Тишина… Тишина… Опять ночь, но сухая, пряная, безросная. Каждая травинка, каждый листок в саду, на огороде, в винограднике, кажется, с тройной силой источает свой аромат, и ночь подносит огромный букет, где перемешаны роза и петрушка, полынь, персики и салат-латук. Вкрадчивы, непонятны ночные звуки: хруст валежника, трепыханье в кустах — не то зверь, не то птица возится. Черная масса неба горяча и неподвижна — все притаилось, все ждет грозы. Над Волчьим Зубом уже прополыхали раз или два зарницы. На миг нестерпимым блеском осветилась снежная голова и снова померкла, и теперь чуть белеет на черном небе, как негатив.

Чу! Гукнул где-то паровоз и вдруг взревел весело и разливисто, радуясь тому, что спускается с гор к ровному, легкому пути, убегает от грозы. В вагонах, которые тянет за собой веселый паровоз, некоторые пассажиры тоже радуются, что уезжают отсюда, навсегда покидают опостылевшие места. В одном из купе не спят: там наши старые знакомые — Фэйни, Алиса и Лори Миллс — никак не могут досыта наговориться о тех радостях, которые они найдут в Штатах.

— Ох, до чего же мне опротивели здешние салаты и всякая французская еда не то из лягушек, не то из улиток! — восклицает Фэйни. — Прямо не дождусь, когда получу хороший кусок бекона с яйцами. И уж, конечно, пиво. Хорошее, густое пиво!

— Да, уж надоела здешняя кислятина, — вторит ему Лори. — А я хочу еще пойти в нашу аптеку на углу и вдоволь наесться там мороженого с содовой…

Алиса, прищурившись, смотрит на спутников. Нет, у нее другие мечты.

— Подумать только, больше не будет торчать передо мной Засуха! Не должна больше стелить свою постель и сама одеваться! Утром, чуть проснусь, мне все подадут, оденут, обуют… А вечером придет охота потанцевать, велю играть на банджо, целый джаз пригоню, коли захочу. — Она засмеялась. — Вот и Мари я больше не увижу! Бедная Мари, как она плакала на вокзале! Все уверяла меня, что ее «шерце шовершенно ражбито» от разлуки со мной и с Юджином! Кстати, спит уже наш тюлень?

Фэйни тотчас же, как галантный кавалер, вышел в коридор и заглянул в соседнее купе.

— Храпит, как испорченный мотоцикл, — доложил он.

— А остальные? Рой тоже спит?

— Кажется, все заснули.

Фэйни ошибался. В соседнем купе по-настоящему спал один Юджин. Наконец-то его оставили в покое, и он сможет пожить некоторое время без присмотра родителей. Миссис Гарденер настояла-таки, чтобы муж отправил Юджина с Хомером на родину, подальше от беспокойных мест и беспокойных французов.

Впрочем, майор сильно подозревал, что и ему вскоре придется последовать за сыном. Его карьера в Европе явно не удалась. Вэрт добился своего, и теперь Гарденера угнетала только мысль, как примет его падение миссис Гарденер. Что будет делать его супруга: искать утешения у спиритов и в оккультных книгах или у капитана Вэрта, который вскоре станет уже не капитаном, а майором?

Но пусть все это заботит Гарденера. Нас это не должно занимать.

В купе, где почивал отпрыск майора, остальные пассажиры только делали вид, что спят. Не до сна им было. Рой Мэйсон, бледный и какой-то непривычно жалкий, полусидел, полулежал, привалясь к спинке дивана. Пусто, все пусто стало для Роя в большом мире. Нет, ему уже не удовлетвориться беконом и пивом, и даже негритянские джазы не доставят большой радости. Рою теперь казалось, что его чисто-начисто выпотрошили, а потом снова зашили, только из ехидства оставили часть нервов. И эта часть болезненно ныла в нем, напоминая об оставленной чужой жизни, которая так сильно и горько задела его. Угрызения совести? О нет, вовсе не то! А вот прошло рядом что-то большое, настоящее и оттолкнуло Роя и показало ему впервые, какой он.

Жюжю, маленький Жюжю со щекой, точно обрызганной красной краской, и рядом побелевшая Клэр. Рой замычал от тоски.

— Ты чего? — повернулся к нему его сосед Тэд Маллори.

Рой не отвечал и не открывал глаз.

— Это он, наверное, во сне, — прошептал Дэв Ванами.

— А ты почему не спишь? — тоже шепотом спросил Тэд.

— Так.

