— Клэр, Мать зовет тебя помочь ей…
— Кого из наших ребят послать к больной старухе Каду? Как ты думаешь, Клэр?
— Эй, Корсиканка, поторопись, сейчас начинается урок. Тореадор непременно вызовет тебя…
— Клэр, сегодня ребята собираются в город, и ты должна тоже пойти…
— Корсиканка, нужен заголовок для журнала. Придумай!
Это было как водопад. Обрушивалось на Клэр рано утром, захлестывало и несло ее до позднего вечера. Синий комбинезон и клетчатую блузу видели то во дворе, то в классах, то в гараже, то в спальнях малышей… Темные короткие завитки волос завихривались на совершенно мальчишеском затылке: даже причесаться толком некогда! Да Клэр почти никогда и не смотрелась в зеркало. До зеркала ли тут, когда надо вести малышей на речку и просмотреть несколько десятков рук и ртов! Когда надо проверить у девочек задачи, как просила Мать, потом помочь Корасону сменить покрышки на «Последней надежде», а после поехать в город — отвезти Этьенну «Тетради Мира», а после зайти к Матери и почитать с ней вслух по-английски! А совсем вечером хочется еще поупражняться на турнике или поиграть с ребятами в мяч. Часто приходит Лолота — толстая, смущенно вытирающая веснушчатый нос, — просит проверить с ней счета Гнезда, которые никак не сходятся на десяток сантимов: «Уж вы простите, мадемуазель Клэр, я знаю, вам надо учиться, а я пристаю со своим… Да вы ведь ученая, а я совсем темная, пастушкой была… Если бы не госпожа Берто, не ее доброта сердечная, ничего бы мне не видать хорошего в жизни… Ах, если бы знали, что для меня сделала госпожа Берто!» И Лолота начинает припоминать все благодеяния Матери и при этом сморкается и льет благодарные слезы прямо на цифры.
Лето или осень, весна или зима на дворе — у Клэр все равно много дела. Зимой и весной главное — учиться. Ведут занятия в Гнезде Мать, Рамо — Тореадор — и молодая учительница — мадемуазель Венсан. У кого из грачей хватило бы духу увильнуть от ответа Матери, выдержать ее недоумевающий взгляд? Тореадора не боятся и не стесняются — с ним проще. Ему даже можно сказать, что не выучил урока. Но он с такой едкой насмешкой посмотрит на лентяя, так серьезно начнет справляться, какие это важные государственные дела помешали господину или госпоже такой-то выучить урок, что на это никто не отваживается. Даже Клэр он донял своей насмешкой, когда она однажды понебрежничала и плохо ответила. Нет, Клэр не лентяйка! Но у нее столько увлечений, что иногда урок нейдет на ум. То это альпинистский поход на скалистый склон Волчьего Зуба, который она задумала с мальчиками. И она сидит ночью над картой и выспрашивает в деревне старого проводника Жюля Пивото, который водит по этому склону туристов. То это головоломки, которые она вдруг начинает решать даже в часы уроков и заражает своим увлечением все Гнездо. То это тканье ковров на станке, подаренном одной приятельницей Матери. Целыми часами стоит тогда Клэр у станка, подбирая цвета, выдумывая рисунок, разбирая вместе с девочками нитки. А то вдруг пробудится в ней безудержный, будто хмельной, дух возни, смеха, проказ. И она скачет по всему Гнезду, тискает малышей, перебрасывается с ними в спальнях подушками или с криком носится по двору, сопровождаемая целой ватагой грачей, которым как будто передалось ее безумие. Или вдруг по целым дням пропадает она «в лопухах» — глухом местечке между гаражом и столовой — и, сидя в самой неудобной позе, подвернув под себя ноги, читает запоем.
Мать только головой качала, когда ей передавали, что на ее любимицу и правую руку опять нашел такой-то и такой-то стих. Какие педагогические приемы годились для этой девочки?! С какой меркой подойти к этой натуре?
