Он стоял на берегу реки, у тех же самых сыроватых бревен, где несколько недель назад сидел отверженный, глубоко оскорбленный мальчик – сын его родного брата. Жуя краешком губ сигарету, он смотрел из-под нахмуренных бровей на черную, маслянистую воду. Золотыми ужами резвились на воде отражения фонарей на берегу. Стрекотала моторка, пахло рыбой, гремела где-то якорная цепь. Мысли его были далеко и от реки и от этого городка.

Нет, не может он словами о высокой материальной культуре, о гигантской технике и комфорте излечить свою тоску по настоящей жизни, жизни свободной, полной творческого огня, рядом с такими же людьми, как он сам, людьми, несущими в себе великие идеи будущего. С детства внушали ему стремление к бурной деятельности на пользу собственного кармана, мысли о том, что всякий мальчишка-газетчик может стать президентом, рассказывали о миллионах Моргана и Астора, которых может добиться всякий энергичный американец. Он многое искренне любил в американском образе жизни: любил американскую точность, любил простых американских людей, в которых было много детского, любил свой обездоленный черный народ, свои печальные и торжественные гимны.

Но уже несколько лет настойчиво и постоянно звучал в нем внутренний голос: нет, не то, не то… Пресса, радио, официальные выступления, даже самый американизм порой вызывали в нем приступ тоски. Он жил внешне вполне благополучно: его любят люди, он сам их любит, трудится для них, поет для них, радуется их радостью и болеет их болью. Но в глубине души он тосковал о других идеалах, о другой жизни. Может, ему, негру, не подобает думать об этом? Благодари судьбу, которая вынесла тебя на гребень, поставила выше твоих братьев по цвету, не забросила тебя на хлопковые плантации Юга и не отдала на произвол линчевателей!

Это правда, правда – надо благодарить судьбу! Но ведь он, Джемс Робинсон, чувствовал себя не только негром – человеком с темной кожей, но и сыном Америки, частью ее земли, и, как американец, он хотел для своей страны славного будущего. Нет, не только технического прогресса и богатства хотел он для своей Америки!

И вот он побывал в Европе, в странах «нового порядка». Их люди, их песни, их леса и нивы сразу пришлись ему по сердцу. Как пришелец на чужбине порой в запахе цветка или в красках зари узнает свою родину, так здесь он понял, о чем мечтала его душа. В честности и прямоте законов, в мирном труде людей, в детских глазах – всюду находил он то, о чем грезил.

Когда он вернулся из своей поездки домой, он почувствовал себя как-то крепче, увереннее. Теперь он знает, что надо делать. Теперь он, Джим Робинсон, будет бороться не только за собственную жизнь. Он так и сказал это сегодня тому бледному и тощему репортеру, который наконец-то решился прийти к нему для интервью. Этот представитель «Стон-пойнтовских новостей» был нагл и робок одновременно. Он был нагл, как белый, пришедший к самому обыкновенному черному, и робок потому, что за этим черным стояла мировая слава.

– Мистер Робинсон, – сказал он, вглядываясь в лицо певца, – наши читатели интересуются вашей личностью, вашими путешествиями, вашими взглядами на жизнь…

– Олл-райт, приятель, – с чуть заметной усмешкой кивнул Джим. – Невозможно отказать родному городу, если он хочет удовлетворить свое любопытство… Спрашивайте, мистер… – Он запнулся.

– Эйнис, к вашим услугам, мистер Робинсон, – отрекомендовался тот. – Репортер и референт по вопросам международной политики.

– Итак, мистер Эйнис, что вас интересует в первую очередь?

– Нашим читателям известно, что вы выступали на Всемирном конгрессе сторонников мира, который организовали коммунисты. Что именно вы говорили в своей речи на конгрессе? – И Эйнис уставился кроличьими глазками на Джима Робинсона.

– Во-первых, конгресс этот организовали не коммунисты, а шестьсот миллионов человек. Эти шестьсот миллионов представляли почти все народы мира, которые решили во что бы то ни стало бороться против тех, кто хотел бы начать новую войну, – спокойно возразил певец. – А во-вторых, с моей речью вы могли бы тогда же ознакомиться по газетам и стенограммам.

