По выщербленной, поросшей травой замковой лестнице, украшенной статуями, у которых не хватало то рук., то голов, то носов, Ксавье и Витамин спускались во двор. Оба были хмуры, недовольны. Девочка пугливо косилась на запыленные окна замка, как будто боялась, что за ними вот-вот снарядят погоню. Она даже ускорила шаги и принялась перескакивать через две ступеньки, чтобы поскорей выбраться из этого неприветливого жилья. Очутившись на предпоследней площадке, она оглянулась, убедилась, что никто их не преследует, и, дождавшись мальчика, отчаянно зашептала:

— Что ты наделал, Ксавье? Ах, что ты наделал! Зачем ты показал тетрадь? Помнишь, ребята предупреждали нас… Я тебе говорила, не надо сюда ходить! Почему ты меня не послушал? Ах, почему?

— Да я ему не давал тетрадь! Он просто вытянул ее у меня из рук! — взволнованно оправдывался Ксавье. — И кто знал, что так выйдет? Я ведь думал, нам здесь хорошо дадут, старуха раскошелится, и мы принесем больше, чем Клэр…

— Ах, Ксавье, я очень боюсь! Что-то здесь есть такое… Я не могу сказать что, но я чувствую какой-то подвох. Этот американский офицер, старуха и священник… Почему они сначала кричали на нас, а потом дали денег? А помнишь ты, как американец читал тетрадь?

Ксавье и сам досадовал на себя. Однако ему во что бы то ни стало хотелось успокоиться и успокоить свою маленькую подругу. Он похлопал себя по груди, там, где у него лежали собранные деньги.

— Ладно, Витамин, что сделано, то сделано, и нечего разводить панику. Тебе всегда чудятся разные страхи! В конце концов важно одно: они дали нам сто франков, и ребята наверняка скажут нам спасибо! — И Ксавье ухарски съехал по мраморным перилам.

Но девочка, по прозвищу Витамин, продолжала смутно тревожиться.

В Гнезде давным-давно позабыли настоящее имя Витамин. Прозвище, данное ей за любовь к растениям, накрепко приросло к ней. Странная это была девочка. Застенчивая, некрасивая, с прямыми светлыми волосами, которые были для нее причиной постоянной грусти: она так мечтала о длинных вьющихся волосах! И потом эта вечная мысль о собственной ненужности и никчемности.

— Я такая никчемушная. Я никому-никому не нужна и не буду нужна никогда, — часто повторяла она, когда ей что-нибудь не удавалось.

— Чепуха! Ты нужна мне, Матери, всем нам, — пробовала убедить ее Клэр — ближайший ее друг.

В ответ Витамин только безнадежно качала головой.

Но иногда что-то загоралось в девочке, свет разливался по ее бесцветному личику. И Витамин вдруг начинала говорить окрепшим звонким голосом, у нее находились какие-то необычные слова, необычные мысли. Это бывало, когда что-нибудь глубоко трогало ее, касалось ее друзей, Матери, Гнезда.

— Я вот думаю, не зайти ли нам еще к Леклеру, — сказал Ксавье с подчеркнутой беспечностью. — Его ферма как раз по дороге. Вдруг возьмет и тоже отвалит пару сотен?

Витамин замахала руками.

— Что ты, что ты, Ксавье! — торопливо заговорила она. — Ты просто сошел с ума! Идти к Леклеру?! К этому спекулянту? Клэр говорила, чтобы мы к таким и не совались! Мать слышала, как Леклер в мэрии прямо из себя выходил, когда пошла речь о Конгрессе Мира.

— Клэр хорошо нас отговаривать, когда она собрала больше всех! — упрямо возразил Ксавье. — А я все-таки к нему проберусь!..

Он остановился на нижней площадке, с которой открывался вид на широкий, заросший травой двор, бывший некогда парадным въездом в замок. Посреди двора, на месте пышного когда-то цветника, густо разрослись крапива, лопух и мать-и-мачеха. Ксавье полез за пазуху.

