1
Дорогой Хосе Мария!Инсбрук, 18 октября 1952 года.
Смит.
Когда ты будешь читать это письмо, я уже умру. Увы, мои слова покажутся тебе слишком невыразительными и практичными, но у меня мало времени, а я очень многое должен тебе объяснить. Полагаю, лучше мне перейти прямо к сути.
Все началось в 1922 году, когда граф Рихард Коуденхове-Калерги попытался продвинуть идею создания панъевропейского государства на съезде, где присутствовали две тысячи делегатов (может, это неточное число, но не меньше, во всяком случае). Австрийский аристократ потребовал объединения всех государств Западной Европы, предупреждая присутствующих о большевистской угрозе. Проект панъевропейского союза финансировался венециано-германской семьей Варбург, к которой принадлежала моя мать. Макс Варбург, наследник германской ветви семьи, вручил Коуденхове-Варбургу шестьдесят тысяч марок золотом, необходимых для реализации идеи. Интеллектуальными символами движения стали Иммануил Кант, Наполеон Бонапарт, Джузеппе Манцини и Фридрих Ницше. Но панъевропеизм Коуденхове-Калерги стремился лишь к власти над миром финансов и в конечном счете к политическому господству. Тяжелый экономический кризис 1929 года и приход к власти Муссолини, а затем и Гитлера превратили движение в мировой фашизм, чьей целью являлось создание феодального европейского государства.
Мой отец сразу же воспротивился этому движению, хоть ему и пришлось действовать очень осторожно. Скажем так: он наладил связи с влиятельными людьми в Англии и Франции, которые выступали против панъевропеизма после прихода к власти Муссолини и Гитлера. Разумеется, встать в оппозицию панъевропеизму после экономического кризиса 1929 года было все равно что противостоять фашизму и нацизму. Таким образом, мой отец оказался вовлеченным в тайную организацию «Смит». Я в то время был юн и только спустя несколько лет понял, что творится вокруг меня, поскольку моя мать, как истинная Варбург, позволила сиренам нацизма загипнотизировать себя. Великая Германия должна была стать центром новой Европы, чья твердость и решимость помешает продвижению большевистских орд на остальную часть континента. Зато мой отец всегда считал, что лучший вариант развития событий в Европе заключался в том, чтобы Германия вовсе не поднимала головы после случившегося в Первую мировую войну.
В таком ключе и развивались события; салоны семейного palazzo [76] наполнились высокопоставленными гостями, принадлежавшими к нацистской партии, которых радушно принимала моя мать и за которыми мой отец шпионил, выведывая у них информацию. В их доме бывали Альфред Розенберг, Карл Хаусхоффер, Рудольф Гесс, Экарт Дитрих и Рудольф фон Зеботтендорф (его настоящее имя Адам Глауэр). Последний все время говорил о Каире, городе, где он прожил долгое время, установив контакт с исламскими мистическими движениями и с учением дервишей мевлеви. Он даже стал членом мемфисской масонской ложи и там впервые услышал о Карте Творца. Под влиянием эзотеризма он и основал в 1918 году общество «Туле».
В то время мой отец владел поместьем в семидесяти километрах от Венеции — озерный край, место, идеальное для утиной охоты. Поверь мне: одно только воспоминание об имении воскрешает во мне самые счастливые образы моего детства (шелест тростника, касающегося бортов лодки, хлопанье крыльев испуганных уток, радужный блеск воды, ослепляющей, завораживающей, запах весны, безмятежное спокойствие лета, звон мошкары и так далее), ведь отец обычно брал меня с собой. Там к нам присоединялись другие охотники, друзья моего родителя, члены организации, о которой уже рассказал тебе. Именно таким невинным способом я и познакомился с этими людьми и впервые услышал о Зеботтендорфе и его карте.
Мне хотелось бы отметить в оправдание отца и в свое собственное, что у людей нашего круга работать всегда считалось зазорным, потому что в трудовом мире правят беспринципные карьеристы. Такие люди, как мы, обязаны заниматься деятельностью, приносящей пользу обществу и, как следствие, оправдывающей наше привилегированное положение. Посему истинной миссией представителей нашего класса является филантропия: мы либо собираем произведения искусства, чтобы они потом перешли в собственность всего человечества, либо финансируем строительство университетов или санаториев. Но дело в том, что, когда наступил момент решить, какому именно из этих видов деятельности мой отец посвятит свою жизнь, он предпочел заняться шпионажем, дабы внести, таким образом, свою лепту в жизнь общества. Ты ведь можешь вообразить себе, как много значит наследственность в таких семьях, как наша. Поэтому мне не оставалось ничего иного, как пойти по стопам отца и продолжать исполнять обязательства, взятые им на себя. Учитывая мое происхождение, связи и то обстоятельство, что я знаю несколько языков, было бы непростительно не использовать мой «талант». Впрочем, мое повествование, кажется, становится слишком циничным, а ведь мне еще надо рассказать тебе о многих важных вещах.