– Да, разумеется, – поспешил сказать Эйнис, – но все же, если бы вы могли коснуться хотя бы в общих чертах…

– Ну что ж, если это вас интересует, я могу повторить. Я говорил о том, что народ в Америке, так же как и народы других стран, не хочет войны. Я говорил, что мы нуждаемся в работе, образовании и жилищах, а не в войне. Но существует категория низких и хитрых людей в деловых и финансовых кругах. Эти люди больше всего боятся освобождения некоторых народов и их стремления к цивилизации, а потому поджидают всякий удобный случай, чтобы посеять вражду между народами и затеять войну .

– Понимаю. Кажется, вы что-то пели для делегатов конгресса?

Певец кивнул:

– Да, я исполнил арию из советской оперы «Тихий Дон». Одна из любимых арий моего репертуара.

Эйнис, не отрываясь от блокнота, покосился на Робинсона.

– Коммунистический гимн, э? – спросил он, скорчив самую хитрую гримасу.

– Нет, просто очень мелодичная и широкая песня, казацкая песня, – спокойно пояснил Робинсон.

– Так, так… Понятно… – Представитель «Стон-пойнтовских новостей» погрыз ручку своего вечного пера. – Скажите, мистер Робинсон, куда вы отправились после конгресса?

– Мне кажется, и об этом писалось в наших газетах, – отвечал Робинсон. – Впрочем, я этого не скрываю: после конгресса я отправился на гастроли в Советский Союз. Дал восемь концертов в Москве, Ленинграде и на Украине.

Эйнис внимательно записывал.

Он решил сделать еще одну попытку:

– Мистер Робинсон, вот вы – такой друг своего народа, его певец и защитник, – не находите ли вы, что в результате последней войны условия жизни вашего народа улучшились?

– Улучшились в результате войны? – с недоумением переспросил Робинсон.

– Вот именно. Белые и цветные юноши сражались в этой войне бок о бок, и это создало теперь полное взаимное понимание.

Певец пожал плечами.

– Думаю, вы сами знаете, что говорите чепуху, – сказал он. – Но вот что я скажу вам. Даже если бы положение негров в результате войны улучшилось в сотни раз, ни один из негров-бедняков не хотел бы новой войны. Запишите это и постарайтесь не исказить.

– Что вы, что вы, мистер Робинсон! – с деланным возмущением воскликнул Эйнис.

Он спрятал блокнот и поднялся с места.

– Вам нечего больше добавить, мистер Робинсон? – осведомился он, направляясь к двери.

– Абсолютно нечего, – ответил певец.

Побелели и распушились тополя. Как-то в весеннюю ночь раскрылись гроздья, похожие на зеленые ягодки, и наутро все сады на Парк-авеню были покрыты, точно свежевыпавшим снегом, тополевым пухом. Он летал хлопьями, оседал на волосах, покрывал лужайки и даже осмеливался забираться в дома и комнаты замка. Не признавая никаких преград, он дерзал покуситься даже на кабинет самого Большого Босса и мягкими белыми шариками катался там по полу или забирался на письменный стол и прилипал к монументальной чернильнице.

Ох, и воевал же с этим пухом Образцовый Механизм! Он наступал на белые неуловимые комочки со всем воинственным пылом рьяной домоправительницы, преследовал его по всем апартаментам, сгонял в окна, в корзины, в мусоропроводы, в мешки пылесосов. А наутро пух был тут как тут и взлетал перед самым носом разъяренной миссис Причард.

Она мечтала бы спилить неряшливые деревья, которые только засоряют сад и комнаты замка, но, на ее несчастье, сынок Большого Босса, этакий великовозрастный лодырь, который в настоящее время пребывал вместе с мамашей где-то в Италии, очень любил тополевую аллею в саду и запах тополевых почек весной. Из-за этого в дни цветения тополей домоправительница не знала покоя и самолично трижды в день проверяла работу садовников, сгребавших только что выпавший тополевый пух с дорожек.

А вот с запахом миссис Причард никак не могла сладить! Запах тополей врывался, свежий, сладкий, сгущенный, как экстракт, в замок и наполнял угрюмые, фундаментальные комнаты. И закрывай не закрывай окна, все равно все портьеры, кресла и подушки пропитывались запахом тополей.

Вообще весна внушала много беспокойства миссис Причард. Например, небо. Зачем оно такое излишне голубое и легкое и похоже не на приличное, выдержанное небо, а на девочкино платье! Миссис Причард предпочла бы более солидное небо, например серо-стального, излюбленного оттенка, который так шел к ней самой. Очень спокойный, немаркий цвет, приличествующий любому возрасту и усмиряющий любое повышенное настроение.

