Возвращение домой было странным. Филиппина, к которой вернулась надежда, радостно вслушивалась в болтовню сестер, но отец и Сидония не обменялись ни единым словом. Они даже ни разу не посмотрели друг на друга, словно после серьезной ссоры. Быть может, припадок безумной обитательницы аббатства произвел на них такое тяжелое впечатление? Когда Филиппина заговорила об этом, они оба, казалось, смутились, и Сидония поспешила переменить тему и завела разговор о рыцарском турнире в Романсе. Странная поездка, что и говорить… Спрыгнув с подножки кареты во дворе замка, Филиппина бросилась в комнату Альгонды, страшась, что та могла умереть в ее отсутствие.

Горничная ослабела еще сильнее и выглядела хуже, чем на рассвете. Было очевидно, что ей очень плохо. Священник, пришедший, чтобы ее соборовать, предложил позвать к постели умирающей экзорциста: стоило капле освященного масла упасть на лоб молодой женщины, как она задрожала и выгнулась дугой на кровати. С той минуты никто не осмеливался переступать порог ее комнаты. Было решено ждать возвращения барона. Малышка Элора плакала не переставая. Кормилице не удавалось ее успокоить, и если бы не постоянное присутствие в комнате Марты, она бы тоже убежала, поскольку была уверена: и мать, и дочь одержимы дьяволом.

Филиппина выслушала все опасения челяди и священника и рассердилась. Приказав перенести колыбель малышки в спальню Альгонды, она вслед за слугами вошла в комнату, а когда те вышли, заперла за ними дверь. И в ту же секунду Элора перестала плакать.

Филиппине пришлось надавить пальцами Альгонде на щеки, чтобы заставить ее открыть рот. Девушка вылила ей на язык немного эликсира, который сестра Альбранта отлила в маленький глиняный флакон и передала ей с указаниями, как его следует применять. Склонившись над лицом Альгонды, изо рта которой исходил неприятный запах разложения, она со страхом и надеждой ждала первых признаков действия эликсира. Сжимая в руке руку своей наперсницы, подруги и любовницы, она шептала во вновь установившейся тишине слова любви, рвущиеся у нее из сердца.

Жар с каждым часом все усиливался. Страшные картины проносились перед глазами агонизирующей Альгонды. Зачем ей возвращаться в мир людей? Ответа на это вопрос не было. Всякий раз, когда она пыталась ухватиться за счастливые воспоминания, ужасные предчувствия затопляли ее сознание. Дрожа всем телом, она ждала смерти, которая избавила бы ее от страданий. Это было совсем на нее не похоже. В ней жила другая, и эта другая изнутри разрушала ее волю, отнимала силы. Другая Альгонда, в которой взыграла кровь Мелиоры… Альгонда, тело и душа которой были отравлены черным ядом вивера, по приказу Мелюзины. Когда, наконец, эта мука кончится! Пускай уже эта темная сторона ее души возобладает! Но нет… Невзирая на то, что она перестала сопротивляться, птичка-малиновка продолжала петь у нее в душе. И это убивало ее. Эта маленькая поющая малиновка…

Острая боль обожгла все тело. Альгонде показалось, будто ее пронзила молния. Очевидно, все было кончено. Она умерла. Свет, струившийся в ней, — голубой, обжигающе холодный, уносил ее вдаль, в края, где она вновь обретет покой. В рай после ада. И вдруг она услышала звук, похожий на птичью песню. Малиновка? Или лепет младенца? Малышка Элора! Элора, которая осталась там, в прежнем мире! Беззащитная перед Мартой. Перед злом. Нет! Этого не будет! Она заберет ее с собой. Альгонда сжала кулачки.

Филиппина вздрогнула, когда пальцы Альгонды до боли сжали ее руку. Губы больной, по-прежнему пребывающей в беспамятстве, шевелились. По губам явно можно было прочесть одно слово — «Элора!»

Филиппина высвободила пальцы и подбежала к колыбели. Малышка была очень бледна, почти как и ее мать. Взяв ее на руки, не совсем понимая, зачем это делает, она положила девочку на грудь матери — лицо к лицу, губы к губам… И отступила на шаг, даже не пытаясь постигнуть происходящее. Закусив губы, чтобы не заплакать, она стояла и ждала, что они обе вот-вот умрут. Дыхание матери и дочери слились…

«У смерти и рождения один запах…»

Эта мысль пришла Альгонде в голову, когда она обняла крошечное тело дочери. И провалилась в море голубого света.