После того как я занял место своего отца в этой тайной организации, мне не стоило труда играть роль убежденного фашиста и восторженного последователя Гитлера. Благодаря тесным контактам, которые моя мать поддерживала с некоторыми выдающимися нацистскими лидерами, я познакомился с Генрихом Гиммлером. Он был человеком очень замкнутым и допускал к себе только особо приближенных людей — нескольких офицеров СС, живших вместе с ним в замке Вевельсбург. Несомненно, слабым местом рейхсфюрера являлись его эзотерические пристрастия — честно говоря, мне всегда казалось, что они граничат с абсурдом. Однако именно из-за их абсурдности они открывали неограниченное поле деятельности перед тем, кто готов был ими воспользоваться. В конце концов, что такое предрассудок, как не разновидность веры? Да, Гиммлер был в своем роде всего лишь верующим человеком, ожидавшим чуда, так что именно его мы ему и предоставили, взамен получив возможность попасть в самое сердце Третьего рейха.
Как я уже сказал, от своего отца я слышал легенду о Карте Творца, и с того самого момента мы сосредоточили свои усилия на разработке плана, направленного на обнаружение вышеупомянутого документа, который, разумеется, я должен буду преподнести Гиммлеру, чтобы заслужить его доверие.
Чтобы осуществить столь масштабный проект, требовалось проделать филигранную работу, если можно применить подобное выражение, поскольку в нем было задействовано много людей. Кроме того, от меня требовались определенные познания в весьма необычных областях, таких как палеография, библиотечное дело, реставрация культурных ценностей и фальсификация. Поэтому мы установили контакт с бюро по оккультизму британской разведки Ми-5, созданным специально для того, чтобы отслеживать изыскания нацистов в области оккультизма, чьим консультантом по эзотерике был сэр Алистер Кроули. Описать такого человека, как Кроули, совсем не просто. Достаточно сказать, что мать называла его Зверем Апокалипсиса за его сходство с упоминавшимися в «Откровении» чудовищами. Я за всю свою жизнь не знал другого такого жулика, так презиравшего окружающих. При всем при том его советы нам очень помогли. Он убедил британские власти использовать символ победы, виктории, который потом популяризировал Черчилль и который, кажется, является древним магическим символом разрушения, пришедшим из египетской культуры. Он предложил распространять на немецкой территории памфлеты с фальсифицированными сведениями по оккультизму и даже велел отпечатать откровения Нострадамуса, предсказывавшие поражение Германии в войне, — все это с целью деморализации врага.
Найти на мировом букинистическом рынке экземпляр книги Пьера Валериана «Иероглифы, или толкование священных букв египтян и других народов» оказалось нелегко. Потом мы отправили экземпляр в Англию, где умелый фальсификатор вставил в текст небольшое приложение с упоминанием о Карте Творца. Разумеется, нам также пришлось создать «настоящую» карту, по описанию соответствующую той, о которой говорится в труде Пьера Валериана. Для выполнения этой работы, как и в предыдущем случае, понадобилось участие многочисленных ученых, от экспертов в геомантии до специалистов по клинописи. Следующим шагом была правдоподобная легенда о карте. И ее придумали. Ну, ты уже знаешь: Персия, Египет, Германик, пирамида Гая Цестия и Джон Китс. Однако нам не хватало «места хранения» карты — такого, чтобы ни фон Зеботтендорф, ни Гиммлер не усомнились бы в ее подлинности. Разумеется, лучше всего для этой цели подходила Ватиканская библиотека.
Я являюсь гражданином Мальты и благодаря этому изучал палеографию в Ватиканской школе, где, как тебе известно, познакомился с падре Джордано Сансовино. Ты также знаешь — ведь я как-то обмолвился тебе об этом, — что Сансовино являлся членом «Священного союза», тайной службы Государства Ватикан. Однако нерешительность Пия XII по отношению к нацистам не устраивала падре Сансовино, так что его нетрудно было убедить присоединиться к нашей организации. Именно так нам удалось поместить Карту Творца в Ватиканскую библиотеку, ожидая подходящего момента, чтобы вручить ее Гиммлеру.
Боюсь, сейчас мне снова придется сделать скачок во времени. В 1934 году весь мир зависел от Испании — ее правительство, казалось, начинало утрачивать контроль над ситуацией. Вероятность вооруженного конфликта увеличивалась с каждым днем, и нам пришлось вплотную заняться твоей страной. Как сказал кто-то: «Испания была проблемой, а Европа — решением».
В результате в начале 1934 года я отправился в Барселону. Там меня ждал человек, завербованный нашей организацией. Его звали Хайме Фабрегас. Да, благодаря сеньору Фабрегасу я познакомился с его племянницей Монтсеррат, красивой восемнадцатилетней девушкой, чей идеализм ограничился тем, что заставил ее пренебречь интересами семьи в судебном процессе против ее любимого дядюшки. Я влюбился в Монтсе с первого взгляда, и с ней произошло то же самое. Необходимость признаться в этом тебе до сих пор вгоняет меня в краску. То, что происходило на протяжении нескольких месяцев моего пребывания в Барселоне, не имеет отношения к делу. Скажу только, Монтсе приобрела привычки и чувство ответственности, свойственные взрослой женщине, научилась отличать добро от зла. Полагаю, если мне и есть чем гордиться, то именно тем, что я научил ее брать на себя обязательства и выполнять их. Это великое достоинство, которое помогает человеку пренебречь личными чувствами ради более высоких целей. Надо сказать, Монтсе поняла, что сила нашей любви зиждется на твердости наших убеждений и верности долгу и что предать эти принципы значило бы навсегда похоронить любовь. Постепенно наша любовь стала угасать — сначала из-за разделявшего нас расстояния, потом — из-за гражданских обязательств, которые каждый из нас взял на себя.
