Условившись обо всем с Эймаром де Гроле, Жак де Сассенаж в сопровождении младшего сына вернулся в Бати. Была уже ночь, когда они спрыгнули с коней на своей конюшне. Вокруг было тихо, и единственным источником света оставалась луна.

— Иди ложись, сын! Я сам разбужу конюха, — сказал барон Франсуа, который зевал во весь рот.

— Это было бы неуважением к вам, отец! — возразил сын, которому не хотелось признаваться в своей слабости.

Жак ласково потрепал его по плечу.

— Иди, говорю я тебе, мне совсем не хочется спать. Франсуа с минуту постоял в нерешительности, потом повернулся и направился к замку. Ему не хотелось расстраивать отца еще больше.

Жак привязал поводья к специальному кольцу, вошел в конюшню и уверенной поступью направился в тот ее угол, где рассчитывал найти спящего на соломенном матрасе конюха — рыжеволосого паренька, от которого пахло похлеще, чем от лошадей. Из темноты послышалось покашливание, и кто-то нерешительно проговорил:

— Это вы, господин?

Жак повернулся на каблуках. Голос доносился от повозки, мимо которой он только что прошел. Он был знакомый, и все же сразу узнать говорившего он не смог. Инстинктивно схватившись за рукоять меча, он всмотрелся в темноту. Из кузова повозки неловко выбрался мужчина.

— Кто ты? — спросил барон, хотя по очертаниям фигуры уже стало ясно, что это не конюх.

— Это я, Жанисс! Жанисс из Сассенажа!

— Мэтр Жанисс? Но что вы, черт побери, здесь делаете? Почесывая одной рукой свой округлый живот, а второй потирая заспанные глаза, повар зевнул во весь рот, а потом неуверенным шагом приблизился к барону.

— Я вас дожидался, — сказал он так, как если бы это была самая обычная вещь в мире.

Жак де Сассенаж отлично знал, что мэтр Жанисс — сама простота, да и ситуация была забавной. В такой неприятный момент все это было словно бальзам на сердце. Он снисходительно улыбнулся и сказал:

— Но сейчас не самое подходящее время для жалоб и просьб!

— Почему бы и нет, если дело важное? — Мэтр Жанисс снова зевнул, даже не пытаясь прикрыть рот.

Жак посмотрел на повара с улыбкой, в то время как менее снисходительный господин устроил бы ему хорошую взбучку за такое непочтение. У барона стало легче на душе. Разговор с Жаниссом поможет ему отвлечься, забыть о том, что в замке он снова попадет под иго Марты.

— Будь по вашему! — сказал он. — Раз уж вы дали себе труд приехать в такую даль, дайте мне пару минут, я разбужу конюха, а потом мы поговорим.

— Конечно, ступайте! — Жанисс снисходительно махнул рукой, а сам прислонился всем телом к борту повозки.

«Можно подумать, это я — слуга, а он — господин!» — усмехнулся про себя барон Жак. Если бы он не был сейчас обременен куда более важными заботами, он бы отчитал Жанисса за дерзость. Хотя бы для вида, поскольку славный повар никогда не давал повода сомневаться в своей преданности, и невозможно было предположить, будто он осознанно проявил неуважение к своему господину.

Когда он потряс рыжего конюха за плечо, тот пробурчал что-то неразборчивое и перевернулся на другой бок, но потом вскочил на ноги как ужаленный — узнал голос барона. Жаку ничего не пришлось говорить: растрепанный, с соломинками, вдавившимися в щеки, конюх бросился к лошадям и стал снимать с них упряжь. Жак вернулся к мэтру Жаниссу. Тот дремал возле телеги, голова его мерно покачивалась. Заслышав шаги барона, он встрепенулся, с трудом отстранился от опоры, дождался, когда тот подойдет ближе, и предложил пройтись.

— Когда двигаешься, спать хочется меньше, — с прежним забавным апломбом заявил повар, полагая, что барона, как и его самого, клонит в сон.