* * *

— Когда вам стало известно, что она жива? — холодно спросил Жак, едва за ним и Сидонией закрылись двери. В комнате они были одни.

Она стояла и смотрела на него, сжав руки за спиной, чтобы скрыть дрожь, и гордо вздернув подбородок. Слишком долго эта тайна терзала ее!

— Со дня ее фальшивых похорон. Я увидела ее лицо в окне. Она смотрела вниз, но глаза у нее были странные, пустые. Это была она, Жанна, и в то же время…

Она замолчала.

— Я очень ее любила, Жак. Это правда. Поэтому я и не стала ничего рассказывать. Я смирилась.

Он ударил ее по щеке. Рефлекторно, не думая. Однако сразу же разозлился на себя за это. Щека у Сидонии горела, но она даже не шевельнулась. Он отвернулся от нее и, потирая пальцами левой руки правую, чуть болевшую от удара, подошел к окну и стал смотреть на улицу. Ему было очень плохо. Он не мог понять, почему она так поступила. И не мог ее простить.

— Разница между нами состоит в том, Сидония, что я люблю ее до сих пор.

Она не шелохнулась.

— Я всегда это знала. Я вам уже сказала, Жак: если она поправится, я уйду.

Он закрыл глаза. Хватит ли у него выдержки, чтобы привести в исполнение это решение, этот приговор, который встал перед ним в аббатстве? Какое-то время он собирался с силами. Потом кашлянул, прочищая горло.

— Вы уедете в любом случае, Сидония. Уедете в Сассенаж и будете жить там затворницей. Я хочу, чтобы правду узнали все. И мои дети тоже.

Она пошатнулась, схватилась похолодевшими пальцами за край письменного стола. Овладела собой.

Аббатису разжалуют. Это станет для меня единственным утешением.

Он резко обернулся и посмотрел на нее. Лицо его было бледным.

— Вы настолько злы?

Она покачала головой, отказываясь дать волю слезам.

— Вовсе нет, Жак. Но будет справедливо, если и она, подобно мне, будет наказана. Наказана за избыток любви. И за желание защитить того, кого любит. Почему, вы думаете, она так меня ненавидит?

Он пожал плечами, внезапно испытав сомнения в собственной правоте. Теперь многое, что раньше было непонятно, обрело смысл. И все же…

— Я не нарушу обещания, данного сестре Альбранте, пока она сама меня от него не освободит. В глазах всех мы будем жить как раньше. Ничего не изменится. Ни для вас, ни для меня. Вы поедете со мной в Романс и подготовите моих дочерей к встрече с возможными женихами. А теперь уходите. Мне нужно закончить одно дело, и на этот раз никто не сможет мне помешать.

Сидония опустила голову. Как ей хотелось в это мгновение обнять его, успокоить поцелуем! Она подошла к двери.

— Пришлите ко мне Марту.

Она вздрогнула и обернулась к нему. В лице ее не было ни кровинки.

— Не делайте этого, Жак! Вы не знаете, с кем имеете дело!

Он посмотрел на нее холодно и сказал:

— Вы ошибаетесь, Сидония. Я прекрасно знаю, кого вы пригрели на своей груди. И я собираюсь избавиться от этой дьяволицы!

* * *

Пошатываясь от горя, Филиппина опустилась на колени. Ей никого не хотелось видеть. Совсем никого. Да и разве кто-то мог понять, что она сейчас чувствует? Разумеется, нет! Соединив ладони перед грудью и глядя вниз, на подол своего шелкового платья, на котором, словно угасающие звезды, блестели капли слез, она стала читать молитву. В семи шагах от кровати. Почему именно в семи, а не в девяти и не в двенадцати? Пятясь от кровати, она успела сосчитать именно до семи. На седьмом шаге ноги у Филиппины подогнулись. Странно, что сознание цепляется за такие ничего не значащие мелочи, когда душа просто разрывается от боли… Разве кто-то поймет, как сильно она ее любит? Ведь она сама не может это объяснить…

Хватит ли ей смелости поднять глаза, голову? Хватит ли сил вернуться к кровати? Филиппина терзалась тысячей вопросов, когда вдруг ее волос коснулся луч света. Словно рука, несущая исцеление… Прикосновение это было нежным, но таким явственным, что девушке на мгновение подумалось, будто сам Господь спустился с небес утешить ее. Она подняла голову и застыла от изумления.