Однако перенесемся снова в Рим, в зиму 1937 года. Судьбе было угодно, чтобы семья Фабрегас нашла себе убежище в Испанской академии изящных искусств, а Монтсе получила должность библиотекаря в этом учреждении. Вот тогда у нас появилась возможность запустить план «Карта Творца». У нас были карта, книга и библиотекарь. Ей-то и предстояло обнаружить труд Валериана на полках старого хранилища, когда обитатели академии испытывали экономическую нужду из-за войны в Испании. Нам не хватало только букиниста, готового сотрудничать с нами ради осуществления первой части плана, — но и он не замедлил явиться.
Пьер Валериан покинул стены академии и попал ко мне в руки через синьора Тассо, а оказавшись у меня, книга и сведения о существовании Карты Творца достигли Гиммлера — как и было задумано.
Ради реализации второго шага нам требовалось разработать надежный механизм связи между различными членами организации. Чтобы информация, полученная мной, попадала к «Смиту», не вызывая подозрений. И тогда мы подумали о тебе. Знаю, душа твоя сейчас уязвлена, ты ошеломлен и полон ярости, но поверь мне: того, чтобы ты оставался в стороне от происходящего, требовали соображения о твоей безопасности. Скажем так: организация, подобная нашей, должна действовать как подводная лодка с водонепроницаемыми отсеками, так, чтобы в случае затопления одного из них все судно не пошло ко дну. Здесь очень простое уравнение: если ты не знал, в какую организацию я вхожу, риск, что ты меня выдашь, сводился к нулю. Кроме того, необходимо было, чтобы ты поверил в существование карты, слышал разговоры о ней и даже стал свидетелем дискуссии о ее подлинности. Все это делалось ради того, чтобы, если немцы схватят тебя и подвергнут пытке, твои слова показались бы им правдоподобными.
Несмотря на то что мы приняли все меры предосторожности, в нашей работе было много провалов, как, например, со Смитом, падре Сансовино или скриптором Ватиканской библиотеки, якобы продавшим мне Карту Творца, которого я приказал убрать. Габор взял на себя грязную работу, да простит меня Господь. Назовем это необходимой жертвой, хотя квалифицировать смерть человека подобным эвфемизмом — отвратительно, с какой стороны ни посмотри. Разумеется, скриптор с самого начала знал, что за судьба его ожидает. Кажется, я как-то рассказывал тебе о тайных организациях, действующих внутри церкви, оставаясь при этом как бы в стороне от нее. Падре Сансовино было поручено собрать их воедино и дать им поручение. Так на сцене появились «Убийцы» и «Общество Восьмиугольника», чье сотрудничество оказалось для нас неоценимым. Истинные воины, храбрые солдаты и мученики — ими двигала непоколебимая вера в религию. Уверяю тебя, вера часто является лучшей союзницей организаций, подобных нашей.
Однако пойдем дальше. Так как Карта Творца была явной подделкой, нам пришлось разработать механизм, благодаря которому немцы, заполучив этот документ, не смогли бы воспользоваться им, не причинив ему непоправимого вреда. Тогда нам пришло в голову подвергнуть карту химической обработке, в результате которой все рисунки на ней и текст стирались при контакте с воздухом, а еще заразить бумагу бациллой антракса.
Целью этого предприятия было покушение на Гитлера или на Гиммлера при условии, что они окажутся в радиусе действия антракса, но когда в вагоне фюрера меня окружали представители нацистской верхушки, у меня не хватило духу развернуть карту. Я думал о своей жизни, а не о тех, кого мог спасти своим поступком. Я уже упоминал о храбрых агентах секретных организаций Ватикана. Они бы не колебались ни минуты и пожертвовали бы собой, чтобы освободить мир от Гитлера, Гиммлера или любого другого нацистского руководителя. Да, Хосе Мария, я испугался, и я до сих пор спрашиваю себя: в моих ли силах было изменить ход истории? Однако, к сожалению, рядом со мной не оказалось Николаса Эсторци или еще кого-нибудь из организации «Убийцы». Помнишь, я как-то упомянул имя Эсторци, шпиона, известного немцам под кличкой Связной? Мы познакомились в Венеции, и благодаря его участию в операции «Тарас Бородайкевич» нам удалось завладеть капиталом в размере трех миллионов марок в золотых слитках, с помощью которых нацисты хотели повлиять на результаты выборов нового папы. На эти деньги мы купили несколько объектов недвижимости, в том числе пресловутый дом номер 23 по виа деи Коронари — мы сотрудничали с Delegazione Assistenza Emigranti Ebrei [77] , организацией, помогавшей евреям-эмигрантам, которым удалось укрыться от нацистов. Мы и прежде занимались этим — за свой счет. Полагаю, ты не забыл первую работу, которую я тебе поручил. Вещество, доставленное тобой из аптеки дона Оресте в квартиру на виа деи Коронари, было морфием, а предназначалось оно старому раввину из Гамбурга, страдавшему тяжелым заболеванием желудка. Да, храбрость Эсторци не имела себе равных. Я не знаю, что с ним стало. Однако мне еще слишком много надо тебе рассказать, а время поджимает.
