Высоченная лестница, похожая не то на жирафу, не то еще на какое-то длинношеее животное, поднялась, шевельнулась и начала осторожно вытягиваться вверх. Остановилась, потыкалась в стену, примащиваюсь и примериваясь. Нет, маловато. До тех вон светящихся букв еще добрых шесть-семь метров.

Снизу голос дядюшки Мишо - бодрый, распорядительный - закричал:

 - А ну, ребята, еще одну секцию! Подавай! По-да-вай!

И вверх пополз, вырастая на глазах, еще один отросток - ступенек в двадцать, а то и больше. Снова лестница потерлась о кирпич, неуверенно качнулась с боку на бок и встала. И сразу хор насмешливых восклицаний, советов:

 - Теперь слизывайте! Да хорошенько, хорошенько работайте языками! Не забудьте после бензином полить, чтобы выжечь все следы!

 - Старайся, Мишо, старайся, может, что и перепадет от хозяев! Конечно, они дадут ему на выпивку! Мишо только этого и ждет!

 - Эй, голубчики, не сверните себе шеи!

Пожарные молча свирепо лезли по лестнице. Из-под касок виднелись их лица, багровые от досады. Еще бы, при всем народе лезть вверх, стирать надписи - работу кого-то из здешних ребят, - выносить насмешки! Мишо, начальнику пожарных, до смерти хотелось бы убраться отсюда, не слушать издевок. Да куда улизнешь, если за твоей спиной торчат охранники в черных мундирах!

А надписи так и сияют, так и горят на стене главного корпуса "Рапида": "Янки, убирайтесь домой!", "Долой военные договоры!", "Долой атомную войну!"

"Кто те смельчаки, которые ухитрились залезть на такую высоту? Как они добрались сюда без пожарных лестниц? Как им удалось одурачить полицию?" - думали пожарные и их начальник Мишо, взбираясь по лестнице. В глубине души каждый из них восхищался смельчаками. А уж что касается надписей, то разве они не французы? Разве они, как и все здесь, в Заречной стороне, не желают всеми силами души мира, независимости и свободы для своего народа?! Но что поделаешь: кто-то из начальства, проезжая, увидел надписи, наорал на префекта, и вот, пожалуйте, - две пожарные машины да взвод охранников штурмуют стену завода, чтобы заставить померкнуть проклятые светящиеся буквы. Не так-то это просто! И откуда эти заречные достали светящиеся краски! Кто им помогал?

Дядюшка Мишо сдвинул пожарный шлем на самые глаза. А люди продолжали острить и издеваться над несчастными "касками", которые уже добрались до надписей и снизу казались кучкой мух, слетевшихся на сладкое. Вот уже погасла одна буква, стертая мокрой шваброй, за ней другая...

 - Пускай стараются! Не пройдет и суток, как надписи снова появятся. Давайте спорить, что появятся! - прокричал чей-то задорный голос.

Как стволы гигантских пушек, подымались и устремлялись в небо трубы завода "Рапид". От нагретого за день асфальта, от реки подымались теплые туманные испарения, и в узких уличках Заречной стороны было, как в прачечных, жарко и влажно. Здесь почти не росла зелень. Только изредка где-нибудь во дворе торчал одинокий каштан или куст шиповника цеплялся за каменную стену. Но женщины все-таки ухитрялись разводить цветы на подоконниках, на крохотных железных балкончиках. И красная герань примешивала свой пряный, похожий на маринованные огурцы запах ко всем другим испарениям улиц.

В тяжелом, неподвижном воздухе вертикально подымались дымки папирос. Женщины вынесли из домов стулья, уселись было с вязаньем поболтать, как вдруг ребятишки закричали: "Полиция! Пожарные!" И все потянулись поглазеть, как будут стирать надписи, которыми восторгалась уже целые сутки вся Заречная сторона, и поиздеваться над посланцами префектуры.

С точки зрения префекта здесь был самый крамольный, самый беспокойный район: все жители до одного смутьяны и забастовщики, все до одного дерзкие спорщики и насмешники, почти все сторонники красных. Это здесь, в Заречной стороне, было собрано больше всего подписей под Стокгольмским Воззванием и под воззванием Пакта Мира. Это здесь происходили сборища местных коммунистов и отсюда выходили рабочие демонстрации, за которые префекту каждый раз влетало от парижского начальства. Здесь жили вожаки забастовок и те, кто писал враждебные надписи в адрес "эми".

Здесь знали и "Последнюю надежду". Вот и сейчас, проезжая, Марселина слышала приветливые возгласы, несколько раз кто-то окликнул ее по имени, кто-то помахал ей рукой. Она кивала в ответ и продолжала путь по узким уличкам. Темнело. Пришлось включить фары. Люди расступались и смыкались позади машины. Иногда тень человека, огромная, черная, подступала, казалось, к самым колесам, и Корасон, сидящий рядом с Матерью, невольно нажимал ногой на воображаемый тормоз.