Сейчас Клэр шестнадцатый год. Она горяча, вспыльчива, не в меру самонадеянна. Часто ее «заносит»: не помня себя, она говорит такие слова, совершает такие поступки, что после горько раскаивается. И берет она на себя больше, чем может сделать, — ведь в конце концов ей всего пятнадцать! И все-таки самолюбие и упорство толкают ее идти до конца, чего бы это ни стоило.
Наверное, в ней чересчур много этого самолюбия. Иногда оно заставляло ее делать глупости: например, однажды, когда Клэр было лет одиннадцать, Тореадор сделал ей какое-то замечание. Это показалось Клэр несовместимым с ее гордостью, она не смогла покориться и поздно вечером, зимой, ушла из Гнезда. Ушла по глубокому снегу в горы, чуть не замерзла, чуть не погибла под лавинами. Клэр помнит, как ей было стыдно, когда в горах ее отыскала Мать. Мать тогда схватила воспаление легких, она выбежала на поиски в легкой одежде, и Клэр, дежуря у постели больной, давала себе клятву смирить гордость, быть кроткой и послушной. Несколько месяцев она и вправду была тиха и покорна, а потом все пошло по-прежнему.
Но на всю жизнь запомнила Клэр одно происшествие, случившееся, когда ей было лет семь. Стоит ей вспомнить узкую горную уличку в Соноре, зной, стоявший тогда, запах накаленных камней на дороге, и ее обдает жаром, кровь кидается ей в лицо, и долго-долго не может она отделаться от этого воспоминания.
И Мать тоже это помнит. Не может не помнить! И Рамо, которому Мать тогда рассказала, знает, что случилось в магазине Рамюр — самом большом шляпном магазине Сонора.
В блестящих зеркальных витринах магазина томно улыбались друг другу розовые дамы в бальных токах, в крохотных шапочках из парчи, вспорхнувших на крутые локоны, в кокетливых шляпках для путешествий, надвинутых на стеклянные, оттененные синими ресницами глаза. Пластмассовые красавцы, чинные и накрахмаленные, приподымали там в вечном поклоне разнообразные шляпы. И была там витрина, полная искусственных цветов, лент и птиц: от оранжево-зеленых попугаев до блестящих, как крохотные драгоценности, райских птичек колибри.
Колибри, колибри, о тебе пойдет сейчас речь!
Мать взяла Клэр с собой в Сонор. Это был красивый зеленый город, окруженный горами. Город туристов и студентов, живой, кипучей молодежи. Вместе с девочкой Мать побывала у двух-трех людей. с которыми ей нужно было повидаться. Потом, чтобы вознаградить Клэр за вынужденную скуку, она сказала:
— Пойдем в шляпный магазин, и ты сама выберешь мне шляпу на осень, а то моя старая превратилась просто в кастрюльку.
Клэр, важная от сознания ответственности, уселась в мягкое кресло в огороженном зеркалами углу магазина, в то время как щебечущая продавщица летала взад и вперед с разными шляпками для Марселины. Ведь все слышали, как мать сказала:
— Вот это моя главная помощница и советчица. Я куплю то, что она выберет.
И все заулыбались, и все начали спрашивать мнение Клэр по поводу каждой шляпы:
— Как вам кажется, мадемуазель, идет эта шляпа вашей маме?
Каждый раз Клэр с важностью одобряла:
— Идет… Хорошо…
И в самом деле, трудно было выбрать. Марселина была еще так молода, так пленительны были ее овальное нежное лицо и темно-золотые, не то как мед, не то как янтарь, глаза, что каждая шляпа делала ее еще краше и, казалось, была создана именно для нее.
— Ну, так какую же покупать? — улыбалась Марселина.
Клэр встала в тупик: она не могла решить. Наконец Марселина сама выбрала скромную, большого изящества коричневую шляпку, чуть изогнутую сбоку, с крохотной райской птичкой колибри, сияющей надо лбом. Колибри своим оперением прелестно оттеняла и линию излома шляпы, и темные кудри Марселины, и ее глаза. Спросили о цене. Шляпа оказалась очень дорогой, и Марселина со вздохом отложила ее в сторону.