А сейчас, когда еще появились такие розоватые облачка, и ласточки зигзагами чертят небо, и воздух наполнен запахом тополей, ни за что нельзя ручаться!

Даже здесь, на Парк-авеню, природа, запертая за семью замками, начала заявлять о своих правах! То выпирал из-за решеток и оград цветущий куст жимолости, который рос вопреки всем ножницам и рогаткам, то появлялся там, где ему было не положено, золотой цветок одуванчика, то вырастала вдруг буйная травинка. Нет, нет, пора покончить с этим буйством весны, тем более что и собственная дочь ходит какая-то неспокойная, неуравновешенная и все куда-то стремится уйти!

– Куда ты направляешься, Патриция?

– Я… я хочу зайти в скаутский клуб, ма. Там… там девочки просили показать им узор… вышивание ришелье…

– Но ведь сегодня суббота. Разве ты забыла, что по субботам к нам всегда приходят миссис Эйнис с сестрой и несколько дам из моего клуба? И ты знаешь, я не люблю, когда ты возвращаешься вечером одна.

– Но, ма, я совсем ненадолго. На часок, не больше.

– Кстати: кто тебе звонил дня два назад? Голос совсем мне незнакомый.

– Это… это одна девочка из нашего класса. Ты ее не знаешь, ма.

– Можешь идти, но возвращайся скорее, дитя мое. Ты поможешь мне приготовить салат и занять гостей. Я хочу, чтобы ты приучалась свободно держаться в обществе.

Уф! Как трудно лгать собственной матери, да еще когда тебя в упор сверлят острыми буравчиками серые глаза!

Пат вышла из ворот замка, чувствуя себя неспокойной. Тотчас же ее обволокла теплота весеннего вечера, струящаяся, как парное молоко, и аромат расцветающих крокусов и фиалок. Скорее, скорее на остановку автобуса, чтобы никто не мог догнать, выследить!

– Хэлло, Патриция! Подвезем вас?

Девочка вздрогнула.

У поворота шоссе стоял открытый облезлый «форд», на котором торжественно восседали Рой Мэйсон и Фэйни Мак-Магон. Оба они свесились со своих сидений и с улыбкой смотрели на Пат. За рулем торчал какой-то парень в замасленной куртке.

– А мы выехали прогуляться, полюбоваться на замок, – продолжал Рой, как бы не замечая смущения девочки. – Вдруг видим – Патриция. Ну, давай, говорю, подвезем ее, куда ей нужно.

– Большое спасибо, Мэйсон, только мне тут совсем поблизости… Мать поручила кое-что принести… – Пат с трудом выговаривала слова.

– Ага, поручение матери! Понимаем… – вмешался Фэйни, подмигивая товарищу. – Что же, Пат, мы расстоянием не стесняемся, можем и полквартала подвезти Не правда ли, Сэм? – обратился он к шоферу.

Тот глухо захихикал.

– Садитесь, садитесь, Патриция! – с удивительным радушием приглашал и Рой.

Пат с отчаянием смотрела на «фордик». Неужели ей не удастся избавиться от приглашения?

– Нет, мальчики, я предпочитаю идти пешком. Ведь сейчас такой прелестный вечер! – ухватилась она за удачную мысль.

– В самом деле, вечер прекрасный! – воскликнул Рой. – А что, Фэниан, не пройтись ли и нам вместе с Патрицией? Кстати, поможем ей донести сумочку. – Он выпрыгнул из автомобиля. – Патриция, разрешите двум бездельникам сопровождать вас? – продекламировал он, становясь в галантную позу.

– О-кэй! – Фэйни наслаждался выдумкой приятеля. – Мне прямо до смерти охота прогуляться с Патрицией.

Девочка озиралась, как загнанный зверек.

– Я должна сказать вам… под большим секретом: ма не позволяет мне ходить с мальчиками, которых она не знает, – выговорила она чуть слышно.

Рой невозмутимо смотрел на нее.

– Вот как… – протянул он. – Какая странная у вас мать, Патриция! Очевидно, она воспитывалась еще в прошлом веке!

Фэйни хохотал в кулак.

– Да, да! – твердила Пат, радуясь своей выдумке. – Она никогда не позволяет мне ходить с незнакомыми ей мальчиками.

– Так, так… Ну что ж, придется гулять одним, – сказал с сожалением Рой. – А жаль, право. Так хотелось бы проводить вас…

Он все еще не давал сигнала к отправлению, и Пат, быстро кивнув обоим мальчикам, должна была под их взглядами пересечь улицу и направиться к дальней остановке автобуса. Она шла быстро, все время чувствуя на себе эти взгляды, от которых ей было так не по себе.

