Тореадор чиркнул спичкой. Ее задуло. Тогда он зажег вторую и, осторожно прикрывая ее согнутой ладонью другой руки, поднес к валежнику. Рука просвечивала и розовела, как фонарик. Слабо треща, занялась какая-то веточка, за ней вторая, и вот уже, остро вспыхивая, пламя пошло высовывать то в одном, то в другом месте синие и красные язычки. Очажки огня вгрызались все глубже в ворох валежника, соединялись друг с другом, и вдруг весь костер затрещал и запылал, взвивая вокруг себя золотую частую россыпь искр.

Не смешиваясь, наплывали воздушные струи: сухим и душистым теплом тянуло от нагревшегося за день дуба, острым холодком несло с ледников, а костер уже давал нестерпимый жар, и те, кто сидел вплотную, спешили отодвинуться.

 - Сядьте подальше, а то как бы не попало в глаза, - сказал Рамо малышам, которые, как всегда, старались устроиться у самого огня.

В темноте началось движение, кто-то переступал через ноги сидящих, кто-то толкался, устраиваясь поудобнее. Слышались смех, веселая возня. Огонь подымался все выше. Вот уже вспыхнула веточка ели, венчающей костер. Смолистая кора легко поддалась огню, и цветущим невиданными цветами деревом стала вдруг елка.

Вокруг огня собралось все население Гнезда. Были здесь и Лолота со старухой Видаль, и Засуха со своими девочками, и Хомер с питомцами. Мать давно обещала этот "праздник у костра", тем более что в Гнезде были гости. Даже Мутон явился и уселся у ног Матери, высунув язык; ему тoтчac же сделалось жарко.

Рамо взял аккордеон и вышел на площадку у костра - высокий, с большой седой головой. Аккордеон в его руках заблестел и заиграл всем своим нарядным позументом.

 - Что споем? - спросил он.

Поднялся крик, шум. Одни предлагали петь "Мальчика Дуду", другие - "Иду я по улице", третьи непременно хотели петь "Барабанщика Пьера". Марселина решила спор.

 - Споем лучше наши старые песни, песни Гнезда, - сказала Мать. Она сидела, прислонясь к стволу старого дуба, почти невидимая. - Ведь наши гости их еще не знают.

 - Да, да, пожалуйста, спойте ваши песни, - робко подхватила Засуха. - Так хотелось бы их послушать...

Она примостилась вместе с Алисой и Мари на траве неподалеку от Матери и не спускала с нее влюбленных глаз. Алиса толкнула в бок подругу.

 - Слышишь? Засуха заговорила! Вот чудо-то! Вдруг голос стала подавать...

 - Тш... - зашикала на нее Мари. - Юджин может ушлышать.

За спиной Мари полулежал сын майора. В этот вечер, когда каждый принимал хоть какое-нибудь участие в празднестве, он был так же безучастен и равнодушен ко всему окружающему, как обычно.

 - Как ты выносишь этого увальня? - с негодованием сказала Алиса. - Вот уж не потерпела бы ни секунды...

Мари вскипела:

 - Ты думаешь, твой Анж большое шокровище? Шеминаришт, церковная крыша!

Алиса хотела ответить что-то уничтожающее, но на них со всех сторон зашикали.

 - Начнем тогда с "Жанны-партизанки", - предложил Рамо. - Корасон, Жорж, выходите!

В круг вышли два мальчика. Корасон держал в руках гитару с красной лентой, у Жоржа была губная гармоника, маленькая и блестящая.

Раздался низкий рокот гитары. Певучей волной завторил ей аккордеон, и в их согласное звучанье вплелась неожиданно высоким аккордом губная гармоника Жоржа. И сразу хор детских голосов, такой чистый и свежий в ночном воздухе, запел песню о грозней и печальной партизанке Жанне.

Жанна, Жанна, помнишь день,

Горький день разлуки?

Жанна, Жанна, в этот день

Леденели руки.

Жанна, Жанна, помнишь день -

Шли на смерть солдаты?

