили внимание на то, что со мной происходит это постыдное вздутие. Но больше всех, казалось, была удивлена мама именинницы. Она постоянно поглядывала на меня с интересом, как будто изучала. Полагаю, ее дочь успела поведать ей, что вот этот мальчик («с вечно невовремя встающим членом» — наверное, подумала мама) ей очень и очень нравится.

Между прочим, именинница выросла в очень красивую и высокую женщину. Сейчас у нее двое детей. Живет с русским мужем в Германии. У них небольшой кондитерский магазинчик. Мне рассказывали о ней общие знакомые. Говорили, она очень счастлива… А вот первая красавица уже далеко не красавица. Совсем себя запустила. Если судить по фотографиям в одной известной социальной сети, весит она никак не меньше ста килограммов. Некоторым полнота идет. Ей — нет. На всех снимках она всеми силами пытается скрыть второй подбородок. Придерживает его рукой. Прикрывает шарфиком. Но он все равно очень заметен. Как и зияющая пустота в глазах. Она была, увы, заметна уже в детстве. Но тогда не имела никакого значения. Как ни имели значения харизма и образованность. Их у нее тоже нет.

* * *

Как я уже упоминал, моего друга Серегу отец порол регулярно. Этот темный человек всерьез полагал, что таким образом он вколачивает в сына воспитание и прилежание. «Меня мой отец всегда драл, — высказался он как-то раз на родительском собрании, когда его пожурили за неправильные методы воспитания, — потому я и вырос нормальным». Экзекуции происходили еженедельно. Обычно по средам. Если к среде Серега ничего не успевал натворить (что бывало редко), отец порол его просто так — для профилактики.

Забавная деталь. Все школьные годы Серега всем говорил, что это не его родной отец, а отчим. Впоследствии выяснилось, что отец у него был родным. Должно быть, Серега стеснялся родителя. По дому папаша ходил всегда в цветастых трусах и тапочках. Характерными чертами его внешности были большое пузо и висячие усы. Я как-то раз сказал другу, что его папка похож на татарина. Серега обиделся, и сказал, что его отец родом из Рязани. Высокий широкоплечий рязанский мужик, отец Сереги отнюдь не был жестокосердным монстром. Сына он порол не со зла, а потому что «так надо». Такой уклад он усвоил от своего отца, а тот от своего. И Серега, что самое удивительное, зла на отца не держал. Я с удивлением услышал от него потом: «Если бы меня отец не порол, не знаю, кто бы из меня вырос»… Но как бы его не пороли, большого ума и ответственности Сереге бог не дал.

Меня в жизни били ремнем всего дважды. И вовсе не отец, а мама. Один раз за то, что я запер всех в дачном домике и поджег его. Мне было четыре года, и домашние порядком разозлили меня тем, что не пускали купаться на речку. Я подготовился тщательно, украл замки, ключи, и, пока все спали, запер даже ставни. Потом плеснул заранее заготовленный керосин на бетонный фундамент, чиркнул спичкой… Последствия могли бы быть самыми ужасными, но предкам удалось выбить дверь и выбраться. А потом и потушить занимающийся пожар. В общем, били меня тогда за дело. И я навсегда усвоил урок. Но не в процессе наказания, а гораздо позже — когда мама обсуждала со мной случившееся, и в красках расписывала, что могло случиться. Я рыдал, растирая кулачками слезы, а мама все продолжала и продолжала рассказывать, что все они (включая бабушку с дедушкой и дядю с тетей) умерли, и я остался совсем один.

— Ты еще маленький, — помню, сказала мама, — но тебе пришлось бы всех нас хоронить. Это ты понимаешь?

— Но я не могу… не могу… — закричал я.

— А больше некому. И вот ты похоронил бы нас. Остался один. И отправили бы тебя…

— Я знаю, в детский дом!

— Нет, не в детский дом. В тюрьму. Это же ты нас убил. Убийцы сидят в тюрьме…

От этой страшной перспективы я разрыдался пуще прежнего.

— Мама, я больше не буду, — выдавил я, — никогда не буду… — Мне было страшно и стыдно одновременно. Я вовсе не хотел никого убивать. Просто хотел наказать их всех как следует.

Вторая порка была несправедливой — за «единицу». Обычно меньше двойки оценки не ставили. Но я умудрился заслужить отметку «один». За отвратительное поведение. Помимо «единицы» в дневнике появилась запись: «Родителям срочно явиться в школу!»

Я был жестоко выпорот, и на следующий день мама отправилась узнать, что я натворил — я так и не смог объяснить ей, за что получил единицу. Вечером она выглядела сильно озадаченной.

— Ну и дура! — сказала мама, я не сразу понял, что она имеет в виду учительницу начальных классов Зинаиду Иванну. Затем она обняла меня. И сказала: — Прости, сынок.

Через некоторое время я услышал, как она жалуется подругам во время очередных кухонных посиделок:

— Представляете, она поставила ему единицу за то, что он сказал, что не любит дедушку Ленина. Он спросил: «Почему я должен его любить? Это же не мой дедушка». А она: «Как это не твой?» А он: «А вот так, чей-то чужой». А она спрашивает: «Чей же?» А он: «Откуда я знаю. Может, ваш».

Подруги сильно смеялись, а мама возмущалась тупостью Зинаиды Иванны.

— Объяснила бы ребенку, что дедушка Ленин — для всех дедушка, что он вечно живой, и что все обязаны его любить.

— А вот я тоже никогда не понимала, как можно любить чужого человека, — сказала одна из подруг, — уважать совсем другое дело. Вот я Ленина уважаю — да. Но любить — увольте. Я мужа-то не очень люблю. Хотя я его и не уважаю тоже…

Родители Олега Муравьева его не били, у них был другой бзик. Они очень боялись, что их сын станет гомосексуалистом, потому что однажды застали его примеряющим мамино платье. С тех пор все друзья Олега подвергались допросу с пристрастием. Его папа, биолог, с горящими глазами расспрашивал и меня и Серегу, нравятся ли нам девочки, влюблялись ли мы когда-нибудь в девочек, точно ли в девочек, и как мы относимся к Олегу. Мой ответ «как к другу» его полностью устроил. А вот Серега ляпнул: «Олег мне очень нравится» — и с тех пор был под постоянным подозрением. Папаша Олега даже провел с сыном беседу в стилистике «с этим мальчиком дружи, а вот с этим не дружи, он какой-то не такой, он плохой». Мы с Серегой считали муравьевского родителя абсолютным психом, и старались заходить к Олегу в гости, только если папаши не было дома.

— Слушай, — спросил я как-то раз своего приятеля, — а зачем ты это платье-то надел?

Олег пожал плечами:

— Да не знаю я. Оно висело, сушилось. Дай, думаю, надену…

Он нисколько не стеснялся этого своего поступка, не считал, что в нем было что-то особенное. Да и мы тоже не придавали примерке платья значение. Разумеется, никаким гомосексуалистом Олег не стал, женился, завел детей. Сейчас живет и работает где-то в Москве — мы перестали общаться, став старше, он с родителями еще в возрасте тринадцати-четырнадцати лет переехал на северо-восток столицы. Но иногда приезжал к нам в гости по старой памяти, звонил по телефону. Хвастался, что украл на фирме компьютеры…

Трёхнутый папаша Олега то и дело мотался в заграничные командировки. Должно быть, он был большим ученым. Мне сложно было оценить его научные достижения. Откуда-то из Бразилии он привез аквариум с крошечными зелеными лягушками. И они звенели все время переливчатыми голосами в квартире Муравьевых. Так музыкально квакать может только экзотическое земноводное с Амазонки. А еще из одной поездки в Соединенные Штаты он привез видеомагнитофон. Так что однажды мы втроем уселись смотреть «Греческую смоковницу». Это была первая эротика, какую мне довелось увидеть, и вообще первый фильм на видео. С тех пор у меня появилась мечта, очень типичная для большинства советских граждан, — купить себе видеомагнитофон. И другая, тоже вполне рядовая, — трахнуть Сильвию Кристель. Мы сошлись во мнении, что эта баба — просто супер. Я был настолько ошарашен ее красотой и распутностью, что поругался с друзьями. Они, видите ли, стали обсуждать ее фигуру. И я, выкрикнув, что у нее лучшая фигура в мире, хлопнул дверью и выбежал вон, возмущенный донельзя. Я ревновал Сильвию Кристель ко всем мужчинам на свете. А к этим двум дебилам, своим друзьям, и подавно. Что они вообще понимали в женщинах? Еще я сделал вывод, что эротику лучше смотреть в одиночестве. Или с красивой женщиной. Эти двое мне очень и очень мешали, отпуская время от времени пошлые комментарии.

Через некоторое время я обратил внимание, что на красотку Сильвию похожа соседка по этажу Марина Викторовна (родители звали ее просто Мариной). Время от времени эта симпатичная во всех отношениях женщина делала мне неожиданные комплименты. Однажды мы ехали в лифте, и она спросила, знаю ли я, что я очень симпатичный мальчик? Я пробормотал, что нет, даже не догадывался… В другой раз она заметила, что мне будет сложно найти хорошую девочку, потому что все они меня недостойны, ведь я такой красавец. И наконец, пригласила меня как-нибудь зайти к ней в гости на чай. Возможно, это была просто дань вежливости. Но я воспринял приглашение всерьез.

— Пообщаемся, — загадочно улыбаясь, сказала она, — узнаем друг друга получше…

Она играла со мной, как кошка с мышкой. И похоже, наслаждалась моим смущением.

У меня тут же заколотилось сердце, ослабли колени. Мне показалось, что Марина Викторовна (я называл ее по имени отчеству, хотя на самом деле ей было лет двадцать пять, не больше) пытается меня соблазнить. Но я тут же отбросил эту мысль. «Еще чего, — сказал я себе, — она — взрослая женщина, к тому же, такая красивая. На кой ей сдался я, подросток? К тому же, у нее ребенок…»

Бывший муж Марины Викторовны иногда заезжал к ней, забирал сына на выходные. Его посещения обычно сопровождались скандалом. Причем, орали друг на друга они в общем коридоре, никого особенно не стесняясь. Думаю, Марина Викторовна таким образом призывала соседей в свидетели. Муж часто приезжал за сыном в подпитии. Был он невысокого роста, с насмешливым и наглым лицом, и вечно качал права. Иногда его выкрики возмущали меня до глубины души.

— Ну что, сука, уже нашла себе кого-то? Уже нашла?! — кричал он.

— А тебе-то что за дело? — вторила ему Марина Викторовна на повышенных тонах.

— Что-что?! А то! Я не хочу, чтобы мой сын общался не пойми с кем. Почем я знаю, какого алкашкета ты в дом тащишь?!

Эти обвинения были абсолютно несправедливы. Соседка не только не тащила в дом алкашкетов, я ни разу не видел ее ни с одним мужчиной, кроме бывшего мужа.

Однажды я возвращался из школы (я учился тогда уже в девятом классе) и застал ссору в коридоре. Глянув на меня исподлобья, бывший муж Марины направился к лифту, сына он тащил за воротник, тот едва перебирал ногами.

— И чтобы в девять он был дома! — крикнула соседка им вслед и захлопнула дверь. На меня она даже не взглянула.

Я прошел в свою квартиру, пообедал и сел читать интересную книжку. Но мысли разбегались, я никак не мог сосредоточиться на содержании. Тогда я захлопнул книгу, взял тульский пряник из вазочки на кухне и пошел к соседке. Позвонил в дверь. Она открыла не сразу. А когда появилась на пороге, я увидел, что у нее заплаканные глаза и растрепанная прическа. Она смотрела на меня вопросительно.

— Вы меня на чай приглашали, — сказал я, чувствуя себя очень неловко, — ну вот я и… и пришел.

— На чай? — она выглядела удивленной. И я попятился назад:

— Я, наверное, не вовремя. Я тогда в другой раз зайду.

— Нет! — вдруг резко возразила она.

— Нет?

— Нет. Заходи сейчас, — схватила меня за руку и втянула в квартиру.

Дверь за нами закрылась, и мы оказались стоящими в темной прихожей, лицом к лицу. Мою руку она так и не отпустила. Принялась шарить по ней пальцами, нащупала пряник.

— Что это? — спросила шепотом.

— Пряник… К чаю.

— Дурачок, — она вдруг запустила руку мне в волосы, — какой же ты дурачок. Я и не думала, что ты зайдешь. А ты решился…

Я почувствовал, что задыхаюсь. Стал открывать рот, как рыба, выброшенная на берег… Она отступила на шаг:

— Что с тобой?

— Воздух, — выдавил я, — мне воздуха не хватает…

— Пойдем в комнату, — она взяла меня за руку и повела в комнату, скомандовала: — Ложись на диван! Я открою форточку.

Я послушно лег, чувствуя, что сердце вот-вот пробьет грудную клетку и улетит к чертовой матери. Она присела рядом. Стала гладить мою руку, вглядываясь пронзительно в мое лицо. Предложила вдруг:

— Давай я сделаю тебе массаж. Сними рубашку.

Я торопливо, слишком торопливо, подчинился.

Она смотрела на мое худое тело подростка так внимательно, что я стал пунцовым от стыда.

— Ты, наверное, много занимаешься спортом, — проговорила она вкрадчиво, — никогда не видела таких мышц.

Теперь я понимаю, что она мне льстила. Но тогда ее слова придали мне сил и уверенности в себе. Марина Викторовна была очень опытной женщиной. Во многом опытной интуитивно…

— Ложись на живот, — сказала она. И когда я лег, стала нежно гладить меня по спине. На массаж эти ласки совсем не походили. Она покалывала меня ноготками, легонько царапала, нежно водила по коже ладонями. Затем прошептала: — Перевернись.

Я вновь подчинился. И Марина стала гладить уже мою грудь. Затем рука ее скользнула по животу к брюкам. Она принялась ласкать меня через грубую ткань. Я к тому времени был уже в полной боевой готовности. Попытался приподняться и обнять ее, но она решительно уложила меня обратно. Затем расстегнула брюки. Потащила вниз сатиновые трусы в крупный цветочек. Я закусил губу от стыда и наслаждения. Тут она вдруг опустилась на колени и припала ртом к моему члену. И заглотила его весь, целиком… Приподняв голову, я завороженно наблюдал за ее действиями. Никогда не видел ничего сексуальнее… И почти сразу ощутил волну наслаждения, острую, до судорог. От удовольствия даже свело ноги…

Впоследствии наши встречи стали регулярны, и происходили по почти отработанной программе. Марина Викторовна вела меня в ванную, где, раздев до гола, тщательно мыла. Сначала она намыливала меня всего. Потом бралась за мой возбужденный орган, и доводила меня до совершеннейшего исступления. Потом мы шли с ней в спальню, где она снова занималась со мной оральным сексом. До тела при этом она меня никогда не допускала. На все мои попытки овладеть ею решительно говорила: «Нет» и замыкалась на некоторое время. Потом она готовила, кормила меня ужином, называла «мой мужчина» и, поедая приготовленную «моей женщиной» пищу, я чувствовал себя альфа-самцом.

Иногда, когда дома был Маринин сынишка, мы выходили на черную лестницу, и там, встав на несколько ступенек ниже, она методично проделывала то же, что и в спальне. Иногда мне казалось, что в эти моменты она думает о чем-то постороннем, настолько четко она действовала — как будто выполняла заданную программу. В нашем доме лестница была действительно «черной», ей почти никогда не пользовались, только если ломались оба лифта. И оттого здесь постоянно собирались какие-то сомнительные компании, состоящие сплошь из маргиналов, которым, похоже, негде было переночевать. Здесь они спали, здесь же справляли нужду. Пока Марина делала мне минет на вонючей лестнице, я прислушивался к звукам — не раздадутся ли шаги. От этих ребят всего можно ждать, еще подкрадутся потихоньку и дадут по голове бутылкой — чтобы потом вывернуть карманы.

У меня довольно быстро сформировалась тяжелая форма зависимости от Марины Викторовны. С одной стороны, я был к ней сильно привязан физиологически. С другой, понимал, что наши отношения ненормальны. И узнай о них мои родители, случился бы большой скандал… Так продолжалось год. Может, чуть больше. Может, чуть меньше. Но в конце концов я решил порвать с Мариной. Поводом к этому решению стала моя очередная влюбленность. Влюблялся в те времена я часто и тяжело. Симптомами становились бессонница и сбой сердечного ритма. Благодаря отношениям со взрослой женщиной, теперь я знал, как выглядит любовь и чего я хочу от девочки. Взрослую женщину, считал я, я уже познал. Но при этом осознавал, что привычного времяпровождения «мытье — минет — ужин» мне будет сильно недоставать.

Я приготовился к тяжелому разговору. Но разрыв произошел очень легко. После того, как я поведал, что люблю другую и хочу с ней встречаться, Марина некоторое время молчала, потом вздохнула и сказала:

— Ну, слава богам. Я и сама, честно говоря, думала, что пора это прекратить.

Секунду назад я собирался навсегда порвать с ней. Но слова Марины меня порядком задели.

— А то, что у нас, по-твоему, несерьезно? — выдавил я.

— Глупенький мальчик, — Марина подошла, хотела обнять меня, но я ее оттолкнул. — Конечно, серьезно, — сказала она. — Но ты же сам сказал, что любишь другую.

— Ну и ладно, — буркнул я, бросил в сердцах: — Все кончено. — И направился к входной двери.

Недели три потом я ее совсем не видел. Мои мысли были заняты другими делами. К тому же, потихоньку развивались отношения с ровесницей. Но потом вдруг уловил в общем коридоре Маринин запах — нежный аромат духов и жареной картошки. Тут же нахлынули воспоминания. Некоторое время я выжидал, потом позвонил ей по телефону. Она сказала, что одна, но чтобы я не приходил, не надо… Но я все равно пришел… Она не пустила меня в квартиру.

— Для тебя же так будет лучше. И мне надо найти себе кого-нибудь…

Я был вне себя от горя. Лежал и представлял, как кого-то другого она мылит в душе и кому-то другому делает потом минет. От тоски хотелось выть, меня душила ревность. Я даже думал, что отомщу ей… Но постепенно буря в душе утихла. Не сразу, через долгие месяцы. Не осталось ни обиды, ни любви, ни переживаний. Одни только теплые воспоминания.

Потом жизнь закрутила меня, взяла в оборот, я жил сначала на съемной квартире, скрываясь от бандитов, потом и вовсе махнул за океан. Я нашел ее зачем-то в социальной сети. Выпил, захотелось узнать, как она. Она написала мне в ответ, прислала по моей просьбе фотографию. На фотографии она с сыном и мужем. Мальчик невысокий, с резко очерченным лицом, похожий на отца. Отец рядом. Мне показалось это удивительным, но они снова сошлись с Мариной, спустя годы. В этом было что-то неправильное. Я понял, что у нас с ней теперь есть общая тайна. Тайна наших отношений. Как знать, не сам ли ревнивец довел ее до измены. Так бывает довольно часто. Скелеты пустых подозрений, подкрепленных постоянными оскорблениями, рано или поздно обретают плоть…

Хотел вырезать многое из этой истории жестким резцом цензора, но понял, что без этих подробностей она станет пресной и ненастоящей. А ведь все это на самом деле было.

* * *

Иногда мне печально от того, что пишущий эти строки — всего лишь несовершенное биологическое существо. И оттого ни одному моему замыслу не суждено воплотиться в точности таким, каким я его задумал. На меня человека влияют слишком многие факторы, сбивающие руку, что выводит слова: атмосферное давление, магнитное поле Земли, качество вдыхаемого воздуха, некие неведомые примеси в нем, запахи и звуки. И тело мое невольно реагирует на все внешние раздражители, и разум то функционирует в полную силу, а то замедляется под воздействием среды, и организм подчинен поглощаемому мною воздухом и пище, перерабатываемой в не самую правильную энергию — поскольку и пища чаще всего нездоровая. А еще — меня питают самые разные энергии, которыми насыщен окружающий мир, то и дело они трансформируют мое сознание, искажают восприятие. И лишь одно обстоятельство извиняет меня в том, что моя попытка создать идеальный текст всегда обречена на провал — мои читатели такие же биологические существа, подверженные смене ритмов, приливов и отливов настроений, интеллектуальным пикам и иногда — почти безумию, почти умственной неполноценности. Идеал недостижим, его не существует. И для меня всегда вопрос — нужно ли к нему стремиться. Или лучше следовать своей человеческой природе. Быть может, в шершавой, кое-как вылепленной уродливой форме и кроется подлинное совершенство. Но сколько красоты в математической симметрии! И столько же обезличенной бесчеловечности. Эмоцию, это высшее проявление жизни, нельзя выразить математической формулой и точным графиком. Хотя многие пытаются. Наше чувство дрожит на ветру — то становясь сильнее, то полностью угасая.

* * *

Отношения с Богом у меня сложные. Наблюдаются колебания шкалы доверия — от скромной надежды до полного отрицания. Со служителями церкви вообще отношения не заладились. Как-то раз я даже ходил к одному, чтобы поговорить. В период полного отчаяния. Когда казалось — не сегодня, завтра — меня убьют, и потому — принимал в день «по полному стакану», чтобы не чувствовать страх и надеяться на Бога. Его наместник на земле сказал, опустив глаза: «Не надо в храм пьяным приходить». И в этих словах было столько гордыни, что я ощутил одно только презрение к нему. Сказал: «А может, это последнее место, куда я могу сейчас прийти…» Но вышел из храма сразу же. Потом заходил в церковь, конечно — свечку поставить. Но православный я довольно неубедительный, по шкале от одного до десяти — на двоечку. Пост не соблюдаю. Милостыню, правда, подаю. Но и то не всегда. А когда вижу, что человек действительно нуждается. Или у меня сложилось такое настроение — подать, пусть и обманщику, с меня не убудет.

А один мой друг, Диня, верит вполне истово. Говорит: «Раньше я разбрасывал камни, теперь пришло время что-нибудь построить». Знаю я, какие камни он разбрасывал… Мне пришлось с ним покататься по стране. Диня ездил в монастырь на полгода — каялся в прошлых грехах. А потом поступил проще — дал много денег на восстановление храма в какой-то рассейской глуши, и сразу успокоился. Решил, что наладил отношения с Богом. Может, Бог и в самом деле за материальное вознаграждение может дать покой человеческой простой душе. Но что-то я сомневаюсь.

Крестился я поздно. Было мне уже тринадцать лет. Народ тогда потянулся в церкви — это стало модным поветрием. И моя мама решила, что пришла пора ей самой креститься, и крестить своих детей. Особенно я не упирался — было любопытно. К тому же, мама провела небольшую рекламную кампанию, поведав, что крещение смоет с меня все грехи. Не сказать, чтобы их было очень много тогда, и они меня сильно тяготили… Но я подозревал, что нагрешить все же успел, так что перспектива показалась мне заманчивой.

Помню, желающих креститься было много. Передо мной в купель окунали младенца, и он страшно орал. Меня тоже макнули и опрыскали. Выдали крестик на бечевке. Который я поначалу надел на шею. Но через неделю потерял. Точнее говоря, он попросту исчез. Я пошел на тренировку, снял крестик и оставил в раздевалке. И только вечером хватился — что креста на мне нет. Ну, потерял и потерял… Никакого особенного расстройства не ощутил. Хотя в крестильном кресте, может, и заключена какая-то особая сила. Так говорят. Не знаю. Я в мистику не верю. А может быть, верю. Тоже не знаю.

Но еще через неделю на том месте возле плотины, где мы копали старинные монеты на продажу, я вырыл из земли серебряную вещицу — потемневшую от времени, с зеленым налетом, пятиконечную звездочку в круге. И что-то меня, помню, так обрадовала эта находка, что я решил не везти ее на Птичий рынок, а оставить себе. Тут я еще случайным образом нашел цепочку. Она оказалась накручена на старую дверную петлю выброшенной кем-то кухонной двери. Дверь тоже невесть кто прислонил к стене дома — должно быть, ему лень было тащить ее на помойку. Цепочка со старинной вещицей сочеталась идеально. Продев ее, я повесил звезду на шею. Причем, продел абсолютно случайно так, что звезда получилась перевернутой. Мне отчего-то нравилось именно так. Уже позже я узнал, что перевернутая звезда — символ зла. Но тогда я об этом даже не подозревал.

Потом начались другие странности. Я вдруг настроился резко отрицательно к церкви. Хотя раньше мне было на служителей бога решительно наплевать. Но теперь каждый священник и каждый храм вызывал у меня буквально злобу и отвращение. Проходя мимо, хотелось сплюнуть. Что я и делал периодически — весьма демонстративно. Что в окружающих, к моему удовлетворению, иногда вызывало возмущение.

Мама напротив — стала часто посещать церковь, в общем — вдруг уверовала. У нас случилось с ней несколько конфликтов на этой почве. Причем, я пылал негодованием, считая, что она насильно хочет заставить меня ходить в церковь. Она же всего лишь хотела пресечь мое новое увлечение. Довольно для меня странное, надо сказать. Потому что к мистике я никогда не питал никакой склонности. Хотя мне смутно припоминалось, что в детстве я нафантазировал себе спутников — стаю волков и черного ворона…

А увлекаться в тринадцать лет я стал оккультизмом и каббалой. Помню первые репринтные издания доктора Папюса, сатанинская библия Атона Ла Вея, переснятая увлеченными коллекционерами на фотоаппарат, пособия по оккультизму и оккультный практикум, и конечно, книги по каббале и самая моя любимая — «Иудейская демонология» — настоящий потусторонний апокриф. Я покупал все эти удивительные книги на Кузнецком мосту — там собирались библиофилы, продавали редкие издания и их дешевые аналоги, сделанные собственноручно. Я голодал, экономил на деньгах, которые мне давали на школьные завтраки, и все тратил на эти самые издания.

Передо мной открывался удивительный мир, полный мистических тайн. Обыденная реальность перестала казаться серой, границы расширились невообразимо. Если постичь в достаточной степени оккультные науки, узнал я, можно стать человеком небывалой силы, а с каббалой, этим древним иудейским учением, можно вознестись на самую вершину и даже сделаться равным Богу. Я узнал, между прочим, как называют нашего христианского Бога каббалисты, кто он в иерархии потусторонних существ — и стал относиться к нему с некоторым презрением. При определенной практике, выяснялось, можно возвыситься до его уровня, и даже превзойти его, стать одним из планетных гениев. Правда, в одной из оккультных книг прямо утверждалось, что для того, чтобы медиум смог достичь таких высот, ему придется расстаться с бренной оболочкой — то бишь умереть. Умирать я пока не собирался. Но освоить потоки силы и научиться с ней управляться — все это казалось мне необыкновенно интересным.

В один из дней я пришел домой и застал там батюшку из храма. Его, разумеется, пригласила к нам домой моя мама, чтобы он очистил квартиру и заодно наставил меня на путь истинный. Батюшка немного покопался в моей литературе, а я и не думал ее скрывать, и поэтому встретил меня во всеоружии — сразу начал кропить святой водой и кричать: «Изыди!» Моему возмущению не было предела. Я брызгал на них слюной, орал, как безумный, назвал всех тупицами, которые ничего не понимают, сгреб свою любимую книгу по черной магии — и выбежал из квартиры.