По мере того, как крепли союзники, план «Карта Творца» приходилось приспосабливать к новым условиям войны. Речь шла уже не только о том, чтобы из первых рук узнать о военной стратегии нацистов, а о том, чтобы выяснить, каковы их планы на будущее. А за их разработку отвечал, разумеется, Генрих Гиммлер.
После разгрома немцев на Восточном фронте в войне наступил решительный перелом. В ответ рейхсфюрер создал тайную организацию, которая должна была укрыть в надежном месте высшее руководство нацистов и их сокровища. Для этого были подготовлены пути к бегству и учреждено множество торговых компаний в таких странах, как Испания (где уже действовал консорциум «Софиндус»), Аргентина (там было от трехсот до четырехсот предприятий), Чили и Парагвай. В 1944 году Гиммлер отправил тайных агентов в Мадрид, поручив им разработать маршрут, который позволит спасти разгромленных нацистов. Первая дорога спасения должна была пролегать между Берлином и Барселоной; для этого немцы собирались воспользоваться рейсом «Люфтганзы» между двумя городами. Год спустя, в марте 1945-го, агент внешней разведки СС Карлос Фулднер (аргентинец по рождению, но сын немецких эмигрантов) приземлился в Мадриде на самолете, на борту которого находились ценные картины и большая сумма наличных денег. Похоже, он собирался организовать торговлю произведениями искусства, но за этой ширмой скрывалась организация, занимавшаяся переброской высокопоставленных нацистов в Испанию.
Когда поражение Третьего рейха стало свершившимся фактом, союзники запустили в ход операцию «Safe Haven» («Надежная гавань»). Они гарантировали использование сокровищ нацистов для восстановления экономики Европы и в качестве компенсации союзникам, а также возвращение законным владельцам собственности, конфискованной немцами. Кроме того, они должны были помешать высокопоставленным нацистам скрыться в нейтральных странах, чтобы они не смогли воспользоваться денежными средствами для организации Четвертого рейха. В первые месяцы после войны операция «Safe Haven» принесла некоторые плоды, но в конце 1946 года таможенный контроль ослабился. Именно тогда многие нацистские руководители, прятавшиеся под вымышленными именами, воспользовались открывшейся возможностью, чтобы, покинув свое убежище, найти приют в Южной Америке. Так появились «Крысиный путь», соединявший Германию с Южной Америкой через Италию; путь «Б-Б» — из немецкого города Бремен в итальянский порт Бари; «Ватиканский коридор», который координировал священник Крунослав Драганович (не зря же говорят, что все дороги ведут в Рим) и «Северный путь к бегству» — из Копенгагена в Бильбао или в Сан-Себастьян.
В 1947 году правительство Перона при посредничестве Аргентинской делегации европейской иммиграции разработало план по спасению нацистов, которые могли оказаться полезными для развития страны с точки зрения своей интеллектуальной или научной значимости. Руководство проектом поручили шпиону Рейнхарду Коопсу и австрийскому епископу Алоису Худелю, духовному лидеру немецкой колонии в Риме. Коопс опирался на помощь аргентинского консульства в Генуе, а Худель — на поддержку многочисленных католических организаций (одним из главных центров по приему нацистов в Риме стал францисканский монастырь виа Сичилия). Разрешения на въезд выдавались миграционной службой в Буэнос-Айресе, а паспорта — Международным Красным Крестом (его миссия состояла в том, чтобы обеспечить документами беженцев, которые лишились их во время войны). Этим путем сумел скрыться, например, Клаус Барбье, Лионский Мясник: он сел в Генуе на корабль до Буэнос-Айреса и, оказавшись в безопасности, двинулся дальше, в Боливию. Кроме того, я выяснил, что Мартин Борман, всемогущий личный секретарь Гитлера, заочно приговоренный к смерти Нюрнбергским трибуналом, сумел добраться до Испании с фальшивыми документами, предоставленными ему Ватиканом, а оттуда разведчик гестапо Алькасар де Веласко перевез его на подводной лодке в Аргентину. То же самое случилось с Йозефом Менгелем, Ангелом Смерти концентрационных лагерей Аушвиц-Биркенау. Проработав три года ветеринаром на баварской ферме, он пересек австрийско-итальянскую границу, добрался до Больцано, где получил от Ватикана поддельные документы, и через Испанию перебрался на корабле в Южную Америку. Подобную же историю я могу рассказать об Адольфе Эйхмане, одном из идеологов «окончательного решения еврейского вопроса»: сделав себе пластическую операцию, он с 1950 года живет в Аргентине под именем Риккардо Клемента. Но список на этом не кончается. Эрих Прибке, один из инициаторов расстрела в Ардеатинских рвах, сбежал из лагеря военнопленных в Римини и нашел убежище в южноамериканском городе Барилоче. При этом он воспользовался помощью Римской католической ассоциации, при посредничестве которой аргентинские власти приняли паспорт, выданный ему Международным Красным Крестом. Прибке вместе с семьей перебрался в Америку из Генуи на трансатлантическом лайнере «Сан-Джорджо». Некоторое время он проработал официантом, а теперь владеет сосисочной. Рейнхард Спитци, помощник министра иностранных дел фон Риббентропа, живет в Аргентине с 1948 года. В том же году в Аргентину приехал генерал СС Рудольф фон Авенслебен. Поверь мне, десяткам тысяч нацистов удалось избежать правосудия благодаря «Ватиканскому коридору» и другим подобным путям спасения.