Они были одни, если не считать конюха, но тому хотелось спать, и он спешил закончить свою работу. Жак подстроил шаг под походку Жанисса, который еле-еле волочил ноги, и с удовлетворением отметил про себя, что на душе у него стало легче и спокойнее. Они отошли от конюшни, и запах лошадиного пота сменился сладким ароматом сирени, в изобилии росшей вдоль аллеи, которая вела к саду. Там, в кроне высоких каштанов, среди их цветов-свечей, таились соловьи, наполняя ночь пением столь же прекрасным, как и благоухание цветов.

— Я хотел поговорить о Жерсанде, господин барон! — наконец решился Жанисс. Сладкие запахи в саду почему-то напоминали ему о горячих оладьях.

— Вот как…

— Малиновку нашу теперь не травят, и она выйдет замуж. Почему бы и нам не пожениться?

Жак де Сассенаж повернулся и посмотрел на повара. Он явно был озадачен услышанным.

— Боюсь, мой славный Жанисс, я не уловил вашу мысль!

Жанисс, голодный и сонный, неверно понял слова барона. Уперев руки в бока, он преградил ему путь. Упрекать барона означало вызвать его гнев и было чревато наказанием, но сдержаться было превыше его сил:

— А вот этого я не понимаю! Нас, конечно, тоже можно забить до смерти, как эту бедную девушку прошлой ночью! Что ж, на то мы и слуги! Но ведь мы с Жерсандой, господин барон, никогда вас не подводили! Почему же вы не хотите нас поженить?

Жак де Сассенаж нахмурился.

— Кого это забили до смерти в мое отсутствие?

— Да откуда же мне знать? Служанку, по-моему. Матье видел, как лакей закапывал труп в саду. Но я говорил о другом…

— Матье тоже здесь?

Решительно, дело принимало не тот оборот, на который рассчитывал мэтр Жанисс!

Только теперь Жанисс окончательно проснулся. Наморщив нос, он с сомнением посмотрел на барона и спросил:

— Не хочу вас обидеть, господин барон, да и под хлыст попадать неохота, но скажите, а вы, часом, не шутите со мной?

— Похоже, что я шучу? — сурово отозвался барон, чтобы напомнить ему о необходимости быть более вежливым.

Повар некоторое время переминался с ноги на ногу, размышляя о том, что эта морщинка на лбу у барона свидетельствует, скорее, о неудовольствии, чем о веселом расположении духа. Опустив глаза и теребя себя за пальцы, как мальчишка, пойманный на шалости, он проговорил:

— Прошу прощения, мессир! Я забылся! Но я так давно, ее жду, мою Жерсанду!

Жак де Сассенаж, растроганный, но и не до конца успокоившийся, похлопал его по плечу.

— Вы поженитесь с ней, так и быть! Но раз уж нам обоим не спится, я хотел бы услышать всю историю целиком!

— До последней мелочи?

— Так подробно, как вы, Жанисс, мне ее никто не сумеет рассказать!

В свои апартаменты Жак де Сассенаж вернулся спустя два часа, за которые он успел выслушать Жанисса и подробно расспросить Матье, который спокойно спал в повозке. Теперь ему многое стало понятно, но от этого действительность обретала еще более мрачные краски. Франсин понемногу отравляла Альгонду по приказу Филибера де Монтуазона, который таким образом намеревался заставить Филиппину дать согласие на брак с ним. К счастью, Альгонда поправилась благодаря настойке, которую Жерсанде дала знахарка из Сассенажа. Об этом ему рассказал Матье, а потом попросил позволения взять в жены Альгонду, раз уж у них родилась дочка. Барон Жак не раздумывая дал свое согласие и на этот брак. Будет ли Альгонда замужем или нет, если Мелюзина воплотилась в ней, то, чему суждено произойти — произойдет. И все же он пообещал себе вызвать ее в ближайшее время на откровенный разговор. Раз враг у них общий, чтобы его победить, нужно действовать слаженно…

Что касается смерти Франсин… Увы, она послужила подтверждением того, о чем он и сам догадывался — его старший сын вступил в сговор с Филибером де Монтуазоном. Никто, кроме Луи, жестокость которого ему была известна, не обошелся бы так со служанкой. Ему и раньше случалось поднимать руку на прислугу, но только когда он был пьян. Жак де Сассенаж не знал, что ему делать. Наказать сына или промолчать? В первом случае ему пришлось бы признать, что он осведомлен и о постыдном союзе своего наследника с шевалье де Монтуазоном.