С мамой мы не разговаривали несколько дней после этого. Потом она пришла извиняться, сказала, что с визитом священника, пожалуй, немного переборщила. Я помню, что с гордостью отметил для себя — не я, а она пришла ко мне первой — значит, я обретаю силу личности. Мама, и правда, выглядела виноватой.

Тем же вечером я обнаружил у себя на левой руке красную точку. Причем, она сильно чесалась. Несколько дней я ходил с ней, пока она не превратилась в пятно довольно внушительных размеров. Рядом с ним появилось еще несколько красных точек. Да и кисти у меня почему-то заметно опухли. Я поднес их к глазам и увидел, что все они покрыты маленькими пузырьками. Раздави такой — выделяется бесцветная жидкость. Тут я не на шутку испугался. И, как всякий нормальный человек, поехал в кожно-венерологический диспансер. Где мне немедленно поставили диагноз — экзема. И поначалу прописали какие-то легкие таблетки и мазь. Через две недели я снова был на приеме у врача. Таблетки не помогли. Экзема разрослась — и теперь занимала оба локтевых изгиба. Да и пальцы все были в крохотных волдыриках. Я волновался не на шутку. Мне выписали более сильные таблетки и новую мазь, которую по специальному рецепту делали в аптеке. Это снадобье оказалось настолько вонючим, что я не мог выйти из дома. Да и вся квартира пропахла дегтем. Между тем, лечение не помогало. Красные пятна перешли на ноги. Тогда врачи назначили мне внутривенные вливания и уколы. И новую уже гормональную мазь. Эти меры немного облегчили мои страдания. Медсестра приходила ко мне домой, и делала уколы в вену. А с уколами в задницу я справлялся сам. Но потом началось новое обострение. Кончилось тем, что я сидел весь забинтованный, как мумия — и руки, и ноги. Кожа у меня то и дело лопалась, стоило пошевелиться, и оттого на бинтах появлялись желтые разводы. С правой руки почти полностью сошли ногти, пальцы все были в язвах. Я чувствовал, что болезнь убивает меня — и, вероятнее всего, я скоро умру. Причем, происходило это все в течение довольно короткого времени — нескольких месяцев. Я уже не мог посещать школу, превратившись на время в мучимого бесконечным зудом затворника. Красные пятна поползли по шее, и стали забираться на лицо. Я ощущал страх, понимая, что, видимо, что-то делаю не так…

Священник пришел снова. Тот же самый. И сказал, что мне надо пить святую воду и регулярно омывать тело святой водой. Также он наказал маме купить мне крестик. Никогда больше не носить перевернутую звезду. И выбросить всю оккультную и каббалистическую литературу. Расставаться с ней было мучительно. К тому же, я не верил, что болезнь как-то связана с моим увлечением. Но к тому моменту я был так напуган, что был готов решительно на все. Мои фолианты мама унесла и, по ее словам, уничтожила. За ними же последовал символ моей силы, вместе с серебряной цепочкой. Я стал пить много святой воды и регулярно вымачивать в ней свое несчастное тело. Хотя мне казалось, что я и так мокну изнутри — куда еще больше влаги…

Говорят, экзема — болезнь хроническая, и проходит приступами, после очередного наступает ремиссия. Но в ту весну она прошла у меня навсегда. И никогда больше не возвращалась. Причем, выздоровел я за две недели. Красные пятна стали засыхать и буквально на глазах уменьшаться в размерах. Потом мои несчастные пальцы стали обрастать здоровой плотью и кожей. Появились новые ногти. И в конце концов, я совсем излечился. Но страх остался. Довольно сложно забыть, во что ты можешь превратиться вдруг — по воле каких-то неведомых сил. И дело даже не в том, что твоими глазами на мир начинает смотреть кто-то другой, и искажать твое видение мира. А именно такое у меня появилось ощущение. Дело в том, что прикосновение к чему-то потустороннему может вдруг разрушить твое здоровое молодое тело. Оно внезапно начнет умирать, подчинившись какой-то злой воле. Ты будешь гнить, разлагаться при жизни, не зная, что предпринять. И современная медицина тебе не поможет. А поможет только святая вода и крест — его я с тех пор не снимаю. Причем, ношу по всем правилам. На бечевке. А не на цепочке. Как принято у некоторых.

И все равно. Несмотря на то, что в тринадцать лет я пережил эту странную во всех отношениях историю, к Богу я обращаюсь только в минуты крайнего отчаяния. Я же помню, какое место Он занимает в кабаллистической иерархии потусторонних существ — очень незначительное. Но называть его имя я на всякий случай не буду. Лучше вообще держаться от всей этой мистики подальше. К таким выводам я пришел. Причем, церковники — те же мистики. Некоторые из них — вполне себе практикующие. Только силу они черпают из какого-то другого источника. Но мне об этом знать не обязательно. Человеку вообще все эти знания ни к чему.

* * *

Отлично помню этот момент. Все вдруг стали мне говорить, что Рыжий мной интересуется. То один, то другой паренек из нашего района вдруг замечал: «Про тебя Рыжий чего-то спрашивал»… От этой информации мне было не по себе. Неизвестно, что у Рыжего на уме. Может, он за что-то на меня злится — и хочет отомстить. На всякий случай я стал носить с собой складной перочинный нож. Мне подарил его дед. Он резал ножом яблоки. Я поступал также, но думал, что нож может пригодиться и для самозащиты. По счастью, не пригодился. Когда я встретил наконец Рыжего, он обрадовался мне, как старому приятелю, которого давно не видел, крепко пожал руку:

— Давай отойдем, побазарим.

Я был вместе с Серегой. Мы переглянулись. Очень хотелось, чтобы Серега сказал: «Я с тобой». Но Серега отвернулся, сделал вид, что его происходящее не сильно заботит.

Мы отошли к лавочкам.

— Присаживайся, — предложил Рыжий.

Я сел, настороженно всматриваясь в него, стараясь уловить настроение этого непредсказуемого типа. Он при этом потирал ладони.

Точно так же он потирал их через несколько месяцев, когда рассказывал мне, как убил человека. При этом способ убийства он узнал в колонии, где провел к тому времени в общей сложности почти два года. Задушив кошку, труп Рыжий положил в ведро, и оставил в подвале на несколько недель — до полного разложения. Пикой (нож с тонким лезвием) он затем проткнул шкуру, и окунул нож в зловонную жижу. На лезвии остался трупный яд. Если верить Рыжему, этим ножом он ударил в ногу паренька на дискотеке, и тот через несколько дней скончался от трупного яда.

Рыжий вообще в определенный момент решил, что от меня можно ничего не скрывать. Хотя чутье у него было звериное. Но во мне он по ошибке ощутил родственную душу. Ему казалось, я такое же зло, как и он сам. Но я был злом только по отношению к нему и другим членам Банды. И желал им смерти. От меня шел, видимо, тот же запах опасности, что и от них. Этот запах легко уловим, если вам случалось общаться с людьми по-настоящему отчаянными — и способными на любой шаг в случае необходимости.

— Твой друг, — Рыжий ткнул пальцем в сторону Сереги, — обычный парень. Как эти… все… Но ты, ты — другой, у тебя есть мозги.

— Ты так думаешь? — он меня, и правда, удивил.

— Ты не думай. Я все замечаю. И все помню…

В этом я, честно говоря, сомневался. Иначе он понял бы, что я не забыл Володю Камышина и то, как они тыкали меня ножом возле футбольного поля.

— В общем, ты мне нужен. Есть такое.

— Для чего? — спросил я осторожно, подумав про себя: «Как же, только не хватало мне влезать в ваши темные дела. Да никогда!».

— Да просто нужен и все, — Рыжий хлопнул меня по плечу. — Слушай, Степк, ты играешь?

— Во что? — не понял я.

— В секу там, в очко, в буркозла?

— Немножко играю…

— Тут есть одно козырное место. Туда — только для своих. Но тебя пустят. Ты же со мной. Ты как насчет поиграть?

— Сейчас?

— Да. Башли есть у тебя?

— Нет.

— Ну и хер с ними. У меня есть. Посмотришь, как я играю. Пойдем, что ли, развеемся, пацан? Там, кстати, бесплатно коньяк наливают. Коньяк любишь?

— Не знаю, — честно ответил я.

— Любишь, — ответил за меня Рыжий. — Кто ж его не любит. Особенно, на халяву.

— Мы, вроде, с Серегой собирались в кино.

— Да ну нах твоего Серегу. Тебя Рыжий приглашает. Давай, не блатуй. Поканали… — Он схватил меня за плечо, поднял с лавки и слегка подтолкнул к дороге. — Нам туда… — Пока, пацаны! — Рыжий махнул рукой Сереге, Сани и еще парочке ребят из нашего района, которые стояли поодаль. — Мы со Степкой по делам…

Я оглянулся на Серегу. Тот выглядел растерянно.

— Ну чего… Ты там не тушуйся, главное, — инструктировал меня по дороге Рыжий, — но и не отсвечивай тоже. Ты со мной. Но ты глухонемой. Понял? Ничего не говори вообще. А то они там такие ушлепки. Примут тебя не за того — и начнется кипеш. Они там вечно на стреме…

Неведомые «они» и вправду выглядели сильно обеспокоенными. Часть их суетилась, сновала по заведению, между столами, часть о чем-то надрывно спорила в стороне. До меня долетали их реплики: «папа не в теме», «сукой буду», «пройденный этап». На меня они поглядывали с сомнением. Словно прикидывали — выкинуть этого не вписывающегося в обстановку малолетку прямо сейчас или немного погодить. Их явно не устроила брошенная Рыжим фраза «он со мной». Тем более что отношение к самому Рыжему было тоже не фонтан. Он потребовал принести ему коньяк, но ему отказали. Тогда он принялся ругаться с каким-то типом в серых брюках и жилете. В конце концов, после двадцатиминутной свары нам принесли два граненых стакана с коньяком. На край были прицеплены надорванные лимонные дольки, такие тонкие, что сразу становилось ясно — экзотический фрукт очень дорог, и нас здесь не уважают.

— Ну давай, пацан, — Рыжий поспешно чокнулся с моим стаканом, вылакал коньяк и закусил лимоном. — Хо-ро-шо, — заключил он… Выпучил на меня глаза: — Ты чего? — Пей давай.

Я проглотил коньяк, поперхнулся, закусил.

— Ну как?

— Хорошо, — повторил я вслед за ним.

— То-то же. Эй, ты! — Рыжий снова обратился к типу в жилетке. — Повтори коньяк… Что «нет»? Как «нет»? Повтори, я тебе сказал. Не надо мое терпение испытывать. Я тут денег столько оставил. Вы мне, бля, должны.

Повторилась пятнадцатиминутная ссора с настоятельными уговорами. В конце концов, коньяк принесли. Но когда мы сели за стол, и Рыжий принялся играть в очко, выпивку приносить отказались уже наотрез. Тогда он извлек красную десятирублевку, сунул ее мне и попросил:

— Будь братом, притарань коньяку.

— Но мне же не продадут, — растерялся я.

— Чего-о? — протянул Рыжий. — Да брось ты. Кончай ныть. Конечно, продадут. Давно бы уже смотался. Видишь, мне фартит. — Он продемонстрировал двух тузов.

— Еще? — спросил банкующий.

— Очко. Золотое, — Рыжий бросил карты на стол.

Я отправился за коньяком, размышляя о том, что попал, как кур в ощип. Рыжего я ненавидел. Мне было рядом с ним крайне дискомфортно. Я ощущал себя человеком, который забрался в клетку к тигру, и тот играет с ним, думая попутно, не сожрать ли его. Хотелось уйти — и не возвращаться. К тому же, в этом злачном месте и атмосфера была очень нехорошая, тяжелая. Давила на психику.

Я миновал вышибалу на дверях, здоровенный лысый мужик в спортивном костюме, прошел пустынным коридором общаги, мимо открытой двери кухни, воняющей помоями (на ней сидели местные обитатели, втроем вокруг одной большой кастрюли, накручивали на вилки лапшу). Вниз вела прокуренная лестница, хоть топор вешай. На площадках чадили курильщики, жадно втягивая табачный дым в легкие. Пересек школьный двор, где гоняли в футбол беззаботные ребята, миновал несколько жилых домов, дошел до продуктового, вход в винный был с торца. Здесь вечно собирались люди с сизыми лицами, соображающие на троих. В магазине оказалась очередь — завезли водку. Коньяка не было. Только портвейн и водка. Я решил, лучше водка, чем ничего. И примерно через полчаса взял две бутылки. Сунул их в карманы штанов, прикрыл рубашкой… Когда миновал охранника на входе в подпольный игровой зал, он потребовал показать, что несу.

— Со своим нельзя!

— Как нельзя? — опешил я. — Я не для себя…

— Да какая мне разница. Нельзя!

Тут, к счастью, появился Рыжий, куда мрачнее, чем раньше.

— Где где ходишь?! — буркнул он, не обращая внимания на вышибалу.

— Там очередь, — пробормотал я. — И не пускают…

— Кто?! Не пускает?! — взвился Рыжий, уставился на охранника. Тот отвернулся, изображая безразличие. — Этот, что ли? — Бутылки оказались в его руках, и он удивленно протянул: — Во-о-одка? А че, коньяка не было?

— Не было.

— Ну ты, блин… Ладно, пошли.

Внутри Рыжий потребовал принести стаканы. Присел за столик, поставил две бутылки.

— Вот и поиграли, — сказал он, разливая.

— А что, все уже?…

— А что все уже?! — передразнил Рыжий. — Все, бля. Проиграл, на хер все. Очко — оно такое. — Выругался. — Сдача где?

Я протянул деньги. Он тщательно пересчитал мятые рубли и мелочь. Удовлетворенно кивнул… Затем налил стакан и медленно выпил залпом. Кадык так и ходил под кожей… Рыжий сразу захмелел, маленькие глазки его заблестели, исподлобья он оглядел заведение… А в следующие полчаса Рыжий нажрался в свинью… точнее, в ревущего не своим голосом молодого и сильного кабана. Животное сначала бросалось на местное беспокойное начальство, потом засветило парню в жилетке по скуле. Охранник и еще двое схватили Рыжего, протащили через все заведение, сшибая стулья, и выкинули в коридор. Я аккуратно просочился следом. Но на этот раз Рыжий вернулся. Ворвался внутрь и принялся переворачивать столы. Тогда его уронили лицом об пол, немного попинали, пронесли через коридор и кинули вниз с лестницы. Я думал, после такого падения выжить невозможно. Но он пересчитал ступени, врезался мордой в стену и остался сидеть на прокуренной лестничной площадке, пересчитывая снова и снова рассыпавшуюся мелочь. Я помог ему собрать деньги, сунул их ему в карман, и потащил Рыжего на улицу. Губы у него были разбиты, бровь рассечена, общежитие он порядком закапал кровью — с третьего до первого этажа.

Через весь район тащить Рыжего было тяжело. И я попытался уложить его на лавку, чтобы он немного пришел в себя. Но ничего не вышло. Рыжий вдруг снова очнулся, взревел и кинулся обратно к общежитию. Я рассудил, что возвращаться и мне тоже туда нет никакого резона. Побродил по округе. Вскоре со стороны общежития послышался звон разбитых стекол, крики. Я поспешил туда, и увидел, что Рыжий швыряет вверх камни, а из разбитого окна его свирепо матерят.

— О! Степка! — он увидел меня, сразу потерял интерес к заведению, где проиграл деньги. — Пошли за водкой.

— Может, тебе хватит? — попытался я его урезонить.

— Чего-о?! — Рыжий был неуправляем, схватил меня за рукав, толкнул вперед. — За водкой, тебе говорю.

У магазина, купив пиво, а не водку, он, к счастью, встретил знакомых, и я потихоньку свинтил… по-английски, не прощаясь…

* * *

В следующий раз я увидел Рыжего только неделю спустя.

— О! — он снова обрадовался мне, как старому другу. — Здорово!

Мы пожали руки.

— Ну чего, ты как? — спросил он.

— Нормально, — ответил я. В отличие от Рыжего я пока что совсем не пил. Только коньяк, который он заставил меня проглотить.

— А я, прикинь, два дня бухал. Вообще, не помню, как мы с тобой оттуда ушли. Но ты мужик, молодец. Настоящий товарищ! — Рыжий хлопнул меня по плечу. — Как ты меня тащил… Помню, помню… Все помню. Ты… — он замялся, подыскивая подходящее слово. — Человек!

— Спасибо, — сказал я.

— Ты это… к нам в подвал приходи. Посидим. Побухаем.

— Хорошо, — согласился я.

Сразу же шевельнулась мысль, что в этом подвале было бы очень неплохо запереть их, и оставить умирать — от голода и жажды… Что я и проделал через пару дней. Запер их на большой амбарный замок, специально приобретенный для этих нужд в местном хозяйственном магазине… Но их выпустили тем же вечером. Каким-то образом узникам удалось докричаться до проходившего мимо подвала сантехника. Я понял, что идея была не самая удачная. Надо тщательнее продумать план действий. Иначе ничего не выйдет. Только подставлюсь сам.

* * *

Еще когда я только начинал писать, я часто слышал упреки, что надо разъяснить то и это, и неплохо было бы узнать, как дальше сложилась судьба этого персонажа. Но что поделать, если это не персонаж, а живой человек? Что поделать, если я и сам не знаю, как и чем он жил и от чего умер? Как быть, если эти записи — и есть самое жизнь? От записок социопата, от его детских воспоминаний, читатели требуют большей логики и последовательности, чем от реальной жизни. Но это невозможно. Нельзя хаос бытия превратить в стройную понятную картину, полную порядка. Как нельзя выдумать абсолютно реальные детали, ставшие плотью этого повествования.

* * *

В подвале, где тусовалась Банда, бывали самые разные люди. И девчонок там перебывало немерено. В том числе и при мне. Не знаю, что они находили в Самце, но слетались девчонки на него, как мухи с радужными крылышками и брюшками на натуральную гниющую нутром падаль. Неправда, будто бы обласканный вниманием женщин «самец» всегда лучше других представителей своего пола. Ложь, будто бы женщины хорошо разбираются в мужчинах. Эта тяга — что-то физиологическое. У таких «самцов» особый гормональный фон, созидающий привлекательность для женщин. Так же и женщина, будучи последней дрянью, может очень нравиться мужчинам — хотя, казалось бы, она не отличается ни умом, ни красотой, ни хотя бы верностью. Удивляешься, бывает, что такой хороший мужик нашел в этой стерве, почему за нее держится? Вроде бы, нормальный человек, а попал в настоящую эмоциональную ловушку…

И не только Самец, вся Банда была обласкана вниманием прекрасного пола. Девочкам нравилась отчаянная бесшабашность пацанов. То, что они плюют на условности, вроде образования и работы. И живут абсолютно свободно, в свое удовольствие. Некоторые потом сильно разочаровывались в этой мрази, наталкиваясь на жестокость и равнодушие, присущее пустым, как барабан, людям. Иные позволяли обращаться с собой, как с половой тряпкой, использовать, как угодно, и бить от случая к случаю, лишь бы быть рядом.

Я вовсе не собирался вписываться в их среду. Меня активно продвигал, пытался сделать своим Рыжий, и то только потому, что с самого начала не понимал — мы по разные стороны восприятия жизни.

Банда была сплоченной группой. И если они принимали кого-то в свои ряды, то только на время. Обычно людей со временем изгоняли — за «косяки» и недостаточную жестокость и решительность. Страх поднимался на смех, человека начинали «чморить», из категории своего он быстро переходил в категорию «чмошников». Иногда люди откалывались сами — осознав, что с Бандой им не по пути.

Так произошло, к примеру, с Хоккеистом. Когда я запер подвал, он с остальными находился внутри. Испугаться они не успели. Слишком быстро выбрались. У Хоккеиста была дурная привычка. Во время рукопожатия он сжимал руку слишком сильно и одновременно давил на нее, заставляя того, с кем здоровался, клониться вниз. Властный от природы, так он сразу расставлял акценты, показывал, кто здесь главный. Хоккеистом парня прозвали за то, что он несколько лет занимался хоккеем. Он был рослым не по годам, широкоплечим, и с садистским удовольствием затевал драку. Любого, с кем знакомился, хоккеист проверял «на вшивость» — задирался, и смотрел, как тот себя поведет. Рыжему очень нравилась эта манера Хоккеиста, поэтому он приблизил его к себе, и подбадривал в стремлении прощупывать новых людей.

От первой встречи с Хоккеистом у меня остался неприятный осадок. Врожденная осторожность не позволяет мне сразу идти на конфликт. И я избежал его в тот раз, но понес при этом некоторые репутационные потери. Ничего, впоследствии я вернул репутацию. А Хоккеист убрался из Банды.

* * *

Я размышлял недавно о своем переходе из детства в юность, и затем в зрелость, и подсчитывал приобретения зрелости. Их немало. В самом деле, немало. Иной за всю жизнь не получает столько шишек и опыта. Есть высшая справедливость в том, что шишки и опыт всегда приобретаешь совместно. Но главное мое приобретение, пожалуй, — способность презирать. Когда в самом раннем детстве взираешь на всякого взрослого человека широко открытыми глазами ребенка, он кажется тебе достойной уважения личностью, даже если носит мятую одежду и лицо. Затем разочарования следуют одно за другим, ты получаешь тычки, пинки и уроки. И взрослые постепенно делятся на виды, классы и отряды — биологии так много в человеческом сообществе.

На экскурсии с родителями в Костроме… Мне было, наверное, годика три. Толпа страждущих стояла у дверей столовой. Ожидали, когда откроют и нальют. Разливали портвейн. Теплое пойло. В граненые стаканы, ставшие сегодня раритетом. Настоящий, с тринадцатью гранями, не найдешь. Мы сидим в экскурсионном автобусе. И мама отправила меня:

— Степа, пойди, посмотри, уже открыто?

Я стремглав бегу, щурясь от весеннего солнца, счастливый от того, как мне замечательно легко бежится, какой я маленький и легкий. Взлетаю по ступеням, юрко протискиваюсь сквозь толпу и дергаю дверь. Заперто. И тут же меня кто-то разворачивает за плечи и, дыша в лицо перегаром, ревет:

— Гля, мужики, еврей. Без очереди собрался!

Обида хлестнула, обожгла внутренности. Я попятился, крутанулся. Вокруг гоготали, оскалив щербатые рты, жуткие рожи похмельного быдла. И побежал вниз по ступеням. А в горле застыл ком, не продохнуть. Хотелось ответить, бросить им что-то обидное в ответ. Но я не нашелся — что…

Прошел этот день и следующий. И еще два.

— Мама, — спросил я. — А что такое еврей?

— Евреи — это такая национальность, — пояснила мама и добавила, подумав: — Такие же люди, как мы. А где ты это услышал?

— Так, — ответил я уклончиво, — ребята говорили «еврей, еврей», я думал, это ругательство.

— Так ругаются только дураки, — заключила мама. — Среди евреев, как и среди других национальностей, есть люди хорошие и есть плохие. А делить людей по национальному признаку — просто глупость.

Презрение. Это чувство необходимо каждому, у кого есть убеждения. Не обязательно отвечать каждому, кто пытается тебя оскорбить. Можно просто отнестись к нему с презрением. Дурной тон — лаять в ответ на собаку, спорить с недостойным человеком. Именно поэтому мне всегда жалко тех, кто лается с толпой идиотов. Или пытается дискутировать с националистом. Конструктивный диалог возможен только с равным. А презираемый, и это мнение глубоко во мне укоренилось, достоин сочувствия. Бог обделил его разумом.

* * *

Хороший управленец всегда видит в людях даже те черты, какие они сами не способны в себе заметить. Умело направляя талант сотрудника в нужное русло, он позволяет ему расти над собой и приносить пользу общему делу. Рыжий, мне кажется, зрил прямо в корень в отношении меня, он умел замечательно разбираться в людях. Но при этом, в отличие от топ-менеджера откапывал отнюдь не конструктивные таланты, а находил индивидуумов с деструктивным даром. Понятия не имею, почему он вбил себе в голову, будто я могу придумать что-нибудь эдакое, что поспособствовало бы обогащению Банды. Но, как вскоре выяснилось, он был прав. Схемы отъема денег я изобретал самозабвенно, по две в неделю. При этом сам устрашился внезапно открывшегося во мне таланта в разработке разнообразных афер, и старался, чтобы о моих эфемерных прожектах никто не узнал. Особенно Рыжий. Держал свои мысли при себе.

А фантазии мои были поистине безграничны. Неплохо было бы, думал я, к примеру, получить лицензию на убийство одного человека. Да, достаточно было бы всего одного. Я бы никогда не применил эту лицензию. Зачем вообще кого-то убивать? Но все знали бы, что она у меня есть. Это позволило бы мне всех запугать, укрепило бы мое влияние в обществе. Благодаря этой лицензии я приобрел бы тысячи сторонников. И выстроил на страхе собственную империю…

Многочисленные секты тоже будоражили фантазию. Хотелось создать свою. Но далекую от христианства. Пусть это будет секта свободной любви. Мне представлялась коммуна, где я живу в окружении десятков жен. Бесправных, безмолвных, лишенных права голоса, покорных. И чтобы день и ночь они работали в поле и по дому, поддерживали порядок.

Мне не давали покоя лавры Синей Бороды. Правда, о Синей Бороде я в то время совсем ничего не знал. Можно жениться на девушке, когда повзрослею, размышлял я, застраховать ее жизнь, и устроить несчастный случай. По страховке Госстрах выплачивает, конечно, мало. Но если девушек будет несколько — это уже немалая сумма. Раскручивался и сюжет несчастного случая. Злодей едет с женой на море, берет напрокат лодку, и, отплыв подальше от берега, сталкивает несчастную в воду, затем бьет ее веслом по голове. Лучше всего привязать к ногам или шее жертвы камешек, чтобы сразу пошла на дно. И там ее сожрали рыбы. Нет тела — нет дела.

Иногда я строил глобальные планы по уничтожению всей человеческой цивилизации. Эта идея представлялась мне особенно волнительной и исполненной смысла. Что может быть увлекательнее гибели человечества?!

Но и на бренной земле хватало дел. Рыжему я вскоре изложил простую и действенную схему безболезненного отъема средств у трудящихся. Хотелось, чтобы не было жертв. Хотя Рыжий заверил меня, что убийство — не проблема. Но только если это нужно для дела. Помятуя о судьбе Володи Камышина, я все же надеялся, что он отчасти бравирует собственной лихостью. Напрасно я так думал. Для Рыжего все было всерьез, он бы ни перед чем не остановился.

Как-то раз мы сидели на скамейке на набережной Москва-реки и наблюдали за парой ребят, которые неподалеку крутились вокруг старенькой иномарки. Один из них, открыв капот, демонстрировал другому двигатель.

— Вот же суки, — сказал вдруг Рыжий и сплюнул сквозь зубы, — таких на перо надо сажать. Папенькины сыночки. Ты не думал никогда — почему одним все, а другим ничего? Вот мы с тобой, обычные дворовые пацаны. Никогда ничего не имели. А у этих все есть. С самого рождения. А за что им такое?.. Я их, сук, буду резать. И забирать все, что у них есть. — Он сжал кулаки. — Резать — и забирать. Вот это справедливо.

Он вскочил с лавки и быстро пошел, расправив плечи и чуть опустив голову, по-бычьи, к иномарке. Одного из ребят он сходу ударил наотмашь, и тот упал на асфальт. Другого толкнул в грудь и стал что-то кричать. Тот сразу понял, что дело плохо, запрыгнул в машину и дал по газам. Его приятель с разбитым лицом побежал следом. Авто тормознуло, паренек забрался на пассажирское сиденье, и они уехали.