— Знаешь, давай сосчитаем, сколько мы всего собрали, — предложил он, присаживаясь на ступеньку. — Вдруг мы набрали даже больше, чем Клэр, и ей теперь не придется задирать нос перед нами.

— Как ты нехорошо говоришь о Клэр, — упрекнула Витамин. — Она никогда не задирает носа… И потом ведь мы помним, сколько у нас денег. Пойдем лучше поскорей домой, а то Мать будет тревожиться. И нам непременно нужно будет рассказать, что мы заходили в замок. Мне кажется, нашим это не понравится…

— Сейчас, сейчас пойдем, вот только сосчитаю деньги, — не сдавался Ксавье. Он вытащил из-за пазухи довольно объемистую пачку денег и торжествующе потряс ею перед девочкой: — Гляди, сколько! — Потом, послюнявив палец, как это обычно делал булочник Гомье, он принялся вслух пересчитывать купюры: — Сто, сто пятьдесят, сто семьдесят пять…

И вдруг из открытого окна картинной галереи до Ксавье донеслось:

— …Есть у них некий Жером Кюньо, монтажник по профессии, бывший командир группы франтиреров. Он у них здесь и пророк, и вожак, и главный советчик по всем вопросам. Как на заводе беспорядки или в городе демонстрация — ищи Жерома Кюньо…

Ксавье вскочил и крепко схватил Витамин за руку.

— Тс… — шепнул он. — Слушай…

Оба грача прижались к стене, стараясь не проронить ни слова. Ни Ксавье, ни Витамин в это мгновение не думали, что может случиться с ними, если один из разговаривающих выглянет в окно и увидит притаившиеся синие фигурки. Мальчик и девочка понимали одно: они присутствуют при разговоре, который важен не только для Жерома Кюньо, но и для всех остальных его друзей.

Они слышали, как американец назвал Кюньо крупным работником, как похвалился, что запомнил имена, записанные в «Тетради Мира». И он, он, Ксавье, дал ему тетрадь! Мальчик до крови закусил губу.

Но вот до грачей донеслись прощальные слова Вэрта. Ксавье опрометью кинулся вниз по лестнице, таща за собой Витамин.

— Скорей! Бежим, пока они не вышли!..

Грачи кубарем скатились по последнему пролету лестницы и в одно мгновение пересекли двор. Вот они миновали низенький, крытый черепицей и заросший плющом домик привратника, в котором теперь никто не жил, и бегом пустились вверх по тропинке, затейливо петлявшей между виноградниками.

А природа, как нарочно, была так хороша, такое чистое и светлое стояло утро, что немыслимо было представить себе, будто существуют на свете заговоры, враги и черные, злые дела. Сквозь голубую дымку впереди проступали вершины гор. На Волчьем Зубе таяло зацепившееся за гребень розовое облачко. Справа и слева тянулись каменные изгороди виноградников, и в трещинах между камнями сверкали, как зеленые молнии, ящерицы. Виноградные гроздья только еще наливались соком, но уже гудели над лозами пчелы, и казалось, что кто-то беспрерывно тянет на виолончели одну и ту же басовую ноту.

— Эх, нам бы сейчас нашу «Последнюю надежду», — пробормотал, отдуваясь, Ксавье. — Она бы живо нас домчала!

Внезапно там, где тропинка делала крутой поворот, из-за виноградных лоз вынырнул церковный служка в черной сутане и круглой бархатной шапочке. Из-под шапочки на грачей смотрели невиннейшие незабудковые глаза, обрамленные тонкими, точно подведенными, шнурочками бровей. Розовые губки, пухлые и скромно поджатые, были сложены, как для молитвы.

Столкнувшись так неожиданно с бегущими грачами, служка вдруг преобразился. Куда девалась застенчивая улыбка и безмятежность взора! Розовые губки вмиг сложились в насмешливую гримасу. Служка растопырил руки и встал так, что грачи поневоле должны были остановиться.