«Ну что они могут мне сделать, эти мальчишки? – пыталась она себя успокоить. – Мне просто не повезло, что они оказались как раз на моем пути…»

Но, если бы Пат оглянулась, она увидела бы две торжествующие физиономии, и это, может быть, навело бы ее на кое-какие догадки.

Однако девочке некогда было оглядываться – ведь она через час обещала вернуться!

Там, куда направлялась Пат Причард, уже собралось несколько друзей. Правда, собрание это ничуть не походило на рауты миссис Сфикси или даже на пятичасовые чаи мисс Вендикс. Здесь не было ни тщательного перемывания чужих косточек, ни великосветских новостей о путешествиях на яхтах или свадьбах миллионеров. Не было здесь ни вышитых салфеточек, ни специальных лопаточек для русской икры и вилок для лангуста. Нет, все здесь было просто: и оладьи с патокой, и вареная капуста, и домашнее пиво, которое любил покойный Тэд и так охотно пил его брат Джим.

– Узнаю золотые ручки стряпухи! – воскликнул Джим, увидев на кухонном столе всю эту прелесть.

Салли шутливо провела по его щеке рукой, испачканной в муке. Ей до смерти хотелось наконец-то постряпать для себя, для своих собственных гостей, а не для визитеров какой-нибудь миссис Сфикси, куда ее звали в дни больших праздников. И в этот день Салли встала чуть не на заре, чтобы замесить тесто и приготовить все для «приема», как в шутку говорил Чарли.

Впервые после смерти мужа Салли запела песенку, ту самую, которую они пели вместе с Тэдом. Постойте, как же она начиналась, эта песенка? Ах вот, вспомнила!

Тэд, когда пел, всегда имя Долли заменял именем Салли и при этом многозначительно и шутливо смотрел на жену.

Светло-светло было на сердце у Салли: в доме был дорогой гость и встал наконец с постели Чарли, ее мальчик. Повязка еще перерезала лоб Чарли, но чувствовал он себя вполне здоровым и бодрым. Он даже порывался с утра отправиться на пустырь испробовать подарок дяди – новое духовое ружье, но мать налетела на него, как буря:

– Немедленно уложу в постель и отберу костюм!

Чарли покорился. Впрочем, ему и в доме было интересно в этот день. Давно уже маленький домик горчичного цвета не видел гостей. Чарли то помогал матери на кухне, то бежал открывать дверь и провожал гостей в единственную парадную комнату домика, служившую одновременно столовой, гостиной и кабинетом для семьи Робинсонов.

У искусственного камина, где грудой лежали сосновые шишки, собранные Салли еще осенью, стоял певец, радушно встречая каждого гостя.

Первым явился Джордж Монтье – старый приятель Джима, с которым они еще в юности выступали в каком-то кабачке. Джорджу не так повезло в жизни, как Джиму, но он ничуть не завидовал певцу и гордился тем, что Джим приглашает его аккомпанировать на концертах.

– Вы не шутите, я аккомпаниатор самого Робинсона! – говорил он, когда владельцы ресторанов хотели нанять его за ничтожную плату.

Джордж уже виделся с певцом в первые дни приезда и тогда же условился с ним, что подыщет подходящее помещение для концерта, который Джим хотел дать для населения Восточной окраины.

Теперь музыкант пришел расстроенный и возмущенный.

– Как вам это нравится! – начал он еще с порога. – Ни одного свободного зала, точно у нас в городе пропасть лекций, концертов и театральных представлений! У Тернера все вечера расписаны на неделю вперед. Владелец «Маджестика» говорит, что у него ремонт. Зал студенческого «Клуба волкодавов» тоже на ближайшие пять дней занят каким-то проклятым проповедником вечного блаженства! – Он приблизился вплотную к Джиму и тронул его за руку: – Думаешь, я верю всей этой шумихе с залами? Неужели, если бы приехал какой-нибудь гипнотизер-шарлатан или гадалка, они не нашли бы помещения? Да сколько угодно! Видишь ли, здесь все знают, что ты выступал на конгрессе, и прошел слух, что ты поешь разные революционные песни. Вот хозяева и не хотят наживать неприятности.

– Ох, трусы проклятые! – не выдержал Чарли. – Я бы им сказал!