Оба друга обменялись понимающим взглядом: им столько надо было сказать друг другу! Но в купе были Юджин и Рой, приходилось сдерживаться.

Смерть Жюжю потрясла Тэда и Дэва. Им тоже беспрерывно мерещилось маленькое мертвое лицо. Они оба — и Тэд и Дэв — оставили так много своей души в Гнезде, у друзей! Правда, они обменялись адресами, обещали переписываться, но можно ли им будет писать и вообще, что дает переписка, когда все мысли и желания стремятся к друзьям? Все вызывало сомнения у обоих мальчиков. Будут ли их отчитывать за дружбу с красными? Удастся ли им еще раз побывать в Гнезде? Единственное, в чем оба они были уверены, — это в доносе, который состряпает на них Хомер с помощью Фэйни.

Впрочем, Хомер почти и не скрывал своих намерений. После того как оба друга вернулись в гостиницу «Бо сежур», он при них запретил остальным своим питомцам общаться с «зараженными». Правда, Рой не послушался и продолжал, как обычно, разговаривать с Тэдом и Дэвом, зато остальные сейчас же принялись отпускать шпильки по адресу «красных демонстрантов».

— А ведь у родителей дома, пожалуй, тоже будут неприятности из-за нас. — зашептал вдруг Тэд, нагибаясь к самому уху Дэва. — Пожалуй, потащат куда-нибудь, будут допрашивать, что, и как, и почему они нас плохо воспитали…

Дэв упрямо мотнул головой.

— Мой-то старик ничего не побоится. Он их так отчитает, будь здоров!

Тэд облизал сухие губы.

— Боюсь и думать, что начнется…

— А ты не думай, — посоветовал Дэв.

— Ничего не могу с собой поделать. — Тэд глубоко вздохнул. Он раздвинул занавеску и заглянул в черную ночь за окном.

— Все равно, я обязательно сюда вернусь… когда-нибудь, — упрямо вымолвил он.

— Тс… Хомер! — цыкнул на него Дэв.

В дверях купе встала грузная фигура. Мальчики притворились спящими. Хомер постоял, посмотрел на них, потом медленно вернулся в коридор. Погасшая сигарета приклеилась к его губе. Учитель был насуплен, мрачен, зол на весь мир. Подумайте только: подвергаться таким неприятностям и опасностям, столько времени просидеть в глухой дыре, чуть не сделаться жертвой красных и ради чего! Что получил он, Хомер, кроме нескольких кисло-сладких слов от Вэрта! Да еще навязали ему на шею этого сонного увальня Гарденера и капризную, избалованную девчонку Мэйсон! Разве на это рассчитывал он, когда ехал в проклятый городишко?

Кто виноват во всем: Мэйсон, который настоял на поездке, Вэрт, втянувший его в это дело с Гнездом, или Фонтенак, из-за которого заварилась вся каша?

Путь круто шел вниз. Поезд потряхивало на спуске, за окном мелькали зеленые огни семафоров, металлически цокали мостики. В вагоне скрипели переборки, сухо щелкали дверцы купе, затихали голоса. И вдруг — что за наваждение! — заговорили все враз, запели колеса:

— Ян-ки, до-мой! Ян-ки, до-лой!..

Хомер не вытерпел: выругал французские вагоны, французские порядки, гадко выругал. А вагоны, нисколечко не смутясь, твердили свое:

— Ян-ки, до-мой! Ян-ки, до-лой!..

На глухой, безлюдной платформе, где поезд стоял всего минутку, Хомер выскочил освежить горящую голову. Молнии резали черное небо. Соседний вагон стоял с опущенными шторами. Ни единого огонька не было в его окнах. Хомер прошел мимо. даже потрогал металлические ручки дверец. Любопытство его томило: проводник проговорился, что в вагоне едет бывший сановник — Пьер Фонтенак.

Как выглядят бывшие сановники? Как себя чувствуют бывшие сановники? Хомер злорадно заглянул в одно из окон: наверное, тому типу не веселее, чем ему. Может быть; даже значительно хуже…

Правда, от этой мысли Хомеру ничуть не сделалось легче. Все такой же угнетенный, он вернулся к себе в вагон. В картишки, что ли, переброситься? Может, немного отвлечет… Он заглянул в купе, где Фэйни и Лори все еще любезничали с Алисой. Нет, этих сейчас не соблазнить картами. Но есть еще один игрок, рядом…

Хомер нерешительно дотронулся до руки Роя, Тот нехотя приоткрыл глаза.

— Что надо? — грубо спросил он.