Когда закончилась война, союзники столкнулись с двумя острыми проблемами. Первая — необходимость преследования нацистов. Вторая — распространение в Европе коммунизма, превратившегося в такую же страшную угрозу, какой в свое время был Третий рейх. По крайней мере так решило правительство Соединенных Штатов. Поэтому отдел «Х-2» управления стратегических служб (с 1947 года — ЦРУ) занялся локализацией нацистских агентов, разбросанных по миру после разгрома Германии. Этих агентов, известных как stay-behind [78] , то есть тех, что находились в тылу врага, искали не для того, чтобы арестовать или расстрелять, а дабы использовать их в возможной новой войне — на сей раз с коммунистами. Первым помог отделу принц Юнио Валерио Боргезе, командир десятой флотилии MAC, эскадронов смерти Муссолини: он без колебаний раскрыл имена своих агентов ради их спасения. Его примеру последовал Рене Бурже, генеральный секретарь французской коллаборационистской полиции, рассекретив имена немцев, относившихся к французскому stay-behind. После капитуляции к активной службе вернулся также шеф тайной разведки немецкой армии на Восточном фронте Рейнхард Гелен. В его организацию входили офицеры разведки СС, такие как Альфред Зайс, Эмиль Аусбург, Клаус Барби, Отто фон Большвинг и Отто Скорцени, освободивший Муссолини. Многих агентов отправили в Южную Америку в «запас» — до того момента, пока они «пригодятся». Их внедрение стало возможно благодаря Ватикану.
Потом последовали и другие операции, такие как «Скрепка», когда вербовали нацистских ученых, специалистов по аэронавтике, биологическому и химическому оружию и ядерным исследованиям для работы в Соединенных Штатах. Во многих случаях военные документы этих ученых подделывались, чтобы снять с них все обвинения перед международным трибуналом, вершившим правосудие на территории Германии после войны.
Так что, потратив на поиски опасных нацистских преступников годы своей жизни, я выяснил, что многие из них работают на своих преследователей и живут под покровительством тех правительств, которые против них сражались. Что может быть циничнее? Я спрашиваю себя: что стало с Московской декларацией 1943 года, где Сталин, Рузвельт и Черчилль торжественно заявляли, что военные преступники не избегнут правосудия, потому что их будут преследовать до самого края земли и возвращать на место преступления, чтобы их судили те, против кого они его совершили? Все это оказалось великой ложью. Европа обвинила Германию, немцы — нацистов, те — Гитлера, а он — мертв…
Проблема в том, что сейчас я даже не могу заручиться поддержкой организации «Смит»: ведь ее члены одобряют новую форму «ведения международных отношений». Так что я остался один. Да, Хосе Мария, я оказался в тупике. Я зашел слишком далеко и боюсь, это может стоить мне жизни. Вчера, пока меня не было, какой-то человек спрашивал обо мне у администратора отеля. Владелец заведения, венгр, вот уже пятнадцать лет живущий в здешних краях, сказал мне, что незнакомец говорил по-немецки с венгерским акцентом. Разумеется, я сразу подумал о Габоре, которого не видел с тех пор, как мы бежали из Рима. Боюсь, что он — один из тех самых убийц, работающих теперь на союзные державы. Поэтому я хочу попросить тебя о последнем одолжении. Я хочу, чтобы ты вручил это письмо Монтсе. Она — единственная, кому я могу доверять. Она знает, что делать с этой информацией.
Думаю, нам пора прощаться.
Еще раз прости меня.
Крепко обнимаю.
2
Не знаю, сколько времени мне понадобилось на то, чтобы осознать прочитанное, — этот длительный и тревожный период можно сравнить с путешествием через океан в шторм. Я изо всех сил пытался ухватиться за борт, но каждое слово сбивало меня с ног, как огромная, мощная волна. Фраза за фразой, строка за строкой, страница за страницей, — и вот я уже кубарем катился по палубе. Когда наконец мне удалось восстановить равновесие, голова моя готова была расколоться от эмоционального потрясения, щеки горели от унижения, колени дрожали, контуры окружающих предметов сливались. Лишь отдельные проблески, вспышки света время от времени возникали перед моими глазами, являя мне образы прошлого, подтверждавшие слова Юнио. Вот Монтсе и Юнио в лавке синьора Тассо — делают вид, что не знакомы. Вот Смит номер один дает Монтсе кодовое имя Либерти, а меня просит самостоятельно подобрать себе псевдоним — это значит, что Либерти уже существовало до нашей встречи. Монтсе рассказывает мне грустную историю о своем дяде Хайме, о своем аборте и о страстном романе с «молодым иностранцем» — на самом деле им оказался Юнио. Падре Сансовино просит меня сообщать ему о деятельности принца, Смит уговаривает следить за священником, а на самом деле оба использовали меня как связного. Я вспомнил, как сжалась от горя Монтсе, когда прочитала в газетах известие о смерти Юнио. Я понял ее страдание, ее надрывный плач, который потрясал душу. В своем ослеплении я тогда истолковал его как простое выражение печали.
