На потолке камеры вспыхивает лампочка. Беспощадный свет заливает все углы. Теперь, если тюремщик заглянет в глазок, ему будет видно не только то, что делается в камере, но даже выражение лица узника. Ну и удивится же он! Оказывается, узник смеется! Да, да, он смеется! Блестят молодые, веселые зубы. Узник вспомнил физиономию главного комиссара полиции, когда ему сообщили, что народ в стране почти перестал пить вино.

— Что такое? Не пьют вина?! О, понимаю: опять работа коммунистов!

Главный комиссар был в бешенстве. Народу стало известно, что налог, которым правительство обложило вино, весь идет на тяжелую и несправедливую войну в колониях. Вот люди и отказались от вина!

И солдаты, которых угоняли сражаться в колонии, постепенно понимают, что сражаются они за прибыли богачей, за интересы англичан и американцев, которые фактически владеют всей страной. Сражаться с народом, который живет в такой же нищете, в таком же страхе, как их близкие?! Да разве это враги? Бесчестно и жестоко сражаться с таким народом! И многие сотни солдат бежали из армии и бросали оружие.

«Это все коммунистическая пропаганда. Это коммунисты разлагают нашу армию!» — неистовствовал правитель.

Патриотов бросали в тюрьмы. Демократов пытали. И все-таки партия крепла, и все новые люди приходили и просили считать их коммунистами: ученые, художники, писатели, студенты…

Внезапно узник перестает улыбаться.

Бесшумно поворачивается ключ в замке. Бесшумно открывается тяжелая бронированная дверь. На пороге — дежурный тюремщик, а за его спиной — чиновник в форме тюремного ведомства.

— Встать! — командует тюремщик.

Чиновник выдвигается вперед. В руке у него лист бумаги.

— Заключенный, вы обязаны не позже завтрашнего дня сдать в контору крепости все полученные вами книги. Вот, распишитесь здесь, на этом приказе.

Он протягивает приказ со штампом тюрьмы. Кровь бросается в лицо Большому Себастьяну. Изо всех сил он старается сдержаться.

— Почему? Это неслыханный произвол. Ведь это не просто книги — это учебники. Я получил специальное разрешение заниматься иностранными языками.

— Разрешение отменяется. Распишитесь на приказе, — повторяет чиновник. Лицо у него испитое, блестит от пота.

Большой Себастьян, не промолвив больше ни слова, расписывается. Он вдруг соображает: наверное, там, на воле, снова выступили коммунисты, и теперь правительство мстит за это тем, кто находится в тюрьмах. Значит, надо только радоваться, что книги отбирают, тем более что…

Но что это за «тем более», Себастьян даже мысленно не договаривает.

И все-таки ему жаль, мучительно жаль отдавать учебники. Он с ними сроднился. Особенно вот с этим потрепанным от долгого употребления, помятым учебником русского языка. Русский язык! Язык Ленина! Язык товарищей по партии.

Давно, еще в самой ранней юности, Себастьян задумал читать Ленина в подлиннике. И была у него еще мечта: побывать в Советском Союзе и поговорить с русскими по-русски. Вот когда он расскажет им о своей жизни и о жизни товарищей в подполье. Русские узнают, какой ценой дается здесь, на родине Себастьяна, звание члена партии.

На смуглых щеках напрягаются скулы. Узник обводит глазами камеру. Спрятать учебник? Переправить его товарищам? Спустить в канализационную трубу? Нет, невозможно. Комендатуре известно, сколько у него книг. Здесь все наперечет! Будут допытываться, сделают в тюрьме обыск. А этого сейчас нельзя допускать. Осторожность. Выдержка. Терпение.

Чтобы хоть немного успокоиться, Себастьян шагает по камере. Три шага. Поворот. Снова три шага.

…Миновала юность. Он стал опытным, прозорливым, зрелым бойцом. Его уже хорошо знали в народе, ему доверяли самые сложные партийные поручения. И вот народ избрал его руководителем партии.