В облаке ярко-голубого света тела Альгонды и младенца парили над кроватью, так высоко, что Филиппина могла бы лечь на простыню, не коснувшись их.

Она рефлекторно перекрестилась и, созерцая это чудо, стала ждать появления ангела, который унесет в рай две праведные души.

* * *

Не помня себя от ужаса и горя, Сидония вошла в свои апартаменты и нос к носу столкнулась с Мартой, которая ожидала ее, недвижимая и холодная. Нужно все рассказать, не теряя ни минуты!

— К Жанне вернулась память. Барон знает. Он намеревается прогнать нас, — пробормотала Сидония, падая на колени. — Умоляю, Марта, не причиняй ему вреда! Оставь его в покое! — взмолилась она, цепляясь за край передника своей горничной.

— Уйди с моего пути, — зло проскрежетала Марта и шагнула вперед.

Сидония отрицательно помотала головой.

В этот душный вечер одного движения руки Марты хватило, чтобы Сидония повалилась на пол. Когда дверь за гарпией закрылась, она обняла руками колени и заплакала.

* * *

Они все не приходили. Похоже, ангелы не торопились забрать на небо Альгонду с дочерью. А свет, окутывавший их, все усиливался. Скоро Филиппине пришлось прикрыть глаза руками. Семь шагов. Ведь никто не просил ее считать до семи… Неужели, если бы этот свет коснулся и ее, это могло ей повредить? Непонятно… Зрелище было странным и в то же время прекрасным. Теперь свет так слепил глаза, что Филиппина смежила веки. Когда по прошествии нескольких минут она снова их открыла, все закончилось. Альгонда с Элорой, как и прежде, лежали на кровати. Обращенное к ней лицо Альгонды было умиротворенным и таким же розовым, как и личико новорожденной. Глаза ее были закрыты, но она улыбалась. Малышка Элора безмятежно сосала пальчик.

Филиппина чуть не закричала от радости. Ноги у нее занемели, и пришлось опереться о пол руками, чтобы встать. Она подбежала к кровати, уверенная, что стала свидетельницей чуда Господнего, и легонько потрясла Альгонду за плечо. Но та все не просыпалась. Филиппина

убрала руку, чтобы не побеспокоить малышку. Альгонда крепко обнимала дочь и, несомненно, была жива. Филиппина решила во что бы то ни стало привести больную в чувство, и вдруг взгляд ее упал на личико Элоры, неотрывно смотревшей на нее. Никогда не видела она таких глаз. Никогда! Золотисто-зеленые, они были похожи на глаза рептилии. В голове ее вдруг зазвучало пение. Очарованная, она повторяла слова вслед за голосом, напевавшим: «Сохрани… эту… тайну!»

* * *

Марта вошла в кабинет барона Жака, не дожидаясь приглашения. И он этому не удивился.

— Вы хотели видеть меня, мессир.

Отвлекаясь от горьких мыслей, он закрыл створки окна, к которому подошел за глотком свежего воздуха, повернулся, посмотрел на наперсницу жены с откровенной враждебностью и сказал:

— Обойдемся без показной любезности! Уверен, вы знали правду о Жанне де Коммье.

Марта прищурилась. Она и так слишком долго щадила его!

— Единственное, о чем я жалею, так это что не прикончила ее тогда!

Жак де Сассенаж вздрогнул от неожиданности.

— Что вы сказали?

Марта зло усмехнулась.

— Неужели вы думаете, что я более человечна, чем вы привыкли считать?

Барон, не помня себя от ярости, сорвал со стены меч и приставил острие к ее шее. Марта не шелохнулась. Эта игра ее забавляла.

— Вы и так слишком много сказали…

— Помилуйте, барон, я ведь еще не сказала то, что вы больше всего хотите узнать: причастна ли к этому нападению Сидония?

Сердце Жака замерло в груди. До чего отвратительно улыбаются эти зловонные губы… Из-под острия меча выкатилось несколько капель черной крови.

— Говори, ведьма! Говори, или я убью тебя!

Марта со смехом подала вперед шею. Прежде чем Жак понял, что происходит, лезвие прошло через плоть гарпии.

— Как вам зрелище, барон? — внезапно охрипшим голосом спросила она насмешливо.