– Спокойно, мальчик, спокойно! – Джим раскурил сигарету. – Что ж, Джордж, попробуем поискать помещение где-нибудь здесь, в Горчичном Раю. Я думаю, что в американском городе не все люди трусы… Я, знаешь ли, очень верю в американский народ.

Джим хотел сказать еще что-то музыканту, но в эту минуту явились новые гости и заполнили комнату веселым гулом приветствий, поцелуев и рукопожатий. Это были, как всегда, воинственный, бодрый, готовый схватиться в споре Цезарь со своей неизменной трубочкой, одетая во что-то яркое и блестящее, как оперение райской птицы, Маргрет с Нэнси и постоянная их спутница – Мери Смит.

Поздоровавшись с гостями, Салли умчалась на кухню за оладьями, а девочки тотчас же устремились к Чарли.

– Ты уже встал? Вот хорошо-то! Когда же в школу? Без тебя так скучно в классе… Даже вице-президент Принс недавно приходил и спрашивал о тебе – скоро ли ты придешь. Он надеется, что к экзаменам ты поможешь ему подтянуть «малюток», а то у нас все разболтались… Даже вот она, – Нэнси показала на Мери, – даже она ухитрилась заработать у Ричи «эф» по литературе.

Мери покраснела.

– Это… это было, когда ты лежал в больнице, Чарли, – шепнула она. – Я… У меня тогда совсем не работала голова… – И она преданными глазами взглянула на мальчика.

– Не горюй, Мери, я уверен, ты скоро опять получишь свои ленточки, – дружески утешал Чарли.

– А я написала стихи, – сообщила, сияя, Нэнси. – Василь уже положил их на музыку. Сегодня он обещал прийти со скрипкой и сыграть нам что-нибудь, если не побоится твоего дяди.

– Что же его бояться! – засмеялся Чарли. – Дядя Джим такой добрый… И он обязательно должен послушать Василя. Может, он поможет ему учиться музыке.

– Вот было бы чудесно! – воскликнула Нэнси. – Василь играет так, что мог бы выступать перед любым королем!

Чарли иронически фыркнул:

– Подумаешь – перед королем! Готов держать пари, короли ничего не смыслят в музыке. Вот если бы ты сказала, что он может выступать перед каким-нибудь знаменитым музыкантом, – это я понял бы… А то – перед королем!

– Ой, смотрите, кто идет! – воскликнула вдруг Мери, взглянув в окно. – Патриция! Сама Патриция Причард!

Хорошо, что у Чарли была темная кожа, иначе девочки увидели бы, каким жаром опалило его лицо. Он выпрямился и, не двигаясь, с напряжением смотрел на дверь.

Пат вошла, пугливо озираясь по сторонам. Господи! Одни негры! Куда она попала? Что сказала бы мама, если бы знала, где находится ее дочь?! Впрочем, вот одна белая девочка – Мери Смит, но она не в счет: ее мать что-то вроде швеи или продавщицы в магазине…

Краска то пропадала, то появлялась на бледных щеках Пат. Вот Салли Робинсон, та самая Салли, которая иногда приходит к ним на кухню стряпать и помогать маме. Посмотрите-ка на нее, какая она сегодня нарядная и величественная, как снисходительно-ласково она здоровается с Патрицией Причард!

– Очень рада видеть вас у себя, мисс Патриция. – Салли благожелательно смотрела на важную барышню. – Слава богу, сынок мой совсем поправился, встал сегодня с постели.

– Да, мэм, – пробормотала Пат.

– А вот это мой шурин – Джемс Робинсон, – продолжала Салли. – Вы, наверно, читали о нем в газетах, мисс.

– Да, мэм, – опять пробормотала Пат, не смея поднять глаза на высокого черного человека, который смотрел на нее с легкой усмешкой.

О, Джим отлично понимал, что чувствует сейчас эта белая девочка из Парк-авеню, попавшая в «черное гнездо»! Ничего, ничего, барышня, надо приучаться, может, еще настанет такое время, когда вы сочтете честью для себя пожать руку негру!

Чарли тоже смотрел на девочку, недоумевая, отчего она так смущена. Наверно, Пат просто стесняется: в комнате так много незнакомых людей.

Он пришел ей на помощь.

– Как хорошо, что ты зашла к нам, Пат, – сказал он, застенчиво нагнув голову. – Я… видишь… я уже совсем выздоровел.

Пат кивнула ему и девочкам, как будто только что их заметила.