О том, чтобы свести счеты с последним, не могло быть и речи, поскольку за него неминуемо вступился бы великий приор Оверни. А Жаку совсем не нужна была еще одна «война» у своих дверей. Поэтому он сделал выбор в пользу ожидания. Слишком многие моменты еще предстояло прояснить, нужно было дать Эймару де Гроле время перевезти Жанну в безопасное место… Марта не должна даже заподозрить, что он посмел ее ослушаться.

Оставив сапоги для верховой езды в коридоре, он на цыпочках вошел в спальню жены. Свечи давно погасли, и в комнату сквозь щель в закрывающихся изнутри ставнях проникала полоска лунного света. Когда глаза привыкли к полумраку, он внимательно осмотрел комнату, дабы убедиться, что в ней нет Марты и что дверь, посредством которой спальня Сидонии сообщалась со спальней служанки, заперта. Только после этого он подошел к кровати и приподнял край бархатного полога. Сидония спала. Она была в кровати одна. Марта не сочла нужным устроиться рядом, чтобы лучше за ней присматривать… Как же эта дьяволица уверена в своей силе и в том, что все до смерти ее боятся! «Что ж, тем лучше!» — подумал Жак. Длительное отсутствие и позднее возвращение послужат его целям. До рассвета остается еще несколько часов, которыми он может распорядиться по своему усмотрению.

Он вошел под полог, и когда занавесь опустилась у него за спиной, наклонился над подушками и потряс Сидонию за плечо, тут же зажав ей пальцами рот, чтобы она не вскрикнула. Она посмотрела на него широко раскрытыми от страха глазами.

— Ни звука, дорогая! Я хочу с вами поговорить. Наедине! — прошептал он ей на ухо.

И убрал руку.

— Но не тут! Она может нас застать!

Сидония произнесла эти слова почти беззвучно, но по ее голосу Жак догадался, как сильно она взволнована. Он нежно погладил ее по щеке. Только теперь, оценив весь ужас сложившейся ситуации, он понял, насколько несправедливо с ней обошелся. Он не уставал напоминать себе, что теперь, когда он знает, что Жанна жива, близость между ними неуместна, и все же влечение, которое в свое время сблизило их, никуда не делось.

— Идемте! — сказал он и приподнял занавесь.

Она последовала за ним, молчаливая и призрачная, как тень, в своей ночной рубашке. Сидония шла осторожно, стараясь, чтобы ни одна планка паркета не скрипнула под ее босыми ногами, скользившими по пушистому ковру. Жак приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Там было темно и пусто, как и в момент его возвращения. Замок был погружен в сон. Он обернулся, проверил, что в комнате все по-прежнему спокойно, и, взяв Сидонию за руку — жест, обещающий примирение, — повел ее вниз по лестнице в одну из музыкальных комнат. Там он направился к стене, украшенной огромным обюссонским ковром, который по праву считался одним из лучших в провинции. Комнату мягко освещал, проникая через разноцветное витражное окно со средником, лунный свет.

Сидония следовала за ним, не зная, страшиться ей или радоваться. Тот, кого она так любит, пришел к ней! И не важно, что он скажет! Его вновь обретенные нежность и деликатность успокоили смятение, в котором она жила последние несколько дней. Жак отодвинул ковер. За ним оказалась маленькая дверь, о существовании которой Сидония даже не догадывалась. Но происходящее не показалось ей более удивительным, чем прощение, которое она так надеялась получить.

Когда дверь закрылась и ковер опустился на место, они оказались в крошечной темной комнате. По ногам пробежало легкое дуновение ветра. Вероятно, отсюда начинался один из подземных ходов, которых под замком было немало. Жак отпустил ее руку, и она сразу почувствовала себя потерянной. Она так и осталась стоять, опустив безвольно руки, в нескольких шагах от него, не способная ни говорить, ни шевелиться, хотя прежде не раз демонстрировала и безрассудную дерзость, и самоуверенность.