— Жаль, мадемуазель, что я отняла у вас столько времени, но это мне не по карману.
— Вы можете взять шляпу без отделки, — сказала продавщица. — Стоит только снять птичку, и шляпа будет стоить почти вдвое дешевле…
— В самом деле? — обрадовалась Марселина. — Тогда я возьму ее без колибри.
Птицу с ее блестящими перышками отпороли от шляпы и положили куда-то под стеклянный прилавок. Лицо Марселины слегка затуманилось, и Клэр, наблюдавшая за ней из своего кресла, заметила, что она с сожалением провожает колибри глазами…
— Вам очень хотелось эту птичку, Мать? — шепотом спросила она Марселину.
— Что об этом толковать, девочка! Для меня она все равно недоступна, — храбро отвечала Марселина.
Им подали картонку со шляпой, и они вышли в зной и тень полосатых маркиз, опущенных над окнами магазинов. И как памятна Клэр маленькая белая молочная, куда они зашли четверть часа спустя выпить холодного молока и посидеть немного в прохладе.
Именно там, в этой молочной, Клэр нагнулась для того, чтобы поправить развязавшийся шнурок туфли, и вылезла из-под стола, улыбаясь и сияя до самых ушей.
— Посмотрите, что я нашла, Мама! Видите, вам хотелось — и я нашла… — Она раскрыла руку. На ее маленькой розовой ладони заискрилась, заблистала радугой крохотная птичка колибри.
Лицо Марселины, только что нежно алевшее от зноя, стало вдруг серым, застывшим, как стена дома напротив.
— Как?! Ты… ты украла ее?! Украла!
От потрясения и неожиданности Марселина громко выкрикнула эти слова, и молочница, распаренная, пахнувшая сыром госпожа Мушар, подошла сунуть свой любопытный нос. Колибри — красивое и страшное свидетельство преступления Клэр — лежала, распластанная на белом мраморном столике.
— Украла в магазине Рамюр? Вот так скандал! Такая маленькая негодяйка! Подумайте! Она должна постом и молитвой искупить свой грех, госпожа Берто. У вас в Вернее превосходный кюре — отец Дюшен, человек святой жизни… Сведите-ка к нему эту негодницу, пускай он ее исповедует и назначит ей строгое покаяние…
Покаяние?! Негодяйка?! Она совершила преступление?! Она воровка?!
Клэр во все глаза смотрела на Мать. Медленно, тяжело вплывала в ее сознание мысль, что она сделала что-то страшное и дурное.
— Вот что значит брать на воспитание чужих детей и баловать их! — продолжала между тем трещать молочница. — Госпожа Берто, уверяю вас, ни вы, ни я, а только церковь может исправить эту черную душу…
— Церковь?! — Марселина как будто только что очнулась. — Нет, девочка не пойдет в церковь! Она сейчас же пойдет в магазин Рамюр, к продавщице, которая показывала нам шляпы, вернет ей птичку и скажет, что она украла ее для меня…
Клэр закричала что было мочи:
— Нет, нет, я не пойду туда! Не заставляйте меня!..
Она захлебнулась слезами, она упала головой на мраморный столик и кричала так, что у дверей молочной стали останавливаться прохожие.
— Не пойду! Не пойду!
Марселина с трудом оторвала девочку от стола, заставила взглянуть ей в лицо.
Клэр, утопавшая в слезах, вдруг увидела, что и у Матери на глазах слезы.
— Послушай меня, Клэр! — сказала она твердо. — Если ты этого не сделаешь, продавщицу уволят за кражу. Подумают на нее. Ей уже не найти работы. Когда ты вырастешь, ты ни за что не простишь себе такого черного дела. И мы, в Гнезде, уже не сможем уважать тебя, как раньше. И потом, что сказал бы твой отец, если бы узнал?.. И твоя мама?..
Это было последней каплей. Дрожа и заикаясь, Клэр спросила:
— Я… должна идти… одна? Вы… не пойдете со мной?