Рыжий некоторое время постоял, покачиваясь с пятки на носок, глядя им вслед, потом развернулся, подошел и сел на лавку. Он тяжело дышал. И молчал. Я тоже не говорил ни слова.

— Не-на-ви-жу, — наконец выдавил он…

Когда я изложил придуманную мной схему, Рыжий хмыкнул.

— А чего, прикольно. Только кто на это купится?

— Да хотя бы Хоккеист, — сказал я. У меня были к любителю «оценивающих рукопожатий» свои счеты. Обиды я не забывал.

— Да ни хрена.

— Хрена.

Рыжий улыбнулся.

— Ну давай попробуем. А что дадим ему?

— Я думал над этим. В принципе, вообще неважно. Можно кусок любого металла. Или закрытую коробку. Еще — зубной порошок. Только этикетку надо оторвать.

— Погоди, зубной порошок?

— Ну да.

— И чего, Хоккеист купится на зубной порошок?

Я кивнул.

— Бля, тема, — Рыжий заржал, хлопая себя по ляжкам, — ну давай попробуем…

Через несколько дней состоялся их разговор, я при нем присутствовал.

— Хоккеист, дело есть.

— Ну…

— Короче, ты же сам просил тебя подтянуть к делам. Вот. Подтягиваю. Пацаны в курсе, но они другим заняты. Это для тебя лично. Справишься?

— А что делать надо? — пробасил Хоккеист.

— Смотри, — Рыжий достал из тумбочки завернутую в целофановый пакет коробку с зубным порошком с оторванной этикеткой и отвернулся, чтобы скрыть улыбку…

— Что это? — поинтересовался Хоккеист хмуро.

— Порошок, — честно ответил Рыжий. — Надо отвезти на Автозаводскую. Там передать одному человеку. Он за него заплатит. Прибыль пополам. Идет?

— Ну-у, идет… — Хоккеист почесал в затылке.

— Только смотри какое дело. Не то, чтобы я тебе не доверяю. Но будет неплохо, если ты мне за порошок сразу отдашь десять. Это копейки, сам понимаешь. Он выдаст сто. Девяносто — чистого навара. По сорок пять тебе и мне. Идет?

— Сра-а-азу?

— Чего ты ноешь? Я тебя обманывать что ли буду? Человек берет — сто пудов. Ты давай думай быстрее, а то я вон Степку отправлю. Он шустрик.

— А чего ты правда его не отправишь?

— Да хер ему! — рявкнул Рыжий. — Я хочу, чтобы ты тоже поднялся. Был при делах. Понял?

Хоккеист, немного подумав, согласился… Порошок он легко реализовал на Автозаводской, в трамвайном депо, предварительно отправленному туда Рыжим соучастнику аферы. Затем — вторую партию. Потом стал ездить туда два раза в неделю. И за несколько месяцев привык к постоянной прибыли, воспринимал ее уже как должное. Даже заявил Рыжему как-то раз:

— Вообще, нечестно выходит. Езжу я один. А деньги делим пополам.

— Нечестно, — согласился Рыжий. — Только порошок я достаю.

— Ну ладно, — снизошел Хоккеист. — Так и быть.

Вскоре запустился последний этап схемы. Покупатель поведал, что ему нужна крупная партия. В двести раз больше, чем обычно. И сразу.

— Плачу наличными, — заявил он. — Принесу дипломат. А то как ты такую кучу денег в авоське понесешь? Несолидно.

Хоккеист примчался в подвал Банды перевозбужденный от открывшейся перспективы мгновенного обогащения, глаза застили ассигнации. Рыжий поначалу отнекивался, говорил: «Да ты что, где я возьму столько порошка? И потом опасно это».

— Ты же ничем не рискуешь! — орал Хоккеист. — Только прибылью! Я тебе сразу отдаю нал за всю партию… Ну давай, давай это сделаем!

На следующий день он стал обладателем нескольких килограммов зубного порошка. Деньги, чтобы рассчитаться с Рыжим, занял и у родителей, и у тренера, и еще у каких-то родственников и знакомых… На точке его ожидал сюрприз. В трамвайном депо покупателя не обнаружилось. Выяснилось, что он здесь вообще человек левый. Вроде бы, приходил к какому-то знакомому, крутился тут постоянно, говорил, что ищет работу. А потом исчез…

— Как так?! — изобразил Рыжий удивление. — Да ты чего?! Ищи его, Хоккеист. Куда ты иначе столько порошка денешь?..

И Хоккеист снова отправился на поиски покупателя. Но так и не нашел. Через некоторое время он где-то сделал анализ «продукта» и узнал, что главный его компонент — мел, и что этот самый порошок можно купить за копейки в любой аптеке.

— Да ты чего?! — Рыжий выпучил глаза. — Выходит, напарили нас с тобой. Первые партии, по ходу, были нормальные. А эта фуфлыжная. Да-а, попали… — Он покачал головой.

Хоккеист смотрел на главаря Банды, закусив губу. Явно хотел что-то сказать, но вместо этого обвел всех безумным взглядом, махнул рукой и быстро вышел. Он, конечно, слышал, как громыхнул дружный хохот за его спиной.

— Работает! — Рыжий хлопнул меня по плечу. — Работает, Степка! Короче, я в тебе не ошибся. Надо еще порошка купить. Пацаны, что вы сидите? Идите, ищите лохов. Они нам сейчас очень нужны.

— К спортивной школе сходите, — посоветовал я. И уточнил на недоуменные взгляды: — Там хоккеистов полно.

* * *

Рыжий тоже иногда выдавал креативные идеи.

— Неплохо было бы подсадить кучу народа на колеса, — сказал он однажды мечтательно, — и потом толкать им колеса в постоянном режиме… У меня на днях один нарк, мамашин собутыльник, перевернул всю аптечку дома. Какие-то таблетки искал, чтобы закинуться. Готов был любые башли за них дать. Но ничего не нашлось. Я сразу подумал, надо подсаживать мелких. И пусть таскают деньги у родителей на колеса. Как тебе идейка?

— Неплохо звучит, — одобрил я, — только я в этом ничего не понимаю.

— Да я тоже мало что в этом понимаю. Но у меня друг есть, цыган, Яшка. Он говорит, наркота — самый верный способ разбогатеть. Ты бы видел его дом в деревне. Особенно внутри. Сплошные ковры из шерсти, золотом все обшито. Может, будем вместе с ними кое-что мутить…

Слово «разбогатеть» звучало в лексиконе Рыжего чаще любых других. Он был буквально одержим деньгами. Ему казалось, что в жизни они — главное. И для того, чтобы «разбогатеть», можно пойти на все. Например, подсадить детей на наркотики. Почему бы и нет — если они потом понесут ему денежки родителей за очередную дозу.

Кстати, частично свой план Рыжий осуществил. Банда успешно продавала циклодол, солутан, паркопан и прочую химию. Паркопан по силе воздействия на мозг сравнивали с ЛСД.

Я попробовал все таблетки. Никогда не был чужд экспериментам с наркотическими веществами. Повезло, что в мой организм и психику вшит мощный защитный механизм — никогда не подсаживаюсь.

— Только не подсядь, — предупреждал и Рыжий, отсыпая мне таблетки.

— Я же только попробовать.

Циклодоловые и паркопановые галлюцинации, должен сказать, мне совсем не понравились. Мой мозг порождал странные готические символы на рояльных клавишах, органную музыку, крошечных монахов в балахонах, кровавые потеки на стенах. А еще бесконечно трезвонил дверной звонок, хотя за дверью никого не было. Антидепрессанты и транквилизаторы и вовсе действовали на меня угнетающе. Я не нервничал, но и не чувствовал почти никаких эмоций. Такое одервенение психики меня тоже не впечатлило. Я решил эксперименты с таблетками прекратить. Тем более, после их приема наблюдались неприятные симптомы: расфокусировка зрения (невозможно было различить объекты вблизи) и проблемы с памятью. А своей уникальной памятью я всегда дорожил…

С Бандой я виделся нечасто. Но они все равно принимали меня за своего. В этом, очевидно, была большая заслуга Рыжего, который меня всячески привечал и нахваливал. А я его, и прочих отморозков, отчаянно ненавидел. И конечно, боялся. Они уже перешагнули грань человеческого, и от них отчетливо смердело смертью.

* * *

Вадим Монин был умным начитанным пареньком, но влюбился в шлюху. Эта неприятность случилась с ним однажды. И испортила Вадиму всю жизнь.

«Буйство матки», о котором так много говорят, отнюдь не миф. У девочки Кати оно началось лет в тринадцать, а к пятнадцати годам счет побывавших в ней мужиков шел на сотни. Мама Кати пила беспробудно. И постоянно меняла ухажеров. Катя, по всей видимости, брала с родительницы пример. Блядство было у нее в крови, так сказать. Но в отличие от мамаши, чей потрепанный вид не вызывал ничего кроме жалости, дочка была красива, как ангел, и привлекательна необыкновенно. Эдакий развратный ангелочек без крылышек, способный любого мужика так укатать, что мало не покажется.

Пацаны ходили к ней группами. И она, ничуть не смущаясь, устраивала с ними настоящие оргии, как в немецкой порнухе, считая такое времяпровождение вполне нормальным. При этом ей даже в голову не приходило брать с ребят деньги. Ведь удовольствие получали все. И она тоже.

В школе учителя частенько ругали рано созревшую девицу за аморализм. Приличные девочки Катю сторонились и искренне ненавидели. Причиной этой ненависти было непонимание — как она так может, жить безнравственно и свободно — и, как ни парадоксально это прозвучит, зависть. Некоторым зажатым девочкам хотелось сбросить все приличия, и тоже броситься в пучину разврата. Не позволяли воспитание и страх наказания.

Кате было глубоко плевать на осуждение окружающих. Тем более, несмотря на ненависть, плохого ей никто не делал. Девчонки, может, и сотворили бы какую-нибудь пакость, но опасались заступников из старших классов — ребята, понятное дело, были за Катю горой. Помню, как ангелочка отчитывали при всем классе.

— Ты же девушка. Как можно так себя вести? Ведь у девушки должна быть честь. Она должна блюсти невинность. Иначе кто ты? Кто ты?! — вопрошала толстая учительница с лицом, отмеченным печатью вечного раздражения. — Просто подстилка! — отвечала она сама на свой вопрос.

Катя слушала с безразличным видом, теребя пуговицу на платье.

— Ты понимаешь, что я говорю?! — голос учительницы зазвучал еще громче.

— Ну да, — ответила Катя.

— Что «ну да»?!

— Ну да. Понимаю… — Голосок у Катюши был тихий, как у скромняшки Аленушки. И глаза такие же большие, васильковые и манящие.

Все слова порицания — как об стену горох. Эту поговорку словно специально придумали, чтобы описать феномен шлюховатой Кати.

Потом я слышал, как захлебываясь от распиравшего его чувства Вадим Монин лопочет:

— К ней грязь не прилипает. Она сама чистота. Сама чистота…

Парни, слушая речи этого обезумевшего от любви идиота, только пальцами у виска крутили. «Да ее пол района имело!» Другие говорили: «Давно по рукам пошла!»

Вадим был среди тех, кто однажды наведался в компании в гости к Кате. И там впервые познал женщину. Его друзья, не предвидя последствий, оставили Вадима с ангелочком один на один, понимая, что так ему будет проще расстаться с девственностью. Никто и не предполагал, что из этого выйдет.

— Я люблю ее! — заявил Вадим на следующий день друзьям. И еще: — Вы больше к ней ходить не будете!

— Да пошел ты, — рассердился Олег Муравьев. — Катька — не твоя. Она общественная. Понял?

— Это ты пошел! — пухлый неспортивный Монин надвинулся на высокого широкоплечего Олега с кулаками. — Говорю же, я люблю ее…

Влюбленный и предположить не мог, что его порыв не одобрит сама Катя. В ответ на пылкие признания и заверения, что он будет оберегать ее всю жизнь, девушка рассмеялась.

— Ты что о себе возомнил? — сказала она. — Подумаешь, разок трахнулись. Я как встречалась с парнями, так и буду встречаться.

Вадим опешил.

— Но разве ты не хочешь, — пробормотал он, — стать верной женой, матерью наших детей, жить со мной всю жизнь до старости?

— Еще чего, — Катя усмехнулась. — Я люблю секс. И буду им заниматься. Ты тоже можешь ко мне приходить. Но замуж я за тебя не выйду… Никогда.

Покраснев от нетерпимого разочарования, Монин с досадой в голосе заявил:

— Ты сама не понимаешь, чего хочешь. Но я все равно на тебе женюсь.

Свое обещание он сдержал. Впереди были годы чудовищных моральных мучений. Вадик ревновал. Гонял Катиных кавалеров. Дарил ей подарки. Был терпелив. Узнавал от других о ее изменах. Терпел насмешки. Покупал цветы. Заверял Катю, что он все равно с ней навсегда. Терпел ее новые насмешки. Опять — измены. И снова ревновал. От любви он натурально высох. Из пухлого щекастого подростка превратился в тощего молодого человека с бледной кожей и лихорадочным блеском в глазах.

Однажды Катю он застал сильно расстроенной.

— Что случилось? — принялся Вадим допытываться у возлюбленной. И узнал, что она беременна. Конечно, не от него.

Удар Монин перенес стойко. Решил, что будет воспитывать этого ребенка. Главное, он — Катин. Значит, не чужой.

— Не думал, что такое бывает, — поведав мне о происходящем, констатировал Серега.

— Да его лечить надо! — заметил Олег Муравьев. — Совсем дурак.

Вадим женился на шлюхе. Родился ребенок. Он оказался кавказских кровей. Черненький. Стало понятно, что это сын азербайджанца Фарида, грузчика с рынка. Фарид стал появляться поблизости все чаще, требовал, чтобы ему разрешили общаться с сыном. Вадим то ли из ревности, то ли по каким-то другим соображениям, был категорически против. В результате однажды Фарид ткнул его ножом. Но не убил, а только ранил.

В процессе лечения выяснилось, что у Вадима гепатит. Разумеется, им наградила мужа любимая жена. Вылечили. Хотя лечение продлилось около полугода. Монин пожелтел, и еще больше осунулся. На него было страшно смотреть. Ходил он, сильно сутулясь, будто его прижимал к земле тяжкий груз.

Дома у Монина творилось черти что. Пока он сидел с ребенком и ругался с вечно пьяной бабушкой ребенка, мама Катя продолжала гулять. Влюбленного в нее мужа она не ставила ни в грош. Вскоре Катя объявила, что опять беременна. Кто был отцом очередного ребенка, оставалось только догадываться. Вадиму нравилось думать, что он. Но родившаяся девочка снова оказалась черненькой. Вновь объявился Фарид. Все время порывался поговорить с Вадимом по-мужски, говорил, что хочет воспитывать своих детей.

Кончилось все внезапно. Вадим пришел с работы, застал жену в постели то ли с этим самым Фаридом, то ли с другим азербайджанцем, ушел в соседнюю комнату и там застрелился. Его отец был военным и хранил дома табельное оружие.

— Жил дураком — дураком помер! — выразил общее мнение Олег Муравьев.

Для Кати со смертью мужа ровным счетом ничего не изменилось. Она была все так же красива, васильковые глаза нисколько не потускнели, и голосок звучал так же тихо — как будто в этом теле помещалась очень крохотная душа, невыразительная, не способная ни на сильные эмоции, ни на крик. Она была еще очень молода, и продолжала самозабвенно блудить. Вскоре она родила еще одного ребенка. А потом куда-то уехала с новым кавалером. Детей они забрали с собой.

У меня Катя всегда вызывала отвращение. Она напоминала мне амебу. Оболочка хороша — реснички, губки, грудки, гладкие формы, а внутри пустота, в теле плещется мутная жидкость несформированной личности. Водянка души. Вожделеть такое тело, конечно, можно, когда ты совсем юный отрок с вечно встающим некстати членом. Но мне никогда не нравилось то, что принадлежит слишком многим. Пользоваться Катей сродни пользованию общественным туалетом. Можно. По необходимости. Но неприятно. Я счел, что у меня нет необходимости в общественной Кате. Нет необходимости ни в одной общественной девушке. Овладевая девушкой, я предпочитаю овладеть не только телом, но и душой. Человек для меня привлекателен лишь в гармоничном единстве души и тела. Но в молодости, повторюсь, в нас так сильны порывы плоти, что я, в общем-то, никого не осуждаю. Я не ханжа, и сам грешен. А кто без греха, тот, скорее всего, живет правильно, только зря.

* * *

В советское время считалось, что всякому ребенку полагается иметь хобби. Ребенок без хобби — существо неполноценное и, скорее всего, со временем разовьется в неполноценную личность, лишенную интересов. Человек без хобби равно человеку без интересов. Стандартный набор хобби советских граждан — марки, значки, открытки, календарики, реже — нашивки, наклейки. Собиратели монет представляли отдельный, элитарный, класс. Монеты — это же фактически валюта. А за валютные операции можно запросто загреметь. И все равно собирали. И обменивались между собой. Фарцовщики постоянно соприкасались с нумизматами. Сливали добытую попрошайничеством валюту. И оттого было не очень приятно, когда какой-нибудь взрослый дядя, взяв тебя за плечо в окрестностях Птичьего рынка, вкрадчиво интересовался: «Монеты, значит, собираешь? А ну, выворачивай карманы. Я тебя видел возле гостиницы „Космос“». Нумизматы были у оперов под колпаком. И ты, зажав в кулаке монетку Австро-Венгрии, которую только что сменял на шри-ланкийскую рупию с мужиком и буйволом, замирал от страха. И лепетал: «У меня только марки. Я марки собираю, дяденька». Собирать марки не возбранялось. И даже приветствовалось. «Точно марки?» «Точно». Хотя и честных собирателей монет не трогали. Особенно, если коллекционировали они не доллары, а, к примеру, юбилейные рубли.

Увлекались собирательством на моей памяти многие ребята младшего и среднего школьного возраста. Стали настоящими коллекционерами — единицы. К этому ведь тоже нужно иметь особый талант и предрасположенность. Много лет спустя я побывал в квартире настоящего коллекционера. Когда-то мы с ним учились в параллельных классах. На стеллажах до потолка стояли альбомы с марками и монетами. Он скрупулезно собирал их годами, изучал историю той или иной серии марок, интересовался происхождением монет. Регулярно ездил на толкучку на Таганке у магазина «Нумизмат» (известное, между прочим, место) и там покупал, выменивал все новые и новые экземпляры для своей коллекции. Смысл жизни для этого типа свелся к собирательству. Со своей женой, между прочим, он познакомился там же, у «Нумизмата». Они прожили вместе лет пять или шесть. Потом она вдруг поняла, что если уйдет, то для него ничего не изменится. Все так же он будет погружен в свое хобби. А ее отсутствия, пожалуй, не заметит вовсе. Для женщины это весьма печальное осознание — ведь лучшие из них отдают себя полностью мужу и детям. Попробовала… ушла… Он никак себя не проявил. Вернулась ненадолго. Устроила ему скандал. Он скандалу удивился. Ушла опять. И уже не возвращалось. Он поделился со мной ощущением, что когда жена ушла, почувствовал облегчение. Она, видите ли, ему мешала, обитала в его коллекции недостаточно аккуратно, и он все время опасался, что она случайно, или даже нарочно, выкинет что-нибудь ценное. Несчастная женщина, полностью одобряю ее решение.

Помню, когда я вручил свою коллекцию монет младшему брату, сделал ему царский подарок, с меня словно сняли тяжелый камень. Любая вещь — груз, лишающий тебя свободы. Коллекция — собрание вещей, целая темница свободы. Младший брат не оценил. Он явно не готов был лишаться свободы. И раздарил в свою очередь коллекцию своим друзьям.

Я посоветовал упомянутому мной коллекционеру избавиться от коллекций (их у него было несколько), чтобы наладить свою жизнь. Он поначалу отнесся к этой идее с ужасом. По сути этот шаг лишал его смысла жизни. Но, видно, он так намаялся к тому времени в одиночестве, к тому же, сам успел осознать, что в его жизни не все ладно, что согласился со мной. Покупатель нашелся быстро. Заплатил очень хорошие деньги. Мой знакомец даже купил сороковой москвич и маленький дачный домик. Но через некоторое время (прошло два или три месяца) снова стал собирателем. На сей раз — пивных банок. Импортного пива тогда было мало, и банки были редкостью. Когда я видел его в последний раз, весь сарай на дачном участке был забит разнообразными пивными банками. Чувствовалось, что он собирается заняться этим делом всерьез.

— А ты неисправим, — сказал я.

— Что делать, — он пожал плечами.

В общем-то, в склонности к коллекционированию нет ничего дурного. Очень достойные, умные люди были одержимы этой страстью. Хотя мне коллекционирование представляется обыкновенным инстинктом. Так сорока, заядлый коллекционер, тащит в гнездо блестящие предметы.

В детстве редкий мальчишка не является обладателем какой-нибудь коллекции ценностей. В разные годы они менялись. Помню, что как-то летом везде таскал с собой мешок с пробками от бутылок — для игры «в пробки». Особенно ценились пивные, на которые был нанесен рисунок. Еще мы играли «в плитки». Три белых можно было обменять на две голубых или одну фиолетовую. Однажды в чужом районе я набрел на целое здание, чей фасад украшали фиолетовые плитки. Я стоял, открыв рот, при виде такого богатства и не мог поверить в удачу, словно Алладин перед пещерой с сокровищами. Я принялся поначалу царапать облицовку ногтями, пытаясь отколупать хотя бы одну плитку, но они сидели плотно. Тогда я, побродив по округе, обнаружил ржавый гвоздь, и дело пошло на лад.

На следующий день я продемонстрировал пацанам пакет с фиолетовой плиткой — целое состояние. Они принялись расспрашивать меня, где я взял такое богатство. Но я держался стойко, никому не раскрыл секрет. Плитки я наменял, раздарил и просто проиграл всего за неделю. Когда богатство приходит легко, с ним и расстаешься так же легко. В чем мне еще предстояло убедиться в будущем — но тогда речь уже шла об иной, не мальчишеской, валюте — реальных деньгах… Я снова наведался к удивительному зданию, и опять притащил целый пакет плитки. Я ощущал себя человеком широчайшей души, способным на самые щедрые поступки. Взял и подарил сразу десять фиолетовых плиток Сереге. Он едва не прослезился от счастья.

— Ну, расскажи, где ты их взял?! — стал он упрашивать меня. Но я был нем, как могила. Кто же раскрывает источник такого богатства?..

Примерно через неделю хитрые пацаны проследили за мной и, когда я отколупывал от здания плитку, вдруг объявились. И принялись с немалым усердием заниматься тем же безобразным вандализмом.

— Не тронь! — закричал я, возмущенный донельзя. Это же было мое, МОЕ, здание. Но они только усмехались, набивая карманы дармовой фиолетовой плиткой.

Я набрал половину пакета и направился восвояси, печально думая о том, что если плитка будет у всех, то она, пожалуй, совсем не будет цениться. Механизмы девальвации пока не были мне знакомы в научной теории, но у меня был достаточно пытливый ум, чтобы их просчитать. Сзади вдруг послышались крики. Я обернулся и увидел, что охранник в темной униформе держит одного из ребят за ухо. Другой уже бежал стремглав во дворы. Я мигом вник в ситуацию и кинулся наутек.

С тех пор охрана совершала ежедневные рейды вокруг здания, доблестно охраняя его целостность. Но пацаны все равно умудрялись отколупывать плитки и притаскивать их во двор, где мы играли «в расшибалочку» — так еще называли эту игру. Правила у нее были несложные. Все участники выставляли плитки в кучку, одна на другую. И затем кидали по ним плиткой — расшибалкой. Тот, кто попадал по куче первым, забирал всю ставку. Для игры облицивочные плитки, увы, были не предназначены, и часто раскалывались. Поэтому победителю, случалось, доставалось несколько целых плиток и осколки от остальных.

Подозреваю, охрана того самого здания, облицованного цветной плиткой, нас люто ненавидела. Поэтому так и случилось, что одному из ребят охранник однажды сломал ключицу, ударив его по плечу резиновой дубинкой. Кто-то может решить, что на этом воровство плиток прекратилось. Как бы не так. Стало еще интереснее. Только теперь набеги мы совершали чаще всего в сумерках. В темноте охранников с фонарями было легче заметить.

Позже появились импортные жвачки. Сначала я попробовал венгерские, в виде шариков. Их привозила из-за границы тетка. В основном, все они доставались моему двоюродному брату. Но и мне перепало несколько штук. Жвачки произвели на меня неизгладимое впечатление. Они были намного вкуснее отечественных — кофейной, апельсиновой, мятной. Советские можно было жевать минут десять, после чего они теряли вкус и дервенели. Потом Шмакс рассказал, что на Рижском рынке за рубль можно купить замечательную жвачку «Турбо». Из нее, по слухам, надувались огромные пузыри. Все мы только об этом и мечтали.

— Поехали на Рижский, — предложил Шмакс, — я покажу, где они у цыган продаются.

Я хотел поехать, но рубль — это было очень много. Рубля у меня не было. Прошла целая вечность, пока мне удалось накопить эту сумму. К этому моменту Шмакс и Серега уже успели несколько раз сгонять на Рижский, и привезли оттуда «Турбо». Самым ценным в них были даже не сами жвачки, а вкладыши с автомобилями. Они пахли очень приятно и выглядели «по-заграничному». А еще были вкладыши «Дональд дак», «Том и Джери», «Лав ис…», «Чин чин» и другие известные серии.

На школьных подоконниках на переменах разворачивались настоящие баталии. По вкладышам били ладонью. Те, что перевернулись, доставались тебе. Остальные оставались в игре. Я так наловчился, что обыгрывал всех, и вкладыши не помещались в карман школьной формы. Их была у меня огромная пачка. И ценность они представляли далеко не только игровую. За большую часть вкладышей я выручил шесть рублей. И поехал один на Рижский рынок.

Шмакс рассказывал, что жвачки продают цыганки возле метро. Они, и правда, стояли прямо возле входа на «Рижскую». Женщины в цветастых одеждах кидались к пацанам: «Жвачка „Турбо“, „Том и Джери!“». Я сразу подошел к ним.

— Мне нужна жвачка. Шесть штук. «Турбо».

— А деньги у тебя есть? — сверкнув золотым зубом, поинтересовалась женщина.

Я, конечно, слышал раньше, что цыганкам нельзя доверять. Но про этих рассказывал Шмакс. И они ведь не выманивали деньги, а продавали товар. И я отдал ей свои шесть рублей. Женщина быстро схватила деньги, и сунула мне в руку жвачки в цветных обертках.

— Здесь только пять, — сказал я.

— Чего?! — тут же заорала она. — А ну иди отсюда! Не отвлекай от дел.

— Но так нечестно, — проговорил я. — Я же дал вам шесть рублей.

— Вали отсюда, пацан, не мешай торговать, — она отвернулась и пошла прочь…

Я понял, что меня обманули. Попытался снова к ней обратиться. Но тут они все налетели на меня, принялись толкать и орать:

— Иди отсюда! А ну иди! Чего надо?! Чего пристал?!