Ксавье мигом занял боевую позицию: где бы ни встречались грачи с учениками иезуитской коллегии, сейчас же начиналась драка. Как, почему, с чего началась эта «вековая» вражда, никто теперь не смог бы сказать ни в Гнезде, ни в коллегии. Известно было только, что вражда непримирима и что ученики обеих школ дали клятву вести войну до победного конца. Сейчас Херувиму, одному из лучших, примернейших учеников иезуитской коллегии, не терпелось отомстить Ксавье за недавно полученную им трепку.

— Куда вы так торопитесь, попрошайки? — начал Херувим насмешливо. — Опять, видно, ходили клянчить на своего «голубя мира»? А сами, конечно, прикарманили птичкины денежки? Так?

— Пусти! Как ты смеешь? Нам некогда слушать твои гадости! Слышишь, Ксавье, что он говорит? — пыталась спихнуть Херувима с дороги Витамин.

— Собака лает, ветер носит, — хладнокровно отозвался Ксавье, напирая на Херувима с другой стороны. — Наш красавчик Анж о себе говорит. Это он ходит во время обедни с подносом, собирает у прихожан деньги на церковь, а сам слизывает с подноса и серебро и бумажки. Лолота сама видела, как у него к языку приклеилась монета. Знал бы об этом кюре, живо прогнал бы своего любимчика!

— Врет твоя Лолота, — воскликнул Херувим, бледнея. — Все вы там, в вашем Гнезде, лгуны и сплетники!

Вихор Ксавье воинственно закачался.

— А ну, повтори, что ты сказал?

— Ксавье, не связывайся с ним, нам нужно торопиться, — с отчаянием взывала Витамин.

— И повторю! И повторю! Лгуны! Безбожники! — визжал Херувим. — Вот подождите, доберутся до вас, «бесстрашные борцы за мир»! Покажут вам, как бегать с красными знаменами.

— Сию минуту заткни свой грязный рот! — Ксавье сжал кулаки.

— А… а-а-а… Убивают! — завопил вдруг Анж и, к удивлению грачей, повалился на землю и принялся кататься в пыли, немилосердно трепля свои кудри и царапая лицо. — На помощь! Убивают!

— Эй, что тут такое делается? — раздался вдруг сердитый окрик, и из-за каменной ограды появился толстяк в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. — Кто это тебя так? — продолжал он, тяжело переваливаясь через ограду и нагибаясь над лежащим в пыли Херувимом. — Это ты, рыжий, обижаешь маленького Анжа? — обратился он к Ксавье. — Анжа, который мухи не обидит? За что ты на него накинулся, скажи, пожалуйста?

— Он вам не скажет, господин Леклер, ни за что не скажет, — застонал Херувим, все еще лежа на земле. — Эти грачи нас, всех учеников коллегии, ненавидят, всюду подкарауливают. И все за то, что мы выводим их на чистую воду! Вот и сейчас этот парень набросился на меня потому, что я посмел ему перечить…

— А что он болтал? — нетерпеливо спросил Леклер.

Анж приподнялся, охая и делая вид, что утирает заплаканные глаза, и бросил исподтишка на Ксавье злобный взгляд.

— Болтал то, о чем все заречные болтают, — начал он. — Что пора завести справедливое правительство, что бога нет и незачем ходить в церковь, что слишком много у нас здесь развелось богатеев… Про вас тоже говорил, господин Леклер. будто вы, господин Леклер, скупаете у здешних крестьян за гроши все вино с их виноградников, а потом перепродаете его народу в десять раз дороже…

— Какой лгун! — прозвенел возмущенный голосок Витамин. — Какой бессовестный лгун!

Но Леклер ее не слушал. Как только Анж упомянул о его спекуляциях, он взбесился.

— Так, так, — сказал он, кипя злобой, — значит, и мои дела мозолят им глаза? Опять начинается эта проклятая болтовня? Я эту болтовню знаю, слышал… Значит, вам это внушают в вашей школе, парень? Надо будет поинтересоваться вашими руководителями, кто они такие! Пора прекратить эту пропаганду!.. Мы сумеем с вами справиться, не беспокойся! Передай это всем своим, маленький негодяй! — И Леклер погрозил Ксавье кулаком.

— Эй, господин Леклер, что это вы так раскипятились? — раздался вдруг откуда-то сверху насмешливый голос.