Нет, Марселина не могла быть такой жестокой. Она взяла Клэр за руку, и под неодобрительное бормотанье молочницы обе молча и быстро вышли на улицу. И снова зной, запах плавящеюся асфальта и раскаленных, как сковороды, железных жалюзи, невыносимый блеск неба и выгоревшие полосы маркиз. Все тяжелее ноги Клэр, все ближе витрины магазина Рамюр… Вот они входят в магазин, и улыбающаяся, щебечущая что-то любезное продавщица — та самая! — выбегает им навстречу. И, боже мой, как мгновенно исказилось и подурнело ее хорошенькое личико при виде измятых, влажных от детских слез перышек колибри на ладони Клэр…
— Дрянная девчонка! Так ты украла?! Зачем же вы водите с собой эту маленькую воровку?
— Мадемуазель, мадемуазель, я больше не буду… Я клянусь, мадемуазель, — умоляет Клэр.
До костей, до самых костей жжет ее стыд. Она пытается объяснить, что хотела доставить радость Матери, но злая нарядная хозяйка, прибежавшая на скандал, не слушает ее. Слово «воровка» хлещет Клэр. Она видит, как Марселина высыпает из сумочки в руку хозяйки все деньги — цену колибри. Хозяйка уже улыбается, улыбается и кланяется продавщица, но Клэр не легче. Измятую птичку заворачивают в розовую папиросную бумагу и торжественно вручают им: ведь за нее заплачено. Продавщица протягивает Клэр розовый пакетик:
— Возьмите, мадемуазель.
Клэр прячет руки за спину и с ужасом отступает: ни за что на свете не прикоснется она к розовому пакетику.
— Дайте птичку мне. Я возьму ее… на память, — говорит Марселина, выразительно глядя на девочку.
Они выходят из магазина, и Клэр видит, как Мать прячет колибри в свою сумочку.
Никогда с тех пор не видела Клэр злосчастную птичку.
Но девочка знала: где-то в дальнем ящике хранится у Матери колибри в блестящем оперении. И если совершит Клэр что-нибудь недостойное, колибри снова появится на свет, чтобы воззвать к ее совести и чувству чести.
Много лет прошло с тех пор. Уже считает себя Клэр взрослой, уже видит и чувствует, что с ней считаются и Мать, и Тореадор, и товарищи. Она занимается с детьми, которых приводят в Гнездо рабочие, ей поручает Мать свои дела в городе, а Тореадор только с ней советуется о том, какие книги давать ребятам.
Но если бы кто-нибудь спросил Клэр, кем она собирается стать, что делать с собой, когда окончательно станет взрослой, она, наверное, затруднилась бы ответить. Как каждая девчонка в эти годы, была она немножко «воображала», и тон у нее был иногда такой командирский, что кто-нибудь из ребят не выдерживал и начинал бунтовать: «Что ты за Жанна д'Арк такая?! Вот погоди, Мать тебя одернет!»
А она и впрямь была Жанна д'Арк, и Даниэль Казанова, и русская девочка Зоя Космодемьянская, и даже, может быть, немножко королева Мария Стюарт — словом, была смесью всего того, чем питалось ее воображение, склонное ко всему героико-романтическому…
Разумеется, все это были герои, отдавшие свою жизнь ради спасения или чести родины. Это было главное. Остальное — только подробности, над которыми сейчас не имело смысла, не стоило слишком задумываться. Сейчас же следовало делать все то, что вело к такому пути, приближало к нему, подготовляло для этого волю, мускулы, мозг… Вот почему Клэр обливалась даже зимой холодной водой и обтиралась снегом во дворе, тренировалась на турнике, увлеченно занималась историей, читала газеты и следила за политическими событиями во всем мире.
Мать одобряла все эти занятия, но когда разговор заходил о великой конечной цели, она обходила возвышенные мечты своей любимицы и старалась приспустить Клэр на землю.
— Будет отлично, если ты станешь добросовестным педагогом, Клэр, — говорила она. — Это тоже работа для народа, для страны.
Клэр вяло соглашалась: в глубине души ей совсем не улыбалось такое бледное, вовсе не героическое будущее.