Он выдернул меч и отшатнулся в уверенности, что она сейчас упадет мертвая к его ногам и он никогда не узнает, виновна ли Сидония в том, что случилось с его женой, или нет.

Но она стояла как ни в чем не бывало, и на глазах у изумленного барона кровь вдруг стала сворачиваться, а сама рана — затягиваться. «Чертовщина какая-то!» — подумал он. Гнев его возобладал над разумом: направив меч ей в сердце, он бросился вперед. Одним движением руки Марта обезоружила его, не дав даже приблизиться. Меч отлетел, ударился о стол и, срезав кусок столешницы, глухо звякнул о паркет. Жак едва успел понять, что произошло, как невидимая рука, направляемая гарпией, оторвала его от земли и прижала к стене так, что ноги его беспомощно повисли.

— Я могла бы убить тебя, Жак де Сассенаж! Но тогда оказалось бы, что все эти годы униженного служения оказались потрачены впустую. Ты оставишь Жанну там, где она сейчас. Мы с Сидонией, как и раньше, будем жить здесь, в замке, с вами.

— Ни-ни-ни… Никогда! — заикаясь и едва переводя дух, пробормотал он.

Еще одно движение руки — и его швырнуло к другой стене, и с такой силой, что от удара сломался нос. Он повалился на пол, лицо было все в крови. Гарпия, не шевельнувшись, ждала, пока он поднимется, цепляясь пальцами за неровности каменной кладки.

— Думаю, у вас нет выбора, барон.

Жак де Сассенаж сплюнул кровь, не обращая внимания на боль, вытер лицо рукавом и вперил в нее полный ненависти взгляд.

— Я не позволю дьяволу править на моих землях.

Гарпия посмотрела на него с презрением.

— И как ты намереваешься мне помешать?

Он задумался. И правда, как? Воин в нем требовал сорвать с пояса кинжал и броситься в схватку, однако голос рассудка твердил, что и эта атака обернется поражением, как и предыдущая. Даже если ему и удастся нанести удар, он не причинит дьяволице вреда. Все эти годы Марта преспокойно ходила в церковь и причащалась вместе с Сидонией. Значит, на божественное вмешательство надеяться не приходилось. Оставалось лишь прибегнуть к хитрости. Но, чтобы что-то придумать, сначала нужно понять… Нос немилосердно болел. Жак подошел к резной полочке, на которой стоял оловянный графин с терновой настойкой. Вынув стеклянную пробку, он прямо из горлышка сделал несколько глотков и сразу же почувствовал себя лучше.

— Я хочу знать правду об участии Сидонии, — сказал он глухо, в нос, и повернулся к гарпии.

Марта по-прежнему смотрела на него с презрением.

— Присядьте, Жак де Сассенаж! У вас идет кровь. Негоже господину показываться перед гостями и челядью в таком виде!

Возражать было бессмысленно. Марта держала его в своих руках. И он подчинился, спрашивая себя, насколько велика ее сила. Марта между тем что-то прошептала себе под нос. Мгновение — и барон снова задышал свободно. Напротив него на стене висело зеркало. Он посмотрел на свое отражение и понял, что нос его снова в полном порядке. Даже на одежде не осталось ни капли крови. Жак даже испугался. Да, с этой ведьмой нелегко будет справиться…

— Постарайтесь больше не сердить меня, барон, иначе от вас и ваших потомков останется кучка золы. Что до Сидонии, то она не виновата. Даже наоборот. Узнав, что я сделала, она хотела вам все рассказать. Я сделала так, чтобы она замолчала.

— Но зачем это вам?

— Сидония любит вас, а ее красота не оставила вас равнодушным. Это могло помочь осуществлению моих планов. Я ни за что не позволила бы Жанне де Коммье мне помешать. Она останется на прежнем месте. Вы меня хорошо поняли?

Он кивнул, подавляя в себе порыв бешенства. Ничего, его время еще придет…

— Что вам нужно, чтобы оставить нас в покое?

— Ничего такого, что вы сейчас можете мне дать. Когда придет время, я сама возьму, что хочу, и вы будете свободны.

Он встал.

— Вы хотите сказать, что до тех пор все мы — ваши пленники?

Она язвительно захохотала:

— А вы когда-нибудь в этом сомневались?

Пока он обдумывал услышанное, Марта вышла и закрыла за собой дверь.