Наибольший успех в эту ночь выпал на долю Шарвелля. Девятнадцатилетний матрос изображал барышню в фарсе.

В пышном платье из корабельного коленкора, в белокуром парике, белых чулках и открытых туфлях с голубыми бантиками безусый Шарвелль превратился в миловидную мисс.

Но, к несчастью, природа наделила Шарвелля оглушительным басом, и каждый раз, как барышня открывала рот и раздавалось совсем не подобающее столь нежному существу рыканье, все хохотали до упаду, отпускали соленые шуточки по адресу «мисс» и привели ее в такое смущение, что она, закрывшись юбками, убежала за сцену.

В заледенелые иллюминаторы не было видно ни зги. Там, снаружи, термометр показывал минус 40°, дул сильный восточный ветер, а Венера, казавшаяся из-за рефракции огромной, сияла необыкновенным блеском.

Все приглашенные в эту ночь получили букетики из цветных бумажек и разрисованные программы, обещавшие много интересных и веселых номеров:

Увертюра Оркестр.

Элла Ри А.Свитман.

Что вас печалит? Бойд.

Всемирно известный Анегин с Великого северо-западного прохода исполнит комические номера.

Соло на аккордеоне Великий Дресслер.

Любимый исполнитель танцев в деревянных башмаках Джон Коль.

Веселый фарс: «Деньги заставляют и кобылу идти», и т. д.

В рубке было веселое оживление. Правда, артистов оказалось больше, чем зрителей, но это никого не смущало. Оркестр, состоящий из двух скрипок, флейты, гитары и аккордеона, очень музыкально сыграл вступление, после которого на эстраде, сколоченной из пустых консервных ящиков, появился плотник Свитман, коренастый, почти квадратный, с красным, обветренным лицом. Он долго топтался на месте и откашливался, прочищая горло.

— Алло, парень, запевай, не смущайся, — подбадривали его товарищи.

— Дайте ему виски, пусть промочит глотку! — кричали слушатели.

— Прошу прощения, джентльмены, действительно меня того… прохватило морозом, — сказал плотник, кланяясь и кося глазом в тот угол, где сидел Старик, — кажется, я сегодня не в голосе.

И Свитман жеманно повел плечами — точь-в-точь как Китти Лоне на сцене «Пикадилли-театр».

Все покатились со смеху и захлопали одеревенелыми, просоленными ладонями.

— В самом деле, дайте ему виски, — сказал, улыбаясь, тот, кого звали Стариком. — Такому знаменитому певцу это не повредит.

Тонг Синг с безукоризненностью официанта с Пятой авеню подал на подносе стакан подогретого виски, и Свитман немного хриплым, но сильным баритоном запел сентиментальную песенку об Элле Ри.

Инженер экспедиции Мельвилль зашел в каюту за табаком и услыхал, как что-то поет и жужжит словно пчела: вибрировала диафрагма в телефоне Белла. Это указывало на электрический шторм, и инженер поспешно вышел на палубу.

Ветер сильно и жгуче бил из темноты в лицо, раздувал и леденил бороду, пронизывал жесточайшим холодом. Небо было чистое, в крупных, ярких звездах.

Мельвилль попробовал сделать несколько шагов по палубе, но у самой двери наткнулся на сугроб. Обледенелые снасти блестели в темноте, как мишура на елке. У Мельвилля начало мерзнуть лицо. Он попытался раскурить трубку, но на ветру это не удалось, и он вернулся в рубку. Там продолжали веселиться и дурачиться напропалую.

Охотник-чукча Анегин пел на родном языке песню и показывал пляску шаманов — торжественную и нелепую. Потом Джон Коль очень бойко сплясал матросский танец, и в такт его деревянным башмакам все дружно хлопали.

Вдруг раздался знакомый тренькающий звук: в честь уходящего старого года пробило восемь склянок.

— С Новым годом! С новым счастьем! Ура! — закричали моряки.

И снова пробило восемь склянок — на этот раз отмечая приход нового, 1881 года. И с последней склянкой со своего места поднялся тот, кого звали, как принято в американском флоте, «Старик».

Это был человек лет тридцати шести, с длинным спокойным лицом, светлыми смеющимися глазами и пушистыми усами, скрывающими твердый, энергичный рот. Из-под его военного кителя высовывался ослепительно белый воротничок, и во всей его фигуре — сухой, мускулистой, поджарой — чувствовалась та подтянутость и щеголеватая точность, которая свойственна военным морякам.

— Итак, мы расстаемся с прошлым годом и вступаем в новый, — сказал он, поправляя пенсне и оглядывая людей с понимающей и немного печальной усмешкой. — Как и всё в жизни, наше плавание можно разбить на два периода: на то, что уже произошло, и на то, что еще предстоит. Мы прошли ряд испытаний, и много раз нам угрожала опасность: мы подвергались и сжатию, и толчкам, и, если бы борта корабля не были так же стойки, как сердца находящихся на нем моряков, корабль давно был бы разбит. Мы еще не сдались и, как и раньше, готовы на все. За последние шестнадцать месяцев наш дрейф составил тысячу триста миль; этого вполне было бы достаточно, если считать по прямой линии, для того чтобы достигнуть полюса. Мы же фактически находимся в двухстах двадцати милях к северо-западу от того места, где мы впервые вмерзли в лед.

Мы здоровы и встречаем Новый год с твердой надеждой, что нам удастся выполнить нечто достойное нашего предприятия и флага, который развевается над кораблем. Если нам удастся вернуться домой, то каждый вправе будет сказать с гордостью: «И я был участником американской арктической экспедиции 1879 года!»

— Гип-гип ура! — раздались дружные голоса.

— Да здравствует капитан Де Лонг! — закричал Свитман. — Ура нашему капитану! Оркестр, туш!

И две скрипки, флейта и аккордеон торжественно сыграли туш, а Старик, усмехаясь все так же понимающе и немного печально, поклонился всем этим бравым ребятам и поспешно ушел к себе в каюту.