Жанна, Жанна, в этот день

Схоронила брата.

 - Это тоже твоя песня? - шепотом спросил Тэд у сидевшего рядом с ним Жюжю.

Мальчик отрицательно мотнул головой. Огромные блестящие глаза Жюжю были устремлены на огонь. Он точно впитывал в себя праздничный танец красок, песню - такую сильную и чеканную, глубокий бархатный аккомпанемент тьмы. Но вот глаза его устремились куда-то дальше, за костер, в черноту, сгустившуюся у Толстого Луи. Тэд проследил за его взглядом и увидел Мать. Она сидела, закутавшись в темную шаль. Свет костра выхватывал из ночи только ее лицо: подбородок, сомкнутый рот, темные провалы глаз. И такое это было скорбное лицо, что Тэд на минуту усомнился: да полно, не ошибается ли он? Та ли это госпожа Берто, Мать грачей, которую он привык видеть всегда такой бодрой, жизнерадостной, улыбающейся? И еще одна пара глаз исподтишка, по-женски сострадательно смотрела на Мать. Засуха, жалкая, маленькая Засуха, наблюдала за Марселиной - первым другом в своей одинокой жизни.

Жанна, Жанна, помнишь день -

Шла ты с нами вместе?

Жанна, Жанна, в этот день

Партизанской мести...

 - Это песня отряда, в котором сражались Мать и Тореадор, - быстрым шепотом сказал Жюжю. - Они принесли ее с собой в Гнездо и научили нас.

Сейчас Марселина не участвовала в хоре. Она только слушала, слушала, далеко унесенная воспоминанием о голосе, который тоже некогда пел: "Жанна, Жанна, помнишь день..."

Толстый Луи как будто поглощал звуки. Слова песни замирали, затерявшись где-то в его непроницаемой кроне.

 - Тоже музыканты! - презрительно прошептал Рою Фэйни. - Кто в лес, кто по дрова. А на губной гармонике этот Жорж вовсе не умеет играть. Я куда лучше играю.

 - Так пойди и докажи, - вмешался Тэд, уловивший его слова. - Нечего зря трепаться! Они играют очень хорошо.

 - Иди к господину Рамо, скажи, что хочешь выступить, - подхватил Дэв Ванами. - Грачи будут очень рады. Не знал я, Фэниан, что ты завистлив, - прибавил он.

 - А я с тобой не желаю разговаривать, - обозлился Фэйни. - Я с Мэйсоном говорю...

 - Что ж, пойди и сыграй на гармонике, если уверен, что можешь утереть им нос, - усмехнулся Рой.

 - Да ну, не стоит с ними связываться! - махнул рукой Фэйни и шепнул в самое ухо Роя: - У нас совсем другая задача, ты же знаешь...

Рамо, который только что подтягивал басом "Жанну", громко объявил:

 - А сейчас перед вами, уважаемые слушатели, выступит знаменитый фокусник, чревовещатель и юморист Жорж, по прозванию "Великолепный", или, проще, "Челнок".

Раздался дружный смех. В центре круга появился Жорж, который уже успел заменить губную гармонику обыкновенной тарелкой. Впрочем, нет, тарелка эта вовсе не была обыкновенной. В руках Жоржа она мгновенно превратилась в тарелку летающую, вертящуюся, как волчок, прыгающую, как заяц, - словом, в волшебную тарелку. Потом Жорж взялся за обручи-серсо, которыми он начал ловко жонглировать. В свете костра мелькали, мельтешили, взлетали его руки и обручи.

Но на жонглировании таланты Жоржа не исчерпывались. Он был искусным "чревовещателем". Целый птичий двор вдруг закричал голосами индюков, кур и гусей. Жорж так хорошо подражал птицам, что ребята восторженно зааплодировали.

Жорж откашлялся и поднял руку, призывая к тишине.

 - Я хочу вас что-то спросить, ребята. Что вы считаете самым страшным несчастьем в жизни человека?