– Раз ты просил, я не могла не прийти, – сказала она с величием королевы. – Я всегда исполняю такие просьбы.

Чарли наморщил лоб под повязкой.

– Просил тебя прийти? Когда это? – удивился он.

– Девочка, которой ты поручил протелефонировать мне, позвонила третьего дня и сказала, чтобы я пришла в субботу навестить тебя, – объяснила Пат. – И вот видишь: я здесь.

Она посмотрела на Чарли с таким видом, будто приносит ему величайшую жертву, за которую он должен быть вечно благодарен. Однако мальчик вовсе не желал принимать жертву.

– Послушай, это какая-то ошибка, – сказал он. – Я никому не поручал звонить тебе.

– Ах, так! – вспыхнула Пат. – Значит, я вовсе не приглашена сюда и ты не рад мне? Значит, по-твоему, я вру?

– Врет, врет! Все врет! – азартно шептала на ухо Нэнси Мери. – Никто ей не звонил! Просто ей стало совестно, что она ни разу не была в больнице, вот она и притащилась сюда.

– Да нет, Пат, я очень рад, что ты пришла, – старался Чарли успокоить рассерженную девочку. – Я очень хотел тебя видеть… Только я не звонил, честное слово! Я никому не поручал звонить тебе…

– Тогда я пойду, – решительно двинулась к двери Пат. – Ты уже здоров, ты не звал меня, и я вовсе не хочу быть навязчивой.

Чарли широко раскинул руки:

– Никуда я тебя не пущу! У нас сегодня гости по случаю приезда дяди Джима, и мы все очень просим тебя остаться. Вот и девочки просят тебя… Не правда ли, Нэнси, Мери, вы очень рады, что пришла Пат, и вы просите ее остаться с нами? Ведь так?

Девочки вняли его взволнованному голосу. Нэнси первая сказала приветливо:

– Ну конечно, Пат, ты должна остаться с нами. И мама Чарли будет обижена, если ты уйдешь до чая.

– Не уходи, Патриция, – буркнула и Мери, стараясь не смотреть на бывшую подругу.

Пат нерешительно скользнула взглядом по комнате. По правде сказать, ей очень не хотелось так бесславно уходить, после того как она с таким трудом выбралась из дому. Да и мать непременно спросит, почему она вернулась так рано. Но, с другой стороны, оставаться непрошеной в этом ужасном обществе… Впрочем, Чарли, наверно, лжет. Конечно, ей звонили и просили прийти по его поручению, но он стыдится девочек и потому не хочет признаваться. На этой мысли Пат окончательно успокоилась. К ее величайшему облегчению, явились новые посетители, и на этот раз белые. Правда, это не были настоящие леди и джентльмены с Парк-авеню, к которым привыкла Пат, а всего только близнецы Квинси, Джой Беннет и Василь со своими отцами – простыми рабочими, но все-таки это были белые люди. И Пат осталась.

Салли внесла огромное блюдо дымящихся оладий, кувшины с патокой и пивом и позвала всех к столу.

– Ого, какое роскошное угощение! Не всякий день наш брат-безработный сможет так полакомиться! – шутливо воскликнул маленький Квинси.

– Какие безработные? О чем вы говорите? – тревожно сдвинула брови Салли.

– Как – какие? Да вот мы с ним, – Квинси указал на Гирича, – уже три дня гуляем. Хорошо еще, что нас просто выкинули с завода, а не увезли в полицейской машине.

– Да, тут нам просто повезло, – кивнул Иван Гирич. – Когда этот сыщик принялся нас щупать поодиночке, я решил, что нам не вырваться.

– Господи, что же это! – воскликнула Салли. – Значит, вы оба теперь остались без работы?

– Подожди, дорогая, – вмешался молчавший до тех пор Джим Робинсон, – пускай наши друзья расскажут подробнее, что с ними произошло.

Квинси обвел глазами присутствующих. Джим, Маргрет Гоу, Беннет-отец, Цезарь… А там, у окошка, Чарли со своими подружками. Он кивнул Гиричу.