Я развернулся и пошел прочь. Обида затихла нескоро. Но любая обида хороша тем, что человек получает опыт, который пригодится ему в будущем. Я сделал простой вывод: сперва получаешь товар, потом отдаешь деньги. Не раз это правило помогало мне в жизни, избавляло от проблем с мошенниками. Лучше недополучить одну жвачку, чем целую партию товара.

* * *

Иногда каждый, наверное, испытывает это ощущение. Оно сродни интуитивному прозрению. Вот закроешь глаза — и все исчезнет. Этот город, эти люди, эти старости и страсти, проживаемые ими. Эти милые и невозможные люди. Этот проспект, по которому мчатся, гудят, шелестя шинами, автомобили. Все мгновенно пропадет, не сделается незримым, а именно исчезнет. Потому что только ты, твой эмпирический, то есть осязаемый только тобой, лично прочувствованный, опыт имеет значение. А все остальные — куклы, виртуальные проекции, создаваемые тобой в этой системе координат. И существуют они только потому, что нарисованы твоим сознанием. Но потом вдумываешься. И понимаешь, что у каждого свой эмпирический опыт, свое осязание, собственное видение этого мира. И что ваши миры, возможно, пересекаются. Каждый человек таким образом — целая Вселенная. Он может рассматривать в телескоп созданные им самим, или кем-то еще, звезды. И когда он умирает, его мир схлопывается, обращается в небытие вместе с ним.

С этой точки зрения всякая человеческая жизнь бесценна. Но, увы. Все это — не прозрение, а лишь блуждание разума во мраке. Стоимость человеческой жизни (я для себя сформулировал это еще тогда, в детстве) определяется качеством человека. Качественные люди делают мир вокруг себя лучше. Некачественные — ухудшают жизнь других людей, чаще всего — своих близких. Самые худшие из некачественных особей, чья жизнь ломаного гроша не стоит, умудряются похоронить всю семью. Таким был мой биологический отец. И я знаю множество подобных историй.

Крайне некачественные ребята из нашего района как-то осенью снова поехали бить негров. В определенный момент у них вошло в привычку избиение гостей из Африки. Стало чем-то вроде еженедельной охоты. Верховодил, само собой, Рыжий. Вся гоп-компания каталась на охоту вместе с ним. С собой они брали и других ребят с района. Как правило, бесхребетную шпану. Из той обыкновенной швали, какая обычно только и ждет, к кому бы прибиться, чтобы почувствовать себя в стае. Мне, индивидуалисту до мозга костей, это частое и простое желание — быть членом какой-нибудь организации, частью толпы, абсолютно несвойственно, и даже более того — непонятно. Желание оставаться собой они подменяют желанием быть частью множества. И в этом есть, на мой взгляд, явная ущербность их натуры.

Негров мне бить не хотелось. Я вообще никогда не видел негров. Только в кино. Странная идея — бить кого-то, кто настолько редко встречается в природе, и совершенно тебе не мешает. Но ребята сказали, что им очень близки идеи скинхэдов. В те времена скинхэды и сами были такой редкостью, что я поинтересовался: «Это кто такие? И почему они бьют негров?» Как выяснилось, идей скинхэдов где-то нахватался Цыганок. Забавно. Потому что его смуглая морда была далека от признаков расовой чистоты — идеальной формы носа и белокурых локонов не наблюдалось. Но, как это часто бывает, примитивные мозги отлично усваивают самые глупые идеи. Рыжий предложил мне поехать с ними. Но я наотрез отказался.

— А вдруг это качественные люди? — спросил я.

— Кто?! — удивился Рыжий. — Негры?

— Ну да. Негры.

— Что за хрень?! — возмутился он. — Ка-чес-твен-ные? Да ты ваще о чем?

А Цыганок уверенно добавил:

— Негры вообще не люди.

— Они и выглядят, как обезьяны, — поддержал своих друзей Сани, — только с дерева слезли. Так мой батя говорит.

— Дурак твой батя, — сказал Рыжий и сплюнул. Националистические идеи ему не были близки. К избиению чернокожих он подходил с практической точки зрения. Банда, в основном, нападала на тех, кто барыжил наркотой. Отбирали деньги и товар. Точка находилась в районе Университета Патриса Лумумбы. Потом его переименовали в Университет Дружбы Народов. Негры, по словам начинающих скинхэдов, вели себя неагрессивно — в основном, улепетывали со всех ног. Как у большинства советских граждан, у меня сложилось ложное представление о чернокожих. Мы считали, что это люди робкие, беззащитные, всячески притесняемые в США и в Африке. И наша задача — их защищать и заботиться об их благосостоянии.

Когда я волею судеб оказался в Америке, мне явилось истинное лицо чернокожих. По большинству из этих ребят тюрьма плачет. Их любимая фраза: «Мы достаточно поработали на твоих белых предков. А теперь пусть государство поработает на нас».

— Бегают они очень быстро, — делился Самец, — я бы так не смог…

Однажды вылазка закончилась для Банды печально. Пока они ловили очередного наркодилера, их самих поймала милиция и крепко отдубасила. Рыжий потом долго ходил, прихрамывая. Почему-то дальше физической расправы дело не пошло. Может, менты сами были не заинтересованы в том, чтобы продажи продолжались. А может, не разобрались — что набеги эти регулярны. И за такое дело Рыжего и прочих надо сажать.

Через много лет в московском метро я застал омерзительную сцену. Толпа юных отморозков в черных куртках с оранжевой подкладкой и тяжелых ботинках налетела на пожилого чернокожего и зло, без всякой на то причины, избила его. Все, кто был в вагоне, буквально обомлели. Все произошло мгновенно. Избиение заняло не больше минуты. Поезд остановился на станции, и малолетние волки отхлынули от жертвы, стремглав кинулись из вагона. Я уже бежал через него, из дальнего конца. Услышал, как грохочет их тяжелая обувь по мрамору. Обернулся к чернокожему. Он неуклюже лежал на полу. Тихо постанывал. На темном лице кровь почти не выделялась. Я приподнял его, помог сесть. Он пробормотал что-то на незнакомом языке.

— Да что же это делается?! — завопила рядом пухлая тетка.

— Вам надо в травмпункт, — сказал я, осознал, что он меня не понимает, — больница?..

Он махнул рукой, отстранился…

На следующей станции в поезд зашел милиционер.

— Что тут случилось?

— Вот, избили его, — закричала тетка. — Подростки. Я все видела. Это что же у нас делается такое в стране, а?! Бьют ни в чем не повинных негров.

— Так… Вы свидетель? — не обращая на нее внимания, спросил меня милиционер.

— Я потом подошел, — сказал я угрюмо. — С той стороны вагона. — У меня намечались проблемы с законом, не хотелось их усугублять. — Ему в травмпункт нужно. А я спешу. — И направился на выход.

Потом я долго не мог отойти от происшедшего. Все видел перед глазами эту омерзительную сцену. Особенно, когда ложился спать. Она прокручивалась раз за разом. Стая человеческих существ нападает на беззащитного человека. Его глаза. В них немой вопрос: «За что?»

В Атлантик-сити меня однажды попытались ограбить. У нападавшего был нож. У меня оказался нож побольше. Когда он кинулся наутек, я подобрал кусок бордюра, хороший такой булыжник, и запустил ему в спину. Попал. Он упал, сшиб оранжевый знак о проведении дорожных работ. Я подбежал, пару раз пнул его в голову. Он охнул, закричал и перевернулся. Крошечный перочинный ножичек валялся в стороне. Будучи вне себя от злости (он хотел забрать мои последние деньги, в то время с финансами было очень плохо), я собирался ударить его ногой в лицо. Но тут увидел Глаза. Точно такие же, как у того черного из московского метро. Нет, этот американский негр, конечно, понимал, за что я его бью, но в глазах был тот же страх — страх затравленного человека. К тому же, он оказался примерно ровесником того бедолаги, которого избили скинхэды. В общем, как бы то ни было, а то давнее происшествие спасло незадачливого грабителя от дальнейших побоев.

— Гет аут, — напутствовал я его, — го ту хэлл, факинг… — на слове «ниггер», которое буквально напрашивалось, я осекся — не тот район, чтобы белому выкрикивать подобные ругательства.

Улепетывал он быстро. Как наркоторговцы от Банды Рыжего. Я счел, что и мне пора убираться куда подальше. Тоже заползти в тот ад, откуда я выбрался. Парадокс заключался в том, что я почти пришел. Крысиный угол я снимал буквально в двух шагах. Я отодвинул заграждение, миновал проулок и оказался перед подъездом дома, где мне предстояло прожить еще несколько долгих месяцев. Зато в квартире меня всегда ждала она. Бутылка бурбона «Джим Бин». Я прикладывался к ней каждый вечер, а потом начал лакать бурбон и днем тоже. Апатия моя усиливалась. Невозможность возвращения на Родину делала жизнь невыносимой. Но об этом я расскажу в другой книге. Если когда-нибудь решусь ее написать. Пока же вернемся в спальные районы Москвы. Честное слово, там много лучше, чем в Соединенных Штатах, будь они трижды неладны.

* * *

Задаются ли владельцы собак вопросом, за что они любят своих питомцев. Особенно, если питомец на них нисколько не похож. Взять хотя бы Ларса, с которым я по-прежнему гуляю по району, где когда-то вырос. У него под шкурой бугристые мышцы. Он способен две автомобильные камеры семнадцатого радиуса тащить, не снижая скорости. Проверено. Моя спортивная форма, несмотря на то, что я время от времени посещаю фитнес и сауну, далека от совершенства. Он — образчик собачьей красоты. Меня с большой натяжкой можно назвать симпатичным, учитывая изрядно подправленную в драке физиономию. У Ларса неповоротливый примитивный разум бойца, он живет инстинктами. У меня, смею надеяться, интеллект управленца, способный просчитывать ситуацию на много ходов вперед. И все же, я так привязан к этому существу, словно сам породил его. Такое ощущение, что Ларс — часть меня. Нет, я, конечно, далек от того, чтобы сравнивать привязанность к собаке и любовь к дочерям. Но в то же время, я все время чувствую, он — мое родное существо. И какой-то особой преданности и обожания я в нем не замечаю. Иногда возвращаюсь домой издалека, а он, видите ли, настолько крепко спал, что выходит ко мне вразвалочку, зевая во всю громадную пасть. «Здорово, хозяин, ты уходил? А я и не заметил». История Хатико, мне, владельцу бультерьера, представляется слезливой японской сказкой. А может, Ларс у меня бракованный? Иначе почему его эмоциональный мир насколько скуден? Или это свойства его натуры настоящего воина? В интернете пишут, что встречаются игривые, жизнерадостные бультерьеры. Ларс не такой. Он медленно думает, косит на хозяина темным глазом, исполненный самоуважения и силы. Пожалуй, за это я его и люблю. За то, что у него есть характер. И чувство собственного достоинства. В этом мы с ним и похожи. Правда, в отличие от Ларса у меня длинная память, я все помню, и умею ждать.

* * *

А может, хорошая память, позволяющая вскрывать нарывы детства и юности, это изъян? Ведь другие зачастую совсем ничего не помнят. Удивилась ведь любимая когда-то девочка Даша, когда я показал ей ее крестик, и сказал, что это она подарила его мне тогда, давно, перед нашим расставанием на долгие годы. «Это мой? Правда? Как интересно». И другая девушка, с которой спал однажды, встретилась мне потом в троллейбусе и, кажется, совсем меня не узнала. Впрочем, у меня уже было другое лицо, новое, сделанное хирургом не слишком удачно, так что вполне возможно — в голове ее пронеслось: «Похож на N», после чего она с деланным безразличием обиженной моим давним равнодушием женщины отвернулась. В любом случае, обладая пусть и не достоинством, а изъяном, им я тоже выделяюсь из толпы. И вижу… мучительно вижу… как угасает память о вполне конкретных событиях в других. Вот что действительно странно… Их короткая память. Которая потом заменяется иными, придуманными, воспоминаниями. Но так устроена человеческая психика, она защищает нас от потрясений. А самое страшное потрясение — встреча с реальностью и самим собой в непридуманных, подлинных, обстоятельствах прошлого. Которое помню в деталях, истинных, как они есть, похоже, только я один — человек с изъяном.

* * *

Перед смертью люди чаще всего вспоминают о боге, даже если в него не верили, а жалеют о том, что мало путешествовали. Не все, далеко не все — но большинство. Андрей Антонович Гудков, впрочем, утверждал, что перед смертью любой мужик жалеет, что так мало баб успел «полюбить», и вспоминает всех, кого все-таки успел затащить в койку.

— Это же главная функция самца! — говорил он с жаром глубоко убежденного в своей правоте человека. — Самцу что нужно? Покрыть как можно больше самок. Так разве же он может идти против своей природы? Если идти против природы, можно однажды надорваться.

Свою главную функцию Андрей Антонович старался выполнить по мере возможности. Несмотря на то, что был женат. К тому же, внешность у него была самая заурядная. Низкорослый, нескладный, плешивый. Волосы покинули голову Гудкова рано. Он отзывался о них высокомерно. Говорил, «дурной волос всегда покидает умную голову».

— И вообще, — Андрей Антонович хлопал себя по лысине, — отсутствие волос на голове указывает на повышенный уровень тестостерона. То есть как мужчина лысая человеческая особь более состоятельна, ребята.

Должен признаться, мне так понравилось это определение, что я стал частенько употреблять его в адрес Андрея Антоновича. Оно замечательным образом подходило ему. «Лысая человеческая особь», впрочем, относилась ко мне хорошо и даже несколько снисходительно. Отвечал задание я, нагло подглядывая в раскрытую книгу, как диктор в телесуфлер, с малых лет усвоив специфику этой профессии — делать вид, будто текст ты произносишь наизусть.

— Садись, пять! — неизменно говорил Гудков. После чего мои одноклассники удивленно переглядывались. Им казалось, биолог ослеп.

Один отличник-стукач решил пресечь безобразие, отправился к учителю и привычно поделился с ним: «А Степа ответы с учебника читает. А вы не замечаете». После чего был выгнан из лаборантской с треском.

— Еще раз придешь стучать! — выкрикнул Гудков. — Я тебе двойку в четверти поставлю! — И отвесил ябеде затрещину.

Этот эпизод стал всеобщим достоянием после того, как отличник пожаловался родителям на безобразное поведение учителя, и те пришли в школу разбираться — почему биолог гнобит их сына, «лучшего ученика», и развел в классе «любимчиков».

Инцидент этот довольно быстро замяли, как и многие другие. Гудков часто вел себя странно, но директор его покрывала, по причине сексистского характера, актуальной по сию пору — «учителей-мужчин не хватает».

* * *

Парадокс заключается в том, что ответственность делает тебя несвободным, но она же делает тебя настоящим человеком. Без ответственности вряд ли я чего-то добился бы в этой жизни. Безответственные люди порой очень симпатичны, но не дай вам бог взять на работу эдакую свободолюбивую личность, или, к примеру, одолжить слишком свободному человеку денег.

Однажды прогуляв школу, я внезапно почувствовал, как это вкусно. Свобода меня опьянила. Вот ты идешь по направлению к школе — которая суть учреждение карательного типа, подавляющее волю. Во всяком случае, советская школа. И вдруг свернул с пути, взял иное направление — и пошел, пошел, пошел, все ускоряя шаг. И вот уже ты ощущаешь сладкий запах свободы. Впереди — целый день, когда ты предоставлен самому себе. И еще впереди — целая жизнь, которая может быть также легка и прозрачна, только пожелай.

Впоследствии я ощутил то же чувство подлинной свободы, вдохнул ее запах — через многие-многие годы. Я тогда тяжело (и плотно в плане графика) работал в Нью-Йорке. И вот однажды я ехал на работу на метро. Вдруг меня словно кто-то схватил под локоть и выволок из вонючей подземки наверх, на воздух. Была весна. Тот же некто потащил меня по улице, сначала до винной лавки, где я купил вино из австрийского винограда «грюнер», мне упаковали его в бумажный пакет. А затем дальше — к ботаническому саду, где, устроившись, под цветущими азалиями, я вскрыл бутылку (крышка отвинчивалась) и приложился к ней. Я пил и пил, не в силах остановиться. Вино было терпким, необыкновенно вкусным. Я понял, что не прикасался к алкоголю целых семь месяцев. И затем, вдыхая ароматный, свежий воздух нью-йоркской весны, я осознал, что теряю время в этом чужом городе. Бывают моменты, когда алкоголь не пьянит, а лишь прочищает разум. Уносит все наносное, ненужное, избавляет тебя от лишних желаний, пустых чаяний. И ты вдруг в секунды прозреваешь — понимаешь, что делаешь все не так, и идешь совсем не туда, куда тебе было нужно.

В этот день я не пошел на работу. Я еще долго шатался по барам. И курил марихуану в переулке с каким-то смутным мулатом лет двадцати пяти. Я с трудом изъяснялся на английском. Но он меня понимал. Алкоголь и трава снимают языковой барьер. Я рассказывал ему, что счастлив. Так ощущает себя человек, вдруг сбросивший тяжелые кандалы. А он просвещал меня насчет игорных заведений в Америке. Говорил, что все лучшие казино принадлежат индейцам. А в других играть бесполезно, все равно останешься без денег. И в Вегасе ни за что не выиграешь. А вот в Атлантик-сити. В Атлантик-сити он однажды выиграл тысячу триста баксов. И это далеко не предел… На рассвете я вернулся домой, упал на кровать и заснул. Меня разбудил телефонный звонок.

— Ты где, приятель? — проговорил дружелюбно мой работодатель Джон. — Ты не вышел вчера на работу, потому я и интересуюсь.

— Я ушел, — сказал я.

— Куда ушел? — переспросил он. — И почему?

— Все, — ответил я. — С меня хватит. Энаф. Я увольняюсь.

— Стэп, — сказал он. Так меня называли в Штатах. Им так было удобнее. Да и мне нравилось. — Не знаю, как у вас в России, а у нас в Ю-эсэй так не делается. Ты должен заранее сказать мне, что ты увольняешься, отработать положенное время, и получить расчет. — Он спросил, хорошо ли я понимаю, что он говорит.

— Спасибо за все, Джон, — сказал я. — Но я ушел… Сорри, Джон, — добавил я, подумав, — крэйзи рашшнс. Ай хоуп, ю вилл андерстенд ми.

Он попытался снова убедить меня, что так не делается. Вряд ли Джон полагал, что я слишком ценный работник, чтобы меня отпускать. Скорее всего, воспитанный американец, он считал своим долгом разъяснить чужаку-эмигранту, как следует себя вести у них в Ю-эсэй. Я не стал его слушать. Сказал «бай, Джон» и положил трубку. Затем в спешке собрал вещи и в тот же день улетел в Атлантик-сити. За квартиру было заплачено заранее, оставалась еще неделя. Но я не мог здесь больше оставаться. Я задыхался в этом проклятом городе.

И знаете что, нет ничего лучше, чем в один прекрасный день сбросить кандалы… и сбежать от всех и вся. Попробуйте как-нибудь. Уверен, вам понравится. Хотя слишком большая свобода может вас даже убить.

Прогуливая школу, я поначалу просто шлялся по улицам. Мне нравилось гулять без дела, размышлять о чем-то, разглядывать спешащих по своим делам прохожих… И все же немного беспокоило то обстоятельство, что я поступаю против правил. И за мое самовольное поведение мне что-нибудь да будет. К тому же, в школе каждый день диктовали домашние задания. Их невыполнение грозило плохими оценками, низкой успеваемостью, двойками в четверти, оставлением на второй год, дурной компанией, алкоголем и наркотиками, колонией для малолетних преступников и, в конце концов, тюрьмой для взрослых, которая станет тебе вторым домом — если ты будешь плохо учиться. В общем, к ощущению свободы примешивалось тревожное чувство, что за свободу мне придется поплатиться. И все же ее вкус перевешивал тяжесть незначительной вины прогула. И я снова шел вместо постылой школы в кино, где смотрел новый фильм. И пробирался в кинотеатре из одного зала в другой — малый. Чтобы бесплатно посмотреть еще одно кино…

Бывало я ездил в гости к своему приятелю Пете. Пете сильно повезло… так мне казалось тогда. Петин папа сильно пил, и от пьянства скончался в молодом возрасте. Петю воспитывала одна только сумасшедшая мама. Она была настолько безумна, что решила — школа научит сына дурному. Лучше, чтобы он всегда был при ней. И вообще не учился. Пете это ни к чему. При этом в сыне она души не чаяла, покупала ему множество самых замечательных вещей, и даже приобрела за бешеные деньги видеомагнитофон, продав при этом автомобиль Жигули, оставшийся от усопшего мужа. Петя увлекался кинематографом самозабвенно. Собственно, на любви к кино мы и сошлись. Он постоянно обменивался кассетами, переписывал их самостоятельно, взяв у соседа видеокамеру. И каждый раз, приехав к Пете, я смотрел очередную серию «Пятницы тринадцатого», где маньяк с упоением терзал сексуально озабоченных подростков, или «Кошмара на улице Вязов», где куда более харизматичный Фредди очень остроумно отправлял чуть менее отвязных подростков на тот свет.

Пете я немного завидовал. Ему можно было не посещать школу на вполне законных основаниях. А меня в конце концов настигло заслуженное наказание. Завуч позвонила родителям и поинтересовалась, почему их сын все время отсутствует в школе. По крайней мере — один раз в неделю. И иногда и по два дня кряду — больше я себе не позволял… Мама не захотела вникнуть в мои рассуждения о том, что «в школе ужасно», и что «она мне не нужна», не помог и Петин пример… Мама сказала:

— Если его родители хотят, чтобы он рос дебилом, пусть растет. А тебе я дебилом стать не позволю.

С тех пор на протяжении нескольких месяцев в моем дневнике должна была расписываться завуч. Ее подпись удостоверяла моих родителей в том, что я был в школе, а не шлялся где-нибудь, наслаждаясь «запахом свободы»…

Есть еще любопытная штука. Ответственности можно научить. А вот «запах свободы» доступен далеко не всем. Некоторые просто не умеют, не способны его почувствовать. Да и я разучился с возрастом ощущать этот аромат. Он меня страшит. Чтобы бросить все дела (даже самые никчемные), мне нужно осознать их бесполезность. Открыть перспективы тщета всего сущего очень помогает алкоголь. Но я сейчас почти совсем не пью. Наверное, тоже разучился. Хотя алкоголиком себя считаю. И это звание я, ей богу, заслужил.

* * *

Я помню, как привычно смотрел в окно школьного класса — разворачивалась, прорастала зеленью жизни новая душистая весна — и думал, что пацанов из Банды пора валить. Всех до одного. К тому моменту отношения наши окончательно испортились. Я жалел, что когда-то знал их, что был у Рыжего на особом счету. Увидев, что я сознательно от них отдалился, и уловив чутьем зверя, что я ими брезгую, он меня возненавидел. С определенного момента я стал ощущать исходящий от них запах опасности. Интуиция подсказывала — что-то надо делать. При этом опасность веселила, будоражила кровь. Есть у меня бесшабашное звено в хребте характера, очень мешает порой, потому что иду навстречу зверю, когда надо бежать…

Когда тебе четырнадцать, смерть кажется далекой, нереальной. Даже если тебе случалось хоронить пожилых родственников. Даже если умирали друзья. С тобой, уверен ты, ничего не случится. Нет, может, произойти что-то дурное, но чтобы смерть… Как можно осознать небытие, когда в груди стучит, и так сладко дышится весной?..

Это потом, когда с похмелья сердце начнет колотить и трепыхаться подранком, и дыхание замрет, вдруг почуешь — что же это, я же могу так в любой момент умереть, страшно, ребята, может таблеточку или укольчик, а то я ведь, чего доброго, эдак загнусь… Но пока обдумываешь всерьез, сидя в школьном классе, что, пожалуй, надо выбирать, с кого начать. Завалить бы, конечно, их всех разом. Но так не получится. Хотя заслужили. Мне будет с тех пор все время виднеться в уголке сознания изнасилованная ими, доведенная до самоубийства глупая девочка — сама лезла, и Володя Камышин с твердыми уголками губ, так и не сдавшийся, не утративший достоинства, и кричащий от боли мальчишка-скрипач, слабый и беспомощный, и старик Лукошкин, сидящий на скамеечке возле сгоревшей голубятни — теперь уже навечно застывший возле нее, а еще перекошенные злобой и презрением к людям их лица — с годами все более самодовольные и злые… какие-то бесцветные лица, с нарисованным на них выражением вечной скуки, как театральные маски, только еще более неживые…

* * *

После того мрачного момента, когда я оказался в больнице, уже в весьма зрелом возрасте, я спросил доктора — как у меня дела? Пребывая при этом в полной уверенности, что дела мои плохи.

— Я помогу вам, — сказал добрый доктор, веселый человек с вечной улыбкой на губах, — справиться с главной задачей — пережить своих врагов.

— Что это значит? — решил я пошутить. — Я проживу настолько долго, что они умрут от старости? Или вы прямо сейчас займетесь их устранением?

Доктор радостно рассмеялся.

— Чувство юмора, вот что помогает жить! — Хлопнул меня по плечу. — Не переживайте. Медицина все время идет вперед. Ваши проблемы с давлением давно уже не проблемы. После того, как пропьете курс лекарств, правда, он рассчитан на полгода, вполне возможно, что лекарства вам больше не понадобятся.

— Будем надеяться, — сказал я, невольно заражаясь его оптимизмом. Хотелось верить, что не придется по гроб жизни жить на лекарствах. Как известно, все они имеют побочный эффект…

Но как же я был молод. Как здоров. Как кипела кровь — в предвкушении возмездия…

* * *

Я прохожу знакомый перекресток. Отчего-то он изменился до неузнаваемости. Хотя вокруг те же дома. Но в домах живут другие люди. А те, что были раньше — либо умерли, либо постарели, либо переехали куда-то — в любом случае, изменились, стали не те. На перекрестке поворачиваю направо — иду к железке. Дома стоят торцами. В одном из них, за обильным кустарником, прячется подвал — когда-то в нем заседала Банда. Несколько ступеней ведут вниз. Ларс тщательно их обнюхивает, словно, как и я, ищет следы чего-то знакомого. Железная дверь обита новой жестью, на ней — амбарный замок. У кого ключи — неизвестно. Да я и не хочу заходить. Я еще помню, как там пахнет — мочой и подвальной сыростью. И страхом. Туда затаскивали и запирали на какое-то время девиц в специальной клетке. Ее, по заказу Рыжего, сварил местный «самоделкин» — дядя Коля, за пару чекушек водки. Иногда девки сидели там по нескольку часов, чтобы стать сговорчивее. Мужиков сажали просто так — забавы ради. Так ребятишки развлекались. Еще в потолке была металлическая петля с веревкой. К ней тоже привязывали тех, «кто себя плохо вел».