 - Не знаем!

 - Разные бывают несчастья!

 - Сам скажи! - послышалось со всех сторон.

 - Самое страшное несчастье - это когда человек собирается с большим аппетитом и удовольствием рассказать анекдот, и вдруг оказывается, что анекдот все уже давным-давно знают, - объявил Жорж. - Однако, уважаемые слушатели, я намерен избегнуть такого несчастья. Я расскажу вам анекдот, которого вы еще не слышали.

Он оглядел весь круг с видом профессионального юмориста и продолжал:

 - Представьте себе маленькую железнодорожную станцию. На платформе стоит начальник станции и свистит. Поезд отходит. Тогда к начальнику станции подбегает маленькая белая собачка. Она смотрит на него с жалостью: "Ав! Ав! Бедный! Свистишь, зовешь его, а он все-таки тебя не послушался и ушел..."

Сидевшие вокруг костра захохотали. Очень уж хорошо изобразил Жорж в лицах и начальника станции и маленькую собачку.

 - Ну и анекдот! - опять не выдержав Фэйни. Успех Жоржа не давал ему покоя. - Щекочите меня хоть до завтра, я не рассмеюсь... Вот я рассказал бы, все просто полегли бы от смеха... А то выискался тоже комик! Ослоумный он, а не остроумный.

 - Так пойди и расскажи, - с раздражением сказал Рой. На этот раз бахвальство приятеля вывело из терпения и его. - Нечего хвастать зря!

 - Его анекдоты такие, что при девочках их и рассказывать нельзя, - вмешался Тэд. - А расскажи он их при госпоже Берто, нас всех, наверное, выгнали бы из Гнезда.

 - Да, это уж такие анекдоты, - подхватил Дэв.

 - Что ты знаешь, верблюд несчастный! - вскипел Фэйни. - В школе водил дружбу с негритосами, а здесь держит руку этих грачей! Вот погоди, я тебе еще покажу!

Грачи стали оборачиваться, прислушиваться, пересмеиваться. Рой схватил приятеля за рукав.

 - Если ты сейчас же не замолчишь... - прошептал он с такой злобой, что Фэйни мгновенно смолк.

Рамо захлопал в ладоши, призывая к вниманию.

 - Теперь мы опять споем, только веселую. Сюзанна, Ксавье, ну-ка, запевайте "Под старым дубом".

 - Вот это уж моя песня, - сказал Жюжю, гордо поглядывая на гостей. - Я ее сам сочинил, а Рамо подобрал музыку.

Два задорных голоса - девочки и мальчика - зачастили:

Под Волчьим Зубом,

Под старым дубом,

Стоит наш дом.

Лишь день настанет,

Грач каждый занят

Своим Гнездом...

Рамо взмахнул рукой, и грянул хор:

Строгает-пилит,

Стирает-мылит,

Читает, шьет,

Канавы роет

Иль стены строит -

Всегда поет...

Грачу каждый труд по плечу.

Здесь каждый с охотою трудится.

И радостно знать грачу,

Что скоро мечта его сбудется...

Подмывающий живой мотив звучал в такт прыгающему пламени. А оно разгоралось все жарче, становилось все краснее.

 - А какая мечта сбудется? - шепнула Лисси Клэр.

 - Неужели не понимаешь?.. Ну, поднатужься, подумай, о чем мы все мечтаем? - тоже шепотом ответила Клэр и, когда Лисси что-то ей дунула на ухо, радостно закивала: - Ну конечно! Ведь мы для того и живем...

 - У этого припева есть еще куплет, - довольно громко сказал Жюжю. - Только при чужих ребята его не любят петь.

 - Что? - подскочил Фэйни.

Ксавье, сидевший в том же ряду, беспокойно оглянулся.

 - Что за глупости ты порешь, Жюжю?! Какой куплет? Что ты болтаешь?!