Я просил, чтобы огромная волна навсегда унесла меня с палубы. Но все произошло наоборот. Буря утихла, и я вдруг увидел перед собой удаляющуюся линию горизонта, постепенно ставшую недостижимой. В то же мгновение я уже знал, что впереди меня ждут долгие годы плавания, в которых я не найду мира. Когда все успокоилось, я ощутил полное изнеможение и пустоту.
И тогда я вдруг понял, что уже давно ждал этой бури. В действительности в письме говорилось о том, о чем я подсознательно всегда подозревал, но сердце отказывалось соглашаться с разумом. Такой отказ имел под собой сугубо практические соображения: ведь в конечном счете единственное, что действительно имело для меня значение, — это женитьба на любимой женщине вне зависимости от того, разделяла она мое чувство или нет.
Десять лет назад это письмо Юнио уничтожило бы меня, но теперь все изменилось. Я узнал, что жертва рождает любовь. Я хотел пожертвовать собой, чтобы спасти наши отношения. Подобно Юнио и Монтсе я тоже имел право действовать ради блага других.
Несколько секунд я размышлял над тем, как поступить с письмом, а потом рассудил, что будет лучше не отдавать его Монтсе. Разумеется, я принял такое решение не потому, что сведения, сообщенные Юнио, казались мне маловажными, а из любви. Теперь я знал, что мои отношения с Монтсе построены на великой лжи, а, следовательно, правда может их уничтожить. А я не мог подвергать Монтсе такому испытанию. Я боялся, что она уйдет от меня, когда ей станет известно, что я в курсе их обмана. Так что лучше было оставить все так, как есть, сделать вид, что я ни о чем не подозреваю, и ждать, пока рана в моем сердце зарубцуется в результате моего смирения.
Утвердившись в своем решении уничтожить письмо, я вышел на террасу, нашел пустой горшок, положил листы внутрь и поджег их спичкой. Через две минуты письмо Юнио превратилось в угольно-черный комок бумаги, столь хрупкий, что достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы он рассыпался в прах. Покончив с этим, я ощутил на груди и под коленями холодные капли пота, словно только что совершил большое мышечное усилие.
Потом я сел и стал ждать Монтсе, делая вид, что ничего не произошло. Я включил радио и стал очень внимательно слушать новости: сообщалось, как заново отстраивают страну и что осень в этом году будет холоднее обыкновенного.
Я предполагал, что письмо оставило заметный след на моем лице, но, кажется, его разрушительное влияние оказалось более глубоким, потому что Монтсе, едва войдя, сказала:
— На тебе лица нет.
— Я плохо себя почувствовал после завтрака. Полчаса назад меня стошнило, — солгал я.
— Хочешь, я сварю тебе рис? Или яблоко почищу? — предложила она.
— Нет, спасибо, я лучше поголодаю.
— У тебя впали веки, как будто ты плакал, — заметила она.
Не исключено, что я плакал, сам того не осознавая. Впрочем, покраснение глаз могло объясняться и тем, что я слишком долго держал их открытыми, не моргая, застыв от удивления, сам себе не веря.
— Это от тошноты. Но теперь мне уже лучше.
Я пошел в туалет освежиться и, посмотрев в зеркало, увидел на своем лице скорее напряжение, чем горе.
— Тебе не кажется, что пахнет чем-то паленым? — спросила Монтсе, когда я вернулся.
На какой-то момент мне показалось, будто она пытается загнать меня в угол, словно мои объяснения ее не убедили. Я даже подумал, что она ждала этого письма и заранее знала его содержание.
— Я сжег на террасе кое-какие бумаги, — ответил я.
— Сжег бумаги? Какие?
— Старые бумаги.
— Я уверена, что это не те письма, которые я писала тебе из Барселоны, — пошутила она.
Я воспользовался этой ремаркой, чтобы перевести разговор в удобное мне русло. Я намеревался дать ей понять, что мне известно больше, чем я показываю, но при этом не выдать себя.
— Нет, это были письма, которые я написал тебе и не отправил, потому что не знал твоего адреса.
— Не верю ни единому слову. Ты никогда не говорил мне об этих письмах. Кроме того, ты мог узнать мой адрес в академии.
— Скажем так: это были письма, обращенные к тебе, но предназначались они для меня. Я писал их не для того, чтобы отправлять.
— И что в них было? — поинтересовалась она.
— Слова, за которые мне теперь стыдно. Поэтому я их и сжег.
— Ты никогда не стыдился выражать свою любовь — ни публично, ни в интимной обстановке. Это качество мне всегда нравилось в тебе.
— Я стыжусь не своих чувств, а своего прошлого, — возразил я.
— Ты стыдишься прошлого?
— Да. Перечитав эти письма, я понял, как был малодушен. Я всегда лишь фиксировал события, но не умел видеть в них истинного смысла. Мое прошлое было слишком правильным, если можно так выразиться.
— И это тебя беспокоит?
— Учитывая, что мир — неправильный, да. Многие люди мною пользовались.
— Это завуалированный упрек?