На серых камнях ограды стоял хрупкий маленький человечек, согнувшийся под тяжестью точильных камней. Шея его покраснела, лоб был покрыт крупными каплями пота: видно, нелегко далась ему горная дорожка. Человек был очень некрасив, почти уродлив. У него была непомерно большая голова, сидящая на сутулых плечах, толстые губы и маленькие глазки, глубоко запрятанные под огромным, нависающим лбом. Не сразу можно было разглядеть, что толстые губы выражают доброту, что маленькие глазки притягивают к себе выражением доброжелательства и живого сочувствия. Точильщика Жана, несмотря на его уродливость, любили, знали и уважали люди всей округи. Когда его певучий голос раздавался на улицах или у ворот ферм: «Точи-ить ножи… Пилы направля-ять…» — люди, как бы ни были они заняты, тотчас же отрывались от своих дел, чтобы перекинуться несколькими словами с Жаном Точильщиком. Говорить с ним было всегда интересно. Он был живой газетой городка: всегда знал все местные новости. Знал Жан, сын или дочь родились у аптекаря Гомье и хорошо ли прошли роды у его жены, куда едет учиться бакалавр Леду, за кого помолвлена старшая дочь Виллонов. Но, помимо всех этих мелочей, Точильщик знал многое другое, гораздо более важное.

…Едва оккупанты заняли городок, многие жители ушли в подполье и к партизанам. Тогда и начал свою работу Точильщик Жан. С раннего утра раздавался его крик: «Точи-ить но-жи, пилы прави-ить!» Его точильные камни вертелись и жужжали то у казарм, то возле фашистского штаба, то у аэродрома, который построили немцы. Долго не могли догадаться фашисты, откуда так точно знают бойцы Сопротивления, в котором часу поедет по горному шоссе штабная машина, в какой именно кабинет гестапо нужно бросить бомбу и под какой эшелон подложить взрывчатку.

«Точи-ить ножи, но-жницы!» — пел маленький человечек, пробираясь по дальним горным склонам и деревушкам. И на эту песенку выходили люди, перекидывались с Жаном несколькими словами и снова исчезали в зеленых зарослях или за каменистой грядой.

И все-таки Жана выследили. Взбешенные, что не догадались раньше, кто служит партизанам разведчиком, гестаповцы разбили на куски точильную машинку, а самого Точильщика приговорили к смерти. Его должны были повесить ночью во дворе городской тюрьмы — по преданию, бывшего замка Синей Бороды. И вдруг командование фашистов получило сведения, что именно в эту ночь будет произведено нападение на эшелон с боеприпасами, который прибывал из Германии. Главные силы фашистов были брошены на охрану железнодорожных путей.

Действительно, ночью послышалась стрельба, возле станции начали рваться гранаты, немецкие автоматчики в темноте в кого-то стреляли, кого-то ловили, тушили неизвестно кем подожженную водокачку. А в это время во дворе тюрьмы тоже шел бой: отряд партизан обезоруживал стражу, сбивал старинные тяжелые замки и решетки и выводил на свободу узников. Точильщик и несколько бойцов Сопротивления были освобождены и надежно спрятаны у друзей.

Страшно вспоминать, что делалось на другой день в городке! Фашисты, которых осмелились так нагло провести, в отместку спалили целый район, где жили рабочие и те, что победней. Аресты следовали за арестами, но найти следов Точильщика так и не удалось. Да и кто мог бы найти след человека, который родился и вырос среди этих скал, пещер и родников и наизусть знал каждую выемку, каждую складку земли, готовую скрыть его от врага.

Кое-кто из тех, кто показал себя трусом или подлецом при фашистах, здорово побаивался Точильщика: он мог бы многое припомнить из времен оккупации!

«Точить но-жи! Прав-ви-ить пилы!» — снова запел Жан, когда кончилась война, и люди опять увидели его маленькую фигурку, согнутую под тяжестью точильного станка. Станок был совсем новый, точильные камни так и сыпали искры, когда Точильщик работал. Снова пошли в обточку орудия мирного труда: ножницы, кухонные ножи, топоры. Заработали парикмахеры, портные, лесорубы. Обосноваться бы и осесть бы Точильщику в тех районах, где больше заказчиков! А он снова для чего-то снует по горам. Вот и сейчас, зачем бы ему торчать здесь, на горной дорожке, и совать нос в чужие дела?!