— Может, сыграем в покер, Мэйсон? — предложил Хомер. Голос его звучал жалобно, заискивающе. — Или в бридж?..

— Идите вы, сэр, знаете куда… — И Рой громко, со всей определенностью сказал, куда именно должен идти его почтенный воспитатель.

* * *

Тишина, тишина… В доме грачей темно. Спит намаявшееся, наплакавшееся, измученное то горестными, то радостными волнениями Гнездо. Спят наши друзья: Витамин, и беленькая Сюзанна, и Ксавье, и неугомонный Жорж Челнок. В спальне малышей рядом с Лисси, вполглаза, как всегда, спит счастливая Засуха: она дождалась-таки Марселины. В бывшей «резиденции» американцев крепко спит семейство Кюньо — Жером, румяная Франсуаза и маленькая Полина, замучившая родителей вопросами: куда они уходили и почему так долго не было папы?

Только Этьенна нет в «резиденции». Вместе с Корасоном и Тореадором Этьенн стоит в пикете. Через два часа их сменят друзья с завода. Кто знает, что еще может прийти в голову полиции? На всякий случай у Гнезда решено поставить караул. Со двора, который то и дело освещается зарницами, изредка доносятся приглушенные голоса; пикетчик Рамо разговаривает с пикетчиком Корасоном.

А пикетчик Этьенн на минуту отлучился. «Только на одну минутку», — сказал он товарищам. Он подымается по лестнице в дом и на цыпочках идет по коридору.

Молнии прочерчивают небо за окнами. Вой Мутона, потом страшный треск. Виноградари бросают ракеты в горах, чтобы отвратить град или обратить тучи, грозящие градом, в воду. В наступившей мгновенной тишине доносится звон колокола — далекий, беспокойный, как голос путника, зовущего на помощь: это деревенские церкви тоже стараются умилостивить небо.

На подоконнике, у комнаты Матери, чуть виднеется темная фигура. В любимой позе — коленки к подбородку — сидит Клэр.

— Все еще не спишь? — спрашивает Этьенн.

Клэр качает головой, и темные пряди вдоль ее щек тоже покачиваются. Этьенн пододвигается к ней, нагибается. Ему во что бы то ни стало нужно заглянуть в лицо Клэр. Но молнии угасли. Вместо них раскатывается по горам орудийным выстрелом гром.

— Ты что? Ты не думай про это. Не надо.

— Да я не только про это. Я… про все… — с запинкой отвечает Клэр.

Этьенн некоторое время стоит молча. Чуть слышно в темноте их общее дыхание.

— Ты бы все-таки легла, — говорит он наконец. — У тебя так голова заболит.

Клэр шевелится на подоконнике.

— Я скоро лягу. Ты… иди. Ты не беспокойся. Это пройдет…

Этьенн вздыхает и все так же, на цыпочках, уходит вниз, к товарищам.

А Клэр прислоняется горячим затылком к стеклу. У нее и вправду болит голова. Очень болит. Она закрывает глаза. Как мучает ее этот крик, истошный, звенящий крик Жюжю: «Клэр! Берегись, Клэр!» Опять и опять повторяется крик, и Клэр чувствует, как опадает, слабеет прижавшееся к ней тело мальчика, и видит смертную бледность на круглом мальчишеском лице и потухающие, леденеющие зрачки. А рядом, близко — пергаментное, величавое лицо Фламара с сомкнутыми губами, над которыми стрелками белеют усы. Кровь на асфальте. Много крови. Точно пролили красные чернила…

И снова в памяти гробы, плывущие, как пурпурные ладьи, по темному человеческому потоку. Глухой рокот «Интернационала». Маленький гробик Жюжю и большой — Фламара. Цветы, цветы, цветы… Кюньо и слепой Сенье, которые говорят что-то у открытых могил. И руки, тысячи рук, поднятых, как в клятве…

Перед закрытыми глазами Клэр источенные временем камни. Зеленая плесень стены. Ржавые пятна на воротах. Наверное, точь-в-точь такие же ворота были в Бастилии тогда, четырнадцатого июля, в революцию. И так же, как теперь, требовал свободы узникам народ. Грохочет, взывает, приказывает многотысячный голос народа: «Свободу Берто!», «Свободу Перье!», «Свободу борцам за мир!»

Уже знают все, что суд постановил освободить арестованных за недостаточностью улик. Ничем не подтверждается обвинение в «заговоре».

Уже известно, что в Париже освобожден Пьер Дюртэн и Фонтенаку предложено подать в отставку. Знают, что и префект Ренар уволен и уже уехал из Вернея.