Но вот Марселине пришлось окончательно застопорить: перед ней сплошной стеной стояла оживленная, весело и смешливо настроенная толпа. Кто-то, увидев ее в машине, закричал:

 - Госпожа Берто, взгляните-ка, как здорово поработали наши ребята!

Марселина слегка пригнулась на своем сиденье, увидела горящие в сумраке буквы: "Янки, убирайтесь домой!" - и пожарных, усеявших лестницу.

 - Гм!.. Интересно, чья это работа? - вымолвила она как бы в раздумье.

Корасон, сидевший рядом с ней, отвел глаза. Но Марселину не обманули безучастное лицо и незаинтересованный вид! Она продолжала:

 - Значит, надписи сделаны вчера ночью. Позавчера я здесь проезжала, ее еще не было.

 - Угу, - кивнул Корасон, все так же глядя в ветровое стекло.

 - Но ведь ты должен был видеть надписи? Ты как раз вчера уезжал заниматься к Этьенну Кюньо и оставался у него на ночь, - неумолимо говорила Марселина. - Отчего же ты мне не рассказал о них?

 - Я... видите ли, Мама, я... - начал было Корасон.

Марселина повернулась к нему.

 - Ну, мальчик, выкладывай, - сказала она спокойно. - И не пытайся уверить меня, что это не ты! Я сразу поняла, что это твоих рук дело.

Корасон быстро взглянул на Марселину. В глубине темных глаз Матери он уловил что-то похожее на одобрение. Мальчик выпрямился. В конце концов он и не чувствовал себя виноватым. Кругом - он это отлично слышал - раздавались восторженные восклицания. Люди хвалили смелость тех, кто писал на стене. А какой же мальчик будет нечувствителен к таким похвалам?! И потом американцы видели надписи, стало быть, задача выполнена: обращение дошло до адресата!

 - Ну что ж, раз попались, приходится сознаться, - Корасон изо всех сил старался сохранить независимый вид. - Всегда вы обо всем догадываетесь, Мама... В тот раз мы, правда, не занимались уроками, не до того нам было. Такой счастливый случай выдался: нам достали светящиеся краски! Мы уже знали, что в Марселе докеры тоже так писали. Вот нам и захотелось показать "эми", что думают о них здесь, у нас... Я предложил написать на стене завода, повыше, чтобы все сразу увидели. Посоветовались с Точильщиком, он нам раздобыл веревок и сказал, чтобы мы сколотили из досок подвесную люльку, как у маляров... Конечно, заводские ребята тоже стали нам с Этьенном помогать... Ну, остальное было уж нетрудно...

 - Сумасшедшие! Легко могли разбиться! - прошептала Мать. Но во взгляде ее, брошенном на Корасона, была гордость.

 - А кто дал вам светящиеся краски? - с любопытством спросила она.

Корасон потупился.

 - Мать, я дал слово не говорить. Это... это один друг...

- Так. А Клэр знала?

 - Угу.

 - Наверное, даже помогала вам, мальчишкам?

 - Угу.

 - Это она достала вам краски?

 - Нет. Но... один человек... ее знакомый...

 - Хорошо, я больше не стану спрашивать.

Марселина снова тронула машину, осторожно лавируя среди толпы. Из освещенного ресторанчика лился томный, задыхающийся баритон аккордеона. Кто-то пел, кто-то громко разговаривал.

Уже почти совсем стемнело, когда "Последняя надежда" остановилась у облезлого пятиэтажного дома с пятнами сырости на стенах. Здесь жил Жером Кюньо.

Поджидали их машину, или это была случайность? Едва Марселина подъехала к дому, как в сноп света, бросаемого фарами, вышел широкоплечий подросток.

 - Госпожа Берто? - окликнул он Марселину. - Вы одна? - он спросил это так трепетно, что Марселина улыбнулась в полумраке.

 - Со мной Корасон. Ты его ждешь, Этьенн?

 - Нет... то есть да... - растерянно пробормотал Этьенн, глядя на вылезающего из машины Корасона. - Собственно говоря, я никого не ждал. Там наверху, у отца, собралось несколько товарищей. - Он уже совершенно оправился и говорил рассудительно и солидно, как взрослый. Подтолкнув Корасона, Этьенн прошептал:

 - Видал пожарных? - и кивнул на темневшие вдали заводские корпуса.

 - Можешь говорить громко, Мать все знает, - перебил его Корасон. - Она сама догадалась, что это наша работа, - добавил он, завидев укоризненный взгляд Этьенна.

 - Отцу было известно? - спросила Марселина. - Нет? Так я и думала. Вы, конечно, считаете себя са-мо-стоя-тель-ными? - Она иронически проскандировала это слово. - Так? Знаете что, молодые люди! В следующий раз, когда вы соберетесь совершать ваши, ну, назовем это скромно, не подвиги, а скажем, вылазки, предварительно поставьте в известность нас. Как, договорилсь?