Все это можно прочесть в материалах многочисленных дел. Но я читал все эти дела невнимательно, наспех, и так слишком отчетливы были воспоминания — и мне вовсе не хотелось их освежать. В моем детстве было полно и приятных событий, чтобы погружаться только в жестокое дворовое детство. Опер, давший мне ознакомиться с делами, был моим приятелем — мы тоже вместе росли и даже немного выпивали вместе, когда стали постарше. Но он был строг к себе, всегда знал свою норму. Выпивал определенное количество, чувствовал, что его развозит, прощался и спешил домой, к жене и детям. А я продолжал набираться в одиночку, зная, что свою норму еще не добрал. Или направлялся к другим приятелям — у которых тоже было настроение выпить…

Ларс — пес-переросток. Чуть выше, чем нужно по стандарту породы, в холке, чуть шире, чем остальные его собратья, чуть массивнее. Немного медлительнее. Что иногда сильно заметно, когда два бультерьера разыграются. И челюсти у него, я так думаю, чуть сильнее, чем у обычного пса. Кости он перегрызает на раз — с чудовищным хрустом… Ларс потоптался у двери подвала, поднял лапу, сделал лужу. Раньше на этой двери черным фломастером была намалевана девка с раздвинутыми ногами и четким обозначением волос между ног. Сейчас всю похабщину убрали. Странно, что раньше она никого не смущала. Мне кажется, в советское время люди вообще были безразличнее к городу, в котором они живут. Их все устраивало. То, что он серый, то что просачивается этой серостью в их нутро и отравляет их постепенно, и даже то, что из-за этого серого похабного города они раньше, чем нужно, отправляются в мир иной.

— Серьезная собака, — вдруг слышу надтреснутый голос над ухом. Обернулся. Помятый мужичок в кепке стоит возле кустов, смотрит на Ларса.

Я в ответ молчу.

— Таких собак знаешь кто заводит?

— Кто? — Не то, чтобы мне было интересно, но не отвечать на вопрос — совсем уже хамство. Хамить не хотелось. Не то настроение.

— Кто-кто?! Кто людей боится, вот кто! — Мужичок изрек свою истину, подняв вверх указательный палец, повернулся и так и потопал восвояси, держа палец на уровне груди.

Мы с Ларсом переглянулись. Мне показалось, он — удивленно. «Мой хозяин кого-то боится? Да нет. Такого не может быть».

Сейчас, может быть, и не боюсь никого. А были времена — боялся. И позвоночником чувствовал — быть беде…

* * *

Все происходило постепенно… отношения с Рыжим и Бандой совсем разладились. Раньше не понимал — почему. Теперь, повзрослев и став на порядок умнее, наверное, понимаю. Многие пацаны с нашего района к ним рвались, хотели стать частью стаи, а их не принимали — не вышли мастью. Меня же наоборот всячески привечали — хотели сделать своим, а я оставался сам по себе, искал занятия себе по нутру и старался с темными делами Банды не связываться. Хотя и видел многое из того, что они вытворяли… Особенно я раздражал Рыжего и почему-то Цыганка.

— Ты чего, думаешь ты самый умный, что ли? — спрашивал Цыганок, наступая на меня.

Среди всех ребят Рыжего он был самым задиристым, и считал, что главное — влезть в драку, а там — как пойдет. Я старался с ним не связываться.

— Ты — дурак, понял?! — говорил Цыганок и плевал мне под ноги.

— Думай, как хочешь, — отвечал я.

— Ты мне еще думать запрети… Ну, запрети!

Рыжий смотрел на наши пикировки с явным удовольствием, ему очень хотелось, чтобы мы сцепились. Но мы никак не доставляли ему такой радости — я умудрялся гасить все конфликты в зачатке, хотя Цыганок нарывался раз за разом.

— Ну чего, поедешь с нами на дело? — как бы невзначай спрашивал Рыжий, не глядя на меня.

— Нет, не поеду, — отвечал я угрюмо.

— Что, опять не поедешь?

— Да занят я…

— А… Учеба. Ну, понятно… — Рыжий скалил в усмешке щербатый рот. — Может, тебя и не спрашивать больше?

— Может, и не спрашивать, — отвечал я.

Эти сцены повторялись раз за разом, стоило им встретить меня на улице. А жили мы по соседству, мне просто некуда было от них деться.

— Чего они к тебе лезут? — недоумевал мой друг Серега. — Как будто ты им денег должен?

— Ничего я им не должен, — меня и самого достало, что приходилось ходить, оглядываясь, опасаясь столкнуться с Бандой — поодиночке они меня не доставали, а все вместе начинали «окучивать». — Хотят, чтобы я с ними на дела ходил.

— Ну, круто, — Серега сплюнул семечку, он грыз их, не переставая, доставал из обширных карманов слаксов. — Так иди.

— Что крутого-то? А поймают?

— Ну, не ходи, — соглашался Серега.

К тому времени почти все основные члены Банды уже успели побывать в колонии для несовершеннолетних и освободиться, грабили квартиры, потрошили машины, снимали колеса, планировали налеты на магазины, на таксистов — в общем, развернулись по-крупному. Все обо всем знали, но милиция почему-то ничего не предпринимала — а ведь их можно было посадить за решетку надолго. Самое обидное, в милиции считали, что все мы, ребята с района, тоже повязаны с ними — и если сажать, то сажать придется всех скопом, всю районную шантрапу. Хотя мы в дела криминальные были абсолютно не вхожи… Нас и в планы не посвящали — раз мы не ходили вместе с ними на промысел. И от меня уже не требовали что-нибудь распланировать — я теперь числился чужаком.

Иногда они привлекали для дела и других ребят, помладше, и те почему-то сразу же попадались, но только не основные «бандиты» — как будто ребят специально подставляли под удар. Однажды милиция взяла сразу троих на ограблении склада. Но никто из Банды Рыжего в число задержанных не попал. Те, которых задержали, все время тянулись к Рыжему — хотели стать «крутыми». Вот и стали в одночасье, уехали из родительского дома надолго. Не знаю, как потом сложилась их жизнь. Один из них, вроде бы, был потом в порядке — работал новостником на радиостанции, от прежней жизни у него осталась синяя наколка на ладони. Про других я больше ничего не слышал…

Первая моя драка с Цыганком случилась на дне рождения одноклассницы. Она, дуреха, устраивала его в заброшенном детском саду, и я никак не ожидал, что ей придет в голову пригласить туда и Рыжего с компанией. Когда я и Серега посетили это мероприятие, вся Банда уже была пьяной в хлам.

— О, а вот и Степа наш, — сказал Рыжий и показал на меня Цыганку, — гляди, кто тебя ждет. Подарочек.

Тот еле стоял на ногах. Но сразу же, шатаясь, побежал ко мне и ударил в глаз. Я едва успел уйти в сторону, так что удар получился смазанным, и влепил ему в ответ — как учили в боксерской секции, под подбородок, хуком. Цыганок сразу пластом лег в траву. А я развернулся и сказал:

— Пошли отсюда.

— Ребята, не уходите, ребята, — именинница побежала за нами, хватая за руки. Она и сама уже была не рада, что позвала Банду. Поначалу ей казалось, что это хорошая идея. Но когда отморозки напились, девчонка и ее подруга сильно испугалась, что с ними что-нибудь сделают. И небезосновательно — уверен, так и было бы.

— Пошли с нами, — предложил я.

— Уходишь? — услышал я ехидный голос Рыжего. — Ну, смотри… Я бы на твоем месте остался. А то не по-пацански как-то… И девок наших с собой тянешь, Степа.

— Так нам что, остаться что ли? — застыл в растерянности Серега. Рыжего он боялся.

— Пошли, — повторил я, и направился прочь. За мной поспешила именинница, ее подруга в тоненьком платьице, придерживая подол, и, неуверенно оглядываясь, Серега.

— Чего-то они обиделись, по-моему, — пробормотал он, когда мы вылезали в дыру в ограде детского сада.

— Это их проблемы, — сказал я. На самом деле, я отчаянно храбрился, понимая, что теперь, после того, как я отправил пьяного Цыганка в нокаут, проблем не избежать — и они от меня уже не отстанут.

«Может, поговорить с кем-нибудь из них, — думал я, — может, с Рыжим? Может, получится как-то все замять?!»

Но Рыжий сам вызвал меня на разговор через несколько дней. Он встречал меня прямо возле школы, сидя на бетонной ограде.

— Подь-ка сюды, — подозвал он меня вальяжно.

Я, стараясь не терять лица, не слишком спеша, подошел.

— Ты, паря, черту перешел, — сказал Рыжий. — Надо с этим теперь делать что-то…

— Ничего я не переходил, — сказал я. И с тоской вспомнил холодное лезвие ножа Сани, упирающегося мне в живот. Эти запросто зарежут, а потом скажут — так он с дыркой в животе и был. Таким неудачным родился.

— Перешел-перешел, — Рыжий усмехнулся. — Цыганок весь в обидках теперь. Хочет реванш взять. Будете с ним биться на кулаках. Все по-честному. Ты когда готов биться будешь?

— Да хоть сегодня, — сказал я. Новость меня, на самом деле, обрадовала. Я решил, что если дам Цыганку по физиономии хорошенько, то на этом все и закончится. Он был слабый. Я его совсем не боялся. Разумеется, я ошибался.

— Ну вот и договорились. Сегодня вечером приходи к гаражам. Там и устроим показательные состязания. — Рыжий покачал головой. — Честно скажу. Не ожидал я, паря, что ты таким гондоном окажешься.

— Это почему? — угрюмо спросил я.

— Да ты сам все знаешь, — с ленцой в голосе ответил Рыжий. — Ты же у нас умный. Что я тебе все разъяснять буду…

Вечером я позвонил Сереге, спросил, пойдет ли он к гаражам.

— Не зна-аю, — протянул он. — А надо? Да?

По голосу было ясно, что идти ему очень не хочется. Потому что нет никакой гарантии, что после того, как я врежу Цыганку, нас обоих не поколотят всем скопом. Это в лучшем случае. А в худшем — прирежут. Потому что для них мокруха не в новинку.

— Знаешь что, друг, — сказал я. — Ты обязан идти…

— Ладно, — ответил Серега. — Я пойду-пойду… Вот вечно ты. Нарвешься. А мне потом отвечай…

Когда мы пришли на место, на площадке возле гаражей собралось человек пятьдесят — целая толпа. Приехали поглазеть на драку даже малознакомые ребята из соседнего района на мотоцикле с коляской. Наверное, их кто-то позвал насладиться зрелищем.

Некоторое время в открытом гараже копался какой-то мужичок, потом, заметив, что намечается заваруха, быстренько собрался, запер гараж и убрался по добру — по здорову. Я заметил, что Рыжий что-то успел сказать ему сквозь зубы — не иначе, подгонял поскорее освободить территорию.

Цыганок сидел мрачный, на старом кузове машины, в окружении приятелей, поглядывал на меня исподлобья. Все собравшиеся явно поддерживали его. Про меня откуда-то взялся слух, что я «каратист» — и сам нарвался. Дескать, рассказывал всем в районе, какой я крутой в драке. Что, конечно же, было неправдой.

— Дай каратисту! Врежь ему! — слышались увещевания. — Наваляй каратисту!

В целом, настроение у всех было радостное, как перед большим представлением. Рыжий подошел и принялся как всегда медлительно о чем-то перетирать с чужаками из другого района на мотоцикле. Те что-то отвечали — в общем шуме было не разобрать. Но их настрой мне совсем не понравился — ощущалось, что меня решили показательно наказать. Если получится — силами Цыганка, если не получится — все вместе. Когда тебя собираются бить, всегда ощущаешь мандраж. Это уже потом, когда драка началась, резко успокаиваешься. У меня во всяком случае так.

На моего друга Серегу было жалко смотреть. Он всем своим видом говорил — зря я сюда приперся. Походил, поздоровался с ребятами помладше, которых знал, да и встал подальше от меня — как будто мы не вместе. И я его отлично понимал — кому же хочется огрести, даже за компанию с лучшим другом.

Все разошлись в стороны, расчистили место для поединка. И мы сошлись в драке. Я сразу принял боксерскую стойку, как учили в секции. Послышались смешки. Цыганок сделал вид, что прыгает ко мне, чтобы нанести удар, и я подался назад. Он засмеялся. И толпа поддержала его дружным хохотом — мол, боится «каратист», не зря боится, сейчас огребет… Потом мой противник вдруг попятился, сунул руку за спину и выхватил ножку от табуретки. В глазах его вспыхнуло торжество — что, не ожидал?!

Я опустил кулаки. Это уже было против всех правил. Рыжий же сам сказал — бой на кулаках. Обернулся на него. Думал, он хоть как-то отстоит справедливость. Но главарь был абсолютно невозмутим, стоял, сложив руки на груди, значит — был в курсе, какой финт выкинет его подопечный. Кто-то крикнул: «Нечестно!», но его быстро заткнули.

Помахивая дубинкой, Цыганок, теперь уже полностью уверенный в своей победе, направился ко мне. Он был старше, выше меня на целую голову, к тому же — вооружен. По его мнению, да и по мнению остальных, у меня не было никаких шансов. Толпа замерла, ожидая развязки.

Дубинка просвистела в воздухе — и не попала по мне, я увернулся. Затем уклонился снова. Он махал ножкой от табуретки очень беспорядочно и неумело, я сразу это понял. Поэтому во время очередного выпада, сделал шаг вперед, одновременно уворачиваясь, перехватил его руку — и вывернул. Одно мгновение — и дубинка оказалась уже у меня в руках. Я не стал медлить и тут же врезал ею ему по лицу. Удар получился звонким — бэмс. Цыганок охнул, развернулся… и побежал. Я кинулся следом, охаживая его по спине и по голове. Не сдерживался, бил изо всех сил, надеялся сразу уложить, чтобы прекратить это безобразие. Толпа расступилась, мы выбежали к остаткам какого-то деревянного дачного штакетника, который местный владелец гаража приспособил в качестве ограды. В этот штакетник мой противник и рухнул всем телом, с хрустом сломав тонкие доски. Я продолжал лупить его ножкой от табуретки, вспомнив в эту секунду отчего-то старика Лукошкина, чью голубятню сжег этот подонок. И вошел в такой раж, что даже не заметил, как меня кто-то схватил за плечи и отбросил назад с криком: «Хватит, хватит!»

Цыганка подняли. По его лицу струилась кровь, он отплевывался и ругался трехэтажным матом.

Я стоял, крепко сжимая дубинку, и ничего не предпринимая. Толпа тоже замерла, ожидая, что скажет Рыжий. Главарь Банды был явно недоволен. Он жевал губами, смотрел на меня, на ребят, и молчал. Так продолжалось довольно долго.

Тут вперед вдруг вылез Серега:

— Сказали же — на кулаках. А так нечестно.

— Заткнись! — гаркнул Рыжий. И он замолчал, поспешив потеряться в толпе, успев напоследок пробормотать что-то вроде: «А чего он…»

— Брось это, — приказал Рыжий, указывая на окровавленное оружие у меня в руках. Я замотал головой. — Я говорю — брось. — Он подошел, схватился за ножку табуретки и с усилием вырвал ее у меня из руки. Потом обернулся к собравшимся: — Ну все. Мы закончили. Расходимся…

Все разочарованно заворчали. Из коляски мотоцикла вылез здоровенный накачанный парняга, про которого я знал только то, что его зовут Саня.

— А чего мы? — спросил он.

— Не надо ничего, я передумал, — медленно шевеля челюстями, ответил Рыжий и сплюнул. — Пусть живет.

— Ты у меня, сука, ответишь. Я тебя все равно достану! — вопил не своим голосом Цыганок. Ему помогали идти. Но он не терял боевой настрой. Хотя только что показывал мне спину. Уж такой у этого кретина был характер — как у боевого петуха. — Ты у меня получишь, понял?..

— Мало тебе? — спросил я.

— Чего? Чего ты сказал?! А ну иди сюда…

— Да хорош, — успокаивали его свои же ребята.

Мы с Серегой поспешили убраться из гаражей. Шли быстро.

— Повезло тебе, — сказал он по дороге. — Ваще повезло.

Я тоже так думал, но ничего не ответил, размышляя о том — закончилось ли все, или это только начало?! Уверенности в том, что от меня теперь отстанут, не было. Наоборот — появилось еще больше тревоги. Я успокаивал себя одной только мудрой мыслью, которая всегда мне помогала в жизни: «И это пройдет. И ты потом будешь вспоминать об этом, как о забавном приключении, и смеяться над ним».

Но и сейчас, по прошествии многих лет, все, что происходило, не кажется мне забавным приключением. Многие из нас проходили по самой кромочке ножа, и далеко не всем повезло так же, как мне. Если бы не моя звериная реакция, данная мне свыше, не знаю, как все обернулось бы в тот день. Возможно, Цыганок забил бы меня ножкой от табуретки до смерти. А может, сделал бы инвалидом. И никто на свете не помог бы мне в этой ситуации, не спас бы. Не бежать же в самом деле в милицию при малейшей угрозе жизни — да она и не стала бы заниматься делами подростков, сказали бы: «Разбирайтесь сами», прецеденты были. А если бы стала — я сделал бы себе только хуже, прослыв стукачом и став местным изгоем.

Вечером, лежа в кровати, я все никак не мог уснуть, прокручивал этот день в памяти снова и снова, и понимал — что-то надо делать, или жить мне осталось недолго. Цыганок от меня не отцепится. Да и для Рыжего я, похоже, теперь враг номер один. Но как так получилось? Ведь мы, вроде бы, нормально общались. Я никогда не позволял себе даже лишнего панибратства — всегда оставался на расстоянии, и мне казалось — эта дистанция меня убережет…Кое-какие идеи все-таки появились, и я решил их реализовать…

Через неделю в школе я подошел к одному старшекласснику по имени Валера. Это был высокого роста сутулый парень с лицом в прыщах, в роговых очках, короче говоря — настоящий отличник. Его сестру изнасиловала Банда Рыжего, и все об этом знали. Валеру презирали за то, что он не заступился за сестру. Но он вообще числился по классу «ботаников», поэтому к нему было особое отношение.

— Привет, — сказал я.

— Чего тебе? — неприветливо ответил Валера. Он переобувал сменную обувь.

— Есть один разговор.

— О чем?

— О ком. — Я не стал ходить вокруг да около, решил сразу приступить к делу: — Я знаю, кто изнасиловал твою сестру.

Он подскочил, как на пружинах, сгреб меня за воротник, прижал к стене.

— Думаешь, я не знаю…

— Я точно знаю, — осторожно заметил я. — Это Цыганок. Ну чернявый такой. Ты его, наверное, видел много раз.

Он сразу весь потускнел, сник, глянул на меня из-под очков.

— Ты уверен?

— На все сто.

Валера сел обратно на лавку и продолжил шнуровать ботинки. Было заметно, что руки у него дрожат.

— Бесполезно, — сказал он через некоторое время, — мамка в милицию обращалась. Говорят, ничего доказать нельзя. И она сама уже говорит — что ничего не было. Запугали ее.

— Запугали, — согласился я. — Он и запугал. Цыганок.

— А что я… — в голосе прозвучала звериная тоска, — могу сделать?

— Ну ты же мужик, Валер, — я присел рядом, — много чего можно сделать… Если вдвоем.

— Вдвоем? — он опять глянул на меня из-под очков. Во взгляде промелькнула надежда.

— Да, — подтвердил я. — Вдвоем. Встретим его. Одного. Дадим понять, что с нами лучше не связываться.

— Он же в драку полезет.

— А я с ним уже дрался, — сказал я. — Слабый он. Только хорохорится много. Как петух.

— А где мы с ним поговорим? — в голосе очкарика все еще звучало сомнение.

— Я знаю, где он живет. Подождем его в подъезде. Возле его квартиры…

— Ну… давай, — согласился внезапно Валера. — Погоди. А тебе-то что с этого?

— А у меня к нему свои счеты.

— Ну ясно… ясно, — он качнул головой. — Только подготовиться надо. Есть у меня одна идейка…

Цыганок жил со мной в одном доме, в соседнем подъезде. Мы с Валерой беспрепятственно зашли в дом, направились на балкон возле лифтов, и стали ждать прихода «жертвы». Я был очень спокоен — даже удивлялся себе. А Валера всячески мандражировал. Из кармана он извлек какой-то массивный электрический прибор с двумя проводками.

— Тут конденсатор, трансформатор, нитку я сам домотал, — пояснил он. — Очень мощная штука. Должна сработать.

— На фига? — я продемонстрировал Валере свинцовый кастет, отлитый несколько лет назад знакомыми пацанами и выменянный у них на иностранные монеты. — Вот это вещь!

— Насмешил, — Валера чуть ли не впервые со времени нашей встречи улыбнулся и снова затряс своим прибором. — Вот ЭТО вещь…

И он оказался прав. Послышался звук открывающегося лифта. Я выглянул с балконной площадки через стеклянную дверь:

— Он.

Мы ринулись к врагу. Он даже обернуться не успел, чтобы понять, кто на него нападает. Я запомнил только плохо подстриженную худую шею, всю в черных волосах — хотя его звали Цыганком, происхождение у него было туманным, никто никогда его отца не видел. И на похоронах, насколько мне известно, его тоже не было.

Валера вырвался вперед и ткнул проводками своего чудо-прибора в обнаженную шею. Послышался треск, и Цыганок опрокинулся, как будто его срубили косой. На полу он несколько раз дернулся и затих. Слегка пахло паленым.

— Ну, что теперь? — шепотом спросил Валера.

— Давай его на балкон затащим, — предложил я. — А как очнется — поговорим.

— Да чего с этой сукой разговаривать?! — мой подельник вдруг стал необыкновенно злым. Прежде я его таким не видел. — Он мою сестру… изнасиловал. Ты не забыл?!

— Не забыл, конечно…

А Валера уже тащил Цыганка на балкон, подхватив подмышки. Только сейчас я заметил, какой тощей была наша «жертва», и голова у нее так и болталась из стороны в сторону. Как у ощипанного цыпленка, которого повар несет, чтобы бросить в суп.

«Но, может, это и не он…» — хотел сказать я. И не успел. Отличник и очкарик, победитель городских олимпиад по физике, взял и перекинул тело через перила десятого этажа. Сделал он это быстро и буднично — как будто так и надо было. Причем, снизу я не услышал ни единого звука — словно Цыганок не вниз упал, а воспарил к небесам. Но, выглянув, я увидел, что он лежит на газоне, лицом вниз, и ноги у него неестественно вывернуты в коленях.

— На хрена ты?.. — начал я.

Но Валера уже распахнул дверь на черную лестницу и ломанулся вниз. Я счел за благо побежать следом. Мы выскочили из подъезда — и сразу разошлись в разные стороны. На лавочке, где обычно сидят бабульки, в этот раз было пусто — как нарочно.

Больше я с отличником Валерой не общался — не было желания. Да и он не стремился продолжить наше «сотрудничество». Мы, правда, здоровались при встрече, но без особого энтузиазма — как случайные знакомые.

* * *

Для меня стало откровением, как быстро стирается след человека на Земле. Особенно, если он ничего не производил, а только доставлял неприятности окружающим.

Некоторое время кругом звучали разговоры о том, что Цыганок давно собирался покончить с собой, грозился, что порежет вены или повесится. То, что он выбросился с балкона — было только делом времени, считали все. Поговорили недельку-другую, да и перестали.

Мне запомнился милиционер с папкой в руках. Мы почему-то сидели с Серегой на скамейке возле моего дома, хотя обычно проходили мимо нее. Милиционер подошел, задал пару вопросов — знали ли мы погибшего, в каком подъезде он жил, были ли у него друзья. А потом неожиданно распалился, покраснел лицом и стал орать, что всыпать бы нам ремня, а то наглотаются всякой дряни — и с балкона сигают, а ему потом — выговор. «Заняться что ли нечем?! Лучше бы книжки всякие читали».

— А мы читаем, — заметил Серега, — я, например, Фенимора Купера очень люблю.

— Фенимора Купера — это хорошо, — согласился милиционер, сразу став на порядок спокойнее. — Макулатуру, наверное, сдавали, чтобы получить.

— А как же, — ответил я. — На собрание сочинений много надо сдать.

— Ну понятно. Вы молодцы… молодцы. Так с кем он, говорите, дружил?

Я, ничуть не сомневаясь в правильности своих действий, аккуратно перечислил всех оставшихся членов Банды, а заодно рассказал, где их лучше найти.

— Вот они мало читают, — напоследок уточнил я. — Очень нехорошие ребята.

Милиционер тщательно занес все мои показания в папку… Но дело у него, как обычно, дальше расспроса свидетелей не пошло. Хотя известный подвал, где они собирались, он навестил. Но внутрь попасть не смог — изнутри было заперто на задвижку, ему просто-напросто никто не открыл. А условного стука он не знал — я забыл снабдить его этими полезными сведениями. Полагаю, затем он нашел для себя дела поважнее — чем общаться с друзьями подростка-самоубийцы.

Самая большая метаморфоза, к моему удивлению, произошла с матерью Цыганка. Пару недель она была безутешной, носила траур по сыну, ее можно было видеть с опухшим от слез лицом… А потом из затравленной несчастной женщины она вдруг, прямо на глазах, стала расцветать. У нее появился кавалер (приехал из провинции) — лысоватый, скромный мужик, работал слесарем в нашем ЖЭК-е. Как-то очень быстро у них народилось двое ребятишек. Пара поженилась. И гуляли с детьми вместе или по очереди. Понятия не имею, навещала мать могилу непутевого сына или нет — но факт остается фактом — с его уходом в мир иной жизнь ее явно стала на порядок лучше.

Я как-то не принимал эту смерть на свой счет — полностью возложив «заслугу» на «маньяка» Валеру. Кто же знал, что в этом погруженном в себя, сутулом юноше скрывается такой вихрь эмоций! И вообще, после произошедшего я решил не судить о людях по внешности — никогда не узнаешь, что у кого внутри, пока не наступит час икс.

В общем, крошечный след, оставленный существованием Цыганка в нашем мире, очень быстро стерся, будто омытый водой песок выровнялся — и не осталось ничего, что напоминало бы о нем. Разве что он хранился до поры — до времени на одной из полок моей памяти, чтобы я извлек его воспоминанием, он вспыхнул ярким сполохом напоследок на страницах этой рукописи, и угас уже навсегда. Туда ему и дорога… В глубокое небытие.

* * *

Банда тем временем ширилась. Без пополнения она не осталась. Цыганка сменило несколько не менее «петушистых» ребят — они были нужны Рыжему для комплектности, такими не только удобно управлять, их удобно натравливать на кого-нибудь. Появились и другие — подрастали и тянулись к жизни «крутых».

Меня на время оставили в покое, но я то и дело замечал колючий взгляд Рыжего, стоило нам встретиться. Он явно думал обо мне. И его внимание к моей скромной персоне меня порядком беспокоило. Однажды он подослал ко мне Сани — поговорить о сбыте ножей. Тема была пустяковой, просто повод снова привлечь меня к делам. Не знаю ли я, можно ли на «птичке» продавать ножи оптом — я, вроде бы, туда часто езжу. Я ответил, что не знаю. Сани разговаривал со мной как ни в чем не бывало, словно мы не были врагами, а как раньше — приятельствовали, когда вместе ходили на реку или тусовались на турниках.

— В общем, нет? — сказал он.

— Нет, — я покачал головой. — Не знаю. Точно.

— Жаль, — Сани потер свои мозолистые, совсем не детские ладони, руки у него были удивительные — абсолютно взрослые, рабочие, и очень сильные, — Рыжий будет недоволен. Да и мне бы капуста не помешала. Может, все-таки поспрошаешь?

— Да я там почти никого не знаю.

— Ну ладно, бывай, — Сани пожал мне руку и вразвалочку направился прочь.