 - Да ведь они уже не чужие, Ксавье, - успокоительно шептал Жюжю. - Они уже совсем свои. Вон Тэд и Дэв всюду ходят с нами, помогают нам работать, А Лисси! Ты же знаешь, как помогла она Корасону и Клэр? Ведь она своя...

 - Про Лисси я ничего не говорю, - проворчал Ксавье. - Но все-таки, Жюжю, ты, я вижу, совсем еще маленький, ничего не соображаешь.

 - Сам ты очень много соображаешь! - огрызнулся Жюжю.

Пока происходил этот разговор, в той стороне где сидела Клэр, кого-то уговаривали, кого-то просили, тянули за руки, выталкивали на середину круга к костру. Чей-то голос убедительно говорил:

 - Нет, ты не имеешь права отказываться! Мама, мы хотим, чтобы Клэр танцевала, а она отказывается! - с возмущением закричала обычно тихая Сюзанна. - Мама, скажите ей, чтобы она станцевала.

 - О, так ваши питомцы занимаются также и изящными искусствами? - сказал Хомер, подходя к Марселине. - А я-то думал, у вас это не в почете...

Мать спокойно сказала:

 - Отчего же? Все наши девочки учатся танцевать. И многие мальчики тоже танцуют.

 - Да я вовсе не отказываюсь! Я только не знаю, что танцевать. Скажите что, и я пойду, - говорила Клэр.

 - Русскую пляску! - закричало несколько голосов. - Спляши русскую, ту пляску, которую студенты исполняли на фестивале.

 - Да, да, пусть пляшет русскую! Русскую! - пошло гудеть и перекатываться по всему кругу.

Тонкая быстрая фигурка взметнулась, легко перемахнула через сидящих и встала у костра, вся облитая дрожащим розовым светом.

Заговорил, зарокотал аккордеон, быстрее забегали по клавишам пальцы Рамо, извлекая удивительные, веселые, пляшущие звуки и звучки. Встрепенулись темные пряди волос, встрепенулась пестрая юбка, встрепенулись длинные смуглые ноги в красных сандалетах, и красные самодельные бусы из шиповника подпрыгнули на тонкой девичьей шее. И пошла, пошла, пошла Клэр, плечами, глазами, бровями, всем телом передавая огневой темп пляски, родившейся где-то в снежных просторах далекой страны.

Ах вы, сени, мои сени,

Сени новые мои,

Сени новые кленовые,

Решетчатые... -

выпевала гитара, звеня и двигаясь, как живая, в руках Корасона. Мальчик не знал слов песни, но что-то в его испанской крови вспыхивало и отвечало этому безудержному залихватскому перебору.

Рой не сводил глаз с пляшущей Клэр. Лицо его горело то ли от костра, то ли от волнения. Прелесть этой живой, похожей на пляшущий огонь девочки, прелесть ночи, прелесть детских голосов входила в его душу, заполняла ее, мучила. Он был смущен, взбудоражен, как будто раздражен, и когда Фэйни прошептал ему насмешливо: "Что, красавчик, загляделся?" - он так глянул, что тот мгновенно осекся.

Ни Фэйни, ни Рой, ни другие, завороженно следившие за пляшущей Клэр, не приметили, как из темноты к костру вышли двое: один - широкоплечий и высокий, другой - маленький, согнутый. Только одна Мать увидела их, сделала было движение встать, но, очевидно, раздумала. А широкоплечий встал позади круга и так же, как Рой, принялся, не отрываясь, следить за танцем Клэр. И так же, как Роя, неодолимо забирало его, захватывало то, что он видел глазами, и то, что ощущал всем своим существом: жар костра и запах дыма, веянье гор и звезды, усыпавшие небо над головой. И в ответ росло и подымалось в нем что-то сильное, беспокойное, но вовсе не похожее на то, что испытывал Рой. Ни смущения, ни растерянности, только одна радость: очень бурная, очень молодая, очень влюбленная.

Но вот Клэр стала, горячая и запыхавшаяся. И сразу все захлопали, одобрительно закричали, и смущенная и радостная девочка наклонила голову.