 - Договорились, - смущенно, в один голос сказали оба мальчика.

Этьенн помог Марселине и Корасону завести машину в узкий каменный двор.

Все окна дома были открыты. Самые смешанные звуки вылетали из квартир и здесь, во дворе, сливались в сумбурную музыку жизни. Слепой в синей блузе пиликал на скрипке. Старуха с падающими на виски жидкими волосами кричала мужу: "Я лишнего франка не тратила! Кто виноват, что у нас ничего не осталось?" Положив голову на подоконник, мурлыкала что-то под нос бледная молодая женщина. Сапожник в чердачном окне стучал молотком по подметке. Девушка, высунувшись до половины из окна пятого этажа, кричала подруге: "Конечно, Амели, я дам тебе мое платье на воскресенье, а сама, так и быть, засяду дома..." На куче мусора в углу двора возились ребятишки.

 - Чьи это дети? Почему мы о них ничего не знаем в Гнезде? - спросила Марселина. Этьенн потупился.

 - Их... их уже записала Клэр. Она... она хотела сегодня заехать, переговорить с родителями...

Марселина улыбнулась. "Ага, вот и выяснилось, кого ты поджидал, мальчик", - говорила эта улыбка. Однако Этьенн с такой яростью взъерошил волосы, так густо - даже в полутьме было заметно - покраснел, что Мать сейчас же сделала серьезное лицо.

 - Сегодня у Клэр было много дела. Клэр дежурила в столовой и сама занималась. Но завтра она, конечно, явится, - сказала Марселина, чтобы утешить мальчика, и стала подниматься вслед за Корасоном по крутой, обшарпанной лестнице в жилище семьи Кюньо.

Что сказать об этом жилище, которое жена Жерома, румяная Франсуаза, как ее звали рабочие, изо всех сил старалась сделать не только пригодным для жилья, но и приятным на вид? Здесь были и занавески на окнах, и плетеное кресло, и несколько раковин и редкостей, привезенных Жеромом из морских путешествий. Были здесь и глиняные горшочки на полке, носившие имена всех членов семьи. Горшочек побольше звался "Жером". На круглой пузатой мисочке было написано глазурью "Франсуаза". А на двух других - средней и маленькой - "Этьенн" и "Полина". На вытертом коврике у порога прыгали по некогда зеленой лужайке шерстяные зайцы. На столе лежала клетчатая, много стиранная скатерка. И все-таки изо всех углов настойчиво лезла нужда и в горшочках, где должны были храниться масло, сметана, крупа и другие продукты, о которых мечтает всякая хозяйка, в этих горшочках было почти пусто.

 - Вот умница, что приехала, Марселина, - Кюньо встал навстречу Матери - большой, длиннорукий, похожий всю жизнь на застенчивого и пылкого мальчика.

Впрочем, этот "застенчивый" вид не помешал Кюньо в Тулоне, когда он был судовым механиком, первым потопить свой корабль, чтобы он не достался гитлеровцам. Позже, в Сопротивлении, "застенчивый" Кюньо водил свою группу франтиреров на самые отчаянные, самые смелые дела. Может быть, именно соединение отваги с мягкостью, разумной воли с горячим сердцем так привлекало к Жерому Кюньо людей.

Ему шел сорок шестой год. Он был сыном шахтера и с малолетства знал, чем живут, о чем думают рабочие люди. Он был отличным мужем и отцом. Его обожали все дети Заречной стороны, потому что в карманах старого пиджака Жерома всегда находилось для них лакомство.

Большую жизнь прожил Кюньо. Сначала простым матросом, а после судовым механиком он объехал почти весь мир. Был Кюньо на Цейлоне и в Египте, на островах Океании, в доках Англии и водах Скандинавии. Он видел, как живут в колониях белые, желтые и черные бедняки. Он был очевидцем бесчисленных войн, которые обращали в рабство маленькие мужественные народы. Он видел узников, закованных в цепи только за то, что они осмелились поднять голос в защиту справедливости.

После войны Кюньо приехал в Верней, на родину Франсуазы. Отец Франсуазы когда-то работал на "Рапиде". Поступил на завод монтажником и бывший судовой механик Кюньо. Здесь, в этом городе, на заводе было много рабочих и бедняков, нуждавшихся в нем и в его знаниях.

По своему официальному положению Кюньо был всего-навсего выборный секретарь профсоюза. Однако люди шли к нему со всеми своими делами и заботами, ему доверяли, от него ждали совета, помощи, правдивого слова во всех случаях жизни.

Еще в дни Сопротивления Кюньо знавал Марселину: его группа была тесно связана с группой Александра Берто. Сейчас, в мирные дни, он и Марселина подружились еще теснее: их опять связывали общие дела, общие интересы.