Нет, я ничего такого не имел в виду. Я просто хотел успокоить раненую гордость.
— Ты какой-то странный, — добавила она.
— Я просто устал.
И это была правда. Боль истощила мои силы.
6 января мы решили отметить Богоявление. Этот праздник совпал в Италии с Днем доброй колдуньи Бефаны. Бефана ходит в поношенной одежде, носит стоптанные башмаки и летает на метле — на ней она может с большой скоростью перемещаться по воздуху, приземляясь на крышах домов и проникая внутрь через каминные трубы, чтобы оставить подарки детям. В Риме центром этого праздника становится пьяцца Навона — там в этот день собираются все: от бродячих торговцев до уличных музыкантов.
Сильный дождь, шедший всю ночь, прекратился с первыми лучами солнца, и теперь сырость пробирала до костей, еще больше, чем холод. С Яникульского холма доносился пронзительный запах опавших листьев, которые лежали на влажной земле. Грязные воды Тибра стремительно неслись прочь, с оглушительным грохотом ударяясь о волноломы острова Тиберина, похожего на лодку, потерпевшую крушение. Улицы были пусты, и от этого острее чувствовалось одиночество. Мы с Монтсе шли молча, держась за руки, словно находились в незнакомой местности, стараясь запомнить все оттенки зимы. Например, чересчур скользкую sanpietrino или карниз, с которого свисали огромные сосульки. Мы пересекли пьяцца Форнезе и Кампо-дей-Фьори, а когда добрались до Палаццо Фарнези, Монтсе, по обыкновению, повела меня к пьяцца Навона в обход.
Когда мы оказались на площади, все вдруг преобразилось: холод сменился человеческим теплом, одиночество превратилось в толпу, тишина — в звуки флейт и волынок.
Людское море внезапно затопило нас и оттащило к группе пастухов из Абруции, под музыкальный аккомпанемент которых Бефана пугала детей гримасами и ужимками:
— Se qualcuno è stato disubbidiente, troverà carbone, cevere, cipolle e aglio! — кричала она.
Но все малыши оказались послушными и за это получили шоколадки и карамельки. Момент вручения подарков был кульминацией праздника, повторявшейся для каждой новой группы детей. Давно я не видел счастья так близко, и мне взгрустнулось.
Катастрофа была неминуемой. С того момента, как я получил письмо Юнио, наши отношения постепенно шли ко дну, и теперь я уже даже не пытался вычерпать воду. И когда мы покинем наш корабль — это просто вопрос времени. Впрочем, может быть, и существовал какой-то способ спасти нас. Но мы его не нашли. Или, лучше сказать, я не нашел. Я предпочел возвести между нами стену молчания.
Однако, несмотря на то что я не выдал ни одной подробности моей тайны, душа моя была по-прежнему омрачена. Я целыми днями ходил подавленный, а длительные беседы с Монтсе преумножали мою горечь до такой степени, что у меня пропал аппетит. То, что я отказывался от еды и что настроение мое стало переменчивым, тревожило Монтсе, и она заняла позицию обороны. Так что, можно сказать, мы оба все время были начеку.
Я много раз готов был рассказать ей правду, потому что, пока я хранил эту тайну, во мне росло ощущение, что прошлое более живо, чем когда-либо, но не находил в себе мужества, чтобы сделать этот шаг. Когда наставал подходящий момент, сердце начинало учащенно биться в груди, легкие сжимались и слова замирали на губах.
Мы стали пробираться сквозь беспрестанно движущуюся толпу в поисках лотка, где продавались каштаны. Купив кулек, мы спрятались в подъезде, чтобы полакомиться, укрывшись от холода и чужих глаз. Потом на улице едва обменялись парой слов, как это с нами часто случалось в последнее время. Однако среди оглушительного праздничного шума в нас росло ощущение невысказанности. И тогда мое подсознание приняло решение за меня. Я как будто со стороны услышал, как произношу:
— Бумаги, которые я сжег, на самом деле были письмом от Юнио. Я все знаю.
Монтсе посмотрела на меня с глубоким презрением:
— Ты ничего не знаешь.
И тут же устремилась прочь.
Я бросился за ней сквозь толпу.
— Может быть, я знаю не все, но достаточно, — добавил я.
— Ты так думаешь? Даже если бы я рассказала тебе все с самого начала, ты не понял бы меня.
— Возможно, но по крайней мере я знал бы, какова была или продолжает быть моя роль во всей этой лжи. Вероятно, если ты кое-что объяснишь мне, у меня станет гораздо легче на душе.
— Ты действительно считаешь, что дело только во лжи? Разумеется, я совершила много грехов, даже убила человека, но самой большой ошибкой моей жизни было то, что я любила одновременно двоих. Разве это все не объясняет?
Мы как будто танцевали румбу без музыки и, уж конечно, без лирики, — это был танец, отражавший грустные обстоятельства наших отношений — разделенной надвое любви, расколотой на части жизни.
Прохожих становилось все больше, и вот уже очертания лиц и фигур окружавших нас людей слились в единую массу. Я боялся потерять Монтсе, продолжавшую решительно пробираться по этому человеческому лабиринту, поэтому я положил ладони ей на плечи и попытался увлечь ее в сторону, туда, где было не так многолюдно.