Он догадался, что она ощущает себя слабой, уязвленной, несправедливо обиженной. И сердце его дрогнуло. Он подошел и обнял ее так крепко, что она едва не задохнулась.

— О, Жак, если бы вы только знали! — пробормотала она, прижимаясь к его неприятно пахнущему лошадиным потом камзолу.

Она разрыдалась раньше, чем успела взять себя в руки. «Сколько лет она запрещала себе плакать?» — думал Жак, ласково баюкающий ее в своих объятиях.

Несколько слезинок она пролила у смертного одра маленькой Клодин. Сколько отчаяния было в ее глазах, в жестах, и сколько достоинства! У него перед глазами замелькали видения из прошлого. Счастливые воспоминания об их встречах, о растущем взаимопонимании, об их объятиях, о разделенных радостях. Она помогла ему вернуться к жизни после похорон Жанны. Но никогда не навязывала себя. Нет, никогда! Невзирая на то, что всегда любила его, невзирая на происки и интриги Марты. Первые попытки поцеловать ее потерпели неудачу. Он вспомнил, как она отталкивала его, напоминала о том, что нужно уважать память Жанны, как дрожала… Два года потребовалось, чтобы она уступила. Что вытерпела она от Марты за то, что оттягивала этот момент?

— Расскажите мне все, моя хорошая! Я хочу все знать! Все! — попросил он, осыпая ее лицо поцелуями.

Она позволила ему упиваться этой соленой влагой, словно бы смывавшей с нее все ее прегрешения, когда вдруг ее настигло воспоминание о другой. Жанна… Она перестала плакать. В душе у нее снова поднялась буря. По силе превозмогающая ее потребность быть с ним рядом. Она высвободилась из его объятий и отшатнулась назад, ударившись плечом о выступающий из кладки камень. Эта боль добавилась к боли в низу живота, и Сидония вскрикнула, как раненое животное:

— Не прикасайтесь ко мне, Жак! Никогда больше ко мне не прикасайтесь! Я люблю вас, люблю больше жизни, но вы принадлежите другой! Только ей! Я и так ненавижу себя за то, что причинила вам столько зла!

— Вы не причинили мне зла, Сидония. Я знаю, что во всем виновата Марта. И я тоже виноват.

— Вы? — удивилась Сидония.

— Я. Потому что я до сих пор люблю вас, и вы дороги мне так же, как и Жанна.

Он приблизился, снова в темноте нашел ее руки и взял в свои.

— Ничего больше не бойся, Сидония! Расскажи мне все, что ты знаешь. Что бы ни готовил нам завтрашний день, я хочу спасти тебя так же, как и Жанну!

* * *

Это становилось невыносимым. Если он ничего не предпримет, о сне можно и не мечтать! Рядом с ним в повозке вот уже двадцать минут спал на правом боку мэтр Жанисс и храпел так громко, что Матье приходилось прислушиваться, чтобы уловить сопение рыжего конюха, которому, без сомнения, снился плохой сон. Юноша сел на одеяло, по-портновски поджал под себя ноги, решая, что лучше — ущипнуть своего соседа за нос или хорошенько толкнуть. Он зевнул. Сделав выбор в пользу первого варианта, он зажал большим и указательным пальцами кончик носа Жанисса, который поднимался при каждом вздохе. Хватая ртом зловонный воздух конюшни, повар пробормотал неразборчивое ругательство, но задышал тише. Матье убрал пальцы, вытер их об одеяло и вздохнул с облегчением. Но как только он улегся на спину, подложив руки под голову, мэтр Жанисс взялся за старое. Матье зажал себе уши. Не помогло. Как назло, с каждым новым вздохом храп становился громче. Когда он достиг такой мощности, что начала трястись повозка, Матье рассудил, что вполне может устроиться под открытым небом, как в прошлую ночь.

Сунув свернутое одеяло под мышку, с опухшими от бессонницы веками, он вышел из конюшни и направился по той же самой тропинке, что и повар с бароном несколькими часами ранее. Однако скоро свернул и стал пробираться между деревьями, ощупывая их одно за другим.