Леклер окинул раздраженным взглядом согнутую фигуру:

— Опять вы, Точильщик, вмешиваетесь в то, что вас не касается…

— Наоборот, Леклер, все, что касается грачей, касается и меня, — невозмутимо отвечал Жан. — И чего вы набросились на парня?

— Послушайте только, что болтает этот рыжий, — проворчал Леклер. — Это опасная болтовня, ее давно пора прекратить… Мы этих болтунов знаем, знаем, под чью диктовку они работают? И нечего вам за них вступаться, Жан, если вы не заодно с ними…

— Значит, по-вашему, люди уже не имеют права думать, что им хочется? — насмешливо спросил Точильщик. — Так, что ли, господин Леклер?

— Они думают не так, как следует думать порядочным гражданам, — сказал Леклер, тяжело налегая на каждое слово. — Видно, ребятам внушают не то, что нужно. Вредные идеи им внушают, вот что!

Точильщик сбросил с плеч свою точилку и теперь стоял выпрямившись, задорно и весело глядя на Леклера.

— В таком случае, Леклер, вам придется арестовать и запереть под замок всех честных французов, — звонко объявил он. — Вы что, оглохли? Не слышите, как вся улица твердит: «Давай настоящую демократию!», «Долой чужаков!»?

— Эй, Точильщик, смотрите, допрыгаетесь, — злобно бросил Леклер. — Таких, как вы, надо брать на заметку!

— Грозите? Думаете запугать меня? Я не из пугливых, — не унимался Точильщик. — И еще вот что я вам скажу: я шел из лесу сверху и все видел: этот рыжик, — он кивнул на Ксавье, — пальцем не тронул вашего Херувима. Анж, как увидел вас, сам бросился наземь и стал изображать побитого! Вот каков ваш Херувим!

— Что такое? — поразился Леклер. — Сам повалился? Не может быть! Ведь он кричал так, будто его режут…

— Грешно… Грешно вам так обижать мальчика, который не сделал вам ничего плохого, — завел Анж, делая вид, что готов разрыдаться. — Возводите на меня напраслину и за что? За то, что я молчал, никому не рассказывал, как вы собирали подписи под воззванием красных, как помогали Кюньо в давешней забастовке…

— Ага, вон как оно получается! — Леклер нагнул тяжелую голову, как бык, который собирается бодаться. — Теперь ясно, Точильщик, почему вы так заступаетесь за этих грачей. Рука руку моет… — Он перекинул громадную ногу через ограду.

— Господин Леклер, постойте, возьмите меня с собой! — отчаянно завопил Херувим. — Я боюсь оставаться, они же расправятся со мной! — И Анж принялся карабкаться вслед за Леклером, делая вид, что испуган чуть не до потери сознания.

— Не бойся, при мне они не посмеют тебя обидеть, — Леклер перевалился через ограду, и теперь из-за камней виднелись только его массивные плечи и злое красное лицо.

Анж последовал за ним.

— Не мечтайте, не удастся вам устроить здесь вашу «народную демократию»! Не дадим! — на прощанье выкрикнул Леклер и скрылся среди виноградных лоз.

Наступила пауза. Точильщик молча глядел на Ксавье и Витамин.

— Вот так история! А я-то надеялся, что Леклер подпишется в «Тетради Мира» и даст нам что-нибудь. — Ксавье виновато покосился на Витамин. — Ну, видно, он сегодня не в настроении.

— На это у него никогда не будет настроения. Уж поверь мне, рыжик! — с веселой иронией сказал Точильщик.

Ксавье кивнул и озабоченно оглядел Витамин.

— Можешь бежать дальше или останешься с дядей Жаном?

— Ты тоже останешься! — сказала Витамин. — Мы должны рассказать дяде Жану все, что слышали в замке.