— Давай уйдем отсюда. Поговорим в более спокойном месте.
— Не трогай меня.
— Я не понимаю одну вещь. Если письмо было написано для того, чтобы сообщить тебе всю эту информацию о нацистах, то почему Юнио адресовал его мне?
— Я не знаю! Но уверяю тебя, план состоял в другом. Это письмо мне следовало отдать руководству Итальянской коммунистической партии. Юнио обещал мне, что не станет впутывать тебя в эту историю.
— Значит, ваша встреча в Белладжо не была случайной.
— Мы воспользовались конгрессом библиотекарей в Комо, чтобы увидеться. Юнио хотел рассказать мне о своих последних находках. Собственно, я не солгала тебе, когда сказала, что он собирался послать мне важную информацию, полагая, что жизни его угрожает опасность.
— Однако, когда настал момент истины, он отправил письмо мне. Как будто в последнее мгновение захотел очистить свою совесть, — заметил я.
— В Белладжо он сказал мне, что боится, что мы никогда больше не увидимся, — «Смит» сжимает кольцо вокруг него. И тогда я подумала, что он имеет право знать о случившемся в Барселоне.
— Ты имеешь в виду свою беременность и аборт?
Монтсе не ответила. Она продолжала бесцельно брести сквозь толпу.
— Это объясняет реакцию Юнио, тебе не кажется? Отправляя мне письмо, он хотел тебе отомстить, — заметил я.
— Тебе не следовало сжигать письмо. Ты все испортил. Ты все испортил! — закричала она.
Я собирался защищаться от ее обвинений, но вдруг прямо перед нами раздался грохот, от которого толпа в страхе рассеялась. А потом Монтсе неожиданно обернулась и упала мне на руки всем телом. Сначала мне показалось, что она сделала это внезапное движение в попытке помириться, но затем я понял, что ноги ее не слушаются и тело оседает.
— Что с тобой? Тебе плохо? — шептал я, поддерживая ее.
И тогда она потрясенно воскликнула:
— Габор! Он в меня выстрелил!
Она захрипела, грудь ее напряглась, и я заметил в самом центре струйку крови. Я попытался закрыть рану ладонью и почувствовал, что сердце ее бьется все тише и тише.
Я стал постепенно опускаться на колени, чтобы тело ее не рухнуло на мостовую, и при этом снова взглянул на окружавших нас людей. Вдруг передо мной возникло знакомое лицо: холодные голубые глаза и охотничья шапка с завязками. Этот человек улыбнулся мне — то было всего лишь мгновение — вытянул руку и снова выстрелил.
3
Врачи не смогли спасти Монтсе; а со мной особых проблем не возникло. Пуля попала в шею, вызвав многочисленные разрывы в мышцах и тканях, но она чудом не зацепила ни одной артерии. Но из-за повреждения голосовых связок я почти три месяца не мог говорить. Мое вынужденное молчание доставило полиции большие неудобства: ей пришлось удовлетвориться письменными показаниями. Я сообщил им все, что мне было известно о Габоре и его отношениях с принцем Чимой Виварини. Упомянул и о письме Юнио — впрочем, не думаю, чтоб это им помогло. В конце концов, я не запомнил многих имен и подробностей. Или лучше сказать, единственное, что четко врезалось в мою память, — это детали, относившиеся к нашим отношениям с Монтсе.
Я спросил врача, где находится тело моей жены, и он сообщил, что два дня назад его поместили в морг и провели вскрытие, после чего по итальянским законам его предстояло похоронить. Поскольку я был в тяжелом состоянии в первые сорок восемь часов, решение о месте захоронения Монтсе пришлось принимать ее товарищам по Коммунистической партии. Они избрали римское протестантское кладбище, место рядом с могилой Антонио Грамши. Их решение показалось мне верным.
Сегодня мне наконец удалось побывать на могиле Монтсе. Здесь у меня возникло странное чувство — нечто среднее между виной и стыдом. Но я не смог проронить ни единой слезинки. На плите не было ее имени — лежали только венки от различных общественных и частных организаций. И создавалось впечатление, что это какая-то безымянная и заброшенная могила. Я долго размышлял, а потом велел выгравировать на ней следующую надпись:
Либерти
1917–1953.
Потом я сел на скамейку напротив могил Джона Китса и его друга, художника Северна. На деревьях висели сосульки, похожие на слезы, а землю покрывал тонкий саван снега. Я почувствовал, как холодный январский воздух окутывает мое тело, и обратил внимание на снежные холмики, образовавшиеся над некоторыми могилами и придававшие им романтический вид. Печаль в моей душе вдруг уступила место странному чувству умиротворенности. Теперь я не сомневаюсь в том, что смерть несет с собой некую свободу. Без нее в жизни не было бы симметрии, равновесия. Я подумал, что Габор, быть может, снова попытается меня убить. Вполне возможно, что он следит за мной и готов появиться в любой момент. Если это случится, я не стану сопротивляться, чтобы облегчить ему работу. Так что мне остается только ждать. Но разве не так я поступал все это время? Мой взгляд снова остановился на могиле Китса. И тогда внутри меня зазвучал голос Монтсе, когда в тот далекий день она прочла мне эпитафию поэта:
Здесь лежит тот, чье имя было написано водой.