Ее отец… Ее мать… Их имена знали в стране. Это ее отец, полковник Дамьен, поднял три департамента на борьбу с фашистами… Это ее отец застрелил эсэсовского офицера и бежал из тюрьмы Роменвилль… Жена полковника Дамьена, мать Клэр, тихая и скромная Жильберта, тоже сражалась с врагами и отдала свою жизнь за Францию. Так как же Клэр не мечтать о том же?!
Но пусть никто не думает, что мечтанье это — определенное, ясное, твердое. Цель была, да, твердая и ясная цель. А мечта — нет. Мечталось смутно. Вот жизнь и молодость, вся прелесть крепкой, живой жизни, та чувствовалась в каждое мгновение, на каждом шагу. Да, я девчонка, да, я сильная, крепкая, я уже многое знаю, я все могу. Нет, конечно, я не могу быть такой, как Мать, такой, как Тореадор, но я могу что-то свое, и меня любят ребята, и малыши меня слушаются. И Этьенн тоже слушается, как маленький… Но тут мысли обрывались, и что-то начинало переливаться, и петь, и прыгать в Клэр, и горячая кровь обжигала ей щеки. А кругом стояло лето, солнце золотыми яблоками падало на песок двора, на траву, дремотно жужжали в деревьях пчелы. Ласточки, точно стрелки, запущенные в небо тугой тетивой, стремительно резали воздух, иногда задевая крылом флаг, развевающийся над воротами Гнезда. Чуть курились утесы, иногда дымок взлетал над скалой и таял в голубизне — это падала лавина, подогретая солнцем. Вершина Волчьего Зуба куталась в облачную пелерину. Там, наверху, было здорово холодно, к вечеру Волчьему Зубу приходилось заворачиваться с головой, и тогда гора становилась похожей на пастуха, кочующего с овцами: просто бесформенная куча войлока и меха.
Пахло резко и свежо травой, дымом от плиты, которую растапливала вместе с дежурными по кухне Лолота. Синели долины, уходя друг за другом далеко в горы, искрилась на солнце далекая прозелень ледников, свистели пастухи, лаяли собаки, звенели медными колокольцами коровы.
Изо дня в день Клэр видела все это. Видела осыпанные сухим золотом осени склоны, видела зимний убор, когда белое небо и горы только оттенками серебра отличались друг от друга, видела долину в розовом ожерелье цветущих деревьев и все-таки никогда не могла насмотреться досыта. Глубоко проникала в нее нежная прелесть кудрявых виноградников, красного мака, точно взлетающего в траве, сверканье Волчьего Зуба. Иногда красота точно пронзала ее, ей хотелось закричать по-дикарски, сделать что-то необычайное, например взять считавшуюся неприступной вершину Зуба.
А то вдруг на Клэр накатывала грусть, досада, хотелось плакать, ссориться с товарищами, всем дерзить. И она ссорилась, кричала, дерзила, вела себя глупо, противно, так, что самой бывало тошно, и все-таки ничего не могла с собой поделать.
— Корсиканка сегодня опять не в себе, — говорили тогда грачи, с удивлением или жалостью наблюдая это превращение. — Не приставайте к ней, ребята…
И объясняли новеньким:
— Это у нее бывает. Это у нее скоро пройдет.
В такие черные дни одна только Мать могла подступиться к Клэр, не вызывая раздражения и отпора. Мать обычно первая замечала, что на Клэр «нашло». Она молча наблюдала некоторое время за девочкой, а потом, видя, что дело плохо, звала ее к себе и запиралась с ней в комнате.
О чем они там говорили, никто из грачей не знал. Кое-кто из старших думал, что Мать рассказывает Клэр об ее родителях, может быть, в который уже раз читает ей письмо полковника Дамьена, которое он написал одному товарищу из партизанского отряда.
Но что бы там ни происходило, из комнаты Матери Клэр выходила тихая и пристыженная, старалась незаметно проскользнуть в спальню, закутывалась с головой в одеяло, а наутро вставала прежней — деятельной, предприимчивой, живой душой Гнезда.