Тысячи людей стоят у городской тюрьмы — зловещего замка Синей Бороды. Вооруженная стража жмется к стенам, чувствует себя неуютно. И вот звон засовов, просвет в железных воротах, открываются тяжелые створки. И через порог тюрьмы переступает хрупкая женщина в плаще. А там, дальше, видны острые, точно закопченные скулы Поля Перье. Народ встречает их торжествующим кличем. Оба подняты над головами. Их бережно несут на руках, им бросают цветы, им кричат слова дружбы и привета. Победа! Победа! Большая, настоящая победа народа!

Шоферы города пригнали сюда свои такси, все они добиваются чести везти освобожденных. Но им достается только Поль Перье, он едет поскорее обрадовать свою больную мать. Руки народа доносят Марселину до старенького грузовика. Это «Последняя надежда», которую Корасон опять поставил на ноги. Недаром он твердил бедной больной машине: «Уж постарайся ради такого случая, не подведи нас!»

«Последняя надежда» становится подмостками оратора. Это Жером Кюньо. Сегодняшнее событие окрыляет его, он говорит вдохновенно. Он говорит о силе народного фронта, о могуществе сплоченного в единой воле народа, о том величии, которого может достигнуть французский народ.

В кузов тесно набиваются грачи, друзья, какие-то совсем незнакомые люди. Никто не желает садиться в кабину. Все хотят смотреть на Мать, все жаждут дотронуться до нее, убедиться, что это действительно она, живая и здоровая, только сильно осунувшаяся. Впрочем, у Матери больной вид, хоть она и старается улыбаться. Румяная Франсуаза горячо обнимает ее.

«Последняя надежда» трогается, с трудом подвигаясь среди человеческого моря. Старенький грузовик весь в цветах.

— Поезжай другой дорогой, — говорит, стоя на подножке, Этьенн своему другу Корасону.

— Ты же знаешь, другой дороги нет, — отвечает Корасон.

Этьенн хмурит брови.

«Последняя надежда» медленно, неотвратимо приближается к площади, посреди которой скорбная бронзовая женщина высоко вздымает своего ребенка. У ног женщины свежие могильные холмы, забросанные цветами. Мать вздрагивает. Она у борта машины. Миг — и она выпрыгнет, побежит туда, к этим холмам цветов. Но руки Жерома и грачей крепко держат ее, не пускают, и Марселина послушно поникает. Она не сводит глаз с могил: старый товарищ Фламар, черноглазый поэт Жюжю, вот как встречаете вы своих друзей в радостный день освобождения!

За спиной Клэр раскалывается на куски глухое антрацитовое небо. Белая, необычайной силы молния ударяет в горы. Проходит вечность в мертвой тишине. И вдруг дрожит, шатается от удара весь дом. Гром летит, как ядро, запущенное в скалы. И сразу ликующий грохот падающей воды. Кипят водопады и ручьи, ливень низвергается на горячую землю.

Скрипнула дверь. Стоя на пороге, Марселина вглядывается в темноту, окликает:

— Ты, Клэр? Тоже не спишь?

Клэр сползает с подоконника, прижимается к ней. Такой знакомый, такой милый запах Матери, ее волос, ее платья… Обнявшись, они входят в комнату Матери, тоже темную, теплую, из которой начисто изгнаны чужие тени. Теперь дождь стучит по крыше, как пишущая машинка. Парусом выгибается занавеска на окне.

Марселина ложится. У нее в ногах устраивается Клэр, свертывается клубком. Радость, горе — все так тесно переплелось в этой комнате, в них самих.

— Такое счастье, что вы опять здесь! — Клэр опускает тяжелую, горячую голову на колени Матери. — Мы с Жюжю так об этом мечтали…

Мать что-то шепчет в ответ.

— Жюжю… Мальчик… — слышится Клэр.

— Он был такой талантливый, правда? Он непременно стал бы большим поэтом… Правда?

— Да, — глухо говорит Мать. — Он был очень талантливый.

Клэр, наконец, может выговорить то, что ее так мучает:

— Он погиб за меня, Мама. Он заслонил меня. Это я виновата, что он погиб. Я, я…

Но Мать подымает с коленей ее голову, держит в руках, трогает губами лоб. Кажется, жар.

— Нет, Клэр, не думай так. Не изводи себя, — тихонько говорит она. — Фламар и Жюжю погибли за всех нас. За то, чтобы у всех было счастливое, поющее Завтра.

За окном шафрановая полоса прорезывает небо. Рассветает. Пахнет дождем и травой. Будет хороший, солнечный день.