А я остался размышлять — что это, новый накат грядет, или Рыжий таким образом заключал пакт об окончательном перемирии? «В любом случае, скоро узнаю», — решил я. И действительно, скоро Банда опять проявилась.

На этот раз ко мне пришел Самец. Причем, позвонил прямо в дверь квартиры. Хорошо, что дверь я открыл лично. Он сразу сунул мне в руки какой-то сверток.

— Что это? — спросил я.

— Заныкать бы надо.

— Не понял.

— Ну, шалу ныкни у себя. С нас причитается, все дела.

— А почему это вдруг я?

— А чего не ты? На районе живешь?

— Живу.

— Спокойно живешь? Так что тебе, пацанам в падлу помочь? Рыжий лично просил. Именно тебя.

«Началось, — подумал я. — Откажешься, скажут — конец твоей спокойной жизни, пацанам помочь не захотел. Возьмешь — можно попасть в глобальные неприятности, если кто-нибудь стуканет — и милиция придет с обыском».

— Так ты берешь? — поинтересовался Самец.

— Давай сюда, — я взял внушительных размеров пакет, размышляя о том, что по весу потянет на очень хороший срок. Там килограмма два, не меньше.

— Вот и молодец…

Пакет я аккуратно пронес мимо родителей и спрятал в своем секретере, запер на ключ. И сразу почувствовал, что все катится к черту, вся моя спокойная жизнь.

Все то время, что злополучный сверток пробыл у меня — а это без малого месяц — я постоянно ощущал его присутствие. Но избавиться от него тоже никакой возможности не было. Ведь за него же потом спросят. Наконец по телефону позвонил Самец.

— Зайди к нам. Рыжий просит. И это… возьми с собой.

С одной стороны, тащиться к ним в «логово» мучительно не хотелось, с другой — я радовался, что наконец избавлюсь от тяжкого груза. Но надеждам моим не суждено было оправдаться.

— Молодец, что помог, — сказал Рыжий, он сидел в видавшем виды кожаном кресле, как король на троне, перед большим столом. В подвале много что изменилось с тех пор, как я заходил сюда последний раз. К примеру, к потолку кто-то привесил старый абажур — раньше там просто торчала лампочка на проводе. К тому же, прибавилось гирь и гантелей — целый ряд стоял возле стены. Возле другой, правда, разместилась батарея пустых бутылок. Эти «спортсмены» любили выпить больше, чем поднимать тяжести. — Теперь шалу надо будет отвезти в Подольск, — огорошил меня Рыжий.

— Что?! — возмутился я. — Нет уж. С меня хватит. Ничего я никуда не повезу.

— Повезешь, — уверенно сказал Рыжий. — Тебя там встретят. Прямо возле электрички. Передашь шалу. И вернешься. Всего-то делов. Я местным ребятам должен ее. Обещал. А я свои обещания выполняю. Сам понимаешь. Пацан сказал — пацан сделал.

Под ложечкой предательски заныло. Во всем этом явно был какой-то подвох. А что если Рыжий сказал своим «местным ребятам», чтобы обратно я не возвращался?.. С него станется.

— Не повезу! — решительно заявил я.

— Ты что, сука?! — вспылил Рыжий и ударил кулаком по столу. — Ну-ка Сани — продырявь ему пузо.

Сани как ни в чем не бывало достал из-за пояса пистолет и направил на меня.

— Откуда… откуда у вас оружие? — стараясь скрыть страх, выдавил я.

— Отстал от жизни, — констатировал Рыжий. — Мы давно все при стволах. Даже молодежь наша. — В подвале хватало совсем юных малознакомых ребят. Лица у них были злые, как у волчат. Рыжий растил и вооружал небольшую армию — он точно метил в короли. Что-то такое я и предполагал с самого начала. — Так ты поедешь? — спросил он вкрадчиво.

— Один не поеду, — в голове мгновенно прокрутился и сложился план действий. Я кивнул на Самца. — Вот с ним поеду.

Тот сделал удивленное лицо — почему я?

— Хорошо, — неожиданно легко согласился Рыжий. — Самец поедет с тобой. Выдвигаетесь завтра. Электричка отходит в десять ноль две. Опоздать на нее нельзя. Поедете во втором вагоне от начала. Там вас встретят. Прямо на выходе. Все ясно?

— Ясно, — ответил я. Покрутил в руках пакет с травой. — А это куда?

— Твое дело. Но завтра на платформу не забудь принести.

Сани сунул ствол обратно за пояс брюк. На лице его отразилось сожаление, что сегодня пострелять не удалось — он явно любил это дело.

— А мне пистолет положен? — спросил я на всякий случай. Скорее для того, чтобы разведать обстановку, нежели всерьез.

— Пока нет, — ответил Рыжий. — А там посмотрим.

От сердца сразу отлегло. Значит, убивать они меня пока не собирались. Но это не значит, что не соберутся в ближайшее время.

Я кратко переговорил с Самцом, договорились встретиться завтра на платформе, откуда из нашего района ходили электрички на Подольск.

Сунул сверток за пазуху, вышел из душного, вонючего подвала…

Через некоторое время я уже звонил из другого района с местной почты по телефону «УВД по городу Подольску и Подольскому муниципальному району». Номер мне дали в справочной. Ничего сложного. Помню, что начинался он с шестерки. И хотя в приметы я не верил, мне это понравилось — номер моей квартиры тоже начинался с шестерки. Сначала меня долго не могли соединить с тем, кто был мне нужен, всё задавали бесполезные вопросы, на которые я не отвечал или нес заведомую ложь. Наконец, я попал на очень сообразительного и молодого сотрудника.

— Понял. Второй вагон. Курьер будет, скорее всего, в коричневой куртке. Темные волосы, зализанная прическа, голубые глаза. Рост где-то метр восемьдесят. Может, чуть выше. Нос прямой. На правой щеке родинка. Я все записал. Еще что-то?

— Что с ним будет? — спросил я.

— Как договоримся, — ответил уклончиво сотрудник УВД.

Из этой фразы я понял, что если Самец начнет сдавать своих, то отделается легким наказанием. А если будет молчать, то ему накрутят на полную катушку. Почему-то я не сомневался, что он не расскажет ничего. Во-первых, у него уже был богатый опыт общения с милицией. И во-вторых, в исправительном учреждении для малолетних преступников он успел побывать — значит, привык молчать на допросах. В общем, я за него не волновался. Ну, побывает еще раз в тюряге. На этот раз, правда, уедет надолго — и не будет мозолить мне глаза, поганая сволочь. Он свое заслужил. Сколько девчонок «перепортил», скольким сделал больно, а как он своей даме откромсал кусок пальца. Лютый зверь, прикидывающийся человеком…

Как выяснилось позже, я несколько недооценил нашу правоохранительную систему. Потому что Самцу как раз недавно исполнилось восемнадцать — а методы допроса взрослого гражданина сильно отличались в жесткую сторону. Малолетних тоже били, но не так жестоко. И другие, совсем уже крутые, методы почти не применялись к «детишкам». А вот взрослым в жерновах системы приходилось туго…

В электричке Самец то и дело поправлял волосы, расческу он всегда носил в кармане рубашки, и продувал ее время от времени — можно сказать, это был его любимый аксессуар. А потом стал пялиться на малолетнюю девочку, она куда-то ехала с мамой. И довел ее своими подмигиваниями и неприличными жестами (указательный палец входит и выходит из сжатой ладони) едва ли не до нервного срыва, она сидела вся красная, не зная куда деться.

— Может, ты от нее отстанешь? — даже поинтересовался я, мне стало жалко девчонку.

— А может, ты не будешь лезть не в свое дело?! Не видишь, она меня хочет, — Самец лучезарно улыбнулся, уверенный в собственной неотразимости.

Перед станцией Силикатной я сунул ему в руки проклятый сверток и сказал, что больше не могу терпеть — «пойду отолью между вагонами».

— Да погоди ты, почти приехали.

— Не, я не могу…

Напоследок я взглянул на него, с удовлетворением отметил, что куртку он надел ту самую — коричневую. И, больше не теряя времени, побежал по вагонам. Мне удалось добраться до самого хвоста, я выскочил из вагона в самый последний момент, когда двери уже закрывались. Пробежал несколько метров по платформе и спрыгнул на пути. Пересек их, направляясь на противоположную платформу — дожидаться обратного поезда.

А Самец уехал дальше — в Подольск, прямо в расставленную мной ловушку. Его, разумеется, взяли. Прямо на выходе из второго вагона. С двухкилограммовым свертком шалы в руках.

* * *

Теперь в мою задачу входило разыграть грандиозное шоу — иначе меня сочтут «крысой» и порежут на ремни. Не сказал бы что когда-либо блистал актерским талантом, да и врать у меня никогда не получалось. Но в подвал, постучав, как положено, условным стуком, я ворвался, как ужаленный шершнем. Заметался по узкому помещению, ударяя себя кулаком в грудь.

— Черт! Черт! Черт! — кричал я. Была бы на мне тельняшка, я бы ее тут же разорвал. — Мы не успели из вагона выйти, сразу — менты. И хватают нас. Ну я кое-как вырвался — и на пути. Побежал оттуда… Они за мной. Я по насыпи наверх. Там выскочил на дорогу, поймал машину и уехал на ней. Хорошо, мужик с пониманием оказался. Сразу дал по газам. В общем, ушел… Еле ушел. На обратном пути, думал, всё, возьмут. Не взяли. А где эти? Подольские где? Я никого не видел…

Рыжий вскочил из-за стола.

— А что Самец?!

— Что Самец?! — заорал я, схватил Рыжего за плечи и затряс. — Похоже, взяли Самца. А трава у меня была. То есть хранилась у меня. Что теперь будет-то?! Что будет?!

— Была у тебя. А сейчас где?

— А сейчас у них, они же меня за нее и схватили. Пришлось бросить — и тикать…

— Ты точно подольских не видел?

— Да точно, говорю тебе, никого не было! Только менты в штатском… — Я сглотнул. — Ну я прямо сюда! Что теперь делать-то, Рыжий? Мне же теперь скрываться надо, прятаться где-то… Может, я уеду куда-то на время. Или… прямо в этом подвале поживу. А? Можно? Можно мне в этом подвале пожить?!

— Тебе-то с чего что-то будет? — Рыжий сел обратно за стол, забарабанил по его поверхности пальцами. — Самец — пацан крепкий. Своих не сдаст. Неужели подольские подставили, суки?.. Да нет, не могли они. — Рассуждал он спокойно, словно ничего не случилось.

— Дай, дай чего-нибудь выпить, — сдавленным голосом попросил я.

— Налейте ему, — распорядился Рыжий.

Мне плеснули полстакана водки в граненый стакан, сунули в руку кусок черного хлеба. Я выпил залпом, закусил. Внутри сразу же стало тепло, а в голове — яснее.

— Что теперь делать-то, что?! — заорал я что было сил снова.

— Да заткнись ты, наконец, — Рыжий тоже стал выходить из себя, — кончай истерику. Как баба, и без тебя тошно. Давай-ка лучше вали отсюда. Я как что-нибудь узнаю, так тебя позову.

— Ладно, — быстро сказал я и кинулся к двери…

Шагать домой от подвала было хорошо. Вольно дышалось. Немного беспокоил меня тот факт, что Самца могли вообще не взять — вот тогда бы мне пришлось туго. Если бы он вернулся — и все рассказал. Но, к счастью, милиция сработала как надо. Но и тюремный телеграф тоже работал.

Через некоторое время пришли известия. Совсем не те, которых я ожидал. Их передал мне Сани. Сначала Самца просто допрашивали. Потом допрашивали с пристрастием. Потом «опустили» в пресс-хату. Когда и пресс-хата не помогла, «кинули к петухам пацана».

— Он же у нас смазливый, — сказал без какой-либо сентиментальности в голосе Сани, было ясно, что ему судьба приятеля, в общем-то, безразлична. — Ну он и вздернулся потом.

— Что? — переспросил я. — Как это «вздернулся»? — В голове не укладывалось, что Самца больше нет. Я же видел его всего несколько дней назад. Как всегда самоуверенного, с аккуратной причёсочкой на пробор и спокойными голубыми глазами.

— Откуда я знаю — как. Как все, так и он. Замучили мусора пацана. Всё. Нет больше Самца.

— А что Рыжий велел мне передать? — спросил я, сглотнув слюну.

— Ничего не велел.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Ну понятно, — я покивал. — Ну, я пойду тогда…

— Иди.

Я добрел до лавочки возле турников, сел на нее и призадумался. Довольно жестко все получилось. Но, если рассуждать здраво, жестко, но хорошо. Теперь никто не расскажет, что я сошел на «Силикатной». У милиционеров, наверняка, есть запись разговора с почты. Они могут даже узнать, откуда звонили. Но вряд ли меня там запомнили. Да и по голосу никто меня не опознает. Минус два — Цыганок и Самец…

«Теперь неплохо бы Сани убрать, — вдруг подумалось мне. — Да и Рыжего заодно… Как в районе сразу чисто станет, многие начнут дышать куда свободнее. Воздух появится свежий».

Я прокрутил эту мысль в своей голове и так и эдак. На первый взгляд, она мне очень даже нравилась. Но через некоторое время я понял, что рассуждаю, как готовый маньяк. Очень не хотелось превратиться в кого-нибудь вроде отличника Валеры — человека, который способен на все. Или еще хуже — в самого Рыжего. Убив Рыжего, ты и сам становишься Рыжим. Придя к этой мысли, я решил, что постараюсь жить спокойно, по мере возможности. И никуда не влезать. Если, конечно, дадут. Хотя, по-хорошему, этих ублюдков законченных, конечно, надо валить. Был бы у меня «охотничий билет» на отстрел отморозков, я бы даже не задумался, спустил курок. Но такие «охотничьи билеты» никто никому не выдает, даже в сказках…

Дома меня ждали родители с их спокойной размеренной жизнью, вкусный обед, картошка с котлетами, я даже посидел с отцом перед телевизором, посмотрел румынский фильм про ковбоев с Гойко Митичем. Потом почти час провалялся в своей комнате, пытаясь читать книжку — но самые разные мысли лезли в голову, и все время отвлекали, текст бежал от меня, я просто переставал его понимать. Я решил ни с кем не делиться тем, что произошло — даже с Серегой. Не дай бог разболтает — у него время от времени язык, как помело. Хотя поделиться так и подмывало. Такие тайны очень трудно держать в себе.

Но я сумел смолчать. Переключился на учебу, на секции, стал жить, как раньше. Память о случившемся немного потревожила — и оставила в покое…

До тех пор, пока через месяц я не оказался в подвале у Банды. Конечно, по приглашению Рыжего. Зашел — и сразу наткнулся взглядом на висящего в потолочной петле парня. Правую руку ему плотно примотали веревкой к железной скобе, и уже порядком поколотили. Под носом у него была размазана кровь, и левый глаз заплыл. Хотя били парня, в основном, в грудь — с разбегу. Развлекался молодняк.

Рыжий был бодрее, чем обычно, и изрядно пьян.

— Ну что?! — заорал он незнакомому парню, ткнул в меня указательным пальцем. — Узнаешь?! — Обернулся ко мне: — И ты знакомься, подольский наш дружок. Зовут Гарик.

Я весь похолодел. Такого развития событий я никак не ожидал.

— Конечно, не узнаёшь! — продолжал орать Рыжий. — Потому что вы, пидорасы, на встречу опоздали. Зато менты не опоздали. А я как знал… ну просто чуйка сработала, что не надо самому ехать. А вы меня там так и ждали. Да, Гарик? Думали, слить меня? Все за те дела прошлые наши слить? Я же долги-то возвращаю. Сказал, что возвращаю — и вернул. Конечно, ты его не знаешь. Потому что ты, с-сука. — Тут он пнул пленника ногой в живот, тот охнул от боли и захрипел «ма-ма» едва слышно. — Опоздал он. Так ты сказал? Ты не опоздал, Гарик, а специально позже пришел… Мой пацан еле оттуда убрался. А другой не успел. И всё — нет его. А какой был пацан. По нему все девки сохли. И свой — в доску. А ко мне вчера его мать приходила — тетя Надя. Я ее вот с таких лет знаю. И говорит: «Ну как же так получилось, Володенька?!» И что я ей скажу? Что пацаны подольские на встречу опоздали? Зато вместо себя прислали ментов…

Рыжий подошел, обнял меня за плечо.

— Давай, Степ, врежь ему как следует. А то он, падла такая, думает, что всех наебал.

— Нет… не хочу я, — я затряс головой. — Если бы в драке, а так бить… когда он привязан… не моё это.

Рыжий вытаращился на меня с удивлением:

— Да он же нас всех подставил. Ты же едва ноги оттуда сделал. Ты чего, Степа? А, Степа? Врежь ему, говорю тебе! Или я тебя совсем уважать перестану.

Бить подвешенного к потолку, словно боксерскую грушу, человека не хотелось, но я понял, что без этого не обойтись. И залепил ему по физиономию классическую двойку, так что он, охнув, еще больше обвис.

— Другое дело, — Рыжий удовлетворенно кивнул.

— И чего ты с ним делать собираешься? — спросил я.

— Да ничего… К сожалению. Если бы можно было, сделал бы уже. Но мне война с подольскими не нужна. Попинаем еще немножко для понимания, и отпустим.

Я сразу успокоился… Хотя этот кровавый подвальный эпизод еще долго не шел у меня из головы. Совесть — проклятое чувство. Если она у тебя присутствует, ее ничем не заглушить. Хотя можно попробовать. Я даже стал потихоньку подворовывать отцовский коньяк из серванта, разбавляя чаем. После коньяка становилось полегче. Но все равно — на душе было тягостно… Потом отец заметил, что коньяк не такой на вкус, был серьезный разговор, я обещал, что выпивать больше не буду, но «у меня плохая наследственность».

— Это я знаю, — сказал папа. — Заметь, это ты сам упомянул. Не я.

— Потому и упомянул, что плохая. Вот и получилось так с коньяком.

— И как часто тебя тянет выпить? — заинтересовался отец. — Это я к тому, что, может, уже лечиться пора?

— Не пора, — заверил я. — Я больше не буду. Ты сам знаешь, у меня характер. В общем, больше не буду.

— Понятно, — отец помолчал. — А если будешь, не сейчас, конечно, попозже, когда подрастешь, можно тебя попросить — не-пить-мой-коньяк! Пей свой, если так уж хочется!

Тут я обиделся на него не на шутку. Оказывается, он не за меня волновался. А за свой коньяк. У отца всегда были маленькие слабости, над которыми мы с мамой подшучивали. Он, к примеру, покупал и прятал шоколадные конфеты — чтобы потом съесть их в одиночестве. Хотя мы прекрасно знали, где находится его тайничок — в ящике стола на кухне, в дальнем углу. Коньяк он тоже, как выяснилось, предпочитал пить один, ни с кем не разделяя эту маленькую радость. И главное, жадным отца никак нельзя было назвать — он никогда не жалел для меня денег, когда они были, готов был поделиться последним — но только не конфетами и коньяком…

В следующий раз я встретил Рыжего в автобусе. Он ехал с какой-то новой барышней, обняв ее за плечо. На соседнем сиденье главаря сопровождали два молодых парня, стриженных под бокс. Мы поздоровались за руку.

— Как дела? — спросил Рыжий, посмотрев на меня с хитрым прищуром.

— Нормально, учусь.

— Ты не думай, что я про тебя забыл, — сказал он. — Вообще, не думай, что я про тебя когда-то забуду. Ты все время в моей голове. Вот здесь. — Он постучал по козырьку кепки. — Скоро мы к тебе придем и что-нибудь попросим. И ты для нас это что-то сделаешь. Понял?

Я уныло кивнул.

— Вот и молодец, — Рыжий одобрительно улыбнулся. — Ну ты живи пока. И не ссы по пустякам, пацан.

Девушка глянула на меня без интереса — как на кусок мяса в витрине гастронома. За этот взгляд я ее сразу возненавидел. Но Рыжего я ненавидел куда больше — я подметил, что самодовольная мразь за последнее время сильно разжирела, он почти разлегся на автобусном сиденье, выпятив живот, могу поспорить — сейчас он ощущал себя по меньшей мере королем Вселенной.

* * *

Смерть всегда страшна. Ожидаемая. Неминуемая. Она все равно несет неизвестность. Помню, как впервые осознал, что тоже смертен. По телевизору показывали новости из далекой восточной страны. И игрушечные солдатики вдруг превратились в настоящих, а показанные вблизи трупы внушили мне осознание, что это не понарошку — что вот сейчас кто-то убивает кого-то из автомата, и может так статься, что убьют и тебя. То есть меня.

— Мама, — спросил я тогда, — а я что, тоже умру?

— Конечно, — ответила мама, — все умирают. — Она, вообще, всегда говорила правду.

И я заплакал от жалости к себе.

— Что, себя жалеешь? — спросила мама, точно уловив тот самый миг, когда я осознал, что тоже смертен.

И мне стало мучительно стыдно, что я жалею себя, а не маму, ведь она тоже обязательно умрет, потому что все мы смертны. Маленькому мужчине тоже стыдно жалеть себя, а не маму. Если, конечно, он родился мужчиной.

В нашей семье, в общем-то, неожиданных смертей не было. Хотя была страшная авария, когда пострадал мой младший брат. Его, ученика первого класса школы, сбил молодой дуралей, поехавший обкатывать машину без тормозов. Результатом стали: два месяца комы, долгая реабилитация, мгновенно поседевшая мама, чей характер после всего пережитого стал еще тверже. И еще я помню, как плакал дедушка, глядя, как мой брат встает на тонкие ножки и снова делает первые шаги. А водителю, кажется, даже ничего не было, хотя его родительница некоторое время ходила за мамой по пятам, предлагая ей взять деньги. Но она, разумеется, с презрением отказалась.

Все заболевали — и уходили постепенно, успев порядком помучить перед смертью своих близких. Так уж заведено в нашей семье. Позже я видел внезапную смерть. И пришел со временем к выводу, что она красива. Человек отправляется в небытие, как дуэлянт — словно звучит неслышный выстрел, и он падает оземь. Вы оборачиваетесь — что случилось? А он уже мертв. Конечно, неподготовленный близкий человек может испытать шок, и даже нервное расстройство, но все равно это лучше — чем агония долгих месяцев борьбы, когда исход уже предрешен…

Над нами жила дружная семья из трех человек. Отец работал инженером в каком-то НИИ, мать была женщиной простой, трудилась кладовщиком в продмаге. Дочка — умница и красавица. Училась на одни пятерки. Приходила помогать мне делать домашнее задание по физике и математике — она была старше на несколько лет, и взяла надо мной шефство по этим предметам. Сама, без всякой протекции, поступила в вуз. Помню, как мы вместе с ней радовались этому событию. После поступления она решила поехать навестить бабушку в деревню. Зашла ко мне зачем-то, уже не помню по какой причине, мы пили чай на кухне и болтали обо всем. И пересказала мне внезапно странный сон, увиденный этой ночью. На нее навалился медведь, всем телом, так что не продохнуть. И она ощущает тьму, видит тьму, чувствует тьму, задыхается, и никак не может проснуться. «Очень страшный сон», — сказала она напоследок. И уехала в деревню. Больше я ее никогда не видел. В тот же день ее сбила насмерть машина. И скрылась с места происшествия. Красиво… Беззвучный выстрел — и ее не стало. Но родители не пережили совместного горя. Это только кажется, что оно сплачивает, на деле — разлучает. Отец вскоре ушел к другой женщине. А мать начала топить свое горе в водке, и очень быстро стала выглядеть, как типичная алкоголичка — с одутловатым лицом, нелепой походкой из-за вечно нарушенной координации…

Первой в нашей семье ушла прабабушка. Старая коммунистка, она в конце жизни почти совсем впала в маразм. Собирала подшивки газеты «Правда» и складировала их в своей маленькой комнате — кипы бумаги, пахнущей типографской краской, до потолка. Я запомнил и ее сильный запах, какой обычно источают очень пожилые женщины… Мы, дети, любили дразнить ее на даче. Она стала слаба зрением. И очень подозрительна. Веселой гурьбой мы бегали и прятались от нее по участку. А она спешила за нами следом, силясь разглядеть, кто это там от нее убегает — и почему…

Меня избавили от всех подробностей ее болезни — знаю только, что у нее случился рак легких, как и у дедушки, ее сына, много позже. При этом она никогда не курила и дожила до девяноста с лишним лет. В болезни ею занимались женщины, мама и бабушка. Они дежурили у постели, они меняли горшки, они кормили ее и ухаживали за ней, как могли. Это очень тяжело. Не всякий мужчина вынесет такое. Впоследствии мне приходилось дежурить у постели смертельно больного — я знаю, как разъедает жалость, как отнимает последние ростки смысла собственной жизни, когда ты уже доведен до крайности. А жалость неминуема, потому что, насколько бы не был человек стар и изношен, он все равно цепляется за жизнь. В нас всех живет этот могучий инстинкт — осознания ценности жизни. Собственной, разумеется. Не чужой. Даже самоубийца обычно надеется, что его спасут.

Хоронили прабабушку в колумбарии. Так было заведено у старых коммунистов. Ее сожгли в крематории. Я отлично помню, как гроб заезжал в пылающее жерло, под торжественную громкую музыку. И потом нам выдали урну с прахом. Которую разместили в нише рядом с прадедушкой. Они обожали друг друга, прожив вместе больше пятидесяти лет. И должны были умереть в один день. Но справедливости на этой земле, сотворенной неизвестно кем неизвестно зачем, не существует. Поэтому прабабушка пережила прадеда и собственный разум на многие годы. Говорят, кстати, что я на нее очень похож. Лицом. И повадками. В молодости у нее был очень сильный характер. И в карьере она добилась больших успехов. Успела и повоевать — с белогвардейцами. В Отечественную, правда, работала в тылу. Пока за нее и других работников тыла сражался мой боевой прадед.

Я лишь, став взрослым, узнал, что колумбарии появились в России только после революции. Раньше хоронили по старинке — на кладбищах. Покойников не сжигали аж до двадцать седьмого года. Многие так и предпочитали упокаиваться в целом виде, считая крематории и ниши в колумбариях — чем-то греховным и языческим, короче говоря — от лукавого. Тем не менее, самый известный колумбарий на Красной площади — некрополь под кремлевской стеной — говорил всем советским людям о том, что быть похороненным именно так — наиболее почетно и правильно.

Я давно не посещал советский некрополь, где покоятся в нишах мои близкие — прадед, прабабушка, дед… Он навевает тоску и мысли о холоде, в отличие от традиционных кладбищ — где почему-то царит покой и тепло. Как бы то ни было, древнеримская традиция сжигать покойников у нас в стране прижилась, и сейчас крематории работают исправно, а ниши так же исправно пополняются.

Деда я любил искренне, считая его эталоном настоящего мужика. После войны ему пришлось отсидеть восемь лет в лагерях — за то, что он напился пьяным и задавил на машине какого-то крупного военачальника. С тех времен осталась его фотография — улыбающийся молодой «уголовник» с фиксой. Он отсидел, вышел, и, поскольку сидел не за политику, смог сделать хорошую карьеру. Не в политике, разумеется, а в архитектуре. Деда любили и уважали подчиненные. Возила на работу машина «Волга» — правда, не черная, а серо-голубая. А время от времени он получал от государства продовольственные заказы — высшая привилегия.