Свой выбор он остановил на каштане, корни которого были покрыты мхом, мягким, как подушка. Если не считать резких криков филина, нарушавших стройное пение соловьев, вокруг было тихо и спокойно. Этой ночью все заговорщики спали. «Оно и к лучшему», — подумалось Матье. Он зевнул и стал смотреть на шелестящие на ветру молодые листочки. Сквозь крону каштана то здесь, то там поблескивала звезда, которую не мог затмить белесый свет луны. Он нашел самую яркую и устремил взгляд на нее. «Когда глаза устанут смотреть, я усну», — сказал он себе. Матье прислушался. Где-то рядом шуршали насекомые, в дальних кустах охотился кот, постукивали по коре коготки белок, жужжали мухи и пищали комары. Все эти звуки он умел различать. Часто они навевали на него сон летними ночами в Сассенаже. Сосредоточиться на этих звуках — прекрасный способ отвлечься от собственных мыслей. Однако Матье не был склонен тешить себя напрасными надеждами. Он знал, что все его страдания и сомнения вернулись к нему, когда проснулся и увидел перед собой лицо барона. Первым порывом было нащупать рукоять меча, но он напомнил себе, что, во-первых, меч был привязан к одной из перекладин повозки, а во-вторых, нет смысла убивать барона, потому что он решил его простить. Доля секунды, питаемая ненавистью… Он постарался скрыть свои чувства. Барон говорил приветливо, извинился за то, что пришлось его разбудить, и попросил рассказать о том, что он видел ночью в саду.

Матье вздохнул. Похоже, и этой ночью поспать не удастся… И он погрузился в раздумья. Приходилось смотреть правде в глаза, тем более что обманываться он теперь не смог бы, даже если бы захотел. Слова Альгонды звучали в голове. Снова и снова. Целый день он думал только о ней. Эта история, его история, их история, была такой волнующей и невероятной. Ему самому временами казалось, что это сон, а не явь. И все же он знал, что Альгонда его не обманывает. Ему довелось и прочувствовать зловредную силу гарпии, и пережить нападение ястреба. Он сам видел, как Альгонда выплыла из Фюрона, хотя должна была утонуть. Он больше не сомневался в ней. В ее самоотверженности. В ее решимости сражаться до последнего. И в любви, которую она к нему испытывала. Но… Было одно «но». Он видел, как они с Филиппиной вернулись с прогулки и придворные окружили их в саду и стали превозносить бодрый вид Альгонды и поздравлять с выздоровлением. Услышал ее серебристый смех, шутливые и остроумные замечания. По ступенькам крыльца она поднималась, подобрав юбку, чтобы не запачкать ее пылью, и столько грации и уверенности было в ее движениях, что ему пришлось протереть глаза, чтобы не ослепнуть от такой красоты. Трудно было узнать в этой даме малиновку с грязными руками и выступающими коленками, с которой они в детстве вместе ходили охотиться на лягушек! Но ведь в жилах Альгонды течет кровь фей. Новая обстановка подходила ей как нельзя лучше.

Есть ли ему место с ней рядом? Ведь, чтобы видеться с дочкой, ему пришлось надевать ливрею слуги! Альгонда заверила его, что со временем все наладится. И добавила, что играет в этот маскарад не по своей воле. И он перестал на нее из-за этого сердиться. Держать на руках Элору, ощущать, как ее крохотные пальчики сжимают его указательный палец, смотреть в ее зеленые, как мох, глаза, видеть, как она улыбается ему своим беззубым ртом, — всего этого оказалось достаточно, чтобы он признал своим этого ребенка, рожденного, чтобы спасти мир.

И все же ненависть в нем не угасла. Альгонда рассказала ему все о бароне и о Филиппине. Но стоило ему только подумать, что чужие руки прикасались к молочно-белой коже его возлюбленной, как в крови вскипало бешенство. Также он злился от осознания того, что не может вмешаться, поддержать, направить, защитить.