И при общем молчании Иван Гирич рассказал о том, что случилось три дня назад в обеденный перерыв на заводе. Он рассказал, как его и Квинси притащили в контору, как там их допрашивал не только Коттон, но и сыщик, которого, очевидно, специально вызвали. А после того как выяснилось, что и Гирич и Квинси – члены профсоюза, сыщик начал шептаться о чем-то с Коттоном. Тот кивнул и сказал – ему теперь все ясно: «Они всюду проводят забастовки, и вообще это дело рук коммунистов». Их обыскали и нашли у Гирича карманный географический атлас, на котором стояло имя мистера Ричардсона. Тут сыщик и Коттон перемигнулись, забрали атлас и долго выспрашивали Гирича, в каких отношениях находится он с мистером Ричардсоном и известно ли ему, что Ричардсон ведет коммунистическую пропаганду на заводах.

– Ну, я их послал к дьяволу и сказал, что этот атлас дал в школе моему сынишке учитель. Сынишка приносил мне обед и нечаянно оставил атлас, а я его подобрал, – рассказывал Гирич.

– Молодец, не растерялся, – сказал Цезарь, ожесточенно пыхтя трубкой. – За Ричи и так идет слежка, это мы знаем. Его имя, наверно, не раз упоминалось в донесениях полиции.

Все были подавлены рассказом Гирича. Разговор не клеился. Джим Робинсон молчал и курил сигарету за сигаретой. Мальчики и девочки, сидя отдельной группой за маленьким столиком у окна, старательно уничтожали оладьи и во все глаза смотрели на «большой» стол. Салли носилась от одного к другому, уговаривая не стесняться и кушать хорошенько. В одну из длинных пауз за окном раздался звук, певуче-пронзительный, дикарский, лесной,

– Дядя Пост! – воскликнула Салли, бросаясь к дверям. – Это он!

Она выбежала на крыльцо и увидела знакомое оливковое чудовище, на сиденье которого торчал, как птица на жердочке, старый почтальон.

– Письмо для Джемса Робинсона, мэм, – сказал он, вежливо прикасаясь к фуражке.

– Давайте его мне, дядя Пост. – Салли вытерла руку о фартук. – Джим сейчас здесь, в доме.

– Простите, мэм, я хотел бы вручить его лично самому Джемсу Робинсону, – сказал, вопреки обыкновению, очень официально дядя Пост; при этом он яростно затеребил нос.

Салли с недоумением посмотрела на него. Она даже чуть-чуть обиделась за такое недоверие.

– Олл-райт. Сейчас я вызову Джима, – сказала она, скрываясь в доме.

На крыльцо тотчас же вышел Джемс Робинсон.

– Хэлло, старина! – приветливо помахал он рукой дяде Посту. – Ну и шикарный же у вас экипаж! А где моя старая приятельница Фиалка, которую, бывало, я кормил сахаром?

– На живодерне, – мрачно сказал почтальон. – Нынче у нас старость не в почете, да и техника вытеснила живую тварь. – Он наклонился на своем сиденье и поманил певца: – Вам письмо, мистер Робинсон. Только я хотел вас предупредить: оно уже побывало кое у кого в руках. Имейте это в виду. Я-то знаю, откуда оно вернулось к нам на почту и где путешествовало так долго.

Джим Робинсон повертел в руках искусно заклеенное письмо.

Дядя Пост нагнулся к самому уху певца.

– Держи ухо востро, сынок, – зашептал он. – За тобой уже числятся кое-какие грехи.

Джим невесело засмеялся.

– Уэлл, – сказал он. – Зайдите, дядя Пост, в дом выпить пивка. Промочите горло.

Дядя Пост покачал белой головой: нет, он очень торопится, адресаты Горчичного Рая ждут почту. И, повозившись, как обычно, со стартером, почтальон с грохотом покатил дальше.

Джим Робинсон тут же, на крыльце, проглядел письмо и еще более задумчивый вернулся в дом.

Люди за столом выжидательно смотрели на него.

– Вот, получил письмо из Советского Союза, – сказал он. – Пишут мои русские друзья, сообщают последние новости. Пишут, что на главной улице в Москве расцвели сорокалетние липы, которые при мне только высадили. Мальчик, сын моего приятеля-слесаря с автозавода, окончил с золотой медалью школу и теперь поступает в университет, на историческое отделение. А отец его собирается вскоре поехать в санаторий на берег Черного моря – отдохнуть, полечиться.

– Сын слесаря – в университет?..

– Слесарь – отдыхать на курорте?..

– Расскажи нам, Джим, обо всем, что видел за океаном, – сказал Цезарь, здоровой рукой притягивая к себе певца. – Ты же видишь, народу прямо не терпится узнать самую настоящую правду.

– Да, мистер Робинсон, расскажите!.. Расскажи, Джимми! – раздались нетерпеливые голоса.