Дед очень переживал за личную жизнь мамы, которая из-за моего непутевого отца, поначалу складывалась, мягко говоря, не очень хорошо. И когда появился мой новый папа, решил устроить его на хорошую работу. Папа (а я называл и называю его только так) был еще очень молодым, образования не имел, зато любил фотографировать. Поэтому дед пристроил его в морг фотографом — работать там было страшновато, зато платили очень хорошо. Он считал, что отец вытащил счастливый билет — с такой-то работой и зарплатой. Но беда заключалась в том, что директор морга был человеком с причудами. Ему мало было просто фотографий покойников, он весь горел идеями, ему хотелось, чтобы его морг стал образцово-показательным. Поэтому он требовал от отца высокой художественности, рассылал фотографии мертвецов в газеты, и очень возмущался, что их никто не хочет публиковать. Однажды папа пришел на работу и застал своего начальника крайне воодушевленным.

— У меня идея, — сказал директор-инициатор, — сейчас мы с тобой соберем все имеющиеся трупы в одной комнате. Свалим их в одну кучу. И ты сделаешь серию отличных снимков. Пошлем их в «Правду». Пусть люди увидят, что у нас в морге мест совсем не хватает. Глядишь, нам выделят помещение побольше и получше…

От идеи устраивать «свалку трупов» отец решительно отказался. И немедленно уволился. Причем, не стал отрабатывать положенные две недели, собрал вещички, взял фотокамеру, штатив подмышку — и был таков.

Дедушку его поступок вверг в крайнее возмущение. Тем более, что ему позвонил директор морга и сказал, что его протеже — крайне безответственный и трусливый молодой человек, бежал, испугавшись «настоящего дела».

— Что это такое?! — бушевал дед по телефону. — Не можешь работать или не хочешь?! Зачем нашей семье тунеядец?!

Папа, как мог, пытался обрисовать ситуацию. Но дедушка не хотел ничего слушать. В общем, они разругались — и не разговаривали несколько месяцев. На работу дедушка его больше не устраивал — «пусть крутится сам, как хочет». Он и крутился — поступил в институт, на вечерний, закончил его, параллельно работая в типографии…

В колумбарии, во время последнего посещения несколько лет назад, я легко отыскал нишу деда. На фотографии он веселый. В железном колечке — пластиковые цветы, которые никто не ворует. Бабушка часто бывает у него. И он, видимо, доволен своими детьми и внуками.

Однажды, правда, дед приснился мне, пребывая в чрезвычайной ярости. Это был яркий, запоминающийся сон. Он кричал что-то, но не было слышно из-за шума кипящей воды. Тут же я увидел, как на кухонной плите мгновенно выкипает вода в кастрюле, и ее днище с громким звуком лопается. Я проснулся в страхе, понимая, что дед на меня гневается… Наверное, он был недоволен, что я недостаточно внимателен к бабушке. А вообще, кто его знает… Нам, к счастью, не дано слышать, что там у мертвых на уме. А те, кто говорит, что им дано, чаще всего врут. А если не врут — то их пора лечить от тяжелой психической болезни.

Во время застолья, когда хоронили деда, меня зачем-то обидел дядя, его сын. Я потянулся за салатом, а он вдруг хлопнул меня по руке и заорал: «Ты что сюда, жрать пришел?!» Мне было лет двенадцать, и от обиды я чуть не заплакал. Я хотел гаркнуть ему что-нибудь обидное в ответ, но потом увидел скорбные лица мамы и бабушки и мне стало стыдно — я смолчал, не стал начинать перепалку. Думаю, дедушка порадовался моему терпению. Хотя сам он был человеком вспыльчивым — совсем, как дядя… Но всегда дед потом переживал свои вспышки гнева, извинялся за то, что наговорил в запале.

Я не гневлив. Мне хватает и понимания, и терпения. Наверное, поэтому сейчас я в нашей семье за главного. И за советом, и за помощью — все обращаются ко мне. Меня все устраивает в этой ситуации, кроме одного — всех наверняка придется хоронить тоже мне. И похороню я всех в том же советском колумбарии. Я уже так решил. Вне зависимости от их собственных желаний и предпочтений.

* * *

Однажды я присутствовал у постели смертельно больного преступника, когда он потребовал себе ручку и бумагу, чтобы написать мемуары «о любви к ближнему». При жизни покойный ненавидел и мемуары, и ближнего, и дальнего, и даже всякое проявление любви. Большой ненависти был человек. А перед смертью в нем проснулось необъяснимое чувство — покаяться в мемуарах. Дело было уже, когда я жил в Штатах. Поначалу он что-то даже написал, но потом понял, что ему тяжело. И потребовал нанять машинистку. Не менее злые потомки, осознавая, что старик все равно уходит, не желая тратиться на машинистку, сунули ему в руки диктофон — на, мол, надиктуй все, что хочешь, а мы потом отдадим наборщику. И он начал исповедоваться машинке для записи, потому что ни в бога, ни в черта не верил. Все бормотал и бормотал в нее — я заставал его за этим занятием каждый раз, когда приходил в этот дом. А приходить туда мне нужно было ежедневно — потому что я на них работал. Русские люди, точнее русскоязычные украинцы, наняли на работу нелегального эмигранта.

Когда старик скончался, его сын аккуратно извлек из его сухонькой ладошки диктофон, и так же аккуратно удалил записи. Несколькими нажатиями на кнопки. На мой вопрос: «Зачем?!» он передернул плечами: «Да кто это читать будет?..»

Но большинство преступников уходили, уверен, так и не раскаявшись. Может, потому, что умирали молодыми и глупыми. Как, например, Сани, чьи последние слова: «Вот же сука…» я отлично запомнил. Они идеально подходили для того, чтобы нанести их на его могильный камень. Но, разумеется, его заказывал не я, так что там, скорее всего, написано что-нибудь вроде: «Любимому сыну от безутешных родителей»…

* * *

Рыжий вспомнил обо мне очень скоро. Кто-то из шестерок, чье лицо я даже не запомнил, настолько это был незначительный субъект, явился, чтобы позвать меня в «логово». Там состоялся краткий инструктаж.

— Пойдешь с Сани продавать ножи. Подстрахуешь, чтобы все было на мази. Там Яшка, мой знакомый цЫган.

«Я-то с какого перепуга?» — хотел сказать я, но промолчал. Только угрюмо смотрел на Рыжего и переваривал новую информацию.

Главарь Банды, конечно, решил не говорить, что вместе с ножами Сани передавал цыганским барыгам партию какой-то «дури» — не порошок, а увесистую упаковку таблеток. Но Сани сам ее мне показал, пока мы шли к электричке.

«Я на это не подписывался», — подумал я. Тем более, что ехать опять нужно было в дальнее Подмосковье, да еще на двух поездах, с пересадкой на белорусском вокзале. Но деваться было некуда — и я поехал.

В электричке Сани продемонстрировал свои изделия — ножи были упакованы в красивую папку из кожи, на ней стояла фирменная отметина — полумесяц. Мастером он действительно был превосходным. На лезвия даже была нанесена красивая гравировка. Как он все это проделывал, не представляю. Но руки у парня были золотые. Ножи цыганам Сани вез в качестве подарка. Так решил Рыжий. Ну, конечно, тратиться не надо — а презент, и вправду, отличный.

Мы ехали, и я со злостью вспоминал, как Сани тыкал мне в живот ножом, когда мы еще толком не были знакомы. О чем думал он — не знаю. Но, наверное, его тоже занимали какие-то мысли, потому что он все время молчал, смотрел и окно и покусывал губу. Скорее всего, он забыл об этом старом эпизоде. Но я не забыл. Я, вообще, редко что-то забываю. Только лица тех, кто мне совсем безразличен.

Еще я думал о том, что будет, если нас повяжут с этими самыми таблетками. Это же почти наверняка наркота. Причем, ее много. Значит, дело плохо. Потом не докажешь, что встрял случайно. Посадят надолго.

Я и представить не мог, что цыгане решат нас кинуть. Но они именно так и поступили…

Мы сошли с электрички, потопали вдоль заборов по дороге, кое-как присыпанной гравием. Пару раз свернули. И добрались до громадного давно некрашеного дома. Снаружи казалось, он заброшен хозяевами, и там никто не живет. Но как только мы остановились у ворот, тут же залаяли собаки, и стали просовывать глупые морды в дырки в заборе и в яму под воротами.

— Ну и как мы попадем внутрь? — спросил я.

— А я почем знаю, — огрызнулся Сани.

Мы топтались на месте минут десять, все это время стая продолжала гавкать. Наконец на шум вышел черноголовый парень в красно-синем спортивном костюме и тапочках. Выглянул в калитку и лучезарно нам улыбнулся. Зубы у него были белые. А лицо смуглое. Настоящий цыган.

— Проходите. Давно вас ждем.

— А собаки не укусят? — с опасением спросил Сани.

— Нет, они смирные. Если видят, что к хозяевам гости пришли… Хорошие гости. — уточнил он.

— Мы, вроде, неплохие, — попробовал я пошутить, чтобы разрядить обстановку. Но шутка вышла так себе, и никто не засмеялся.

Вообще, напряжение ощущалось с самого начала. И я его чувствовал. И Сани, думаю, тоже. Я шел за ним по тропинке к дому и видел, как у него напряглась и покраснела шея. Кожаную папку с ножами он нес в левой руке. А упаковка таблеток лежала в сумке на ремне. Такие в девяностые очень любили туристы. Да и сейчас, наверное, любят некоторые.

— Снимайте обувь, — попросил черноголовый. За порогом лежал тяжелый узорчатый ковер в красных тонах. Мы подчинились. И прошли за ним в комнату. Здесь поверх ковра была расстелена целлофановая пленка, какими укрывают теплицы.

В кресле сидел лысеющий толстяк лет сорока пяти. Я сразу заметил, что на пальцах у него несколько золотых перстней.

— Ты Яша?! — спросил Сани.

— Да, я Яшка, — откликнулся тот так, будто проснулся от спячки, встряхнул щекастой головой.

— Это тебе, — Сани подошел и протянул папку с ножами.

Яшка открыл ее, рассмотрел без интереса и глянул на черноголового парня — тот тут же подбежал, забрал подарок и унес в другие комнаты.

— Ну, товар привезли? — спросил Яшка.

— Да, — Сани расстегнул молнию, извлек упаковку таблеток, передал их цыгану. Тот взвесил ее на ладони и тоже передал черноголовому.

Все это время я чувствовал себя крайне неуютно. Как будто под прицелом. И невидимый снайпер уже дослал патрон и держит палец на курке. Причем, напряжение все нарастало. Так что я даже стал сильно потеть. Рубашка вся промокла на спине и подмышками, я чувствовал, как ткань неприятно липнет к лопаткам. И со лба катились тяжелые капли.

Толстяк напротив — был очень спокоен и даже вял, словно наглотался снотворного.

Мы просто стояли посреди комнаты, и ничего не происходило. Ждали.

Тут появился другой парень. Волосы и щетина на лице у него отдавали в рыжину. В руках он нес небольшой газетный сверток. Передал его Сани.

— Можете не пересчитывать, — сказал Яшка.

— А я все-таки пересчитаю, — ответил Сани, развернул газету, в ней лежали деньги, и, присев на корточки, принялся считать.

Время растягивалось, как отдираемая от стены свежая жвачка, тянулось все медленнее и медленнее. Было так тихо, что я слышал, как колотится сердце. Только шорох купюр немного заглушал его биение…

— Тут не все! — вдруг сказал Сани и резко встал. — Должно быть… — Он назвал сумму.

Снова повисла пауза.

— Забирай что есть, — вяло сказал Яшка, его лицо не выражало никаких эмоций. — Остальное потом отдадим.

— Так не пойдет, — заявил Сани.

И тут у меня внутри, словно, лопнула какая-то пружина. Я понял, что сейчас произойдет непоправимое. Что-нибудь очень страшное. Я замахал руками, схватился за сердце.

— Что это с ним? — спросил толстяк.

— Я… я задыхаюсь, — выдавил я. Я и вправду буквально задыхался. У меня начался приступ паники. Я попятился, нащупал дверь. — Мне надо на воздух. Подышать. — И вывалился на крыльцо. Дверь за собой не закрывал. И видел, как из комнаты выбегает тот же черноволосый с одним из ножей Сани и бьет им ему в живот. «Вот же сука…» — бормочет Сани и медленно валится на колени, а потом утыкается лицом в целлофан. Время все еще едва двигалось, но уже через секунду меня накрыло его волной и понесло — я слетел с крыльца и бегом кинулся к калитке. Собаки при этом меня игнорировали. Беспородные псины провожали беглеца удивленными взглядами — чего бежит? зачем бежит?

За мной даже никто не гнался. Я выскочил в калитку и помчался по улице к электричке, споткнулся, упал, разодрал штаны и коленку об острый гравий, но тут же вскочил и, не замечая боли, продолжал бежать…

Возле платформы была небольшая рощица. Я вломился в кусты и спрятался в них, выглядывая на дорогу. Никто не появлялся. Я все сидел и сидел там на корточках, истекая потом. Никто не шел меня убивать. Я был им просто не нужен. Перед глазами стояла страшная картинка. Но к ней примешивалась идиотская мысль — это я, я приговорил Сани, еще в тот самый первый раз, когда он тыкал меня ножом в живот, я знал, что он точно так же умрет от ножа. От своего ножа, сделанного собственными руками. Не знаю, как — но это точно я. Я это сделал. Я его убил.

Приехала электричка. Я выломился из кустов и побежал к ней. Влетел в тамбур, запыхавшись, немного постоял в прокуренной атмосфере, пытаясь отдышаться. Потом зашел в вагон, где было довольно людно. Наличие народа, да еще почему-то недовольный мужик с газетой, напротив которого я сел, сразу меня успокоили. Но сердце все равно колотилось где-то возле самого подбородка, будто я готовился его выблевать. Только через пару остановок я перестал ощущать этот беспокойный орган и смог перевести дух.

Нас кинули, понял я. Рыжий послал нас черт знает к кому. Причем, Сани — своего верного товарища и меня… меня… А может они должны были убить меня, а по ошибке зарезали Сани? Эта мысль неприятно кольнула — и некоторое время не отпускала. Похоже, они правда нас перепутали, думал я… Но потом все-таки стал рассуждать здраво. Зачем Рыжему меня убивать? И к чему тогда вся эта волокита с деньгами, которых не хватало? Зачем им вся эта волокита?.. По-моему, они просто тянули время и приглядывались к нам. А меня отпустили, чтобы я рассказал Рыжему, как было дело. Чтобы предупредил его, что с ними шутки плохи. Могут зарезать.

Когда я пересаживался на другую электричку, меня все еще колотило, и руки тряслись, как у запойного алкаша. Непонятно было, что скажет Рыжий. Может, обвинит меня — что я плохо «подстраховал» Сани. Интересно, как бы я мог его «подстраховать»? В любом случае, мне в этом районе еще жить. Рядом с ним. Значит, надо идти — сдаваться, рассказывать, как все было. А может, сразу пойти в милицию? Эту мысль я отмёл мгновенно. От ментов можно ждать что угодно — обрадуются, что сам пришел, и повесят на тебя кучу висяков…

— Бля, — сказал Рыжий. — Сани. — Было похоже, что он сейчас пустит слезу. Но он просто сидел и молчал. — Что ж за хуйня такая? Мы же договорились…

«Значит, плохо договорились!» — хотел крикнуть я, но слова застряли в горле.

— Сани, — повторил Рыжий. Посмотрел на меня широко открытыми глазами. — Слушай, давай нажремся, а?! Водяры?.. Чего-то одна хуйня в последнее время.

— Давай, — сразу согласился я…

Отпустило меня только после первого стакана, который я выпил залпом и закусил пучком зеленого лука — брали в соседнем гастрономе. Водка вкатилась в нутро и бабахнула там, словно самое мощное лекарство… сразу отступили и страх и все сомнения… картинка произошедшего выкристаллизовалась — и стала предельно четкой, будто кто-то внутри меня настроил ее на резкость. Сани заплатил за всё! Получил то, что заслужил! А от Рыжего я отвяжусь. Теперь у него нет никого. Все окружение — одни малолетки, просто шестерки…

* * *

Когда мы напились, Рыжий так расчувствовался, что подарил мне пакет с травой. Достал его из закромов и сунул мне прямо в руки.

— На, дарю.

— Да зачем она мне? Не надо…

— А я говорю — бери. Мне она все равно просто так досталась. Одного барыгу обули.

— Да я не курю… не курил никогда.

— Бери, говорю. От подарков не отказываются.

Ну я и взял. С трудом помню, как в этот день добрался домой. Шел по улице, пьяный в хлам, шатаясь, ввалился в квартиру, кое-как разделся и упал на кровать.

Утром меня разбудила сильно взволнованная мама.

Я с трудом продрал глаза, и увидел, что перед лицом у меня покачивается что-то зеленое. Пригляделся — о черт! — это же пакет с травой.

— Степа, — мама присела на кровать, — что это?.. Нет-нет. Не говори. Я знаю. Это наркотик. Откуда он у тебя?.. Тоже можешь не говорить. Это ведь не твое? Тебя попросили это подержать у себя? Так?

— Так, — ответил я.

— Это же, наверное, очень дорого стоит. Поэтому я это не выбросила. Тебе повезло, что у тебя сумасшедшая мама. Ты знаешь это?

— Да… — слова давались с трудом. С похмелья я плохо соображал.

— В общем, — мама положила пакет на секретер. — Я оставляю это тебе. Сделай, пожалуйста так, чтобы этого в нашем доме не было. Никогда. Верни это тем, кто тебе это дал. И скажи, что ты им ничего не должен. Иначе я пойду в милицию. Ты понял?

— Понял, — заверил я.

Через полчаса мы с пакетом были на улице. Я держал его в кармане куртки и размышлял — что с ним делать. По-хорошему, надо было бы отдать его Рыжему обратно. Но так не хотелось видеть его рожу. Вообще, никогда больше. А вдруг он протрезвеет — и потребует траву обратно?.. Да нет, это не в его характере. Подарил по пьяни — значит всё, значит моё. А может, попробовать, что это за кайф — курить траву? Не зря же ее курят?..

Я медленно двинулся по району, продолжая сомневаться — попробовать или не попробовать?.. Навстречу мне попался знакомый паренек по имени Женя. Его будто черт послал. Мы поздоровались. И я зачем-то поинтересовался у него, курил ли он когда-нибудь траву.

— Конечно, — ответил Женя. — Трава — вещь. А что, есть?

— Есть немного, — сказал я. — Может, научишь, как ее курят?

Тут он очень обрадовался, весь буквально залучился энтузиазмом.

— Пошли!

И мы направились куда-то в сторону домов у реки.

— Эй, мужики, — крикнул Женя, увидев сидящих на скамейке алкоголиков, — у вас «Беломора» нет?

— А что, есть?! — сразу откликнулся один из мужиков.

— Да ну тебя, — Женя махнул на него рукой.

— Эй, парень, да ты погодь… — Мужик поспешил за нами. Но мы прибавили шагу. Некоторое время он не отставал, покрикивая нам вслед: «Есть чё? Ну, пацаны, есть чё? Я ж не мент», но потом пропал из виду.

— Ладно, — сказал Женя, — «Беломора» нет. Из обычной сигареты скрутим. Пойдем в мой подъезд, я тебя научу.

Мы поднялись на этаж, спустились на площадку между лифтами, встали рядом с мусоропроводом. Я отсыпал Жене немного травы из пакета. Когда он его увидел, глаза у него порядком округлились.

— Откуда столько?

— Подарили.

— Дед Мороз, что ли?

— Да какая разница…

— И правда, лично мне — никакой. Даже если ты его украл, — Женя принялся вытряхивать табак из сигареты. Потом смешал его с травой, скрутил купюру и принялся забивать косяк. По тому, как ловко у него это получается, я понял, что обратился к настоящему профессионалу. Он зубами вытащил фильтр и выплюнул его. Закрутил кончик. И поведал: — Это называет ганджубас. Ну чего, курим?

— Курим, — подтвердил я.

Женя прикурил первым, смачно затянулся. И застыл, задерживая дым в легких. Передал ганджубас мне. Я вдохнул едкий дым, и закашлялся. Я и обычные сигареты курил редко — время от времени — спортсменам, к коим я себя причислял, вредные привычки не положены.

— Ты помаленьку вдыхай, — посоветовал Женя, — можешь вместе с воздухом.

Я так и сделал. Пошло лучше.

— Давай паровоз, — высказался мой приятель.

— Чего? — не понял я.

— Ну смотри, — он перевернул сигарету, вставил зажженным концом в рот и сделал жест ладонью — мол, ближе, ближе… Я приблизился и вдохнул сразу много дыма. Женя «пустил» паровоз, выдохнув воздух из легких через косяк.

После паровоза я почувствовал в голове некоторую легкость и головокружение.

Еще я заметил, что глаза у Жени стали красные и мутные. «Неужели у меня такие же? — подумал я».

— Ну как? — спросил Женя.

— Да никак, не торкает что-то.

— Трава ништяк, — сказал он. — Это тебя с непривычки не торкает. Меня поначалу тоже не торкало. Потом, когда привыкнешь, с пяточки улетаешь.

— Пяточка — это что?

Женя засмеялся.

— Ты ваще ничего не знаешь. Пяточка — это вот. — Он отчеркнул ноготь большого пальца.

Я понял, что настоящего опыта курения травы не получил, и мне стало досадно.

— Давай-ка, скрути еще одну, — попросил я.

— Хозяин-барин…

Эту вторую я выкурил практически в одиночку.

— Паровоз? — предложил Женя.

— Да ну нафиг эти паровозы, — и принялся сам забивать третью. Мне хотелось в точности узнать — в чем заключается кайф от курения травы. Мой пытливый ум не позволял остановиться на полдороги.

Выкурив третью, я опять ничего не почувствовал, чем вызвал бурный приступ смеха у Жени. Он так хохотал, повторяя: «Не забирает? Не забирает?!», что я понял — его забрало по-настоящему.

Мне надоело смотреть на то, как он веселится, и я сказал:

— Ладно, я домой.

— Погоди, — Женя схватил меня за рукав куртки. — Отсыпь травы немного.

— Не, ни хрена, — ответил я, — давай, я пошел… — И направился вниз по лестнице. Пока я шел, мне почудилось, что мой голос звучал очень высоко. Я повторил: «Давай, я пошел». И снова голос был таким высоким, что я испугался.

Страх погнал меня домой. По дороге я увидел, как на лавке дерутся мужики-алкоголики, которых мы недавно окликнули, и я испугался еще больше. И буквально побежал от них. Перепуганный до крайности, я вбежал в квартиру, заперся на все замки — и больше в этот день никуда не выходил. Приходили родители, что-то говорили мне, я что-то отвечал, но время улетало в никуда, и я даже не заметил, что уже час ночи и давно пора спать…

— Ты чего не ложишься? — спросил отец.

— Сейчас лягу, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал нормально, не так высоко.

Он поглядел на меня с удивлением.

— Ты чего басишь?

— Шучу я, — ответил я писклявым голоском — так мне казалось. Но он успокоился — и ушел.

Утром меня разбудил звонок в дверь. Я прошел через общий коридор, открыл дверь. На пороге стоял Женя и с ним незнакомый парень.

— Вася, — представил его Женя. — Степан. Знакомьтесь.

Мы пожали друг другу руки.

— Давай в кино сходим, — сразу же предложил Женя.

— В кино? — удивился я. — На фига?

— А там индийский фильм идет, под него знаешь как курится здорово…

— Да у меня, вроде бы, дела были… — Я попробовал вспомнить, что собирался делать, но, кажется, никаких дел у меня не было. И я решился: — Ладно, пошли…

В кинотеатре было пусто. Мы уселись на четвертый ряд с краю и принялись курить косяк, передавая его по цепочке. Причем, Вася сел в середине. И вскоре я сообразил, что он курит больше всех. Потому что ганджубас переходил ему и от Жени и от меня. Это открытие меня здорово развеселило. И я стал смеяться. Потом меня насмешило то, что на экране кого-то хоронят.

— Отличная идея была… в кино пойти, — заметил Женя.

— Ага, — согласился я.

— Давай еще забьем.

— Давай.

На этот раз Женя подготовился. Захватил с собой пачку «Беломора». Так что ганджубасы выходили полненькие, плотно сбитые.

Почему-то администрация кинотеатра не обращала на нас никакого внимания. Хотя Женя иногда поглядывал в проход — не появится ли там кто-нибудь из работников, чтобы прекратить безобразие…

В конце концов мы накурились до того, что дальнейшее напоминало форменное безумие. Сначала мы зачем-то вломились в женский туалет, где некоторое время пребывали, обсуждая только что увиденный фильм. Каждый из нас запомнил сюжет по-своему. Мне больше всего запали в память похороны. Но Вася утверждал, что это была свадьба. Потом мы неожиданно поняли, что находимся в женском туалете и, бешено гогоча, вылетели оттуда.

Из кинотеатра мы направились в продуктовый магазин. Все страшно хотели есть. Поэтому мы купили семь батонов белого хлеба. Вырывали их друг у друга из рук и пожирали. Разругались и стали швыряться ошметками хлеба друг в друга. Потом в продавца, который начал ругаться на нас.

Из магазина мы тоже выбежали, смеясь, пребывая в самом отличном настроении. Тут Вася выкинул фортель. Подбежал и схватился за усы проезжавшего троллейбуса, оторвав его от проводов. Троллейбус встал, выбежал водитель и тоже стал злобно кричать. В лицо ему прилетел кусок белого хлеба — шлепс, у Жени остался кусок батона, он рассовал его по карманам…

Потом на меня опять напал страх, к тому же свело руки, и голос стал тонким. Перепуганный, с руками, похожими на куриные лапки, я поспешил домой — спрятаться, скрыться от всего этого кошмара…

Не знаю, сколько времени прошло с того момента, когда я пришел, может — минут десять, а может целые часы, но в дверь неожиданно позвонили. Опять заявились Вася и Женя. Они были явно невменяемы.

— Дай нам какой-нибудь еды, — умоляли они. — У нас совсем нет денег, а нам надо есть… — В красных глазах горел голод. — Мы должны есть! — повторяли они.

Я направился на кухню, поискал, куда можно было бы положить еды. Нашел только упаковку от зонтика в помойном ведре. И стал подбирать ровные картофелины, которые аккуратно входили бы в этот пакетик. Картофелины обязательно должны были быть одинакового размера. Поэтому процесс перебирания картофеля занял у меня больше часа. Я сообразил, сколько прошло времени, посмотрев на кухонные часы. Меня снова разобрал смех — когда я осознал, что веду себя, как ненормальный. Тем не менее, я взял упаковку с аккуратно уложенными ровными картофелинами и понес ее к лифту. К моему удивлению, Женя и Вася все еще были там.

— Наконец-то, — закричали они, схватили картошку и со словами: «Варить, варить», не дожидаясь лифта, ринулись по лестнице вниз. Я слышал, как грохочут их шаги — они буквально бежали, с риском навернуться и сломать шею.

Я вернулся домой. Рассказал родителям, что это приходили мои друзья — и я дал им немного картошки. Родители нисколько не удивились.

— С кем ты дружишь, — только сказал папа, — они что, сироты безродные? — И снова уткнулся в книгу…

На следующий день опять пришел Женя, Вася и еще парочка незнакомых ребят.