Какую роль должен сыграть он, хлебодар Матье, в этом пророчестве? Или его участь — сложить руки и ждать, пока оно не исполнится? Или оно разлучит его с теми, кого он любит, поломает ему жизнь, разобьет мечты? Он видел исходящий от Элоры голубоватый свет, чувствовал ее мягкость и ее силу. Равно как и силу, унаследованную Альгондой от Древнейших, свойства которой были ей пока неизвестны, — он увидел ее отражение у нее на лице, когда она застонала от наслаждения в его объятиях, недалеко отсюда, в зарослях кустарника. И его мужское удовольствие от этого усилилось во много раз. Так же, как и тогда, в Сассенаже, когда к соитию его принудила гарпия.

Когда они с Альгондой расстались у дверей замка, он снова ощутил желание. Он страстно, исступленно хотел ее.

И это желание делало его обычным. Таким обычным! «Ты один нужен мне!» — повторяла ему Альгонда. Но зачем?

Он закрыл глаза, потому что на избранную звезду смотреть стало уже больно. Когда Альгонда ушла от него посреди ночи, чтобы покормить Элору, он не смог последовать за ней и долго бродил вокруг замка и хозяйственных построек, пытаясь привести мысли в порядок. Потом отошел чуть дальше, к садам. Когда за спиной послышались шаги, он рефлекторно спрятался за густой порослью орешника. Первой мыслью было, что это Марта выследила его. Но мимо прошел огромного роста лакей. На плече, как мешок, он нес женщину. С виду она напомнила ему Альгонду — похожая фигура, такой же длины коса, У Матье упало сердце — что, если ее подстерегли, когда она возвращалась в свою комнату? Слуга бросил свою ношу на землю в нескольких шагах от окаменевшего от волнения Матье. Искаженное, покрытое синяками лицо девушки открылось ему. Это была не его малиновка. Напряжение ушло. Поплевав на руки, слуга вырыл яму лопатой, которую принес с собой. Быстро перекрестив тело — вот и весь погребальный обряд! — он забросал тело землей и ушел, даже не оглянувшись. «Собаке — собачья смерть!» — подумал Матье с горечью. С такими, как он, никто не считался ни при жизни, ни после смерти. Он тоже вернулся в замок. На полпути вспомнил, что Альгонда говорила о Франсин. Теперь он не сомневался, что это ее труп только что закопал слуга. Странное возбуждение накрыло Матье при мысли, что это Альгонда могла ее прикончить. Что, если она застала Франсин возле Элоры и заподозрила недоброе? Мысль, что его невеста способна убить из мести или ради того, чтобы защитить тех, кого любит, его успокоила. Он чувствовал себя менее виноватым за собственные побуждения. И это при том, что он точно знал — его малиновка не виновна в смерти служанки, однако ему не хотелось лишать себя этой «вероятности». Вероятности, которая снимала с него вину за те чувства и желания, которые он сам был способен испытывать.

Матье отогнал комара, вившегося у него над ухом. Время… Ему нужно время, чтобы примириться с судьбой, которую ни он, ни Альгонда не выбирали. С будущей ночи, чтобы оставаться с ней рядом и быть частью ее жизни, он станет печь хлеб в этом доме. И оставаться в тени, в то время как она будет на свету. Их объединит Элора.

Он зевнул. Усталость брала верх. Время… Только время и нужно. Но его оставалось не слишком много. Он уже виделся с кюре. Аббат Мансье сказал, что не видит препятствий к их с Альгондой браку, если барон даст свое согласие. Жак де Сассенаж согласился. Альгонда еще не знала, что послезавтра на рассвете, в маленькой часовне замка, в обстановке строгой тайны они обвенчаются. Свидетелями церемонии станут Жанисс, Жерсанда, Филиппина и сам барон. И всем придется с этим смириться. Начиная с гарпии. Что до Марты, то у него появилась одна задумка. О ней он никому не рассказывал. Это будет его собственная битва, месть за нападение ястреба и, возможно, единственный способ доказать Альгонде и Элорё, как сильно он их любит.

Успокоенный этой обретенной уверенностью, он уснул. В небе, высоко-высоко над миром, улыбалась полная луна.