Джим Робинсон, высокий, с чуть опущенными, усталыми плечами, прошелся по комнате, задумчиво оглядел обращенные к нему лица черных и белых друзей.

– С чего же мне начать? – тихонько спросил он, обращаясь больше к самому себе. – Конгресс… Фестиваль… Потом Чехословакия… Москва… Русские люди…

И негритянский певец Джим Робинсон начал рассказывать этим детям Горчичного Рая о далеких странах, в которых хозяином стал сам народ, рассказывать правду, которую они слушали затаив дыхание.

Леса, возникающие в пустыне. Возрожденные из пепла города. Крестьянки, заседающие в парламенте. Писатели, читающие свои новые произведения рабочим на заводах. Упорство и вдохновение народа. Величественные здания Дворцов культуры, где проводят свой досуг рабочие. Страны, где все учатся, где студенты получают денежную помощь от государства. А если заболеешь, то к тебе бесплатно придет врач и будет навещать и лечить тебя и поместит в больницу. Детям отданы красивейшие сады и дворцы, в гости к ним приезжают ученые, и артисты, и самые знаменитые люди страны. И все люди радушно встречают иностранных гостей и охотно показывают им всё, чем они интересуются.

А молодежь! Какая кипучая, безудержно веселая молодежь была на фестивале! Какие богатства народных талантов открывались в песнях и танцах! Он вспомнил маленькую девушку-узбечку, бывшую сборщицу хлопка, которая окончила консерваторию в столичном городе и пела на фестивале так, что весь огромный, многонациональный зал встал и устроил ей овацию.

А еще он знавал на Украине простого маляра, который был губернатором целой области величиной с большой штат. И надо было видеть, как умно распоряжался этот маляр своим огромным хозяйством, как умело он подбирал людей!

Робинсон рассказывал сбивчиво, перескакивая с предмета на предмет, здесь не кончая, там вдаваясь в мельчайшие подробности, но видно было, что ему страстно хочется передать всем сидящим здесь, в этом доме, свою любовь к людям, к этим далеким свободным странам.

Нет, пусть не лгут в газетах! Русские не хотят войны, им не нужна Америка. Им достаточно просторно в своей собственной стране и дай бог управиться с собственными делами.

Джим клянется в этом своей жизнью! Он был в сердце страны, и на юге и на западе, и всюду люди мирно трудились…

– А на Карпатах вы, случайно, не были? – дрожащим от волнения голосом спросил Иван Гирич.

Он слушал, весь подавшись вперед, и яснее всяких слов говорило его загорелое, крепко обтянутое кожей лицо. Оно тянулось навстречу Джиму нетерпеливо и жадно.

– На Карпатах?.. Постойте. Да, да, конечно, я был и на Карпатах и в Закарпатье, – сказал Джим. – Я был там в одном чистеньком, милом городке. Постойте, как же его название? – Джим торопливо пошарил в карманах. – Ага, вот записная книжка, тут у меня записано. – Он развернул книжку. – Вот… Му-ка-чев, – с трудом выговорил он незнакомое слово.

– Мукачев? То ж наше мисто! – закричал Гирич, переходя на украинский язык и не замечая этого. – Василь, чуешь? Вин був у Мукачеви!

– Чую, батько, – отвечал Василь, тоже охваченный волнением. – Только говори по-английски, отец, а то ты забылся, тебя не понимают, – добавил он.

– Ох, извините меня, мистер Робинсон! – спохватился Гирич. – Я совсем потерялся от радости. Да не молчите, расскажите нам, бога ради, о нашей родине! Ведь я родился на Верховине – рукой подать от Мукачева!

– О, я так рад, что могу вам рассказать о родных местах! – просиял Джим. – Там очень-очень хорошо. При мне строились новые селения, больницы, школы в селах. В долинах сажали апельсиновые и мандариновые деревья, разводили новые виноградники…

– Чуешь, Василь: мандариновые деревья! – снова воскликнул Гирич.

– Чую, батько! – отвечал Василь. Мальчик грудью навалился на стол и не сводил глаз с рассказчика.

– А в горах возле Мукачева я встретил маленького пастушонка, которого отправили учиться в Ужгород, в музыкальную школу, потому что у него оказались большие способности и он хорошо играл на скрипке, – продолжал рассказывать Джим.

– Пастух – в музыкальную школу?! Чуешь, Василь? – отчаянным голосом сказал Иван Гирич.

– Чую, – раздался мрачный ответ.