— В кино? — спросил я.

— Тот же фильм, — уточнил Женя. — Но это же не главное.

Я сходил домой, вернулся и сунул ему пакет с травой.

— Идите, курите, без меня.

— Это всё мне? — Женя выглядел самым счастливым человеком на свете.

— Ага, подарок. Бери. И учти — от подарков не отказываются.

Они ушли. И не появлялись неделю. Но потом снова объявился Женя. Вася маячил позади.

— Слушай, а у тебя травы больше нет?

— Нет, конечно. Откуда?

— Ну я не знаю…

— Нет. Травы у меня нет.

Через некоторое время пришел совсем незнакомый парень. Спросил — нет ли у меня «шалы»?

— Не держу! — ответил я.

Потом приходили и другие. Пока я не заорал на одного из них:

— Твою мать, пошел на хер отсюда, торчок. Я спортсмен. Нет у меня никакой травы!

— Ладно-ладно, — испугался он. — Я же просто так, узнать… Чего ты сразу баллоны катишь?..

Марихуану легализовали в некоторых Штатах США. Давно пора. Когда я там жил, курили все. Разнообразные маргиналы — чтобы ощутить отупение и вдоволь поржать над собой. Люди культурные — чтобы расслабиться, очистить голову от лишних мыслей. Но я для себя понял еще тогда — в подростковом возрасте — это не мой кайф. Мой кайф — ясность мышления и свобода выбора, когда ты решаешь — пить или не пить, курить или не курить, а не алкоголь, или тот же ганджубас, решает за тебя, полностью подчинив твое сознание… И все же изредка я пью коньяк — чтобы снять напряжение.

* * *

Как же классно мой друг Леха играл на гитаре Paranoid — композицию любимой группы Black Sabbath — да что там говорить, он лабал, как Бог. Помню, мы сидели у него дома, и он, достав медиатр, заводил очередной концерт, после чего в стену начинали долбить соседи. Они звуки лехиной гитары, да и самого Леху, просто не выносили. Подозреваю, это проблемы всех начинающих музыкантов, живущих в типовых панельных домах. Мы мечтали сколотить группу, чтобы играть, как наши кумиры. Только я никак не мог определиться, на чем буду играть. Потому что никакими музыкальными инструментами я не владел. Но по-прежнему не жалел, что в свое время бросил музыкальную школу. Наконец я придумал, кем я стану — и купил себе барабанные палочки — они стоили дешево, а на барабанную установку у меня не было денег. Поэтому я барабанил по всему, что под руку попадется. Бам-бам-бам, бабам… Пока однажды не стукнул по Серегиной голове. После чего он барабанную палочку сломал — он был дурной и сильный. Но тяжелый метал ему тоже нравился.

Мы покупали кассеты с музыкой поначалу в магазине на Сухаревской. Причем, первым туда поехал Шмакс. И его обули. Подошли три гопника и спросили: «Деньги есть?» Он испуганно что-то пролепетал. Ему сказали: «Давай сюда!» И он отдал… А потом туда же поехали мы с Серегой. И снова нарисовалась веселая троица. Обычные московские хулиганы, мы таких на завтрак ели. Они спросили: «Деньги есть?» И Серега сразу же ударил одного из них поддых. А я дал другому по скуле поставленным боксерским боковым крюком. Так что он сразу завалился. Мы их даже добивать не стали. Просто пошли дальше. А они остались — зализывать раны. И все еще были там, когда мы вышли из магазина. Причем, на гопников мы были похожи куда больше них, только на деревенских гопников — на мне была черная телогрейка, а на Сереге хэбешного цвета. Я уже рассказывал об этой странной моде, захлестнувшей Москву. Зато она спасала — в условиях вечного всеобщего безденежья. А мы-то с Серегой точно были не из богатых семей. Скорее — наоборот.

Потом я приезжал в магазин на Сухаревской уже один, покупать кассеты с записями Manowar, Iron Maiden, Judas Priest… Троица гопников всегда тусовалась возле подворотни, через нее надо было пройти, чтобы попасть в магазин — словно хищники, устроившие засаду у водопоя, настоящие шакалы. Меня они не трогали. Я проходил мимо, и они, узнав меня, спокойно пропускали. Один из них как-то раз даже поздоровался. Я, разумеется, не удостоил его ответом.

Кстати, Шмакс стал настоящим металлистом, а потом и байкером. Тусовался в клубе «Секстон», который потом сгорел. И до сих пор развешивает в сети свои фотографии с байкерских тусовок — видел его на «Фейсбуке». На них он совсем лысый и с длинной бородой. А работает он, как я уже упоминал, на заводе. Точит там какие-то детали. В подробности я не вдавался. Мы, вообще, перестали общаться давным-давно. А когда случайно пересеклись, только и успели расспросить друг друга — что, да как… Чем живешь? Где работаешь? Женился? Дети есть? Вот и весь разговор. Общих тем почему-то не нашлось…

Другой магазин с кассетами был на Полянке, в книжном. Третий — на Фрунзенской. Ну и конечно, была легендарная Горбушка, где можно было купить самые редкие записи. За ними я ездил регулярно, как только появлялись хоть какие-то деньги.

Еще с Серегой, я помню, мы пытались сами делать записи, задействовав его и мой старенькие магнитофоны «Электроника-302-1». Получалось хреново — глухо и с шумами. Но у Лехи была не только электрогитара, но и двухкассетный японский магнитофон, привезенный родителями из-за бугра. В общем, с Лехой мы дружили. Поначалу он делал перезаписи для нас безвозмездно. Потом сказал, что согласен переписывать и дальше, но «только за пиво». Мы и на это были согласны. В то время мы были настоящими меломанами.

Даже странно, что сейчас я совсем не слушаю музыку. И в машине включаю радио на волну, где идут новости или звучат экспертные мнения. Музыка мне кажется лишним шумом, я уже не ловлю кайф от какой-нибудь совершенно убойной мелодии, которую сочинила Metallica или Rainbow — наоборот, шум меня раздражает. Только иногда включаю фоном классику. Наверное, я слишком состарился для другой музыки. Хотя я встречал фанатов и пятидесяти лет, и много старше… Но вот для меня это увлечение осталось в прошлом. А ведь когда-то за новый альбом Ozzy я мог убить. Не в буквальном смысле, конечно…

На Горбушке продавцы выставляли лотки и на них — кассеты, кассеты, кассеты. Все были подписаны фломастером или ручкой. Название альбома и группа. Некоторые — совсем неизвестные, редкие. Здесь же давали послушать начало первого трека. «Нравится, нет? Ну вот тебе второй. Ну как, берешь?» Я выискивал новые имена и многих открывал для себя — так я обнаружил Mercyful Fate, позже ставший сольным проектом King Diamond, Alice Cooper, Accept, Testament, Slayer, Running Wild и множество других команд, чьи названия навсегда запали в память, отпечатались в ней — очень разные коллективы, совсем не похожая музыка, но по энергетике они все действовали на меня, как отличный допинг.

Каждое мое утро начиналось с того, что я врубал магнитофон — и слушал тяжелый рок. При этом внешние атрибуты метала — косуха, цепи, «перстаки» — меня нисколько не привлекали. Чего не скажешь о моих приятелях того времени. Для них все это неформальное облачение было очень важным. Так они выражали себя. Леха, к примеру (приличный, в общем-то, парень, из хорошей семьи) ограбил детскую площадку, где повесили кольца на цепях. Его, конечно, привлекли цепи. Обмотавшись ими он ходил по квартире, и иногда даже выносил в них мусор. «Они меня защищают», — говорил. Сосед, раз увидев его в таком виде, чуть не подавился сигаретой. Он и так подозревал, что Леха — опасный сумасшедший с гитарой, а, увидев его в цепях, полностью утвердился в своем мнении.

Группу мы в конце концов сколотили. И даже нашли репетиционную базу — дешевенькую студию на Ленинском проспекте. Там мы играли песни нравившихся нам групп и кое-что своего сочинения. Я встал к микрофону, в который рычал не своим голосом, а еще написал тексты. Причем, на английском языке. Если бы коренной носитель языка их услышал, он бы решил, наверное, что это полная тарабарщина. Но я очень старался, чтобы вышло складно и в рифму. Помогла моя оккультная практика — я вписал в тексты имена некоторых демонов, которые помнил по тем временам, когда еще увлекался мистической литературой. Мы даже записали пару кассет — и отправили их на студию по почте, но ответа так и не получили. Наверное, продюсер знал английский язык. А может, его ужаснул мой вокал. Во всяком случае, дело это довольно быстро заглохло. И хорошо. Потому что если бы мы продолжали дальше «заниматься музыкой», я непременно оглох бы. Я и так выходил после каждой репетиции со звоном в ушах, как человек после тяжелой контузии. Мне словно забивали слуховые отверстия ватой. И только спустя пару дней слух восстанавливался. Нам казалось, что играть надо как можно громче, и тогда мы непременно добьемся успеха. Веселые были времена…

Я был частью громадной толпы на фестивале «Монстры рока» в девяносто первом году. И лично видел своих кумиров. Нет, не Black Sabbath, но зато Metallica, одна из любимейших моих команд, приехала в СССР. Мне даже не верилось, что я вижу их. Я стоял от сцены метрах в двадцати. Мог бы при желании докинуть до одного из музыкантов бутылкой. Эта мысль молодого меня, так я тогда подумал. И толпа периодически накатывала волнами, и едва не валила с ног. А упасть было страшно. Потому что понятно — тебя сразу затопчут. Но я не жалел ни секунды, что пришел на этот концерт на поле тушинского аэродрома — ни в каком концертном зале столько людей просто не поместилось бы. Уже вполне взрослый человек, я ощущал почти детский восторг. Так себя чувствует ребенок, когда находит игрушку под новогодней елкой. И это именно та игрушка, которую он так хотел — давным-давно. Электронная игра «Ну, погоди!», например — верх технического совершенства, пример превосходства компьютерных технологий Советского Союза. И никто тогда не знал, что точно такая же сделана в Америке, только с Микки-Маусом… Потом и наши стали клепать их с Микки-Маусами. И всем все стало понятно…

А после концерта меня задержали. Какой-то зеленый военнослужащий остановил, принялся бить по карманам и нашел раскладной нож. «Я им яблоки чищу», — сказал я. Но они налетели, взяли под руки и сразу потащили в милицию… По счастью, там было столько народу, что там даже разбираться не стали — нож изъяли, а меня отпустили. Сержант покрутил его в руках, померил лезвие и сказал: «Да это не холодное оружие. Туфта»… В общем, повезло. Не удалось ментам испортить настроение от концерта. Хотя нож было жалко. Мне его любимый дед подарил. Сказал: «Если кто-то спросит, говори, что ты им яблоки чистишь»…

* * *

Ларс (я уже упоминал, что назвал его в честь Ларса Ульриха, барабанщика группы Metallica) — пес довольно тупой. Когда мы с инструктором разучивали команду «Фас», он усвоил ее только с двадцать шестого дубля.

— Умные собаки со второго раза понимают, — заметил инструктор. — Но чего вы хотите? Бультерьер.

— А что, бультерьеры очень глупые? — спросил я.

— Обычно — нет. Но ваш особенный.

Друзья у меня тоже очень особенные. Узнав, что мой пес усвоил команду «фас», Диня тут же решил его проверить.

— Фас, — заорал он, указывая пальцем на меня.

Ларс дернулся, потом застыл, в собачьих глазах промелькнуло — «хозяин», развернулся и бросился на Диню… Девять швов на левой руке. Пока их накладывали, я думал, что он, в принципе, легко отделался. Потому что Ларс — не игрушечный, он может и в горло вцепиться. И вцепится, если понадобится. Но я вовсе не хотел его делать оружием. Так получилось.

И вот мы идем по району моего детства. Как же странно он уменьшился. Дома, деревья, улицы — все выглядит крошечным. Или это я стал великаном, приехавшим в Лилипутию?..

Почему мне все время кажется, что люди, населяющие район моего детства, чужаки, занявшие мою территорию — что они завоеватели? Особенно те, что помоложе. Их не должно здесь быть. Они изгнали меня оттуда, где я вырос. Заняли мое место. И теперь я здесь — чужак, явился издалека, объехав весь земной шарик, который тоже на поверку оказался крошечным. А когда-то, во времена когда еще не было интернета и айпи-телефонии, казался таким большим.

* * *

Мой переход в последний класс школы совпал с очередной посадкой Рыжего. Причем, на этот раз, все было серьезно, посадили надолго. Если раньше он освобождался довольно скоро, и снова брался за старое, то теперь все говорили, что дали ему очень большой срок. Район слухами полнится. Уверен, сдал его кто-нибудь из своих же шестерок. И погорел он на наркоте. Лучше бы занимался дальше обыкновенным бандитизмом, перешел со временем в рэкетиры, но ему всего было мало — он хотел диверсифицировать доходы (как говорят журналисты деловых газет) от преступной деятельности. Услышав, что Рыжего закрыли, я испытал радостное чувство. Но вместе с тем хотелось узнать, как на самом деле обстоят дела. В идеале, конечно, поговорить с его мамашей, она и на суде, скорее всего, присутствовала. Но заявляться к ней с такими вопросами нетактично, да и стратегически неверно. Она же обязательно на свидании расскажет о моем визите Рыжему. Поэтому я решил зайти в «логово» — порасспросить там, что да как…

В подвале оказалось на удивление многолюдно. И шел пир горой. Малолетки (я их так называю, хотя некоторые были моими ровесниками, а некоторые даже старше меня) были почти все сильно пьяными, на столе стояла водка, нарезка, огурцы в трехлитровой банке. На месте Рыжего сидел малознакомый парень. Я мог бы руку дать на отсечение — что его распирает от гордости. Дурачку казалось, он возглавил преступный синдикат. Хотя без Рыжего они — никто.

— О, Степка, — обрадовался новый главарь, — заходи, садись.

Я прошел, сел. Мне плеснули в стакан водки. Выпил, не закусывая.

— А что с Рыжим случилось? — спросил через некоторое время.

— Так посадили его, — ответили мне с удивлением, как будто все должны были это знать.

— За что?

— Так за наркоту взяли. Причем, в особо крупных размерах…

Больше меня ничего не интересовало.

— Ладно, пацаны, дела у меня, — сказал я и вышел. Очень вовремя, как выяснилось позже. В «логове» в тот же день был произведен шмон, и всех забрали в отделение — до выяснения обстоятельств. А потом на подвале появился новый замок. Но через некоторое время его взломали, и внутри снова обосновалась какая-то мелкая шпана. Меня их дела уже мало волновали. В последний класс я пошел в новую школу — и влюбился без памяти в первую красавицу класса.

Почти в каждом классе есть такая девочка. Она нравится всем, или почти всем, но большинство ребят это скрывают. В отличие от них я своей влюбленности не скрывал. Первым делом раздобыл номер ее домашнего телефона — спросил у ее подруги, и она мне не отказала. Только задала вопрос с любопытством:

— А тебе зачем?

— Так влюбился я, — ответил я честно.

— Дурак, — она засмеялась. — Ну, я серьезно спрашиваю…

— А я серьезно — влюбился.

С одноклассником Вадиком нас как-то раз оставили убираться в кабинете химии, и мы разговорились.

— Тебе кто из девчонок нравится?

— А тебе? — спросил он.

— Мне Наташа…

Он замолчал, угрюмо сопя, возил тряпкой по линолеуму.

— Тебе тоже, что ли? — спросил я.

— Ну да, она всем нравится.

— А чего никто к ней не подкатит?

— Да ты что, это ж Наташа. И потом у нее взрослый жених есть.

Короче говоря, они ее побаивались, точнее — робели перед ней. Блондинка с серыми глазами, с точеной фигуркой, как у балерины из фарфора, какая стояла у нас дома на шкафу, она и вправду была прекрасна. Но меня нисколько не пугала. Я ведь был уже опытным мужчиной. Марина Викторовна помогла справиться с подростковыми комплексами. А потом мне незатейливо отдалась предательница Оля. Но я в ней почти сразу же разочаровался.

Один мой друг, кстати, знакомился с девушками на пляже в Сочи весьма оригинальным способом. Он подходил и ложился на девушку. Тут же вскакивал и говорил: «Ой, извините, ошибся, я думал, вы моя жена». А поскольку он был вечно полупьяным, этот номер сходил за настоящую ошибку — и, к моему удивлению, крайне возмущенных почти не было. С большинством подснятых таким образом девушек он потом премило проводил время.

Я набрал номер Наташи, попросил ее к телефону.

— Наташка, тебя, — крикнули на том конце провода.

— Але…

— Привет, — сказал я, — это Степан.

— Привет, Степан, — удивилась она. — А ты чего звонишь? В школе что-то просили передать?

— Да нет, влюбился в тебя, вот и звоню…

Она засмеялась.

— Ну ты даешь. Так сразу и влюбился?

— Не сразу. Со второго взгляда. Давай сходим куда-нибудь.

— А ты времени не теряешь. Но знаешь что, у меня, вообще-то, жених есть.

— Это очень полезная информация. Давай сходим куда-нибудь.

— А ты интересный.

— Это я и так знаю. Как насчет сегодня?

— Что сегодня?

— Ну, я приду к тебе в гости…

— Нет, сегодня никак не получится.

— Хорошо. В кино идем?

— В кино… Не знаю, честно говоря… Я кино не очень люблю. Вот театр…

— Понял. Где ты давно хотела побывать, но никак не было времени?

— В зоопарке, — тут же ответила она, и снова засмеялась.

— Отлично, тогда я приглашаю тебя в зоопарк. Сегодня мы уже не успеем. Предлагаю пойти завтра.

И она согласилась. Но в зоопарке мы поругались. Я решил сделать ей комплимент у клетки с пингвинами. Сказал, что она немного на них похожа. Но тут пингвины начали бешено совокупляться. И тогда я смущенно заметил, что «совсем не то имел в виду». Она покраснела до корней волос и, когда мы проходили вольер с ослами, сказала, что я похож на осла.

— Уши такие же большие? — поинтересовался я.

— Нет, мозги такие же… ослиные…

В общем, слово за слово. Мы так разругались, что я бросил ее на Баррикадной, и уехал домой один.

Через неделю снова позвонил ей. В школе мы при этом не разговаривали, и даже не здоровались.

— Мы же поругались, — напомнила Наташа.

— Ну и что, все равно я решил тебе позвонить. Я же в тебя влюбился, помнишь? Сердцу не прикажешь. Так когда ты пригласишь меня в гости?..

В общем, наше общение продолжилось. Мы встречались, бродили по улицам, иногда я пытался ее обнять, но она тут же, уходя из-под моей руки, говорила:

— Ты что?! У меня жених…

Поскольку я этого мифического жениха в глаза не видел, то решил, что она его придумала. Но однажды он-таки приехал в отпуск из армии, где служил за Полярным кругом. Очень не вовремя приехал — надо сказать. Стоял и трезвонил в дверь в шесть утра. Пока я бегал по Наташиной квартире и искал свои трусы. Я решил, что это вернулись с дачи ее родители. А папа у нее был очень строгий… Но сначала мы просто гуляли по улицам и болтали о разных пустяках.

И вот однажды вечером я пришел к ней в гости, попил чаю и уже собирался домой, обувался в прихожей, спросил: «Может, поцелуемся?!», получил ответ: «Ты что, у меня же жених», взялся за дверную ручку, и тут она сказала:

— А я спать пойду сразу. А то страшно одной в квартире.

— Не понял. А родители где?

— А они на даче, сегодня не приедут.

— Да ты что?! Давай тогда устроим небольшой сабантуй.

— Вдвоем? Это как-то странно.

— Ну позови свою подругу, как ее там… Свету. — Света жила этажом выше. — И пусть приводит своего парня.

— У нее не парень, а муж.

— Да какая разница. Так, я в магазин. А ты пока зови их…

— А мы что, пить будем?

— Конечно, выходные же…

Я купил большую бутыль «Сангрии», водку «Зверь» сорока пяти градусов для мужчин и бутылку ликера «Амаретто» — чтобы женщины совсем ушли в ноль. Муж Светы притащил коньяк. И мы отчего-то так весело и быстро надрались, что случилось то, чего я не ожидал, но планировал.

Мы с Наташей уединились в ее комнате и стали заниматься любовью. Причем, она была сверху. И прыгала на мне, и страстно стонала, как будто опыт в сексе у нее был очень большой — хотя ее полярник был ее первым и единственным мужчиной… Так мы и заснули — в объятиях друг друга.

А в шесть утра раздался звонок в дверь. Причем, долгий и настойчивый. Родители! Приехали! Я принялся метаться по комнате — мои трусы исчезли бесследно.

— Что ты ищешь?

— Ты трусы мои не видела?

— Да куда они могли деться? Здесь где-то валяются. — Только тут она окончательно проснулась и вскочила с постели. — Черт, черт, черт, что же делать?! Это родители! Они не должны тебя здесь увидеть!

Я так и не нашел трусы.

— Давай на балкон.

Натянул штаны, футболку, куртку, напялил ботинки и вышел на балкон. Она прикрыла за мной дверь и пошла открывать. Звонок буквально надрывался.

Я постоял немного на балконе и понял, что, по идее, могу спуститься вниз — здесь не так и высоко, четвертый этаж. Но, когда я перелез через перила, мне стало не по себе — еще грохнусь, потом костей не соберешь. И я забрался обратно.

В квартире слышны были голоса. И я решил — будь что будет — и вышел с балкона.

Немая сцена. Высоченный, широченный в плечах верзила с офицерским чемоданчиком в руке стоял и пристально смотрел на меня. В глазах было непонимание. Рядом стояла Наташа, от ужаса застывшая, как статуя, только ладошка прижата к губам.

Всеобщее молчание прервал я.

— Ну… я пойду. Вам, наверное, поговорить надо…

— Да, ты иди, иди… — засуетилась Наташа.

Я медленно проследовал мимо неподвижного громадного военного. Наверное, я так бы и ушел. Но в прихожей обернулся и обратился к хозяйке квартиры.

— Я позвоню…

И тут на меня набросилось ревущее чудище, в которое превратился еще недавно спокойный мужчина. Он каким-то образом обхватил меня, и мы повалились в коридоре, так что он оказался лежащим на мне.

— Убью гада! — проревел он, брызгая слюной.

Я несколько раз безуспешно ударил его поддых. Но он, похоже, даже не почувствовал. Улегся на меня всем телом и крепко держал захватом, так что я едва мог дышать. Зато чувствовал его тяжелое дыхание на шее.

— Петя, Петя, — суетилась рядом Наташа. — Отпусти его. Я все тебе объясню…

Но Петя не шевелился, только, как удав или анаконда, сжимал меня все сильнее. Я пошарил в кармане куртки, едва шевеля придавленной ладонью, поблагодарил дедушку, который приучил везде носить с собой нож, одним пальцем разложил его и умудрился ткнуть офицера Петю в ногу. Он распрямился, как пружина, схватился за пострадавшее место. Я тут же вскочил, прижался к входной двери, держа нож перед собой.

— Так, стоять. Ты, боров, я ухожу. Понятно?

Он тяжело дышал и молчал.

— Теперь главное. Наташа, я люблю тебя.

Парень едва не нарвался на нож. Снова кинулся на меня, как будто на него не было направлено лезвие. Так бы и насадился на острие, если бы я вовремя его не убрал. Он врезался в меня и отскочил, поднял руки, но тут я саданул его рукояткой ножа между глаз. Кое-как открыл дверь и попытался выскочить. Но Петя сгреб меня за воротник и подтаскивал к себе. Пришлось ткнуть его ножом в руку — не глядя — после чего я окончательно покинул поле боя. Сбежал вниз по лестнице и помчался по улице. «Интересно, — думал я, — найдет ли Петя мои трусы?»

Еще я немного опасался за здоровье Наташи. Вдруг этот громила даст ей в глаз за измену? Но все решилось мирно. После того, как она перевязала ему боевые раны — бинты на руку, пластырь на ляжку, пластырь над переносицей — Петя сказал, что «бросает шлюху». Но все-таки он был настоящий гад, этот Петя. Причем, гад с фантазией. Прежде чем уехать навсегда, он уговорил Наташу в последний раз заняться с ним сексом. И они это сделали. Затем он заставил ее дать ему мой номер. И позвонил мне.

— Ты не был последним, — проговорил Петя, — это все что я хотел тебе сказать. Главное, не забывай об этом. Последним я в ней побывал…

Я ощутил, как в сердце воткнули острую иглу, вогнали так глубоко, что оно буквально зашлось болью. И тут же почувствовал, что перестал любить Наташу. Точнее, что никогда ее и не любил. Просто мне надо было забрать себе лучшую девочку в классе, потому что все пацаны были в нее влюблены. Доказать себе, что я это могу… Но кто знает, как развивались бы наши отношения, если бы не Петя… Если бы он в ней не побывал после меня…

Она звонила мне потом, плакала, спрашивала, почему я больше никуда ее не приглашаю. Даже говорила мне, что любит. Но у меня перегорели все чувства. И кроме жалости я ничего к ней не испытывал.

На выпускном был белый танец, и она пригласила меня. Мы медленно двигались под музыку и она спросила:

— Ну что, не жалеешь, что разбил мою жизнь?

— Да я тебя спас, — сказал я. — Этот Петя. Он же настоящая сволочь.

— Ты его совсем не знаешь. Он хороший. Не то что ты. — Тут она уткнулась мне в плечо и заплакала. Я не мог вынести ее слез, но оттолкнуть ее тоже не смог. Поэтому я просто прекратил двигаться в танце, стоял и обнимал ее, приговаривая: «Ладно тебе, успокойся, у тебя в жизни столько еще всего будет. И Петя, может, вернется»…

Почти все так и получилось. Хотя Петя не вернулся, Наташа — мать-героиня. У нее шесть или восемь детей, точно не скажу. Когда их становится так много, их, по-моему, собственные родители перестают считать. И замуж она вышла за военного. Только служил он где-то поблизости, так что все дети были на него похожи. По крайней мере, очень на это надеюсь.

* * *

Вот и старый дом, где жил Рыжий. Мы с Ларсом остановились. Да вот же он. Он сидит у подъезда. Рыжий уже не тот. Про таких говорят — приморённый. Тюрьма его сильно приморила. Раньше он казался крупным парнем с покатыми плечами. Сейчас — плюгавый тощий дядька средних лет. Одет в голубую куртку на молнии. Смотрится на нем — как будто велика на несколько размеров. На ногах — калоши. Да он просто смешон.

Но соображает Рыжий хорошо. И меня сразу узнает. И зрение у него отличное. Вскинул руку: «Зиг хайль!» Приветствует. Дурачится. Настроение хорошее. Ну а с чего ему быть плохим? С нечистой совестью, зато на свободе. К тому же старого знакомого встретил — фактически друга детства и отрочества.

«Ну что, сука Рыжий, — подумал я про себя, — самое время тебя наказать».

Щелкнул замком — отпускаю Ларса, показываю на Рыжего.

— Фас!

Ларс летит, как маленькая торпеда, и в прыжке сшибает моего закоренелого врага со скамейки. Тот, упав, орет не своим голосом, а Ларс вгрызается ему сначала в руку, а потом — куда-то в бок, терзает жертву.

Мне хорошо — сбылось все, о чем так долго мечталось.