Большой Себастьян понял: это — знак высшего доверия. Он и его товарищи должны вернуть народу его свободу, его историю, его гордость. И песни должны вернуть. И деревенские праздники. И дать землю. И дать справедливые законы.

Только тогда они оправдают доверие народа.

А фашистские правители, узнав, кто избран вожаком партии, приказали:

— И его и его помощников по Центральному Комитету арестовать. Во что бы то ни стало!

Где это случилось? На улице, в театре? В одном из тайных убежищ? Когда? Утром, днем, ночью? Не все ли равно, когда и где врагам удалось их схватить. Им надели наручники, их заперли в самые совершенные тюрьмы.

— С коммунистами покончено. Конец их проклятой газете. Конец всей этой опасной болтовне и возне!

А назавтра, когда правитель торжествовал победу, ему принесли очередной номер газеты «Вперед» и сообщили, что в городах начались студенческие и рабочие забастовки.

Вызвали тех, кто арестовывал коммунистов.

— Вас обвели вокруг пальца! Вместо вожаков вы арестовали какую-то мелочь!

— Взгляните на фотографии! — защищались шпики. — Вот их вождь — Большой Себастьян. А это члены Центрального Комитета. Отвечаем головой, взята вся их верхушка.

Темные широкие крылья бровей, взгляд, проникающий в самое нутро. Сдержанное, решительное выражение лица. Да, этого ни с кем не спутаешь. Большой Себастьян!

Опознали и других арестованных, членов ЦК. И все-таки газета продолжала выходить, продолжались и забастовки. И по всем этим признакам правительство понимало: коммунистическая партия жива!

Арестованных коммунистов избивали ножками стульев, пытали ударами электрических разрядов. Их допрашивали по пяти суток подряд, днем и ночью, через каждые полчаса. А сколько издевательств, какие утонченные оскорбления! То общая камера с убийцами и ворами, то глухая одиночка. Себастьяну и его товарищам подсаживали в камеры провокаторов, шпионов. Однажды привели избитого, в синяках, малого с маленькими, точно подшибленными глазками. Лежа в углу камеры, он тихо стонал день, другой. На третий предложил Большому Себастьяну:

— Знаешь, мы с тобой как коммунисты можем даже в тюрьме наладить полезное для партии дело. Давай переписывать от руки и распространять листовки, а я все организую.

Себастьян сказал насмешливо:

— Увы, я никого не знаю, кто захотел бы распространять твои листовки.

«О, этот страшный фашистский режим! Режим, когда процветает низость и шпионство. Режим, который сделал из страны огромный концентрационный лагерь. И люди, которых этот режим постепенно убивает, — думает Большой Себастьян. — У людей конфискуют их творческие способности, их смех, их радость… Нет, нет! Надо скорее, как можно скорее кончать с этим…»

Внезапно Себастьян останавливается. Прислушивается.

Сначала взглянуть на глазок. Ура, глазок прикрыт! Шагов дежурного не слышно. Вероятно, ушел в караулку. Себастьян подкрадывается к внутренней стене. Приникает ухом.

Чуть слышный стук. Похоже, будто скребет мышь или точит жучок. И все-таки Себастьян различает то, что говорит ему стена:

«Про-сты-ни го-то-вы. Ждем сиг-на-ла».

Узник еще раз оглядывает дверь. Впереди долгая бессонная ночь. За ночь надо передать товарищам все распоряжения. Указать каждому его место. Сказать, что делать после сигнала. Все должны твердо знать свои обязанности. Большой Себастьян знает: на воле тоже не спят. На воле друзья готовятся так же, как и они здесь, в тюрьме. Еще совсем немного терпения. И, может статься, свобода… А может, смерть?

Нет, Себастьян не боится смерти. И никто из его товарищей не боится. Слишком часто смерть была совсем рядом.

Идет ночь. Технически совершенную, отлично построенную современную тюрьму пронизывают еле различимые звуки, звучки, шорохи. Узники разговаривают.