Этьенну хотелось подойти к ней, сказать, как ему понравился танец и еще что-то. Но Точильщик уже потянул его за рукав.

 - Идем к Марселине!

Пока они пробирались позади сидящих к старому дубу, их заметил своими острыми глазами Рамо.

 - Эй, Лолота! - позвал он. - Теперь твоя очередь танцевать! Да не вздумай убегать, все равно мы тебя поймаем!

 - Да, да, Лолота... Выходи, Лоло! - весело подхватили грачи, выпихивая в круг толстуху, которая отбивалась, хохоча и пряча лицо.

 - Нет, так не годится! - закричала Клэр. - Мы должны просить Лолоту. - И Клэр, торжественно отвешивая стряпухе низкий поклон, сказала: - Гнездо и гости покорнейше просят мадемуазель Лолоту выступить и показать, как танцуют на ее родине, в здешних местах.

 - Мадемуазель Клэр, что вы! - воскликнула Лолота. - Это вы танцуете, как артистка, а я не умею. У нас в деревне танцуют только "лягушку", да ведь это даже не танец...

 - Вот и станцуй "лягушку"! - завопил Жюжю. - Хочу "лягушку"!

 - Иди, иди, девушка, нечего ломаться, - поддержала Жюжю старуха Видаль. - Я тоже когда-то была недурной танцоркой, - прибавила она так, чтобы все слышали.

Лолота вышла к костру, жеманно оправляя косынку на плечах и поглядывая на свои ноги в нарядных туфлях, подаренных Марселиной.

 - Попрошу "лягушку"! - сказала она музыкантам.

Рамо что-то быстро шепнул Корасону. Тот кивнул и ударил по струнам гитары. Раздались звуки "гренуй". Это было нечто вроде чечетки. И пока стыдящаяся, но очень довольная Лолота старательно выбивала каблуками такт незатейливого танца, Рамо поспешно направился к Марселине, которая уже разговаривала с Этьенном и Точильщиком.

 - Ну, что там делается у вас? Я прямо места себе не находила... Эти вести из Парижа, тревожные слухи... Совещания с американцами... Радио, газеты - все кричат об этом... - нетерпеливо выспрашивала Марселина Точильщика.

 - Видела бы ты, что творится в городе! - отвечал ей свистящим шепотом Жан. - Теперь ты бы не узнала Заречья. Всюду полицейские патрули, от охранников нет прохода. Ходят слухи о всеобщей забастовке, об арестах.

 - А поглядели бы вы, что у нас на заводе делается! - перебил Точильщика Этьенн, которому не терпелось поскорее выложить и свои новости. - В перерыве рабочие соберутся поговорить, являются охранники и всех разгоняют. Вчера мы с отцом выходим из цеха, а они выстроились у ворот и всех осматривают. Мы им кричим: "Проверьте-ка лучше своих хозяев!" Отец говорит, здесь дело вовсе не б одном Фонтенаке.

Из темноты вынырнул Рамо.

 - Удалось тебе узнать, о чем говорил тогда Антуан? - обратился он к Точильщику.

 - Пока еще нет. Все повторяет, что он верный слуга. Правда, у нас в запасе еще неделя.

 - В городе всех известили о собрании? - спросила Марселина.

 - Всех, - кивнул Жан. - Я говорил с людьми. В Комитетах Мира все уже знают, готовят обращения к правительству, протесты. Вообще, видно, разговор будет большой.

 - А день приезда Фонтенака выяснили? - опять спросил Рамо.

 - Фонтенак должен быть здесь двадцать второго июля, - приглушенно ответил Этьенн.

Марселина легко дотронулась до его руки. Этьенн обернулся и вздрогнул. Шагах в десяти, почти сливаясь со стеной кухни, стоял Хомер. Его поза, напряженная и неестественная, его вытянутая шея выдавали его с головой: он подслушивал. Злая досада кипела в Хомере: разговаривали так быстро и тихо и вдобавок по-французски, а он так плохо знал этот язык!